• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

«Как это — кто?! — справедливо удивятся многие читатели. — Откройте любой учебник, любую энциклопедию, вспомните, наконец, фильм о несгибаемом вожде и самом человечном человеке — и вы увидите это написанное кровью имя: Фанни Каплан. Это она стреляла в «сердце революции», но, к счастью, в сердце не попала. А потом карающий меч революции обрушился на голову эсэрки и она была расстреляна».

Увы, дорогие читатели, должен вас разочаровать: легенда о Фанни Каплан — очередная липа большевистской пропаганды. Не случайно ее имя всплывало и в 1922-м когда судили правых эсэров, и в 1938-м, когда дело дошло до Бухарина, но никаких серьезных доказательств ее вины предъявлено не было. А сравнительно недавно, в июне 1992 года Генеральная прокуратура России, рассмотрев материалы уголовного дела по обвинению Фанни Каплан, установила, что следствие было проведено поверхностно, и вынесла постановление «возбудить производство по вновь открывшимся обстоятельствам».

Этих «обстоятельств» оказалось так много, что рассматривать их пришлось семь лет. За это время в Генеральной прокуратуре произошел самый настоящий раскол: одни специалисты пришли к выводу, что Каплан не причастна к покушению на Ленина или, говоря юридическим языком, «бесспорных доказательств ее вины не установлено», другие считают, что в Ленина стреляла она. Закончилось это тем, что все материалы расследования затребовал Генеральный прокурор России Юрий Скуратов и взял это дело на свой контроль, но… ни толком ознакомиться с делом, ни тем более его рассмотреть и принять хоть какое-то решение он не успел, — как известно, Скуратова отстранили от должности.

Так что дело Фанни Каплан, судя по всему, зависло надолго. Но мы не будем ждать, когда материалы затребует новый Генеральный прокурор, а попробуем разобраться в деле Каплан сами.

Так что же произошло 30 августа 1918 года? Версий и очевидцев этой истории так много, что очень часто они противоречат друг другу и установить истину довольно трудно, но все же можно. Вот что по горячим следам сообщил в своих показаниях председателю Московского ревтрибунала шофер Ленина Степан Гиль.

— Я приехал с Лениным в 10 часов вечера на завод Михельсона. Когда Ленин был уже в помещении завода, ко мне подошли три женщины. И одна из них спросила, кто говорит на митинге. Я ответил, что не знаю. Тогда одна из трех сказала, смеясь: «Узнаем».

По окончании речи Ленина, которая длилась около часа, из помещения, где был митинг, бросилась к автомобилю толпа человек 50 и окружила его. Вслед за толпой в 50 человек вышел Ильич, окруженный женщинами и мужчинами, и жестикулировал рукой. Среди окружавших его была женщина блондинка, которая меня спрашивала, кого привез. Эта женщина говорила, что отбирают муку и не дают провозить.

Когда Ленин был уже на расстоянии трех шагов от автомобиля, я увидел, что сбоку, с левой стороны от него, в расстоянии не более 3-х шагов, протянувшуюся из-за нескольких человек руку с браунингом, и были произведены 3 выстрела, после которых я бросился в ту сторону, откуда стреляли. Стрелявшая женщина бросила мне под ноги револьвер и скрылась в толпе.

Эти показания Гиль дал 30 августа вечером. На допрос он явился сразу после того, как доставил раненого Ленина в Кремль. Иначе говоря, с ним еще не успели «поработать» и его показания были искренними, но не теми, которые были нужны следствию. А вот 2 сентября Гиль заговорил иначе.

— Стрелявшую я заметил только после первого выстрела. Она стояла у переднего левого крыла автомобиля. Тов. Ленин стоял между стрелявшей и той в серой кофточке, которая оказалась раненой — это та самая, которая спрашивала про муку.

Заметьте, Гиль ни слова не говорит о том, как выглядела стрелявшая женщина: молодая она или старая, блондинка или брюнетка, в кофточке или в пальто… Но много лет спустя, когда партия захочет опубликовать воспоминания личного шофера Ильича, Гиль «вспомнит» то, чего не мог видеть, но что стало официальной версией: во-первых, он во всех подробностях опишет лицо стрелявшей, которое один к одному соответствует словесному портрету Фанни Каплан, и во-вторых, не приминет отметить свое героическое поведение.

«Раздался еще один выстрел. Я мгновенно застопорил мотор, выхватил из-за пояса наган и бросился к стрелявшей. Рука ее была вытянута, чтобы произвести следующий выстрел. Я направил дуло моего нагана ей в голову. Она заметила это, ее рука дрогнула».

Вот так-то, не выхвати Гиль свой наган и не испугай террористку, не быть бы Ленину живу… А теперь представьте все это, если так можно выразиться, в реальном измерении. Уже темновато. Сгрудившаяся толпа. Тесный пятачок, на котором Ленин беседует с Марией Поповой, интересующейся провозом муки. Террористку от Ленина отделяет всего три шага — это метра полтора, не больше. Началась стрельба! Первая пуля попадает в руку Поповой. Вторая — в Ильича. Гиль держит на прицеле террористку. Ленин лежит на земле. Вот-вот грянет третий выстрел. Но Гиль не стреляет. Почему? А ведь хоть рука террористки и дрогнула, она выстрелила. Ответа на этот вопрос нет…

Как нет ответа на еще более серьезный вопрос: выстрелов было три, а на месте происшествия нашли четыре гильзы. Откуда они? И еще. Несколько позже, когда сравнили пули, извлеченные из тела вождя во время операции в 1922 году и при бальзамировании его тела в 1924-м, оказало, что пули разные. Значит, либо в Ленина стреляли двое, либо один, но из разных наганов.

Но вернемся в 1918 год… Сразу же после выстрелов в вождя было опубликовано воззвание ВЦИК, подписанное Яковом Свердловым.

«Несколько часов назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Двое стрелявших задержаны. Их личности выясняются. Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсэров, следы наймитов англичан и французов».

Всего-то несколько строчек, а как много в них заложено! Во-первых, речь идет о двоих стрелявших. А во-вторых, и это самое главное, указан адрес организаторов покушения, и это наводит на определенные размышления. Личности задержанных еще только выясняются, следствию не известию ни их гражданство, ни принадлежность к той или иной партии, а председатель ВЦИК (по-нынешнему — президент, то есть глава государства) уже назвал, говоря современным языком, заказчиков покушения. Откуда он их знает? А он их и не знает, но ему нужно, чтобы люди думали именно так, и чтобы следствие шло именно этим путем. Ближайшие события покажут, что в этом предположении нет никакой натяжки. Всплывут и еще более любопытные делали, но об этом — позже.

Одним из задержанных был бывший левый эсэр Александр Протопопов. Сведения о нем довольно скудны, но известно, что он — из матросов, что был начальником контрразведки красно-советско-финского отряда, влившегося в ЧК, что во время выступления левых эсэров в июле 1918 года стал известен тем, что лично разоружил самого Дзержинского. Скорее всего, именно этого ему не простили, и после ареста, не занимаясь пустопорожними допросами и выяснениями, где был и что делал во время покушения на Ленина, быстренько расстреляли.

А вот второй задержанной была женщина, и задержал ее помощник военного комиссара 5-й Московской пехотной дивизии Батулин. В показаниях, данных опять-таки по горячим следам, он заявил, что «Находился в 10–15 шагах от Ленина в момент его выхода с митинга, а это значит, еще во дворе завода. Затем услышал три выстрела и увидел Ленина, лежащего ничком на земле».

Далее Батулин довольно красочно описывает свои действия.

— Я закричал: «Держи! Лови!», и сзади себя увидел предъявленную мне женщину, которая вела себя странно. На мой вопрос, зачем она здесь и кто она, она ответила: «Это сделала не я». Когда я ее задержал, и когда из окружившей толпы стали раздаваться крики, что стреляла эта женщина, я спросил еще раз, она ли стреляла в Ленина. Последняя ответила, что она. Нас окружили вооруженные красногвардейцы и милиционеры, которые не дали произвести самосуда над ней и привели в военный комиссариат Замоскворецкого района.

Прошла всего неделя и Батулин заговорил иначе.

— Подойдя к автомобилю, на котором должен был уехать Ленин, я услышал три резких, сухих звука, которые принял не за револьверные выстрелы, а за обыкновенные моторные звуки. Вслед за этим я увидел Ленина, неподвижно лежавшего лицом к земле. Я понял, что на его жизнь было произведено покушение. Человека, стрелявшего в Ленина, я не видел. Я не растерялся и закричал: «Держите убийцу товарища Ленина!», и с этими криками выбежал на Серпуховку, по которой в одиночном порядке и группами бежали перепуганные выстрелами люди. Добежавши до так называемой «Стрелки», я увидел позади себя, около дерева, женщину с портфелем и зонтиком в руках, которая своим странным видом остановила мое внимание. Она имела вид человека, спасающегося от преследования, запуганного и затравленного.

Я спросил эту женщину, зачем она сюда попала. На эти слова она ответила: «А зачем вам это нужно?» Тогда я, обыскав ее карманы и взяв ее портфель и зонтик предложил ей идти за мной. В дороге я ее спросил, чуя в ней лицо, покушавшееся на товарища Ленина: «Зачем вы стреляли, в товарища Ленина?» На что она ответила: «А зачем вам это нужно знать?» Что меня окончательно убедило в покушении этой женщины на Ленина… После этого я еще раз спросил: «Вы стреляли в товарища Ленина?» На что она ответила утвердительно, отказавшись указать партию, по поручению которой стреляла.

Так где же все-таки Батулин задержал террористку — во дворе завода или на Серпуховке? Выстрелы он слышал или «моторные звуки»? Почему он решил задержать не кого-то из бегущих, а спокойно стоящую женщину? Что за пролетарское чутье позволило ему распознать по зонтику и портфелю «лицо, покушавшееся на товарища Ленина»? И почему, наконец, террористка, не будучи арестованной и не находясь в ЧК, запросто и без всяких церемоний признается в покушении первому встречному?

Согласитесь, что что-то здесь не так, есть в этом сценарии что-то недописанное — во всяком случае белые нитки торчат отовсюду.

Так кого же привезли в тот роковой вечер в Замоскворецкий военкомат, что за женщина взяла на себя ответственность за покушение на Ленина? Ей оказалась Фейга Хаимовна Каплан, известная так же под именами Фанни и Дора, и под фамилиями Ройд и Ройтман.

Ее биография довольно запутана, но все же известно, что она происходит из мещан Речицкого еврейского общества, что родилась в 1887 году, что ее родители уехали в США, а она увлеклась политикой и стала анархисткой. В 1906 году, будучи в Киеве, она вместе с двумя другими анархистками готовила теракт против киевского генерал-губернатора, однако приготовленная террористками бомба взорвалась в их комнате. Каплан была ранена в голову и у нее на всю жизнь остался шрам над правой бровью.

А вскоре состоялся военно-полевой суд, и Фаню приговорили к бессрочной каторге. Так она оказалась в Мальцевской, а потом Акатуевской тюрьме Нерчинской каторги. В те годы это место было своеобразным средоточием радикально настроенных женщин-революционерок. Тон задавали конечно же эсэрки, среди которых особенно заметной была Мария Спиридонова. Фаня тут же попала под ее влияние, забыла о своих анархистских взглядах и стала завзятой эсэркой.

Находясь вдали от столиц, молодые, образованные женщины не унывали. Они писали стихи, пели хором, осваивали новые профессии, изучали иностранные языки и, что особенно важно, жили своеобразной коммуной, то есть все вещи, продукты, лекарства и деньги, которые им присылали с воли, делили на всех. Фаня чувствовала себя в этой среде, как рыба в воде, она даже освоила профессию белошвейки, что тут же отразил в ее карточке начальник тюрьмы.

А потом с ней случилась беда. Вот что рассказывает об этом в своих воспоминаниях одна из каторжанок:

«В смысле заболеваний был у нас в Мальцевской один, поистине трагический случай. Одна из мальцевитянок Фаня Ройтблат (Каплан), еще до ареста была ранена в голову осколком взорвавшейся бомбы. Так как прошло около двух лет после взрыва и рана зажила, то никто из нас, да и она сама, никогда не думали о каких-либо осложнениях от ранения. Мы привыкли видеть ее всегда здоровой и жизнерадостной.

Вдруг, однажды вечером, кажется летом 1909 года, в тюрьме поднялась тревога: с Фаней неожиданно случился странный припадок — она перестала видеть. Глядела широко раскрытыми глазами и ничего не видела вокруг себя. Через день или два припадок слепоты кончился, Фаня опять увидела свет, но мы поняли, что дело может принять печальный оборот. И действительно, через короткое время она совсем потеряла зрение. У нее по-прежнему оставались прекрасные, серые, лучистые глаза, такие ясные и чистые, что по внешнему виду трудно было определить, что она слепая.

Слепота так потрясла ее, что она хотела лишить себя жизни. Пока особо острый период не миновал, мы ни на минуту не оставляли ее одну. Когда прошел месяц, другой и ничего не изменилось, она постепенной начала приспосабливаться к своему новому положению. Стала учиться читать по азбуке для слепых без посторонней помощи и приучилась обслуживать себя. Так странно было видеть, как она, выйдя на прогулку, быстро ощупывала лица новеньких, которых она не знала зрячей.

Неоднократно к ней вызывались тюремные врачи, но их мнение долго сходилось на одном, что она симулирует слепоту. Так она прожила много лет слепой, и только в 1913 году была переведена в Иркутск для лечения. Оказалось, что ее слепота все-таки поддается лечению. После лечения ее зрение, конечно, не стало вполне нормальным, но во всяком случае это уже не был тот полный мрак, в котором она жила столько лет».

После Февральской революции десять каторжанок, в том числе и Каплан, на тройках отправились в Читу, там сели на поезд — и в Москву. Подруги и здесь не оставили Фаню без присмотра и добыли ей путевку в крымский санаторий. Тамошние врачи с большим сочувствием отнеслись к полуслепой девушке и направили ее в Харьков, в офтальмологическую клинику знаменитого на всю Россию профессора Гиршмана. Несколько позже всплыла любопытная деталь: по направлению лишь санаторных врачей принять больную Гиршман не мог, нужно было какое-то солидное поручительство. И, знаете кто поручился за Фаню Каплан, кто дал ей необходимую рекомендацию? Никогда не догадаетесь! Этим человеком был… родной брат Ленина Дмитрий Ильич Ульянов. Ему очень понравилась девушка с серыми, лучистыми глазами и, видимо, он хотел, чтобы она его разглядела получше.

Лечение у Гиршмана пошло на пользу и Фаня стала видеть гораздо лучше — она уже различала силуэты. Но случилась другая неприятность: именно там ее застала весть об Октябрьском перевороте.

— Этой революцией я была недовольна, — говорила несколько позже Фаня. — Я встретила ее отрицательно, так как стояла за Учредительное собрание.

Но вернемся в Замоскворецкий военкомат, куда привели Каплан. Первое, что она сделала, это сняла левый ботинок.

— Так я и думала, — вздохнула она. — Гвоздь. Так, проклятый, колет, что прямо спасу нет.

— А я думал, что вы хромоножка, — ухмыльнулся Батулин.

— Никакая я не хромоножка! — вскинула голову Фаня. — Чем смеяться над бедной девушкой, лучше бы помогли.

— Вам нужно к сапожнику. А я — комиссар!

— Тогда я сама, если, конечно, товарищ комиссар не возражает.

С этими словами Фаня взяла со стола несколько конвертов со штемпелем военокмата, сделала из них некое подобие стельки и вложила в ботинок.

Знала бы тогда Фаня, что натворила, ни за что бы не взяла эти проклятые конверты: ведь при обыске их обнаружат, решат, что в военкомате служат ее сообщники и начнут «шить» такое дело, что целая группа людей едва избежит расстрела.

Тем временем в военкомат приехал председатель Московского ревтрибунала Дьяконов и приказал произвести тщательнейший обыск Каплан.

Эту операцию поручили трем наиболее доверенным женщинам, но и за ними присматривал вооруженный караул. Одной из этих женщин была Зинаида Легонькая.

— Вы обязаны исполнить поручение, — сказал мне Дьяконов, — обыскать женщину, которая покушалась на товарища Ленина, — рассказывала она некоторое время спустя. — Вооруженная револьвером, я приступила к обыску. В портфеле у Каплан были найдены: браунинг, записная книжка с вырванными листами, папиросы, железнодорожный билет, булавки, шпильки и всякая мелочь.

После Зинаиды к делу приступило другое «доверенное лицо» по фамилии Бем — именно она обнаружила злосчастные конверты. Еще более тщательно и профессионально работала Зинаида Удотова.

— Мы раздели Каплан донага, — вспоминала она, — и просмотрели все вещи до мельчайших подробностей. Так, рубцы и швы просматривались нами на свет, каждая складка была разглажена, были тщательно просмотрены ботинки, вынуты оттуда и вывернуты подкладки. Каждая вещь просматривалась по несколько раз. Волосы были расчесаны и выглажены. Но при всей тщательности обнаружено что-либо не было.

Как только Фаня оделась, Дьяконов приступил к допросу, но ничего путного узнать не смог, кроме того, что она стреляла «по собственному убеждению». Тогда ее передали чекистам, и те увезли ее на Лубянку. Там за нее взялись куда более серьезно и, если так можно выразиться, профессионально. Протоколы этих допросов сохранились, вчитайтесь хотя бы в некоторые из них.

— Приехала я на митинг часов в восемь, — рассказывала Фаня. — Кто мне дал револьвер, не скажу. У меня никакого железнодорожного билета не было. В Томилине я не была. Никакого билета профессионального союза тоже не было — я уже давно не служу. Откуда у меня деньги, я отвечать не буду… Стреляла я по убеждению… Я ничего не слыхала про организацию террористов, связанную с Савинковьм. Говорить об этом не хочу. Есть ли у меня знакомые среди арестованных Чрезвычайной Комиссией, не знаю.

И что можно понять из этого допроса? Да ничего. Не случайно Бонч-Бруевич писал в своих воспоминаниях, что когда поздно ночью к нему пришел член коллегии наркомата юстиции Козловский, то с досадой сказал: «Каплан производит впечатление крайне серое, ограниченное, нервно-возбужденное, почти истерическое. Держит себя рассеянно, говорит несвязно и находится в подавленном состоянии».

А вот другой допрос. В этом протоколе информации чуть больше.

— Я, Фаня Ефимовна Каплан, под этим именем я сидела в Акатуе. Это имя я ношу с 1906 года. Я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному убеждению. Сколько раз выстрелила — не помню. Из какого револьвера стреляла, не скажу, я не хотела бы говорить подробности. Я не была знакома с теми женщинами, которые говорили с Лениным. Решение стрелять в Ленина у меня созрело давно. Стреляла я в Ленина потому, что считала его предателем революции, и дальнейшее его существование подрывало веру в социализм.

Согласитесь, что хоть информации здесь чуть больше, но она носит сугубо личностный характер и для серьезной раскрутки дела никакого материала нет. Следователи это понимали и пытались выжать из Фани хоть что-то о том, кто поручил ей стрелять в Ленина. Но она стояла на своем!

— В 1906 году я была арестована как анархистка. Теперь к анархистам себя не причисляю. Я считаю себя социалисткой, хотя сейчас ни к какой партии себя не отношу.

Параллельно шли допросы кастелянши Павловской больницы Марии Поповой, той самой женщины, которая была ранена первым выстрелом.

— В пятницу, 30 августа, я вышла из дома в шестом часу вечера. Зашла к Клавдии Московкиной, которой снесла кружку молока. Потом мы мимоходом зашли на митинг и подоспели под самый конец речи Ленина. Когда кончилась речь, я вместе с Московкиной направилась к выходу и очутилась возле Ленина. Я обратилась к Ленину: «Вы разрешили муку, а муку отбирают». Он ответил: «По новому декрету нельзя! Бороться надо!» Тут раздался выстрел и я упала. Я находилась по правую руку от Ленина и несколько сзади.

Надо ли говорить, что чекисты арестовали ее дочерей, начали таскать на допросы сослуживцев, соседей и всех, кто хоть что-то о ней знал. Идея была такова: Попова находилась ближе всех к Ленину и если не стреляла сама, то, по крайней мере, отвлекала на себя внимание — ведь ранение-то у нее пустяковое, не исключено, что так было задумано. Но затея с Поповой закончилась самым настоящим, конфузом.

Виктор Кингисепп, который вел это дело (через четыре года он будет расстрелян по приговору военно-полевого суда Эстонии), вынужден был признать:

«Допросив подробно обеих дочерей Марии Поповой, я вынес вполне определенные впечатления, что Попова является заурядной обывательницей, которая, если интересовалась какими-либо общественными вопросами, то исключительно вопросом о хлебе. Нет не только подозрений, чтобы она была причастна к правоэееровской или иной партии или к самому заговору. Дочери являются достойными дочерьми своей мамы, выросли в нужде: и был бы хлеб и картофель — для них выше всякой политики».

Эта бумага явилась основанием для официального документа, который называется «Заключение следствия о Марии Григорьевне Поповой». В нем признается, что на митинг она попала случайно, что ее пособничество преступлению ничем не подтверждается, что «побудительным мотивом ее обращения к Ленину послужило то обстоятельство, что ее дочери были в поездке за мукой, и она боялась отобрания этой муки». Еще раз подчеркивается, что «Попова заурядная мещанка и обывательница. Ни ее личные качества, ни интеллектуальный уровень, ни круг людей, среди которых она вращалась, не указывают на то, чтобы она могла быть рекрутирована в качестве пособницы при выполнении террористического акта».

А вот выводы, которые делает следствие, весьма любопытны.

«Исходя из изложенного предлагаем:

1. Дело М. Г. Поповой прекратить и ее из-под стражи освободить.

2. Освободить из-под стражи ее дочерей Нину и Ольгу.

3. Снять печати с дверей ее квартиры и снять засаду.

4. Признать ее лицом, пострадавшим при покушении на Ленина и поместить в лечебницу для излечения за счет государства.

5. Предложить Совнаркому назначить Поповой единовременное пособие».

Подписали этот документ уже известный нам Виктор Кингисепп и… Яков Юровский. Да-да, тот самый Юровский, который руководил расстрелом царской семьи в печально известном доме Ипатьева. Как видите, партия и правительство по достоинству оценили его услугу и доверили весьма и весьма высокий пост в ЧК.

Дальнейшие события развивались столь стремительно, что более или менее разумных объяснений им просто нет. Судите сами. Следствие в самом разгаре, Каплан твердит, что стреляла в Ленина по собственному убеждению, всплывают детали, которым нет объяснения, и вдруг, 4 сентября в «Известиях ВЦИК» появляется совершенно неожиданное сообщение:

«Вчера, по постановлению ВЧК расстреляна стрелявшая в тов. Ленина правая эсэрка Фанни Ройд (она же Каплан)».

Нельзя не отметить, что 3 сентября была расстреляна не одна Фаня, к стенке было поставлено девяносто человек. Компания, в которой Каплан идет под № 33, весьма своеобразна. Здесь есть бывшие студенты, прапорщики, присяжные поверенные, а вот под № 12 идет протоиерей Восторгов, под № 79 министр внутренних дел Хвостов, под № 83 министр юстиции Щегловитов, под № 7 директор департамента полиции Белецкий. Это был первый кровавый список, знаменующий начало красного террора.

Судя по всему, большевики не испытывали никакого чувства вины за свои злодеяния, больше того, они гордились образцово выполненным революционным долгом. Ничем другим нельзя объяснить их странного, с нынешней точки зрения, поведения: они писали и публиковали воспоминания, в которых во всех подробностях рассказывали о своих бесчеловечно-изуверских акциях. Не остался в стороне от этого поветрия и комендант Московского Кремля, кавалер ордена Ленина Павел Мальков. Вот что, в частности, пишет Мальков о 3-м сентября 1918 года:

«По указанию секретаря ВЦИК Аванесова я привез Каплан из ВЧК в Кремль и посадил в полуподвальную комнату под Детской половиной Большого дворца. Аванесов предъявил мне постановление ВЧК о расстреле Каплан.

— Когда? — коротко спросил я Аванесова.

У Варлама Александровича, всегда такого доброго, отзывчивого, не дрогнул ни один мускул.

— Сегодня, немедленно.

И, минуту помолчав.

— Где, ты думаешь, лучше?

Мгновенно поразмыслив, я ответил:

— Пожалуй, во дворе Авто-Боевого отряда, в тупике.

— Согласен.

После этого возник вопрос, где хоронить. Его разрешил Я. М. Свердлов.

— Хоронить Каплан не будем. Останки уничтожить без следа, — велел он».

Получив такую санкцию, Мальков начал действовать. Прежде всего он приказал начальнику отряда выкатить несколько грузовых автомобилей и запустить двигатели, а в тупик загнать легковушку, повернув ее радиатором к воротам. В воротах он поставил двух вооруженных латышей.

Потом Мальков пошел за Каплан, которую, как вы помните, оставил в полуподвальной комнате. Ничего не объясняя, Мальков вывел ее наружу. Было четыре часа дня, светило яркое сентябрьское солнце — и Фаня невольно зажмурилась. Потом ее серые, лучистые глаза распахнулись навстречу солнцу! Она видела силуэты людей в кожанках и длинных шинелях, различала очертания автомобилей и нисколько не удивилась, когда Мальков приказал: «К машине!» — ее так часто перевозили, что она к этому привыкла. В этот миг раздалась какая-то команда, взревели моторы грузовиков, тонко завыла легковушка, Фаня шагнула к машине и… загремели выстрелы. Их она уже не слышала, а ведь Мальков разрядил в нее всю обойму.

По правилам, во время приведения смертного приговора в исполнение должен присутствовать врач — именно он составляет акт о наступлении смерти. Большевики обошлись без врача, его заменил — никогда не догадаетесь кто — великий пролетарский писатель и популярный баснописец Демьян Бедный. Он в то время жил в Кремле и, узнав о предстоящей казни, напросился в свидетели. Мальков, с которым он был дружен, в такой безделице отказать приятелю не мог. Пока стреляли, Демьян держался бодро. Не скис он и тогда, когда его попросили облить тело девушки бензином. Молодцом он был и в тот момент, когда Мальков никак не мог зажечь отсыревшие спички — поэт великодушно предложил свои. А вот когда вспыхнул костер и запахло горелой человечиной, певец революции шлепнулся в обморок.

Известие о расстреле подлой террористки, покушавшейся на вождя революции, прогрессивным пролетариатом и трудовым крестьянством было встречено с большим энтузиазмом. А вот старые революционеры и бывшие политкаторжане увидели в этом акте нарушение высочайших принципов, ради которых они гнили в казематах, а то и шли на эшафот. Наиболее ярко эти настроения выразила Мария Спиридонова, написавшая Ленину открытое письмо:

«И неужели, неужели Вы, Владимир Ильич, с Вашим огромным умом и личной безэгоистичностью и добротой, не могли догадаться не убивать Каплан. Как это было бы не только красиво и благородно и не по царскому шаблону, как это было бы нужно нашей революции в это время нашей всеобщей оголтелости, остервенения, когда раздается только щелканье зубами, вой боли, злобы или страха и… ни одного звука, ни одного аккорда любви».

А что же Ленин, как реагировал на расстрел покушавшейся на него террористки он? По свидетельству хорошо знавшей семью вождя Анжелики Балабановой, в кремлевской квартире Ленина царило неподдельное смятение.

«Когда мы говорили о Доре Каплан, — пишет она, — молодой женщине, которая стреляла в него и которая была расстреляна, Крупская была очень расстроена. Я могла видеть, что она глубоко потрясена мыслью о революционерах, осужденных на смерть революционной властью. Позже, когда мы были одни, она горько плакала, когда говорила об этом. Сам Ленин не хотел преувеличивать эпизод. У меня сложилось впечатление, что он был особенно потрясен казнью Доры Каплан».

Вот так-то, Ленин потрясен, но ничего сделать для спасения Доры не может. Крупская плачет, но тоже абсолютно бессильна. Так кто же тогда вождь, кто решает судьбы страны и живущих в ней людей? Это имя хорошо известно, но я его назову чуть позже. А пока — об антиленинском заговоре, созревшем к концу лета 1918 года. Положение большевиков в это время было критическим: численность партии уменьшилась, один за другим вспыхивали крестьянские мятежи, почти непрерывно бастовали рабочие. А если принять во внимание еще и жестокие поражения на фронтах, то всем здравомыслящим людям стало ясно: дни пребывания у власти сторонников Ленина сочтены.

Подлили масла в огонь и выборы в местные советы — большевики их вчистую проиграли, набрав всего лишь около сорока пяти процентов голосов. Кремлевские небожители запаниковали! Именно в эти дни Лев Троцкий встретился с германским послом Мирбахом и заявил ему с коммунистической прямотой: «Собственно, мы уже мертвы, но еще нет никого, кто мог бы нас похоронить».

А желающих это сделать было много, очень много! Причем, все потенциальные заговорщики непременным условием прихода к власти считали физическое устранение Ленина. Один из таких планов разработал эсэровский депутат от Ставрополя Онипко, другой — бывший летчик Хризосколес-де-Платан. Но эти заговоры — детская забава по сравнению с тем, что затеяло ближайшее окружение Ленина. Первым звонком было категорическое несогласие Урицкого, Дзержинского и Бухарина с заключением Брестского мира на германских условиях. Дошло до того, что в июле 1918-го Дзержинский подал в отставку с поста председателя ВЧК. Несколько позже, когда его уговорили вернуться, Дзержинский вместе со Сталиным выступил против ленинской позиции в вопросе о Грузии.

Иначе говоря, авторитет Ленина стремительно падал. Скорее всего, Ильич понимал, чем это пахнет. Не случайно именно в эти у него состоялся весьма знаменательный разговор с Троцким. Вот что пишет Троцкий об этом в своих воспоминаниях:

«— А что, — спросил меня совершенно неожиданно Владимир Ильич, — если нас с вами белогвардейцы убьют, смогут Свердлов с Бухариным справиться?

— Авось, не убьют, — ответил я, смеясь.

— А черт их знает, — сказал Ленин и сам рассмеялся».

Если заменить слово «белогвардейцы», которым до Кремля, конечно же, было не добраться, на любое другое, то тревогу Ленина можно понять: он или чувствовал, или знал, что назревают трагические события.

Это подтверждают и сотрудники германского посольства в Москве. В августе 1918-го они сообщали в Берлин, что руководство Советской России переводит в швейцарские банки «значительные денежные средства», что обитатели Кремля просят заграничные паспорта, что «воздух Москвы пропитан покушением как никогда».

Первым пал Моисей Володарский (настоящая фамилия Гольдштейн). Его убил эсэр Сергеев, которого так и не нашли. Затем — Моисей Урицкий, в которого стрелял эсэр Канегиссер. А потом дошел черед и до Ильича.

Но тут в четко продуманном сценарии появились сбои. Во-первых, Каплан категорически отрицала принадлежность к какой бы то ни было партии, и то, что в расстрельном списке ее назвали правой эсэркой, это чистой воды подтасовка, а проще говоря, ложь. Во-вторых, и это самое главное, Ленин остался жив. Больше того, ранение оказалось таким пустячным, что когда Гиль привез его в Кремль, Ильич самостоятельно поднялся по крутой лестнице на третий этаж, а 1 сентября врачи признали его состояние удовлетворительным. Так что «почетный уход из жизни смертью Марата», как это было задумано, отодвигался на неопределенное время.

А теперь сопоставим кое-какие факты… Кто подписал первое воззвание ВЦИК о покушении на Ленина и до выяснения каких бы то ни было фактов указал адрес, по которому надо искать организаторов покушения, то есть правых эсэров? Яков Свердлов. Кто поручил Кингисеппу вести следствие по делу о покушении? Свердлов. Кто в разгар следствия приказал расстрелять Каплан, а ее останки уничтожить без следа? Снова Свердлов.

Не слишком ли часто повторяется его фамилия в связи с этим делом? Нет, если учесть, что, по свидетельству современников, к лету 1918 года в его руках была сосредоточена вся партийная и советская власть. Сосредоточена фактически, но не официально — ведь председателем Совнаркома, то есть главой правительства, оставался Ленин.

Версия о том, что организатором покушения был Свердлов, причем не без участия Дзержинского, звучит, конечно же, дико, но в том-то и проблема, что опровергнуть ее доказательно пока что не удается.

Чего стоит хотя бы один, не поддающийся объяснению факт, который всплыл лишь в 1935 году, то есть через шестнадцать лет после смерти Свердлова.

Тогдашний нарком внутренних дел СССР Генрих Ягода решился вскрыть личный несгораемый шкаф, а проще говоря, сейф Свердлова. То, что он там обнаружил, повергло его в шок, и Ягода немедленно написал Сталину, что в сейфе обнаружено:

«Золотых монет царской чеканки на 106 525 рублей. 705 золотых изделий, многие из которых с драгоценными камнями. Чистые бланки паспортов царского образца, семь заполненных паспортов, в том числе на имя Я. М. Свердлова. Кроме того, царских денег в сумме 750 тысяч рублей».

А теперь вспомните сообщения германского посольства об обитателях Кремля, просящих заграничные паспорта и переводящих в швейцарские банки значительные денежные средства.

Так что дыма без огня не бывает: один из большевистских вождей по фамилии Свердлов на поверку оказался то ли взяточником, то ли коррупционером, то ли, говоря современным языком, немудрящим паханом — ведь все эти монеты, деньги и драгоценности откуда-то взялись и как-то попали в личный сейф главы государства. Я уж не говорю о паспортах: одно это является верным признаком того, что ему было глубоко наплевать и на пролетариат, и на трудовое крестьянство, да и на своих соратников, в точнее говоря, подельников. Нет никаких сомнений, что как только у стен Москвы показался бы первый казачий разъезд, человек с партийной кличкой Макс открыл бы свой знаменитый сейф, побросал бы его содержимое в чемодан и рванул бы туда, где не требуют партийных характеристик, а интересуются лишь суммой банковского счета.

Но история распорядилась по-своему: в марте 1919-го Свердлов тихо и спокойно отошел в мир иной. Похоронили его со всеми почестями у Кремлевской стены. А человек, которого он, быть может, чуть было не отправил на тот свет, совершенно искренне сказал, что память о Свердлове будет служить символом преданности революционера своему делу.

И все же вернемся к истории покушения на Ленина. Ведь с расстрелом Фанни Каплан ее дело не было закрыто, больше того, оно получило № 2162 и работа над ним продолжалась.

Помните показания Степана Гиля, в которых он говорил, что стрелявшая женщина бросила ему под ноги револьвер и скрылась в толпе. Так вот во время следственного эксперимента, который был проведен Юровским и Кингисеппом 2 сентября, Гиль вспомнил, что этот злосчастный браунинг (не удивляйтесь, он все время путает браунинг с револьвером) ногой отбросил под машину. Когда приехали чекисты, браунинга под машиной не было — он бесследно исчез.

И тогда Кингисепп придумал потрясающий по своей простоте ход: 1-го сентября в «Известиях» напечатали обращение к нашедшему браунинг с просьбой вернуть оружие в ВЧК. Самое странное, публикация сработала и уже на следующий день к Кингисеппу явился Александр Кузнецов, который передал следователю браунинг № 150 489 и обойму с четырьмя патронами. В тот же день он подал в ВЧК письменное заявление:

«Довожу до сведения ВЧК, что во время покушения я присутствовал и принимал самое активное участие в расследовании на месте покушения. Когда товарищ Ленин выходил из завода, я находился неподалеку от него. Услышав выстрелы, я протискался через публику и добрался до автомобиля, на котором приехал Ленин.

Там я увидел такую картину. Ленин уже лежал на земле и около его ног валялся брошенный револьвер, из которого были сделаны предательские выстрелы. При виде этой картины я сильно взволновался и, поднявши браунинг, бросился преследовать ту женщину, которая сделала покушение. Вместе с другими товарищами мне удалось ее задержать.

Всего было сделано 3 выстрела, потому что в обойме осталось всего 4 патрона. Все это время браунинг находился у меня на груди и я прошу ВЧК оставить его при мне. Но если комиссия потребует отдать его, я во всякое время, как сознательный рабочий, выполню все требования комиссии».

Так где же лежал револьвер: под машиной, как утверждает Гиль, или рядом с упавшим после выстрела Лениным, как говорит Кузнецов? Деталь немаловажная, но ликвидировать разночтения в показаниях этих очевидцев покушения так и не удалось.

Далее… Если около Ленина нашли револьвер, из которого в него стреляли, то что за браунинг обнаружили в портфеле Каплан? Не могла же она из одного стрелять, а другой носить просто так. Непонятно также, почему Кингисепп не провел дактилоскопическую экспертизу: ведь если бы отпечатки пальцев Каплан нашли на револьвере, брошенном под ноги Ленина — это одно, а если они только на том, который лежал в портфеле — это совсем другое. Не могу не напомнить и о том, что выстрелов было три, а гильз — четыре: тайна четвертой гильзы так и осталась нераскрытой.

А куда девалась пуля, которой была ранена Мария Попова? В деле есть справка санитарного отдела ВЧК о том, что Попова имеет сквозное ранение локтевого сустава левой руки, но нет ни слова о том, извлекли ли из сустава пулю, а если нет, то искали ли ее на месте покушения, нашли ли и сравнивали ли с другими пулями из обоймы браунинга.

Что это — непрофессионализм следователей или что-то другое? А чего стоят действия чекистов по реализации указания Свердлова в поиске «следов наймитов англичан и французов»! В ночь на первое сентября 1918 года они арестовали британского посланника Роберта Локкарта и подсадили в его камеру… Фанни Каплан.

— В шесть утра в комнату ввели женщину, — вспоминал несколько позже Локкарт. — Она была одета в черное платье. Черные волосы, неподвижно устремленные глаза обведены черными кругами. Бесцветное лицо с ярко выраженными еврейскими чертами было непривлекательным. Ей могло быть от 20 до 35 лет. Мы догадались, что это была Каплан. Несомненно, большевики надеялись, что она подаст нам какой-либо знак. Спокойствие ее было неестественно. Она подошла к окну и стала смотреть в него, облокотясь подбородком на руку. И так она оставалась без движения, не говоря ни слова, видимо покорившись судьбе, пока за ней не пришли часовые и не увели ее. Ее расстреляли прежде, чем она узнала об успехе или неудаче своей попытки изменить ход истории.

Итак, англичанина своим сообщником Фаня не признала. Но кто же тогда, кто подготовил и организовал покушение? Не могла же Каплан быть террористкой-одиночкой! В том, что за Каплан стоит какая-то организация, следователи были убеждены, не говоря уже о том, что было прямое указание повесить это дело на правых эсэров. И что вы думаете, ведь повесили! То, что не удалось в 1918-м, удалось в 1922-м: именно тогда состоялся грандиозный судебный процесс над лидерами правых эсэров — на скамье подсудимых оказалось тридцать четыре руководителя этой партии.

Провокация, измена и предательство в те времена были настолько обычным явлением, что людей, совершивших эти мерзкие поступки, не только не осуждали, но зачастую считали доблестными рыцарями революции. Одним из таких перевертышей был некто Семенов, который в 1918-м руководил боевой эсэровской группой, а потом по поручению чекистов написал брошюру, разоблачающую террористическую деятельность эсэров. Активным членом этой группы была небезызвестная Лидия Коноплева, которая последовала примеру своего руководителя и тоже стала правоверной большевичкой.

И Семенов, и Коноплева утверждали, что именно их партия организовала покушение на Ленина, что стреляла Каплан, что ей были выданы отравленные пули, что помогал ей «хороший боевик» Новиков, который на несколько секунд задержал выходящую из дверей толпу и тем самым дал возможность стрелять без помех.

В показаниях этой парочки столько нестыковок, белых ниток и откровенной лжи, что об этом просто не хочется говорить. Но судьи их бредни под сомнение не ставили, как не сомневались и в том, что покушение на Ленина произвела Каплан, причем «имея санкцию от имени Бюро ЦК на производство террористических актов против деятелей Советской власти». Иначе говоря, не где-нибудь, а в суде совершенно официально было подтверждено то, что не смогли или не захотели сделать чекисты в сентябре 1918-го.

Расправившись с помощью иудушек с целой партией, большевики воздали должное и Семенову, и Коноплевой, и «хорошему боевику» Новикову: в 1937-м все они были расстреляны.

А теперь вернемся к тому, с чего начинали. Фактов — огромное количество, версий — тоже, разобраться в них, в принципе, можно, но вот сделать выводы… выводы может сделать только Генеральный прокурор. Хочется надеяться, что наша публикация вызовет интерес у Генерального прокурора России и он, наконец, решит — стреляла Фанни Каплан в Ленина или не стреляла, а если окажется, что не стреляла, то даст указание о реабилитации Фанни Каплан как жертвы политических репрессий.