• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Вскоре после возвращения из Вены я официально вступил в должность статс-секретаря МИДа. Одним из первых последствий моего назначения, хотя и носившим показной характер, оказалось принятие меня в НСДАП. Как мне заявили, это было необходимо ради «соблюдения декорума», как и присвоение соответствующего моему рангу высокого звания в так называемых СС{СС (SS, сокращение от Schutzstaffeln – охранные отряды), организация германских нацистов. В 1925 г. обособилась в штурмовые отряды (СА), как «личная охрана фюрера», а с 1934 г. самостоятельная организация. С 1929 г. возглавлялась Г. Гиммлером.}, хотя мой новый статус не предполагал получения никакой специальной информации или необходимости выполнения каких-либо особых служебных обязанностей.

Не стоит и говорить, что у меня не было права выбора в связи с этими назначениями, иначе мне пришлось бы отказаться от той задачи, которую я перед собой поставил. Каждый человек по-своему относится к знакам отличия и форме, соответствующим его должности. Так, для не подозревающего ни о чем идеалиста они служили бы источником энтузиазма. Для меня же они являлись неизбежным выражением ответственности, которая была возложена на меня в качестве статс-секретаря министерства иностранных дел, означая, что меня наделили еще одним поводом для беспокойства.

Поглощение личности коллективом и полное подчинение его мнению стало современной болезнью, поразившей не только рейх Гитлера. Я понимал, что добился своего положения не из-за связей с партией, но из-за того, что до сих пор не имел с ней ничего общего. С другой стороны, даже сегодня я готов надеть черный мундир эсэсовца, красный или зеленый пиджак, если это поможет мне выполнить мою политическую задачу сохранения мира.

За два десятилетия, что прошли с Версаля, я получил прекрасную возможность наблюдать, как промахи и упущения наших противников в управлении государством привели к современному положению Германии. Даже в Англии оказалось всего несколько человек, и я могу назвать их имена, которые попытались провести политику, выходящую за пределы современных технологий и подыгрывавшую толпе. Для достижения высокой цели следовало принести политические жертвы.

Однако мир требовал четкого размежевания, а иногда и полного разрыва с прошлым. Например, хорошо обученные и традиционно весьма энергичные французские дипломаты казались мне слишком привязанными к своим традициям и, в частности, слишком ревностными сторонниками идей Ришелье. Я был совсем не ослеплен происходящим и мог видеть ошибки других, но в то же время с близкого расстояния наблюдал и наши ошибки, что делало для меня ситуацию более прозрачной. И действительно, промахи оказались слишком очевидными.

Странность моего положения, начавшаяся весной 1938 года, усиливалась тем, что моя личная жизнь практически закончилась. Днем и ночью я находился на страже – как дозорный на берегу, который боится, что в любой момент неуправляемое и бурное течение может смыть дамбу. Первой моей задачей стало превращение министра в главу команды, укрощающей дамбу.

В соответствии с принятым во всех странах порядком мне, как статс-секретарю, полагалось каждое утро встречаться с министром, как и было условлено между нами. Вначале Риббентроп в основном находился в Берлине и часто приходил в министерство, правда в разные часы. Как и Гитлер, он любил работать по ночам, поздно вставал и неохотно подчинялся официальной рутине.

Однажды, в Пасху 1938 года, Риббентроп имел со мной подробную беседу по политическим проблемам. На прекрасной лужайке его загородного дома в Зонненбурге, расположенном близ Фрейенвальде (курорт в 50 километрах от Берлина), не останавливаясь он произнес длинную речь, в которой изложил поразительную программу. Риббентроп придерживался мнения, что, возможно, мы сохраним мир в течение еще нескольких лет. В то же время в его программе содержались планы, направленные на продвижение политики экспансии, прежде всего на Востоке. Герр фон Риббентроп описывал ее как «политику большого масштаба», достойную Гитлера, как фюрера национал-социалистической Германии. Он признавался, что планы не удастся реализовать, не столкнувшись с сопротивлением Англии.

Официально как потенциальный противник рассматривалась Россия, в действительности все было направлено против Англии. Как заявил Риббентроп, одновременное противостояние в прошлом Англии, Франции и России являлось ошибкой, и это не должно повториться. В этом плане Японию следовало завоевывать в качестве нашего союзника. Все сказанное было изложено в обширном меморандуме, которым Риббентроп размахивал передо мной во время речи.

Он казался человеком лишенным всяких моральных принципов. Я подумал, что для того, чтобы быть услышанным, следовало дать понять ему, что его предложения невозможно осуществить. Мои возражения по этому поводу основывались как на военных, так и на политических соображениях. Воспользовавшись паузой, я заявил, что невозможно нанести решающие удары по Англии с воздуха, следовало действовать только с моря.

Англия могла проявлять терпимость только в том случае, если сохраняла спокойствие Франция, но та вовсе не находилась в состоянии внутреннего распада. В случае большой войны в борьбе с Англией мы получили бы помощь Японии. Но помощь мы бы получили в любом случае, поэтому не было никакой необходимости покупать ее... Однако, столкнувшись с таким вспыльчивым собеседником, как Риббентроп, с его истерическим энтузиазмом в отношении своих идей и непредсказуемостью в общении и образе мыслей, я осознал, как сложно вести с ним нормальную дискуссию.

Попробуем обобщить, что же представлял собой новый министр иностранных дел. Если вспомнить Бисмарка, то он говорил, что недальновидности в политике следует предпочесть дальновидность. Имея дело с Риббентропом, я понимал, что речь идет о дальновидности, поскольку его взгляд блуждал в отдаленной и туманной нереальности. Мне казалось, и я говорил об этом моим друзьям, что вместо меня к Риббентропу следовало бы прикрепить моего брата, профессора-терапевта и невролога, работавшего в Хайдельберге.

Наши беседы вызывали у меня крайнее беспокойство. И вовсе не потому, что я серьезно относился к планам нашего министра иностранных дел, для этого они были слишком авантюрными. Просто я ожидал, что за несколько лет мира, о которых говорил Риббентроп, сама жизнь внесет в эти планы необходимые перемены.

Мне казалось, что жесткая реальность и отчетливая угроза извне должны были разрушить столь необузданные идеи. При этом я не представлял, особенно после этого Светлого Христова воскресенья, как я, который не мог говорить на его особом жаргоне, собираюсь вести серьезные беседы с министром иностранных дел. Правда, я все еще надеялся, что мне удастся это сделать.

И только летом 1938 года, после нескольких напрасных попыток вести откровенный разговор и честный спор, я смог установить методику бесед с министром иностранных дел, представлявшую собой соединение измышлений и случайных намеков. В то же время я, к сожалению, понял, что напрасно пытаюсь убедить Риббентропа в необходимости использовать политические аргументы.

На самом деле он обладал способностью предчувствовать политические идеи Гитлера и, как только Риббентропу казалось, что идея закрепилась в сознании Гитлера, выдвигал свои идеи, практически с ней совпадавшие, и ему удавалось продвинуть Гитлера в том же направлении. Поэтому мне приходилось демонстрировать свое собственное мнение. Конечно, такое положение дел нельзя было назвать нормальным, но вплоть до осени 1938 года, то есть до Мюнхенского соглашения, моя особая позиция приносила свои плоды.

Ситуация явно изменилась с того времени, когда Риббентроп сознательно дистанцировался от министерства иностранных дел, став неофициальным помощником Гитлера. Теперь он яростно отстаивал свою собственную позицию, защищаясь от влияния некомпетентных советчиков. Он постоянно вступал в перепалку с Геббельсом и Розенбергом, оспаривал личное право Гесса (Рудольф Гесс (1894 – 1987) – с 1933 года заместитель Гитлера по партии. – Ред.) на вето в кадровых вопросах, касающихся министерства иностранных дел.

Используя огромные специальные фонды, которые он сумел получить, Риббентроп тем не менее избегал контроля в отношении своих финансовых дел со стороны министерства финансов. С Гиммлером ему удалось поддерживать дружеские отношения, потому что тот боялся его. Постепенно Риббентроп перевел под свой контроль зарубежные поездки представителей партии и правительства.

Как правило, он действовал прямолинейно и грубо, зная, к какому роду людей относятся его товарищи по партии, и, возможно, имел все основания поступать так, как считал нужным. Если бы сам Риббентроп был нормальным человеком (выходец из старинного рода потомственных военных, Риббентроп, как и Гитлер, добровольцем пошел на фронт Первой мировой войны, воевал на Востоке, затем на Западе до весны 1918 года, несколько раз был ранен, тяжело болел. Был награжден Железным крестом 1-го класса (как и Гитлер. – Ред.) и преуспел в своем стремлении к укреплению собственного положения, повышая свою компетенцию, возможно, министерство иностранных дел вторично интегрировалось бы в структуру государства.

Наше ведомство оставалось цельным вплоть до первой половины 1938 года, за рубежом находился корпус опытных и эффективно работавших дипломатов. Сердцевина министерства иностранных дел, политический департамент, состояла из опытных чиновников, отличавшихся осознанным стремлением к сохранению мира. Большинство из них относились к типу надежных администраторов, но не отличались дипломатической изворотливостью. Мне повезло, я был окружен превосходными коллегами, не обладавшими склонностью завидовать и настроенными дружелюбно.

Неприятности доставлял только один старый член ведомства, который выдвинулся при Риббентропе и занял сильную позицию в его окружении, поэтому часто «стрелял» в меня исподтишка. Позже он признался, что стал неофициальным советником Риббентропа, постоянно ему поддакивая. Давая ему оценку, среди прочих вещей Риббентроп отмечал, что он – осторожный человек, считавший неизбежным конфликт между Германией и Англией. Его предвидение в отношении Англии оказалось более точным, чем даже у самого Риббентропа.

Рассказывали, что до того, как Гитлер появился на политической сцене, Риббентроп и его жена играли некоторую роль в обществе и вращались в состоятельных кругах в берлинском бомонде. В их доме всегда была отменная кухня и великолепные вина. Что касается вина, то хозяин дома действительно слыл знатоком, поскольку в прошлом он занимался этим бизнесом. Некоторые симпатии и антипатии Риббентропа восходили именно к тем временам, так что некоторые чиновники в министерстве иностранных дел впоследствии даже пострадали из-за прошлых отношений. Одним из них оказался некий фон Лирс, который, как рассказывали, несколько лет тому назад забаллотировал членство Риббентропа в клубе.

Отметим также весьма неуклюжие попытки Риббентропа военизировать министерство, к счастью более не повторявшиеся. Но Риббентроп никак не мог избавиться от некоторых своих дурных привычек, явно не соответствовавших привычкам чиновников министерства. Одна из таких историй привела к отставке главы протокольного отдела фон Бюлова-Шванте в связи с поездкой Гитлера в Италию в мае 1938 года. Мне тогда не удалось погасить конфликт.

Замечу, что итальянское путешествие Гитлера прошло под несчастливой звездой, с того времени началась вражда между ним и королем Виктором-Эммануилом III. Фюрер был огорчен, что является гостем короля, а не дуче, ему было неловко в резиденции президента Италии, расположенной во дворце на Квиринале (один из холмов Рима. – Ред.). Гитлер находил королевское окружение высокомерным и не имел никаких контактов с королем. Неприязнь оказалась взаимной.

Вместе с тем продолжение визита оставило у Гитлера самое благоприятное впечатление от итальянских вооруженных сил. Я и сам, как специалист, был приятно удивлен итальянским флотом во время смотра, состоявшегося в Неаполитанском заливе.

Все путешествие было красивой инсценировкой, за кулисами которой шла невероятная политическая игра. За шесть месяцев до случившегося Риббентроп говорил мне, что договор подпишут во время визита в Италию, а содержание договора пока продолжает обсуждаться. Вскоре после этого фон Макензен доложил Гитлеру, что отправляется в Рим, чтобы занять свой пост в качестве нового посла.

Макензен позже говорил мне, что в ответ на его слова Гитлер произнес следующую реплику: «Южный Тироль всегда был и будет вне наших интересов. Мы не собираемся вести никакой пропаганды в пользу Южного Тироля. Немецкие границы с Италией, Югославией и Венгрией останутся прежними. Наша цель, если не считать судетских немцев, – страны Балтии. Особый интерес представляют Польский коридор и границы государств (Польский (Данцигский) коридор – название полосы земли, полученной Польшей по Версальскому мирному договору 1919 года и дававшей ей доступ к Балтийскому морю. – Ред.). Мы не хотим править неарийцами, но, если это случится, они составят границу нашего государства. Следует заключить договор с Муссолини. Его руки должны быть развязаны, чтобы он мог действовать на Средиземном море, а мы на северо-востоке». Вот что Гитлер сказал Макензену.

Я же, в свою очередь, сказал Макензену следующее: «Действительно, нам следует заключить договор с Муссолини, но он будет носить сдерживающий и просветительский характер. Иначе Муссолини вообразит, что его большой брат всегда будет готов помочь ему в реализации его задумок в отношении Средиземного моря. Мы не собираемся сражаться за остров Мальорка. Мы должны удерживать правительство в определенных рамках».

13 мая 1938 года, вернувшись из Италии, я добавил в своем дневнике:

«Я был готов ответить на каждую просьбу Италии о сотрудничестве (если бы она была склонна к этому, в чем, правда, я сомневался), предоставив ей текст договора, который никоим образом не связывал нас участием в какой-либо итальянской авантюре. Муссолини повел себя так, как будто у него были затычки в ушах, представив свою версию договора, напоминавшего мирное соглашение с врагом, а не пакт о лояльности, заключенный с другом.

Поэтому мы снова вернулись на север, формально не придя ни к какому соглашению... Муссолини делал все от него зависящее, настаивая на своем, брал передышку для восстановления сил, устройства соглашения с Англией. При этом не отрицал, что позже захочет войти и в Тунис. Нам же путешествие показалось уроком, оказав отрезвляющее воздействие».

Не стоит и говорить, что записка была написана с расчетом, что она может попасть к нежелательному человеку. Словами «нас» и «мы», как обычно, обозначались Гитлер и Риббентроп.

Всего за два месяца до этого, проснувшись, Италия обнаружила, что благодаря аншлюсу Австрии стала соседкой Германии. Соответственно, Гитлер произнес речь во Дворце (палаццо) дожей в Венеции, где отказался от притязаний на Южный Тироль, «свидетельствуя о всегдашних чаяниях немецкого народа». Вследствие этого отказа была осуществлена программа дегерманизации и переселения, что привело к напряженности в отношениях с Италией в ближайшие годы. Возвращаясь в поезде домой из Италии, вздохнув, Гитлер заявил: «Вы даже не можете себе представить, как я рад снова вернуться в Германию».

То же самое я мог сказать и о себе. Италия прятала свое лицо, а ее нынешняя «форма» ей не подходила. До этого мне не доводилось бывать в Риме. Он оставался спрятанным за флагами, гирляндами и плакатами. Мне также еще не приходилось путешествовать с такими партийными шишками. Окружение Гитлера состояло из нескольких сотен людей, что раз в десять превышало свиту обыкновенного монарха. Все они получили признание, удостоившись орденских ленточек и подарков.

Однажды, когда Риббентроп спросил у меня, обращаются ли со мной в соответствии с моим званием, я ответил ему, что чем дальше я располагаюсь за столом, тем приятнее оказываются мои соседи. Риббентропу не понравился мой выпад. Но действительно, комфортнее всего и непринужденнее я чувствовал себя за обедом в семейных кругах во Флоренции. Меня поражало, как Муссолини держался в рамках этикета во время бесед с королем.

Отношения Германии с Италией были и оставались неискренними. Однако два партийных режима продолжали поддерживать друг друга. Но во времена поездки Гитлера в Италию германский национал-социализм уже достиг высшей стадии своего развития и превзошел итальянский фашизм. Единственным реальным фактом в этом зарождении оси (Берлин – Рим) оказались отношения между Гитлером и Муссолини.

Отношения между Чиано и Риббентропом никак нельзя было назвать дружескими, ибо они смотрели друг на друга свысока и даже вели себя похожим образом, стремясь всячески подчеркнуть собственную важность. В беседах с Аттолико мы называли их «nos deux hommes d’йtat»{Наши два государственных гиганта (фр).}. Замечу, что из них двоих Чиано казался умнее, более образованным и лучше осведомленным в политических вопросах. О нем можно было также сказать, что он знал, что делал.

Но именно поэтому он и чаще заслуживал критики. Его жена Эдда, интеллигентная и преданная дочь своего отца, поддержала тем не менее своего мужа, когда тот в 1943 году поссорился со своим тестем Муссолини. Лучшее, что Чиано сделал в своей последующей жизни, – написанные им в назидание потомкам «Дневники».

Вернувшись из Италии, я (ради пользы министерства иностранных дел) заметил, что Италия не проявила интереса к намерениям Германии в отношении Праги. Италия считала, что не следует преувеличивать опасность немецко-чешского конфликта. Она также полагала, что мы способны искусно разрешить чешский вопрос, не противореча европейским интересам. Что же касается самой Италии, то она хотела в течение некоторого времени сосредоточиться на своих завоеваниях и сохранять спокойствие.

Таковой оказалась информация, полученная из вторых рук. Я не присутствовал на беседе Гитлера и Муссолини. Во время поездки домой генерал фон Штюльпнагель рассказал мне о запланированном рискованном мероприятии. Я продолжал сомневаться, до какой степени дойдет Гитлер в своих тайных замыслах. Только в одном я был уверен – что именно Судеты становятся центром реализации его планов.