• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

24 июня 1519 года в Лейпциг въехали две запыленные крытые коляски. Их сопровождали двести виттенбергских студентов, вооруженных пиками и алебардами. В первой коляске находился измученный Карлштадт с грудой ученых книг, во второй томились Лютер, Меланхтон и тогдашний ректор Виттенбергского университета Барним фон Поммерн. Городской совет встретил их холодно и разместил кое-как; он словно издержал все свое радушие накануне, когда в Лейпциг торжественно вступил Иоганн Экк.

Доминиканец из Ингольштадта не впервые затевал ссору с Лютером. Еще весной 1518 года появились его вызывающие «Обелиски», направленные против лютеровской критики индульгенций. Августинец отвечал на них сдержанно. Он, вероятно, никому не спустил бы того, что прощал Экку: он ценил укрепившуюся за Экком славу подлинно немецкого теолога-полемиста, который умел резко и грубо ставить на место самых искусных куриальных схоластов. Лютер надеялся, что народная натура Экка рано или поздно приведет его в ряды сторонников виттенбергской реформации.

Письмо, полученное в феврале 1519 года, убило надежду. Лютер понял, что народность — это манера, а не дух ингольштадтца; что словарь и стиль Экка принадлежат нации, но его совесть давно уже препоручена доминиканскому ордену.

Экк слыл лучшим в Германии мастером богословского турнира. Приглашая его в Лейпциг, саксонский герцог Георг ни минуты не сомневался в его триумфе. Так же судил и ректорат Лейпцигского университета, этого главного прибежища «романистов», то есть немецких приверженцев римской куриальной теологии.

Лютер знал о выдающихся риторических способностях своего противника; он надеялся не на сиюминутную турнирную победу, а на победу отсроченную, которая выяснится лишь в печати и достанется по решению немецкого общественного мнения.

Лейпцигский диспут не был теологическим состязанием в узком смысле слова. Это было действо общеуниверситетское, более того — городское, муниципальное. На диспуте присутствовали не только богословы, но и преподаватели всех факультетов, а также представители лейпцигских бюргеров. На него съехались приходские священники из Бранденбурга, Бозау, Регенбурга, Дрездена и Аннаберга. В этой-то нетеологической аудитории Лютер и усматривал своего главного ценителя. Вскоре после диспута в письме к курфюрсту Фридриху от 18 августа 1519 года Лютер прямо говорил: «Уже дело доктора Рейхлина вразумило меня, в каком смысле учены теологи и как они судят. Если бы не было легистов, врачей, художников и князей-мирян, истина была бы растерзана теологами, как овца волками».

Лютер, как мы помним, поначалу опирался на «право богословского доктората» и требовал ученой дискуссии вместо инквизиционного выслушивания. Во время аугсбургской беседы с Кайэтаном он попытался превратить само закрытое судилище в академический диспут. В Лейпциге реформатор делает новый шаг: он превращает диспут в открытое судебное разбирательство, где роль незаинтересованного арбитра принадлежит собравшимся в зале образованным представителям немецкой нации. Этого арбитра Лютер надеялся противопоставить тому представителю немецкого епископата, которого хитрый и ловкий Мильтиц подыскивал в негласные судьи виттенбергского дела.

Лейпцигский диспут проходил в одном из помещений дворца Плейссенбург и был обставлен с большой торжественностью. Сперва прозвучала приветственная речь на латыни молодого декламатора-гуманиста Петра Мозеллана, в которой прославлялись достоинства герцога Георга, Лейпцигского университета и самих диспутирующих. Затем состоялась пышная церковная служба, и лишь после нее — сам богословский турнир, протоколировавшийся для городской летописи.

В первые дни Карлштадт состязался с Экком и потерпел от него поражение («был запальчив и стяжал позор вместо славы», как вспоминал позднее Лютер). Гордый Экк разъезжал в помпезной коляске с кучером, которую городской совет предоставил ему для загородных прогулок; гордого Экка сопровождал конный рыцарь.

4 июля на кафедру взошел Лютер.

Августинец защищал 13 тезисов, прямо посвященных проблеме папского авторитета. Они были реформаторскими в строгом смысле слова, поскольку знаменовали окончательный разрыв со всей средневеково-католической концепцией церкви.

Уже в первых тезисах открыто излагалось понимание папства как условного института, вовсе не обязательного для христианства. Институт этот, доказывал Лютер, санкционируется постановлениями, которые возникли лишь в последние четыреста лет. Против него говорит достоверная история одиннадцати столетий, текст Священного писания и декреты Никейского собора, «священнейшего из всех».

Как ни резки эти утверждения, они по строгому счету не были новшеством. Сходные аргументы выдвигались замечательным мыслителем XIV века Марсилием Падуанским, виклифитами и последователями Гуса. Опасность, однако, заключалась в том, что курия давно уже числила их по разряду «заведомо еретических».

Но это еще не все. В последних тезисах реформатор развивал воззрение, ни одной средневековой ересью не выражавшееся. Он впервые открыто утверждал следующее: «Церковь наличествует всюду, где проповедуется и исповедуется слово божье (то есть Священное писание. — Э. С.); церковь потому и именуется царством веры, что ее глава невидим и является объектом веры. Превращать церковь в видимое царство есть заблуждение… Вера не может терпеть иного главу, помимо Христа».

Здесь речь шла уже не об условности папства как одного из церковных институтов (в отличие, например, от соборов). Под сомнение ставилась вся отлаженная церковная иерархия, весь римский централизм. Перед мысленным взором Лютера уже витал образ христианской религии, упорядоченной как сообщество многих признающих Писание церквей; среди них он видел и немецкую национальную церковь.

Доводы реформатора были так просты, решительны и новы, что Экк просто не знал, как к ним подступиться. Он счел поэтому за лучшее не касаться собственно лютеровского в лютеровских тезисах, а выследить в них перепевы уже известных еретических мотивов.

То, что теолог Экк пропустил мимо ушей, хорошо расслышал немецкий мирянин; выступление Лютера в Лейпциге дало мощный толчок антипапистским настроениям в Германии, размышлениям о новом церковном устройстве и, наконец, проектам религиозной общинной жизни без всякой церковной организации.

Взойдя на плейссенбургскую кафедру, Лютер прежде всего подчеркнул, что он охотно не касался бы вопроса о достоинстве папства и римской церкви, если бы доминиканцы не вынуждали его к этому на протяжении многих месяцев. Он отметил далее, что не видит в зале людей (Тецелевых соратников), которые хотели выдать его за еретика.

Первый день диспута прошел без происшествий. Страсти разгорелись 5–7 июля. Экк не собирался углубляться в теорию вопроса. Выполнив несколько риторических пассажей, он начал публичную инквизиторскую атаку. Доминиканец выразил «искреннее удивление» тем, что взгляды, развиваемые доктором Мартинусом, так похожи на взгляды «богемских схизматиков» (то есть последователей сожженного Гуса). Лютер спокойно и с достоинством попросил комиссориум диспута оградить его от подобных выпадов. Экк развернул долгое, ни к чему не обязывающее рассуждение о церковной истории, но затем вновь разыграл свою козырную карту. «Если святой отец против гуситов, — шутливо заметил он, — так почему он ни разу не употребил своих выдающихся дарований на то, чтобы писать против них?» Лютер вновь спокойно попросил Экка держаться существа вопроса и не делать его гуситом. Однако видно было, что реформатор ведет полемику стесненно, как бы не решаясь на какой-то важнейший для себя шаг. После перерыва он заявил: «Среди утверждений Иоганна Гуса и гуситов есть много подлинно христианских и евангельских, которых вселенская церковь не может подвергать проклятью. Таково, например, положение: есть только одна всеобщая церковь», Экк, который по всем правилам тащил противника в «болото инакомыслия», тут же оживился и спросил Лютера, а не боится ли он уличать в заблуждении такой священный и уважаемый собор, как Констанцский (собор, который осудил Яна Гуса). Лютер тотчас ответил, что ему и в голову не приходило говорить что-либо против Констанцского собора. Экк заявил, однако, что это вытекает из слов и сочинений августинца, который рассуждает порой как настоящий покровитель гуситов. Лютер прервал Экка и назвал его заявление наглым наветом, неуместным в ученом турнире. «Заблуждения гуситов не вызывают у меня симпатии, но пусть Экк покажет мне, почему утверждения, которые я квалифицировал как христианские, являются заблуждениями». Экк отвечал, что считает их таковыми, поскольку собор, осудивший учение Гуса, не сделал для них исключения. Тогда Лютер решился на последний логически необходимый шаг. Экку, заявил он, следовало бы всего-навсего доказать, что соборы не могут заблуждаться и никогда не заблуждаются.

Ничего большего доминиканцу не требовалось. Ухватившись за эту реплику, он торжественно провозгласил: «Высокочтимый святой отец, если Вы верите, что по всем законам действовавший собор заблуждался или мог заблуждаться, то будьте вы мне как язычник и мытарь. Что такое еретик, мне здесь не надобно объяснять».

Это было отлучение с кафедры, вполне устроившее теологический комиссориум. По правилам университетских богословских турниров, Экк выиграл полемику: доказанное единомыслие с осужденным еретиком да плюс к тому еще и доказанное сомнение в авторитете соборов, то есть высшего органа церкви, было несомненным свидетельством поражения доктора Мартинуса. Неудивительно, что теологическая часть собрания уже просто не слушала того, что Лютер сказал в ответ на отлучающие слова Экка: нет никакой ереси в том, чтобы всякое церковное решение (в том числе и соборное) еще и еще раз сличалось со Священным писанием. Однако присутствовавшие на диспуте миряне и представители низшего духовенства выслушали его заявление с большим вниманием. Они вынесли впечатление, что диспут не завершен и, строго говоря, даже не начинался, поскольку Экк не квалифицировал ни одного из главных утверждений Лютера: об условности папства; о церкви, существующей независимо от римского централизма, — всюду, где проповедуется божье слово; наконец, о Писании, которое стоит выше не только теологических «ученых мнений» или папских декретов, но и выше соборов. На эти утверждения, в которых уже была высказана самая суть немецкой реформации, Экк, погнавшийся за тенью Гуса, не сумел наложить никакого доказательного запрета, а следовательно, оставил их для последующего широкого гласного обсуждения. О поражении ингольштадтца вряд ли можно было говорить, но его победу скоро стали считать Пирровой.

Разногласия в оценке диспута возникли сразу же после его завершения.

Лейпцигский университет поздравил Экка с триумфом и вручил ему крупный денежный приз. Ректорат был особенно благодарен за нетерпимое отношение к гуситской ереси: любое потакание ей оскорбляло восточно-саксонское дворянство, некогда потерпевшее поражение от гуситов, да и сам Лейпцигский университет при основании его в начале XV века был укомплектован немецкими магистрами и бурсаками, изгнанными из Праги во время гуситских волнений.

Однако уже по ходу дискуссии лейпцигский наблюдатель Петр Мозеллан (тот самый, что открывал диспут) говорил об Экке нелестно: «Столь высоко ценимое Фабием и Цицероном благозвучие латинского языка не находит выражения в его речи. Его рот, глаза и вся физиономия таковы, что кажется, будто перед вами мясник или грубый ландскнехт, а не теолог. Чего у него не отнимешь, так это феноменальной памяти. Имей он столь же острый ум, он являл бы картину совершенного человека. Однако ему недостает быстроты понимания и остроты суждения — качеств, без которых все другие духовные дарования делаются бесполезными… Его жесты почти театральны, его реплики властны и кратки. Он непохож на теолога, скорее это необыкновенно наглый и даже бесстыдный софист».

Что касается итогового впечатления, то оно было совсем уже не в пользу ингольштадтца. «В наших глазах, — писал Мозеллан, — кредит Экка в результате этого диспута был подорван. К Мартинусу же теперь все здесь относятся сочувственнее, чем прежде».

Впечатление Мозеллана вскоре нашло мощную поддержку со стороны немецкого общественного мнения. Из уст в уста передавались следующие слова, приписывавшиеся Эразму: «Лютер благодаря его честности держался существа дела. Что касается Экка, то он акцентировал первую, трудно различимую букву своего имени (старонемецкое «Jeck» означает «дурак». — Э. С.)». Одно за другим посыпались направленные против Экка полемические сочинения. Гуманист Шпенглер из Нюрнберга опубликовал речь в защиту Лютера, где убедительно доказывал, что риторическая победа ингольштадтца является мнимой. Будущий выдающийся деятель верхнегерманской реформации Иоганн Эколампад написал «Ответ невежественному пастору», который бил по Экку больнее, чем все выпады виттенбержцев. Наконец, в Нюрнберге появилась беспощадная сатира «Обструганный Экк», после которой всякий разговор о триумфе доминиканца делался неприличным.

Но, пожалуй, самым ярким результатом Лейпцигского диспута был интерес к Лютеру, пробудившийся в Чехии.

В зале Плейссенбургского дворца присутствовал никому не известный пражский органный мастер Якоб. Этот типичный представитель нетеологической бюргерской аудитории, к которой адресовался реформатор, посетил Лютера в его скромной квартире на Гейнштрассе. Возвратившись в Прагу, Якоб рассказал о своих впечатлениях настоятелю Тынского собора эразмианцу Яну Продуске. Вскоре Лютер получил письмо от группы пражских священников, которые поддерживали идеи, развитые им в ходе Лейпцигского диспута, и называли его «саксонским Гусом». Вместе с письмом чехи посылали Лютеру основное сочинение Яна Гуса «О церкви», никогда прежде им не читанное. В ответ Лютер отправил пражанам несколько своих работ (собственноручно писать им он не решился; это сделал под его диктовку Меланхтон).

В марте 1520 года реформатор впервые ознакомился с произведением выдающегося предреформатора. «Я уже прежде, не сознавая этого, учил тому, что есть у Гуса, — писал Лютер Спалатину, — и Штаупитц, не ведая, делал то же. Мы все невольные гуситы, даже Павел и Августин. Сто лет назад евангельская истина была предана огню и остается проклятой по сей день…»

Еще в феврале реформатор намеревался писать против «богемских схизматиков», теперь же Гус и Иероним Пражский стали для него мучениками евангельской истины; Лютер полагал, что час возрождения истинной вселенской церкви наступит тогда, когда католики найдут в себе силу примириться с общиной гуситов.

Деятельность Экка и Лютера после отъезда из Лейпцига вполне соответствовала их поведению на диспуте. Экк устремился сперва в доминиканские, а затем в куриальные верхи, доказывая носителям церковной власти, что теперь папские суды имеют наконец достаточно материала для привлечения Лютера по делу о ереси. Ему удалось настроить против Лютера ближайших соседей курфюрста саксонского: герцога Георга, а также князя и епископа бранденбургского. Но самое серьезное заключалось в том, что сторону ингольштадтца решительно взяли теологи Кёльнского и Левенского университетов. Уже в августе — сентябре 1519 года они потребовали от папы запрещения и сожжения лютеровских сочинений. Подготовленная в Левене денунциация впервые свела воедино жалобы на критику индульгенций, на мятежное толкование отлучений и на подрыв папского авторитета. Возник новый внушительный повод для форсирования римского инквизиционного процесса.

Что касается Лютера, то, возвратившись из Лейпцига, он буквально приковал себя к письменному столу. Им владела теперь одна-единственная страсть: пока еще есть время, поведать немецкому мирянину все, что было выстрадано и понято за последние месяцы.

Лютер не ищет войны с Римом и не ставит своей целью восстановить немецкий народ против папы. Вместе с тем он уже твердо решил не связывать себе руки, задачей сохранения церковного спокойствия. На языке религиозного мышления решение это формулировалось следующим образом: сохранится ли мир в церкви, зависит от воли бога; было бы величайшей гордыней предполагать, что мы знаем эту волю и способствуем ее осуществлению. Дело человека просто в том, чтобы, не мудрствуя о церковно-политических последствиях, громко говорить о том, что открылось ему при благочестивом размышлении над Писанием. Таково скромное и смиренное христианское мужество. Если из этого мужества, не содержащего в себе никакого умысла мятежа, проистечет раздор, значит, раздор и был угоден творцу; значит, вновь наступили первоначальные христианские времена, когда Иисус говорил, что принес на землю не мир, а меч.

Время после Лейпцигского диспута — период наивысшей критико-публицистической активности реформатора. Всего за шесть месяцев Лютер написал (по нынешнему счету) 50 авторских листов. Каждую неделю он сдавал в печать по два листа.

Лютер сам приоткрывает секрет этой невероятной литературной продуктивности, когда говорит, что у него была «легкая рука и точная память».

В XVI веке еще не существовало принципиального различия между устной и письменной речью. Писали, как говорили, не заботясь о строгом плане и логическом расчленении текста. Хороший проповедник автоматически делался хорошим литератором. Это и имеет в виду Лютер (человек, до совершенства доведший проповедническое искусство), когда говорит, что у него была «легкая рука».

XVI век не знал еще и ученого сочинительства, ведущегося с оглядкой на бесчисленную ранее вышедшую литературу. Крупные библиотеки были редкостью, и считалось нормальным, что человек прочел лишь немногое. Меру образованности видели не в объеме начитанного, а в том, насколько прочно оно усвоено. Эрудит должен был «все книги носить в голове» и любой текст воспроизвести по памяти. Особенно ценилось полное и буквальное знание Священного писания.

Лютер был достойнейшим представителем этой позднесредневековой образованности. Он знал Библию на память, прочел ограниченное число богословских, историко-церковных и морально-назидательных книг, но помнил их твердо и не испытывал нужды в том, чтобы каждый час теребить конспекты, выписки или подсобные справочные издания. По части «точной памяти» он уступал разве что Эразму, феномену тогдашней эрудиции.

Лютер теперь все чаще пишет по-немецки. Рядом с уверенностью в том, что истина может высказываться во всякое время, встает убеждение, что она должна сообщаться каждому. Средневеково-католическое разделение верующих на посвященных (латинистов) и профанов для Лютера больше не существует. Он ищет простейших, житейски естественных способов выражения для своей новой теологии и с каждым сочинением утверждается в том, что ее идеи лучше всего звучат на родном языке.

Лютер вызвал к жизни германоязычную теологическую публицистику. Но не только ее. Образованнейшие эссеисты и поэты потянулись к немецкой речи. Ульрих фон Гуттен, совсем недавно увенчанный германским императорским венком за стихи, большая часть которых была написана на латыни, теперь призывал брать пример с Лютера. Под впечатлением его общенационального успеха Гуттен подготовил первое немецкое издание своих поэтических сатир.

У папской курии было все больше поводов к решительным действиям. Лютер не только наводнял Германию своими возмутительными идеями, он еще помогал отыскивать возмутительно простые и популярные формы для выражения любых оппозиционных идей.

В дни Лейпцигского диспута произошло событие, в корне изменившее ситуацию высокого покровителя Лютера — курфюрста Фридриха Мудрого. 28 июня 1519 года немецкие князья по традиции собрались во Франкфурте-на-Майне в часовне церкви св. Варфоломея для избрания нового германского императора. Непрерывная подготовка к этому акту продолжалась в течение нескольких месяцев. Покупка княжеского согласия стоила Габсбургам более 850 тысяч гульденов, большую часть которых ссудила фирма Фуггеров. Король Испании Карл I стал императором Германии под именем Карла V. Фигура саксонского князя потеряла интерес для папы и курии: дело Лютера вновь получало исходный, жандармский определенный смысл.

Денунциация Левенского университета была составлена в расчете на эти перемены и получила при дворе Льва X широкую поддержку. Была создана комиссия по подготовке папской буллы о Лютере и лютеранстве. Поначалу, учитывая огромный авторитет Лютера в Германии и опасаясь общенационального протеста, комиссия предлагала подвергнуть отлучению не самого августинца, а его защитника — курфюрста Фридриха (проект Мильтица). В начале 1520 года тон в комиссии стал задавать Экк. По его инициативе следствие было твердо поставлено на почву обвинений, выдвинутых Кёльнским и Левенским университетами. Учение Лютера осуждалось целиком (по 47 пунктам). Все его сочинения, появившиеся до Лейпцигского диспута, приговаривались к сожжению. Сам Лютер отлучался на условиях отречения, которое он должен был принести в Риме в течение 60 дней. В обвинительном акте многие утверждения реформатора формулировались так произвольно, что он получал возможность вообще не признавать их своими. Никаких опровержений от Священного писания и учения отцов церкви проект буллы не содержал (один из немецких князей, призванный в комиссию для консультации, дальновидно предупреждал, что оглашение подобного документа может превратить всю Германию в Богемию).

15 июня булла была доставлена на подпись Льву X, охотившемуся в своем поместье Маглиана. Охота была неудачной: кабан ушел виноградниками. Расстроенный папа взял в руки грозный документ и прочел первые слова его. Они звучали так: «Да восстанет господь, и Петр, и Павел… на дикого кабана, который опустошает виноградник господень». Папа с ужасом поглядел на собравшихся и подписал буллу, не вникая в ее смысл.

17 июля Лев X распорядился, чтобы новая анафема «Exsurge Domine» («Да восстанет господь…») была распространена в Германии. Экк направлялся для этого в средне- и восточногерманские земли, папский библиотекарь Джироламо Алеандр — в западные.

Экк действовал нагло, суматошно и неумело. Он добился полномочия включать в буллу новые имена лютеровских приверженцев и пользовался этим для сведения счетов со своими противниками. При оглашении буллы он по самонадеянности не соблюдал положенных формальностей, а потому дал повод считать ее впоследствии вообще как бы неоглашенной. В итоге акция Экка окончилась полной неудачей. Только в трех немецких землях ему удалось добиться опубликования «священного папского проклятия». Особенно поразительным был прием, который Экк встретил в Лейпциге, где он год назад восхвалялся в качестве триумфатора. Городской совет не оказал ему по прибытии никаких почестей. В городе начались студенческие беспорядки. Экк укрылся за стенами доминиканского монастыря, но и там ежедневно получал угрожающие письма.

Второй папский посланник — Алеандр был более удачлив. Он добился императорского эдикта, запрещавшего «виттенбергскую ересь» в бургундских провинциях (в том числе в Нидерландах), и сожжения сочинений Лютера в Кёльне, Майнце, Левене и Люттихе. Однако и здесь дело не обошлось без курьезов, свидетельствовавших о подлинных общественных настроениях. В Левене студенты подсовывали палачу схоластические фолианты и старые собрания проповедей, так что в костер попало больше «доброй католической литературы», чем лютеровских публикаций. В Майнце таким же способом жгли сочинения противников Лютера. Рейнская область вообще отказалась от опубликования буллы.

Лютер получил известие о булле в начале осени и трактовал ее просто как изготовленную Экком фальшивку. Он говорил, что, покуда не увидит собственными глазами документ с пломбой, восковой печатью и папской подписью, он не поверит распространяемым о булле известиям. В октябре эту фикцию пришлось отставить в сторону. Лютер публично признал, что стоит на высшем этаже инквизиционного процесса — лицом к лицу с самим папой. Внутренняя позиция реформатора была проста и определенна: идти на смерть, ни от чего не отрекаясь. Эта давно созревшая готовность к мученическому концу делала Лютера неумолимым. Он наотрез отказался от компромиссных предложений, которые изобретали Мильтиц, курфюрст Фридрих и гуманисты-эразмианцы.

Лютер публикует резкую жалобу на папу в адрес будущего вселенского собора и рассылает по Германии афишу, где просит императора, князей, имперских рыцарей, города и общины немецкой нации не давать хода нечестивой булле, покуда он, Лютер, не будет выслушан беспристрастным, законно созванным судом, который опроверг бы его на основе Священного писания. Многочисленным доброжелателям, присылающим ему предложения об убежище или советы быть осмотрительным, Лютер отвечает теперь только одно: выступайте против буллы или по крайней мере не поддерживайте ее, — вот единственная дружеская услуга, которую он может принять. Вся Германия прислушивается теперь к нему как к пророку и затаив дыхание ждет, что же с ним станется.

В конце ноября Лютер узнал о сожжении своих сочинений в западных городах Германии. Без каких-либо колебаний он решился на беспримерное ответное действие, получившее название «Эльстерского аутодафе».

Ранним утром 10 декабря Меланхтон по просьбе Лютера вывесил на дверях виттенбергской городской церкви плакат. В нем говорилось следующее: «Все друзья евангельской истины приглашаются к 9 утра за город к часовне Креста, где сообразно с древним апостольским обычаем будут преданы огню безбожные книги папских каноников и схоластических теологов».

На место сожжения явилась небольшая группа университетских магистров и студентов. Для экзекуции была выбрана площадка живодерни, находившаяся за Эльстерскими воротами, недалеко от Эльбы. Кто-то из магистров (по-видимому, уже известный нам Агрикола, ассистент доктора Мартинуса) развел костер. Сначала в него были брошены то ли пражское, то ли базельское издание канонического права и «Summa angelica» авторитетного доминиканского богослова Анжело де Чиавассо. За ними последовали два тома сочинений Экка.

Тут Лютер выступил вперед и отправил в костер еще одну книжицу, сопровождая это действие следующими словами: «Поскольку ты погубил истину божью, погибни сам сегодня в этом огне». Лишь немногие из присутствующих догадались, что сожжению была предана папская булла.

На следующий день, однако, Лютер счел необходимым публично оповестить о случившемся. Свою университетскую лекцию он начал с заявления, сделанного по-немецки. Вчера говорил он, писание папы было предано сожжению. Перед каждым присутствовавшим при этом стоит теперь грозное «или — или»: ад или мученичество. Вечное проклятие угрожает тем, кто не найдет в себе силы противиться «антихристовой папской церкви». Венец мученика уготовлен тем, у кого достанет на это мужества.

Это была анафема, отлучение папы и всей послушной ему католической иерархии от христианской религиозной общины.

В рассказах об «Эльстерском аутодафе» события, случившиеся 10 и 11 декабря, слились в единый акт. По всей Германии говорили о том, что Лютер в ответ на сожжение своих сочинений принародно предал огню папскую буллу, сопроводив это действие анафемой по адресу Льва X. Эта молва оказала серьезнейшее влияние на ход антипапистской борьбы, а потому была объективно значимым историческим фактом. Выдающийся немецкий историк Ф. Шлоссер писал о нем так: «Лютер не ограничился резкими революционными речами; публичными символическими действиями он возвестил папе от имени народа, что настал конец его царству и закону…»

У Эльстерских ворот сожжена была, как мы помним, не одна папская булла, первыми в костер отправились своды канонического (церковного) права. На теологически образованную часть Германии это произвело, пожалуй, даже большее впечатление, чем экзекуция над грозным документом, подписанным Львом X.

Своды канонического права были, если угодно, основным законом существования церкви как феодального института и главным выражением того, что Ф. Энгельс назвал средневековым «теологическим мировоззрением»[34]. Для западного христианства они означали то же, что Талмуд для иудаизма или шариат для ислама. Именно в формулах канонического права наиболее четко отобразилось средневековое искажение первоначального, евангельского христианства. Проклясть эти формулы значило совершить акт куда более серьезный и дерзкий, чем изречь анафему над личностью папы Льва X. Речь шла об отвержении юридических обоснований папской власти.

Канонична была и сожженная на живодерне под Виттенбергом «Summa angelica», превращенная церковью в одну из обязательных, настольных книг католического исповедника. Она содержала средневеково-католическую теорию благочестия, доведенную до предела вульгарности. Земная жизнь человека изображалась здесь как пребывание в своего рода исправительном заведении, а его добрые дела как «зачеты», которые бог скрупулезно подсчитывает при определении небесного удела исправляющегося грешника. До наступления Страшного суда весомость этих зачетов определялась церковью. Духовник трактовался в качестве судьи, а поведение мирян — в качестве исполнения назначенных церковью «уроков», о безупречности которого в исповедальне судили как в трибунале. Даже в молитве автор видел род налагаемого на мирян наказания.

В «Summa angelica» была в крайней форме выражена и идея папского примата. «Сумма этой книги, — писал Лютер, — вот какова: папа есть бог на земле, возвышающийся над всеми духовными и светскими властями, и все находится у него в собственности. Никто не может сказать ему: «Что ты делаешь?».

Не приходится удивляться, что известие о сожжении сводов канонического права и книги «Summa angelica» потрясло все немецкие университеты и дало толчок для самых рискованных обсуждений юридических основ папского господства.

Что касается простого народа, то его воображение было захвачено расправой над папской буллой и анафемой, которую немецкий монах изрек над духовным владыкой целого мира. Германия была растревожена снизу доверху и находилась во власти непрекращающейся полемики.

Действие, совершенное Лютером, беспрецедентно. Мало сказать, что монах-августинец противопоставил самосудным действиям курии свой личный самосуд, — он еще опередил папу по части обвинительных приговоров. На условное отлучение, объявленное ему в «Exsurge Domine», он ответил анафемой безусловной и окончательной. В январе 1521 года папа, уже проклятый простым монахом, срочно издает буллу «Decet Pontifex Romanus…» («Гласит римский первосвященник…»), содержавшую бесповоротное отлучение Лютера.

Часто задают вопрос, не объясняется ли дерзкое поведение Лютера просто тем, что влиятельная поддержка в Германии обеспечивала ему безнаказанность. Как вел бы себя реформатор, попади он в инквизиционный застенок?

На этот вопрос можно, конечно, дать лишь гадательный ответ. Но несомненно, что, во-первых, Лютер никогда не имел полной гарантии против ареста, а во-вторых, ни на йоту не отступил от своей линии в новой ситуации, когда над ним не просто «по бумагам», но совершенно реально нависла угроза костра.

Карлу Габсбургу (1500–1558) в момент избрания его германским императором было неполных двадцать лет. Родился он в Генте, в Нидерландах, которые до конца дней именовал своей родиной. В Испании Карла считали немцем, в Германии — испанцем.

В 1520 году император не имел еще ясной политической программы и слыл за человека слабохарактерного. Как раз это и было по вкусу немецким князьям, более всего ценившим свою местническую феодальную независимость. Скоро им пришлось пожалеть о своем выборе: Карл V оказался властным продолжателем династической политики своего деда, относившимся к Германии с жестоким цинизмом чужака.

Молодой император не был набожен и не считал себя мирским орудием папского престола. Поначалу это внушало надежды на то, что он окажется сторонником если не Реформации, то хотя бы проведенной сверху церковной реформы. Уже через несколько лет от этих надежд не осталось и следа. Карл мог посмеиваться над «римскими суевериями», но одновременно считал, что народ должен исповедовать их, не мудрствуя, без каких-либо исправлений и обновлений. С папой, как главой итальянского государства, кайзер враждовал в течение всей своей жизни; это не мешало ему, однако, требовать безоговорочной покорности «апостольской кафедре» во всех землях, входивших в состав Священной германской империи. В 1527 году наемники Карла подвергли Рим разграблению; примерно в то же время другие его наемники в Нидерландах отправили на плахи и виселицы сотни людей, несогласных с римским вероучением. Всего за время правления Карла V в западных землях империи было казнено около 50 тысяч явных или подозреваемых «еретиков».

К виттенбергской реформации юноша император относился с брезгливой враждебностью. Узнав об «Эльстерском аутодафе», он назвал Лютера «мятежником и негодяем». Он соглашался с теми своими советниками, которые видели в «лютеранской ереси» не только призыв к насильственному низвержению мирского господства папы, но и тайное покушение на авторитет всякой «богом установленной власти».

В действительности трудно было придумать наговор более лживый и злопыхательский.

Определяя папское господство как «антихристово», Лютер с самого начала исходил из того, что с антихристом нельзя бороться силой, что бунт, мятеж и народная расправа суть его же собственные сатанинские орудия. Евангельский путь борьбы с папизмом реформатор видел в ненасильственном сопротивлении, осуществляемом твердо, бескомпромиссно, с решимостью христианского мученичества. Папскую церковь следует не низвергать, а отлучить — подвергнуть остракизму всей религиозной общины. Оставшись один на один со своей ложью, потеряв всех, кого ему до сих пор удавалось искушать и обманывать, обличенный антихрист потеряет свою демоническую силу и расточится: «низойдет, как пришел».

Лютер видит, конечно, что вред, причиняемый папством, состоит не в одной только лжи. Рим грабит немецкую землю, чинит в ней неправый суд и проливает невинную кровь. Но, поступая так, он оскорбляет уже не совесть каждого христиански верующего мирянина, а законную, «богом установленную» светскую власть. Она-то и должна пресечь все экономические и судейские злоупотребления Рима, объявив, если потребуется, настоящую войну курии. Она же должна обуздать насилие, которым «антихристова церковь» может ответить на ненасильственное сопротивление своей паствы, на «отлучение снизу», символизированное сожжением папской буллы. Именно эти установки реформатор развивает в своих знаменитых (процитированных Ф. Энгельсом в работе «Крестьянская война в Германии») рассуждениях из предисловия к «Диалогу» Приериа, который, как мы уже упоминали, был предан гласности весной 1520 года. Любому и каждому христианину Лютер адресует следующий призыв: «Да покинем мы этот Вавилон, где царствуют слуги маммоны, неверящие, отступники… совратители, разбойники, симонисты…» Далее он говорит (пока еще гипотетически): «Если Рим верует так же, как Приериа, то да будут благословенны греки и богемцы (то есть самые упорные еретики. — Э. С.) и все, кто пытался разделаться с ним… Если романисты зашли в своем неистовстве так далеко, тогда, на мой взгляд, не остается ничего другого, кроме как призвать императора, королей и князей с оружием в руках выступить против этой чумы и говорить с этими людьми не словами, а мечом». И наконец: «Если мы караем воров мечом, убийц виселицей, а еретиков огнем, то не должны ли мы тем скорее напасть на этих вредоносных учителей пагубы, на пап, кардиналов, епископов и всю остальную свору римского содома, напасть на них со всевозможным оружием в руках и омыть наши руки в их крови?»[35].

В июне 1520 года появился памфлет Лютера «К христианскому дворянству немецкой нации…», где идея правомерного насилия светских верхов по отношению к папским священникам приобретает характер политической программы действия. Под «немецким дворянством» Лютер, как правильно подчеркивает историк из ГДР Г. Чебитц, понимает не дворянско-рыцарский слой в узком смысле слова, а всех, кто объединялся в то время под понятием «начальства» (Obrigkeit) или «имперских чинов».

Кого же видел реформатор во главе этого «благородного воинства», с оружием в руках выступающего на защиту новых евангельских мучеников? Да самого недавно избранного германского императора Карла V!

Лютер не исключает, что немецкий мирянин-простолюдин может с оружием в руках бороться против папской власти. Но он считает, что это дозволительно для простолюдина только как «доброго подданного», который идет на службу в армию своего государя, объявившего войну римским преступникам. Никакого самочинного мятежа (не только плебейско-крестьянского, но и идущего под флагом дворянско-оппозиционных союзов) бюргерски ограниченный религиозный идеолог не приемлет.

Показательны в этом отношении события, случившиеся в июле — августе 1520 года.

Сразу после появления буллы «Exsurge Domine» немецкий рыцарь-кондотьер Франц фон Зиккинген через Гуттена предложил Лютеру военную защиту. Он просил реформатора явиться в Эбернбург, в центр дворянского заговора против епископов и князей. Лютер шесть недель медлил с ответом, а затем переслал Гуттену и Зиккингену свой почтительный отказ. В нем, в частности, говорилось: «Я не хотел бы, чтобы Евангелие отстаивалось насилием и пролитием крови. Слово победило мир, благодаря слову сохранилась церковь, словом же она и возродится, а антихрист, как он добился своего без насилия, без насилия и падет».

Лютер, как мы могли убедиться, не был безоговорочным противником антипапистских насильственных действий. Но как бюргерский идеолог он признавал право на них лишь за законно избранным германским императором. Главе заговора реформатор мог проповедовать только ненасильственное сопротивление и нравственно-религиозную преданность слову Писания, уличающему антихристову папскую власть.

Эразмианцы видели в новом императоре возможного инициатора церковной реформы; Лютер — вероятного светского защитника уже начавшейся Реформации. Это ожидание он сумел внушить и своему князю, который в 1520–1521 годах становится во главе кампании за возрожденное «статейное движение» (кампании бюргерской по своему объективному идеологическому смыслу).

Саксонский Лис был, конечно, слишком проницателен и трезв, чтобы надеяться одушевить императора идеями виттенбергской реформации (о подлинных настроениях Карла он в отличие от Лютера имел довольно ясное представление). Однако курфюрст рассчитывал на запутанное политическое положение юного обладателя германской короны и на то, что он недоволен Римом за недавнее упорное противодействие его кандидатуре.

У Фридриха возникает идея личной встречи императора и Лютера, которая позволила бы по крайней мере рассеять сплетни, распространяемые о виттенбержце при испанском дворе. Почти одновременно с этим в среде немецкой гуманистической оппозиции появляется замысел имперского третейского суда над Лютером и папой. Фридрих подхватывает его: не трирский епископ или другой какой-нибудь представитель немецкого духовенства, а сам Карл V — вот кто должен сказать свое решающее слово о римско-виттенбергском конфликте!

Личной встречи императора и Лютера хочет, как это ни парадоксально, и папская курия. Люди Джулио Медичи предлагают вызвать виттенбержца ко двору, чтобы Карл V лично потребовал от него отречения, а в случае отказа — привел в исполнение смертный приговор, предполагаемый обеими папскими буллами. Высказывается мнение, что это лучше всего сделать в Вормсе, куда император должен прибыть в апреле 1521 года для принесения присяги на верность немецкой имперской конституции.

Весной 1521 года в верхах империи идет напряженная борьба вокруг приглашения Лютера на Вормсский рейхстаг. В марте немецкая дворянско-княжеская фракция одерживает верх над партией папского легата Алеандра. Карл V соглашается выслушать Лютера в присутствии немецких имперских чинов и решить дело по справедливости. Фридриху дается гарантия, что его подданный ни при каких обстоятельствах не будет арестован в самом Вормсе. Приближается момент, когда вековое бюргерское упование на императора, сплачивающего Германию против Рима, потерпит жестокое крушение.

Выступление Лютера на рейхстаге в Вормсе обычно рисуется в стиле легендарно-исторического повествования. Говорится много возвышенных слов о том, как впервые в европейской истории «личность стояла перед государством»; как «простой монах, сын эйслебенского горняка, чувствующий за своей спиной всю нацию», ответствовал перед знатью, и т. д. Эта риторика превращает Лютера в величественный каменный столп, в истукана рождающегося протестантизма, которого немецкий народ выдвинул и поставил пред очи феодальной государственности. Делается совершенно непонятным, какое именно действие совершил Лютер на Вормсском рейхстаге. А между тем оно-то и сделало это собрание историческим.

Лютер отправляется в Вормс, полагаясь на охранную грамоту императора, которая гарантировала, что до соответствующего государственного постановления он, независимо от содержания речи, произнесенной на рейхстаге, не будет арестован и выдан римской инквизиции. Однако и в памяти Лютера, и в народной памяти еще жива судьба Яна Гуса, которого Констанцский собор предал огню, несмотря на наличие такой же грамоты. Реформатор не исключает, что идет на смерть, и подчеркивает, что исполнил бы свою миссию и в том случае, если бы от костра не было никаких гарантий. Передают такие его слова: «Даже если бы они запалили огонь, который на всем протяжении от Виттенберга до Вормса вздымался бы до самого неба, то и тогда я явился бы [на рейхстаг] с именем господа я стал бы в самой пасти бегемота меж огромными его зубами…»

Решимость Лютера превратила его в национального героя. Путь до Вормса оказался триумфальным. Толпы народа, городские и университетские депутации почти в каждом городе встречали убогую крытую тележку, в которой следовал уже отлученный от церкви еретик.

16 апреля 1521 года Лютер въехал в Вормс. В десять часов утра трубач с башни городского собора возвестил о его прибытии; затем загудел соборный колокол. Население Вормса насчитывало семь тысяч человек — две тысячи вышло в то утро на улицы.

17 апреля реформатор получил приказ: в четыре часа пополудни «явиться перед кайзером и империей». Рейхсмаршал Паппенгейм и герольд Каспар Штурм проводили его кружной дорогой к епископскому дворцу; прямой путь был забит любопытствующими. После двух часов ожидания он был введен в помещение, где заседал рейхстаг.

Сохранилась гравюра Лукаса Кранаха и устные рассказы, относящиеся к началу 1521 года, по которым можно судить, как выглядел в то время Мартин Лютер.

Это был смуглый, кареглазый, темноволосый человек, весь вид которого говорил о долгой духовной работе. В нем ощущалась сильная, но хорошо обузданная страсть. Он уже не был так пугающе худ, как в первые годы монашества и даже в дни Лейпцигского диспута. Некогда впалые щеки пополнели, шея и затылок сделались крепкими. Болезненно-напряженное выражение лица исчезло; появилось новое — решительное, которое подчеркивалось сильно выдающимися надбровными дугами и упрямым круглящимся подбородком.

Реформатора провели в середину комнаты к низкой скамеечке и заставили преклонить колени перед юным императором. Вормсское выслушивание началось.

Официальный представитель трирского епископства Иоганн фон Эккен предъявил Лютеру его сочинения (около 20 названий) и спросил, признает ли он их своими. Лютер отвечал утвердительно.

Тогда Эккен спросил его, готов ли он полностью или хотя бы частично отречься от этих сочинений. Лютер выглядел, подавленным и смущенным; после неоправданно долгого молчания он заявил, что должен поразмыслить над заданным ему вопросом. Произошло легкое замешательство, после чего Лютеру было объявлено, что на второй вопрос Эккена он должен будет ответствовать на следующий день.

18 апреля вечером официальный представитель трирского епископства повторил свой вопрос. Ответная речь Лютера была краткой, ясной и уверенной. Он сказал ее по-немецки и тут же повторил на латыни для германского императора, который не знал немецкого языка.

Лютер заявил, что сочинения свои он мог бы разделить на три разряда: назидательные сочинения, книги против нынешнего папства и полемические выступления против отдельных лиц. Ни один из этих жанров не может считаться предосудительным. Ни одного из них он не может взять назад. Это относится и к книгам против папства, посвященным обличению зла, от которого «прежде всего страдает высокочтимая немецкая нация». Что же касается общего содержания его работ, то он просит каждого, во имя бога, наставить его из Священного писания, если он находится в заблуждении.

Ни церковный обвинитель Лютера, ни князья, ни молодой император не были готовы к такому ведению процесса. Эккен еще раз повторил свой вопрос о полном или частичном отречении. Лютер произнес следующие слова, ставшие историческими: «Так как ваше королевское величество и ваши княжеские высочества хотели бы иметь простой ответ, я дам его без всяких околичностей. Если я не буду убежден свидетельствами Писания и ясными доводами разума — ибо я не верю ни папе, ни соборам, поскольку очевидно, что зачастую они ошибались и противоречили самим себе, — то, говоря словами Писания, я восхищен в моей совести и уловлен в слово божье… Поэтому я не могу и не хочу ни от чего отрекаться, ибо неправомерно и неправедно делать что-либо против совести. На том стою и не могу иначе. Помоги мне бог!»

Таковы вкратце обстоятельства дела.

Попытаемся теперь, исходя из того, что нам уже известно о характере и интеллектуальном складе Лютера, а также о его трехлетней борьбе против папского Рима, разобраться в смысле случившегося.

Когда Эккен спросил Лютера, готов ли тот к полному или частичному отречению, виттенбержец не случайно пришел в замешательство: представитель трирского епископства поставил его перед серьезнейшей процессуальной и нравственной проблемой. Из опыта долгой тяжбы с Римом Лютер знал, что отвечать на этот вопрос нельзя. Признать его — значило бы согласиться с бездоказательным, авторитарным обвинением, или (как скажут много позднее) с презумпцией виновности.

Но одновременно Лютер видел, что стоит не перед папской «антихристовой командой», а перед королем, князьями, дворянами. Этот суд он признавал и уже в 1520 году противопоставлял римскому судилищу в качестве неоспоримой юридической инстанции.

Этому суду, вероятно, надо отвечать, не оглядываясь на процедуру, — по совести, как перед богом. Но что отвечать? Мог ли Лютер от чистого сердца заявить, что считает себя носителем непогрешимой, божественной истины? Нет, этой пророческой уверенности в нем не было. Мог ли он согласиться на хотя бы частичное отречение? Опять-таки нет, ибо Лютер искренне не знал, в чем именно он мог бы заблуждаться. Угнетенность и смятение Лютера стоили самой блестящей уверенности в себе. И, может быть, наиболее важное из всего сделанного им на Вормсском рейхстаге состояло именно в том, что 17 апреля реформатор в смущении отказался отвечать на поставленный Эккеном вопрос.

Не правы те, кто утверждает, будто в этот момент поведение Лютера «не несло на себе никакого исторического отпечатка». Исторически значимым было уже то, что Лютер не повторил Гуса: не попытался оправдываться и убеждать, не стал излагать свою концепцию по римскому инквизиционному вопроснику.

Между тем именно этого и ожидало от него собрание. Молодой император сказал вечером 17 апреля, что он разочарован, ибо надеялся увидеть в Лютере теологического атлета. «Меня, — добавил король, — ваш пророк едва ли смог бы обратить».

Лютер был выше этой реплики. Он, конечно, был бы рад, если бы ему удалось оказать проповедническое воздействие на Карла V. Но еще больше его волновал новый, огромный по значимости вопрос: является ли опровержение по Писанию таким условием, которого надо требовать только от церковного обвинения, или оно обязательно для всякого (даже в присутствии императора ведущегося) процесса.

Что делал Лютер вечером 17 апреля, доподлинно неизвестно. Вероятнее всего, молился. В протестантском обиходе молитва была главной формой, в которой протекал «процесс принятия решения». Когда кромвелевская армия сталкивалась с проблемой, которая не поддавалась рациональному обдумыванию и взвешиванию, Кромвель ставил весь офицерский корпус на колени и заставлял молиться, «покуда бог кого-нибудь не осенит». Проблема, возникшая перед Лютером, была того же рода: она требовала не рассуждений, а решительного выбора.

18 апреля Лютер появился на рейхстаг новым, укрепленным человеком. В своей речи, не имевшей никакого проповеднически теологического содержания, Лютер с порога отмел всю католическую инквизиционную процедуру.

Император, как светский судья, судит прежде всего за действия — Лютер готов их квалифицировать. Его действия состояли в издании книг — назидательных и обличительных. Сочинения назидательные, очевидным образом, не являются предосудительными. Сочинения обличительные не противоречат интересам империи.

Далее начинается область убеждений и мнений. Здесь Лютер отказывается от каких бы то ни было квалификаций. Пусть сперва предъявят правомерное (а это значит — основывающееся на Писании) обвинение! Лютер вовсе не считает, что бог застраховал его от еретических ошибок: он не пророк, не святой избранник, он обычный человек, размышляющий над Библией. Но пусть эти ошибки сперва будут уличены и опровергнуты («пусть, во имя бога, наставят меня из Писания, если я нахожусь в заблуждении»).

В историческом добавлении к речи, которое вообще могло бы не состояться и к которому вынудил его Эккен, Лютер поднимает этот тезис до уровня первой протестантской декларации терпимости.

Выше индивидуальной совести верующего стоит только Священное писание. Если совесть не находится в противоречии с ним (и если это противоречие не доказано общепонятным, рациональным образом), мнение христианина не должно ни преследоваться, ни стесняться. Оно может оказаться ошибочным, но таковы же мнения папы и соборов.

Лютер не придает этим утверждениям формы всеобщих принципов, которым должен следовать мудрый правитель. Он говорит о том, чему он сам, как и всякий христианин, не может не следовать («неправомерно и неправедно делать что-либо против совести»). Но это, как известно, один из способов, которым выражает себя всеобщая норма.

В XVI–XVII столетиях правовые притязания индивида к государству вообще редко оформляются во всеобщие требования и наставления разума. Представитель зарождающегося «третьего сословия» не говорит: гарантируйте свободу таких-то и таких-то действий, он просит (подчас униженно просит) понять, что действия эти стали для него чем-то неотвратимым, что он обязан ими перед богом и вынужден будет совершать, даже если их не санкционируют.

Классическую формулу этого петиционного истребования прав и находит Лютер, когда говорит: «На том стою и не могу иначе». Перед нами и жалоба (на бессилие, на фатум, на какую-то крайнюю нужду, овладевшую всем его существом) и одновременно ультиматум. Лютер сетует на то, что, какие бы доводы ни предложили ему от лица авторитета, государственной целесообразности, интересов дела, которое он сам затеял, — он бессилен, безволен что-либо с собой сделать. Только разумное переубеждение, основывающееся на Писании, может вывести его из этого совсем не радостного паралича. Пока нет воздействия слова, пока отсутствует ненасильственность христианского опровержения, он, Лютер, «восхщен в своей совести и уловлен в слово божье». Он ни за кем не может последовать против совести, ибо через нее находится как бы в прямом рабстве у создателя.

Лютер в Вормсе не отказался от отречения, он лишь объявил, что бессилен от него отказаться, покуда не будет опровергнут и переубежден. Он ясно обозначил, что не чувствует за собой ни правды, ни могущественной воли пророка, но только право, наличествующее как безотрадная невозможность поступить иначе.

Трудно назвать другой документ, в котором зарождающееся правосознание выразило бы себя с такой простотой и одновременно с такой философской глубиной, как в речи, произнесенной Лютером в Вормсе.

Тот, кому она предназначалась, не мог, разумеется, понять (а тем более принять) ее смысл. Король ждал теологического турнира, борьбы идей, пророческого внушения. Отказ Лютера от участия в этой привычной, узаконенной игре он воспринял как отказ от отречения, но только высокомерный и хитрый. Это его возмутило. Поскольку же диспут между Лютером и Римом не состоялся, Карл мог с легким сердцем заключить, что отлученный еретик по крайней мере не выиграл его[36]. Это развязывало руки.

На другой день после выслушивания Лютера комиссия рейхстага пыталась склонить его к компромиссу. Аргументы были чисто эразмианские: дворяне просили Лютера не губить «всего выращенного за последние годы растения» и дать отсечь «отдельные ветви». Однако «доказательства, увещания, хитрость — все было безуспешно, — вспоминал позднее папский посол в Вормсе Алеандр, — Лютер упорно стоял на своем и твердил, что не хочет идти против совести».

Требование частичного отречения, с которым приступили к Лютеру представители немецкого дворянства, имело любопытную подоплеку: частичное отречение позволило бы императору и рейхстагу не выполнить папское осуждение Лютера как полностью и окончательно уличенного еретика. Это была умная и эффектная игра, отклонить которую, как считают многие историки, было даже труднее, чем выстоять перед лицом Карла V. Реформатор, однако, остался неумолим; он отвергал всякую игру с нечестивым папой и ставил императора перед категорическим выбором: либо признать немецкую реформацию с ее принципом свободы совести, либо сделаться покорным светским экзекутором при Льве X.

Сторонники Алеандра пытались склонить Карла к задержанию «виттенбергского еретика» и применению инквизиционных «побудительных мер» (то есть угроз и пыток).

Тут, однако, произошло событие, которое сообщило делу новый поворот. В ночь с 19 на 20 апреля на одной из вормсских площадей был вывешен плакат. В нем говорилось, что четыреста благородных представителей немецкой нации поклялись не оставлять на произвол судьбы праведного Лютера и объявить войну князьям и папистам. «Я плохо пишу, но могу причинить серьезный ущерб, — грозил автор плаката. — 8000 человек могу я поднять в ружье. Башмак. Башмак. Башмак!»

Башмак, водруженный на шест или нарисованный на знамени, издавна был в Германии символом крестьянского восстания. Но во времена Вормсского рейхстага этим символом пользовались иногда и мятежные рыцари, призывавшие крестьян под свои знамена. При дворе императора решили, что плакат доставлен в Вормс людьми Зиккингена, повстанческий лагерь которого находился неподалеку. Угроза подействовала. В конце апреля Лютер по распоряжению императора был отпущен из Вормса на условии, что на обратном пути он не будет проповедовать.

21 мая рейхстагу был зачитан позорный Вормсский эдикт (обманно датированный 8 мая, чтобы обеспечить скорейшее его исполнение). Учение Лютера объявлялось компендиумом старых и давно таившихся ересей. Карл V приказывал, чтобы по прошествии 20 дней, в течение которых еще действовала его охранная грамота, Лютер был арестован любым из представителей германской имперской власти. Всему немецкому населению предписано было «не давать вышеуказанному Лютеру ни постоя, ни приюта, ни пищи, ни питья, ни лекарства… Его сообщники, покровители, приверженцы и последователи также должны по воле императорской низлагаться, арестовываться, лишаться имущества». И еще повелевалось, чтобы «сочинений Мартина Лютера никто не продавал, не покупал, не читал, не держал в доме, не переписывал, не печатал и не дозволял печатать другим…».

Вормсский эдикт был камнем, который империя положила в протянутую руку немецкой реформации. Исполнение этого документа Германия саботировала. Сам реформатор еще до его оглашения получил укрытие от имперской опалы. У кого? Да опять же у своего хитрого патриархального князя.

Лютер возвращался в Виттенберг. В пути, где-то подле Альтенштейна, его повозку настигла группа вооруженных рыцарей. Спутник Лютера, монах-августинец, нырнул в придорожные кусты. Сам Лютер остался на месте; он ждал своей участи, прижав к груди Библию. Рыцари с громкими ругательствами вытащили доктора Мартинуса на грязную дорогу и поволокли за собой. Лишь после того, как повозка совсем скрылась из виду, они дали Лютеру опомниться и водрузили его на лошадь. Лесными тропами всадники добрались до замка Вартбург (выездного поместья курфюрста саксонского), где Лютер был дружески встречен комендантом Берлепшем. Комендант принес извинения за только что разыгранный спектакль.

Похищение было совершено по воле Фридриха Мудрого, который, однако, не пожелал знать, где именно будет содержаться похищенный Лютер. Он лишь намекнул, что монаха следовало бы куда-нибудь упрятать до будущего рейхстага, к которому император Карл повзрослеет и, бог даст, станет разумнее.

Когда вести об исчезновении Лютера дошли до Вормса, Саксонский Лис честно и искренне заявил императору и дворянам, что он не знает, где находится его злосчастный подданный.

Между тем народное возбуждение достигло предела. В ряде городов произошли манифестации и расправы над священниками. Неспокойно было даже в среде собравшихся в Вормсе имперских чинов. В канун оглашения нового эдикта Алеандр сигнализировал в Рим: «…вчера поступило вдруг новое письменное сообщение, что Лютер найден мертвым в рудничном забое; он заколот шпагой. По этому поводу здесь началась большая суматоха, причем ополчаются против моей персоны».

Что касается печали, охватившей Германию, то ее ярко выразил великий нюрнбергский художник Альбрехт Дюрер, с которым Лютер лично познакомился во время своего бегства из Аугсбурга в 1518 году. В «Дневнике путешествия в Нидерланды» Дюрер писал: «Пусть каждый, кто читает книги доктора Мартина Лютера, видит, как ясно и прозрачно его учение, ибо он учит Святому Евангелию. Поэтому их надо держать в большом почете, а не сжигать. Лучше бы бросить в огонь его противников со всеми их доводами, всегда сражавшихся против истины и желавших из людей сделать богов… О боже, если Лютер мертв, кто отныне будет так ясно излагать нам святое Евангелие? О господи, что бы он мог еще написать нам за десять или двадцать лет! О вы, набожные христиане, помогите мне все достойно оплакать этого человека, исполненного духа божьего…»

Народное сознание довело легенду о смерти Лютера до предельной драматической выразительности: родились слухи, что он захвачен и распят врагами евангельской истины.

На гравюрах, распространявшихся по Германии, Лютера изображали с нимбом вокруг головы. Многие верили, что небо покарает папистов за его убийство. «Иисус Христос умер от первосвященников… — рассуждал Дюрер. — И как некогда, господи, ты повелел разрушить за это весь Иерусалим, так же разрушишь ты и эту самовольно захваченную власть римского престола». Исчезнувший монах-августинец вырастал в народном сознании в «непобедимого еретика» (считается, что это наименование первым дал Лютеру нидерландский чернокнижник Агриппа Неттесгеймский).

В 1518–1521 годах жизнь Мартина Лютера полна яркими и значительными событиями. И все-таки, как и прежде, главным ее содержанием остаются духовные искания. Отвечая папистам в закрытых выслушиваниях, на теоретических диспутах и заседаниях рейхстага, доктор Мартинус шаг за шагом развивает свое собственное учение. Он рассуждает «в порядке самозащиты», но как раз поэтому с особой основательностью, корректностью и энергией.

Важнейшим результатом этой неспешной, но предельно напряженной внутренней работы можно считать сочинения, появившиеся в свет в августе — ноябре 1520 года и составившие единую «реформаторскую трилогию». Это уже упомянутое нами «К христианскому дворянству немецкой нации…», а также «О вавилонском пленении церкви» и «О свободе христианина». В них набросана программа коренного преобразования церковной организации и найдены окончательные формулы нравственно-религиозного размежевания с папством. Когда Альбрехт Дюрер оплакивает героя Вормса и восклицает: «О господи, что бы он мог еще написать нам за десять или двадцать лет!» — он имеет в виду прежде всего эти полемические сочинения, равных которым реформатор, увы, никогда уже не создаст.

Какие же новые идеи зародились в мозгу опального доктора богословия осенью 1520 года?

Лютер объявляет ложным фундаментальное положение католицизма о сословном разделении людей на священников и мирян. Никакое особое духовное сословие не известно Евангелию, а стало быть, не является необходимым. Каждый христианин правомочен быть толкователем и проповедником божьего слова, отправлять обряды и таинства.

Вслед за Уиклифом и Гусом Лютер отстаивает принцип «всеобщего священства». Пасторская деятельность трактуется им как служба, на которую уполномочивает община и которая подобна, например, службе выборного бургомистра. Должность пастора требует известной специальной подготовки в толковании Писания и в церковных церемониях. Но только эта квалификация и отличает церковнослужителя, а вовсе не некая «сверхъестественная миссия», сообщаемая через рукоположение.

Новый, трезво-прозаический взгляд на пасторскую должность не исчерпывал, однако, смыслового богатства принципа «всеобщего священства». Принцип этот представлял собой идею равнодостоинства людей, выраженную на религиозно-теологическом языке. Он способствовал развитию демократических воззрений, концепций выборной власти и идеалов сословного и имущественного равенства.

Существенно далее, что автор «реформаторской трилогии» объявлял войну римскому церковно-феодальному централизму. Он считал правомерным историческим явлением образование национальных государств и национальных церквей. Решающую роль в церковной жизни Лютер отводил национальным соборам, созываемым монархами и проводимым при участии князей, дворян и представителей городских советов (по сути дела, реформатор мыслил их как собрания сословий).

Но еще радикальнее были требования, относившиеся к нижним ступеням церковной иерархии и к повседневной практике приходов.

Общине должно быть предоставлено право выбора пасторов. Все праздничные дни, кроме воскресений, и все церковные юбилеи должны быть отменены. Паломничества допустимы лишь в том случае, если они носят совершенно добровольный характер и не мешают прихожанину выполнять его семейные обязанности. Нищенствующие монашеские ордена, находящиеся на иждивении у общества, надо запретить. Членам других орденов должно быть предоставлено право выхода из монашеского состояния (для этого необходимо как можно скорее отменить «вечные обеты»).

Эта широкая программа упразднений дополнялась решительной критикой церковных таинств.

Из семи священнодействий, санкционированных средневековым католицизмом, Лютер, ссылаясь на Евангелие, сохранял лишь два: крещение и причастие. Но самым существенным в его сочинениях было даже не это, а критика самого господствующего понимания таинств, которое реформатор определял как веру в магию.

Магия, отчеканивал он, — это противоположность «подлинной религии» и относится к ней так же, как ложь к истине и безобразие к красоте. Магия заботится не о том, как человека подчинить божьей воле, выраженной в Писании, а о том, как бы бога подчинить воле людей. Поскольку же последнее невозможно, все магические действия суть «мечтательная суетность» — род дурмана, с помощью которого христианин усыпляется и отвлекается от терпеливого несения «мирского креста».

Лютеровское осуждение магии ставило под вопрос уже не только таинства в узком смысле слова, но и всю сакральную практику: мессы, освящения, прорицания и т. д. Вслед за привилегиями сословными священники лишались теперь и привилегии на свое древнее «тайное искусство».

Автор «реформаторской трилогии» собрал воедино многие идеи, уже ранее отстаивавшиеся различными фракциями немецкой антиримской оппозиции. Здесь слышны отзвуки бюргерской «Реформации императора Сигизмунда»[37], резких обвинений церковной иерархии, выдвигавшихся в средневековых ересях и, наконец, гуманистической критики папской курии, которую довел до блеска Ульрих фон Гуттен. Отдавая должное всем этим предтечам, Лютер в то же время ни в чем не был эпигоном. Он мыслил совершенно самостоятельно и возродил идеи своих предшественников в оригинальном, диалектически живом построении, направленном на полное нравственно-религиозное развенчание церковного господства.

Лютер подводит папство под самое страшное из обвинительных понятий Евангелия — под понятие «антихристова установления».

Средневековые сектанты именовали антихристами отдельных пап или существующую церковную верхушку. Лютер, говоря об антихристе, имел в виду папство как таковое, господствующую систему власти и культа. Корень зла, поразившего вселенскую церковь, он усматривал в претензии на непогрешимость, благодаря которой мнение папы ставилось выше божественного откровения, явленного в Писании.

С политической точки зрения обвинение папства как «антихристова установления» означало, что вся римская церковно-феодальная организация ставилась «вне закона». Папство заслужило насильственного уничтожения, и если бы завтра христиане узнали, что Рим, этот «богом проклятый город», захвачен и разграблен отрядом императорских ландскнехтов — нет, войском самого турецкого султана, им не о чем было бы горевать.

Не означает ли это, что христиане должны сами прибегнуть к насилию и учинить своего рода крестовый поход против Ватикана?

В 1520 году Лютер не дает ясного и вразумительного ответа на этот вопрос. Он пытается построить программу массового ненасильственного сопротивления Риму, но по временам не может сдержать гнева и говорит как проповедник восстания.

Понятие «антихристова власть», как его употребляет доктор Мартинус, близко к понятиям «узурпация» и «тирания». Оно настраивает на непримиримое отношение к космополитическому церковно-феодальному господству и (вопреки прямому намерению Лютера) оживляет самые различные оппозиционные установки. Как верно замечает историк из ГДР Г. Брендлер, реформаторская проповедь 1519–1520 годов «соответствует интересам бюргерства, гуманистической интеллигенции, низшего духовенства, части дворянства и некоторых князей, а также стимулирует народное реформационное движение».

Наступает время наивысшего авторитета Лютера как религиозного бюргерского мыслителя. Германия видит в нем своего духовного вождя. Виттенбергский университет становится признанным очагом антисхоластического и гуманистического образования. Идеи тюрингенского августинца одушевляют верхненемецкую (страсбургскую) реформацию и распространяются далеко за пределы Германии. В Чехии Лютера называют «саксонским Гусом»; в швейцарских кантонах его начинания получают самобытное развитие благодаря деятельности Ульриха Цвингли; в Нидерландах «мартиниане», идущие на пытки и на костер, сообщают лютеровскому учению ореол мученичества. Книги Лютера штудируются в Венгрии, Франции, Италии и Испании.

Даже враги реформатора не могут не считаться с тем, что он утверждает. Саксонский герцог Георг запрещает издавать в своих владениях сочинения «К христианскому дворянству немецкой нации…», но сам настолько задет им, что пишет в Рим: «Не все неистинно, что тут говорится, и не случайно появилось на свет. Если никто не осмеливается сокрушаться о бедствиях, постигших церковь, и все должны молчать, то в конце концов возопят камни». Духовник императора Карла V Жан Глапион признается, что при чтении работы «О вавилонском пленении церкви» он испытывал такое чувство, словно его полосовали бичом. Генрих VIII, король английский, лично выступает с разбором этого сочинения Лютера (реформатор в своем кратком ответе разделывается с монархом без всякого снисхождения, словно это какой-нибудь лейпцигский «романист»).

Раннереформационная идеология становится устойчивым фактором общеевропейской антифеодальной борьбы. То, что Лютер напишет после 1524 года, по преимуществу окажется немецким (а точнее, немецко-лютеранским) достоянием. Но сочинения 1519–1520 годов в течение почти двух столетий будут воздействовать в качестве международного духовного приобретения. И произойдет это именно потому, что на ранних произведениях Лютера еще нет ни клейма «мелкокняжеской Германии», ни печати узкоисповедных, религиозно-политических интересов. Как верно отмечал талантливый дореволюционный историк К. Арсеньев, «всемирно-историческое значение Реформации заключается не в ближайших практических ее результатах, не в позитивных ее созданиях (новых протестантских церквах. — Э. С.), а как раз… в ее идеальных устремлениях, еще не суженных действительностью… Когда Лютер на Лейпцигском диспуте с Экком отказался признать безусловную силу авторитета или когда на Вормсском сейме он произнес знаменитые слова «hier steh’ ich und kann nit anders»[38], — эти отчаянные декларации не принадлежали еще никакой церкви, они просто защищали право человеческого ума на самостоятельное исследование истины».

К «реформаторской трилогии» Лютера, как к одному из первых документов новоевропейского свободомыслия, будут обращаться многие представители социальной критики на протяжении всей эпохи ранних буржуазных революций. Интерпретация его ранних сочинений будет осуществляться в острой сословно-классовой борьбе, основные очертания которой намечаются уже при жизни реформатора.

Если Тезисы были фактором объединения различных отрядов немецкой антипапской оппозиции, то работы 1520 года — еще и условием их идейного размежевания, начавшегося в следующем 1521 году. В Германии складывалась совершенно новая общественно-политическая обстановка, которая превращала вчерашнего теолога-новатора в защитника умеренной, узкой, а затем консервативной политической программы. Отставая от разбуженного им общественного движения, Лютер, пока еще не изменяя себе, будет вынужден отвергать свои собственные наиболее радикальные идеи.

Примечания:

3

Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 4, с. 228.

34

Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 496.

35

См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 365. Слова «омыть наши руки в их крови» представляют собой цитату из псалмов. Непосредственно они вовсе не означали призыва к кровавой народной расправе над кардиналами и прелатами, что Лютер в следующих своих публикациях специально разъяснял по меньшей мере трижды.

36

Это впечатление разделяли далеко не все. Когда Лютер по знаку императора был выведен из зала, в толпе присутствующих возникло замешательство. Некоторые представители знати подумали, что монах арестован и его уводят в тюрьму. Лютер, однако, успокоил их окликом, и они, радостно толпясь, поспешили за ним и протягивали ему руки с поднятым вверх пальцем, как это принято в отношении победителей рыцарских турниров.

37

Памфлет тридцатых годов XV века, призывавший к ликвидации княжеского суверенитета, подчинению немецких территорий центральной имперской власти, к упразднению привилегий римского духовенства.

38

«На том стою и не могу иначе» (старонем.).