• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Хотя Петр, несмотря на некоторые свои несовершенства, был несравненно выше своих предшественников, заслуги которых уже слишком позабыты, он все же был продолжателем их дела и унаследовал от них двойную программу: программу внутренних реформ и внешних завоеваний. Он начал с выполнения последней. Тем не менее, при распределении материала, принятом в этой части моей книги, я руководствовался не одной только заботой о соблюдении хронологического порядка. Большая часть великих реформ, давших России XVIII века новый вид с точки зрения политической, экономической и общественной, совпадает с последними годами царствования Петра; тем не менее в глазах историка они имеют более важное значение, чем Полтавская победа или даже завоевание Балтийского моря, и точность хронологических данных имеет здесь мало значения. Я исходил из совершенно других соображений. Я никак не думаю, чтобы длинный ряд битв и переговоров, поглощавших до 1721 года почти всецело деятельность Преобразователя, были, как утверждали многие, необходимым предварительным условием его реформ; я думаю наоборот и постараюсь доказать то, что реформы были только хотя и не прямым, но роковым их последствием, – последствием, ниспосланным, так сказать, провидением. Иначе сказать, реформы не требовали войны для своего осуществления, но для войны потребовались реформы. Поэтому просто-напросто начну с них. Именно с начала.

С 1693 по 1698 год в Голландии и в Англии, равно как в Архангельске или в Воронеже, Петр прежде всего поставил себе целью стать превосходным моряком, лоцманом, плотником и артиллеристом. Почему? Потому что, прежде всего, это его забавляло. Это очевидно. Он играл в моряка и в солдата. Мало-помалу к этому развлечению присоединились более серьезные мысли: сознание обязанностей, налагаемых традициями предков; и, в конце концов, действительность взяла верх над фантазией. Но эта действительность нашла себе выражение в войне. С 1700 по 1709 год надо было во что бы то ни стало победить или умереть, сражаясь с Карлом XII; и ни о чем другом не могло быть речи. С 1709 по 1721 год Петр снова должен был сражаться, не зная ни отдыха, ни срока, как для завоевания выгодного мира, так и ради выхода из затруднений и избежания новых опасностей, в которые повергли его излишняя самонадеянность и доверчивость. Но вот что из того произошло: вступив на этот путь слишком необдуманно, государь принужден был просить у своей страны помощи, значительно превосходившей те средства, которыми она располагала и которые могла доставить при существовавшем политическом, экономическом и общественном устройстве. Будучи не в силах выдержать такой громадной тяжести и тех невероятных усилий, которые от них требовались, старые основы московского здания ломались и рушились. Образовалась пустота, которую тем или иным способом необходимо было заполнить немедленно, так как война не ждет. И вот воин превратился в организатора, преобразователя, почти бессознательно и почти против своей воли. Его реформы представляли собой импровизированные боевые припасы, которыми он заряжал свои пушки, после того как артиллерийский парк уже был истощен.

Далее я буду настаивать на этой точке зрения, крайне важной для понимания дела Петра. Не считая себя совершенно компетентным судьей в военном искусстве, я не берусь рисовать полную картину или высказывать критику тех походов, вследствие которых в период от 1700 до 1721 года Швеция потеряла, а Россия упрочила свое положение в Европе. Да это и не входит в рамки моего труда. Я постараюсь только выделить исторический смысл общеизвестных событий, отметивших эту эпоху, и воспользоваться ими для выяснения главного предмета моей статьи: личности великого человека, набросанной на предыдущих страницах, и картина его царствования, к разбору которого я теперь приступлю.

Мысль напасть на Швецию явилась, кажется, у Петра только в 1698 году, во время пребывания его в Вене. До тех пор его воинственные замыслы влекли его скорее на юг. Он по-прежнему был сердит только на турецкого султана; но когда в бытность его в Вене император, на помощь которого он рассчитывал, уклонился исполнить обещание, подвижный ум молодого царя принял тотчас же иное направление. Ведь ему нужна была хотя бы какая-нибудь война, где бы то ни было, чтобы приложить к делу свою молодую армию. Впрочем, и воинственные стремления его предшественников постоянно колебались между югом и севером, прельщаемые то Черным морем, то Балтийским или провинциями, пограничными с Польшей. Это стремление к расширению было вполне естественно в молодом и сильном народе; но его совершенно напрасно идеализировали и догматизировали впоследствии, называя «делом объединения». Правда, все народы во все времена заявляли притязания на расширение пределов родной страны на счет своих соседей, и Петр только благодаря своей счастливой звезде сохранил еще в этом отношении известную меру справедливости, логики и правды. Война на севере требовала громадных усилий, поглощавших всецело Петра и изнурявших его; поэтому ему приходилось на юге и даже на западе оставлять без внимания значительную долю завоевательных стремлений, завещанных ему Алексеем; и, сохраняя за собой позиции, уже отвоеванные у Польши, отступая от Турции, чтобы заняться Северо-Западом, в целях обратного отвоевания взятых у него земель, Петр пошел путем, который скорее всего может найти оправдание.

На северо-западе все морское побережье от устья Нарвы (Наровы) до устья Сестры, орошаемое Вуоксой, Невой, Ижорой, Лугой, когда-то на самом деле входило в состав русских владений. Оно образовало один из пяти округов (пятин) Новгородской области; города его продолжали носить славянские названия: Корела, Орешек, Ладога, Копорье, Яма, Иван-город. Только в 1616 году царь Михаил Федорович, сражаясь с Густавом Адольфом, окончательно покинул морской берег, чтобы сохранить Новгород. Но надежда вернуть утраченные владения пустила такие глубокие корни, что в царствование Алексея Михайловича, после неудачной попытки покорения Лифляндии, боярин Ордын-Нащокин занялся в Кокенхузене на Двине постройкой военных судов, предназначенных для осады Риги. От таких исторических прецедентов у Петра сохранилось чувство смутное, но могучее. Он доказывает это направление своего оружия после того, как бросил перчатку Швеции. Ему предстояло неоднократно сбиваться с пути, поддаваться необдуманным увлечениям и снова возвращаться к цели, завещанной преданием: искать доступа к морю, к порту на Балтийском море, к «окну, прорубленному в Европу».

Свидание в Раве с Августом II окончательно установило магнит в компасе царя, временно потерявшем свое направление. «Pacta conventa» – пункты, подписанные королем польским при восшествии на престол, заставили также и его требовать от Швеции возвращения областей, некогда принадлежавших республике. Можно было почти с уверенностью рассчитывать на сочувствие Дании: Рёсшильдский договор (1658 г.), навязанный Фридриху III, тяготил его преемников, а герцогство Голштинское – приманка для возбуждения вожделений после смерти Христиана Альберта (1694 г.) – грозило превратиться в яблоко раздора между соседями. Бранденбург также подавал надежду на возможность союза; соединившись с Францией Людовика XIV и m-me де Ментенон, Швеция отказалась в пользу Пруссии от своей исторической роли в Германии, но сохранила там влияние, осталась соперницей; а в Кенигсберг уже вступал курфюрст. Кроме того, личность Августа произвела на Петра чарующее впечатление, достаточное само по себе, чтобы доказать, сколько сохранилось в едва отшлифованном уме плотника наивной неопытности и легковерия. Высокий, красивый, сильный, искусный во всех физических упражнениях, неутомимый охотник, кутила и волокита, развратный до мозга костей, Август нравился Петру и имел на него сильное влияние. Не задумываясь, Петр признал его гением и был склонен связать свою судьбу с его участью. За четыре дня, проведенных в беспрерывных кутежах, они поделили между собой разгромленную Швецию, а пока обменялись оружием и одеждой. Несколько недель спустя царь появился в Москве в камзоле и со шпагой короля польского на боку. Однако пока не было еще составлено никакого определенного плана союза и кампании: оба друга и будущих союзника были слишком заняты в данную минуту своими домашними делами, чтобы пускаться в предприятия за пределами своих государств. Непокорные поляки причиняли немало хлопот Августу, еще не справившемуся со сторонниками принца де Конти, а Петру предстояло рубить головы: стрельцы снова взбунтовались.

Окончательный призыв к оружию не выпал на долю ни того, ни другого; нельзя приписать заслугам ни того, ни другого возникновение тройной и четверной коалиции, выставившей два года спустя свою грозную силу против шпаги Карла XII. Это дело рук шведа, по крайней мере, шведского подданного. Свидание в Раве происходило в августе; в октябре 1698 года на сцену вступил Иоанн Рейнгольд Паткуль, родившийся в 1660 году в тюрьме. После сдачи Вольмара Польше его отец и мать были арестованы и заключены в тюрьму в Стокгольме по обвинению в государственной измене. Этот лифляндский дворянин с самой колыбели казался предназначенным для трагической судьбы. При уме смелом и честолюбивом, при натуре пылкой и страстной, он обладал вообще всеми качествами драматического героя. Соперничество в любви с ранних пор вооружило его против шведского губернатора области Хельмерсена. Вскоре затем, вероятно по личному озлоблению, он превратился в борца лифляндской аристократии против посягательств Карла XI. Паткуль принадлежал к числу людей, скрывающих свои страсти и верящих в искренность своего лицемерия. Преследуемый и приговоренный заочно к смерти в 1696 году, он нашел себе убежище в Швейцарии, в Пранжене, откуда Флемминг, любимый министр Августа, привлек его в Варшаву. Паткуль прибыл туда с готовым планом коалиции, выставив против Швеции Бранденбург, Данию, Россию и Польшу и предлагая последней в награду за соучастие Лифляндию. На долю России должны были достаться остальные области побережья, и лифляндец постарался тщательно определить эту долю. Он опасался теперь и всегда этой союзницы, советуя хорошенько «связать ей руки, чтобы не дать проглотить кусок, приготовленный для Польши».

Август легко пошел на приманку; Фридрих IV датский, не отрывавший взоров от герцогства Голштинского, ждал только одобрения. Примаса польского Радзиежовского подкупили ста тысячами червонных, и дело закипело. Секретный пункт договора, подписанного Паткулем от имени дворянства своей страны, обеспечивал Августу и его наследникам обладание Лифляндией даже в случае, если они лишатся польского престола. Радзиежовскому этот пункт был неизвестен. В Москву послали саксонского генерала Карловича, чтобы заключить окончательный союз с царем, и Паткуль сопровождал его под вымышленным именем. Они встретились с послами нового короля шведского Карла XII, прибывшими для утверждения Кардисского мира (1660). Петр оказал послам любезный прием, выказывая, однако, в первый раз официально некоторое неудовольствие по поводу плохого обращения с его послами при их проезде через Ригу. Очевидно, он искал только предлога к разрыву и ожидал, для того чтобы сбросить с себя маску, заключения мира с Турцией. Подписанный 26 января 1699 года, несмотря на усилия французского посланника Шатонёфа, Карловицкий договор, примирив Порту с империей и Польшей, для России обеспечил только двухлетнее перемирие. На царского уполномоченного Украинцева возложено было поручение добиться в Константинополе прочного мира. 11 ноября 1699 года Петр, уверенный в благоприятном исходе этих переговоров, пригласил послов польского и датского в свой маленький домик в Преображенском и подписал с ними секретный договор о союзе оборонительном и наступательном, где, впрочем, Август значился лишь в качестве курфюрста Саксонского. Но в то же время царь продолжал ласкать шведов. Украинцев еще не мог достигнуть желанного успеха. В начале 1700 года, верные взятым на себя обязательствам, Август и Фридрих начали кампанию; Петр, обязавшийся действовать заодно, не обращал на то никакого внимания и не двигался. Фридрих был разбит; опасность угрожала его столице. Тем хуже для него! Август, взяв Динамюнде, потерпел неудачу под Ригой. Тем лучше! Рига достанется России. Другой саксонский генерал, Ланген, поспешил в Москву; царь спокойно выслушал его сетования и обещал приступить к действиям сейчас же, как то позволят известия из Константинополя. Переговоры шли успешно, и он вскоре надеялся получить возможность напасть на шведов со стороны Пскова, как было им обещано. Паткуль сильно настаивал на этом последнем обстоятельстве, и Петр осмотрительно удержался от всяких возражений. Вопрос был решен: Лифляндии Петр не должен был касаться.

Наконец 8 августа 1700 года прибыл курьер от Украинцева с давно жданной депешей: мир был подписан, и в тот же день царские войска получили приказ выступить в поход. Только направились они не к Пскову, а двинулись на Нарву, прямо в сердце Лифляндии!

В манифесте о войне Петр распространяется с бесподобной беззастенчивостью об обидах, нанесенных ему при проезде через Ригу. Три недели спустя его посланник в Голландии Матвеев, еще не получивший предупреждения, продолжал уверять Штаты в миролюбивом настроении царя, «отнюдь не намеревающегося обнажать шпагу из-за обид, нанесенных его послам». Теперь оказывалось, что сам царь был оскорблен, несмотря на свое инкогнито, и царь начал войну, чтобы отомстить за пренебрежение, выказанное Петру Михайлову.

Армия, предназначенная для осады Нарвы, состояла из трех вновь сформированных дивизий под начальством генералов Головина, Вейде и Репнина, из 10 500 казаков и нескольких отрядов иррегулярных войск, всего 3520 человек. Дивизия Репнина, 10 835 человек и казаки остались в дороге, так что весь наличный состав равнялся приблизительно 40 000 человек. Но Карл XII, со своей стороны, мог выслать на помощь крепости не более 6300 пехотинцев и 3130 человек конницы. Кроме того, ему предстояло от самого Везеберга, куда предполагалось выдвинуть кавалерию Шереметева, идти, отделенному от лагеря, летучей колонной по опустошенному краю. Ему приходилось поэтому везти за собой все свои запасы и боевые снаряды, и отряд этот, встретившись после целого ряда форсированных маршей с неприятелем, в пять раз сильнейшим, оказался в состоянии полного изнеможения.

Петр не ожидал застать шведского короля в Лифляндии. Он предполагал его еще занятым далеко с королем датским, не зная о Травендальском мире, уже заключенном этим союзником и подписанном в день выступления в поход русской армии. Весело двинулся царь вперед во главе своей роты бомбардиров, рассчитывая на легкий успех. Подойдя к городу 23 сентября, он был крайне удивлен, увидев, что тот как будто собирается упорно защищаться. Предстояла, очевидно, настоящая осада, и когда после месяца приготовлений русские батареи наконец открыли огонь, результата от того не получилось никакого. Орудия оказались плохи и еще хуже обслуживались. Прошло два месяца в ожидании какой-нибудь счастливой случайности: предложения сдачи, прибытия Репнина. В ночь с 17 на 18 ноября было получено известие о приближении короля шведского, находившегося на расстоянии суток пути.

В ту же ночь Петр покинул свой лагерь, предоставляя начальствование принцу де Круа.

Аргументы, приводимые самим государем и его защитниками для оправдания такого беспримерного бегства, не выдерживают критики. Необходимость свидания с королем польским, желание поторопить отряд Репнина, – как все это жалко! Получившие от Августа приказание следить за военными действиями в Лифляндии, генералы Ланген и Халларт серьезно объясняют в своих донесениях, что царю пришлось поспешить в Москву для приема турецкого посла… ожидавшегося через четыре месяца!

Посол императора Плейель относится к делу более серьезно, объясняя, что государь покорился настояниям своих приближенных, находивших, что его пребывание под Нарвой было сопряжено с чересчур большой опасностью. И, говоря об этих приближенных, министрах и генералах, сам Халларт, не стесняясь, заявлял на своем грубом языке солдата: «У них столько же храбрости, как шерсти на брюхе у лягушки». Смущенная оказанным ей неожиданным сопротивлением, плохо снабженная средствами для его преодоления, под плохим начальством, плохо расположенная, плохо накормленная, – русская армия находилась в это время в состоянии сильной деморализации. Приближение Карла вызвало панику, что сейчас же отразилось на столь восприимчивой впечатлительности Петра. Приказания, оставленные им принцу де Круа, достаточно ясно указывают на смятение, обуявшее ум царя. Он сделал два распоряжения: одно – ожидать, чтобы приступить к штурму, подвоза недостающих артиллерийских снарядов; другое – попытаться взять город «до прибытия короля Швеции». Ему очень хорошо было известно, что значит это приближение, раз оно заставило его бежать.

Как полководец, принц Карл Евгений де Круа был не новичок. Прослужив пятнадцать лет в войсках германского императора, получив чин генерал-фельдмаршала под начальством Карла Лотарингского, участвовав в 1683 году в освобождении Вены Собеским, он обладал опытом и авторитетом; но, прибыв в русский лагерь по поручению короля польского, он не имел никакого понятия о предоставленной в его распоряжение армии, не знал ее начальников, не говорил на их языке. Ему можно поставить в вину только согласие на принятие на себя такого командования. Он искупил ее через два года своею смертью в Ревеле, узником, лишенным всего.

Молниеносная быстрота, с какой Карл справился под стенами Копенгагена со слабейшим из своих трех противников, меньше поразила бы молодого государя, если бы Петр лучше взвесил те условия, при которых он и его союзники начали борьбу, по-видимому, столь невыгодную для них. Король Фридрих не принял в расчет союзных государств, недавно подписавших Альтонский договор и взявших под свою защиту герцогство Голштинское, а также войск Люнебурга и Ганновера, сейчас же поспешивших на помощь Тёнингену, и флота англо-голландского, принудившего датский флот укрыться под стенами Копенгагена, что позволило королю шведскому спокойно переправиться через Зундский пролив и высадиться в Зеландии. Он также не принял в расчет, что, впрочем, простительно, обстоятельства, вскоре поразившего всю Европу изумлением и ужасом: счастья и военного гения Карла XII.

Карл, родившийся в 1682 году, на десять лет позже Петра, убивавший медведей на шестнадцатом году, сделавшийся солдатом на восемнадцатом, грезивший о славе, битвах, резне, является последним представителем поколения людей, державших с XVI до XVII века всю Центральную Европу в своих железных тисках. Он принадлежит к дикому полчищу рубак, заливших Германию и Италию кровью и огнем, влачивших саблю из города в город, из села в село, сражаясь без отдыха, живя для войны и войной, старея и умирая в латах, среди воздуха, насыщенного убийством, с телом, покрытым ранами, с руками, запятнанными ужаснейшими злодеяниями, но с душой чистой и гордой. На пороге новой эпохи он олицетворяет собой и прославляет прошлую, исчезнувшую для счастья человечества вместе с ним. Граф Гюискар, сопровождавший Карла в первой кампании в качестве посланника короля Франции, рисует следующий портрет шведского короля:

«Король шведский высокого роста, выше меня почти на голову. Он очень красив, с прекрасными глазами, хорошим цветом овального лица; немного пришепетывает. Носит небольшой парик с волосами, сзади связанными в кошелек. Он носит подгалстучник, очень узкое полукафтанье из гладкого сукна с рукавами узкими, как у наших камзолов, поверх полукафтанья небольшую портупею со шпагой необычайной длины и толщины; башмаки почти плоские, что составляет одеяние довольно странное для государя в его возрасте». Как видно, описание весьма краткое и чисто внешнее. Отзыв английского посла Степнея, данный спустя несколько лет, гораздо выразительнее: – «Это высокого роста, хорошо сложенный государь, но довольно неряшливый. Манеры его грубее, чем их можно бы ожидать от молодого человека. Чтобы внешность его стоянок не отличалась от внутренних порядков в них, он выбрал самое грязное место в Саксонии и один из самых плохих домов. Самое чистое и опрятное место – это двор перед домом, где все обязаны слезать с лошадей и где ноги вязнут в грязи по колено. Тут стоят его собственные лошади в недоуздках и с торбами, без попон, без кормушек, без яслей. У них взъерошенная шерсть, круглые животы, широкие крупы, плохо содержимые хвосты, косматые гривы. Конюха, за ними ухаживающие, по-видимому, пользуются не лучшим приютом и едой, чем лошади. Для государя всегда имеется наготове оседланный конь. Карл вскакивает на него и несется вперед один, не дожидаясь, пока кто-нибудь успеет последовать за ним. Он иногда делает в день до десяти, двенадцати немецких миль, что равняется сорока восьми, пятидесяти английским, и это даже зимой, и бывает весь покрыт грязью, словно почтальон. Одежда его голубого цвета с желтыми медными пуговицами, полы полукафтанья отвернуты спереди и сзади, открывая камзол и кожаные штаны, часто очень сальные… Он носит черный креп вместо галстука, но ворот его сюртука застегнут так высоко, что из-под него все равно ничего не видно. Рубашка и рукава обыкновенно очень грязны, манжеты и перчатки он надевает только, когда едет верхом. Руки такого же цвета, как обшлага, так что их с трудом можно различить. Волосы у него светло-каштановые, очень жирные и короткие, и он их расчесывает только пальцами. Он садится без всяких церемоний на первый попавшийся в столовой стул… Ест быстро, никогда не остается за столом дольше четверти часа и не говорит за обедом ни слова… Пиво – единственный, употребляемый им напиток… Он не признает ни простынь, ни пологов над кроватью; перина, лежащая под ним, служит ему и одеялом: он прикрывается ею… Рядом с постелью у него лежит прекрасная покрытая позолотой Библия, – единственная представительная, вещь из всей его обстановки».

На этот раз получается хорошо обрисованная дикая, суровая, мощная фигура.

Высадка в Зеландии была смелым юношеским шагом, и Гюискар, находя предприятие дерзким, не отговаривал от него государя, даже сам бросился вместе с ним в воду, чтобы скорее достичь берега:

– Ваше величество не пожелает, чтобы я покинул ваш двор в самый прекрасный его день!

Высадка в Лифляндии, куда плохая погода помешала доставить часть полков, даже в глазах неустрашимого дипломата показалась безумием. «Очень страшно, что королю не уцелеть», – писал он. Чтобы добраться до Нарвы со своим восьмитысячным отрядом, Карлу надо было пройти по пустыне, миновать в Пихайоги узкую долину, пересеченную ручьем, которая, будучи укреплена, могла послужить для него непреодолимым препятствием. Гордон подумывал об этом, Петр его не слушал и только в последнюю минуту послал туда Шереметева, который застал шведов выступавшими из долины и, получив несколько залпов картечи, в беспорядке отступил. Безумие восторжествовало. Карл, продолжая идти вперед, сделал крупную ставку. Солдаты были истощены, лошади два дня не ели. Но его ничто не останавливало. И вот он под Нарвой. Не успев прийти, он выстроил своих шведов в колонны к атаке, сам вел одну из таких колонн, воспользовался метелью, залеплявшей снегом глаза его противников, пробился в их лагерь и в полчаса овладел им совершенно. Только два гвардейских полка оказали некоторое сопротивление. Несколько русских солдат потонули в Нарве. Все остальное бежало или сдалось в плен. «Если был бы лед на реке, – насмешливо говорил Карл, – не думаю, чтобы нам удалось хотя кого-нибудь убить».

Разгром был полный. Не существовало больше ни армии, ни артиллерии, погибла честь и даже не было государя. Честь была опозорена среди издевательств Европы, приветствовавшей это поражение без битвы, а государь бежал! Планы о победах, мечты об общении с Европой, о плавании по Северным морям и просветительной миссии, – все исчезло, все рушилось вокруг Петра. И он сам потерялся среди окружавших его развалин. Он продолжал бежать. Разве шведы не следовали за ним по пятам? Он плакал и хотел заключить мир, – мир поскорее, какой угодно ценой! Он обращался с жалобными мольбами к Голландским Штатам, к Англии, к императору австрийскому, упрашивая о посредничестве.

Но как быстро снова воспрянул царь духом! Он поднял голову и вскоре сквозь позлащенный туман, каким несовершенное воспитание, самомнение еще полувосточного государя и неопытность окутывали его, как сквозь завесу, разодранную этой ужасной катастрофой, этим страшным уроком, он увидал и понял наконец действительность. Он понял, что ему надо делать, чтобы добиться того, чего он хочет. Не играть больше в солдаты или моряки, не забавляться комедией могущества и славы, выставляя при этом себя напоказ, не стремиться впредь наудачу, не желая считаться ни с пространством, ни с временем, но трудиться действительно, двигаясь шаг за шагом, соразмеряя усилия каждого дня, обдумывая работу на завтра, давая созреть плоду, не протягивая к нему преждевременно руки, чтобы его сорвать; быть благоразумным, выжидать, терпеть. И он проделал все это, черпая в самом себе и в окружающей среде силы для осуществления такой задачи. Сильный народ, к которому он принадлежал, стойкий в страданиях и бедствиях, доставил ему необходимую поддержку, неисчерпаемый источник преданности, преодолевающей все испытания, беспредельное проявление самопожертвования. После десяти разбитых армий он выставил десять новых. Какой ценой – безразлично! Его народ пошел за ним, пожертвовав собой до последнего человека, до последнего куска хлеба, вырванного из голодного рта. Меньше чем через месяц нарвский беглец принадлежал прошлому, миновавшему, забытому, почти невероятному. Появился будущий победитель при Полтаве.

Из армии, двинутой в поход, осталось всего около двадцати трех тысяч человек: отряд Шереметева, конница, которую имели возможность спасти, и дивизия Репнина. Петр приказал произвести новый набор. Для отливки пушек он взял церковные колокола. Напрасно духовенство кричало о святотатстве! В Петре не осталось никаких следов малодушия. Он распоряжался, действовал, поспевал повсюду, подгоняя одних, подбадривая других, сообщая всем частицу своей энергии, закаленной несчастьем. Он старался также – еще слишком глубоко проникнутый духом Византии, чтобы от того отказаться, – дать другое направление общественному мнению. Матвееву было поручено изложить по-своему для читателей голландской газеты и меморий, посылаемых им Штатам, описание битвы при Нарве и ее последствий. Матвеев писал: «Окруженные в русском лагере превосходными силами шведы принуждены были сдаться; тогда несколько русских офицеров пожелали представиться королю Швеции, и последний вероломно воспользовался этим обстоятельством, чтобы захватить их в плен». Европа только посмеялась над таким объяснением; но эта вымышленная капитуляция, будто бы нарушенная шведами, послужила впоследствии Петру предлогом для нарушения условий сдачи, признанных им самим. В Вене граф Кауниц тоже улыбался, выслушивая заявление князя Голицына, что «царь для доказательства своей военной славы не нуждается в победах». Спрошенный вице-канцлером относительно условий, какие его государь желал бы предъявить своему победоносному противнику, русский дипломат без колебаний потребовал бoльшую часть Лифляндии с Нарвой, Иван-городом, Колыванью, Копорьем, Дерптом, и будущее доказало, что он не просил ничего лишнего!

Будущее недолго медлило с вознаграждением за столь блестящее мужество. Прежде всего, Карл XII отказался от намерения немедленно пожать в России плоды одержанной победы. Петр с восторгом увидал его удаляющимся в глубь польских равнин. Решение короля Швеции, говорят, шедшее наперекор мнению его генералов, подверглось сильному осуждению. Но Гюискар находил его совершенно основательным, так как король еще не покончил дела с Августом посредством мира, на который тот изъявлял полную готовность через того же самого Гюискара. Но в этом отношении Карл оставался глух к убеждениям и мольбам французского дипломата. Почему? «Боялся, что не останется у него врагов», – говорил Гюискар. И так как он не мог углубиться в Россию, обратившись тылом к Саксонии и Польше, то он решил сначала, и совершенно справедливо, обеспечить себе пути отступления и сообщения. Таким образом, он сам укреплял и восстановлял союз, потрясенный уже всеобщим поражением. Оттолкнутый Карлом, Август снова бросился в объятия Петра, и в феврале 1701 года в замке Бирже, близ Динабурга, снова съехались царь и король польский, чтобы новым договором связать свою судьбу.

Собственность молодой жены графа-палатина Нейбургского, урожденной княжны Радзивилл, этот замок, теперь обратившийся в развалины, представлял собой в то время роскошное жилище. Оба союзника начали с возобновления развлечений Равы. Побитый днем как артиллерист, Петр одержал победу вечером; Август так сильно напился, что не представлялось никакой возможности разбудить его на следующий день и поднять на ноги, чтобы идти в церковь. Петр отправился один. Он набожно прослушал обедню – конечно, католическую, потому что действие происходило в Польше, – и со своей обычной любознательностью расспрашивал о подробностях службы. Потом, когда Август проспал свой хмель, оргия снова началась и длилась три дня. Но все-таки друзья нашли возможность беседовать о политике даже за столом, продолжая состязания в ловкости и силе, начатые стрельбой в цель. Заметив, что одна из поставленных перед ним серебряных тарелок недостаточно чиста. Август перебросил ее за спину, предварительно свернув пальцами, словно лист бумаги. Петр сейчас же проделал то же, и всему сервизу грозила та же участь; но царь первый остановился на размышлении, что следует подумать о том, чтобы так же расправиться со шпагой короля шведского, и на четвертый день он начал переговоры с вице-канцлером польским Щукой по поводу участия республики в предстоящей войне. Соглашение не состоялось, и республика осталась в стороне, но личный союз обоих государей закреплен был 26 февраля.

1701 год был еще тяжелым для Петра. Соединение, происшедшее между его армией, кое-как пополненной, и саксонской армией Августа привело лишь к общему поражению под Ригой (3 июля). В июне загорелся Московский Кремль. Приказы с архивом, провиантские склады, дворцы стали добычей пламени. Колокола срывались с колокольни Ивана Великого, и самый большой весом в 8000 пудов разбился при падении. Но зимой Шереметеву удалось захватить Шлиппенбаха с превосходными силами и разбить его при Эрестфере (29 декабря). Можно себе представить ликование Петра и бесконечный ряд торжественных празднеств, затеянных им по этому поводу. Он не удовольствовался только выставлением напоказ в Москве, среди вновь воскресшей роскоши, доставшихся ему редких пленников-шведов. Его практический ум внушил ему мысль воспользоваться ими еще иным способом, и Корнелиус фон Брюин, уже освоившийся с местными нравами, спокойно рассказывает, что цена пленников, продававшихся раньше по три-четыре флорина за человека, поднялась до двадцати-тридцати флоринов. Даже иностранцы решились принять участие в торге и наперебой расхватывали товар.

18 июля 1702 года – новая победа Шереметева над Шлиппенбахом. Тридцать тысяч русских одолели восемь тысяч шведов. В бюллетене, выпущенном Петром, говорится, что пять тысяч пятьсот вражеских тел полегло на поле брани, Шереметев же потерял всего четыреста человек. Такое сообщение опять рассмешило всю Европу; но Лифляндии было уже не до смеха. Вольмар и Мариенбург достались победителям, немилосердно опустошавшим страну. Русские еще не научились иначе воевать, а Петр, без сомнения, не мог себе пока представить, что этой области суждено впоследствии стать его владениями. Кроме того, он был поглощен иными делами. Прежние заботы, старые причуды опять всецело завладели им, и он предоставлял Апраксину свирепствовать в Ингрии, на берегах Невы, на месте своей будущей столицы, а сам наблюдал в Архангельске за постройкой нескольких несчастных барок. Только в сентябре, гонимый льдами, уже затянувшими северный порт, он возвратился на запад и нашел свой настоящий путь. Вот он на Ладожском озере. Туда призывает он Шереметева, и наконец в его подвижном уме обрисовывается цель, к которой он будет стремиться долгие годы: он начинает осаду Нотебурга – древнего Орешка, где находился гарнизон всего из четырехсот пятидесяти человек, и 11 декабря 1702 года перекрещивает сдавшуюся крепостцу новым, символическим именем Шлиссельбург – «город-ключ»: ключ к морю! Петр был в восторге.

В апреле 1703 года произошло взятие Ниеншанца у самого устья Невы. Это уже был личный успех бомбардира Петра Михайлова, пустившего здесь в ход свои батареи. Месяц спустя артиллерист преобразился в моряка и подарил России первую морскую победу: два гвардейских полка, посаженные на тридцать шлюпок, окружили два маленьких шведских судна, еще не знавших о сдаче Ниеншанца и плывших по направлению к этому городу, взяли их в плен и перебили команду. Безумная, детская радость брызжет в письмах, отосланных победителем своим друзьям. И нельзя отрицать, что торжество Петра было основательно: он вернул исторический путь, послуживший в IX веке для первых варягов дорогой к югу, к солнцу Греции, и с 16 мая на одном из прибрежных островков начали появляться деревянные домики, стали множиться, превращаться в дворцы и называться Петербургом!

Карл XII нисколько не обеспокоился этими победами и воздвигающимся городом. «Пусть себе строит города, больше нам достанется». Таким образом, Петру и его войскам предстояли с этой стороны лишь стычки с отрядами мелкими и как бы заранее обреченными. Этим он воспользовался, чтобы извлечь наибольшую выгоду из такого положения, распространяясь и укрепляясь в Ингрии и Лифляндии. В июле 1704 года Петр присутствовал при взятии Дерпта; в августе вознаградил себя под Нарвой, взяв город после смертоносного штурма, и уже в ноябре 1703 года в устьях Невы появился так нетерпеливо жданный гость: иностранный коммерческий корабль с грузом водки и соли. Губернатор Петербурга Меншиков устроил в честь капитана банкет и поднес ему подарок в виде пятисот гульденов, а каждому матросу – по тридцати талеров.

Карл XII продолжал оставаться в Польше, где дела Августа шли все хуже и хуже. Сейм, собравшийся в феврале в Варшаве, объявил его низложенным. После кандидатуры Яна Собеского, устрашенного ловушкой, в которую свергнутый король поймал сына освободителя Вены, Карл выдвинул Станислава Лещинского. Он теперь был хозяином положения и не заботился пока ни о России, ни о ее государе, а последний уже начинал беспокоиться о последствиях, какие мог иметь для него такой захват власти в Польше и в Саксонии. Очевидно, Карл, в конце концов, должен был вернуться обратно, а встреча Шереметева с Левенгауптом при Гемауерторфе (в Курляндии 15 июля 1705 г.) подтвердила тот факт, что помимо громадной разницы в силах, участвовавших с обеих сторон, русская армия не в состоянии выдержать натиска шведских войск под начальством хорошего вождя. Сам тяжело раненный, Шереметев на этот раз лишился всей своей пехоты.

Что теперь делать? Продолжать работать, накоплять силы и опыт, видя, что полководцам, подобным Шереметеву, не справиться с такой задачей, искать за границей генералов, инструкторов, техников; затем опять ждать терпеливо, уклоняясь от всяких сомнительных стычек; стараться заключить мир, сохранив за собой часть захваченных владений; вести переговоры. Годы 1705–1707 были заполнены для Петра внутри государства беспримерными усилиями организации военной и экономической, извне – неустанной дипломатической кампанией во всех четырех концах Европы. Мы перейдем к первой части этой трудной работы, лишь мимоходом коснувшись второй.

Задача русской дипломатии в это время еще оставалась весьма неблагодарной. Европейские кабинеты все еще смотрели на Россию под впечатлением постыдного поражения под Нарвой в 1700 году. В Вене князь Петр Голицын, преследуемый оскорблениями, как милости просил отозвания; Матвеев, бедствовавший в Гааге, получая всего две тысячи рублей в год на представительство, имел поручение устроить заем в обмен на вспомогательный отряд против Франции. Его спрашивали: предлагаемые им войска не те ли это самые, что взяли в плен шведского короля? Голландцы, люди практичные и предусмотрительные, недоброжелательным взором следили за новыми приобретениями России на Балтийском побережье. В 1705 году Матвеев решился предпринять путешествие в Париж, где у царя с 1703 года был только резидент без определенного характера, Постников. Он наивно признавался, что его никто не принимает всерьез. Дмитрий Голицын добивался с 1701 года утверждения договора, заключенного Украинцевым, требуя, сверх того, свободного плавания по Черному морю. Увы! Турки не хотели даже допустить прибытия послов в Стамбул водным путем, «их водами»!.. Однако впервые они согласились на постоянное пребывание русского посланника в Андрианополе; но Петр Толстой, назначенный на этот пост, напрасно старался склонить их на диверсию в сторону Германии. Все же Петр чувствовал себя в настоящую минуту в безопасности, по крайней мере, с этой стороны.

В конце 1705 года он решил обратиться к третьему союзнику, указанному ему Паткулем в его соображениях, и послал лифляндца в Берлин. Поэзия обратила внимание на эту загадочную и беспокойную личность: трагедия Гуцкова превратила этого Landjunker’a в героического борца за латышскую народность; история же, по нашему мнению, еще не отдала ему должной справедливости. При своем появлении на сцене Паткуль действительно выступал в качестве защитника прав своей страны или, по крайней мере, прав своего сословия, против посягательств Карла XII, но и тогда уже он скорее разыгрывал роль, чем исполнял возложенное на него поручение. Доверителей не было видно. Правда, он вел переговоры с Августом от имени лифляндского дворянства, но его полномочия не имели вида особенно достоверного, и в изгнании он оставался одиноким. В апогее своей короткой политической карьеры он сохранял все признаки авантюриста. Впрочем, злой рок тяготел над его предприятием: призыв к Польше принадлежал к традициям его родины, но при современном состоянии республики, разъединенной, растерзанной на клочки противными партиями, к ней обратиться можно было только через избранного ею государя, а государь этот был, несмотря на обаятельную внешность, человек, пожалуй, самый низкий, самый испорченный во всей Европе. Нравственность Паткуля, не стоявшая на особенной высоте, не могла не пострадать от такого общения, как не могло оно не отразиться также на самой миссии, вскоре искаженной и униженной. Патриот превратился в заурядного интригана, и защита Лифляндии в его руках приняла вид преступного торга жизненными интересами страны.

К сожалению, эпоха вполне благоприятствовала подобным превращениям. Историю Паткуля почти повторяют Гёрц и Струэнзе. Совершенно неспособный владеть собой, беспокойный, нетерпеливый, вспыльчивый и колкий, наконец, поверхностный и легкомысленный, несмотря на незаурядный ум и знания, лифляндец не обладал качествами, необходимыми для его новой роли. Неспособный сдерживать свой язык и еще менее перо, он восстановил против себя польских магнатов, с которыми обращался пренебрежительно, и стал в дурные отношения с саксонскими генералами и сановниками, на которых, посредством старательно распространяемых брошюр, взваливал ответственность за личные или, по крайней мере, общие ошибки. Неспособный, однако, прибавим к чести его памяти, всецело воплотиться в принятой им на себя роли, он отправился в 1704 году в Берлин с предложением дележа польских областей между Пруссией и Россией и в том же году в письме, адресованном канцлеру Головину, сетовал на национальные традиции, направленные против России в сторону Польши. Таким образом, он играл впустую. Наперсник Августа, презиравший характер короля, и доверенный советчик Петра, деспотизм которого, по его словам, был ему бесконечно неприятен, Паткуль сновал между Дрезденом и Москвой, запутывая сложный узел интриг и попыток, одна другой рискованнее. В 1709 году он подкатывался под саксонского канцлера графа Бейхлингена и его падением создал себе только несколько лишних врагов. Начальствуя в 1704 году вспомогательными войсками царя, высланными в Саксонию, он был вместе с ними разбит под стенами Торна. Отправленный в Берлин для переговоров о заключении мира и вернувшись с полной неудачей, он затеял переписку с прусскими министрами, сообщая им, «что ему надоели дела польского короля и он склоняется к миру с королем Швеции».

Наконец, утомившись беспрерывными хлопотами и увидев, что, не приводя ни к чему, они вырыли бездну у него под ногами, разочарованный и преследуемый, он основался в Дрездене, где намеревался жениться на красавице-вдове, графине Эйнзидель, урожденной Софье фон Румор, самой богатой невесте в Саксонии. Второй раз женщина роковым образом вмешалась в его судьбу и привела его к трагическому концу.

Известие об этой свадьбе разожгло зависть и ненависть врагов Паткуля. 15 декабря 1705 года, пользуясь полномочиями, предоставленными ему Петром, не нарушая их, но, доходя до последней возможной границы, Паткуль подписал с графом Стратманом договор, отдававший на жалованье «цесарю» русский вспомогательный, отряд, находившийся под начальством Паткуля. Договор не заключал в себе ничего противоречившего интересам польского короля: император обязывался не признавать Станислава при жизни Августа, даже поддерживать в Польше саксонскую партию. Все равно, воспользовались предлогом, что Паткуль превысил свои полномочия, и четыре дня спустя после подписания договора царского комиссара арестовали.

Петр вступился за него, но вяло; его советник Меншиков был подкуплен саксонскими министрами. Долгие месяцы прошли в переговорах, слабых возражениях со стороны царя, более настойчивых со стороны Паткуля, поддерживаемых также брошюрами, которые он умудрялся издавать и распространять из глубины своей тюрьмы; а тем временем Август, всюду разбитый, окруженный, приведенный в отчаяние на поле брани Карлом, преследуемый на дипломатической почве, склонился 24 сентября 1706 года к подписанию унизительного Альтранштадтского договора, одиннадцатый пункт которого требовал выдачи Паткуля. Королю польскому приписывалось намерение дать узнику возможность бежать после подписания договора. Слишком великодушное предположение! В дрезденских архивах нет ни малейшего намека по этому поводу. В виде указаний там встречается только записка государя, приказывающая передать графине Эйнзидель обручальное кольцо, найденное у заключенного, следовательно, последний окончательно погиб, по мнению короля. Напрасно великий казначей Польши Пржебендовский осмеливался напоминать ему, что после мира при Карловицах даже турки отказались выдать Ракоци.

Поведение Августа в данном случае соответствовало всей его жизни, поведение же Петра набрасывает тень на его славу. Выданного Швеции в ночь с 5 на 6 апреля 1707 года Паткуля некоторое время возили вслед за Карлом XII, затем предали военному суду и приговорили к смертной казни. Паткуль был колесован 10 октября в Казимирове в Польше. Перевернутый пятнадцать раз на неокованном колесе крестьянином, исполнявшим обязанность палача, он все еще кричал: «Иисус! Иисус!» После четырех следующих поворотов стоны замолкли, но у Паткуля еще хватило силы, чтобы доползти до плахи, приготовленной для казни другого преступника, и прошептать: «Kopf ab!» (срубите голову). Полковник Валдов, распоряжавшийся казнью, исполнил эту последнюю просьбу, но для того потребовалось четыре взмаха топора.

Таким образом, дипломатия плохо содействовала успехам Петра, и торжество Арведа Горна над Паткулем, завершенное изменой Августа, поставило царские войска в опасное положение. В начале 1706 года, запертое в Гродно, где Меншиков и Огильви оспаривали друг у друга начальство, войско уже чуть не попало в плен к Карлу. Только неожиданный разлив Немана, помешавший шведскому королю перейти реку, помог русским совершить поспешное отступление, покинув артиллерию и обозы. Не разделявший на этот раз участи своих войск, Петр открыл в Кроншлоте пушечную пальбу в честь этой победы. Правда, в октябре более действенная победа подняла престиж его оружия и, по-видимому, увенчала первым успехом его союз с польским королем. В неведении того, что произошло пять дней тому назад под Альтранштадтом, сопровождаемый вероломным союзником, скрывавшим свою измену, Меншиков разбил вместе с ним под стенами Капиша шведский отряд Мардефельда. Но сейчас же вслед за тем разнеслась весть об отступничестве. Петр остался один лицом к лицу со своим грозным противником, которому войска Меншикова совершенно не в силах были оказать сопротивления.

В сношениях с польским королем царь положительно обнаружил сначала недостаток прозорливости, а впоследствии такта. Уже много лет как исчезло очарование, связывавшее этих двух людей, столь мало созданных для взаимного понимания. Петр увидел все нравственное убожество, скрывавшееся под блестящей внешностью польского короля, а Август сообразил, что, приняв ценой своего союза ежегодную субсидию, равнявшуюся в 1703 году 30 000 рублей, он совершил невыгодную сделку. Через два дня после подписания договора, обеспечивавшего ему такое вознаграждение (12 октября). Карл завладел Эльбингом и только за одну эту победу потребовал контрибуцию в размере 20 000 талеров! Наконец субсидия, всегда неаккуратно выплачивавшаяся, совсем прекратилась. У Петра не хватало денег. Поэтому с 1702 года со своим обычным легкомыслием и вероломством Август вступил на путь самостоятельных переговоров. В январе его бывшая любовница, Аврора фон Кенигсмарк, мать великого Морица, появилась в лагере Карла XII, на границе Курляндии и Самогитии. Правда, ее путешествие не увенчалось успехом, гак как герой упорно отказывался от свидания, и ей пришлось утешиться, сложив следующий стих:

Отчего это, юный государь, при стольких заслугах
Вы истинного счастья не знаете…

После чего, тоже в стихах, она обратилась с утешением к самому Августу, уверяя его, что дружба государя, столь добродетельного, как король шведский, стоит дороже польской короны.

Петру сделалась известна эта попытка, сопровождавшаяся многими другими, и он счел себя вправе на подобные же шаги со своей стороны. В Польше, после предложения короны Яну Собескому, он ухватился за Ракоци, с которым его уполномоченные заключили даже формальный договор. Потом, через посредничество Голландии, от того уклонившейся, и затем Англии, он пытался заключить самостоятельный мир со шведом. В 1706 году Матвеев отправился из Гааги в Лондон с поручением подкупить Мальбору и Годольфина. Первый отказался от предложенных денег, может быть из недоверия к платежным способностям царя, и выказал предпочтение к вознаграждению землей; ему были предложены на выбор Киев, Владимир или Сибирь с ручательством в доходе в 50 000 талеров. Соглашение не состоялось благодаря условиям, выставленным при заключении мира Петром, требовавшим устья Невы и прилегающих областей. Тогда наступил черед Франции, а позднее Австрии. В Версале – Дезаллье, французский агент в Трансильвании, в Вене – барон Генрих Руиссен, бывший воспитатель царевича Алексея, приняли на себя посредничество, предлагая: первый целую армию в распоряжение всехристианнейшего короля, второй – отряд казаков против венгерских мятежников. Но всюду требования царя казались чрезмерными, и, кроме того, соприкосновение казаков с сербами, соседями Венгрии, не особенно восхитило императора. Две последующих попытки – в Берлине, где посол Петр Измайлов искушал добродетель графа Вартемберга обещанием 100 000 талеров, и в Копенгагене, где ему было поручено предложить датчанам Нарву и Дерпт, к сожалению, потерпели такую же неудачу.

Но, поступая таким образом и компрометируя себя по примеру союзника целым рядом переговоров, клонившихся к нарушению союза, Петр в то же время настаивал на сохранении союза и учитывал проистекающие от того выгоды для России. Альтранштадт его поразил и застал врасплох.

Он искупил ошибку, быстро приняв решение и подчинившись выходу, обеспечивавшему ему безусловную победу в будущем. Он очистил Польшу, отступил, еще ускорив приготовления, быстро подвигавшиеся благодаря долговременному пребыванию Карла в Саксонии, решился принять битву только у себя, в своих владениях, и в надлежащий час. Он вооружился новым запасом терпения, стал выжидать, изнуряя противника, продолжая отступать и оставляя за собой пустыню; он заставил Карла углубиться в необъятные равнины, систематически разоряемые, подвергнуться ужасному испытанию, всегда обращавшему в бегство исконных врагов Московии, турок, татар и поляков, – зимовке в сердце Русского государства. Предстояла решительная игра, когда царь, по его выражению, мог располагать десятью русскими против каждого шведа, имея союзниками время, пространство, холод и голод.

Карл, самый скрытный из всех полководцев, никому не поведал тайны своих соображений, заставивших его в январе 1708 года сыграть в руку своему противнику новым походом на Гродно. В течение предшествовавшего года в своем саксонском лагере он казался властителем Европы. Побежденная при Гохштедте и при Рамильи, Франция обращала к нему умоляющие взоры, и глава победоносной коалиции Мальбору являлся ходатаем в его штаб-квартиру. Трудно допустить, чтобы великий полководец думал воспользоваться возмущением башкир, отвлекавшим внимание Петра в эту минуту. В феврале 1708 года они уже находились в тридцати верстах от Казани! Но Казань далеко, а Петр располагал с той стороны значительными силами. Ему удалось поссорить этих мятежников с их соседями, калмыками. Также счастливо справился он на Дону, где почти одновременно появился новый Разин. В 1707 году князь Юрий Долгорукий, посланный туда, чтобы приостановить тревожное переселение местного населения, стремившегося в Запорожье – обетованную землю, притаившуюся среди Днепровских порогов, наткнулся на казаков, находившихся под начальством Булавина, и погиб со своим отрядом. Но победители, вслед за тем разъединившиеся, дали себя разбить по частям. Булавин застрелился.

Может быть, Карл предполагал основать в Гродно свой оперативный базис для движения с наступлением весны на север, по направлению новых завоеваний царя. По-видимому, Петр допускал такой план, если судить по отданным им приказаниям позаботиться о безопасности Лифляндии и Ингрии, завершая их опустошение. И эти самые приказания могли побудить шведского короля изменить свое первоначальное намерение на другое, оценка которого является спорным вопросом для специалистов, хотя отрицать величия замысла невозможно. Против союзников, природой отданных в России в распоряжение царя, Карл нашел себе также сообщника в той же стране – это был Мазепа.

Полная приключений судьба гетмана, драма историческая и драма личной жизни, начиная со столкновения с паном Фальбовским, так наивно переданного Пасеком, до романа с Матреной Кочубей, связанного с последними трагическими перипетиями его жизни, слишком хорошо известна, чтобы хотя бы мимоходом к ним возвращаться. Малороссия переживала в это время мучительный кризис – последствие освободительного движения, начатого Хмельницким, принцип которого был нарушен вмешательством России. Прежних польских магнатов, притеснителей края, заменили казаки, угнетавшие, в свою очередь, местное население. Гетманы и казачество находились в открытой вражде; гетманы, стремясь к усилению своего значения, мечтали о преемственной власти, казачество отстаивало свое древнее демократическое устройство. Шведская война еще усилила затруднительное положение Мазепы. Ему приходилось совсем плохо от требований царя иметь казаков на всех полях брани – в Польше, России и Лифляндии и от сопротивления казаков, отказывавшихся трогаться с места.

По происхождению польский дворянин, воспитанник иезуитов, находившийся на службе у короля польского, присягавший в верности султану, Мазепа не имел никаких оснований пожертвовать для Петра собственными интересами, тем менее жизнью. Приближение Карла XII заставляло его опасаться, что сторонники покинут его и выдадут полякам, как сделали с его предшественником Наливайко. В 1705 году он еще отказался от предложения Лещинского, не упустив случая при том напомнить царю, что это искушение, честно отклоненное, было «четвертым»; но с тех пор он передумал. Жалобы казаков усиливались.

Петр выразил намерение отправить два казачьих полка в Германию для обучения немецкому языку.

Приглашенный князем Вишневецким, польским магнатом Волыни, в крестные отцы к своей дочери, Мазепа сошелся в его доме с матерью князя, бывшей вторично замужем за князем Дольским. Возраст – Прокопович ему дает пятьдесят четыре года, Энгель – шестьдесят, а Нордберг – семьдесят шесть – не утишил его страстей. Пани Фальбовская, пострадавшая не меньше его от безумно ревнивого мужа (по рассказу Пасека, пан Фальбовский, войдя к жене через окно, оставленное Мазепой открытым при уходе, набросился на нее «со шпорами, привязанными для этой цели на коленях»), имела много заместительниц. Княгиня Дольская вначале сделала вид, что только ходатайствует за Лещинского, для которого хочет заручиться поддержкой царя. Потом она сбросила маску: дело шло о помощи Лещинскому и его победоносному покровителю даже против Петра. Мазепа сначала вспылил против «бабы»; но то была женщина изворотливая; вскользь брошенные ею слова заставили его насторожиться: «Будучи во Львове, она встретилась с русскими генералами Шереметевым и Рёном и слышала от них предсказание о скором смещении гетмана и его замещении Меншиковым». В таком предположении для Мазепы не было ничего невероятного. Мысль о введении на Украине русского бюрократизма, как ему было известно, смущала умы сподвижников Петра. Напившись однажды в Киеве, сам временщик отчасти проговорился по этому поводу и уже приобрел замашку располагать казачьими полками, не предупреждая о том гетмана. За княгиней Дольской стоял иезуит Заленский, посланец Лещинского и Карла, и Мазепа уже ни одним словом не обмолвился царю об этом новом искушении.

Известен рассказ, каким образом благодаря последней любовной истории до сведения Петра дошли переговоры, возникшие между сторонами. Казачий атаман Кочубей, дочь которого Мазепа соблазнил, решил отомстить за свою честь доносом. К несчастью для себя, он не мог представить достаточных доказательств. Рассчитывая на милости, какими он беспрестанно осыпал гетмана, кроме того, упорствуя видеть в нем представителя собственной власти, столкнувшегося с вековой непокорностью казаков, Петр поддался обману: он поверил негодующим оправданиям Мазепы и выдал ему доносчика. Двадцать доносов поступало на Мазепу за двадцать лет, и всегда ему удавалось оправдаться! Он велел отрубить головы Кочубею и его товарищу Искре, однако не мог успокоиться, опасаясь возврата устраненной опасности. Появление Карла на границах России заставило его принять окончательное решение. Весной 1708 года его посланцы появились в Радожковицах, на юго-востоке от Гродно, где Карл поместил свою штаб-квартиру.

Воспользоваться услугами гетмана, чтобы проникнуть в сердце России, опираясь на богатые южные области; поднять с помощью Мазепы донских казаков, астраханских татар и даже, может быть, самих турок и взять таким образом российскую державу с тылу; загнать Петра в его последние оплоты, в Москву или даже далее, пока генерал Любекер, находившийся в Финляндии с сорокатысячной армией, обрушится на Ингрию и Петербург, пока польские приверженцы Лещинского, соединившись со шведами генерала Крассова, будут охранять Польшу, – вот, по-видимому, план, на котором остановился король шведский в эту решительную минуту.

Без сомнения, план был широко задуман, но он рушился при первом препятствии. Мазепа предался на известных условиях, и Карл находил его чересчур требовательным. Соглашаясь уступить Польше Украйну и Белоруссию, шведам – крепости Мглин, Стародуб и Новгород-Северский, но требуя для себя Полоцк, Витебск и Курляндию, обращенную в ленное владение, гетман затягивал переговоры. В то же время, имея недостаточную численность войск для движения вперед. Карл решился призвать к себе Левенгаупта, находившегося в Лифляндии. Этот генерал должен был предоставить ему шестнадцать тысяч человек и припасы. Но шведский герой плохо рассчитал время и пространство. Драгоценные дни – лето – прошли раньше, чем приказание короля было исполнено, и впервые неуверенность и нерешительность закрались в его ум, сейчас же сообщаясь окружающим. Левенгаупт не проявлял обычной быстроты, Любекер действовал вяло, а Мазепа возвратился к двойной игре: он осторожно подготовлял казаков к восстанию во имя прежних традиций, национальных привилегий и церковных законов, затронутых преобразованиями Петра, укреплял свою резиденцию Батурин, устраивал там обширные склады, но продолжал угождать царю вплоть до согласия носить немецкое платье, льстя деспотическим наклонностям государя планами, клонившимися к уничтожению последних признаков местной независимости, и принимая подарки от Меншикова.

Таким образом прошло лето, предвещая зимнюю кампанию, и разверзлась бездна, куда Петр уже устремил свой проницательный взор.

Карл решился покинуть Радожковицы только в июне, направляясь на восток к Борисову, где перешел через Березину. 3 июля Шереметев и Мельгунов пытались преградить ему путь у маленькой речки Бобич близ Головчина. Ночной обход и бешеная атака в штыки под начальством самого короля лишний раз доставили ему победу. Могилев раскрыл ворота победителю; но Карлу пришлось там остановиться, теряя время на ожидание Левенгаупта. Он снова выступил в поход в начале августа, направляя свое движение на юг, и уже его солдатам приходилось сталкиваться с одним из союзников Петра: чтобы питаться, они принуждены были собирать колосья и растирать их между двумя камнями. Болезни начали опустошать их ряды, «сраженные, – как говорили суровые воины, – тремя лекарями: водкой, чесноком и смертью». Левенгаупт находился теперь в Шклове, отделенный от главной армии наводнением двух разлившихся рек – Сожи и Днепра, между которыми укрепился Петр. Удачно переправившись через Днепр, шведский генерал был настигнут при Лесной (9 октября) неприятелем, втрое сильнейшим, и на следующий день Петр мог отправить своим друзьям сообщение о полной победе: «Восемь с половиной тысяч положено на месте, не говоря о тех, что калмыки преследовали в лесах; семьсот пленных». По этому подсчету Левенгаупт, выставивший не более одиннадцати тысяч человек, лишился почти всего своего отряда. Однако он привел еще к Карлу шесть тысяч семьсот человек, пройдя фланговым маршем, возбуждающим восхищение знатоков; но, не найдя моста на Соже, он принужден был бросить всю артиллерию, весь свой обоз и ввел полчище голодных в лагерь, осаждаемый голодом.

В то же время плохие известия приходили из Ингрии, где Любекер был разбит, потеряв также обоз и три тысячи превосходнейших солдат, и Карл настолько растерялся, что, говорят, поведал своему квартирмейстеру Голленкрооку, что действует наугад, без определенного плана. Подойдя 22 октября к Максошину на Десне у начала Украйны, он рассчитывал встретиться там с Мазепой; но старый гетман не явился на условленное место свидания; он еще выжидал, уклонялся от решительного шага. Чтобы принудить его к тому, понадобилось вмешательство его приближенных казаков, опасавшихся вторжения в Украйну русских, преследовавших шведов. Выгоднее было соединиться с последними и преградить дорогу первым. Один из казаков, Войнаровский, отправленный гетманом к Меншикову, возвратился с грозными вестями: он слышал, как немецкие офицеры штаба временщика, разговаривая о Мазепе и его приверженцах, говорили: «Помилуй, Боже, бедных людей, завтра их закуют в кандалы». Услыхав такое донесение, Мазепа вскочил, как вихрь, и поспешил в Батурин, чтобы поднять тревогу, затем, перейдя через Десну, присоединился к шведской армии.

Слишком поздно! Среди затяжек и уклончивых поступков гетмана народное чувство, на которое он рассчитывал вместе с Карлом, чтобы поднять мятежное восстание, заглохло и потеряло всякую сплоченность. За Мазепой последовал лишь двухтысячный отряд приверженцев, недостаточный даже чтобы захватить Батурин, где спустя несколько дней Мазепу опередил Меншиков, отняв таким образом у шведской армии последнюю надежду на пополнение ее запасов. Вместе с крепостями Стародубом и Новгородом-Северском, замкнувшими свои ворота, вся Украйна ускользнула от своего вождя-перебежчика и его новых союзников. Изображение Мазепы влекли по улицам Глухова в присутствии Петра; на его место был назначен новый гетман Скоропадский, а между тем наступила зима, ужасная зима, когда птицы мерзнут на лету.

В начале 1709 года наличные силы Карла сократились почти до двадцати тысяч человек. Не смея еще напасть, русские окружали его кольцом, с каждым днем суживавшимся, захватывая выдвинутые вперед посты, прерывая коммуникационную линию. Чтобы получить некоторую свободу, шведский король принужден был выступить в поход в январе месяце. Он бесполезно потерял тысячу человек и сорок восемь офицеров при взятии Веспжика, небольшой крепостцы (6 января). В это время Мазепа уже считал дело проигранным. Он пытался еще раз переменить фронт, предлагая Петру выдать Карла за возвращение ему прежней должности. Торг был заключен. К несчастью, в руки царя попалось письмо, посланное одновременно старым изменником Лещинскому. Петр отказался от своего решения: положительно нельзя было доверять такому вероломному человеку. В марте месяце приближение шведов, подходивших к Полтаве, заставило запорожских казаков к ним присоединиться. Но это было лишь частное восстание против военных экзекуций, беспощадно чинимых Меншиковым, и манифестация против чужеземцев-еретиков, «отрицающих догматы истинной веры и плюющих на образ Богоматери». Петр быстро справился с бунтом. Взятие Полтавы оставалось последней надеждой Карла. Необходимо было завладеть ей, иначе грозила голодная смерть.

Город был плохо укреплен: но армия, осадившая его, уже не та, что сражалась под стенами Нарвы. Она слишком избаловалась долговременным пребыванием на вольных хлебах в Саксонии и Польше, чтобы переносить испытания этого ужасного похода, полного лишений.

Еще до наступления решительной битвы она, подобно русской армии под Нарвой, была побеждена деморализацией. Даже в главном штабе и среди приближенных Карла исчезла вера в его гений и его звезду. Его лучшие генералы – Реншельд, Гилленкрок, канцлер Пипер, – сам Мазепа высказывались против продолжения осады, грозившей затянуться. Карл упорствовал: «Пошли мне Господь своего ангела, чтобы уговорить последовать вашему совету, и то бы я его не послушал».

Неискоренимое заблуждение – результат слишком легких первоначальных побед, – заставляло его оценивать слишком низко силы противника. Он не знал, не желал ничего знать о новой России – великане, вставшем наконец на ноги, выпрямившемся перед ним во весь свой рост благодаря усилиям Петра. Некоторые утверждают, что Мазепа поддерживал в Карле роковую решимость, надеясь приобрести в Полтаве личное достояние, второй Батурин.

Петр долго колебался с наступлением, все еще не доверяя себе, усердно стягивая силы, увеличивая свои шансы на победу. Даже со стороны его противников все тому содействовало: в конце июня у шведов истощились последние боевые снаряды, и они остались без артиллерии, почти без всяких огнестрельных припасов, принужденные в случае битвы драться холодным оружием. Накануне решительного сражения шведы оказались без вождя: во время рекогносцировки на берегах Ворсклы, разделяющей враждебные армии. Карл, по обыкновению смелый и без нужды собой рисковавший, был ранен пулей. «Только в ноги», – заявил он, улыбаясь, и продолжал осмотр местности. Но, вернувшись в лагерь, он лишился чувств, и немедленно, учитывая моральное воздействие случая, Петр решил перейти через Ворсклу. Действительно, в шведском лагере разнесся слух, что, считая положение безнадежным, король добровольно искал смерти.

Однако еще десять дней прошли в ожидании нападения, на которое русские все-таки еще не решались, и наконец Карл сам сделал первый шаг, объявив вечером 26 июня (7 июля) своим генералам, что на завтра им назначен бой. Все еще сильно страдая, он передал командование Рёншёльду, храброму солдату, но вождю посредственному, не пользовавшемуся доверием армии и скрывавшему, по словам Лундблада, «свой недостаток знаний и стратегических способностей под вечно нахмуренным челом и суровым взглядом». После поражения на него пало обвинение в измене. То обыкновенная участь побежденных. Истина, по-видимому, заключается в том, что всегдашняя скрытность Карла, его привычка не доверять никому своих предположений и планов сражения постепенно лишали его сподвижников всякой инициативы. В его присутствии они становились безгласными, даже как будто лишались способности соображения. Рёншёльд только ворчал и на всех раздражался. А Петр, между тем, не упускал ничего для обеспечения себе победы, вплоть до переодевания одного из лучших своих полков, Новгородского, в мундиры из сермяги, предназначенные для новобранцев, чтобы таким образом ввести в заблуждение врага. Уловка, впрочем, не увенчалась успехом. Полк в самом начале битвы был изрублен в куски обрушившимся на него Рёншёльдом. Центр армии Петр поручил Шереметеву, правое крыло – генералу Рённу, левое – Меншикову, артиллерию – Брюсу и, по обыкновению, сам стушевался, взяв на себя командование полком. Но это лишь условность. В действительности он везде сражался в первых рядах, носясь по полю битвы, не щадя жизни. Пуля пробила его шляпу, другая, говорят, поразила его прямо в грудь. Ее чудесным образом задержал золотой крест, украшенный драгоценными камнями, который царь всегда носил на себе. Поднесенный монахами с Афонской горы царю Федору Михайловичу, крест этот, действительно носящий следы пули, сохраняется в Успенском соборе в Москве.

Лишенный возможности сесть на лошадь, Карл приказал вынести себя на носилках; когда они были разбиты в щепы ядрами, он, проявляя свой обычный героизм и полное презрение к смерти, пересел на другие, наскоро устроенные из перекрещенных копий. Но он остался лишь живым штандартом, величественным и бесполезным. Вождя не было. Сражение представляло собой бешеную схватку, где вокруг него, лишенного возможности владеть оружием, без руководства, без надежды на победу, вскоре окруженные и подавленные численностью, бились некоторое время славные остатки одной из самых замечательных среди когда-либо существовавших армий, – бились, чтобы не покинуть своего короля. Часа через два сам Карл бежал с поля сражения, взобравшись на старую лошадь, служившую еще его отцу. Прозванный Брандклеппером, потому что всегда стоял оседланным на случай пожара (brand) в городе, конь этот последовал за побежденным героем в Турцию; взятый турками под Бендерами, он был возвращен хозяину; снова взятый в 1715 году в Штральзунде и снова возвращенный, он пал в 1718 году сорока двух лет от роду, в год смерти короля. Понятовский, отец будущего короля польского, совершавший поход в качестве волонтера, так как Карл отказался взять с собой польские войска вследствие отсутствия у них дисциплины, собрал эскадрон полковника Горна, чтобы конвоировать короля, и, прикрывая его отступление, получил семнадцать пуль в свой кожаный кафтан. Фельдмаршал Рёншёльд, канцлер Пипер со всей своей канцелярией, более полутораста офицеров и две тысячи солдат сдались в плен победителям.

Радость последних была настолько велика, что они забыли о преследовании побежденных. Начались пиршества; Петр приглашал к столу знатных пленников, и пили за здоровье «своих учителей военного искусства».

Шведы, оставшиеся в количестве тридцати тысяч, имели возможность на минуту приостановиться у себя в лагере, и, призвав к себе Левенгаупта, Карл в первый раз в жизни спрашивал совета: «Что делать?» – «Сжечь фургоны, посадить пехотинцев на упряжных лошадей и отступать к Днепру», – таково было мнение, высказанное генералом. Настигнутый лишь 30 июля у Переволочной, он сдался, так как его войско отказывалось драться, но король успел переправиться на другой берег. Его карету, нескольких офицеров и военную казну, накопленную в Саксонии, перевезли на двух барках, связанных вместе. Мазепа также достал в свое распоряжение барку и поставил на нее два бочонка с золотом.

В Киеве, куда из Полтавы направился Петр, в Софийском соборе происходило торжественное благодарственное богослужение, и, прославляя одержанную победу, монах-малоросс Феофан Прокопович дал красивый образец своего красноречия. «Услышат ближние и соседи их и рекут, яко не в землю нашу, но в некое море внидоша силы свейския, погрузившася бо яко слово в воде. Не возвратится вестник к отечеству своему».

Швеция Густава Адольфа действительно погибла. Карл XII вскоре появился под Бендерами просто в качестве искателя приключений. Независимость казачества тоже отжила свой век. Ее последний, слишком вероломный, представитель умер через несколько месяцев в Турции – от отчаяния, как утверждают русские источники; от добровольно принятого яда, полагают шведские историки. Петр предложил обменять его на Пипера, поэтому яд кажется вполне вероятным. Наконец умерло дело Лещинского, поднятое впоследствии Францией исключительно в своих личных интересах, а с ним умерла уже и самая Польша: она превратилась в труп, над которым скоро начали кружиться коршуны. На этих развалинах создалось могущество России, ее гегемония на севере, ее новое положение в Европе, ее сила, разрастающаяся до беспредельности, принимающая невероятные размеры. Европа была приглашена принять участие в празднествах, сопровождавших спустя несколько месяцев возвращение победителей в Москву. Европейские мысли, обычаи, привычки там разделяли их торжество, служа украшением трофеям победы. Петр в наряде Геркулеса, побеждающий шведскую Юнону среди процессии марсов, фурий и фавнов, символизировал союз Руси с греко-латинской цивилизацией Запада. Восточная и азиатская Московия отошла в вечность.

Полтавская победа окружила Петра, его войско и народ сиянием славы, блеск которой пролился за пределы великого царствования и века; но победитель не получил от нее благодеяния, которому справедливо придавал больше всего цены: мира. Чтобы добиться его, ему предстояло еще ждать двенадцать лет, напрягая все свои усилия и принося новые жертвы. Вина, по-видимому, в значительной степени падала на самого Петра, на пробелы в его сообразительности и припадки малодушия. Его будущее поведение совершенно ясно обрисовывалось в данную минуту, логически, естественно, властно заявляя свои права его воле. За невозможностью соглашения с побежденным он должен был расширять и упрочивать свои приобретения; закончить покорение Лифляндии, укрепиться в Финляндии и, извлекши таким образом из борьбы всевозможные Выгоды, не беспокоиться и не отвлекаться ничем посторонним – ни союзником-саксонцем, изменившим ему, ни союзником-датчанином, первым покинувшим поле битвы. Но логика, сила вещей, власть обстоятельств были бессильны в его уме против натиска необдуманных влечений, которыми он не умел владеть. Без веского основания, вероятно, даже без определенного и заранее обдуманного намерения он бросился очертя голову в погоню за приключениями. В порыве ко всестороннему распространению, когда России оставалось только следовать за ним, он, очевидно, руководился исключительно слепой и бессознательной потребностью движения, ища применения, выхода для своих сил. Восточное побережье Балтийского моря его не удовлетворяло; он протянул руку к Мекленбургу. Он взялся управлять Польшей и водворить там порядок, стоя на страже анархической конституции страны. Он предвосхитил славянофильскую и панславистскую политику будущего, призывая сербов и черногорцев под сень своего протектората, посылая им за свой счет книги и учителей, хотя этим учителям было бы гораздо больше дела в Москве, но там не было школ, не нашлось и денег на их содержание. В этой игре он рисковал потерять на берегах Прута все плоды своих усилий и своих успехов и, более того, ввергнуть свою участь и судьбу всего народа в бездну более глубокую, чем та, что поглотила Карла XII. Чудом избавившись от такой катастрофы, Петр сейчас же принялся за прежнее; без всякой надобности, побуждаемый исключительно желание быть на виду у Европы, он вмешивался во все ее дела, вставляя свое слово повсюду, запутывался в лабиринте подозрительных интриг, двусмысленных комбинаций, трактуя, торгуясь, политиканствуя вкривь и вкось, опять-таки рискуя завязнуть в этом болоте, где он в течение десяти лет только топтался на одном месте между Берлином, Копенгагеном и Амстердамом, в постоянной борьбе с честолюбием, вожделениями соперников, насторожившихся благодаря его собственной неловкости.

Чтобы действовать и заставить с собой считаться на обширной арене, куда Петр отважно пустился со своим новым военным могуществом и дипломатией, только что получившей европейский склад, у него не было никаких ресурсов, ни достаточного понимания разнообразных, сталкивавшихся там интересов, ни сноровки в делах, ни такта, ни чувства меры. Повсюду, на каждом шагу он наталкивался на препятствия, попадал в ловушки, застревал на мелях, которых не умел ни замечать, ни обходить. Он удивлялся ссоре с королем английским после того, как Россия вступила в союз с курфюрстом Ганноверским; изумлялся, что Австрия оскорбилась, когда, содействуя округлению владений Пруссии за счет Швеции, он воображал, что служит интересам Германии. Он выдал дочь замуж в Данциг, чтобы доставить удовольствие своим польским друзьям, требовал по этому случаю с города контрибуцию в полтораста тысяч талеров и поражался, что тот оказывается более чувствительным к просимым деньгам, чем к оказываемой чести. Вмешавшись в распри между польскими католиками, униатами и православными, Петр добился лишь того, чтобы православные монахи в Орше побили русского комиссара Рудаковского, приехавшего с епископом белорусским для ревизии монастыря, о котором ходили плохие слухи. Игумен монастыря собрал множество шляхты и черни, которые бросились на епископа и комиссара с криками: «Бей, руби москалей и попа-схизматика!»

В то время как Петр добивался заключения займа в Голландии, контр-адмирал Крюйс, командир одной из эскадр, сжег в Гельсингфорсской гавани пять голландских купеческих кораблей, перебив часть команды и захватив остальную в плен. В данном по этому поводу объяснении вся вина сваливалась на шведов, занимавших Гельсингфорс и своей сильной артиллерией не дозволивших адмиралу предпринять никаких шагов против них. Тогда, чтобы не удалиться, не обогатив своей военной славы, он обрушился на голландцев.

Сподвижники царя, его послы при иностранных державах, стояли на той же высоте, постоянно переходя от излишка угодливости к непомерной надменности. Мы читаем в дневнике датского резидента в 1710 году: «Победа наполнила такой гордостью сердца здешних жителей, что они не чувствуют под собой ног и помышляют лишь о воздаянии им почестей, не думая об оплате тем же». И они с таким же наслаждением купаются в грязи, эти по большей части профессиональные искатели приключений, без прошлого, без школы, вытащенные из конюшни или людской, как Меншиков и Ягужинский, или, как Куракин, оторванные от услад патриархальной жизни, привычек домостроя и терема. Они совершают бесконечные промахи, неловкости, непристойности, то попадая в тюрьму за неуплату долгов, то добиваясь того, что их вышвыривают за дверь, как лакеев, но повсюду успевая еще запутать и без того сложный узел, концы которого держат в руках. Политическая история царствования, начиная с Полтавской победы и до Ништадтского мира, представляется сплошным хаосом и кутерьмой. Счастье России, героическое долготерпенье ее народа и, надо также добавить, настойчивость и энергия ее вождя, наконец, помогли ей в том разобраться; но просвет обошелся дорого и оказался бесполезным!

После Полтавы Петр отправился в Киев, а оттуда в Польшу, где местные магнаты, с гетманом Синявским во главе, готовили ему торжественную встречу как победоносному защитнику польской свободы! В октябре царь встретился в Торне с Августом, уже давно принесшим покаяние. Вероломный король не стал ожидать окончательного поражения Карла, чтобы стараться примириться с его противником. После похождений, не покрывших его вящей славой и приведших его вместе с сыном Морицем под стены Лилля в качестве наемников, выступивших с десятитысячным отрядом, нанятым у союзников против Франции, он одумался, послал генерала Гольца в Петербург, пригласил короля датского Фридриха IV в Дрезден и самолично совершил путешествие в Берлин. В начале июля 1709 года он уже снова заручился тремя союзниками. Союз с Россией, оборонительный и наступательный против Швеции обеспечил ему польский престол, а папская грамота в то же время освободила от обязательств, взятых Августом на себя по Альтранштадтскому договору, между прочим и от долга повиновения Лещинскому. Последнему пришлось с тех пор разделять судьбу шведского оружия и удалиться в Померанию с отрядом Крассова.

Таким образом осуществилась, наконец, четверная коалиция, о которой мечтал Паткуль, и Петр сделался ее естественным главой. Уже в Торне Дания предлагала ему прямой союз через посредство чрезвычайного посла графа Ранцау. Этого союза недавно добивался царский посланник в Копенгагене Долгорукий путем крупных субсидий: триста тысяч талеров для начала, но сто тысяч в последующие годы, строительные материалы для флота, матросов, еще разные добавления. Теперь не было уже речи ни о чем подобном. Дружба России поднялась в цене на европейском рынке. «Я не дал ничего, ни одного человека, ни одного гроша», – писал Долгорукий в октябре, извещая о заключении договора.

На поприще военных действий Петр также сначала переходил от успеха к успеху. Правда, Рига, которую он осаждал сам в ноябре и куда собственноручно бросил первые три бомбы, сопротивлялась; но в следующем году, в июне, Выборг, атакованный одновременно с суши и с моря, причем царь исправлял должность вице-адмирала, принужден был сдаться, а в июле Шереметев одолел наконец и Ригу. Кексгольм, Пернов, Аренсбург, Ревель постепенно открывали свои ворота или брались приступом; Карелия, Лифляндия, Эстония были покорены, а Курляндия сама отдалась победителям: правящий герцог Фридрих Вильгельм просил руки племянницы царя Анны Иоанновны.

Но вдруг тревожные вести пришли с юга. В Турции дипломатия Карла при помощи звонких доказательств одержала верх над Толстым. После смерти Мазепы побежденный герой сделался богатым. Войнаровский одолжил ему восемьдесят тысяч червонцев, находившихся в бочонках, сопровождавших гетмана во время его бегства; сто тысяч талеров Карл получил, кроме того, из Голштинии, двести тысяч – благодаря займу у братьев Кук, Английской Восточной Компании; четыреста тысяч дал великий визирь Нуман Куприоли. Таким образом, Карл мог снабдить, деньгами в достаточном размере своих двух агентов, Понятовского и Нейгебауера, последнего – перебежчика, бывшего воспитателя Алексея, вынужденного скрываться от преследований. Царский посол, требуя выдачи или, по крайней мере, задержания шведского короля, имел в своем распоряжении всего двадцать тысяч червонцев и несколько собольих шкурок для соблазна добродетели муфтия! Толстой наконец рискнул на ультиматум, и сейчас же вслед за тем, 20 ноября 1710 года, в торжественном заседании дивана была решена война. Русский посланник очутился пленником в Семибашенном замке.

Всецело поглощенный соображениями высшей политики, ареной для которых служила Центральная Европа, Петр не предвидел такого удара и, застигнутый врасплох, не в силах был его отразить. Набранные им союзники не могли в данном случае принести ему никакой пользы. Датчане уже снова были выведены из строя после полного поражения, стоившего им шести тысяч человек (февраль 1710 г.), и Англия воспользовалась этим обстоятельством, чтобы возобновить прежние попытки соглашения между ними и Швецией. А Петр не имел в настоящую минуту даже посла в Лондоне: Матвеев был выгнан оттуда кредитором после весьма компрометирующей истории (июль 1708 г.). Весной 1710 года Куракину удалось войти в соглашение с курфюрстом ганноверским Георгом Людовиком относительно оборонительного союза; но этот договор, по которому царь отказывался от права нападать на шведов в Германии, пока они сами там не затронут его союзников, можно считать полуизменой. Поляки, подданные Августа, также были недовольны новым сближением своего короля с победителем при Полтаве. В начале 1711 года Валлович явился в Москву и жаловался от их имени на произвол и насилия, какие им приходилось терпеть от русских войск. Он требовал немедленного отозвания расположенных в Польше отрядов, вознаграждения за причиненные обиды, возвращения Лифляндии и польских владений на Украине, в Литве, на правом берегу Днепра.

Все вместе взятое создало весьма опасное положение, и с такой обстановкой приходилось мириться у себя в тылу, на севере и западе Европы, чтобы направить свои силы на юг. Весьма неискусный в рассматривании вещей издали, Петр прекрасно видел их вблизи, и перед горизонтом, внезапно затянувшимся такими грозными тучами, его душой вновь овладели смущение и растерянность. Покидая Петербург в апреле 1711 года, он заботился об обеспечении судьбы Екатерины и прижитых с ней детей и ответил Апраксину, находившемуся на Дону и спрашивавшему указаний (24 апреля 1711 г.), что, «больной и в отчаянии», он не может ему дать никаких приказаний. В таком настроении духа он начал Молдавскую кампанию, где настал его черед испытать, что значит вести наступательную войну в малознакомой стране, с недостаточными силами и против врага, слишком низко оцененного.

План кампании, на котором Петр на этот раз остановился, явился, по-видимому, плодом его собственного вдохновения. Не будучи большим специалистом, легко заметить главную погрешность этого плана. Предшественники великого мужа прекрасно знали, что делали, когда, обязавшись воевать против Турции совместно с поляками или имперскими войсками, они неизменно обрушивались на одних татар. Грозный остаток великого монгольского владычества, Крымское ханство составляло тогда авангард Оттоманской империи, и авангард, так расположенный, что, преграждая с одной стороны – с востока – путь к Константинополю, он, прочно основавшийся и словно сидящий в засаде в природной крепости Перекопского перешейка, должен был неминуемо напасть с тыла на врага, приближавшегося с запада вдоль областей по Дунаю, и отрезать ему пути сообщения и отступления. Великая Екатерина поняла это впоследствии и упорно стремилась покорить ханство, и сам Петр, по-видимому, это сознавал, напав на Турцию со стороны Азова, где линия отступления была для него обеспечена водным путем. Но нападение со стороны Азова требовало помощи флота, а построенный с этой целью флот в Воронеже не мог сдвинуться с места вследствие недостаточного подъема воды. Поэтому Петр остановился на Яссах, рассчитывая на господарей молдавского и валахского Кантемира и Бранкована и на богатства их страны; как Карл рассчитывал на Мазепу и Украйну. Царь вел сорокапятитысячную армию и громаднейший обоз, переполненный бесполезными ртами. Екатерина сопровождала его с многочисленным гинекеем, и большинство офицеров, в особенности иностранцы, везли с собой жен и детей. Женщины эти ежедневно собирались вокруг будущей царицы, причем забывались заботы войны.

Однако забывать о них пришлось недолго. Кантемир принял гостей с распростертыми объятиями, но кормить их ему было нечем. Бранкован сначала колебался, затем принял сторону турок. Провиантские склады, устройством которых распорядился Петр, остались на бумаге благодаря стремительности похода, и не было более возможности наверстать в этом отношении потерянное время: татары исполняли свою роль, появляясь в тылу у русских, сообщение с севером было отрезано; царю сообщили о складе запасов и снарядов, устроенном турками в Браилове, на Сунже; и, уже менее заботясь о сражениях, чем о способах прокормить свои войска, он послал в Браилов генерала Рённа с отрядом кавалерии, назначая ему свидание на берегах Прута, вдоль течения которого он сам намеревался двинуться в том же направлении. Его предупредила другая неизбежная встреча, неожиданная только для него одного, потому что его штаб, говорят, ее предвидел и предупреждал о ней: 7 (18) июля 1711 года вечером его армию, сократившуюся до тридцати восьми тысяч благодаря уходу Рённа, окружили татары и турки, занявшие оба берега реки с силами, в пять или семь раз большими, и сильной артиллерией, расставленной на высотах. Отступление было невозможно. Не видно было другого исхода, кроме плена или смерти.

Если верить словам очевидца, Петр и на этот раз подумывал о спасении среди общего бедствия собственной жизни. Он обратился с этой целью к казаку Ивану Некульжу, надеясь, что тот сумеет провести его и Екатерину сквозь вражеский стан. Другие свидетели, весьма многочисленные и вполне между собой согласные, хотя также оспариваемые, рассказывают, что, охваченный отчаянием, совершенно упав духом, он заперся у себя в палатке, отказываясь отдавать приказания или выслушивать советы и предоставляя Екатерине заботу о последних попытках к общему спасению. Известно, наконец, знаменитое письмо, будто бы адресованное государем Сенату в этот трагический час:

«Господа Сенат! Извещаю вас, что я со всем своим войском без вины или погрешности нашей, единственно только по полученным ложным известиям, в семь крат сильнейшею турецкою силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены, и что я, без особливыя Божией помощи, ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем и ничего не исполнять, хотя бы и по собственному повелению от нас было требуемо, покамест я сам не явлюсь между вами в лице моем, но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собой достойнейшего мне в наследники».

Хотя впоследствии это письмо было помещено среди официальных документов, однако подлинность его весьма сомнительна. Оригинала не существует. Каким образом мог он исчезнуть? Первая известная передача текста встречается в анекдотах Штехлина, придерживавшегося устного рассказа Шереметева. Редакция «Полного Сборника Законов», т. IV, стр. 712, очевидно, почерпнута из этого источника. Стиль действительно напоминает Петра, а также радикальный способ разрешения без околичностей сложных вопросов, какие могут возникнуть благодаря возможному плену или исчезновению. Но забвение законного наследника в то время, как его разрыв с Алексеем еще был далек от своей развязки? Ведь как раз в эту минуту Петр помышлял о женитьбе сына для обеспечения наследника престола! Но избрание «достойнейшего» из среды сенаторов, тогда как любимые сподвижники царя, Апраксин, Головкин, Меншиков, не состояли членами Сената? И еще невероятная подробность: в остальных письмах, написанных несколько дней спустя, Петр ничего не упоминал об этом послании такой государственной важности. В одном из них он откровенно признавался в ошибках, «поставивших его и всю армию в безвыходное положение».

Что касается роли, приписываемой Екатерине, нам приходится выбирать между довольно сомнительным свидетельством самого Петра и словами некоторых второстепенных актеров драмы в двух лагерях. Последним совершенно неизвестно, чтобы она проявляла какое-нибудь деятельное участие. Понятовский просто упоминает, что Петр решил послать парламентера в турецкий лагерь. Брасей де Лион, который служил в это время бригадиром в русской армии, а жена его, весьма «ценимая и любимая в свите царя», по свидетельству Вебера, находилась в непосредственной близости к будущей царице, дает следующие точные подробности: «Его царское величество (Петр), генерал Янус, генерал-лейтенант барон фон Остен и фельдмаршал (Шереметев) имели продолжительное частное совещание. Все они подошли к генералу барону фон Халларту, находившемуся в карете по случаю раны, и там, между каретой генерала и каретой баронессы фон Остен, где находилась г-жа Буш (жена генерал-майора), было решено, что фельдмаршал напишет письмо великому визирю, прося у него перемирия». Дневник Халларта, подтверждаемый датским министром Юэлем, которому генерал сообщил эти же сведения, повторяет тот же рассказ. По словам Юэля, даже неверно, что Екатерина пожертвовала своими драгоценностями, чтобы содействовать подкупу великого визиря, она ограничилась их раздачей гвардейским офицерам, надеясь таким образом вернее сохранить эти драгоценности, и затем потребовала их обратно.

Тем или иным способом опасность была устранена. Отослав без ответа первого парламентера, визирь наконец согласился вступить в переговоры. Шафиров отправился к нему с условиями, находившимися в зависимости от взаимного положения обеих армий: возвращение Турции всех завоеваний предшествовавших войн, возвращение Швеции Лифляндии и даже других областей побережья, за исключением Ингрии и Петербурга (за Петербург Петр соглашался в случае надобности уступить Псков и другие города, даже в самом центре России!); возведение на престол Лещинского, уплата военных издержек, подарки султану. Шафиров возвратился и принес мир, доставшийся почти даром: очищение Азова, уничтожение некоторых соседних укреплений, обязательство не вмешиваться больше в польские дела, свободное возвращение шведского короля в его владения. По сведениям X. Хаммера, сверявшегося с турецкими источниками, и размер бакшиша, поднесенного по этому случаю визирю и разделенному им с киайей, не превышал 200 000 рублей. Немецкий историк верит во вмешательство Екатерины и действие, произведенное ее бриллиантами. Перстень, принадлежавший будущей царице, был впоследствии найден в имуществе киайя. Но визирь и киайя могли бы завладеть всем – Петром, его женой и всей его армией!

Подобная развязка может быть объяснена только общей историей турецких войн. Сыны Оттоманской империи, как явствует из этой истории, всегда торопились вернуться домой и склонны были удовлетвориться небольшими выгодами, чтобы избегнуть необходимости дальнейших усилий. Их лучшие войска, с янычарами во главе, были своенравны и недисциплинированны. При настоящих обстоятельствах они вообразили, что победитель при Полтаве намеревается дорого продать свою жизнь или свою свободу, и Шафиров своим поведением и речами укреплял их в этом мнении. Почерпнутое в византийской школе, развившееся в школе бедствий, искусство притворства прочно привилось в России. Нисколько не заботясь о торжестве более полном, чем то, каким они могут воспользоваться, не пошевельнув ни одним пальцем, вполне равнодушные к участи Лещинского или Карла XII, турецкие войска не выразили ни малейшего желания драться. Зная по опыту, что значит им противоречить, визирь исполнил их желание. Мир был заключен.

Петр необычайно быстро, по обыкновению, стряхнул с себя пережитую тревогу и воодушевился надеждой на будущее. В письме, написанном в тот же день Апраксину, он сознается, что «николи б не хотел к вам писать о такой материи, о которой ныне принужден есмь, однако ж понеже так воля Божия благоволила и грехи христианские не допустили. Ибо мы в 8 день сего месяца с турками сошлись и с самого того дня даже до 10 числа полуден, в превеликом огне не точию дни, но и ночи, были и прав да никогда, как я начал служить, в такой дисперации не были». Однако тотчас же добавляет: «Однако ж Господь Бог так наших людей ободрил, что хотя неприятели вяще 100 000 нас числом превосходили, но однако ж всегда выбиты были и потом, когда оным зело надокучил наш трактамент, а нам вышереченный, то в вышереченный день учинено штильштанд, а потом сгодились и на совершенный мир, на котором положено все города у турок взятые отдать, а новопостроенные разорить… Сие дело хотя есть и не без печали, что лишиться тех мест, где столько труда и убытков положено, однако ж чаю сим лишением другой стороне великое укрепление, которая несравнительною прибылью нам есть».

В то же время Петр нисколько не желал отказываться от способов, основанных на недобросовестности, чтобы загладить жестокий удар судьбы. Приказывая срыть Таганрог, он не велел трогать фундаментов, «потому что обстоятельства могут измениться», и, не желал слышать об очищении Азова или эвакуации Польши до отъезда Карла XII из Турции. Напрасно ему указывали, что в этом отношении Порта не брала на себя никаких обязательств. Шафиров и сын Шереметева, которых ему пришлось отправить в Константинополь в качестве заложников, оказались благодаря этому в опасном положении, но царь о том нисколько не заботился и с октября 1712 года допустил их заточение в Семибашенном замке вместе с самим Толстым. И только уступая наполовину перед прямой угрозой возобновления враждебных действий, он очистил наконец Азов и согласился на новую ратификацию границы, потребованную турками, но упорно старался ввести последних в обман ложными сведениями относительно количества войск, содержимых им по соседству с Варшавой, и достиг наконец, того, чего более всего добивался: удаления Карла из Бендер. Карл, после известной безрассудной попытки, был взят и заключен в замок Тимурташ, имение султана в окрестностях Демотики. Герой-рубака потерял в этом приключении четыре пальца, кончик уха, кончик носа и возможность продолжать в Турции свою пропаганду.

Петр находил, что теперь настал самый удобный момент для быстрого завершения войны со Швецией. Этого настоятельно требовало истощение страны и беспорядок в финансовых делах. К сожалению, царь не принимал в расчет добровольно навязанных себе союзников. В сентябре 1712 года осада Штральзунда, предпринятая общими силами, только привела к возбуждению общественного мнения Европы; русские, датчане, саксонцы потратили только время на взаимные ссоры и опустошение окрестностей. Конец войны из-за испанского наследства заставлял опасаться вмешательства Англии, Голландии и Австрии в дела Севера, поэтому Петр отправил князя Куракина в Гаагу, чтобы заручиться признанием его побед над Швецией в обмен на помощь против Франции. Его посла ожидал довольно холодный прием; поведение союзников в Померании не могло внушить желания вести с ними сообща какие-либо дела. Год заканчивался полным поражением датско-саксонской армии, преследовавшей у Мекленбурга последний шведский отряд под начальством Стенбока.

Следующий год был не лучше. На Утрехском конгрессе выяснилось сближение между Англией и Францией. Петр отправился в Ганновер и пытался склонить на свою сторону курфюрста. Тот отделывался одними обещаниями. Тогда царь обратился к Пруссии, где только что умер король Фридрих I. Пруссия до сих пор придерживалась системы, которую можно выразить следующим образом: ничего не делать и все-таки стараться что-нибудь получить; предоставлять другим драться, чтобы под шумок воспользоваться частицей добычи. Она устраивалась так, что ей предлагали Эльбинг взамен довольно туманных обещаний. За дальнейшие шаги она требовала ни более ни менее как заблаговременного свершения дела великого Фридриха: немедленного раздела Польши. Посещение нового короля Фридриха Вильгельма заставило Петра убедиться, что перемена государя нисколько не отразилась в этом отношении на политических принципах Пруссии.

Вернувшись в Петербург в марте 1713 года, Петр решился лично нанести окончательный удар, напав на Финляндию, эту «кормилицу Швеции», по его выражению. События доказали, что для него самое лучшее было действовать самостоятельно. Або, главный город страны, был взят в августе почти без сопротивления! В октябре Апраксин и Михаил Голицын разбили шведов при Таммерфорсе. Наоборот, в Германии кампания 1713 года была удачной только для Пруссии, принимавшей в ней участие лишь своими вожделениями. Окруженный в Теннингене, Стенбок принужден был сдаться 4 мая Меншикову с союзниками, после чего последовала капитуляция Штеттина; но победители спорили о дележе добычи, а Пруссия, отказавшаяся дать свою артиллерию для осады города, великодушно взялась их примирить, введя гарнизон в Штеттин, и в договор о секвестре, подаривший ей этот лакомый кусочек, включены были также Рюген, Штральзунд, Висмар, вся Померания! За это, правда, король Вильгельм объявил, что «готов пролить кровь свою за царя и его наследников».

Не удовлетворенная таким результатом Дания протестовала, требовала гарантии против алчности прусской, голландской или русской и выразила свое неудовольствие отказом от соглашения с Ганновером, чем Петр, после смерти королевы Анны и восшествия на английский престол курфюрста Георга, надеялся достичь поддержки последней державы.

В 1714 году царю приходилось одному вести войну морскую и сухопутную, и счастье продолжало улыбаться Петру. После взятия Нейшлота, завершившего покорение Финляндии, он лично разбил шведский флот 25 июля между Гельсингфорсом и Або, взял в плен контр-адмирала Эреншельда, овладел Аландскими островами и, вернувшись в свой «парадиз» среди нового взрыва торжествующих ликований, получил в виде награды чин вице-адмирала, дарованный ему Сенатом.

Но в ноябре Карл неожиданно явился в Штральзунд. Там к нему присоединился правитель Любека, правивший также герцогством Голштинским во время несовершеннолетия герцога Карла Фридриха. Сын сестры Карла VII Карл Фридрих считался теперь наследником шведской короны. Но пока датчане завладели ей и голштинским наследием, с которыми, по-видимому, не желали расстаться. Очевидно, один Карл XII мог им в том воспрепятствовать. И в Штральзунде произошло неожиданное событие, еще более осложнившее и без того запутанную нить длинного и бесконечного северного кризиса. Правителя Любеке сопровождал его министр, вдруг сделавшийся любимцем и самым веским советником шведского героя. Как и почему – трудно сказать, так как в министре не было ничего к себе располагающего. Вид у него был зловещий, и его считали виновным в самых ужасных злодеяниях или способным на них. Впоследствии, когда он принял участие в обширных переговорах, имевших целью умиротворение Европы, Шатонёф, французский посол в Гааге, жаловался, что ему приходится иметь дело с «человеком, чья порядочность может казаться весьма сомнительной»… Стэнхоп считает его мошенником и обвиняет в том, что он продался императору. Антипатичный и для всех подозрительный, он всюду возбуждал недоверие и ужас. Звали этого человека барон фон Гёрц.

В начале 1715 года дела союзников как будто начали принимать лучший оборот. Дания соглашалась уступить Ганноверу Бремен и Верден. Пруссия, по-видимому, готова была принять посредничество Франции между собой и Швецией, и королю Георгу приходилось объявить войну шведам в качестве курфюрста Ганноверского. Но вскоре все опять спуталось, и наступил прежний сумбур. Дания требовала содействия английского флота, чего не хотел и не мог обещать ей курфюрст, и, видя, что английский флот не выходит из рейда, датская армия не покидала своих стоянок. В мае Пруссия присоединилась к союзу с целью завладеть Штральзундом, откуда Карл скрылся до капитуляции (12 декабря). Сильно было неудовольствие Петра, задержавшегося в Польше и не принимавшего участия в осаде. Он надеялся наверстать потерянное, водворив в Германии свою племянницу Екатерину Ивановну, которую выдал замуж за герцога Мекленбургского Карла Леопольда, назначая ей в приданое мекленбургские города Висмар и Варнемюнде, которые намеревался отобрать у шведов. В апреле 1716 года Висмар действительно сдался союзникам; но последние отказались впустить туда Репнина, командовавшего русским отрядом. Опять Петр потрудился для короля Пруссии!

Лестное удовлетворение самолюбия ожидало Петра в Печение будущего лета. В августе на корабле собственной постройки «Ингерманландия» он произвел смотр эскадрам: русской, датской, голландской и английской, собравшимся на рейде в Копенгагене под его начальством. Англия и Голландия участвовали только на параде, но произошло соглашение относительно совместного действия флотов русского и датского в Шонии, и присутствие двух других флотов, хотя и чисто демонстративное, дало, однако, союзникам могущественную моральную поддержку. К несчастью, соглашение расстроилось в ту самую минуту, когда должна была начаться действительно общая работа. С той и другой стороны возникли взаимные подозрения, обвинение в намерениях, чуждых предполагаемому предприятию. Напрасно Петр напрягал всю свою изобретательность и энергию, спеша в Штральзунд, чтобы поторопить прибытие запоздавших датских транспортов, пускаясь в опасные рекогносцировки под огнем неприятельских батарей. Его шлюпку «Княжна» пронзило ядро. Сентябрь приближался, а дело еще не подвинулось вперед ни на шаг, и русский штаб единогласно заявлял, что следует отложить экспедицию до будущего лета. Союзники негодовали. Петр сбросил маску; он вошел в соглашение со шведами относительно раздела Померании и Мекленбурга! Только с этой целью он и прибыл в Германию! Может быть, он даже подумывал о Копенгагене! Столица приводилась в оборонительное положение. Гражданам раздавалось оружие. Ганновер, настолько недоброжелательно отнесшийся к водворению русской царевны в немецких землях, что предлагал даже царю союз с Англией и содействие английского флота за отказ от мекленбургского замужества, проявил наибольшее раздражение. Утверждают, что король Георг даже хотел послать приказ адмиралу Норрису, командиру отряда английских судов в датских водах, завладеть особой русского государя и потопить его эскадру. Стэнхоп, на которого было возложено такое поручение, указал на необходимость посоветоваться со своими коллегами и дал время государю успокоиться, но Петру его союзники сделались противны. Он приказал своим войскам очистить Данию, двинувшись в Ростов. Шереметев водворился с большей частью своих отрядов в Мекленбурге, а сам царь направился в Амстердам, куда привлекал его Гёрц, раскрывая перед ним новые перспективы.

Гёрц, бывший министром герцога Голштинского, прежде чем сделаться доверенным лицом Карла, сначала старался спасти интересы своего повелителя от кризиса, грозившего им погибелью, связав их с судьбою короля шведского. Он вел переговоры с Пруссией, Ганновером, королем польским, чтобы выговорить себе долю из добычи после побежденного героя; с царем – чтобы выдать замуж русскую царевну за герцога Голштинского и затем возвести последнего на шведский престол. Таким образом, он заранее изменял своему будущему повелителю и подобными поступками приобрел себе в Европе самую плохую дипломатическую славу. Однако, отвергнутый союзниками, видя, что датчане заняли герцогство Голштинское без всякого сопротивления с чьей-либо стороны, он с полной искренностью обратился к шведскому герою, вернувшемуся из Турции. Искать спасения герцогства Голштинского в торжестве Карла; сократить для того число его врагов; отделить Данию; поставить претендента в зависимость от Георга Ганноверского и тогда начать переговоры непосредственно с царем, даже с Пруссией, если окажется возможным, пользуясь посредничеством Франции, – вот план, на котором теперь остановился Гёрц.

Прибыв в Голландию, где Гёрц находился с мая месяца 1716 года, Петр благосклонно выслушал его соблазнительные речи. Сторонник претендента, шведский врач Эрескинс, которого Гёрцу удалось поместить около царя, подготовлял для того почву. Что касается содействия Франции, оно казалось обеспеченным: план Гёрца, в сущности, только возобновил руководящую мысль последнего франко-шведского договора 13 апреля 1715 года. Франция обязалась тогда поддерживать Карла XII в его стремлениях вернуть свои забалтийские владения и герцога Голштин-Готторпского в его притязаниях. Как уже сказано, мысль Гёрца – французского происхождения, и происхождения хорошего: она принадлежала Людовику XIV и Торси. Великий король и его министр заботились о предохранении от полного разрушения системы союзов, обеспечивавшей Франции на многие века ее положение в Центральной Европе наряду с империей. Ослабление Турции и Польши, удар, нанесенный Швеции Россией, подточили это здание у самого основания. Мысль о поддержании его при помощи других материалов, обратившись к самой России, еще не созрела, и понадобилось много времени, чтобы восторжествовать ей над духом рутины и более законной приверженности к старым, уважаемым традициям. Мысль Гёрца, за неимением лучшего, явилась довольно сносным исходом.

С июля по ноябрь 1716 года Гаага сделалась центром необыкновенно оживленных переговоров. Гёрц, шведский посол в Париже барон Шпарре, генерал Ранк, швед, состоящий на службе у Гессена, Понятовский, преданный друг Карла XII, толковали с Куракиным, с Дюбуа, присланным регентом из Парижа, с Гейнзиусом. Петр все сильнее раздражался против своих германских союзников. Екатерина, которая должна была сопровождать его в Амстердам, принуждена была остановиться в Везеле, где 2 января 1717 года произвела на свет сына, царевича Павла, прожившего всего несколько дней. Такой неблагополучный исход родов приписывался ее супругом плохому обращению, какое ей пришлось испытать, проезжая через Ганновер. Дело дошло до того, что побили ее кучера. К несчастью, Дюбуа прибыл в Голландию с совершенно иными планами, чем поддержка Гёрца. Людовика XIV уже не стало, направление французской политики не зависело более от Торси, и регент прислал Дюбуа, чтобы встретиться со Стэнхопом и войти в соглашение с Англией относительно вопроса, которому жертвовал некоторое время всеми остальными политическими соображениями и расчетами: он страстно желал стать преемником великого короля!

Неудача Гёрца зависела от такого фатального совпадения. Видя, что Франция уклоняется, Петр стремился к сближению с Англией. Но в феврале 1717 года шведский министр в Лондоне Гилленборг был арестован под предлогом сношений с претендентом, и русский резидент Веселовский оказался тоже замешанным в обвинении. Он пытался всеми силами оправдаться, и Петр торопил Куракина ему на помощь с предложением выгодного торгового договора как предварительной ступени к договору политическому. Но от посла сейчас же потребовали второй предварительной статьи: эвакуации Мекленбурга. Петр вынужден был сознаться, что с этой стороны ему ничего не добиться: король английский и курфюрст Ганноверский действовали заодно, чтобы удалить его из Германии и от Балтийского моря. Он снова обратился к Франции и в марте 1717 года решился лично отправиться туда попытать счастья. Из Берлина приходили благоприятные вести: Пруссия, по-видимому, не прочь была взять на себя посредничество для достижения соглашения и даже самой принять в нем участие. Ниже мы более подробно остановимся на пребывании царя на берегах Сены и успехах, ожидавших его личное дипломатическое вмешательство. Они окажутся посредственными. Однако, вернувшись в Амстердам из Парижа, куда сопровождали государя его послы Головкин, Шафиров и Куракин, подписали с Шатонёфом, представителем Франции, и Книпгаузеном, представителем Пруссии, договор, отличительной чертой которого являлось признание французского вмешательства для окончания Северной войны. И таким образом опять-таки восторжествовала идея Гёрца.

Антипатичный дипломат завоевал личное расположение царя; Петр соглашался на тайное свидание с ним в замке Лоо и вполне вошел в его планы. Поручив ему дело улаживания самостоятельного мира с Карлом, он дал обязательство ничего не предпринимать в течение трех месяцев, и Гёрц прибыл с пропуском русского государя в Ревель, чтобы оттуда направиться к своему повелителю в Швецию. Последствия этой новой дипломатической путаницы обнаружились быстро. В январе 1718 года внимание политических кругов Петербурга было встревожено неожиданным отъездом генерала Брюса, генерал-фельдцехмейстера, и канцлера Остермана. Куда они отправились? Голландский резидент де Би замечает, что Брюс приказал уложить «новые богатые одежды и серебряную посуду». Так как всем известна была его бережливость, то такая пышность казалась подозрительной. «Резкие слова и вспыльчивость», с какой Остерман отвечал на осторожные вопросы ганноверского резидента Вебера, утверждая, что отправляется в инспекторский объезд, нисколько того не успокоили. В мае всей Европе уже было известно, в чем дело: Брюс и Остерман – со стороны России, Гёрц и Гилленберг – со стороны Швеции съехались в Аланде для заключения мира. Ввиду предупреждения споров о старшинстве была снята перегородка, разделявшая две комнаты, и предназначенный для конференции стол ставился посередине, наполовину в одном, наполовину в другом помещении. Труднее было достигнуть соглашения относительно самого повода к совещаниям. Гёрц требовал status quo ante – возврата к прежнему положению дел: возвращения всех владений, отнятых у Швеции; а Петр соглашался уступить только Финляндию, и дело плохо подвигалось вперед. Правда, царь проявлял большую щедрость в других отношениях, предлагая Швеции какое угодно вознаграждение за счет германских владений английского короля, конечно, с условием, что она сама позаботится обеспечить за собой свои новые приобретения. Но в том Петр обещал свою помощь, даже, в случае надобности, поддержку притязаниям претендента в Англии. Шведы, по-видимому, не придавали особой цены таким обещаниям; тогда Петр советовал своим уполномоченным сделать попытку подкупа. Гилленборг, без сомнения, был не такой человек, чтобы отказаться от хорошего участка земли в России. Но ему сказали, что ганноверцы, со своей стороны, подкупили шведского посла Миллера. И он наивно этим оскорблялся. В то же время разнесся слух о народном восстании, вызванном в России процессом царевича Алексея, и этот слух вместе с упрямством Карла XII, у которого благодаря этому снова пробудилась надежда, и трудностью отобрания от Пруссии Штеттина, от которого шведский король не желал уже отказаться, создал еще более серьезное препятствие к быстрому соглашению. Наконец наступила фридрихсгальская катастрофа, окончательно прервавшая переговоры. Карл был убит (10 декабря 1718 года). Обвиненный в соучастии с Россией в ущерб шведским интересам, преданный суду по приказу Ульрики Элеоноры, которая, будучи замужем за наследным принцем Гессен-Кассельским Фридрихом, наследовала брату, Гёрц взошел на эшафот. Великий северный кризис вступил в новую фазу.

Аландские переговоры снова возобновились, барон Лилиенштед заменил Гёрца, а Петр отправил туда Ягужинского с предложениями более уступчивыми, вплоть до очищения Лифляндии. Но так как и этого оказалось мало, то царь пустил в ход крайние средства для понуждения к соглашению: в июле 1719 года громадный русский флот из 30 кораблей, 130 галер, 100 мелких судов произвел высадку на шведском берегу, и, проникнув в глубь страны, генерал-майор Лесси сжег сто тридцать пять селений и бесконечное множество мельниц, складов и фабрик. Отряд казаков приблизился на расстояние полутора мили к столице. Но героическая тень Карла парила над его родиной. Правительство и народ мужественно переносили испытание. Когда Остерман явился в Стокгольм в качестве парламентера, принц Гессен-Кассельский и президент Сената Кронхельм объявили ему, что готовы содействовать высадке русских войск ввиду решительного сражения, которым спор должен был решен. Бремен и Верден, уступленные наконец Ганноверу, в то же время обеспечивали Ульрике Элеоноре поддержку Англии. Венский двор, рассорившийся с Петербургом благодаря процессу царевича Алексея, подтверждал свои прежние намерения, клонившиеся в пользу Швеции, из опасения Пруссии. В июне 1720 года влиянию лондонского кабинета Швеция была обязана своим примирением с Данией при уплате вознаграждения в шестьсот тысяч дукатов и уступке зундских пошлин в обмен на возвращение всех датских завоеваний в Померании и Норвегии. В Гааге Куракин принужден был искать поддержки у Испании! И французский резидент ла Ви писал из Петербурга:

«Беспокойные движения царя вместе с обуревающими его порывами, которым он подвержен, служит доказательством силы волнующих его страстей… Естественные отправления нарушены бессонницей, не дающей ему покоя, и его приближенные, желая скрыть действительную причину его беспокойства, слишком очевидную, распространяют слух, что его беспокоят привидения».

Эта «очевидная причина» – гибель на глазах у Петра результата двадцатилетних усилий благодаря измене союзников, неразумно связанных им со своей победоносной судьбой и думавших лишь о том, чтобы отбить у него плоды его побед. И в ночных кошмарах государя вставали душа и тело целого народа; измученного, истощенного бесконечной войной. Вот к чему привели его связи с великими европейскими державами, его опыты политика широкого размаха в их обществе и весь блеск пышной дипломатии, заимствованный из их традиций!

Великие державы, к счастью для Петра, имели больше желания заставить его дорого поплатиться за неблагоразумие и самонадеянность, чем возможности сделать это. В мае 1720 года английская эскадра под начальством Норриса появилась с угрожающим видом вблизи Ревеля. Она соединилась со шведским флотом, но после нескольких попыток устрашения ограничилась тем, что сожгла избу и баню, выстроенные рабочими на соседнем островке. Тем временем русский отряд под начальством бригадира Менгдена произвел новую высадку в Швеции и сжег тысячу двадцать шесть крестьянских домов. «Конечно, потеря чувствительная, – пишет по этому поводу Меншиков, – которую два соединенных флота причинили Вашему Величеству на острове Нарген, но, хорошенько все взвесив, можно, пожалуй, на то махнуть рукой, предоставив избу шведскому флоту, а баню английскому».

Теперь наступил черед выступления Франции, но ее вмешательство, более действенное, носило совершенно мирный характер и проявлялось в смысле благотворном для интересов обеих держав, одинаково жаждавших мира. Оно привело в апреле 1721 года к новой встрече уполномоченных, русских и шведских, в Ништадте. Кампредон, недавно совершивший поездку из Петербурга в Стокгольм с согласия царя, подготовил для них путь. Швеция настаивала только на отстранении герцога Голштинского, относительно которого Петр взял также смелые обязательства. Действительно, этот принц после смерти своего дяди сделался законным наследником шведской короны, и у Петра зародилась мысль выставить и обратить на пользу русской политики его непризнанные права. В июне 1720 года Карл Фридрих по приглашению царя прибыл в Петербург, где ожидал его самый радушный прием и была ему обещана, почти предложена, рука цесаревны Анны, дочери Петра. Екатерина, говорят, объявила ему всенародно, «что будет готова сделаться тещей принца, подданной которого могла бы быть, если бы счастье не изменило Швеции».

Правда, относительно обещаний, руководясь традициями византийской западной школы, царь нисколько не стеснялся: он, не задумываясь, выбросил за борт несчастного принца с его правами, честолюбием и надеждами. 3 сентября 1721 года в Выборг прибыл курьер и привез царю весть, что мир заключен. Лифляндия, Эстония, Ингрия, часть Карелии с Выборгом, часть Финляндии окончательно отошли к России за вознаграждение в два миллиона талеров. Польша со стороны России, Англия со стороны Швеции участвовали в договоре. Вопрос о герцоге Голштинском даже не был затронут.

Великая эволюция Московского государства завершилась: настал конец периода восточного и континентального в его истории и начинается период западного, когда Россия становится морской державой. Политическая Европа, бесспорно, обогатилась новым фактором, все более и более приобретающим влияние на ее будущие судьбы. И Петр завершил свой тяжелый труд, свою ужасную науку. Он мог наслаждаться ликованием своего народа, измученного, истощенного, запуганного до последней степени и все-таки не покинувшего до самого конца своего царя и теперь разделявшего с ним его безмерную радость, его несказанное облегчение. Петр возвратился сейчас же в Петербург. Плывя по Неве, он приказал безумолчно играть на трубах и дать три пушечных залпа со своей яхты. Народ толпился у Троицкой пристани. Издали всем виден был царь, стоявший на носу судна, махавший платком и восклицавший: «Мир! Мир!» Он соскочил на землю, легкий и проворный, как в дни молодости, и сейчас же поспешил в церковь Св. Троицы, где приказал отслужить благодарственный молебен. Тем временем на площади перед храмом поспешно воздвигалась деревянная эстрада, подвозились бочонки водки и пива. Воздав дань благодарности Богу, Петр взошел на подмостки, говорил прочувствованными словами о великом событии, затем, осушив стакан водки, подал сигнал к праздничному угощению. Флотские офицеры явились к нему с поздравлениями и просили его принять чин адмирала, как бы освящение новой роли и нового положения, приобретенного для народа и его вождя на Балтийском море. Он охотно согласился. Сенат, в свою очередь, поднес ему три новых титула: отца отечества, Петра Великого и императора. Тут он колебался. Его предшественников и его самого уже искушал этот вопрос. В XVI веке в России зародилось желание заставить признать в слове «царь» равнозначащее «цезарю» или «kaiser»’y, одновременно со стремлением отвергнуть азиатское происхождение властителя, готового приобщиться к Европе. Служившее первоначально для обозначения казанских татарских князей, слово это соответствовало персидскому «cap», английскому «сэр» и французскому «сир», имея равносильное значение. В договоре, заключенном между императором Максимилианом и великим князем Василием Ивановичем, императорский титул, отчасти по недоразумению, был присвоен московскому князю. С тех пор эта двусмысленность оставалась невыясненной, но в 1711 году Куракину пришлось еще «подчищать» в письмах, адресованных королевой Анной его государю, титул «царское», присовокупленный к «Его Величеству», победителю под Полтавой. Петр оставался до сих пор довольно равнодушным к такой замене, даже скорее относился враждебно, объясняя энергичным и образным выражением причину своего внутреннего отвращения: «Это пахнет плесенью». Теперь он уступил, но с поправкой: он будет «императором всея России», но не «императором Востока», как было предположено сначала. И он не скрывал от себя трудностей, с которыми придется бороться, чтобы заставить Европу признать этот новый титул. Действительно, вначале на это согласились только Голландия и Франция. Швеция признала его только в 1723 году, Турция – на десять лет позже, Англия и Австрия – в 1742 году, Германия и Испания – в 1745 году, а Польша, непосредственно в том заинтересованная, – только в 1764 году при воцарении Понятовского и накануне первого раздела.

«Вся Россия», заключающая все области, в течение пяти веков приобщенные к европейской цивилизации польской гегемонией, совершает свое окончательное вступление в историю.

На празднестве, сопровождавшем провозглашение нового титула, новый император собственноручно пускал фейерверк, так как мастер, которому была поручена эта забота, оказался мертвецки пьяным. Царь сам пил изрядно и веселился больше всех своих подданных, вместе взятых. Но на следующий день, встав рано, как всегда, принялся за работу. Для него мир не означал отдыха. Наряду с материальными выгодами, составлявшими его прямую пользу, он рассчитывал извлечь из него для своего народа пользу моральную, более отдаленную, но безграничную. Он желал, чтобы эта двадцатилетняя война была главным образом школой, хотя бы и «трехвременной с жестокой длительностью ученья», как он выражался в письме, отосланном уполномоченным (Брюсу и Остерману) с выражением своего удовольствия по поводу счастливого события.[25] И знание само по себе не дает еще ничего; надо пользоваться – и немедленно – тем, чему выучился. Как? Опять начинать войну. Отчего же нет? Не чувствуя себя усталым, Петр быстро забывает об усталости других. И вот его манит уже новое военное предприятие с горизонтами еще более обширными, чем те, которые открыли перед ним «окно, прорубленное в Европу» со стороны Балтийского моря.

В борьбе за расширение границ своего государства и своего влияния в сторону Запада Петр не упускал из вида и восточных границ. С 1691 года бургомистр Амстердама Николай Витзен через голландского резидента в Москве обратил внимание царя на важность установления торговых сношений между Россией и Персией. В 1692 году путешествие датчанина Избранда в Китай явилось эпохой в ознакомлении с этой страной. Один из наиболее деятельных сотрудников Петра по постройке кораблей и проведению каналов, англичанин Джон Перри, со своей стороны, занялся прилежным изучением побережья Каспийского моря, где уже с половины XVII века Астрахань являлась важным центром армянской и персидской торговли. Несколько раз возобновленные попытки завоевать пекинский рынок – в то же время в Пекине была основана русская церковь – не увенчались, успехом. Отправленный туда в 1719 году послом полковник Измайлов наткнулся на сопротивление иезуитов, там уже более прочно основавшихся. Но эта неудача только укрепила Петра в намерении пробить себе в ином месте путь на Дальний Восток. Вместо Китая пусть будет Индия. Мысль встретиться там с Англией и нанести ей урон, бесспорно, еще не мелькала в голове Петра. Он имел в виду лишь воспользоваться своей долей в неистощимой сокровищнице богатств, откуда черпали свои средства большинство европейских держав. Вначале он остановился на Хиве и Бухаре, первых этапах на великом пути Амударьи, который, как он надеялся, проведет его в Дели, откуда еще англичане не выгнали Великого Могола. Русским купцам эта дорога уже была знакома. После неудачного похода 1711 года стремление вознаградить себя на востоке, на побережьях Каспийского моря, за потери, понесенные на юге, у Черного моря, становится более настойчивым. В 1713 году сведения, сообщенные туркменским хаджи, завлеченным в Москву, еще сильнее возбудили алчность государя: на берегах Амударьи (Oxus) есть золото, и эта река, впадавшая раньше в Каспийское море и будто бы отведенная хивинцами в Аральское море из боязни русских, могла быть возвращена в свое прежнее русло. Шведская война помешала отправить в Азию сколько-нибудь значительную экспедицию; но Петр не мог совсем отказаться от своего проекта и изобрел систему мелких отрядов, оказавшуюся гибельной впоследствии для других покорителей далекой страны и не сослужившую лучшей службы и ему. Первый очень слабый отряд, выступивший в поход в 1714 году под начальством немца Берхгольца, направился по сибирскому пути, но путь оказался прегражденным калмыками, и Берхгольц принужден был отступить. В 1717 году князь Александр Бекович-Черкасский, лучше снаряженный, с четырьмя тысячами человек пехоты и двумя тысячами казаков, дошел до самой Хивы, то сражаясь, то ведя переговоры; но, в конце концов, он и весь его отряд были перебиты.

Более счастливыми оказались попытки, одновременно направленные в сторону Персии. В 1715 году Артемий Петрович Волынский, посол при дворе шаха, прибыл оттуда с торговым договором и проектом экспедиции в широких размерах. Назначенный в 1720 году астраханским губернатором, он не переставал подготавливать эту кампанию. И сейчас же после Ништадтского мира именно его план привел Петра в воинственное настроение и оторвал от услад «парадиза». В эту минуту самое положение Персии как будто взывало к вмешательству с оружием в руках. После лезгин и казыкумыков, набеги которых на страну в течение 1721 года разорили русские склады и одному только купцу Евреинову причинили убытков на сто семьдесят тысяч рублей, афганцы доходили до самой Испании. Если бы Россия не поспешила предупредить, Турция намеревалась водворить порядок у соседей. И Петр принял решение: чтобы воспользоваться такими выгодными обстоятельствами, он, следуя настоятельному зову астраханского губернатора, двинул в поход всю свою армию и повел ее лично.

13 мая 1722 года он покинул Москву в сопровождении Толстого, Апраксина и неразлучной Екатерины и 18 июля сел на суда в Астрахани с двадцатью тремя тысячами пехоты. Конница в составе девяти тысяч лошадей отправилась сухим путем вместе с многочисленным иррегулярным войском из двадцати тысяч казаков, двадцати тысяч калмыков, тридцати тысяч татар. Местом встречи назначен был Дербент. Что предполагал сделать царь с этой стотысячной армией? Его планы остались загадкой. Возможно, что в противовес прежним военным демонстрациям слишком слабой наличностью сил он еще раз, по своему обыкновению, впал в обратную крайность. Также лишний раз обнаружил он странное легкомыслие, сочетавшееся в нем с самыми положительными качествами ума и характера. 23 августа после не особенно кровопролитной стычки с войсками султана Утешимского он совершил торжественное вступление в Дербент, куда сенаторы слали ему поздравления, желая «шествовать вперед по стопам Александра». Но новому Александру быстро пришлось обратиться вспять. Как и одиннадцать лет тому назад в Молдавии, его войскам грозила голодная смерть. Транспорты с припасами, предназначенными для их питания, затонули на Каспийском море. В несколько дней кавалерия Петра принуждена была спешиться благодаря отсутствию фуража; лошади падали тысячами. Петр оставил в Дербенте небольшой гарнизон, водрузил на слиянии Сулака и Астрахани первый камень будущей крепости, которой дано было имя Св. Креста, и торжественно, но с плачевными результатами возвратился в Астрахань.

Но еще раз Петр искупает сделанную ошибку главным качеством своего гения: настойчивостью. Возвратившись в сфере военных действий к системе мелких отрядов, послав в течение следующего года полковника Шилова во главе небольшого отряда, захватившего несколько персидских городов, а генерал-майора Матюшкина с другим отрядом, овладевшим Баку, который русский штаб считал ключом к занятию этой области, Петр одновременно пустил в ход дипломатию. В Испагани полковник Абрамов изощрялся по его приказанию в уверениях персов, что царь имеет лишь в виду оказание им помощи против непокорных племен. 12 сентября 1723 года Исман-бей подписал в Петербурге от имени шаха договор, уступавший России все желанное побережье Каспийского моря с Дербентом, Баку, областями Гилан, Мазандеран и Астрабад в обмен на туманные обещания помощи против мятежников. В мае месяце следующего года Петр уже намеревался заняться и извлечением пользы из своих новых приобретений: он посылал Матюшкину подробное наставление о доставке в Петербург местных произведений: керосина, сахара, сушеных фруктов, лимонов.

Шаги оказались чересчур поспешными. Князь Борис Мещерский, отправившийся в Испагань в апреле 1724 года, был встречен ружейными выстрелами! Побуждаемая Англией, Турция тоже выражала протест, требовала немедленной эвакуации занятых областей или, по крайней мере, уделения себе известной части из них и просила французского посла маркиза де Бонак определить свою долю. Стараясь уладить несогласия, Бонак ссорился с русским послом Неплюевым, обвинявшим его в измене русским интересам, получив две тысячи червонцев за то, чтобы их защищать. Бонак выгнал от себя дерзновенного. Но настойчивость все-таки восторжествовала: в июне 1724 года в Константинополе был подписан договор о разделе, но определенные им границы оставались спорными и призрачными. Россия все-таки окончательно упрочилась в этих краях и тем или иным способом, немного раньше или немного позже утвердила там свое влияние.

Посланный в Константинополь для обмена ратификациями Александр Румянцев по дороге встретился с армянской депутацией, отправлявшейся в Петербург просить защиты царя против Порты и позволения перейти на житье во вновь приобретенные персидские провинции. Уже так скоро!

Создалось движение, которому не суждено было замереть, и возникла задача, над разрешением которой Европе пришлось трудиться еще в конце следующего века.

Легко себе представить, что депутаты 1724 года были встречены с распростертыми объятиями. С удивительным политическим чутьем Петр сейчас же решил из покровительства местным христианским племенам, армянам и грузинам, создать базис для своих действий в краях, оспариваемых у турок и персов. Увы, он не успел осуществить этой программы. Его дни уже были сочтены, а после него его преемники испортили начатое дело, упуская на время из виду даже путь в Индию, только что проложенный. Но вехи уже были расставлены. Восточный вопрос остался открытым в тех самых пределах, в которые заключил его гений Петра. Петр наложил на него свою печать. До самой смерти он неусыпно заботился о судьбе своей новой христианской паствы. И в то же время, по обыкновению нетерпеливый, будучи не в силах ждать, принялся искать, почти ощупью, иного пути, другой дороги к далекому и таинственному Востоку.

В течение 1723 года на рейде Рогервика поспешно и в глубочайшей тайне трудились над снаряжением двух фрегатов, предназначенных к отплытию в ближайшем времени с неизвестным назначением. 12 (23) декабря они распустили паруса, но попали в шторм и принуждены были укрыться в Ревельской гавани. Разнесся слух, что им предстояло отправиться на Мадагаскар, чтобы завладеть этим островом, которому в течение двух последующих столетий суждено было возбуждать колонизаторские стремления европейских держав. Подобно многим из своих замыслов, Петр и эту мысль заимствовал у Швеции. Незадолго до своей смерти Карл XII вошел в сношения с авантюристом по имени Морган, вероятно, сыном знаменитого вождя английских флибустьеров Генриха Джона Моргана (1637–1690), умершего на Ямайке после бурной жизни, в течение которой он завладел Панамским перешейком, где некоторое время пользовался правами неограниченного самодержца. Морган брался открыть шведам доступ на остров, где, по его словам, неисчислимые богатства ожидали только желающих ими завладеть. Переговоры возобновились с королевой Ульрикой Элеонорой в 1719 году, и начались уже приготовления к предполагаемой экспедиции, когда Петр, поставленный об этом в известность своими стокгольмскими агентами, решил предупредить своих соседей. Заняв остров и водворив там русский протекторат, адмирал Вильстер должен был продолжать свой путь на восток, вплоть до сказочной страны, находившейся под властью Великого Могола.

То была простая греза. Со своей всегдашней поспешностью и лихорадочностью Петр даже не дал себе времени, чтобы собрать сведения, самые элементарные, относительно своих будущих завоеваний. Он не читал документов, выкраденных для него из стокгольмской канцелярии, и наудачу написал письмо королю, который, по его соображениям, царствовал на острове, объясняя ему, что в настоящее время протекторат России выгоднее протектората Швеции. Шведы были лучше осведомлены. Петр остановил свой выбор на первых попавшихся двух фрегатах, не заботясь о том, пригодны ли они для такого далекого путешествия. Гнев его не знал границ при известии о плохом поведении утлых суденышек. Царь обрушился на Вильстера и его подчиненных, метал гром и молнии, грозил, не желал слышать об отказе от своего проекта, придумывал броню из войлока и теса для обшивки подводных частей судна, чтобы возместить плохие качества кузова, приказывал адмиралу скрываться в Рогервике под чужим именем в ожидании близкого отъезда. Напрасный труд! Фрегаты отказывались исполнять свое назначение, войлочных броней не было в Ревеле. В начале 1724 года решено было отложить экспедицию на неопределенное время. При жизни великого государя вопрос о том больше не поднимался. После него очнувшаяся от своего мореплавательного опьянения Россия должна была и сумела лучше понять средства, направления и естественные границы своей колонизаторской мощи. Она нашла себе завидную долю.

Следуя за величественным появлением на Копенгагенском рейде во главе четырех соединенных под командой царя эскадр, путешествие Петра во Францию совпало с апогеем славы его царствования. Позднейшие события, политические разочарования и внутренние неурядицы, разрыв с чересчур дорого стоившими союзниками, процесс царевича, дело Монса, несмотря даже на ништадтское торжество, кажутся поворотом судьбы. Это уже закат.

С 1701 года Петр не провел ни одного года, не покидая границ своего государства. Он постоянно разъезжал по Европе, то для посещения поочередно своих союзников в их столицах, то направляясь в Карлсбад или Пирмонт для укрепления на водах своего все более расшатывавшегося здоровья. Париж манил его еще в 1698 году, во время первого большого путешествия. Петр ждал, пытался даже вызвать приглашение, но его не последовало. В этом царь утешился довольно скоро. «Русскому, – говорил он, – нужен голландец на море, немец на суше, а француз совсем ни к чему». Сношения между обеими странами находились лишь в зачаточном состоянии, но, тем не менее, на них отразилась обида, нанесенная самолюбию русского государя, и интересы французской торговли на севере потерпели от этого.

Во Франции к таким последствиям отнеслись с равнодушием, по крайней мере, равным пренебрежению, оказанному царем. Все умы были слишком поглощены войной за испанское наследство. В представлении всехристианнейшего короля, так же как в воображении большинства его подданных, Московия оставалась страной далекой и совершенно неинтересной, ее монарх сохранил облик властелина экзотического, странного, темного, но, в общем, малолюбопытного. До 1716 года имя победителя при Полтаве даже не значилось в списке европейских государей, напечатанном в Париже!

Однако в Биржах в 1701 году Петр имел беседу с французским послом, сопровождавшим туда короля польского, и разговор, начатый с дю Героном, продолжался через русского посла при дворе Августа, через вмешательство Паткуля и еще других посредников. К сожалению, сейчас же выяснилось крупное недоразумение: в Версале полагали, что имеют дело с новым клиентом второстепенной важности, само собой разумеется, нетребовательным, – с другой Польшей, более далекой, более варварской и еще более пригодной для поступления на службу к королю за небольшое вознаграждение, приправленное известной любезностью. В Москве же хотели себя держать как равные с равными. Существенная сила современной России, а именно высокое мнение, всегда питаемое ей относительно своего значения и могущества, даже еще ничем не оправданное, прекрасно выразилось в данном случае. Когда дю Герон коснулся сближения между обоими дворами, вот какой ответ получил он от своего русского собеседник: «Сближение и тесный союз между этими двумя героями века, – то есть Людовиком XIV и Петром, – послужило бы, наверное, предметом удивления всей Европы». Сейчас же вслед за Нарвой такой комплимент навряд ли пришелся по вкусу Франции!

В 1703 году преемник дю Герона в Польше Балюз предпринял путешествие в Москву и вернулся оттуда довольно сконфуженным: он ожидал получить «предложения», а его сухо попросили их сделать. До 1705 года Россия имела в Париже лишь агента без определенного характера Постникова, уже нам знакомого и занятого главным образом переводом и обнародованием сообщений о победах, более или менее достоверных, одержанных его государем над шведами. Надо сознаться, что странные московские посольства оставили после себя на берегах Сены плохие воспоминания. Пребывание князей Долгорукого и Мещерского в 1667 году чуть не окончилось кровавым столкновением: намереваясь ввезти беспошлинно целый груз товаров, предназначенных для продажи, послы схватились за кинжалы, чтобы избавиться от королевских таможенных досмотрщиков.

В 1705 году Матвеев прибыл из Гааги в Париж, и прежде всего ему пришлось защищаться от предубеждений, по-видимому, глубоко укоренившихся в общественное мнение, против русских и их государя. «Правда ли, – спрашивали Матвеева, – что во время пребывания в Голландии царь разбил свой стакан, заметив, что туда налили французского вина?» – «Его величество обожает шампанское». – «Правда ли, что однажды он приказал Меншикову повесить сына?» – «Но это история из времен Ивана Грозного». Такие попытки оправдания не имели большого успеха, и у бедного дипломата, кроме того, имелось про запас поручение не из особенно приятных: дело шло о двух русских судах, захваченных дюнкирхенскими каперами. Посол ничего не добился. Его сетования выслушивались вежливо, так же как и исторические поправки, но о возврате кораблей не могло быть и речи.

Новая попытка сближения произошла после Полтавы, но тут Петр отплатил за прежнюю обиду. Роли, по-видимому, переменились; теперь первые шаги сделала Франция, а царь отвечал на них с кислым видом. Балюзу трудно было настигнуть его в его постоянных скитаниях; наконец ему удается добиться свидания в мае 1711 года, перед началом Прутской кампании, и предложить посредничество Франции между Россией и Швецией, на что получили иронический ответ: «Царь охотно примет посредничество, но лишь для примирения с Турцией». С Балюзом обращались пренебрежительно, его систематически отстраняли от особы государя, принуждали выслеживать последнего украдкой в садах Яворова. Когда по возвращении Петра из злополучного похода он возобновил свою попытку, к нему без стеснений поворачивались спиной.

События шли, державы, с которыми Петр заключил союз против Швеции, из-за войны за испанское наследство стали во враждебные отношения к Франции. И желание вырвать у Франции «самое могущественное орудие, каким она располагала в Германии», то есть поддержку Швеции, привело их к естественному сближению между собой. «Пока этого не будет достигнуто, – писал в то время Куракин, – ничто не поможет взять – у короля Аррас, каков он ни на есть».

Сам лично Куракин ни в коем случае не относился враждебно к Франции. Его наклонности вельможи и быстро усвоенные привычки светского человека делали слишком близким его сердцу Париж, и в особенности Версаль. Одно время он даже потихоньку вступил в переговоры, довольно темные и двусмысленные, с Ракоци, вождем венгерских повстанцев, и решился поведать тайну их царю посредством переписки, зашифрованной особой азбукой. Предметом депеш служит прекращение войны за испанское наследство в ущерб Австрии, причем Россия брала на себя в пользу Франции уже тогда изобретенную роль «честного маклера». В апреле 1712 года Ракоци сам появился в Утрехте, чтобы попытаться быстрее подвинуть дело. Увы, там он встретился с курьером от Шафирова, возвещавшим из Константинополя о заключении выгодного мира, которого ему удалось добиться, несмотря на интриги французского посла, «оказавшегося для России хуже, чем шведы и польские изменники или казаки…» Куракин сразу понял, что почва ускользает у него из-под ног, и не стал настаивать.

Однако незаметно, единственно силой вещей, пропасть, разлучавшая оба народа, начала постепенно заполняться. Войдя в европейскую семью, Россия, какого бы она ни держалась мнения, сделала крупный шаг, чтобы перешагнуть через пропасть. Поток сношений естественных, неизбежных медленно возник и развивался между двумя народами, хотя правительства их и не сходились между собой. Несколько русских прибыли во Францию и там поселились; много французов избрало своим местом жительства Россию. Уже Постникову было дано поручение набрать в Париже художников, архитекторов, инженеров, хирургов. Сначала это оказалось трудным. Французы требовательны: «Просят по тысяче экю в год и думают, что, отправляясь в Москву, едут на край света». Но постепенно переселенческое движение устанавливалось. Бретонец Гилльемот де Вильбуа, которого Петр сам пригласил на службу во время пребывания в Голландии в 1688 году, гасконец Балтазар де Лозиер, который уже в 1695 году сражался под Азовом в рядах русской армии, положив основание французской колонии, призывали туда своих соотечественников. При осадах Нотебурга и Ниеншанца мы видим в весьма деятельной роли военного инженера Иосифа Гаспара Ламбер де Герэна, который впоследствии дал царю совет относительно выбора местоположения для будущего Петербурга.

После Полтавы приток усилился. Два французских архитектора, Меро и де ла Скир, трудились в 1712 году над сооружением новой столицы. В 1715 году Петр воспользовался смертью Людовика XIV, чтобы пригласить за недорогую плату целый штат художников, оставшихся без занятий: Растрелли, Лежандра, Леблана, Дювилэ, Людовика Каравака. В том же году заведование морскими кораблестроительными верфями, устроенными на Неве, было возложено на барона де Сент-Илера. Граф де Лоней значился среди камер-юнкеров государя; его супруга была первой статс-дамой молодых царевен, дочерей Петра. В Петербурге на Васильевском острове была основана французская церковь, и ее настоятель, отец Калльо, францисканец, принял титул духовника французского народа. Надо отдать долг справедливости, что сведения, сохранившиеся о нем и его приходе, дают о них представление не особенно выгодное. Этот францисканец был священником, отрешенным от своей должности и перед отъездом из Франции обманным образом добывшим себе место духовника в полку Марсильяка, откуда был выгнан за порочное поведение. Он постоянно ссорился со своей петербургской паствой. Однажды он силой ворвался в дом Франсуа Вассона, литейщика, состоявшего на службе у Царя, и когда г-жа Вассон преградила ему дорогу, обозвал ее воровкой, потаскушкой и, наконец, так сильно избил, что ей пришлось слечь в постель. Он всенародно метал громы на художника Каравака, отлучил его от церкви и объявил его брак с девицей Симон недействительным, потому что церковное оглашение происходило в ином месте, а не в часовне на Васильевском острове, приказал новобрачной уйти от мужа и на ее отказ преследовал ее сборником непристойных и позорных песен, послуживших поводом к процессу, переданному на суд французского консульства. В своей защитительной речи францисканец заявлял, что мог с достоверностью говорить о тайных недостатках девицы Симон, «превосходно их изучив до ее незаконного замужества».

Но и кроме таких внушительных раздоров судьба колонии была незавидна во многих отношениях. После трех лет службы, награжденный крестом Андрея Первозванного без всякой денежной субсидии. Ламбер де Герэн принужден был продать все свое имущество, чтобы избежать нищеты и выручить необходимую сумму для возвращения во Францию. В 1717 году он писал герцогу Орлеанскому: «Я весьма счастлив, что мне удалось целым и невредимым выбраться из пределов владений этого государя (Петра) и очутиться в самом цветущем королевстве вселенной, где сухой хлеб да вода стоят всей Московии». И его случай не единственный, потому что в донесении, отправленном в 1718 году торговым агентом ла Ви к Дюбуа, мы читаем следующие строки: «Положение большинства французов, поселившихся в этой стране (России), мне кажется столь печальным, что я считаю себя вынужденным уведомить о том ваше преосвященство. Двадцати пяти человекам, приглашенным на службу царем, отказано от места, несмотря на условия, заключенные ими в Париже с Лефортом, агентом здешнего государя… Еще большее число остальных, не состоящих вовсе на жалованье, но соблазненных данным в Париже обещанием помочь устроиться, находятся в полной нищете». Один офицер, по имени де ла Мотт, даже счел нужным, вернувшись на родину, обнародовать по этому случаю «Предостережение к обществу», возбудившее много толков.

Но толчок был дан, и число эмигрантов со дня на день увеличивалось в новой северной столице, так что дипломатические агенты других держав начали тревожиться. Голландский резидент де Би бил тревогу. А в Париже в это время Лефорт, племянник сотоварища юности Петра, при помощи канцлера Поншартрена стремился образовать Франко-русскую торговую Компанию. К сожалению, дело расстроилось в ту минуту, как уже все казалось улаженным: учредитель был арестован за долги. В этом отношении словно злой рок преследовал скромные начинания соглашения, которому предстояла такая блестящая будущность. Преемником Лефорта является господин Гюгетон, величавший себя бароном д’Одик, в котором французское министерство при ближайшем знакомстве признало кандидата на виселицу. Гюгетона, лондонского банкрота, французский король по справедливости мог бы повесить, если бы английский король принял во внимание настояния, с какими к нему обращались о выдаче этого негодяя, искавшего убежища в Лондоне. Потом сама уже Франция сделала попытку прочного сближения, но ее постигла неудача. Графу де ла Марку, получившему от герцога Орлеанского секретное поручение свидеться с царем на Пирмонтских водах и разузнать, насколько прочны узы, связывающие его с врагами короля, пришлось напрасно потратить много времени на дипломатические приготовления, докладные записки, предварительные проекты и т. д.; когда все было закончено, Петр уже покинул Пирмонт.

По-видимому, при таком стечении обстоятельств не оставалось надежды на возможность союза; однако логика событий сама содействовала сближению обеих стран и восторжествовала над непоследовательностью и малодушием их дипломатии. По мере того, как во Франции начали сознавать ошибку в расчете, совершенную при оценке нового фактора, которым обогатилась европейская политика, Петр также начал яснее понимать неудобства и опасности положения, созданного им своими необдуманными поступками в центре Германии. В начале 1717 года Пруссия, интересам которой он более всего служил, грозила покинуть на произвол судьбы чересчур предприимчивого государя. Встревоженная нетвердым положением коалиции, в которой с самого начала принимала весьма осторожное участие, обеспокоенная переговорами царя с Гёрцом, о которых ей стало известно, она решила, что настала наиболее подходящая минута, чтобы огородить себя секретным договором, подписанным с Францией 14 сентября 1716 года. В этом договоре Пруссия признала посредничество этой последней державы и обязывалась прекратить враждебные действия, очистив Штеттин. Петру оставалось только последовать ее примеру, и путешествие во Францию было решено. В 1717 году двадцать представителей знатнейших русских фамилий – Жеребцов, Волконский, Римский-Корсаков, Юсупов, Салтыков, Пушкин. Барятинский, Безобразов, Белосельский – опередили там своего государя. Они получили разрешение поступить в королевские гардемарины. Пробил час для России и ее царя сделать новый шаг, и наиболее значительный из всех, в деле соприкосновенная с европейским миром, соприкосновения, которому уже не суждено было никогда порваться.

Екатерина не сопровождала царя в этом путешествии, и уже один этот факт говорит о важности события. Петр редко разлучался со своей любимой подругой. Все германские дворы видели ее рядом с ним, и он нисколько не заботился о производимом ею там впечатлении. Однако он счел уместным не возобновлять опыта в Париже. Очевидно, он сознавал, что там ему предстоит очутиться среди новых элементов культуры и утонченности жизни, предъявляющих иные требования благопристойности и приличий.

В пути не обошлось без недоразумений, Петр прибыл в Дюнкирхен в сопровождении свиты из пятидесяти семи человек. Такая многочисленность гостей явилась для хозяев первым и довольно неприятным затруднением. Царь заявлял о своем намерении путешествовать под строжайшим инкогнито, и расходы по приему были вычислены сообразно этому обстоятельству. Злым роком было суждено, чтобы первые столкновения между министрами августейшего путешественника и де Либуа, камергером королевского дома, высланным ему навстречу, произошли на жалкой почве грошовых интересов! Не согласится ли его царское величество принять определенную сумму на свое содержание во время предполагаемого пребывания во Франции? На это можно отпустить до полутора тысяч ливров в день. Такой способ возмещения расходов по гостеприимству в то время был общеупотребительным относительно иностранных послов, прибывавших в Россию, так что в самом предложении не заключалось ничего особенно странного. Однако Куракин восстал против этого и довел де Либуа до молчания, но также и до отчаяния, потому что кредиты злосчастного агента были ограниченные и в доме его величества он заметил громадное «расхищение». Под предлогом двух или трех блюд, ежедневно подаваемых государю, повар тратил стоимость стола человек на восемь, не только в кушаньях, но и в винах! Либуа старался нагнать экономию, «прекратить ужины». Общее негодование русских вельмож и их слуг! А число их все увеличивалось и доходило теперь до восьмидесяти! К счастью, в Версале одумались, и новые инструкции регента развязали руки представителю Франции. «В расходах не следует стесняться, лишь бы царь остался доволен». Но удовлетворить царя было делом нелегким. Де Либуа обнаружил «в его характере задатки доблести», но «в диком состоянии». «Царь встает рано утром, обедает в десять часов, слегка ужинает, когда хорошо пообедал, и ложится спать в девять часов; но между обедом и ужином поглощает невероятное количество анисовой водки, пива, вина, фруктов и всевозможной еды. У него всегда под рукой два-три блюда, изготовленных его поваром; он встает из-за роскошно сервированного стола, чтобы поесть у себя в комнате; приказывает варить пиво своему человеку, находя отвратительным то, которое подается ему, жалуется на все… Это обжора, ворчун. Вельможи его свиты не менее требовательны, любят все хорошее и знают в том толк», из чего можно заключить, что это уже не дикари.

Но заботы о столе были пустяками в сравнении с затруднениями по передвижению. Царь выразил желание доехать до Парижа в четыре дня. Это казалось невозможным при существующей наличности упряжек. Куракин окидывал презрительным взором предоставленные в его распоряжение экипажи, говоря, «что еще никогда не видано, чтобы дворянин путешествовал в катафалке». Он требовал «берлин». Что касается царя, то он вдруг объявил, что не желает мириться ни с каретой, ни с «берлиной». Ему нужна была двуколка вроде тех, что служили в Петербурге. Такой не оказалось ни в Дюнкирхене, ни в Калэ, а когда употреблены были все усилия, чтобы ему угодить, он уже переменил фантазию. Либуа с горечью принужден был сознаться, что этот маленький двор весьма переменчив, неустойчив и весь – от трона до конюшни – легко поддается гневу. «Воля и планы его царского величества меняются ежечасно. Никакой возможности составить заранее программу или какой-либо распорядок».

В Калэ, где произошла остановка на несколько дней, государь сделался более обходительным. Он произвел смотр полку, посещал крепость, даже присутствовал на охоте, устроенной в его честь, и настроение его духа становилось таким обаятельным, что Либуа начинал опасаться за добродетель г-жи президентши, на которую возложена была забота по приему гостей. Но вопрос о передвижении снова всплыл и обострился до такой степени, что Либуа уже считал путешествие оконченным. Никому не было известно, сколько времени царь намеревался пробыть в Калэ и предполагал ли вообще продолжать путь. Наступило уже 2 мая, и Либуа получил помощника в лице маркиза де Майи-Нель. В Париже говорили, что этот юный вельможа отправился навстречу русскому государю, не имея на то никаких приказаний, а сослался «на старинную прерогативу своего рода встречать всех иноземных государей, если они въезжают во Францию со стороны Пикардии», и, несмотря на свое полное разорение, ухитрился занять тысячу пистолей для поддержания традиции. Корреспондент герцога Лотарингского, повторяющий эти толки, прибавляет к ним другие черты, где любопытно сказывается представление, распространенное в столице относительно ожидаемого гостя: рассказывали, будто де Майи собирался сесть в карету вместе с царем, а тот выгнал его ударом кулака; будто русский государь отвечал на замечания пощечинами и т. д.

В действительности же маркиз исполнял формальное поручение регента, и общественное злословие напрасно изощрялось по поводу молодого человека; тем не менее, его роль оказалась довольно неблагодарной. Прежде всего он явился не вовремя, потому что наступила русская пасха, и приближенные царя не могли маркиза принять, как он того ожидал: все были мертвецки пьяны. «Один государь держался на ногах и находился почти в обычном состоянии, хотя выходил инкогнито в восемь часов вечера, – рассказывает Либуа, – отправляясь пить к своим музыкантам, помещенным в трактире»… Но трактир и компания, окружавшая там Петра, по-видимому, не располагали его к выслушиванию приветствий маркиза. Даже в последующие дни, трезвый, Петр находил француза чересчур изящным. На этот раз он осыпал маркиза не ударами кулака, но насмешками, удивляясь, что тот ежедневно меняет костюм. «Видно, молодой человек никак не может найти портного, который одел бы его вполне по вкусу». Вообще настроение царя снова омрачилось. Наконец он выразил желание пуститься в дальнейший путь, но выбрал новый способ передвижения: выдумал особые носилки, на которые желал поставить кузов старого фаэтона, найденного среди хлама негодных карет, и затем этот паланкин должен быть укреплен на спине лошади. Напрасно старались объяснить царю опасность, грозящую такому странному экипажу, к которому лошади не приучены. «Люди, – пишет по этому поводу де Майи, – обыкновенно руководствуются рассудком, но этот человек, если можно назвать человеком того, в ком нет ничего человеческого, не признает вовсе рассудка. Носилки укрепили насколько возможно лучше; для отъезда не представлялось больше затруднений». В этом отношении де Майи шел дальше Либуа, добавляя: «Я еще не знаю, остановится ли царь на ночлег в Булони и Монтрейле, но и то уже много значит, что он наконец двинулся в путь. Я желал бы от всего сердца, чтобы он прибыл в Париж и даже оттуда уже выехал. Когда Его Величество король его увидит и проведет с ним несколько дней, я убежден, если смею так выразиться, что королю будет приятно от него избавиться. Министры не говорят по-французски, за исключением князя Куракина, которого я сегодня не видал… и нет возможности передать гримасы остальных, представляющих собой действительно что-то необыкновенное».

Итак, 4 мая тронулись в путь; царь слез со своих носилок при въезде в город и пересел временно в карету, чтобы миновать город, снова усесться в экипаж собственного изобретения. Ему удобно было оттуда присматриваться к стране, по которой он проезжал. Подобно другому путешественнику, посетившему Францию полвека спустя – Артуру Ионгу, Петр был поражен видом нищеты встречавшегося ему простонародья. Двенадцать лет тому назад Матвеев получил совершенно иное впечатление. Последние годы разорительного царствования успели с тех пор дать себя знать.

На ночь остановились в Булони и на следующий день пустились в дальнейший путь с расчетом переночевать в Амьене, но на полдороге царь переменил решение и выразил желание ехать до Бовэ. Подставных лошадей не было приготовлено, и когда ему о том доложили, он ответил бранью. Наскоро предупрежденный городской интендант Бовэ дю Бернаж сделал невозможное, чтобы собрать шестьдесят необходимых лошадей. С согласия епископа были приготовлены в епископском доме ужин, концерт, иллюминация и фейерверк. Интендант украсил дворец вензелями царя, а его спальню портретами, вероятно не особенно схожими, московских великих князей, его предков. Вдруг разнеслась весть, что в карете заботливого интенданта царь быстро промчался через город, затем пересел в свой паланкин и остановился на расстоянии четверти мили в убогом трактире, где истратил всего восемнадцать франков на обед свой и всей свиты в количестве около тридцати человек, вытащив из собственного кармана салфетку и расстелив ее вместо скатерти. Бедняга дю Бернаж принужден был устроить импровизированный бал, который его супруга дала во дворце епископа и где утешались в отсутствии царя мыслью, что приготовления, сделанные для его приема, не пропали даром.

Наконец 10 мая, вечером, царь совершил свой въезд в Париж в сопровождении трехсот конных гренадер. Ему предложили апартаменты королевы-матери в Лувре. Он выразил свое согласие, и до последней минуты там ожидали его.

Койпелю было поручено освежить картины и позолоту. Приготовили, сообщает Сержант, «прекрасную постель, заказанную г-жой Ментенон для короля, самую богатую и великолепную вещь на свете». В большой зале дворца накрыт был роскошный стол на шестьдесят приборов. В то же время, так как Лувр показался все-таки слишком тесным, чтобы поместить всю свиту государя, сочли уместным отвести еще… залу заседаний Французской Академии! Предупрежденное 5 мая запиской герцога д’Актен, смотрителя королевских зданий, славное общество поблагодарило его «за любезность» и поспешило перейти в соседнюю залу Академии надписей, где и оставалось до 24-го.

На всякий случай, по совету графа Толстого, опередившего прибытие своего государя в столицу, озаботились устройством второго помещения, менее роскошного, в отеле «Ледигиер». Выстроенный Себастьяном Замет, затем купленный у наследников знаменитого финансиста, Франсуа де Бонна, герцогом де Ледигиер, этот красивый дом на улице Серизэ принадлежал в то время маршалу де Виллеруа, проживавшему в Тюильри и согласившемуся его уступить. В отеле также были сделаны большие приготовления, употреблены в дело принадлежащие государству ковры. Кроме того, были сняты все дома по улице для добавочных помещений. Точно желая нарушить всякие предположения, Петр по прибытии отправился в Лувр, вошел в залу, где был приготовлен ужин, бросил рассеянный взгляд на великолепие, для него предназначенное, спросил кусок хлеба и редиски, отведал шесть сортов вина, выпил два стакана пива, приказал потушить свечи, изобилие которых оскорбляло его склонность к бережливости, и ушел. Свой выбор он остановил на отеле «Ледигиер».

И там он нашел предназначенные для него апартаменты чересчур великолепными, а главное, обширными, и приказал расставить для себя походную кровать в гардеробной. Новые злоключения ожидали тех, кто был призван замещать теперь Либуа и Майи при особе государя. Сен-Симон говорит, что указал регенту для исполнения этой обязанности маршала де Тессе, «как человека, ничем не занятого, хорошо знающего язык и обычаи света, привыкшего к иностранцам благодаря общениям с ними во время своих путешествий… Дело вполне в его духе». Однако симпатии царя сразу остановились на помощнике, данном маршалу, графе де Вертоне, метрдотеле короля, «малом свободомыслящем, человеке известного круга, любящем широко пожить». Царь причинил немало забот и хлопот обоим.

Прежде всего, на целых три дня он устроил для себя добровольное заключение в отеле. Легко себе представить его любопытство перед лишь мельком виденными чудесами новой столицы, нетерпение человека, так необычайно подвижного и не любящего терять время зря. Он себя принуждал, насиловал; он хотел дождаться посещения короля. Такой претензии никто не предвидел. Все привыкли его видеть более обходительным, или, вернее, нетребовательным, относящимся беззаботно к вопросам этикета. В Берлине в 1712 году он прямо отправился в замок и застал короля еще в постели. В Копенгагене в 1716 году он силой ворвался к Фридриху IV сквозь двойной ряд царедворцев, преграждавших ему дорогу ввиду раннего часа, выбранного им для такого вторжения. Но в обеих столицах все его манеры соответствовали первому появлению – были просты, свободны и часто довольно неприличны. Очевидно, он усвоил себе мысль о глубокой разнице между этими дворами, часто им посещаемыми, и тем, куда он явился теперь, и здесь держался совершенно иначе: очень осторожно, подозрительно, строго и неуклонно придерживаясь этикета, законы которого сам предписывал в иных местах.

На следующий день по его прибытии к нему явился с визитом регент. «Царь сделал несколько шагов навстречу посетителю, поцеловал его с важным видом превосходства, – говорит Сен-Симон, – указал ему на дверь кабинета, прошел туда первый без дальнейших любезностей и сел»

Свидание продолжалось час; Куракин исполнял обязанности переводчика; происходило оно в субботу, и только в понедельник было принято решение удовлетворить требования его царского величества и прислать к нему маленького короля. На этот раз Петр вышел на двор, встретил царственного ребенка у дверец доставившей его кареты и пошел рядом с ним, по левую руку, до своей комнаты, где были приготовлены два одинаковых кресла, и правое предназначалось для короля. Произошел обмен приветствий в течение четверти часа, все при посредстве Куракина; затем король удалился, и тогда резким движением, забывая этикет и возвращаясь к природной простоте, царь схватил ребенка, поднял его своими сильными руками и поцеловал. Если верить Сен-Симону, «король нисколько не испугался и вел себя прекрасно». Петр писал, в свою очередь, жене: «Объявляю вам, что в прошлый понедельник визитовал меня здешний каралище, который пальца на два более Луки нашего (любимого карлика), дитя зело изрядная образом и станом, по возрасту своему довольно разумен, которому седмь лет»

Визит был отдан на следующий день с тем же церемониалом, заранее тщательно оговоренным и установленным. И вот царь был на свободе. Он широко ей воспользовался: сейчас же отправился осматривать город в качестве простого туриста и в самом простом наряде – «одетый, – сообщает Бюва, – в сюртук из серого довольно толстого баракана, совершенно гладкого, с жилеткой из серой шерстяной материи с брильянтовыми пуговицами, без галстука, без манжет, без кружев у обшлагов рубашки. Кроме того, на нем – темный парик по испанской моде, который он приказал сзади подрезать, потому что парик показался ему слишком длинным. Он не велел пудрить его… Маленький воротник на сюртуке, как у путешественника, и… портупея, отделанная серебряным позументом, поверх сюртука, на котором висит кинжал, по восточному обычаю». После отъезда государя костюм этот на некоторое время сделался модным под названием «одежды царя» или «дикаря». Петр посещал общественные учреждения и ходил по лавкам, иногда поражая тех, кому приходилось с ним сталкиваться простотой своего обращения не исключающего величавости, резкостью движений, ненасытной любознательностью ума, подозрительностью, полной бесцеремонностью и крайней невежливостью. Часто он уходил, никого не предупредив, садился в первую попавшуюся карету и отправлялся куда вздумается. Таким образом он однажды уехал в Булонский лес в экипаже г-жи де Матиньон, подъехавшей к отелю «Ледигиер», чтобы «поглазеть», по выражению Сен-Симона, и вынужденной возвратиться домой пешком. Бедный де Тессе проводил время в погоне за государем, не зная, где его искать.

14 мая царь отправился в оперу, где регент предоставил в его распоряжение ложу. Во время представления он спросил пива и находил вполне естественным, что регент прислуживал ему сам, стоя с подносом в руках. Не торопясь осушил он бокал, окончив, попросил салфетку и принял ее «с любезной улыбкой и легким кивком головы». Публика, по сообщению Сен-Симона, была немало удивлена зрелищем. На следующий день, сев в наемную карету, царь отправился осматривать мастерские, посетил фабрику гобеленов, закидывал рабочих вопросами и, уезжая, подарил им один экю. В зверинце 19 мая он дал двадцать пять копеек фонтанщику; в Медоне наградил лакея бумажным экю, служившим ему, по уверению Бюва, для надобности интимной и нечистоплотной. Он рассчитывался наличными с купцами, толпившимися в отеле «Ледигиер», но сильно торговался и, переделав, как выше сказано, великолепный парик – произведение искусства первого парижского парикмахера, дал семь ливров десять су вместо стоимости, по крайней, мере, в двадцать пять экю.

«Он нисколько не считался ни с титулами, ни с чьим-либо старшинством, не больше церемонился с принцами и принцессами крови, чем с первыми царедворцами, и не делал между ними никакого различия», – говорит тот же Сен-Симон. Когда принцы отказывались сделать ему визит, не имея уверенности, что он ответит той же вежливостью принцессам, он велел им передать, чтобы они не трудились к нему являться. Герцогини Беррийская и Орлеанская послали ему приветствия через своих шталмейстеров. Он согласился посетить их в Люксембурге и Пале-Рояле, но везде «держался с чувством превосходства». Остальные принцессы видели его только издали «зрительницами», а из принцев ему представлен был лишь принц Тулузский, и то в качестве обер-егермейстера в Фонтенбло, где на него возложен был прием. Герцог дю Мен во главе швейцарцев и принц Субиз во главе жандармов принимали участие на параде, на который был приглашен царь и где три тысячи карет, переполненных «зрителями и зрительницами», окружали плац; но Петр не выказал относительно принцев никакой учтивости так же, как и относительно присутствовавших офицеров.

21 мая он отправился в Гран-Берси, к Пажо д’Онсанбрэ, директору почты, провел там целый день, рассматривая любопытные коллекции в сопровождении знаменитого отца Себастьяна, действительное имя которого было Жан Трюше, выдающегося физика и механика. Петр обращался с ученым кармелитским монахом с величайшей предупредительностью, но герцогиня де Роган, находившаяся в своем доме в Пти-Берси и пожелавшая посмотреть на высокого посетителя, возвратилась в слезах и жаловалась мужу, что царь не оказал ей никакой учтивости.

– А какой же учтивости могли вы ожидать от такого животного? – спросил герцог настолько громко, что его слова слышал один из русских вельмож, случайно понимавший по-французски. Русский остановил герцога довольно энергичным образом.

Сен-Симон видел государя у герцога д’Антен и на досуге рассмотрел его, получив разрешение не представляться. Он нашел, что царь довольно разговорчив и повсюду чувствует себя хозяином. Сен-Симон заметил также нервный тик, иногда передергивавший лицо и изменявший его выражение. Де Тессе ему сказал, что такое подергиванье повторяется по несколько раз ежедневно. Герцогиня д’Антен и ее дочери были также представлены, но царь «гордо прошел мимо, только слегка кивнув головой». Портрет царицы, весьма схожий, раздобытый герцогом д’Антен и повешенный над камином, по-видимому, доставил Петру большое удовольствие. Он по этому поводу наговорил много любезностей, и вообще его недостаток вежливости зависел от робости и застенчивости, потому что постепенно в нем этот недостаток сгладился; к концу своего пребывания, переходя из дома в дом, принимая все приглашения, царь научился прекрасно держать себя даже с дамами. В Сен-Уэне, у герцога де Трем, где оказалось большое количество «прелестных зрительниц», он забыл свою «гордость» и старался быть учтивым. Ему назвали одну из присутствовавших, маркизу де Бэтен, дочь хозяина, и он просил ее занять место за столом рядом с собой.

Париж сделал свое дело.

Петр был вполне приличен, что бы ни говорили, если и не чересчур любезен в Сен-Сире с г-жой де Ментенон, Известен рассказ Сен-Симона, повторенный бесчисленное число раз, ставший классическим: неожиданное вторжение в комнату, молчаливый и грубый осмотр. В биографии, добавленной к изданию писем г-жи де Ментенон, опубликованных Сантро де Марси, Оже подтверждает эти подробности и даже говорит, что любопытство и непочтительность царя распространились и на племянницу бывшей супруги великого короля: «Увидав однажды г-жу де Кайлюс в обществе и узнав, кто она такая, он подошел прямо к ней, взял ее за руку и стал пристально осматривать». Легенды самые невероятные не могут поразить историка; удивительно лишь то, что Оже не читал следующего письма г-жи де Ментенон, включенного в его сборник: «В эту минуту, – письмо адресовано г-же де Кайлюс, – входит г. Габриель и говорит, что г. Беллагард просит мне передать о его желании привезти сюда после обеда, если я найду это возможным, царя. Я не решилась дать отрицательного ответа и буду ожидать его в постели. Больше мне ничего не сказали. Не знаю, следует ли его принять церемониально, хочет ли он видеть дом, девиц, пойдет ли на хоры; предоставляю все на волю случая… Царь прибыл в семь часов вечера, сел у изголовья моей кровати, спросил у меня, не больна ли я. Я отвечала, что да. Он спросил, в чем заключается моя болезнь. Я отвечала: „В глубокой старости при довольно слабом здоровье“. Он не знал, что еще сказать, а его переводчик, по-видимому, плохо меня слышал. Посещение царя было весьма короткое. Он еще в доме, но мне неизвестно где. Он приказал раскрыть полог постели, чтобы меня увидеть. Можете себе представить, насколько он остался доволен».

11 июня, когда состоялось свидание, после месячного пребывания в Париже, Петр не был уже человеком, способным на неприличие, которое ему безосновательно приписывали в данном случае. Без сомнения, он чувствовал себя еще лучше за пределами изысканности и церемоний двора и гостиной. Вполне хорошо в Доме инвалидов, где обращался с хозяевами по-товарищески, пробуя их суп, и запросто обласкав их; на Монетном дворе, где при нем вычеканили медаль в память его пребывания во Франции; в королевской типографии, в колледже четырех наций, в Сорбонне, где воспользовались его присутствием, чтобы поднять вопрос о соединении церквей; в обсерватории, у географа Делиля, у английского окулиста Вульгауса, пригласившего его присутствовать при операции снятия катаракты. Он являлся посетителем немного нервным и страшно любопытным, но быстро схватывающим, жаждущим знаний и в достаточной степени обходительным. Сорбоннским докторам он ответил вежливо и скромно, что недостаточно осведомлен в затронутом ими вопросе, что с него достаточно забот по управлению государством и окончанию войны со Швецией, но что он будет счастлив, если они войдут по этому поводу в переписку с епископами его церкви. Он благосклонно принял записку, врученную ими позднее и вызвавшую три года спустя довольно любопытный ответ русского духовенства. Начинаясь панегириком Сорбонне, этот ответ заканчивается признанием собственного бессилия: «Лишенная главы с уничтожением патриаршества – реформой Петра, – русская церковь не в состоянии принимать участия в обсуждении вопроса».

Искусства менее интересовали государя, а хранившиеся в Лувре королевские драгоценности, стоимость которых исчислялась в тридцать миллионов, вызвали у него гримасу: он находил деньги выброшенными зря. Маршал де Виллеруа, показывавший ему эту выставку, предлагал затем пойти взглянуть на «величайшее сокровище Франции», и Петр с трудом понял, что речь идет о маленьком короле.

Петр посетил Институт только 19 июня, накануне своего отъезда. Французская Академия не была о том предупреждена – что, однако, следовало бы сделать! – и царя встретили всего два-три из ее членов, оказавшихся налицо. Они провели его в залу заседаний, чуть не обратившуюся в спальню для его офицеров, объяснили порядок своих работ, остановили его внимание на портрете короля… и все. Лучший прием ожидал Петра в Академии наук, при большей наличности членов, о чем позаботился, кажется, отчасти сам государь. Достопримечательности словаря представляли для него лишь посредственный интерес. В Академии наук он рассматривал машину для подъема воды ла Файе, Древо Марса Лемери, Домкрат Далесса, карету ле Камюза и благодарил общество за прием письмом, написанным по-русски.

В тот же день он присутствовал в закрытой ложе на торжественном заседании парламента, причем все были в красных мантиях, и присутствие царя помешало герцогу дю Мен и графу Тулузскому настоять на принятии их возражений против решений комиссаров регентства, посягавших на их права.

Все вместе составляло программу не особенно разнообразную, даже почти скучную, и, добросовестно ее исполняя, Петр не упускал ни одной подробности, стараясь из всего извлечь возможную пользу, закидывая вопросами и испещряя заметками свою записную книжку, которую открывал ежеминутно и безо всяких стеснений, где бы ни находился – в Лувре, в церкви или на улице. Проделывая все это, Петр не отказывался, однако, ни от развлечений, ни от сумасбродств, ни от излишеств привычного ему разгула. В этом заключалась некрасивая сторона его пребывания в Париже. В Трианоне он удивил окружающих французов только тем, что, забавляясь, залил водой фонтанов весь парк. Но в Марли он не ограничился проказами, недостойными государя. «Это место он избрал, – рассказывает один современник, – чтобы запереться со взятой им тут же любовницей, которой он доказал свою удаль в апартаментах г-жи де Ментенон». Затем он отослал ее, подарив ей два экю, и хвастался герцогу Орлеанскому своим похождением в выражениях, которые современник решается привести только по-латыни: «Dixit ei se salutavisse quemdam meretricem decies nocte in una, et, huic datis pro tanto labore tantum duobus nummis, tunc illam exctamarisse: Sane, Domine, ut vir magnifice, sed parcissime ut imperator mecum egisti». Слух об оргиях, свидетелями которых он делал королевские дворцы, достиг г-жи де Ментенон в ее глубоком уединении. Она сообщала о том племяннице: «Мне передают, что царь повсюду таскает за собой публичную женщину, к великому скандалу Версаля, Трианона и Марли». Пришлось вызывать парижских докторов в Трианон. В Фонтенбло царь принимал мало участия в охоте, но поужинал настолько плотно, что на обратном пути герцог д’Антен счел более благоразумным отказаться от его общества и пересесть в другую карету. И он оказался прав, «потому что, – передает Сен-Симон, – царь оставил в своей карете следы того, что слишком много съел и выпил». В Пти-Бур, где он остановился для ночлега, пришлось позвать двух женщин из деревни для очистки помещения, которое он занимал.

Общественное мнение, на котором подобные случаи, без сомнения, отразились, преувеличенные молвой, после отъезда государя осталось неопределенным, но скорее неблагоприятным. «Помню, – пишет Вольтер в одном из своих писем, – как кардинал Дюбуа говорил мне, что царь был просто чудаком, рожденным, чтобы быть боцманом на голландском корабле». Это почти буквально мнение, высказанное Бёрнетом двадцать лет до того, во время пребывания царя в Лондоне. Обыкновенно столь определенно выражающий свое отрицание или одобрение, сам Сен-Симон на этот раз колеблется. Автор «Мемуаров» противоречит автору «Дополнений» к журналу Данжо. Более непосредственный тон «Мемуаров» кажется также более искренним и не клонящимся к похвале, и даже в «Дополнениях», где чувствуются условность и принужденность, упоминается о «непристойных оргиях» и указывается также на «неизгладившуюся печать прежнего варварства».

Расставаясь с королем, Петр принял от него лишь два великолепных гобелена. Опять-таки по соображениям этикета он отказался от «прекрасной бриллиантовой шпаги» и совершенно неожиданно изменил привычкам скупости, содействовавшим в значительной степени недоброжелательному мнению о нем столицы. Мы читаем в письме Sergent: «Царь, которого упрекали во время пребывания здесь в недостатке щедрости, блестящим образом проявил, свое великодушие в день отъезда, пожертвовав 50 000 ливров для раздачи мундкохам, служившим ему со дня его приезда во Францию, 30 000 охране, 30 000 ливров для раздачи королевским фабрикам и заводам, которые он посещал. Королю он подарил свой портрет, украшенный бриллиантами; также маршалу де Тессе, герцогу д’Антен, маршалу д’Эстре, г-ну де Ливри и еще один, стоимостью в 6000 ливров, сопровождавшему его метрдотелю короля. Также он роздал много золотых и серебряных медалей в память важнейших событий своей жизни и своих битв».

Вообще Петр по-царски расплатился по своему счету, проявив лишний раз странность своего ума и характера. Скудные «на чаи», раздаваемые им во время его пребывания, исходили от частного человека, каким он себя считал, хотя забывал иногда про свое инкогнито. Государь расплачивался при отъезде.

Париж, как мы видели, не принимал всерьез его инкогнито и оказывал ему царский прием с начала и до конца. На обратном пути в Спа, где ожидала его Екатерина, так же поступала провинция, соперничая со столицей в торжественности гостеприимства. В Реймсе, где Петр остановился всего на несколько часов и интересовался только знаменитой славянской книгой «Евангелие», городское управление истратило 455 ливров 13 соль на банкет. Городу Шарлевиллю стало 4327 ливров приютить у себя государя на ночь. Судно, богато разукрашенное, расцвеченное флагами цветов царя, ожидало его на Маасе, чтобы доставить в Льеж, и туда же был отправлен большой запас провизии: 170 фунтов мяса по 5 соль, 1 косуля, 35 цыплят и кур, 6 откормленных индеек по 30 соль, 83 фунта майнцской ветчины по 10 соль, 200 раков, 200 яиц по 30 соль за сотню, 1 лосось в 15 фунтов по 25 соль, 2 крупные черепахи, 3 бочонка пива.

Регент проявил такую любезность, что заказал два портрета государя кисти Риго и Наттье. Остается лишь обследовать практические результаты этого первого и последнего появления победителя при Полтаве среди близившегося к закату блеска французской монархии.

Две главные причины противодействовали союзу политическому и торговому, для заключения которого Петр прибыл в Париж: договор о субсидии (150 000 талеров в треть), подписанный в апреле 1715 года и связывавший Францию со Швецией до 1718 года, и личные связи регента с королем Англии. Правда, переговоры начались сейчас же после прибытия царя; но маршал де Тессе, на которого возложено было их ведение совместно с маршалом д’Юксель, сейчас же понял, что они представлялись в воззрениях его правительства простой «вольтижировкой», предназначенной забавлять государя вплоть до его отъезда, заставляя в то же время держаться настороже Англию и тем обеспечивая ее дружбу, беспокоя Швецию и тем смягчая ее политику. Напрасно Петр шел навстречу с большой решительностью и полной искренностью, откровенно предлагая заменить собой Швецию в системе союзов, до сих пор обеспечивавшей европейское равновесие. Подобно ей, он брал на себя за известную субсидию «диверсии». Все это прекрасно, но предстояло столковаться о размерах, и целые недели тянулся спор относительно этого предварительного пункта. Когда он был исчерпан, выступила Пруссия, выказывая желание через посредство своего посла барона фон Книпгаузена принять участие в договоре. Отлично, ей будет предоставлена гарантия Франции и России относительно обладания Штеттином; но приходилось изменить редакцию договора, ранее заключенного. Петр снова торопил своих уполномоченных и секретарей, а регент ему не препятствовал: он получил из Берлина сведения, позволявшие ему не тревожиться о последствиях такой траты чернил. Когда все вопросы били уже улажены и остановка была только за подписями, труды оказались потраченными совершенно напрасно: у Книпгаузена не было полномочий! И царю пришлось уехать с пустыми руками.

Регент позабавился над русским государем; но де Тессе испытывал некоторое беспокойство относительно более отдаленных последствий таких обманутых ожиданий. Не увидит ли себя оскорбленный и разочарованный царь вынужденным броситься в объятия императора или вступить в непосредственные переговоры со Швецией? Но нет! Его удерживала Пруссия – единственная его опора в Германии. И благодаря настойчивым требованиям царя в течение следующего месяца в Амстердаме собрался конгресс для продолжения переговоров. Регент согласился на это, но непоколебимый в своем решении не относиться к делу серьезно, он только изменил тактику; теперь у Книпгаузена имелись полномочия, но Франция возбудила другие требования. Когда благодаря неустанным хлопотам царя 2 сентября удалось создать новый договор с секретными пунктами, как и подобает дипломатическому акту, над которым трудились представители трех могущественных держав, им достигалось только соглашение о надежде – о платоническом «desideratum». Главные пункты признавали посредничество короля в заключении Северного мира, но ставя и его в зависимость от окончательного разрыва обязательств, связывавших в это время всехристианнейшего короля со Швецией; а секретные пункты обусловливали оборонительный союз на основании трактатов Баденского и Утрехтского, но откладывали до дальнейших переговоров определение взаимных обязательств, проистекавших отсюда для союзников. Франция обещала не возобновлять по истечении срока своего договора о субсидиях со Швецией, но это обещание было только устное, и так как уполномоченный короля усиленно настаивал, чтобы оно таким и оставалось, то Петр ему не доверял и оказался прав.

В общем, ничего не было сделано, и даже не было положено начала установлению правильных дипломатических сношений между обоими государствами. С той и с другой стороны неудача зависела от выбора лиц, предназначенных для этой цели. Петр выражал желание видеть в Петербурге в качестве французского посланника г-на де Вертон, понравившегося ему складом ума и характера; де Вертон получил назначение и нужные указания. Он приготовлялся к отъезду, когда его арестовали; кредиторы заключили его в тюрьму. Представительство на берегах Невы было поручено де ла Ви, которому нечем было заплатить за отправку писем! А представителем России в Париже являлся теперь барон Шлейниц, которому тоже предстояло пережить тяжкие испытания.

Вообще недейственность договора 2 сентября скоро стала для всех очевидной. В следующем. 1718 году, когда Шлейниц затеял переговоры с Селламарэ, Франция вошла вместе с Англией, императором и Голландией в четверной союз против Испании; и четыре державы обещали друг другу взаимную помощь до окончания Северной войны. В Берлине французский посол граф де Ротамбур работал над заключением союза между Пруссией и Англией, последствием чего должен был быть самостоятельный мир между Пруссией и Швецией благодаря уступке Штеттина. Наконец, в Стокгольме Кампредон спокойно приступил к обсуждению вопроса о возобновлении договора 1715 года.

Таким образом, Россия и Франция, очевидно, оказались в противных лагерях. Правда, с той и с другой стороны отказывались от мысли признать положение началом открытых враждебных действий. Обращались друг с другом вежливо, даже обменивались любезностями. Петр думал о Константинополе, где посол императора предлагал Порте союз против России, а регент, помышляя, со своей стороны, о возможности осуществления планов Гёрца помимо Франции, позволил де Бонаку, который пользовался большим значением в глазах Порты, оказать содействие Дашкову. Царь просил короля быть крестным отцом его дочери Натальи, а регент отвечал на эту любезность уверением, данным Шлейницу, что Кампредону будет выражено неудовольствие.

Раскрытие заговора Селламарэ, обнаружение переписки Шлейница в бумагах предприимчивого посла снова обдало эти отношения как ушатом холодной воды. Регент выражал тем более склонность возмущаться таким действительно оскорбительным соучастием со стороны русского посланника, что уже нечего было опасаться замыслов Гёрца. Палач положил им конец. Однако мир, вскоре заключенный с Испанией, и дружелюбное настроение царя постепенно привели дело к прежнему положению. Петр упорно стремился выйти из своего одиночества, и в январе 1720 года Шлейниц снова осаждал регента просьбами о посредничестве Франции. Он требовал теперь только письменного заявления, подтверждающего, что у короля не имеется никаких обязательств, не совместимых с беспристрастностью, желательной со стороны посредника. Но герцог Орлеанский обнаружил большое высокомерие: «Ведь он заявил, что Кампредону будет выражено неудовольствие, разве его слово не значит более всяких письменных обязательств?» И царь наконец уступил. Он сделал уступки во всех пунктах, соглашаясь даже на присоединение Англии к посредничеству Франции, хотя, с этой стороны, затаил в сердце кровную обиду.

Такая податливость и предвзятая уступчивость имели еще иное, тайное основание, руководившее политикой государя в течение его дальнейших переговоров с регентом и Францией. В июле 1719 года бедняга де ла Ви героически черпал в своем дырявом кошельке средства для отправки депеши с целью немедленного уведомления Парижа о сенсационной новости: царь забрал в голову мысль выдать замуж за короля свою младшую дочь. «Очень красивую и прекрасно сложенную, которая могла бы считаться полной красавицей, если бы не чересчур огненный цвет волос». Дело шло о цесаревне Елизавете. Сначала Петр остановил для нее свой выбор на внуке короля английского. Потерпев в этом направлении неудачу, он, со своей обычной быстротой и страстностью, ухватился за мысль союза с Францией. Но его дипломатия снова потерпела крушение на берегах Сены: регент обвинил Шлейница, едва выпутавшегося из затруднительного положения, в которое его поставили связи с Селламарэ, в выдаче тайны переговоров, в которых он принимал участие. С ним больше не желали иметь дела. Его отзывали, но он не мог уехать: подобно Вертону, его не пускали кредиторы, и, рискнув всем своим состоянием в спекуляциях Ло, он скоро дошел до последних пределов нищеты. Петру приходилось ограничиваться услугами ла Ви. И сообщения бедного торгового агента встретили в Версале довольно холодный прием. Прежде всего царю необходимо было заключить мир со Швецией. Царь желал этого всеми силами; он принял содействие Кампредона, путешествовавшего весной 1721 года между Стокгольмом и Петербургом. Но когда искусный дипломат довел свою умиротворительную миссию до благополучного конца, употребив для этого все свои ухищрения, вплоть до целования руки царя и обещания червонцев, возвещенного на ухо его министрам, и Ништадтский мир был наконец подписан, Дюбуа, теперешний руководитель французской политики, выставил новое требование: прежде чем перейти к дальнейшему обсуждению вопроса, Франция требовала признания Россией ее посредничества для примирения с Англией. Дело это весьма интересовало регента и его министра. От личных переговоров по этому поводу не отказывались, но у царя, в свою очередь, имелась другая тема для обсуждения, приступить к которой он горел желанием, не зная, каким образом за нее взяться. Легко догадаться, какая именно это была тема. Его планы тем временем изменились. Долгорукому, заменившему Шлейница в Париже, было сказано, что король обручен с испанской принцессой. Что же делать; но Франция достаточно богата принцами, чтобы для цесаревны, во всяком случае, нашлась там подходящая партия. В ноябре 1721 года изобретательный Толстой придумал наконец способ для начала разговора. Со смущенным видом он показывал Кампредону номер «Голландской газеты», где сообщалось о назначении маркиза де Бельиля чрезвычайным посланником в Петербург с поручением просить там руки старшей дочери царя для герцога Шартрского. Кампредон был достаточно сведущ в своем искусстве, чтобы не ошибиться относительно значения этого ложного известия, таким образом сообщенного; но некоторое время его смущала обширность комбинаций, связанных в мыслях царя с этих новым проектом. Россия предлагала «в случае положительном» гарантировать отказ короля испанского от короны Франции в пользу регента; Франция, со своей стороны, гарантировала престолонаследие в России будущей герцогине Шартрской, а пока избрание герцога Шартрского королем польским… Все это – и еще многое другое – заключалось в записке, составленной в январе 1722 года, и так как для вручения ее версальскому кабинету слишком официальное вмешательство Долгорукого казалось неудобным, то прибегли к помощи злосчастного Шлейница, выкупленного ради такого обстоятельства из заключения ценой нескольких тысяч рублей. Кампредону, в свою очередь, было поручено передать эти предложения и сообщения и просить соответствующих инструкций для ответа.

Инструкции не получались; но, по нашему мнению, напрасно ставили в вину Дюбуа молчание, которое он хранил долгие месяцы; толковали о конфликте, возникшем по этому поводу между кардиналом и его представителем при русском дворе. Последний был в отчаянии от задержки, губительной для успеха его переговоров и интересов его родины, а первый был поглощен личными заботами, заставлявшими его безразлично относиться ко всему остальному. Инциденту был придан драматический характер с живописными подробностями: «пятнадцать курьеров», скачущих один за другим из Петербурга в Париж и напрасно ожидающих своей обратной отсылки в передних Версаля; доблестный Кампредон, запершийся у себя дома и сказавшийся больным; наконец, де Бонак в Константинополе, по собственной инициативе вмешивающийся в несогласия между Россией и Турцией и спасающий таким образом гибнувшее будущее неоцененного союза. История, как наука, во Франции находится в вековом раздоре с правительством регентства, и, может быть, неудобно вмешиваться в эту распрю писателю-иностранцу с возражением историкам – хозяевам положения. Но да будет ему разрешено только указать факт. Кампредон не отсылал пятнадцати курьеров кардиналу Дюбуа: ему бы ни в коем случае этого не разрешили. Путешествие курьера из Петербурга в Версаль составляло в то время расход от пяти до шести тысяч ливров, а в данную минуту французский дипломат, не получавши целый год жалованья, запершись дома, преследовал главным образом цели экономии. Для обслуживания чрезвычайных депеш между обеими столицами за все время его миссии он пользовался «единственной парой курьеров», путешествовавших вместе для большей безопасности. Маркизу де Бонак тоже не пришлось руководиться исключительно своим патриотизмом и проницательностью, чтобы исправить в Константинополе личным вмешательством промахи французской дипломатии на берегах Невы: он, в общем, лишь повиновался инструкциям, весьма точным, уже давнишним, но постоянно возобновлявшимся вплоть до января 1723 года. Наконец, послав Кампредону в конце 1723 года приказания, призывавшие внешнюю политику Франции на путь новый, чреватый трудностями, кардинал не мог быть в 1724 году, как его обвиняли, «всецело поглощенным заботами внутреннего управления и личного положения, вплоть до оставления своего агента почти в течение целого года без новых инструкций: в 1724 году кардинала Дюбуа уже не было в живых!

Действительно, кардинал оставлял без ответа ровно в течение шести месяцев депеши Кампредона, записки барона Шлейница и князя Долгорукого. Но это долгое молчание не последовало, как себе представляли, за отсылкой первых инструкций, касавшихся дипломатических предложений со стороны царя, столь исключительного характера, дошедших до кардинала в это время различными путями, оно предшествовало этой отправке и в данную минуту было совершенно обоснованно. Инцидент происходил между весной и осенью 1722 года. Заключив мир со Швецией, Петр внезапно изменил свой взгляд на союз с Францией. До сих пор он видел в нем лишь средство к прекращению войны; теперь он превратил его в основание целого политического здания, включавшего в себя на двух разных концах Европы Польшу и Испанию. И царь пожелал увенчать это здание семейным торжеством, обольстительным замужеством. В сущности, вся постройка затевалась лишь для такого венца. Затем, забросив эту удочку, Петр покинул свою столицу, отправляясь в поход, довольно рискованный и с неопределенным исходом. Он начал Персидскую кампанию. Отсутствие его длилось полгода. Столько же времени продолжалось и молчание Дюбуа. Нам кажется, что при существующих обстоятельствах Дюбуа избрал благую честь, и можно добавить, что подобное мнение разделял сам Кампредон. Он также не посылал несуществовавших курьеров, не горел нетерпением, жаждая разве только присылки денег; но от этого страдала лишь его заведомая склонность к расточительности и пышности.

В октябре 1722 года в Версале были одновременно получены известия об относительных успехах Персидского похода, возможности нового конфликта между Россией и Турцией и об отправке в Вену Ягужинского, как предполагали, с важным поручением. Дюбуа немедленно решил, что настал час для возобновления переговоров, и насколько бы его мысли ни были заняты исходом борьбы его с Виллеруа, в то время разразившейся над правительством регентства, «он не опоздал». Выехав из Версаля 25 октября 1722 года, два единственных существовавших курьера, Массин и Пюилоран, прибыли в Москву 5 декабря, еще До отъезда Ягужинского. Зная, что они уже находятся в пути, Кампредон, не дожидаясь их прибытия, шутливым образом постарался узнать от Ягужинского истину. Русский дипломат только что разошелся с женой, заставив ее постричься в монастырь. «Не собираетесь ли вы Вену, чтобы заключить там новый союз?» – «Приятнее было бы заключить его в Париже, – отвечал в том же тоне Ягужинский, – но вы заставили нас слишком долго ждать». – «Так подождите еще несколько дней».

И Массин с Пюилораном привезли все, чего мог желать французский посол: точные указания, подобные тем, какие давались Бонаку, деньги для поправки обстоятельств посла и еще деньги для предстоявших раздач. Присылка была вполне достаточной, а приказания, в общем, довольно благоразумными. В Версале не хотели смешивать двух дел: франко-русский союз было одно, а брак герцога Шартрского с цесаревной – другое. Первый основывался на вопросе субсидий, уплачиваемых Францией, и услуг, оказываемых Россией: «Во Франции согласны уплачивать четыреста тысяч экю ежегодно; согласна ли дать Россия положительное обещание выставить армию в случае войны с Германией?» Второй вопрос зависел от условия: если приданое Елизаветы заключается в короне польской, то следует «позаботиться об осуществлении такого обещания». Что касается побочных условий, то затруднений не предвиделось. Даже выражалось согласие на признание императорского титула, недавно принятого царем, но, очевидно, за известное вознаграждение, и немалое.

По-видимому, переговоры вступили на надежный путь. Почему они не привели к желательному концу? Каким образом возникла новая задержка, довольно значительная? Надо сознаться, что кардинал тут ни при чем. Сначала затруднения происходили вследствие организации русского правительства и уже указанных нами приемов его дипломатии. Эта дипломатия действовала точно в потемках и двигалась только ощупью. Всякая беседа обставлялась излишком предосторожностей, страшно тормозивших ход дела. Министры беспокойные, всегда настороже, неприступные у себя в кабинетах. Для разговоров с ними украдкой приходилось соглашаться на свидания даже в остерии «Четырех фрегатов», излюбленном месте сборища матросов. Царь, недоверчивый, подозрительный, изыскивал предлоги, чтобы пригласить к себе для беседы иностранного дипломата и таким образом замаскировать действительный повод свидания. Так, в феврале 1723 года он воспользовался извещением о смерти madame, которое поручено было передать Кампредону, чтобы позвать последнего к себе в Преображенское и там, при тщательно запертых дверях, с помощью Екатерины, служившей переводчицей, откровенно поговорить о делах. И тут обнаружилось полное разногласие. Руководясь инструкциями, не изменившимися и не подлежавшими изменению даже после смерти Дюбуа, кончины самого регента и перехода дел в руки герцога Бурбонского, Кампредон строго придерживался принципов, обещавших, по-видимому, привести к легкому соглашению; но мысли русского государя приняли иной оборот. Он все еще мечтал выдать дочь замуж во Францию и наделил ее в приданое Польшею, «где будет достаточно найти новую любовницу, остроумную и ловкую, чтобы освободить престол». Но в речах, как и в действиях, он, по-видимому, не желал политического союза между обоими государствами. То он толковал о разрыве с Турцией, у которой намеревался отобрать Азов, то как будто замышлял поход на Швецию для водворения там герцога Голштинского при помощи народного восстания. Поднимался даже вопрос о высадке русских войск в Англии вместе с претендентом. И в августе 1723 года, сейчас же после смерти Дюбуа, вступивший в управление делами внешней политики новый государственный секретарь де Морвилль принужден был написать Кампредону: «Ваши депеши все более и более обнаруживают невозможность вести переговоры с царем, пока не выяснятся окончательно его мысли и планы… Следует выждать, пока время и обстоятельства укажут, может ли король с уверенностью входить в обязательства относительно этого государя и их исполнять».

Ожидание оставалось тщетным до самой кончины Петра. Все ограничивалось лишь топтанием на одном месте. Был момент, когда Кампредон как будто мог себя поздравить с благополучной развязкой. В начале августа 1724 года мирный исход конфликта с Турцией, чему так усердно содействовал де Бонак, привел царя в радостное настроение духа. При выходе из церкви после благодарственного богослужения он обнял французского посла и сказал ему следующие многозначительные слова: «Вы всегда были для меня ангелом мира; я не хочу оказаться неблагодарным, и скоро вы это почувствуете». Действительно, в продолжение нескольких дней двери французского посольства осаждались русскими министрами, появлявшимися с блаженными лицами: государь согласен на уступки по всем пунктам, даже на участие Англии в договоре, заключаемом с Францией, что до сих пор служило главнейшим камнем преткновения при переговорах. Союз улажен. Увы, преждевременная радость. Прежде всего наступили новые промедления в обмене подписями. До конца ноября Петр и его приближенные настолько были поглощены делом Монса, что не было никакой возможности к ним приступить. Кроме того, чтобы повидаться с Остерманом, Кампредону приходилось каждый раз рисковать жизнью, переправляясь через Неву: моста не было, а на реке шел лед. Когда же сообщение восстановилось и можно было наконец собраться на конференцию, оказалось, что ничего еще не сделано. Царь снова изменил свое мнение и не желал более слышать о включении Англии в договор. Что случилось? Вещь очень простая: Куракину, посланному в Париж для замещения Долгорукого, понравился его новый пост, и, чтобы на нем удержаться, он приписал себе воображаемые дипломатические успехи, вызвавшие излияния Петра относительно Кампредона и уступчивое настроение. Куракин даже подал царю надежду на возможность брака цесаревны с самим Людовиком XV, который отказался от своей испанки. Затем пришлось вернуться к истине. Вынужденный объясниться, Куракин должен был сознаться, что брак цесаревны даже с кем-либо из принцев крови казался французским министрам «вопросом, слишком отдаленным», чтобы примешивать его к настоящим переговорам.

Судьба этих переговоров с тех пор заранее была предрешена. После восшествия на престол Екатерины I они как будто временно ожили и подали некоторую надежду, но затем сейчас же канули в вечность. Договор остался без подписей, цесаревна Елизавета – без супруга. Для своего осуществления союзу, преждевременно задуманному, пришлось пробивать себе путь в течение еще полутора столетия испытаний и глубоких потрясений на всем Европейском континенте. Неудачный исход попыток, предпринятых на пороге XVII века, мы признаем легко понятным и объяснимым, и не возлагая за то ответственность ни во Франции, ни в России на правительства, которым предстояло сводить иные счеты с историей. Прежде всего, не удалось достигнуть соглашения потому, что путь, разделявший обе страны, был слишком долог, а также вследствие того, что, идя как будто навстречу такому соглашению, в действительности обе стороны с начала до конца поворачивались друг к другу спиной: сразу выяснилось даже различное отношение к самому стремлению заключить союз, и Петр первое время один только относился к этому вопросу серьезно. Затем, когда стремление сделалось обоюдным, одно правительство видело в его осуществлении одну цель, а другое – другую: Франция – союз политический, а Петр – союз родственный; оба желательные лишь для того, кто питал такое желание. Что во Франции отказывались ввести на ложе французского короля дочь, узаконенную поздним и тайным браком; что в России не особенно стремились за скромное вознаграждение надеть на себя ярмо политического рабства, истершееся на плечах покровительствуемых Польши и Швеции, в том нет ничего ни странного, ни оскорбительного. Почвы, созданной судьбой для сближения обоих народов и слияния их интересов, не существовало: она явилась позднее благодаря перевороту, отразившемуся на всей системе европейских группировок.

Мы не могли бы ожидать снисхождения от своих русских читателей, если бы перешли к этой части своего обзора, не коснувшись предварительно вопроса, который, даже помимо исторической критики, остается для России неисчерпаемой темой страстных споров: бросив Россию в объятия европейской цивилизации, не совершил ли Петр насилия над ее историей, не проглядел ли коренных элементов самобытной культуры, пригодной для высшего развития и во всяком случае более соответствующей народному духу, и не пренебрег ли ими?

То предмет великих прений между славянофилами и западниками.

Нам кажется возможным отбросить в сторону вопрос о происхождении этническом, в настоящее время уже исчерпанный и преданный забвению вместе со старыми разногласиями. Россия занимает и сохраняет даже против воли физиологически совершенно определенное место в семье индоевропейских народов, а духовно обладает цивилизацией, созданной из тех же материалов, как цивилизация прочих народов. Только известные географические и исторические условия могли придать некоторым из этих источников своеобразный характер, откуда развились нравы и склад мыслей особенный, понятия и привычки различные, в смысле взглядов, например, на собственность, семью, власть государя. Отрешился ли Петр всецело от старины и был ли он вправе так поступить?

В том-то и заключается спорный вопрос.

Исследование, предпринятое нами, если не послужит полному разрешению вопроса, то все-таки, надеемся, прольет на него некоторый свет. Прежде всего, обнаружится двойная картина, с одной стороны, указывающая на бессвязность, состояние рудиментарное, зачаточное, разрозненность большинства элементов, сосредоточивших на себе работу Преобразователя; с другой стороны, на постоянство, наоборот, известных черт, отчасти пребывающих неприкосновенными под видом изменения, чисто внешнего, обманчивого, а отчасти ускользающих совершенно от влияния преобразований.

Отречение от старины не было таким всеобъемлющим, как это принято думать. Во многих отношениях она потеряла свою жизнеспособность задолго до Петра оба устоя, на которые она главным образом опиралась, православие и самодержавие, уже пошатнулись с четверть века тому назад, – первое благодаря внутренним недостаткам организации, зависевшим от происхождения, второе – благодаря преувеличению своего принципа, проистекавшему отчасти из политических соперничеств, от которых царствованию Петра помог освободиться лишь государственный переворот. С восстановлением московской гегемонии на развалинах древних соперничавших независимостей личная власть государя приняла форму восточную с частным правом в своем основании. Исчезла верховная власть с феодальным складом; остался взгляд на личность подданных и на их имущество как на собственность. Не существует никаких прав за пределами этого единственного права, и исключение сделано только для церкви. Нет законного наследия, переходящего от отца к сыну, а только простое распределение имущества, иногда наследственное (вотчина), чаще же пожизненное (поместье), но всегда самовластное: имение жалуется государем в виде вознаграждения за оказанные услуги. Нет или почти нет торговли или промышленности, находящейся в частных руках: торговля и промышленность принадлежат царю подобно всему остальному. Его монополия, почти всеобъемлющая, признает только посредников. Государь закупает оптом и продает в розницу все вплоть до съестных припасов, мяса, фруктов овощей. Прежние независимые князья Рюриковичи, тверские, ярославские, смоленские, черниговские, рязанские, вяземские, ростовские образуют лишь аристократию вокруг общего властелина, имея в своем распоряжении крестьян, обращенных в рабство с 1600 года (за исключением некоторой части крестьян на юге), и вымещая на них свое унижение. Нет других классов, других сословий, общественной жизни. Новгородский торговый союз, содействовавший в древности процветанию города, исчез вместе с остальными следами норманнской организации и культуры. Для борьбы с монгольским могуществом Москва позаимствовала у него же принципы и приемы управления, и, чтобы принудить соседние города признать свое главенство, она довела применение этих принципов и приемов до крайних пределов.

Следовательно, царь не только повелитель, но в буквальном смысле слова собственник государства и народа; однако власти его и правам, стоявшим так высоко, не хватает точек опоры: под ними пустота, заполненная зыбким прахом рабов. Никакой социальной группировки, никакой иерархии, никакой органической связи между этими разобщенными единицами. Беспорядочное движение в зависимости от воли случая и пробуждения стихийных инстинктов. Глухой рокот диких страстей, грубых вожделений, устремляющихся на ближайшую приманку, перекидывающихся от Петра к Софье и от Софьи к Петру с бессознательностью темных масс. Хаос в настоящем и мрак в будущем.

Что касается церкви, она перешла из Византии в Киев уже ослабленной и разрушенной, потеряв свою моральную силу в лоне греческого упадка. Дух веры ее был поглощен обрядностью, а сущность религии заключена в условную рамку бесконечных проявлений благочестия. Вскоре разбогатевшая, получившая большое влияние благодаря обширной сети монастырей, покрывших всю страну, она пользовалась своим влиянием лишь наподобие Рима во времена упадка папства, для понижения умственного уровня народа, никогда не трудясь, по примеру Рима, над его духовным или экономическим возвышением. Когда при царе Алексее Михайловиче она задумала проявить самостоятельность в простом вопросе обрядности, сейчас же сказалось ее внутреннее бессилие: она наткнулась на возмущение и схизму. Произошел раскол.

Петр стал у власти благодаря государственному перевороту; подстрекаемые Софьей стрельцы пытались устроить новый переворот для его низвержения. Таким образом, царь весьма скоро ощутил головокружительное чувство пустоты, на которой зиждилось его всемогущество, и когда, став главой обширного государства, он вздумал применить за пределами его предполагаемые силы, еще до Нарвы, уже под стенами Азова, все рушилось у него под ногами: войска рассеялись в несколько часов, казна опустела в несколько дней, административные учреждения беспомощно прекратили работу.

Предшественники великого Преобразователя прекрасно сознавали такое положение и пытались найти из него выход. Путем замыслов, в известных отношениях довольно смутных, попыток или стремлений нерешительных, но в иных случаях даже путем решительных действий они начертали программу преобразований, преследовавшую, конечно, цель не полного изменения, но лишь исправления существующего режима, его приспособления к новым требованиям политического учреждения с возрастающим значением и честолюбием.

Преобразования должны были коснуться реорганизации вооруженных сил и, как условие этого постулата, улучшения финансов, развития экономической производительности страны, поощрения внешней торговли. Была признана необходимость соприкосновения, более непосредственного, с заграницей и обращения к ней за помощью. Имелось в виду начало социальной реформы посредством предоставления самоуправления городскому населению и даже отмены крепостного права. Наконец, при помощи Никона коснулись церкви, а следовательно, и образования, так как церковь одна заботилась о деле просвещения.

Вернемся теперь к Петру. Что сделал он иного, нового? В сущности, ничего или немного. Он принял уже имевшуюся программу, только немного расширил затронутую ей область: добавил реформу нравов, изменил образ сношений, уже установленных с западным миром; но оставил неприкосновенными основы политического здания, доставшегося ему по наследству, а с социальной точки даже не выполнил планов, составленных или подготовленных его предшественниками. Его творение, на что не обращали достаточного внимания, остается довольно ограниченным в своих общих пределах, несмотря на видимую разносторонность усилий, приложенных его творцом, весьма поверхностную даже в этих пределах. Это главным образом, как сказано нами выше, работа наклейки и оштукатуривания, но не работа заново. Она была начата до него. С ним изменились лишь условия, в каких эта работа должна была впредь продолжаться. Новостью является прежде всего бесконечная война, в течение двадцати лет вдохновлявшая, руководившая и повелевавшая работником, и следствием было, с одной стороны, ускорение хода ранее начатой эволюции, а с другой – нарушение естественного порядка политических и социальных изменений, в нее входящих, ради требований мимолетных, не всегда соответствовавших самым безотлагательным нуждам народной жизни. Затем следовали вкусы, свойства ума, мании и дурные привычки, укоренившиеся у этого работника, гениального, но со странностями, усвоенные благодаря воспитанию, посещениям слободы, общению с Европой, возведенных им в принцип и занимавших в его творении место, не соответствующее их действительному значению. Именно эти-то новшества приняли в глазах его подданных наиболее оскорбительный вид, особенно благодаря личному темпераменту Преобразователя, сообщавшему всем его мероприятиям характер насилия, натиска, порывистости, одинаково оскорблявших и смущавших лиц, которых касались эти мероприятия. Таким образом, мирная эволюция прошлого превратилась в революцию. Поэтому те же стремления и попытки, которые в царствование Федора и Алексея почти не встречали сопротивления, теперь вызывали бунт, вначале почти всеобщий, и Петр, со своей стороны, принужден был прибегать к мерам суровости и принуждению. В зависимости от воли государя реформы обрушивались на его подданных неожиданно, всегда с размаху, без порядка, без видимой между собой связи, словно град или гроза. Раздражаемый войной, увлекаемый ее волной, обольщенный горизонтами, раскрывшимися ему в Германии, Англии и Голландии, Петр не имел возможности систематизировать свои намерения, обдуманно подготовлять их выполнение, обнаруживать терпение при их применении; он вихрем пронесся над своей родиной и своим народом. Он изобретал, творил и наводил ужас.

Но именно все это вместе взятое – мы совершенно не намерены оспаривать этого – придало движению обновления, создавшему современную Россию, полноту и в особенности быстроту, которую совершенно не могли ему сообщить робкие попытки Федора и Алексея. В несколько лет Петр совершил дело нескольких столетий. Остается лишь проверить, привел ли такой резкий скачок через пространство и время ко благу. Вот другая точка зрения, изучению которой, по нашему мнению, должен предшествовать обзор фактов, говорящих сами за себя, то есть достигнутых результатов.

Проследить за этими результатами по мере их возникновения в истории великого царствования было бы задачей неблагодарной и привело бы лишь к осознанию хаоса. До известной степени их осуществление происходило в порядке, предопределенном великим стихийным двигателем, нами указанным. Естественным образом война выдвинула в первую очередь реформы военные, а те вызвали меры финансовые, потребовавшие мероприятий экономических. Но в этом порядке нет ничего безусловного. В него трудно было бы включить реорганизацию городского управления, предпринятую в самом начале царствования. При обследовании мы будем придерживаться относительной важности вопросов. Во всяком случае, чтобы освободить поле, довольно обширное и сильно загроможденное, составляющее предмет этого обследования, и в то же время пролить на него яркий свет, мы намерены извлечь из него некоторые черты, игравшие в общей картине дела преобразования роль побочную и вполне второстепенную, но, тем не менее, казавшиеся в глазах общества его сущностью и силой. Общество, естественно одностороннее в своем понимании вещей, впрочем, ошибалось лишь наполовину. Эти черты, малозначительные сами по себе, имеют весьма большую ценность как выразители общего направления. Благодаря им новый режим принял свой облик, и они служат ему видимым символом. Вот почему всего красноречивее говорили они воображению толпы. К числу таких черт принадлежали обрезание бород, казни стрельцов и создание Петербурга.

Вернувшись из первого путешествия по Европе, царь показался своим подданным в одеянии Августа польского, в платье жителя Запада, в каком его еще не видывали. Несколько дней спустя на банкете, устроенном генералом Шейным, он схватил ножницы и стал отрезать бороды присутствующим. Ему подражал его дурак Тургенев. Свидетели такой сцены могли ее счесть за простую фантазию деспота. Петр от природы был почти безбородым: борода у него была редкая и усы жидкие; он много пил на пиру у Шеина и мог выбрать такой способ для проявления своего веселья. Но нет! Через несколько дней работа ножниц уже была санкционирована путем указа, и таким образом шутовское приключение на пирушке между двух стаканов вина возвестило реформу духовную, умственную и экономическую! Мы укажем ниже на ее серьезные элементы. Затем последовало уничтожение стрельцов. Это последствие неожиданное, но, в сущности, естественное, первое последствие воинственных замыслов, неотразимо пленивших воображение молодого царя после свидания его с польско-саксонским другом. Под стенами Азова Петр испытал ценность своих милиционеров, и опыт этот ему доказал, что вооруженная сила, какую он надеялся в них найти, не существовала. Тогда он громко заявил о своем намерении приступить к реформированию войска на европейский лад, в сравнительном превосходстве которого он мог в то же время убедиться, и два своих потешных полка он сделал ядром новой организации. Очевидно, он воспользовался путешествием за границу для изучения этого дела.

Таким образом старинное войско Московии – стрельцы – было осуждено на уничтожение. Их уже заставляли играть неблагодарную роль. В маневрах, предшествовавших походу на Азов, им всегда приходилось изображать побежденных. После взятия Азова потешные полки отправились в Москву и совершили торжественное вступление в нее. Их встречали ликованием, осыпали наградами, а стрельцы остались в завоеванном городе для починки укреплений.

Их унижали, над ними издевались, прежде чем их уничтожить. Они подняли бунт. В марте 1698 года, во время пребывания Петра в Англии, они послали из Азова в Москву депутацию с изложением своих сетований. Депутация возвратилась, не получив удовлетворения и принося возбуждающие известия: Петр душой и телом предался чужеземцам, и заключенная в Девичьем монастыре царевна Софья, его сестра, призывала своих прежних сторонников на защиту трона и алтаря против государя, мятежного и нечестивого. По рукам ходили письма бывшей правительницы, верные или подложные – неизвестно; стрельцы привыкли в мирное время сидеть дома, а теперь отряд около двух тысяч человек, отделенный от Азовского гарнизона, был послан в Великие Луки для охраны польской границы. Разлука с товарищами, утомительный переход с одного края государства до другого довели этот отряд до отчаяния. Он первым поднял знамя бунта и двинулся на Москву. Генерал Шеин выступил против него с силами превосходными и пушками, встретился с ним 17 июня поблизости Воскресенского монастыря. Несколько человек было убито, остальные забраны. Шеин приказал повесить нескольких пленных, предварительно подвергнув их пытке, и вопрос казался исчерпанным.

Но нет! Петр, предупрежденный, торопился с возвращением и немедленно решил воспользоваться обстоятельствами, чтобы нанести окончательный удар. С детства стрельцы вечно становились ему поперек дороги; они умертвили его родственников и друзей; они поддерживали против него власть похитительницы престола; еще теперь, ведя с Шеиным переговоры перед погубившим их сражением, они осмеливались яростно нападать на Лефорта и остальных иноземцев, его окружавших. Довольно! Пора с ними покончить и вырвать из родной земли семя вечного мятежа, затопить в крови кровавые видения, которыми с колыбели окружили Петра эти люди. Его не могли удовлетворить кнут и несколько виселиц. Ему нужен был широкий размах, по собственному мерилу. Розыск, наскоро произведенный и законченный Шеиным и Ромодановским, снова был возобновлен и в размерах, никогда еще не встречавшихся, насколько известно, в истории человечества: четырнадцать застенков были устроены в Преображенском и работали денно и нощно со всей обстановкой геенны обыкновенной и необыкновенной, вплоть до костров, над которыми должны были корчиться тела пытаемых. Один из них был подвергнут пытке семь раз и получил девяносто девять ударов кнутом, хотя довольно пятнадцати, чтобы убить человека. Подполковник Корпаков ножом перерезал себе горло, чтобы положить конец мучениям, но ему удалось только ранить себя, и допрос продолжался. Женщины – жены, сестры или родственницы стрельцов, служанки или приближенные Софьи – также подвергались допросу. Одна из них родила во время пыток. Добивались главным образом сведений относительно участия царевны и ее сестер в подготовлении мятежного движения. Петр убежден был в их виновности, но он хотел доказательств, а допрос их не давал. «Они могут умереть за нас», – наивно пишет одна из царевен, говоря о нескольких служанках, которых ожидали пытки, но на молчание которых она рассчитывала. Один стрелец был поднят на дыбу, получил тридцать ударов кнутом, медленно поджаривался на огне и все-таки не проронил ни слова. Если удавалось вырвать полупризнание или смутное указание, то едва пытаемый успевал перевести дух, как возвращался к своим первоначальным показаниям или снова замыкался в прежнем молчании. И Софья, допрошенная и подвергнутая, как говорят, пытке самим Петром, осталась непоколебимой в своем отрицании. Ее младшая сестра Мария созналась лишь в том, что уведомила бывшую правительницу о скором приближении стрельцов и их желании видеть восстановление ее власти.

В этом отношении допрос не дал никаких результатов. Текст весьма компрометирующего письма, будто бы посланного Софьей стрельцам, по признанию его издателя, вообще хорошо осведомленного, является просто документом, составленным из отрывков признаний, добытых в застенке, бессвязных и, вероятно, затем опровергнутых. В заключении в Новодевичьем монастыре за царевной был учрежден строгий надзор; отряд в сто человек охранял монастырь. Однако она имела возможность поддерживать сношения с внешним миром, вести ежедневную переписку с двором, остальными царевнами, всеми своими друзьями. Она могла даже продолжать в широких размерах гостеприимство; ей ежедневно отпускалось двором десять стерлядей, две щуки, два бочонка икры, два бочонка сельдей, печенье, ореховое масло, ведро меда, ведро мартовского пива, четыре ведра пива обыкновенного, всевозможные яства и напитки с добавлением в праздничные дни бочонков анисовой водки и бочек водки обыкновенной. Ромодановский разрешил сестрам прибавлять к тому лакомства, постоянная присылка которых, как надо полагать, содействовала обмену тайной перепиской. Что касается приверженцев бывшей правительницы, они всегда имели свободный доступ в монастырь в толпе нищих и нищенок, составлявших в Москве привилегированную касту. В известное время года крупные обители принимали и давали кров ежедневно целым их сотням, причем вдовы стрельцов составляли значительную долю и занимали первое место среди этого бродячего населения, укрывавшего обыкновенно в своей среде недовольных. Движение пропаганды в пользу бывшей правительницы безусловно возникло при содействии этих посредников. Стрельчиха Офимка Кондратьева, вдова после трех стрельцов, между прочим, принимала в том деятельное участие. Но не было обнаружено никакого заговора в буквальном смысле этого слова.

Розыск ничего не подтвердил, он только раздражил склонность к насилию молодого царя, закалил его бесчувственность. Петр сам присутствовал при допросах и пытках, наслаждался, как утверждали многие, прикосновением к истерзанному телу, видом длительных агоний, страданий и смерти. Мы такого мнения не разделяем; скорее мы приписываем это любопытству человека, жаждавшего ощущений и неукоснительно стремившегося все видеть, до всего касаться самому, причем, конечно, его душа ожесточалась и воображение распалялось среди этой оргии верховного правосудия. По окончании розыска ему потребовались бесчисленные казни, головы, падавшие в кучу под топором палача, леса виселиц, гекатомбы человеческих жизней…

30 сентября 1698 года первая партия из двухсот осужденных была выслана на место казни. Пятерым отрубили головы по дороге, перед домом царя, в Преображенском, и Петр сам исполнял обязанность палача. Факт этот подтверждается многочисленными свидетелями, признан мнением современников и допускается большинством историков. Сам Лейбниц, так расположенный к русскому государю, возмущается и негодует по этому поводу. И Петр не довольствовался тем, что сам рубил головы, он требовал того же от окружающих. Голицын оказался очень неловким, и его жертвам приходилось долго страдать; Меншиков и Ромодановский проявляли больше искусства. Только иностранцы, Лефорт и Бломберг, – последний полковник Преображенского полка, – отказались от исполнения ужасной обязанности. В Москве, на Красной площади, куда осужденных привозили по двое в санях, с зажженными свечами в руках, их клали рядами по пятидесяти человек вдоль бревна, заменяющего плаху. 11 октября снова 144 казни, 12-го – 205; 13-го – 141; 17-го – 109; 18-го – 65; 19-го – 106. Двести стрельцов были повешены под окнами Софьи, перед Новодевичьим монастырем, и трое из них держали в руках прошения, обращенные к царевне. Сама она отделалась сравнительно дешево: лишенная титула, до сих пор за ней сохранявшегося, заключенная в узкую келью, она превратилась отныне в монахиню Сусанну. Ее сестру Марию постигла та же участь в Успенском монастыре, в теперешней Владимирской губернии, где она, царевна, приняла имя Маргариты. Обе умерли в монастыре, первая в 1704 году, вторая в 1707 году.

Другие розыски, сопровождавшиеся массовыми казнями, происходили одновременно в Азове и разных местах государства. Это было поголовное истребление. Прекращенные на несколько недель вследствие пребывания Петра в Воронеже с ноября по декабрь, допросы и казни возобновились в самой Москве в январе 1699 года. Тысячами убирали трупы, загромождавшие площади, довольствуясь, впрочем, тем, что их отвозили на соседние поля, где они продолжали гнить на открытом воздухе, а топор палача снова работал. И в ограде, возвышающейся среди Красной площади, зловещего места казней в Москве, обыкновенно предназначенной для палача, но оказавшейся слишком тесной в данном случае, на Лобном месте, каменном помосте, окруженном деревянным забором, – отрубленные головы на пиках и виселицы, отягощенные человеческими телами, оставались до 1727 года.

Лобное место! Это место, орошенное кровью, имеет особенный характер, странную историю, с которой надо познакомиться, потому что ей объясняется, – не смеем сказать, оправдывается, – и эта кровавая оргия, в которой Петр сам хотел быть участником, и самое это участие, каким оно ни кажется неизвинительным. Происхождение названия точно не известно; по мнению некоторых, оно происходит от латинского корня lobium — место возвышенное, по убеждению других, от русского слова «лоб», «голова», синоним Голгофы. Предание говорит также, что здесь был похоронен Адам, и вот выясняется своеобразное, причудливое смешение понятий и чувств, связанных в народном представлении с этим зловещим возвышением. Это место казней, но в то же время место святое. Помещенное, наподобие иерусалимского «литострота», перед одним из шести ворот, ведущих в Кремль, оно имело значение религиозное и национальное. Здесь сначала ставились мощи и образа, привозимые в Москву; здесь в торжественных случаях и в настоящее время происходит богослужение; отсюда патриарх раздавал благословения богомольцам; отсюда, наконец, читались важные указы и объявлялось народу о перемене царствования. Отсюда в 1550 году царь Грозный приносил всенародное покаяние и умолял о прощении. Лжедмитрий отсюда возвестил манифест о своем восшествии на престол, а через несколько месяцев здесь же был выставлен его труп с маской на лице и волынкой в руках на поругание толпы.

Таким образом, орудия казни и трупы казненных, вся гнетущая обстановка человеческого возмездия не имела здесь того, что в иных местах составляет предмет отвращения и ужаса; она сопряжена с наиболее торжественными проявлениями общественной жизни. Вследствие этого Петр, появлявшийся тут с топором в руках, не унижал величия своего сана и не совершал гнусного деяния, он лишь продолжал исполнять свою обязанность верховного судьи. При случае всякий мог быть палачом. Когда дело не терпело, по улицам собирали добавочных исполнителей кровавой обязанности, и находилось их сколько угодно. Петр мог сделаться палачом, не переставая быть царем, как он бывал барабанщиком или матросом. Он здесь работал собственноручно, как при оснастке своих кораблей. Никого это не оскорбляло, никем не ставилось ему в упрек. Скорее находили его за то достойным похвалы!

Это существенные черты в понимании людей и обстоятельств для исторической среды, где часто приходится отказываться от всякого истолкования или вывода заключения по аналогии с примерами европейской истории.

Петр решил уничтожить стрельцов и сделал все нужное для достижения этой цели. Употребленные средства были ужасны, но наводить ужас давно уже сделалось на родине царя обычным приемом правительства. Стрельцы исчезли. Все захваченные им в Москве погибли или были сосланы в отдаленнейшие места Сибири. Их жены и дети должны были покинуть столицу. Запрещено было давать им работу или милостыню. Они, следовательно, были осуждены на голодную смерть. Самое имя ненавистного войска должно было исчезнуть. Стрельцы провинциальные, смягчившие своей покорностью гнев царя, были разжалованы в простые солдаты. Так что и с этой стороны получилась пустота, и создание новой армии, которая положила бы почин и придала бы европейский отпечаток новому творению Петра, потому что такова его точка отправления, – это создание сделалось не только возможным, но и необходимым в кратчайший срок. Не было больше стрельцов, но не было также и войска. Спустя три месяца Петр заметил, что чересчур поторопился и слишком далеко зашел, и он принужден был возвращать к жизни умерших. В 1700 году в битве под Нарвой принимали участие стрелецкие полки: это стрельцы провинциальные, лишенные по указу от 11 сентября 1698 года своего имени и организации. Указом от 20 января 1699 года им было возвращено и то и другое. В 1702 году Преобразователь сам распорядился сформированием в Дорогобуже четырех московских стрелецких полков по образцу прежних. В 1704 году – новый приказ в том же смысле. То жертвы, принесенные шведской войне. Только в 1705 году, после Астраханского бунта, в котором принимали участие остатки старых недисциплинированных полчищ, решено было о полном и окончательном уничтожении стрельцов. Новые партии осужденных по дороге в Москву, новые казни сотнями на Красной площади завершили дело искоренения.

Перспектива Великой Северной войны принудила Петра покрыть Красную площадь трупами казненных стрельцов; случайности той же войны привели его к Петербургу. Прежде всего, бросив перчатку Швеции, он наметил Лифляндию, Нарву и Ригу. Лифляндия, слишком хорошо защищенная, отбросила его на север, в сторону Ингрии. Он направился туда нехотя, послав сначала Апраксина, превратившего в пустыню легко покоренный край. Лишь спустя продолжительное время и словно двигаясь ощупью, молодой государь заинтересовался этой областью и остановил свое внимание и вожделение на устьях Невы. Густав Адольф уже понял стратегическое значение этого пункта, не представлявшего в глазах его теперешнего преемника никакой цены, и сам пожелал изучить его окрестности. Кроме значения военного и торгового, уже признанного, Петр обнаружил в крае еще неотразимую привлекательность. Он больше не желал удаляться отсюда. Здесь он чувствовал себя вполне дома. Он с волнением ссылался на исторические воспоминания, делавшие из этого уголка русскую землю. Может быть, он находил в этих болотистых лощинах отдаленное сходство с низменностями Голландии? Может быть, в нем заговорил голос наследственных инстинктов? Трудно сказать, что им руководило. Предание, повторяемое Нестором, говорит, что первые норманнские завоеватели страны отсюда пускались в плавания «до самого Рима по морю варягов, – их морю»! И Петр как будто старался восстановить нить девятисотлетней древности, сам эпический, легендарный герой в своей роли основателя города. Народный рассказ изображает его выхватившим алебарду у одного из солдат и вырезавшим ею две полосы дерна, которые он сложил крестообразно со словами: «Здесь должен быть город». Так как не имелось под руками камня для закладки, то его место заступил дерн. Оставив алебарду, Петр берется за лопату и кладет почин земляным работам. В эту минуту появляется орел и парит над царем. Сраженный выстрелом, он падает. Петр поднимает раненую птицу, сажает ее на руку и отправляется в челноке осматривать окрестности. Происходит это 16 мая 1703 года.

История добавляет, что впоследствии над работами трудились шведские пленники и умирали тут тысячами. Не хватало самых необходимых инструментов. За неимением тачек носили землю в полах одежды! Сначала воздвиглась деревянная крепость на острове, носящем название Яннисаари (Заячий остров): это будущая Петропавловская крепость; затем деревянная церковь и скромный домик, послуживший Петру его первым дворцом. В следующем году поблизости возникла лютеранская кирка, впоследствии перенесенная на левый берег реки, на Литейную, и харчевня, знаменитая остерия «Четырех фрегатов», долгое время служившая городской думой, раньше чем сделаться местом свидания дипломатов. Наконец, к этой группе скромных построек присоединился базар. Сподвижники царя стали селиться вокруг в домиках наподобие его домика. Город был создан.

Однако до Полтавской битвы Петр не думал еще превращать его в свою новую столицу. Он удовлетворялся постройкой там крепости и устройством гавани. Он еще не чувствовал себя вполне хозяином местностей, прилегающих к этому завоеванному уголку, не имел достаточной уверенности в том, что сможет удержать за собой эти владения, и поэтому не решался сосредоточить здесь свое правительство и перенести сюда свою резиденцию. На этой мысли он остановился окончательно только после великой победы. Его решение, в особенности со стороны иностранных критиков, подверглось ожесточенным нападкам; его судили строго и осудили бесповоротно. Раньше чем высказать собственное мнение по этому поводу, мы напомним в кратком перечне соображения, вызвавшие такой неблагоприятный приговор.

Говорили, что именно великая победа уменьшила стратегическое значение Петербурга и свела почти к нулю его значение как гавани; превращение же его в столицу всегда было безумием. Сделавшись неоспоримым властелином всего Балтийского побережья, Петр мог не опасаться более нападения шведов со стороны Финского залива: они прежде постарались бы овладеть Ригой или Нарвой. Если затем они и направятся на Петербург, то это будет лишь следствием приобретения этим городом политического значения, приданного ему совершенно напрасно. Против такого значения налицо все данные, потому что, представляя собой превосходный пункт для нападения, город не обладает средствами обороны; здесь невозможно сосредоточить войска, потому что на сорок верст в окружности местность представляет собой бесплодную пустыню. В 1788 году Екатерина II жаловалась, что чувствует себя слишком близко от шведской границы и слишком беззащитной от неожиданного нападения, чуть было не удавшегося Густаву III. Так дело обстояло с военной точки зрения.

С точки зрения торговой Петербург владел системой водных сообщений, представляющих известную ценность. Но Рига владела другой, гораздо более значительной. На расстоянии, одинаковом от Москвы и Петербурга и значительно меньшем от коммерческих центров Германии, обладая климатом более мягким, гавани Лифляндии, Эстляндии и Курляндии. Рига, Либава и Ревель, являлись после покорения этих областей естественными пунктами сношения России с Западом. Они красноречиво подтверждают это в наши дни, из года в год увеличивая свою торговлю в ущерб Петербургу, торговля которого, искусственным образом развитая и поддерживаемая, клонится к упадку. Впрочем, как гавань Петербург при жизни своего основателя оставался еще в виде предположения или приблизительно так. Морские учреждения Петра перешли из Кроншлота в Кронштадт. Нева до самого устья имела в то время не более восьми футов глубины; корабли, выстроенные в Петербурге, приходилось, по свидетельству Манштейна, переводить в Кронштадт посредством канатных приспособлений, раньше чем приступать к их вооружению. Снаряженные, они не в состоянии были подняться по реке.

Кронштадтский порт был заперт льдами в течение полугода и обладал той особенностью, что суда могли выходить из него только при восточном ветре. Вода настолько пресная, что дерево гниет там весьма быстро. Кроме того, в соседних лесах не растет дуб; его приходится привозить из-за Казани! Петр быстро сообразил все эти неудобства. Он начал искать и нашел для верфей место, более подходящее, в Рогервике, в Эстляндии, в четырех верстах от Ревеля. Но здесь он наткнулся на трудность защиты рейда от штормов и нападения врагов. Ему казалось, что это неудобство удастся устранить, выдвинув в море два мола, устроенных на кессонах из елового дерева, выложенных внутри камнями. На эту затею ушли леса Лифляндии и Эстонии, и дважды снесенную бурями работу пришлось прекратить. С другой стороны, в Петербурге столица с самого начала стесняла торговый город. Присутствие двора делало жизнь дорогой, удорожая, следовательно, и рабочие руки, что отражалось на ценах предметов вывоза, вообще очень объемистых и требующих больших издержек для своего сохранения. По свидетельству современника, голландского резидента, деревянный домик, много худший, чем убогая лачуга нидерландского крестьянина, стоил в Петербурге от восьмисот до тысячи флоринов в год; в Архангельске купец имел возможность прилично жить на четверть этой суммы. Цены за провоз от Москвы до Архангельска стоили от девяти до десяти копеек за пуд; от Ярославля до Архангельска – от пяти до шести копеек, от Вологды до Архангельска – от трех до четырех копеек; между этими местностями и Петербургом они возрастают до восемнадцати, двадцати, тридцати копеек с пуда. Отсюда сопротивление иностранных купцов, поселившихся в Архангельске, когда им предлагали перебраться в Петербург. Петр принимал к тому, по своему обыкновению, решительные меры, запретив торговлю пенькой, лыком, кожами и хлебом через посредство Архангельска. Запрещение, слегка ослабленное в 1714 году благодаря настояниям Голландских Штатов, оставалось в силе в продолжение всего царствования. В 1718 году был разрешен вывоз пеньки и некоторых других продуктов через Архангельск, но с тем ограничением, что две трети всех экспортируемых товаров должны были идти через Петербург. Так дело обстояло с точки зрения мореходства и торговли.

Сама столица была стеснена на берегах Невы причинами вышеуказанными и всеми остальными условиями, географическими, этнографическими и климатическими, по сие время создающими из нее противоречие здравому смыслу. «Странная идея для русского, – говорит Кюстин, – создать столицу славян у финнов, против Швеции, сосредоточить администрацию обширнейшей империи на самой отдаленной оконечности этой империи: выражать намерение приблизиться к Европе, удаляясь от Польши и Германии; и заставлять всех окружающих, чиновников, двор, дипломатический корпус жить под небом, самым немилосердным, одного из самых негостеприимных уголков земли, какой себе можно представить. Место болотистое. Нева значит по-фински „грязь“. В окрестных лесах водятся одни волки. В 1714 году они съели двух солдат, стоявших на часах у пушечно-литейной мастерской. И теперь взорам по выходе из города представляется пустыня. Перед вами расстилается бесконечная равнина, не видно ни колоколен, ни деревьев, ни скота, никаких признаков жизни человеческой или даже животной. Нет пастбищ, невозможна никакая культура». Овощи, плоды, даже хлеб доставлялись издалека. Край этот служил только посредником между морем и сушей, и вплоть до царствования Екатерины наводнения составляли в столице хроническое явление. 11 сентября 1706 года Петр, вынув из кармана всегда находившийся при нем прибор для измерений, убедился, что вода стоит на двадцать один дюйм выше пола в его домике. Вокруг него плавали мужчины, женщины, дети, уцепившись за обломки строений, снесенных рекой. Он делился впечатлениями с Меншиковым: «Зело было утешно смотреть, что люди по кровлям и деревьям будто во время потопа сидели, не точию мужики, но и бабы». Письмо помечено: «Из парадиза [из рая]». Можно усомниться, чтобы у Петра нашлось много единомышленников, разделявших такое восхищение. Облегченные теперь устройством железных дорог, пути сообщения были во времена великого царствования не только затруднительными, но и опасными. Отправляясь из Москвы в Петербург в апреле 1723 года, Кампредон истратил тысячу двести рублей, потопил восемь лошадей и часть багажа, употребил месяц на переезд и доехал больным. Сам Петр, опередивший дипломата, принужден был сделать верхом часть дороги, переправляясь через реки вплавь.

И все-таки, несмотря на все эти соображения, вескость которых отрицать невозможно, нам кажется, что Петр был прав. Как не понять, что ему не хотелось оставлять столицу в Москве? В этой среде, открыто враждебной, упорно реакционной даже до сих пор, его дело влачило бы существование ненадежное, вечно подвергаясь опасности, завися от случая, если не при жизни Петра, то после смерти, – от одного из тех народных мятежей, против которых государственная власть, сосредоточившаяся в Кремле, так часто оказывалась бессильной. Нарушив строй прежней жизни Московии, перешагнув через ее границы, Петр логически должен был стремиться перенести в иное место резиденцию своего правительства. Вид и характер его нового создания, кроме того, вполне соответствуют требованиям похода и сражения; это был клин, острием направленный на Запад; место вождя и его штаб-квартира намечены были во главе колонны. Установив это положение и признав принцип необходимости перемещения столицы на западную оконечность вновь приобретенных владений империи, мы увидим, что Ингрия действительно представляла для этой цели преимущества, по нашему мнению, сглаживающие все вышеуказанные неудобства. В те времена здесь была девственная земля, с редким населением финского племени, без связи, без исторической сплоченности, вследствие этого покорным и легко поддающимся ассимиляции. Везде в иных местах, по побережью Балтийского моря, в Эстляндии, Карелии, Курляндии, после изгнания шведов оставались немцы, пустившие прочные корни, черпавшие в соседстве германской культуры непреодолимую силу сопротивления. После двух веков русского владычества Рига до сих пор остается городом немецким. В Петербурге Россия сделалась европейской и космополитической, но город чисто русским, а финский элемент окрестностей в счет не идет.

В этом отношении Петр руководился, без сомнения, если не ясным и обдуманным сознанием, то могучим и верным инстинктом, подтверждающим его гений. Конечно, можно допустить, что, по обыкновению, он дал здесь отчасти волю своей фантазии, с ребяческим легкомыслием вздумав, например, подражать Амстердаму. Также приходится сознаться, что он нарушил чувство меры в выполнении своего намерения. Двести тысяч рабочих, говорят, нашли смерть, трудясь над созданием нового города, а вельможи разорялись, строя там дворцы, вскоре делавшиеся необитаемыми. Но пропасть была вырыта между осужденным на погибель прошлым и будущим, к которому стремился Преобразователь, и насильно сосредоточенная в этом новом центре народная жизнь получила сначала поверхностный, а затем усваиваемый ею все глубже и глубже отпечаток западный, европейский, какой стремился ей придать Петр. Москва до сих пор сохраняет внешность благочестивую, почти монашескую. На всех перекрестках взорам прохожих представляются церкви. Торопящийся по делам народ постоянно крестится и преклоняется перед святынями, всюду побуждающими его к проявлению набожности. Петербург принял и сохранил вид мирской, совершенно иной. В Москве была запрещена светская музыка на гуляньях. В Петербурге Петр мог ежедневно заставлять немецких музыкантов играть перед балконом своей «остерии». В середине столетия в Петербург уже появились французский театр и итальянская опера, Шлёцер замечает, что богослужение там происходит на четырнадцати языках. Россия, современная, просвещенная сравнительно эмансипированная умственно и сравнительно либеральная, могла возникнуть и развиться только здесь.

И Петр мог, в общем, совершить это перемещение без особого насилия над историческими заветами своей родины. Столица в России была кочевой издревле. Она переходила из Новгорода в Киев, из Киева во Владимир, из Владимира в Москву. Подобное странное явление обусловливалось обширностью страны и отсутствием сплоченности народной жизни. В продолжение вековой эволюции старой Руси силы, разрозненные, рассеянные, неустойчивые, перемещали свой центр тяжести. Создание Петербурга является, таким образом, только решением задачи динамики. Борьба со Швецией, завоевание Балтийского побережья и еще более важное завоевание места среди европейского мира естественным образом направили поток народной жизни со всей его мощью к месту основания нового города. Петр захотел навеки упрочить такое стремление. И нам кажется, что он был прав.

Славянофильские писатели охотно рисуют теперь нравы Древней Руси светлыми пленительными красками, ярко выступающими на темном фоне современной жизни западных народов. Это одно из последних прибежищ тезиса, не устоявшего ни на одном из остальных полей брани. Вообще довольно затруднительно изобретать все элементы самобытной культуры, какими должна была обладать в области просвещения, науки, искусства Московия XVI и XVII веков, чтобы соответствовать идеалу, составленному ее почитателями. Она не умела читать! Но ей принадлежит торжество в нравственности. Избегнув тройной испорченности Средневековья, эпохи Возрождения и современности, она оставалась чистой. Она была святой. Посмотрим.

Прежде всего кажется странным, каким образом никто из свидетелей и даже участников этой идиллии не сознавал ее прелести. Свидетельства иностранцев, Олеария, Маржерета, Флетчера, могут показаться сомнительными, но что думать о показаниях записок современника Желябужского, о которых мы уже упоминали и где текущая хроника ограничивается перечнем уголовного судопроизводства?

В ноябре 1699 года князь Федор Хотетовский наказан кнутом на одной из торговых площадей Москвы за продажу одного и того же поместья нескольким покупателям. В декабре двое владимирских судей, Димитрий Дивов и Яков Колычев, наказаны плетьми за подлог. Колычев был подкуплен двадцатью рублями и бочонком водки. В том же году некий дворянин Зубов преследуется как грабитель по большим дорогам. Воевода царицынский Иван Бартенев берет взятки и похищает замужних женщин и молодых девушек, превращая их в своих наложниц. Князь Иван Шайдаков уличен в разбое и убийствах.

Вооруженный грабеж настолько вкоренился в нравы того времени, что сам Петр, приложивший к его уничтожению всю свою энергию, оказался бессильным. В 1710 году еще приходилось посылать дозор для охраны непосредственных окрестностей столицы. В 1719 году судебная коллегия была уведомлена о присутствии в Новгородском и Можайском уездах шаек от ста до двухсот хорошо вооруженных разбойников. Саксонский резидент Лефорт писал в 1723 году: «Шайка из девяти тысяч разбойников, с атаманом, отставным полковником, забрала в голову сжечь адмиралтейство и другие учреждения Петербурга и избить иностранцев. Из них тридцать шесть были захвачены, посажены на кол и повешены за бок… Мы накануне какой-нибудь неприятной катастрофы; нищета увеличивается с каждым днем; улицы полны родителей, стремящихся продать своих детей. Приказано не подавать ничего нищим; куда же им деваться, как не идти грабить по большим дорогам».

Эти разбойники, вооруженные против иностранцев, подлинные представители Древней Руси, и трудно видеть в них что-либо идиллическое. Отличительные, характерные черты прошлого, свойственные им, тоже не блещут привлекательностью. Дикость и грубость. Немец, воспитатель царевича Алексея, Нейгебауер в 1702 году отставлен от должности, потому что осмелился найти неприличным поведение своего воспитанника, выгружавшего содержимое своей тарелки в блюда, предназначенные для остальных гостей. Между Нейгебауером, воспитанником Лейпцигского университета, и русскими, находившимися при царевиче, происходили постоянные столкновения, доходившие чуть не до драки. Свидетель, доктор Клюм, сидевший за обедом, рассказывает следующую сцену: «Во время стола, как принесли на стол жаркие куры, которые тот иноземец, разрушив, положил на блюде, и государь царевич изволил взять от той ествы, сперва одну куречью ножку и покушать несколько, положил на тарелку и хотел взять еще иную часть. И Алексей Иванович Нарышкин говорит, чтоб он, царевич, те части, которые кушал, для очистки тарелки положил на то ж блюдо. О сем услыша, Мартын говорил, что царевич лучше, нежели он, в том знает, понеже необыкновенно объеденные кости на блюдо класть, а мечут собакам. Потом царевич изволил нечто молвить Алексею Ивановичу тайно на ухо, а Алексей Иванович, измешкав немного, тоже молвил тайно на ухо учителю Микифору (Вяземскому). Мартын (Нейгебауер) говорил: „Непристойно за столом друг другу на ухо говорить при иных людях“… После того началась у Мартына с Микифором брань, и Мартын бросил пред царевичем нож и вилку и хватился за шпагу, крича: „Ничего вы не знаете, и у вас все варвары! Собаки вы! Гунеефоты!“

Царь указал: отказать Нейгебауеру от службы за то, что писался самовольно гофмейстером и ближних людей называл варварами и бранил всякою жестокою бранью.

Никакой общественности в народной среде, находящейся под гнетом византийского аскетизма и считающей науку за ересь, искусство – за неприличие, музыку, пение, танцы – за согрешение против Господа. Любовь, даже благословенная церковью, кажется соблазном. Проникнувшись духом «Домостроя», Посошков советует новобрачным проводить первые две ночи в молитве: первую – чтобы отогнать злого духа; вторую – чтобы почтить патриархов. В кругах аристократических женщины прозябают за запертыми дверями теремов; мужчины развлекаются в мужском обществе бедных дворян, то обласканных, то избитых палкой, забавляются с дураками, шутовские выходки которых по преимуществу отличаются непристойным характером; с бохарами, или сказочниками, рассказчиками бессмысленных сказаний; с домрачеями — игроками на домре, подобие гитары, и певцами божественных псалмопений; реже со скоморохами, потому что на них уже косо глядят, их даже преследуют; а власть светская протягивает руку власти духовной для искоренения мирских удовольствий. Настоящим развлечением как боярина, так и крестьянина является пьянство. Всякие сборища сопровождаются пьянством, заканчиваются шумными, часто кровопролитными драками.

Вверху, как и внизу социальной лестницы полное отсутствие всякого духовного идеала, всякого чувства самоуважения, чести, долга. «Люди свободные, – утверждает Корб, – не дорожат своей свободой, легко делаясь рабами. Ремесло доносчика, – говорит он, – также практикуется во всех сословиях. Всюду праздность, нерадивость и подлость». Посланный в 1705 году в Астрахань для усмирения бунта, грозящего затронуть, распространяясь, и погубить живые силы народа, лучший из русских генералов, имевшихся в распоряжении Петра, Шереметев, остановился по пути в Казани и думал только об одном: вернуться в Москву, чтобы провести там зиму и праздник пасхи.

Он решился двинуться дальше только под давлением угрозы. Честь, долг, самолюбие, мужество – новые понятия. Которые Петру приходится насаждать среди своих подданных. Этим он хвалился. Ему приходилось употреблять много усилий, чтобы искоренить из их ума и сердца унизительное нравоучение народной пословицы: «Бежок хоть не честен, да здоров». Конечно, для достижения своей цели, насколько ему удалось ее достигнуть, недостаточно было одних приемов устрашения и быстрого возмездия, вроде приказания повесить под стенами Нотебурга целую партию беглецов. Петру удалось разбудить известные нравственные задатки, таившиеся в этих темных, опустившихся людях: страстную любовь к родному очагу, выносливость, безграничное долготерпение, беспредельную самоотверженность. Но этим все и ограничивается. Остальное – дело его рук.

Дело это нельзя назвать безупречным. На нем отразились все недостатки, все недочеты его руководителя. Начав с бритья бород и реформы одежды. Преобразователь, конечно, взялся не за самое спешное и важное. Русское платье конца XVII века безусловно не обладало ни красотой, ни удобством. Однако его отличительные черты: ширина и большое количество надеваемых друг на друга одежд – имели свое оправдание в климате. На вышитую рубашку и шаровары, заправленные в сапоги, русский дворянин надевал сначала жупан, или жилет, из цветного шелка, затем кафтан в талию, доходивший до колен и заканчивавшийся наверху прямым воротником, бархатным, атласным или парчовым. Рукава, длинные и широкие, застегивались на запястьях пуговицами из камней, более или менее драгоценных.

То была домашняя одежда. Для выхода полагался еще пояс из персидской материи, затем сверх кафтана еще ферязь, длинная и широкая одежда из бархата, свободная и без воротника, застегнутая спереди сверху донизу, и всегда с длинными и широкими рукавами. Поверх ферязи надевался летом опашень, или охабень, – широкий плащ из драгоценной материи, доходящий до земли, с длинными рукавами и квадратным воротником; осенью – однорядка, одежда более теплая, из шерстяной или суконной материи; зимой – шуба, опушенная мехом. Окладистая борода была природным украшением такого наряда, драгоценным с климатической точки зрения. Что касается точки зрения эстетической, то, по-видимому, разногласий о том быть не может. Во все времена и подо всеми широтами мода стремилась избавиться от излишних одежд, а между тем петербургские кучера до сих пор прибавляют себе толщины подушками, что кажется желанным добавлением к их специальной красоте.

Подобно большинству реформ, связанных с именем Петра, та, о которой здесь идет речь, имеет примеры в историческом прошлом, проистекая из общей эволюции, направлявшей со времен Бориса Годунова Россию с Востока на Запад. При царе Алексее Михайловиче Аввакум отказался благословить сына боярина Шереметева, потому что тот явился к нему в блудоносном образе, то есть с выбритым подбородком, а патриарх Иоаким прибегал к громам отлучения от церкви, чтобы приостановить движение. К этому вопросу, по-видимому, примешивалась религиозная подкладка: в православной иконографии Бог Отец и Бог Сын изображаются с бородами и в длинных одеяниях, а по народному верованию, поддерживаемому учением духовенства, человек, сотворенный по подобию Божьему, совершает святотатство, посягая на это священное сходство. Светской власти приходилось считаться с такими взглядами и идти на компромисс: указ Алексея Михайловича подтверждает требования патриарха относительно бороды; но в 1681 году царь Федор Алексеевич предписывает мужскому придворному штату и приказным ношение укороченного платья.

Теперь подобные распри могут показаться смешными; однако не мешает вспомнить, что ношение бороды, введенное Франциском I, отрастившим себе бороду вследствие шрама на лице, послужило даже во Франции предметом ожесточенных споров.

Петр разрешил вопрос со своей обычной прямолинейностью: долой бороду, и пусть все носят европейское платье, французское или венгерское. Указ был издан 29 августа 1699 года. Образцы установленного платья были расклеены по улицам. Бедным людям давалась временная отсрочка для донашивания старой одежды, но с 1705 года все были обязаны носить новое платье под страхом штрафа или даже более сурового наказания.

Так резко введенная реформа должна была наткнуться на упорное сопротивление, в особенности со стороны низших классов. Бояре по большей части подчинились довольно легко: они привыкли одеваться по-польски во времена Лжедмитрия, а одежда по французской моде прельщала их своим изяществом. В марте 1703 года Витворт не видел уже ни одного знатного русского, одетого по-старинному. Но простонародье уперлось и было отчасти право. Под этим градусом широты короткие брюки и открытые чулки являлись безрассудством. Старинная русская одежда, говорили, была одеждой лентяев. Но самый климат способствовал развитию лени у людей Севера, принуждая их к невольному безделью в длинные зимы. Сбрасывая длинную шубу; конечно, они становились более подвижными, но с риском отморозить себе руки и ноги. Петр сам умер от простуды.

Принужденный расстаться со своей длинной бородой, согревавшей ему щеки в тридцатиградусный мороз, бедный мужик завещал ее положить с собой в гроб, чтобы он мог после смерти в благообразном виде предстать перед святителем Николаем. Подобно многим из народных предрассудков, и этот проистекал из совершенно обоснованного инстинкта пользы.

Петр об этом не заботился. В 1704 году, производя в Москве обзор штата своих крупных и мелких чиновников, он велел наказать плетьми Ивана Наумова, отказавшегося обрить бороду. В 1706 году губернатор астраханский приставил к церковным дверям солдат, чтобы они не пропускали мятежных бород и беспощадно их вырывали. В то же время царь решил укоротить женские одежды, и если юбка превышала установленную длину, ее всенародно обрезали, нисколько не щадя стыдливости. Борода составляла для Петра предмет особой, отчасти личной ненависти. Она олицетворяла в его глазах все привычки, заветы, предрассудки, предназначенные им к искоренению. В упреках, с какими он обрушивался на несчастного Алексея, в манифесте, выпущенном в 1718 году против этого мятежного сына, выражение «длинные бороды» повторяется несколько раз, обозначая собой всю реакционную партию, которую манифест клеймит ядовитой бранью: «Все допускается этими людьми с развратными нравами, quorum Deus venter est». Петр прибегал к латинским цитатам немного наугад. Если в течение своего царствования он доходил до разрешения сохранять волосатое украшение за уплату известного налога, то лишь благодаря финансовым затруднениям, заставлявшим его повсюду искать денежные источники. Раскольникам приходилось уплачивать в год до ста рублей за такое право, нося на виду выдававшуюся при взносе денег бляху с надписью «Борода – лишняя тягота».

И вот русский человек был выбрит и переодет на европейский лад. Преобразователь поспешил еще всунуть ему в рот трубку. До приезда за границу в 1697 году он уже разрешил продажу табака, до сих пор запрещенную в России, не особенно беспокоясь о народных предрассудках, оскорбленных такой мерой. Во время своего пребывания в Англии царь, как известно, заключил с маркизом Комартеном договор относительно монополии на эту торговлю. Петр сам курил; все должны курить. Надо сознаться, что все это было неоригинально, а пожалуй, и нездорово. Таким образом началась просветительная деятельности великого человека в области моральной. Впоследствии Петр принес много пользы, но начало было, бесспорно, неудачное.

20 декабря 1699 года издан был указ, оповещавший об изменении календаря. Русский календарь придерживался византийского образца; новый год начинался 1 сентября – предполагаемый день сотворения миря за 5508 лет до Рождества Христова. Впредь он должен был начинаться по-европейски, с 1 января. Всем приказано было присутствовать в этот день на богослужении в церквах и по выходе обмениваться общепринятыми поздравлениями и пожеланиями. Преобразователь охотно пошел бы еще дальше, приняв григорианский календарь, но так как последний римского и папского происхождения, то он встретил в то время сопротивление даже в Англии, где был введен только с 1752 года. Но и в таком виде реформа вызывала сильное неудовольствие: «Разве Бог мог сотворить мир зимою?..» Но Петр не обращал на это никакого внимания, и был вполне прав; на этот раз он вступил на верный путь. И с него больше не сбился. В новом, 1700 году издан был указ об учреждении в Москве первых аптек, в числе восьми; другим указом воспрещалось под страхом кнута или ссылки ношение ножей, слишком часто игравших зловещую роль в ссорах, ежедневно происходивших на улицах Москвы. В следующем году либеральный дух нового царствования выразился рядом приказов, возбранявших падать на колени при появлении государя и обнажать голову зимой при проходе мимо дворца. Наконец, в 1702 году наступил черед великой реформы семейной жизни; двери терема раскрылись, сделаны были попытки внести в брак более прочные нравственные гарантии. Петр простирал над русской семьей руку покровительственную и милосердную. В 1704 году он обрушился на ужасную черту нравов: постоянно практиковавшееся уничтожение детей уродливых и внебрачных. Он обратил внимание на судьбу несчастных подкидышей и в 1715 году принял решительные меры для разрешения этой печальной задачи, приказав учредить «госпитали для зазорных младенцев» во всех больших городах империи по примеру преосвященного Иова, митрополита новгородского, «учинившего такое благотщательное и душеспасительное осмотрение».

Все это было прекрасно, но еще слишком отрывочно, неполно. Для придания всему гармонической связи Преобразователю необходимо было больше досуга. Война все еще поглощала его и отвлекала его мысли. Он вывел женщину из терема; прекрасно, но куда же ей деваться? Он предполагал, что она вступит «в свет», как женщины Франции и Англии; но светской жизни не существовало. До 1718 года Петру некогда было подумать об этом затруднении; наконец мир дал ему несколько свободных минут, и он разрешил вопрос по-своему путем указа. Под названием ассамблей предписывалось поочередно устраивать собрания в некоторых частных домах и точным регламентом устанавливались одежда, времяпрепровождение и мельчайшие подробности. Петр, не следует забывать, побывал во Франции и, очевидно, вдохновлялся и руководился воспоминаниями, оставшимися от французских гостиных, но с добавлениями собственного изобретения. Ассамблеи происходили с четырех часов пополудни до десяти часов вечера. Под страхом штрафа воспрещалось хозяевам встречать гостей или их провожать. Они должны были довольствоваться оказанием гостеприимства, более или менее роскошного: приготовить освещение, напитки, игры. Вообще приглашения не бывали личными: составлялся общий список приглашенных и в день каждого собрания издавался петербургским полицеймейстером или московским комендантом. Возбранялись азартные игры; специальный указ от 28 июня 1718 года воспрещал карты и кости под страхом кнута. Отдельная комната предназначалась для игроков в шахматы, она же должна была служить курительной комнатой, но в действительности курили повсюду, чему сам Петр подавал примеры; кожаные кисеты, наполненные табаком, лежали на всех столах; голландские купцы с трубкой в зубах разгуливали среди щеголей, одетых по последней парижской моде. Танцы занимали первое место среди развлечений на ассамблеях, и так как подданные Петра не умели танцевать, то он сам принялся за обучение их этому искусству. Берхгольц рисует его образцовым учителем: он проделывал «па» во главе шеренги кавалеров, и те должны были в точности повторять каждое его движение. Это немного напоминало плац-парад, но подобное сходство могло только нравиться государю. Характерная статья регламента указывает место в прихожих для челяди, весьма многочисленной во всех русских домах, воспрещая ей доступ в гостиные. Помимо этого полное равенство: каждый гость имел право пригласить танцевать саму государыню.

Подобно всем нововведениям Петра, вначале и это новшество наткнулось на сильное сопротивление, в особенности в Москве. В 1722 году Петр прибыл туда для празднования Ништадтского мира. Специальным указом была назначена ассамблея, на которую было приказано явиться всем дамам «старше десяти лет», под угрозой «жестокого наказания». И все-таки собралось всего семьдесят. В Петербурге в течение трех лет, по-видимому, удалось привить этот обычай. Нам предстоит теперь взвесить его значение. Петр преследовал три главные цели: приобщение русской женщины к совместной общественной жизни, по примеру западных стран, приучение высших классов русского общества к формам обхождения, распространенным в этих странах, наконец, слияние классов и их смешение с иностранными элементами. Последняя цель, пожалуй, самая важная в его глазах, не была достигнута, по свидетельству всех современников. Русские дамы упорно стремились выбирать своими кавалерами только соотечественников и повиновались в этом отношении лишь общему лозунгу. Для достижения двух остальных целей Петру не хватало необходимых качеств, требовавшихся взятой им на себя ролью: ему самому следовало бы быть более светским человеком, менее матросом и плотником. Все подражали его манерам, как его пируэтам, а манеры его не отличались ни особой вежливостью, ни обходительностью, со светской точки зрения. В промежутках между танцами танцующим не о чем было разговаривать друг с другом, они расходились в разные стороны, и водворялось упорное молчание. Чтобы лед растаял, государь не придумал ничего лучшего, как танец с фигурами, заставлявшими дам «подставлять губы для поцелуев своим кавалерам». Вообще этим дамам было нелегко добиться сходства со своими парижскими соперницами; правда, они появлялись на ассамблеях в платьях с обручами, но чернили себе зубы!

В Петербурге, как в Париже, двор был призван давать тон обществу, но тон, царивший среди приближенных Петра и Екатерины, нисколько не напоминал Версаль. На банкете, устроенном в царском дворце по случаю крестин сына Екатерины, за столом мужчин карлица, а за дамским столом – карлик вылезли совершенно голыми из огромного пирога, красовавшегося посередине стола. 24 ноября 1724 года, в день именин государыни, во время обеда их величеств в Сенате, в многочисленном обществе, среди которого находились герцогиня Мекленбургская и царица Прасковья, один из сенаторов взобрался на стол и прошелся от одного конца до другого, в буквальном смысле ступая по блюдам. На всех придворных празднествах важная роль принадлежала шести гвардейским гренадерам, вносившим ушат с хлебной водкой, сильно сдобренной перцем; деревянной ложкой Петр оделял содержимым всех присутствующих, в том числе и женщин. Мы читаем в депеше Кампредона от 8 декабря 1721 года: «Последнее празднество в честь именин царицы было великолепно по местным нравам: дамы пили очень много».

Впрочем, у Петра, как известно, не было двора в собственном смысле этого слова. Одним из его первых мероприятий было ассигнование на общие нужды государства средств, предназначавшихся раньше на содержание государя и его дома. Различные службы, составлявшие часть этого дома, были вследствие этого уничтожены вместе с целым штатом придворных чинов и служителей. Ничего не осталось от трех тысяч выездных лошадей, сорока тысяч упряжных лошадей, стоявших на конюшнях его предшественников, от трехсот поваров и поваренков, готовивших ежедневно по три тысячи кушаний на кухне. Только под конец царствования было создано несколько новых придворных должностей на европейский лад, но заместители их несли свою обязанность всего несколько раз в год, в торжественные дни. В обыкновенные праздники, возвращаясь из церкви обедать, Петр шел в сопровождении своих министров и толпы офицеров; но у него стол был накрыт всего на шестнадцать приборов. Все старались опередить друг друга, чтобы занять место за столом, а Петр просто говорил запоздавшим: «Ступайте утешьте жен, пообедав с ними». Известно также, что во дворце никогда не бывало больших приемов, даже когда у Петра появился наконец настоящий дворец. В последнее время почтамт заменил для этого назначения дворец Меншикова, и когда царь собирался там со своим обществом, то получался вид самого низкоразрядного кабака.

Берхгольц заставляет нас присутствовать на банкете, данном там в мае 1721 года по случаю спуска корабля. К половине обеда женщины были пьяны настолько же, как мужчины. К вину была подмешана водка. Старый адмирал Апраксин заливался слезами; князь Меншиков скатился под стол; его жена и сестра старались привести его в чувство. Потом разгорелись споры, раздались пощечины, пришлось разнимать генерала, подравшегося с поручиком. Добавим, что в течение этих оргий, продолжавшихся по шести часов и более, все выходы были накрепко заперты, и легко угадать неопрятные последствия такой меры. Полнейшее презрение, выказываемое Петром к вопросам благопристойности и благоприличия, таким образом, получало всенародное подтверждение. В январе 1723 года издан был приказ о трауре при дворе по случаю смерти регента. На первой ассамблее большинство дам появилось в цветных платьях. Оправдались тем, что других у них не было. Петр отправил их по домам, но сейчас вслед за этим, осушив несколько стаканов водки, сам подал сигнал к танцам.

Летом собрания и банкеты переносились в Летний сад и имели вид шумных ярмарок. Запах хлебного вина доносился до соседних улиц. Громкий смех пьяных, крики женщин, которых силой заставляли осушать положенное количество спиртных напитков, шутовское пение шутейших кардиналов забавляли тысячи зрителей. Танцевали на чистом воздухе, в открытой галерее на берегу Невы. В летних резиденциях в окрестностях Москвы или Петербурга государь и его приближенные давали еще более свободы грубости своих привычек и склонностей. Прочтем следующий рассказ о путешествии в Петергоф, в котором принимал участие дипломатический корпус, в мае 1705 года:

«9-го царь отправился в Кроншлот, куда мы последовали за ним в галере; но вдруг поднявшаяся буря заставила нас провести два дня и три ночи на этом открытом судне, без огня, без постелей и без провизии. Прибыв наконец в Петербург, мы угостились там по обыкновению, потому что нас заставляли пить столько токайского вина за обедом, что когда настала пора расходиться, мы едва были в состоянии держаться на ногах. Это не помешало царице поднести еще каждому из нас по стакану водки, приблизительно с кружку вместительностью, которую нам пришлось выпить. Это окончательно помутило наши рассудки, и мы предались сну, кто в саду, кто в лесу, кто, наконец, где попало на земле. В четыре часа пополудни нас разбудили и привели во дворец, где царь раздал каждому по топору с приказанием следовать за собой. Он привел нас в лес и пометил вдоль моря аллею шагов в сто, где следовало срубить деревья. Он первый принялся за работу, и хотя мы не привыкли к такому тяжелому труду, однако часа через три справились со своей задачей всемером, сколько нас было, за исключением его величества. Винные пары за это время уже успели в значительной степени улетучиться, и с нами не произошло никакого случая, только одного посла, работавшего со слишком большим усердием, задело при падении дерево и слегка ранило. Царь нас поблагодарил за исполненную нами работу, а вечером нас угостили по обыкновению и поднесли еще такую обильную порцию пития, что мы повалились совершенно без чувств. Мы не проспали и полутора часов, когда около полуночи пришел нас разбудить один из любимцев царя, чтобы отвести насильно к князю Черкасскому, спавшему с женой. Нам пришлось до четырех часов утра провести у их постели и все время пить вино и водку, так что под конец мы не знали, как добраться до дому. В восемь часов нас пригласили завтракать во дворец; но вместо кофе или чая, на который мы рассчитывали, нам подали по большому стакану водки, после чего отправили подышать свежим воздухом на высокий холм, у подножия которого мы нашли крестьянина с восемью несчастными клячами, без седел и стремян, стоившими все вместе не больше четырех талеров. Всякий сел на своего коня, и в таком комичном виде мы проехались перед их высочествами царевнами, любовавшимися в окно».

Заметим, кроме того, что подобное дикое времяпрепровождение сочеталось с развращенностью и цинизмом нравов, чему Петр также первый подавал пример. Готовясь жениться на дочери государя, герцог Голштинский показывался повсюду в Петербурге с общепризнанной своей любовницей, мужу которой покровительствовал, не получая замечания от своего будущего тестя.

Во многих отношениях Петр в действительности добился только наслоения одной развращенности на другую. Тезис славянофилов здесь отчасти находит себе оправдание. Также относительно внешности он достиг лишь эффекта переряживания, удовлетворявшего его страсти к маскарадам: одетые по французской моде русские оставались почти такими же дикарями, какими были раньше, сделавшись еще вдобавок смешными. В 1729 году французский монах-капуцин, поселившийся в Москве, так передавал свои впечатления по этому поводу: «Мы начинает понемногу узнавать дух русского народа. Говорят, что за двадцать лет его царское величество произвел среди русских большие перемены; так как ум у них восприимчивый, то действительно можно бы еще сделать их похожими на людей, но благодаря упорству большинство предпочитает оставаться скотами, чем принять образ человеческий. Кроме того, они недоверчиво относятся к иностранцам, плутоваты и вороваты в высшей степени. Правда, наказания ужасны, но этим их не устрашишь. Они способны убить человека за несколько грошей, что делает опасным позднее хождение по улицам».

Перемена была главным образом внешняя. При каждом более сильном порыве духа или тела, под влиянием вина или гнева, маска спадала. В день торжества въезда Петра в Москву после Персидского похода (в декабре 1722-го) князь Григорий Долгорукий, сенатор и дипломат, и князь-кесарь Иван Ромодановский вцепились друг другу в волосы в присутствии многочисленного общества и дрались на кулачках с добрых полчаса, и никому не приходило в голову их разнять. Иностранцев окружали почетом, за ними ухаживали в присутствии государя; но как только он поворачивался спиной, с них срывали парики. Герцогу Голштинскому стоило немалых усилий защитить свою прическу. Понятия о чести, честности, долге, настойчиво, энергично проповедуемые Петром и в том его величайшая заслуга перед историей, с трудом проникали в глубь сознаний, скользя по неподатливым душам, как плохо прилаженная одежда. Сам Татищев, отозванный с Урала, где Демидов обвинял его во взяточничестве, в свою защиту выставлял довод нравственного мировоззрения, совершенно не похожего на европейское: «Я беру, но этим ни перед Богом, ни перед вашим величеством не погрешаю. Почему упрекать судью, если получил благодарность, когда дела решал честно и как следует? Вооружаться против такой благодарности вредно, потому что тогда в судьях уничтожается побуждение посвящать делам время сверх узаконенного и произойдет медленность, тяжкая для судящихся». В 1715 году было возбуждено громаднейшее дело о злоупотреблениях, обнаруженных в поставках в армию, и подсудимых звали: Меншиков, адмирал Апраксин, петербургский вице-губернатор Корсаков, генерал-адмирал Кикин, первый комиссар адмиралтейства Сенявин, генерал-фельдцейхмейстер Брюс, сенаторы Волконский и Лопухин!

Неутомимому работнику Петру не удавалось также победить вполне у своих подданных укоренившихся привычек лени, бездеятельности, физической и духовной.

Здоровые люди тысячами бродили по улицам, предпочитая выпрашивать милостыню, чем работать. Некоторые, надев на ноги кандалы, выдавали себя за арестантов, посланных по улицам (по обычаю, действительно практиковавшемуся в те времена) за сбором подаяний от народных щедрот. Беззаботная праздность, мать ужасной бедности, продолжала царить в деревнях. «Когда крестьянин спит, – говорит Посошков, – надо его дому загореться, чтобы заставить его проснуться; но он не потрудится встать, чтобы потушить дом своего соседа». Пожары, уничтожавшие целые деревни, были очень часты, и легка работа шаек разбойников, грабивших то, что пощадил огонь; а жители не догадывались соединиться, чтобы дать отпор злодеям. Последние являлись в избу, «подогревали» мужика и его бабу, чтобы выпытать у них, где спрятаны деньги, грабили, нагружали на повозки и спокойно увозили все имущество; соседи равнодушно на это смотрели и не двигались с места. Чтобы избежать воинской повинности, молодые люди укрывались в монастыри; другие поступали в школы, основанные Петром, и ухитрялись там ничему не учиться.

И все-таки великий духовный переворот совершился, Петр посеял в родную почву семена наудачу, пожалуй, неправильно и отчасти руководясь личной фантазией, но они взошли и принесли плод. Сверх того, он дал своему народу пример жизни, где прискорбные пороки – результаты наследственных недостатков – сочетались с самыми доблестными, благородными добродетелями; и история показала с тех пор, какая чаша весов перетянула. Стомиллионный народ развернул перед взорами старого европейского мира, удивленного, вскоре встревоженного, силу, элементы которой, бесспорно, не исключительно материальные. Эту силу современная Россия почерпнула из души своего героя. Ему обязана она также своими умственными успехами, хотя учебные заведения великого царствования небезосновательно считаются не вполне удовлетворительными.

Славянофилы имеют особое представление, и представление преувеличенное, о просвещении, каким обладала Россия до Петра Великого. По их утверждению, Преобразователь даже в этом отношении скорее отодвинул свою Родину назад, чем подвинул ее вперед, заменив обучение «общеобразовательное», в школах первоначальных или средних и в Славяно-греко-латинской Академии в Москве, системой воспитания «профессионального», уже отвергнутого на Западе. Прежде всего следует разобраться, что собой представляли и эти школы, и общеобразовательность их обучения. Школы? Их было всего-навсего несколько, при некоторых монастырях. Общеобразовательность обучения? Она ограничивалась, насколько известно, чтением Священного писания, элементарными начатками географии и истории. Над могилой Преобразователя Феофан Прокопович, которого нельзя заподозрить в предвзятости, в ущерб такому духовному образованию, напоминал, что в те времена, когда Россия не знала иного, трудно было бы найти в ней компас! Азбуки того времени заключали упражнения в вопросах и ответах, любопытно рисующие соответствующий умственный уровень. Вопрос: «Что такое высота неба, ширина земли, глубина моря?» Ответ: «Высота – это Отец! Ширина земли – это Сын! Глубина моря – это Дух Святой!» Вопрос: «Кому было дано первое писание Христа?» Ответ: «Апостолу Кайиафе» (подлинная выписка).

В действительности периода «воспитания» не существовало у русских людей того времени. Переход из детства в юношеский возраст совершался незаметно. Поэтому умы до зрелых лет сохраняли известную свежесть, но также и ребяческую наивность. Это светотень утренней зари, полная неясных, смутных очертаний, – смешение языческих суеверий и причудливо извращенных христианских преданий. Перун, бог грома, лишь замещен пророком Ильей, разъезжающим на колеснице по облакам. Редкие явления мира физического и явления мира духовного считаются одинаково действием сил таинственных и страшных, перед которыми человек чувствует себя беззащитным и жалко-беспомощным.

Петр рассчитывал победить, главным образом воспитанием, эти химерические воззрения на жизненную действительность, приспособленные для наклонности к лености.

Его личные взгляды шли в этом направлении весьма далеко: до введения обучения обязательного и бесплатного, проповедуемого Посошковым. Принцип подтверждался даже указом от 28 февраля 1714 года, но его применение ограничилось сыновьями дьяков (служащих в административных присутственных местах) и духовенства. Сенат отказался идти дальше. Отнять у торговли и промышленности мальчиков-учеников – разве не значит разорить торговлю и промышленность? Преобразователь уступил и ограничился тем, что со своей обычной настойчивостью и суровостью следил за применением новых правил: сын дьяка Петр Ижорин отказывался учиться в школе математики, основанной в Олонецке; по царскому указу его привезли в Петербург в кандалах. «Школы повсюду и школы всех родов» – таков стал лозунг.

Но какие школы? В этом отношении, к сожалению, в представлении Петра долго царила неустойчивость. Вначале он как будто склонялся к типу ложнообразовательному, с литературной тенденцией, до сих пор преобладавшей благодаря влиянию польскому и малороссийскому. По возвращении из первого путешествия за границу он еще думал только о расширении программы Московской Академии.

После встречи с Глюком его мысли приняли другое направление, но в том же духе. Бывший учитель Екатерины Трубачевой сразу был назначен директором учебного заведения, где должны были преподаваться география, этика, политика, латинская риторика, картезианская философия, языки греческий, еврейский, сирийский, халдейский, французский и английский, танцы и верховая езда. Недалекий Глюк окончательно растерялся. И вдруг, со своей обычной резкостью. Преобразователь изменил мнение; он нашел свой путь. Ему нужны были школы профессиональные, какие он видел в Германии, Голландии и Англии. Но он не давал себе времени выработать общий план, начав с начала, то есть со школ первоначальных и средних; он сразу сделал скачок к образованию высшему: инженерному искусству, мореплаванию, высшей математике, и это потому, что он заботился сейчас не столько о распространении просвещения, сколько о подготовке офицеров, необходимых ему для армии и флота. Такая материалистическая точка зрения, согласная с нуждами правительства, долго имела преобладающее влияние на создания Петра. Скоро в Петербурге появилась Морская Академия, в Москве – военно-хирургическая школа, где немецкие и английские профессора занимали щедро оплачиваемые кафедры. Не хватало только учеников. Чтобы приняться за изучение высшей математики, сыновьям дьяков и попов, имевшимся в распоряжении царя, недоставало умения читать и писать! Петр легкомысленно взобрался на вершину лестницы, не заботясь о промежуточных ступенях. В 1714 году, правда, был издан указ с планом школ провинциальных, низших и средних, при епархиях и монастырях; но в 1719 году Григорий Скорняков-Писарев, на которого возложено было заведование этими училищами, докладывал государю, что единственная школа, где удалось собрать двадцать шесть учеников, могла быть открыта в Ярославле. В 1723 году сорок семь учителей были разосланы по провинции из Петербурга и Москвы; восемнадцать возвратились обратно, не найдя занятий. В том же году поднимался вопрос о соединении предполагаемых провинциальных школ с училищами духовными, восстановленными только что изданным приказом; Синод ответил, что единственное учреждение такого рода существует в Новгороде.

В Инженерном училище насчитывалось до 1713 года всего двадцать три ученика. Наконец Петр насильно поместил туда семьдесят семь молодых людей, набранных из детей дворцовых служителей, которым их ученым профессорам приходилось прежде всего преподавать азбуку!

Преобразователь сознавал бедность достигнутых результатов; он старался возместить ее посылкой большого числа молодых людей в учебные заведения за границей. Но и тут возникли затруднения: Англия защищала свои учебные заведения против вторжения пришельцев; также не хватало денег. Двое молодых людей, посланных в Париж в 1716 и 1717 году, – один из них араб Ибрагим, – жаловались на нищету: вдвоем они не имели даже одного экю в день! Часто молодым людям мешала лень, а также беспутное поведение. В 1717 году князь Репнин умолял государя о возвращении двух своих сыновей, которые вместо того, чтобы изучать в Германии военное дело, запутались в долгах.

В Тулоне в это же время администрации пришлось прибегнуть к дисциплинарным мерам относительно русских молодых людей, принятых в состав гардемаринов. По донесению агента Зотова, они ссорились, бранились, «как здесь не делают люди самого плохого поведения», и дело даже доходило до убийств «не на дуэли». Пришлось отобрать у них шпаги.

В общем, Россия оставалась данницей Европы в пополнении кадров своих деятелей военных, научных, художественных и промышленных, и если ей удавалось с грехом пополам заполнить свои казармы, то все же досадная пустота царила в иных местах, среди таким способом набранных рядов. Однако Петр не отчаивался и продолжал идти вперед. После посещения Парижа он горел желанием обладать в Петербурге Академией наук.

Благодаря бесчисленным проектам, появляющимся по инициативе Петра, замечаниям, выслушиваемым им со всех сторон, и собственным измышлениям он наконец составил себе об этом учреждении представление столь же высокое, сколь и неясное. Академия, как ему казалось, сможет сразу заполнить все обидные пробелы – и в школьной организации, пробудить которую к жизни он прилагал все усилия, и в деятельности умственной, какую он надеялся создать вокруг нового учреждения. До известной степени он сознавал недостаточность имевшихся в его распоряжении материалов, чтобы осуществить свою затею, и вот почему, против обыкновения, долго колебался, обдумывал, пропускал целые годы. Только в 1724 году, за год до смерти, он решил дело, по своему обычаю, одним росчерком пера. Под докладом Фика о необходимости привлечения в «Россию способных чиновников» он написал: «Сделать Академию».

В маленьких провинциальных городах, даже в столицах на окраинах, существуют лавки неопределенного назначения, не то мелочные, не то табачные, где продаются вместе марки, бакалейные товары, сигары, домашняя утварь, газеты и даже книги. Это тип первобытных базаров, к которому начинают возвращаться современные большие универсальные магазины по круговороту, часто встречающемуся в истории цивилизаций. Разница заключается в смешении, царящем там, и методическом распределении здесь. Академия, созданная по указу Петра, – первобытный базар; в нем мы находим странное сочетание и смешение трех классических форм; немецкой гимназии, немецкого университета и французской академии. Эта школа, но в то же время ученое общество и художественный кружок. И, в сущности, такая пестрота вполне объяснима: как в лавках, где пачки спичек лежат рядом с книжками в желтых обложках, они соответствуют низкой степени развития потребителей. Академия, основанная в Москве до воцарения Преобразователя, тоже имела характер полудуховный-полусветский. Учреждение, однако, вызвало ожесточенную критику, отчасти справедливую. Как учебное заведение, Академия никогда серьезно не существовала за отсутствием аудитории, которая была бы в состоянии слушать лекции, читавшиеся профессорами вроде Германа, Делиля, Бернулли, обсуждавшими самые сложные задачи наук умозрительных, рассуждавшими о высших математических науках, изучавшими древности греческие и латинские. Как ученое общество, она, конечно, служила общим интересам науки и даже, в частности, России. Практическая ценность изысканий Делиля по русской картографии неоспорима настолько же, как работа Байера по изучению греческих и римских древностей. Остается лишь убедиться, не нашлось ли бы для 24 912 рублей, ассигнованных на содержание этого учреждения из доходов Нарвы, Дерпта и Пернова, лучшего употребления в такой стране и в такое время, где умственная роскошь, по справедливости, могла показаться несвоевременной и где, прежде чем обзаводиться книгами по умозрительным наукам, следовало бы позаботиться о создании круга читателей для сочинений, гораздо более элементарных.

Но истинная школа великого царствования, единственная неуклонно исполнившая свою программу и свою задачу, была, в смысле знания и в смысле нравственности, та, где Петр тридцать лет сам состоял учителем, – школа великого примера, нами вышеуказанная. Да его всеобъемлющая любознательность, его лихорадочная жажда всему научиться, сообщительная по своей сущности и сообщившаяся все-таки до известной степени его подданным. И кроме того, его также нельзя упрекнуть и в пренебрежении к необходимым основам умственного приобщения, какое он стремился создать.

Прежде всего Петр не только научил своих подданных читать, он даже дал им новый язык, созданный из всего понемногу, как все остальное. Уже в 1700 году в бытность свою в Амстердаме он поручил голландцу Ивану Тессингу при помощи поляка Копьевского, или Копьевича, основать там русскую типографию. Таким образом был напечатан первый выпуск книги, касавшейся предметов самых разнообразных: истории, географии, лингвистики, арифметики, военного искусства, мореплавательного искусства. По большей части это были переводы или изложения без всякой научной ценности, но весьма пригодные для популяризации. В 1707 году эта типография открыла второе отделение, послав в Москву наборщика и словолитчика, принесших в Россию русскую азбуку нового типа. То был «гражданский шрифт», названный так в противоположность старой славяно-сербской азбуке, сохраненной церковью. Петр его применил сейчас же в первой напечатанной книге – учебнике геометрии и во второй – руководстве для приветствий, переводе с немецкого. Затем следовали переводы сочинений по военному искусству, причем царь сам исправлял корректуры. Новая азбука не удовлетворяла творческое вдохновение Преобразователя. Если королева Виктория добровольно сделала язык своих верноподданных «языком королевы», то в России, наоборот, «язык царя» стал языком страны. В 1721 году Петр поручил Святейшему Синоду, только что созданному им, перевод части сочинений Пуффендорфа. По этому поводу среди почтенного собрания возгорелся спор: подобает ли для названной работы употреблять древнеславянский церковный язык или следует остановиться на разговорном языке, с течением времени сильно изменившемся? Государь, вмешавшись в спор, положил конец разногласиям самым неожиданным образом: «Будет применен особый язык, до сих пор употреблявшийся только в дипломатической канцелярии царя», носивший на себе следы своего космополитического происхождения, весь испещренный иностранными словами и неологизмами, – лепет варвара, читающего по складам европейскую цивилизацию. С тех пор этот язык сделался языком официальным; теперь на нем говорит и пишет стомиллионный народ.

Заставить переводить Пуффендорфа духовное собрание может показаться мыслью довольно странной, но, как известно, в привычках Петра было не пренебрегать никакими средствами для достижения намеченной цели. Ему нужны были книги, он обратился к заведующему своей типографией Поликарпову для составления истории и географии России и, не удовлетворившись выполнением им задачи, возложил ее на служащих своей канцелярии, язык которой он принял и сделал обиходным. Для создания музея Петр прибег к усердию всех своих подданных и принимал без строгого разбора все диковинки, какие ему предлагали: телят с двумя головами или уродов-детей, стараясь в то же время привить убеждение, что «монстры» вовсе не порождение дьявола, как принято было думать. И разве не трогательно, в сущности, видеть, как он все свои усилия, хотя бы иногда и неверно рассчитанные, неловкие, неудачные, но неутомимо и непреклонно направляет к цели, горевшей светочем прогресса, манившей его взоры? И, в конце концов, он ее достигает! В 1719 году два его флотских офицера, Иван Евреинов и Федор Лужин, отправились в экспедицию для исследования берегов Камчатки. На них было возложено разрешение вопроса, поставленного Лейбницем: соприкасаются ли здесь Азия и Америка или они разделены морем? Результатом экспедиции явилась только карта Курильских островов; но, настойчиво преследуя свою мысль, Петр снова в 1725 году возобновил попытку с Берингом, и был открыт пролив, увековечивший имя смелого исследователя.

В мемуарах Парижской Академии Делиль-старший говорит о карте Каспийского моря и смежных областей, показанной ему Петром в 1717 году, которая, не будучи вполне точной, исправляла имеющиеся на Западе сведения об этих странах. В 1721 году тридцать картографов, работая по разным местам, уже были заняты в различных областях России. Петр дал им указание, несколько краткое, по своему обычаю: «В каждом городе определить широту по циферблату и затем двигаться по прямой линии в различных направлениях компасной картушки до границ каждого округа». Все-таки картографы исполнили до известной степени свою задачу. Кроме того, посланы были специальные исследователи: лейтенант Гербер на север Каспийского моря; доктор Мессершмид и шведский пленник Табберт, больше известный под именем Штраленберга, – в Сибирь; итальянец Флорио Геневени – в Персию, Хиву и Бухару; лейтенант Бухгольц и майор Лихарев – на Иртыш. При посредстве полученных таким образом сведений секретарь Сената Иван Кириллов составил географический атлас, представляющий собой ценный труд, над которым работал до 1734 года.

В 1720 году из хранилищ бесчисленных монастырей были истребованы грамоты, старинные рукописи и книги. Таким образом положено было начало архиву. Книги, захваченные в Митаве во время Северной войны и сложенные первоначально в с. – петербургском Летнем дворце, образовали основу библиотеки – непосредственный плод победы. Оставалось еще создать художественный музей. Поэтому в 1717 году Петр обратился к содействию флорентийских художников, между прочим к Боначчи, которому заказал две статуи, изображающие Адама и Еву. В 1713 году он сделал покупки в Риме. Его агент Кологривов сообщал: «На сих днях купил я статую мраморную Венуса, старинная, найдена с месяц… Не разнит ничем против Флоренской славной, но еще лучше тем, что сие целое, а Флоренская изломана во многих местах; у незнаемых людей попалась, и ради того заплатил 196 ефимков, а как купить бы инако, скульптор говорит, тысяч десять и больше стоит». Школа живописи и ваяния присоединяется к музею в Удивительном сочетании с оружейной канцелярией. Вход в музей был даровой. Напрасно возбуждая вопрос, часто поднимающийся в наше время, советники царя убеждали его установить небольшую плату за вход, употребив ее на обогащение коллекции, но Петр не разделял такого мнения: по его приказанию посетителям даром раздавались прохладительные питья! Обычай этот существовал вплоть до царствования Анны Иоанновны и составлял ежегодный расход в четыреста рублей. В садах, окружающих Летний дворец, шестьдесят скульптурных групп, украшающих фонтаны, знакомили петербургскую публику с баснями Эзопа, Текст басен был напечатан рядом. Статуи из позолоченного свинца не отличались красотой, но дидактическое намерение – превосходно.

Как средство умственной пропаганды, Петром не забыт был и театр. История театра до великого царствования мало известна. В некоторых монастырях Киева и Москвы, впоследствии в госпитале древней столицы происходили периодические представления, следуя примеру школ, учрежденных иезуитами. Сюжеты пьес были религиозные, актерами – семинаристы и студенты. Обстановка самая несложная, слог весьма грубый. Говорят, что в пьесе, изображавшей Благовещение, Богородица отвечала Ангелу: «Что же ты меня принимаешь за…?» В 1672 году, год рождения Петра, театр впервые был допущен при дворе. Придерживавшаяся заветов византийского аскетизма и наставлений «Домостроя», первая жена Алексея Михайловича, Милославская, враждебно относилась к театральным представлениям; вторая, характера веселого и более развитая, распахнула им ворота Кремля. Труппа была немецкая, но было условлено, что в обучение к ней поступят русские ученики из подьячих. Раньше всего была поставлена история Агасфера и Эсфири, в которой видели намеки на Алексея и Наталью. Смерть Алексея Михайловича и последующие смутные годы прекратили эти развлечения. Правда, говорят, Софья около 1680 года устроила театр даже в тереме, где давались пьесы в ее обработке, между прочим перевод «Лекаря поневоле» Мольера. Говорили, будто бы даже она сама выступала на сцене. Характер правительницы и беспокойное время ее правления делают такое предположение маловероятным. Может быть, смешивали ее со старшей сестрой Петра, царевной Натальей, имевшей тогда от роду семнадцать лет и обнаружившей впоследствии дарования природной актрисы.

Во всяком случае, эти спектакли происходили в тесном кругу приближенных. Петр отбросил такое стеснение. Он перенес театр на Красную площадь, а зрителями созывал простонародье. Он захотел также иметь русскую труппу, которая исполняла бы русские пьесы, и добился этого. В 1714 году в обширном дворце в Петербурге, только что выстроенном и уже покинутом, царевна Наталья поместила русских актеров, игравших трагедии и комедии. Она сама занималась постановкой и машинами, рисовала декорации и писала пьесы, где преобладали политические намеки с нравоучительной тенденцией. Оркестр также состоял из русских музыкантов, хотя «батоги там часто заменяли дирижерскую палочку», по свидетельству Вебера. Петр был большим любителем музыки, в особенности духовной. У него был довольно хорошо подобранный хор церковных певчих, и он часто присоединял свой голос к их пению. Имелись у него также светские трубачи и игроки на польских волынках. С 1720 года он часто приказывал играть при дворе оркестру герцога Голштинского, впервые услаждавшему русский слух сонатами, соло, трио и концертами знаменитых в то время немецких композиторов, как Телеман, Кейзер, Хейнишен, Шульц, Фукс, или итальянских, как Корелли, Тартини и Порпора.

Наконец, значение и влияние периодической печати не ускользали от пытливого взора великого мужа. В 1702 году на барона Гюнесена была возложена обязанность, посредством денежных субсидий, поддерживать хорошие отношения между царем и общественным мнением. Барон переводил, печатал и распространял намерения государя, относившиеся к военной организации его империи, приглашал ученых всех стран посвящать свои произведения его величеству и даже писать сочинения, клонящиеся к его похвале. Он наводнял Голландию и Германию брошюрами, в которых задолго до Полтавы Карл XII был разбит и поставлен в безвыходное положение; он субсидировал в Лейпциге журнал «Europaeische Fama», добросовестно за то отплачивавший царю восхвалением и лестью. В 1703 году в Москве появилась первая русская газета. Это второе окно к просвещению и к Западу. До сих пор царь один, или почти один, знал, что творится в чужих краях. Выдержки из иностранных газет (куранты), составлявшиеся в приказе внешних сношений, предназначались только для государя и его приближенных. Новости внутренней жизни страны передавались исключительно из уст в уста, искаженные, сея заблуждения в наивных душах. Первый номер новой газеты содержал сообщение о качествах пушек, только что отлитых в Москве, и числе учеников, посещавших недавно основанные школы.

Современной русской периодической прессе еще далеко не удалось сравняться с европейской, и вообще, если для того, чтобы судить о деле Петра в этом отношении, придерживаться результатов видимых и непосредственных, то успех, им достигнутый, покажется незначительным. Несколько довольно слабых переводов, записки государственного секретаря Шафирова относительно причин, вооруживших царя против Швеции, составленные по-русски с французскими словами; историческая компиляция Петра Крекшина; другая – князя Хилкова, написанная тем же дурным языком, как труд Шафирова; еще одна, пожалуй, лучшая, – Василия Татищева, – вот и все из области литературы. Единственный хороший поэт того времени – Антиох Кантемир, сын молдавского господаря, дружба которого едва не оказалась роковой для Петра. Он оставил восемь сатир в силлабических стихах, изданных только после смерти великого царя. В области науки – посредственный учебник арифметики и несколько географических карт. В области искусств – несколько статуй, вывезенных из Италии, и три художника, там проходивших свое обучение: Никитин, Меркульев и Матвеев. Портрет Петра кисти последнего нельзя назвать особенно удачным. Пространство, пройденное великим наставником и его народом по его стопам, не может быть оценено таким образом. Определить его можно только посредством явлений из области более сокровенной – общего движения умов, вызванного реформой, посредством изменения в мыслях и чувствах, явившегося ее последствием. И если нужны точные документы, то вот два, относящиеся к противоположным моментам царствования, подобно двум краеугольным камням: завещание Посошкова в начале царствования и завещание Татищева в конце его, обращенные не столько к прямым наследникам завещателей, сколько к их умственному потомству. Посошков – восторженный поклонник Преобразователя и его дела. Он его безусловный последователь во взглядах и принципах правительственного и административного характера, но в области религии и науки он остается замкнутым в монашеском миросозерцании XV века. Татищев является позднее, а заколдованный круг, по-видимому, пройден. Перед нами современный русский человек, чутко прислушивающийся к веянию, доносящемуся из далеких стран, не опасающийся течений открытого моря, скорее чересчур склонный ему отдаться, восприимчивый ко всякому прогрессу и готовый даже на все смелые шаги, напоминающий немного в этом отношении американца и эксцентричный. И это – дело рук Петра Великого.

Отвлечь умы от интересов религиозных, заинтересовав их вопросами мирскими, человеческими, было великим делом. И тут является обстоятельство странное, не находящее себе объяснения в положении вещей: сподвижником, оказавшим наиболее содействия Петру в этой эволюции, был монах Феофан Прокопович. Он говорил лишь с церковного амвона, писал только о вопросах богословия или духовной дисциплины, но ему случалось превращать свои проповеди в политические памфлеты и свои остроумные уставы в сатиры. Он обмирщил даже духовенство! Просто потому, что создавшееся вокруг движение, ища избранников, кому могло бы сообщиться, не находя пищи, передалось этому пастырю и вынесло его за пределы монастыря. Внезапный вихрь новых мыслей и чувствований, оторвав умы от их привычек, предрассудков, святынь, вековой праздности и бросив в воцарившуюся суету кипучей умственной и духовной жизни, создал современную Россию. Это также, и прежде всего, дело Петра Великого.

Родившийся в Киеве в 1681 году, Феофан Прокопович принадлежал по своему происхождению к сфере польских влияний, а по воспитанию – к католической церкви. Первоначальное образование он получил в униатской школе, затем побывал в Риме. Оттуда он вынес ненависть к католичеству, ум, доступный мыслям и идеям века, философии, науке, политике, до лютеранских тенденций включительно. Еще не зная Петра, простым профессором богословия, он уже оказывался проникнутым духом протеста, сторонником нововведений, смелого почина. Движение, поднятое Петром, проникшее уже, как мы видели, до глубины алтарей, захватило Прокоповича. Самый духовный облик этого пастыря является новостью для России. Он олицетворяет собой тип, доселе неведомый и теперь почти исчезнувший, западного прелата: разностороннее образование, вкусы литературные и художественные, честолюбие, склонность к интригам, дух скептицизма и задатки сибаритства – все налицо. Прокопович обладал библиотекой в 3000 томов и держал открытый дом. Он круглый год воздерживался от мясной пищи, но на стол у него ежегодно шло 1500 штук семги, 21 000 сигов, 11 пудов икры, 11 бочек всякой копченой рыбы и т. д. Он жил широко и так же широко творил милостыню. В 1721 году он учредил в одном из своих петербургских домов школу, лучшую из всех существовавших, написал для этого училища наказ, под которым обеими руками подписался бы всякий иезуит, и пригласил преподавателями иностранцев-лютеран. Он сочинял стихи и писал пьесы, которые разыгрывались учениками его школы. На смертном одре в 1736 году он восклицает: «О, голова, голова, ты упивалась знанием; куда придется приклонить тебя теперь?»

Захватившее его движение, как мы уже указывали, развилось главным образом в киевской польско-малороссийской среде, взрастившей целое поколение людей с умом светлым и просвещенным. Для умственной реформы, как для реформы духовенства, Петр в этой среде нашел главнейшие источники и своих главнейших сотрудников. До Прокоповича Дмитрий, тоже монах малороссийский, назначенный епископом ростовским, служил делу Преобразователя словом и пером. «Владыко святый, как ты велишь? Велят нам по указу бороды брить, а мы готовы головы наши за бороды положить; лучше пусть нам отсекут головы, чем бороды обреют», – говорили ему. А он отвечал: «Что, отрастет голова ли отсеченная или борода обритая?» Еще более энергичный Феофан содействовал другой цели; Петр им пользовался как тараном, чтобы пробить брешь в старомосковской церкви.

Этот оплот великая реформа не могла оставить незатронутым. И помимо того, сам по себе, без постороннего вмешательства, он грозил падением. Священники и монахи, духовенство белое и черное составляли собой мир, многочисленный, влиятельный, этой среды, богатой и нравственно опустившейся. Богатства были громадные. Монастыри владели девятьюстами тысячами крепостных. Одной Троице-Сергиевской лавре принадлежало девяносто две тысячи душ и рыбные ловли, мельницы, луга, необозримые леса. Архимандриты, настоятели этих монастырей, носили на башмаках бриллиантовые пряжки. Жизнь была повсюду вольная, во многих местах соблазнительно роскошная. На духовенство был большой спрос. Отличительной чертой семейной жизни России тех времен было уединение. Каждый держался особняком и, как имел собственный дом, желал иметь собственную церковь, собственного духовника. За неимением лучшего в общую церковь приносили свой образ и молились только перед ним. Не имея средств содержать священника круглый год, нанимали одного или нескольких для отдельных богослужений. На площадях всегда можно было найти свободных священников, ожидавших приглашения.

В государстве духовенство занимало исключительное место. С 1619 по 1633 год прадед Петра, патриарх Филарет, управлял страной от имени сына своего Михаила, первого из Романовых. Патриарх Никон не хотел уступать царю Алексею Михайловичу, и, чтобы сломить его упорство, государю пришлось прибегнуть к помощи патриархов-соперников, антиохийского и александрийского. Влияние католичества содействовало слабости гражданского правительства для придания духовному правительству сходства с папством. Но, как уже было сказано, ни доблести, ни духовные силы в этом сословии не соответствовали столь высокому материальному положению. Пользовавшиеся таким уважением священнослужители хорошо знали только обрядность, но совершенно отвыкли от управления душами. Они были слишком упитанны, а также слишком невежественны. Славяно-греко-латинская Академия в Москве насчитывала в 1700 году всего полтораста учеников, ничему не обучавшихся в заведении, которое само было чуть живо. Кроме того, обозначив независимость своей церкви окончательным разрывом уз, связывавших ее с константинопольским вселенским патриархом, Годунов оказал ей в 1599 году спорную услугу. Теперь эта церковь сделалась автокефалической, но, можно сказать, обезглавленной. Ее глава, патриарх московский, сохранил лишь власть административную. Собственно духовная власть от него ускользнула. Он не мог даже путем толкований затрагивать вопросов веры, догмата. Последние остаются достоянием Вселенского собора, созыв которого представлялся невероятным, чтобы не сказать – невозможным. И с лишением права касаться этой области отделившаяся церковь потеряла свою жизненную и двигательную силу. Она была осуждена на неподвижность. Когда она захотела выйти из такого состояния, то наткнулась на раскол. Желанием внести изменение только в ограниченной области наружных проявлений благочестия, в формулах молитв, Никон вызвал крик возмущения от одного края страны до другого. Даже как орган административный патриаршество представляло собой власть обесцененную, обессиленную.

И тут необходимость реформы была очевидна для Преобразователя. Конечно, он был очень доволен, что потребовалось его вмешательство. В новом государстве, к созданию которого он приступал, наследие Филарета и Никона представляло слишком много неудобств. Посещение юным государем Немецкой слободы, пребывание в Голландии и Англии подготовили плохую почву для восприятия мысли о разделе власти или даже схоластического принципа о двух светилах, озаряющих народы независимым блеском. Когда патриарх Адриан неодобрительно отнесся к договору, то получил резкое возражение: «Разве патриарх заведует моими таможнями?» Однако в данном случае Петр поступал с большой осторожностью. При своей склонности насиловать волю Петр как будто задумывался перед насилием совести. Он не затрагивал патриарха на его престоле, терпеливо переносил, что в его отсутствие, а иногда и в присутствии, этому духовному владыке в Москве как будто принадлежало главенство в делах гражданского управления. Но известие о его смерти в 1700 году царь принял как уведомление о победе.

Говорят, что, следуя советам Курбатова, Петр решился не назначать непосредственного заместителя усопшему. Не закралась ли уже с этих пор в его ум мысль об упразднении патриаршества? Нет, это маловероятно. Лишить освободившийся престол части присвоенных ему полномочий и возложить затем этот сан, обставленный уже меньшим почетом и властью, на избранника более покорного; воспользоваться в то же время отсутствием хозяина, чтобы вымести сор из дома и произвести неотложные поправки – вот в чем, по-видимому, заключался первоначальный план Преобразователя. Указом от 16 декабря 1700 года было образовано временное управление духовными делами в коллегиальной форме, с распределением различных категорий дел между известными отделами и предоставлением, в принципе, «наиболее важных на усмотрение временного блюстителя патриаршего престола».

И снова выбор государя пал на малоросса. Епископ рязанский и московский Стефан Яворский – также дитя Киева и воспитанник иностранных школ. С заранее обдуманной целью Петр отобрал у него заведование монастырями и вручил последнее приказу под председательством мирянина Мусина-Пушкина. Преобразователь решил направить в эту сторону первые взмахи метлы. Монастырь давал приют громадному бродячему населению мужчин и женщин, большая часть которого не приносила никаких обетов. Лжемонахи и лжемонахини, надевшие рясу благодаря случайностям жизни, полной приключений, иди желанию избегнуть тяжелых обязанностей, часто просто привлекаемые вечной праздностью, странствовали по монастырям, заходя по пути в города и селения и повсюду внося соблазн непристойным поведением. Немедленно были приняты две радикальные меры: общая проверка иноческого состава с подчинением позднейших поступлений и выходов контролю государя; косвенная конфискация доходов. Одежда впредь не должна была делать монаха, а доходы, сосредоточенные в приказе под заведованием Мусина-Пушкина, предполагалось распределять по монастырям сообразно их нуждам, излишек же отдавать на содержание богаделен.

Реформа имела следствия, не предвиденные Петром. Предоставленное самому себе, духовенство приняло бы ее без всякого сопротивления. В области вопросов материальных неограниченная власть царя являлась законом для самой церкви. На отказ священнослужителей принять участие в расходах по войне с татарами Иван Васильевич приказал схватить двадцать человек духовных лиц и вывести на единоборство с таким же количеством медведей, устроив подобие цирка. Петр не намеревался заходить так далеко, но Прокопович – его передаточная инстанция – объявлял папистом всякого священника или монаха, который вздумал бы проявлять какие-либо стремления к самостоятельности против царя. Но призыв к сопротивлению доходил до монахов извне. Почти беспрекословно признанные ими притеснения подхватывались другими недовольными и переносились на почву чисто религиозную. Раскольники подняли знамя бунта. Петр был совершенно справедливо этим удивлен. До раскола ему не было никакого дела. Его еще не было на свете, когда в 1666 году возникло это брожение душ, вызванное мероприятиями Никона, и он относился совершенно безразлично к вопросам обрядности, составлявшим основу этого великого спора. Чувство презрения, смешанного с жалостью, проглядывает в его отзывах о несчастных сектантах, преследуемых правящей церковью. В окрестностях Олонецка, на берегах Выга, близ недавно возникшего завода, поселилось довольно большое количество раскольников, и в 1700 году они уже здесь основались и соединились в религиозную общину. От царя в Выговскую общину пришел указ: «Ведомо его царскому величеству учинилось, что живут для староверства разных городов люди в Выговской пустыни и службу свою к Богу отправляют по старопечатным книгам; а ныне его царскому величеству для войны шведской и для умножения ружья и всяких воинских материалов ставятся два завода; так чтоб они в работе к Повенецким заводам были послушны и чинили бы всякое вспоможение по возможности своей, и за то царское величество дал им свободу жить в той Выговской пустыни и по старопечатным книгам службы свои к Богу отправлять».

К сожалению, сами раскольники не проявляли такой терпимости. Друг Лефорта и Гордона, кальвиниста и католика, казался подозрительным их суровой вере. Очевидно, он соучастник, если не зачинщик, нечестивых новшеств, возмущавших совесть истинно верующих. Не антихрист ли он? Вообще защита религии обязательное связующее средство, и ее защитники – драгоценные союзники. Как все преследуемые, раскольники были людьми мужественными и постепенно сделались людьми выдающимися. Трудолюбивые, бережливые и трезвые, относительно образованные или, по крайней мере, научившиеся читать из любви к тестам – предметам ожесточенных споров, они быстро приобрели богатство, влияние, почет; они подкупали чиновников, заручились высоким покровительством, издевались над невежеством правительственного духовенства, превратились в силу. С ними заискивали, дорожили их поддержкой, и таким образом их сопротивление реформе обрядностей постепенно слилось и смешалось с общим сопротивлением, вызванным преобразованиями. В легенде, рисующей Петра незаконным сыном Никона, такое сочетание нашло себе яркое выражение, и Притеснение монахов явилось для них благодарной почвой.

Итак, Преобразователю приходилось начинать борьбу с раскольниками. Но как к этому приступить, соединившись с правящей церковью, преимущества которой, грозившие соперничеством его власти, он только что стремился уничтожить? Такой исход был неизбежен, хотя и очень нежелателен. Петр старался уклониться от этого, переместив вопрос. Как и с монахами, он надеялся сначала на их поддержку, и только в 1716 году, после переписи, преследовавшей цели фиска, их обложили двойной податью. Эти люди, имея состояние, отказывались исполнять общественные обязанности; их нельзя было сделать ни чиновниками, ни солдатами, за преимущество стоять особняком они должны были платить. Конечно, они отказались, и борьба началась. Петр сейчас же увлекся ей. В сентябре 1718 года Георгий Ржевский в сопровождении монаха Питирима, обращенного бывшего раскольника, отправился в Нижний Новгород – один из главных центров раскола – и работал там с кнутом в руке над восстановлением порядка; в это же время Стефан Яворский, следуя данному примеру, пользовался тем же оружием в борьбе с кальвинистской и лютеранской ересью. В 1717 году, замеченная в склонности к протестантизму, жена маленького чиновника областного приказа Наталья Зима получила 85 ударов кнутом в три приема и спасла свою жизнь, лишь отказавшись от своих заблуждений. Других, менее покорных, казнили. Петр собственноручно подписывал приговоры.

Это являлось отрицанием идей и принципов, которые предполагалось проводить Петру при помощи самого Яворского. Но «временный хранитель патриаршего престола» изменил свои взгляды, вступив в эту должность. Заботы о сохранении рождающейся популярности или сознание новой принятой на себя ответственности заставляли его с каждым годом обнаруживать все большие склонности превратиться не только в представителя древнего православия с его непримиримым и неуклонным фанатизмом, но всей старой Руси, с ее духом, восстававшим против всякого нововведения. В 1712 году он решился уже обрушиться на новый режим вплоть до области его реформ административных, громя с высоты кафедры непопулярное учреждение фискалов!

Положительно Петр сделал неудачный выбор сотрудника. Признание им своей ошибки, перед которым он по обыкновению не остановился, послужило началом новой судьбы для правящей церкви и ее главы.

И сначала, даже до последнего испытания общей борьбы против раскола и неприятностей, из того для него возникнувших, Преобразователь стремился оградить себя и свое дело от этого враждебного владыки, постепенно убавляя уделенные ему полномочия и власть, и без того уже сокращенные. Даже в делах, оставленных под его ведением, Яворский был ограничен прежде всего совещанием епископов, периодически собиравшихся в Москве, затем все возрастающим вмешательством Мусина-Пушкина. С созданием Сената в 1711 году блюститель патриаршего престола потерял последнюю тень независимости. Дела церкви, подобно другим, были отныне подчинены высшему руководству нового собрания. Заместитель патриарха не мог более назначить архиерея в епархию без согласия сенаторов. Если он пытался вмешиваться в споры, где так произвольно распоряжались вверенными ему интересами, и предъявлял на то свои права, его резко обрывали, и он в слезах удалялся из заседания. В 1718 году, заподозрив своего бывшего сотрудника в сочувствии Алексею, Петр удалил его из Москвы, поселил в Петербурге, чтобы иметь, всегда на глазах, и создал ему соперника в лице Прокоповича, назначенного епископом псковским и облеченного все возрастающим доверием.

В 1720 году от прежней власти и прежнего почета патриаршества не осталось почти никакого следа. Яворский не сохранил ничего. Но Преобразователь сознавал, что такое положение вещей: подчинение духовной власти даже не государю (византийская традиция с тем примирялась), но простому органу его управления – было неестественным. Бесспорно, духовенство проявило покорность; но можно ли было его назвать духовенством? Скорее полком, подчиненным военной дисциплине, только без чести знамени. Игумен сек монахов, архиерей сек своих игумнов, правительство лишало сана и ссылало архиерея, наказав его плетьми. Покоряясь такому порядку, все, от мала до велика, на всех низших и высших ступенях разделявшей их лестницы – все одинаково опустились, предавались праздности, пьянству, невежеству, худшим порокам. Так не могло продолжаться. Следовало найти выход. Под давлением столь неотложной необходимости, под влиянием друзей Прокоповича, почерпнувшего большую часть своей премудрости у протестантских богословов, Квенштедта и Герхарда, возникло пресвитерианское учреждение духовной коллегии, или Святейшего Синода, призванного с 1721 года извлечь Россию из бездны, грозившей поглотить ее религиозное и духовное будущее.

Мысль о нем занимала Петра уже с 1718 года, и можно предположить, что соучастие духовенства в возмущении царевича не было чуждым такому решению. Но нам кажется, что царь смотрел на вещи с более высокой точки зрения. В следующем году он при сотрудничестве Прокоповича работал над редакцией «Регламента», предназначенного оправдать новую реформу и определить ее основы. «Регламент» – это любопытное произведение с интересным изображением нравов духовенства того времени, где проявился сатирический дар псковского епископа, обнаруживает в то же время причудливое смешение идей и догматов, почерпнутых со всех четырех сторон религиозного, философского и политического мира Западной Европы. Преимущества коллективной власти выставлены с большой силой и странной бессознательностью аргументов, какие можно бы почерпнуть оттуда против личной и индивидуальной власти самого государя. Неспособность Петра к восприятию отвлеченных понятий не нуждается в лучшем доказательстве.

Прочитанный в собрании Сената в присутствии созванных епископов, разосланный по всем епархиям для отобрания подписей епископа и главнейших архимандритов, «Регламент» поднял бурю негодования. Его приняли за то, что он есть, то есть за памфлет. Авторы в нем выступают врачевателями души и, прежде чем указать избранное ими лекарство, с ужасной настойчивостью описывают болезнь. Они намереваются удалить из среды духовенства множество лиц, поступающих туда не по призванию, а по расчету. Этого предполагалось достигнуть посредством епископских школ, через которые впредь предстояло проходить кандидатам, а до учреждения таких школ посредством строгих экзаменов перед компетентными властями. Эти экзамены должны были касаться не только знаний, но и духовных качеств будущих пастырей. Священник, по мнению Петра и Прокоповича, не должен быть ни мистиком, ни фанатиком. Следует удостовериться, не имеет ли он «видений» или «смущающих снов». Будут опрашиваться и допытываться с особой строгостью домашние духовники, «обычные орудия, – говорит „Регламент“, – темных интриг, создатели незаконных браков». Что касается священнослужителей церквей, «содержимых вдовами», то они попросту уничтожались. Такое же упразднение ожидало места чудесных явлений, не признанных таковыми святейшим Синодом. Сокращались посторонние доходы, которые должны были ограничиваться доброхотным приношением и осуждением «налога на смерть», так «Регламент» называет взимавшееся священниками вознаграждение за поминовение усопших в течение сорока дней. Налог, взимаемый с прихожан, должен был один идти на удовлетворение духовенства.

Но сильнее всего обрушивается «Регламент» на черное духовенство: мужчинам запрещается поступать в монастырь до тридцатилетнего возраста; монахам вменяется в обязанность исповедоваться и причащаться, по крайней мере, четыре раза в год; во всех монастырях вводится обязательный труд; монахам запрещается посещать женские монастыри и даже частные дома; монахиням, с другой стороны, запрещается давать окончательные обеты до пятидесятилетнего возраста, и послушничество, продолжавшееся до тех пор, не может служить препятствием для вступления в брак.

На этот раз неудовольствие было всеобщим, но оно не остановило Преобразователя. Обнародование «Регламента» произошло 25 января 1721 года, а 11 февраля последовало открытие Духовной коллегии, названной затем Святейшим Синодом, из-за запоздалого возврата к византийским традициям. Патриаршество было упразднено. На постоянное собрание, где простые священники заседали наравне с епископами, возложено было охранение гражданских и религиозных церковных интересов, а также вся власть – законодательная, судебная, административная, необходимая для их соблюдения под высоким надзором представителя от правительства. Синод был поставлен на равных правах с Сенатом, выше всех остальных коллегий и административных органов.

Не следует забывать, что замена административными коллегиями отдельных представителей администрации составляла в то время часть системы, весьма распространенной в западных странах. Во Франции министры Людовика XIV уступили место советам регентства, а Петр только что вернулся из Парижа. С другой стороны, переворот, им произведенный, может быть рассматриваем как последствие постепенной эволюции, насчитывающей за собой уже два столетия, изменившей внутреннее устройство восточных церквей. Святейший Синод должен до известной степени заменять и упраздненное патриаршество, и отсутствующий Собор. Это настолько верно, что все шесть церквей Востока постепенно принимают за образец своего переустройства один и тот же пример. Наконец, противодействие характеру папства, принятое патриаршеством, проявилось в духе демократическом, явно пресвитерианском, преобладающем в основе учреждения, призванного его заместить.

Наиболее оспариваемая, пожалуй, из реформ великого царствования получила с тех пор двойное освящение прочности внутренней и распространения внешнего. Мы не беремся здесь судить о достоинствах реформы. Учреждение привилось. Святейший Синод и поныне существует в Петербурге. Оправдало ли оно ожидания его создателя? Вернуло ли оно с достоинством, независимостью, властью или сообщило ли русской церкви умение управлять душами и нужные для того свойства? На эти вопросы трудно дать ответ, не переходя на жгучую почву современного положения вещей, от чего мы заранее обещали воздержаться. Кроме того, Преобразователь более всего был озабочен мыслью сделать все необходимое, чтобы помешать церкви быть или сделаться помехой в новом, созданном им государстве, и в этом отношении, надо сознаться, он вполне достиг своей цели.

Был ли Петр преобразователем общественным? За ним отрицали такой титул. Утверждали, что важные изменения, происшедшие в течение его царствования в строении различных общественных классов, были лишь косвенными последствиями, вполне непредвиденными, иногда вовсе нежелательными его законодательной деятельности. Подобный аргумент нас не касается. И нам уже приходилось замечать, что большинство реформ Петра носило отпечаток некоторой случайности.

Петр ничего не изменил в строении общественных подразделений, так же как в их правах и взаимных обязанностях; он просто переменил распределение должностей и привилегий. Но он также если не ввел, то выдвинул вперед в этом переустройстве энергичным и положительным образом принцип великого значения, политического и общественного. Но не будем спорить о названиях, а перейдем к фактам.

Опускаясь в глубь веков до татарского нашествия, мы видим на почве Древней Руси следы трех сословий, смутно соответствующих общественным подразделениям времен Каролингов и Меровингов на Западе. Вверху мужи, или знать, имеют некоторое сходство с rachimbourgs, или bonshommes, той эпохи, они напоминают смешанный, неопределенный характер галло-франкской аристократии; ниже – люди, образующие здесь, как там homines, – плотную группу, заключавшую всех свободных людей страны. На последней ступени стоит население рабское. Такое сходство находит себе достаточное объяснение в норманнском происхождении Русского государства. Монгольское иго изгладило почти совершенно такой строй под однообразным уровнем общего рабства. Только во второй половине XV столетия медленно всплывают из этих замерзших глубин начатки органической жизни. Преследуя с жестокой энергией дело объединения страны, Иван III образовал вокруг себя новую группу: класс людей служащих, служилых, являющихся в то же время единственными земельными собственниками. Действительно, государь раздавал им земли в наследственное или пожизненное владение взамен обязательства служить ему во время мира и во время войны. Таким образом, в военном, экономическом и административном отношениях эта группа играла в государстве важную роль: она сражалась на поле брани, она помогала государю управлять страной, и ею поглощалась сполна, или почти сполна, вся общественная сущность. Но до воцарения Петра ей не удавалось сплотиться в правильно организованное сословие. Это не было ни сословие, ни аристократия. Петр первый придал ей такой характер, пожаловав ей родовое имя, заимствованное из польской терминологии: шляхетство, или дворянство. До тех пор эта группа сохраняла отпечаток какой-то неопределенности, неясности, вид зачаточности, не вполне изглаженный даже новым переименованием.

Преобразование военной и гражданской службы, предпринятое Петром, прежде всего затронуло положение этих служилых людей, или дворян. Военная служба в областных ополчениях, собиравшихся на время войны, была заменена постоянной службой в полках. Таким образом, вновь возникшая аристократия отделена была от своей природной среды. Сословный дух, начавший развиваться в провинциальных центрах, был перемещен, перенесен в ряды полков и армии, где получил специальный отпечаток. В то же время гражданская служба отделилась от службы военной. Дворяне прежде исполняли двоякую обязанность, были одновременно солдатами и должностными лицами; опоясанные мечом, они несли службу чиновников. Теперь на каждого возлагался отдельный труд. Но самый труд становился тяжелее. Военная или гражданская службы похищала служащего с пятнадцати лет и не выпускала до самой смерти. И это еще не все. До пятнадцатилетнего возраста дворянин должен был подготовляться, чтобы с достоинством занять свое место. Он обязан был учиться, и у него спрашивали строго отчета в его учении. Петр желал иметь в своем дворянстве рассадник офицеров и гражданских чиновников. Он надеялся образовать из них кадры своей армии и администрации. Для пополнения кадров он брал людей низшего сословия, относительно которых дворяне сохраняли свои преимущества. Но от этой уступки, сделанной сохраненному принципу и иерархической группировке общественных классов. Преобразователь сейчас же удалился. Верный стремлению, уже проявившемуся в попытках реформ, предшествовавших его воцарению, он желал, чтобы в распределении чинов аристократический коэффициент происхождения был бы уравновешен демократическим коэффициентом выслуги. Крестьянин мог получить чин офицера и, сделавшись офицером, становился дворянином. Это прекрасно, но это несомненный конец всякого автономного распределения общественных слоев. Остается лишь всеобщее зачисление всех имеющихся в распоряжении единиц в ряды «правительственной» иерархии. Знаменитая табель о рангах, изданная в 1721 году, служила только официальным выражением и подтверждением таким образом установившегося порядка. Служба государю являлась теперь разделенной на три отдела: армия, государство и двор; но состав служащих был один. Он основывался на одинаковом чиноначалии, при помощи четырнадцати классов, или чинов, соотносящихся между собой в каждом отделе, как ступени тройной лестницы. Фельдмаршал в мире военном, канцлер в мире гражданском стоят рядом на вершине ее. Непосредственно ниже – генерал соответствует тайному советнику и так далее, вплоть до прапорщика и коллежского регистратора, одинаково поставленных на нижней ступени сооружения. Иерархическая градация распространяется и на семью: жена носит чин мужа; дочь сановника первого класса, пока не вышла замуж, стоит в уровень с женой чиновника четвертого класса.

Такая искусственная классификация, очевидно, не имеет ничего общего с естественно развивавшимися среди остальных европейских обществ. Но, может быть, это единственный строй, соответствовавший стране, где был применен? Действительные статские советники и коллежские регистраторы, изобретенные Петром, в сущности, под своими немецкими или французскими названиями, лишь воспроизведение «служилых людей» Ивана III в первый период их существования. Такая специальная группировка принадлежит истории, преданию, может быть, также она вылилась из духа и плоти народа, который искони проявлял одинаково мало склонности к образованию свободной демократии или сильной аристократии. Вместо того чтобы предоставить дело беспорядочному течению, Петр ввел его в определенные рамки, назначил каждому его место и занятие и при этом, как главный принцип, подчинил идею права или интереса отдельных личностей, то есть корпоративную идею права или интереса коллективного, закону государственному. Один писатель по этому поводу ставил Петру в заслугу, что он опередил на целый век свое время. Мы склонны срок этот увеличить вдвое. Не является ли формула Петра почти точным выражением современного коллективизма? Остается убедиться, составлял ли принцип, утвердившийся уже в законодательстве Ивана III, прогресс.

Распределив таким образом и расчленив своих дворян, Петр все-таки не считал себя удовлетворенным, в смысле того, что они могли ему дать в качестве земельных собственников. Он изобрел для них странную роль сельских управителей на пользу государства. Таков смысл указа от 23 марта 1714 года о наследии единоличном – единонаследии, – который ошибочно был истолкован в виде закона, устанавливающего майорат. Прежде чем приступить к этой реформе, Петр, правда, изучал образцы, какие могли ему представить для ее осуществления иностранные законодательства. Но, поручив Брюсу составить целую библиотеку сочинений, касающихся порядка наследования, принятого в Англии, Франции и Венеции, Петр, в конце концов, вернулся к основам, более близким к нраву и обычаям местным. Он просто слил в своем указе два вида собственности, существовавшие в стране, – вотчину и поместье, а также принципы, применявшиеся при передаче того и другого. Таким образом придумал он право наследия единоличного, соединенного со свободой завещания. Дворянин мог оставить свою землю только одному из детей, но волен выбирать, которому. Это не в духе майората; это дух самодержавия, перенесенного в круг домашнего очага. Во всяком случае, это не майорат. Петра, без сомнения, озабочивало обеднение дворянства, и он надеялся этому помочь, прекратив раздробление имущества. Конечно, он заботился о том с точки зрения личного интереса, то есть интереса государства. Чтобы нести службу, какой он требует, проводить свою жизнь в армии или в канцеляриях без всякого вознаграждения и, кроме того, строить дворцы в Петербурге, дворяне должны были обладать большими средствами. А они, в общем, были разорены. Рюриковичи принуждены были зарабатывать себе пропитание у незнатных лиц: князь Белосельский служил дворецким в доме купца; князь Вяземский управлял имением темных выскочек.

Законодатель имел также в виду образование группы младших членов семейства, кадетов, в которой видел прекрасный рассадник для пополнения рядов купцов и промышленников. Сыновья дворян, лишенные наследства, не теряли дворянства, взявшись за ремесло; и после семилетней службы в войсках, десятилетней гражданской и пятнадцатилетней по торговой или промышленной части – все-таки службы! – они могли приобретать земельную собственность и таким образом возвращаться в число «высшего дворянства», откуда их удалило неполучение наследства. Кто желал ничего не делать, не имел права ничем владеть, а тот, кто не хотел ничему учиться, не смел даже жениться!

Наконец, Петр надеялся улучшить положение крепостных. Он полагал, что, становясь богатыми, собственники сделаются более доступными жалости. Все упоминается в его указе, и есть даже фраза о «славе знатных фамилий», которую законодатель стремился оградить. Но, в сущности, забота его заключалась совершенно не в том. Закон общий, единоличное наследие распространялось на все виды недвижимой собственности, от имения земледельца до лавки суконщика, и Петр прежде всего заботился о создании как в деревне, так и в городе поручителей за правильное поступление податей и исполнение обязанностей, требуемых государством от всех своих подданных. Единственные наследники должны быть «главными приказчиками» царя, и закон его по преимуществу был фискальный.

Успеха Петр не достиг. Семнадцать лет спустя, отменяя закон, императрица Анна объясняла свое решение тем, что его положения не привели к желанным последствиям: большинству земельных собственников удавалось при помощи различных обходов уклоняться от исполнения воли законодателя. Таким образом были созданы только два состояния: князей Шереметевых и князей Кантемиров. Даже настоящие майораты английского типа не привились в России. В настоящее время их насчитывается не больше сорока во всей обширной империи.

При воцарении Петра сельское население состояло, кроме земельных собственников, из двух главных разрядов крестьян, положение которых представляло, с точки зрения политической, юридической и экономической, глубокое различие, из крестьян и холопов. Класс свободных людей, обрабатывавших землю и не принадлежавших к этим разрядам, начинал исчезать. У крестьян было двое хозяев: государство и их собственники. Они уплачивали оброк и отбывали барщину и той и другой стороне, были закрепощены навеки и могли быть продаваемы вместе или отдельно от земли, ими возделываемой. Холопы (по крайней мере кабальные, другой категории холопов полных, то есть крестьян, порабощенных окончательно, почти не существовало в это время) ничем не были обязаны государству и были связаны с собственниками земли, ими обрабатываемой, узами личными – кабалой, простиравшейся на их личности и прекращавшейся со смертью владельца. Их никоим образом нельзя было передавать. Относительно части населения политика Петра была двояка: прямо она клонилась к улучшению положения этого класса целым рядом распоряжений, составленных в духе либеральном и гуманном: указы, разрешающие продажу крепостных лишь в случаях крайней необходимости и при этом вменяющие в обязательное условие передачу целых семейств; специальные комиссары для расследования злоупотреблений и т. д. Косвенное действие его законодательства было совсем иное; оно неизменно клонилось к смешению обеих категорий крестьян, затягивая все туже вокруг их шей путы рабства. С политической точки зрения, слияние совершилось в 1705 году указом, распространявшим на холопов обязательство воинской повинности. С юридической и экономической точки зрения общая народная перепись 1717 года и ряд указов, изданных в 1719 и 1720 годах, относительно составления листов переписи, закончили работу уравнения. Поземельный налог в то время заменила подушная подать, и для государя было необходимо найти как можно больше платежных голов, или душ. Как этого достигнуть? Земельные собственники, призванные играть роль представителей фиска, ответственных сборщиков нового налога, могли отвечать только за души, им принадлежащие, находившиеся в полном их распоряжении. Конечно, они старались уменьшить их количество на переписных листах. Государство, напротив, стремилось заполнить эти листы. Таким образом, возгорелась война, из которой государство вышло победителем, только приняв на себя соучастие во всеобщем и полном закрепощении всего земледельческого населения. Всякий крестьянин, вошедший в перепись, стал считаться крепостным своего поручителя, иначе отказывавшегося за него поручиться, и постепенно такая участь ждала всех крестьян.

Это дело рук Петра. Оно было завершено сначала рядом других указов, стремившихся прекратить переселение крестьян, убегавших от новых тягот своего положения, искавших толпами убежища за пределами русской границы, селившихся в смежных польских областях. Эти указы были запорами, положенными на темницу общего порабощения. Затем наступил черед создания новой категории рабов. Не хватало рабочих рук, чтобы пустить в ход заводы, устроенные Преобразователем. Откуда их взять? Единственные работники, имевшиеся в стране, были рабы. Свободной работы не существовало. Отлично! У заводов будут свои рабы, как у земли имеются свои. Промышленники получили право путем покупок приобретать нужную им рабочую силу.

Петра нельзя назвать государем негуманным. Учреждение в 1701 году шестидесяти богаделен, основанных в Москве при церквах, служит тому красноречивым доказательством. Но олицетворяемые им требования государства – закон суровый, даже жестокий. За все величие и славу, какие они сулят России, он требует тяжелого выкупа. И до 1861 года русский крестьянин выносит его главным образом на своих плечах.

Впрочем, если верить защитникам Петра, то, выбросив из программы реформ, завещанной ему предшественниками, освобождение крестьян, он не имел в виду сузить ее. Он только подчинил разрешение этой задачи предварительному завершению другого дела: эмансипации городского населения. Город, возрожденный из нищеты и упадка, должен был бы освободить деревню. Но нигде, ни в каких документах, ни в письмах великого мужа не сквозит подобной мысли. Он, бесспорно, употреблял много усилий, чтобы создать горожан в возникающих городах своей империи и сделать их достойными своего естественного призвания. Самоуправление по английскому образцу, французский цех и сословие присяжных, немецкие гильдии – все было им испробовано, сразу и, по обыкновению, вперемешку. Успех не соответствовал его ожиданиям. В истории прогрессивного развития торговых и промышленных центров современной России его царствование, без сомнения, составляет эпоху, но в достигнутых результатах попытка организации торгового и промышленного класса ни при чем. Города развивались вследствие успехов политических и побед экономических, приобретения гаваней и появления новых путей сообщения, давших торговле и промышленности страны новый толчок. В прибалтийских провинциях Петр застал уже вполне сформировавшееся местное городское сословие. В других местах он даром потратил свои труды, стремясь его создать из ничего. Русский народ нам не кажется настолько невосприимчивым к корпоративному духу, как утверждали. Могут быть различные виды корпораций, и артель, народное демократическое товарищество, столь распространенное в России, в сущности, такая же корпорация, более свободная, следовательно, более соответствующая основному принципу сотоварищества, испорченному в корпорациях Запада деспотическим духом Рима. Нам кажется, и пример Петра подтверждает такое мнение, что невозможно создать общественные силы путем законов и регламентов. Петр без всякой пользы издавал их большое количество. И, по своему обыкновению, обнаруживал при том большую непоследовательность. Составив в 1699 году обширный план городского самоуправления общественного характера, он закончил в 1724 году созданием заурядного городового положения бюрократического типа. Также не позаботился он проверить, не окажутся ли чужеземные формы, навязанные сразу торговой и промышленной жизни, одеянием, для нее не подходящим. Он не заметил того, что это одеяние износилось на плечах европейских соседей, приготовлявшихся его сбросить, и одевал своих подданных в старые лохмотья. Также изъявляя намерение поощрять развитие торговли и промышленности, он не отказался от фискальной политики своих предшественников, видевших в городском населении главным образом платежную, оброчную силу. Он только еще усилил такой порядок несоразмерной эксплуатацией. Наконец, установив, как указано выше, что его дворяне не теряли дворянства, отдаваясь занятиям горожан, он в то же время признал переход кого-либо из членов этого высшего сословия в мещане уголовным преступлением, бесчестием, и трудно разделить восхищение, вызванное этой мыслью у Вольтера.

Петр был бессознательным общественным преобразователем. Это его лучшее оправдание. В городе, как и в деревне, великий муж, страдавший близорукостью, коснулся лишь мимоходом и не обращая на то особого внимания, великих задач, разумение которых в этой сфере потребовало бы от него иного ознакомления при другом поле зрения, или ощупью набрел на некоторые из них.

Однако, с известной стороны, все так же бессознательно и косвенно, он совершил в этой самой сфере дело чрезвычайной важности. Он ввел, или, вернее, заставил войти, в общественную организацию новый элемент – ассимиляцию, который можно считать переходом к более гармоническому состоянию всех частей целого. Церковь до него жила независимо от общества. Со своими правами и привилегиями, соревновавшимися с государством и равными ему, со своими неисчислимыми богатствами, управляющимися вне всякого правительственного надзора, с собственными преданными слугами, с собственным судом, отнюдь не ограничивавшимся духовными делами, – она составляла особое государство. Петр, как нам уже известно, все это изменил. В его царствование белое и черное духовенство стало в определенные рамки. Если он не сделал из них граждан, то, во всяком случае, превратил их в подданных. То было начало.

При воцарении Петра русской промышленности, собственно говоря, не существовало, и в России был только один крупный негоциант: царь. Во времена дуумвирата Петра и Ивана крупное вознаграждение было обещано капитану французского корабля за ввоз в страну белой бумаги, вина и еще некоторых других товаров, которые трудно было получить иным способом. Тогда же первый русский экономист Посошков написал книгу – свое «Завещание», где провозглашал презрение к богатству. Двадцать лет спустя тот же автор написал уже на белой бумаге, изготовленной в России. «Рассуждение о бедности и богатстве», где пытается придумать средства увеличить богатство государства и частных лиц и, раньше Смита и Тюрго, выясняет выгоду работы сдельной перед работой поденной. Петр совершил свое дело.

Дело это весьма значительное. По напряженности усилий, разнообразию и изобретательности примененных средств, логическому сцеплению руководящих нитей, несмотря на некоторую непоследовательность, оно заслуживает почетного места в истории гениального работника. Увеличить благосостояние частных лиц, усиливая в то же время доходы государства, создать одновременно новые источники обложения и новые источники производства, заменить привозные товары произведениями отечественной промышленности; возбудить деятельность народа и его дух предприимчивости; принудить праздный люд, монахов, монахинь, нищих занять место в рядах трудящегося населения: устранить равнодушие и даже враждебность администрации к силам производительным, внести изменение в неудовлетворительное правосудие, устранить недостаточное развитие кредита, отсутствие общественной безопасности, создать третье сословие, ввести, наконец, Россию в современное экономическое движение – всего этого Петр желал и всего добивался.

Успех его предприятия был отчасти испорчен досадным совпадением и коренной ошибкой. Совпадением была война с ее последствиями и неизбежными требованиями. Она превратила Петра, убежденного противника монополии, в создателя новых монополий, разрушавшего одной рукой то, что творила другая. Ошибкой была его уверенность в возможности создать жизнь торговую и промышленную, снабдить это создание органами, соответствующими его нуждам, придать ему плоть и кровь, затем управлять его движениями, поворачивать его направо и налево, как создаваемыми и командуемыми полками, путем указов и под угрозой палки. Компании торговые и промышленные явились в 1699 году первой попыткой такого рода. Голландцы вначале этого испугались, но, в конце концов, стали смеяться.

Война требовала денег; содержание постоянных войск дало на Западе толчок духу меркантилизма, и вот Петр является рьяным подражателем Кольбера. Правда, национальные заветы тоже были на стороне Кольбера. Уже при Алексее Михайловиче, а может быть, и раньше, право ввоза оплачивалось на русской таможне венгерскими червонцами или голландскими талерами. Петр сохранил, усилив ее, эту систему, удержавшуюся до наших дней. Он воспретил вывоз драгоценных металлов, не обращая внимания на предостережения Бодэна и Чайльда об опасности такого приема. Никогда не читавший Клока, Шредера или Декера, Петр зашел дальше их, запрещая своим подданным принимать отечественную монету в уплату за свои товары. По Марпергеру, около 1723 года Россия зарабатывала несколько бочек золота ежегодно разменом с заграницей. Петр верил и в благодетельность протекционизма. Повелитель страны, до наших дней оставшейся почти исключительно, в смысле внешней торговли, производительницей сырых продуктов, запретил вывоз некоторых из этих продуктов, например, льна, и настолько ограничил право вывоза остальных, что оно являлось почти запрещением. В ожидании возможности одеть всю армию в сукно местного производства он сам не признавал иного для своего платья и сделал его обязательным для ливрей. Когда француз, по имени Маморон, основал в Москве фабрику чулок, москвичам было запрещено покупать их в ином месте. Промышленники, находившиеся под покровительством царя, колебались употреблять на шляпы выработанный ими войлок: появился указ, придавший им храбрость: им разрешалось продавать свой товар, только выпустив на рынок известное количество головных уборов своего производства.

Такая настойчивость убеждений, такое обилие мер поощрительных и принудительных, поддержки нравственной и денежной, постепенно делали свое дело. Возникали заводы, некоторые субсидируемые, другие эксплуатируемые непосредственно государем, остальные, наконец, существовавшие собственными средствами. Императрица содержала фабрику тюля и фабрику крахмала в Екатерингофе. Петр, ограничивший сначала свою деятельность производством предметов, относящихся к мореплаванию: парусного полотна, селитры, серы, кожи, оружия, постепенно и отчасти помимо воли тоже расширил ее сферу. Мы видим его фабрикантом коломянки в Петербурге, бумаги – в Дудергофе, сукна – почти повсеместно.

К несчастью, все эти учреждения далеко не процветали. Напрасно государь продавал коломянку с убытком, отдавая по пяти копеек за аршин материю, обходившуюся ему в пятнадцать. Но он, по обыкновению, продолжал упорствовать, даже расширял дело, стремясь ввести в своем государстве производство предметов роскоши. Россия вырабатывала ковры и гобелены, не имея еще бумагопрядильной фабрики! И, как всегда, царь не ограничивался побуждением, он разил с плеча. В 1718 году указом было предписано употреблять сало вместо дегтя при обработке юфти. Давался срок два года «для обучения сему, после чего, если кто будет делать юфти по-прежнему, тот будет сослан в каторгу и лишен всего имения».

Но, разбрасываясь таким образом во все стороны, Петр наконец наткнулся на почву благодарную, непосредственно производительную, неисчерпаемо богатую, и сейчас же его стремительность, горячность, созидательное увлечение начали творить чудеса. Он занялся рудниками. Уже при Алексее Михайловиче голландец и датчанин добывали руду и в окрестностях Москвы построили заводы и отливали пушки. При вмешательстве Петра дело приняло грандиозные размеры. Надо сказать, что война в этом случае вдохновляла, руководила и побуждала творца. Повелев указом с 1697 года устройство железоделательных заводов в Верхотурье и Тобольске, царь имел в виду исключительно военные цели: ему нужны были пушки и ружья; но раз принявшись, он шел все дальше и дальше, и современное широкое развитие горной промышленности России обязано своим возникновением ему.

Государь начал с добывания и обработки железной руды; позднее его охватила лихорадка золота, как того следовало ожидать. Он увлекался еще больше, собирал все указания, исследовал все пути. Правда, многочисленные организованные им экспедиции: Бековича-Черкасского в Персию в 1717 году, Лихарева в Сибирь в 1719 году – остались без результатов. До 1720 года открыты были единственные серебряные рудники. Но попутно была найдена медь, опять железо и в 1722 году каменный уголь. Тридцать шесть литейных заводов было устроено в Казанской губернии и тридцать девять – в Московской.

Частная инициатива – за исключением единичного случая Демидова – долго бездействовала. Указ, изданный в 1719 году, дает в этом отношении характерные указания: он объявляет свободным и общедоступным изыскание и добывание всевозможных металлов на всех без различия землях. Собственники рудоносных земель имеют лишь право первенства. Тем хуже для них, если они замедлили им воспользоваться. «Если они не могут или не захотят того, то право на построение заводов предоставляется другим, с уплатою землевладельцу 32-й доли прибыли, дабы Божье благословение под землей втуне не оставалось». Кто утаит руду или будет мешать ее добыванию, тот подвергается телесному наказанию и смертной казни. В 1723 году законодатель сделал, еще шаг: он намеревался окончательно прекратить систему коронной промышленной монополии. К уставу, выработанному мануфактур-коллегией, он присоединил манифест, приглашавший частных лиц заменить государство в эксплуатации учреждений всякого рода, им созданных, предлагая выгодные условия. И столь разносторонние настойчивые усилия не остались бесплодными; созидательное движение жизни разрасталось, расширялось, и отечественная промышленность сделалась действительностью.

История торговли при Петре почти целиком история отечественной торговли. При восшествии на престол Петр имел сильное желание отказаться от царских прав, превращавших его в самого крупного и даже единственного крупного купца государства. Но ему пришлось покориться закону войны: он остался купцом, чтобы зарабатывать деньги, ничего не делая наполовину, он увеличил количество своих дел, монополизируя более чем прежде, поглотив окончательно, всецело весь рынок, внутренний и внешний. Создавая новые отрасли торговли, он лишь увеличивал список монополий. Оптовый покупатель, мелочной торговец, он торговал в Москве даже венгерским вином! Одно время, поглощенный заботами управления и разочарованный неопределенностью доходов, извлекаемых из торговых предприятий, он решил сдавать последние на откупа. Меншиков взял архангельскую рыбную ловлю, ворвань и тюленьи кожи. Потом надежда на близкий мир уменьшила финансовые затруднения государя, и он вернулся к своим природным, либеральным стремлениям. В 1717 году торговля хлебом была объявлена свободной, а в 1719 году были уничтожены все монополии. В то же время торговая коллегия, существовавшая с 1715 года, стала проявлять плодотворную деятельность, занимаясь между прочим коммерческим Образованием торгового класса, посылая десятками за границу, в Голландию и в Италию, молодых людей, избранных среди сыновей крупных московских купцов, число которых быстро увеличивалось. Дипломатия государя работала, в свою очередь, над расширением международных сношений. Война ранее привела в этом отношении к досадным компромиссам, например, к продаже в 1713 году городу Любеку чрезвычайных прав и привилегий за тридцать с чем-то тысяч талеров и к подобным же условиям с Данцигом и Гамбургом. С 1717 года Петр решительно стремился покончить с этими заблуждениями и в переговорах, начатых в это время с Францией, уже не затрагивал подобного вопроса, так же, как в инструкциях, данных консульствам, учрежденным одновременно в Тулоне, Лиссабоне и Лондоне.

Иногда Петр поддавался еще искушению управлять довольно произвольно судьбами этих нарождавшихся сношений. Доказательством тому служит история С.-Петербургского порта, так же как форменные сражения великого мужа с иностранными и русскими купцами, упорно предпочитавшими Архангельский порт. Когда царь истощил средства миролюбивого убеждения, когда он увидал, что ни создание обширного Гостиного двора, ни специальная магистратура, составленная по большей части из иностранцев, ни труды, им потраченные, для сосредоточения в своей новой столице их излюбленного товара, конопли, по дешевым ценам и в изобилии, не могли их туда привлечь, он решительно прибегнул к заветам предков. Он не произвел прямой насильственной перевозки архангельцев в Петербург, как великий князь Василий поступил с псковичами, переселив их в Москву; но повелел архангельцам впредь покупать или продавать коноплю не иначе, как в Петербурге.

Мера принесла плоды, каких и следовало ожидать. Новая столица еще представляла собой отвратительный пакгауз. Система каналов, предназначенная соединить Волгу с Невой посредством Ладожского озера, еще оставалась в проекте. Выдающийся английский инженер Перри, на которого было возложено исполнение работ, недовольный дурным обращением, которое ему пришлось перенести, отказался от них в самом начале. Второй канал, придуманный Петром для избежания опасного плавания по Ладожскому озеру, оставался незаконченным до 1732 года. Третья система, основанная на использовании рек связующих, послужила лишь к обогащению мельника Сердюкова, предложившего и воспользовавшегося слишком поспешно ему предоставленной концессией, чтобы застроить берега Уны и Шлины мельницами и кабаками, никакого отношения к Петербургскому порту не имеющими. Поэтому конопля, кожи и остальные товары, так как с 1717 года две трети всех продуктов обязательно направлялись в Петербург, доставлялись с большим трудом, обремененные громадными издержками за провоз, и, не находя здесь себе покупателей, нагромождались грудами, обесценивались благодаря большому скоплению и, наконец, портились, в особенности конопля.

Все равно! Добром или силой Петербург должен был сделаться торговым портом. В 1774 году туда пришло только шестнадцать иностранных кораблей, год спустя уже пятьдесят, сто девятнадцать в 1722 году, сто восемьдесят в 1724 году. Петр положил основание системе водных сообщений, которую его преемники, в том числе и Екатерина II, старались закончить и усовершенствовать и которая, соединяя бассейн Волги с бассейнами Невы и Двины, то есть море Каспийское с морем Балтийским и Белым, заключала на занятом каналами пространстве в триста две версты семьдесят шесть озер и сто шесть рек. Здесь произошла громадная затрата богатств, труда и даже человеческих жизней; но сила России и тайна ее судьбы всегда по большей части заключались в желании и возможности не задумываться над жертвами для достижения намеченной цели. Долготерпеливые мужики, десятками тысяч погребенные в финских болотах, и на этот раз покорялись довольно безропотно.

Петр не придавал такого же значения развитию сухопутных сообщений и не обращал никакого внимания на них. Он не проводил дорог. Это до сих пор одна из слабых сторон России с экономической точки зрения, а недостаточное количество существующих шоссе исключительно дело рук инженеров института путей сообщения, основанного только в 1809 году. Однако великий муж относился с должной заботливостью к караванной торговле, организованной его предками. Он сам ей занимался, закупая в Венгрии сборы токайского винограда, перевозя полученное из него вино в Москву на сотнях подвод и отправляя на них обратно в Венгрию произведения Сибири. Направляя на Балтийское морс и на Запад наибольшее напряжение усилий, он не терял из виду, как мы указывали, своей юго-восточной границы и торговые интересы, требовавшие его вмешательства. Возможно, что, достигнув Бухары, он завязал бы впоследствии торговлю с Индией. В Астрахань уже прибывали отдельные караваны, привозившие не только шелковые и бумажные материи бухарского производства, но также товары из Индии; драгоценные камни, золотые и серебряные изделия. Во всяком случае, Петру удалось завладеть сначала течением Иртыша, обладание которым ограждали от калмыков и киргизов границы Сибири, потом Колыванскими горами, где открытые позднее сокровища осуществили греческую сказку о золотых россыпях, охраняемых гномами. Удержавшись в Азове, Петр также продолжал бы и, может быть, достиг бы восстановления древнего торгового пути венецианцев и генуэзцев. Отброшенный к Каспийскому морю, он, понятно, сделал попытку переместить этот путь, направив его из Астрахани в Петербург. Великая экспедиция 1722 года, предположенная и начатая закладка большого города – складочного пункта – при устьях Куры, где пять тысяч человек татар, черемисов, чувашей работали в минуту смерти царя, по-видимому, указывают на существование подобной мысли.

Можно сказать, что план был отчасти фантастический, даже безумный, причем совершенно отсутствовал какой-либо расчет возможностей, расстояний, расходов по перевозке. Но, несмотря на несоразмерную отважности предприятия и забвение, какому предали его ближайшие преемники, некоторый результат был достигнут: намеченный путь к рынкам Персии и Индии составляет часть наследия, колоссальным активом которого Россия продолжает пользоваться и в настоящее время.

Такой разносторонний, почти всеобъемлющий человек не мог не быть земледельцем. И действительно, он был им, и даже страстным. В истории сельского хозяйства России царствование Петра также составляет эпоху. Он не довольствовался тем, чтобы научить своих крестьян сажать картофель, как позднее Фридрих; крестьянам подмосковным он показывал с серпом в руках, как надо убирать хлеб, под Петербургом – как плести лапти. Он считал крестьян учениками, а себя воспитателем, запрещал им носить подошвы, подбитые большими гвоздями, потому что от этого портились полы, определял ширину грубого холста, какой они ткали на своих бердах. Восхитившись во Франции садом сельского священника, он сейчас же по возвращении в Россию распек свое духовенство: «Почему они у себя не заводят таких огородов!» Он занимался выбором семян для посева, разведением скота, удобрением полей и применением орудий и способов усовершенствованного хозяйства; пробовал развести виноград на земле донских казаков и заботился о его более успешной культуре в окрестностях Дербента, где приказал испробовать лозы персидские и венгерские. В 1712 году им были устроены первые конские заводы, в 1706 году заведены первые стада баранов в теперешних губерниях Харьковской, Полтавской и Екатеринославской, где в настоящее время бараны разводятся в громадном количестве. Петр был также первым лесничим своей Родины. Первым он встал на защиту лесов против господствовавшего безрассудного истребления. Для этого, правда, он употреблял способы, навряд ли применимые в настоящее время даже в России: вдоль берегов Невы и Финляндского залива, на пятиверстных промежутках были поставлены виселицы для назидания опустошителям. Даже в черте теперешнего Петербурга, на месте, занятом теперь таможней, тогда возвышался еловый лес. Так как порубки в нем все-таки не прекращались, то Петр приказал сделать облаву, повесить каждого десятого из пойманных ослушников и наказать кнутом остальных.

Вообще на почве экономического прогресса стремление Преобразователя натолкнулось на двойное препятствие: нравственного и политического свойства. Помеченный 13 марта 1706 года указ, обращенный к Сенату, карал смертной казнью местных купцов, которые, придерживаясь усвоенной ими привычки, на что сильно жаловались их английские покупатели, примешивали к кипам конопли испорченное волокно или даже камни для увеличения веса. Поднятие нравственного уровня торговли и промышленности, тем не менее, осталось задачей, завещанной будущему. Под конец царствования элементы деятельности торговой и промышленной, созданные, вызванные почти из небытия великим творцом, пребывали еще в диком состоянии. В 1722 году Бестужев сообщал из Стокгольма о прибытии туда нескольких русских купцов из Або и Ревеля: «Они привезли небольшое количество грубого холста, деревянных ложек, орехов и продают эти товары по улицам в санях, варя себе кашу на открытом воздухе; отказываются повиноваться требованиям полиции, напиваются, ссорятся, дерутся и представляют постыдное зрелище отвратительной нечистоплотности».

Политическим препятствием были финансы. В истории великого царствования финансовая политика составляет темное пятно. Из всех отраслей создания Петра эта отрасль, по-видимому, наиболее непосредственно внушена, вызвана войной, что на ней и отразилось. Прежде всего она вовсе не имеет преобразовательного характера, кроме того, она почти всегда откровенна и отвратительна. Мы лишь вкратце дадим ее обзор.

Денежные средства, какими располагал Петр при своем восшествии на престол, не могут быть поставлены и прямую параллель со средствами остальных европейских государств. По сообщению Голикова, они не превышали 1 750 000 руб. Основываясь на бюджете, настолько тощем, материальное существование Русского государства приняло бы, даже касаясь только внутренней стороны, независимо от всяких усилий, устремленных за его пределы, вид неразрешимой загадки, если не считаться с совершенно особыми условиями, в каких оно тогда находилось. Прежде всего, помимо содержания армии на самом государстве не лежало почти никаких повинностей. Оно не платило своим служащим: они были обязаны ему служить взамен раздаваемых им привилегий или получали жалованье косвенным образом, путем кормления. Оно не поддерживало дорог, тогда не существовавших, и так далее. Вот, например, бюджет расходов 1710 года. Он весьма поучителен в этом отношении.

Содержание армии 1 252 525 р.

« артиллерии 221 799»

« флота 444 288»

« гарнизонов 977 896»

Расходы по набору 30 000»

« закупке оружия 84 104»

Содержание дипломатии 148 031»

Остальные расходы (включая жалованье

фельдцейхмейстерам) 675 755».

До воцарения Петра в 1679 году была принята весьма важная благодетельная мера в этой первобытной организации, а именно – централизация доходов в приказе большой казны, замененном в 1699 году ратушей. Великий муж своим вмешательством только уничтожал все сделанное. Ему было слишком некогда, чтобы следовать программе, обещавшей дать удовлетворительные результаты только через долгий срок. Нуждаясь в больших деньгах и немедленно, он поступал подобно запутавшимся сыновьям богатых родителей. Вместо того чтобы продолжать централизацию и таким образом постепенно уничтожать отдельные управления, местные, высасывавшие и поглощавшие народное богатство, он придумывал новые органы для выжимания соков: «военно-финансовые комиссии», возложив на них собирание налогов, созданных для войны. Вместо того чтобы стремиться увеличить производительность источников дохода, уже существовавших и соответствовавших производительным силам страны, он принял политику финансового грабительства, обременяя наудачу налогами все, что ему казалось пригодным для обложения, до бород своих подданных включительно. Он приказывал отбирать у столяров дубовые гробы, чтобы, перенеся в монастыри, продавать «вчетверо дороже» в пользу казны. В 1700 году присвоил сборы, взимаемые с торговцев частными лицами, собственниками площадей, где происходили базары; в 1704 году наложил руку на кабаки; в 1705 году захватил монополию на продажу соли и табака; в 1707 году распространил этот прием на целый ряд продуктов, составлявших главнейшие отрасли вывоза. Между прочим, по совету Котошихина он сделал опыт переплавки монеты, но этим лишь достиг большого обеднения, уменьшив почти наполовину стоимость рубля.

Лучше удалась попытка более разумной эксплуатации оброчных статей созданием в 1704 году специального приказа, помещенного в доме Меншикова (Ижорской канцелярии). Эта мера подняла доходы, получившиеся из этого источника, с 299 000 до 569 000 рублей. Но так как расходы увеличивались одновременно с этим, то царская казна оставалась пустой. Между ратушей и новыми учреждениями по сбору податей с первой минуты возгорелась борьба, поддерживая неурядицы и расхищения. Великая реформа, административная и финансовая, 1708 года внесла в такое положение дел лишь новую путаницу и беспорядок. Именно – взаимное вспомоществование доходами между различными канцеляриями. В 1711 году в бюджете Московской губернии оказывается дефицит; приказывают передать туда доходы артиллерийского приказа, в сущности никаких доходов не имеющего и поддерживаемого субсидиями, выдававшимися ему остальными ведомствами. Начались споры, взаимные упреки и вообще замешательство.

В 1710 году в беспрерывных войнах и постоянной нужде в деньгах Петр схватился за мысль о ревизии кадастра или списков обитаемых домов и обрабатываемых земель, на чем основано было взимание главных, искони принятых и чисто народных податей. Результат получился плачевный: с 1678 года – года последней переписки – оказалось уменьшение на пятую часть подлежащих обложению собственностей. На севере сокращение доходило до сорока процентов на сто. Таковы были последствия рекрутских наборов – бегства плательщиков податей. Петр не задумался над выбором средств, чтобы помочь беде, и принятый им способ, вероятно, соответствовал народному духу, потому что применение его сохранилось до нашего времени относительно некоторых разрядов плательщиков: оказывающиеся налицо платят за отсутствующих. Общий доход, получавшийся в 1678 году, должен был быть снова восстановлен. Но, очевидно, такое мероприятие не могло содействовать приостановлению переселенческого движения, и действительно, положение дела принимало все более опасный оборот. С 1704 года до 1709 года, хотя бюджеты постоянно заканчивались с видимым дефицитом, однако перерасходы покрывались остатками от предыдущих лет:

1701 1702 1703 1704 1705 1706 1707 1708 1709 г.

Доходы 2,86 3,15 2,73 2,49 2,64 2,52 2,41 2,02 2,76

Расходы 2,25 2,47 3,34 3,24 3,34 2,71 2,45 2,22 2,70

Но в 1710 году появился настоящий дефицит и, конечно, стал с каждым годом увеличиваться. Попытки сделать заем за границей окончились неудачей. Имевшихся в распоряжении сумм едва хватало на ведение войны; решились употреблять их исключительно для этой цели; остальным общественным учреждениям предоставлялось справляться, как знают. Наконец, средств, не хватало даже для войны, и только тогда сознание бедственного положения проникло в душу Петра, а в уме зародилась одновременно мысль о применении принципов более рациональных и приемов более разумных. Вскоре вслед за тем пребывание во Франции познакомило царя более непосредственно с экономическими доктринами, начинавшими распространяться в западных странах, и, окончательно отказавшись от приемов насилия и грабежа, он, с одной стороны, пытался увеличить средства страны, а следовательно, и платежную способность, учреждением торговой коллегии: с другой стороны – улучшить эксплуатацию ресурсов с фискальной точки зрения обшей реформой податей, производившейся с 1718 по 1722 год.

Реформе этой давалась разнообразная оценка. Бесспорно, замена подати поземельной поголовною, установление вместо подати подворной с обитаемого жилья и посошной – с обрабатываемой земли, подати подушной – с каждого человека, – придало фискальной системе Русского государства характер искусственный и не соответствующий народному духу, что сохранилось и до настоящего времени. Из числа современников им возмущался Посошков: «Душа величина неосязаемая и неоценимая, как может подлежать обложению?» Позднее красноречивый историк финансовых установлений России, граф Дмитрии Толстой ярко обрисовывал пагубное влияние нововведения на экономическое развитие страны. Среди русских государственных людей только граф Канкрин, правда, один из лучших министров финансов, какими обладала Россия за два столетия, пытался выступить в защиту этой системы. Немедленные и ощутимые результаты реформы говорят в ее пользу. Приход единственного прямого налога, получаемого царем, возрос более чем вдвое, поднявшись сразу с 1,8 до 4,6 миллиона, и бюджет последних лет царствования улучшился, по крайней мере, в смысле поступающих доходов. В 1725 году баланс, по сообщению Голикова, равнялся 9 776 554 рублям. И в то же время новый дух, положенный в основу управления финансами, принес свои плоды: в рубрике расходов мы видим кредит в 47 371 рубль на школы, 35 417 рублей на содержание госпиталей и приютов. Однако прогресс был очень незначителен и скорее внешний, чем действительный.

Что касается прежде всего доходов, а затем расходов, бюджеты, таким образом составляемые, продолжали оставаться зрительным обманом. В действительности государство получало и тратило гораздо больше, чем то было показано; доходы его увеличивались многочисленными арендными статьями, выплачивавшимися натурой и даже деньгами: даровой доставкой съестных припасов и фуража – для войск во время похода, полбочки ячменя и полбочки овса, доставляемых каждым крестьянином для содержания гражданских властей; уплатой пенсий, возлагавшейся казной на частных лиц. Такой пенсией пользовалась княгиня Анастасия Голицына, получавшая ее от Алексея Милославского взамен освобождения его от воинской повинности. То же самое относительно расходов в 1713 году. Подьячие секретного приказа сенатской канцелярии пожаловались на недостаточность своего содержания и получили в виде усиления его ассигновку на доходы всех иностранных и всех строгановских дел, за исключением архангельских товаров.

Таким образом повторялись ошибки прошлого, и сохранение их при неполном и неискусном применении новых методов представляло препятствие для более удачного восприятия благодетельных сторон нового строя. Содержание армии – предмет наибольшей заботы и наибольшего обременения для казны – являлось также яблоком раздора между управлением финансов, наскоро преобразованным в 1708 году, и военной коллегией, расстраивавшей его работу стремлением подражать обычаю, принятому в Швеции. В Швеции обыкновенно население заботилось о пропитании войска посредством контрактов, заключенных с правительством и являвшихся скорее пользой, чем обременением. Здесь армия и народонаселение относились друг к другу как заимодавец и должник, а вмешательство правительства ограничивалось подтверждением долгового обязательства всей силой авторитета. Такая система заключала в себе все неудобства вечного билета на постой.

И всегда главная причина – недостаточность нравственного воспитания – присоединялась к остальным, чтобы испортить в принципе наиболее разумные и плодотворные мероприятия и уничтожить их последствия. Взяточничество фискальных чиновников и легкая возможность для плательщиков благодаря тому избавиться от части своих обязательств вошли в пословицу. Мы читаем в документе, по-видимому, вполне искреннем: «Если бы нашелся неподкупный комиссар, что оказалось бы чудом в России, то у помещика имеется другой способ его обмануть, соединив на время вместе несколько домов, которые легко потом разобрать и возвратить на старое место в несколько часов, потому что они состоят из сложенных бревен и приспособлены для переноски».

В 1722 году благодаря Персидскому походу снова появился дефицит в угрожающих размерах. В 1723 году указ повелевает выплачивать жалованье гражданским и военным служащим производствами Сибири за неимением другой монеты; после чего в том же году было приказано сделать вычеты из этого содержания для пополнения неотложных нужд казны, причем чиновникам приходилось устраиваться любым способом для возвращения денег, ими не полученных. В 1724 году, по сообщению саксонского резидента Лефорта, не платят ни войскам, ни флоту, ни коллегиям, «ни кому бы то ни было», и все жаловались на нищету. Перед смертью Петра дипломатический корпус считал себя в опасности вместе со всеми иностранцами, проживавшими в столице, ожидая насилий со стороны простонародья, умиравшего с голода, и солдат, не получавших жалованья за шестнадцать месяцев.

Вызванная потребностями войны, постоянно приспособлявшаяся к ее нуждам и надобностям, финансовая политика великого царствования обанкротилась даже перед армией.

С точки зрения развития экономического, социального и умственного Россия и теперь еще отстала от своих соседей и соперников Западной Европы, но уже представляет собой одно из наивысших проявлений человеческого могущества, знакомых миру. Архаическое и азиатское по своей внутренней структуре и по духу, вполне современное и европейское по своему применению и внешнему виду, это могущество, со своими слабыми сторонами и со своими источниками силы, обязано своим происхождением непосредственно Петру. Это завершение его творения.

Общее преобразование учреждений, составлявших часть правительства или элементов его могущества, как мы уже говорили, никогда не входило в планы Преобразователя. Даже довольно долгое время – в течение всей Северной войны – его усилия и заботы ограничивались в этом направлении разрешением задачи сравнительно несложной: стремлением иметь армию, способную разбить шведов, флот, пригодный для плавания по Северным морям, и достаточное количество денег на их содержание. Лишь между прочим, случайно и непоследовательно, он обращал внимание и энергию на отправление главнейших обязательств своего самодержавия – власть исполнительную, юридическую, законодательную, стремясь одновременно изменить ее характер и исправить слабые стороны и недостатки под влиянием соображений, часто недостаточно обдуманных. Он управлял – и преобразовал администрацию; судил – и устроил суды; в изобилии, как нам известно, создавал законы и, придерживаясь в основании своего управления принципа личного и деспотического, зависевшего от происхождения, изменил в некоторых отношениях его внешнюю архитектуру по новому рисунку, который мы постараемся определить.

Не следует искать, само собой разумеется, очертания вполне ясных и линий вполне законченных. Здесь, как и везде, художник рисовал широкими штрихами карандаша, разбросанными идущими зигзагами, с пропусками задержками, несвязностью отмечающими его деятельность. Не следует даже искать предвзятого намерения. Отречение от старых форм и замена их новыми являются по большей части в этом труде последствием самопроизвольной работы разрушения, подготовляющей путь для нового органического устройства, даже его вызывающей. И в этой работе воля работника ни при чем. Труд являлся косвенным плодом войны. Старые, обветшалые органы, не пригодные для дальнейшего употребления благодаря слишком долгому применению, умирали, и жизнь перешла в новые органы, вызванные из небытия настоятельными потребностями данной минуты. Атрофия, молекулярное размельчение, с одной стороны, соответствует развитию, с другой. Несколько швов тут и там, и вот одной реформой больше. Но ход явления прихотливый, и первыми шагами вызывается создание сочетаний несоответствующих, неподходящих, друг другу мешающих и вредящих. Старые и новые категории чиновников и административных учреждений, наслоенные друг на друга, соперничали между собой. Одетые, снаряженные и поставленные на европейский лад, новые сподвижники Петра, министры, канцлеры, советники, стояли рядом с окольничими, кравчими, постельничими старины. Последние должности, главное назначение которых было питать лиц, занимавших их, исчезли лишь с упразднением самого принципа, вызвавшего их основание. Старые приказы красовались рядом с учреждениями новейшего образования: коллегиями морской, артиллерийской, провиантской, горной, и последние возникли и начали действовать только под влиянием резкого побуждения неожиданно возникшей потребности. Исполнение следовало немедленно за появлением плана, но далеко не так быстро совершалось практическое применение.

Наконец, и это самое важное, новые учреждения заимствовали у западных образцов только форму. Дух оставался чуждым для них. Он слишком сильно противоречил бы сущности, душе политической организации, продолжавшей действовать и, как мы уже говорили, сохранявшей свой принцип. Вот что вообще не было достаточно понято; вот что с очевидной ясностью выступает в истории первого по счету из великих законодательных актов царствования: указ от 30 января 1699 года относительно организации городского управления. Историки, обыкновенно более проницательные, видели в том опыт административного самоуправления в стиле английском или немецком, следовательно, мероприятие великого значения политического, экономического и социального. Основанные на принципе избирательном, новые магистратуры – земские избы в провинции, бурмистерская палата в Москве – были будто бы предназначены, по мысли законодателя, сделаться школой общественной жизни, первой в России. Научить действовать сообща для защиты общих интересов, отучить от разъединенности, дозволявшей до сих пор царить среди них праву сильного, освободить купцов и промышленников от гнета воевод-притеснителей – такова была их задача. Но, присмотревшись поближе, невозможно приписать Петру честь столь обширной программы. И даже трудно сказать, была ли бы в том честь. На тридцать лет раньше сотрудник Алексея Михайловича Ордын-Нащокин, будучи воеводой в Пскове, действительно пытался применить там принцип городского самоуправления при пятнадцати старостах, избранных горожанами, возложившими на них управление общественными делами. Он наткнулся на трудность согласования этого установления с общим духом господствующего направления, с принципом самодержавия, и его затея просуществовала очень недолго. В 1699 году Петр был уже, без сомнения, знаком с этим опытом и никоим образом не имел намерения его повторять. Он просто хотел придать английскую или немецкую внешность старинным приказным избам, существовавшим в городах и ведавшим не интересами обывателей, а интересами государя. Он стремился создать сборщиков податей, более энергичных и снабженных лучшими средствами, и его обычная вера, несколько наивная, в значение одеяния, внешнего облика побуждала его к такой подделке автономного управления. Но помимо избирательного принципа, вложенного в их организацию (и применение этого принципа не было новостью для России), новые магистратуры во всех отношениях напоминали старые. Их назначение было делать то же, что делалось раньше, только более строго. Лица, заинтересованные в том, не ошибались. Только под угрозой штрафов и кнута удавалось загонять избирателей к избирательным ящикам и удерживать избранников на их местах. А что касается воевод, то они продолжали бить бурмистров, как имели привычку бить их предшественников.

Это мнимо великое дело было лишь фискальной мерой.

Создание в 1708 году восьми крупных административных центров, названных губернаторствами, составляет другую такую меру, явившуюся последствием войны, как все в ту эпоху было ее последствием. Создание воронежского флота и учреждение Азовского порта положили начало первому центру, военному и финансовому; покорение Ингрии и Карелии привело к образованию первого губернаторства в побежденной стране, вверенной Меншикову; поход Карла XII, направленный в сердце России, сосредоточил военные и финансовые средства народной обороны в руках воевод смоленского и киевского; подавление мятежного движения на берегах Волги послужило к выделению Астрахани. Сколько новых административных единиц, столько ядер для новой организации, осуществленной накануне Полтавской битвы. Последняя только дополнила согласование таким образом подготовленных элементов, обобщая тип администрации, принятой в губернаторстве Ингрии по шведскому образцу. С точки зрения территориальной, восемь губернаторств соответствовали отчасти старинным военным и финансовым округам, созданным для местных нужд, даже слово «губернатор» было лишь переводом русского названия начальников таких округов – воевод. Уже в 1694 году, обращаясь к воеводе архангельскому, Петр называл его по-голландски: «Min Heir Gubernor».

В этом отношении реформа 1708 года не подлежит часто обрушивавшейся на нее критике, указывавшей на ее характер, «случайный и механический». Без сомнения, существовавшие военные и финансовые округа, территориальное подразделение которых она отчасти приняла, сами по себе представляли нечто искусственное и произвольное; но русская история не создала провинции в европейском смысле слова, обозначающем понятие «органической единицы». Петр принял свое создание к тому, что застал уже – хорошо ли, дурно ли – сорганизованным на зыбкой почве своей Родины.

Создание это вызывает и другие упреки, более обоснованные.

Прежде всего по своей мысли, как было указано, оно было не столько орудием управления, как изощрением казначейства. Объявив себя решительным противником новых подразделений, временный министр финансов, назначенный Петром, Курбатов, встал на защиту правильных принципов своей администрации, которым эти подразделения наносили ущерб. Он стоял за административную централизацию, принимая ратушу за центр. Но у царя были свои планы: сосредоточенные в ратуше доходы неминуемо распределялись бы между различными общественными учреждениями, имевшими своих представителей в городском управлении; а он именно намеревался большую часть их употреблять на единственную надобность: продолжение войны. Разъединенные, без иной непосредственной связи с государством, кроме воли главы, губернаторства должны были ему в том помогать. Для этого он их придумал. Для этого порвал он со стремлением к централизации XVII века, создавшим единство страны. Напрасно выставлял он перед своими сподвижниками побочные преимущества, какие надеялся извлечь из такого разрыва: облегчение контроля, более удобное собирание податей. На самом деле он действовал не как политик, но как военачальник. Также тут сказывались и его личные вкусы; находясь беспрестанно в путешествии, он не видел надобности в правительственном центре или, вернее, допускал, чтобы последний перемещался вместе с ним. Что касается согласования преимуществ централизации с выгодами местного самоуправления, то он был слишком несведущ, особенно в 1708 году, чтобы об этом думать. Прежде всего, ему даже не пришло в голову точно определить обязанности вновь учрежденных административных органов. Для начала он удовольствовало, распределением областей и городов между восемью губернаторствами, после чего, поглощенный заботами войны, по-видимому, о них забыл, даже удерживал при себе в лагерях большинство из вновь назначенных губернаторов, бывших также его генералами. Только весной 1709 года, во время распутицы, предоставлявшей ему некоторый отдых, Петр собрался им вручить штаты вверенных им округов, рекомендуя в то же время заботливо следить за поступлением податей и всеми государственными интересами. Вот и все, что он им сказал относительно их новых обязанностей.

У них самих, как легко себе представить, имелось в этом отношении весьма смутное представление; они, не зная, как в действительности приступить к своей новой службе, не знали даже, в сущности, что именно от них требовалось, и, к несчастью, государь, заваленный грудами официальной переписки с различными запросами, совершенно не был в состоянии дать нужные указания. Каким образом, прежде всего, извлечь администрацию из ратуши, куда она была включена, и перевести ее в губернские канцелярии, где ей надлежало быть? Ни губернаторы, ни царь совершенно не знали, как приняться за дело. Пришлось прибегнуть к советам самого Курбатова. Затем, каким образом согласовать административные обязанности губернатора с их постоянным присутствием во главе армии, находившейся под их начальством? В этом случае нашли исход, назначив им заменителей под названием ландрихтеров. Как, наконец, втолковать этим губернаторам, что главная их роль заключалась в заботах о положении военной казны?

Таким образом выяснилось противоречие между видимой целью новой организации и ее действительным назначением и привело с самого начала к острым столкновениям. Петр думал исключительно об извлечении денег у провинциальной администрации, а последняя считала себя обязанной защищать интересы населения, вверенного ее попечению. Возгорелась война, как между неисправным должником и требовательным кредитором. С обеих сторон пускались в ход всевозможные ухищрения, пользовались всякими уловками: здесь – чтобы все забрать в свои руки, там – чтобы отстоять свои права. Петру, конечно, принадлежало последнее слово, и он прибегнул наконец к своему обычному приему: указом от 6 июня 1712 года были просто отобраны от петербургского губернаторства и переданы адмиралтейству доходы с известных местностей; в тот же день десять тысяч рублей были самовольно взяты в кассе того же губернаторства для уплаты задержанного жалованья французам и венгерцам, служившим в армии. И средство показалось настолько удачным, что стало применяться постоянно, в особенности с перенесением Сената в Петербург. Местная касса превратилась в запасный капитал, к заимствованиям из которого постоянно прибегали. Никто не думал согласоваться с росписью расходов и доходов, составленной на 1711 год. Царил полнейший беспорядок.

Добавим, что Петр намеревался, по обычаю, принятому, как ему сказали, в Швеции, распределить между губернаторствами содержание своих полков. Последние постоянно находились в походе, и комиссары, назначенные от соответствующих губернаторств, были обязаны заботиться об их прокормлении и снаряжении, что составляло новую систему колес, лишнее осложнение в механизме, и без того уже весьма запутанном.

В заключение, наиболее непосредственным результатом реформы получилось создание лакомых доходных мест, оспариваемых между собой фаворитами государя; Эти места сделались предметом торговли, и обладание ими, дорого доставшееся, побуждало сановников покрывать свои расходы за счет подчиненного им населения. Если на них поступал донос, что случалось редко, так как торгующими принимались все меры предосторожности, то они выпутывались из беды, предложив, по-турецки, взятку за свое лихоимство. Система, принятая Петром, вообще клонилась к тому, чтобы сделать из своих губернаторов повсеместных арендаторов, снабженных почти безграничными полномочиями для добывания средств, из которых они могли бы уплачивать громадные военные налоги, от них требуемые. Плохо обдуманная, еще хуже приведенная в исполнение, новая организация начала принимать вид благопристойный, правильный и систематический только под конец царствования, пользуясь благодеяниями мира и войдя в соприкосновение в прибалтийских провинциях, окончательно покоренных, с военной и административной системой Швеции.

Учреждение Сената в 1711 году является другим важным шагом на пути постепенного уничтожения прежних административных органов или их внешнего приспособления к типу западному. Однако напрасно Петра восхваляли за замену новым собранием старинной Боярской Думы. Хотя, действительно, не установлено точно времени исчезновения этого ветхого пережитка Древнего Русского государства, однако достоверно известно, что в 1711 году его больше не существовало. Уже в 1700 году оно было заменено Советом Министров, заседавшим в Ближней канцелярии и часто с ней смешиваемым. Петр, во всяком случае, изъял из ведома этого совещательного присутствия и оставил за собой весьма важный отдел: эксплуатацию целого ряда коронных прав, которыми намеревался распоряжаться по собственному усмотрению при помощи специальных чиновников, прибыльщиков. Перед отправлением в Прутский поход он не знал, что делать с этой администрацией, достигшей значительного развития, и на Сенат вначале только возлагалось поручение избавить от нее государя. И это тоже было лишь требование войны. Указ, призывающий к жизни новое учреждение, был издан в тот же день, как объявлена война с Турцией, и, заимствовав у Швеции и Польши общую мысль и название своего создания, создатель таким образом придал ему своеобразный характер, без сомнения, не предвидя иной важной роли, ожидавшей его впоследствии.

Эта роль прежде всего, естественно, заключалась в замещении отсутствовавших центральных органов, уничтоженных вышеуказанной работой разрушения. Реформа 1708–1710 годов ничего не придумала для согласования новой провинциальной организации со старой администрацией, сосредоточенной в Москве; она лишь содействовала ее уничтожению. Ближняя канцелярия сделалась, таким образом, единственной центральной властью и оказалась явно неспособной выполнять свою задачу. Но лишь в 1714 году из нового собрания выделилась постоянная комиссия, обязанная, по-видимому, служить подмогой при такой несостоятельности в рассмотрении текущих дел. С 1711 по 1718 год взаимные полномочия обоих органов, канцелярии и Сената, оставались неопределенными. Не зная, к которому из двух обращаться с донесениями и просьбами, остальные общественные учреждения предпочитали держаться в стороне. Обязанности Сената выяснялись лишь постепенно, путем указов, из года в год, а иногда из месяца в месяц расширяясь и заполняясь. Наконец, в особенности до введения коллегии, он захватывал все поле правительственной деятельности: собственно администрацию, правосудие, полицию, финансы, армию, торговлю, внешнюю политику. Сенат взял на себя заботу о воинах, находящихся в походе, о продаже товаров за счет государства, о проведении каналов, об очистке с. – петербургских улиц. До учреждения Святейшего Синода и даже после Сенат вмешивался в дела духовные. В 1722 году он вел в Польше переговоры, имевшие целью дать перевес русскому влиянию. Он, наконец, являлся последней инстанцией в делах гражданского и уголовного судопроизводства. В 1724 году, приказав, чтобы указы, выработанные Собранием, печатались наряду с его собственными, Петр лишь подтвердил законодательную власть, признанную за Сенатом уже в течение нескольких лет. Таким образом, он весьма легко отнесся к принципу разделения власти и, собственно говоря, заимствовал у европейских государств для своего Сената только название. Но он оправдывался в этом перед самим собой тем, что все это лишь меры временные. Впоследствии будет приступлено к более правильной организации дела.

Пока же все было в руках сенаторов. Таково подлинное выражение царя. Но он строго относился к исполнению ими обязанности и к ответственности, на них возложенной. Много дав, он многого и требовал. Упреки, выговоры, угрозы градом сыпались на злосчастных представителей государственной власти. Он писал им: «Все, что вы тут сделали, это насмех, или вы получили взятку, так я призову вас сюда (в Ингрию) и допрошу иным манером». И, к сожалению, упреки были вполне справедливы. Голландский резидент де Би пишет, со своей стороны, в ноябре 1714 года: «Самое большое неудобство заключается в том, что все дела направляются в Сенат, ничего не решающий».

С самого начала Петр счел нужным дополнить созданное им учреждение органом контроля. Вначале он приказал присутствовать на заседаниях нового собрания штаб-офицерам от гвардии, переменяясь ежемесячно. «Офицер должен смотреть, дабы Сенат должность свою исправлял по данной им инструкции». Затем были учреждены фискалы. Но и на этот раз из Швеции было заимствовано только название; облеченная им должность была вполне местного происхождения; из шведских контролеров инквизиторская политика царя сделала шпионов в худшем смысле слова. До 1714 года никакой донос, даже признанный ложным и клеветническим, не влек за собой для фискала никакой ответственности, и он разделил с казной штрафы, благодаря ему наложенные. Понадобился смелый голос Стефана Яворского, обрушившегося в 1712 году в Успенском соборе на ужасные злоупотребления власти, таким образом происходившие, чтобы вызвать их запоздалое ограничение. Указом от 17 марта 1714 года были объявлены, по крайней мере, наказуемыми впредь намеренные ошибки агентов.

Обер-фискал, или главный контролер, был приставлен к Сенату. Его должность, замененная в 1722 году должностью прокурора государственного контроля, представляла собой действительный залог успеха, поскольку она содействовала согласованию отдельных проявлений власти, долго действовавших без всякой внутренней связи между собой: царя, Сената и различных исполнительных органов. Прокурор государственного контроля, сносясь с этими последними через посредство прокуроров, состоявших под его начальством, и служа сам посредником между царем и Сенатом, являлся связующим звеном. Петр, без сомнения, взял пример со шведского Ombutsmann, представителя правительства в высшей судебной инстанции. Не имея, однако, кресла в высоком собрании, главный контролер Петра более походил на современного французского прокурора государственного контроля, состоящего при парламенте. Подобно последнему, он имел право деятельного вмешательства в отправление обязанностей, наблюдение за которыми было на него возложено, и имел право почина даже законодательного. При нем состоял товарищ, под названием обер-прокурора. Ягужинский был назначен первым на этот пост.

Прокуроры, также назначенные при различных органах власти в виде агентов контроля, с успехом заменяли фискалов, деятельность которых касалась внешних сторон, нося неприятный характер тайной полиции.

До 1718 года Сенат оставался в России учреждением неопределенным, плохо уравновешенным. Он не занимал первенствующего места во главе административных органов, как в Швеции, потому что этих органов не существовало; его не составляли, как там, президенты коллегий, потому что не было коллегий.

Петр очень рано оценил преимущества коллегиальной формы и даже придавал ей преувеличенное значение. Лейбниц расхваливал ему механизм, «похожий вполне на часовой». Царь с удовольствием сделался бы часовщиком, но у него не хватило колес. Старинные приказы были колесами, уже зазубрившимися. Трудно сказать, когда именно мысль о замещении приказов коллегиями зародилась и определилась в уме Петра. Вероятно, он поддался в этом отношении целому ряду воздействий: уже в 1698 году, во время его пребывания в Англии, Франциск Ли представил ему по его просьбе план правительства с семью комитетами, или коллегиями. В 1702 году Паткуль в докладе советовал ему об учреждении Geheimes Kriegs Collegium. В 1711 году саксонский инженер Блюер указывал на необходимость организации горной коллегии. Но в то время мысль Преобразователя оставалась еще прикованной к необдуманному уничтожению всех установлений централизации. Только в 1712 году сообщение анонимного автора, доказывавшего пользу торговой коллегии, дало иное направление мыслям царя, отличавшимся, как нам известно, своим непостоянством. С обычной быстротой решения государь дал на это сообщение неожиданный ответ: то был номинальный указ от 12 февраля 1712 года, повелевавший об учреждении вышеуказанной коллегии, хотя надо сказать, что на этот раз решение ограничилось только намерением. До 1715 года разговора о том больше не поднималось. В это время так же неожиданно возникло в Петербурге новое учреждение, которое сначала предполагалось основать в Москве. У него имелся уже начальник в лице П. М. Апраксина, но это было почти все, чем оно обладало. И с этих пор впервые в журналах – записных книжках Петра – являются доказательства тому, что мысль эта его занимала и он с ней освоился. Она еще оставалась туманной, колеблясь между горным приказом, трибуналом при Сенате, заменяющим коллегию юстиции, и торговой коллегией. Но несколько позднее собственноручная заметка уже рисует одно органическое целое в виде шести коллегий по шведскому типу. Генрих Фик, находившийся в это время на службе у царя, без сомнения, не оставался этому чужд. Первый подобный проект, относящийся к данному вопросу, может быть, принадлежит ему.

Фик даже посетил Швецию в декабре 1712 года для изучения на месте организации, с которой предполагалось взять пример; но еще два года протекли в полном бездействии. Петр путешествовал. В конце 1712 года он получил через посредство Бёттихера, своего резидента в Гамбурге, «Reflexions uber des Russischen Reiches Staats-Economie» («Размышления о политико-экономическом состоянии Русского государства») барона Христиана фон Любераса, сын которого служил в России, и сейчас же Люберасу было поручено составить окончательный проект.

Таким образом, здесь, как и всюду, не существовало никакой руководящей нити, послужившей точкой отправления подготовляющейся реформы, а в ее основание легли частичные обзоры иностранного происхождения. Пустились в путь, не зная твердо, куда приведет он, и горизонты расширились уже по дороге. Жизнь ставила задачи, но искать пути для их разрешения поручалось чужеземцам: они трудились над проектами, Петр схватывал их налету и извлекал из них все существенное, затем наступал черед вмешательства его русских сподвижников, приспособлявших на практике эту сущность к условиям местной среды. Затем издавался указ, по большей части все-таки слишком рано. Применения на практике обнаруживали недостатки замысла, и Петр всегда проявлял большую проницательность, а также большую искренность в признании ошибок. Все сделанное приходилось переделывать и начинать снова на других основаниях.

Вот почему, несмотря на все указы, в 1717 году коллегии еще находятся в подготовительном состоянии. В этом году ограничились определением их количества и свойств и назначением председателей. После чего продолжительное отсутствие государя приостановило дальнейшее движение дела. Если Голиков и сам Петр в своем журнале упоминают о коллегиях, то это относится к канцеляриям – военной, адмиралтейской и иностранных дел, уже принявшим такое название в обиходном языке. Но камер-коллегия, или канцелярия казенных сборов, осуществилась окончательно только в 1722 году; остальные коллегии лишь подготовляли свою организацию с 1720 по 1721 год. И Петр сам в этой работе не принимал почти никакого участия. Только в 1722 году он вмешался в нее более подробно по поводу коллегии адмиралтейства, регламент которой пожелал лично составить. Тогда обнаружилось, что он находился в полном неведении всего сделанного и что его представления в этом отношений оставались весьма первобытными, совершенно поверхностными. 11 мая 1722 года он издал указ, повелевавший всем коллегиям принять редакцию регламента, списанную с регламента адмиралтейства, ограничиваясь лишь изменением названий, где то окажется необходимым. Не только у остальных коллегий уже были собственные составленные регламенты, но единственная из них, решившая исполнить буквально волю государя, восточная коллегия, применяя его, попала в смешной просак.

Результаты реформы при жизни Петра обнаружились лишь частично. Один из них оказался непосредственно благодетельным, а именно: восстановление единства казны, уничтоженного разрушением административной централизации после создания губернаторств. Вскоре за тем последовало восстановление бюджетного равновесия, пошатнувшегося с 1704 года. И все-таки эта благодетельная сторона была сейчас же испорчена быстрым возвращением в области практического применения к народным заветам, отрицательно относившимся в данном случае к восприятию западного метода. После обобщения в принципе приступили к специализации доходов и расходов, предназначая известный источник доходности на определенный расход. И беспорядок распространялся на администрацию. Подчинив коллегии Сенату, для трех из них сделали исключение, а именно для воинской, адмиралтейской и иностранных дел, получивших право непосредственного сношения с государем, занимая таким образом иерархически положение выше Высокого Собрания. И децентрализация снова появилась вместе с отсутствием дисциплины и беспорядком.

И это еще не все. Организация коллегии была дополнена присоединением шведских финансовых провинций. Мысль превосходная; только провинции эти оказались двойниками губернаторств, представлявших уже округа одновременно финансовые и административные и продолжавших свое существование. Сами коллегии во многих отношениях являлись двойниками Сената. Теперь был избыток колесных систем, но ощущался недостаток в людях, чтобы пустить их в ход. Для заполнения бесконечно размножившихся канцелярий пришлось прибегнуть к услугам шведских пленников! Обстановка была заведена сразу слишком роскошная. Настроили дворцов, которые, подобно домам новой столицы, угрожали остаться пустыми. Трудно было даже подобрать достаточное число приличных сенаторов. Один из первых назначенных, Михаил Владимирович Долгорукий, не умел писать! Все были совершенно неопытны в делах, не имели никакого представления об истинной цели своих полномочий, никакого желания честно их выполнить и в большинстве люди совершенно недобросовестные. «В коллегиях они тратили время, – говорил указ Петра, – на болтовню и перебранку», словно уличные торговки. В Сенате князь Волконский, директор Монетного двора, и Апухтин были уличены во взяточничестве в 1715 году, «биты кнутом и языки прижжены раскаленным железом». Но наказание, наложенное на недостойного чиновника, по большей части не влекло за собой его устранения от должности. Слишком трудно было бы найти ему заместителя. В 1723 году Скорняков-Писарев потерял свое место прокурора государственного контроля, чины и имущество, но, разжалованный в солдаты, получил приказание наблюдать за работами Ладожского канала.

Подобно армии, Петру удалось создать администрацию, по внешности напоминающую европейскую. Но ему легче было набрать солдат, чем администраторов. Заимствовав у Европы форму коллегии, Преобразователь не сумел, да и не старался, усвоить также ее живительного духа: принципа работы сообща, разделения ответственности – «плода слишком экзотического, чтобы привиться в России», как недавно выразился один русский писатель. Только создалась новая бюрократия.

Нравственное основание, на котором архитектору пришлось созидать свое сооружение, в значительной степени служит причиной недостатков этого сооружения. Как на администрации, это отразилось и на полиции великого царствования. Главнейшей заботой последней было преследование разбойничества, этой общественной язвы, поддерживаемой и питаемой грубостью нравов, народной склонностью к бродячей жизни, политическими смутами XVI и XVII веков. Тщетно государь клеймил преступников раскаленным железом; в этом отношении все классы общества вступили с ним в борьбу. В 1695 году князь Ухтомский и два брата Шереметевы были захвачены в Москве, когда среди белого дня грабили дом и убивали его обитателей. Предшественники Петра содействовали увеличению зла, колеблясь между двумя способами его искоренения, поочередно применявшимися: чрезмерной суровостью и чрезмерной снисходительностью. Теперь не было больше вопроса о колебании и нетрудно догадаться, в какую сторону склонился выбор царя. Один указ повелевал отрезать носы до кости разбойникам, почему-либо не повешенным, другой приказывал немедленно и без исключения вешать всех попавшихся в руки. Последствия сказались плачевными. По мнению Посошкова и по признанию самого Петра, число ослушников увеличивалось. Таковы были результаты общего строя правления чересчур сурового, чересчур требовательного, Разбойники и мятежные казаки были по большей части лишь бунтовщиками, воздавались артели злодеев, как в иных местах клубы революционеров. В C.-Петербурге полиция предъявляла требования бесконечные, мелочные, чрезмерные: в стране, где нищенство в течение веков представляло обыденное условие общественной жизни, милостыня наказывалась штрафом, а протянувшему руку на улице грозило наказание кнутом или каторжные работы. Это служит достаточным доказательством тому, что принятые меры ни к чему не приводили. Так же бессильны оставались старания полиции сократить количество пожаров, «борьба против Вулканусовой силы», по выражению Петра, – этого второго местного бедствия. В Москве в 1712 году пламенем было уничтожено в один день девять монастырей; восемьдесят шесть церквей, тридцать пять богаделен, тридцать два общественных учреждения, четыре тысячи частных домов, причем погибло сто тридцать шесть жертв.

Обществу трудно было освободиться от своего дикого состояния, а содействие, оказываемое администрации и полиции правосудием, не клонилось в пользу ускорения эволюции.

Петру в этом отношении приходилось бороться с представлением, укоренившимся, неизгладимым до весьма недавнего времени, превращавшим в глазах всей России всякую административную или судебную должность не в обязанность, но в доходное место. В том отражалась и надолго запечатлелась старинная система кормления. Место кормит лицо, его занимающее, и только для этого и предназначено. «В России правосудие – предмет торговли», – писал сербский публицист Крижанич, современник Лока. И Посошков подтверждает такое заявление. Все иностранцы, Герберштейн, Флетчер, Олеарий, Маскиевиц, указывают на это зло. Петру не удалось с ним справиться. В 1724 году ему снова пришлось издавать указы против взяточничества судей.

Князья московские добились своего главенства не столько мечом, как подарками, раздаваемыми татарским должностным лицам; Россия вышла из этой школы и сохранила ее отпечаток. Зло въелось в ее плоть и кровь. Впрочем, Петр слишком поздно спохватывается относительно этой части своей задачи. За исключением указа 1714 года против лихоимства, дополненного указом 1724 года, и некоторых мер, принятых в 1716 году для устранения медленности уголовного судопроизводства и очищения тюрем, вплоть до 1718 года он воздерживался от всякой попытки общей реформы. Наконец его внимание устремилось в эту сторону, и, как всегда, он намеревался все сделать сразу, одним взмахом поставить дело на европейский лад. Снова образцом послужила Швеция, и в Стокгольме сняты были копии со множества документов, могущих дать нужные указания. Воеводы лишены были своих судебных прав, а в провинции учреждены суды первой и второй инстанции, судебные палаты в столицах и главнейших городах.

Преобразователь здесь, как и всюду, проявил громадное напряжение усилий и удивительное сознание собственного долга. К нему обратился жалобщик; он отказался его выслушать и принять от него письменное заявление. «Жалоба на вас», – возразил проситель. «Давай». И государь был присужден Сенатом, которому передал дело, к возмещению убытков, что исполнил без малейшего возражения. У него бывали удачные мысли, вроде указа 1716 года, запрещавшего подвергать пытке беременных женщин, за исключением, увы, дел, касающихся государственной безопасности; или отмены в 1718 году варварского обычая правежа. Но общий результат все-таки оставался неудовлетворительным. В 1723 году после процесса Шафирова во всех судах империи появилось на столе, где заседают судьи, трехликое изображение из позолоченного дерева, увенчанное двуглавым орлом, сохранившееся там и поныне. Петр приказал начертать на этом зерцале текст трех приказов, изданных тогда же, и эти приказы не что иное, как жестокое изобличение современных судебных нравов: судей, вооружающихся всем своим искусством, чтобы, прикрывшись мантией правосудия, удобнее его нарушать, извращая его смысл, чего не встречается ни в каких иных странах, тех, кто не стыдится не знать или не понимать установлений, применение которых на них возложено; наконец, тех, кто, подобно Шафирову, не боится пренебрегать и преступать открыто закон, блюстителем которого поставлен.

Две причины составляли главное препятствие к достижению непосредственного успеха в области правосудия: первое препятствие, и наиболее важное, заключалось в невозможности придать настоящее значение самому понятию о законности при общем строе, являвшемся прямым его отрицанием. Освобождение этого понятия от грубого, невежественного представления, затемнявшего его смысл в глазах населения, составляет, без сомнения, одну из великих заслуг Петра. Он первый сумел отличить здесь принцип, не зависимый до известной степени от воли государя и стоящий выше ее. Раз закон установлен, все должны ему подчиняться, начиная с царя. И Петр подавал пример. К несчастью, едва ему удалось преодолеть господствовавшее бесправие, как он подорвал значение этого благодеяния применением и злоупотреблением власти, которую забывал сдерживать. Правда, он преклонялся перед законом, но закон был только его личной волей, – часто весьма своенравной, всегда очень изменчивой, выраженной посредством указа! Великий поэт, задумавший сделаться историком, чтобы лучше воспеть народного героя, различает в его законодательной деятельности характерную разницу между установлениями и приказами. Первые указывают на ум ясный, полный мудрости, вторые, созданные минутной вспышкой, часто отличаются жестокостью, «словно написаны кнутом».

«Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами Первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости; вторые – нередко жестокие, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые – дела для вечности, вторые вырвались у нетерпеливого, самовластного помещика». История учреждений, созданных Петром, основанных, разрушенных и переделанных много Раз им самим, позволяет признать за таким утверждением лишь ограниченную долю правды. Ни в одном из его законодательных актов нет ничего постоянного, без сомнения, он старался добиться лучшего. Замечательной чертой является забота, с какой он неизменно сообщает с несколько излишним многословием основание каждого из своих решений и в чем последующее лучше предыдущего. Следы такого дидактического направления до сих пор сохранились в русском законодательстве. Но часто это «лучше» только кажется таким в данную минуту. Надо заметить, что все законодательство Петра резко отличает понятие о законе от всякого нравственного сознания. Закон при нем не то, что справедливо, но то, что должно или не должно делаться по причинам, часто совершенно чуждым этике. Человек виновный, подлежащий наказанию, не тот, кто дурно поступает, но просто тот, кто нарушает постановление указа. Способ применения наказаний является в этом отношении любопытным указанием. В январе 1724 года французскому ремесленнику по имени Гильом Белэн, присужденному к каторжным работам за убийство, наказание было смягчено: его отправили на судостроительные верфи, чтобы он занимался там своим слесарным ремеслом и обучал ему местных рабочих. Деспотизм и утилитаризм – вот два полюса, между которыми колеблется судебный дух той эпохи. Случалось также, что наложенная кара заменялась принятием виновного в лоно православной церкви. Крещение вместо плетей!

Перейдем ко второму препятствию. Петр много законодательствовал, но самое изобилие и продолжительность законодательной деятельности помешали ее кодификации. Первый по времени русский свод законов, «Судебник» Ивана Васильевича (1542 г.), остановился на судебных поединках в случае недостаточности улик. Уложение Алексея Михайловича (1649 г.) – скорее перечень судебной практики, установленной обычаями страны. В 1695 году, во время двойного царствования Ивана и Петра уже чувствовалась потребность новой кодификации, и приказом было велено приступить к подготовительным работам.

Очевидно, не проявили слишком большого усердия, потому что в 1700 году дело было передано в Боярскую Думу. Дума обратилась к приказам с просьбой о доставке материалов, и тем ограничилось. Вскоре за тем она сама была упразднена, а Петр долгое время был поглощен иными заботами. Только в 1714 году снова был поднят вопрос о кодификации, и, конечно, поручение было возложено на Сенат. Он начал тем же, чем начала Дума; приказы ответили тем же, чем отвечали в 1700 году, то есть полным молчанием, и работа снова замерла.

Общая несостоятельность имела веское оправдание: как составлять свод законов, с одной стороны, когда, с другой, продолжалось беспрерывное законодательство? Деятельность Петра ежеминутно изменяла условия задачи; все менялось, делалось и переделывалось изо дня в день; одна волна уносила то, что приносила другая. В 1719 году Преобразователь решил прибегнуть к одному из героических средств, излюбленных его гением. Чем составлять свод законов, почему не позаимствовать готовое уложение? Год тому назад царя уже прельщала мысль о судебной антологии, где законы шведские и датские сочетались бы с выборкой из обычаев отечественного судопроизводства. Теперь он пришел к намерению поступить более просто, применив целиком шведский свод законов, заменив положения, совершенно не применимые в России, заимствованиями из Уложения 1649 года. Чтобы привести в исполнение эту программу. Сенат назначил из своей среды в 1720 году специальную комиссию, к которой были присоединены иностранные юристы. Но в 1722 году ее работы привели только к признанию полной непригодности шведского кодекса в применении к местным нуждам. А прилив указов все возрастал!

В 1724 году Петр, при всем своем упорстве, по-видимому, сам отказался от повторения попыток в таком направлении; указом от 11 марта он решил, что законы, которые будут впредь издаваться, за неимением иного свода законов послужат продолжением Соборного Уложения 1649 года.

Нельзя лично на него возлагать ответственность за эту неудачу. Для достижения большего успеха в его распоряжении не имелось ни юридических принципов, в достаточной степени проникнувших в понимание и сознание хотя бы избранного общества, ни юристов, способных поддержать его усилия. Политическое и общественное здание, наскоро им воздвигнутое, долго еще представляло с этой стороны неприятное зрелище: вид старой стены, наспех оштукатуренной, с трещинами, мхом и грибами, пробивающимися сквозь слой известки. И таков почти повсюду облик всего здания. Нельзя за двадцать лет, даже работая огнем и железом, выполнить работу тысячелетия.

Петр не создал в России хорошо устроенных финансов; он оставил ей военную организацию, доказавшую свои блестящие качества и составляющую одну из наиболее бесспорных и славных заслуг Преобразователя. Но его дело, даже в этом отношении, не имеет характера личного создания, обыкновенно ему приписываемого, и, с другой стороны, не является вполне безупречным. Не входя по этому поводу в спор, превышающий нашу компетенцию, мы ограничимся кратким изложением фактов, наиболее выдающихся, и мнений, наиболее авторитетных.

О предшественниках великого мужа можно сказать, что у них было двести тысяч вооруженных людей и ни одного солдата. Весьма живописный вид этой армии не имел ничего воинственного. Наряду со средневековым рыцарем, закованным с ног до головы в латы, красовался всадник на неоседланной худой кляче, с палкой в руках вместо всякого оружия и мешком ржи за плечами в виде воинского снаряжения. Не существовало никакого правильного набора для такого разношерстного войска; просто сборище вооруженных людей, принадлежащих все к одному классу – земельных собственников. Никакой подготовки в военном искусстве; военные упражнения в мирное время были вещью незнакомой. Не было организованного начальства, предводительство над войсками принадлежало по праву представителям местной аристократии – боярам, окольничим. Не было интендантства: люди снаряжались и питались как хотели и как могли. Наконец, эта армия состояла почти исключительно из кавалерии и, следовательно, совершенно не соответствовала требованиям современного ведения войны.

Но такое положение вещей не оставалось неизменным до воцарения Петра. С XVI века царь Федор Иванович (1584–1598) уже имел некоторое количество регулярных войск, обученных и одетых по-европейски. Француз Маржерет и лифляндец фон Розен, находясь у него на службе, командовали отрядом в две тысячи пятьсот человек, состоявшим преимущественно из поляков, лифляндцев, немногих шотландцев, датчан, шведов, французов и греков. Непосредственные предшественники Петра, Алексей и Федор Алексеевич, пошли далее. Они завещали своему преемнику первую попытку общей реформы командования, рекрутского набора и даже преобразования армии в духе демократическом, сообразно требованиям того времени. Комиссия, учрежденная в 1681 году под председательством князя Василия Голицына, постановила в выборе военачальников руководствоваться проявленным дарованием. Вместе с тем личная служба земельных собственников была отчасти заменена поставкой рекрутов даточных соразмерно с обширностью владений. Наконец, появились постоянные регулярные войска, иностранные и даже местные, состоявшие из полков пехоты.

Личная заслуга Петра заключалась в развитии, надо сознаться, довольно непоследовательном и фантастичном, по крайней мере вначале, этого почина. 30 января 1683 года Сергей Бухвостов, придворный конюший, приставленный к царским конюшням, был первым завербован в потешный полк — затею юного царя. Впоследствии он был первым солдатом Преображенского полка. Затем туда были зачислены остальные конюхи, а потом постепенно и боярские дети, принадлежавшие к партии, враждебной правительству Софьи. В 1684 году уже имелся наличный состав в триста человек и ядро военного образования в Преображенском. В следующем году Петр решил произвести рекрутский набор. Число ополченцев достигло тысячи, и второй потешный полк был создан в Семеновском, откуда произошло название второго гвардейского полка. В 1690 и 1691 годах происходили первые маневры этого войска под названием Семеновской кампании. В 1692 году потешные полки получили свою окончательную организацию. Петр значился сержантом в Преображенском полку. В 1694 году во время Кожуховской кампании — вторых маневров – оба полка принимали участие как правильно сорганизованные тактические единицы, уже потеряв качества и название потешных полков. Прекратилась игра в солдаты, подготовлялось серьезное дело. В том же году была сформирована рота бомбардиров, и царь был в нее зачислен под именем Петра Алексеева.

Это было ядро будущей армии, не имевшей уже ничего общего в смысле устройства, дисциплины и обучения с древней ратью или ополчением разного рода оружия. Только Лефортовский полк – недавнего происхождения – и Бутырский полк, возникший в 1642 году при Михаиле Федоровиче, до известной степени имели сходство с новой организацией.

Она доказала свое сравнительное превосходство под стенами Азова в 1695 году. Однако до 1699 года Петр ничего не предпринимал для распространения и обобщения принципа, положенного в основу этой организации. Он ограничился уничтожением стрельцов, чем разрушил прежнюю армию, не создав на ее место новой. Для возбуждения творческой деятельности великого мужа понадобилась шведская война. Но тут последовал взрыв: мощный поток соображений и приказаний, не считавшихся ни со временем, ни с пространством, ни со средствами, ни с благоразумием.

Приказания дышали бесподобной отвагой и смелостью, соображения часто отличались оригинальностью. Прежде всего Преобразователь отказался от способа вербовки, принятого в большинстве современных армий; он остановился на системе рекрутского набора, отличавшейся от теперешнего обязательного отбывания воинской повинности только своим характером, не индивидуальным, но коллективным. Надо сознаться, что в этом различии заключается коренной недостаток всей системы. Обязательство каждого сословия представить соответствующее количество рекрутов привело к прискорбным уловкам замещения и освобождения посредством наемных ставленников. Петр добавил к этому службу пожизненную, что противоречило принятому принципу общего управления, так как не могли же все служить в армии, ряды которой опустошались только смертью, кроме того, это отделяло армию от народа, придавая ей характер замкнутой касты, и, наконец, создавало из нее армию инвалидов.

Таким образом, опередив Европу в некоторых отношениях, план страдал отсутствием уравновешенности. Вначале все дело сводилось к созданию материальному. Дух военных установлений Запада, составляющий их главную силу, по-видимому, отсутствовал. Доказательством тому вскоре явилась осада Нарвы. Из тридцатидвухтысячного состава регулярных войск, уже находившихся в распоряжении Петра, только полки Преображенский и Семеновский оказались способными на некоторое сопротивление; но, разрядив до двадцати раз свои ружья, по свидетельству Посошкова, они не убили никого.

Это второе испытание наконец открыло молодому государю значение нравственного элемента, с которым он до сих пор совершенно не считался в своих быстро выполненных преобразованиях, и направило его на верный путь. Не забывая об остальных элементах действительного могущества, он стал относиться впредь с особой заботливостью к воспитанию души солдата. В этом главным образом заключается его заслуга, более важная, чем учреждение пушечных заводов на Охте и в Туле, пороховых фабрик, основанных в Петербурге и на Охте, военно-инженерного училища, открытого в Москве, и даже первого, приписываемого Петру опыта конной артиллерии. К концу царствования у него уже имелось сорок полков пехоты, тридцать три драгунских полка, пятьдесят семь тысяч девятьсот пятьдесят шесть пехотинцев и тридцать шесть тысяч триста тридцать три лошади в постоянной армии, не считая войск иррегулярных, казаков, калмыков и т. д. Но самая численность, при всей своей внушительности, является лишь вопросом второстепенной важности в совершенном подвиге. Последний, прежде всего, велик могучим духом, каким творец сумел проникнуть и оживить свое создание. Воспитанный Петром, русский солдат из простого полубессознательного животного превратился в существо мыслящее, повинующееся, что бы ни говорили, также иным побуждениям, кроме страха наказания. У него есть идеал и душевное мужество, сознательная храбрость, не внушенная палкой. Возражая против оценки, слишком легко признанной в этом случае, мы приведем лишь одну черту: в то время как на Западе война из-за испанского наследства привела к окончательному признанию превосходства механического строя в боевых построениях, Петр упорно отстаивал у себя принцип действия, органически независимого, – отдельных тактических единиц, и его военные инструкции и регламенты неизменно проникнуты тем же духом: заботой развить и предоставить свободу личной инициативе сражающихся.

Военное законодательство Петра, хотя весьма тщательно изученное и в виде исключения поддавшееся кодификации, не во всех отношениях заслуживает подобной похвалы. С точки зрения дисциплины и наказания оно идет совершенно вразрез с принципами, положенными в основу организации и воспитания вооруженной силы, является полным нарушением здравого смысла. В защиту его приводился тот аргумент, что в суровости мер, варварстве способов наказания – отрубании голов, казней через повешение, четвертовании, отрезании носов и ушей – оно лишь подражало иностранным образцам, именно французскому военному кодексу, даже смягчая в некоторых случаях его строгость в смысле большей гуманности. Но слова защиты малоубедительны. Законодательство не сообразовалось с различием между составом русской армии и прочих западных армий. Русский солдат, современник великого царствования, не был, по крайней мере в принципе, рекрутом в немецком или французском значении этого слова; он не принадлежал, как очень часто случалось там, к подонкам черни. Скорее, опять-таки в принципе, он являлся представителем лучших сил народа, даже на самом деле по большей части представлял элемент значительно высший. Этого не сумел понять сам Петр. Поэтому он только достиг всеобщего повального бегства, красноречиво выразившегося в количестве его указов, касающихся преследования нетчиков, рекрутов, уклонившихся от набора, ослушников, бежавших от службы, превращенной в безжалостное, бесчеловечное рабство.

С другой стороны, всей энергии и умению Петра не удалось справиться с некоторыми причинами отрицательного качества, еще в недавнее время гибельно отражавшихся на успехе русского оружия: с недостатками администрации, неудовлетворительностью высшего начальства. Нам кажется, что опыт в достаточной степени освещает это второе различие, часто отрицаемое, между природными свойствами и качествами человека, так сказать, инстинктивными, и теми, которые являются последствием долгой и кропотливой культуры. Петр в этом отношении не мог переступить вечных законов мира умственного и нравственного. Храбрость и даже честь – явления элементарного порядка и встречаются даже в состоянии диком.

Другое дело знание или честность. Древняя Московия не отличалась воинственностью; победы князей московских над татарами были плодом политики коварства и терпения; современная Россия могла быстро сделаться воинственной и геройской; Петр легко разбудил инстинкты, способствовавшие такому превращению, такому возврату к далеким заветам норманнской эпохи. Но он напрасно старался подняться выше этого. Однако, подарив государству полтавскую армию, он создал из нее прекрасное орудие, средство осязательного могущества и в то же время нравственного прогресса. Настоящее величие России возникло при его помощи.

В том, что касается мореплавания, – флота военного или флота торгового, современников великого царствования, – мы отважимся выставить иные оговорки. В поспешности и неумеренности, здесь обнаруженной, по нашему мнению, сказалось проявление атавистического инстинкта, сделавшегося нерациональным, принимая в расчет местные условия, и обратившегося в каприз безудержного самовластия. Примеры прошлого, потому что и в этом направлении были примеры, должны были бы предостеречь Петра против увлечений воображения. В царствование Михаила Федоровича, желая использовать течение Волги для сношений с Персией, голштинские купцы испросили разрешения выстроить в Нижнем Новгороде известное количество судов; позднее Алексей Михайлович сам принялся за судостроительство в Дединове, при слиянии Москвы с Окой. Все эти попытки окончились неудачей: гибелью голландских кораблей на Каспийском море, захватом и уничтожением остальных Стенькой Разиным в Астрахани. Сама природа в этой стране, не имевшей морских берегов, казалось, возмутилась против учиненного над ней насилия.

Пустившись в плавание по бурным волнам Белого моря на яхте, наскоро выстроенной на астраханских верфях, только что созданных, Петр подвергся сам и подверг своих спутников большой опасности. Прибегнув к содействию голландских кораблестроителей, он уже обладал в 1694 году тремя судами: кораблями, одинаково пригодными для двух целей – военной и торговой, выстроенными по типу, выработанному первыми судохозяевами из опасения волжских разбойников и надолго сохранившемуся в отечественном судостроительстве; но эта эскадра являлась просто забавой, и молодой государь понимал это настолько хорошо, что в 1695 году неожиданно бросил свой северный порт и все старания, там потраченные, а также увеселительные прогулки. Он снова возвратился к тихим водам Яузы, где прежде всего обнаружились его мореплавательные фантазии. Там он принялся, взяв за образец остов голландской галеры, привезенной к месту строительства на санях, за подготовление флотилии, перевезенной затем – все сухим путем – в Воронеж, спустившейся по Днепру и содействовавшей взятию Азова.

Нам уже пришлось говорить о сомнительном успехе этой второй попытки. В следующем году военная флотилия, в свою очередь, оказалась в ряду игрушек, переставших нравиться. Теперь Петр стремился прежде всего иметь торговый флот, и, верный своей манере добиваться намеченной цели, он допускал возможность приобрести его сразу, превратив свое желание в повеление и прибегнув к властным приемам. 4 ноября 1696 года, собрав в Преображенском совет, он решил, что все собственники, миряне и духовенство, обладающие сотней домов и больше, должны были в течение месяца явиться в Москву в поместный приказ для корабельной раскладки, кому с кем быть в кумпанстве для постройки торговых судов. Архимандриты, владевшие недвижимостью в монастырских имениях, не составляли исключения, и патриарх обязан был соорудить два пятидесятипушечных фрегата! Количество снаряженных таким образом судов также было определено. Их приказано было выстроить восемьдесят, а еще восемьдесят государство предполагало построить на своих верфях. Их формы и вооружение были также точно обозначены.

Постройка должна была окончиться в два года. Смертная казнь для запоздавших! Все повиновались, и к назначенному сроку все было готово; только 20 апреля 1700 года вышел новый указ, повелевавший упразднить кумпанства, исполнившие волю государя, сорганизовавшиеся и создавшие флот, но положительно не умевшие им пользоваться.

Вся эта громадная затрата времени, энергии и денег снова привела лишь к морской демонстрации, имевшей, однако, известное значение. В августе 1699 года русский корабль переплыл Черное море и вошел в Константинопольский рейд, конечно, с мирными намерениями, доставив двух царских уполномоченных, имевших поручение приступить к заключению окончательного договора. Но все же появление корабля вызвало сильнейшее волнение среди турок. Дипломатические аргументы, просьбы и угрозы – все было пущено в ход, чтобы преградить дорогу этому посетителю. Но Петр настоял на своем. И, в сущности, такой демонстративный характер остался связанным со всей будущностью русского военного флота. Он действовал и достигал цели главным образом нравственным воздействием. Что касается донской флотилии, засевшей в Воронеже благодаря мелководью Дона, ей нельзя было воспользоваться в 1711 году при возобновлении враждебных действий с Турцией. После же потери Азова она сделалась совершенно неприменимой. Часть ее была уступлена тем же туркам, а остальная предоставлена разрушению.

Более серьезным казалось создание северного флота, вызванное войной со Швецией. Первые шаги его были геройскими. Захваченные шведами и принужденные служить лоцманами при нападении на Архангельск, в июне 1701 года два русских матроса, Иван Рябов и Дмитрий Боринов, привели неприятельские корабли под крепостные пушки, где те были разбиты и взяты в плен. Избитые, герои притворились мертвыми и наконец все-таки спаслись. Затем последовало несколько удачных сражений на Ладожском озере, обладание которым осталось за русскими. В 1703 году, после победы у устья Невы, в Олонецке на Олонке были устроены кораблестроительные верфи. Год спустя было основано С.-Петербургское адмиралтейство, а при взятии Дерпта и Нарвы молодой балтийский флот уже помогал в перевозке войск и провианта. В 1705 году он отразил нападение шведов на остров Котлин, в 1706 году захватил в плен под стенами Выборга большое шведское судно, в 1710 году принимал участие во взятии Выборга. Но все-таки еще Финский залив, державший в осадном положении все побережье Балтийского моря, оставался в руках Швеции. Одно только численное превосходство ее войска обеспечивало ей такое выгодное положение. Правда, уже в 1701 году, при свидании с Августом в Биржах, Петр похвалялся своему царственному другу, что обладает восемьюдесятью шестидесяти– и восьмидесятипушечными кораблями, из которых один, построенный по его собственному чертежу, называется «Божье Предвидение». «У этого корабля на носу находится изображение св. Петра; над аллегорическим изображением, также нарисованным самим Петром, лодка, на которой дети пускаются плавать по морю». Петр, бесспорно, составлял чертежи и рисунки, но эскадра, с которой двенадцать лет спустя он предпринял победоносную осаду Гельсингфорса и Боргё, состояла всего из семи линейных кораблей и четырех фрегатов, из числа которых три корабля и два фрегата были куплены за границей.

Эта самая эскадра, сопровождавшая флотилию из двухсот галер и других мелких суденышек, участвовала в первой значительной морской победе, какой могут гордиться летописи русского флота, – в сражении при Гангуде (Ганго-Удд), где 25 июля 1714 года шведский адмирал Эреншёльд отдал свою шпагу Петру Михайлову. Эскадра опустошила в 1719 году берега Швеции, а в 1721 году, дозволив генералу Лесси совершить высадку на шведский берег, сильно содействовала ускорению Ништадтского мира. Но победоносными делали эти выступления, по большей части сохранявшие характер демонстраций, численность и качество войск, находившихся на флотилии. Так, Апраксин имел при себе в 1719 году двадцать семь тысяч человек пехоты. Битвы, происходившие неизменно в очень близком соседстве от берегов, тоже не были похожи на настоящие морские сражения. Там господствовал элемент сухопутный и обеспечивал успех.

В общем, как с точки зрения военной, так и с точки зрения торговой, Петр приложил много бесплодных стараний, чтобы обратить русский народ в мореплавателей. Жители обширного пространства, окаймленного морями, далеко не гостеприимными, не были виноваты, что не сумели приспособиться к фантазии своего царя. В торговом отношении Россия до сих пор остается данницей иностранных флотов. Военный флот Дона со своими подражаниями галерам голландским, английским, венецианским оказался затеей дорогой и неудачной. Необходимость уменьшить осадку даже не позволила воспроизвести основные мореходные качества взятых образцов. Благодаря более благоприятным местным условиям и опыту, приобретенному государем, его северные верфи удались лучше. Они даже внушили некоторое беспокойство Англии, однако, как доказали последствия, забившей тревогу слишком рано. Неумеренность и поспешность – два недостатка, свойственные всем созданиям великого мужа, – здесь, как и в других случаях, помешали успеху стараний. Лес, употребленный в дело, был слишком сыр, оснастка плохого качества, матросы не были обучены. Течь, потеря мачт, неопытность и неподготовленность команды, наскоро набранной, уносимой болезнями, – ежедневные явления в истории Петровского флота. Число судов всякого рода, линейных кораблей, фрегатов или галер, построенных в эпоху великого царствования, достигало почти тысячи; но когда в 1734 году, девять лет спустя после смерти Петра, для предполагаемой осады Штеттина понадобились их услуги, то налицо с трудом оказалось пятнадцать, способных держаться на воде, и ни одного офицера, чтобы ими командовать.

Петр пошел слишком быстрыми шагами, а главное, хотел зайти слишком далеко. Создать в России флот было прекрасной мыслью, превратить Россию в Голландию – безрассудным намерением. Учреждая в двадцати пяти местах своей империи, иногда очень далеких от моря, верфи, последовательно заброшенные, заменяя канцелярию мореплавательных сооружений во Владимире адмиралтейской канцелярией в Москве, причем оба пункта находятся от моря на расстоянии более шестисот километров, Петр придал своему созданию характер искусственности, сохранившейся и по сие время. Перенесенные позднее в С.-Петербург вместе с канцелярией военного флота (1712 г.), сосредоточенные окончательно в новой столице совместно с коллегией адмиралтейства (1719 г.) предприятия могут показаться предназначенными главным образом для доставления царю развлечения и иллюзии. Без сомнения, они содействовали если не обоснованности, то предоставлению некоторых веских аргументов оппозиции, с какой пришлось столкнуться всей деятельности Преобразователя, к чему мы вернемся в заключении.

Деятельность великого преобразователя и трудности, с какими ему приходилось бороться, плохо оценены были даже людьми, равными ему по положению. «Он обрабатывал свой народ, как крепкая водка железо», – сказал великий Фридрих, может быть, не без чувства зависти. Сравнение несправедливо. Перед жестоким и внезапным нападением на свои привычки, понятия, чувства, напоминающим удары молота и топора скорее, чем медленное действие кислоты, русский народ не оставался совершенно пассивным. В наиболее резких проявлениях своего гнева и мстительности Петр часто только противопоставлял насилие насилию. То доказывается протоколами Преображенского приказа. «Разве это царь? – воскликнул в 1698 году узник, подвергнутый допросу. – Это турок! Он ест мясо по средам и пятницам и приказывает жарить себе лягушек! Он заточил свою жену и живет с чужестранкой! Разве это царь?» Крик удивления, смешанный с негодованием, чаще всего выражал возмущение оскорбленной совести. И следует рассуждение: «Не может быть, чтобы этот человек, для которого не существует ничего заветного из того, что в течение веков составляло веру и жизнь святой Руси, родился от русских людей. Это, наверное, сын немца. Это сын Лефорта и немки, подложенный в колыбель вместо сына Алексея и Натальи. Настоящий Петр Алексеевич остался за границей в 1697 году. Немцы его не пустили, а на его место прислали самозванца. А может быть, это сам антихрист». «В 1701 г. писатель, по имени Талицкий, был присужден к смерти за печатное распространение последнего предположения, и позднее Стефан Яворский сочинил книгу, которая должна была доказать ложность такого утверждения цитатами из Апокалипсиса». В 1718 году, проезжая через деревню по дороге в Петербург, один иностранец увидел толпу в триста или четыреста человек. Священник, к которому он Обратился с вопросом, что такое здесь происходит, ему отвечал: «Наши отцы и наши братья лишились бород; наши алтари – своих слуг; самые святые наши законы нарушены, и мы стонем под игом иностранцев!» Таким образом подготовлялось восстание.

Кара, постигая стрельцов, правда, разбила дружные попытки мятежа; но единичные случаи возмущения и даже сопротивления все-таки повторялись часто. Они проявлялись иногда наивным и трогательным образом. Бедный дворянин принес в церковь и положил перед образом в присутствии царя писаную жалобу, обращенную к Богу. Но чаще всего пораженный в самое больное место, фанатичный последователь «Домостроя» подымал руку и пытался ударом ответить на удар. Покушения на особу царя повторялись из года в год. В 1718 году ла Ви сообщает о новом покушении, двадцать девятом по счету с начала царствования. «Нет никакого сомнения, – пишет Кампредон в 1721 году, – что сейчас же после смерти царя это государство вернется к прежнему образу правления, о котором все его подданные втайне вздыхают».

Конечно, оппозиция не была настолько всеобщей, чему вскоре получились доказательства. Все более робкая и слабевшая по мере того, как новый строй упрочивался в силе и крепости, она была бессильна серьезно воспрепятствовать его развитию, но окончательно все-таки не исчезала. Элементы, ее составлявшие, побуждения, ее вдохновлявшие, способы действий, ей свойственные, ее дух и характер ясно обрисовываются и вполне высказываются в мрачной истории, печальным героем которой был старший сын Петра. И, желая высказаться так же ясно, мы остановим главное свое внимание на этом элементе движения, составляющем предмет обзора этой последней главы.

Задача наша в этом отношении облегчается и усложняется одновременно многочисленностью трудов, опередивших нас на этом пути. Целая литература – история, роман, драма, поэзия – пыталась во всех странах и на всех языках воскресить трагический образ несчастного царевича. Во Франции блестящий писатель придал несколько сухой работе русских историков личное очарование ярко-образного языка. Нам хотелось бы избежать повторений. Однако нам кажется, что облик событий и действующих лиц не выяснился до сих пор среди обрисовки, часто обаятельной, со всей желательной определенностью и возможно большей долей истины. Мы не берем на себя смелость утверждать, что наша задача удалась, как мы того желали, и просим у читателя снисхождения ввиду приложенного нами старания.

Алексей родился 19 февраля 1690 года. На портретах, дошедших до нас, он кажется человеком, вполне соответствующим своей истории и своему трагическому процессу: не красив, не дурен, с выпуклым лбом, круглыми беспокойными глазами, видом тщедушным и упрямым. Ни в физическом, ни в духовном отношении он ничего не унаследовал от отца; однако нет в нем также той непривлекательности, какую ему часто приписывают. Здоровьем он обладал, по-видимому, слабым и вскоре подорванным всякого рода излишествами; но он не болел определенной болезнью; он был одарен умом, от природы любознательным, любовью к чтению, способностями, свойственными всем славянам, к изучению иностранных языков и стремлением к знаниям, по крайней мере, к некоторым знаниям. Любимым его занятием, как его дяди Федора, было чтение богословских книг. В том сказался дух старой Московии, но также и «Metodus instructionis», учебника, составленного для молодого царевича одним из его воспитателей, бароном Гюиссеном, бывшим, по-видимому, человеком очень набожным. В делах процесса, начатого Петром против сына, находят выдержки из Борониуса, выставленные как улики против обвиняемого. В них сквозят черты иные, чем изобличаемые отцовской суровостью, – признаки души возвышенной, нежной. Алексею нравилось, что Феодосий и Валентиниан имели обыкновение освобождать узников в праздник пасхи, отменяли казни во время поста и запрещали отбирать у бедных людей топливо и постель. Правда, также ему нравилось, что один из государей с особой строгостью соблюдал пост, а другой был убит за посягательство на права церкви. В этом сыне и внуке полуазиатских деспотов видны некоторые свойства, принадлежащие, по современным воззрениям, человеку либеральному; но есть и другие – изобличающие в нем ярого фанатика. Он не был тупым и ограниченным. Иногда ему случалось бывать остроумным. Его спрашивают во время допроса, как осмеливается он предсказывать, что в один прекрасный день Петербург будет потерян, и он отвечает: «Ведь сумели же потерять Азов!..» Если он был невоспитан, груб, жесток – это прежде всего потому, что его с раннего возраста приучили пить через меру и он часто бывал пьян. И если ему случалось вцепиться в волосы своему второму воспитателю или даже схватить за бороду своего духовника, протопопа Игнатьева, то такие вспышки кажутся невинными в сравнении с выходками его отца, ежедневно служившего ему примером. Невоспитанным, грубым, жестоким было все общество, среди которого жил царевич.

В Алексее, пожалуй, даже не было предвзятой враждебности к преобразовательному движению. Мы видели, как он интересовался пребыванием за границей и занятиями там сына одного из служителей и настаивал, чтобы юношу обучали латыни, немецкому и даже французскому языкам. Его пугало и беспокоило в стремлении Петра ускорить преобразовательное движение слишком большое усилие, слишком сильный толчок, слишком резкая перемена. И он был не единственный, оказавший сопротивление на такой почве: отвращение, вызвавшее его столкновение с отцом, разделяла с ним добрая половина России.

До девяти лет Алексей оставался при матери. На последней первые проявления реформ отразились далеко не благоприятно, и, вероятно, ребенку о том кое-что было известно. В 1699 году несчастную Евдокию заточили в Суздальский монастырь; сына это, без сомнения, повергло в отчаяние и послужило причиной его раннего озлобления. Мать заменяли наставники. Отец, постоянно отсутствовавший, поглощенный заботами войны, спохватился и вмешался в воспитание своего наследника довольно поздно. И тут произошло первое столкновение. Прежде всего, побежденный под Нарвой будущий победитель под Полтавой считал необходимым сделать своего наследника солдатом. Алексей не обладал воинственным духом. Напрасно Петр ему говорил великолепным языком об обязанностях, лежащих на государе. Да, конечно, долг его находиться в первых рядах, когда его подданные бьются; но зачем им биться? Не проще ли сидеть смирно у себя дома и не трогать шведов? У ученика не хватало покорности, у учителя – терпения. После нескольких бесплодных попыток с одной стороны внушить другой любовь к суровому ремеслу, предмету споров, Алексей был предоставлен самому себе. Царь оставил его в Москве как ненужную вещь. Конечно, его дом стал там сборным местом всех недовольных, которых было немало вокруг стен Кремля, – всех тех, кого раздражали и смущали новые порядки с их беспрерывными потрясениями, постоянной лихорадочной деятельностью, громадной затратой сил. Юноша и древний город друг другу подходили. Он его любил, а тот платил ему взаимностью. Царевич любил то, что есть действительно самого лучшего, самого привлекательного в древней столице, – ее бесчисленные святыни, соборы и часовни, разукрашенные золотом, драгоценными камнями и таинственными легендами, благоухающие тайной и наивной поэзией. «Думаете ли вы, – спросили у него впоследствии, – что ваша невеста согласится переменить религию?» Он отвечал с доверчивой улыбкой: «Я ее теперь не принуждаю к нашей православной вере; но когда мы приедем с нею в Москву и она увидит нашу святую соборную и апостольскую церковь и церковное святым иконам украшение, архиерейское, архимандричье и иерейское ризное облачение и украшение и всякое церковное благолепие и благочиние, тогда, думаю, и сама без принуждения возжелает соединиться с православной Христовой церковью».

И вот преобразовательное движение коснулось своей святотатственной рукой величия и красоты этих святынь! Оно лишило столицу патриарха; оно опустошило монастыри! Алексей беседовал о том со своим духовником. В своей опочивальне в Преображенском, при первой исповеди, он поклялся ему в вечном повиновении, обещал всегда видеть в нем «своего ангела-хранителя, судью всех своих поступков, апостола Иисуса Христа». И вот дрожащий голос пастыря ответил как эхо на его сокровенные мысли, возбуждая и раздражая их еще сильнее. Он говорил о негодовании духовенства, угнетении народа, а также о надеждах, таящихся в наболевших сердцах, о благодетельной и целительной перемене царствования. Он вызывал воспоминание о матери, этой первой и столь трогательной жертве заблуждений и крайностей, от которых всем приходится страдать.

«Перемена царствования». Значит, сама церковь не видит иного средства к спасению! Вначале пораженный, ум юноши постепенно освоился с этой мыслью. После речей сурового пастыря московская знать старалась его к ней приучить. И знать горела негодованием и нетерпением, в особенности горько оскорбленная видом иностранцев-сподвижников, какими почти исключительно окружил себя Петр. Не захватил ли Меншиков около него собственное место царевича? «Перемена царствования?» Подготовить низвержение отца! Да, но также освобождение матери, избавление ее от незаслуженной опалы. Отца этого, впрочем, Алексей видел лишь изредка и всегда в роли наставника, сурового и раздраженного. Петр допрашивал его, как он проводит свое время, чему выучился. Никогда ни одного ласкового слова; все одни упреки, угрозы, иногда побои. И такие несправедливые в некоторых случаях, как в 1707 году, за посещение бедной суздальской затворницы!

В 1708 году Петром снова неожиданно овладело желание видеть своего наследника за делом, «заставить его служить», как он выражался. Он послал его в Смоленск в качестве комиссара по продовольственной части, затем в Москву с поручением укрепить город против ожидаемого нападения шведов. Опыт не удался. Гнев отца; письмо сына к наиболее влиятельным лицам из приближенных царя с просьбой о заступничестве, между прочим, к новой фаворитке, будущей мачехе, которую пока и будущий пасынок называл просто Екатериной Алексеевной. В следующем году, командуя подкреплением, потребованным царем, царевич простудился и не мог присутствовать при Полтавской битве. Очевидно, он был слишком хил для изучения великого ремесла. Чтобы сделать из него удовлетворительного преемника, надо было попытать что-либо другое. Петр решился послать сына в Германию для усовершенствования в науках. Может быть, там удастся развить в нем наклонность к цивилизации, элементы которой остаются ему слишком чуждыми? Наконец, там изберет он себе супругу, влияние которой поможет изменить направление его мыслей.

Алексей пришел в восторг от такого решения, первым последствием которого было увеличение пространства, отделявшего его от отца. Он направился в Дрезден, где занялся или сделал вид, что занялся, изучением геометрии и искусства фортификации, продолжая поддерживать деятельную переписку с Игнатьевым, приславшим ему младшего духовника, переодетого лакеем, и с остальными московскими друзьями, сообщавшими ему о своих обычных горестях и надеждах. Он также позволял себе некоторые развлечения и заботился столько же о спасении души, как о замещении любовных связей, покинутых в древней столице. Крайняя набожность в византийском духе хорошо уживалась с известной развращенностью нравов. Но Петр окружил сына целой свитой доверенных агентов, обязанных если не охранять его добродетель, то, по крайней мере, женить его как можно скорее. Неожиданно царевич уступил их настояниям, остановив свой выбор на принцессе Шарлотте Вольфенбюттельской, сестра которой вышла замуж за будущего императора Карла VI. Партия была весьма приличная. Свадьбу отпраздновали 14 октября 1711 года в Торгау, во дворце польской королевы, курфюрстины Саксонской. Шарлотта получила воспитание у нее.

Петр имел счастливую мысль, испорченную, увы, как слишком часто с ним случалось, чересчур большой нетерпеливостью в исполнении. Некрасивая, с лицом, изрытым оспой, длинной и плоской талией, Шарлотта была прелестной женщиной, несмотря на такие физические несовершенства, но совершенно не такой женой, о какой мечтал для Алексея его отец. Бедное, слабое, грациозное создание, на которое жалко было смотреть, как оно запуталось, словно птица в западне, охваченное мрачной подготовляющейся драмой, неспособное защищаться и даже понять, что случилось, Шарлотта умела лишь страдать и умереть.

Вначале брак обещал быть счастливым; Алексей, по-видимому, нашел себе жену по вкусу. Он сильно возмутился неодобрительным отзывом Меншикова на ее счет; Шарлотта была ему за то благодарна и это высказывала. Тихая, мечтательная душа, она только жаждала любви. Экспедиция на остров Рюген, в которой должен был принять участие царевич, наполняла ее беспокойством. Она была бы «бесконечно несчастлива, – писала она, – если бы ей пришлось потерять своего дорогого супруга». Мысль последовать за ним в Петербург сначала ее пугала, но затем она объявила, что готова отправиться хоть на край света, чтобы не расставаться с мужем. И опять Петр постарался испортить дело, употребляя все усилия в течение последующих лет, чтобы разрушить создание своих рук. Его снова охватило желание заставить царевича «служить». С 1711 по 1713 год Алексей почти все время проводил в дороге между Торном, где опять заготовлял продовольствие, Померанией, куда ездил курьером с секретными приказаниями Меншикову, на берегах Ладожского озера, где занимался судостроительством. В то же время чете, таким образом разъединенной, приходилось еще испытывать жестокие лишения, недостаток в деньгах. Часто царевич и его жена оставались безо всяких средств. В апреле 1712 года принцесса принуждена была прибегнуть к щедрости Меншикова, своего оскорбителя, чтобы сделать заем в пять тысяч рублей; в 1713 году, боясь умереть с голода, Шарлотта вернулась к родителям.

Супружеское счастье не в состоянии было выдержать такие испытания. Письма Шарлотты к родным вскоре указывают на смятение ума, томление сердца. Птица бьется в клетке. В ноябре 1712 года она в отчаянии; ее положение «ужасное»; она видит, что вышла замуж за человека, «никогда ее не любившего». Потом луч солнца: все как будто изменилось; царевич «ее любит страстно», а она «его любит до безумия». Но это лишь минутный просвет. Следующее письмо рисует ее «более несчастной, чем себе можно представить». До сих пор она старалась видеть характер своего мужа сквозь розовую дымку, но «теперь маска спала».

Возможно, что небезопасность признаний, доверенных случайностям почты, сыграла известную роль в видимых несогласиях. Но, бесспорно, никакого прочного сближения, никакого действительного понимания не могло возникнуть между этими молодыми людьми, так мало созданными друг для друга. К влиянию почти постоянной разлуки прибавилось Препятствие более важного свойства – морального. Шарлотта осталась лютеранкой; московские церкви не убедили ее своим красноречием. Также захватила она с собой маленький немецкий двор, составлявший ее постоянное общество. Алексей остался православным фанатиком и, по-видимому, все сильнее замыкался в узком круге московского мировоззрения. Своими требованиями и насилием Петр только сделал из него более убежденного и закоренелого противника нового строя. Между отцом и сыном разгорелась открытая борьба, резко обнаруживая природный склад обоих: странно-энергичную деятельность, с одной стороны, упорно-пассивное бездействие, с другой; деспотическое принуждение и предвзятое глухое сопротивление. В 1713 году, чтобы уклониться от экзамена для проверки его успехов в рисовании, Алексей прострелил себе из пистолета правую руку.

Царевич тем более укрепился в таком положении, что вокруг него начинала расти все увеличивающаяся оппозиция. Не думая о том и даже того не замечая, он сделался вождем партии. Среди духовенства сам Стефан Яворский питал к нему симпатию, обнаружившуюся в знаменитой проповеди 12 марта 1712 года, а представители древних знатных фамилий. Долгорукие и Голицыны, обращали к нему боязливые взоры. И все, что сближало его с ними, отдаляло не только от отца, но и от жены. Она, еретичка, иностранка, не имеет места в грезах будущего, питаемых ими для себя и для него. Она тоже олицетворение ненавистного строя!

В 1714 году, получив разрешение отправиться для лечения в Карлсбад, Алексей расстался с женой без сожаления, хотя она была беременна на девятом месяце, а она приняла его отъезд без огорчения. Ей самой приходилось теперь страдать от его природной грубости, тем более что угодливость окружающих привела его к разгулу, составлявшему принадлежность национальных традиций, восстановить которые он стремился сообща со своими приближенными. Он посещал публичных женщин и предавался неумеренному пьянству. «Он почти всегда пьян», – писала принцесса. Она даже опасалась беды, какую может навлечь на него невоздержанность языка, связанная со злоупотреблениями спиртными напитками. Под влиянием вина ему случалось мечтать вслух: «Когда случится то, что должно случиться, – друзей его отца и мачеху на кол! Флот будет сожжен, а Петербург исчезнет в своих болотах»…

По возвращении из Карлсбада он выбрал минуту, когда Шарлотта сделала его отцом дочери, чтобы нанести ей самое тяжелое оскорбление: около него в качестве общепризнанной любовницы появилась знаменитая Евфросинья, сыгравшая зловещую роль в его судьбе. В следующем году его жена снова забеременела, и он ухаживал за ней довольно заботливо в течение ее трудной беременности. Она умерла родами 22 октября 1715 года, надломленная горем, проявляя удивительную покорность в последние минуты своей жизни, а он три раза падал в обморок у ее постели. Горесть или угрызения совести? Может быть, он просто сознавал, насколько событие это усложнило его положение. Впоследствии он признавался, что в эту минуту ощутил чувство новой, грозящей ему опасности. Действительно, у бедной Шарлотты родился сын. Теперь государство имело второго наследника, значит, неспособного отца можно отстранить от престола. И последствия такого события, смутно предвиденные мятежным сыном, не заставили себя долго ждать.

Шесть дней спустя письмо отца, помеченное нарочно задним числом, как будто написанное 11 октября, принесло ему подтверждение его опасений. Все элементы драмы, главным героем и жертвой которой ему суждено сделаться, были уже готовы, и занавес поднялся.

Письмо это было увещеванием – «последним увещеванием», говорил государь, подтверждая, что не имеет привычки угрожать даром.

Упоминая о победе над шведами и обо всем достигнутом благодаря его личным трудам, Петр с горечью добавляет: «Егда же сию Богом данную, нашему отечеству радость разсмотряя, обозрюся на линию наследства, едва не равная радости горесть меня съедает, видя тебя, наследника весьма на правление дел государственных непотребного (ибо Бог не есть виновен, ибо разума тебя не лишил, ниже крепость телесную весьма отнял, хотя не весьма крепкой природы, но и не весьма слабой). К тому же не имея охоты ни в чем обучаться и так не знаешь дел воинских. Аще же не знаешь, то како повелевать оным можеши и как доброму доброе воздать и нерадивого наказать, не зная силы в их деле? Но принужден будешь, как птица молодая, в рот смотреть… Сие все представя, обращусь паки на первое, о тебе разсуждая: ибо я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписанное, с помощью Вышнего насаждение и уже некоторое и возращенное оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавшему талант свой в землю (сиречь все, что Бог дал, бросил). Еще же и сие помяну, какова злого нрава и упрямого ты исполнен! Ибо сколь много за сие тебя бранивал, и не точию бранил, но и бивал, к тому же столько лет почитай не говорю с тобой, но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только бы дома жить и веселиться, хотя от другой половины и все противно идет… что все я с горестью размышляю и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо изобрел сей последний тестамент тебе написать и еще мало подождать, аще нелицемерно обратишься. Если же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд ганренный, и не мни себе, что я сие только в острастку чиню и пишу: воистину (Богу извольшу) исполню, ибо за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя, непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный!» («Дело царевича», Соловьев).

Великое слово было произнесено, а на следующий день после вручения письма другое событие укрепило значение дилеммы, в нем поставленной. Екатерина, в свою очередь, родила сына.

Каким чувством руководствовался Петр в эту минуту? С точки, зрения исторической ответственности эта загадка является наиболее важным вопросом в этом печальном процессе. Восхвалители великого мужа выставляли причину государственную. Петр заботился и должен был позаботиться об обеспечении будущности своего создания, о предохранении своего наследия от опасности со стороны наследника, неспособного и недостойного. По причинам вышеуказанным, по остальным соображениям, явствующим из продолжения нашего рассказа, мы не можем согласиться с таким выводом.

Государь проявил слишком много энергии и последовательности в применении своей отцовской власти и слишком большую вялость и непоследовательность позднее в разрешении вопроса о престолонаследии, чтобы допустить, что между этими двумя вопросами в его уме могла существовать тесная связь. Нам кажется, все взвесив, что в первом случае он действовал как деспот. Он требовал послушания.

Может быть, также подчинялся он неизбежным последствиям своей второй женитьбы. Независимо от прямого воздействия Екатерины ребенок, рожденный – этой любимой женой, должен был стать для него дороже сына той, сосланной. Алексей стоял перед ним живым укором, а ведь известно, каким способом обращался Петр с людьми и обстоятельствами, его сменявшими. Нам предстоит еще вернуться к этому спорному вопросу.

По совету своих наиболее близких друзей, Вяземского, Кикина, Игнатьева, Алексей смело отразил прямо нанесенный ему удар: признавая себя неспособным нести тяжелое бремя короны, чувствуя себя больным, слабым телом и душой, наконец, видя брата, способного его заместить, он добровольно предлагал отказаться от своих прав и просил только разрешения удалиться в деревню, чтобы иметь возможность жить там мирно. Петр не ожидал, что сын поймает его на слове, и такая поспешность отречения показалась ему подозрительной. Он дал себе время на размышление до 19 января 1716 года, затем возобновил попытку. Раньше он ссылался на Людовика XIV и даже на героев греческой истории, чтобы доказать сыну необходимость более мужественного поведения; теперь он обращается к царю Давиду. Царь Давид возвестил ту истину, что всякий человек создан из лжи. Удаление царевича в деревню – вещь неподобающая и коварная. Оттуда можно возвратиться. Наследник престола, не царствующий, но и не лишившийся своего сана, – ни рыба ни мясо. Следует выбирать между троном и уединением более надежным. Оказаться способным и царствовать или постричься в монахи – такова альтернатива.

Монастырь – «глубокая темница, смертоносный приют, убивающий бесшумно», по выражению поэта-историка! Алексей содрогается от ужаса. Совещается опять со своими друзьями. «Ну что ж, – отвечает Кикин, – оттуда тоже можно вернуться; ведь клобук не прибит к голове гвоздями, можно его и снять». В трех строчках готов ответ сына отцу: «Милостивейший Государь батюшка! Письмо ваше я получил, на которое больше писать за болезнью своею не могу. Желаю монашеского чина и прошу о сем милостивого позволения. Раб ваш и непотребной сын, Алексей». Но, отправляя это послание отцу, он объясняет его смысл в двух письмах, одновременно переданных Евфросинье для вручения двум наиболее влиятельным членам ретроградной партии, Кикину и Игнатьеву; в этих письмах значилось: «Я иду в монастырь, к тому принужденный».

И Петр опять был застигнут врасплох. Вскоре за тем, уехав за границу, он оставил дело в прежнем положении. Очевидно, у него было сознание, что он зашел слишком далеко, надеясь испугать сына и добиться его покорности, Ему слишком хорошо была известна роль монахов, даже близко стоявших к престолу, в истории его Родины. К несчастью для Алексея, его друзья давали ему теперь другие советы, менее мудрые. Всегда покорный их внушению, он, в свою очередь, предпринял решительные шаги. Теряя всю выгоду своего внешнего повиновения, он возвратил отцу приобретенные над ним преимущества и устремился в бездну.

Но, прежде чем последовать за ним по этому роковому наклонному пути, мы должны сказать несколько слов о легенде, весьма странной и весьма распространенной одно время и дополнившей осложнения, – загадки и романические черты мрачной трагедии.

Принцесса Шарлотта будто бы пережила своего мужа. Страдая от жестокого обращения, перенося пинки ногами в живот во время беременности, она решила представиться мертвой и при помощи одной из своих придворных дам, графини Варбек, перебралась сначала во Францию, а оттуда в Луизиану, где вышла замуж за французского офицера, шевалье д’Обана, от которого имела дочь. Десять лет спустя после этого брака она оказалась в Париже, куда муж ее приехал посоветоваться с докторами и делать себе операцию. Она была узнана в саду Тюильри гулявшим там будущим маршалом Саксонским, видевшим ее в Петербурге. Тот хотел заявить королю об этой встрече, но Шарлотта взяла с него обещание молчать в продолжение трех месяцев, а по окончании этого срока она исчезла. Она уехала на остров Бурбон, где ее муж снова поступил на службу. Извещенный об этом, король сообщил эту новость императрице Марии-Терезии, о родной племяннице, восставшей из мертвых, и императрица предложила ей приют в своем государстве с условием разлуки с тем, чье имя она носила. Шарлотта отказалась и вернулась во Францию только после смерти шевалье в 1760 году. Она жила весьма уединенно в Витри, в доме, проданном ей маршалом Фейдо за сто двенадцать тысяч франков. Подробности, как видно, очень точные. Там получала она пенсию в сорок пять тысяч ливров, выплачиваемую императрицей, ее теткой, но три четверти ее раздавала на благотворительность. Случай этот был многим известен в Париже, так что, занимаясь в то время своей историей России времени Петра Великого, Вольтер обратился к герцогу Шуазёлю за разъяснениями по поводу его. Министр отвечал, что эта история ему знакома настолько же, как всем, но ручаться за ее подлинность он не может.

Предполагаемая принцесса умерла в 1771 году, и парижские газеты напечатали по этому случаю странный некролог, вкратце переданный нами. Екатерина II, царствовавшая тогда в России, этим взволновалась и отвечала аргументацией из шести пунктов. «Всем известно, – утверждала она, – что принцесса умерла чахоткой в 1715 году, и никогда ей не приходилось страдать от дурного обращения». – «Всем известно, – возразил один из затронутых журналистов, – что Петр III умер от удара». Австрийский посланник – это исторический факт – присутствовал при похоронах отшельницы Витри, а аббат Сувестр, придворный духовник, совершал богослужение по приказанию короля. Во всяком случае, Вольтер был, по-видимому, уже раньше осведомлен насчет загадочной личности: в письме к г-же Фонтан, помеченном сентябрем 1700 года, он смеется над доверчивостью парижан, а в другом, к г-же Бассевиц, утверждает немного позднее, что шевалье д’Обан женился на польской авантюристке. В 1781 году один парижанин полюбопытствовал взглянуть в приходе Витри на свидетельство о смерти покойной. Там она значилась под именем Дороти. Марии Елизаветы Данильсон.

Мы воздерживаемся от более определенного суждения.

28 августа 1716 года после полугодового молчания Петр, покинувший Петербург в начале года, прислал сыну новое требование: «Ныне по получении сего письма немедленно резолюцию возьми (время на размышление довольно имел), или то или другое и буде первою возьмешь, то более недели не мешкай, ибо еще можешь к действам поспеть. Буде же другое возьмешь, то отпиши куды, и в которое время и день, дабы я покой имел в своей совести, чего от тебя ожидать могу. А сего доносителя пришли с окончанием: буде по первому, что когда выедешь из Петербурга, буде же другое, то когда совершишь. О чем паки подтверждаем, чтоб сие конечно утверждено было, ибо я вижу, что только время проводишь в обыкновенном своем неплодии».

Если верить некоторым свидетельствам, царь предупредил решение царевича, остановив свой выбор на Тверской обители и приказав приготовить там келью, которой принятыми мерами вполне был придан вид тюрьмы. Известны ли сделались друзьям царевича эти подробности? Это послужило бы в их оправдание. Во всяком случае, решение, к которому они единодушно толкали несчастного Алексея, было чересчур поспешно. Царевич извещал Меншикова, что отправляется в путь, чтобы присоединиться к отцу, просит тысячу червонцев на путешествие и разрешения захватить с собой Евфросинью. Получив еще две тысячи рублей от Сената, он пустился в дорогу по направлению к Риге 26 сентября 1716 года. Но своего камердинера Афанасьева, остающегося в Петербурге, он предупредил в последнюю минуту о своих тайных замыслах: он вовсе не думал присоединиться к отцу, а направится в Вену, чтобы отдаться под покровительство императора. Кикин уехал туда несколько месяцев тому назад, чтобы разведать почву, и прислал успокоительные вести: император не выдаст своего зятя и обещает выплачивать ему по три тысячи флоринов ежемесячно на прожитие.

В Либаве беглец встретил свою тетку Марию Алексеевну и также посвятил ее в свои планы. Она ужаснулась: «Где думаешь ты скрыться? Тебя везде разыщут», – говорила она, не одобряя его намерения. Она была нерасположена к Петру из-за его второй женитьбы, но запугана представлением о его всемогуществе. Алексей старался ее успокоить, успокаивал себя надеждами, поданными Кикиным, и продолжал свой путь.

Петр довольно долго не имел никаких сведений о том, что сталось с его сыном. При первом известии о его исчезновении он отправил для его розысков наиболее искусных сыщиков: Веселовского, своего резидента в Вене, Румянцева, затем Толстого, и началась настоящая травля. «Мы напали на след, скоро мы нагоним зверя» – выражения, которые постоянно встречаются в донесениях преследователей. Погоня продолжалась почти целый год.

Вечером 10 ноября 1716 года царевич неожиданно появился в Вене у вице-канцлера графа Шёнборна и, «жестикулируя очень сильно, бросая налево и направо испуганные взгляды, бегая по комнате из угла в угол», просил защиты императора для спасения своей жизни; обвинял своих наставников в том, что они плохо его воспитали, Меншикова – в том, что он расстроил ему здоровье, приучив к пьянству, отца – в желании его погубить, обременяя непосильной работой, и кончил просьбой подать себе пива. Смущенные император и его советники решили попытаться уладить несогласия между отцом и сыном, а до тех пор последнего спрятать. Старая башня в долине Леша, разрушенная впоследствии в 1800 году солдатами Массены, замок Эренберг, показался им убежищем достаточно надежным, и Алексей был туда доставлен и там водворен под строжайшим инкогнито, как государственный узник.

Пребывание его было открыто только в марте следующего года. В сопровождении нескольких офицеров Румянцев появился в окрестностях маленькой крепостцы. Разнесся слух, что ему приказано овладеть беглецом во что бы то ни стало. Тогда решили перевезти Алексея в Неаполь, уступленный, как известно, австрийскому императорскому дому Утрехтским договором. Но ему предложили расстаться с русскими слугами, неудобными благодаря своему постоянному пьянству. Царевич настоял на том, чтобы при нем оставили одного пажа, на что было дано согласие по причинам, следующим образом объясненным графом Шёнборном в письме, адресованном Евгению Савойскому: «Наш маленький паж, между прочим, оказался женщиной, но без свадебного гимна, по-видимому, также без девства, потому что объявлен любовницей, необходимой для здоровья».

Нетрудно догадаться, что этим пажем была Евфросинья. Крестьянка-финка, крепостная Вяземского или пленница победоносного генерала, подобно Екатерине: свидетельства в этом отношении очень разноречивы. Высокая, крупная, с толстыми губами, рыжая, по словам Румянцева, маленького роста, по сообщению Веселовского, – «во всяком случае дочь простонародья, вполне заурядная». Как удалось ей приобрести над сердцем Алексея такую безграничную власть, составляющую обычную основу человеческих трагедий? То вечная тайна. Несчастный царевич, по-видимому, наследовал от отца, за исключением ума и воли, очень грубую чувственность, соединенную, однако, с сентиментальностью, просвечивавшей в большинстве любовных связей великого мужа. В Неаполе Евфросинья сыграла решительную роль в судьбе царевича.

Румянцев вначале последовал за ним в Неаполь, затем, вернувшись в Вену, присоединился к Толстому, требуя официальным образом от императора выдачи Алексея. Дело было важное. Царь, по-видимому, решил прибегнуть к крайним мерам. Имея в своем распоряжении армию, находившуюся в Польше, он казался вполне способным осуществить угрозы, сквозившие в высокомерных речах его агентов. Силезия находилась у него под руками, а также Богемия, где его ожидал, без сомнения, радушный прием среди славянского народонаселения страны. Карл VI старался все-таки оттянуть время. Он писал королю английскому Георгу, надеясь заинтересовать его судьбой преследуемого сына, и ожидал конца текущей кампании, принимавшей, по-видимому, оборот, неблагоприятный для царя; пока же убеждал обоих русских агентов самостоятельно справиться со своим делом в Неаполе. Может быть, царевич согласится добровольно отдаться в их руки? Они отправились туда, и возгорелась борьба, в которой граф Даун, вице-король, играл неблаговидную роль. Ему был прислан из Вены приказ облегчить агентам русского государя свидание с царевичем, а в случае надобности даже принудить последнего дать свое согласие на свидание. Граф Даун широко распахнул им дверь Сент-Эльмского замка, где скрывался беглец. Он понял, что его повелителю очень хочется развязаться с царевичем, отдавшимся под его покровительство, и не ошибся в этом отношении. Толстой и Румянцев старались понудить его оправдать такое предположение.

Алексею пришлось выдержать настоящую осаду. Сначала ему показали письмо отца, грозное и в то же время милостивое, обещавшее ему прощение за все его вины взамен быстрой покорности. Иначе царь грозил объявить войну императору и завладеть сыном силою. Алексей остался непоколебим. Тогда секретарь графа Дауна, Вейнхарт, подкупленный несколькими червонцами, шепнул ему на ухо тайное признание: император намеревается от него отказаться. Затем Толстой в разговоре уронил слова об ожидаемом вскоре приезде Петра в Италию. Уже запуганный, Алексей трепетал. Наконец, заходя за пределы полученных инструкций, Даун выступил с угрозой немедленного воздействия. Если царевич желает оставаться в Сент-Эльме, он должен подчиниться разлуке с Евфросиньей. Подкупленная подарками и обещаниями, она тоже вмешалась в дело, взяв сторону отца против сына, чем впоследствии сама похвалялась. Она поддерживала все просьбы слезами и мольбами. Алексей склонялся к повиновению.

Он поставил только два условия своего послушания: чтобы ему позволили спокойно жить в своих поместьях и не возбуждали больше вопроса о разлуке с любовницей. Толстой и Румянцев на это согласились и даже обязались получить согласие царя на брак царевича с этой девушкой. Он написал отцу письмо очень смиренное, выражая раскаяние за прошлое и просьбу относительно высказанных им последних желаний; затем, после поездки в Бари, на поклонение мощам св. Николая, он отдался в руки своих преследователей. Ответ Петра, полученный в пути, восхитил доверчивого царевича: царь разрешал сыну жениться на Евфросинье и настаивал единственно на том, чтобы венчание происходило в России, в Риге или другом городе, «а чтоб в чужих краях жениться, то больше стыда принесет». Евфросинья оказалась беременной, пришлось оставить ее в Италии, но она должна была вернуться после родов, и царевич поручил ее брату охрану «своего сокровища». Он писал этому человеку: «Иван Федорович, здравствуй! Прошу вас для Бога, сестры своея, а моей (хотя еще несовершенной, однако ж повеление уже имею) жены беречь, чтобы не печалилась, понеже ничто иное, которому окончанию, только ее бремя, что дай Боже благополучно освободиться. Я к ней писал, чтобы она осталась в Берлине, или, буде сможет, доехать до Гданска, и послал к ней бабу отсюда, которая может ей служить до приезду наших». Письмо содержит приписку по адресу одного из слуг возлюбленной, где сказывается вся заботливость, а также вся грубость любовника: «Петр Михайлович! Сука, б…, забавляй Евфросинью как можешь, чтобы не печалилась, понеже все хорошо, только за брюхом ее скоро совершить нельзя, а даст Бог, по милости своей, и совершение».

Евфросинью, по-видимому, нетрудно было развлекать; по пути, который вел к пыткам на смерть выданного ею человека, она думала только об удовольствиях, тратя полученные ценой крови деньги. В Венеции она купила тринадцать локтей парчи за сто шестьдесят семь дукатов, крест, серьги, кольцо с рубином, побывала на концерте и сожалела, что нет ни оперы, ни комедии. Думала ли она о будущем, о грезах беззаботной любви, о спокойном счастье уединения, разделенного с Евфросиньюшкой, о котором говорили ей все письма Алексея? Ее банальные ответы, продиктованные секретарю, ничего о том не говорят. Она прибавляла к ним всего несколько собственноручных слов, крупным, неустойчивым почерком, с просьбой о присылке какого-нибудь народного лакомства, икры или каши.

Одна надежда на спасение оставалась у несчастного Алексея. Неапольские происшествия взволновали императора и отчасти встревожили его совесть. Не употребили ли насилия над царевичем? Он рассчитывал повидаться со своим зятем при его проезде и с ним поговорить. Неожиданно он узнал, что царевич находится уже в Брюсселе, в Моравии. Толстой и Румянцев провезли его через Вену ночью. Они берегли свою добычу. Карл VI благородно исполнил свой долг: губернатор области граф Коллоредо получил приказание остановить путешественников, повидаться с царевичем без свидетелей, спросить у него, возвращается ли он в Россию по своей доброй воле, и в случае отрицательного ответа предоставить ему возможность остаться в Австрии и принять необходимые меры, чтобы обеспечить ему безопасность. Увы, приказание не было исполнено. В гостинице, где Алексей остановился со своими провожатыми, произошла сцена, обнаружившая всю власть нравственной силы, уже приобретенной царствованием Петра и его школой. В центре империи царские агенты преградили путь представителю императора. Они готовы были со шпагой в руках преградить доступ к царевичу. Коллоредо спрашивал новых приказаний. Увы, имперский совет опять высказался за невмешательство. Судьба царевича была решена 31 января 1718 года. Петру дано было испытать мрачную радость при известии, что сын его прибыл в Москву.

В Европе никто не подозревал, что ожидает на родине несчастного, и малодушие имперских советников в том находит себе известное оправдание. «Голландская газета» даже возвещала о предстоящем браке царевича со своей двоюродной сестрой, Анной Иоанновной. В России, наоборот, господствовало сильное волнение. Во время долгого отсутствия царевича ходили самые разноречивые слухи; говорили, что он женился на немецкой принцессе; заточен в монастыре; умерщвлен по приказанию отца; скрывается под вымышленным именем в рядах имперской армии. Наконец, обнаружившаяся истина вызвала между явными и тайными сторонниками его страшную тревогу. Все были убеждены, что Петр не удовлетворится возвращением сына. Предстояли допросы, розыски соучастников, пытки в застенках Преображенского. Наиболее замечательный соучастник, Кикин, даже старался подкупить Афанасьева, камердинера царевича, чтобы тот отправился навстречу царевичу и его предупредил; но, боясь возбудить подозрение, Афанасьев отказался тронуться с места. Никто из лиц, причастных к делу, ни минуты не верил в искренность прощения, дарованного царем виновному. И Петр, действительно, не замедлил оправдать в этом отношении общее мнение.

Прежде всего 3 февраля 1718 года в Кремле было созвано собрание высшего духовенства и гражданских сановников. Алексей появился перед ними в качестве обвиняемого, без шпаги. При виде его Петра охватил гнев, он осыпал его упреками, бранью. Царевич упал на колени, Заливаясь слезами, лепетал извинения, снова умолял о прощении, поверив которому согласился возвратиться сюда. Царь обещал прощение; но раньше царевич ставил условия, теперь царь поставил свои. Виновный и недостойный царевич должен торжественно отказаться от престола и выдать соучастников своей вины, всех, кто советовал ему преступное бегство или в нем помогал. Началось то, чего все ожидали: допрос, как обычно сопровождавшийся пытками и казнями. В Успенском соборе, на том самом месте, где предстояло ему возложить на себя царский венец, Алексей отказался от престола, признавая наследником своего младшего брата Петра, сына Екатерины, а в кремлевских палатах, где отец запирался с ним с глазу на глаз, он выдал всех тех, кого мог вспомнить, – всех, представление о ком связано было в его смущенной памяти с воспоминанием об одобрении, выражении сочувствия, просто ласковом слове, сказанном в минуту тяжелого нравственного перелома, приведшего к бегству.

Царевич получил предупреждение, что единственный пропуск, единственное умолчание погубят весь результат признаний.

Кикин выдан был первым, затем Вяземский, Василий Долгорукий, Афанасьев, множество других, даже царевна Мария по поводу встречи в Либаве, где, однако, она выказала большую сдержанность. Петр краснел от гнева при каждом имени. Кикин считался до 1714 года одним из самых близких к нему лиц. Вебера не раз царь держал в объятиях больше чем по четверть часа. Долгорукий был единственным представителем старой аристократии, к которому государь относился с большим доверием. Обоих привезли в Москву с железной цепью на шее, и допрос начался.

Быстро обнаружилось, что между Алексеем и его друзьями не существовало никакого соглашения относительно преследования определенной цели, никакой тени заговора в буквальном смысле этого слова. В этом отношении иностранная дипломатия, сообщения которой довольно единодушны в противоречивом смысле, была введена в заблуждение видимостью или повиновалась чувству низкого угодничества. За Алексея могли стоять, как утверждал голландский резидент, униженное дворянство, обиженное духовенство, народ, подавленный тройным бременем крепостного права, податей и пожизненной военной службы. Это были сторонники, но не заговорщики. То была просто партия, без всякого следа организации. Де Би говорит даже о двух заговорах, преследовавших одновременно и самостоятельно одинаковую цель: воцарение Алексея, изгнание всех иностранцев и заключение во что бы то ни стало мира со Швецией. Это чистое воображение; застенки Преображенского ничего о том не поведали. Призванный принести присягу новому наследнику престола, чиновник артиллерийской канцелярии Докукин вместо установленной формулы выразил горячее возмущение. Это был политический мученик, но не заговорщик.

В Вене, где Кикин провел несколько недель, он вошел в сношение с некоторыми беглецами – остатками древней политической партии: несколькими старыми стрельцами, чудом спасшимися от бойни 1698 года. С другой стороны, он поддерживал дружбу с приближенными царя, связь с Поклановским, любимым денщиком государя, одним из тех, в чьих объятиях Петр имел привычку спать. Перед самым бегством Алексей имел свидание с Абрамом Лопухиным, братом Евдокии, сообщившим ему сведения о затворнице. Бедный царевич был так далек от заговора с ней, что даже не знал, находится ли она еще в живых! Услыхав, что она терпит большую нужду, он поручил Лопухину передать ей пятьсот рублей. Вот все, что вместе с некоторыми невоздержанными речами царевича, вырвавшимися в минуты гнева или опьянения, удалось обнаружить допросом относительно пунктов обвинения. Говоря о своем браке с Шарлоттой, он жаловался на советников отца, навязавших ему «чертовку», и клялся за то отомстить.

Он говорил, подразумевая их: «Я плюю на всех них, здорова бы мне была чернь. Когда будет мне время без батюшки, тогда я шепну архиереям, архиереи – приходским священникам, а священники – прихожанам, тогда они и нехотя меня владетелем учинят».

Во всем не было ничего ни особенно злонамеренного, ни серьезного, тем более что, покидая Родину, Алексей принял искреннее решение добровольного отречения, внушенное последними посягательствами отца на его независимость. Его утверждения в этом отношении остаются неизменными, даже когда для него не представляло больше никакого смысла лгать или что-нибудь скрывать. Его план, не доведенный им до конца благодаря слабохарактерности, состоял в том, чтобы дождаться за границей смерти отца и потом завладеть регентством впредь до совершеннолетия младшего брата.

Чего же хотел добиться царь, приведя в движение все пружины судебного механизма? Вероятно, он сам того хорошо не знал. Существование широко задуманного плана, ему приписываемого, желание запутать Алексея в целую систему зубчатых колес, где, в конце концов, переходя от ошибки к ошибке, от малодушия к малодушию, он рисковал бы головой, не подтверждается никакими достоверными данными и противоречит всему, что нам известно о характере Петра. Он не способен был на подобные комбинации. Вероятно, он поддался стечению обстоятельств, приноравливая их к своим страстям. Впрочем, пока он ограничивался жертвами, предоставленными его мстительности признаниями сына и следствием, проникшим даже за стены Суздальского монастыря. Кикин был колесован, получив за четыре раза сто ударов кнутом. Несчастному Афанасьеву, виновному лишь в выслушивании признаний царевича, отрубили голову. Судьба Евдокии и Глебова известна. Сильно обвиненные Алексеем, Долгорукий и Вяземский, вероятно, обязаны такой настойчивости царевича тем, что отделались конфискацией имущества, потерей должностей и ссылкой. Выданный Глебовым как поощрявший надежды Евдокии, подвергнутый пытке Досифей, епископ ростовский, сознался, что предсказывал бывшей царице близкую смерть Петра и воцарение Алексея. Но, обращаясь к собранию архиереев, созванному, чтобы лишить его сана, он сказал следующие знаменательные слова: «Только я один в сем деле попался. Посмотрите и у всех что на сердцах. Извольте пустить уши в народ: что в народе говорят?» Он также был колесован вместе с одним из своих священников. Головы казненных были вздеты на кол, внутренности их сожжены. Поклановскому отрезали язык, уши и нос. Княгиня Троекурова, две монахини, большое число дворян, в том числе Лопухин, недавно вернувшийся из Англии, подвергнуты наказанию кнутом. Княгиня Анастасия Голицына, веселая кумушка, предупрежденная суздальской игуменьей о сношениях Евдокии с Глебовым и о том промолчавшая, избегла кнута, но наказана батогами. Петр заставил сына присутствовать при казнях, длившихся три часа, затем увез его в Петербург.

Алексей думал, что теперь все кончено, и, по-видимому, был вполне доволен своей судьбой. Несчастье сделало его бесчувственным. У него осталась привязанность только к его Евфросинье. Он ей писал, сообщая, что отец теперь с ним в хороших отношениях и приглашает к себе за стол; говорил, что очень доволен, избавившись от титула наследника: «Мы всегда думали лишь о том, как тебе хорошо известно, чтобы спокойно жить в Рождествене. Быть с тобой и в миру до самой смерти мое единственное желание». Может быть, его письмо предназначалось для читателей черного кабинета, но действительно он мечтал сильнее, чем когда-либо, о женитьбе на финке. Перед отъездом из Москвы он бросился к ногам Екатерины, умоляя ее помочь этому союзу.

Евфросинья прибыла в Петербург 15 апреля 1718 года и вызвала всеобщее любопытство, сейчас же перешедшее в изумление. Все удивлялись, что в ней нашел царевич. Ее заключили в крепость, несколько раз подвергали допросу, и вдруг разнеслось известие, что царевич арестован. До сих пор он находился на свободе, жил в доме по соседству с дворцом, получая содержание в сорок тысяч рублей.

Обнаружили ли какие-нибудь новые факты показания этой девушки? Нет, насколько известно. Будучи в Эренберге, царевич писал своим друзьям в Россию: в Сенат, епископам, чтобы напомнить о себе, также императору с просьбой о покровительстве. Он говорил о возмущении в русской армии, расположенной в Мекленбурге, о смутах в окрестностях Москвы и радовался подтверждению этих известий газетными сообщениями. В Неаполе царевич продолжал свою переписку и «непристойные речи говаривал: „Я старых всех переведу и изберу себе новых по своей воле; когда буду государем, буду жить зиму в Москве, а лето в Ярославле, Петербург оставлю простым городом. Корабли держать не буду, войско стану держать только для обороны“. Услыхав о болезни маленького Петра Петровича, Алексей сказал своей возлюбленной: „Вот видишь, что Бог делает; батюшка делает свое, а Бог свое“. Наконец, видя себя покинутым императором, он намеревался отдаться под покровительство папы. Все это повторения. И Петр сам сначала был настолько в том уверен, что арест цесаревича состоялся только спустя два месяца. В течение этого времени цесаревича, конечно, допрашивали о подробностях, сообщенных его любовницей, может быть, даже прибегали к средствам понуждения, столь привычным его отцу. В мае Алексей сопровождал царя в Петергоф, и, без сомнения, то была не увеселительная прогулка. Впоследствии крестьянин графа Мусина-Пушкина был осужден на каторгу за то, что рассказывал, как царевича, сопровождавшего государя в загородной поездке, отвели в отдаленный сарай и оттуда раздавались крики и стоны. Но до 14 июня Алексей оставался на свободе.

Накануне этого дня Петр снова созвал собрание представителей духовенства и гражданских чинов и вручил им записку, в которой, взывая к их правосудию, просил их решить между ним и сыном, который, утаив долю правды, нарушил договор милосердия, ему оказанного. Очевидно, государь наконец нашел в показаниях Евфросиньи предлог к возобновлению процесса, конченного в Москве. Но для чего искал он этого предлога? Может быть, он убедился в опасности, созданной новым положением бывшего наследника. Это положение вначале он считал неприемлемым. Но, может быть, просто он поддался ужасному влечению притягательности смертоносного судопроизводства, снова им приведенного в движение. Нам кажется, что скорее он захвачен был сцеплением зубчатых колес. Его инстинкты инквизитора, деспота, неумолимого судьи раздражены были до крайних пределов. Он пылал неукротимым гневом.

В собрании, к которому Петр обратился за решительным словом, духовенство весьма затруднялось высказаться определенно. Через пять дней оно дало уклончивый ответ, делая ссылки то на Ветхий, то на Новый завет: в первом имеются примеры, позволяющие отцу наказывать сына; во втором имеются другие, более милосердные, относительно блудного сына и грешницы. Сенат требовал дополнения следствия – это, без сомнения, желание Петра и неминуемая гибель Алексея. Ужасный механизм страданий и смерти уже не выпустил своей добычи.

После нового появления перед высоким собранием, имевшего следствием лишь подтверждение прежних признаний, опять однообразной и незначительной истории о связях, поддерживаемых со сторонниками старого уклада, о надеждах, питаемых сообща, 19 июня царевич впервые был подвергнут пытке. Двадцать пять ударов кнутом – и новое признание: Алексей желал смерти отца. Он в том открылся своему духовнику и получил следующий ответ: «Бог тебя простит, мы и все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много». Допрошенный, в свою очередь, Игнатьев подтвердил показание. Но, в общем, оно изобличало лишь преступную мысль. Этого было мало. Три дня спустя царевичу предложили три вопросных пункта: 1) «Что за причина, что не слушал меня и нимало ни в чем не хотел делать того, что мне надобно? 2) Отчего так бесстрашен был и не опасался за непослушание наказания? 3) Для чего иною дорогою, а не послушанием хотел достигнуть наследства?» Алексей уже не чувствовал под собой почвы в бездне, куда видел, что вовлечен. У него осталась одна забота: выгородить Евфросинью. Говорят, у него была с ней очная ставка, когда он услышал из ее лживых уст слова его обвинения. Но он ее любил и продолжал любить до самой смерти. Он обвинял всех, обвинял самого себя, упорно стремясь ее оправдать. «Она ничего не знала, ничего не делала, только давала ему добрые советы, которых он имел несчастье не слушаться». Составленные под влиянием этой заботы его ответы на вопросные пункты изобличают всю жалкую агонию его души: «С младенчества моего жил я с мамою и девками, где ничему иному не обучился, кроме избных забав, и больше научился ханжить, чему я и от натуры склонен. Отец, имея о мне попечение, чтоб я обучился тем делам, которые пристойны царскому сыну, также велел мне учиться немецкому языку и другим наукам, что мне зело противно, и чинил то с великолепностью, только чтоб время в том проходило, а охоты к нему не имел. Вяземский и Нарышкин, видя мою склонность ни к чему иному, только чтоб ханжить и конверсацию иметь с попами и чернецами и к ним часто ездить и подливать, и в том мне не только претили, но и сами тоже со мной охотно делали. Один Меншиков вел меня к добру. А понеже от младенчества моего при мне были, я обык их слушать и бояться и всегда им угодное делал, а они меня больше отводили от отца моего и утешали вышеупомянутыми забавами, и помалу не токмо дела воинские и прочие от отца моего, но и самая его особа зело мне омерзела и для того всегда желал быть от него в отлучении. А для чего я иной дорогою, а не послушанием хотел наследство, то может всяк легко рассудить, что я уж тогда от прямой дороги вовсе отбился»…

Толстой, исполнявший обязанности следователя, не удовлетворился таким отречением. Ему нужно было что-нибудь более определенное, факт, на котором можно было бы основать обвинение. Продолжая допытываться, он наконец вырвал у несчастного новое признание, «что он принял бы помощь императора, чтобы захватить престол вооруженной силой». Но была ли ему предложена такая помощь? Нет. И допрос возвратился к своей точке отправления. Опять преступные намерения, зловредные мысли и ни одного действия! Необходимы были новые усилия, чтобы подвинуться вперед. 24 июня новый допрос в застенке. Пятнадцать ударов. В результате – ничего. Обвиняемый возлагал надежды на Стефана Яворского, непокорного епископа, про которого ему говорили: «Рязанский к тебе добр и твоей стороны и весь он твой», но никогда Алексей не имел случая с ним беседовать. Кончено. Кнут и дыба не дадут больше ничего. Пришлось перейти к заключению драмы.

Каково оно будет? Сомнения в том быть не может. Нельзя допустить, чтобы все труды пропали даром. Нельзя допустить, чтобы царевич, преданный в руки палача, вышел оправданным из своего процесса и тюрьмы и вынес бы наружу на своей спине, истерзанной, окровавленной ремнями, жестокое свидетельство отцовского беззакония. Но дерзнет ли Петр?

Герой легенды Х века Василий Буслаевич в борьбе с новгородцами заносит меч на родного отца. Чтобы удержать его руку, мать сзади хватает его за полы одежды, и герой ей говорит: «Ты хитра, старуха! Ты сумела совладать с моей силой. Подойди ко мне ты спереду, я бы тебя не пощадил, матушка; убил бы тебя, как мужика новгородского!» Петр принадлежал к той же породе; он последний представитель эпического цикла грозных рубак, и нет позади него никого, чтобы его остановить. Несмотря на легковесность улик, собранных против него, Алексей все-таки олицетворял в глазах Преобразователя враждебную партию, против которой он вел борьбу уже двадцать лет. Это не сын, это противник, мятежник, «новгородский мужик», с которым он очутился лицом к лицу. Между Москвой и Петербургом, вокруг главного обвиняемого, допрос уже разлил целые моря крови. Двадцать шесть женщин и много мужчин стонали под плетьми, корчились в мучениях над раскаленными жаровнями! Несчастных слуг, сопровождавших Алексея за границу, не подозревавших, что они исполняют нечто иное, чем свой долг, пытали кнутом, дыбой, сослали в Сибирь, «потому что неудобно было, – говорит приговор, – оставлять их жить в Петербурге». Столица долгие месяцы задыхалась под гнетом свирепствовавшего террора. «Город этот, – писал ла Ви в январе 1718 года, – сделался зловещим благодаря такому количеству обвинений; все живут, словно охваченные общей заразой, остались только обвинители и обвиняемые». Петр также поддался заразе. Пролитая кровь бросилась ему в голову.

Верховный суд, состоявший из сенаторов, министров, высших военных чинов, гвардейских штаб-офицеров, – участие духовенства, показавшегося ненадежным, было отклонено, – должен был произнести приговор. Сто двадцать семь судий. Каждому известно решение, от него ожидаемое, и никто не имеет смелости отказать в своем голосе воле повелителя, о которой все догадывались. Единственный гвардейский офицер уклонился от подписи: он не умеет писать. И процесс подошел к своему роковому концу. 24 июня вынесен был приговор: смерть.

Однако драма еще не кончилась. Она осложнилась последним эпизодом, самым мрачным, загадкой, наиболее темной из известных истории. Приговор не был приведен в исполнение. Алексей умер раньше, чем отец его решился предоставить правосудие его течению или помиловать сына Как он умер?

Вот официальное сообщение. Петр в рескриптах к иностранным министрам своим писал: «Мы, яко отец, боримы были натуральным милосердием, с одной стороны, попечением же должным о целости и впредь будущей безопасности государства нашего – с другой, и не могли еще взять в сем многотрудном и важном деле свою резолюцию. Но Всемогущий Бог, восхотев через собственную волю и праведным Своим Судом по милости Своей нас от такого сумнения и дом наш и государство от опасности и стыда свободити, пресек вчерашнего дня его, сына нашего Алексея, живот, по приключившейся ему по объявлении оной сентенции и обличении его в толь великих против нас и всего государства преступлениях жестокой болезни, которая вначале была подобна апоплексии. Но хотя он потом паки в чистую память пришел и по должности христианской исповедался и причастился Св. Тайн и нас к себе просил, к которому мы, презрев все досады его, со всеми нашими зде сущими министрами и сенаторами пришли, и он чистое исповедание нам принес и у нас в том прощения просил, которое мы ему по христианской и родительской должности и дали, и тако от сего июня 26, около 6 ч. пополудни жизнь свою христиански окончил».

Тело царевича, кроме того, было выставлено в течение трех дней. «Каждый мог видеть его и убедиться, что он умер естественной смертью».

Следовательно, существовали сомнения в «естественной» смерти царевича. Не только сомнение, но категорическое утверждение другой развязки встречаем мы во всех остальных сообщениях современников о случившемся. Существуют только разногласия в способе насильственной смерти. Имперский резидент Плейер утверждает, что царевичу была отрублена голова в тюрьме, а Шерер даже указывает палача: то был генерал Вейде. Девица Крамер, дочь нарвского горожанина, будто бы, по словам, пришила голову к телу казненного, изгладив следы убийства, что не помешало ей впоследствии сделаться гофмейстериной великой княжны Натальи, дочери казненного. Штехлину известно лишь, что ей было поручено одеть тело покойного царевича, и других объяснений для ее вмешательства у него не имеется. Но Генрих Брюс рассказывает историю о микстуре, за которой генерал Вейде явился к дрогисту Беру, побледневшему, прочитав рецепт. В сборнике анекдотов, напечатанном в Англии, также находится рассказ о яде, которым была пропитана бумага, врученная царевичу, с приговором суда. Письмо Алексея Румянцева, многочисленные рукописные копии которого ходили по рукам, казалось бы, достаточно убедительно. Автор рассказывает одному из своих друзей, Дмитрию Титову, что царевич погиб по приказу государя, задушенный подушками. Исполнителями царской воли были Бутурлин, Толстой, Ушаков и он сам. Но подлинность документа оспаривается (между прочим, Устряловым) и кажется сомнительной. Де Би и Вилльбуа передают, что царевич умер от «растворения» жил, но они повторяют лишь чужие разговоры. Наиболее подробные рассказы принадлежат Лефорту, позднее советнику саксонского посольства, состоявшему в то время на службе у царя, и графу Рабутину, заместившему впоследствии Плейера на резидентском посту. У них разногласия встречаются лишь относительно совершенно второстепенных пунктов. «В день смерти царевича, – повествует Лефорт, – царь в четыре часа утра в сопровождении Толстого отправился в крепость, где в сводчатом подземелье находилась кобыла и остальные приспособления для наказания кнутом. Туда привели несчастного и, подняв его, дали ему несколько ударов, причем, за что не могу ручаться, хотя меня в том уверяли, отец нанес первые удары. В десять часов утра повторилась та же история, и к четырем часам царевич был настолько истерзан, что умер под кнутом». Рабутин говорит более утвердительно и указывает также на причастность к делу Екатерины. Петр ударил и, «не умея хорошо управлять (кнутом), нанес так удар, что несчастный сейчас же упал без сознания, и министры сочли его мертвым. Но Алексей лежал только в обмороке, и, видя, что он приходит в себя, Петр сказал с досадой, удаляясь: „Еще черт не взял его“. Очевидно, он предполагал возобновить свою работу. Екатерина избавила его от этого труда. Узнав, что царевичу лучше, и посоветовавшись с Толстым, она послала к узнику придворного хирурга Хобби, открывшего ему вены. Петр, предупрежденный, пришел взглянуть на труп, покачал головой, словно догадываясь о случившемся, и ничего не сказал».

Эти свидетельства имеют заслугу ужасного согласования с документом бесспорной правдивости – с записной книгой с. – петербургской гарнизонной канцелярии, в которой велась изо дня в день запись всего происходившего в крепости, где разыгралась драма. Там мы читаем следующие подробности: «14 июня привезен в гарнизон под караул царевич Алексей Петрович и посажен в раскат Трубецкой, в палату, в которой был учинен застенок. 19-е – в этом помещении дважды происходили пытки, с полудня до часа и с шести часов вечера до девяти; на следующий день снова пытки от восьми часов до одиннадцати; 24-е – пытки происходили дважды, первый раз с десяти часов утра до полудня, второй с шести до десяти часов вечера. 26-е – снова пытки в присутствии царя, с восьми до одиннадцати, и в тот же день в шесть часов вечера царевич скончался».

Таким образом, в этом отношении установлена полная достоверность: даже после осуждения Алексей подвергался пыткам, в чем, впрочем, его палачи только следовали обычным приемам уголовного судопроизводства того времени. Но, допустив это, трудно понять, с одной стороны, для чего понадобилось Петру или Екатерине прибегать к другим способам, чтобы ускорить конец своей жертвы: достаточно было бы кнута; а с другой – предположение о смерти, вызванной неумеренным применением пытки, получает большую долю правдоподобия. Аналогичные случаи насчитывались тысячами в судебных летописях той эпохи, а Алексей, как известно, не отличался особенно крепким телосложением. Уже в 1714 году, по свидетельству де Би, с ним был удар, поразивший правую сторону тела. Наконец, резкий характер развязки, при вероятном вмешательстве какого-то насилия – топора, яда или чрезмерных пыток, – по-видимому, вполне подтверждается весьма знаменательным случаем. Перехваченное, подобно донесению Плейера, донесение де Би навлекло на его автора жестокую немилость; произведено было дерзкое вторжение в его жилище в нарушение общепринятых дипломатических обычаев. Свидетельства, им собранные, послужили предметом особого следствия, главным образом направленного на следующий факт: плотник по имени Болесс, зять голландской повивальной бабки Марии фон Хуссе, работал в крепости, когда туда заключен был царевич. Кушанья, подававшиеся Алексею, приготовлялись у него в доме. На следующий день после смерти Алексея жена этого плотника рассказывала матери, повторившей этот рассказ жене резидента, что накануне в полдень обед был подан царевичу по обыкновению. Она видела, что блюда возвращались початыми, и этому обстоятельству не придала никакого значения, но следствие обратило на него особое, настойчивое внимание. Допрошенные, вероятно с пристрастием, бедные женщины могли лишь подтвердить, за исключением некоторых противоречий, свои слова, и так как впоследствии они были выпущены на свободу, то правдивость их не подлежит сомнению. Если же за несколько часов до смерти Алексей был в состоянии еще принимать пищу, следовательно, смерть его была насильственная.

Мы не будем касаться многочисленных легенд, вызванных ужасной драмой. Среди крестьян долго сохранялась уверенность, что царевич жив, спасшись чудесным образом от своих палачей. В 1723 году в Пскове даже появился самозваный Алексей, а также другой в 1736 году в Ярославле. И, в сущности, нам кажется довольно безразличной, с исторической точки зрения, действительная причина, повлекшая исчезновение несчастного царевича. Нравственно Петр, во всяком случае, остается за нее ответственным. В этом процессе, где были судимы одни намерения, планы царя не подлежат сомнению: он хотел во что бы то ни стало избавиться от сына, и эта зловещая черта наложила на него свой отпечаток навеки. Его поведение после события также останавливает всякую попытку извинения. В журнале с. – петербургского гарнизона и в частных записках Меншикова мы находим подробности времяпрепровождения первых дней после трагической развязки, заставляющие содрогнуться:

«27 июня (следующий день после смерти царевича): после обедни у церкви Св. Троицы и благодарного молебна о Полтавской баталии пополудни во 2 часу была пущена для сигнала ракета, по которой палили с крепости первый раз из 33 пушек, потом после из 43 пушек, дали залп из ружей, а после с крепости третий раз из 53 пушек. Молебен служили за церковью на площади, где изволил быть и его величество и прочие гг. министры и сенаторы. И того числа кушали на почтовом дворе все. Того же числа в девять часов пополудни тело царевича из Трубецкого раскату вынесено в губернаторский дом, что в гарнизоне.

25 июня. Тело царевича пополуночи в 10 часов вынесли к Троице, где и поставлено.

29 июня. В тезоименитство Его Величества (после обычного богослужения и пальбы) спущен в адмиралтействе новопостроенный корабль «Лесной», который построен Его Величеством собственным тщанием, где изволил быть и Его Величество и прочие господа сенаторы и министры, и веселились довольно».

В депешах от 4 и 8 июля Петр также сообщает об обеде, данном по этому случаю в Летнем дворце, о ночном празднестве и фейерверке. Спрошенный членами дипломатического корпуса относительно ношения траура, канцлер дал отрицательный ответ, потому что царевич умер, как преступник. И имперский резидент утверждает, что если Екатерина выказывала некоторую печаль среди этих кощунственных развлечений, то Петр казался веселым, как всегда. Даже от этого высшего оскорбления не была избавлена печальная участь сына Евдокии, являющаяся, как легко себе представить, для живописи и поэзии неисчерпаемым источником вдохновения. К весьма любопытному очерку Костомарова приложено воспроизведение картины русского художника, француза по происхождению (Ге): «Петр, предъявляющий сыну показания Евфросиньи».

Что сталось с ней? Что бы ни говорили, она получила цену своего предательства, хотя из имущества царевича, при описи которого присутствовала, она наследовала немного. По сообщению Плейера, царь и царица относились к ней с большой благосклонностью, а по свидетельству других современников, она вышла замуж за офицера с. – петербургского гарнизона, с которым прожила еще тридцать лет в спокойствии и довольстве.

Петр сохранил свое хорошее расположение духа. Месяц спустя после катастрофы, 1 августа 1718 года, в письме к Екатерине из Ревеля веселым тоном, с видимым удовольствием переживая воспоминание, он утверждает, что собрал улики, еще более важные, чем все остальные, до сих пор полученные, изобличающие того, кого уже нет на свете. Алексей будто бы пытался вступить в соглашение с Карлом XII. В конце года по приказанию государя была выбита медаль с изображением царской короны, парящей в воздухе и освещенной лучами солнца, пробивающимися сквозь тучи. Внизу надпись «Горизонт очистился».

Да, Петр очистил себе горизонт громовым ударом; обезглавил гидру оппозиции; подавил умы своих подданных ужасом, еще сильнее поразившим их, чем дело стрельцов, и бодро продолжал свой путь. Но все же, хотя мрачный процесс не оторвал его от обычных занятий и развлечений, заметна небольшая приостановка: с 21 апреля по 21 июня появился всего двадцать один указ, и ни одного с 9 по 25 мая, тогда как обыкновенно они появлялись почти ежедневно. После смерти сына количество их удвоилось. Царь мог законодательствовать: его ожидало еще большее повиновение, чем раньше.

Но Петр возбудил общественное мнение, по крайней мере, за пределами своего государства; и, несмотря на все усилия официального восхваления: манифесты, сообщения подлинные и достоверные и заметки в газетах, щедро оплачиваемые, ему не удалось дать иного направления. Сорок лет спустя совесть наименее застенчивого из европейских публицистов еще подверглась сильному искушению. Вольтер писал конфиденциально д’Аламберу: «Царь Петр меня смущает; не знаю, как отнестись к его сыну; не нахожу, чтобы царевич заслуживал смерти за то, что, в свою очередь, отправился путешествовать, когда отец его также разъезжал, и за то, что любил простую девицу, когда у отца его была гонорея». Менее откровенный с графом Шуваловым, он ручался за то, что опровергнет Ламберти при помощи известных благоприятных документов, выставленных вместо других, дающих менее выгодное освещение, однако заявлял, что не может выступить против Алексея из опасения прослыть историком «низкопристрастным». Увлеченный своей полемической жилкой, он пишет следующую горячую защитительную речь:

«После четырех месяцев судебного следствия заставляют несчастного царевича написать, что, если бы нашлись могущественные мятежники, которые бы восстали и его призвали, то он стал бы во главе их. Если подобному заявлению придавалась какая-нибудь цена, как могло оно считаться существенным доказательством в процессе? Как судить мысль, гипотезу, предположение случая, не имевшего места? Где эти мятежники? Кто поднял восстание? Кто предлагал царевичу стать во главе бунтовщиков? С кем он о том говорил? С кем была ему предложена очная ставка по столь важному вопросу?.. Не будем себя обманывать! Я готовлюсь предстать перед Европой с отчетом об этой истории. Будьте вполне уверены, что нет в Европе ни одного человека, верящего, что царевич умер естественной смертью. Все пожимают плечами, слыша уверения о том, что двадцатитрехлетний наследник престола умер от удара при чтении приговора, на отмену которого он мог рассчитывать. Поэтому из Петербурга поостереглись сообщить мне какие-либо сведения об этом роковом происшествии».

Несчастный Алексей через долгое время после своей смерти нашел себе самого красноречивого защитника, а Петр – грозного обвинителя. Чтение «Истории России» доказывает неудачно, что граф Шувалов нашел впоследствии, без сомнения, в ином месте, чем в с. – петербургских архивах, доказательства, способные поколебать уверенность защитника и заставить его переменить мнение. Но защитительная речь и обвинение остались; они будут служить вечно, относительно этого процесса, выражением общественного мнения, а на Петре навеки лег его гнет.

Мы должны сознаться, что царь в состоянии был его выдержать.

Он убил своего сына. Нет этому оправдания. Мы отвергли и отвергаем необходимость политическую, вызванную предосторожностью. Факты говорят сами за себя; но кому же, не пожелав иметь такого сына наследником, Петр оставил свое наследие? Неизвестно. Екатерина овладела им благодаря придворной интриге. В продолжение полстолетия Россия предоставлена на волю случая и авантюристов. Вот ради какого результата Петр заставил работать своих палачей. Но он был велик и создал величие России. В том его единственное оправдание.

Петр легко отнесся к посмертному отмщению истории. Алексей нашел более быстрого мстителя в лице судьбы. Мы не думаем, чтобы, обрекая на смерть старшего сына, государь подражал жертвоприношению Авраама, приносившему в жертву свою плоть ради будущности своей страны и преуспеяния своего дела. В своем понимании вещей, могучем, но близоруком, и в особенности в самоудовлетворенности, в какой он жил, не заботясь о том, что будет дальше, и даже не пытаясь представить себе такое будущее без себя, после себя, он в этом отношении проявлял слишком большую беспечность, причины которой мы уже выяснили. Но, выбрав себе наследника по душе, он, конечно, должен был радоваться мысли, что, воспользовавшись досугом, предоставленным ему теперь войной, может воспитать по своему желанию тело и душу этого сына любви. Он нежно любил своего младшего сына. 16 апреля 1719 года, меньше чем год спустя после смерти Алексея, злой рок постучался у его двери: маленький Петр Петрович, сын Екатерины, в несколько дней был унесен болезнью, и наследником впредь становился другой Петр, сын Шарлотты и убитого!

Петр вначале как будто возмутился против такого приговора рока, отвечавшего на произнесенный им приговор. Приближенные его, начиная с Екатерины и Меншикова, без сомнения, также не чувствовали желания покориться судьбе. Однако два года прошли, прежде чем государь остановился на каком-либо решении. Только 11 февраля 1722 года манифест присвоил царю, ссылаясь на авторитет Ивана Васильевича, право произвольного выбора наследника престола. Этот принцип «правды воли монаршей» был в то же время догматически изложен в знаменитом сочинении Феофана Прокоповича. Но тщетно в последующие годы ожидали его практического применения. Ничего не последовало в этом отношении, если не считать указания смутного и различно истолкованного – коронования Екатерины.

А между тем здоровье государя начало внушать опасения близким к нему людям. Уже в мае 1721 года Лефорт говорил об астме, от которой царь очень страдал. Кроме того, думали, что у него внутри нарыв. «Помимо этих недомоганий, – прибавляет дипломат, – был случай в Риге, который мог скоро всему положить конец, и весьма не своевременный. Богу известна причина, но заметили, что один из неряшливых пажей этого героя имел счастье заболеть одновременно со своим государем. Царь находился в агонии семнадцать часов и, едва поправившись, совершенно не думал беречься. Обратили лишь внимание на то, что он говел более усердно, чем обыкновенно, с коленопреклонениями и частым целованием земли».

Одаренный здоровьем необыкновенно крепким, Петр предъявлял всегда к нему чрезмерные требования. Он жил двойной и тройной жизнью. В 1722 году во время Персидского похода появились первые признаки задержания мочи и приняли более тяжелую форму зимой 1723 года. Он совершенно не желал лечиться и положительно отказывался дать себе отдых. Дело Монса, затем Меншикова, которого ему пришлось отстранить от председательства в военной коллегии ввиду его хищений, ускорили ход болезни, раздражая больного. А он продолжал нисколько не беречься, обзывал невеждами и прогонял дубинкой врачей – немца Блументроста и англичанина Паульсона, проповедовавших ему об умеренности. В сентябре 1724 года диагноз его болезни выяснился: это был песок в почках, осложненный следами венерического заболевания, плохо вылеченного, Царь страдал сильными болями в пояснице, у него вышел «довольно большой камень», а через несколько дней «куски гноя». На бедрах появились гнойные опухоли. Это не помешало ему в следующем месяце отправиться на осмотр работ по прорытию Ладожского канала. Там проводил он очень холодные ночи в палатке, погружался в воду, ездя верхом по замерзшим болотам. По окончании осмотра он посетил Олонецкие железоделательные заводы, затем заводы Старой Руссы, где работал в качестве простого рабочего, наконец, упорно настоял на желании вернуться в Петербург водою, хотя уже был ноябрь. Дорогой, около маленького городка Лахты, он увидел севшее на мель судно, а на нем солдат в опасном положении и, спеша им на помощь, вошел в воду по пояс. Команда была спасена, но царь вернулся в свою столицу в жестокой лихорадке и слег, чтобы больше не вставать. Прокол, посоветованный итальянским врачом Лазаротти, был отложен до 23 января и, наконец произведенный английским хирургом Хорном, только убедил в безнадежном состоянии этого больного.

Петр умер, как жил, погибнув от трудов, но еще раз принеся в жертву свой сан государя страсти собственноручной работы. Все, что было геройски-чрезмерного, необдуманного и несоразмерного в вездесущности его усилий, лишний раз обнаружилось на склоне его жизни. Всегда он упускал из виду ту истину, что геройство матроса и главы государства не могут быть одинакового свойства.

Он спас лодку и, может быть, жизнь нескольких человек, но подверг опасности большой корабль и многочисленную команду, начальство над которыми ему было вручено. Кто заменит его у кормила? Никому не известно. Он ничего не предвидел, ничего не устроил и перед смертью оказался неспособным на высшее проявление воли и сознания, какого вправе были от него ожидать. Недавно мы видели матроса за работой, теперь это был просто умирающий человек. Кончина его – смерть набожного сына православной церкви, но не государя. С 22 по 28 января он трижды исповедовался и причащался; обнаруживал раскаяние; приказал растворить двери тюрем. Последний раз принимая святые дары, он с сокрушением повторял несколько раз: «Я верю и уповаю», но молчал о грозной задаче, смущавшей все умы вокруг его смертного ложа, не осуществил принципа, провозглашенного в манифесте, – принципа своего всемогущества, так громогласно заявленного, так страстно защищаемого всю жизнь; не исполнил самого главного своего долга: не оставил завещания. Нравственное смятение и малодушие, обнаруженные им неоднократно в трагических обстоятельствах жизни, по-видимому, теперь, перед последним испытанием, смутили его мужество и ум. Кампредон говорит о проявленной им большой трусости. 27-го в два часа пополудни он просил дать ему принадлежности для письма, но успел только написать слова: «Передайте все…». Фраза осталась недоконченной и доказала лишний раз манеру быстро и попросту разрешать вопросы наиболее щекотливые и сложные, слишком часто характеризовавшие деятельность Преобразователя. Немного позже он велел позвать дочь Анну и выразил намерение продиктовать ей свою последнюю волю, но не мог больше произнести ни слова. А пока он лежал в агонии, Екатерина, заливавшаяся слезами у его изголовья, время от времени осушала глаза и спешила в соседнюю комнату, где обсуждала с Меншиковым, Толстым и Бутурлиным способы и условия государственного переворота, обеспечивавшего за ними власть. На следующий день, 28 января, в шесть часов утра Петр испустил последний вздох, и через несколько часов в России водворилось смешанное правление женодержавия и военной олигархии под властью бывшей лифляндской служанки. Царство женщин продолжалось до конца столетия, и не от Петра зависело, что его дело и даже самое существование его родины не погибли в столь долгом испытании. Счастье современной нам России оказалось выше гения ее создателя.

Кончина великого мужа, впрочем, не вызвала сразу ни особенно горячих, ни всеобщих сожалений. В обществе скорее почувствовалось что-то вроде того впечатления, какое произвел впоследствии своим исчезновением Наполеон. Россия также вздохнула: ух! Граф Рабутин говорит даже о всеобщем удовольствии. Феофан Прокопович произнес великолепное надгробное слово, но народное чувство вылилось более искренно в лубочной картинке, представляющей и язвительном и карикатурном виде, «как мыши кота хоронили».

Народному чувству свойственны также бессознательность и мимолетная, неблагодарность, и Россия с тех пор уплатила свой долг памяти наиболее достойному и славному из своих сынов. Легко себе представить, почему слезы, более искренние, чем слезы Екатерины, не проливались над могилой в ту минуту, когда она разверзлась: вокруг было слишком много крови.

Петр не оставил завещания. Мы не упускаем из вида документа, столь распространенного и тщательно изученного, под названием «тестамента». Но, помимо того, что последний не имеет непосредственного практического значения (в нем заключается обширная программа завоевания Европы Россией и никакого распоряжения относительно престолонаследия), – это простая мистификация. Мы не принадлежим к числу ревностных сторонников его исторической достоверности. Слишком часто нашей уверенности приходилось пошатнуться при соприкосновении с элементами, на которых она зиждилась. Но здесь очевидность создается общностью доказательств, по-видимому стоящих вне всякого сомнения.

Прежде всего доказательства нравственного свойства.

Можно ли себе представить, чтобы этот человек, умирающий, не подумав и не обеспечив непосредственной будущности своего тяжелого наследия, заботился, что станет с Европой и Россией через сто лет после его смерти, и отмечал не в смутных грезах или неясных мечтах, на что он, пожалуй, был способен, но с последовательностью и точностью все этапы предстоящего пути? И какие этапы на этом странном маршруте, с такой точкой отправления! Не следует забывать, что в то время Россия победила Швецию при помощи доброй половины Европы — Саксонии и Пруссии, Дании и Англии – и ценой восемнадцатилетних отчаянных усилий. Она не добилась управления Польшей, столкнулась с Турцией и потерпела поражение. Вот и все. Можно ли после того представить себе, чтобы в воображении Петра, насколько бы оно ни казалось пылким, мог существовать план побед над Европой, логически, почти математически проистекающий из такой наличной действительности?

А кавалер, или кавалерственная дама, д’Эон? Ведь известно, что от него, или от нее, исходило в виде копии, сообщенной версальскому кабинету, первое уведомление о грозной рукописи. Мемуары загадочной личности, изданные в 1836 году Галльярдэ, познакомили широкую публику с поразительным открытием. Откуда взял Галльярдэ эти мемуары? В 1836 году ему было двадцать пять лет, и он сотрудничал с Дюма в «Tour de Nesle». Подлинные мемуары д’Эона хранятся в архиве на набережной д’Орсэ. Надо ли говорить, что в них нет ничего общего с теми, что ему были приписаны, и не имеется ни малейшего следа какого-либо завещания? Наоборот, у автора встречаются весьма ясные указания, что он даже не подозревал о существовании подобного документа. Д’Эон высказывается против сближения между Францией и Россией. Потому, что последняя держава кажется ему опасной? Вовсе нет! Потому, что он считает ее величиной, недостойной внимания!

Нам неизвестно, откуда взял Галльердэ «Мемуары», приписанные им д’Эону, но догадаться об этом нетрудно. Известно, откуда он взял пресловутый тестамент. Здесь мы переходим к вещественным доказательствам. Первое изложение документа встречается в сочинении Лезюра «De la politique des progres de la puissance russe», изданном в Париже в 1811 году. Время его появления в свете достаточно определяет его характер; а вот еще более знаменательная подробность: сэр Роберт Вильсон, представитель английского правительства при русском дворе во время кампании следующего года, говорит о большом количестве экземпляров этого сочинения, найденном в вещах герцога де Бассано, министра иностранных дел. «Завещание» еще не значится там как «резюме секретных нот, сохраняющихся в частном архиве русских государей». Труд Лезюра был забыт довольно скоро, и до 1836 года ни один из европейских литераторов не упоминает о пророческом документе. Сравнивая некоторые места из «Souvenirs contemporais» Вилльмана, «Memoires» графа Малмена, «Message au Senat» и «Memorial de Sainte Helene», Берхгольц пришел к заключению, что автором «Резюме», слегка исправленного Галльярдэ и превращенного в «Завещание», был не кто иной, как Наполеон I. Остается добавить еще несколько слов. При возникновении полемики относительно подлинности документа отрицали присутствие в архиве на набережной д’Орсэ его копии, доставленной ли или нет самим д’Эоном. Напрасно. Он там находится, но на таком месте и с такими внешними признаками, что исчезает всякая возможность ошибки в определении эпохи ее происхождения. Она – современница Второй империи и Крымской кампании.

Признаемся, что в наших глазах спор этот, имеющий значение совершенно второстепенное, представляет известный интерес в том, что касается личной характеристики Петра, но безусловно лишен всякой ценности в смысле заключений, какие из него можно извлечь с точки зрения более общей о русском могуществе и политике. Петр не написал ни одной строчки из текста, сделавшегося знаменитым под его именем. Это утверждение нам кажется удостоверенным историей, но царь сделал нечто большее и лучшее. Одиннадцать первых параграфов «Резюме», изданного в 1811 году, были вообще признаны довольно точным изложением политики, преследуемой Россией с 1725 года, и успехов могущества этой державы. Вот истинное «Завещание» великого мужа, не таившееся в секретных архивах, но начертанное на виду у всех, отпечатанное на облике современного мира при всей Европе, служившей свидетельницей. Вот его дело, общий обзор которого нам остается сделать.

Не без смущения приступаем мы к этой дополнительной части своего труда. У подножия мавзолея, где в день погребения упокоился прах человека, величайшего врага отдыха, когда-либо попиравшего землю, остроумное вдохновение поместило символическое изображение ваятеля и недоконченной фигуры, высеченной его резцом из глыбы мрамора. Латинская надпись добавила следующий комментарий, проникнутый наивной искренностью:

«Пусть древность умолкнет, пусть Александр и Цезарь ему уступят первенство. Победа легко доставалась вождям героев, предводителям непобедимых войск; но тот, кто обрел покой лишь в смерти, нашел в своих подданных не людей, жаждавших славы или искусных в воинском деле и не боявшихся смерти, но дикарей, едва достойных имени человека, и их он превратил в существа цивилизованные, хотя они походили на медведей, своих соотечественников, и сопротивлялись его намерению их образовать и просветить».

Десять лет спустя первый приговор потомства был изречен бесспорно компетентным судьей. Наследник прусского престола, будущий Фридрих Великий, писал Вольтеру: «Счастливое стечение обстоятельств, благоприятные события и невежество иностранцев создали из царя призрак героя; мудрый историк, отчасти свидетель его жизни, приподнимает нескромной рукой завесу и показывает нам этого государя со всеми человеческими недостатками и небольшим запасом добродетелей. Это больше не всеобъемлющий ум, всезнающий и стремящийся все проникнуть, – это человек, руководившийся фантазиями достаточно новыми, чтобы придать известный блеск и ослепить; это больше не неустрашимый воин, презирающий и не знающий опасности, но государь малодушный и робкий, которого грубость покидает в беде. Жестокий в мирное время, слабый во время войны…».

Довольно. Так рано начались и так далеко зашли вокруг священной памяти вечные споры, нарушающие могильный покой великих усопших. За границей, во Франции, в особенности в Англии и даже в Германии, преобладало отрицательное отношение, начиная от Бернета и Руссо, Фридриха и Кондилльяка до Леруа Болье, пройдя через де Местра и Кюстина. В России общественное мнение и историческая критика, отчасти под чужеземным влиянием, пережили различные течения. Прежде всего обрисовалось первое движение резкой реакции в смысле страстного преклонения перед прошлым, уничтоженным реформой, и выразилось в книге Болтина. Царствование Елизаветы и в особенности Екатерины II дало сильный толчок в обратную сторону, и в книге Голикова звучит эхо всеобщего энтузиазма, вызванного продолжательницей великого царствования. В начале XIX столетия – возврат реакционных идей под двойным влиянием французской революции и наполеоновской гегемонии: революционные попытки внушают ужас, национальное чувство пробуждается в России и в Германии; с одной стороны, нарождается славянофильство, а с другой – германофильство. Петр и его творение осуждены. Затем новый поворот. Мнения возвращаются к прежнему. Даже среди представителей славянофильской школы некоторые изменяют смысл своего неодобрительного приговора. Смягчая его, Петру больше не ставят в вину, что он отвратил Россию от естественного и более счастливого предначертания, бросив ее в объятия чужеземной, извращенной цивилизации. Он был не прав лишь в том, что ускорил и испортил поспешностью и насилием, явившимися неизбежным следствием, эволюцию, которая более медленно, но целесообразно протекла бы без него. Такой приблизительно взгляд разделял и Карамзин в последние годы. Если бы Петр не обрушился на свою Родину словно вихрь, безжалостно вырывая из отечественной почвы все семена местной культуры и заменяя их без разбора клочками, собранными со всех четырех углов Европы, – обрывками ее речи, обносками ее одежды, осколками ее учреждений, урывками ее нравов, крошками с ее стола, его дело не могло бы возбудить ни в одном русском сердце ни страха, ни неприязни. Но, резкий и порывистый, грубый и циничный, намеревавшийся цивилизовать свой народ пудовой дубинкой, он мог внушить стремление к образованию, любовь к науке лишь немногим. Он только запугал и ошеломил остальных и надолго приковал их к одному месту в оцепенении и страхе.

Сравнительно недавно один высокий сановник возымел мысль вознаградить хорошее поведение своих крестьян, построив им школу. Заведение оставалось пустым. Настаивая на посещении школы, жертвователь добился лишь коллективного ходатайства облагодетельствованных: «Мы всегда исполняли свой долг; за что, милостивец, хочешь ты нас наказать?»

Вот какое стремление к цивилизации Петр насадил в душах своих мужиков.

Придя к такому выводу, славянофильский тезис заметно приближается к взгляду, почти общепринятому критикой Западной Европы. Мы готовы признать его справедливость, но сняв с Петра личную ответственность или, во всяком случае, сократив ее надлежащим образом. И все-таки нам кажется, что к ней в значительной степени должны быть применены смягчающие вину обстоятельства. Представление о человеке, ниспосланном провидением, или роковом, имеющем на ход событий и естественное развитие народов воздействие произвольно-решительное, теперь, кажется, окончательно оставлено историей-наукой и отнесено к области романических фикций. Действительность коллективных сил, окружающих и увлекающих великих героев человеческой драмы, предстала перед духовными очами современного мира. Она сказалась достаточно ясно в жизни и деятельности Петра. Его программа преобразований исходит не от него. Один ли он приводит ее в исполнение? Мы знаем, что он поставлен у власти партией; мы видим его затем окруженным группой людей, вдохновляющих его и руководящих его первыми шагами: Лефортом, Виниусом. Этих иностранцев даже не он лично вызвал из Швейцарии или Голландии. Он застал их уже на месте, предрасположенными играть роль, соответствующую их происхождению и природным наклонностям, готовыми вступить на сцену. И не только одни иностранцы! Курбатов, Меншиков, Демидов – русские… А Северная война и ее влияние на ход преобразовательного движения? Мы его признали. Должны были также признать, что захваченный ею Петр следовал течению. Стремление к Балтийскому морю возникло задолго до него. Тогда же началось вооружение. Следовательно, было намерение вести войну. Но темперамент, характер, личное воспитание великого мужа? Мы приняли их в расчет, но постарались также указать, откуда они проистекали. Мы подробно остановились на слободе, первой воспитательнице юного царя. Разве Петр основал ее здесь, у порога древней столицы? Мы обратили внимание читателей на основу суровости, дикой энергии, столь явственных в духе и плоти народа, из среды которого вышел великий муж. Один ли вышел он оттуда в эту минуту? Не напоминает ли его Меншиков во многих отношениях? Иногда последний представляется настоящим двойником Петра. А Ромодановский с его кровожадными порывами, Шереметев с его геройским упорством? Наконец, предположим царя все-таки одиноким и единственным, обособленным феноменом, точно упавшим с неба аэролитом, увлекшим окружающие элементы быстротой своего падения и тяжестью своей массы. Тогда следует призвать на суд истории дух народа, способный подчиниться подобным случайностям, а также все его прошлое и прежде всего на них возложить ответственность за катастрофу. Но в истории русской народности совершенно не видно, чтобы ее так легко было подвинуть и направить в сторону, для нее не подходящую. После Петра ей суждено было два раза находиться под властью безумцев или вроде того. Однако она не поддалась их безумию, лишь едва отклонилась от своего пути. Путь этот был предначертан до Петра; направление не изменилось после него. Дело Преобразователя не приостановилось с прекращением его существования, оно продолжало развиваться, несмотря на безличность или недостойность его прямых наследников, сохранило все тот же характер: всегда резкий, чрезмерный и поверхностный. Нужно ли еще иное доказательство для признания его происхождения и родственной связи, для провозглашения его порождением всей России?

Петр вполне сын своего народа и своего века. Он пришел в свое время. Народная песнь той эпохи поет о кручине безвестного героя, томящегося избытком чувствуемых в себе сил, не находящих применения. То изображение и жалоба всего народа. Россия того времени изобилует таким избытком энергии физической и нравственной, обреченной на бездействие благодаря отсутствию общественной жизни. Богатырские времена миновали, богатыри остались. Петр явился вовремя, чтобы дать им работу. Он резок и груб, но не следует забывать, что ему приходилось иметь дело с правами иными, чем те, к которым мы привыкли, с выносливостью и крепостью, о которых мы с трудом можем составить себе представление. В бытность свою в Москве в 1722 году Берхгольц присутствовал при казни трех разбойников, приговоренных к колесованию. Самый старый умер после пяти– или шестичасовой пытки; два других, более молодых, еще живы, один из них с трудом поднял руку, сломанную поворотами колеса. Чтобы высморкаться тыльной стороной ладони; потом, заметив, что этим движением запачкал несколькими каплями крови колесо, к которому привязан, снова протянул искалеченную руку, чтобы их стереть. С молодцами такого закала можно на многое рискнуть, можно также многое на них взвалить; но если приходится противоречить их природным склонностям, инстинктам или предрассудкам, то очевидно, что здесь мерами кротости ничего не поделаешь.

Петр – циник и развратник. Изобличаемое отрицателями его дела смешение отечественной дикости с западной испорченностью прежде всего бросается в нем в глаза своей отталкивающей внешностью. Откуда оно взялось? Мы видим Петра проникнутым им задолго до его первой поездки за границу. Супружеские злоключения Евдокии и торжество Анны Монс предшествовали великому путешествию. Для юноши было достаточно перешагнуть ручей, чтобы, наткнуться у ворот древнего Московского Кремля на почти завершившееся уже в пределах Немецкой слободы прискорбное слияние порочных элементов. С ним оно еще усилилось, пусть будет так. Но разве, с другой стороны, примером благороднейших доблестей он не дал своим подданным Возможности встать выше этого, как сделал это сам?

Наконец, Петр был нетерпелив и вспыльчив. Мы убеждены, что в этом отношении его ум, характер, темперамент опять-таки являлись отражением всеобщего душевного состояния; его деятельность – резкая, стремительная и лихорадочная – выражением общераспространенного явления. Нет ничего удивительного в том, что он сам не отдавал себе ясного отчета в своей роли волны морского прилива, увлекающей за собой другие волны, но, в свою очередь, гонимой приливом под давлением сил далеких и неизмеримых. Его ошибку разделяли знаменитые соревнователи, и в ту минуту свидетели, даже прозорливые, могли впасть в заблуждение. На расстоянии удобнее восстановить общую картину. Прилив бросается в глаза, и течение явления обрисовывается вполне ясно.

Это течение мы можем проследить в продолжение нескольких веков. Долго ход его замедлялся, но потом оно сразу двинулось вперед, ускоренное сочетанием причин, совершенно не зависимых от воли одного или нескольких людей. Вот на каком основании ответственности личной или родовой, по нашему мнению, существовать почти не может.

Эволюция, введшая, или, вернее, возвратившая, Россию в европейскую семью, приняла резкий оборот после медленного подготовления, потому что того требовали условия исторической жизни страны. Резко приостановленное в XIII веке движение цивилизации только в конце XVII столетия встретилось с условиями, благоприятными для возобновления своего завоевательного шествия, и, наткнувшись на пути, уже проторенные, оно, само собой разумеется, ускорило свой ход, следуя, конечно, по уже проложенному фарватеру и отказавшись от стремления найти пути новые и самостоятельные. Известное явление столкновения речного течения с морским приливом дает точное изображение события.

Что произошло в этом отношении с Россией в области моральной, происходит теперь перед нашими глазами в области материальной. Все здесь совершается сразу. Период растительной жизнедеятельности тут гораздо ограниченнее, чем в соседних странах, что отзывается на приемах культуры. Плуг должен ожидать майского солнца, чтобы взрыхлить землю, а меньше чем через три месяца урожай уже должен быть снят.

Эволюция должна была по этой же причине иметь характер насильственный. Ломающая ее преграда победоносного потока, падающая лавина, стремительность движения всегда сопряжены с известной резкостью толчка. Последние реформы в России, совершившиеся в течение этого века, имели такой же характер, хотя в более умеренной степени.

Отмена крепостного права в некоторых областях государства приняла вид общественного крушения. Страны, которым дано было достигнуть состояния высшей цивилизации без больших потрясений, так же как и без вмешательства извне, посредством долгой внутренней работы и мирного шествия по пути прогресса, – благословенные уголки земного шара. Победа эта была стремительной в Америке; нельзя ожидать, чтобы она совершилась безо всякого насилия в Африке или Азии.

Бесспорно, для народа сопряжено с большими неприятностями такое безудержное стремление вперед, вдогонку за более счастливыми соседями. Но также неприятно родиться кафром или полинезийцем.

Изучая последствия, какие имело для России поспешное дело Петра, талантливый писатель различает четыре дурные стороны: зло нравственное, умственное, общественное и политическое. Не будем касаться числа, но нельзя не согласиться, что, приведя в соприкосновение с примененной им быстротой старую русскую грубость со скептической развращенностью Запада, Преобразователь содействовал нарождению цинизма, одинаково отталкивающего как для русских старого закала, так и для их европейских соседей; что, угнетая своих подданных суровостью законов, навязчивостью регламентов, жестокостью наказаний, он научил их лицемерию и низости и что таким полным пренебрежением, не пощадив традиций прошлого, установлений и даже народных предубеждений, он создал настроение, может быть, давшее начало современному нигилизму. Такова сторона моральная. Следует также сознаться, что чрезмерное и поспешное развитие способностей ассимиляции с интеллектуальной точки зрения лишь подчеркнуло отсутствие в его народе оригинальности, самобытности, заложенное в него самой природой, и уничтожило в нем всякий дух инициативы; что с точки зрения общественной неизбежно поверхностный результат стремительной культуры вызвал опасный разрыв между высшими и низшими слоями общества, причем только первые прониклись идеями и нравами Запада, а последние для них остались непроницаемыми; что, наконец, с точки зрения политической крутое введение иноземных форм правления не позволило организации, таким образом навязанной стране, приспособиться к ее природным склонностям и стремлениям. Признаем все это и еще многое другое. Признаем вместе с Кюстином, имевшим в этом отношении редкую удачу сойтись во мнении с русским писателем, отказавшимся впоследствии от своего первоначального оптимизма, – поэтом и историком Сумароковым, что превратить «людей ненапудренных в животных, обсыпанных мукой» или «медведей в обезьян» не было особенно блестящей победой. Признаем с Левеком, что желание согласовать прогресс промышленный, торговый и умственный с расширением прав крепостничества было мыслью неудачной. «К науке добираются ползком, – сказал также Джозеф де Местр, – но не летят». Допустим и это. «Нума, – говорит он далее, – никогда не думал обрезать тоги римлян, и забота о поднятии нравственного уровня народа, не оказывая ему уважения, – бессмыслица и худшее из заблуждений». Нельзя с этим не согласиться. Даже сам Костомаров, при всем своем энтузиазме, признает, что средства, к каким прибегал народный герой, чтобы осуществить свою реформу, – кнут, топор, вырывание ноздрей, – были не особенно удачно избраны для пробуждения в умах и сердцах его мыслей и чувств, необходимых для того, чтобы дело его могло привиться в России: гражданского мужества, чести, сознания долга. И мы против Петра вместе с Костомаровым.

Но, в общем, не сводятся ли все эти возражения к признанию, что лучше было бы, если бы Россия не подверглась в XIII столетии татарскому нашествию и имела бы возможность на свободе цивилизоваться сообразно своим вкусам и наклонностям в течение следующих веков?

Что касается «семян самобытной культуры», оставленных реформой Петра, – по мнению его хулителей, в полном пренебрежении и даже уничтоженных, – о них может быть столько же речи, как о русском искусстве в архитектурных памятниках Кремля. Спор между археологами и эстетиками наталкивается на трудность определить в этих памятниках оригинальные черты архитектуры или орнаментации, за исключением заимствований в более или менее измененном виде из искусства византийского или римского, древнегреческого, немецкого Средневековья или итальянского Возрождения. Одним словом, нам не кажется, чтобы Преобразователем была допущена значительная потеря действительно драгоценных материалов. Один из историков вменяет Петру в вину отказ от административной автономии – Ордын-Нащокин. И кроме того, как обвинять Петра в том, что он отказался от этого наследия недавнего прошлого? Ведь он с самого начала сделал его краеугольным камнем воздвигаемого им здания. Конечно, он не взял у него всего того, что желательно было бы взять. Имел ли он шансы на успех? Пример Нащокина не указывает на это. От чего же существенного отрекся еще Петр или что существенное он уничтожил? Он не коснулся самодержавия, а только одел по-европейски своих чиновников. Ту цену, в которую обошлись реформы Петра России, также преувеличивают. Обошлись они ей дорого, это правда. В стране, где средняя заработная плата не превышала четырех копеек в день, или, скажем, 12 рублей в год, население вдруг увидело себя вынужденным с введением реформ платить ежегодный налог по одному рублю с человека… И эта тяжесть была еще наименьшей среди всех остальных. В 1708 году работы, предпринятые в Петербурге, потребовали 40 000 человек рабочих, которые, видимо, все, или почти все, погибли при постройке города. Так что в следующем году пришлось набрать такое же число рабочих. В 1710 году понадобилось только 3000 человек; но зато в 1711 году понадобилось сначала 6000, потом 40 000 человек, еще столько же потребовалось в 1713 году. Эти рабочие, прежде чем погибнуть в смертоносных болотах, окружавших новую столицу, получали по полтиннику в месяц заработной платы и жили на счет населения, одни нищенствуя, другие занимаясь грабежами. В то же время армия, в свою очередь, поглощала человеческие жизни. В 1701 году несостоятельные должники были объявлены рекрутами, поступающими в распоряжение офицеров, заведующих набором. Кредиторы теряли деньги, но государство приобретало солдат. В 1703 году чиновники и купцы обязаны были выставить каждого пятого человека из своих крепостных. В 1705 году, в январе происходил рекрутский набор в двадцати местах, новый в феврале, еще раз в декабре и, кроме того, набор драгун среди родственников чиновников канцелярии. Одним словом, увеличение податей втрое соответствовало во время великого царствования уменьшению народонаселения до двадцати на сто, не считая ужасных жертв, принесенных цивилизации в тюрьмах и застенках Преображенского, на Красной площади Москвы, в казематах Петропавловской крепости.

Но Россия, в общем, все заплатила, и, принимая во внимание достигнутые результаты, кто из русских теперь пожелал бы уничтожить сделку, кровавый договор, заключенный его предками с их грозным деспотом? Россия уплатила и не обеднела по переписи 1725 года. Наследники великого расточителя в течение сорока лет, до восшествия на престол Екатерины II, жили за счет наследия Петра Великого, а вдова Петра III, воспользовавшись остатком, как известно, не ударила перед Европой лицом в грязь.

Мы должны признать также, – и изо всех критик, порицающих творение Петра, этот взгляд нам кажется наиболее веским, – что творение это основалось на точке зрения исключительно утилитарной, пренебрегающей остальными, наиболее благородными элементами культуры и цивилизации. Россия Петра Великого – лагерь, фабрика. У нее нет ни очага искусств и наук, ни очага тепла, откуда вместе с благородными тружениками науки, блестящими ревнителями искусств сиял бы над миром свет великодушных идей, составляющих высшую и лучшую славу других исторических стран. Нам кажется, что славянофильский пессимизм исходит именно из этого соображения, явившегося уже в 1761 году у Бецкого, артистического сподвижника Екатерины, и взвешенного затем Щербатовым. Петр превратил русских в народ чиновников, рабочих или солдат, но не в народ мыслителей и художников. Практичный, положительный, не признававший никаких возвышенных стремлений, он научил или старался научить пользованию усовершенствованным оружием, чтению, счету, но не благородным порывам ума и сердца, преследованию гуманитарного идеала, культу прекрасного, а также доброты и жалости. Может быть, если хорошенько вдуматься, обстоятельство покажется естественным и, следовательно, заслуживающим оправдания. Условия исторические, географические и климатические, нами уже указанные и сопряженные с возникновением и развитием России, обратили ее существование в постоянную войну. Без естественных границ, под неблагодарным небом она находилась и теперь находится в борьбе с особой коалицией враждебных элементов, с людьми и обстоятельствами – с соседями и с самой природой. В ней развился инстинкт самосохранения, наиболее несложный из всех инстинктов; материальные заботы получили легко объяснимое преобладание. Наклонности к лени тела и оцепенению души здесь сочетались с резким пробуждением страстного стремления к борьбе под влиянием долгих периодов вынужденного бездействия. Вот горн, из которого вышли Петр и его творение. Он был великим идеалистом по-своему, подчинив все представлению, мечте о России, способной не только защитить и расширить свои материальные владения, но и со временем воспользоваться умственным наследием Греции и Италии. То была лишь мечта. Действительность ее сейчас же опровергла и вернула в первобытный горн – к борьбе за существование, и он остался борцом, невольно занятым прежде всего заботой о развитии у себя и у своего народа мускулов и орудий для работы и борьбы.

Может ли быть разбит этот горн? Предсказатели наиболее прозорливые потерпели слишком большую неудачу в прорицании судеб великого государства, чтобы у нас могло явиться желание следовать по их стопам. Европа пока не республика и не достояние казаков. Прежде чем она сделается таковой, Россия, может быть, осуществит завет своего творца, заимствовав у Запада его истинные, неразрушенные элементы могущества и величия.