• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В середине XIX века правительственный режим Неаполитанского королевства на материке и в Сицилии представлял собой худший образец разлагающегося феодально-абсолютистского строя. Это было одно из семи государств, на которые тогда была разделена Италия, находившаяся под гнетом австрийского государства. Метод управления государством в Неаполитанском королевстве сводился к устрашению и порабощению подданных. Полиция с ее бесчисленными шпионами и погромными бандами безнаказанно арестовывала и истязала кого хотела под любым предлогом и без всякого предлога. Английский посланник писал в 1858 г.: «Страх и коррупция, порожденные этим режимом, столь велики, что никто не доверяет своему соседу»[42].

Неаполитанский король Фердинанд II — «король-бомба», как называли его неаполитанцы, испытавшие на себе действие королевской артиллерии в 1848 г., — был вероломным, нагло невежественным, «кровожадным идиотом», воображавшим, что он постиг все тайны политической мудрости, освободившись благодаря иезуитскому воспитанию от «предрассудков» морали и законности.

Неаполитанские тюрьмы доводили своим режимом десятки тысяч пожизненно заключенных в них республиканцев и либералов самого умеренного толка до мучительной смерти или до последней степени человеческого падения, когда из пяти заключенных один кончал тем, что становился шпионом своих палачей. Генерал Филанджери, один из высших чинов королевской армии, убедившись, что армия, как и церковь, — это не более, как вспомогательный орган полиции, отказался от королевской службы и резюмировал опыт своей государственной службы словами: «Величайшее несчастье для честного человека родиться неаполитанцем».

Эта система злоупотреблений, нарушения законов охранялась покровительством австрийского правительства, державшего в своих руках Италию. Австрийцы утверждали, что в Ломбардии, которой они владели полностью, они защищают южную «естественную» границу Германии.

За Австрией стояла Германия.

«Под австрийским флагом — писал Энгельс в 1848 г., — немцы держат в рабстве Польшу, Богемию и Италию… На всем протяжении от Сиракуз до Триента и от Генуи до Венеции немцев ненавидят как презренных ландскнехтов деспотизма… Тот, кому воочию пришлось видеть, какая смертельная ненависть, какая жажда кровавой и совершенно справедливой мести царит в Италии против „тедески“, уже по одному этому должен сам смертельно ненавидеть Австрию…»[43]

Французский император Наполеон III, выступавший в войне 1859 г. на стороне итальянского королевства Пьемонт после побед над Австрией, был больше всего озабочен тем, чтобы не допустить победы разраставшегося объединительного движения в Италии. Во главе этого народного движения стоял Джузеппе Гарибальди. Наполеон III сделал все, чтобы оставить «Австрию сидеть на шее Италии почти так же прочно, как прежде»[44], заключив виллафранкскую сделку с Австрией о создании итальянской конфедерации под главенством папы.

Гарибальди в кампанию 1859 г., когда Франция в союзе с Пьемонтом воевала против Австрии, был генералом пьемонтской армии. Он командовал корпусом Альпийских стрелков, состоящим из добровольцев. Оставленный союзниками без артиллерии и кавалерии, не имея оружия для партизан, присоединившихся к нему, без всякой поддержки среди врагов, в 5 раз, а потом в 10 раз превосходящих его числом, он дважды разбил австрийцев у Варезе, выгнал австрийского маршала с 8 батальонами, артиллерией и уланами из Комо, заставил отступить весь 1-й австрийский корпус, опережая на 11 дней движение французских войск, прорываясь в глубокий тыл австрийцев. Ни лучшие австрийские генералы, ни предательства Наполеона и Кавура не могли помешать Гарибальди и его волонтерам: они одерживали победу за победой и не знали поражений. «Гарибальдийская легенда» овладела сердцами во всей северной Италии; уроженцы ее по окончании кампании 1859 г. последовали за своим вождем в армию, организованную Гарибальди в средней Италии. Они составили подавляющее большинство в отряде, получившем название «Тысячи» и сыгравшем решающую роль в объединительном движении итальянского народа.

Убежденные республиканцы, в том числе и маццинисты, составляли основу гарибальдийских «егерей», или «стрелков» (Cacciatori dei Alpi). Доктор Бертани организовал медицинскую часть Альпийских стрелков; он же был одним из главных организаторов сицилийской экспедиции «Тысячи». Медичи, «молодой ветеран 1849 г.», был одним из командиров «Тысячи». Нино Биксио, чудом отделавшийся только ранами в кампанию 1849 г., участвовал как в ломбардской, так и в сицилийской кампаниях. В первую он командовал батальоном, в последнюю его называли «вторым в „Тысяче“». Маццинисты Бронцети, Сакки, Корфино и многие другие ветераны Римской и Венецианской республик с радостью приняли командные должности у Гарибальди в 1859, а затем и в 1860 гг.

Гарибальди был военным вождем демократического национально-освободительного движения. В его автобиографии при упоминании о критическом, решающем моменте каждого сражения встречается неизменная фраза: «Надо было победить». «Либо победа, либо смерть», — говорил он в такие моменты на поле сражения. Все его мысли, планы, чувства, стремления концентрировались на победе: победа во что бы то ни стало над жестоким, подлым, хищным врагом, в котором он видел воплощение всего, что уродовало, калечило, отравляло страстно любимую им родину.

Надо было победить Австрию, наполеоновскую интервенцию, папство, неаполитанско-бурбонский деспотизм и вождя пьемонтской буржуазии — Кавура. Поэтому Гарибальди полюбил войну как единственное средство спасти страдающую родину, защитить измученный народ, завоевать свободу. «Я не солдат, — говорил он впоследствии итальянцам, подносившим ему шпагу в Лондоне в 1864 г., — и я не люблю солдатского ремесла. Я видел мой отчий дом, наполненный разбойниками, и схватился за оружие, чтобы их выгнать… Я работник, происхожу от работников и горжусь этим!»[45]

Значение ломбардской кампании 1859 г. (во время войны Франции и Пьемонта против Австрии) для сицилийской кампании велико не только тем, что сейчас же после нее Гарибальди явился в Сицилию, как долгожданный вождь, увенчанный лаврами, непобедимый; кампания 1859 г. создала кадры волонтеров, уверенных в себе и в своем вожде, скрепленных неразрывной связью с ним и между собой.

Гарибальди положил в основу боевого воспитания своих волонтеров твердые правила, от которых отступления не было. Приказ, отданный «Тысяче» на борту «Пьемонта», по пути в Сицилию 10 мая 1860 г., гласил:

«Альпийские стрелки должны помнить, что первые приказы, при вступлении в славную кампанию 59 года, предписывали как можно меньше стрелять днем и не стрелять ночью. Основной чертой характера отважного стрелка должны быть хладнокровие и быстрота удара».

«Стреляя в неприятеля, надо убивать его потому, что стрелять, не поражая его, значит ободрять врага и внушать ему неуважение к нам. Поэтому надо быть скупым на выстрелы и пользоваться, когда бой начался, более верным средством — штыком»[46].

Гарибальдийский метод боя проверен был в ломбардской кампании, во время которой «стрелки» с жалкими ружьями, служившими им «прикладами» для штыков, без пушек, без кавалерии, разбивали превосходившие их в 2 с половиной, а иногда даже и в 10 раз силы вымуштрованных австрийцев, прекрасно вооруженных современными ружьями, полностью снабженных артиллерией и кавалерией, и совершенно парализовали 11-тысячную австрийскую армию, лишив ее возможности участвовать в решающих сражениях. Таков факт, немедленно учтенный прусскими профессионалами войны (например, князем Гогенлое-Ингельфингеном в «Письмах о стратегии») и опровергающий басню, будто бы Гарибальди мог побеждать только неаполитанские регулярные войска[47].

Основой политического воспитания стрелков стала ненависть к австрийско-иезуитской реакции. «Fuori i Tedeschi!» (Вон немцев!) был вопль всего итальянского народа, превратившийся у гарибальдийцев в боевой победоносный клич.

Сицилия в это время, как писал Маркс, «истекала кровью» под игом «кровожадного неаполитанского идиота», «гнусного Бурбона и его столь же гнусных, духовных и светских любимцев, иезуитов и гвардейщины». Особенно тяжело было положение сицилийского крестьянства, которое находилось в полурабской зависимости от помещиков и церковников, владевших всей землей в Сицилии. «Средневековая система землевладения до сих пор сохраняется в Сицилии, с той лишь разницей, что земледелец не является крепостным; он вышел из крепостного состояния уже почти в XI столетии, когда он стал свободным арендатором. Но условия аренды по большей части настолько тяжелы, что огромное большинство земледельцев работает исключительно на сборщика податей и на барона, почти ничего не производя сверх того, что необходимо для уплаты налогов и рент. Сами они живут или в полной нищете, или, по меньшей мере, в сравнительной бедности»[48]. На этой почве в Сицилии происходили вспышки крестьянских волнений, которые особенно усилились в апреле 1860 г.

С 1854 г. директором полиции, всесильным владыкой острова, был Манискалько, энергично проводивший практику сотрудничества полиции с наихудшего сорта предателями народа. В порядке самообороны от организованных полицией погромных банд («Compagni d'armi») возникли дружины («скуадры») из молодых крестьян («picciotti»), возглавлявшиеся выдающимися вождями из их среды, как Пьедискальци из Пианы деи Гречи, или же кем-либо из оппозиционно настроенной части местного дворянства.

Разгром Австрии и в особенности славные победы гарибальдийских Альпийских стрелков вызвали во всей Сицилии волнения.

4 апреля 1860 г. палермский комитет поднял восстание. Демократические члены его вышли на улицу с оружием, «аристократия» же ограничилась «сочувствием». Восстание в самом Палермо подавлено было в тот же день, но в его окрестностях, особенно в гористой внутренней части острова, оно продолжалось около двух недель. Дольше всех продержалась дружина в районе Пиана деи Гречи, возвратившаяся в родное селение лишь 19 апреля. На другой день, когда предводитель ее Пьедискальци собирался распустить дружинников, в Пиану явился Розалино Пило, ближайший друг Маццини, с известием о скором прибытии в Сицилию Гарибальди. Пьедискальци тотчас же дал знать во все стороны о возобновлении борьбы и ушел со своей дружиной в горы Инсерры (к западу от Палермо), ожидая с запада движения Гарибальди на Палермо.

Оживилась деятельность палермского комитета, появились прокламации, усилились и полицейские преследования. На казнь 13 участников восстания 4 апреля город Палермо ответил единодушной демонстрацией. Дружинники перестреливались с полицией, сборщиками налогов и солдатами. Полиция и солдаты врывались в дома, убивали женщин и детей. Сицилия истекала кровью.

С января этого года Гарибальди выражал сицилийским эмигрантам в Генуе готовность принять участие в восстании. Его именем созданы были два учреждения в Пьемонте: «Национальная лига» и «Миллионный фонд ружей». 2 февраля Розалино Пило сообщил Гарибальди о своем намерении поднять общее восстание в Сицилии, если Гарибальди согласится им руководить. Гарибальди 15 марта ответил согласием и поручил Розалино Пило сговориться с директорами «Миллионного фонда» в Милане о заготовке оружия.

Немедленно началась очередная интрига против Гарибальди со стороны главы пьемонтского правительства Кавура и короля Виктора-Эммануила, которые поддерживали связи с сицилийскими патриотами, рассчитывая воспользоваться плодами победы Гарибальди в случае его успеха. С другой стороны, боясь Наполеона и силы народного движения и популярности Гарибальди, они чинили последнему всякие препятствия. Кавур пытался навязать сицилийцам в качестве руководителя восстания своего человека, либерального генерала, но от этой попытки ему пришлось быстро отказаться. Тогда он запретил через своего друга миланского губернатора д'Азелио выдавать оружие из «Миллионного фонда» в руки Гарибальди. Вместо 12 тыс. энфильдских винтовок, приобретенных именем Гарибальди для этого фонда, погружены были на два парохода гарибальдийской экспедиции ящики, в которых при вскрытии в пути оказалась тысяча с небольшим гладкоствольных проржавевших мушкетов, переделанных когда-то из замковых в курковые ружья и затем проданных пьемонтским интендантством «Национальной лиге» (которой распоряжался рабски преданный Кавуру агент его Лафарина) в качестве негодных к употреблению в войсках. В ящиках не оказалось ни патронов, ни свинца, ни пороха.

Затем король, боясь угроз Наполеона III, запретил Гарибальди принимать в добровольческий корпус не только полк, в котором соединились гарибальдийцы, оставшиеся на королевской службе, но даже отдельных военнослужащих. Однако пять офицеров, нарушив королевское запрещение, ушли из армии в «Тысячу».

Пароходы «Пьемонт» и «Ломбардо» для экспедиции в Сицилию Гарибальди должен был захватить якобы тайком, для отвода глаз Наполеону III.

Уйдя в море, Гарибальди оставил в Генуе директорам «Национального пароходства» письмо, в котором писал:

«Будучи обязан предпринять операцию в помощь итальянцам, сражающимся за родину, которыми правительство не могло интересоваться в силу ложных дипломатических соображений, я был вынужден завладеть двумя пароходами, находящимися в вашем управлении, без ведома правительства и чьего бы то ни было». Затем Гарибальди выразил уверенность, что «вся страна одобрит образ его действий и что убытки компании будут возмещены либо специальной подпиской, либо из средств „Миллионного фонда“»[49].

Численный состав отряда при поверке в пути определился в тысячу с небольшим человек[50]. Неаполитанские силы определялись в 24 тыс. в Сицилии и в 100 тыс. на материке.

850 бойцов «Тысячи» явились к Гарибальди из Ломбардии, Венеции и Эмилии. Неитальянцев числилось в ней 33 человека, в том числе сам Гарибальди и его сын Меннотти. Гарибальди потерял гражданство Ниццы с передачей ее Наполеону III и был избран гражданином ряда городов. Меннотти записался американцем, так как был рожден еще во время пребывания Гарибальди в Южной Америке; 14 итальянцев из Трентино должны были считаться австрийскими подданными; венгерских (кошутовских) революционеров было 4; неаполитанцев — 46; столько же приблизительно сицилийцев; генуэзцев — 156; миланцев — 72; жителей Брешии — 59 и Павии — 58.

Больше всего в «Тысяче» было рабочих — около 50 %, вторую группу по численности составляли студенты, юристов было 150, врачей — 100, инженеров — 50, судовых капитанов — 30, художников — 10, бывших священников — 3, аптечных работников — 20, торговых служащих и торговцев — 100, остальные — писатели, журналисты, учителя, ремесленники.

«Тысяча» первоначально разделена была на семь пехотных рот; в пути была сформирована восьмая. Штаб состоял из 13 человек (начальник — Сиртори, бывший священник, потом юрист, получивший образование в Париже), 23 разведчика, полсотни генуэзских карабинеров, интендантская часть — 4 человека, медицинская — 3 (при наличии среди бойцов 100 медиков и 20 аптекарей). Роты формировались преимущественно по территориальному признаку (неаполитанцы, сицилийцы и т. д.); только седьмая рота называлась «студенческой», так как в ней было 52 студента, 36 рабочих и ремесленников. Командиры сами выбирали младший командный состав, но с утверждением каждого главнокомандующим. Первой ротой командовал «второй из „Тысячи“» — неукротимый в бою и гневе Нино Биксио; он же командовал и первым батальоном из четырех рот. Вторым батальоном командовал способный офицер, сицилиец Карини.

5 мая экспедиция вышла в море. На переходе от Генуи до единственной остановки в Таламоне (Тоскана) Гарибальди издал 7 мая на борту «Пьемонта» приказ, в котором говорилось:

«Миссия нашего отряда будет, как и в прежние времена, всецело основана на полном самоотречении во имя возрождения родины. Храбрые альпийские стрелки служили и будут служить своей стране преданно и с дисциплиной наилучших воинских частей, не ожидая ничего другого, не претендуя ни на что другое, кроме того, что им дает их незапятнанная совесть. Ни чинов, ни почестей, ни наград не ищут наши храбрецы; они возвратятся к скромной частной жизни, когда минует опасность. Но если пробьет час новых битв, то Италия снова увидит их в первой линии огня — веселыми (ilari), решительными, готовыми пролить за нее свою кровь»[51].

Ко всем итальянцам обращена была его прокламация, датированная 5 мая:

«Итальянцы! Сицилийцы сражаются с врагами Италии за Италию. Долг каждого итальянца помочь им словом, деньгами, оружием и более всего собственной рукой. Предоставленные самим себе, отважные сыны Сицилии сражаются с наемниками не только Бурбона, но и Австрии и римского иерея…. Пусть же Мархия, Умбрия, Сабина, Рим, Неаполь восстанут, чтобы раздробить силы врагов наших. Если какой-либо город не в состоянии восстать, пусть пошлет своих лучших людей в сельские дружины. Храбрый найдет всегда и везде оружие. Не слушайте трусов!..

Отряд смельчаков из бывших моих товарищей в прежних боях за родину идет со мной в бой. Италия их знает: это те, кто в строю как только является опасность, — честные, великодушные товарищи по оружию, посвятившие жизнь свою родине, отдающие ей до последней капли кровь свою, не ожидая другой награды, кроме чистой совести…

К оружию!»[52]

В гарнизоне, близ Таламоне, адъютант Гарибальди венгерец Тюрр именем короля получил от коменданта примерно по 10 патронов на человека, сотню винтовок, две бронзовые пушки образца 1802 г., кулеврину середины XVIII века и две — тоже старинные — гарнизонные пушки. Такова была гарибальдийская артиллерия, отданная в ведение отличного командира Орсини, устроившего немедленно мастерскую на борту парохода для изготовления артиллерийских снарядов и литья пуль.

В пути поддерживалась самим Гарибальди на «Пьемонте» и грозным Биксио на «Ломбардо», на котором помещалось 650–700 человек, образцовая дисциплина.

Навлечь на себя осуждение Гарибальди было страшнее всего для гарибальдийца, заслужить его одобрение — высшей наградой. Многих удивляло отношение подчиненных к Биксио, которого Гарибальди в своей автобиографии назвал «бесспорно главным организатором удивительного предприятия». Они и с юмором и со страхом переносили вспышки его ярости при нарушении дисциплины, но каждый из них, побывавший с Биксио в бою, проникался к нему беспредельной симпатией.

В то же время от Гарибальди до последнего солдата все были захвачены поэзией «удивительного предприятия». На обоих пароходах работали мастерские: на ходу чинились машины, приготовлялись огнеприпасы, налаживались штыки, не подходившие к стволам мушкетов. При этом читались на память строфы Ариосто, Тассо, Данте (этим же занимались позже после утомительных переходов на бивуаках), сочинялись поэтами, в том числе самим Гарибальди, патриотические стихи, а бойцами-композиторами — музыка.

«Радость, рождаемая предвкушением опасных приключений, при сознании, что служишь святому делу родины, — писал на склоне лет Гарибальди, — светилась на лицах „Тысячи“. Их была тысяча — почти все Альпийские стрелки, которых Кавур предавал несколько месяцев назад в Ломбардии… к которым туринское правительство относилось, когда не нуждалось в них, как к зачумленным, которых оно преследовало… „Тысяча“, которая неизменно появлялась там, где дело шло о жизни Италии… Прекрасны были эти молодые ветераны итальянской свободы, и я, гордый их доверием, чувствовал себя способным сделать невозможное возможным… О, эта ночь 5 мая, сверкающая мириадами звезд на необъятной бесконечности, — прекрасная, спокойная, торжественная в своем величии, заставлявшая пылко биться благородные сердца, стремившиеся уничтожить рабство!»

В ночь с 10 на 11 мая 1860 г. «Пьемонт» и «Ломбардо» с потушенными огнями подходили к западному побережью Сицилии. Начиная от Трапани на восток к Палермо немногочисленные портовые городки заняты были гарнизонами короля-бомбы, в самом Палермо было 23 тыс. войск всех родов оружия. Побережье от Трапани до Маццары патрулировалось двенадцатью неаполитанскими крейсерами. «Пьемонт» и «Ломбардо» полным ходом вошли в порт городка Марсалы на полдороге между Трапани и Маццарой. Гарибальди узнал от рыбаков, что в Марсале не было гарнизона и что три крейсера ушли перед его прибытием на юг к Маццаре. Входя в порт, он увидел на юге эти три крейсера — «Партенопея», «Стромболи» и «Капри», — поворачивавшие обратно к Марсале.

Успех десантной операции объясняется быстротой ее, поразившей английских наблюдателей. Все же подоспевшие к концу ее неаполитанские суда, не имевшие возможности из-за отлива войти в самый порт, открыли огонь по молу, по которому проходили в город гарибальдийцы.

В половине пятого пополудни 11 мая 1860 г. «Тысяча» была вся в городе и в безопасности, за исключением одного раненого и кроме тех генуэзских карабинеров, которых Гарибальди оставил в порту для предотвращения высадки неаполитанцев со своих судов.

Беспримерная сицилийская кампания «Тысячи» началась.

Нельзя считать, что предприятие Гарибальди было легким делом.

Надо помнить, что «Тысяче» противостояли в Сицилии 24 тыс. дисциплинированных солдат регулярной армии, вооруженных всеми видами современного оружия, которого не было у Гарибальди, поддержанных сильным военным флотом и, наконец, имевших в своем составе два «образцовых» немецких батальона под «образцовым» немецким командованием.

Трудность положения Гарибальди могла быть преодолена революционным настроением народной массы в соединении с высокими боевыми качествами «Тысячи» и широкой народной поддержкой партизанского движения. Помогало и нежелание многих солдат очень усердствовать в борьбе против Гарибальди.

Розолино Пило, Пьедискальци, а затем и Ламаза по поручению Гарибальди позаботились о мобилизации всех крестьянских дружин («скуадр») в западной части Сицилии между Марсалой, Палермо и Корлеоне. 12 мая по дороге от Марсалы к «Тысяче» присоединилась первая дружина на конях с собственными ружьями под предводительством двух популярных местных землевладельцев.

В городе Марсале гарибальдийцы прежде всего захватили телеграф и обнаружили там телеграмму, отправленную в Трапани для передачи в Палермо, извещавшую о появлении двух пароходов с вооруженными людьми. Тотчас же гарибальдийцы передали в Трапани: «Я ошибся, это наши собственные суда», на что Трапани ответил успокоенно и радостно: «Идиот!»

Население Марсалы приняло гарибальдийцев по-разному. Народ без опасения выражал радость, «богачи», по словам Гарибальди, «гримасничали». Гарибальди считал это вполне естественным: «Магнаты, т. е. привилегированные, раньше чем примкнуть к какомулибо предприятию, желают выяснить, откуда дует ветер удачи и на чьей стороне больше батальонов; победитель может быть уверен в их преданности… Напротив, бедный народ встречал нас радостно, с выражением сочувствия»[53].

Из Марсалы Гарибальди обратился к сицилийцам:

«Я пришел к вам во главе отряда храбрецов, откликнувшихся на героический призыв Сицилии… К оружию! Кто не возьмется за оружие, тот трус или предатель родины!»[54]

В Марсале городским советом Гарибальди был провозглашен диктатором, а король Франциск II — низложенным. 14 мая в Салеми Гарибальди издал декрет о том, что ввиду необходимости сосредоточить на время войны гражданскую и военную власть в одних руках он принимает предложенную ему диктаторскую власть «именем короля Виктора-Эммануила».

12 мая «Тысяча» выступила из Марсалы в Салеми в направлении Палермо. В приказе о выступлении было повторено: «При встрече с неприятелем, как можно меньше стрелять и как можно быстрее атаковать врага штыками». По прибытии 13 мая в Салеми Гарибальди снова подтвердил необходимость соблюдать это основное правило, добавив: «В случае ночной тревоги — не стрелять, а ударить штыками по неприятелю, каковы бы ни были его силы»[55].

Утром 13 мая, когда гарибальдийцы подходили горной дорогой к Салеми, где они были встречены колокольным звоном, генерал Ланди вступил в Калатафими, выйдя из Палермо еще 6 мая. При нем был батальон пехоты с кавалерией и артиллерией, а в Калатафими присоединились к его отряду два батальона, подошедшие из Трапани. Батальон неаполитанской армии состоял из семи рот по 160 человек. Таким образом, у Ланди было более 3 тыс. пехотинцев, вооруженных штуцерами, и около 500 кавалеристов и артиллеристов против тысячи плохо вооруженных гарибальдийцев и тысячи молодых партизан из присоединившихся к Гарибальди скуадр.

Гарибальди мог принять одно из трех решений: 1) ждать неприятеля на высотах Салеми, сохраняя за собой выгоду возвышенной позиции, господствующей над долиной, отделяющей Салеми от неприступной высоты Пианто деи Романи, на которую Ланди выслал для наблюдения свой авангард, 2) уйти от встречи с отрядом Ланди горными тропинками на восток, к центру партизанского движения Пиана деи Гречи, 3) итти навстречу врагу, вынудив его к решительному сражению, от исхода которого зависело, потерпит ли крах на этом этапе «удивительное предприятие», или гром одержанной победы породит уныние в рядах 24-тысячной неаполитанской армии в Сицилии и взрыв энтузиазма в населении всего острова и, что особенно важно, в Палермо. Гарибальди 14 мая вторую половину дня посвятил осмотру местности между Салеми и Калатафими, вечер — на изучение подробной карты, найденной в Салеми, после чего он принял третье решение.

Авангард, высланный генералом Ланди на неприступную, поднимавшуюся крутыми уступами — семью террасами — высоту Пианто деи Романи, состоял из батальона лучшего стрелкового полка неаполитанской армии под командой смелого и предприимчивого офицера Сфорца. Увидев гарибальдийцев, спускавшихся с высоты Салеми к подножью Пианто, Сфорца решил, что он со своими превосходными стрелками, кавалерийским отрядом и батареей разнесет собственными силами «разношерстную банду» пресловутого «атамана», одетую частью в штатские городские костюмы, частью в крестьянскую одежду, частью же в «каторжные красные куртки».

При появлении на вершине Пианто неаполитанцев «Тысяча» остановилась на спуске в долину. Противники рассматривали некоторое время друг друга. Сфорца проникался пренебрежением к пестрой «толпе», принявшей какое-то малопонятное ему подобие военного порядка, с цепью генуэзских стрелков впереди. Гарибальдийцы искренне любовались стройной колонной неаполитанцев в игравших на солнце яркими красками мундирах на фоне живописных гор, позади которых видно было далекое голубое море.

Когда трубачи Сфорцы подали сигнал к наступлению, Гарибальди приказал горнисту сыграть свою любимую альпийскую зорю.

Неаполитанцы быстро сбежали вниз к каменистому руслу небольшой речушки и, открыв огонь, начали подниматься в верх по отлогому подъему. Цепь карабинеров встретила их на близком расстоянии неожиданно метким залпом. И тотчас же гарибальдийцы бросились лавиной вниз, выбирая наиболее крутые спуски для ускорения своего движения. Неаполитанцы подались назад. Гарибальдийцы пересекли речку, имея перед собой теперь уже компактную колонну Сфорцы. Как только начался бой за нижнюю террасу Пианто, этот офицер предусмотрительно послал гонца в Калатафими за подкреплением. Штурм неприступной позиции, считавшейся со времен арабского владычества ключом к господству в западной части острова, начался.

Защитников этой позиции было пять против трех атакующих, считая, что не 800 (как полагал Б. Кинг), а вся тысяча гарибальдийцев принимала участие в этом деле, с 200 дружинников. Ланди немедленно выслал подкрепление: 14 из его 20 рот, т. е. не менее 2 тыс. солдат, защищали Пианто. С шестью ротами Ланди остался в Калатафими, опасаясь нападения «скуадр» с тыла и беспокоясь за свои коммуникации в Палермо.

Гарибальдийцы — кроме генуэзских стрелков — располагали не более как десятью патронами, но они не сделали и по 10 выстрелов: они дрались штыками. Две неаполитанские пушки с восточного края Пианто действовали энергично. Допотопная артиллерия Орсини оставлена была позади баррикады, которой Гарибальди запер дорогу неаполитанской кавалерии. Когда последняя отступила перед этим препятствием, Орсини подвинул свои антикварные орудия вперед и ухитрился произвести ими впечатление на защитников Пианто в критический момент штурма.

Атакующие наступали где в одиночку, где группами, используя каждое прикрытие, применяясь к условиям местности — к системе террас, возделанных крестьянами и окаймленных либо естественными скалами, либо искусственными оградами из крупных камней. Каждый уступ, высотой от 2 до 3 футов, служил убежищем для гарибальдийцев, прижимавшихся к его переднему краю. Затем они штурмом брали следующую террасу. Случалось, что неаполитанцы сбивали их с верхней «ступени» на нижнюю; они утверждали будто овладели даже знаменем «Тысячи».

Гарибальди в первой линии атакующих подавал пример командирам и рядовым бойцам, действуя либо саблей, либо штыком пехотинца. Командиры шли впереди своих подчиненных. Биксио носился на белом коне по террасам, воодушевляя наступление и стараясь создать живую защиту для Гарибальди. Чем выше поднималась «Тысяча», тем труднее становилось ее положение. «Боюсь, генерал, что придется отступать!» — сказал Биксио потихоньку Гарибальди, который посмотрел на своего «храбрейшего из храбрых», как на ядовитую змею. «Здесь, — ответил он, — мы либо создадим Италию, либо умрем».

Внимание и энергия Сфорцы сосредоточились на его правом фланге, где наступление вел Биксио. На левый фланг неаполитанцев с последним напряжением сил ударила седьмая рота гарибальдийцев: Энрико Кайроли с тремя студентами из Павии ворвался на вершину Пианто, завладел пушкой; за ним вскочили на вершину бойцы седьмой роты и дружинники.

Гарибальди в центре на последнем уступе перед вершиной Пианто с 300 бойцов, Биксио на этом же уступе с карабинерами слышали, укрывшись за камнями, как неаполитанские офицеры приказывали солдатам перейти в контрнаступление. Пули пролетали над головами гарибальдийцев. «Что делать?» — спрашивали они своего вождя. «Отдохнуть, — приказал он, — умереть всегда успеем!» В это время сверху свалился камень, и Гарибальди вскочил, схватившись за левую руку: «Вперед! — скомандовал он. — Они дерутся камнями, им нечем стрелять».

Что здесь произошло, никто не мог описать, так как в рукопашной схватке никто не видел ничего, кроме ближайшего своего противника. «Сознание» возвращалось к гарибальдийцам по мере того, как сопротивление слабело, ряды обороняющихся редели, отступали, таяли… Сражение было выиграно. Неаполитанцы обратились в бегство. О преследовании их нечего было и думать. Усталые гарибальдийцы бросились на освеженную вечерней прохладой землю и могли снова любоваться яркими мундирами неаполитанцев, с необычайной быстротой несшимися через долину и по подъему к высотам Калатафими, на палермскую дорогу.

«Калатафими!.. — писал Гарибальди в своих мемуарах. — Если мои друзья увидят в час моей кончины на моем лице последнюю улыбку гордости, это будет значить, что я вспомнил тебя, Калатафими!»[56]

«Альпийские стрелки! — писал Гарибальди в своем приказе от 16 мая уже в Калатафими. — С такими товарищами, как вы, — нет опасности, перед которой я отступил бы. Вы показали себя вчера в деле трудном и числом врагов и выгодной их позицией. Я рассчитывал на ваши смертоносные штыки, и вы показали, что расчет мой был верен»[57].

Потери гарибальдийцев были: 30 убитых, более 100 тяжело раненных, около 50 раненных легко. Эти совсем небольшие потери объясняются в значительной мере популярностью идеи восстания и имени Гарибальди в рядах войск ненавистного неаполитанского правительства.

В других местах Гарибальди встречал среди итальянцев, сражавшихся против него, еще меньше желания сопротивляться народному герою.

Гарибальдийцы спали под звездным небом на завоеванной ими вершине Пианто, в то время как в Калатафими царили ужас и смятение. Ланди посылал гонцов в Палермо с требованием немедленной помощи; гонцы его перехватывались партизанами. Дорога в Палермо была уже перерезана, но Ланди мог решиться только на отступление в Палермо. В полночь он покинул Калатафими, в 2 часа утра 16 мая был в Алькамо; после краткого отдыха двинулся дальше в Партинико (когда Гарибальди с триумфом был встречен населением Калатафими). Здесь Ланди должен был силою пробиваться: на него напали партизаны. Гарибальдийцы не могли остановиться на отдых в Партинико, так как город был наполовину разрушен и улицы завалены неубранными трупами, разлагавшимися на жарком летнем солнце. Ланди 17 мая был уже в Палермо, пройдя в одни сутки те самые 35 миль, которые он прошел, идя навстречу Гарибальди, в семь суток!

Из Калатафими Гарибальди послал партизанам Розолино Пило инструкцию: жечь каждую ночь на высотах, окружающих долину Палермо, костры в знак близости освободителей.

16 мая из Неаполя был отправлен новый главнокомандующий — генерал Ланца. 17-го он был свидетелем прибытия в самом жалком состоянии остатков отряда Ланди и телеграфировал в Неаполь: «Город объят брожением и являет зловещий вид… Восстание очевидно неизбежно. Все селения вокруг Палермо вооружились и только ожидают прибытия заграничной банды, чтобы вторгнуться в город»[58].

Утром 17 мая Гарибальди выступил из Калатафими в Алькамо, где он декретировал отмену наиболее тяжелого из налогов на крестьян («макино» — налог на урожай), дававший казне 50 % всех платежей сицилийского крестьянства. 18 мая «Тысяча» покинула Алькамо, прошла Партинико и свернула с более прямой дороги на Палермо направо в горы, к перевалу Ренда, являющемуся водоразделом между реками, текущими в долину Палермо, и реками, текущими на запад, — к Партинико и в море.

Здесь под проливным дождем «Тысяча» пробыла в бездействии трое суток. Когда дождь прекратился и рассеялся туман, стала видна цветущая палермская долина, великолепный город и порт с военными неаполитанскими и иностранными судами. Было непонятно, что собирался делать Гарибальди и чего он ожидал.

«Если бы на месте Гарибальди, — писал Энгельс, — находился средней руки генерал, то подобное положение привело бы к ряду несвязных и нерешительных стычек, во время которых он мог бы обучить часть своих рекрутов военному делу, но зато и королевские войска очень быстро восстановили бы потерянное доверие к своим собственным силам и дисциплину, ибо в некоторых из стычек они неизбежно оказались бы победителями. Но подобный способ ведения войны не подходил бы ни для восстания, ни для Гарибальди. Смелое наступление было единственной тактикой, которую допускала революция; ошеломляющий успех, вроде освобождения Палермо, стал необходимостью, лишь только инсургенты подошли к самому городу.

Но как можно было этого достигнуть?»[59]

Гарибальди разрешил эту задачу двумя способами: он заставил противника вывести часть своих сил из Палермо и после этого, со стороны, где его не ждали, ворвался в центр Палермо и завладел городом в результате баррикадной уличной борьбы.

Ланца выслал в Монреале (лежащее между Рендой и Палермо) в подкрепление к находившимся там трем батальонам лучшую часть своей армии: еще 3 тыс. солдат под начальством так называемого «швейцарца» фон Мехеля с помощником, считавшимся лучшим из неаполитанских офицеров, майором Боско. Гарибальди этого и хотел. Прибыв в Ренду, он послал Пило инструкцию — атаковать с тыла и флангов монреальский гарнизон, в то время как сам он поведет наступление с фронта.

Утром 21 мая гарибальдийские разведчики завязали перестрелку с патрулями фон Мехеля, который немедленно вышел из Монреале и потеснил гарибальдийцев к лагерю в Ренде. Здесь действовала с гарибальдийцами скуадра из Пианы деи Гречи; предводитель ее Пьедискальци был убит в перестрелке. Две колонны неаполитанцев напали на скуадру Розолино Пило; в самом начале боя Пило также был убит. Затем началось общее наступление неаполитанцев на Ренду.

Тогда Гарибальди снял свой лагерь и, уходя от западной палермской дороги (через Партинико — Монреале), двинулся в горный массив на юго-восток. Продолжая движение в этом направлении, он вышел бы на вторую (юго-западную) дорогу в Палермо — через селения Парко и Вилла-Грация, Монреале осталось бы у него слева. Если бы он пересек эту дорогу и шел дальше на восток, то достиг бы третьей дороги в Палермо: от городка Маринео через селение Мисильмери, где сосредоточены были гарибальдийцем Ламаза 3 тыс. партизан, предполагавших по этой юго-восточной дороге спуститься к Палермо, когда «Тысяча» будет наступать на Палермо с запада.

В ночь с 21 на 22 мая Гарибальди повел «Тысячу» удобной дорогой на юго-запад, т. е. в сторону, противоположную Палермо. Поднявшись на высоту 2 500 футов, он круто повернул на северо-восток, к Парко. Здесь дорога была такая, что и днем пройти ее было трудно, «Тысяча» же проходила ее гуськом, ночью, под проливным дождем, когда «земля уходила из-под ног» и каждый солдат падал по 10–12 раз с риском сорваться в пропасть. Пушки остались позади и днем были на руках доставлены горцами.

Рано утром 22 мая гарибальдийцы в лохмотьях, многие уже без признаков обуви, были в Парко. Ламазе Гарибальди послал приказ: если начнется из Палермо наступление на Парко, ударить неаполитанцам с фланга и в тыл.

Но к великому удовольствию Гарибальди обходное наступление против него повел с четырьмя батальонами фон Мехель, стремившийся занять господствующие над Парко высоты Моарда и Реботтоне. К еще большему удовлетворению Гарибальди из Палермо также вышли два свежих батальона под начальством генерала Колонна, соединившиеся с монреальским гарнизоном и наступавшие по палермской дороге на Парко. Таким образом, девять батальонов (не менее 11 тыс. человек) стремились окружить или зажать в клещи «Тысячу».

К ужасу сицилийских партизан Гарибальди отдал приказ отступать от Парко на юг к албанскому орлиному гнезду Пиана деи Гречи. Сицилийцы решили, что он отказался итти в Палермо. У Мисильмери и Джибильрозского перевала на юго-восточной дороге в Палермо среди партизан поднялось такое волнение, что Ламаза с величайшим трудом уговорил их оставаться на этих позициях, отправив Гарибальди отчаянное письмо с мольбою не уходить от Палермо.

Но Гарибальди шел дальше на юг, ведя арьергардные стычки с отрядом генерала Колонны, и сильным ударом «Тысячи» отбросив с пути своего «отступления» отряд фон Мехеля.

Вечером 24 мая «Тысяча» прошла Пиану деи Гречи. Партизаны сначала не верили своим глазам, потом с негодованием заговорили о «бегстве» «Тысячи». Многие дружинники разошлись спасать своих близких и свое имущество от ландскнехтов фон Мехеля.

Монреальский гарнизон вернулся в Монреале, и генерал Колонна со своими двумя батальонами остановился. Преследование гарибальдийцев вел только фон Мехель с четырьмя батальонами.

Из Пиана деи Гречи дорога идет дальше на юг через Корлеоне к южному берегу Сицилии. Гарибальди при выходе из Пианы пропустил вперед под командой Орсини свой обоз, больных и раненых, все 5 пушек с 50 артиллеристами и охрану в 150 человек — молодых дружинников из окрестностей Корлеоне. Было еще светло, отовсюду было видно это движение «Тысячи», так что сомнений в том, что она продолжает итти на юг, быть не могло.

Но когда стемнело, шедшая за отрядом Орсини колонна «Тысячи» повернула назад и, дойдя до пересечения дороги с горной тропой в восточном направлении, направилась этой тропой в Маринео.

Утром 25 мая «Тысяча» спустилась с горных вершин к оливковым рощам и фруктовым садам Маринео. Отсюда Гарибальди тотчас же послал Ламазе извещение, что на следующий день будет в Мисильмери. Но не желая терять времени, Гарибальди в сумерки поднял «Тысячу» и в 11 часов вечера был уже в Мисильмери, откуда послал Ламазе записку, назначавшую свидание с ним в 3 часа ночи для принятия важных решений.

Тем временем фон Мехель неуклонно двигался с 4 тыс. лучших палермских войск, в том числе и немецкими ландскнехтами, на юг, по дороге в Корлеоне. Поздно вечером наемная гвардия австро-бурбонской тирании вступила в Пиану деи Гречи, где удостоверилась в том, что «итальянские разбойники» бежали в Корлеоне. Фон Мехель послал в Палермо уведомление, что преследует шайку, напугавшую генерала Ланца. И в то время как Гарибальди был уже на улицах Палермо, обжиравшиеся по пути, отяжелевшие немецкие воины были в 8 милях к югу от Пианы. У Корлеоне Орсини, по инструкции Гарибальди, 27 мая собрал всех окрестных дружинников и на высотах, окружающих этот город, дал фон Мехелю сражение, предоставив ему завоевать две брошенные гарибальдийцами пушки. Воодушевленный успехом, Мехель продолжал наступление на юг от Корлеоне, дойдя до Джулианы (в 15 милях от южного берега Сицилии). Отправлявшиеся Мехелю приказы Ланца спешить в Палермо перехватывались партизанами, и только 28 мая бравый «швейцарец» получил уведомление, что Гарибальди занял центр Палермо.

«Маневры, с помощью которых Гарибальди подготовил атаку на Палермо, — писал Энгельс, — сразу отмечают его как превосходного генерала. До сих пор мы знали его только как очень искусного и удачливого партизанского вождя… Но здесь он должен был предпринять крупные стратегические операции, и из этого испытания он вышел признанным мастером своего дела. Способ, каким ему удалось провести неаполитанского главнокомандующего, выславшего половину своих отрядов на большое расстояние от города, его быстрый фланговый марш и новое появление перед Палермо с той стороны, с которой его меньше всего ожидали, и его энергичный штурм, предпринятый в тот момент, когда гарнизон был ослаблен, — все эти операции в гораздо большей степени носят печать военного гения, чем все то, что имело место во время итальянской войны 1859 года»[60].

В 3 часа ночи 26 мая Ламаза явился на совещание к Гарибальди в Мисильмери. Вопрос о немедленном штурме Палермо, как сказал Биксио, «не подлежал обсуждению, на эту тему никакой дискуссии быть не могло». Обсуждались способы и детали этой операции. День 26 мая был посвящен отдыху, собиранию сведений о расположении войск в Палермо, посылке инструкций окрестным скуадрам и в Палермо. «Завтра, — сказал Гарибальди своим друзьям, — я буду победителем в Палермо, или живым меня мир не увидит».

В его распоряжении была «Тысяча», которая теперь сократилась до 750 человек, и около 3 тыс. партизан, имевших самое фантастическое вооружение.

В полночь 26 мая гарибальдийцы тронулись с гор в палермскую долину. Весь город, даже заключенные в тюрьме Викария, знал, что 27-го Гарибальди будет в Палермо. Но Ланца еще в этот день, 26 мая, телеграфировал в Монреале: «Банда Гарибальди отступает через Корлеонский округ. Она преследуется по пятам»[61].

Дружинники, шедшие впереди как знающие ходы и выходы в Палермо, не утерпели и, входя в черту города, подняли победные крики, подбрасывая в воздух ружья. Неаполитанская стража поспешила к Адмиральскому мосту и встретила залпами скуадру, мгновенно рассыпавшуюся по обе стороны дороги в виноградники и фруктовые сады. Дорога опустела, и Гарибальди тотчас же скомандовал: «Вперед, стрелки! Вперед! В центр города!»

После короткой схватки неаполитанцы бросились бежать в город. Подоспевший кавалерийский отряд последовал за ними.

В город можно было отсюда войти (вернее, вбежать, потому что «Тысяча» теперь мчалась со всей возможной быстротой вперед) либо через ворота С. Антонино, либо через ворота Термини. Первые охранялись сильными отрядами с пушками. Вторые были забаррикадированы неаполитанцами, но сильной охраны здесь не было. Баррикаду под огнем неаполитанской пехоты, пушек и продольно стрелявших морских орудий с военных судов было нелегко разрушить; около нее погибли батальонный командир Кайроли, венгерский революционер Тюкери, бывший в авангарде. Биксио был ранен, но раны своей не замечал. Гарибальди, собравший и двинувший вперед скуадру, галопом прискакал к воротам Термини, повторяя: «Вперед! Вперед! В центр города!». В образовавшийся пролом в баррикаде он проскочил верхом первый и поскакал дальше по узкой средневековой улице впереди мчавшихся за ним гарибальдийцев и поспевавших за ними дружинников. Часть их, впрочем, не могла сразу решиться перейти простреливавшуюся артиллерийским огнем широкую дорогу, идущую мимо ворот Термини. Несколько гарибальдийцев убеждали их бежать вперед, но безуспешно. Тогда Франческо Карбоне, 17-летний паренек из Генуи, вытащил на середину дороги стул, прикрепил к нему трехцветный флаг и уселся под флагом с видом человека, нашедшего самое спокойное и удобное место для отдыха. Дружинники решительно двинулись вперед, даже останавливаясь посреди дороги, чтобы стрелять в направлении ворот С. Антонино.

Гарибальди не останавливался, пока не достиг центра «народного» квартала Палермо — Старого рынка. Было около 4 часов утра. Площадь рынка наполнилась народом так, что в ней невозможно было повернуться. Народ целовал Гарибальди, его руки, колени, приветствовал его криками.

Со Старого рынка гарибальдийцы небольшими группами рассыпались по городу, призывая жителей вооружиться и истреблять врагов. В течение трех суток по всему городу, покрывшемуся бесчисленными баррикадами, велись уличные бои либо небольшими, в 10–12 человек) группами гарибальдийцев, либо дружинниками под командой гарибальдийца: партизанам достаточно было увидеть гарибальдийца, чтобы немедленно стать под его команду.

Палермо с его 160 тыс. жителей и 4 тыс. инсургентов кипело, как котел, в то время как до 20 тыс. солдат оккупационной армии, стянувшихся к двум пунктам (королевский дворец и прибрежный форт Кастеллямаре), вместе с военным флотом осыпали город артиллерийскими снарядами и винтовочными пулями, разрушая целые улицы и убивая мужчин, женщин и детей. Таков был план Ланца: либо устрашить население города и бомбардировкой заставить город покориться, либо превратить его в развалины и тогда двинуть против оставшихся в живых свои войска.

В ближайшем к дворцу квартале солдаты, грабили и поджигали дома и церкви, убивали целые семьи, но город, пока длились бомбардировка и грабежи, успел построить баррикады, возведенные по всем правилам военного искусства. «Таким образом, — писал впоследствии капитан неаполитанского генерального штаба, — после нескольких часов бомбардировки, разбоя и грабежа генерал Ланца счел свое дело сделанным и оставался совершенно бездеятельным в то время, как Гарибальди занимал все нужные ему стратегические пункты»[62].

Гарибальди во главе одной из небольших групп своей «Тысячи» занял центральную площадь Палермо-Пьяцца Болоньи, обратив в бегство отряд, которым командовал «калатафимский» Ланди. Затем он устроил свою главную квартиру в здании палермского муниципалитета, на монументальном крыльце которого он сидел, принимая донесения и передавая приказания, не обращая внимания на планомерный обстрел этого места неаполитанскими орудиями.

В полдень 27 мая, через 8 часов после вступления Гарибальди в Палермо, в руках инсургентов был весь город, исключая небольшой Дворцовый район и две изолированные позиции в разных концах города, где были осаждены воинские части. Только к вечеру 27-го прибыли к королевскому дворцу батальоны из Парко и Монреале. Во дворце скопилось 18 тысяч солдат, отрезанных от внешнего мира, от подвоза боевых и съестных припасов. Ланце этого показалось мало, и он из района тюрьмы Викария оттянул к себе последний, еще не окруженный и довольно сильный отряд генерала Катальдо. Катальдо выполнил этот приказ под ударами скуадр, спускавшихся ночью 27–28 мая с северо-западных высот в Палермо. Утром 28 мая несколько сот политических заключенных Викарии взломали двери своих камер — уголовные были выпущены ранее тюремщиками, бежавшими при отступлении Катальдо. Уже в этот день Ланца через посредство английского адмирала попытался завязать с Гарибальди переговоры о перемирии.

29 мая гарибальдийцы заняли здание собора; архиепископский дворец, в котором оставались неаполитанцы, оказался под уничтожающим обстрелом с соборной колокольни.

Вскоре и королевский дворец, окруженный высокими зданиями, перешедшими теперь в руки инсургентов, оказался под серьезнейшей угрозой. Неаполитанцы перешли в контрнаступление и стали вытеснять инсургентов из захваченных ими зданий. Узнав об этом, Гарибальди сказал: «Я должен быть там сам!» Он захватил полсотни человек, большей частью сицилийцев, явился на место сражения, атаковал неаполитанцев и загнал их всех в собор.

Ночью с 29 на 30 мая прибывшие из Неаполя два свежих батальона из «баварских» войск под начальством полковника Бонопане высадились с моря и беспрепятственно прошли в главную квартиру Ланцы. Это не изменило решения Ланцы вступить в переговоры с Гарибальди с целью добиться перемирия, чтобы отправить 800 своих раненых на корабли и выручить осажденные, отрезанные гарнизоны. Ланца написал «его превосходительству генералу» Гарибальди весьма корректное письмо. Перед самой отправкой этого письма Ланце донесли, что от Адмиральского моста к воротам Термини маршируют 4 батальона фон Мехеля (немцы Мехеля считались гораздо более опасными, чем немцы Бонопане). Ланца все же свое письмо отправил и, кроме того, приказал Мехелю соблюдать перемирие, которое должно быть с минуты на минуту заключено.

Оно было, действительно, уже заключено, когда Мехель поднял пальбу сначала у ворот Термини, а затем в стороне Старого рынка, подвигаясь в центр той же дорогой, которой шел Гарибальди. Это неожиданное, вероломное нападение произвело панику в городе. Сиртори, бывший священник, худощавый исполин на огромном коне, с необычайной быстротой собрал вооруженных людей и задержал немцев до появления уполномоченных по перемирию (Сиртори был при этом ранен в третий раз со времени вступления в Палермо). Сражение прекратилось. Мехель отказался, очевидно, уйти на прежнее место за город. Немедленно со всех сторон вокруг мехелевских батальонов стали возводиться баррикады. Население всего города мобилизовалось на работы по возведению баррикад и на приготовление оружия и особенно патронов. Ночью (перемирие кончалось на следующий день в 9 часов утра) в порт вошел греческий корабль с порохом, который был куплен и благополучно выгружен гарибальдийцами. Греки добавили к пороху старую пушку.

Всю ночь город был иллюминован и оживлен. Неаполитанские солдаты едва лишь показывались на улицах, как их тотчас же подхватывали, вели выпить стакан вина, беседовали с ними, и процесс «разложения» пошел с необычайной быстротой: солдаты с оружием переходили к Гарибальди. Они в подавляющем большинстве заявляли, что с самого начала ни за что не желали бороться против Гарибальди. На военном совете у Ланцы вечером было решено начать общее наступление в 9 часов утра, но пришли такие тревожные сообщения о воздвигнутых укреплениях, о вооружении инсургентов, самое главное о настроении своих войск, что Ланца утром предложил Гарибальди продлить перемирие на три дня. По условиям перемирия одна из изолированных позиций неаполитанцев была очищена ими.

Информация о военном положении в Палермо, доставленная неаполитанскому правительству, рисовала это положение в самом мрачном свете. 6 июня Ланца вынужден был с разрешения короля подписать условия капитуляции, обязывавшие его войска в кратчайший срок эвакуироваться морем в Неаполь.

Лишь с этого момента все оставшиеся в живых гарибальдийцы «Тысячи» надели, «в обязательном порядке», красные рубашки. 13 июня датирована последняя прокламация Гарибальди, начинавшаяся словами: «Альпийские стрелки». 18 июня Медичи высадился в заливе Кастеллямаре с 3500 отлично вооруженных на этот раз людей, составивших «вторую экспедицию». Они присоединились к остаткам «Тысячи», образовав вместе с ними Национальную армию в Сицилии, переименованную при переходе на материк в Южную армию.

Гарибальди воспитывал эту армию в тех принципах патриотизма, демократизма, боевого содружества, непоколебимой выдержки, дисциплины, которые нашли свое классическое выражение в его речи, обращенной к солдатам римской республики, и стали традицией гарибальдийской «Тысячи»:

«Бойцы! Все что я могу вам предложить, — это усталость, опасности, сражения и смерть; холод во время ночлегов под открытым небом и зной под палящим солнцем; никаких квартир, ни боевого, ни продовольственного снабжения, но форсированные марши, опасные караульные посты и непрерывные штыковые бои против вооруженного артиллерией врага. Те, кто любит Свободу и Родину, — следуйте за мной!»…

После победы в Палермо восстали почти все города Сицилии. За Сицилией поднялись и некоторые города Италии. Гарибальдийская «Тысяча» в течение нескольких месяцев проделала свой легендарный поход, приведший к освобождению Италии от иноземного гнета и к ее объединению.

Примечания:

4

Fontes Rerum Bohemicarum, V, s. 534 (Vavrinec z Bresove), s. 598 (Bartosek) и др. См. Toman, Я., Husitske valecnictu 1898, R. Urbanek, Sbornik Zizkuv, 1924, str. 40.

5

Ленин, Соч., т. XXIII, стр. 176.

6

Channing Е., A history of the United Stated, vol III, p. 224–225.

42

«Синяя книга». Correspondence relating to the affairs of Naples. 1857, p. 8.

43

Маркс и Энгельс, Соч., т. V, стр. 256.

44

Маркс и Энгельс, Соч., т. XI, ч. 2, стр. 221.

45

Garibaldi, Memorie autobiografiche, Prefazione alle mie memorie, Firenze 1888, p. 4.

46

Edizione nationale degli Scritti di G, Garibaldi, v. IV, Bologna, 1934, p. 243. (Подчеркнуто нами. — E. A.).

47

Генерал Мантейфель (впоследствии начальник генерального штаба германской армии в 1870/71 г.) в «Истории франко-германской войны» писал: «Тактика генерала Гарибальди характеризовалась, главным образом, большой быстротой движений, разумными диспозициями в огнестрельном бою, энергией и огненной стремительностью атаки. Конечно, успехи генерала были успехами частичными, но если бы генерал Бурбаки действовал согласно его советам, Вожская кампания была бы для французов самой счастливой из всех сражений 1870/71 гг.» (Цит. по А. Лурье, Гарибальди, Москва, 1938, стр. 295).

48

Маркс и Энгельс, Соч., т. XII, ч. 2, стр. 56.

49

Garibaldi, Edizione nationale degli Scritti, v. IV; Scritti e Discorsi politici e militari, v. I, Bologna 1934, p. 239.

50

1150 — самое правдоподобное из мало между собою различающихся показаний гарибальдийцев. В. King в «History of Italianunity», London, 1899, v. II, p. 140 определяет их число в 1 072, — повидимому, не принимая во внимание высадку на берег в Тоскане «диверсионного» отряда Самбианки, выделенного из «Тысячи» для отвлечения внимания неаполитанского правительства от главной цели экспедиции.

51

Garibaldi, Scritti е Discorsi, v. I, p. 242.

52

Ibidem, p. 239–241.

53

Garibaldi, Memorie, autobiografiche, p. 334.

54

Garibaldi, Scritti e Discorsi, v. I, p. 248.

55

Garibaldi, Scritti е Discorsi, v. I, p. 249–250.

56

Garibaldi, Memorie autobiografiche, p. 347.

57

Garibaldi, Scritti е Discorsi, v. I, p. 251.

58

Trevelyan, Garibaldi and the Thausand, London, 1909, p. 266.

59

Маркс и Энгельс, Соч., т. XII, ч. II, стр. 63.

60

Маркс и Энгельс, Соч., т. XII, ч. II, стр. 64–65.

61

Trevelyan, loc. cit., p. 293.

62

Trevelyan, loc. cit., р. 304.