• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Позорный по существу дела провал наступления шведов на Петербург в 1708 г. стал известен в Европе и по логике вещей должен был бы произвести серьезное впечатление. Большая (по тем временам), прекрасно вооруженная шведская армия с обильной кавалерией поддерживавшаяся большим флотом, полтора месяца воевала против слабых русских сухопутных сил и едва лишь начавшего строиться флота, потерпела без малейших компенсаций тяжелый урон и убралась прочь, боязливо убегая от русских. Однако гипноз старой победы Карла XII над русскими и новой его же победы над поляками и саксонцами был все еще слишком силен.

Только в Англии начинали понимать, что какие-то существенные перемены произошли в России со времен Нарвы. И только в Англии внимательно отнеслись к поражению Любекера. Посол Витворт (Whitworth) писал в своем донесении в Лондон: «…Шведы с боем перешли через реку Неву (had forced a passage) и остановились в Ингрии вблизи Ямбурга, откуда они установили ежедневные сообщения со своим флотом и после почти шестинедельной остановки, не предприняв ничего, решились переправиться обратно на кораблях, но при этом случае их арьергард был разбит адмиралом Апраксиным». Дальше, со ссылкой на донесение Апраксина, посланное адмиралом из Ямбурга 22 октября, Витворт сообщает, что, кроме 900 человек шведов, перебитых при последнем нападении, и кроме взятых в плен, оставшиеся разбежались по лесам и были там тоже перебиты иди взяты в плен.¹ Витворт узнал и об истории с дезориентирующим письмом от Апраксина Фризеру. Но Витворт дает другую версию: «очень странное письмо» («very odd letter»), сбившее с толку Любекера, было писано будто бы не Апраксиным, а вице-адмиралом Крюйсом, причем Крюйс извещал, что в Нарве у русских 6 тысяч человек, в Новгороде - 5 тысяч человек пехоты и 12 тысяч драгун, в Ладоге - 3 тысячи или 4 тысячи человек и что все эти войска вполне снабжены провиантом. Об этом якобы сам Крюйс рассказывал Витворту².

Англичанин очень заинтересовался русским флотом и поспешил отправить в Англию «Список судов царского флота в мае 1708 г., стоявших на якоре в тридцати верстах от Петербурга между островом Ричарда (Ritzard) и Кроншлотом под начальством генерал-адмирала Апраксина и вице-адмирала Корнелия Крюйса»³. Вот цифры, которые он дает: 12 линейных кораблей с 372 орудиями и 1540 человек экипажа; 8 галер с 64 орудиями и 4 тысячами человек экипажа; 6 брандеров и 2 бомбардирских корабля; мелких судов-около 305.

Все это представляло собой силу, и силу немалую, но только лишь одни англичане сколько-нибудь серьезно начинали ее учитывать. И все-таки обстоятельства так сложились, что и для англичан значение этих морских сил затмевалось решающими, грандиозными событиями, готовящимися на главном театре смертельной схватки. Близилась встреча, от которой зависело политическое будущее и Швеции и России. Правда, шведская армия самого Карла XII, по слухам, голодает в Польше и на севере Украины не меньше, чем голодала армия Любекера в Ингрии и у Копорья, но «московские известия должны быть принимаемы со значительными смягчениями» («the muscovite relations are to be understood with considerable abatements»). Это - с одной стороны. А с другой стороны, - гетман Мазепа перешел внезапно на сторону шведов, и это точный факт. Что же это значит? Семидесятилетний, осыпанный почестями и богатствами человек, глава и хозяин богатой Украины, должен быть уж очень крепко убежден в конечной победе шведов, чтобы решиться на такой шаг. «Этот случай может дать совсем новый оборот здешним делам», - многозначительно доносит Витворт в Лондон⁴. Конечно, новые и новые сведения, собираемые всякими путями, утверждают британского посла в громадном значении поражения, понесенного Любекером: отныне Ингрия совершенно обеспечена от шведских нападений, позорное бегство шведов выясняется из шведских показаний в еще более ярком виде, чем из русских реляций (не 6, а 7 тысяч лошадей своей кавалерии уничтожили шведы перед бегством), и т. д.⁵ Все это так, но все это может быть исправлено победой Карла XII и его нового, неожиданного союзника - гетмана Мазепы. Точно так же думали и говорили во Франции.

При Версальском дворе до Полтавы на Россию смотрели как на величину, правда, не совсем не стоящую внимания (взятие упорно сопротивлявшегося Азова произвело впечатление), но все-таки не особенно значительную. Да и Посольский приказ в эти годы не очень занимался вопросами об отношениях с Францией. Людовик XIV, союзник Карла XII, был определенным политическим противником. Горемычный Петр Васильевич Постников, без «верющих грамот» и с несколькими рублями в кармане, не пользовался во французских кругах никаким престижем. И не потому, что, как он жаловался, ему приходилось обходиться без своей кареты и довольствоваться наемной, хоть он убедительно доказывал Посольскому приказу, что «своя корета честнее» (почетнее) для представителя царя. Но не в «корете» было дело.

Петром I из Архангельска в Лондон были отправлены два торговых судна с русскими товарами. В пути они были захвачены французскими каперами. Постникову пришлось долго хлопотать об этих судах, и хотя право было на русской стороне, он проиграл дело во всех инстанциях (а доходило оно до самого Людовика XIV). При этом обращение с Постниковым было довольно суровое, и пришлось ему выслушать «студеные словеса»⁶. Союз Франции со Швецией был тогда еще крепок. «Извольте видеть, како открытым лицем здешний двор ласковую приклонность оказует шведам, а не нам и действует бесстыдно против народного права, яко юристы говорят»⁷,- так жаловался Постников своему начальству на французское неправосудие. Пошла эта жалоба из Парижа 1 июля 1704 г., а получена была в Москве 6 сентября. Никаких непосредственных результатов она не имела, хотя дело об этом захвате впоследствии и было поднято вновь - уже при другом русском после.

Донося Людовику XIV о своей прощальной ауедиенции у царя, французский посол умный и наблюдательный де Балюз, очень хлопотавший в это время (август 1704 г.) о скорейшем примирении Петра с Карлом XII, указывает королю прямой, так сказать, путь к сердцу Петра: «Так как наибольшая страсть царя состоит в постройке военных судов, то он усмотрел бы как наибольшее доказательство дружеских чувств со стороны вашего величества, если бы ваше величество сочли полезным приказать прислать мне рисунки некоторых из (французских - Е. Т.) судов, наиболее значительных, с указанием на их размеры, вместимость (capacite), число орудий, экипажей и солдат. Об этом мне повторяли несколько раз письменно и устно, но я не мог ничего ответить - и тоже требовали возвращения московского корабля, вышедшего из Архангельска и взятого одним французским арматором»⁸.

Петр хотел бы в это время расположить к себе Людовика XIV. Не мечтая, конечно, о том, чтобы французский король расторг те дипломатические узы, которые связывали его с Карлом XII, царь стремился по крайней мере к тому, чтобы французы не препятствовали, насколько от них это зависело, русскому торговому мореплаванию. И Людовик пошел отчасти навстречу. Министр Поншартрен 25 ноября 1705 г. довел до сведения русского правительства, что король «возобновит» свой приказ, чтобы французские каперы не трогали русских торговых судов, и что он хочет сделать все зависящее, чтобы установить «добрые сношения и взаимное мореплавание» («une navigation mutuelle», как вполне понятно по существу, хотя и несколько курьезно с чисто литературной стороны, изъяснялись тогда французские чиновники)⁹.

Но вот вырастает внезапно на горизонте «вал Полтавы». Наступает вечно памятное 27 июня 1709 г., которое оказалось одной из вех мировой истории. Весть о полном разгроме «непобедимой» шведской армии, о бегстве Карла, о немногих утренних часах боя, которые ознаменовали конец шведского великодержавия, царившего на Севере 150 лет, поразила европейскую дипломатию. Европа совсем не была подготовлена к подобному внезапному, грандиозному по своим политическим последствиям событию.

«Неожиданное (unexpected) поражение всей шведской армии под Полтавой и разгром ее были так велики, что известия об этом, наверное, будут в ваших руках раньше этого письма», - так писал из Москвы в Лондон статс-секретарю Бойлю посол Витворт 6(17) июля 1709 г.¹⁰ Подробности в том виде, в каком они стали тотчас же после битвы распространяться по Европе, могущественно усиливали впечатление. Слова пленного фельдмаршала Реншильда, что со шведской стороны и сражении участвовало до 30 тысяч человек, из которых регулярных (и отборных!) шведских воинов было 19 тысяч человек, облетели все европейские дворы.

Уничтожение или взятие в плен всей этой силы, сравнительно ничтожные потери русских, превращение вчерашнего «Александра Македонского», только что громко заявлявшего, что подпишет мир в Москве, в беглеца, которого из милости приютил стамбульский калиф,- все это не сразу могло улечься в голову среднего европейского дипломата.

Ясно было одно: молодой русский царь, плотничавший на глазах любопытных зевак на голландских верфях, а потом так «чудачивший» в Лондоне, фантазер, который возомнил, что с великой военной европейской державой можно будет справиться, как с азовскими эфендиями и пашами, и жестоко проученный за это в 1700 г. под Нарвой, вдруг обнаружил себя первоклассным государственным деятелем и полководцем и через 9 лет после первой Нарвы низверг в пропасть своего былого победителя.

Начался новый, второй период в истории отношений европейской дипломатии к петровской России. И подобно тому, как о поражении под Нарвой 18 ноября 1700 г. в Европе никак не могли забыть вплоть до Полтавы и скептически относились ко всем успехам Петра, как бы очевидны и велики они ни были, так отныне о Полтавской победе уже никогда не могли забыть не только при жизни Петра, но и очень долго после его смерти.

После первой Нарвы не хотели верить в очень серьезное значение даже такой русской победы, как под той же Нарвой в 1704 г. или под деревней Лесной в 1708 г. А уж зато после Полтавы отказались поверить в серьезность, например, даже такой русской неудачи, как та, что постигла царя на реке Прут. Редко когда до такой степени ярко, кричаще громко выявились характерные для дипломатов этой бурной эпохи податливость впечатлениям и быстрота в смене убеждений, настроений и оценок. «Жрецы минутного, поклонники успеха!» Ни к кому эти укоризненные слова великого Пушкина нельзя было бы с большим основанием отнести, чем к европейским правителям, привыкшим к превратностям политических и военных судеб в годы двух бесконечно долгих, одновременно происходивших и захвативших всю Европу войн: на юге - борьба за испанское наследство, а на севере - борьба за овладение балтийскими берегами.

Только после Полтавы в Европе постепенно стали понимать всю авантюристичность политики Карла XII, который в погоне за Польшей и Украиной потерял Балтику, который отчасти игнорировал русскую армию и вовсе не признавал (даже и не скрывая того) русский флот. Вот как характеризует его английский аноним (a British officer), написавший и напечатавший в Лондоне в 1723 г. «Беспристрастную историю» (An impartial history) Петра I: «Король шведский воевал так, как никакой государь не воевал до него, а именно: стремился одерживать в чужих землях победы - и терял свои земли у себя дома; завоевывал земли в пользу других - и подвергал опасности быть завоеванными свои собственные владения. Он воевал с целью совершить нашествие на Саксонию, которую он заведомо должен был покинуть, - и потерял в это время Ливонию, Эстонию, Ингрию и часть Финляндии, которые он уже никогда не возвратит».¹¹

Чем больше подробностей узнавали в Европе о неслыханном разгроме шведов под Полтавой, тем удивительнее начинало казаться это событие. Это полное поражение шведов после двухчасовой битвы, эта сдача их целыми полками с генералами во главе во время боя, это бегство без оглядки короля Карла с остатками своей армии, эта потеря всей артиллерии и всего обоза, наконец, эта окончательная сдача под Переволочной 30 июня около 16 тысяч человек шведских беглецов 9-тысячному отряду Меншикова - все это в Европе представлялось невообразимо постыдным концом долгих авантюр шведского «Александра Македонского». Ведь не все проявляли великодушие полтавского победителя, пившего за здоровье Карла, своего «учителя» в ратном деле, как раз в те часы, когда сам учитель мчался с предельной быстротой к спасительному лично для него (но не для остатков его разгромленной армии) Днепру.

Когда затем, в 1710 г., началось русское наступление и завоевание Ливонии, то ни в Англии, ни в Голландии, ни в Пруссии, ни в Дании (а в этих четырех странах очень зорко следили за успехами русской политики) не обнаруживалось уже никакого удивления при вестях о покорении шведских владений. В апреле 1710 г. Шереметев осадил Ригу. Русские беспрепятственно установили батареи между Ригой и Дюнамюнде и мост на сваях, отрезавший город от моря. Флот стоял у берега и помешал шведам увести из Риги суда, которые там находились. 4 июля 1710 г. крепость сдалась, и все суда (24 вымпела) попали в русские руки. Через месяц с небольшим сдалась и Дюнамюнде (8 августа), а спустя несколько дней - Пернов, Аренсбург и весь о. Эзель. Завоевание Ливонии было завершено 29 сентября 1710 г., когда капитулировал Ревель.

Англичане и французы стали серьезно учитывать грозное полтавское предостережение.

Как почти вся свита бежавшего Карла, в плен к русским попал в день Полтавы также и Джеффрис, состоявший в тот момент на не весьма ясной должности «секретаря ее величества королевы (английской - Е. Т.) при короле шведском Карле». Вероятно, Джеффрис был посажен британским правительством в шведский лагерь в качестве соглядатая, но наиболее зрело продуманный вывод своих наблюдений над Карлом и его армией ему пришлось сообщить уже из русского плена. «Таким образом, сэр, - писал Джеффрис Витворту 9 июля 1709 г., - вы видите, что победоносная и многочисленная армия была разгромлена меньше чем в два года, больше всего вследствие пренебрежения (the little regard) к своему врагу»¹².

При французском дворе учли довольно правильно итоги управления Петром своей державой. Вот что говорилось в инструкции, которая по повелению Людовика XIV была дана в 1710 г. послу де Балюзу: «Ничто не кажется более важным, чем повести переговоры… о диверсии, которая побудила бы врагов заключить мир на разумных основаниях»¹³. Людовик XIV, утомленный и обеспокоенный своими неудачами в войне за испанское наследство, очень хотел бы как-нибудь втянуть Россию в войну против империи Габсбургов. А в силе России Людовик уже не сомневался: «Царь совершил завоевания, которые делают его хозяином Балтийского моря. Оборона завоеванных земель вследствие их местоположения настолько легка для Московского государства, что все соседние державы не могли бы принудить (Петра - Е. Т.) возвратить эти земли Швеции. Этот государь (Петр - Е. Т.) обнаруживает свои стремления заботами о подготовке к военному делу и о дисциплине своих войск, об обучении и просвещении своего народа, о привлечении иностранных офицеров и всякого рода способных людей. Этот образ действий и увеличение могущества, которое является самым большим в Европе (qui est la plus grande de 1'Europe), делают его грозным для его соседей и возбуждают очень основательную зависть в императоре (австрийском - Е. Т.) и в морских державах (Англии и Голландии - Е. Т.). Его (царя - Е. Т.) земли в изобилии доставляют все, что необходимо для мореплавания, его гавани могут вмещать бесконечное количество судов».

Людовик решил соблазнить Петра, предложив ему торговый договор России с Францией и Испанией. Французскому послу повелевается обратить внимание царя на опасность в будущем, грозящую ему со стороны Англии и Голландии, «интересы которых уже не могут согласоваться с его (царскими - Е. Т.) интересами».

Зная, до какой степени царь поглощен мыслью о создании флота, французская дипломатия особенно обращает внимание Петра на следующее соображение: «Англия и Голландия только потому с ним обходились дружески, что они находились в войне с Францией и Испанией. Полагались на шведского короля, который стоял во главе многочисленной армии, и нельзя было предвидеть, что царь может в столь короткое время сделать такие значительные завоевания».

Французские министры и король уже хорошо понимают всю недальновидность своего былого пренебрежительного отношения к России и довольно простодушно извиняются за свое высокомерие: «Если царь жалуется, что мы им пренебрегали и что с его послами плохо обходились во Франции, то ему можно ответить, что Московское государство хорошо узнали только с тех пор, как государь, который теперь там царствует, приобрел своими великими деяниями и своими личными качествами уважение других наций и что вследствие этой репутации его христианнейшее величество (король Людовик XIV - Е. Т.) и предлагает ему искренно свою дружбу»¹⁴.

Следует отметить в этом документе одну очень характерную черту. В Европе уже хорошо поняли, что царь желает (и страстно желает) создания не только военного, но и торгового русского флота, и вот Людовик XIV не преминул обратить внимание на монополистические стремления англичан и голландцев в этой области: «Царь должен желать, чтобы его подданные торговали по всей Европе, а это не может согласоваться с интересами Англии и Голландии, которые желают быть перевозчиками (les voituriers) для всех наций и желают одни производить всю мировую торговлю»¹⁵. Тут характерно это слово «перевозчики». Еще точнее, пожалуй, было бы перевести его словом «извозчики», так как именно этим насмешливым термином называли тогда голландцев: «морские извозчики» (слово «voiturers», происходит от «la voiture», что значит карета).

Франция экономически и дипломатически поддерживала шведов, поддерживала посаженного Карлом XII на польский престол Станислава Лещинского, поддержала бы и Мазепу, если бы Полтава не покончила и с Карлом XII (по крайней мере, в Польше и на Украине) и с Мазепой. Поддержки войсками Франция, однако, не дала и дать не могла, во всяком случае, пока длилась война за испанское наследство.

Русские дипломаты очень чутко именно в эту пору, когда русский флот еще не был в полной силе, следили за всеми переменами на верхах французского правительства. Умирает, например, весной 1711 г. наследник французского престола, вместо него дофином становится его брат герцог Беррийский. И вот князь Борис Иванович Куракин, царский посол в Англии, уже интересуется настроениями, характером («умором» - humeur) нового наследника; он очень доволен, узнав, что герцог - человек меланхолического темперамента, суровый скопидом, не склонный к войне: «Сего дука описуют портрет, что он есть умору меленколичного (sic! - Е. Т.), злодейственного, набожного…, не склонного к войне, скупого и доброго эконома». А самый главный вывод, - что России от нового меланхоличного дука никаких «печалей» на море нельзя ждать: «Из сего потенции морские на предбудущее время не есть печальными (sic! - Е. Т.) по рассуждению упомянутому»¹⁶.

«Союзные» отношения между Англией и Голландией были всегда весьма сомнительного свойства. Эти державы конкурировали в торговле - как европейской, так и колониальной. Соревновались они друг с другом, в частности, и в области торговли с Россией. Морская торговля с Архангельском, а впоследствии с Петербургом тоже обостряла эту стародавнюю конкуренцию. Общая, жизненно важная борьба против захватнических стремлений Людовика XIV сделали их временными союзниками, а так как Франция была в союзе со Швецией, то они тем самым оказались противниками Карла XII и союзниками Петра. Но едва только начинал слабеть напор со стороны французов, как вся искусственность, случайность, «конъюнктурность», как тогда говорили, и союза с Голландией, и дружбы с Россией, и вражды со Швецией начинала сказываться; англичане, и особенно правившая в Англии с 1710 г. торийская партия, постепенно охладевали к своим союзникам - России и Дании, потому что обе эти державы были кровно заинтересованы в удачном исходе борьбы против Швеции и больше всего держались за укрепление «северного союза». А в будущем обе эти державы могли всегда помочь Голландии, но никак не Англии, если бы со временем между Англией и Голландией возникла снова старая борьба.

Русский посол в Англии Куракин довольно хорошо во всем этом разбирался. Он докладывал Петру: «Они (англичане - Е. Т.)… хотят видеть шведа в силе, чтобы датский не был силен; который есть больше приятелем Голландии, нежели им, и для опасности впредь: ежели бы война между Англией и Голландиею была, то, конечно, датскому с голландцы быть в алиансе (союзе - Е. Т.); но ежели шведы не будут в силе от того (т.е. от союза с голландцами - Е. Т.) датского предудержать, то англичане не могут кого сыскать в алианс себе против датского и голландцев. Франция будет радошно (sic! - Е. Т.) на ту игру смотреть»¹⁷.

Куракин предварял, между прочим, царя, что посол английский Витворт - в душе враг России: «Особливо еще внутренним неприятелем был и есть, который к шведским интересам весьма склонен»¹⁸.

Джон Черчилль, герцог Мальборо, предок по прямой линии недавнего английского премьера Уинстона Черчилля, недоброжелательно и не искренне относился к русским союзникам Англии, и не только в годы своего всемогущества при дворе королевы Анны, но и тогда, когда лорд Болингброк низверг (в 1710 г.) вигов и произошло политическое падение Черчилля. «По ответу, учиненному вам по приезде туда от дука Мальбруга, усмотрел я, что сей дук при своем падении еще скорпионовым хвостом… не минул нас язвить»,-с негодованием писал из Гааги русский посол А. А. Матвеев князю Борису Куракину в Лондон 5 января 1711 г. об антирусских чувствах Черчилля, которые тот никак не мог скрыть даже после своей отставки¹⁹. А ведь «уязвление» ядовитым «скорпионовым хвостом» со стороны герцога Мальборо было в тот момент особенно болезнетворно для России: Мальборо, еще сохранивший пока командование армией, противился оказанию в какой бы то ни было форме подмоги русским против турок, объявивших войну Петру по наущению французского двора и короля Карла XII, продолжавшего пребывать в Турции.

Турецкая война 1711 г. нешуточным бременем легла на Россию. Она очень задержала и кораблестроение и действия на Балтийском море русского флота. Все усилия посла Куракина вызвать поход англо-голландских вооруженных сил в Померанию, откуда грозил вторгнуться в Польшу шведский отряд генерала Крассау, остались безрезультатными²⁰.

Неудача под Прутом была так тяжела, что потеря Азова могла считаться еще сравнительно легкой жертвой. Карл XII был вне себя от ярости, узнав о поступке великого визиря, выпустившего царскую армию и Петра из гибельнейшей западни, в которой они очутились. В Европе широко распространено было мнение, что если бы еще восемь дней продолжались военные действия, то Петр и его войско погибли бы безвозвратно, были бы истреблены или должны были бы пойти на безусловную сдачу.

Конечно, Петр, как всегда с ним было при несчастьях, нисколько не потерял духа, но он вполне ясно сознавал, что отделался прискорбной уступкой Азова (по договору) от полной катастрофы. Когда, возвращаясь из Прутского похода, он проезжал через Польшу, то жена краковского воеводы со свойственной полькам любезностью, желая сказать царю что-либо приятное, несколько пересластила, приведя (абсолютно некстати в данном случае) слова Юлия Цезаря: «Пришел, увидел, победил!» Петр прервал слишком уж любезную хозяйку замечанием: «Не так уж!» («Pas tant!»). Полька не унималась и заявила, что она в восторге от того, что царь вернулся в добром здравии. Петр ответил, что «его счастье заключается в том, что вместо ста ударов, которые он должен был получить, ему дали только пятьдесят ударов»²¹.

После Прутского похода в течение ближайших лет основной целью Петра на юге было всячески воспрепятствовать нарушению мира с турками и возобновлению войны, к чему так упорно подстрекал султана шведский король, по-прежнему пользовавшийся турецким гостеприимством. Но зато на Севере русская политика стала гораздо активнее, чем была когда-либо ранее.

Роль Балтийского флота становилась с каждым годом все заметнее. Кораблестроение шло полным ходом. Конечно, плох тот историк, который забудет при этом, какой неимоверной тяжестью оно обрушивалось на плечи «податного сословия», и прежде всего жестоко эксплуатируемой и помещиками и государством крепостной массы. Укрепление национального государства помещиков и торговцев во времена Петра происходило за счет крепостного крестьянства, с которого драли три шкуры. И одной из очень многих иллюстраций этого бесспорного факта является вся история создания и усиления флота. Достаточно тут, когда мы говорим об ускоренном и усиленном судостроении на Балтике в годы после Прутского похода, напомнить хотя бы об указе от 6 июня 1712 г. о приписке для работ по требованиям адмиралтейства 24 тысяч крестьянских дворов (преимущественно северных областей - Олонецкой, Каргопольской и т. д.). И еще заметим, что этот указ не удовлетворил адмирала Апраксина, требовавшего для работ по постройке судов и для других потребностей адмиралтейства 30 тысяч крестьянских дворов. И в последующие годы эти требования не переставали расширяться и в той или иной степени удовлетворяться.

Для того чтобы уяснить себе в точности, почему и на Англию, и на Францию, и на Пруссию, и на Данию прутская неудача произвела в конце концов такое неожиданно слабое и довольно быстро изгладившееся впечатление, следует принять во внимание ряд фактов, из которых отметим лишь главнейшие - те, которые вызвали постепенно серьезное изменение в первоначальных впечатлениях западноевропейской дипломатии.

Во-первых, оказалось, что русские потери в походе составили самое большее 8 тысяч человек, а вся остальная армия выбралась из опасных мест и, сохранив порядок и дисциплину, пошла в Польшу. Во-вторых, турки сами необычайно рады были концу войны и не скрывали, как они боялись разгрома. В-третьих, великий визирь не включил в договор ровно ничего в пользу «союзников» Турции - шведов; когда, узнав о переговорах между царем и визирем, Карл XII во весь дух примчался из Бендер в турецкий лагерь, то здесь не было обращено с турецкой стороны ни малейшего внимания на него, и турки даже склонны были считать наглостью такое своекорыстное вмешательство шведского короля в русско-турецкие дела²². В-четвертых, прошло совсем немного времени, и оказалось, что ничего не изменилось в Польше и русский ставленник Август II продолжает пребывать на престоле; обнаружилось, что царь в 1712-1713 гг. продолжает, как ни в чем не бывало, воевать (очень в общем успешно) против шведов в Померании, Голштинии, берет города, например, Штеттин, распоряжается в Гамбурге, мстит за сожженную шведами Альтону, укрепляет датчан в их поколебавшемся было намерении продолжать войну со шведами.

А главное - русский флот окончательно становится чуть ли не первенствующим фактором в возобновленной русскими упорной войне, направляющейся теперь все ближе, все явственнее, все непосредственнее против Западной Финляндии и против шведских берегов.