• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Антимосковская позиция Новгорода в ходе острейшего конфликта князей Василия Васильевича и Дмитрия Шемяки (1442–1453 гг.), обусловленная традиционной борьбой новгородского боярского управления с великокняжеской администрацией, в значительной степени была дополнительно спровоцирована московским военным походом на Новгород в 1441 г.: «На зиме князь великыи Московьскыи Василии Васильевич възверже нелюбье на Новъгород Великыи, присла грамоту разметную и повоева волостеи новгородчкых много., а псковици, пособляя князю великому Василью, много земле Новгородчкои повоеваша и пакости створиша не мало»[620]

Исчерпание конфликта кончиной Дмитрия Шемяки потребовало организации Василием Темным нового, отомстительного похода на Новгород в 1456 г., завершившегося заключением Яжелбицкого мира.[621]

Некоторые существенные подробности этого конфликта изложены ниже.

Историкам хорошо известна введенная в научную литературу еще в начале XIX в. плащаница («воздух»), хранящаяся ныне в Новгородском музее-заповеднике[622]. Этот воздух с изображением Христа во гробе, оплакиваемого четырьмя ангелами, шитый шелками, серебряной и золотой нитями, происходит из ризницы Юрьева монастыря и является вкладом в этот монастырь князя Дмитрия Юрьевича Шемяки, его жены Софьи Дмитриевны и сына Ивана, о чем свидетельствует надпись на краю плащаницы:

«В лето 6957 индикта 7 как был великии князь Дмитрии Юриевичь в Великом Новегороде и повелением великаго князя наряжен бысть сии воздух в храм святаго великомученика Георгия того же лета месяца августа в 23 день благоверною и его великою княгинею Софьею и при с(ы)ну благоверном князе Иване и положен бысть в церкви святаго великомученика Христова Георгия в Великом Новегороде в Юриеве манастыре при архиепискупе Великого Новагорода Евфимии, при архимандрите Мисаиле за оставление грехов и спасения ради душ наших и нашим детем и внучатам и правнучатам в сем веце и в будущем аминь».

Приведенная надпись вышита почерком XIX в.[623], повторяя содержание утраченной древней вкладной «летописи». Исследователи не анализировали ее с точки зрения достоверности передачи утраченного текста и руководствуются ее указаниями при датировке самого вклада, относя его к 23 августа 1449 г.

Между тем по крайней мере две особенности этой надписи должны были бы с самого начала привлечь к себе внимание исследователей. Во-первых, 6957 году соответствует не седьмой, а двенадцатый индикт. Во-вторых, общий смысл надписи несет в себе отпечаток припоминания («Как был великии князь Дмитрии Юриевичь в Великом Новегороде.), а следовательно, и относительно более позднего времени, нежели прямо обозначенное в надписи. Опираясь только на первую особенность, нужно было бы в датировке предмета исходить из альтернативы: плащаница могла быть изготовлена в 6957 г., но она может датироваться и седьмым индиктом, которому не соответствует 6957 г.

Попытаемся рассмотреть обе эти возможности, соотнеся их прежде всего с событиями той эпохи. Известно, что после решительного поражения под Галичем Дмитрий Шемяка последние годы своей жизни провел в Новгороде и Новгородской земле. Однако галичское сражение произошло 27 января 1450 г. После взятия Галича Василий Темный «прииде на Москву на Масленои неделе, а Шемяка убежа к Новугороду Великому»[624]. Иными словами, 23 августа 1449 г. Шемяка в Новгороде еще не был, как не было в нем тогда и его семьи. Чтобы убедиться в этом, обратимся к более развернутому, нежели в Никоновской летописи, рассказу летописи Авраамки: «Князь великыи Василии Васильевич послал шурина своего князя Василья Ярославича изгонной ратью на Галичь, на великого князя Дмитрия Юрьевича; и то слышав князь великыи Дмитрии и выеха из города из Галича, и с княгинею и со своими бояри, и поеха к Новугороду, и приехавше на Вешеру, ту стал, и к архиепископу владыце Еуфимею и в Новгород от себе послал Ивана Яковлича, чтобы княгиню приняли и сына Ивана в честь, и въеха в осенине в Юрьев монастырь, и сам князь великыи Дмитрии Юрьевичь в Великом Новегороде не быв, пошед Галицю. А князь великыи Василии Васильевич, с своею силою и с тотары, пошол в Галиць противу брату своему князи Дмитрею Юрьевичю, и сошлися под городом под Галицем, и начаша соступатися и битися. И Бог пособи князю великому Василью Васильевичю, а князь великыи Дмитрьи побежал к Великому Новугороду. И приеха в Новъгород месяца априля в 2 день, в среду, на Вербьнои недели, и челова крест к Великому Новугороду»[625]. Никоновская летопись, не располагающая подробностями, касающимися новгородских переговоров Шемяки, описывает военные маршруты Василия Темного, непосредственно предшествующие галицкой битве: «Ходил князь великии на князя Дмитрия, хотя ити к Галичю и бысть ему весть, что пошол к Вологде; и князь великии поиде на Иледам да на Обнору, и прииде к нему весть, что опять воротился к Галичю, и князь великии воротился Обнорою на низ, да и Костромою вверх»[626]. Эти передвижения подтверждают, что после возвращения с Вишеры и до галичского поражения Шемяка в Новгороде не был.

В этот период он отправил в Новгород семью, которая пришла в Юрьев монастырь позднее 23 августа 1449 г.: «в осенине», т. е. не ранее сентября. П. Л. Гусев обратил внимание на это противоречие, но вышел из затруднения простейшим образом, предположив, что плащаница была заготовлена заранее в расчете на более ранний приезд. Вряд ли такое предположение можно считать убедительным.

Существует возможность заподозрить неправильность общепризнанной даты галичского сражения и попытаться перенести ее на 27 января 1449 г., что примирило бы летописные показания со свидетельством плащаницы. Подобные ошибки достаточно часто возникают из-за того, что разные летописные своды пользуются разными системами отсчета лет или разными календарными циклами: например, если в одном случае употреблялся мартовский, а в другом случае сентябрьский год. Однако здесь такая попытка окажется несостоятельной, вступив в противоречие со всем календарем событий, последовательно описанных в Никоновской летописи под 6956–6957 гг.

Под 6956 г. летопись рассказывает о костромском примирении Василия Темного и Шемяки, после которого Василий на Великий день пришел в Ростов, а «назавтрее празднова Благовещение в Ростове»[627] Поскольку Благовещение бывает 25 марта, Пасха в этом году падала на 24 марта, и это соответствует 1448 г. Далее следует рассказ о поставлении в 6957 г. митрополитом Ионы 15 декабря, что можно отнести только к 15 декабря 1448 г., а вслед за этим рассказывается о нападении Шемяки на Кострому в Великий день, т. е. 13 апреля 1449 г., о рождении у Василия Васильевича сына Бориса в июле и, наконец, об осенних событиях, предшествовавших галичскому сражению, которое, таким образом, никак не могло состояться в январе 1449 г. и действительно произошло годом позже.

Хронологический анализ событий 1449 г. – начала 1450 г. ведет к бесспорному выводу: дата Шемякиной плащаницы неверна в той ее части, которая обозначена годовым числом. Плащаницу невозможно датировать 1449 годом.

Обратимся теперь к индиктному числу. Седьмой индикт в середине XV в. соответствовал 6937, 6952 и 6967 гг. Первая дата отпадает: она приходится на 1429 г., а Дмитрий тогда еще не был женат; лишь к 1436 г. относится сообщение летописи о его в тот раз несостоявшейся свадьбе с Софьей Дмитриевной[628]. Отпадает и самая поздняя из этих трех дат, приходящаяся на 1459 г., когда Шемяки уже не было в живых (он умер в 1453 г.). Если в первоначальной легенде плащаницы присутствовала единственно возможная дата 6952 г., ее превращение в 6957 объяснить крайне просто: последняя цифра даты «В» легко могла превратиться в «З» при утрате нитей, составляющих вертикальную линию цифры «В». С другой стороны, если первоначально стояла известная нам дата 6957, ошибка в индиктном числе необъяснима. Никакие утраты шитья не могут превратить 12 («BI») в 7 («З») так, чтобы это осталось незамеченным. Возможны ли изготовление и вклад плащаницы в Юрьев монастырь перечисленными в ее надписи лицами в 6952 (1444) г.?

Рассмотрим события этого времени. Осенью 6950 (1441) г. Василий Васильевич «възверже нелюбие на князя Дмитреа Юрьевича Шемяку и поиде на него ко Углечю, и он побеже в Бежецкии Верх Новогородцкии. и потом же князь Дмитрии Юрьевич Шемяка, а с ним князь Александр Черторижскии, часа того пришли мало не к Москве; и помири их игумен Зиновеи Троецкои и любовь межи их сотвори. Тоя же зимы бояся князь Дмитреи Юрьевичь Шемяка великого князя Васильа Васильевичя и присла в Великии Новгород, чтобы их приняли на своеи воли; и Новгородци отвеща: «аще хощеши, княже, к нам ехати, и ты поеди, и мы тобе ради»[629]. Переговоры Шемяки с Новгородом, таким образом, относятся к началу 1442 г. После этого сообщения Дмитрий исчезает из поля зрения летописцев вплоть до 1445 г., когда он участвует в походе русских князей на Улу-Мухаммеда[630]. Где все эти годы находился Шемяка?

Н. М. Карамзин считал, что Дмитрий Юрьевич был на своем уделе «или потому, что ему не понравился ответ новгородцев, или потому, что тогдашние обстоятельства Новгорода отвратили его от намерения искать там убежища»[631]. Показанием юрьевской плащаницы это мнение отвергается. В действительности 23 августа 1444 г. Шемяка с женой и сыном был в Новгороде. Существует возможность максимально уточнить дату его первого приезда туда.

Выше уже обращено внимание на спорное показание летописи Авраамки о приходе Дмитрия в Новгород после поражения 1450 г. День этого прихода – 2 апреля – сопровожден ссылкой на церковную дату и не соответствует 1450 году. Между тем эта дата без проекции на церковный календарь названа и в некоторых других летописях, которые дополняют связанный с ней рассказ еще одной подробностью: «Прииде князь Дмитреи Юрьевич с княгинею в Новгород априля 2»[632]. Новгородская Вторая летопись говорит о 2 апреля не под 6957 (как в Новгородской Четвертой летописи), а под 6954 г. и в несколько иной редакции: «И сел на княжение великии князь Дмитре Юрьевичь и со княгинею в Новгород априль 2»[633]

Сомнительность отнесения событий 2 апреля к 1450 г. подтверждается не только противоречием с церковной датой. После галичского поражения 27 января 1450 г. Василий Темный вернулся в Москву на Масленой неделе, т. е. между 9 и 15 февраля, а Шемяка скакал до Новгорода более двух месяцев. Объяснить столь медленное бегство затруднительно. Известно также, что его жена и сын находились в Новгороде уже с осени 1449 г., между тем как цитированными летописными показаниями утверждается приход Шемяки в Новгород 2 апреля вместе с княгиней. Очевидно, в рассказ летописи Авраамки дата 2 апреля проникла из повествования о событиях какого-то иного года.

В поисках истинного места этой даты можно рассмотреть два варианта решения. Если опереться на сообщение Новгородской Второй летописи, где говорится о вокняжении Шемяки в Новгороде 2 апреля 6954 г. после ослепления Василия Васильевича, такой датой будет 1446 г. Но это предположение принять невозможно, поскольку в 1446 г. Шемяка и его жена в Новгороде не были. Его суверенитет над Новгородом, возникший в результате захвата великокняжеского стола, был оформлен в Москве: «Присла поклонщики в Новъгород. Новгородци же послаша к нему послы Федора посадника Яковлича, посадника Василья Степановича, и князь Дмитрии целова крест на всех старинах. А Борис Тферьскои князь на опасе держав новгородчькых послов 4 месяци, и отпусти их, тоже поежша к князю Дмитрию»[634]. Поскольку великое княжение было захвачено Дмитрием в феврале 1446 г., его крестоцелование с новгородцами могло бы относиться к апрелю, однако в 1446 г. среда Вербной недели приходилась не на 2, а на 6 апреля.

Другой вариант исходит из доверия к проекции даты 2 апреля на церковный календарь. 2 апреля совпадало со средой Вербной недели в 1444 г. (до этого в 1438 г., после этого впервые лишь в 1506 г.). Таким образом, получаем второе свидетельство пребывания Шемяки с семьей в Новгороде в 1444 г.

Нам остается рассмотреть вопрос о том, как поздно сравнительно с датой вклада была вышита оригинальная легенда плащаницы, в которой очевиден элемент припоминания («Как был великии князь Дмитрии Юрьевичь в Великом Новегороде…). Само титулование Дмитрия великим князем дает нужную опору для ответа на этот вопрос. Великокняжеский титул Шемяка получил после ослепления Василия Васильевича и занятия Москвы, т. е. в конце февраля 1446 г. Вскоре им был совершен и ряд с Новгородом, как это видно из только что цитированного летописного показания. Известна, правда, печать Шемяки с великокняжеским титулом при грамоте, датированной Л. В. Черепниным 1445 годом[635]. Однако А. А. Зимин обосновал передатировку этого документа более поздним временем, отнеся его к первому периоду, последовавшему за потерей Дмитрием Москвы[636].

В 1444 г. Шемяка находился в Новгороде как гость, просивший и получивший временное убежище, но не в качестве новгородского князя (обладание новгородским столом давало бы ему право на пользование великокняжеским титулом)[637]. Нужно думать, что именно юридическая неясность отношения Новгорода к Москве в 1444 г. вызвала не увенчавшуюся успехом попытку литовского князя Казимира добиваться новгородского стола[638], что вряд ли могло случиться, если бы на этот стол уже был принят Шемяка.

Таким образом, возможность титулования Дмитрия великим князем возникла не ранее весны 1446 г. Как долго этот титул и это имя в Новгороде были неразделимы?

Еще в декабре 1447 г. новгородцы безоговорочно признают Шемяку своим законным князем, что следует из прямого указания известного послания русского духовенства Дмитрию Юрьевичу: «И ты в целовании с Великим Новгородом, да и Новгород Великий целования не сложил, да еще посылал еси к Великому Новгороду да и посла своего, а зоучи себе князем великим, да просил еси у них себе помоги»[639]. Однако уже в начале следующего года, как можно догадываться, неудачи Дмитрия вызывают колебания новгородцев: «Князь великии Василеи выбеже во Тверь и приехаша к нему князи и бояри и татары. И слышав князь Дмитрии и князь Иван Можаиски и выеха на Волгу в Галич и на Кострому… а новгородци не вступишася ни по одном»[640]

В период пребывания Шемяки в Новгороде после галичского поражения вопрос об официальном титуловании Дмитрия Юрьевича великим князем как будто не возникает. Послание митрополита Ионы архиепископу Евфимию 29 сентября 1452 г. содержит общие упреки по поводу того, что новгородцы, проявляя гостеприимство, воздают Дмитрию «честь по силе», как «преже того русским князьям», и что они дали Шемяке возможность «княгиню свою и весь свои кош оставить в Новгороде» (сам Шемяка воевал в это время против Москвы в Заволочье), но прямой упрек о сохранении новгородского целования Дмитрию в этом послании отсутствует/[641] И тем не менее имеется достаточно оснований догадываться, что в период последнего пребывания Шемяки в Новгороде новгородцы считали себя свободными от обязательств перед Василием Темным. Попытаемся суммировать имеющиеся факты.

На протяжении всего периода возвышения и падения Шемяки в Новгороде действует московский великокняжеский наместник князь Александр Васильевич Черторыйский. Отправленный еще в 1443 г. великим князем Василием Васильевичем наместничать в Псков, он в 1447 г. переходит на наместничество в Новгород, «занеже к Новугороду уреклъся». В 1448 г. князь Черторыйский во главе новгородцев вступает в успешную борьбу с Ливонским орденом и заключает с ним мир[642]. В 1455 г., уже после смерти Шемяки, он снова приглашен в Псков посольством, нашедшим его в Русе, а в следующем году возвращается в Псков/[643]

Политические взаимоотношения Александра Черторыйского и Шемяки достаточно определенны. Старый союзник Шемяки, участвовавший с ним в борьбе с Москвой еще в 1441 г., он перешел на новгородское наместничество в тот момент, когда великим князем был Дмитрий Шемяка, и, следовательно, вступил в Новгород как наместник Шемяки. В 1452 г., когда Шемяка воевал с Москвой в Заволочье, «новгородци с князем Александром Васильевичем много волостеи великого князя воеваше и пожгоша, и полону много приведоша». В том же году Александр породнился с Шемякой, женившись на его дочери, а по возвращении Дмитрия Юрьевича с Волока в 1453 г. водворил его на Городище, т. е. в официальной великокняжеской резиденции/[644]

Если не находится ни одного официального документа титулования Шемяки великим князем, то новгородская летописная версия, уцелевшая наиболее полно в летописи Авраамки, отражает иной взгляд на пребывание Шемяки в Новгороде в 50-х гг. XV в. Мы уже цитировали из нее рассказ 1450 г., в котором и Шемяка, и Василий Темный называются великими князьями. Под следующими годами этот принцип пунктуально выдержан.

В 1451 г. «поеха князь великыи Дмитреи Юрьевич из Новагорода за Волок, месяца марта в 21 день, в неделю по Зборе, а княгиню свою остави в Великом Новегороде и сына Ивана».

В 1452 г. «князь Олександр Васильевичь женился в Великом Новегороде у княгине великои у Дмитриевы у Софьи, а князь великыи Дмитрии Юрьевич тогда был за Волоком».

В 1453 г. «тои зимы приеха в Великыи Новъгород из Заволочья князь великыи Дмитреи Юрьевич, и стал на Городище. того же лета преставися князь великыи Дмитреи Юрьевич в Великом Новегороде, на Городище, месяца июля в 17 день, в вторник, и положен бысть в монастыре святого Егоргия в церкви».[645]

И даже в 1456 г. вдова Шемяки сохраняет в летописном рассказе титулование великой княгиней: «А княгиня великая Софья Дмитриева видев ту скорбь Великому Новугороду, и убояся князя великого, и побеже из Новагорода в Литву, к сыну своему, князю Ивану, февраля в 7 день, в субботу сыропустную».[646]

Антимосковской акцией Новгорода было, следовательно, не предоставление убежища политическому противнику Василия Темного, а фактическое отложение от Москвы великокняжеской администрации Новгорода, признавшей суверенитет над Новгородом Дмитрия Шемяки. Закономерным поэтому стало требование Яжелбицкого договора 1456 г.: «А Великому Новугороду князя Ивана Андреевича Можайского и его детеи, и князя Ивана Дмитреевича Шемякина и его детеи, и его матери княгини Софьи и ее детеи и зятьи Новугороду не принимати»[647]. Под «зятьей» Софьи подразумевается Александр Васильевич Черторыйский.

Резюмируя сказанное, мы склонны датировать средник Шемякиной плащаницы 1444 годом, а оригинальную шитую легенду этого воздуха – периодом титулования Шемяки великим князем, т. е. временем с весны 1446 г. до бегства из Новгорода его вдовы Софьи в феврале 1456 г. Вряд ли подобное титулование осталось возможным в более позднее время.

В 1931–1935 гг. М. К. Каргер провел детальное обследование Георгиевского собора Юрьева монастыря, предварившее реставрацию этого выдающегося памятника русской архитектуры первой четверти XII в. В ходе этих работ были вскрыты и идентифицированы все погребения, находящиеся внутри храма (рис. 51). В их числе – у южной стены собора – каменная гробница с мраморной плитой на ней, сообщавшей о захоронении здесь жены великого князя Ярослава Всеволодовича Феодосии-Евфросинии и ее сына Федора Ярославича. Под древним полом собора здесь был обнаружен каменный саркофаг с плоской крышкой, а рядом с ним, вплотную к нему и к южной стене храма, каменный саркофаг с коробовой крышкой. В саркофаге с коробовым верхом находились разбросанные в беспорядке кости подростка лет тринадцати-пятнадцати, а в погребении с плоской крышкой хорошо сохранившийся женский костяк.[648]

Принадлежность этих двух погребений документирована летописными сообщениями. Под 6741 (1233) г. Новгородская Первая летопись рассказывает: «Том же лете преставися князь Феодор, сын Ярославль вячьшии, июня в 10, и положен бысть в манастыри святого Георгия, и еще млад. И кто не пожалуеть его: сватба пристроена, меды изварены, невеста приведена, князи позвани; и бысть в веселия место плачь и сетование за грехы наша»[649]. Лаврентьевская и Воскресенская летописи сохранили дату рождения Федора Ярославича – 6727 (1219) г.[650] Следовательно, он умер в возрасте тринадцати-четырнадцати лет, что соответствует характеру останков во вскрытом погребении с коробовой крышкой.

Рис. 51. План некрополя Георгиевского собора Юрьевского монастыря с погребениями: 1, 2 – Изяслава и Ростислава Ярославовичей; 3 – Федора Ярославовича; 4 – Феодосии-Ефросинии; 5 – Мирошки Нездинича; 6 – Дмитра Мирошкинича; 7–9 – монашеские

Под 6752 (1244) г. Новгородская Первая летопись сообщает: «Преставися княгыни Ярославляя, постригшися у святого Георгия в манастыри; ту же и положена бысть, сторонь сына своего Федора, месяца маиа в 4, на память святыя Ирины; наречено бысть имя еи Ефросинья»[651]. Как видим, само расположение могил соответствует условиям их идентификации: умерший раньше Федор похоронен у стены, а саркофаг его матери, скончавшейся спустя одиннадцать лет после него, поставлен рядом с уже захороненным гробом.

Все извлеченные во время раскопок 1931–1935 гг. останки экспонировались в соборе Юрьева монастыря и были уничтожены во время фашисткой оккупации Новгорода.

М. К. Каргер первым обратил внимание на противоестественное дублирование останков князя Федора Ярославича. «Мощи Федора Ярославича» с начала XVII в. считались находящимися в Софийском соборе Новгорода, где эти мумифицированные останки хранятся и сегодня. История их перемещения в Софийский собор подробно описана в документах XVII в. и выглядит следующим образом.

Первое упоминание о перенесении мощей Федора содержится в Описи Новгорода, составленной в 1617 г. после «оцищения» Новгорода от шведов в результате заключения Столбовского мира: «.на левой стороне (в приделе Рождества Богородицы Софийского собора. – В. Я.) гробница каменна, в ней мощи князя Федора Ярославича, великого князя Олександра Невского большого брата, что обретены в Юрьеве монастыре во 124-м (1616. – В. Я.) году, как был Новгород за немцы»[652]

Более обстоятельно это событие описано в «Росписи новгородской святыни» 1634 г.: «Да в том же приделе (Рождества Богородицы. – В. Я.), на другой стороне, благоверный князь другий Мстислав да князь Федор Ярославич, родной брат великому князю Александру Невскому, его же мощи нетленны; а принесены мощи его из Юрьева монастыря при немцах, повелением митрополита Исидора, по извещанию немецких воевод, что де немцы в церкви великомученика Георгия в монастыре, ищучи поклажею, и обрели человека цела и неразрушена, в княжеском одеянии и, вынув из гробницы, яко жива, поставили у церковной стены. А тропаря и канона ему не установлено»[653]

Еще более подробный рассказ, но с небольшой ошибкой в дате, заимствованной позднейшей агиографией, читаем в описании «О святей соборной церкви Софии Премудрости Божии, иже в Велицем Новеграде, и о новгородцких чудотворцех, идеже койждо лежит» второй четверти XVII в.: «Да в том же пределе у Рожества Пречистей на левой стране князь другой Мстислав да князь Федор Ярославич нетленен, великому князю Александру Невскому брат родной, а положен ту во владенье немецкое, в лето 7122 (1614. – В. Я.) году, а принесен из Юрьева монастыря сам друг. Про другого же имени не обретохом, той преставись млад, лет в 13, а лежали в Юрьеве во едином гробе в соборном храме святого Георгия. И во обдержание безбожных немец того князя Федора Ярославича ягановы солдат немецкие люди, гроб скрыв, приставили к стене. И сведав про се Исидор новгородцкий митрополит, и испросил у немецкого воеводы у Якова Пултусова[654] волю, да повелит ему взяти мощи их из Юрьева монастыря, и взял сам митрополит со всем освященным собором честные их мощи и привез к Софии и положил с надгробным пением честно в церкви предреченней Рожества Пресвятей Богородицы на леве в Софийском пределе»[655]

«Вскрытие этих мощей в 1919 г., – писал М. К. Каргер, – обнаружило плохо сохранившийся костяк, обтянутый кожей, принадлежащий мужчине лет сорока, что, понятно, мало подходит к юноше, умершему в день свадьбы»[656]. Обстоятельное обследование этих мумифицированных останков было произведено в 1930-х годах известным антропологом В. В. Гинзбургом, который подтвердил правильность определения возраста покойного – около сорока лет, однако обнаружил, что «первый шейный позвонок у этот субъекта отсутствует, но на его месте лежит первый позвонок другого субъекта очень молодого возраста, не старше 15–16 лет с неприросшими эпифизами поперечных отростков». «Возможно, – писал В. В. Гинзбург, – что найденный при трупе 1-й позвонок молодого субъекта действительно принадлежал Федору. Однако, когда в 1614 г. эти «мощи» захотели перенести из Юрьева (где они находились раньше) в Новгород, оказалось, что в гробнице не один, а два субъекта, причем имя второго оказалось неизвестным. Когда и почему был изъят из гроба один субъект, также не известно, но можно думать, что это было сделано с целью скрыть наличие в гробнице, приписываемой одному субъекту, двух трупов, из которых один неизвестного происхождения, и что изъят был хуже сохранившийся труп. Изъятый труп и был детским»[657].

Как это очевидно, В. В. Гинзбургу оставались неизвестными результаты раскопок М. К. Каргера в Юрьевом монастыре. Мы уже знаем, что останки князя Федора Ярославича находились на месте их первоначального захоронения вплоть до их археологического раскрытия в 1933 г., и предположение В. В. Гинзбурга о возможной идентификации этого князя с исчезнувшими останками «молодого субъекта», от которого сохранился только один позвонок, не может быть принято во внимание. Наличие в оскверненной шведами могиле не только мощей, но и костяка подростка никто не скрывал, о нем говорится в документах XVII в., и весьма вероятно, что позвонок от этого костяка был приложен к мощам при их монтировке в Софийском соборе.

Резюмирую все изложенное выше. В ходе раскопок в Георгиевском соборе Юрьева монастыря в числе других известных по сообщениям Новгородской Первой летописи погребений, совершенных в этой церкви, было обнаружено и погребение князя Федора Ярославича. Между тем еще в 1616 г. в той же церкви шведскими солдатами в поисках клада была вскрыта гробница, в которой находились останки двух человек – мумифицированный труп мужчины лет сорока в княжеских одеждах и костяк подростка. Без каких-либо оснований, вопреки летописным сведениям о юном возрасте князя Федора Ярославича в момент его кончины, останки пожилого мужчины были объявлены мощами этого князя. Гробница, из которой были извлечены эти останки, как показывает анализ внутрисоборной ситуации, могла находиться только в одном возможном месте – в юго-западном углу собора, где М. К. Каргером были обнаружены нарушения слоя, неверно связанные им с сооружением в XIX в. склепа Орловых: этот склеп в действительности был сооружен вне главного пространства собора, в его позднейшем западном приделе.

Кому же принадлежали эти останки? Для решения поставленного вопроса важным представляется обратить внимание на три обстоятельства. Во-первых, мумифицированные останки были в княжеских одеждах, о чем сообщает документ XVII в. Во-вторых, в одной гробнице находились два покойника. Втретьих, В. В. Гинзбург отметил относительную молодость этих останков: все остальные обследованные им мощи Софийского собора относились к XI и XII вв.[658]

В попытках идентификации полезным оказалось исследовать сообщения о погребениях в Георгиевском соборе Юрьева монастыря не только Новгородской Первой летописи, но и других летописных сводов. При этом выяснилось, что в Георгиевском Соборе имелись еще два погребения, не учтенные М. К. Каргером, и что эти погребения были родственно взаимосвязанными. Летопись Авраамки под 6961 (1453) г. сообщает: «Того же лета преставися князь великый Дмитрий Юрьевичь в Великом Новегороде, на Городещи, месяца июля в 17 день, в вторник; и положен бысть в манастыре святого Егоргия в церкви»[659].

Дата рождения Дмитрия Юрьевича Шемяки неизвестна, летописцы упоминают его только с 1433 г. Однако его мать Анастасия умерла в 1422 г.[660], после 22-летнего брака, и следовательно, в год смерти Дмитрию по чисто формальным данным было не меньше 31 и не больше 52 лет. Принимая во внимание наличие у него старшего брата Василия Косого – и младшего – Дмитрия Красного (даты рождения которых тоже неизвестны), несомненную самостоятельность Шемяки в 1433 г., когда он проводил независимую от своего отца политику, а также очевидную вероятность рождения всех трех братьев в первую половину замужества их матери, возраст Дмитрия Шемяки в год смерти, скорее всего, определяется примерно в 45 лет, что соответствует наблюдениям В. В. Гинзбурга над мощами Софийского собора.

Однако в Юрьевом монастыре в близкое кончине Дмитрия Шемяки время был погребен еще один член его семьи (см. рис. 51). Под 6964 (1456) г. летопись Авраамки сообщает: «Тогда же преставися княгиня Марья княжа Олександра Черторыского, а дчи князя Дмитрея Юрьевича, положена бысть в манастыре у святого Георгия, в притворе в Юрьеве манастыре, в пяток на Федорове недели»[661]. Мария Дмитриевна вышла замуж за князя Александра Чарторыйского в 1452 г. И замужество, и смерть относятся к ее юным годам. Известно, что первоначальное намерение Дмитрия Шемяки жениться на Софье, дочери заозерского князя Дмитрия Васильевича, не осуществилось в 1436 г., когда Дмитрий приезжал в Москву звать великого князя к себе на свадьбу, но, по приказанию Василия Васильевича, был схвачен и в оковах отправлен в Коломну[662]. Поэтому его женитьба на будущей матери Марии Дмитриевны относится к какому-то более позднему времени. У Дмитрия и Софьи кроме дочери был еще сын Иван. Если даже допустить, что старшей была Мария, ей в год смерти окажется самое большее семнадцать-восемнадцать лет.

Надо полагать, что Мария Дмитриевна была погребена в гробнице отца, тем более что и ее муж, и ее брат по крайней мере в 1455 г. навсегда отъехали из Новгорода и кондотьерствовали в Пскове. И нет ничего удивительного в том, что доморощенные «антропологи» митрополита Исидора приняли костяк молодой женщины за останки тринадцатилетнего мальчика. Если первый шейный позвонок, подложенный к останкам Дмитрия Шемяки, действительно взят от нее и является, таким образом, его «родной костью», то приблизительное определение возраста «молодого субъекта (не старше пятнадцати-шестнадцати лет), сделанное В. В. Гинзбургом, вполне подходит к Марии Дмитриевне.

Возникает один частный вопрос – о причинах мумификации тела Дмитрия Шемяки, совершенно исключительной там, где от остальных погребенных, в том числе и от его дочери, лежавшей с ним в одном саркофаге, сохранились лишь кости. Не связана ли сохранность его тела с воздействием яда?

Уже в XV в. существовала упорная летописная версия о преднамеренном отравлении Дмитрия Шемяки по приказу Василия Темного. Сообщая о смерти Шемяки, одни летописцы говорят, что он умер «напрасно», т. е. неестественной смертью; другие прямо утверждают о его кончине «с отравы»: «.даша ему лютого зелия и испусти нужно душу». Наиболее обстоятельны рассказы Ермолинской и Львовской летописей: «того же лета (1453. – В. Я.) в Новгороде Великом преставися князь Дмитреи Юрьевичь Шемяка; людская молва говорит, что будето сь со отравы умерл, а привозил с Москвы Стефан Бородатыи дьяк к Исаку к посаднику Богородицкому (очевидно, к Борецкому. – В. Я.), а Исак деи подкупил княжа Дмитреева повара именем Поганка, тъи же дасть ему зелие в куряти. И пригна с вестью на Москву к великому князю Василеи Беда подъячеи; князь же велики пожаловал его дьячеством, и прорекоша ему люди мнози, яко ненадолго будет времени его, и по мале сбысться ему», «того же лета посла великий князь Стефана Бородатого в Новгород с смертным зелием уморити князя Дмитрея. Он же приеха в Новгород к боярину княже Дмитрееву Ивану Нотову (вариант: Котову. – В. Я.), поведа ему речь великого князя; он же обещася, якоже глаголет Давид: яды хлеб мой възвеличи на мя лесть; призва повара на сей совет. Бысть же князю Дмитрею по обычаю въсхоте ясти о полудни и повеле себе едино куря доспети. Они же оканнии смертным зелием доспеша его и принесоша его пред князь; и яде не ведый мысли их; не случи же ея никому дати его. Ту же разболеся, и лежа 12 дней преставися; и положен бысть в церкви святаго мученика Егория в Новегороде»[663]

Ответ на поставленный вопрос способна была дать криминалистическая экспертиза хранящихся в Софийском соборе останков. Такая экспертиза была произведена осенью 1987 г. и дала подтверждающий результат[664]. В исследованных органах и тканях был обнаружен мышьяк, количество которого позволило лишь предполагать отравление. Более существенным, однако, оказалось то обстоятельство, что останки были мумифицированы. При желудочно-кишечной форме отравления мышьяком болезнь продолжается до двух недель (по летописи, Шемяка «лежа 12 дней и преставися») и заканчивается летальным исходом. В процессе болезни происходит резкое обезвоживание организма, которое сопровождается выведением из него большей части яда, но именно такое обезвоживание и служит причиной мумификации тканей. Таким образом, судебно-медицинское исследование подтверждает и атрибуцию останков Дмитрия Шемяки, и достоверность летописного известия о его отравлении. Летописи расходятся в определении соучастников отравления. Думается все же, что более надежной является версия Львовской летописи, указывающей на боярина из непосредственного, городищенского окружения Дмитрия. Напротив, причастность посадника Исака Борецкого, названного в Ермолинской летописи, весьма сомнительна потому, что семья Борецких наиболее последовательна в своей ненависти к московским великим князьям. Именно она, по логике вещей, принадлежит к тому слою новгородского боярства, который служил опорой галицкому князю Дмитрию Юрьевичу.

Как бы то ни было, а становится очевидным, что за мощи Федора Ярославича в 1616 г. были приняты останки Дмитрия Шемяки, которые затем и почитались под чужим именем, превратившись в одну из чтимых реликвий Софийского собора. Еще при жизни Шемяка был предан анафеме: церковный собор 1448 г., осуждая ослепление им Василия Васильевича и захват московского стола, доводил до всеобщего сведения, что Шемяка «сотворил над ним не менши прежнего братоубийцы Каина и окаанаго Святополка»[665]. Акты второй половины XV в., выданные московскими князьями, запрещают принимать потомков Дмитрия Шемяки и его зятя князя Александра Чарторыйского[666]. К началу XVII в. полностью изгладилось воспоминание о месте погребения Дмитрия Шемяки в Юрьевом монастыре.

Полная противоположность ему – Федор Ярославич. Его смерть, нелепо приключившаяся накануне брачного пира, отмечена сооружением в том же году надвратной церкви в новгородском Детинце во имя его небесного патрона – св. Феодора[667]; память о ней сохраняется в наименовании Федоровской башни. Канонизация Александра Невского, сначала местная, а с 1547 г. всероссийская[668], привлекает внимание церкви и к его ближайшим родственникам. Уже во времена составления Степенной книги возникает ревнивая версия о погребении Федора Ярославича и его матери Феодосии-Евфросинии «во граде Владимире в пресловутой обители святого Георгия», а находясь во Владимире во время Казанского похода, Иван IV отдает распоряжение совершать панихиды по князьям и княгиням, погребенным во владимирских храмах, в том числе и по Евфросинии с Федором[669]. С открытием мощей в Юрьевом монастыре в 1616 г. и возникновением их местного, а затем и всероссийского почитания начинается длительный спор о том, где же находится истинное место их погребения, завершившийся в 1900 г. официальным признанием местонахождения реликвий в Новгороде[670].

Нельзя исключить того, что митрополит Исидор, провозгласивший принадлежность найденных в Юрьевом монастыре останков брату Александра Невского, руководствовался прежде всего антишведскими настроениями, поскольку само имя великого русского полководца звучало как вызов, как напоминание о былом поражении шведов. Однако скандальность ошибки 1616 г. очевидна. Она состоит не в том, что за мощи князя Федора были приняты останки другого человека, а в том, что под этим именем на протяжении последующих веков почитались и почитаются останки одной из самых одиозных личностей средневековой русской истории – человека, отлученного от церкви и проклинаемого многими поколениями.