• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В то время, когда бушевало сражение за Восточную Пруссию, другое русское наступление развивалось на юге. Оно началось в большой петле Вислы между Варшавой и Балтийским морем, где река достигает своего самого западного пункта перед поворотом на север, и происходило на площади 240 километров между Вислой и Одером. Русские планировали взять территорию между реками к началу февраля. Тогда русские войска стояли бы в 80 километрах к востоку от Берлина. Командовал операцией маршал Жуков.

Центр немецкого фронта в этом секторе удерживала германская 2-я армия под командованием генерала Вейса. Войска Рокоссовского быстрым движением отбросили левый фланг 2-й армии на севере и отрезали его правый фланг от германских войск на юге. 9-я армия, к югу от петли Вислы, была разбита, и силы Жукова, теперь следуя по левому берегу реки, продвинулись на 125-километровом фронте от Бромберга до Лешно.

Генерал Вейс не видел альтернативы отводу своего правого крыла в цитадель Торн на Висле. При неустанном давлении шестидесяти приближающихся русских дивизий это отступление должно было быть произведено на такой скорости, что только маленькие части гражданского населения к западу от Нарева могли убежать. Не было никакого приказа на эвакуацию – за последней прокламацией партийных чиновников, объявивших, что победа была неизбежна, последовало их немедленное бегство.

Гражданские жители теперь бежали с запада вместе с отстающими войсками 2-й армии, к Торну. Дни были морозные. И снова дороги на запад и северо-запад заполнили потоки фургонов, людей и рогатого скота. Снова снег послужил многим саваном.

Едва правый фланг 2-й армии достиг Торна, Жуков закрыл город с юга. Два дня спустя его танки достигли Бромберга.

Торн был окружен 24 января. Но Гитлер отдал своему персоналу приказ, что Торн хорош, как цитадель Позен, и должен обороняться.

Генерала Людеке послали из Данцига в Торн 22 января. Он нашел горстку гарнизонных войск – рекрутированных ходячих больных и кадетов офицерской школы. Помимо польского населения, в городе было шестьсот немецких гражданских жителей. Другие немцы сбежали на запад в направлении Бромберга, и о них не было слышно. Торн также был цитаделью только по названию. Его боеприпасов в лучшем случае хватило бы на три дня сражения.

Войска Жукова и Рокоссовского обошли город с севера и юга. Но 1 февраля Людеке внезапно получил радиосообщение, приказывающее ему прорываться, пробивая себе путь на запад, к линиям 2-й армии. Раненых и гражданских жителей нужно вести с собой.

2 февраля войска Людеке были готовы. Он сформировал три колонны. Центральная колонна состояла из раненых и гражданских жителей. Снег был высоким, ветер – ледяным. Раненых и больных везли на санях, которые застряли несколько дней спустя в период распутицы. Вылазка на рассвете была успешной, и в сумерках войска Людеке с успехом продвинулись на запад. Но затем он получил другой приказ, отменяющий первый.

В новом приказе говорилось, что Людеке должен повернуть на север, пересечь Вислу вниз по течению и присоединиться к правому флангу 2-й армии.

5 февраля некоторые войска Людеке пересекли по льду Вислу. 7 февраля позиций 2-й армии достигли приблизительно девятнадцать тысяч из тридцати двух тысяч солдат и гражданских жителей, которые сделали вылазку из Торна. Судьба тринадцати тысяч других оставалась неизвестной, но говорили, что большинство гражданских погибло.

Альберт Форстер, окружной руководитель и имперский комиссар обороны Данцига и Западной Пруссии, устроил свои офисы в зданиях около церкви Святой Марии в Данциге. В то время как внешне здания остались неизменными, интерьеры были полностью преобразованы.

В свое время Форстер был, возможно, наименее нежелателен среди восточных окружных руководителей, так как был католиком. Его адъютант, Лангман, посещал мессу ежедневно. Форстер остался скромным человеком; ему всегда претило самонадеянное отношение Грэзера, не говоря уже о Кохе. Ему не было еще сорока. Он следовал своей цели – от слепой веры в Гитлера он все больше склонялся к тому, чтобы формировать собственные суждения и следовать им.

Хотя Форстер вступил в игру на востоке поздно, он бросил вызов популяционной политике Гиммлера и Бормана и вместо этого пробовал практиковать примирительную собственную политику. После первых эксцессов он старался избежать затруднений для польских жителей. Предпринимал постоянные усилия обеспечить равенство по крайней мере для большей их части. Возможно, задача у него была легче, чем у Грэзера, – район Форстера до 1918 г. был преобладающе немецким. Но его политика стоила ему доверия Гиммлера и Бормана, и Борман блокировал путь Форстера к Гитлеру, определенную веру в которого этот окружной руководитель сохранил почти до конца.

Форстер верил также в победу. Но его неблагоразумная надежда не препятствовала ему оказаться перед возможностью краха на востоке. И при этом он не потерял теплого чувства к людям. Он не мог закрыть глаза на опасности, угрожающие им, как делали Грэзер и Кох.

Без сомнения, Форстер колебался. Возможно, к решению своевременных приготовлений к спасению своего населения подвинули его более всего советы некоторых его старших помощников – в частности, фон Койделля, главного администратора района Мариенвердер, к югу от Данцига. В конце осени 1944 г., сразу после начала русского зимнего наступления, Форстер сделал фон Койделля своим помощником по связям в штабе 2-й армии, так чтобы он мог быть непосредственно информирован о событиях на фронте и, если потребуется, сумел вовремя предпринять меры по эвакуации. Эвакуация была спланирована во всех деталях, хотя фактические приготовления продвигались неравномерно в различных округах. Многое зависело от отношения местных чиновников, которые имели прямые каналы к Гиммлеру и Борману. В районе фон Койделля, Мариенвердере, приготовления были закончены.

Форстер, хорошо зная, что крах Восточного фронта означал бы наводнение беженцев из Восточной Пруссии, пробовал достичь понимания с Кохом, окружным руководителем Восточной Пруссии. Но Кох отказался обсуждать вопрос: «Ни один русский не вступит на землю Восточной Пруссии!»

События последовали более тяжелые, чем ожидал Форстер. Первые волны беженцев из Восточной Пруссии затопили Данциг и Западную Пруссию и угрожали блокировать все приготовления к эвакуации. Несколько дней спустя фон Койделль сообщил из штаба 2-й армии, что отступление 2-й армии предотвратить не удастся. Он потребовал начать эвакуацию населения Западной Пруссии, и Форстер согласился. Несмотря на дороги, забитые беженцами из Восточной Пруссии, жители Мариенвердера стали первыми, кто начал перемещаться. Некоторые из врагов Форстера, кто все еще продолжал демонстрировать, как безопасно они себя чувствуют, обнаружили этот факт и сообщили об этом Борману. Борман приказал, чтобы Форстер остановил эвакуацию; он утверждал, что Западная Пруссия не подвергается опасности, русские никогда не достигнут ее.

Форстер телефонировал фон Койделлю. Смущенный и беспомощный, он сказал в трубку:

– Койделль, во что вы впутываете меня? Русские не идут!

– Я не могу принудить вас эвакуироваться, – прозвучал ответ. – Но если вы не сделаете этого, то кровь, которая потечет, будет на вашей совести!

Форстер решил поддержать приказ об эвакуации. Таким образом приблизительно один миллион человек был перемещен из района Мариенвердер без потерь, и это несмотря на хаос, который создало бегство из Восточной Пруссии. Поскольку с конца января ежедневно прибывали семьдесят – восемьдесят тысяч человек, бегущих через Данциг в Западную Пруссию, поток этих несчастных становился все больше со дня на день.

20 января майор Рудольф Йенек из медицинского корпуса был на пути из Данцига в город Грауденц на Висле, чтобы достичь передовых эшелонов 2-й армии. Лежал глубокий снег, и утром температура понизилась намного ниже нуля. Майор обернул платок вокруг лица. Его водитель вынужден был останавливаться снова и снова, чтобы разогнать кровь в оцепеневших ногах.

В сообщении майора об этой поездке было записано:

«В долине Вислы, и к Эльбингу и к Мариенбургу, колонны восточных пруссаков стояли буквально колесо к колесу. Можно было едва видеть их лица. Многие из них натянули на голову картофельные мешки с отверстиями для глаз. Не было никакого приказа. Команды, собирающие отставших, подбирали солдат, многие из которых натянули гражданскую одежду поверх униформ для тепла и шли пешком или ехали на пустых зарядных ящиках.

Только некоторые из транспортных средств беженцев были крытыми. Некоторые фермеры, как будто в ожидании событий, устроили деревянные навесы на своих фургонах. Рядом с Мариенвердером я заметил фургон на резиновых шинах, полностью оборудованных для бегства. Он имел внутри пять маленьких коек для пятерых детей восточнопрусского фермера. Но большинство фургонов были открытыми, их загрузили в большой поспешности. Старики, больные люди и дети лежат, зарывшись во влажную от снега солому или под влажными, загрязненными перинами, иногда покрытыми палаткой.

Колонны были странно тихи и поэтому казались невыразимо грустными. Только стук лошадиных копыт по снегу и скрип колес. Время от времени приезжал пыхтящий трактор, который тащил за собой несколько фургонов, прицепленных к нему. Многие из шедших пешком держались за фургоны или имели небольшие спортивные салазки, привязанные к ним. Рогатый скот и овцы двигались единым стадом.

Сельские жители долины Вислы стояли перед своими домами, застыв в испуге, наблюдая за бесконечным потоком людей. Большинство из них еще не понимали, что та же судьба уготована для них. В одной деревне я видел, как фермер разволновался, потому что один из фургонов, уступая дорогу тяжелому грузовику, повредил его забор. Восточный пруссак, ведущий фургон, смотрел на него, не проронив ни слова. Большинство домов были закрыты, возможно, из опасения, что беженцы попросятся на постой. Время от времени, когда мой автомобиль застревал между сгрудившимися фургонами, я видел, что занавески шевелятся. В течение последних нескольких лет я встретил многих жестокосердных людей самых разных национальностей. Почему мы, немцы, должны быть исключением? Было тем более радостно видеть, правда достаточно редко, мужчин или женщин, стоящих у дороги с кувшином теплого молока.

Лед рек Вислы и Ногаты был покрыт фургонами. Лошади скользили, падали и ломали ноги. Мы сами застрелили одну из них, потому что польский возница, увозивший «свою» семью, попросил нас об этом. Это обычное явление тех дней – лояльность, с которой французы, поляки и даже украинцы (военные заключенные и гражданские чернорабочие) уводили «свои» семьи в безопасность, семьи, мужчины которых были в армии. Как легко дружба возникает среди простых людей, пока высокопоставленные чиновники держатся в стороне.

За Мариенвердером дороги были столь переполнены, что какое-то время мы пробовали продвигаться по полевым дорогам. Но даже там колонны беженцев блокировали путь. Люди, волокущие за собой фантастические транспортные средства, – неописуемая, призрачная процессия, – укутывались так, что можно было видеть только их глаза, но глаза, полные страдания и безысходности, тихой покорности и безмолвного стенания. Около маленькой деревни, которая была уже полностью покинута, я впервые увидел колонну, расстрелянную с воздуха. Многие фургоны загорелись, несмотря на влажность, возможно, от фосфорных бомб, – и сгорели полностью. Мертвые лежали вокруг. Оставшиеся в живых, движимые страхом, шли дальше. Новые колонны проходили мимо в тишине».

22 января было достаточно много тревожных сообщений в исследовании генерала Гудериана в Цоссене, чтобы создать мрачную атмосферу. Но самыми тревожными из всех были новости об огромной бреши, прорванной в немецком фронте в большой западной петле Вислы.

Незадолго до полудня комнату штаба покинули генерал Гелен – из службы разведки, генерал Топп – из службы снабжения, генерал Герке – из службы транспорта, боевые генералы и начальник службы личного состава. Остался только заместитель Гудериана генерал Венк.

Гудериан подошел к окну.

– Я собираюсь попробовать сегодня повлиять на ситуацию, – сказал он, исполненный тем упорством, которое посещало его вновь после каждого короткого момента уныния и вело в дальнейшей борьбе с Гитлером. – Восточную Пруссию теряем. 2-я армия и с ней Западная Пруссия и Померания идут к черту. И там вся армия Курляндии сидит без дела и без цели. Армию Курляндии следует эвакуировать. И дивизии из Арденн должны прибыть. Не поддается пониманию, как может существовать такая слепота. Я должен буду попробовать, даже если простое упоминание слова «Курляндия» бросает его в гнев…

Венк молчал.

Человек, который никогда не падал духом перед широко открытым фронтом, который продолжал изучать ситуацию, все еще видел определенные возможности на фоне катастрофических событий. Конечно, не было никакого шанса на окончательную победу. Но было еще возможно нанести удар по армиям Жукова, мчащимся к реке Одеру, удар, который, по крайней мере, обещал дать некоторое время для передышки.

Если бы 6-ю танковую армию СС под командованием Зеппа Дитриха сняли с Западного фронта и бросили в Померанию, если бы усилили ее некоторыми дивизиями из Курляндии, она могла бы атаковать фланг Жукова. Но пока Гитлер отказывался бросить Курляндию, пока он отказывался направить последние мощные бронированные части на восток, этим планам не хватало основания. И даже если бы Гитлера можно было поколебать, прошли бы по крайней мере три недели, пока прибыли бы курляндские войска.

Гудериан обдумывал это всю ночь и все утро. Он знал, что в настоящий момент решающий шаг заключается в том, чтобы удержать существующую линию фронта – из Померании вниз к Глогау на Одере, в Силезии.

Существовала и вторая проблема, о которой Гудериан решил поговорить на дневном совещании с Гитлером. Это было назначение нового штаба для группы армий в Померании, задача которого будет состоять в том, чтобы собрать все войска между Вислой и Одером, как можно скорее усилить их резервами и затем оборонять Померанию – единственный путь спасения бесчисленных беженцев, – пока войска с запада и из Курляндии не присоединятся к ним и не начнут контратаку. Но штабы групп армий не растут на деревьях – они формируются в долгой работе рука об руку. Соответственно, Гудериан решил предложить Гитлеру назначить фельдмаршала фон Вейхса командующим новой группой армий.

Возобновленная попытка Гудериана оставить Курляндию привела к другому столкновению с Гитлером. Он наконец согласился на передачу нескольких дивизий, но снова категорически отверг эвакуацию Курляндии и перемещение всей армии в Померанию или Силезию. Причины его отказа, однако, изменились. На сей раз он утверждал, что нехватка погрузочных мест сделала передвижение армии и особенно тяжелого оборудования полностью невозможным. Адмирал Дёниц поддержал Гитлера, и Гудериан не смог противоречить адмиралу. Но это не меняло того факта, что во время более ранних обсуждений необходимое судоходное место было доступно или что до осени 1944 г. армия Курляндии могла достичь границ Германии по суше.

Гудериан в ярости не смог подавить некоторые резкие замечания. Гитлер ответил также яростно, и беседа приняла оборот, который сделал невозможным даже простое упоминание о бронированных дивизиях на западе.

Но в то время как возобновленная борьба Гудериана за подкрепление осталась безрезультатной, его предложение относительно фон Вейхса произвело эффект, которого он не предвидел.

Упоминание имени фон Вейхса встретило резкое неприятие Гитлера. Он заявил, что фон Вейхс производил впечатление сильно измотанного человека. Следовательно, не был тем командующим, который при таком кризисе мог внушить войскам новую веру в победу. Гудериан не согласился. К удивлению Гудериана, Йодль, на поддержку которого он рассчитывал, примкнул к Гитлеру. Фон Вейхс был религиозным человеком, что добавило неприязни Йодля, и тот даже сделал некоторые унизительные замечания о благочестии фон Вейхса. Дальнейшие разговоры в пользу этого человека были бесполезны.

Вместо этого Гитлер сделал удивительное собственное предложение. Он объявил, что, если новая группа армий должна быть дислоцирована между Вислой и Одером, имеется только один человек, который мог взять на себя командование ею. Этим человеком был Гиммлер, который недавно справился с трудной ситуацией на Верхнем Рейне и за скорое время вернул Западному фронту былую силу.

Гудериан быстро пришел в себя от удивления. Он заявил, что невозможно никакое сравнение между фронтами на Верхнем Рейне и в Померании. Ситуация на западе не потребовала стратегического навыка или военного опыта. То, что Гиммлер сделал там, – реорганизовал массы солдат, которые прибыли, дрейфуя, назад из Франции, – простая полицейская акция. Кроме того, Гиммлер не сделал ничего, кроме вызова новых резервов, над которыми он, как руководитель СС, командующий полицией и командующий военными резервами, имел высшую власть.

Йодль снова присоединился к обсуждению. Он сказал, что подобная задача должна быть выполнена в Померании и Гиммлер – тот человек, который может быстро поднять резервы.

Итак, 23 января Гиммлер был назначен главнокомандующим новой группой армий, которая получила название «Висла». Имя Гиммлера дало сотням тысяч людей в Померании иллюзию того, что они находятся под мощной защитой. Они почувствовали себя в безопасности – и упустили шанс убежать.

24 января Гиммлер выехал в специальном поезде, который служил ему командным пунктом, в район Мариенвердера, чтобы принять командование новой группой армий «Висла», которая пока существовала только на бумаге. Помимо него и адъютанта, в поезде были специалисты по связи с многочисленными правительственными учреждениями, находящимися под его контролем: СС, министерство внутренних дел, служба безопасности, полиция, резервы и так далее, а также множество подчиненного персонала. Поезд, который находился под исключительно усиленной охраной, полностью соответствовал потребностям Гиммлера как руководителя СС и как командующего полицией. Но для штаба группы армий, даже самого скромного, в нем не хватало даже самого необходимого. Майор Эйсман, новый офицер штаба, который прибыл вечером 26 января, считал, что ему крупно повезло, когда отыскал карту Померании и района Варты в масштабе 1:300 000. В штабе же вообще не было никакой карты. Когда Эйсман докладывал в личной гостиной Гиммлера, там была другая карта, которую Гиммлеру дали еще в Берлине, и примечания на ней больше не соответствовали фактической ситуации.

Эйсман видел Гиммлера с глазу на глаз впервые. Он нашел возбужденного человека, который старался выглядеть очень энергичным. В нем не было ничего демонического, – он не казался даже внушительным: средний рост, кривоватые ноги, лицо, похожее на резкий треугольник, разделенный ртом с тонкими губами.

Когда Гиммлер обязался командовать, фактически создать группу армий «Висла», он не думал ни о планах своего противника маршала Жукова, ни о силах и возможностях, которые имел в распоряжении. Он оставил Берлин со словами, что остановит русских и отбросит их назад. Объявил, что не упустит возможности поразить их фланг, в то время как они двигались к Одеру. Он говорил о 9-й и 2-й армиях как о войсках, которые он использует, будто не знал, что 2-я армия только с трудом держалась вместе, а 9-я армия была рассеяна по ветру. Он говорил о пораженчестве и о вере, безжалостной энергии и обязательном даре импровизации. Он показал себя рупором Гитлера и ему подобных, всех тех, кто, ошеломленный пропагандистским лозунгом «победа через веру», забыл то, что случилось.

Новый начальник штаба Гиммлера прибыл 27 января. Намереваясь оставить вокруг себя только неизбежный минимум служащих регулярной армии, Гиммлер выбрал командующего бригадой СС Ламмердинга, высокого, широкоплечего человека. Без сомнения, Ламмердинг был отважным фронтовым солдатом. Но он не имел никакого опыта работы с большими войсковыми соединениями.

Даже прежде чем рассматривать линию фронта, Гиммлер звонил в части СС и полиции, чтобы вычистить тыловую зону и поднять новых солдат для несуществующего фронта. Люди Гиммлера даже не экономили погрузочные команды, которые работали на транспортах боеприпасов в порту Гдыни. Здесь и в других местах их беспокойная деятельность, на первый взгляд совершенно невинная, сеяла беспорядок.

Первыми частями, которые Гиммлер поднял из числа войск СС в его области, был корпус СС под командованием генерала СС Крюгера, – его послали на юг, чтобы остановить танковые войска Жукова между реками Вартой и Одером. Гиммлер надеялся достигнуть здесь первого успеха, о котором можно было бы сообщить Гитлеру как о победе.

Эти войска прибыли слишком поздно – силы Жукова достигли Одера 29 января, гоня перед собой полностью опустошенные и почти разоруженные остатки того, что было 9-й армией. Позиция между реками разрушилась, и танки Жукова катились на Кюстрин и Франкфурт-на-Одере, в 80 километрах к востоку от Берлина. Перед и между ними разгромленные германские войска и колонны беженцев ковыляли на запад по полуметровому снегу, пока не были пленены или уничтожены.

При температуре близкой к нулю батальоны ПВО предпринимали отчаянные усилия взорвать или вырезать лед реки Одера, чтобы иметь по крайней мере водный барьер против русского наступления. Но лед не поддавался, и блоки, вырезанные электропилами, замерзали вновь прежде, чем могли быть изъяты. Единственной эффективной защитой, все еще доступной в это время, были зенитные батареи из Берлина. Наспех моторизованные, они появились на реке. Гиммлер выставил патрули по левому берегу Одера с приказом стрелять в любого, кто попытается пересечь реку с востока. Он пробовал использовать методы, которые, как он слышал, были эффективны с русскими. Но даже эти шаги не могли заставить потоки опустошенных, разоруженных мужчин голыми руками остановить танки Жукова. Восточная часть Кюстрина, приблизительно в 24 километрах вниз по течению от Франкфурта-на-Одере, была быстро окружена, и большое советское предмостное укрепление к западу от реки оставило лишь узкий коридор к городу.

Другие советские танковые части пересекли Одер по льду в нескольких пунктах и вызвали первую тревогу и панику на баррикадах Берлина.

Гиммлер, глубоко потревоженный своим провалом между этими двумя реками, отчаянно пробовал добиться успеха в другом месте. Но войска под его командованием не были пригодны для сколько-нибудь решительных действий.

Страх потери престижа побудил его предпринять попытку атаковать фланг Жукова с севера. Вдоль реки Нетце, маленького притока Варты, он имел разнородные батальоны пехоты и другие части. Из-за своего отвращения к командующим регулярной армией Гиммлер назначил ответственным за атаку генерала СС, прежде никогда не командовавшего большими частями. Он теперь был проинструктирован, внезапно и против его желания, провести наступление по фронту в 60 километров. Наступление потерпело неудачу.

Войска Жукова быстро повернули и пошли в контратаку. Гиммлер должен был оставить свой командный пункт около Вислы. Он и его штаб двинулись на запад, обустроившись в роскошном загородном доме имперского организатора доктора Лея в центре Померании.

В этих новых квартирах день Гиммлера снова проходил по образцу, к которому он привык в течение многих лет. Он вставал между восемью и девятью часами утра и отдавал себя в руки своего массажиста, от навыка которого в значительной степени зависели его здоровье и энергия. Часто приезжал его личный врач, доктор Гебхардт. Только между десятью и одиннадцатью часами Гиммлер был доступен для совещаний, касающихся операций группы армий или других дел. Завтрак он принимал согласно его изменившемуся здоровью. После завтрака отдыхал до трех часов дня, затем участвовал в совещаниях и получал донесения приблизительно до 6.30. Затем около десяти часов он уходил на покой. В течение многих лет, и теперь тем более, было невозможно потревожить его в течение ночи, даже для самого срочного дела. К вечеру он уже так уставал, что его способность к концентрации почти полностью исчезала.

Образ жизни Гиммлера бросал яркий свет на глубокий, но хорошо скрытый раскол в его индивидуальности. Его приверженность героическим словам была сильнее, чем у большинства других нацистских лидеров, и этот героический пафос, вызванный его скрытой беспомощностью, еще больше усилился теперь, когда он узнал реальные факты, окружающие сферу его новой деятельности. Померанские газеты сохранили его высказывание для потомства.

8 февраля официальный партийный орган Померании «Поммерше цайтунг» напечатал жирным шрифтом замечание, сделанное Фридрихом Великим в 1757 г.: «Каким бы большим ни было число моих врагов, я доверяю доблести моих солдат». Оно сопровождалось утверждением «представителя Гиммлера», сказавшего в частности: «Тот факт, что доступные поставки солдат и оружия были полностью использованы и что вся сила тыловой области была брошена на чашу весов, буквально творит чудеса. Население Южной Померании поняло потребность часа – фронт стоит твердо и растет в силе каждый час».

2-я армия, вообще говоря, сохранила свои позиции. 9-я армия, при ее новом командующем генерале Буссе, медленно восстанавливала форму и единство. Разношерстные части, удерживавшие линию фронта между 2-й и 9-й армиями в Южной Померании, были реорганизованы под новым штабом, возглавляемым генералом СС Штейнером. Штейнер, без сомнения, был лучшим военным из СС. Но его так называемая 11-я танковая армия была без танков – она оставалась фантомом, название которого было, возможно, предназначено, чтобы испугать русских.

Сильные русские войска уже перемещались на север по Одеру в направлении порта Штеттин. Войска Штейнера, неспособные сопротивляться, ушли в восточном направлении. Далее на востоке русские войска вовлекли правый фланг 2-й армии генерала Вейса в кровавый бой. Население в зоне сражения, преднамеренно введенное в заблуждение, оказалось между линиями фронта.

Но все эти бои были не больше чем предвестниками грядущего шторма. Жуков объединил свои войска. Если бы Померанский фронт не был усилен без задержки, то он встретил бы нападение полностью беспомощным. Подкрепление, однако, могло найтись, если бы Гиммлер сообщил Гитлеру о реальной ситуации. Как ясно Гиммлер видел эту опасность, можно оценить по факту того, что он оставил свой новый штаб, переместился в другой в 160 километрах на запад, пересек реку Одер и расквартировался в хорошо скрытом лагере рядом с Пренцлау, городом в 40 километрах к западу от Штеттина. Защитник Померании, человек героического духа, который требовал от солдат, равно как и гражданского населения, сопротивляться до конца, ушел за речной рубеж командовать оттуда группой армий, левый фланг которой стоял на расстоянии более чем 300 километров, около Фрише-Хаффа.

Не без дрожи перед ожидаемой реакцией Гитлера Гиммлер появился в Берлине с предложениями исправить ситуацию. Но неожиданное волеизъявление Гитлера освободило его от опасений. Фюрер внезапно приказал, чтобы сильные танковые войска были переданы Западной Померании. Они должны были напасть на фланг русских и разгромить его.

Попытки Гудериана получить армию Курляндии потерпели неудачу. Но он не мог оставить идею напасть на длинный, выступающий фронт войск Жукова. Он и Венк разработали план двуствольного нападения и с севера и с юга на советские войска, сконцентрированные на реке Одере между Франкфуртом и Кюстрином. Если бы Гудериан мог нанести удар в этом секторе, наступление Жукова было бы по крайней мере отсрочено.

Но для того чтобы претворить этот план в операцию, Гудериан нуждался во множестве пехотных дивизий, часть из которых была недавно сформирована, часть должны были доставить из Курляндии, и он также нуждался в танковых войсках 6-й танковой армии СС, все еще находящейся на западе.

Гудериан, наконец, выцарапал обещание Гитлера, что 6-я танковая армия СС, за которую он боролся с декабря, будет отдана в его распоряжение. Но на следующий день Гудериан узнал, что Гитлер приказал направить ту же самую армию в Венгрию.

Гудериан протестовал против этого решения со всей страстностью, на которую был способен. Он требовал и просил – без успеха. Гитлер теперь, как и всегда, не хотел оставлять ни метра земли. Он рассеял силы и оставил только остаток для Померании.

Этот остаток состоял из III танкового корпуса СС, танковой дивизии СС «Фрундсберг», 4-й бронетанковой дивизии полиции СС, 8-й танковой дивизии, неиспытанной танковой дивизии «Гольштейн», одной пехотной дивизии и нескольких новых и неиспытанных противотанковых бригад. Части, названные дивизиями, имели к настоящему времени в лучшем случае силу бригад. В некоторых случаях их танки еще не прибыли с заводов. Противотанковые бригады состояли из рот, посаженных на велосипеды и вооруженных базуками.

Этих сил было едва достаточно для одной атаки на русскую позицию. От нападения с юга пришлось отказаться изначально. Гудериан решил атаковать тем не менее только с севера.

Цель операции должна была быть минимизирована, чтобы соответствовать имеющимся силам. Отчаянные усилия Гудериана наконец уменьшили грандиозные представления Гитлера об осуществимом минимуме.

Назначение даты начала операции потребовало другого усилия. Гиммлер убеждал отложить атаку, пока не прибудут полное вооружение и достаточное количество топлива. Гудериан при этом знал, что без элемента неожиданности операция будет безнадежна. Он знал, что Жуков не станет дожидаться, пока немецкие войска приготовятся к наступлению.

В то время как среди беженцев и жителей Померании уже ходили слухи о мощном немецком наступлении, которое разгромит Жукова и отодвинет фронт обратно к Висле, перетягивание каната между двумя штабами продолжалось. Наконец Гудериан решил прекратить обсуждения и послать Венка, своего заместителя, в группу армий «Висла» в качестве начальника штаба, снабдив его специальными полномочиями. Если Венк не мог провести атаку сам, он по крайней мере получал возможность следить за ней.

13 февраля в присутствии Гиммлера и обычной большой группы, посещающей совещания фюрера, Гудериан предложил Гитлеру направить Венка в штаб Гиммлера и сделать ответственным за операцию. Он также предложил, чтобы дата нападения была безвозвратно установлена на 15 февраля.

Гитлер вскочил, гневно дрожа.

– Исключено! – воскликнул он. – Гиммлера достаточно, и это не обсуждается.

Гудериан решил, чтобы не потерять контроль над собой, повторять свое предложение много раз, пока Гитлер не согласится. Беседа длилась в течение двух с половиной часов. Гиммлер стоял в стороне, смущенный и беспомощный.

В моменты, когда Гитлер стоял лицом к лицу с Гудерианом, его кулак сжимался. Но всякий раз, когда он прекращал говорить, Гудериан повторял свое предложение.

После двух с половиной часов Гитлер внезапно сдался. Он повернулся к Гиммлеру и с удивительным умением успокаиваться так же внезапно, как и приходить в ярость, сказал:

– Хорошо, Гиммлер, тогда Венк присоединится к вам сегодня вечером. Наступление начинается 15 февраля. – Затем Гитлер повернулся к Гудериану: – Генерал, Генеральный штаб армии только что выиграл сражение.

Гудериан уехал без слов. Оставшись один, он положил руку на сердце, чтобы унять его бешеный ритм.

14 февраля генерал Венк выехал на север, чтобы явиться в штаб Гиммлера. Гиммлер принял его холодно. Неприязнь возросла, когда Венк разъяснил, что штаб группы армий «Висла» действительно должен быть к востоку от реки Одера. Гиммлер заметил, что хотел бы обсудить все нерешенные вопросы после завтрака. Но Венк поблагодарил его и сказал, что уедет без задержки.

– Где? – спросил Гиммлер.

Венк ответил:

– Там, где он должен быть, – к востоку от Одера.

Днем сам Гудериан еще раз появился в передовой зоне. Он убеждал, чтобы наступление было начато пунктуально 15 февраля, чтобы бить врага в атаке. Он сказал, что немецкие силы достаточно слабы; их единственный шанс победить – во внезапности.

Гудериан произвел удручающее впечатление на тех, кто видел его в то время, своим крайне изможденным видом. Они заключили, что он также был сломлен Гитлером.

Нападение началось 15 февраля. За два дня боев Венк получил представление о силах врага и расположении войск. Заключительный удар должен был состояться 18 февраля. Накануне, 17 февраля, Венк был направлен в канцелярию для обсуждения окончательных планов. Совещание началось ночью 17 февраля и длилось до четырех часов утра 18 февраля. Затем Венк поехал назад к своему командному пункту.

Водитель Венка не спал почти сорок восемь часов. Он клевал носом. Венк сам сел за руль. Через некоторое время он тоже заснул. Неуправляемый автомобиль врезался в дерево. Венк получил травму головы, которая вывела его из строя.

Заключительное наступление началось как намечалось, но ему недоставало движущей силы. Кроме того, погода внезапно испортилась, земля стала мягкой, и немецкие танки застревали. Жуков тем временем поднял большие резервы. В кровавых боях он отбросил германские войска назад, к их начальным позициям, и затем, используя свое преимущество, оттеснил их на север в пределах 19 километров от Штеттина.

Попытка вмешаться в наступление Жукова потерпела неудачу. Надежды, которые появились у населения Померании и Восточной и Западной Пруссии, были разрушены.

На той же самой неделе русские предприняли несколько неожиданных наступлений со своих позиций к югу от Данцига и Фрише-Хаффа. Эти атаки были отражены.

Относительное спокойствие вдоль фронта Померании скоро закончилось. Все признаки указывали, что Жуков нападет около города Нойштеттина, на полпути между Данцигом и Одером, в пункте, который предлагал самый короткий подход к балтийскому побережью.

Гиммлер ждал катастрофы. Он не думал о судьбе гражданского населения, не думал о гигантских процессиях беглецов между Данцигом и Одером, а если и думал о них, то гнал эти мысли. Он заботился только о собственном позоре в глазах Гитлера, чувствовал, что этот позор приближался к нему, и не хотел ускорять события.

Наступление Жукова прорезало линии 2-й армии и 3-й танковой армии через несколько дней борьбы. По фронту в 40 километров советский танковый корпус катился к морю, направляясь к порту Кольберг. Танки пропахали кровавую дорогу через потоки беженцев и померанское население.

В конце второго дня наступления русские вклинились между 3-й танковой армией и западным крылом 2-й армии. Гитлер приказал, чтобы 2-я армия наступала на запад и вновь установила контакт с 3-й армией. Танковые части 2-й армии должны были оставить один танк из четырех, чтобы топлива хватило для других трех. Эти танки обладали боекомплектом на десять выстрелов на орудие. Акция потерпела неудачу, несмотря на начальные успехи.

Части Жукова давили на севере, западе и востоке. 28 февраля их острие было в нескольких километрах от балтийского побережья и достигло железной дороги, уходящей на восток и запад. Здесь и там они встретили некоторые части народной армии и несколько слабых формирований Трудового обслуживания, стрелявших из своих базук. Ночью 28 февраля боевая часть 2-й армии преуспела в последний раз, проведя колонну автомобилей с бензином на восток. После этого все пути были перерезаны.

Почти в то же время Рокоссовский пошел в массированное наступление в устье Вислы, к югу от Данцига и Хаффа. Его цель была ясна: Гданьский залив должен был подвергнуться нападению со всех сторон. Большая часть его сил наступала на северо-восток, к Хаффу; другие наступали на северо-запад через Померанию к морю. Перерезав путь отступающим германским войскам и хаотично бегущему населению, они достигли балтийского побережья в многочисленных пунктах на участке в 120 километров к западу от Гданьского залива.

Дивизии, которая прибыла в Померанию из Курляндии в начале февраля – как обычно, без тяжелого оружия и транспортных средств, – удалось пробить путь на восток и достигнуть Гдыни. Эти войска, как старомодные воины, привели с собой фургоны с семьями, родителями, женами и детьми. Они достигли залива со сравнительно небольшими потерями.

Гансу Гливу было шестнадцать лет, когда он, его мать и младший брат начали бегство из города Штольп в Северной Померании. Вот история, которую он рассказал.

«Это было 6 марта. Мой маленький брат вскочил на мою кровать, где я лежал больной. Он весело болтал обо всех странных вещах, которые видел в городе. Они с матерью только что пришли домой, у матери на пальто еще лежал снег. Она села на край моей кровати.

– Никто не знает, где русские, – сказала она с дрожью в голосе. – Никто не может сказать мне ничего. Но солдаты возвращаются группами отовсюду, и на улице Фридриха стоит колонна фермеров, которые только-только убежали от русских. Их обстреляли из пулеметов на дороге. Многие из них ранены, некоторые мертвы. Контора организации «Партийное благосостояние» покинута. Я не знаю, что теперь делать. Я не знаю больше ничего.

Мать пошла в город снова после завтрака. Я несколько раз вставал с кровати и выглядывал из окна. Колонны одна за другой проходили по улице мимо нашего дома в течение многих недель. Только на сей раз они шли в другом направлении. Они бежали обратно на восток. Солдаты выглядели оборванными, несчастными и утомленными. Женщины вели своих детей за руку, и я был поражен, что такие маленькие дети способны самостоятельно идти. Люди на некоторое время входили в наш дом, чтобы согреться. Теперь они сидели и лежали повсюду на соломенных тюфяках и одеялах. Днем приехал наш доктор. Он сказал, что в городе по крайней мере сто пятьдесят тысяч беженцев и русские рядом. А на кладбище солдаты вырыли общие могилы для людей, которые умерли от мороза или от чего-либо еще.

Затем прозвучала тревога воздушного налета, и брат прибежал и заполз ко мне в кровать. Вскоре послышались взрывы, и наши окна зазвенели, после этого все стихло. Мать возвратилась домой около восьми часов. Она выглядела усталой, но получила шанс: встретила майора медицинского корпуса, друга отца, который помог получить разрешение поехать на госпитальном поезде, который отойдет в Данциг около полуночи.

– Это – последний шанс, – сказала мать. – Завтра русские могут быть здесь. Никто больше не ждет, все бегут. Но доберется ли поезд до Данцига – никто не может сказать.

Я встал с кровати. Моя лихорадка снова усилилась. Мы надели так много одежды, сколько смогли натянуть на себя. В волнении мы упаковали много бесполезных вещей. Брат не мог поверить, что мы действительно уезжаем, и плакал из-за своих игрушек. Но все, что ему разрешили взять, был небольшой гоночный автомобиль, который он получил в подарок на Рождество. Мы все едва не плакали, но другие в доме завидовали нам, потому что мы могли уехать. Лица у них были серыми от страха. Мы сложили наши вещи в санки. Мать взяла два чемодана и большой рюкзак. Брату также надели небольшой рюкзак на спину. Я был настолько слаб, что смог нести только маленький чемодан.

Примораживало, и тротуары были скользкими. Брат то и дело падал. Он стал кричать, тогда мать посадила его на санки. Было десять часов вечера, но улицы заполняли толпы людей, рогатый скот и телеги, как будто в разгар дня. Несколько мотоциклов и серых грузовиков. И свет отгороженных прожекторов. Едва ли кто-то сказал хоть слово, все думали только о выживании.

Многие люди направлялись к станции так же, как и мы. Станция была блокирована, но нас пропустили по записке, и мы, спотыкаясь, прошли к грузовой платформе. Госпитальный поезд стоял там. Он был составлен из вагонов для рогатого скота. Железные трубы, торчащие из крыш, дымились. Это был очень длинный поезд. Слышались выстрелы в отдалении, сверкали огни, возможно, от взрывов. Наконец по шпалам пришел капрал. Он посадил нас в вагон, где была пустующая койка, и даже поднял наши вещи.

Запах в вагоне был ужасен. Тускло светили масляные лампы. В углу стояла маленькая железная печь, ее труба раскалилась докрасна. В вагоне находилось пятнадцать солдат, лежащих на койках или просто на грязных грудах соломы. Все они были тяжело раненными. Около них стояли ведра с каким-то зловонным варевом. Некоторые из них стонали или хныкали в одеяла. Мать согнулась и должна была выглянуть наружу, чтобы ее вырвало. Один из солдат все время стонал и просил воду. По их униформе и перевязям я смог понять, что они из СС. Капрал сказал нам, что мужчины на этом поезде были всем, что осталось от двух дивизий, которые прибыли из Греции.

– Бедняги, – сказал он, – большинство из них болели малярией, когда добрались сюда. Все тяжелые случаи. И ни одного доктора в поезде. Мы приехали прямо с фронта – они должны были получить медицинскую помощь здесь.

Раненые не имели ни перевязочных материалов, ни медикаментов. Все их ужасные раны были заткнуты только туалетной бумагой. После того как мы просидели в поезде полчаса, в вагон вошла женщина с ребенком. Она была из деревни Поллнов. Грузовик подобрал ее. Она кричала от боли, потому что в пути отморозила руки. Ребенок был еще младше, чем мой брат.

Вскоре после полуночи начался другой воздушный налет. Некоторые бомбы упали на город. Мы ужасно испугались, что уезжать будет слишком поздно.

Наконец, вскоре после трех часов поезд поехал в Данциг. Вагон проветрился, и зловоние от крови, масла, гноя и грязи стало не настолько сильным.

Покачивание вагона усыпило меня. Проснулся я, когда уже светало, масляные лампы были погашены. Через некоторое время поезд остановился. В вагон влез пехотинец. Его левая рука была на перевязи, а средний палец правой руки отсутствовал. Он сел рядом с матерью и второй женщиной.

– Вам повезло, что вы выбрались, – сказал он хриплым, усталым голосом. – Мы побывали в некоторых деревнях, где были русские. Я на войне с начала и в России видел некоторые вещи. Конечно же мы не должны притворяться, что лучше, чем есть на самом деле. Я и сам боролся с партизанами. Мы сжигали деревни дотла и расстреливали людей просто потому, что не знали, как еще добраться до верхушки партизан, – либо мы их, либо они нас. Но я хочу, чтобы кто-нибудь показал мне германского солдата, который когда-либо творил такое. – Он оперся головой о здоровую руку и посмотрел на брата. – Все сошли с ума, – сказал он. – Но что мы могли сделать? Мы были без боеприпасов и без газа. Мы должны были с базуками остановить русских. Они преследовали нас и перестреляли, как кроликов. И даже раненых. Эти мальчики из СС ушли, потому что командует Гиммлер. И взяли с собой нас, как своего рода подмогу. Но СС тоже бедняги, они вынуждены воевать постоянно и с каждым днем все меньше понимают, для чего воюют. И если они не хотят продолжать или не могут продолжать, команды по ликвидации вешают их на деревьях точно так же, как нас. На дороге к Руммельсбургу деревья полны. – Он остановился и затем сказал очень мягко: – Некоторые из них просто дети.

В следующий раз, когда поезд остановился, он вышел.

Мы въехали в Лауенбург около полудня 7 марта. Раненых солдат должны были здесь накормить. Но все, что было для них, – это холодный чай. Мать пошла было с кастрюлей, чтобы получить что-нибудь для нашего вагона, но слишком поздно. Еще две женщины влезли в вагон; мы больше не могли выбраться из нашего угла.

Одна из женщин с повязкой вокруг головы не говорила ни слова. Мы выглянули наружу. Перед станцией собралась большая толпа с узлами, чемоданами и картонными коробками. Улицы были полны лошадей и телег. Снег падал беспрестанно. Когда поезд тронулся, в вагон влез молодой эсэсовец. Его левая рука была короткой культей, кое-как перевязанной, и поверх окровавленных повязок он натянул дырявый носок. Его плечо стало синевато-черным. Он сел около меня и спросил, сколько мне лет.

– Я был на год старше, чем ты, – сказал он, – когда стал солдатом. Почти все мальчики в моем подразделении – из Трансильвании. Они ушли – их нет больше. Моего отца и мать русские забили дубиной до смерти, потому что я был призван в СС. Теперь пропала моя левая рука, но правая все еще достаточно хороша для пистолета… Я только надеюсь, что война продлится достаточно долго, чтобы я успел свести мои счеты…

Снег падал все сильнее и сильнее. Несколько раз мы видели колонны на дорогах, сотни и сотни фургонов, которые тянули лошади и тракторы. Даже несколько старых карет и цыганских фургонов. Люди шли, держались за фургоны, тянущие их вперед.

В нескольких километрах от Гдыни поезд остановился снова. Мы услышали какие-то взрывы. Пришел капрал и объяснил нам, что это мужчины из народной армии практикуются в стрельбе из базук среди холмов.

Затем мы въехали в Гдыню. Она была наполнена гражданскими жителями и солдатами, их было так много, что невозможно сосчитать. На грузовой платформе было все еще тихо. Мы вышли из поезда между четырьмя и пятью часами дня и стояли по колено в снегу со своими вещами. Всюду вокруг были госпитальные поезда. Солдаты с кровавыми повязками стояли в дверях вагонов. Некоторые без обуви, только тряпки обернуты вокруг ног.

Мы были ужасно напуганы – как выберемся отсюда? Мать ушла, чтобы осмотреться. Она не возвращалась до утра, но нашла некоторых железнодорожников, которые готовы были помочь нам попасть на поезд до Данцига, предназначенный для их семей. Чрезвычайная команда отцепила их локомотив, и они теперь ждали другого.

Мы залезли в вагон для рогатого скота и сели на мешок с соломой. Ждали весь вечер. Затем прилетели русские самолеты. Мы услышали грохот их двигателей, затем свист сброшенных бомб. Выскочили и заползли под вагон, между рельсами. Это длилось почти час. Сильно замерзшие, мы возвратились в вагон.

Локомотив прибыл на следующее утро. К полудню мы въехали в Данциг. И с потоком людей, которые устремились в город, пошли искать убежище от холода».

6 марта маленький ледокол «Вольф» боролся с хаотично плывущими льдинами, которые, дрейфуя вниз по Висле, стремились к Гданьскому заливу. Несколькими днями ранее река прорвала ледяной панцирь, и «Вольф» должен был наблюдать за русскими лодками или плавучими средствами, которые могли прийти с русского фронта, и проверять реку на наличие мин замедленного действия и других устройств.

Около полудня шкипер заметил заснеженный объект, дрейфующий среди льда. Несколько мгновений спустя он увидел, что это надутая резиновая лодка и что в ней сидят мужчины.

«Вольф» пробился через лед. Команда бросила в резиновую лодку веревку и втянула на борт пять немецких солдат. Это был капрал Швенкхаген, семнадцати лет, и четверо из его солдат.

Эти пятеро мужчин были единственными оставшимися в живых из города Грауденца, расположенного приблизительно в 112 километрах вверх по течению от Данцига. Город в течение прошлой ночи наводнили русские.

Автоматы висели у них на плечах, и карманы все еще были набиты ручными гранатами, как если бы враг скрывался за ближайшим углом.

Вечером 5 марта инженерная часть Швенкхагена была послана с заданием подготовить вылазку к Висле, которую собирался предпринять гарнизон Грауденца. Группа была отрезана от войск в окруженном городе и наконец решила испытать удачу в отчаянном плавании вниз по течению. Капрал и четверо его солдат были единственными, прошедшими русские патрули. Когда 6 марта рассвело и свет дня мог выдать их, снегопад прибыл им на помощь. Они легли в своей лодке и позволили снегу засыпать себя. Таким образом они дрейфовали, пока не были подобраны.

Они рассказали о трех неделях ада, с 17 февраля – дня окружения – до той ясной ночи, когда они доверились реке. 17 февраля в городе было приблизительно сорок пять тысяч гражданских жителей, большинство из них немцы или поляки, которые стали немецкими подданными. Как и люди в любом другом месте, они разрывались между страхом бегства и страхом перед будущим. Были также приблизительно десять тысяч солдат регулярной и народной армии, некоторые из них весьма молодые. Тяжелое оружие этого гарнизона состояло из одного зенитного и одного полевого орудия. Иногда грузовой самолет сбрасывал боеприпасы для стрелкового оружия, снаряд или два, и несколько перевязочых комплектов. Командующий цитаделью, генерал Фрике, 19 февраля выпустил приказ, в котором говорилось о стойкой обороне, лояльности и боевом духе. Но в приказе также утверждалось, что враг не превосходит гарнизон в численности или вооружении, и объявлялось, что город скоро деблокируют. Первое было сознательной ложью. Второе было, вероятно, сказано с глубокой верой – осколком того огромного блока честных намерений, которые тянули немцев к гибели.

Войска, осаждающие город, превосходили численностью гарнизон по крайней мере в восемь раз, и их артиллерия ревела, почти без перерыва, с ближайших высот. Никогда над городом не было меньше пяти вражеских самолетов, прилетавших с расположенного рядом аэродрома и сбрасывающих бомбы, немецкие артиллерийские снаряды и связки плужных лемехов и других средств, которые они захватили. Артобстрел и бомбежка города прекращались только по вечерам, когда русские громкоговорители выкрикивали пропагандистские объявления: «Товарищи, приходите сюда, сегодня вечером мы кушаем гуляш с лапшой». «Наилучшие пожелания от наших ударных войск, которые подходят к Данцигу!» И наконец: «Предлагаем органный концерт». Затем неземное завывание «органов Сталина» нарушало короткое затишье.

В течение самых первых дней осады русские войска вошли в одно из южных предместий. Когда контратака выбила их, на улицах были найдены мертвые. Рассказы потрясенных оставшихся в живых людей, которые вышли из подвалов, распространились по городу, и борьба защитников превратилась в беспощадное сражение до последнего дыхания. За каждый дом боролись до конца.

Русские продолжали продвигаться к северу. Гражданское население отступало с войсками, переходя от подвала до подвала, пока давка в северных частях города не стала настолько отчаянной, что солдаты больше не могли двигаться. Они вынуждены были отогнать гражданских жителей, чтобы иметь возможность бороться. Человеколюбие было побеждено тяжестью ситуации.

Русские пересекли Вислу и закрепились в центре города. Электричество и вода отсутствовали, и подвалы остались в темноте. Вокруг немногих мест, куда все еще текла вода, скапливались мужчины и женщины, пораженные пулями или снарядами. Все другие, движимые жаждой, следовали за ними. Ночи освещались огнями. Германские войска часто сами поджигали дом, чтобы свет огня мог защитить их от русских вечерних атак.

Начиная с 21 февраля русские парламентеры появлялись каждый день и требовали сдачи. Но немцы боролись, пока могли сопротивляться, и надеялись, что осада будет снята.

До 3 марта, дня, когда Висла вскрылась ото льда, бесконечные колонны русских танков и грузовиков, ехавших на запад и север, могли быть видны пересекавшими реку к югу от города. Постепенно всякая надежда на помощь умерла. Боевой дух одной за другой частей сломился от напряжения. Некоторые из них сдались. Другие в течение ночи 5 марта сделали вылазку к реке или пробовали убежать по суше. Во второй группе был партийный руководитель области. Он пропал без следа.

6 марта генерал Фрике и остаток гарнизона сдались. Считая раненых, их было четыре тысячи человек.

Кольцо вокруг Данцига и Гдыни стягивалось все туже. Беженцы, которые оказались в области, не поддавались подсчетам. Они прибыли с севера, запада, юга. И другой поток, прибывающий с востока, по Фрише-Нерунгу, не являл никаких признаков уменьшения. Область теперь содержала не менее полутора миллионов человек, не считая сражавшихся войск и отставших. Были также приблизительно сто тысяч раненых из Курляндии и Восточной Пруссии и с фронтов вокруг Гданьского залива.

Узкие старые улицы и переулки Данцига были заняты обозами. Беженцы набивались в дома, разбивали лагеря в портах, высматривая суда, или оставались в своих фургонах днем и ночью.

12 марта генерал Вейс был отозван из Данцига и Гдыни, чтобы принять командование группой армий «Север» и взять ответственность за оборону всего Гданьского залива. На его место прибыл генерал фон Заукен, до этого командовавший танковым корпусом в Силезии, который поссорился там с генералом Шёрнером.

15 марта первые русские артиллерийские снаряды разорвались в городе Гдыне, объявляя о прибытии 65-й и 70-й советских армий. Горизонт гремел, и с севера, запада, юга отставшие беженцы набивались в заполненные лагеря и здания города. Стада рогатого скота вытаптывали улицы. Люди переполнили порт, где суда адмирала восточной части Балтийского моря загружались настолько, насколько позволяли трюмы.

Еще несколько дней погрузка продолжалась без помех. Еще несколько дней ходили поезда между Данцигом и Гдыней. Но 22 марта русские прорвались между городами и достигли побережья залива. Данциг и Гдыня были отрезаны, 2-я армия была рассечена на две части.

Никто, возможно, не считал людей в подвалах Гдыни. По обе стороны шоссе от города до гавани лежали трупы – не только людей, которые умерли от холода или истощения, но теперь также и тех, кто попал под пулеметы русских самолетов. Фургоны стояли там с мертвыми лошадьми в упряжи, и здесь и там женщина или ребенок все еще сидели в фургоне, тоже уже мертвые. Но когда слухи о прибытии судна распространялись по городу, новый поток беженцев устремлялся к гавани.

Рождались дети и умирали люди в подвалах Гдыни, а раненые солдаты молили о помощи. Мертвых все еще вытаскивали и время от времени хоронили.

Ночью 24 марта последним усилием флота на суда загрузили еще приблизительно десять тысяч беженцев и раненых. На следующее утро город потряс огонь русских, которые достигли ближайших высот и господствовали над городом и гаванью. Ночью 26 марта последний транспорт вошел в гавань с грузом боеприпасов и ушел с грузом испуганных людей.

27 марта русские танки зашли в южные предместья Гдыни. В течение ночи толпы гражданских жителей, солдат, солдат народной армии без оружия, оружейные команды без оружия шли на север в поисках убежища в холмах Оксхёфта, маленького города в нескольких километрах от Гдыни. Они шли через руины и разрушения – горящие стропила, покореженные транспортные средства, оставленные полевые орудия, мертвый рогатый скот, беспомощно дергающиеся раненые лошади и недвижимые тела людей, для которых все это плохо закончилось.

Порт позади них лежал пустой. Гладкая поверхность воды отражала сияние огней.

Солдаты и гражданские жители скапливались на склонах вокруг Оксхёфта. Они укрывались в стрелковых окопах и ямах в земле, чтобы защититься от огня русских, и ждали. Паромы прибыли из Хелы и забрали раненых и некоторые из войск.

Уже 28 марта Гитлер счел целесообразным объявить область Оксхёфта цитаделью. На тех высотах было тогда приблизительно восемь тысяч солдат и в несколько раз больше гражданских жителей. Солдаты не имели никакого тяжелого оружия и едва ли какие-то боеприпасы для стрелкового оружия. Они стояли перед в двадцать раз превосходящей их силы русской пехотой, танками, тяжелой артиллерией и самолетами. Оборона Оксхёфта означала убийство. Командующий генерал решил игнорировать приказ Гитлера, прекратить бороться и с молчаливого согласия адмирала восточной части Балтийского моря доставить солдат, раненых и гражданских жителей в Хелу.

Генерал фон Заукен дал свое согласие, перехватывал и подавлял приказы сражаться, которые поступали из канцелярии 30 и 31 марта. Ночью 1 апреля флот принимал в Гданьском заливе каждое судно, которое можно было достать, и переправил тридцать тысяч человек из Оксхёфта на полуостров Хела. На следующее утро русские войска стали осторожно прощупывать путь через опустевшие позиции.

Тем временем Данциг пал.

«Я не думаю, что когда-нибудь забуду это 9 марта в Данциге. – История шестнадцатилетнего мальчика Ганса Глива продолжалась. – С женщиной, имя которой было Шранк, мы нашли место, где можно было остановиться. В семь часов вечера завыли сирены. Грохот начался сразу же, пол встряхнуло, и окна загрохотали. Мы бросились вниз по лестнице и побежали в ближайшее бомбоубежище. Оно было настолько переполнено, что мы едва проникли внутрь. Несколько сотен беженцев жили в нем в течение многих дней. Когда мы наконец решились выйти, небо было красным и над домами висели тучи черного дыма. Мы увидели, что наш дом также сгорел. Мы потеряли весь багаж.

Горящие бревна шипели и потрескивали. Некоторые лошади вырвались на свободу и галопировали вниз по тротуару. Дети попадали под их копыта. С горящих зданий падали стропила. Мы забежали назад в бомбоубежище. На следующее утро вышли на разрушенные улицы и стали искать другое место, где могли бы остаться. Нашли знакомых, и они приняли нас. Мы спали на полу. Мать отсутствовала почти весь день в поисках какой-нибудь еды.

Той ночью приехали еще больше беженцев. Очень поздно ночью пришла женщина с маленьким ребенком на руках. Ребенок был с белым лицом, его кожа выглядела прозрачной и морщинистой. Правое бедро ребенка было оторвано, а небольшая культя обернута в окровавленные тряпки.

Эта женщина, должно быть, была молодой, но в старой, порванной одежде выглядела на все пятьдесят. Она была очень застенчива и напомнила мне испуганное животное. Она не имела никаких вещей, у нее был только ребенок. В течение долгого времени она ничего не говорила, только сидела на стуле.

Затем она сказала:

– Всемогущий Бог. Я никогда не думала, что доберусь сюда. Мы все время были между русскими. Мы – из Мариенбурга. Пришла первая волна русских. Они расстреляли отца. Я взяла моего ребенка и ушла. Русские танки продолжали прибывать. Я спряталась в канаве. Мой Йоахим лежал около меня, все время крича. Когда они прошли, мы пошли снова. Вечером нас догнали несколько грузовиков. Я хотела снова скрыться в снегу в канаве, но затем увидела, что это немцы. Выбежала на дорогу и попросила их взять меня с собой.

В грузовике были другие женщины с детьми. Мы добрались до леса, когда кто-то открыл по нас огонь. Солдаты скрылись в лесу, а когда вернулись, сказали, что хотят сдаться русским. Мы были ужасно испуганы, кричали и плакали, просили. Но они только сказали: «Вы думаете, что мы хотим убежать от русских только для того, чтобы быть повешенными «цепными псами» СС?» Тогда капрал навел на них автомат и сказал: «Вы трусливые ублюдки, если не поедете с этими женщинами, то я застрелю вас». Но они только усмехнулись в ответ, и один из них сказал: «Давай стреляй. Вы не сможете уехать на грузовике. Вы застрянете».

Но в конце концов некоторые из них продолжили путь с нами. Внезапно произошло крушение. Грузовик резко остановился, и нас швырнуло друг на друга. Некоторые женщины лежали на полу грузовика все в крови. Я схватила ребенка и убежала. Позже я встретила солдата, и он перевязал его. Всю ночь я шла, затем грузовик подвез меня, и я шла снова…

Женщина затихла. Через некоторое время она внезапно начала рыдать и затем сказала:

– Я так устала.

Патруль СС приехал на следующее утро и конфисковал дом. К полудню мы были на улице. Нам не разрешали возвратиться в бомбоубежище. Люди, которые приехали в своих телегах, могли по крайней мере заползти в солому. Мы пошли от двери к двери в поисках места. Многие люди захлопывали двери перед нашими лицами, когда слышали, что мы со старой немецкой территории. Они называли нас нацистами и обвиняли во всем, что случилось с Данцигом. Один человек кричал на нас: «Почему мы должны взять вас в нашу Германию! Мы были более обеспечены прежде! Без подобных вам мы все еще жили бы в мире!»

Так мы оказались на улице. Прилетали русские самолеты-истребители. Их было так много, что в городе перестали объявлять тревогу. Когда стемнело, мы вошли в подъезд какого-то дома, положили наши одеяла на пол и сгрудились вместе. Холод от каменного пола легко проник через одеяло и через нашу одежду. Зубы мои стучали, я дрожал. Позже ночью пришел солдат и дал нам свое одеяло. Он сказал:

– Не оставайтесь в городе, завтра их артиллерия устроит из него тир. Держу пари, что они будут здесь через неделю. Выходите в пригород или к побережью. Есть еще несколько судов с восточными пруссаками, приплывающими из Пиллау, и некоторые из них заходят сюда.

Следующий день мы провели в сломанных трамваях, которые были выстроены в линию. Там было много беженцев. Большинство из нас не ели в течение многих дней. Какая-то женщина принесла холодный вареный картофель, и каждый завидовал ей. Фермеры в фургонах были лучше обеспечены. Люди из Данцига также имели пищу. Но мы приехали из другой части, и склады не хотели продавать нам порции по нашим талонам. Два маленьких мальчика боролись за кусок хлеба.

Вечером мы пошли на железнодорожную станцию и кое-как нашли место на поезде, идущем на север в Оливу. Там мы заняли дом, который был покинут. Мы пробудились под утро от грохота русской артиллерии, стрелявшей вдалеке, и с дороги услышали топот солдат и многих людей, которые бежали на юг, в Данциг. Когда рассвело, я увидел много солдат и подумал, что русские просто не могли пройти. Но солдаты, с которыми я поговорил, глумясь, спросили меня, не ожидал ли я, что они остановят русские танки, – они имели полевое оружие, но никаких боеприпасов и не могли стрелять, а танки не будут останавливаться из уважения к приказам командующего цитаделью. Они сказали, что русские на расстоянии двух километров. Мы были настолько испуганы!

Мы стояли в дверях нашего дома, не зная, что делать. Приходили другие беженцы, с трудом волоча ноги.

Затем приехал солдат на грузовике; он сказал, что едет в Нойфарвассер и возьмет с собой нас. Потеплело, улицы были грязными. Колонны полностью блокировали дорогу. В одном месте солдаты рыли траншеи прямо у дороги. Мы видели поисковые команды военной полиции и СС, уводящие солдат, которых они арестовали. И постоянный поток людей в рваной одежде, торопящихся мимо. Я никогда не забуду этого – иногда одно из тех лиц возвращается ко мне во сне.

Мы проехали через аэродром; там не было ничего, кроме нескольких потрепанных машин. Русские самолеты прилетали несколько раз, но не стреляли. Затем мы добрались до порта. Не было никаких судов. Люди сказали, что все морские эвакуационные суда теперь приплывали из Гдыни. Имелось только несколько маленьких частных катеров, которые каким-то образом избежали конфискации. Перед кабинетом командующего портом люди стояли в длинных очередях. Он посмотрел на нас печально и сказал:

– У меня нет больше судов для вас. Там, в бараках, уже тысячи ожидающих. – Затем мрачно улыбнулся и добавил: – Несколько катеров все еще имеется. Но я боюсь, что вы не можете позволить себе нанять их. Они запрашивают тысячу марок за человека.

У мамы оставалось восемьсот марок для нас троих.

– Все, что я могу посоветовать вам, – сказал командующий портом, – ждите здесь в лагере. Возможно, вы получите шанс… возможно…

Мы пошли в лагерь, открыли дверь одного из деревянных бараков. Облако зловония встретило нас. Сотни людей сидели и лежали там на грязных соломенных кучах. Выстиранное белье свисало с веревок, натянутых поперек помещения. Женщины переодевали своих детей. Другие натирали голые ноги какой-то вонючей мазью от мороза. Брат потянул мать за полу пальто и сказал: «Пожалуйста, мама, пойдем отсюда подальше». Но мы были рады найти место на куче соломы рядом со старым одноруким мужчиной из Восточной Пруссии, который пришел сюда по Фрише-Нерунгу.

Около меня лежала очень молодая женщина, голову которой подстригли почти до кожи и чье лицо было покрыто уродливыми ранами. Она выглядела ужасно. Однажды, когда она вставала, я увидел, что она опирается на трость. Восточный пруссак сказал нам, что она была рядовой женского вспомогательного корпуса; русские поймали ее в Румынии осенью 1944 г. и взяли в трудовой лагерь. Она убежала и оказалась здесь. Он сказал, что ей всего восемнадцать или девятнадцать лет.

Мы смогли выдержать в бараке только несколько часов. И, предпочтя холод, пошли к порту. Мать попробовала договориться с одним из шкиперов. Но он не брал на борт никого меньше чем за восемьсот марок с головы, предпочитая возвратиться пустым. Мать была готова убить его голыми руками.

К тому времени, когда стемнело, мы так замерзли, что возвратились к баракам, несмотря ни на что. Мы нашли только место, чтобы сесть вплотную друг к другу. Рядом с нами сидела женщина, ребенок которой заболел дизентерией.

Итальянский военнопленный, который работал на пирсе, сказал нам, что из Кенигсберга прибыло маленькое судно и пришвартовалось немного дальше на побережье. Женщина, что была рядом с нами, пошла, чтобы переправиться на пароме. Она оставила ребенка с нами и обещала возвратиться и проводить нас. Она сдержала слово, возвратилась и сказала нам, что встретила знакомого из Кенигсберга, который за пятьсот марок и ее кольцо обещал контрабандно провести ее и ребенка на судно. Он не мог сделать ничего для нас, но она не забудет нашей помощи. И она не забыла нас. Мы ушли из бараков во второй раз и заплатили итальянцу, чтобы он отвел нас к доку, где стояло судно. Он посмотрел на нас с жалостью и сказал на плохом немецком языке, что также хотел бы поехать домой. В доке мы ждали около судна, и, наконец, наша соседка по бараку убедила своего знакомого, чтобы доставить и нас контрабандой на борт.

Большинство из людей на судне были из Кенигсберга. Некоторые из них сошли на берег и теперь возвращались. Мы шли с ними, как будто принадлежали к их числу. Затем скрылись в холодном, продуваемом трюме на судне. Мы прижимались друг к другу, тем не менее ужасно замерзли. Но не смели двигаться, не говоря уже о том, чтобы подняться наверх, из опасения, что в нас признают безбилетников.

Ночь прошла. Грохот артиллерии над Данцигом становился очень громким. Человек, который был на палубе, сказал, что все небо красно от огней. Мы были счастливы и благодарны за то, что могли лежать в продуваемом трюме этого судна. Но тряслись от страха, что будем узнаны и отправлены на берег.

Затем судно вышло в море, и мы снова вздохнули с облегчением».

Данциг также был объявлен цитаделью. Как и Гдыня, город Данциг лежал в низменности побережья, окруженный кольцом пологих холмов. Густой лес покрывал холмы на юге и западе. Русские имели к нему простой доступ. Если бы они могли достигнуть высоты в любом месте, весь мелкий бассейн цитадели лежал бы в полной видимости для их наблюдателей. Данциг должен был быть защищен по гребням холмов – и это требовало большего числа мужчин и большего количества боеприпасов, чем могло быть найдено в те заключительные недели.

В городе было достаточно пищи, но боеприпасов недоставало. Гарнизон имел несколько зенитных орудий и несколько французских и чешских полевых орудий, каждое было все еще пригодно для сорока – пятидесяти выстрелов.

В тот же самый день, в который русские прервали сообщение между Данцигом и Гдыней, другие их войска пробивались к гребню холмов южнее Данцига. Артобстрел города начался на следующий день. 24 марта русские предприняли крупномасштабное воздушное наступление, которое превратило большую часть города в руины. Крах был полным. Только несколько боевых частей можно было все еще считать пригодными для сражения.

Но поисковые команды военной полиции, специальные команды СС производили облавы на «уклоняющихся», и летучие военные трибуналы еще раз пожинали ужасный урожай. Мужчины в этих командах и судах – за исключением, возможно, немногих безнадежных дураков – утратили всякие иллюзии о своей работе. Девиз, что они наказывали трусость и служили стране, был простым предлогом. Они знали, что были обречены, и бушевали с яростью и жестокостью загнанных в угол крыс. Их жертвы свисали с деревьев, украшенные табличками: «Я не повиновался моему транспортному командиру», «Я – дезертир», «Я был слишком трусливым, чтобы сражаться» и т. п. Рядовые люфтваффе, простые мальчики, которые хотели на часок забежать к своим родителям, висели на деревьях и фонарных столбах.

Ночью 26 марта боевые войска и часть гражданского населения оставили город и сбежали в восточном направлении на берега Вислы. В ту же самую ночь русский артиллерийский обстрел внезапно прекратился, и русские громкоговорители начали транслировать немецкий военный марш. Музыка странно звучала в непривычной тишине. Затем голос в темноте прокричал: «Граждане Данцига! Выходите из ваших подвалов! Ваша свобода и ваша собственность в безопасности! Война для вас закончена!» Много раз эти слова звучали в городе.

В одном отношении репродуктор не лгал: для людей, которые остались в Данциге, война была закончена.

Те, кто покинули Данциг в последний момент, никогда не узнали, какой судьбы они избежали.

Разношерстные войска, которые оставили город ночью, 26 марта успешно удерживали линию фронта против русских, которая начиналась к западу от Вислы и затем изогнулась на северо-восток поперек устья реки к Фрише-Хаффу. 27 марта они взорвали плотины, затопив обширные болотистые участки и устроив тем самым водный барьер между советскими войсками и узкой полосой побережья, все еще находившейся в немецких руках.

В лесу и дюнах солдаты и беженцы лежали вместе, зачастую близко к стрелковым окопам и местам расположения орудий. После наступления темноты процессии раненых солдат и гражданских жителей тянулись на восток. Прошел слух, что дорога вдоль Фрише-Нерунга все еще открыта, что по этому пути можно дойти к Пиллау и найти там судно. Многие беженцы из Замланда, столкнувшись теперь с бедствиями в болотах у Вислы, повернули назад.

Несколько дней грузовики и другие транспортные средства все еще привозили раненых солдат из госпиталей Данцига. Они должны были пересечь Вислу на паромах. Ночь за ночью грузовики скапливались у мест высадки с паромов. Даже огня от сигареты было достаточно, чтобы привлечь русские самолеты. Многие водители, опасаясь за собственную жизнь, разгружали раненых поблизости от паромов и уезжали. Беспомощные мужчины клали носилки к носилкам, пока команды с парома не сжалились над ними.

24 марта флот стал посылать баржи и рыбацкие катера из Хелы к устью Вислы, собирая раненых и беженцев. Туда-сюда сновал транспорт с продовольствием и боеприпасами. За одним-единственным исключением – ночи отчаянного действия, эвакуации Оксхёфта, 1 апреля, – эти суда неизменно появлялись ночь за ночью в течение нескольких недель. Спасательные суда могли пришвартоваться даже на низкой воде. У мужчин и женщин, которых эти лодки взяли в Хеле, силы иссякли вконец.

Постепенно немецкие войска были оттеснены назад к побережью. Они отступили на Фрише-Нерунг и соединились с войсками Замланда. Затем фронт Замланда рухнул, и русские высадились в северном конце Фрише-Нерунга, напротив Пиллау. К концу апреля приблизительно сорок тысяч войск 2-й армии, войск Замланда и бесчисленные гражданские жители были зажаты вместе на Фрише-Нерунге. В начале мая, когда гражданские жители были переправлены в Хелу, генерал фон Заукен решил оставить Нерунг и также эвакуировать войска в Хелу. 7 мая, в то время как эта акция шла полным ходом, его радиопост получил приказ сдаться. Генерал фон Заукен сдался 9 мая.

Тем временем шторм пронесся в Восточную Померанию. Фронт 3-й армии раскололся в первые дни марта. Большинство населения, слишком поздно пробудившись от фатальных мечтаний или освободившись от приказов, запрещающих бегство, оказалось в зоне русского наступления.

Немецкие войска были рассеяны во все стороны света. Только несколько частей удерживались вместе, и вокруг них группировались толпы беженцев. Они тянулись в западном и северо-западном направлениях. Хотя их настигали русские танки, несколько таких колонн сумели прорваться на запад.

Зима и холод возвратились еще раз. Царил беспорядок. Ночью некоторые немецкие солдаты, которые были рассеяны и побросали свое оружие, присоединились к немногим частям, все еще выполнявшим приказ. С тяжелым грузом на спинах, опираясь на палки, они появились в темноте у отдаленных ферм, чтобы исчезнуть с лучами рассвета и снова скрыться до заката. Фермеры и сельские жители прятались в лесу, холодном и голодном. Ночь за ночью небо пылало над горящими деревнями. Русские теперь вели огонь более тщательно, чем когда-либо прежде.

По берегам Одера – реки, за которой, казалось, была безопасность, – происходили события, которые горько описывать. Около города Каммина, где восточный рукав реки впадает в Балтийское море, приблизительно тридцать тысяч отставших и сорок тысяч беженцев сопровождали горстку войск. Каждый дом, каждый сарай, каждая конюшня была заполнена. Некоторые пробовали убежать через Балтийское море – и лишь немногим это удалось. Остальные остались с войсками.

Среди этих войск были кадеты офицерской школы, которые проложили себе путь из Нойштеттина в Центральной Померании к Одеру. Какие-то русские части двигались за ними и теперь стояли к западу от города, поперек реки. Но эти кадеты прорвались. Роты, которые насчитывали сто сорок или сто пятьдесят мужчин перед атакой, имели тридцать пять – пятьдесят мужчин после того, как форсированно переправились по мостам. Но они шли, и за ними следовал гигантский поток, катящийся на запад по берегу Балтийского моря: солдаты без оружия и гражданские жители с тюками, рюкзаками, телегами и колясками. Они спотыкались о мертвых и раненых, которых некому больше было хоронить.

Дальше на юг генерал Раус все еще пробовал удержать предмостное укрепление к востоку от Одера, которое стало целью многих беженцев. Но русские обрушились на его войска с подавляющей силой – и предмостное укрепление было потеряно. Скоро русские захватили весь правый берег реки. Померания была в их руках.

«В последние дни февраля, – сообщает жена доктора Макова, одна из сотен тысяч жителей Померании, которые приехали слишком поздно, чтобы убежать через Одер, – беженцы шли по каждой дороге. Они сказали, что фронт прорван и ничто не может остановить русских. Но партийные чиновники все еще настаивали, что фронт будет держаться.

Скоро дороги были полностью забиты. Наши дома были переполнены людьми, главным образом женщинами и детьми.

Русские войска вошли в нашу деревню 1 марта. То, что продолжалось в те первые ночи, было ужасно. Многие из мужчин, которые хотели защитить своих близких, были убиты. В каждом доме рылись, случалось, насиловали женщин.

Спустя неделю после прибытия русских нам приказали собраться и выйти из деревни в течение десяти минут. Мы не могли плакать, только дети кричали. Мы только оглянулись однажды и увидели церковь на холме. Нас собралось человек девятьсот. По каждой дороге приходили женщины из других деревень и городов – все должны были идти на восток. Началось ужасное время скитаний. Иногда мы имели крышу над головой, спали на фермах на полу, в сараях, в стогах сена, в лесу. Мы были пропитаны снегом и дождем. И днем и ночью, много раз, приезжали солдаты. Они грабили, били нас. Изредка встречался русский, который был дружественным, и даже незаметно давал нам кусок хлеба. Возможно, среди них много таких, я не знаю. Но я никогда не видела так ясно, как заразно зло.

9 февраля я и много других женщин были посажены на грузовики. Мы должны были строить посадочные полосы. В снег и дождь, с шести часов утра до девяти вечера мы работали вдоль дорог. Утром и ночью мы получали холодную воду и кусок хлеба, а в полдень суп из неочищенного картофеля, без соли. Ночью мы спали на полу в сельском доме или хлеву, уставшие до смерти. Наконец я полностью обессилела. Они послали меня назад, в мою деревню. Мне потребовались дни и дни, чтобы возвратиться домой, потому что у меня случился резкий упадок сил по дороге. Когда я приехала в деревню, где видела моего мужа в последний раз, другие женщины сказали мне, что всех мужчин от пятнадцати до шестидесяти лет забрали. Мы никогда не видели ни одного из них снова и не слышали о том, что с ними случилось.

После этого нас собирали снова и снова, чтобы рыть канавы, восстанавливать дороги или молотить зерно. Избиения были весьма обычны. Когда в нас больше не было необходимости, нас увольняли на месте, часто близко к линии фронта. Тогда мы должны были идти домой снова, чтобы разузнать, где наши семьи. Часто более здоровых девушек и женщин внезапно окружали, сажали в вагоны для рогатого скота и отсылали в Россию. Я едва спаслась от одного такого транспорта, включавшего тысячу двести женщин и девушек.

Голод был ужасный. Мы рыли картофель. На некоторых отдаленных фермах находилось даже зерно, оставленное на чердаках. Мы сами его мололи. Старики и дети не жили долго. Младенцы были потеряны с самого начала. Их матери не имели молока и ничего не могли поделать, в то время как малыш голодал. Часто мы причитали над могилами.

Матери прошли через ужасное страдание. Некоторых увозили на транспорте в Россию, и малыши кричали и протягивали к ним руки; старшие только стояли, тихие и полные ненависти. На этих массовых депортациях, между прочим, никогда не спрашивали о профессии или партийном членстве.

Мы проехали по многим городам в нашем скитании и по многим деревням. Везде, куда мы приезжали, было то же самое разрушение. Даже кладбища не были оставлены в покое, могильные камни свалены, могилы вытоптаны.

Позже нам разрешили возвратиться в свои деревни. Мы были больны, измождены и несчастны, но, по крайней мере, шли домой. Многие из домов были теперь заняты солдатами, и все же мы нашли большое количество комнат, потому что очень многие отсутствовали. Мы привыкли к ужасу, стали грубыми. Тем не менее нас шокировало, когда мы видели грязь, вдребезги разбитую посуду, сломанное имущество, полотно и одежду на грудах навоза.

Худшие депортации теперь прекратились. Мы должны были продолжать выполнять тяжелую работу, когда необходимо, и при этом почти не имели еды. Мы видели, как грузовики следовали через нашу деревню день за днем, полные людей, большинство из них мужчины, на пути в Позен для отправки в Россию. Они стояли в открытых грузовиках, набитых как бочки с сардинами, и кричали нам: «До свидания!»

Однажды утром въехали верхом польские солдаты. За некоторое время до этого польская милиция появилась в деревнях. Они грабили настолько дико, что даже русские, которые теперь остепенились, останавливали их здесь и там. Всем немцам приказали выйти в деревенский сквер. Тех, кто медлил, выгоняли лошадиными кнутами. Нас поместили в узкий загон, и там мы стояли на июльской жаре до ночи. Теперь мы поняли, что подразумевали поляки, когда дразнили нас, говоря, что Померания стала польской страной».

Единственный город в Померании, который продержался еще несколько недель, был Кольберг на балтийском побережье. Он стал приютом для ближайшего населения и для некоторых колонн, двигавшихся на запад.

Кольберг был объявлен цитаделью. Гитлер выразил надежду, что этот город, верный своим великолепным традициям, будет обороняться до последнего человека. Поскольку будущее становилось все более безнадежным, прошлое превозносилось в официальной пропаганде.

Город был заполнен беженцами. С обычных тридцати пяти тысяч его население выросло до восьмидесяти пяти тысяч. Станция была заполнена поездами. Еще двадцать два поезда, загруженные ранеными и беженцами, все еще ждали за пределами города. Новые толпы людей и рогатого скота из ближайшей местности прибывали ежечасно. И на дороги с востока втискивались колонна за колонной.

4 марта русские стали приближаться. 7 марта они достигли побережья к востоку и к западу от Кольберга и отрезали город от суши. Началось сражение. Для гарнизона оно могло иметь только одну цель – тянуть, пока гражданские жители в городе не спасутся бегством через море.

Сначала не было никаких судов. Но благодаря срочным радиосообщениям и энергичным усилиям морского капитана, который оказался в городе, удалось достать несколько маленьких судов, большинство из них баржи. В течение нескольких последующих дней началась эвакуация гражданских жителей.

9 марта русские атаковали. Они подняли тяжелую артиллерию и начали артзаграждение с «органов Сталина» и минометов. Полковник Фуллрид, командующий цитаделью, имел в своем распоряжении три тысячи триста мужчин, главным образом резервистов, и войска народной армии. Он также имел восемь старых танков, которые оказались в ремонтных мастерских города. Его артиллерия состояла из восьми легких полевых орудий без оружейных команд и тракторов и пятнадцати зенитных орудий.

Русские снаряды попадали в переполненные здания и на улицы, заполненные людьми, фургонами и рогатым скотом. Бомбоубежищ было недостаточно, а новые не могли быть построены. Вода отсутствовала, поэтому распространилась дизентерия. Умерли почти все младенцы и многие из старших детей. Волны самоубийств поглотили целые семьи. Советские войска вошли в южные предместья. Их танки поджигали один дом за другим, и таким хорошо проверенным методом они оттесняли защитников, которые были не способны ответить огнем нападавшим. Улица за улицей были потеряны.

Посреди всего этого продолжалась погрузка гражданских жителей. К 17 марта семьдесят тысяч человек были перевезены по воде в безопасное место, даже при том, что русские на западном берегу реки Перзанте вели пулеметный огонь по пирсу.

Когда последние гражданские жители и раненые были погружены на суда и баржи, выносливость небольшого гарнизона иссякла. Последний участок города попал к русским. Две тысячи двести солдат, которые выжили, оказались толпящимися у моря на береговой полосе длиной приблизительно полтора километра и глубиной четыреста метров и полностью незащищенными. Вечером 17 марта русские пересекли реку и начали наступать с запада. Полковник Фуллрид решил закончить борьбу – вопреки приказам жертвовать каждым последним человеком. Две тысячи защитников были спасены по воде. Город, который они оставили позади, лежал в руинах и пепле.

Миллионы беженцев из Восточной и Западной Пруссии, из Померании и северных частей района Варты смотрели на реку Одер как на великий водораздел, за которым находится безопасность. Той безопасности, что и говорить, угрожали воздушные налеты – но что такое бомба по сравнению с хаосом и яростью, которые поразили земли на востоке?

Около середины марта последние рассеянные немецкие войска пересекли Одер с востока на запад. Некоторые гражданские жители все еще шли с ними. Но затем это закончилось. Все те, кто остался к востоку от реки и вне тесных котлов, все еще оставшихся в Гданьском заливе, исчезли в опустошенных землях или трудовых лагерях России или вели жизнь преследуемых в течение многих лет – пока, позже, оставшиеся в живых не были вытеснены на запад.

И затем начался заключительный штурм.