• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Во время небогатой военными событиями зимы все взоры были обращены на Север, где СССР воевал с немногочисленной по населению Финляндией. (Тем не менее в ходе войны финны мобилизовали 600 тысяч человек, 17 процентов населения. Но Красная армия к концу войны превосходила финскую по личному составу в 2,3 раза, в 3 раза по артиллерии, в танках и авиации преимущество было подавляющим. Но из-за природных факторов, упущений в руководстве и планировании, а также разнице в мотивации (финны стойко сражались за свою землю и образ жизни) это преимущество не было должным образом использовано. – Ред.) Памятуя о том, что мы сделали в 1917 – 1918 годах, когда германские войска помогли финнам отвести коммунистическую угрозу, мы этой зимой переживали свою пассивность, вынужденные соблюдать нейтралитет.

Мировому сообществу не было известно, что в августе 1939 года Риббентроп в Москве пожертвовал Финляндией, равно как и другими Балтийскими государствами. Теперь он нервно следил, как СССР расправляется с отданной ей жертвой. Шведский посол в Берлине однажды прямо спросил меня, отдаст ли Германия финнов русским. Хотя я принципиально неохотно избегал говорить неправду в дипломатическом общении и особенно не любил обманывать посла Рихерта, дружелюбно относившегося к нам, тем не менее я не смог сказать ему правду. Кроме всего прочего, причина заключалась в соблюдаемой и русскими и немцами секретности, и, проговорившись, можно было только навредить финнам.

Замечу, что честность в дипломатии относится к деликатным проблемам. Трудно найти более фальшивое высказывание, чем следующее: дипломат – «человек, которого посылают за границу, чтобы он честно врал о своей стране». Дипломатическая карьера складывается только тогда, когда иностранный представитель пользуется доверием и собственного правительства, и правительства той страны, в которую его послали.

Такое доверие можно заслужить, только доказав свою надежность, такт и гибкость ума, но не ложью. Правда, дипломат мог не давать прямой ответ на вопрос, затрагивающий внутренние проблемы его страны, или быть не до конца откровенным ради общественных интересов.

Однажды в Берне, когда Джузеппе Мотта (швейцарский министр иностранных дел) сказал мне, что никогда не говорил правды, общаясь с дипломатами, я был весьма поражен его репликой, поскольку она исходила от человека, который долго пробыл в политике и приобрел определенный опыт. Воспоминание о том, что я не смог дать шведскому послу откровенный ответ зимой 1939/40 года, многие годы лежало тяжелым грузом на моей душе.

Во время зимней кампании я часто видел финского посла и пытался, как мог, поддерживать с ним дружеские, человеческие отношения. В равной степени и наш посол в Хельсинки фон Блюхер не пытался скрывать свои симпатии к Финляндии, хотя на самом деле практически ничего не делал, поэтому Риббентроп решил заменить его. На самом деле никто финнам серьезно не помогал. (Всего за время войны (30 ноября 1939 – 13 марта 1940 года) Финляндия получила от западных государств, в основном Франции и Англии, 500 орудий, 350 самолетов, свыше 6 тысяч пулеметов, около 100 тысяч винтовок, 2,5 миллиона снарядов и др. Готовился 150-тысячный экспедиционный англо-французский корпус (ждали, когда потеплеет), планировались удары английской и французской авиации по нефтепромыслам Баку и Грозного – с аэродромов в Сирии. Не успели. С большими потерями (74 тысячи убитыми, а всего, с умершими от ран и отморожений, 126,9 тысячи) советские войска сломили сопротивление финнов (потерявших 23 тысячи убитыми), заставив подписать мир. Бои велись при морозах до –45°. – Ред.) Наши чувства по отношению к скандинавам оказались слишком слабыми и не выдержали испытаний.

Казалось, что Англия и Франция были склонны прийти на помощь финнам и, поступив таким образом, перекрыть доступ Германии к скандинавским природным ресурсам. После длительной задержки они осведомились в Осло и Стокгольме, разрешат ли их экспедиционным войскам пройти через Норвегию и Швецию. В конце концов все, что они делали для финнов, отлилось крокодиловыми слезами. Храбро защищаясь, финны все же были вынуждены подчиниться русскому натиску и подписать 12 марта 1940 года мирный договор.

Понятно, что Вторая мировая война была бы совсем другой, если бы британскому и французскому контингенту довелось сражаться на финской стороне против Советской России! Смогла бы такая расстановка сил сыграть свою роль в том, чтобы русские смогли свести Финскую кампанию к неожиданно быстрому финалу и удовлетвориться относительно небольшими территориальными приобретениями? В любом случае мне было непонятно поведение русских, в частности почему они не бросили на эту войну более мощные силы.

Позже, осенью 1941 года, чтобы оправдать нашу недальновидность, стали говорить, что недостаточная активность СССР во время зимней кампании против Финляндии была лишь военной уловкой, посредством которой Сталин хотел обмануть Гитлера, не показав ему истинную силу своей армии. (Те, кто злорадствовал над тем, как Красная армия в глубоких снегах при морозах –40... –45° не может использовать свое техническое превосходство (так, например, финнам удалось уничтожить половину из 3200 советских танков), потом, зимой 1941/42 года, намного менее суровой, чем зима 1939/40 года, не могли должным образом использовать технику (танки и др. у немцев выходили из строя уже при –20°) и мерзли, едва удержав фронт. – Ред.)

И все-таки я был рад, когда военная зима на Севере подошла к концу. Это означало, что по крайней мере в одном месте стрельба прекратилась. Вплоть до Нового 1940 года я поддерживал немецкое заступничество, но напрасно. Конец советско-финляндской войны, наступивший в середине марта 1940 года, облегчил нашу моральную ношу. Теперь ни западные державы, ни Гитлер, хотя и по разным причинам, не имели никаких оснований для оккупации норвежского побережья.

Раньше, перед Рождеством 1939 года, норвежский деятель Видкун Квислинг появился в Берлине с политическими идеями. Я общался с ним в связи с визитом германского флота в Осло в 1932 году, когда Квислинг был военным министром, а я – немецким послом. Я не имел ничего против Квислинга, но считал, что с ним нельзя говорить о политике, и, когда он попытался увидеть меня в Берлине, я принес свои извинения.

Будучи одним из немногих людей в Берлине, кто знал Квислинга, я советовал ответственным лицам не принимать его. Но мое предупреждение не помешало ему заручиться покровительством Розенберга и потом быть представленным Гитлеру. Фактически мое вмешательство имело противоположный эффект. Закулисная деятельность, а затем карьера коллаборациониста завершилась для Квислинга казнью и ярлыком всемирно известного предателя своей страны.

О том, что обсуждали с Квислингом в рейхсканцелярии, я узнал из разговоров с представителями военно-морского флота. Квислинг доложил, что его правительство вступило в сговор с западными державами, которые хотели бы занять Норвегию, Гитлер заявил, что должен помешать им. Сам я не верил в эту историю тайного сговора, не думаю, что правительство в Осло было способно на подобный шаг. Не верил я и в то, что англичане решатся на такой крупномасштабный акт насилия. Через адмирала Канариса я предупредил руководство ВМФ, выступая против превентивных мер со стороны Германии, и несколько раз повторил свое мнение Риббентропу в феврале и марте 1940 года.

Я четко указал на то, что действия такого рода пагубным образом скажутся на нашей военной экономике и будут весьма сомнительными в военном и политическом плане. Я категорически возражал против северной кампании, считая, что расширение театра военных действий уменьшит количество стран, придерживающихся нейтралитета. Фактически вместо близкого мира мы еще более глубоко завязнем в военных действиях, и все это бесспорно приведет к нарушению международных договоров.

Лично для меня Норвегия и Дания были теми странами, чьи население и природа являлись знакомыми и дорогими. В Европе нельзя было найти более миролюбивых народов. Поэтому мне было мучительно думать о том, что эти люди вовлекались в военные действия.

С какими бы стратегическими и военными факторами ни сталкивались генералы или адмиралы, всегда, в любой заданной ситуации, оставались непредсказуемые факторы, которые следовало учесть, хотя иногда это и противоречило традиционной логике военных. Их можно игнорировать тому, кто в конце борьбы гарантировал новый и мирный порядок, который с благодарностью принимался даже теми, кто был вынужден участвовать в его установке даже против своей воли.

Кто мог отважиться принять на себя такую роль?

Зимой 1939/40 года Гитлер и германский военно-морской флот следовали интуиции Квислинга. Я узнал о том, что произошло, только из официального сообщения, поскольку министерство и вообще дипломаты не участвовали в подготовке к северной кампании. Я не думал, что со стороны Дании или Норвегии возникло бы серьезное сопротивление, но не сомневался в серьезных политических последствиях происходящего. Я также был подавлен самодовольством тех, кто отвечал за это предприятие.

6 апреля мои флотские сослуживцы праздновали сороковую годовщину своего поступления на службу. На следующий день после вторжения в Данию и Норвегию я сказался больным, ибо не хотел разговаривать с послами Шеелем и Зале, желавшими узнать мою точку зрения по поводу происходящих событий.

Реакция нейтральных стран на действия Германии оказалась следующей: Швеция сохранила нейтралитет, Муссолини был восхищен – в марте 1940 года он уже забыл о своем письме Гитлеру (с предостережениями), написанном в январе прошлого года, Чиано был язвительно вежлив, СССР устами Молотова пожелал немцам «добиться полного успеха в их оборонительных действиях». Соединенные Штаты воспользовались случаем, чтобы вступить в политическую сделку с датским премьером Кауфманом, который порвал со своим правительством и перебрался в Гренландию.

Сторонники милитаризации Англии косвенно оказали услугу Гитлеру, ибо за день до высадки германских войск они публично объявили о заложении минных полей в норвежских водах. С военной точки зрения это было вполне мотивированно, но в политическом смысле, особенно после случая с «Альтмарком», новое нарушение нейтралитета Норвегии стало дополнительным оправданием вторжения Гитлера в Скандинавию. И, как будто этого было мало, случилось так, что Гитлер опередил франко-британскую высадку в Норвегии всего на день-два.

Отказавшись от первоначальной идеи помочь финнам в их борьбе против СССР, западные державы перешли к менее рискованному плану достижения контроля над скандинавскими источниками сырья. Однако по неизвестным причинам франко-британскую экспедицию на некоторое время отложили. Когда об этом стало известно, наши сторонники силовых действий снова смогли заявить, что оказались правы. Мои предсказания оказались ошибочными, а Альфред Розенберг (один из главных идеологов нацизма. С 1933 года руководитель внешнеполитического отдела партии, с 1941 года министр оккупированных восточных территорий. По приговору Международного военного трибунала в Нюрнберге казнен 16 октября 1946 г. – Ред.) торжествовал.

В политическом смысле случившееся не изменило мое мнение о действиях Гитлера против Норвегии и Дании. Сегодня, зная, что произошло потом, можно сказать, что предпринятые действия оказались ошибочными. И если кто-нибудь заявит, что кампания Гитлера в Скандинавии была dira necessitas{Дань необходимости (лат.).}, можно только сказать, что при таких разногласиях в его окружении ему вообще не следовало начинать эту войну.

Спустя несколько дней после вторжения в Данию и Норвегию я снова показался в министерстве иностранных дел. Я посоветовал, чтобы вместо правительства во главе с предателем Квислингом назначили военного губернатора, обладающего всеми властными полномочиями. Но к совету из министерства иностранных дел снова никто не прислушался, и в результате Гитлер не сделал это (что могло нам помочь впоследствии). Прежнему норвежскому послу Шеелю, почти двадцать лет представлявшему свою страну в Берлине и проявлявшему особо дружелюбное отношение к нам, 19 апреля были высказаны наилучшие пожелания и предписано покинуть Германию через три часа.

Нашему ведомству запрещалось вступать в защиту своих друзей и знакомых в Норвегии в последовавшие трудные времена. Я остро ощущал это, потому что до меня доходило множество криков о помощи от тех, кто помнил меня со времен моего пребывания в Осло. Гаулейтер Тербовен, занявший в качестве своей резиденции частную виллу кронпринца Норвегии вместо того, чтобы поселиться в прекрасно расположенном и просторном немецком посольстве, оказался недосягаемым. Однажды я преодолел свое отвращение и отправился на прием в Берлине, чтобы встретиться с Квислингом и заступиться перед ним за епископа Бергграва и других норвежцев. Но меня постигла полная неудача.

Иначе произошло в министерстве иностранных дел с датчанами. Как нация они оказались более уступчивыми и смогли все устроить так, что, когда вошли немцы, кровь практически не пролилась. Одновременно датчанам удалось сохранить почти неущемленным суверенитет своей страны и добиться, чтобы немецкий посол Ренте-Финк остался в качестве представителя рейха в Дании.

Дипломатическая деятельность в Копенгагене осуществлялась под управлением министерства иностранных дел, и таким образом датчане смогли наслаждаться большей свободой, чем любая другая страна, занятая Гитлером. И такое положение дел сохранялось вплоть до конца моего пребывания в Берлине. После этого, благодаря искусственно раздутому вопросу о престиже, начались перемены.

Военный успех в Норвегии и мирная оккупация Дании разожгли воображение германского Верховного главнокомандования, и в начале мая они уже предлагали план строительства автомобильной трассы из Клагенфурта до Тронхейма с мостами над Большим Бельтом и Эресунном (Зундом) между датским Хельсингером и шведским Хельсингборгом. Говорили, что Тронхейм должен был стать самой большой немецкой военно-морской базой и т. д.

Сам же Гитлер лихорадочно готовился к военной кампании на Западе.