• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Истекший 1903 год навсегда останется памятным в истории Ирландии. Кабинет Бальфура приступил к такого рода аграрной реформе, которая, по мнению ирландских деятелей, способна серьезно удовлетворить часть требований, предъявлявшихся ирландским народом английскому правительству за все долгое и невольное историческое сожительство двух наций. Надолго ли успокоит Ирландию эта уступка, покажет будущее, но некоторые материалы к тем или иным предположениям в этой области может дать и непосредственное прошлое обеих стран. Наше общество всегда с известным интересом относилось к перипетиям англо-ирландской борьбы, и в особенно острые ее моменты это далеко не безучастное отношение отражалось на столбцах газет 60, 70, 80-х годов, пестревших телеграммами, корреспонденциями, перепечатками известий об Ирландии и из Ирландии. Отчасти подобный факт объясняется и той тесной враждебной связью, которая искони существует между великобританской и русской дипломатиями. Внутренние затруднения каждой из обеих империй представляют всегда жизненно серьезный интерес для противницы, которая сообразно с размерами и важностью этих затруднений может обдумать и предпринять со своей стороны те или иные политические шаги. Но, несомненно, нужно констатировать и иной источник интереса к упорной борьбе, целые столетия с интервалами свирепствующей между этими двумя соседними островами. Дело в том, что редкая страница человеческой истории заставляет так часто вспоминать слова нашего великого писателя: «Нет ничего неправдоподобнее действительности». Маленькое голодающее, замученное племя, нищее, отупевшее от нужды и труда, целые столетия боролось и борется с одной из величайших и могущественнейших держав в мире, у которой больше земли и подданных, чем было у Римской империи в эпоху ее высшего процветания, которая, кроме того, сильна и огромными богатствами, и наукой, и всеми благами тысячелетней пышнейшей культуры. Боролось не на жизнь, а на смерть, выставляло новых и новых замечательных представителей своей идеи, подвергалось периодически страшнейшим карам, теряло последние крохи и лучших своих детей и все-таки после тяжелого забытья, которое враги, а иногда и друзья принимали за смерть, вдруг поднималось снова, доказывало воочию, что оно не убито, а только избито, и снова писало кровью и освещало пожарами свой вечный неправдоподобно дерзкий исторический вопрос: «Чья возьмет?» Ирландская история иногда кажется как будто не частью действительности, а отрывком из романтического произведения, написанного так, как теперь уже, в наш век реализма, не пишут: с чрезмерным нагромождением трупов, убийств, маловероятных событий, фантастически смелых идей и еще более смелых действий, с сухопутными и морскими приключениями, с удивительной свалкой героев, злодеев, предателей и т. д. и т. д. Но когда знакомишься с обстоятельными и несомненными идущими от разных партий сведениями, когда убеждаешься, что и партийные и беспартийные, и официальные и неофициальные рассказы расходятся чаще всего только в освещении событий, не оспаривая их истинности, тогда, и только тогда, начинаешь понимать всю огромную важность изучения прошлого этой страны для историка, для социолога и для всякого человека, интересующегося анализом движущих пружин исторического процесса. И эта романтическая история, эта кажущаяся неестественной, но на самом деле происходившая многовековая трагедия оказалась вдобавок самой реальной «политикой результатов», не хуже деятельности Людовика XI, Ивана Калиты или Бисмарка, стоящих на другом полюсе от всякой исторической романтики, энтузиазма и пыла! Из трех своих главных требований одного (полной религиозно-правовой эмансипации) ирландцы добились в течение XIX столетия; при серьезном удовлетворении второго (аграрной реформы) мы, современники уиндгемовского билля, теперь присутствуем; наконец, третье требование (полная автономия) менее нежели когда-либо снимается с ирландской программы: оно остается в наследие будущему. Это соединение столь слабых материальных сил с грандиозными замыслами, с серьезнейшими политическими действиями и с достижением больших реальных результатов — едва ли не единственное в своем роде во всемирной истории, по крайней мере в истории национальной борьбы. Для того философа, который ищет в человеке и человечестве «великих возможностей», ирландская история есть чтение поучительное.

В предлагаемых очерках мы постараемся на основании ограниченного (хронологически) материала, событий последних ста с небольшим лет, отметить те черты, которые являются характерными и для всей предыдущей ирландской истории и которыми отчасти объясняются и интенсивность борьбы, и серьезность достигнутых политических завоеваний. Исходной точкой новейшей ирландской истории является не французская революция, как для большинства западноевропейских стран, но восстание 1798 г. с его прелюдиями и последствиями, т. е. событие, на которое французская революция повлияла лишь косвенно.

С него мы и начнем.

Глава I

ВОССТАНИЕ 1798 ГОДА, ЕГО ПРИЧИНЫ И СЛЕДСТВИЯ [1]

С начала 90-х годов XVIII столетия для всякого осведомленного и беспристрастного наблюдателя было ясно, что в Ирландии надвигается кризис и что этот кризис может принять серьезные размеры.

Но так как в XVIII столетии ряд английских поколений не видел ни одного большого ирландского восстания, то этим беспристрастным наблюдателям верили в Англии весьма неохотно и долго полагали, что они страдают излишним пессимизмом. Что в Ирландии давно неспокойно, — это знали и слышали все, кто вообще хоть немного интересовался этой страной, но англичане в течение ряда столетий уже к этому привыкли и не совсем ясно представляли себе, что может быть иначе. Речь всегда (а особенно с середины XVII столетия) шла только о размерах брожения, и вот в эти-то предсказываемые (например, Фоксом и Уэстморлендом) серьезные размеры будущего движения долго не верили. Дело в том, что некомпетентным людям (к каковым принадлежали, кроме Вильяма Питта, и тогдашние английские министры, имевшие весьма смутное понятие об Ирландии) всякое большое восстание в этой стране казалось после 1782 г. маловероятной неблагодарностью: у ирландцев свой парламент в Дублине, из-за чего же возможна мало-мальски сильная революция, если они — не окончательные изменники его величеству королю Георгу III? Так ставился вопрос в английских правящих кругах. Лучшая критика тогдашнего ирландского парламентаризма, какую только мы можем дать читателям, заключается в самой общей характеристике тогдашнего положения дел в Ирландии, с одной стороны, и простом изложении имевших там силу парламентских порядков, с другой стороны.

Из 4? миллионов (с небольшим) ирландского населения в конце XVIII в. больше 3? миллионов было ирландцев-католиков, около 500 тысяч ирландцев-пресвитериан и около ? миллиона англичан (англиканской религии). Положение массы основного ирландского населения в экономическом отношении было ужасно. Больше ⁷/₈ (по цифре О’Коннора даже ⁹/₁₀) всей земли принадлежало сравнительно небольшой горсти англичан, а остальная ничтожная часть распределялась между несколькими богатыми ирландцами — пресвитерианами и католиками. Английские землевладельцы были не только пришлым элементом, но даже в значительной части очень недавно пришедшим в Ирландию: после низвержения Якова II Стюарта в 1688 г., после усмирения яковитского восстания в Ирландии в 1689 г., имевшего целью поддержать короля-католика, новое английское правительство (Вильгельма III и Марии) конфисковало массу земель (около миллиона акров) и роздало их членам английской знати, которые до той поры не имели к Ирландии никакого отношения. Это обстоятельство окончательно сделало англичан, и до того богатейших землевладельцев Ирландии, господами почти всей почвы, пригодной для землепашества или скотоводства; оно же в необычайной степени усилило так называемый абсентеизм (отсутствие в стране землевладельцев) — зло, страшно отяготившее и без того нелегкое положение большинства народа. Дело в том, что лендлорды весьма часто не приезжали в Ирландию иначе, как на месяц-другой для охоты и дачного времяпрепровождения: в этой совсем чужой и не интересной для очень многих из них стране им жить было и скучно, и незачем. Колоссальные земли свои они сдавали арендаторам на разные сроки и на неодинаковых условиях. Например, те, что получили в 1689 г. конфискованные у католиков земли, весьма скоро сбыли их за хорошую цену в вечную аренду; другие отдавали в пожизненную аренду или на 41 год, или на иные сроки. Но и этот первый арендатор (т. е. снимавший землю у лендлорда) тоже далеко не всегда заключал эту сделку, чтобы жить лично в арендованном поместье, вести хозяйство, разводить скот; аренда являлась для него весьма часто простой коммерческой аферой, вроде того, как в городах существуют профессиональная скупка и перепродажа домов: он в свою очередь сдавал арендованную землю, разбив ее на крупные участки. Эти вторые арендаторы, или посредники, иногда оставляли себе часть арендованной земли, а остальную часть, разделив на мелкие участки, сдавали уже нищему крестьянскому населению; иногда же сдавали все, не оставляя себе ничего для хозяйства, если находили это более выгодным. Итак, фермер, обрабатывавший землю, должен был выработать прибыль и для второго, и для первого арендаторов, и для лендлорда. Арендная плата была неодинакова для различных мест и колебалась сообразно с большей или меньшей доходностью земли. В общем она не была выше арендной платы, бывшей в употреблении в Англии, но земля являлась несравненно менее доходной: никто не принимал никаких мер к улучшению почвы, к введению более высокой сельскохозяйственной культуры. Посредники, которые знали, что все равно недостатка в фермерах у них не будет, ибо нужно же трем миллионам безземельных людей чем-нибудь питаться, и лендлорды, которым эти посредники аккуратно платили деньги, совершенно не были заинтересованы в поддержании рационального сельского хозяйства, а фермеры, бившиеся как рыба о лед, чтобы не умереть с голоду на своем участке, эксплуатировали землю примитивно, хищнически, зная к тому же, что договорное право крайне запутано, что хотя они и числятся в качестве долгосрочных арендаторов, но каждый день может оказаться, что второй посредник не вправе был вовсе с ними заключать такой договор или что в договоре между вторым и первым посредником что-то неладно, или что лендлорд вознамерился и имеет право нарушить договор с первым посредником, а это разрушает все, так сказать, нисходящие договоры. Конечно, могли быть и бывали в таких случаях судбища, но ирландскому фермеру не по карману было вынести издержки английского судопроизводства; к тому же договорное право, необыкновенно осложненное существованием этих первичных, вторичных и третичных арендаторов, имело прямую тенденцию к охране прав и преимуществ верховной собственности на землю. Вот почему далеко не все фермеры даже по заключении долгосрочных арендных сделок могли чувствовать себя обеспеченными, и с извинительной алчностью голодных людей, сознающих, что их могут сейчас отогнать от пищи, они хищнически торопились выбрать из истощенной земли все, что только возможно. Да и средств, и знаний, необходимых для сельскохозяйственных усовершенствований, у них не было. Еще пресвитериане, жившие большей частью на севере, сидели несколько крепче на своих участках благодаря ряду более благоприятных местных исторических условий, приведших к более упрощенной арендной системе и к менее развитому абсентеизму, но и им в большинстве случаев приходилось тяжело. И у них доходность земли была самая низкая, а земля истощалась. Да и чем вознаградилась бы затрата денег на улучшение сельского хозяйства, если бы лендлорды или посредники и не прочь были предпринять нечто подобное? Куда сбывать продукты? Во всей Ирландии было два города со средним (по тогдашнему масштабу) населением и десяток с лишним маленьких глухих городков, население которых не могло ни в каком случае считаться достаточным потребителем для земельной площади в сотни квадратных километров. Торговля и промышленность были слабы и хотя периодами прогрессировали (например, в последнее двадцатилетие XVIII в.), но очень туго, и реагировать на доходность земли в смысле повышения арендной платы еще не могли. Если за свое будущее не мог ручаться даже фермер, аккуратно платящий аренду, то в случае неисправности он уже совсем попадал во власть лендлорда или посредника и мог быть тотчас согнан со своего участка. А бывали годы, когда такой неисправности столь же трудно было избежать, как, например, не повалиться от сильного землетрясения. В течение всего XVIII и первых десятилетий XIX в. в Ирландии часто свирепствовали эпизоотии, в один день иногда лишавшие фермера возможности работать на поле; земля, истощенная вконец, годами давала скуднейший урожай даже и при удачно сложившихся климатических условиях, а потом являлись град, дождь некстати, засуха и т. д.; наконец, государственные повинности взыскивались с той же беспощадностью, как и арендная плата, и вырывали изо рта крестьянской семьи последний кусок. Особенно ненавистная «десятина», подать, взыскивавшаяся вопреки всякой логике и справедливости с католического населения в пользу государственной англиканской церкви и ее священнослужителей, выводила из терпения самых забитых и далеких от политики людей.

Об этом налоге и методах взыскания его еще будет у нас речь впереди, ибо они сыграли в ирландской истории весьма видную роль. Вопиющая нелепость и несправедливость налога с голодного католического населения для содержания живущих в неге и холе нескольких сот англиканских пасторов и их начальства, нужных только ничтожной части обитателей острова, бросались в глаза даже и очень пристрастным англичанам. Тем не менее десятина процветала и деятельно поддерживалась английскими властями; мы увидим, к чему привело и чем окончилось ее существование.

Из католического ирландского населения лишь небольшая горсточка образовывала ничтожный количественно средний класс; к нему принадлежали немногие более или менее обеспеченные фермеры, владельцы ремесленных мастерских в городах, мануфактурных заведений, хозяева рыбных ловель, врачи и аптекари, частные ходатаи по делам; государственная служба в местных учреждениях для католиков была закрыта от высших до низших ее ступеней, что тяжело отзывалось на материальном положении этого немногочисленного и скудного среднего сословия. Католическое духовенство, близкое, за исключением епископов, к крестьянам по образу жизни, жило немногим лучше, нежели его паства. Полмиллиона ирландских пресвитериан страдало от нужды, хотя обыкновенно и не в таких размерах, как католики, от десятины, которая и с них взыскивалась в пользу англиканского духовенства, столь же им чужого, как и католикам, от грубости и произвола властей. Богатый же круг англичан составлял замкнутую, гордую своим привилегированным положением касту, которая не смешивалась с аборигенами не только потому, что те ее ненавидели, но и потому, что она сама их презирала и вместе с тем боялась. Презирала за нищету, за унизительное их положение, боялась из-за протестующего духа, который, казалось, совсем не к лицу был этим жалким нищим и, однако, спокон веков давал себя чувствовать самым недвусмысленным образом. В 80-х годах XVIII в., впрочем, это чувство боязни заметно ослабело у англичан: лендлордам, пасторам, чиновникам и офицерам, представлявшим в Ирландии если не весь английский элемент, то самую заметную его категорию, начало казаться, будто ирландцы удовлетворены дублинским парламентом по крайней мере настолько, чтобы не мечтать о восстании с оружием в руках. Это был один из тех утешительных самообманов, которым так легко поддаться при сильном (и вполне естественном) желании к материальному своему комфорту прибавить еще и душевный. Господствующая раса в большинстве и решила, что она приобрела наконец право на покой и чувство безопасности, что она заплатила за эти блага хорошую цену. Что же это была за цена?

В начале 1780-х годов Англия попала в чрезвычайно тяжелое положение вследствие неудач и поражений на американском материке. Что политика относительно американских колоний вообще и война с ними в частности были фатальной ошибкой, это в указанную эпоху мог не сознавать разве только один король, упрямство которого среди качеств его ума и сердца успешно конкурировало с безнадежной ограниченностью. Но поправлять сделанные оплошности было уже поздно; Франция примкнула к американцам и угрожала высадкой в Ирландии; Америка была утрачена безвозвратно, и представлялось необходимым подумать уже о собственной безопасности. Тогда (с 1778 г.) в Ирландии стали образовываться волонтерские дружины, правда, исключительно из протестантов, но при полном сочувствии со стороны католического населения. Дело в том, что эти дружины сразу обнаружили весьма сильный местный патриотизм, и метрополия с беспокойством сообразила, что ирландские волонтеры как будто не против одних только французов снаряжаются. Сначала волонтеров было 40, потом 75, наконец 125 тысяч человек. Словом, это был один из редких моментов, когда Ирландия оказалась едва ли не сильнее Англии, и подобное соотношение сил благодаря Флуду, Граттану и другим ирландским деятелям 70—80-х годов XVIII столетия было очень быстро учтено. Георг III, видя, что волонтеры имеют за собой всю страну, что они прекрасно вооружены, что нет ни малейшей возможности силой их успокоить вследствие пребывания почти всей английской армии в Америке, почел благовременным даровать милостью божией полное самоуправление Ирландии. Дублинский парламент, чисто фиктивное учреждение, не имевшее ни малейшего смысла и значения, был преобразован в духе автономии. Это произошло в 1782 г. при кликах ликования, торжествах, когда вотировалась национальная благодарность и патриоту Граттану, и волонтерам, и королю, и всем, кто имел хоть отдаленное отношение к вновь октроированной ирландской конституции. Эта конституция и была той политической декорацией, на фоне которой разыгралось восстание 1798 г. Весьма скоро новый парламент перестал возбуждать в ирландцах иные чувства, кроме сначала затаенного, а потом открыто прорывавшегося неудовольствия, и это раздражение явилось одной из серьезных причин той кровавой междоусобицы, описание которой составляет тему этой главы. Чем же парламент 1782 г. был плох для своей страны? Для оценки всякого парламентского строя существуют два главных критерия, ее обусловливают ответы на два основных вопроса: во-первых, насколько велика фактическая власть парламента и, во-вторых насколько при данной системе пополнения парламентского собрания обеспечивается полное и верное представительство существующих в стране политических тенденций и общественных настроений и интересов. Есть и ряд других, второстепенных критериев, но мы будем иметь в виду только эти два, делая беглый очерк ирландских парламентских порядков после 1782 г. Что касается до влияния на исполнительную власть, то оно почти вовсе ускользало от ведения ирландского парламента: ирландское министерство, ведавшее текущие дела страны, всецело зависело от лорда-наместника (он же и командир расположенных в Ирландии военных сил), а лорд-наместник назначался главой английского кабинета. Вследствие такого положения вещей выходило следующее курьезное обстоятельство: ирландские министры сменялись и вновь назначались в зависимости от партийных соотношений, царивших не в ирландском, а в английском парламенте, ибо от английского парламента зависело английское министерство и, следовательно, все «производные» административные величины, т. е. также лорд-наместник Ирландии. Итак, на текущие дела Ирландии английское правительство всегда могло иметь и имело при господстве конституции 1782 г. самое активное влияние. Что же касается до чисто законодательных вопросов, то в теории ирландский парламент был абсолютно независим от английского и вся связь обеих стран в вопросах законодательства сводилась к тому, что прошедший через нижнюю и верхнюю палаты законопроект нуждался еще в подписи великобританского короля. Конечно, в делах внешней политики Ирландия должна была беспрекословно следовать в английском фарватере, но весьма скоро обнаружилось, что и теоретическая ее самостоятельность во внутренних вопросах также есть не более, как невинная и безобидная фикция. Тут мы естественно переходим ко второму основному вопросу, решение которого необходимо для должной оценки данной конституции: как же пополнялся ирландский парламент? Состоял он (по примеру английского) из двух палат: верхней и нижней. Члены ирландской палаты лордов назначались королем, и сан их был пожизненным и наследственным; конечно, это были исключительно люди, принадлежавшие к господствующей нации и церкви. Что же касается до нижней палаты, то ни один католик не имел права ни выбирать в нее, ни быть избираемым, т. е. из 4? миллионов (приблизительно) людей, населявших Ирландию, около 3? миллионов были совершенно отстранены от какого бы то ни было участия в управлении. Но и из оставшейся небольшой части населения в нижнюю палату попадало всегда только то большинство, которое не могло быть враждебным Англии. В самом деле, ничего даже приблизительно похожего на правильные и независимые выборы не было и в помине. Всего членов было 300, из них 200 с лишком являлись от маленьких местечек, т. е. просто, назначались по единоличному усмотрению владельцев этих местечек; остальные 100 в большинстве случаев также не представляли собой избранников даже той ничтожной англиканской или пресвитерианской горсточки, которая по закону имела право голоса: всемогущее влияние лендлорда и тут слишком часто оказывало свое огромное действие. Все это вошло в обиход до такой степени, что, по сведениям как ирландским, так и английским, существовала даже специальная такса за право от имени известного местечка назначить кого угодно членом парламента (или самому быть выбранным), а также за приобретение этого права навсегда. Первое стоило обыкновенно около 2 тысяч фунтов стерлингов, а второе — от 8 до 19 тысяч. Итак, кто мог попасть в нижнюю палату? Почти исключительно сторонники английского преобладания, представлявшие даже не всю ничтожную полноправную горсточку населения, а только особенно угодную английским министрам категорию этой горсточки.

При подобных порядках избрания и прежде всего при безусловном устранении от выборов всего католического населения, т. е. подавляющего большинства ирландской нации, толковать о дублинском парламенте как о представительстве Ирландии можно было бы разве только в виде иронии. Радикально настроенные пресвитериане и кое-кто из англичан-протестантов с самого начала этой системы, с 1782, 1783, 1784 гг., не переставали указывать на все подобные уродливости и ненормальности; волонтерские общества (приобретшие явно политический характер) требовали в резолюциях на своих собраниях коренной парламентской реформы, но все эти домогательства оставались гласом вопиющего в пустыне, так же как аналогичное движение среди католиков. Вообще 80-е годы XVIII в. были временем, когда прогрессивные элементы среди пресвитериан (ирландского и шотландского происхождения) и англичан (господствующей церкви) понемногу стали теснее, нежели прежде, сходиться с католиками. Вдали уж выдвигался политический идеал ближайшего восстания: независимая Ирландия и свободные ирландские обитатели без различия нации и вероисповедания. Ирландским парламентом никто удовлетворен не был, кроме консервативной части англичан, населявших Ирландию, и это раздражение все росло, по мере того как выяснялось, что сам парламент со своей стороны весьма собой доволен: в 1783 г. он самым решительным образом отверг весьма умеренный проект реформы, предложенной ему.

Этим самым дублинское собрание ясно говорило, что оно хочет остаться фикцией и игрушкой в руках метрополии и довольствоваться той автономией Ирландии, которая была изображена на бумаге и в самом деле с первого взгляда могла обмануть всякого неопытного читателя бумажной конституции. Голодающему населению негде было высказаться и некому было жаловаться; все застарелые обиды и неправды самым мирным образом процветали под покровом порядков, созданных, чтобы поддерживать сильного против слабого; никакой самостоятельной, выгодной Ирландии и не выгодной Англии, экономической политики этот дублинский парламент не преследовал и не мог преследовать, и торгово-промышленный класс (всех трех исповеданий без различия) горько, но тщетно жаловался на то, что англичане пользуются Ирландией как рынком сбыта, а сами всячески препятствуют ирландской конкуренции у себя и в колониях. Католики хотели эмансипации, превращения их из париев, лишенных всех прав, в граждан; пресвитериане и часть английского низшего и среднего круга хотели более рациональной экономической политики, все они жаждали коренных аграрных реформ и понимали, что ни аграрные, ни правовые, никакие иные изменения, в которых прямо не заинтересованы английское правительство и лендлорды, немыслимы при наличности конституции 1782 г.

Периодически посещающий нацию голод, по мнению покойного Вирхова, есть явное доказательство ненормальности ее общественных условий. Ирландская история дает много фактов в подтверждение этих слов; еще неоднократно мы будем иметь случай отметить, как голод, якобы неожиданно обрушиваясь на Ирландию, с неумолимой настоятельностью заставлял сегодня вопить о том зле, о котором вчера говорили, а позавчера шептали. Так случилось и в описываемое время. В 1784 г. неурожай свирепствовал в Ирландии со всеми своими страшными последствиями, и снова началось было призатихшее аграрное движение, которое с давних пор было грозой лендлордов; стали наконец носиться слухи о том, что снова появились «белые парни».

«Белые парни» впервые появились, по одним источникам, в 1761 г., по другим — несколько ранее. Дело в том, что отчаянное положение ирландского крестьянства немало осложнялось существованием в стране колоссальных пастбищ. Площадь запашки была невелика, ибо лендлорды и снимавшие у них землю посредники часто весьма неохотно отдавали землю в аренду мелким фермерам: это было и несколько хлопотливо, и чревато кое-какими беспокойствами и неприятностями. Более удобным представлялось сдать все угодья под пастбища каким-нибудь двум-трем зажиточным людям либо самим заняться разведением скота; к тому же земли, отданные под пастбища, вследствие вопиюще несправедливого закона были совершенно изъяты от налога на содержание протестантского духовенства (десятины), а пахотные места все подвергались этому обложению. Тут закон как бы говорил каждой своей строчкой, что богатых людей он желает окончательно избавить от самых легких для них уплат, а бедным не намерен давать пощады, что содержать англиканское духовенство обязаны не англикане-лендлорды, а нищие католики. Кроме того, ограниченность площади запашки страшно удорожала хлеб и заставляла большинство ирландского народа питаться картофелем. Наконец, с середины XVIII в. англиканское духовенство, не довольствуясь жесточайшими мерами при взыскании десятины, стало чаще и чаще отдавать эту десятину на откуп, вроде того как Золотая Орда отдавала русскую дань на откуп бесерменским купцам. Откупщики же, конечно, взыскивали с населения не только ту сумму, которую они вносили духовенству, но и известное вознаграждение себе за хлопоты и беспокойства; положение фермеров становилось при этом еще более отчаянным. Конфисковался их скот, отбирались орудия, уносились кухонные принадлежности, и, если еще оставалась недоимка, нередко фермер засаживался в долговую тюрьму. Жаловаться, как мы уже сказали, было некому и после дарования Ирландии «автономии» в 1782 г., а до того и подавно. Любопытно, что эксплуататоры ирландского фермера иногда (например в 40—50-х годах XVIII в.) совсем как бы теряли голову от упоения своей силой, от сознания строжайшей законности своих действий, от уверенности в беспомощности своих грязных, оборванных и безграмотных жертв.

И вот всегда в такие-то безмятежные дни начинались неприятнейшие инциденты, мгновенно портившие весь ансамбль социальной картины, выдержанной, казалось, в самом определенном стиле. То здесь, то там, сегодня в Лимерике, завтра в Килькенни, послезавтра в третьем конце Ирландии вдруг находили труп управляющего, или посредника, или самого лендлорда, приехавшего на охотничий сезон; по неизвестной причине в разных местах начинались одновременные пожары; разными лицами получались угрожающие письма, и угрозы приводились в исполнение; угонялись огромные стада, и на землях, где они паслись, находили только трупы пастухов.

С 1761 г. эти происшествия приписывались большей частью «белым парням».

«Белыми парнями» они называли себя потому, что носили кое-где, пока это считалось безопасным, белые значки на шляпах и белые рубахи. Они собирались по нескольку сот человек и, не нападая открыто, днем, чинили ночью суд и расправу над особенно ненавидимыми в округе людьми. Сначала, в 60-х годах, они, впрочем, весьма редко прибегали к убийству, довольствуясь порчей и сожжением имущества, угоном скота, телесными наказаниями и изуродованиями. Но в 80—90-х годах XVIII в. участились и убийства. Представители этого движения (принимавшие кое-где, например в пресвитерианских округах, и другие названия) карали не только непосредственных притеснителей крестьянства, но и своих же, крестьян, соглашавшихся, вопреки их прокламациям, платить десятину или наниматься в батраки за цену ниже установленного в прокламациях минимума и т. д. «Белых парней» очень боялись все, и этот террор оказывал весьма сильное и длительное действие на все аграрные отношения этой местности, где возникали названные тайные группы (вербовавшиеся большей частью из крестьянской молодежи).

Иногда, в моменты обостренного движения, «белые парни» вовсе и не скрывались, а бродили человек по 300, по 500 от деревни к деревне, зная, что при разбросанности английских гарнизонов не так-то скоро их изловят и не так-то легко решатся на них напасть. Конечно, фермерское население всячески их поддерживало, давало им пропитание, исправно платило особый налог для их прокормления, правильно собиравшийся. Весьма любопытна эволюция, происшедшая в 60–80—90-х годах с отношениями «белых парней» к английскому правительству. Сначала, в 60-х годах, это движение не заключало в себе ровно ничего враждебного собственно правительству: это был протест доведенных до отчаяния и голодных людей против своих эксплуататоров, против лендлордов, посредников, управляющих и сборщиков десятины. Но англичанам невыгодно было изобразить начавшееся движение в истинном его свете; дело в том, что в подражание «белым парням» католических округов возникло вполне аналогичное явление в округах, где фермеры были пресвитерианами и даже англиканцами. Так, в Эльстере, ирландской провинции, населенной преимущественно английским, а не ирландским элементом, образовалось сообщество «дубовых парней», которые поступали совершенно по программе своих католических собратьев. Интерес господствующей (лендлордской) партии и английского правительства, не желавшего приступить к реформам, требовал поскорее разъединить это движение, замаскировать истинную его чисто экономическую подкладку и придать ему совсем иную окраску. Лендлорды и чиновники стали открыто говорить о сношениях, будто бы существующих между «белыми парнями» и Францией, о плане отделить Ирландию от Англии и предать ее Франции, о желании вырезать всех некатоликов. Ничего подобного и приблизительно не было в намерениях и желаниях «белых парней», но распускаемые английским правительством слухи поселяли панику в довольно широких кругах общества и наперед оправдывали любую степень административной энергии в борьбе с бунтовщиками. После первого появления в начале 60-х годов «белых парней», в 1765 г., был издан закон, по которому участники движения подвергались смертной казни, а в случае их ненахождения взыскивалась огромная контрибуция со всех жителей той местности, где совершено аграрное преступление. После 1765 г. «белые парни» стали исчезать, конечно, не вследствие этого закона, потому что и до его издания пойманным приходилось очень круто и чаще всего их убивали, а с другой стороны, и после нового закона ловились лишь очень немногие, но, во-первых, прошло несколько средних и даже хороших урожаев, во-вторых, напуганные сборщики десятины, лендлорды и посредники некоторое время избегали особенно жестоких вымогательств и изгнаний с участков, да и страшное напряжение, в котором приходилось жить «белым парням», не позволяло этой форме аграрной борьбы стать непрерывно длящейся. Местами и моментами это движение вспыхивало и в 70-х годах, но агитация, поднятая Флудом и Граттаном в пользу административной независимости, поддержанная с 1778 г. волонтерскими дружинами и увенчавшаяся в 1782 г. относительным успехом, на время прекратила аграрные волнения и отвлекла внимание и чувство ирландцев в сторону политической реформы. Подъем духа и удовлетворение, вызванные было не оцененной по достоинству конституцией 1782 г., исчезли весьма быстро; волонтерские дружины уже к 1784 г. утратили прежнее значение вследствие наступившего среди них разлада в тенденциях и настроении: одни продолжали и после неудачи 1783 г. стоять за решительную парламентскую реформу, другие утомились и охладели к этой идее. Католическое население увидело ясно, что все его материальные беды и моральные унижения остаются в полной силе и что совершенно по-прежнему нет ни малейшей возможности законным путем помочь горю: по уже охарактеризованному нами составу дублинского парламента можно было с уверенностью ожидать, что господствующий порядок вещей сохранится во всей неприкосновенности, пока это будет зависеть от парламентского законодательства. Голод 1784 г. обострил чувства озлобления и отчаяния среди части крестьянского населения, и опять, как сказано, появились на сцену «белые парни». Начались аграрные разбои, кое-где поджоги, ломанье и порча плетней и изгородей, угон и уродование скота, ночные нападения на объездчиков, управляющих и сторожей. Все еще это движение, как и в первые пароксизмы (в 1761–1765 гг.), не принимало явно политического характера, но министерство Вильяма Питта, управлявшее судьбами Англии и Ирландии, сочло благоразумным отнестись к нему с большой серьезностью. Дело в том, что у Вильяма Питта, подобно многим талантливым государственным людям Англии до и после него, была способность до минимума доводить возможность каких-либо готовящихся серьезных противоправительственных волнений. Оставляя совершенно в стороне моральную оценку действий и побуждений Вильяма Питта, необходимо признать, что он действительно владел политическим даром делать уступки, сохраняя свое достоинство; разъединять врагов, не показывая вида, что такова его главная цель; делать своими марионетками людей, прикидываясь ими побежденным; злодействовать чужими руками, сохраняя собственные в полной чистоплотности; наконец, никогда не смешивать капризов своего темперамента с требованиями поддерживаемого государственного принципа. Словом, у него были достаточные умственные способности, чтобы поступать так, как хотели, но не умели поступать многие другие. Питт владел в большей мере той государственной хитростью, которая так хорошо характеризована в «Измаил-Бее»: «Народ ребенок он не хочет дать, не покушайся вырвать, — но украдь!». В области политики, где показался (и кажется) совсем ко двору отзыв о чужой неудаче: «это хуже, чем преступление, это ошибка!» осуждать вообще и слова, и дела подобного образца с моральной точки зрения — занятие довольно праздное, все равно как с пылом настаивать, например, на том, что негры гораздо чернее скандинавов. Дело с нравственностью тут обстоит слишком просто и удобопонятно. Мы должны, следовательно, минуя вопрос о сочувствии или несочувствии Питта ирландским страданиям, спросить себя: во-первых, чего ему хотелось достигнуть в ирландской политике, во-вторых, какие средства он пустил в ход для достижения этих целей и, в-третьих, почему его предначертания на этот раз не удались. Конечно, ему прежде всего желательно было достигнуть полного успокоения волнующегося острова, ибо и управление государственными делами без этого успокоения отягчалось, и во внешней политике ирландское брожение довольно чувствительно и далеко не в пользу Англии ложилось на чашку дипломатических весов. В 1784–1785 гг. опять появились «белые парни»; одновременно с этим началось манифестационное движение среди городского населения в Дублине. Ирландские мануфактуры и другие промышленные заведения давно уже требовали запретительного таможенного тарифа для иностранных, в том числе и английских, продуктов; их представители (довольно влиятельные также в дублинском парламенте) давно жаловались, что английская промышленность их угнетает, что конкуренция с ней им не под силу. Они стали даже (до известной степени демонстративно) сокращать производство и рассчитывать рабочих, говоря рассчитываемым, что вся беда в нежелании английского правительства наложить требуемые пошлины на ввоз в Ирландию английских провенансов. Начались рабочие волнения на улицах Дублина все на той же почве требований новых пошлин. Вильям Питт тотчас же понял, что подобные причины могут весьма легко создать опасное сближение между недовольными элементами разных религий и даже разных классов, тогда как вероисповедная рознь и классовый антагонизм являлись едва ли не главными двумя поддержками английского владычества. Он боялся одновременно происходивших аграрного и городского движений и весьма хотел с которым-нибудь из них поскорее кончить. В Дублине толпы народа ходили по улицам, иногда окружали и подвергали насмешкам, толчкам и побоям нелюбимых чиновников и членов парламента и всевозможным издевательствам лиц, известных своей оппозицией желанным запретительным пошлинам, и всячески показывали, что они вполне солидарны в этом вопросе с владельцами промышленных предприятий. Вильям Питт предложил законопроект, который почти уравнивал все торговые права Англии и Ирландии к несомненной выгоде ирландцев. Но и в Ирландии, и в Англии этот проект встретил сильную оппозицию, и когда он в ирландском парламенте провалился, то пришлось его взять назад. Этот проект не налагал запретительных пошлин на английские товары, оттого он и не совсем понравился ирландским купцам и промышленникам. Но провалился он в дублинском парламенте потому же, почему не понравился и в Англии: в обоих этих местах ирландские интересы стояли вообще на втором плане. Тем не менее, пока шла возня с проектом, острый период кризиса миновал, все вошло в свою колею, и когда проект провалился, Питт уже мало этим был заинтересован. С городами на время приутихло, и можно было, уже не отвлекаясь, продолжать борьбу против «белых парней». С ними в сделки нельзя было и пытаться вступать, — это значило бы пошатнуть весь тогдашний ирландский социальный строй, покоившийся на лендлордском всемогуществе и привилегиях англиканского духовенства. Из-за одной только отмены подати десятины восстало бы, как один человек, огромное большинство дублинского и, что было гораздо опаснее для министра, английского парламента. В одни сутки кабинет был бы провален самым бесповоротным образом. Питт махнул рукой на это осиное гнездо лендлордских притеснений и фермерской нищеты и предоставил лорду-наместнику вешать «белых парней» и посылать военные экзекуции.

Католическое духовенство на этот раз высказалось решительно против аграрных беспорядков, что также было чрезвычайно на руку Вильяму Питту. Епископ Трой почел своим долгом даже обратиться к пастве с пастырским посланием [2], в котором обращал внимание «белых парней» на грозящие им за их поведение вечные муки в ином мире; лорд-наместник горячо благодарил епископа за его вмешательство. Любопытно, что, хотя ничего существенного для торговли и промышленности в конце концов сделано не было, ибо, как сказано, Питту помешали, тем не менее опять на несколько лет относительное спокойствие воцарилось в стране; отчасти тут давал себя знать и вошедший тогда в силу покровительствовавший хлебопашеству закон Фостера, быстро расширивший площадь запашки, вследствие чего открывалась возможность прокормления большего количества фермерских семейств, нежели при преобладании пастбищного землепользования. Но, конечно, ни одна из страшных социальных язв излечена не была. Вымогательства десятины приводили в отчаяние фермеров, которые и без этого налога в пользу чужого духовенства не сводили концов с концами и чуть не ежемесячно могли ждать изгнания с арендуемого участка. А когда прогонят, тогда либо кончай с собой, либо кормись подаянием, ожидая лучшего оборота судьбы, либо отправляйся на большую дорогу, либо довольствуйся мелкими похищениями. Впрочем, тогда за кражу даже небольших ценностей (от 5 шиллингов) полагалась смертная казнь через повешение, а потому для этого преступления требовалась едва ли не такая же отвага, как для грабежа и убийства.

Что же делал дублинский парламент за все это время в течение 80-х и начала 90-х годов XVIII столетия? Ничего. Граттан и Флуд произносили горячие речи, иногда ссорились между собой, иногда действовали заодно, их сочлены по парламенту слушали их не без удовольствия (ораторский дар обоих очень ценился не только в Ирландии, но и в Англии), и ничего полезного для страны все-таки не вотировалось. Люди вроде Граттана и Флуда были одиноки, не имели нужной поддержки в стенах палаты, а поддержка вне палаты принимала формы, отпугивавшие их. Кроме того, эта поддержка, в виде ли внезапных появлений «белых парней» или возникновения уличных беспорядков, была слаба, неорганизованна, малосознательна.

Только далеко смотревших вперед государственных людей, как Вильяма Питта, могло беспокоить это неулаженное положение дел, неуравновешенное состояние общественно-государственного механизма в Ирландии. Но чрезвычайные осложнения во внешней политике, вторая русско-турецкая война (1787–1791), с падением Очакова и усилением русского влияния, финансовая ликвидация последствий войны против американских колоний, наконец, вспыхнувшая французская революция властно отвлекали внимание Англии от соседнего острова. Сравнительное затишье, воцарившееся там со второй половины 1780-х годов, также благоприятствовало этому забвению ирландских бед и нужд. Не забудем, что Ирландия была тогда почти всецело крестьянской, земледельческой, не городской страной, а при социальном строе, основанном на чисто аграрных отношениях, симптомы начинающегося болезненного кризиса всегда медленнее и труднее познаются, нежели при строе городском, индустриальном. С другой стороны, давнишняя привычка к тому, что в Ирландии, так сказать, полагается никогда не быть полному покою, заставляла совершенно равнодушно относиться к проявлявшимся все же изредка признакам глухого раздражения. Наконец, успокаивающую роль играл и ирландский парламент, находивший (голосами большинства членов), что все обстоит благополучно, и что мало-мальски серьезные реформы излишни.

Так обстояло дело до начала 1790-х годов, когда на историческую авансцену в Ирландии выдвинулись люди, объединившие разрозненные оппозиционные силы, вдохнувшие силу и уверенность в души даже самых отчаявшихся, снова поставившие перед своей родиной огромные цели и снова показавшие Англии воочию, какие смертельные, непримиримые, сознательные и самоотверженные враги живут в ближайшем от нее соседстве. Для того чтобы понять, как возникла организация «Объединенных ирландцев», необходимо очертить личность Вольфа Тона и лорда Фицджеральда, а также характер той общественной среды, где они начали свою деятельность, а чтобы оценить все препятствия, с которыми им пришлось на первых же порах бороться, нужно предварительно упомянуть об одном явлении, широко развившемся именно в момент выступления этих людей на их трудную работу.

У английского правительства и до, и во время, и после Вильяма Питта было принято за своего рода политическую аксиому, не требующую доказательств, следующее правило: по мере сил и возможности следует стараться натравливать друг на друга в разных сочетаниях все элементы, населяющие Ирландию, так чтобы католики, англиканцы и пресвитериане постоянно враждовали между собой и чтобы численно слабейшие, т. е. англиканцы и пресвитериане, вечно нуждались для охраны своей жизни, своих прав и привилегий в организованных военных силах, находящихся в распоряжении у правительства. Расчету этому нельзя отказать в продуманности. Английское министерство всегда, а особенно в 1780–1790 гг., сознавало, что ничего нельзя себе представить для английского владычества опаснее, нежели союз и дружба между всеми ирландскими гражданами без различия вероисповеданий. Что такой союз вполне возможен, что в смысле лояльности вообще ручаться можно разве только за лендлордов, и то не за всех, что даже и не из союза всех жителей Ирландии, а просто из дружелюбных соседских отношений между ними для английского владычества может вдруг возникнуть грозная опасность, это в Лондоне испытали в 1778–1782 гг., в те ужасные годы, когда в Новом Свете американцы били английские войска, а в Европе французы грозили высадкой, и ирландские протестанты, сформировавшись в волонтерские дружины, заставили дать Ирландии «автономную» конституцию. Продолжься все эти печальные для Англии условия, пришлось бы, пожалуй, дать ирландцам и настоящую автономию, а не ту призрачную, которой впопыхах и в первый момент они обрадовались и удовлетворились. Но Граттан, Флуд и даже вожди волонтеров не владели великим политическим искусством и умением требовать до конца, тем искусством, которого так много оказалось через 100 лет при несравненно более тяжелых условиях, например, у Парнеля; когда же руководители ирландцев год, другой спустя захотели поправить ошибку, было уже поздно, соотношение сил успело круто измениться.

Но англичане не забывали урока: они знали, что за протестантами-волонтерами тогда стояло все католическое население, которое готово было в роковую минуту поддержать их всеми средствами и способами, и что именно это сделало волонтеров столь страшными. По мере того, как к концу 1780-х годов росло общее недовольство подкупленным парламентским большинством, которое, собственно, было даже и не выбрано, а просто назначено английским правительством и его прямыми сторонниками из лендлордов, кабинет Вильяма Питта все с большим сочувствием смотрел на новое движение, возникшее в северных окраинах Ирландии. Для того чтобы достигнуть успокоения страны путем умиротворительной политики, у Вильяма Питта не было достаточно сил, как оказалось из неудачного опыта с законопроектом о торговле; но, чтобы или прямым наущением, или попустительством не дать потухнуть всегда тлевшему в Ирландии расовому и вероисповедному антагонизму, на это средств в руках Вильяма Питта было многое множество. Даже можно было умыть руки и почти предоставить всему идти, своим чередом, довольствуясь легкими и незаметными толчками. Что же это было за движение, столь кстати для англичан развившееся во второй половине 1780-х годов?

Началось все с совершенных пустяков еще в начале 1780-х годов. Подралось в местности Эрмоге (на севере) двое крестьян из двух соседних деревень по какому-то личному поводу; оба принадлежали к пресвитерианскому вероисповеданию. Зритель драки, крестьянин-католик, принял в ней живое участие и, избив одну из сторон, снискал себе ненависть не только потерпевшего, но и всей его деревни. В свою очередь он получил поддержку своей деревни, состоявшей большей частью из католиков; вражда ширилась и распространялась весьма быстро между крестьянским населением севера.

Она не замедлила получить вероисповедную окраску, так как одна из сторон являлась в виде сплоченной массы пресвитериан, другая — в виде такой же ассоциации католиков. То замирая, то возгораясь, эта борьба вспыхнула к концу 1780-х годов ярким пламенем; на этот раз дело не обошлось без соучастия английского правительства. Нужно заметить, что по одному из многочисленных законов, делавших католиков париями гражданского общества, никто из лиц этой религии не имел права обладать оружием. Пресвитериане в пылу вражды, пользуясь подобным законом, повадились (обыкновенно на рассвете) производить облавы и обыски в квартирах католиков, ища и отбирая оружие. С наглостью насильников, чувствовавших за собой открытую поддержку лендлордов и молчаливую — английского правительства, эти добровольцы вламывались в глухой час зари рассвета в лачуги фермеров-католиков, поднимали всю изморенную дневным трудом семью, обыскивали все углы, творили всевозможные издевательства над жертвами, оскорбляли женщин и в случае неудачного обыска уходили, а найдя оружие, волокли хозяина к властям или избивали его сами до потери сознания. Их стали называть «предрассветными парнями» — по времени, когда они являлись на обыски. Конечно, жалобы на них властям были совершенно бесполезны, и выяснилась решительная необходимость самообороны. Католики стали объединяться в союз «защитников» (дефендеров) с целью на насилия отвечать организованным отпором. Тогда как-то так, якобы само собой, произошло, что к «предрассветным парням» примкнули волонтерские дружины (как уже сказано, состоявшие исключительно из пресвитериан и протестантов), и эти сыгравшие некогда (в 1778–1782 гг.) оппозиционную роль, люди стали послушным оружием лендлордов и правительства под влиянием ловко разогретого в них посторонним усердием вероисповедно-расового фанатизма.

Все шло превосходно: крестьяне разных религий дрались между собой, волонтеры занимались обысками, дублинский парламент был послушен и тих. Но на этот раз Вильям Питт рассчитал без хозяина, что и с такими даже умами в истории беспрестанно случается.

Он не принял в расчет, что не все католики и не все пресвитериане принадлежат к крестьянскому сословию; он знал, что средний класс в Ирландии малочислен и материально слаб, и поэтому почел его совершенной «quantite negligeable». Вот здесь-то и коренилась ошибка Вильяма Питта. Образованная горсточка ирландцев без различия вероисповеданий превосходно видела, кто остается в главном выигрыше от драк дефендеров с «предрассветными парнями» и волонтерами, и, не выработав пока вполне определенной программы действий, твердо решила всеми силами отвлечь темные слои населения от полезной для англичан междоусобицы и направить их на настоящего, общего врага. Политическая проницательность, чудовищная энергия, дерзость, предприимчивость, презрение к своей и чужой жизни отличали вождей этой горсточки. Они своими моральными силами восполняли численную скудость; их уже невозможно было обмануть, как были обмануты их отцы в 1782 г.; их нельзя было и натравить друг на друга, как крестьян; наконец, им трудно было воспрепятствовать силой в подготовительных действиях, ибо, как справедливо ни бранили конституцию 1782 г., а все-таки она мешала лорду-наместнику разить неприятеля по вдохновению. Они захотели открыть глаза ирландскому населению и открыли; они признали нужным организовать и сплотить всех бессознательных и сознательных врагов Англии и сплотили; когда это было сделано, они сочли своевременным зажечь восстание и зажгли; оказавшись слабее, они должны были погибнуть и погибли. В их жизни было много страшного для них и окружающих, потому что вся эта жизнь являлась строго логичным проведением одной и той же идеи, а те страницы всемирной истории, на которых выводы начертаны непосредственно вслед за посылками, обыкновенно бывают обильно забрызганы кровью.

Трупы, кровь и пожары, убийства, пытки и виселицы, гниющая вода в колодцах от накиданных тел и развалины — вот что явилось видимым, материальным последствием всех усилий Вольфа Тона, лорда Фицджеральда и их друзей. И однако 100 лет спустя, в 1889 г., Гладстон по поводу Вольфа Тона писал: «Один из наиболее достойных сожаления фактов ирландской истории заключается в том, что к концу прошлого (XVIII — Е. Т.) столетия бунтовщики Ирландии были во многих случаях истинным цветом ее детей (the very flower of her children)». Как же объяснить этот отзыв в устах англичанина, многократного министра, старого политика и врага революций? Расскажем, что делали и сделали эти люди, чтобы читатель мог прийти к самостоятельному заключению: соглашаться ли ему с Гладстоном или нет.

Теобальд-Вольф Тон родился в 1763 г. в семье одного дублинского хозяина каретной мастерской, протестанта. С молодых лет в нем проявлялась одна удивительная черта: он любил мечтать до такой степени, что окружающая действительность совершенно его переставала интересовать, т. е. не то, чтобы это только временами так бывало, нет, его мечты жили в нем постоянно, они были одарены развитием, отличались сложностью, захватывали его всецело и надолго. Герцог Аргайль (ненавидящий Вольфа Тона) совершенно справедливо, например, удивляется такому обстоятельству: почему Тон до 27 лет совершенно не обращал внимания на Ирландию и ирландские дела, а потом вдруг разом отдался им душой и телом? Все детство, отрочество, первая молодость прошли в обстановке, где можно было слышать и о «белых парнях» с их аграрными нападениями, и о борьбе католиков-дефендеров с «предрассветными парнями», и о других явлениях такого характера; городские беспорядки в Дублине из-за вопроса о торговых пошлинах развились на его глазах; парламент 1782 г. возник тоже, когда он уже не был ребенком.

И все это как-то проходило мимо, ничуть его не затрагивая, потому что ему было некогда: сначала он мечтал стать солдатом и отправиться в неизвестные места к таинственным враждебным народам; потом он мечтал основать колонию на одном из заброшенных островов Тихого океана и оттуда предпринимать отважные экспедиции против неприятелей — каких? он сам хорошенько не знал и называл впоследствии Испанию; затем явились новые планы — службы в Индии и борьбы с туземными державцами в глубине этой страны, тогда покрытой колоссальными непроходимыми тропическими лесами, лугами и озерами. Может быть, вследствие принадлежности своей к протестантской семье он в детстве и первой юности относился к английскому правительству не то вполне нейтрально, не то даже дружелюбно; по крайней мере его мечты вовсе не исключали поступления на английскую военную службу, основания колонии с помощью Вильяма Питта (о чем он даже подавал проект английскому министру) и тому подобных комбинаций.

И непременно в этих мечтаниях есть враги и война с ними, борьба и движение. Жизненная карьера Вольфа Тона сложилась следующим образом: он учился сначала в колледже Троицы, потом в Дублинском университете, специализовался на изучении права, которое терпеть не мог и называл безнравственным в принципах и в приложениях; в адвокаты он готовился по желанию и просьбам отца и курс окончил хорошо только вследствие замечательных способностей.

Двадцати двух лет от роду он полюбил одну молодую девушку, и так как были препятствия со стороны ее родных, он увез ее и обвенчался, а затем поселил ее в семье своего отца, сам же отправился в Лондон устраивать дальнейшее будущее. В Лондоне он провел 2 года (1787–1788 гг.) один, делясь скудным куском хлеба со своим братом и как будто готовясь к адвокатской практике, а на самом деле почти вовсе не заглядывая в судебные учреждения и упорно работая над разными полуфантастичными проектами, из которых ничего реального не выходило. В самом конце 1788 г. последовало примирение с ним семейства его жены, и он вернулся в Дублин, где с 1789 г. начал заниматься практикой. Замечательным свойством обладал Вольф Тон: у него хорошо выходило даже такое дело, за которое он принимался с отвращением. Природные силы ума и удивительные способности выручали. И занятие адвокатурой, страшно его тяготившее, тоже пошло у него так, что он стал зарабатывать довольно много. Но уже спустя год практика стала ему совсем невмоготу, и он ее совершенно оставил. Средства к существованию были теперь, после примирения с тестем, совершенно достаточны для его семьи; он отдался всецело политике, которая его до того времени совсем не интересовала. Почему так случилось, чем обусловилось это совершенно внезапное направление мысли Вольфа Тона, мы не можем сказать в полной точности. Начавшейся французской революцией и ее впечатлениями можно (как увидим) объяснить дальнейшие движения ирландской политической мысли вообще и конечные идеалы Вольфа Тона в частности: уже с 1790 г. влияние революции несомненно и сильно; тем не менее оно сказалось на Вольфе Тоне не сразу. Весной 1790 г. он опубликовал памфлет, в котором резко критиковал систему управления лорда-наместника Букингема, в январе того года подавшего в отставку. Его точка зрения в этом памфлете резко оппозиционная, но еще вполне лояльная относительно английскою владычества. (При свободе печати, уже тогда существовавшей в Ирландии, мыслима была бы в прессе иная точка зрения.) Парламентские виги сочли его в первое время своим и сблизились с ним. Однако очень скоро уже обнаружилось, что им не по дороге: Вольф Тон напечатал новый памфлет, в котором весьма явственно сводил дело к необходимости полной независимости от Англии. Повод к подобным заключениям был на этот раз самый щекотливый для Англии, ибо касался внешней политики. Произошло столкновение между английскими и испанскими судами, сопровождавшееся оскорблением британского флага, и в Лондоне заговорили о войне с Испанией. Так как кредиты для войны должны были вотироваться по закону и в английском, и в ирландском парламентах, то Вольф Тон, предупреждая события, написал брошюру, посвященную рассмотрению вопроса: обязана ли Ирландия непременно принимать активное участие во внешних столкновениях Англии с другими державами? По его мнению, раз Англия начинает ссоры и вообще ведет сношения с иностранными землями без всякого участия Ирландии, то столкновения Англии с ними к Ирландии никакого отношения иметь не могут. В ссоре Испании с англичанами Ирландия, говорит Вольф Тон, столь же мало принимала участия, «как если бы спор возник между японским императором и корейским королем», расплачиваться же за английские предприятия ирландцам нет никакой нужды. Виги, изображавшие в дублинском парламенте оппозицию, совершенно не вняли советам Вольфа Тона и наравне с правительственным большинством вотировали кредит в 200 тысяч фунтов. Отношения между ними и Вольфом Тоном после этого сильно охладели. Все еще он не становился на революционную дорогу; он ждал, но в ожидании все повышал и повышал свои требования, все расширял свои политические идеалы. На парламентскую же оппозицию он весьма быстро усваивал тот взгляд, окончательная формулировка которого несколько позже вылилась у него в признании, что он «давно уже презирает так называемую оппозицию гораздо искреннее, нежели обыкновенных проституток», ибо проститутки не столь лицемерны. В это же время стала у него складываться та ненависть к Англии, которая, по его собственным словам, настолько глубоко укоренилась в его натуре, что стала «скорее инстинктом, нежели принципом».

Все яснее и яснее вырисовывается перед ним главная цель всей остальной его жизни: полнейшее отделение Ирландии от Англии в виде совершенно самостоятельного государства. И сообразно с этим все напряженнее ищет его мысль средств и методов первоначальных, подготовительных действий, необходимых для начала борьбы. Люди, одаренные сильно развитым воображением и быстро схватывающими все на лету способностями, часто страдают отсутствием усидчивости, уменья сосредоточиться. У Вольфа Тона эти недостатки были, но поглотившая его мысль дала ему и сосредоточенность, и усидчивость. При тех обстоятельствах, какие тогда его окружали, Вольф Тон сдержал свою природную порывистость и долго осматривал и зондировал почву, пока не приступил к решительному делу. Нужно отметить необыкновенную жизнерадостность, сказывающуюся в любопытном дневнике, который остался после Вольфа Тона. Этот человек был в беспрерывной работе с 1791 г. до рокового ареста, подвергался страшнейшим опасностям, встречал досадные и тяжелые препятствия, и за все эти 7 лет юмор и хорошее расположение духа, с интервалами конечно, не покидали его. Очень уж он был уверен в торжестве своего дела, а Паскаль недаром сказал: «Il у a plaisir d’etre dans un vaisseau battu de l’orage, lorsqu’on est assure qu’il ne perira point». Подлинные бури еще не настали в 1791 г., но Вольф Тон уже начал снаряжать то судно, где ему и лорду Фицджеральду суждено было стать рулевыми и обоим погибнуть. Он быстро понял, что не только с драками «предрассветных парней» и католиков-дефендеров, но и с другими, менее острыми проявлениями расовой и вероисповедной вражды в Ирландии необходимо покончить как можно скорее. Пока английское правительство имело повод и возможность прикидываться кроткой и огорченной всеобщей матерью, которая к прискорбию своему никак не может унять дерущихся детей; пока пресвитерианам и англиканцам внушалось, что католики собираются устроить Варфоломеевскую ночь, а католикам — что «предрассветные парни» и волонтеры кое-как удерживаются только метрополией от самых худших неистовств, до тех пор ни одного серьезного шага против Англии предпринять нельзя было. Вольф Тон выдвинул точку зрения, которая, как ему казалось, способна была привести к намеченной первоначальной цели: успокоить ирландскую междоусобицу. В его концепции все население Ирландии, без различия расы и религии, должно было смотреть на свой остров как на неотъемлемое общее достояние, и, следовательно, первой, самой насущной задачей должно стать объединение ирландцев. Тогда правительство останется со своими чиновниками, немногочисленными гарнизонами и лендлордами; «стальные же обитатели Ирландии обратятся в одну враждебную массу. Блестящий и свежий пример североамериканских колоний сильно подбодрял Вольфа Тона. Там тоже были религиозные раздоры, тоже далеко не сразу объединились разнородные элементы населения, тоже вооруженный протест сначала казался дерзостью и сумасшествием, и однако инсургенты добились решительно всего, чего хотели. Вольф Тон между многим прочим был одарен также одним свойством, полезным для всех людей вообще, а для политического деятеля прямо бесценным: при всей своей пылкой фантазии, при сильных страстях и увлечении идеей он никогда не терял умственного хладнокровия, рассчитывая шансы удачи и неудачи, никогда не лишался способности переноситься мысленно на место врага, обсуждать дела с вражеской точки зрения так же обстоятельно, как свои собственные. Он был поэтом в главных целях и суровым прозаиком в обдумывании средств борьбы, и только оттого этот нервный, высокий, худощавый, небрежно одетый человек со своим бледным добродушным лицом и проницательными глазами оказался столь страшным для англичан противником. Вольф Тон, например, уже в 1792 г., как явствует из его дневника, на дне души своей хранил и питал мысль, что с чего ни начинай и чем ни продолжай в деле насильственного расторжения связи между Англией и Ирландией, а без помощи Франции в конце концов не обойдешься. Но поставить эту мысль во главе угла всех своих соображений в 1791–1792 гг., когда речь шла еще об устранении междоусобных раздоров в Ирландии, было с точки зрения Вольфа Тона такой нелепостью, за которую английское правительство могло бы только его сердечно поблагодарить. Французское нашествие, которое спустя 5–6 лет было принято инсургентами самым дружественным образом, в начале 1790 г. еще являлось пугалом не только для протестантов, но и для части католиков. Еще не назрело время для начала восстания, для военной борьбы, в пылу которой все оценивается исключительно со стратегической точки зрения, еще только начиналась та медленная общественная раскачка, которая длилась, все усиливаясь, 5 лет, пока не привела к открытому бунту. Но Вольф Тон, приглядываясь к окружавшей его политической атмосфере, быстро заметил, каким цементом легче всего связать ирландцев: принципы гражданской и политической свободы и равноправности, выдвинутые французской революцией, и послужили связью, объединившей средний класс ирландского населения. В эти первые свои годы, до террора, французская революция завладевала умами среднего класса во всех странах с необыкновенной быстротой. Энтузиазм к великому движению распространился в Ирландии сначала по тем округам, которые были населены преимущественно пресвитерианами и англиканцами, особенно в Эльстере.

Подобное явление весьма понятно: освободительные и антицерковные идеи революции принимались протестантским средним классом всецело; положение протестантов среднего слоя, несмотря на кажущуюся их полноправность, было весьма незавидно, ибо ни в парламент без желания и влияния лендлордов они фактически попасть не могли, ни иным путем влиять на государственные и даже местные дела также не имели возможности; что же касается до антикатолических тенденций революции, то к католицизму в лучшем случае они были совершенно равнодушны. Несколько иначе обстояло дело в католических округах: там «парии желали стать гражданами», люди, лишенные всех политических и некоторых гражданских прав, стремились выйти из своего унизительного положения и уравнительные революционные принципы быстро приобретали там по меньшей мере таких же горячих адептов, как среди tiers-etat протестантского, но не так однородно было отношение к революционному антиклерикализму. Ведь католическое духовенство в своей массе стояло в рядах ирландской оппозиции; несмотря на красноречие епископа Троя, они, подобно своей пастве, благожелательно относились к «белым парням» и открыто поддерживали дефендеров в их обороне от пресвитерианских «предрассветных парней»; во Франции революция уничтожала церковную десятину, в Ирландии тоже была десятина, но какая? — взимавшаяся с католиков в пользу англиканской, а не католической церкви! Все это, разумеется, несколько мешало образованным католикам, даже и не верующим, легко усваивать революционное отрицательное отношение к католической церкви, да оно в конце концов почти вовсе не вошло в идейный обиход этого замечательного ирландского поколения 1790-х годов. Так или иначе, но протестантский Эльстер первый почувствовал на себе «французскую заразу», как выражались тогда охранительные круги тогдашней Англии и континента. В июле 1791 г., во вторую годовщину взятия Бастилии, волонтерские дружины устроили в Бельфасте огромную дружественную Франции манифестацию; была предложена и принята резолюция с требованием уравнения прав католиков и протестантов. Вице-король Ирландии граф Уэстморленд с прискорбием увидел, что, несмотря на стычки кое-каких волонтерских дружин с дефендерами, несмотря также на все старания отожествить волонтеров с «предрассветными парнями», эта чисто протестантская ассоциация питает к католикам дружественные чувства… «Союз их (т. е. католиков и пресвитериан — Е. Т.) был бы действительно ужасен. Этот союз еще не заключен, и я верю и надеюсь, что он никогда не состоится», — писал в одном частном письме [3] вице-король вскоре после бельфастской манифестации.

Вольфу Тону суждено было разбить эту веру и надежду. Он тотчас же решил воспользоваться проявившимся в Бельфасте активным настроением и поспешил туда. В сентябре того же года (1791) он издал новый памфлет, в котором осыпал упреками и насмешками царившую ирландскую конституцию, ставил категорическое требование полнейшей эмансипации католиков и прежде всего права для них выбирать и быть выбираемыми в парламент. Он прямо говорил о лукавой политике английского правительства, которое пугает протестантов католиками и католиков протестантами для собственной выгоды, и доказывал, что все эти искусственно поддерживаемые страхи неосновательны. Десять тысяч экземпляров этого памфлета были быстро расхватаны, прочитывались и обсуждались (конституция, хоть и дурная, хоть и вполне справедливо критикуемая в памфлете, тем не менее позволяла говорить о себе вслух вполне откровенно). Когда почва казалась достаточно подготовленной, Вольф Тон в октябре (1791 г.) предложил некоторым единомышленникам в Бельфасте основать особое общество для пропаганды объединения; такая ассоциация была основана и названа обществом «Объединенных ирландцев». Насколько зависит от человеческой воли приблизить историческое событие, настолько эта сообщество приблизило взрыв 1798 г. К его деятельности мы теперь и обратимся.

Не только вследствие внушений сознательной политической мысли, но и по инстинкту, похожему на инстинкт голодного человека, рвущегося к пище, Вольф Тон рвался к организации, к скорейшему ее образованию, ибо он смотрел на это как на такой шаг, без которого вперед идти совсем невозможно. Ему удалось использовать все нараставшее оппозиционное настроение среди городской молодежи, и 18 октября 1791 г. в Бельфасте уже произошло первое заседание общества «Объединенных ирландцев», образованного Вольфом Тоном. Первый состав этого сначала легального общества был из 36 человек, из которых на заседании присутствовало 20. На этом заседании была принята следующая резолюция. Главная, существеннейшая мера, необходимая для процветания и свободы Ирландии, заключается в равном представительстве всего ирландского народа в парламенте; для достижения этой цели и основывается настоящее общество. Так как английское преобладание слишком сильно, то для отпора ему единственным конституционным средством будет полная радикальная реформа парламентского представительства на принципе совершенного уравнения прав всех вероисповеданий. Содействовать этой цели всеми зависящими от них средствами и обязались друг перед другом члены нового общества. Не теряя времени на подробную выработку непосредственной практической программы, Вольф Тон отправился в Дублин, чтобы здесь основать отделение нового общества: для революции столица не менее важна была, чем для правительства. Здесь он встретил деятельных помощников в лице Непира Тэнди и Самуэля Нильсона, сына диссидентского священника. Оба эти лица еще до выступления на арену борьбы Вольфа Тона мечтали о проведении в жизнь основной его идеи: объединения людей всех вероисповеданий, существующих на ирландском острове, против английского правительства и против пресмыкающегося перед ним дублинского парламента. Эта идея так громко подсказывалась провокаторской деятельностью администрации, ее попустительством и снисхождением ко всяким безобразиям «предрассветных парней» и других волонтеров добровольного протестантского сыска, что средний класс ирландского населения самой логикой жизни был приведен к мысли раскрыть глаза своему народу и объединить его против общего врага. Характерно, что первыми адептами, инициаторами и организаторами «Объединенных ирландцев» были именно представители буржуазной, диссидентской и вообще протестантской молодежи: им особенно стыдно и больно было за своих соотчичей, столь наивно поддавшихся правительственному науськиванию на католиков, а кроме того, они особенно сильно увлеклись французской революцией как вследствие более высокого общего культурного своего уровня, так и потому, что революционное гонение католицизма во Франции совершенно никаких струн в их душе болезненно не затрагивало. В начале ноября (9-го числа) 1791 г. в Дублине появилась первая прокламация местного отделения общества «Объединенных ирландцев» [4]. Этот документ начинается чрезвычайно характерно: «В нынешнюю великую эру реформы, когда несправедливые правительства падают во всех частях Европы, когда религиозное преследование вынуждено отказаться от своей тирании над совестью, когда права людей утверждены в теории, а теория эта осуществляется на практике, когда древнее происхождение уже не может более защитить нелепые и притеснительные формы против здравого смысла и общих интересов человеческого рода, когда признано, что всякая правительственная власть проистекает от народа и обязательна лишь постольку, поскольку она защищает его права и споспешествует его благосостоянию, мы, ирландцы, считаем нашим долгом выступить вперед и выяснить то, от чего мы ощущаем тяжкий для себя вред, а также то, в чем, по нашему убеждению, действительное против него средство. Мы не имеем национального правительства. Нами управляют англичане и прислужники англичан, цель которых есть интерес другой стороны, орудие которых — подкуп, сила которых коренится в слабости Ирландии, и эти-то люди пользуются полнотой власти и хозяйского влияния в стране как средствами к соблазну и подчинению честности и духа ее представителей в законодательстве. Такой внешней силе, проявляющей однообразное действие в направлении, слишком часто противоположном истинным и очевидным нашим интересам, может быть оказано действительное сопротивление только при помощи единства, решительности и поднятия духа в народе — при помощи качеств, которые в состоянии проявиться вполне легально, конституционно и действительно посредством этой великой меры, существенной для блага и свободы Ирландии, — равного представительства всего народа в парламенте». Далее прокламация развивала основную мысль о необходимости коренной реформы дублинского парламента на основе полнейшего уравнения всех вероисповеданий в политических правах, и для достижения этой цели рекомендовалось следующее: «Мы приглашаем и самым серьезным образом увещеваем наших земляков вообще последовать нашему примеру и образовывать подобные общества во всех частях королевства для распространения конституционных знаний, изгнания ханжества в религии и политике и для достижения равного распределения человеческих прав среди ирландцев всех сект и наименований». В конце прокламации был прибавлен текст клятвы, приносившейся каждым новым членом общества; клятва обязывала каждого члена, насколько от него зависит, содействовать братским чувствам, сознанию одинаковости интересов ирландцев всех религий, «без чего всякая парламентская реформа должна выйти партийной, а не национальной», должна оказаться несостоятельной и вызвать разочарование.

Анализируя содержание этой прокламации и знакомясь с первыми шагами общества, мы приходим к следующему заключению. Инициаторы находились под несомненным и сильным воздействием Декларации прав и вообще французских революционных идей и событий; они решили все свое внимание устремить на противодействие административным провокациям вероисповедной и национальной розни; они хотели полной автономии Ирландии; и наконец они боялись испугать своим радикализмом нацию. Это явствует из сопоставления таких двух фактов: в прокламации они, распространяясь о непосредственной цели своей деятельности, ровно ничего не говорят о средствах к получению желательной парламентской реформы, отделываясь неопределенными приглашениями всех и каждого способствовать усилению братских чувств единения и солидарности, а между тем общество действовало (особенно с 1794 г.) путем чисто революционной агитации вполне сепаратистского характера, и вопрос о парламентской реформе вскоре отошел куда-то совсем в сторону. Мы имеем для подтверждения этого мнения еще и положительное свидетельство никого другого, как самого Вольфа Тона, который по поводу этой (и ей подобных) прокламации писал своему другу Росселю:

«В предыдущем содержится мое действительное и искреннее мнение о состоянии этой страны (Ирландии — Е. Т.), насколько при настоящих обстоятельствах может быть рекомендовано его (мнение — Е. Т.) обнародовать. Конечно, они (посылаемые Росселю прокламации — Е. Т.) немного уклоняются от истины, но ведь сама истина иногда должна снизойти до сделок. Мое неизменное мнение состоит в том, что гибель ирландского благополучия заключается в английском влиянии: я уверен, что это влияние всегда будет широко, пока длится связь между обеими странами; тем не менее, так как я знаю, что это суждение для настоящего времени слишком смело, хотя через весьма короткий срок оно может установиться повсеместно, я не внес его в резолюции, я только предложил выдвинуть реформу парламента в качестве оплота против этого зла, которое, как это может видеть на всяком примере каждый честный человек, желающий открыть свои глаза, подавляет интересы Ирландии. Я не сказал ни единого слова, которое обнаруживало бы желание отделения, хотя вам и друзьям вашим я высказываю как самое решительное мое мнение, что такое событие было бы возрождением для этой страны».

Положение Вольфа Тона было одним из самых трудных, в какие только история ставит людей: это было положение революционера-педагога, революционера, видящего себя в необходимости с воспитательными целями говорить вполголоса, иметь задние мысли в переговорах не только с чужим, но и со своим лагерем. Для всякого, изучавшего хоть сколько-нибудь обстоятельно жизнь и дела этого человека, даже просто для читавшего один только дневник его и его процесс, совершенно ясно, что Вольф Тон зарезал бы и жену, и детей, и себя, не поколебавшись ни одного мгновения, если бы знал, что это обстоятельство как-нибудь выгонит из Ирландии англичан. Эта ненависть переливалась за борт, душила его и обусловливала все его поступки.

При подобных условиях Вольф Тон не в состоянии был, по-видимому, и применять к своим действиям иной критики, кроме, так сказать, чисто стратегической: вот почему все декламации насчет иезуитизма его действий, расточаемые некоторыми английскими историками, обличая благородство души своих авторов, являются в то же время довольно бесполезным занятием, если в виде главной задачи ставить себе выяснение общественных условий Ирландии накануне взрыва. Для нас тут важно установить, почему Тон не говорил всего, о чем он думал, в 1791, 1792, 1793 гг.? Не говорил потому, что боялся внести сразу же разброд в только еще предположенное, еще не начинавшееся дело объединения общенациональной оппозиции. Мало того: на обнародованную программу при всей ее умеренности он смотрел как на «пробный камень» для легальной вигистской оппозиции, с давних пор существовавшей в дублинском парламенте и тоже стоявшей за парламентскую реформу. «Они — не искренние друзья народного дела, — писал Тон в том же письме к Росселю о клубе вигов, — они боятся народа так же сильно, как боится его замок (т. е. лорд-наместник — Е. Т.)». Тон не верил им, презирал их и думал, что если они не примкнут к его программе, то значит в душе они очень довольны своими протестантскими привилегиями и о католиках соболезнуют лишь на словах. «Примените пробный камень [5]; если они выдержат испытание, хорошо, если не выдержат, то они лживы и притворяются, и чем скорее они будут разоблачены, тем лучше»., Тон действовал по зрело обдуманному политическому методу: искренно желающих того же, что и он, не распугивать резкими словами и формулировками, слишком решительными для еще не вполне назревшего революционного чувства, но вместе с тем без всякого замедления выяснить этим самым колеблющимся и не решающимся людям, что лучше им продолжать колебаться и не решаться, нежели попасть в руки таких деятелей, которые в душе желают свести к ничтожеству все планы политического переустройства и которые намерены отыграться соболезнующими словами и легкой фрондой от ненужного им решения грозной исторической задачи. Эти-то сознательные противники и казались Вольфу Тону тем опаснее, что они являлись уже вполне сформированной группой, имевшей влияние и располагавшей громкими именами. Нужно заметить, что Тон был неправ относительно некоторых отдельных лиц этой группы, но совершенно справедлив в оценке большинства. Напрасно только Тон боялся, что громкие имена парламентариев составляют серьезную опасность для нового общества, к которому они не примкнут: он тогда, в конце 1791 г. и начале 1792 г., еще мало знал свое поколение, тех людей, каких судьба послала ему в помощники. Например, один Самуэль Нильсон, сопутствовавший Тону с первых же его шагов, сам по себе стоил целого отряда агитаторов. Он неутомимо разъезжал по северным и центральным округам Ирландии, где война между католиками-дефендерами и пресвитерианами («предрассветными парнями») кипела по всей линии, и не переставал увещевать дерущихся, указывая им на более, по его мнению, целесообразное употребление сил. Кое-где Нильсону и Вольфу Тону удавалось действительно умиротворить эти междоусобицы, что и вызвало неодобрительное внимание таких, казалось бы, патентованных охранителей всеобщего спокойствия, как вице-король, его губернаторы и знатные лорды. Так, в августе 1792 г. лорд Дауншайр, воспользовавшись тем случаем, что Тон и Нильсон явились к нему с прямым указанием на безобразия «предрассветных парней» и на благосклонное к ним отношение властей, горько упрекал обоих своих посетителей, говоря, что во всем виноваты католики, которые сами заводят смуту, а потом обижаются, когда патриотические граждане их колотят; что наконец у католиков уже есть целая вооруженная армия (законопреступным образом составившаяся). Вольф Тон не был создан для успокоения начальственных тревог; он подтвердил, что действительно вооружение у католиков имеется, ибо нужно же им защищаться, когда на них нападают, но что если бы правительство на самом деле хотело их защищать от насилий «предрассветных парней», то порядок мгновенно воцарился бы.

Тон с Нильсоном, конечно, и к лорду Дауншайру ходили исключительно с агитационными целями: понимали же они, что английское правительство, уже почуявшее следы действий новой организации, уже заметившее ускорение темпа революционизирования страны, не может не обратиться с удвоенным жаром к своему действительно серьезному, действительно капитальному средству: к средству натравливания пресвитериан на католиков с целью помешать их объединению на почве борьбы против Англии. Но им было важно разоблачить лорда Дауншайра и ему подобных так, чтобы самые слепые увидели, в чем тут дело. Это им и удалось и всегда удавалось, ибо нужно же было Дауншайру оправдать как-нибудь явное попустительство английских властей творимым безобразиям, и ввиду полной невозможности логически склеить тут хоть какое-нибудь извинение он либо говорил смешные неправдоподобности (что было для его собеседников очень хорошо), либо проговаривался (что было еще лучше). Счастливые времена отсутствия организованного противодействия политике натравливанья, времена отсутствия систематического ее разоблачения — проходили. Сознательные, угадывающие и не устающие враги вставали перед Вильямом Питтом.

Нильсон был всегда склонен к литературным занятиям и прежде всех пришел к заключению, что пока идеи общества «Объединенных ирландцев» не имеют для своего распространения специального органа, до той поры дело пропаганды не может считаться прочно поставленным. Идея встретила полную поддержку со стороны «общества» вообще и Вольфа Тона в частности. Новая газета («Северная звезда»[6]) стала выходить в Бельфасте с 4 января 1792 г. под редакцией Нильсона и сделалась руководящим агитационным органом. Целью газеты, как указывалось в ее программных статьях, была проповедь необходимости коренной парламентской реформы на основе общего избирательного права и объединения ирландцев всех религий, а по мысли Вольфа Тона новый орган должен был сделаться главным распространителем известий о том, что делалось в эти годы во Франции, ибо, несмотря на отсутствие предупредительной цензуры как в Англии, так и в Ирландии, о быстро следовавших друг за другом событиях французской революции, подданные Георга III узнавали очень мало, очень поздно, очень плохо и в очень одностороннем освещении: нечто посильнее всякой цензуры было тому причиной. Французская революция с 1792 г. стала решительно непопулярна не только в аристократических кругах Англии, которые ненавидели и боялись ее с самого взятия Бастилии, но и в среде буржуазной, и общественное мнение Англии, подогреваемое к тому же национальным чувством ввиду призрака близкой и грозной войны с Францией, самым демонстративным образом обнаруживало свою вражду к французским делам и тенденциям. Ирландцы же заимствовали обыкновенно свои политические сведения из английских источников и хотя склонны были всякую английскую точку зрения принципиально отрицать именно в силу того, что она английская, но это мало помогало делу правильного и всестороннего ознакомления с революцией и ее принципами. Для Вольфа Тона уже тогда важно было «воздвигнуть Ирландию как независимую от Англии республику», а для воспитания страны в республиканских чувствах весьма существенным казалось знакомство с Францией, именно тогда превращавшейся в республиканскую страну.

К великой радости Вольфа Тона передовое ирландское общество с сочувствием встретило и поддержало пропаганду, и в этом смысле «Объединенным ирландцам» оказали большие услуги сыновья одного банкира из Корка — братья Генри и Джон Чирсы. Они много путешествовали по Франции и успели познакомиться с выдающимися революционными деятелями, например с Роланом и Бриссо. Они вернулись в Ирландию как раз в то время, когда террор во Франции еще только начинался. Они видели самое светлое время революции, период грандиозных мечтаний о космополитическом братстве, о полнейшем возрождении общества, о всеобщей освободительной войне «народов против деспотов». Вернувшись в Ирландию, они примкнули к «Объединенным ирландцам» и усилили франкофильское течение в обществе. Братья Чирсы принесли обществу, в которое вошли, свое необыденное по тем временам образование (библиотека их была из лучших в стране), знакомства и связи, свою твердую волю и желание быть полезными. Враги сразу обратили на них свое полное внимание. В 1793 г. лорд-канцлер заявил в палате лордов, что братья Чирсы суть члены французского якобинского клуба и в качестве якобинских эмиссаров они состоят на жаловании и имеют миссию поддерживать брожение в Ирландии. Генри Чирс с негодованием опроверг это утверждение, а брат его собирался даже вызвать лорд-канцлера на дуэль: подобное обвинение не только затрагивало честь их, но оно в эту эпоху, т. е. в первую половину 1790-х годов, могло также скомпрометировать «Объединенных ирландцев» в тех ирландских общественных кругах, которые именно и предстояло еще завоевывать, которые колебались, боялись, не решались и гнали от себя мысль о союзе с Францией, мысль, фатально неустранимым призраком, с году на год все яснее и яснее выраставшую перед Ирландией.

Трудные и хлопотливые были эти годы (1792–1795) для Вольфа Тона. Пропаганда шла весьма деятельно, но все-таки не могла так скоро, как это желалось «Объединенным ирландцам», привести к окончательному результату. Редакция «Северной звезды» с Нильсоном во главе продолжала свое дело, несмотря на скудость средств и правительственные преследования, проявляя при всех злоключениях и препятствиях ту холодную энергию и упорство, которые так характерны для этого поколения. Временами Вольфу Тону действительно могло, по-видимому, казаться, что вся игра ведется как-то в пустую, что несложные, до азбучности удобопонятные принципы «Объединенных ирландцев» изо дня в день толкуются устно и печатно где-то в молчаливо-безответном пространстве. Подобный период присущ всякой без исключения пропаганде, подобно тому как штиль присущ океанам. В данном случае и штилевой период был сравнительно непродолжителен, и перенести его сумели очень стойко. С самого начала своей политической деятельности Вольф Тон не переставал держаться мнения, что Ирландия для своего освобождения от Англии самым серьезным образом нуждается во французской помощи. Когда в начале 1793 г. вспыхнула наконец война между Англией и Францией, Вольф Тон с обычной трезвостью взгляда решил, что его делу может важную услугу оказать не фразеология французская о братстве всех наций (столь пленившая братьев Чирсов), а то несомненное стратегическое соображение, что Ирландия, перейдя на сторону французов, сделается для них удобным местом высадки, серьезной союзницей и грозной базой для дальнейшей наступательной войны против Англии. Продолжая вместе с тем сознавать, что говорить об этом вслух еще рано, Вольф Тон решил действовать так, как действовал бы всякий министр иностранных дел, исподволь начинающий разработку известного дипломатического плана, но вовсе не считающий необходимым оповещать об этом urbi et orbi.

В начале 1794 г. начались сношения между французской республикой и Вольфом Тоном через посредство некого Джексона. Французам важно было узнать в точности о состоянии умов в Ирландии, а Вольфу Тону — о том, насколько желательная для него высадка входит в военные французские планы. Но Вильям Питт не только говорил вдохновенно, мыслил вдохновенно, поступал вдохновенно, он и шпионил тоже вдохновенно; направляя всю разведочную энергию обыкновенно не на тот пункт, который уже объят пламенем открытой борьбы и где по логике вещей сыск уступает место вооруженной силе, а туда, где даже еще без определенных симптомов, путем чисто априорных заключений можно предположить возникающую опасность, Вильям Питт уже давно не переставал переводить глаза с Парижа на Дублин и обратно. Вместе с тем он превосходно понимал, где именно ему следует либо употреблять интеллигентных шпионов, либо совсем никого, т. е. при каких обстоятельствах от обыденных сыщиков можно ожидать одного только вреда и огорчений. Приехав по делу своей тайной франко-ирландской миссии в Лондон, Джексон отправился к одному юристу Кокэйну, горячо ему рекомендованному, и поделился с ним своими планами. Кокэйн тотчас же передал обо всем Вильяму Питту, который, воздержавшись от немедленного заарестования Джексона, дал Кокэйну дальнейшее поручение: поехать за Джексоном в Ирландию, чтобы проследить, с кем тот будет видеться и войдет в сношения. Ничего не подозревавший Джексон в сопровождении своего молодого спутника отправился в Ирландию. Здесь, за обедом у общего друга Леонарда Мак-Нелли он виделся с Вольфом Тоном, который и написал для передачи французскому правительству мемуар о положении Ирландии; был в сношениях с Джексоном также Гамильтон Роуэн, один из видных пропагандистов, хотя сношения эти и не носили непосредственного характера. Кокэйн исправно и регулярно доносил обо всем Вильяму Питту, и в апреле (1794 г.) Джексон был арестован в Дублине. Роуэну удалось бежать из ньюгэтской тюрьмы, где он сидел; суд над Джексоном, над которым повисло обвинение в государственной измене, был отложен, а относительно Вольфа Тона до поры до времени никаких мер не было принято вследствие отсутствия вполне ясных улик, ибо была захвачена копия, а не рукопись мемуара. Тем не менее он оставался под сильным подозрением и мог ожидать более года ареста со дня на день. В это время он проявлял усиленную агитаторскую деятельность, как бы боясь, что не успеет сделать до ареста того, что нужно. Правительство со своей стороны решило покончить с «Объединенными ирландцами», и 4 мая 1794 г. полиция напала в Дублине на собрание общества, разогнала участников, захватила все бумаги, и затем начались аресты. Это обстоятельство в связи с делом Джексона сильно смутило умеренную часть общества «Объединенных ирландцев». До сих пор они, во-первых, смотрели на себя как на ассоциацию, вполне легальную, а на Вольфа Тона как на человека, который, подобно братьям Чирсам, с негодованием мог бы опровергнуть всякое обвинение в сношениях с французским правительством.

Теперь дело круто изменилось. Началось отпадение более нерешительных элементов от общества, и перед Тоном встал вопрос, тем с большей настоятельностью требовавший от него разрешения, что он висел над агитатором с самого начала его деятельности, и который заключался вот в чем: будет ли ирландское общественное мнение на стороне решительной проповеди союза с Францией? Тон знал, что всякая отсрочка прямой и открытой постановки этой проблемы для него выгодна, ибо дает возможность усилить пропаганду в тех кругах, которые еще к подобной мысли не привыкли; и он, пока мог, скрывал свою программу. Но теперь, в 1794–1795 гг., обнаружилось ясно, что еще кто-то вполне разгадал его программу и спешит скомпрометировать ею «Объединенных ирландцев». Этот кто-то был Вильям Питт, который, не довольствуясь разгромом митинга 4 мая, арестом и преследованиями «Объединенных ирландцев» и всяческим раздуванием дела Джексона, одновременно, как оказалось, озаботился принять и другие меры для укрепления раскола среди своих врагов: вдруг разнеслись слухи, что правительство намерено сделать ряд уступок в пользу католиков и уравнять их в правах с протестантами. Вольф Тон сознавал всю тонкость этого шахматного хода Вильяма Питта; вот что писал ирландский агитатор о главной массе населения, о католиках, к которым он сам, протестант и республиканец, не принадлежал ни по религии, ни по убеждениям: «Если бы их не раздражала тирания каждый час и в каждом действии в течение всей их жизни, если бы они были свободно допущены к равному пользованию ирландской конституцией, они бы сделались по истинному духу их религии самыми мирными, послушными, преданными порядку и благонамеренными подданными (британской — Е. Т.) империи. Их гордое и старое дворянство и их духовенство склонялись даже скорее к феодальным, рыцарским и несколько торийским принципам, чем к демократии. Но общие страдания теперь соединили их в общей ненависти к правительству, в желании его ниспровержения». Вождь ирландских парламентских вигов Граттан, всеми силами желавший предотвратить восстание и, вопреки мнению о нем Вольфа Тона, действительно стремившийся к эмансипации католиков, посетил 15 октября 1794 г. Вильяма Питта и услышал из уст его обещание не противиться мерам, направленным в пользу католиков. Мало того: ирландским вице-королем был назначен граф Фицвильям, которого Питт отпустил из Лондона с прямым разрешением способствовать уравнению католиков в правах с протестантами. Фицвильям, убежденный сторонник эмансипации, только потому и поехал в Ирландию в качестве вице-короля, что из разговоров с Питтом он вывел вполне определенное заключение о желательности для Питта полной эмансипации католиков. «Иначе я бы никогда не взял на себя управления», — писал впоследствии Фицвильям графу Карлейлю [7].

Когда разнеслись по Ирландии слухи о разговоре Граттана с Питтом, и когда был назначен новый вице-король, Вольф Тон не мог не видеть, что теперь уже его покинут не одни только нерешительные люди из общества «Объединенных ирландцев», но миллионы католиков, ради которых он вел всю игру и без которых он был бессилен. План всеобщего восстания с целью превращения Ирландии в совершенно самостоятельную республику получал со стороны Питта весьма серьезный удар. Общее ликование встретило нового вице-короля, и все страшно трудно дававшееся дело систематической революционной агитации разом увидело себя висящим как-то в воздухе, без почвы, без голоса. Это было хуже полицейского набега 4 мая 1794 г., хуже обысков и арестов, хуже всех пока бывших репрессалий, хуже потому, что лишало «Объединениях ирландцев» главных кадров их будущей армии, превращало их из представителей общенациональных чаяний и стремлений в кучку никому не интересных франкофильствующих теоретиков-республиканцев. Но Вольф Тон еще сохранял спокойствие; он многое умел, в том числе умел и ждать. И судьбе угодно было на этот раз сократить его ожидания и устроить одну из тех волшебно быстрых перемен декорации, когда историческая сцена в один миг становится совершенно неузнаваема и для зрителей, и для актеров.

8 февраля 1795 г. вице-королю Фицвильяму написано было из министерства письмо, в котором этого сановника уведомляли, что дело эмансипации католиков нужно совсем отложить для пользы государства. Почти тотчас же Фицвильям подал в отставку, и Ирландия узнала о непонятнейшей неожиданной перемене курса, установившегося с конца 1794 г. и с начала 1795 г. Конечно, смотря на службу не только с точки зрения формуляра к жалованья, Фицвильям и не мог оставаться в должности вице-короля после подобного неслыханно крупного кризиса, но он возмущен был главным образом еще и поведением Питта, который незадолго до того так положительно высказывался в пользу католиков и который прекрасно знал, что подразнить ирландцев надеждой и обещаниями и затем вдруг без всяких предисловий и приготовлений объявить о крушении их надежд и о лживости собственных обещаний равносильно прямой провокации восстания. Когда вице-король уехал из Дублина, его провожал как бы траурный кортеж: вместе с ним удалялись все чаяния мирного разрешения вопроса, владевшие большинством населения, и улицы столицы покрылись траурными флагами.

Что со стороны Вильяма Питта было с самого начала, с посылки либерального вице-короля, определенное желание нарочно возбудить надежды ирландцев, чтобы потом их внезапно обмануть и вызвать бунт, это доказать неопровержимо было бы трудно (хотя некоторые ирландские историки решительно на том настаивают). Но что, отзывая вице-короля, Питт уже знал, на что он идет, в этом тоже сомнения быть не может. Он впоследствии утверждал, что не хотел восстания, и даже сердился на тех, кого обвинял в давнишнем обострении англо-ирландских отношений. Быть может, разгадка лежит в том, что Вильям Питт не желал такого восстания, такой, грозной вспышки, с высадкой французов, с тысячами трупов, с пожарами чуть не во всей стране. Отзывая вице-короля, он рассчитывал вызвать брожение, подавить его без труда и исполнить то, о чем всегда мечтал, т. е. уничтожить дублинский самостоятельный парламент, хотя и протестантский, хотя и англофильский, но все же бывший в его глазах помехой и могший стать когда-нибудь ячейкой формального отделения Ирландии от Англии. Но Питту пришлось испытать все неудобства, неизбежно вытекающие из всякой сложной и имеющей дело с массами политической провокации. Она была на этот раз хорошо обдумана и поэтому достигла своего конечного результата, но не в человеческих силах предвидеть будущее во всей его конкретности, и поэтому цену за полученный результат пришлось уплатить несколько выше той, какая предполагалась. Вот в каком смысле Питт действительно был прав, говоря впоследствии, что он не желал восстания 1798 г.

Дело в том, что опять враждебная ему сознательная сила вышла и встала на его пути. Эта сила упорно мешала благим для Англии междоусобиям между католиками и пресвитерианами; она же делала небезопасным всякий опыт эмансипации католиков, ибо грозила воспользоваться будущим католическим (т. е., значит, национальным) дублинским парламентом как орудием для достижения сепаративных целей; наконец, косвенно вынудив Питта после краткого колебания (разговора с Граттаном, назначения Фицвильяма) уже прямо выступить на путь провокации мятежа, она же властно вмешалась в дело и страшно его осложнила.

Вольф Тон к великой радости увидел, что никакой эмансипации католиков от английского правительства никто теперь ожидать уже не может. Разом и круто все повернулось лицом к революционерам и спиной к правительству, но это так было сначала больше в мысли, нежели в настроении: говорили, писали, жаловались, что правительство само гонит Ирландию на поле битвы, и все-таки смотрели на Питта, все-таки еще чего-то ждали, не спешили переменить позицию. На почве этого сложного общественного настроения и возникла идея (тотчас же после увольнения вице-короля, в феврале 1795 г.) послать в Лондон депутацию с целью представить английскому правительству всю невозможность предотвратить мятеж при подобных условиях и выразить протест против удаления Фицвильяма. В конце концов решено было только просить о возвращении Фицвильяма от имени «Католического комитета», вполне лояльной организации, которая в эти годы несравненно сдержаннее, чем «Объединенные ирландцы», но все-таки весьма настойчиво требовала эмансипации католиков. Вольф Тон имел прямые сношения с этим комитетом. Одна из опаснейших (для Англии) черт его характера заключалась в умении быть связью, живым мостом между умеренной оппозицией и революционерами, если только он мог ожидать от тех или иных представителей умеренной оппозиции каких-либо демонстративных проявлений их чувств. Комитет предложил ему (протестантская религия его не послужила препятствием) ехать в числе других своих делегатов в Лондон, и Вольф Тон согласился, явно имея в виду интересы своего дела, т. е. желая, чтобы его товарищи по поездке воочию увидели, насколько смешно ожидать чего-нибудь от Вильяма Питта. Вот что писал об этом много лет спустя человек не сочувствующий его взглядам: «Хотя он (Вольф Тон — Е. Т.) был акредитованным секретарем или агентом римского католического комитета и отправлялся в качестве такового в Лондон вместе с другими делегатами, Кигом и Мак-Кормиком, я нашел, что он решительно, с отвращением и страхом не хочет и боится, чтобы католические лидеры не имели каких-либо сношений с Питтом и друзьями Питта, и что он лишь настолько стоит за эмансипацию, насколько это совпадает с его идеями о реформе на основании французских принципов».

Тот же автор пишет, что, по его убеждению, Тон был бы очень недоволен в сущности, если бы правительство на самом деле эмансипировало католиков, ибо «он видел, что это замедлило бы или сделало бы безуспешной большую реформу, которую он имел в виду», т. е. отделение Ирландии и превращение ее в демократическую республику.

В Бельфасте, в доме Самуэля Нильсона, издателя «Северной звезды», у автора этого любопытного мемуара [8] был разговор с Вольфом Тоном, причем автор высказал мысль, что ирландцы могли бы освободиться без какой бы то ни было помощи со стороны Франции. «Если вы действуете, на основании подобного принципа, — возразил Вольф Тон, — то вы можете долго и с достаточным успехом продолжать заниматься своими канатными заводами и парусной мануфактурой, ибо без вторжения (французов — Е. Т.) никогда в Ирландии не будет действительной борьбы». При подобных убеждениях Вольф Тон мог только торжествовать, когда из петиции по поводу отставки Фицвильяма ровно ничего не вышло: Питт являлся в его глазах в данном случае товарищем и союзником в трудном деле — революционизировании мирно настроенных граждан.

Новый вице-король, лорд Кэмден, прибыл 31 марта 1795 г. При его встрече в Дублине произошли серьезные уличные беспорядки, во встречавших вице-короля сановников бросали камнями, дома начальствующих лиц подверглись нападениям, были вызваны войска, произошли стычки, и 2 человека из толпы были убиты. Надвигалась уже та эпоха приближения революции, когда каждый год чудовищно не похож на своего предшественника, когда каждый месяц несет с собой такие впечатления, каких прежде не было за 10 лет, наконец когда выступает самая характерная (ибо самая объективная) черта революционного периода: господство неожиданностей. Например, этой враждебной новому вице-королю демонстрации никто не подготовлял, никто не обдумывал ее хода и не настраивал ее участников, а она возникла сама собой. Согласно немецкой пословице, «кто сеет ветер, пожинает бурю». Ветер был посеян в Ирландии всеми условиями ее социально-политического быта, а приблизили бурю «Объединенные ирландцы» и английское правительство. Еще буря не наступала, но когда «сами собой» начинали случаться события неожиданно даже для их участников, это стихийное явление, очевидно для всех, было уже не за горами и неслось на Ирландию.

Тотчас после прибытия Кэмдена начались репрессалии, и стало несомненно, что реакция будет свирепствовать с давно неслыханной силой. 1795 год был во многих отношениях поворотным пунктом в ирландской истории. Усилия революционеров в этом году раздвоились: Вольф Тон уехал из Ирландии и обратился всецело к осуществлению своего плана привлечения французских войск, а «Объединенные ирландцы» остались в Ирландии, продолжая пропаганду и постепенно переходя к устройству общеирландского заговора. Но Тон уехал бы не так рано, если бы не был принужден это сделать. При лорде Фицвильяме и вообще при более или менее нормальных условиях власти его не могли бы тронуть, хотя он и был замешан в деле Джексона. Прямых улик не было, а показаний предателя Кокэйна было мало. Теперь, при реакционном вице-короле, пребывание в Ирландии все-таки начинало казаться небезопасным. Окончательно это выяснилось после процесса Джексона. Суд над Джексоном, арестованным за год с лишком, наконец начался 23 апреля 1795 г. Уже давно ясно было, что все погибло, что Кокэйн — предатель, что правительству все до мелочей известно, что спасения нет. Одним из его защитников был Леонард Мак-Нелли, выдающийся юрист, литератор и член-учредитель общества «Объединенных ирландцев». В течение следствия «Объединенные ирландцы» составили серьезную и удачную комбинацию для спасения Джексона путем бегства, но Джексон отверг этот план по неизвестным причинам. Историк, наиболее обстоятельным образом остановившийся на джексоновском эпизоде и сопровождающих его обстоятельствах, о которых у нас будет сейчас идти речь, говорит, что Джексон утомился от жизни, и поэтому бегство его не манило. Процесс длился несколько дней, и когда 30 апреля его привели в суд, его лицо и тело судорожно подергивались и бледен он был, как мертвец, но взгляд выражал по-прежнему непреклонную решительность. В самом начале заседания он упал в конвульсиях на пол и почти тотчас же скончался: утром перед отправлением на суд жена по его желанию успела незаметно передать ему мышьяк.

Незадолго до процесса, когда его друг и защитник Леопард Мак-Нелли сидел у него в камере, Джексон написал несколько писем к людям, которые могли бы позаботиться о судьбе его семьи, а также составил завещание. На завещании он прибавил: «Подписано и запечатано в присутствии моего самого дорогого друга, чье сердце и принципы должны рекомендовать его как достойного гражданина, Леопарда Мак-Нелли». Джексон не знал (и не узнал до самой смерти, вскоре последовавшей), что в его камере сидит английский шпион, который все вручаемые ему бумаги перешлет Вильяму Питту.

Леопард Мак-Нелли, продавшийся английскому правительству, был для ирландских революционеров вне всякого сравнения опаснее, нежели даже Кокэйн, не говоря уже о шпионском плебсе, о тех фигурах, без толку засматривавших в окна и слонявшихся по Дублину и Бельфасту, которые больше, так сказать, совершали моцион по улицам и под предлогом пользы службы пьянствовали на казенный счет в посещаемых кабаках, нежели споспешествовали начальственным предначертаниям. Леонард Мак-Нелли имел не случайные связи с «Объединенными ирландцами», как какой-нибудь Кокэйн; его все знали, и он всех знал, и с первых же заседаний общества он на них присутствовал. Его многие не любили уже давно, а некоторые чувствовали непобедимое отвращение, но так как не было никаких явно подозрительных фактов, то это не отражалось на его положении в обществе. Предателем он стал далеко не сразу; во время джексоновского дела, увидев себя скомпрометированным показаниями Кокэйна и других агентов, а также кое-какими иными уликами, Леонард Мак-Нелли и решил предложить свои услуги правительству. Вице-король Кэмден, пересылая бумаги покойного Джексона Вильяму Питту в Лондон, писал, что получил эти бумаги от Мак-Нелли, который всецело в руках правительства. Вице-король добавлял, что теперь Мак-Нелли мог бы поехать во Францию следить там за вдовой Джексона, которой французское правительство может помочь, ибо Джексон в своем завещании и последних письмах выразил надежду, что Франция поможет его семье. Так вот вице-королю и казалось, что хорошо бы, если б Мак-Нелли проследил в Париже, какие именно будут сношения между вдовой и французским правительством.

Но министерство менее верило в человечество, нежели вице-король, и поставило Кэмдену на вид следующее: боясь за себя, Мак-Нелли стал шпионом; а вдруг, будучи командирован во Францию, он там почувствует себя в безопасности и поведет себя злокачественно, т. е. перестанет шпионить и опять примется за революционные происки? Может ли его сиятельство ручаться, что это не произойдет? Его сиятельство ответил, что не может. Мак-Нелли остался в Ирландии, ему назначен был оклад в 300 фунтов стерлингов в год, и здесь он приступил к исполнению своих новых обязанностей. Он ужасен был тем, что никому и в голову не приходило, что он шпион. Он так долго был юрисконсультом «Объединенных ирландцев», говорил так революционно, казался столь преданным делу, что даже чисто личные антипатии, имевшиеся относительно него, не спешили проявляться. И он продолжал вращаться в самых тесных революционных кружках и в самых важных салонах легальной оппозиции, и к изумлению всех постоянно оказывалось, что глаза Вильяма Питта видят сквозь степы, а уши слышат самый тихий шопот. И как раз из Ирландии уехал человек, у которого был инстинкт, чтобы заподозрить предателя, неутомимая тонкость ума и хитрость, чтобы открыть его, и железная энергия, чтобы обезвредить.

В своем отчете, написанном для французского правительства и найденном при аресте Джексона, Вольф Тон изображал Ирландию весьма близкой к восстанию и, следовательно, вполне расположенной принять французский десант самым дружественным образом. После процесса Джексона правительство, не имея возможности доказать вполне ясно, что этот (переписанный кем-то) отчет принадлежит именно Вольфу Тону, дало тем не менее понять, что оно будет его преследовать. Все-таки (благодаря отчасти вмешательству многочисленных и влиятельных друзей Тона) ему позволили выехать из страны, куда пожелает, но выехать во что бы то ни стало. В Дублине он виделся с Томасом-Эддисом Эмметом, на которого (совершенно, как увидим, справедливо) возлагал весьма большие надежды и который достойно заменил его в эти годы на родине. Оттуда он с женой, сестрой и тремя детьми поехал в Бельфаст, где все они сели на отходившее в Филадельфию судно. Перед самым отъездом он прощался с Нильсоном, Мак-Крэкеном, Росселем и Симсом, своими товарищами. Расстававшиеся торжественно поклялись никогда не прекращать борьбы, пока не низвергнут английского владычества, никогда не оставлять начатого дела, никогда не полагать оружия до достижения Ирландией полной самостоятельности. Когда судно, увозившее Вольфа Тона, пропало вдали Атлантического океана, едва ли бельфастские власти, на обязанности которых было донести вице-королю о совершившемся отъезде, могли предполагать, что этот человек еще вернется на родину, приводя с собой иностранную армию.

Реакция, с которой в 1795 и в следующие годы пришлось считаться ирландским революционерам, была не только правительственной, проявлялась не только в официальных вещаниях и публичных заседаниях и олицетворялась не только чиновниками. Вся английская история приучила граждан к широчайшей самодеятельности, а жившие в Ирландии англичане-епископалисты, окруженные всегда враждебным населением, и подавно привыкли смотреть на самопомощь как на дело первой необходимости. Подобно правительству, они деятельно стравливали ирландцев-пресвитериан с ирландцами-католиками, принимали живейшее участие в драках между ними, всегда, конечно, в рядах «предрассветных парней» против католиков-дефендеров, защищавшихся от добровольческих домашних обысков и других насилий. Общество «Объединенных ирландцев» в лице Нильсона, Тилинга и иных своих членов, деятельно вмешавшись в эту борьбу, как уже сказано, упорно добивалось примирения враждующих сторон. Тогда англичане пришли в живейшую тревогу, которая особенно усилилась со времени следствия по процессу Джексона: французское нашествие, всеобщее восстание, убийства и изгнания стали грозным и близким призраком перед юридически господствовавшей, но численно слабой в Ирландии расой. Под влиянием систематической революционной пропаганды, а, быть может, еще более под влиянием внезапно обманутых надежд католики с весны 1795 г., после отозвания вице-короля Фицвильяма, перешли в наступление гораздо решительнее, нежели прежде. Целый ряд нападений на протестантские дома и поместья был ознаменован грабежом и убийствами; целый ряд арестов сопровождался самыми суровыми приговорами, а иногда и расправой без всякого суда. Среди английского общества в Ирландии все более и более укреплялась мысль действовать подобно врагам, т. е. как Вольф Тон и его товарищи: отправиться самим на пропаганду в пресвитерианские округи и там действовать словом и убеждением. Было разослано много деятельных агентов с целью проповеди религиозной вражды между ирландцами обоих вероисповеданий, и так как эти агенты всюду встречали полное сочувствие чиновников вице-короля Кэмдена, то кое-что в желаемом направлении им сделать удалось. В сентябре ряд стычек в графстве Эрмоге окончился кровавым столкновением при Дайемонде, где несколько десятков человек было убито, а еще больше ранено. Победа осталась на стороне протестантов. Конечно, никакого стратегического или политического непосредственного значения подобные победы или поражения не играют в междоусобной гверилье, но дайемондское происшествие сильно подбодрило англичан и заставило их, не теряя времени, собрать первое заседание давно уже предположенного нового общества. 21 сентября 1795 г. вечером после дайемондской битвы произошло первое собрание «оранжистов».

Они назвали себя оранжистами в честь и в память Вильгельма III Оранского, короля Англии, призванного на престол после низвержения в 1688 г. Якова II. Вильгельм III усмирил в Ирландии восстание, при нем огромные земли были там конфискованы и отданы в руки англичан, при нем отчасти утверждены, отчасти вновь созданы стеснительные для католиков законы. Его имя всегда вспоминалось ирландскими англичанами с почтением и благодарностью как устроителя и завершителя их экономического и политического преобладания в завоеванной стране. Но, прикрывшись именем Вильгельма III, оранжисты обнаружили не только логичность, а еще и большой такт. Дело в том, что опрометчив и неосторожен тот насильник, который откровенно и гласно ведет свою родословную от другого насильника, ничем, кроме ударной силы, не отличившегося, и только очень уже простодушные люди в истории хвалясь говорили, подобно сумароковскому «самозванцу», о себе как о злодеях, а о своих собственных делах как о преступлениях, и то говорили бессознательно. С деятелями, за которыми была прожитая их предками многовековая политическая культура, ничего подобного случиться не могло. Они знали, что Вильгельм III был не только усмирителем Ирландии, но и олицетворением победы над Яковом II, над деспотизмом; что с его воцарения началась уже не прерывавшаяся эпоха строго конституционной жизни; что виги его считали живым палладиумом английских вольностей. Когда Ирландия вздумала на свою беду встать для защиты Якова II, потому что он был католиком и воцарение протестантского короля Вильгельма грозило ирландским интересам, против восставших были все англичане, не только обычные враги Ирландии, но и люди с самыми светлыми, освободительными взглядами. Усмирить ирландцев в 1688–1689 гг. значило лишить изгнанного тирана Якова II последней надежды на английский престол. Вильгельм III это и сделал.

Оранжисты совершенно верно могли рассчитать, что благодаря стечению таких совсем исключительных обстоятельств Вильгельм остался в ореоле победителя деспотизма и слуг деспотизма и что популярнее того усмирения никакое иное быть не может. А им нужна была моральная поддержка метрополии, не только материальная, им важно было изобразить себя стоящими на аванпосте и страже английской свободы и самостоятельности, не только борющимися за свои привилегии и интересы. Тогда, в XVII в., говорили оранжисты, врагов Англии поддерживал деспот Людовик XIV, помогавший Якову и ирландцам; теперь ирландских бунтовщиков хочет поддерживать французская Директория, т. е. тот же вековечный иноземный неприятель. Следовательно, необходимо воскресить традиции Вильгельма III и дружно, сообща бороться против бунтовщиков-католиков. Все это искусственное приплетание имени Вильгельма было шито белыми нитками, но оранжисты заботились о впечатлении и его бесспорно произвели. Это были уже не «предрассветные парни», не буянящая пресвитерианская деревенская молодежь. Представители среднего, а спустя некоторое время и высшего класса английского населения Ирландии примкнули к оранжистам, и новое общество сделалось главной воинствующей организацией, прямо направленной против католических домогательств и против всех стремлений «Объединенных ирландцев». «Предрассветные парни» были армией, а оранжисты — главным штабом и офицерами, предводителями и вдохновителями, заступниками и адвокатами перед властями и на суде в тех случаях, когда ужасы, производившиеся «предрассветными парнями», выходили решительно из ряду вон. Впрочем, с этих пор самое название «предрассветных парней» понемногу исчезает и заменяется термином «оранжисты». Страшное время наступило для католиков. Шайки оранжистов иногда во время ночных нападений отрезывали им уши, выкалывали глаза, рубили пальцы, иногда убивали совсем, не стесняясь количеством. Например (около года спустя после образования нового общества), в одну ночь без всякой причины были зарезаны католики-арендаторы графа Черльмонта, причем число их определялось в 18 душ. Подобных событий за 1795–1798 гг. можно насчитать довольно много. В первые же недели после образования оранжистов пожары католических домов стали совершенно обычным явлением, так же как насильственный вывод целых семей из жилищ, часто совершенно нагими для большего издевательства, и изгнание их с арендуемых участков, причем лендлорд денег не возвращал, а власти в ответ на исступленные жалобы измученных и голодных жертв говорили, что они очень жалеют, но ничего поделать не могут. Нападения были ужасны тем, что решительно ничем не вызывались, и их мог ожидать буквально всякий крестьянин-католик каждый день; нападавшие были умело организованы и вооружены, а власти делали только деликатные упреки руководителям оранжистов за нарушение тишины и спокойствия. Изредка только отдавали под суд очень уже явно уличенных убийц; так, в июле нескольких оранжистов судили и двух повесили, а остальных оправдали, несмотря на тягчайшие улики и гнусные преступления, в которых они обвинялись.

Это была какая-то истребительная война, ведшаяся с холодной жестокостью. Англиканское духовенство при этом случае убедительнейше доказывало от Писания, что оранжисты наинадлежащим образом истолковывают учение Христа, многочисленные голоса в обеих палатах дублинского парламента горько упрекали католиков в том, что они сами вынуждают оранжистов к такому с собой обращению, а потом еще преувеличивают свои беды и жалуются. И в литературе тоже много и горько упрекали католиков в нежелании понять наконец, что если оранжисты их режут, то во всяком случае делают это из самых похвальных чувств. «Оранжисты почти всецело состоят из членов господствующей (установленной, англиканской — Е. Т.) церкви, они привязаны к установленному правительству этого королевства, к связи между этим королевством (Ирландией — Е. Т.) и Англией… и все, что они недавно сделали, проистекало из этих привязанностей» [9], — писал один из этих литературных апологетов всех оранжистских неистовств. Конечно, если бы оставалась еще хоть тень возможности, что революции в Ирландии не будет, то и эта тень при подобных условиях весьма скоро исчезла бы.

Во всех концах Ирландии с удивительной быстротой вырастали католические дружины дефендеров, имевшие специальной целью отражать набеги оранжистов, и с небывалой силой вновь начались упорные и повсеместные сшибки этих двух враждебных элементов. Теперь уже совершенно открыто интеллигентные руководители становились во главе обоих лагерей; карты были совсем раскрыты, и обе фракции знали, что дело у них пойдет уже не только о католиках, но и об отделении Ирландии. Мысль, которую должен был всего 3–4 года перед тем так глубоко таить про себя Вольф Тон, теперь стала на очереди дня.

«Объединенные ирландцы» еще 10 мая 1795 г., т. е. за 10 дней до отплытия Вольфа Тона в Америку, закончили некоторые изменения в программе организации общества. Что касается программы, то в виде конечных целей были выставлены полное отделение Ирландии и введение в этой стране республиканского образа правления, и прежняя схема — требование парламентской реформы на почве уравнения прав всех религий и национальностей — была оставлена сначала вождями, а потом и большинством членов. Относительно организации, также в соответствии с изменившимися условиями, были приняты особые меры. Усилена была конспирация ввиду того, что при лорде Кэмдене не только увеличился штат сыщиков, но и оранжисты с величайшей охотой брали на себя соглядатайство, которому предавались вовсе не по-дилетантски. Каждый отдельный кружок «Объединенных ирландцев» должен был состоять из 12 человек; делегаты от этих кружков, расположенных в известной местности, составляли низшие комитеты данной местности; уполномоченные от низших комитетов составляли комитет данного округа; делегаты окружных комитетов составляли собрание графства, из делегатов собраний графств составлялись провинциальные директории, а уполномоченные, выбранные провинциальными директориями, собирались в Дублине в количестве 5 человек, и это собрание, называвшееся главной директорией, ведало и распоряжалось всеми делами пропаганды и подготовления открытого бунта. Имена этих 5 человек были известны лишь очень немногим лицам в организации, а приказы их передавались по нисходящим степеням — от высших комитетов к низшим.

Несмотря на сыск, на неразоблаченных шпионов (вроде Мак-Нелли), на многочисленность членов общества, эти меры все-таки сильно помогали деятельности «Объединенных ирландцев», и вице-король никак не мог обнаружить сильно им подозревавшейся связи между «Объединенными ирландцами» и дефендерами. Когда с осени 1795 г. нападения и насилия оранжистов и слившихся с ними (de facto) «предрассветных парней» усилились, отпор, данный дефендерами, систематический и самый решительный, показывал ясно, что они тоже не одни, что у них тоже есть наставники и руководители.

В 1796 г. оба лагеря уже начали открытую войну, с непрерывными столкновениями, внезапными нападениями, убийствами и поджогами. Дефендеры тоже иногда позволяли себе самые свирепые издевательства над своими жертвами и самые дикие насилия, например, над пленниками. В смысле человечности обе стороны друг друга стоили. И чем больше свирепела эта борьба, тем более в глазах «Объединенных ирландцев» и дефендеров становились серьезнее слова Вольфа Тона, что борьбы действительной, т. е. имеющей окончиться какими-нибудь положительными результатами, без французской помощи не будет. Не потому, конечно, что миллионы ирландцев бессильны перед полумиллионом англичан, а потому, что метрополия будет высылать на остров одну армию за другой, и с этими армиями инсургенты не справятся. Когда Питт отозвал вице-короля Фицвильяма, когда правительство явно покровительствовало оранжистам и закрывало глаза на все их безобразия, можно было выставить две гипотезы о мотивах английских действий: во-первых, не делает ли так правительство по необдуманности, не зная, что такая политика грозит мятежом; во-вторых, не есть ли это ряд обдуманных всесторонне политических ходов, именно чтобы вызвать мятеж? Первая гипотеза, некоторое время нравившаяся парламентской оппозиции, отпадала сама собой: не таков был Вильям Питт, один из замечательнейших политиков всей английской истории, чтобы поставлять материал для анекдотов на тему о непонимании и недальновидности; это был настоящий государственный ум, а не узенький, чиновничий, думавший только о сегодняшнем дне. Значит, оставалось второе предположение: думая сначала избегнуть грозившего восстания уступками, он вовремя для себя увидел, что эти уступки окончатся либо отделением Ирландии, либо все-таки восстанием, и решил рассечь гордиев узел: вызвать поскорее это восстание и, подавив его, окончательно скрепить владычество Англии над Ирландией. Оставался лишь один пункт, но вполне выясненный для «Объединенных ирландцев»: принял ли в расчет Вильям Питт французское нашествие? Можно было предположить, что принял и все-таки уверен в победе. Но тут уже подобное предположение не могло испугать и не пугало ирландских революционеров: война между двумя могущественнейшими державами Западной Европы могла окончиться победой одной из сторон, шансы в точности высчитать было весьма затруднительно. Близился решительный час, когда все зависело от того или иного решения французского правительства. Вольф Тон из-за границы ободрял оставшихся надеждами и примером собственной изумительной деятельности. В эту-то эпоху и выступил на помощь ему из революционных рядов другой герой ирландского восстания — лорд Фицджеральд.

Лорд Эдуард Фицджеральд, вместе с Эмметом и О’Коннором заменивший Вольфа Тона во время его отсутствия в Ирландии и очень скоро после вступления своего в активную революционную деятельность предназначенный «Объединенными ирландцами» на пост главнокомандующего в ожидаемом восстании, родился в 1763 г. Он принадлежал к одной из самых аристократических семей Великобритании, его отец и старший брат носили титул герцогов Лейнстерских. Лорд Эдуард воспитывался во Франции, где и оставался до 1779 г. Шестнадцати лет он вернулся в Англию и, согласно традициям своего круга, поступил на военную службу. Вскоре его отправили в Америку, где кипела борьба между англичанами и восставшими колонистами. Совершенно из ряду вон выходящая храбрость юноши обратила на него внимание товарищей и главнокомандующего и дала ему весьма высокое (для его лет) положение в армии. Впрочем, вместе с войной окончилась и его военная карьера. Вернувшись в Ирландию, он вскоре сделался членом дублинского парламента (нижней палаты, по выбору от местечка Эти). Потянулись скучные годы, прямо убивавшие молодого человека, полного сил и энергии, которая еще никуда не была определенно направлена, но решительно не могла идти на выслушивание парламентской болтовни. Что дублинский парламент фактически совсем бессилен и является марионеткой Вильяма Питта (хотя Питту все-таки не нравилось существование этого учреждения), лорд Фицджеральд нимало не сомневался, как и все умные политики той эпохи, а так как он был человеком не слов, но действий, натурой активной по преимуществу, то ему иногда становилось прямо невмоготу сидеть все с одними и теми же людьми и слушать одно и то же. Он даже выражал мысль, что если бы не горячо любимая мать, то он уехал бы вон из Ирландии и принял бы участие в русско-турецкой войне, все равно, на стороне ли турок, или русских. Светская жизнь его интересовала очень мало, ничего он по душе себе не находил. Но история не дала ему стать «лишним человеком». Со второй половины 1780-х годов началось усиление брожения в Ирландии; лорд Фицджеральд присмотрелся к этому явлению и нашел, что не против турок и не против русских призван он сражаться. Но эта мысль созрела в нем далеко не сразу. Он много путешествовал в конце 1780-х годов по континенту и по Америке. Его бесконечно прельщали североамериканские политические порядки, — это, впрочем, было характерной и распространенной чертой европейской молодежи накануне французской революции. Вильям Питт уже что-то учуял не совсем благонадежное в молодом человеке, когда тот вернулся из путешествия, и, несмотря на знатную и сильную родню, решил ходу ему не давать. Демократические тенденции лорда Фицджеральда все усиливались. Его потянуло в Париж, где разыгрывалась революция, приковывая к себе все больше и больше тревожное и радостное, злобное и восторженное внимание всех политических лагерей европейского общества. В 1792 г. он женился на удивительной тогдашней красавице, которую звали Памелой и считали дочерью г-жи Жанлис и герцога Орлеанского. Памела была женщиной замечательной. Это поколение, подобно почти всякому революционному поколению, выдвинуло тип женщины-революционерки, не только старавшейся делать свою работу наравне с мужчинами, но и умевшей весьма часто поддержать в нужный момент бодрость духа товарищей. Мы ошиблись бы, причислив лэди Фицджеральд без оговорок к этому типу. Она была гораздо менее полезна и гораздо более сложна. Это был тонкий ум, из тех, по-видимому, умов, которые нуждаются очень часто в знаниях, но никогда не в средствах и способностях к осмыслению познаваемого. Она охотно и легко предавалась тем или иным идейным интересам; эстетическое начало было в ней сильно, а прирожденные эстетики иногда ненавидят гнет с примесью какой-то гадливости, т. е. ненавистью, которая если не сильнее, то прочнее всякой иной. Вот почему, быть может, она так скоро увлеклась планами и идеями своего мужа.

Лорд Эдуард Фицджеральд, окончательно превратившийся в ирландского революционера в 1792–1796 гг., с 1796 г. стал весьма видной величиной среди «Объединенных ирландцев» и объявил себя безусловным сторонником французского нашествия. Французские связи его жены далеко не всегда были ему полезны. Революционное правительство косо посматривало на лэди Памелу, в жилах которой текла королевская кровь; самому лорду Фицджеральду многими приписывалось желание стать королем независимой Ирландии. На деле ни муж, ни жена ничем не обнаружили ни аристократических тенденций, ни честолюбивых наклонностей. Вокруг на лорда Фицджеральда после первых же его действий по организации военных сил общества «Объединенных ирландцев» стали смотреть как на революционную величину первого ранга. Военная опытность помогала, природные способности еще больше. Он так же фанатично предался делу ирландской революции, как и Вольф Тон, но у него было больше чисто юношеского огня и меньше дипломатической сдержанности. Он был и лицом, и душой необыкновенно молод. И не только за организаторские способности его любили и ценили: его в несколько месяцев узнал весь народ, он стал, по выражению одного своего биографа, народным идолом, а для этого нужно нечто большее, чем только взвешиваемые умом заслуги или во всяком случае нужно нечто сверх заслуг. Его личность влекла к себе, и все воспоминания о нем близко его знавших сбиваются на дифирамб. Со своим живым, впечатлительным, увлекающимся характером, неглубоким, но быстро схватывающим умом он был более национален, нежели, например, Вольф Тон, и народная душа это уловила. Главный исполнительный комитет к общему восторгу назначил его генералиссимусом инсургентов в будущем восстании, и уже к весне 1798 г. лорд Фицджеральд не то что улучшил, а создал военную организацию, до сих пор существовавшую больше на бумаге, если понимать под организацией нечто планомерное, связывавшее отдельные, готовые к бою, кружки. И он, и жена его вносят какую-то поэтическую ноту в мрачные страницы ирландской истории конца XVIII в., но лэди Фицджеральд все-таки была чужой, случайной участницей событий, а ее муж ставил на карту свою жизнь и ни о чем, кроме успеха восстания, не думал.

И муж, и жена страстно любили Францию и французов и с надеждой ждали помощи. В 1796 г. всецело торжествовала мысль Вольфа Тона: не начинать ничего, пока не высадятся французы. Отсутствие Вольфа Тона в Ирландии не пропадало для страны даром.

Прибыв в Филадельфию, Вольф Тон почти тотчас же вступил в непосредственные сношения с Адэ, представителем Франции в Филадельфии. Он подал Адэ докладную записку о состоянии Ирландии и о существенных интересах, которые могли бы быть извлечены французским правительством из высадки в Ирландии. Он утверждал, что ирландцы всех вероисповеданий уже объединены ненавистью против англичан и что «руки их протянуты к Франции, прося о помощи».

Этот мемуар был во французском переводе представлен французской Директории и до поры до времени был положен под сукно. У Директории на руках находилась такая масса дел огромной важности, что проекты Вольфа Тона никак не могли сразу же занять внимание директоров. Но ирландцы скоро о себе напомнили. Весной 1796 г. лорд Фицджеральд ввиду переполнения Парижа шпионами Вильяма Питта отправился не в столицу Франции к ее центральному правительству, а в Гамбург, где и имел ряд свиданий с французским посланником Рейнаром. Повторяя уверения Вольфа Тона о полной подготовленности Ирландии к восстанию в случае своевременной помощи со стороны французов, Фицджеральд добавлял, что можно рассчитывать на 10 тысяч уже готовых и вооруженных людей и на 150 тысяч вооружающихся, и таких, на участие которых в восстании можно вполне рассчитывать. При этом добавлялось, что совершенно произвольные, часто вполне бессмысленные аресты, которые позволяет себе делать английское правительство, обозлили до последней степени самых мирных людей всех классов общества и что французская армия будет встречена всеми как избавительница. Директория с тем большим вниманием отнеслась к сообщению своего гамбургского представителя, что в Париж прибыл в эту же весну 1796 г. (вернее, еще зимой, в феврале) Вольф Тон, покинувший Америку, чтобы иметь возможность лично беседовать с французскими правителями. Фанатик очутился лицом к лицу с дипломатами, неискренними, холодными, осторожными и расчетливыми. И он быстро понял, как и что ему нужно говорить им, ибо сила чувства, постоянно и исключительно управлявшего всеми его действиями, не мешала ему зрело обсуждать каждое слово. Зная, что им и без его убеждения известна весьма хорошо польза для Франции прямого нападения на Англию в ее же собственных европейских владениях, он старался изо всех сил убедить французских генералов, мнение которых для Директории имело решающее значение, что исполнение этого проекта не представит никаких особых затруднений. Ему удалось убедить их, что в английском флоте есть много ирландцев, которые в критическую минуту могут оставить английский флаг; что силы англичан разбросаны (и не могут не быть разбросаны) по враждебной им стране, где сообщения чрезвычайно плохи; что вполне мыслимо нападение даже на берега самой Англии, не только Ирландии.

Французского языка Вольф Тон не знал и ни единого знакомого в Париже не имел, и однако успел быстро добраться до самого Карно, до Гоша, до людей, серьезно поставленных в официальном мире. Он понравился в конце концов всем, с кем он в Париже встречался, и ему дали военный чин во французской армии. Он убеждал французских генералов, что необходимо ввезти в Ирландию возможно больше оружия и всяких военных припасов для вооружения «Объединенных ирландцев» и всех инсургентов вообще. По его мнению, для успеха предприятия необходимо было высадить 20 тысяч человек, а минимальная цифра десанта должна была бы быть, по его словам, 5 тысяч. По его подсчету, в Ирландии жило 4? миллиона человек, а из них только 450 тысяч англиканского исповедания (по его статистике, 3 150 000 ирландцев-католиков и 900 тысяч ирландцев-протестантов-диссентеров, т. е. главным образом пресвитериан; статистика эта, впрочем, точностью отнюдь не отличалась, хотя в общих чертах давала приблизительное представление о положении вещей). Тотчас после высадки, говорил Тон, возгорится и удастся общее восстание, а затем земли и собственность англичан все будут конфискованы, французы гарантируют Ирландии ее независимость, и в стране соберется конвент представителей ирландской нации. Затем Ирландия будет провозглашена независимой республикой.

Карно и Гош весьма благосклонно отнеслись к плану Вольфа Тона, но Директории все же хотелось, чтобы в Ирландии вспыхнуло восстание еще до появления французских войск. Однако и Тон, и (независимо от него) лорд Фицджеральд со своим товарищем О’Коннором — все отвергли самым решительным образом предложение Директории. Впрочем, в Париже на этом не особенно настаивали. Время было горячее, только что была завоевана Северная Италия, перед французами бежали одна за другой старые европейские армии, и очень многое стало казаться легким и возможным. Гош взял на себя начальство над десантным отрядом, и самый отряд (около 15 тысяч человек) был достаточно велик, но Вольфа Тона приводил в отчаяние французский флот. Он видел, что могучая на континенте нация на море будет непременно побита англичанами, и единственной его надеждой было избегнуть как-нибудь встречи с английским флотом. Солдаты были посажены на 43 судна различных наименований и размеров и 15 декабря 1796 г. отплыли из Бреста на северо-запад. Вольф Тон был с ними.

Несчастья начались почти тотчас по отплытии. Один корабль затонул, другие отбились от экспедиции и никак не могли найти дорогу. Что было хуже всего, это то обстоятельство, что уже через 2 дня после отплытия от экспедиции отнесло корабль, на котором находился главнокомандующий, генерал Гош. Силясь нагнать своих, корабль встретился с английским фрегатом, который преследовал его несколько часов подряд.

Затем жестокий шторм унес его еще дальше, и в конце концов Гош вернулся во Францию, ничего не зная об участи своей экспедиции. «Морские дела, вижу я, не из сильных наших сторон», — с грустной иронией пишет Вольф Тон в своем дневнике. Все же остатки этого разбросанного флота (около 7 тысяч солдат на 15 судах) вошли в залив Бантри 22 декабря, спустя неделю после отплытия. На берегах все было тихо и спокойно.

Английские власти сначала страшно встревожились, но вскоре начали собирать серьезные силы, раньше нежели Груши (заменивший отсутствовавшего Гоша) решил, что ему делать. Наконец, он решился все-таки высадиться, несмотря на поистине отчаянные обстоятельства, на уменьшение почти втрое десантного отряда еще до встречи с врагом. Но несчастье продолжало преследовать экспедицию. Флот стоял в заливе, и нужно было подойти совсем к берегу, чтобы начать высадку. Поднялся страшный ураган и свирепствовал день, ночь и следующий день. Высаживаться при урагане не было ни малейшей возможности, а после него — не усматривалось никакого смысла, ибо англичане за это время успели сосредоточить значительные силы на суше, да и флот их мог налететь с моря на французские корабли и потопить их. Было решено уйти назад как можно скорее, и 1–2 января 1797 г., через 17–18 дней после отплытия, экспедиция по частям начала прибывать в брестскую гавань; в течение первых недель января вернулись и те, которых отнесло в сторону еще при первых шагах экспедиции в открытом море. Предприятие кончилось без единого выстрела.

Английские историки любят сравнивать декабрьские морские бури 1796 г. с тем ураганом, который избавил Англию в 1588 г. от непобедимой армады. Но, конечно, подобное сравнение довольно натянуто: опасность на этот раз была для Англии несравненно меньше. Тем не менее слепой случай избавил англичан от весьма серьезного осложнения ирландских дел, и они решили во что бы то ни стало потушить беспорядки раньше, нежели французы снова явятся. А что подобное может случиться, что Вольф Тон, несмотря на крах вызванной им с огромными усилиями экспедиции, снова с прежней неукротимой энергией хлопочет перед французским правительством о повторении предприятия, об этом в течение всего 1797 г. шпионы Вильяма Питта, находившиеся в Париже, не переставали доносить по начальству. Еще в 1796 г. администрация при полнейшем одобрении и соучастии дублинского парламента провела «Акт об инсуррекции», согласно которому смертная казнь грозила всем, произнесшим «беззаконные присяги», т. е., другими словами, всем «Объединенным ирландцам». Обыски у католиков, приводившие к открытию огнестрельного или холодного оружия, кончались самыми варварскими репрессиями; оранжисты уже официально провозглашались опорой трона и верными сынами отечества. Революционеры видели, что правительство изо всех сил хочет вызвать их на бой немедленно, пока они не готовы. Лорд Фицджеральд и его товарищи всеми зависевшими от них средствами сдерживали своих соратников, чтобы не разрушить общей программы действий, чтобы подождать, чем кончатся новые усилия и старания Вольфа Тона в Париже. Но сдерживать ирландцев становилось все труднее и труднее.

В сущности, восстание было во многих местностях в ходу уже в 1796 г., а репрессии тоже достигли такой степени и таких размеров, что, казалось, в ближайшем будущем могли в худшем случае остаться лишь в прежнем виде, но никак не усилиться, ибо усилиться было невозможно. Но в 1797 г., после первой попытки французской высадки, обнаружилось, что в этой области прогресс всегда возможен. Вот что говорил 22 ноября 1797 г. в британской палате лордов один из очень немногих там более или менее беспристрастных людей: «Милорды! Я видел в Ирландии самую нелепую и самую отвратительную тиранию, под какой когда-либо стонала нация. Нет в Ирландии, милорды, ни одного человека, которого нельзя было бы выхватить из его дома в любой час дня и ночи, подвергнуть строжайшему заточению, лишить всякого сообщения с людьми, ведущими его дела; с которым нельзя было бы обращаться самым жестоким и оскорбительным образом, причем он вовсе не знал бы даже, в каком преступлении он обвиняется и из какого источника вышло донесение против него. Ваши сиятельства до сих пор чувствовали отвращение к инквизиции. Но в чем же это страшное установление отличается от системы, проводимой в Ирландии? Правда, люди не растягивались на пытальной раме в Ирландии, потому что под руками не оказалось этого страшного снаряда. Но я знаю примеры, когда люди в Ирландии ставились на острые столбики, пока не лишались чувств; когда они приходили в сознание, их снова ставили, пока они вторично не лишались чувств; когда они вторично приходили в сознание, их в третий раз ставили на столбики, пока они в третий раз не падали в обморок; и все это, чтобы исторгнуть от пытаемых страдальцев признание либо в их собственной виновности, либо в виновности их ближних. Но я могу пойти еще дальше: людей подвергали полуповешению (полузадушению) и потом возвращали к жизни, чтобы страхом повторения этого наказания заставить их признаться в преступлениях, в которых их обвиняли». Все это было чистейшей правдой, и оратор далеко не перечислил того, что вытворялось либо властями, либо отрядами оранжистов, когда им удавалось поймать лиц, могущих, по их мнению, знать важные тайны инсургентов. Впрочем, пытки и квалифицированные казни постигали и рядовых участников восстания. Инсургенты тоже в 1797 г. намечали тех лиц из чиновников, офицеров и частных лиц — оранжистов, которые казались им вреднее других, и убивали их. Эти убийства иногда происходили из засады, иногда же отряд инсургентов являлся в поместье и требовал выдачи искомого лица под угрозой истребления всех остальных, и если выдача не происходила тотчас же, нападавшие приводили в исполнение свою угрозу. Борьба свирепела. Еще не вся Ирландия была ею охвачена, но уже английские военные власти чувствовали себя в весьма затруднительном состоянии, ибо им приходилось слишком широко разбрасывать имевшиеся в их распоряжении силы. С 1796 г. необыкновенно участились убийства сыщиков, а также свидетелей, дававших показания в политических процессах в пользу обвинения, судей, известных своей суровостью, администраторов, проявлявших наибольшую активность. Террористическая тенденция проявлялась все чаще и решительнее, но «Объединенные ирландцы» оставались к ней не причастны; подобно всякой организации, ведущей широкую революционную пропаганду с конечной целью всеобщего национального восстания, они опасались вводить террор в свою программу уже потому, что это de facto изменило бы все методы их действий. Действовало еще и то, что главные члены общества считали террористическую борьбу не выдерживающей критики с точки зрения нравственности. Но были среди этой ассоциации и другие голоса (особенно между самыми низшими в иерархическом смысле кружками). Они утверждали, что при образе действий, какого стало придерживаться английское правительство, им не остается ничего другого, как отвечать на систематические насилия систематическими насилиями, на убийства отдельных лиц убийствами отдельных лиц, на виселицу — ножом. В феврале 1797 г. произошли аресты чуть ли не во всех главных городах Ирландии, а затем полицейские ночные набеги уже не прекращались.

Была разгромлена и прекратилась вскоре после этого газета Самуэля Нильсона «Северная звезда», и завелось несколько новых, регулярно и нерегулярно выходивших органов, из которых некоторые (например, «Press») приняли явно террористическую окраску. С конца 1796 и начала 1797 г. управление всеми делами организации «Объединенных ирландцев» перешло в руки Томаса-Эддиса Эммета, юриста, известного своими обширными познаниями, ораторским талантом и, что в данном случае было гораздо существенное, организаторскими способностями; кроме него, большое значение в обществе получили Артур О’Коннор, Тилинг, Мак-Невин. Гражданская организация общества с этих пор (с зимы 1796/97 г.) тесно сплетается с новой, теперь впервые выработанной, чисто военной, основанной на превращении годных к военной службе членов общества (конечно, по их желанию) в солдат с выборными офицерами во главе и с исполнительным верховным комитетом в качестве главного штаба.

В начале 1798 г. всех членов общества «Объединенных ирландцев» было около 500 тысяч, а из них готовых к начатию военных действий насчитывалось лордом Фицджеральдом 279 896 человек. И замечательное дело: террористическая тенденция, несмотря на резко отрицательное к ней отношение таких вождей, как Томас Эммет и его товарищи, самым явственным образом все шире и неудержимее просачивалась в организацию, и целая масса маленьких низших комитетов, решительно во всем послушная главным предводителям, только в этом за ними не следовала. Но время наступило столь горячее, что как-то совсем это обстоятельство не вызывало раскола в обществе. Сегодня происходило сражение с войсками, завтра засекали пленных инсургентов, послезавтра офицера, распорядившегося насчет экзекуции, находили с проломленной головой, а там шли опять сражения, новые казни и новые убийства.

С лета 1797 г. появился (конечно, тайно печатаемый и распространяемый) специально террористический орган «Union Star» в Дублине. Томас Эммет резко отвернулся от этого издания, но ожесточение против Англии так быстро нарастало, что даже из главных вождей, хранивших до сих пор нерушимо программу целей и действий своей партии, некоторые, по-видимому, стали относиться к террору уже гораздо сочувственнее. По крайней мере шпион Мак-Нелли (о котором у нас уже была речь) уведомил к концу 1797 г. вице-короля лорда Кэмдена, что О’Коннор, Фицджеральд и Мак-Невин защищают систему отдельных убийств, а остальные настроены умеренно. Систематически истреблялись, как уже было сказано, шпионы и свидетели, показывавшие на суде против подсудимых. В Уэстмисе летом 1797 г. на одного из таких свидетелей, Мак-Мэнэса [10], напало несколько человек с оружием в руках; он бросился бежать и пробежал, преследуемый по пятам, полмили, причем в него не переставали стрелять. Уже раненный, он вбежал в ближайшую хижину, где началась отчаянная схватка, во время которой раненому Мак-Мэнэсу удалось выбежать из хижины. Он подхватил мимо шедшую девушку, думая этим защититься от выстрелов, но нападавшие прострелили руку девушки, убили наконец Мак-Мэнэса и растерзали труп на мелкие кусочки. Англичане отвечали на такие нападения сжиганием домов, где приблизительно, по их расчету, могли укрыться убийцы, а иногда целых деревень, откуда они могли получить помощь. Широчайшим образом практиковалось с 1797 г. засекание до смерти, причем ни власти, ни исполнители не подвергались никакой ответственности за то, что «исправительное» наказание, предпринятое ими, превращалось (будто бы случайно) в квалифицированную смертную казнь. Идея подобного случайного превращения была впоследствии перенесена в Россию Аракчеевым и Клейнмихелем (см., например, Н. С. Лескова «Захудалый род», рассказ о гробах, заготовленных еще до экзекуции), но для европейских владений Англии подобные действия даже в конце XVIII в. уже становились редкостью. Особенной свирепостью отличались солдаты нетуземного происхождения, привезенные специально для усмирения из Англии. Солдатские постои кончались весьма часто в первые же дни расквартирования убийствами хозяев, изнасилованием их жен и дочерей, разграблением имущества, а иногда с целью скрыть все эти злодейства — поджогами домов (хотя, впрочем, военное начальство являло собой в этом смысле образец кротости и снисходительности). Английские власти метались, не зная, с чего им начать, как предупредить взрыв всеобщего восстания, подготовляемого в стране, ибо они этого взрыва боялись гораздо более еще, нежели на самом деле с их точки зрения было бы нужно.

Вильям Питт относился к делу более хладнокровно, нежели вице-король, но и он не мог быть спокоен ввиду несомненных стремлений Вольфа Тона вызвать вторичную французскую завоевательную экспедицию.

Серьезная уже в 1796 г. и усилившаяся в 1797 г. революционная борьба, формирование инсургентских отрядов, убийства террористического характера, все это рассматривалось «Объединенными ирландцами» только как прелюдия к всеобщему восстанию, и это их воззрение через Мак-Нелли и других сыщиков было известно вице-королю. Французы обещали прислать подмогу весной 1798 г., и эта весна сделалась в глазах обеих борющихся сторон тем грозным, критическим поворотом, которому предстояло окончательно решить судьбу восстания. Вице-король понимал, что в такое время арестовать главных вождей «Объединенных ирландцев» является делом первой необходимости. Но Мак-Нелли помочь тут не мог сколько-нибудь серьезно, он называл некоторые имена, но бездоказательно вследствие конспиративных мер, принятых для охраны исполнительного комитета и провинциальных директорий. Помог другой, Томас Рейнольдс, которого можно по справедливости назвать одним из самых страшных доносчиков, какие только когда-либо занимались этой специальностью. Он был братом жены Вольфа Тона и находился в числе близких людей к вождям восстания вообще и к лорду Фицджеральду в частности. Хотя и были слухи, что он не чист на руку, но в общем к нему в организации относились наилучшим образом и даже выбрали в члены одного из важнейших комитетов второго порядка (лейнстерской провинциальной директории). Он-то и явился с предложением своих услуг вице-королю. Он заявил, что ему показали список 80 лиц, которые прежде всего будут умерщвлены восставшими, и вот он из сожаления к намеченным жертвам решил предать своих товарищей и расстроить их план. А также он просит ассигновать ему 500 фунтов стерлингов в виде подъемных денег на выезд из Ирландии, ибо если он тут останется, то его, разумеется, убьют. Кроме того, он желает, чтобы о его доносительстве не говорилось, чтобы его не преследовали за прежние грехи и чтобы, кроме того, его не заставляли быть и дальше доносчиком на «Объединенных ирландцев». Услуги были приняты с восторгом. Правда, у майора Сирра, заведовавшего политическим сыском, был под рукой так называемый «батальон свидетелей» для показания на суде (под присягой) всего того, в истинности чего убедит их предварительно непосредственное их начальство; были и специально приспособленные деятели для рекогносцировок и разведок. Но тут являлся в одном лице и будущий важный свидетель на суде, и непосредственно нужный предатель, без которого никак нельзя было найти места, где укрылись заговорщики. 12 марта 1798 г. у Оливера Бонда в Дублине собралось (считая с хозяином) 15 человек, принадлежавших к числу серьезнейших руководителей «Объединенных ирландцев»; между ними заседал и Томас Рейнольдс. Полиция нагрянула, когда все уже были в сборе, и арестовала присутствовавших. Спустя 4 месяца некоторые из них вследствие показаний Рейнольдса были повешены (Мак-Кэн, Вильям Борн), другие подверглись более или менее продолжительному заключению. До самого процесса, когда свидетельские показания Рейнольдса уже окончательно выяснили, кто именно погубил собравшихся у Бонда, полиция еще могла широко пользоваться услугами этого человека. Дело в том, что хотя подозрения сразу пали на продолжавшего пользоваться свободой Рейнольдса, но он успел отчасти их рассеять. Вскоре после ареста 14-ти, поздно ночью Рейнольдс натолкнулся на Самуэла Нильсона, редактора закрытой «Северной звезды» и друга Вольфа Тона (см. о нем раздел 7 этих очерков). Нильсон потребовал от Рейнольдса, чтобы тот шел за ним. Улица была совершенно пуста, а Нильсон отличался гигантским телосложением и был вооружен. Рейнольдс пошел за ним. Когда они зашли в совершенно глухой закоулок, Нильсон приставил пистолет к груди Рейнольдса и сказал: «Что должен я сделать негодяю, который вкрался бы в мое доверие с целью предать меня?» На это Рейнольдс холодно, твердо и вполне спокойно ответил: «Вы должны были бы прострелить ему сердце». Тогда пораженный Нильсон смутился, опустил оружие и ушел прочь. Вот эта-то история на беду «Объединенных ирландцев» и поселила в их умах сомнение в виновности Рейнольдса, и он мог еще некоторое время действовать, спасенный самообладанием от верной гибели.

На другой день после ареста у Бонда, 13 марта 1798 г., продолжались деятельнейшим образом новые и новые обыски и аресты, и масса лиц по указаниям Рейнольдса была арестована и в этот и в следующие дни. Но главный, лорд Фицджеральд, не отыскивался. Лорд Фицджеральд продолжал неутомимо работать над окончанием военных приготовлений. Как военный организатор он был незаменим. У него не было таких огромных дарований государственного человека, какие были у Вольфа Тона; он не мог из общественного настроения создать политическую мысль, из политической мысли — политическую организацию, из ничего создать правильно поставленную пропаганду, от пропаганды толкнуть общество в революцию. Но производить непрерывные тайные наборы будущих революционных солдат, доставать деньги, покупать и распределять оружие, вдохновлять всех и вся вокруг себя своей твердой уверенностью в победе — все это взял на свои молодые плечи лорд Фицджеральд. После Вольфа Тона он может назваться по всей справедливости главным подготовителем восстания. Отношение к нему «Объединенных ирландцев», в особенности же тех, которые готовились принять непосредственное военное участие в затеваемом предприятии, напоминает отношение солдат Густава-Адольфа к своему вождю. Всего несколько месяцев действовал лорд Фицджеральд на революционном поприще, но «Объединенные ирландцы» могли быть спокойны относительно чисто военной стороны предприятия: все, что при данных обстоятельствах можно было сделать, было сделано. Но нужно было озаботиться и о невоенных делах. После ареста у Бонда последовали столь же важные аресты — Томаса Эммета и других руководителей предприятия. Необходима была немедленно замена, ибо исполнительный комитет опустел.

Братьям Джону и Генри Чирсам выпало на долю заменить арестованных членов организации. Джон Чирс взял на себя руководящую роль в осиротевшем обществе и взял в такое время, когда уже планы «Объединенных ирландцев» были совсем разрушены и вместо восстания, которое своевременно должно было начаться, в стране некстати и с огромной тратой драгоценных сил вспыхивали то там, то сям отдельные мелкие стычки. Аресты и казни нескончаемой вереницей следовали друг за другом. При отсутствии в обществе «Объединенных ирландцев» революционного террора как системы борьбы необыкновенно характерным является для нового главы организации то письмо, которое он написал к лорду Клэру, одному из столпов судебно-административного механизма, служившего Вильяму Питту для усмирения Ирландии. Джон Чирс отдал это письмо для напечатания в газете «Press»; оно было уже напечатано, когда, несомненно по доносу одного из многочисленных шпионов (может быть, Мак-Нелли), газета попала в руки правительства, и этот именно уже готовый к выходу последний (68-й) номер ее целиком был захвачен полицией. Оно слишком длинно, чтобы привести его здесь целиком. Удовольствуемся несколькими выдержками. «Милорд, — писал между прочим Джон Чирс, — система истязания и усмирения, которая за последнее время обездолила эту страну, общим голосом приписывается плодотворному гению вашего сиятельства; и уже, конечно, она во всех случаях получала вашу помощь и поддержку». Характеризуя затем первоначальный фазис развития движения, строго легального и конституционного, Джон Чирс переходит к времени, когда «Объединенные ирландцы» стали подвергаться преследованию. Почему? «Потому, что они были опасны. Допустим, милорд, в самом деле они были опасны, но не для ирландского народа. Они были опасны, милорд, для испорченности администрации; они были опасны для конституционных злоупотреблений; они были опасны для власти, для притеснений, для казнокрадства министров его величества; и поэтому-то министры его величества решили уничтожить их (общество — Е. Т.). Но установившиеся убеждения разума нельзя было сокрушить преследованиями деспотического парламента, за которым стояла бессмысленная свирепость обманутой солдатчины [11]. Когда им было запрещено собираться публично, их обиды заставили их соединяться частным образом; и так-то, милорд, вы и другие hirelings м-ра Питта были первыми основателями того учреждения, которое под (тем же — Е. Т.) именем «Объединенных ирландцев» растоптало под ногами закон и гуманность. Это вы сами, милорд, впервые организовали систему, которая с тех пор смеялась над всем вашим искусством в розыске и раскапываниях. Это вы, милорд, истинный виновник всех преступлений и эксцессов, которые с тех пор были совершены; если бы только души мертвых могли смущать этот свет, тысячи привидений умерщвленных людей осаждали бы подушку вашего сиятельства и шептали бы проклятья над вашей головой, но ведь проклятья никогда не убивают, и поэтому вы их презираете».

Почести и деньги — вот, по словам Джона Чирса, единственная награда лорда Клэра за все его темные и страшные дела. «И даже, милорд, эти вознаграждения, боюсь я, вовсе не столь вечны, как вы можете вообразить; и небо в доказательство своей справедливости, кажется, решило сделать вас орудием вашей собственной погибели. Милорд, древние держались суеверного мнения, что в известных обстоятельствах люди какой-то тайной властью неодолимо влекутся к своему уничтожению; или, употребляя слово, непосредственно происшедшее от этого суеверия, что они обречены. Таково, милорд, по-видимому, ваше положение в настоящее время; кажется, вы закрываете глаза на состояние этой страны, вы не способны извлечь какую-нибудь пользу из примера иной страны. Рука фатума чудится над вами, а вы еще так нелепо уверены и так безумно веселы, как насекомое, которое кружится вокруг факела, или как птица, которая не может противостоять очарованию глаз змеи, вытянувшейся, чтобы поглотить ее. Я знаю, милорд, вы гордитесь воображаемой безопасностью своего положения. Но не хвастайте более этим обстоятельством, не обманывайтесь дольше: я говорю вам, что вы в опасности».

Письмо Чирса, из которого выше приведены только небольшие выдержки, прямо грозило лорду Клэру убийством. Полиция знала уже в марте и апреле (1798 г.) и о местопребывании, и о деятельности Чирсов, но их временно не трогали, неустанно следя за ними и пользуясь ими, как удочкой, для уловления и выслеживания новых, еще пока не известных заговорщиков.

На 23 мая было назначено наконец всеобщее восстание; генералиссимусом всех имеющих восстать был давно уже назначен Фицджеральд; и он, и братья Чирсы, и Самуэль Нильсон заканчивали приготовления к этому окончательному взрыву.

Совершенно случайно правительство в точности узнало о близости кризиса. Капитан Армстронг, один из исконных столпов ирландского шпионства, с давних пор изучавший страну с нужной ему точки зрения, успел вкрасться в доверие к братьям Чирсам и аккуратно после каждого свидания с Чирсами отправлялся на свидание к кому-либо из начальствующих лиц с обстоятельными докладами. Чирсы и передали ему, что они и лорд Фицджеральд решили не ждать французов, а начать восстание немедленно, чтобы Вольф Тон явился с французским десантом, уже когда нужно будет нанести англичанам решительный удар. Первоначальное твердое намерение, без французов не начинать, было изменено, во-первых, вследствие слишком долгих приготовлений, переговоров и сборов французской Директории к вторичной экспедиции, а во-вторых, из боязни, что на мелкие, уже не сдерживаемые, спорадические вспышки на разных концах острова непроизводительно растратятся накопленные революционные силы. Это серьезнейшее открытие заставило тотчас же принять самые быстрые меры, ибо опасались, что лорд Фицджеральд, если только допустить его стать во главе общего восстания, сразу придаст всему делу характер народной войны: своими распоряжениями по инсуррекционной армии, самой своей личностью он объединял подчинившиеся ему революционные отряды. Итак, на очереди дня был арест лорда Фицджеральда, и Рейнольдс со своими товарищами по специальности проследили его.

После арестов в марте 1798 г. Фицджеральд скрывался в разных местах под разными фамилиями. Ему приходилось необыкновенно много работать над разрешением тысяч крупных и мелких вопросов и затруднений, всегда обступающих главнокомандующего в подготовительный период войны. Тучи шпионов реяли вокруг тех мест, где предполагалось его присутствие; Рейнольдс даже являлся с визитами к леди Фицджеральд и долго по душе с ней беседовал. Ночью 18 мая 1798 г. [12] лорд Фицджеральд пришел к одному из сообщников, Николаю Морфи. За голову Фицджеральда уже официально была назначена награда в тысячу фунтов стерлингов, и приходилось быть настороже. Лорд был нездоров, жаловался на холод. На другой день разнеслись слухи, что были ночью в городе обыски с целью найти вождя заговора. Пришел Самуэль Нильсон с предупреждением быть особенно осторожным. Прибежала затем женщина с узлом из дома Мура, где в это время происходил обыск: ей удалось унести приготовленную военную форму, уже явно указывающую на участие обыскиваемых в готовящемся восстании. Морфи спрятал узел. Часов в семь вечера лорд Фицджеральд лежал на постели в своей комнате, когда Морфи позвал его пить чай. Едва успел он выйти от своего гостя, как натолкнулся на полицейского майора Свэна и солдата, стоявших перед комнатой Фицджеральда. Морфи спросил, что им угодно. Свэн, не отвечая, бросился прямо в комнату. Лорд Фицджеральд в один миг «как тигр» (по словам Морфи) вскочил с постели и, выхватив кинжал, ударил полицейского. Тот выстрелил из пистолета в своего противника, но не попал, после чего бросился из дома, приказав мимоходом солдатам, пришедшим в квартиру, арестовать Морфи. Тогда в комнату Фицджеральда ворвался другой из полицейских офицеров, Райэн, и началась рукопашная свалка. Фицджеральд изо всех сил бил кинжалом Райэна, а пока с лестницы прибывали все новые подкрепления — солдаты и полицейские. Майор Сирр, пользуясь тем, что арестуемый был всецело поглощен борьбой, выстрелил в него и тяжко ранил; серьезную рану получил Райэн от руки Фицджеральда. Тогда на Фицджеральда, быстро ослабевшего от раны, набросились солдаты, но борьба к удивлению их все еще продолжалась. Наконец, сопротивление одинокого и израненного человека окончилось. Пленник был тотчас отвезен в тюрьму и предоставлен докторам. Он мучился долго, 15 дней. Напрасно жена и родственники во все эти дни умоляли о свидании с умирающим, им было это дозволено лишь к часам агонии.

2 июня он впал в беспамятство. «Ступайте, ступайте! Проклятые, ступайте!», — кричал он в бреду так громко, что было слышно за стеной, на улице. На рассвете следующего дня лорд Фицджеральд скончался, не приходя в сознание.

Почти тотчас за арестом Фицджеральда по указаниям Армстронга были арестованы братья Чирсы, причем у них были при обыске найдены бумаги самого компрометирующего свойства, между прочим цифровые данные о 8 тысячах с небольшим (8100) человек, которые должны были восстать в назначенный срок в окрестностях Дублина.

Спустя полтора месяца после ареста их судили (4 июля 1798 г.). Показания Армстронга довершили гибель подсудимых; оба они были приговорены к повешению. Мольбы родных о свидании не привели ни к чему, и братья были казнены через несколько дней после процесса. Восстание осталось без предводителей, ибо пока еще не осужденные руководители общества «Объединенных ирландцев» сидели почти все в тюрьмах в ожидании решения своей участи. Но восстание летом 1798 г. все же вспыхнуло. Оно выразилось не в ряде обдуманных, планомерных массовых действий, а в учащении и усилении тех отдельных кровавых вспышек, внезапных сожжений лендлордских домов, нападений на войска, т. е. тех явлений, которых было немало уже и в 1796–1797 гг. Но теперь, в 1798 г., все это пошло несравненно интенсивнее, и мятеж охватил даже те местности, которых он пока не затронул. Вешания, засекания и пытки шли нескончаемой вереницей, так же как самые свирепые неистовства инсургентов над своими пленниками, что являлось прямым ответом на соответственные поступки лорда Клэра и ему подобных. Настала осень этого страшного 1798 г., мятеж разгорался, и вновь пронеслась по разоренному, истоптанному кавалерией, сожженному и облитому кровью острову радостная весть, что Вольф Тон снова ведет на помощь французов.

Давно уже Вольф Тон, до которого в точности доходили все вести об ужасах, творящихся в Ирландии, о трудности для лорда Фицджеральда, Томаса Эммета и других вождей сдерживать во имя стратегических и дипломатических целей взрыв общего восстания, должен был долгие месяцы в 1797–1798 гг. бороться в Париже с трудностями, с медлительностью французской Директории, с равнодушием чужого народа и чужой армии. На беду еще умер (15 сентября 1797 г.) Гош, всегда дружественно относившийся к Вольфу Тону, жалевший Ирландию, искренне хотевший видеть ее независимой республикой. Теперь главнокомандующим в будущей экспедиции должен был стать генерал Наполеон Бонапарт, с которым (в конце 1797 г.) Вольф Тон и вступил в сношения. Но Бонапарт абсолютно ни о чем не думал, кроме того, что беспорядки в Ирландии весьма полезны в смысле отвлечения английских сил. Предпринимать туда экспедицию ему, по-видимому, вовсе не так хотелось, как Гошу, и к судьбе несчастного острова он был вполне равнодушен. Он даже прямо спросил Директорию, чего же ей еще добиваться в Ирландии, кроме того, чтобы ирландское брожение отвлекало английские силы?

Наступила весна 1798 г., и Бонапарт со своей армией отправился, но не в Ирландию, а в Египет. Его звезда уже ярко сияла на европейском горизонте в эти времена, и хотя бы по тому, что его послали в Египет, а не в Ирландию, Вольф Тон мог убедиться, что ирландские проекты для Директории и для Бонапарта суть нечто совсем случайное и не особенно нужное [13]. Но он не уступал судьбе, лишившей его главной поддержки — Гоша. Из Эльстера, Уиклоу, Уэксфорда, из самых отдаленных и разбросанных частей ирландского острова приходили вести о вспыхнувшем восстании, и хотя общих и признанных руководителей оно уже не имело, но ясно было, что до конца лета 1798 г. оно во всяком случае продержится. Следовательно, французская экспедиция могла рассчитывать на весьма благоприятную для начала действий почву. Некоторые места (вроде Уэксфорда) известное время всецело были в руках инсургентов, и там беспощадно истреблялись целыми сотнями все приверженцы англичан и сами англичане, не успевшие убежать. Солдаты после взятия таких мест сначала подвергали всех бунтовщиков, не убитых при штурме, самым страшным пыткам, а потом убивали или в искалеченном виде отправляли в ближайшие тюрьмы. Пожары либо инсургентских, либо английских домов не прекращались. Духовенство католическое в лице некоторых своих представителей (вроде Морфи) становилось кое-где во главе инсургентских отрядов и сражалось с самой отчаянной храбростью. Французская Директория под влиянием слухов о бурной силе вспыхнувшего восстания и убеждений Вольфа Тона наконец решилась, но уже когда восстание утихало. В начале августа (того же 1798 г.) французский флот отплыл из Э и после долгого плавания, всячески уклоняясь от встречи с английскими судами, которыми кишело море, остановился у города Киллало, в Киллальской бухте (22 августа). Брат Вольфа Тона, Мэтью Тон, Тилинг и Селливан были представителями «Объединенных ирландцев» в этом десантном отряде. Высадка совершилась благополучно, но уже очень скоро начальник экспедиции Эмбер нашел, что предприятие гораздо труднее, нежели он думал. Дело в том, что именно в этой местности восстание даже весной и летом было слабее, нежели в иных местах, теперь же, к осени, вовсе замерло. Далее Директория, дала Эмберу очень мало солдат: он высадился всего с 1 тысячью человек. Наконец, английский отряд здесь был силой в 4 тысячи человек. Эмбер направился к Кэстльбэру. В момент встречи французов (у высот Кэстльбэра) оказалось всего 700 человек. Здесь 27 августа между этой горсточкой французов и превосходившим их почти втрое отрядом англичан произошла битва с совершенно неожиданным результатом: англичане не выдержали бешеной атаки французов и ударились в паническое бегство, бросая по пути оружие, оставляя врагу весь обоз, перегоняя и давя друг друга. Несмотря на блестящую победу, все-таки идти вперед со своими маленькими силами Эмбер не торопился. Англичане поспешно стягивали войска, и после нескольких новых стычек французы были окружены у Балликамука (8 сентября) и после упорного сопротивления сдались.

Страшная резня сопровождала сдачу: англичане убили около 500 ирландцев, которые находились во французских рядах. Мэтью Тон и Тилинг, захваченные там же, были преданы военно-полевому суду. Оба они после краткой формальности судоговорения были повешены. Селливану удалось выдать себя за француза, и он спасся при размене пленных, когда Эмбер с товарищами был возвращен во Францию.

Для Вольфа Тона неудача экспедиции и казнь брата могли представляться страшным горем, но Директория отнеслась к пленению Эмбера и его отряда вполне спокойно: в ее планы входило только тревожить Англию диверсиями, и истратить для этой цели по маленьким порциям и в разные сроки несколько тысяч человек не могло в Париже казаться слишком большой расточительностью. Вот почему тотчас же после неудачи Эмбера решено было отправить новую экспедицию в Ирландию. Командиром десантного транспорта был назначен адмирал Бомпар; 9 судов с 3 тысячами человек составляли его отряд. Вольф Тон во французском мундире находился в числе офицеров отряда. Уже подходили к Лау-Суили (12 октября), когда вдруг английские линейные корабли появились на горизонте и быстро приблизились. Их было 4, а у Бомпара всего 1, ибо остальные 8 были сравнительно мелкими судами. Кроме того, в английской эскадре оказалось еще 4 (тоже более мелких) корабля. Перед самой битвой адмирал убеждал Вольфа Тона ввиду явного превосходства неприятельских сил пересесть на маленькую шхуну и спасаться, пока будет происходить битва, ибо ему, Тону, грозит большая опасность, чем остальным в случае сдачи. Тон хорошо понимал, что для него плен и виселица однозначащи, но он отказался наотрез от всяких попыток спасения.

Началась упорная и жестокая морская битва, и англичане одержали решительную победу.

Корабль, на котором находился Вольф Тон, в течение 6 часов выдерживал нападение четырех неприятельских судов. Тон принимал самое живое участие в этой отчаянной морской битве, а когда наконец англичане завладели уже тонувшим кораблем и все находившиеся на ном были объявлены военнопленными, то Вольф Тон, одетый во французский мундир, был сочтен за одного из французских офицеров. Пленников привезли в Литтеркенни, и там все офицеры были приглашены на завтрак к одному из представителей военной власти, лорду Кэвену [14]. За этим завтраком был между прочим один старый товарищ Вольфа Тона по университету. Он-то и выдал Вольфа Тона, которого знал в лицо. Мнимого французского офицера тотчас же связали и отправили под сильным конвоем в дублинскую тюрьму. Тотчас же после ареста Вольф Тон написал письмо лорду Кэвену, где решительно заявлял, что он форменным образом зачислен в списки французской армии, а потому подобное обращение с военнопленным вполне непристойно. Лорд Кэвен ответил, что не признает этого и считает Вольфа Тона бунтовщиком и изменником. 10 ноября начался военный суд. Когда ввели арестанта и спросили его, признает ли он себя виновным во взводимых на него государственных преступлениях, он ответил, что он не ищет для себя никаких прикрытий, а также не намерен причинять суду какие-либо затруднения и поэтому с полной готовностью признает правильными все обвинения. Затем после колебаний и сомнений суд разрешил подсудимому прочесть приготовленный им мемуар. Вот что между прочим прочел Вольф Тон: «Что я сделал, было сделано исключительно из принципа и полнейшей уверенности в правоте. Я не желаю пощады и надеюсь, я не составляю объекта чувства жалости. Я предвосхищаю последствие моего пленения, и я приготовлен к этому событию. Любимой целью моей жизни была независимость моей страны, и для этой цели я принес всякую жертву. Природа насадила в моем сердце при моей честной и бедной жизни любовь к свободе, а воспитание укрепило ее. Ни соблазн, ни страх не могут ее оттуда изгнать, а относительно меня не щадили ни соблазнов, ни запугиваний. Чтобы дать неоценимые, благословенные дары свободы земле, где я родился, я презрел трудности, узы и смерть. Для этого я стал изгнанником, подвергся нищете, оставил лоно семьи, жену, детей, все, что делало жизнь желательной.

После честного боя, в котором я старался соревновать храбростью с моими рыцарскими товарищами, я был принужден сдаться, и в оковах меня волокли по стране не столько к моему позору, сколько к позору того лица, кем был отдан подобный неблагородный и бесчеловечный приказ. Все, что я когда-либо писал и говорил о судьбе Ирландии, я здесь повторяю. Связь с Англией я всегда рассматривал как проклятие для благополучия и счастья Ирландии и делал все, что было в моей власти, чтобы связь эту разрушить и возвести три миллиона моих земляков в сан граждан».

— Мистер Тон, — прервал его тут председатель, — невозможно нам это слушать.

После небольших препирательств подсудимый продолжал:

«Обсудив средства моей страны и убедившись, что они слишком слабы, чтобы с ними без посторонней помощи достигнуть независимости, я искал этой помощи во Франции и без всякой интриги, но только основываясь на честности и откровенности моих принципов и на любви к свободе, которая всегда меня отличала; французская республика меня приняла, и на действительной солдатской службе я приобрел то, что было для меня бесценно и с чем я расстанусь только тогда, когда расстанусь с жизнью, — дружбу некоторых лучших людей Франции и привязанность и уважение моих храбрых товарищей по оружию. Ослабить силу или изменить сущность принципов, во имя которых я действовал, не может приговор какого бы то ни было суда; и правда этих принципов переживет эфемерные предрассудки, которые ныне царят. Этой правде я оставляю защиту своей доброй славы, и я надеюсь, для потомства такая защита будет поучительна. Теперь исполнилось более четырех лет с тех пор, как преследование выгнало меня из этой страны, и едва ли мне нужно говорить, что лично меня нельзя впутать ни во что, случившееся во время моего отсутствия. В своих усилиях добиться свободы моей страны я всегда прибегал к открытой и мужественной войне. Были совершены с обеих сторон ужасы, о которых я жалею; и если благородный дух, пробуждению которого в ирландских сердцах я способствовал, выродился в систему убийств, то я полагаю, что все, кто сколько-нибудь знал меня с детства до нынешнего часа, готовы будут допустить, что никто на свете не мог бы более сердечно пожалеть о тирании обстоятельств или политики, способной так извратить естественные наклонности моих земляков. Мне еще немного осталось сказать. Успех — все в этой жизни, и без его покровительства добродетель становится порочной в эфемерной оценке тех, которые связывают со счастьем всякие достоинства.

В славной расе патриотов я шел по следу, проложенному Вашингтоном в Америке и Костюшко в Польше; подобно последнему, мне не удалось освободить родину, и, в противоположность тому и другому, я проиграл жизнь. Я исполнил свой долг, и я сомневаюсь, что суд исполнит свой; я только могу добавить, что человек, который думал и действовал, как я, защищен от страха смерти».

С полным спокойствием вел он себя в течение всего процесса и только заявил желание, чтобы его не повесили, а расстреляли. Он был приговорен к смертной казни, после чего отвезен в тюрьму. Ночью с 10 на 11 декабря он написал письмо Директории французской республики с просьбой помочь его жене и трем детям, которых он оставляет в беспомощном состоянии. Другое было к жене. «Дорогая любовь моя, наконец настал час, когда мы должны расстаться. Слова не могут передать тех чувств, которые я питаю к тебе и нашим детям, а потому я не буду пытаться это делать. Сожаление, все равно какое, было бы ниже твоего и моего мужества…

Я не могу окончить этого письма. Передай любовь мою Мэри (его сестре — Е. Т.) и прежде всего помни, что ты одна осталась у наших дорогих детей и что лучшее доказательство своей любви ко мне ты дашь, сохраняя себя для их воспитания. Да благословит вас всемогущий бог. Твой навсегда Т. Вольф Тон».

На другой день он написал жене еще записку, в которой пишет: «Дух мой так же спокоен, как во всякий иной период моей жизни».

В воскресенье ночью 11 ноября 1798 г. он ударил себя спрятанным заранее ножом в шею. Мучения от раны были ужасны и длились более 7 дней. К нему никого из родных не пустили, а только наполнили камеру полицейскими и тюремными чинами. Уже совсем замученный болью Вольф Тон сказал врачу (намекая на слова английских властей о деле французского нашествия): «Они говорят, что я все знаю: по вы видите, доктор, что все же есть вещи, которых я не знаю: я нахожу, что я плохой анатом». Он острил о неудачно себе нанесенной ране. Когда врач сказал ему, чтобы он лежал тихо и не говорил, ибо иначе сейчас наступит смерть, он ответил: «Я едва могу найти слова, чтобы благодарить вас, сэр: это самая желанная новость, какую только вы могли бы мне принести. Из-за чего бы я мог желать жить теперь?» Откинувшись после этих слов на подушку, Вольф Тон скончался.

Глава II [15]

УНИЯ. ПОПЫТКА РОБЕРТА ЭММЕТА. НАЧАЛО ДЕЯТЕЛЬНОСТИ О’КОННЕЛЯ И БОРЬБА ЗА ЭМАНСИПАЦИЮ КАТОЛИКОВ. БИЛЛЬ 1829 ГОДА

Усмирение бунта, кипевшего летом, ослабевшего осенью и почти прекратившегося зимой 1798 г., продолжалось и в 1798, и в 1799 гг. Военные суды вешали, воинские команды тоже вешали, расстреливали, засекали до смерти, оранжисты деятельнейшим образом помогали в этих трудах официальным лицам и даже превосходили их жестокостью. Был случай, когда без суда повесили одного молодого человека за то, что часть его костюма была зеленого (т. е. национального ирландского) цвета; были бесчисленные случаи сечения людей по спине, по животу, пока у них не вываливались внутренности; продолжались сожжения целых деревень оранжистскими бандами, практиковавшими, впрочем, этот способ еще до 1798 г. Habeas corpus был приостановлен, тюрьмы набиты битком, военные суды заседали беспрестанно. Лорд Фицджеральд погиб, Вольф Тон погиб, Чирсы были повешены, из других руководителей движения некоторые уже были казнены, другие сидели в тюрьме, ожидая той же участи или ссылки, третьи успели бежать в Америку или Францию, и «Объединенные ирландцы» как сильная революционная организация перестали существовать. Такова была историческая обстановка, при которой Вильям Питт решил наконец приступить к давно задуманному и зрело обдуманному предприятию: к полному уничтожению законодательной автономии Ирландии и к совершенному слиянию ее с Англией.

Мы уже заметили в предшествующей главе, что парламент, заседавший в Дублине и состоявший исключительно из протестантов, de jure обладал чрезвычайно широкими автономными правами, но de facto зависел от желаний и намерений вице-короля, назначаемого английским министерством и ответственного перед этим же министерством. С начала 1782 г. ирландский парламент время от времени делал шаги, беспокоившие и раздражавшие Вильяма Питта, и хотя в конце концов обыкновенно устраивалось так, как хотел он, а не дублинский парламент, но желание уничтожить это учреждение все нарастало у английского министра. Конечно, эти иногда находившие на дублинское собрание порывы к самостоятельности и независимости знаменовали только, во-первых, желание крупного землевладельческого и торгово-промышленного классов Ирландии добиться более рациональной (с их точки зрения) экономической политики, нежели та, которую навязывала им метрополия, а во-вторых, эти независимые тенденции (обыкновенно весьма скоротечные) указывали лишь на то, что дублинский парламент не прочь играть более серьезную и важную роль, т. е. на желание расширить свою компетенцию, весьма естественное во всяком политическом представительном собрании. Мы говорим «только», «лишь» потому, что это были лишь именно желания, которые сами по себе никак не могли серьезно пугать Вильяма Питта: он превосходно знал, что есть нечто вне всяких сравнений более сильное, чем все эти желания, вся эта фронда и все эти часто едкие оппозиционные речи; он знал, что протестантский и лендлордский дублинский парламент, представляющий господствующую горсточку среди миллионов бесправных католиков, смотрит на метрополию как на главную охранительницу всех интересов этой горсточки, и что в случае любого революционного брожения в Ирландии парламент этой страны всегда станет на сторону правительства. Но с 1793 г. в Англии стали смотреть на действие дублинского парламента уже с решительным беспокойством: в этом году парламент постановил, что все фермеры-католики, платящие арендной платы 40 шиллингов в год, имеют право выбирать депутатов (но не быть избираемыми, ибо право быть депутатом оставлялось по-прежнему только за протестантами). Сделано это было под давлением Граттана и других членов оппозиции, которые увещевали предупредить готовящиеся смуты путем своевременных уступок католическому населению, отчасти же этот акт прошел потому, что дублинскому парламенту он казался вполне безопасным для преобладания английской нации и протестантской религии: все равно ни один католик не мог пройти в парламент, а, кроме того, предполагалось, новые избиратели до такой степени всецело зависели от своих лендлордов, что даже и протестанта смогут выбрать не всякого, а такого, которого им укажет их лендлорд. Тем не менее в Англии обеспокоивались призраком сближения между протестантами и католиками в Ирландии (что, как уже было сказано, являлось всегда кошмаром для английских политиков), а также и тем, что рано или поздно католикам будет дано и право избираться. Когда началось сильное революционное брожение, дублинский парламент, разумеется, тотчас же стал на сторону неистовствовавших оранжистов и самых свирепых правительственных репрессалий. Но все равно Питт решил его уничтожить, воспользоваться таким благодарным случаем, как усмиренная революция, чтобы отвязаться раз навсегда от учреждения, если пока не серьезно опасного, то совершенно Англии не нужного, хлопотливого, способного в будущем воспользоваться широчайшими своими политическими правами и сделать Ирландию автономной не только на бумаге, но и в действительности. Автономная конституция 1782 г. была взята Ирландией силой, в критический для Англии момент борьбы против Соединенных Штатов, а кто же мог поручиться, что аналогичные обстоятельства не наступят при еще более серьезной борьбе против Франции? Наконец, ввиду постоянных ожиданий новых и новых французских высадок в Ирландии чувствовалась настоятельная потребность покрепче держать соседний остров в своих руках. Собственно, даже и не Вильям Питт, а король и другие министры особенно ненавидели ирландскую автономию, боялись ее и негодовали на всякое послабление относительно католиков (Питт, например, вовсе не был против расширения прав католиков в принципе); но раз уже после 1798 г. обстоятельства сложились так, что в Англии взяло верх могущественное течение в пользу законодательной унии, а в самой Ирландии были раздавлены те элементы, которые могли бы против этой унии бороться, то Питт смело взял на себя дело уничтожения ирландской конституции. Давно известно и давно сказано, что всякие конституции суть листы бумаги, которые рвутся, когда заинтересованные в них общественные слои недостаточно сильны, чтобы их защищать. Иногда это делалось совсем быстро, просто и наглядно, путем физического разрывания того листа бумаги, о котором шла речь (например, «пунктов» 1730 г. Анной Иоанновной); иногда этот процесс несколько замедлялся и усложнялся. В данном случае также у Вильяма Питта произошли некоторые (совсем, впрочем, небольшие) задержки и замедления. Отметим в самых кратких словах, как именно все это случилось.

Вильям Питт, как и всегда с ним бывало во всех важных вопросах, был и в данном случае силен тем, что вполне отчетливо знал свои желания и уже в этом не путался и не сбивался за все время с 1798 по 1800 г., пока наконец уния не стала совершившимся фактом. Цель свою — «le quoi» — он знал отлично, а средства — «le comment» — предоставил изыскать и определить лорду Кэстльри. Вильям Питт употреблял лорда Кэстльри всегда, когда нужно было вести дела деликатные и щекотливые, рисковать, нарываться на неблаговоспитанных людей и вообще предпринимать разные двусмысленные личные сношения и другие изнурительные манипуляции. Питт, отпуская лорда Кэстльри в Ирландию для подготовки дела унии, дал ему широчайшие полномочия подкупать деньгами, местами, титулами всех тех влиятельных в дублинском парламенте и в стране лиц, содействие которых было нужно для удачного осуществления политического курьеза: уничтожения самостоятельного парламента его же собственным решением. Все это непременно должно было иметь видимость «добровольного» самоуничтожения: Вильям Питт так желал, и лорд Кэстльри принялся за дело. Он подкупил мигом влиятельнейшие периодические издания, хотя и не все, и затем вступил на тернистый путь подкупа отдельных политических деятелей. Он потребовал при этом полного содействия вице-короля Корнуэльса, который никак не мог сразу очутиться на высоте положения и все тосковал, что его заставляют принимать участие в деле подкупов. «Но в конце концов цель велика, и может быть тут идет дело о спасении государства», — писал он в одном дружеском письме (21 января 1799 г.), пожаловавшись раньше: «Вы, который знаете, как я ненавижу интригу и торги, вы поймете, как мне часто трудно сдерживать свое настроение» [16].

Но лорд Кэстльри чувствовал себя вполне безмятежно и только просил все из Лондона денежных подкреплений. Подкупы членов дублинского парламента шли чрезвычайно успешно. Лорд Клэр (тот самый, к которому было направлено угрожающее письмо Чирса, повешенного вскоре после этого письма) деятельно помогал делу готовившейся унии и являлся (после Кэстльри) одним из главных орудий Вильяма Питта. Однажды, когда лорд Клэр распространялся в английском парламенте относительно ирландской неблагонамеренности, Вильям Питт слушал, слушал, а потом вдруг обратился к стоявшему рядом Уильберфорсу со словами: «Боже милостивый! Ну, слышали ли вы когда-нибудь в своей жизни такого большого мошенника, как этот?» Тем не менее Питт усердно поддерживал лорда Клэра, а лорд Клэр с жаром служил Питту, и все устраивалось между ними к общему благополучию (пока наконец уния не была проведена и лорд Клэр за ненадобностью удален от дел).

Некоторые члены дублинской верхней палаты упирались, требуя компенсации, ибо при уничтожении места, где они заседали, они теряли почет и власть. Важнейшим из них был обещай перевод в британскую палату лордов и сверх того более или менее крупные суммы; другим — только назначение британским лордом (без денежной награды); третьим (послабее и посмирнее) — только одна денежная подачка. Гораздо туже и неприятнее шли у лорда Кэстльри дела с нижней палатой; там приходилось считаться с большим количеством лиц, притом не имевших в большинстве случаев таких тесных личных связей с английской знатью и английским правительством, как члены палаты верхней. Составилась решительная оппозиция, которая твердо решила было отстоять автономию. Среди членов парламента и среди чиновников (особенно судейских) были люди, которые считали английское вмешательство в ирландские дела злом и на дублинское собрание смотрели как на ячейку, из которой со временем может вырасти настоящее самоуправление с участием не только протестантов, но и католиков; были и другие, которые и не мечтали об освободительных реформах, но и не желали отказываться от автономии в том виде, как она существовала, не видели смысла в таком самоотречении, не боялись запугиваний новыми католическими восстаниями. И из первых, и из вторых очень многие ни денег, ни посулов не принимали и ставили этим лорда Кэстльри в довольно затруднительное положение. Вице-король стал выгонять в отставку (по требованию Кэстльри) оппозиционно настроенных должностных лиц, но с оппозиционными депутатами так легко распорядиться нельзя было. В январе 1799 г. собрался парламент, и тут первые же голосования выяснили, что в палате лордов около 50 человек более или менее деятельных сторонников правительства, а в нижней палате голоса разделились почти поровну (107 против 105 вотировали адрес с намеком на желательность унии). В первое время сессии оппозиция еще думала о сопротивлении, но ряды ее быстро таяли, ибо, с одной стороны, в ее среде боролись две фракции: одна, стоявшая за эмансипацию католиков, и другая, решительно поддерживавшая протестантские привилегии, причем вторая все больше и больше склонялась на сторону унии с Англией; а с другой стороны, денежные переводы из Лондона на имя лорда Кэстльри не иссякали. Пока оппозиция надламливалась все сильнее и сильнее в парламенте, вице-король вздумал вызвать домашними средствами взрыв верноподданнических чувств в Ирландии, который бы показал воочию любому Фоме неверному, что ирландское население только и мечтает об уничтожении автономии и об унии. Было решено, что вице-король поедет путешествовать по стране, а чиновники обработают народный энтузиазм и задушевные встречи с восторженными адресами о желательности унии. Так и поступили. Вице-королю давалось знать, где царят чувства благонадежные, а где сомнительные; в первые он и отправлялся, а вторые исключал из маршрута. Подавались наскоро написанные (и подписанные) полицией и оранжистами адресы, устраивались восторженные клики, и вице-король отправлялся дальше изучать настроение народной души. По прибытии в Дублин в канцелярии были подведены итоги, и оказалось, что народная душа желает уничтожения ирландского парламента и полного соединения с Англией. «Чувство сердечного одобрения политике унии, — заявлял вице-король после путешествия, — не ограничивается каким-либо отдельным классом. Я был очень доволен, когда заметил, что зародившееся в высших классах это чувство в значительной мере распространилось и в народной массе». Оппозиция с отчаянием говорила, что все это подстроено, что это «одно шутовство», что при подписях адресов «злоупотребляли именами уже умерших людей и подделывали подписи» благополучно здравствующих, — ничего не помогало. Официозные и закупленные газеты с самым безмятежным видом замалчивали все такие обвинения и с гордостью открывали в Ирландии давнишние залежи любви к Англии, любви, которая никак не могла до тех пор проявиться вследствие преступных происков «Объединенных ирландцев» и их друзей, а теперь вот, когда происки прекращены, это чувство и выходит из своего скрытого состояния. Много было сознательной лжи, с одной стороны, и бессильного отчаяния — с другой; католическая Ирландия была раздавлена свирепым усмирением, неистовствами солдат, административными засеканиями, военно-судными расстреливаниями; протестантская — в большинстве была либо апатична, либо прямо примыкала к некоторым оранжистам, с восторгом призывавшим унию, а в меньшинстве разделяла чувства и участь католиков. И дело Кэстльри шло прекрасно. Оппозиция пробовала организовать подачу петиций королю о сохранении автономного парламента, и, несмотря на угрозы и насилия властей, это дело пошло на лад. Тогда Питт приказал лорду Кэстльри устроить подачу контрпетиций. Шеридан заявлял впоследствии в английской палате общин: «Осадное положение, шпионы, агенты-провокаторы повсюду были выстроены в боевой порядок против врагов унии» [17]. Сходки оппозиции разгонялись войсками, их организаторы часто подвергались аресту; даже артиллерия мобилизовалась иногда, чтобы подкрепить аргументы сторонников унии против ее врагов. Несмотря на все это, гораздо больше полумиллиона подписей (по некоторым авторам, даже больше 700 тысяч) было собрано под адресами против унии (а лорду Кэстльри и вице-королю при всех ухищрениях, путешествиях, собираниях подписей не только шпионов, но и всех шпионских родственников, удалось собрать меньше 7 тысяч подписей). Но и этот факт прошел без следа и без пользы. Правительство решило покупать (по большой цене) у некоторых членов ирландского парламента места, имевшие право выбора депутатов и находившиеся в этом отношении во власти своих владельцев. Питт решил затратить на это один с четвертью миллион фунтов стерлингов, причем этот миллион с четвертью владельцам местечек был выплачен из ирландской, а не английской казны; таким образом, к особенно горькому негодованию оппозиции ирландские народные деньги пошли на этот (слабо замаскированный) подкуп ирландских же представителей, продававших независимость своей родины.

Когда в 1800 г. снова в ирландский парламент было внесено, предложение, чтобы он сам себя уничтожил, все оказалось в полном порядке: и в палате общин, и в палате лордов оппозиционеров оказалось очень мало. В общем (по позднейшему утверждению О’Коннеля) было израсходовало на разнообразный подкуп ирландского парламента 3 миллиона фунтов стерлингов. В то же время Питт всеми мерами старался внушить католическому населению Ирландии, что после унии они могут надеяться на допущение со временем в английский (т. е. общеимперский) парламент; а так как самостоятельный дублинский парламент все равно их не пускал в свою среду, так что же им особенно жалеть о нем, если он сам себя решает уничтожить? Подобными внушениями Питт достигал некоторого успокоения, слишком уже возмущенного общественного мнения; хотя он теперь и не боялся католиков, но его принцип был — по возможности утешать раздражение даже и слабых врагов, особенно, если это ничего не стоит.

5 февраля 1800 г. началось обсуждение вопроса об унии, а 14 июня билль об унии уже прошел в третьем чтении в палате, лордов. 1 июля Георг III подписал акт об унии, который стал, государственным законом. Ирландия получила право посылать, в британский парламент 100 депутатов в нижнюю палату и 32 — в палату лордов; ²/₂₅ общегосударственных расходов возлагались на Ирландию (в течение первых 20 лет после унии); католики, конечно, по-прежнему не имели права заседать в общеимперском парламенте. Мы коснемся далее общего значения, этого акта и его деталей; теперь же перейдем к единственному революционному протесту, который вскоре после него последовал. Одинокая попытка Эммета была последним отголоском движения «Объединенных ирландцев»; она сильно содействовала укреплению той общественной атмосферы, среди которой началась деятельность О’Коннеля, той реакции, среди которой начался новый период ирландской истории.

Роберт Эммет родился в Дублине в 1778 г. в семье д-ра Эммета, весьма известной в Ирландии. Он получил очень хорошее образование в коллегии Троицы и с ранней юности проявлял, большое умение владеть собой при самых трудных обстоятельствах. Например, однажды во время занятий химией он почувствовал страшные боли, происходившие от нечаянного отравления: вследствие привычки грызть в задумчивости ногти мальчик ввел в свой организм ядовитое вещество, которым были испачканы его руки. Дело было ночью, и, несмотря на полное сознание опасности своего положения, ему не захотелось никого тревожить. Он пошел в комнату, где помещалась домашняя библиотека, отыскал том энциклопедического словаря, где было слово «яды», узнал из статьи о подходящем противоядии, принял его и при продолжавшихся тяжелых страданиях снова уселся за прерванную работу. Только на утро узнали в доме, что случилось, по измученному лицу Роберта. В коллегии Троицы, куда он поступил 15 лет, товарищи очень ценили его красноречие, проявлявшееся во время дебатов в состоявшем при коллегии «историческом обществе». На заседаниях этого общества воспитанники произносили речи и читали рефераты на разные темы, причем прочитанное подвергалось обсуждению и критике. Хотя строжайше воспрещалось при этом касаться вопросов текущей политики, но некоторые темы по существу своему давали проявляться тем или иным политическим предрасположениям учащихся. Так, например, весной 1798 г. (как раз когда восстание было в ходу и репрессия свирепела) дебатировался в историческом обществе следующий вопрос: «Существенно ли важна для благоденствия хорошего и добродетельного правительства полная свобода речи?» Во время споров, вызванных этой темой, Роберт Эммет сказал: «Если какое-либо управление было бы настолько порочно, чтобы ниспровергнуть свободу речи, то долг народа состоял бы в том, чтобы обсудить ошибки правителей, хорошо взвесить зло, которое они причинили, рассмотреть, какой правильный путь надлежит выбрать, и после того, как они это сделали бы, их обязанностью было бы вывести отсюда практические заключения». Товарищи всю жизнь потом вспоминали об Эммете как о замечательном ораторе, прямо преображавшемся, когда он начинал говорить. Его обычная сосредоточенность, неподвижность, мешковатость куда-то исчезали в самом начале речи, и самая речь казалась вдохновенной импровизацией. Характер у этого юноши был замечательно мягкий и добрый, и говорили, что он привлекал к себе своей внутренней чистотой, светившейся в глазах, сказывавшейся в каждом слове, проявлявшейся в каждом порыве. В 1798 г. его университетское учение оборвалось. Весной этого страшного года в коллегию явился лорд-канцлер и потребовал нескольких студентов к допросу под присягой относительно того, что им известно по части смуты, царящей в стране; в частности, было предъявлено требование назвать тех товарищей, которые состоят членами общества «Объединенных ирландцев». Получил подобное приглашение и Эммет. Лорду-канцлеру он ничего не ответил, но написал письмо товарищам, в котором выражал негодование по поводу требования от студентов доноса и заявлял желание быть вычеркнутым из списков воспитанников коллегии. Его исключили немедленно вместе с некоторыми из студентов. Старший брат Роберта, серьезно скомпрометированный, случайно избежал виселицы и сидел в ньюгэтской тюрьме, а потом в одной шотландской крепости. Роберт виделся с ним и с другими арестантами и исполнял различные их поручения. В 1800 г. он отправился на континент, где долго путешествовал по Франции, Бельгии, Швейцарии. Со второй половины 1802 г. рассеянные по континенту члены сильно поредевших кадров «Объединенных ирландцев» уже мечтали воспользоваться ожидавшимся разрывом только что заключенного мира между Францией и Англией, чтобы по возможности снова начать восстание. Талейран имел уже тайные свидания с некоторыми из них; но могильная тишина, царившая в Ирландии, делала теперь надежду на восстание крайне шаткой, почти фантастичной. Лично Роберт Эммет долго не верил в возможность ждать от первого консула хоть какой-нибудь поддержки. Но когда с самого начала 1803 г. отношения между Бонапартом и английским правительством обострились до последней крайности и разрыв стал совершенно неизбежен, Роберт Эммет, уже поглощенный своим планом (о котором сейчас будет речь), получил две желаемые аудиенции и говорил как с самим первым консулом, так и с Талейраном, министром иностранных дел. Не понравились ему оба эти лица. Молодой энтузиаст, по-видимому, при всем недоверии к ним подходил к ним все-таки с несколько иными требованиями и ожиданиями, нежели, например, Вольф Тон, так прекрасно знавший людей вообще, а политиков в частности. Тем не менее, когда весной 1803 г. амьенский мир был окончательно нарушен и вспыхнула с новой силой нескончаемая англо-французская война, и Эммет, и очень многие в Англии и Ирландии (лорд Бентинк, лорд Гренвиль, Файнерс, директор Ост-индской компании Фольдер и многие другие) ожидали или считали вполне мыслимым вторжение французов в Ирландию и новое восстание в этой стране против английского владычества.

Трудно установимо (если требовать полной хронологической точности), когда именно Роберт Эммет стал активным революционером; к 1802 г. во всяком случае это уже совершилось. Положение его было гораздо хуже, нежели положение Вольфа Тона, лорда Фицджеральда или любого из деятелей предшествовавшей формации, подкошенной виселицами, тюрьмами и изгнаниями, ссылками и сошедшей со сцены после неудачи бунта 1798 г. Тогда и наличных сил было больше, и настроение было повышенное, и организация была крепка, а теперь, в 1803 г., ни сил, ни организации, действующей в стране, de facto не существовало, а настроение общества и простого народа было самое подавленное. Появился неизбежный спутник и вернейший симптом слабости революционеров — бесконечный раздор между ними, началось распадение эмигрировавших и проживавших во Франции «Объединенных ирландцев» на фракции. Одни говорили, что Ирландия должна образовать самостоятельную республику, другие, что она должна присоединиться к Франции, но и те, и другие весьма сбивчиво представляли себе, как достигнуть намечаемой цели. В течение всего 1803 и отчасти 1804 г. они сильно полагались на французский десант, и только осенью 1804 г. окончательно поняли, что Наполеону и они, и вся Ирландия нужны только как «стратегическая угроза» и что никогда этой высадке на самом деле не бывать; Роберт Эммет находился под властью этих надежд еще меньше времени, нежели другие, но разрыв амьенского мира для него послужил окончательным толчком.

С октября 1802 г. он зондировал почву в Дублине и в ближайших к Дублину местностях. Он пришел к заключению (или убедил себя), что воскресить бывшее 5 лет тому назад движение возможно; что для этого стоит показать другим решительный пример и внезапно напасть на врага, застать его врасплох и первыми быстрыми и успешными ударами разогнать мираж английской непобедимости. Предприятие было очень трудное. Эммет отдал на это дело около полутора тысяч фунтов стерлингов — перешедшую к нему долю отцовского наследства; он завязал тесные сношения с несколькими десятками людей… Подобных средств и сил в наиудачнейшем случае могло бы хватить на отдельное террористическое предприятие или, например, на начало новой пропагандистской организации, но никак не на совершение внезапного государственного переворота. Правда, силы эти несколько увеличились за те немногие месяцы, которые протекли между началом приготовления и роковым 23 июля 1803 г. Эммет выработал план внезапного ночного нападения на замок наместника и на два другие пункта в Дублине, причем тотчас по овладении замком надлежало провозгласить временное ирландское правительство, которое и должно было обратиться к стране с воззванием ко всеобщему возмущению против англичан. В поддержке дублинской массы Эммет был совершенно уверен; войск тоже много в Ирландии не могло остаться ввиду того, что англичанам всякий лишний батальон был необходим для защиты метрополии, со дня на день ожидавшей французской переправы через Ла-Манш. А после удачи внезапной атаки все ирландское население встрепенется и примкнет к временному правительству. Словом, на совещаниях все выходило гладко. Ближайшими единомышленниками Эммета были Томас Россель (отставной офицер), Вильям Даудэль. Томас Уайльд (хозяин мануфактуры), несколько лиц еще, принадлежавших по большей части к среднему сословию, к купечеству, адвокатуре, зажиточному фермерству. Затеянное дело моментами представлялось, по-видимому, самому Эммету безнадежным вполне или почти. Вот, например, какие речи, не совсем обычные и устах главы заговора, пришлось выслушать от него одному из участников предприятия — Джемсу Хопу: «Если я потерплю поражение вследствие их поведения, — жаловался он на некоторых недостаточно самоотверженных людей, — то вина не моя; однако даже и поражение мое не спасет ту систему, против которой я борюсь, но придет время, когда самые ярые ее защитники не смогут жить под бременем ее несправедливости, а до тех пор мои основания, побуждающие предпринять настоящую попытку, не будут вполне поняты, кроме немногих, которые служат (этому делу — Е. Т.) со мной и могут пострадать со мной». В другой раз Эммет (незадолго до 23 июля) выражал удовольствие по поводу того, что среди главарей заговора нет ни одного католика: «Мы все — протестанты, и их (католиков — Е. Т.) дело не будет скомпрометировано». Ясно, что мысль о неудаче посещала Эммета настойчиво, ибо дело католиков было бы выиграно в случае успеха заговора, а глава заговора радовался уже наперед тому, что его предприятие хоть вреда католикам не принесет в конце концов.

С марта 1803 г. приготовления шли усиленно. Можно было уже рассчитывать на 3 небольшие отряда, которые должны были сформироваться в назначенный срок в Дублине и окрестностях; организаторам удалось для пополнения кадров этих будущих отрядов воспользоваться главным образом остатками «Объединенных ирландцев», теми, которые мечтали и о мести за усмирение 1798 г., и о непосредственной цели предприятия — начале нового восстания.

Роберт Эммет разработал план внезапного нападения в таких деталях, которые указывают на долгий и кропотливый труд. Этот план изобилует любопытными и характерными чертами. Например, Эммет рассчитывал при нападении на замок захватить наместника и все высшее правительство и в случае необходимости отступления приказывал непременно отослать захваченных под конвоем по направлению к Уиклоу (где должна была сформироваться особая инсургентская армия по плану Эммета). Отряды должны были сообщаться и давать друг другу сигналы посредством ракет (во время и после действия). Кроме первоначальных нескольких десятков помощников Эммета, наскоро, с бору да с сосенки, собраны были около 800 человек, которые и должны были взять на себя активную роль в назначенную ночь, т. е. составить намеченные 3 отряда. Между ними было много храбрых и честных людей, но были и люди, совершенно не подходившие к принятой на себя миссии ни по умственным, ни по моральным качествам. Оказались в решительный момент и предатели. Совершенно недоставало инициативы и находчивости у лиц, поставленных на самые ответственные места. Всего этого было бы достаточно, чтобы серьезно скомпрометировать дело, если бы даже по существу оно являлось лучше обставленным, нежели на самом деле. Менее одной тысячи заговорщиков против нескольких десятков тысяч английских войск, расположенных в Ирландии, полное отсутствие пропаганды, которая хоть немного подготовила бы население к перевороту, глубочайшая подавленность, царившая в стране после усмирения и введения унии, — таковы были условия, которые, несомненно, страшно затруднили бы Эммета даже в случае полной непосредственной удачи дублинского плана. Но логика вещей не допустила тут даже и мимолетного успеха.

Роберт Эммет весьма хорошо понимал, что в неожиданности и стремительности первого натиска для него заключается главное условие победы при том страшном неравенстве сил, какое существовало между ним и лордом-наместником. Он был очень хорошим организатором и конспирацию поставил на такую высоту, что английские шпионы, давно уже что-то начавшие подозревать, довольно долго никак не могли к своему прискорбию достигнуть тут требуемого пользой службы проникновения вглубь. Но перед самым делом произошло нечто такое, что лучший собиратель материалов и историк эмметовского заговора (Мадден) совершенно справедливо считает прямо невероятной неосторожностью со стороны заговорщиков: на 23 июля было назначено нападение на наместника, а они сочли благовременным 14 июля, в годовщину взятия Бастилии, устроить в Дублине противоправительственную демонстрацию. После долгого, почти ничем не прерванного пятилетнего онемения, после молчания, воцарившегося с 1799 г., впервые в довольно серьезных размерах возникли уличные манифестации, длившиеся почти весь день. Власти встрепенулись; существование организации стало для них несомненно. Эммет мог ясно видеть, что вследствие недисциплинированности и опрометчивости соучастников чуткость и подозрительность правительства сразу обострились и что шансы его дела от этой совершенно несвоевременной демонстрации сильно уменьшились. Судьба продолжала преследовать предприятие. Через два дня после демонстрации, 16 июля, в Патрик-стрите (в Дублине) произошел по несчастной случайности взрыв в том помещении, где была заготовлена заговорщиками часть боевых припасов (пороха и ружей). Мигом явился на место происшествия майор Сирр (тот самый, который в 1798 г. смертельно ранил лорда Фицджеральда во время вооруженного сопротивления). Сирр и приведенные им полицейские арестовали раненного взрывом человека, нашли кое-какое оружие, но до главного склада, помещавшегося в очень потайном и глухом месте того же здания, полиции не удалось добраться. Тем не менее этот взрыв был властями очень принят к сведению. Роберт Эммет был теперь окончательно поставлен в необходимость выбрать одно из двух крайне опасных решений: либо произвести нападение в августе, как он предполагал раньше, надеясь на то, что в этом месяце произойдет высадка Наполеона в Англии и английские войска должны будут уйти из Ирландии для защиты метрополии; либо начать дело немедленно, теперь же, в июле. Но первая комбинация являлась ныне, после демонстрации 14 июля и взрыва 16 июля, почти невозможной; всякая отсрочка казалась Эммету опасной до последней крайности, ибо тайна переставала быть тайной, и нужно было готовиться ко всяким случайностям вроде массовых ночных арестов, массового разгрома всех состоящих у полиции на примете людей. Мысли главы заговора остановились на втором решении. Это второе решение уменьшало опасность, представляемую откладыванием дела до августа, но зато делало успех нападения еще менее правдоподобным, нежели могло казаться раньше: французской высадки в июле Англия вовсе не ждала и ослаблять свой ирландский гарнизон не имела пока оснований. Роберт Эммет в наступившие тревожные дни, когда после событий 14 и 16 июля полиция рыскала по всему городу, скрывался на конспиративной квартире в Марашальси-Лэне, где был другой склад оружия. Странная смесь самого решительного энтузиазма, веры в победу с не прекращающимся сознанием весьма возможной и близкой гибели царила в душе этого человека; вот что между прочим писано в эти дни его рукой и найдено в помещении, где он прятался, уже после 23 июля: «У меня мало времени, чтобы рассмотреть тысячи затруднений, которые еще лежат между мной и исполнением моих желаний; что эти затруднения точно так же исчезнут, на это я надеюсь горячо и, как мне верится, надеюсь разумно; но если выйдет и не так, то я благодарю бога за то, что он одарил меня пылким намерением. К осуществлению этого намерения я стремился обдуманно, и если мои надежды не имеют оснований, если раскрывается под моими ногами пропасть, отступить от которой не позволит мне долг, я все же благодарен за это пылкое намерение, которое ведет меня к краю пропасти и повергает меня туда в то время, как мои взоры еще подъяты к видениям счастья, созданным в воздухе моим воображением». Все это писалось среди глухой конспиративной квартиры, заваленной порохом и оружием, которые были предназначены для достижения этих «видений счастья»… И пока это писалось, вице-король уже знал о готовящемся на него нападении; среди отряда Роберта Эммета были предатели. Но перспектива легкой победы над слабым и уже обнаруженным врагом, победы, после которой можно требовать у парламента чрезвычайных полномочий для репрессии, эта перспектива улыбалась вице-королю. Было решено дать Эммету действовать.

Наступило 23 июля, и среди вожаков обнаружился такой полный разброд, такая несогласованность в мнениях, что некоторые из них не только не обсуждали стратегических подробностей события, которое должно было совершиться через несколько часов, а просто потребовали, чтобы оно было отложено. Участники из Уиклоу не явились; другая партия пришла, но один из предателей, имевших в заговоре распорядительную роль, сказал им, что Эммет решил отложить дело, и они ушли. И именно предатели убеждали в то же время самым пылким образом Эммета в невозможности откладывать нападение. Несколько сот человек стояло за городом, ожидая условленной ракеты, и ничего не дождались. Трудно было распознать, где в этот роковой день кончалось предательство и где начиналась растерянность вожаков, которые, кроме Эммета, все потеряли голову. К вечеру отдельные кучки рядовых заговорщиков, чуть не весь день проводя в ожидании приказов в кофейнях и ресторанах, обращали на себя внимание прохожих, тем более что некоторые из них напились и говорили и пели многое, ясно намекавшее посторонним на готовящееся событие.

Слишком быстрый набор партизанов, причем была забота не о качестве, а о количестве набираемых, давал себя чувствовать. Наступил вечер, и Роберт Эммет увидел, что для начатия намеченных действий у него не 800 человек налицо, а ровно одна десятая — 80, на которых хоть как-нибудь можно положиться; вследствие хаоса противоречивых распоряжений, а отчасти также вследствие уловок сознательного предательства иногородние отряды не пришли, из дублинского же многие оказались слишком явно ненадежными. К 9 часам вечера Роберт Эммет уже видел, что дело погибает, ибо даже вожаки, главные помощники его, рассеялись по разным местам, кроме одного (Стэффорда). Тогда Роберт Эммет все-таки решает выйти на улицу и напасть на замок, вопреки очевиднейшей невозможности что-нибудь сделать, лишь бы умереть в бою, а не быть взятым голыми руками. Он вышел с несколькими десятками из конспиративной квартиры, и они пошли к замку, причем по пути к ним присоединялись отдельные группы из заговорщиков, бывших на улице. К довершению беды многие оказались совершенно пьяны, и их надо было умолять не слишком растягивать шествие, чтобы не погибнуть поодиночке. Улицы в этот вечерний час были почти пусты; полиция решила дать заговорщикам возможно более свободы действий, быть может чтобы с пущей непререкаемостью установить обвинение их в вооруженном восстании. На Томас-стрите толпа остановила карету некоего Лича, которого мигом вытащили и ударили пикой, но не убили окончательно, ибо их внимание было отвлечено другой катившейся навстречу каретой. Останавливаться и убивать проезжающих англичан было при данных условиях совершенной бессмыслицей, но часть толпы уже не слушала ни отчаянных убеждений, ни просьб, ни угроз. Недобитого Лича бросили на земле и окружили новую карету. Когда распахнули дверцы, из кареты высунулся человек, который крикнул: «Это я, Кильварден, главный судья королевской скамьи!» Тогда к карете бросился из толпы (некто Шаннон) и с криком: «Вас-то мне и нужно!» ударил лорда Кильвардена пикой в грудь. Затем раненого вытащили из кареты, и на него посыпался град ударов. В карете сидела в ожидании той же участи дочь лорда Кильвардена; но Роберту Эммету удалось вывести ее, пробраться с ней сквозь разъяренную толпу, окружавшую тело Кильвардена, и втолкнуть ее в двери ближайшего дома, где она уже очутилась в безопасности. Племянник лорда Кильвардена, Вольф, тоже сидевший в карете, был вытащен, брошен на землю и пронзен пиками. Дочь лорда Кильвардена из своего убежища бросилась бегом в замок вице-короля и, ворвавшись туда, с рыданиями рассказала о случившемся. Пока это происходило, Роберт Эммет подбежал от того дома, куда он отвел мисс Кильварден, к толпе, чтобы как-нибудь спасти еще дышавшего лорда. Но толпа, обезумевшая от ярости, внезапной и разожженной видом крови, уже ничего и никого не слушала. Вдруг впереди грянули выстрелы: войско напало на беспорядочно столпившуюся около разбитой кареты массу. Ни о каком сопротивлении не могло быть и речи: паника охватила инсургентов, и, оставляя убитых и раненых, они бросились бежать врассыпную. Лорда Кильвардена снесли на ближайший полицейский пост, где спустя несколько минут он и умер. Преследование продолжалось безостановочно, причем солдаты избивали до полусмерти арестуемых; только один раз наткнулись они на попытку сопротивления, окончившуюся убийством нескольких беглецов.

Роберт Эммет и некоторые его помощники успели было спастись. С помощью Анны Дьюлин, молодой женщины, знавшей о заговоре, Эммету удалось избегнуть опасности в первые сутки после происшествий 23 июля. Спустя еще день, меняя свое местопребывание, он укрылся в другом доме, а первый дом был указан майору Сирру тотчас же одним из многочисленных предателей, до конца не разгаданных Эмметом. Нагрянула полиция, перерыла все, но Эммета не нашла. Захватили Анну Дьюлин и в тюрьме стали пытать: кололи штыками так, что кровь бежала по всему телу, давили шею веревкой и наконец объявили, что повесят немедленно, если она не скажет, где укрылся человек, которого ищут. Она ответила: «Вы можете меня убить, негодяи, но ни одного слова о нем вы от меня не добудете». Тогда ее вздернули, но так, что она чуть-чуть касалась пальцами ног земли: это было так называемое полуповешение (halfhanging) — пытка, часто пускавшаяся в ход во время и после восстания 1798 г. Подержав арестантку несколько мгновений в таком положении, ее бросили на пол в бесчувственном состоянии. После нескольких новых расспросов, столь же безрезультатных, ее заключили в одиночную камеру.

Тюрьмы переполнились арестованными. Хватали целыми сотнями по малейшему подозрению, назначили денежные награды за поимку скрывшихся участников заговора, спешно стягивали войска к Дублину, хотя это было совершенно бесполезно: город все время оставался безучастен и нем, как 23 июля, так, разумеется, и после.

Роберт Эммет, скрываясь в первые дни в Дублине, бежал из города в горы, где находился отряд инсургентов из Уиклоу, не пришедший вовремя и не принимавший участия в деле 23 июля. Здесь его снабдили средствами для дальнейшего бегства, но вдруг он предпринял поразившее всех решение: ему захотелось вернуться в Дублин, чтобы увидеть в последний раз Сарру Курран, дочь известного ирландского юриста Джона Куррана, которую он давно уже любил. Террор в Дублине был в разгаре, и эти июльские и августовские дни 1803 г. живо напоминали усмирение 1798–1799 гг., хотя тут английские власти имели дело не с восстанием народа, а с одинокой, в одни час потушенной попыткой внезапного государственного переворота. Спустя 6 дней после происшествий 23 июля английский парламент провел в обеих палатах в трех чтениях (в один и тот же день) два билля: один — о приостановке действия habeas corpus в Ирландии, другой — о предоставлении вице-королю права применять закон военного времени к тем лицам, какие обличаются в государственной измене. Аресты шли непрерывно, всюду были вывешены объявления от администрации с перечислением лиц, за поимку которых была назначена награда. В тюрьмах истязания арестантов стали ежедневным явлением. Всюду были расставлены патрули, окликавшие прохожих и хватавшие подозрительных. 25 августа полиция наконец явилась в дом г-жи Пальмерс, где скрывался Эммет, и арестовала его.

Эммет был предан суду и ввиду подавляющих улик предан смертной казни.

Ничем уже не прерываемая в течение долгих двух десятилетий общественная и правительственная реакция воцарилась в Ирландии. Период этой беспросветной реакции в Ирландии продолжался более полутора десятка лет. Погибшее и раздавленное поколение 90-х годов не оставило после себя непосредственных продолжателей своего дела; общество, едва оправившееся после бедствий, вызванных восстанием и усмирением, приняло уничтожение автономного парламента с совершенной апатией, и Граттан, Плэнкет, Фостер, отчаянно боровшиеся в парламенте против унии, остались неподдержанными и незамеченными, и вся их борьба имеет самое ничтожное историческое значение. Попытка Эммета при всей ее незначительности сыграла роль в том отношении, что еще более усилила оторопь и смущение ирландского общества. Из всех инсуррекционных действий эмметовский эпизод был самым внезапным, неожиданным, плохо подготовленным, шедшим наиболее вразрез с настроением окружающего общества; а так как попытка 1803 г. была хронологически последним открытым возмущением, то деятели, начинавшие в эти годы свою политическую жизнь, надолго остались под тем впечатленном, что успешная инсуррекция в Ирландии абсолютно немыслима, что она всегда приобретает там уродливые формы и не только осуждена на полнейшую безрезультатность, но и приносит положительный вред, ибо насильственно и без всякой подготовки хочет толкнуть общество на такой путь, который под силу лишь очень немногим. Восстание 1798 г., долго подготовлявшееся, разразившееся над всей страной, захватило все сословия в большей или меньшей степени; попытка Эммета была мимолетной одинокой вспышкой, но значительно усугубившей безнадежное, тяжелое душевное состояние. И проходить это настроение, как увидим, стало лишь после конца наполеоновской эпохи. Таков был общий фон ирландской общественной жизни после унии.

Вильям Питт провел свое дело так быстро и успешно не только вследствие усмирения бунта; попытка Роберта Эммета не была никем поддержана не только вследствие воспоминания о недавних репрессиях и страха пред репрессиями новыми; борьба против унии в течение долгих лет после попытки Эммета тоже отсутствовала не только вследствие упомянутых причин. Было налицо серьезнейшее условие всякого английского правительственного успеха в Ирландии: рознь между католиками и протестантами именно по вопросу об унии. Часть оранжистов, т. е. главных врагов католического населения, была за унию; другая часть их высказывалась самым решительным образом против унии, ибо после подавления мятежа они считали совершенно не нужной жертвой отрекаться от автономии и пользу метрополии, которая все равно из своих же интересов всегда поддержит их против католиков. Вильям Питт и вице-король — это было прекрасно известно всем и усиленно подчеркивалось правительственными агентами — стояли за эмансипацию католиков, которую они рассматривали как необходимое следствие унии. Католиков (тех, которые верили в эти намерения) прельщала мысль, что, быть может, в недалеком будущем им суждено войти в общебританский, лондонский парламент, тогда как уничтоженный в 1800 г. автономный дублинский парламент за все 18 лет своего существования был для них совершенно закрыт. Всем этим надеждам католиков на эмансипацию суждено было разлететься прахом: билль об эмансипации достался им лишь через 30 без малого лет после введения унии.

Король Георг III всей силой чувства, на какое только был способен, ненавидел католиков и считал их по старой английской традиции врагами не только государственной религии, но и государственного устройства; при всей тугости и несамостоятельности своего ума он отстаивал всегда всякие направленные против католиков законы с болезненным и ожесточенным упрямством. Уже одного этого обстоятельства было бы достаточно, чтобы весьма серьезно затруднить эмансипацию. Но и в обеих английских палатах, особенно среди лордов, антикатолические чувства были так прочны и сильны, что Вильям Питт, ничего не имевший, с обычной своей проницательностью и глубиной, в интересах укрепления унии, против дарования всех прав католикам, увидел себя бессильным перед лицом застарелых, воспитанных историей, религиозных антипатий и предрасположений английских правящих кругов. Король заявил, что он откажется от престола скорее, нежели подпишет билль об эмансипации католиков, и Питт подал в отставку. Кроме панегиристов Питта, кажется, никто из историков (ирландских или английских, все равно) не верит, чтобы Питт ушел действительно от огорчения или обиды. Наиболее вероятно давно высказанное мнение, что он ушел, во-первых, чтобы «соблюсти декорум», необходимый в конституционной стране, чтобы не обнаружить слишком уже быстро и наглядно, что он лгал и своими устами, и устами вице-короля, когда сулил католикам после унии эмансипацию; во-вторых, его уход обусловливался и соображениями дипломатическими. В марте 1801 г., когда он подал в отставку, дело клонилось к заключению мира с Наполеоном, а главному врагу Франции, душе всех коалиций, против нее составлявшихся, было неудобно вести с французским правительством мирные переговоры. На 3 года (до конца апреля 1804 г.) власть перешла из рук Питта в руки совершеннейшего политического нуля — Аддингтона. Когда уже и амьенский мир был нарушен, и борьба с, Наполеоном вновь обострилась и стала особенно опасной, Питт вернулся к власти, причем уже он объявил себя против эмансипации католиков. Вообще не до того было Англии, когда на другом берегу Ла-Манша собиралась против нее в поход армия в булонском лагере. Когда же в начале 1806 г. Питт, силы которого давно уже были надломлены, скончался, убитый (по выражению Уильберфорса) аустерлицкой победой Наполеона над коалицией России и Австрии, никто из крупных правительственных людей не принял немедленно себе в наследство не исполненных Питтом обещаний относительно эмансипации. Потянулись долгие беспросветные годы; до самого Ватерлоо в пределах Британской империи ни о каких мало-мальски значительных реформах внутреннего строя не могло быть и речи, т. е. речи серьезной, и шансов на проведение таких реформ. Попытка Эммета была прямо направлена к насильственному расторжению унии, и общественная подавленность, при которой она произошла и которая долго после нее продолжалась, была так сильна, что не только метод, но и идеал Эммета был объявлен многими во влиятельных слоях ирландского общества утопическим. Напротив, мысль об эмансипации медленно, но неуклонно, без искусственной пропаганды, а сама собой распространялась все шире. Проникнуть в британский парламент в числе 100 депутатов, которых Ирландия по закону об унии (1800 г.) имела право посылать туда, таково было ставшее на очередь политическое стремление ирландских католиков; но парламентские права являлись лишь одной (хотя и главной при тогдашних условиях) стороной этой желанной эмансипации католиков. Напомним в нескольких словах о происхождении этого вопроса, о тех исторических условиях, которые сделали в британской державе католиков своего рода париями в глазах закона; без такого напоминания читатель не сможет вполне отчетливо понять, чем объясняется та упорная борьба традиции против всех усилий эмансипаторов, которая заполнила первую треть XIX в.

В XVII столетии, особенно при Кромвеле и последних двух Стюартах, политические партии расслоились так, что защитники парламентских вольностей в огромном большинстве случаев были и решительными сторонниками преобладания либо господствующей (англиканской) церкви, либо одного из протестантско-диссидентских толков; защитники же королевской прерогативы склонны были весьма снисходительно смотреть на католические пристрастия Карла II (а потом Якова II). Получилось такое странное с современной точки зрения, но весьма естественное с тогдашней точки зрения положение вещей, что, когда усиливалась политическая реакция, католики начинали в Англии легче дышать: усиливалась оппозиция, крепли освободительные стремления в обществе и парламенте, и законы, направленные против католиков, свирепели и дополнялись более и более стеснительными статьями. Карл II издал (в пользу католиков) декларацию об индульгенции. Этот акт вызвал всеобщее осуждение. «Самые противоположные чувства были оскорблены таким либеральным актом, совершенным таким деспотическим образом. Все враги религиозной свободы и все друзья гражданской свободы оказались на одной и той же стороне; а эти два класса составляли девятнадцать двадцатых нации» [18]. В 1673 г. оппозиция добилась своего. Не довольствуясь уже тем, что король отменил свою декларацию, парламент провел закон, совершенно исключивший католиков из всякой государственной и общественной службы. По этому закону о присяге (test-act, как он вкратце стал называться) всякий человек, желающий занять какую-либо должность, обязан подписать присягу, в которой признает королевскую супрематию в делах церкви, а также отрекается от догмата о пресуществлении. Подобная подпись делала занятие любой должности совершенно невозможным не только для католика, но и для диссидентов-протестантов; однако для последних с течением времени этот закон обходился все чаще и чаще, так что de facto главным образом католики пострадали от его издания. Кроме подписи, требовалось удостоверение священника о принятии причащения по англиканскому обряду. Тест-акт был многократно нарушаем в реакционное царствование Якова II, католика, мечтавшего об окатоличении Англии. Когда в 1688 г. Яков II, изверженный революцией, бежал, а спустя короткое время Вильгельм Оранский и его жена Мария были провозглашены королем и королевой, победа освободительных вигистских принципов была полная, так же как повсеместное подавление ненавистного вигам католицизма. Тест-акт торжественно был подтвержден относительно католиков, для протестантских же диссидентов были допущены некоторые смягчения (фиктивное «временное согласие» вступающего в должность с англиканской церковью и другие ухищрения, благодаря которым на деле тест-акт исключал из государственной жизни лишь одних католиков).

Восстание в Ирландии (в 1689 г.), когда ирландцы-католики сделали попытку восстановить низверженного Якова II, привело к страшному усмирению острова, окончательному подавлению католических элементов, особенно жестокому и долгому угнетению ирландцев и, в частности, к особенно крутому исполнению правил тест-акта относительно католиков. Мы уже видели, что и по ирландской конституции 1782 г. католики не могли ни занимать какой-либо должности, ни быть избираемыми в парламент (и только в 1793 г. получили право быть избирателями). Предубеждение против католиков было в Англии так сильно и держалось так упорно потому, что здесь обе партии, попеременно правившие страной, подавали друг другу руку: тори некогда (в XVII в.) относились снисходительнее к католикам часто потому, что политические принципы заставляли их поступать так вследствие католических пристрастий короны, но после падения Якова II, после некоторых явно безнадежных попыток борьбы сначала с Вильгельмом III, потом (в меньшей степени) с Анной, потом (в еще меньшей) с первыми Георгами, торийская партия окончательно стала партией, всецело примкнувшей к протестантской династии, и в полном согласии с чувствами самого короля Георга III тори со второй половины XVIII в. сделались чуть ли не главным оплотом и поддержкой всяких законов, направленных к усилению господствующей церкви и к угнетению католиков. Что касается до другой партии, до вигов, то им даже незачем было и эволюцию такую проходить, чтобы в течение всего XVIII в. являться (за немногочисленными исключениями) приверженцами тест-акта. Виги всегда были врагами католиков в эпоху Стюартов, и с их точки зрения католическо-ирландское восстание 1689 г., например, заслуживало строжайшего подавления, потому что прямо направлялось против всех приобретений революции, низвергшей Якова II.

Виги ненавидели католиков сложной ненавистью, в которой, с одной стороны, было нечто, напоминающее религиозную вражду эпохи реформации, а с другой стороны, нечто, близкое по духу к ожесточению, с которым французские республиканцы 1793–1794 гг. истребляли шуанов, восставших на защиту монархии и церкви. Только очень медленно к концу XVIII в. в вигистской партии стали понемногу (сначала в виде совершенного исключения) обозначаться признаки, позволявшие надеяться, что наступит время, когда идея веротерпимости в сознании этой передовой, употребляя позднейшее выражение — либеральной, партии распространится и на католиков.

Если дело католиков так плохо обстояло в самой Англии, если исторические судьбы английской нации лишили католицизм всякой поддержки в метрополии, то в Ирландии юридически господствовавшее население было англиканской веры и всегда старалось привлечь на свою сторону пресвитериан. Страшная резня 1641 г., когда католики в нескольких ирландских графствах перебили массу протестантов всех наименований, аналогичные происшествия позднейшего времени, все это позволяло англиканцам привлекать на свою сторону пресвитериан, указывая им на общего врага. Здесь расовая, экономическая и политическая борьба сплеталась с вопросом о преобладании либо католицизма, либо англиканства, и все ограничительные законы, направленные против католиков, соблюдались особенно точно, особенно ревниво.

Итак, когда уния в 1800 г. прошла, когда во время реакции последующих лет мысль о ее расторжении пришлось отложить, вперед выступил сам собой вопрос об отмене тест-акта, т. е. об эмансипации католиков, которая приравняла бы их в правах к британским подданным протестантам. Напомнив, почему традиция в этом вопросе оказалась особенно упорной, перейдем теперь к тому, как она началась. Здесь прежде всего нужно коснуться первых шагов политической жизни человека, который, выступив в годы общественной реакции, много сделал (насколько это зависит от отдельного лица) для того, чтобы реакция поскорее окончилась, а когда она окончилась, сделал еще более для того, чтобы она не возвращалась. Этот человек в ирландской истории получил название «освободителя», потому что его имя навсегда осталось связанным с эмансипацией католиков.

Даниель О’Коннель родился в 1775 г. в семье довольно зажиточных и популярных в графстве Кенни католиков. Он получил хорошее систематическое образование на родине и за границей. И семья его, и в первой молодости он сам принадлежали к той категории католиков, которые, скорбя о своем бесправии, в то же время были типичнейшими консерваторами во всех без исключения иных вопросах политики и морали. Французская революция повлияла на О’Коннелей так, как она повлияла на всех католиков одного с ними типа: они с ненавистью и раздражением отнеслись к французским событиям, и клерикально-консервативные чувства в них особенно усилились именно под влиянием известий из Франции. Молодой О’Коннель, правда, примкнул к «Объединенным ирландцам» в тот период существования этого общества, когда оно еще было вполне легально с формальной стороны, а по существу стремилось возможно больше объединить католиков с протестантами для борьбы против Англии и выдвигало требование католической эмансипации. Но уже очень скоро О’Коннель прервал сношения с этим обществом, как только яснее стал обозначаться его революционный и франкофильский характер. На восстание 1798 г., на попытку Роберта Эммета 1803 г. О’Коннель смотрел резко отрицательно, не только высказываясь против их методов и целей, но и осыпая память этих людей самыми злыми упреками и обвинениями. В этом отношении он был типичным представителем большинства ирландского общества первых десятилетий XIX в., разочарованного, уставшего и наперерыв обвинявшего революционеров в безумных затеях и гибельных способах действий. О’Коннель был человек очень энергичный и активный, прирожденный агитатор; и еще раньше, нежели выступил на первый план, он уже успел проявить это свое отношение к революционному методу. «Из примера «Объединенных ирландцев», — говорил он, — почерпнул я урок, что, имея в виду успешно действовать для Ирландии, решительно необходимо работать в границах закона и конституции. Я увидел, что братства, незаконно образованные, никогда не могут уцелеть, что неизменно какое-нибудь беспринципное лицо может быть уверено в получении доступа в такие общества и что оно либо вследствие обыкновенного подкупа, либо — во времена опасности — из-за собственного своего спасения может выдать своих товарищей. Да, «Объединенные ирландцы» научили меня, что всякое дело для Ирландии должно делаться открыто и явно». Он был юристом, адвокатом по профессии и считался знатоком своего дела; проницательность его и дар слова стяжали ему громкую репутацию еще до того, как он выступил на политическую арену. Политическая жизнь его стала более или менее заметной, когда, примкнув к католической ассоциации, которая поставила своей задачей легальным путем добиться отмены тест-акта и других ограничений, он вместе с другими 20 членами специального комитета работал над редакцией петиции католиков, поданной главе министерства — лорду Гренвилю в 1808 г. В петиции высказывалось желание, не трогая унии, соединившей Ирландию с Англией, добиться эмансипации католиков. Из этой петиции и ей подобных предложений (поддерживавшихся в английской палате общин старым Граттаном, протестантом-патриотом Ирландии) ничего не вышло. О’Коннель много говорил на митингах, которые собирались по поводу этих петиций, но трудно сказать, большое ли впечатление он тогда производил. Политический оратор в большей степени еще, нежели всякий иной, подвергается влиянию своей аудитории, а в эти годы ни католики-аристократы (вроде лорда Фингала), устраивавшие эти митинги, ни толпа, на них собиравшаяся, не обладали ни одушевлением, ни особой верой в осуществимость своих желаний. В 1811 г. король Георг III снова (и на этот раз уже безнадежно) впал в помешательство, и его место с титулом регента заступил сын его Георг, а в следующем (1812 г.) Каннинг, выдающийся английский государственный деятель, и до, и после того бывший министром, произнес в парламенте речь, в которой признавал справедливость католических притязаний и только протестовал против всяких просьб об отмене унии (а петиция и об этом была подана за полтора года до того). Все это были обстоятельства, которые в другое время могли бы несколько ободрить ирландских католиков. Но общественная апатия продолжалась, да и новый регент в вопросе о католиках оказался копией своего отца, а Каннинг был не у дела до самого 1822 г. С окончательным образованием реакционного кабинета лорда Кэстльри, лорда Эльдона и Сидмута на правительственную милость нужно было совершенно оставить всякие надежды. Номинальный премьер лорд Ливерпуль, подобно товарищам своим по кабинету, решительно был против католической эмансипации, а секретарь по делам Ирландии сэр Роберт Пиль, едва выступив еще только на политическое поприще, являлся самым активным врагом каких бы то ни было уступок католикам.

Таково было положение вещей, когда пала наполеоновская империя, смертельный враг Англии попал в ее руки, долголетняя война окончилась, и ирландцам на помощь пришел неожиданный союзник: революционное брожение в самой Англии по поводу требований избирательной реформы. Но раньше чем к этому периоду обратиться, заметим, что к его началу, к 1815, 1816, 1817 гг., католическая партия Ирландии, пока еще бессильная, робкая, не имевшая и понятия о своем ближайшем будущем, уже теснилась вокруг О’Коннеля, уже определенно считала его своим вождем. Впервые он снискал себе громкую популярность не речами своими и не участием в петициях, подававшихся, как упомянуто, в английский парламент, но своим поведением в 1813 г., когда зашла речь о новом и весьма существенном ограничении прав католической церкви. Каннинг (поддержанный Граттаном) защищал предложение, клонившееся к облегчению положения римско-католической церкви и католиков вообще, но в виде желательного условия подобных мер выставил (и был тут поддержан особенно усиленно лордом Кэстльри) требование, чтобы королю было предоставлено право veto, право неутверждения тех католических епископов, рукополагаемых для Ирландии, которые по своим убеждениям покажутся королю не вполне лояльными подданными. А доклад насчет их лояльности королю должна доставлять особая комиссия после надлежащего расследования; та же комиссия должна была наблюдать за сношениями ирландских епископов с римской курией. Сначала многие католики в Ирландии (не говоря уже о протестантах вроде Граттана) склонны были согласиться с тем мнением, что подобное veto — в сущности недорогая цена за эмансипацию. Даже папа Пий VII заявил, что против такого нового права, которое парламент хочет дать английскому королю, он ничего со своей стороны не имеет. Выдающийся деятель католической партии лорд Фингал тоже был с этим согласен. Но О’Коннель выступил против права veto самым решительным образом и увлек общественное мнение. Его точка зрения была такая: во-первых, нет возможности надеяться на полную эмансипацию даже после вотирования права veto; во-вторых, такая цена слишком дорога даже для получения эмансипации. Епископы были всецело на его стороне, и даже голос папы их не разубедил. Проект Каннинга, впрочем, так и остался проектом, но агитация 1813 г. и ее результат были первой и крупной удачей О’Коннеля. Уже обнаруживалось ясно, какого типа новый враг стоял перед английским правительством на месте погибших Вольфа Тона, Фицджеральда, Роберта Эммета: этот новый человек боролся не революционным, а легальным оружием, и его планы были гораздо скромнее, нежели их планы. Но, во-первых, он являлся удивительным агитатором, умевшим вовремя всегда приспособить к делу самого умеренного и робкого человека, знавшим в точности, сколько от кого можно требовать; во-вторых, действовать ему пришлось при исключительно благоприятных условиях, когда сама Англия временами казалась чуть не на пороге революции; в-третьих, самые цели его изменялись и расширялись по мере того, как он достигал намеченного. Это был замечательный политический тактик, и мы обратимся теперь к тому, как он воспользовался внутренней английской смутой, начавшейся после окончания наполеоновских войн.

7 [19]

Не следует думать, что ирландское движение воскресло одновременно с началом брожения в Англии, т. е. непосредственно после наполеоновских войн. Прошло более 5 лет, пока О’Коннелю удалось поставить пропаганду идеи эмансипации католиков на ту почву, на которой это дело оказалось вскоре столь сильным. Нужно сказать, что и сам О’Коннель переживал в эту эпоху довольно своеобразную эволюцию. В полную противоположность Вольфу Тону и другим деятелям предшествовавшей эпохи, О’Коннель начал свою деятельность человеком вполне «лояльным», и долго и упорно старался эту свою лояльность всячески поставить на вид английскому правительству, удостоверяя его в то же время, что и вообще ирландское общество уже не хочет революционного отделения от Англии, но что в Ирландии ждут эмансипации католиков и возвращения самостоятельного парламента от мудрости англичан. Эта точка зрения как нельзя более подошла к настроению запуганного и подавленного общества первых лет XIX в.; она менялась вместе с переменой этого настроения, по мере того как в Ирландии с радостью начинали убеждаться, что в лагере врага далеко не все обстоит благополучно. Порывистый, живой, раздражительный, невоздержный на язык, склонный к оптимистическим взглядам на намерения властей и быстро переходящий от надежд к гневу и от гнева к надежде, О’Коннель при всех необычайных своих талантах гораздо более подходил по характеру к среднему типу образованного ирландца, нежели герои восстания 1798 г. или Роберт Эммет. Пользуясь известным некрасовским выражением, можно сказать, что он более «учил жить», нежели «учил умирать», не шел сам и не вел других к самопожертвованию, хотя и посвятил всю свою жизнь до последней минуты освобождению своей страны.

В 1815 г. произошло событие, показавшее, что католики считают О’Коннеля своим вождем, но вместе с тем тяжело повлиявшее на всю его душевную жизнь. Когда одна дублинская корпорация подала парламенту петицию, направленную против о’коннелевских домогательств, то О’Коннель в одной своей речи грубо выбранил эту корпорацию. Один из ее членов (д’Эстерр) счел себя оскорбленным и вызвал О’Коннеля на дуэль. Дуэль состоялась, и О’Коннель убил своего противника. Но когда после дуэли разнесся ложный слух о смерти О’Коннеля, произошла угрожающая демонстрация в Дублине, быстро сменившаяся самыми бурными проявлениями радости, фейерверками, факельными шествиями, как только истина обнаружилась. Но сам О’Коннель был так страшно подавлен невольным убийством, что не мог даже сразу оцепить всего значения этого первого после долгих лет активного проявления народных чувств. Тотчас после этой дуэли сильно обострились отношения между О’Коннелем и Робертом Пилем, который был тогда главным секретарем при ирландском вице-короле. Пиль был в те годы настроен чрезвычайно нетерпимо относительно католиков; его называли даже оранжистом самой чистой воды. Узнав, что Роберт Пиль в английской палате общин с насмешкой о нем отозвался, О’Коннель на одном митинге заявил, что так как тут несомненно присутствуют шпионы, то вот он покорнейше просит этих шпионов передать мистеру Пилю следующее: он, мистер Пиль, не посмеет нигде, ни в одном месте, где он был бы обязан отчетом в своих словах, неуважительно отозваться об О’Коннеле. Шпионы столь корректно и аккуратно исполнили миссию, возложенную на них оратором, что уже на другой день к О’Коннелю явился с объяснениями один из друзей Пиля. После нескольких дней объяснений и препирательств было решено отправиться в Остенде и там стреляться. Но по пути (в Лондоне) О’Коннель был арестован, и дело расстроилось. Он вернулся в Ирландию, снова заставив весьма много о себе говорить.

Трудность положения О’Коннеля основывалась на следующем. Он являлся в эти годы (от начала унии, с 1800-х годов, по 1829 г.) представителем интересов главным образом достаточных классов ирландского народа, католических лендлордов и католической торгово-промышленной буржуазии, тех классов, которые прежде всего должны были воспользоваться отменой тест-акта и занять места в парламенте. Политический идеал — эмансипация католиков — волновал эти достаточные классы без всякого сравнения больше, нежели голодную и несчастную массу крестьян-арендаторов, которых изводили и высокая аренда; и страх изгнания с арендуемой земли, и десятина в пользу господствующей (чуждой им) церкви. Можно без преувеличения сказать, что девять десятых ирландского народа думало не столько об эмансипации католиков, не столько о распространении на них парламентских прав, сколько о спасении от голодной смерти. Но (как это случалось в аналогичных случаях и с другими) своей энергией, организаторским талантом, искренним убеждением, что он действует на пользу всего народа, а не только маленькой его части. О’Коннель превратил в конце концов вопрос об эмансипации католиков в общенациональное дело и объединил вокруг этого дела почти весь ирландский народ. Ему удалось направить всю силу недовольства, снова начавшего проявляться в народных массах, именно в эту сторону и внушить крестьянству, что эмансипация католиков есть огромный шаг к немедленному исправлению всех бед. Было ли это так на самом деле? Нет, огромным шагом вперед в этом смысле эмансипация назваться не может, хотя, конечно, как всякая мера освободительного характера, она являлась несомненным прогрессом, несомненным и крупным завоеванием идеи социальной справедливости. Но лгал ли, хитрил ли О’Коннель с народными массами, упорно привлекая их к борьбе за эту меру, непосредственно нужную лишь зажиточным классам? Тоже нет; здесь только повторялось в маленьком масштабе то, что и в крупных, и в малых масштабах происходило в остальных европейских странах с конца XVIII столетия: представители имущих классов искренно и горячо отстаивали то, что они считали общечеловеческими или общенациональными правами, нисколько не задумываясь над теми экономическими условиями, которые фатально предоставят пользование этими правами исключительно достаточному меньшинству нации. И О’Коннелю, подобно деятелям Франции 1789 г., удалось собрать почти весь свой народ вокруг требования эмансипации католиков. Ему это было не легко и далось не сразу, а после 15 лет упорной агитации. Его роль в эти первые посленаполеоновские годы заключалась в политическом воспитании народа в том духе, как ему это казалось наиболее целесообразным. Он был убежденным противником революционных средств борьбы и считал, как мы уже сказали, деятелей 1798 г. и 1803 г. людьми роковыми для Ирландии. Но как он представлял себе новую тактику, которой надлежит держаться для достижения хотя бы сравнительно скромного идеала — эмансипации католиков? «Будем, мои земляки, сходиться; будем готовить наши петиции; пусть этих петиций будет много; пусть они будут проникнуты единым духом и приурочены к одной цели — к достижению эмансипации», — читаем в одной его речи, сказанной в 1819 г. Эта исключительно законная, конституционная, строго лояльная почва была за всю жизнь О’Коннеля единственной, на которой он хотел стоять и от которой очень многого ожидал. Петиции, митинги, в самом крайнем случае мирные демонстрации — вот были рекомендуемые им средства.

Обстоятельства сложились необычайно благоприятно для О’Коннеля, и после мертвенной реакции 1800–1815 гг., после трудного и медленного национального пробуждения 1815–1820 гг., когда идея эмансипации католиков послужила средством этого пробуждения, наступило время ожесточенной схватки с временно ослабевшим неприятелем. В 1817, 1819, 1821 и следующих годах в Англии происходило бурное народное движение; буржуазия рука об руку с рабочими боролась против аристократии, промышленные города — против привилегий крупного землевладения. Консервативный кабинет лорда Ливерпуля, Эльдона и Кэстльри должен был считаться с систематическими и страшнейшими аграрными поджогами в самой Англии, с кровавыми, яростными демонстрациями на площадях Манчестера, Лондона, Бирмингема, с прямыми угрозами революционного характера. Прерывалось действие habeas corpus act’a, посылались войска, производились усмирения с убийствами и поранениями, и в Англии, и на континенте временами казалось, что великобританское государство находится на пороге революции. В первый период этой эпохи (до начала 1820-х годов) Ирландия очень медленно пробуждалась после долгого оцепенения, и о’коннелевские речи на митингах в пользу эмансипации, о’коннелевские дуэли, о’коннелевская пропаганда в прессе создали теоретическую основу движения (требование эмансипации католиков), указали вождя (О’Коннеля), расшевелили общество, привлекли голодную и полуголодную массу, но ни в малейшей степени не воскресили сами по себе традиций 1798 г. Пока старик Граттан был жив, им как ирландским патриотом, в качество протестанта имевшим возможность попасть в парламент, пользовались католики для попыток законодательным путем провести эмансипацию, но ничего не выходило.

В июне 1820 г. Граттана не стало, и надежды на парламентское проведение эмансипации (и без того очень слабые) еще более потускнели. Но, с другой стороны, тот же год принес смерть Георга III и вступление на престол Георга IV, и О’Коннель всецело подпал под власть столь бурного припадка лоялистических чувств, какой с ним ни раньше, ни позже не повторялся и который увлек в то же время почти всю влиятельную католическую аристократию и буржуазию. Дело в том, что О’Коннелю показалось (а он был человеком большой впечатлительности и сильной импульсивности), будто новый король, в противоположность отцу своему, покажет себя благосклонным к католикам. Король Георг IV был совершенно не повинен в приписанных ему чувствах. Будучи наследным принцем и регентом (во время сумасшествия отца), Георг весьма много кутил, употреблял необычайное (даже для ганноверской династии) количество спиртных напитков, производил ряд скандалов в семейной своей жизни и дружил известное время с вигами, благодаря поддержке которых парламент соглашался платить его долги в некоторую трудную для Георга эпоху. Больше ничем особенным новый король проявить себя не успел.

12 августа 1821 г. король Георг IV прибыл в Ирландию, которую уже давно намерен был почему-то навестить. Дублин был иллюминован, всюду толпы народа выкрикивали приветствия, жгли фейерверки, стреляли из пушек. О’Коннель с демонстративным усердием иллюминовал все окна своего дома. Король Георг был в восхищении, пил за здоровье дублинцев, пил за процветание Ирландии, пил за католиков, пил за протестантов и вообще за прочие вероисповедания, произносил милостивые слова, давал несколько неопределенные, но тоже милостивые обещания, и обе стороны так действовали друг на друга, что О’Коннель плакал от радости, провозглашал новую эру для Ирландии и даже основал общество «Королевско-Георгиевский клуб» с целью споспешествовать дальнейшему взаимному англо-ирландскому дружелюбию и, в частности, возделывать и впредь «чувства благодарности к его величеству королю Георгу IV — да хранит его господь! — которые ныне одушевляют каждую ирландскую грудь».

Свободомыслящие, независимые круги Англии просто диву давались, поглядывая на все, что проделывалось в Ирландии. Англия была в раздраженном, почти революционном состоянии; личные качества Георга IV там особенно отчетливо сознавались именно в эти дни, в августе 1821 г., когда умерла несчастная королева Каролина, которую неудачно пытался опозорить ее муж при помощи подкупленных лжесвидетелей; ее похороны сопровождались бурной революционной манифестацией в Лондоне, и как раз в эти дни приходили известия о неистовых восторгах О’Коннеля и ирландцев по поводу приезда Георга. Байрон заклеймил ирландские события в горьких стихах, где выражено самое глубокое презрение к действовавшим лицам. «Кричите, пейте, празднуйте, льстите!» — говорил Байрон, обращаясь к Ирландии; «О’Коннель, провозглашай его совершенства», — бросал поэт иронический вызов агитатору.

Слои, на непосредственную пользу которых работал О’Коннель, были по социальному положению своему естественно консервативны, а потому и хватались так судорожно, с такой радостной надеждой за все, что сулило им возможность достигнуть желаемого (эмансипации католиков) без потрясений и смут, всегда небезопасных для собственности. Но и эти слои, и О’Коннель, и король Георг IV рассчитали, забыв ввести в свои соображения один весьма существенный элемент. Король отбыл из Ирландии и ничего решительно не исполнил из обещанного; католики остались и ждали все с усиливавшейся горечью, ибо вся королевская милость ограничилась присылкой в качестве вице-короля добродушного лорда Уэльсли. Этого было мало. И вот тут-то забытый элемент выступил на сцену, или, точнее, привлек к себе всеобщее внимание, ибо на сцене он уже находился давно.

Аграрные беспорядки изредка вспыхивали уже в конце второго десятилетия XIX в., все по тем же постоянным причинам, которые мы изъяснили в первой главе настоящей работы. Высокая рента, десятина в пользу англиканской церкви, притеснения лендлордов, изгнание с арендуемых участков, неурожаи картофеля, отсутствие (абсентеизм) весьма многих землевладельцев и страшное повышение арендной платы благодаря посредникам, которым уезжавшие лендлорды сдавали землю крупными участками и которые стремились нажиться, сдавая уже от себя арендованную землю мелкими делениями, — все это невыносимо тяготило фермеров. Едва только король Георг успел отбыть из Ирландии после дружественных манифестаций, как вспыхнули аграрные смуты, сопровождаемые разбоями, в Корке, потом в Лимерике, потом в Уиклоу, опять в Корке и опять в Лимерике, а к концу 1821 г. беспорядки распространились по всему центру острова.

Оранжисты, которые по традиции продолжали существовать и после подавления бунта 1798 г., организовались в отдельные отряды, чтобы бороться против крестьянских банд, разорявших господские поместья, рубивших парки, угонявших скот, иногда убивавших особенно ненавистных им лиц. Но таких отрядов самозащиты было мало, и людей в каждом из них тоже было мало. Тогда вице-король потребовал войск; более 20 тысяч солдат рыскало по стране, охотясь за бунтовщиками. Крестьяне иногда расхаживали отрядами по тысяче, тысяче пятисот, иногда по дне тысячи человек, и даже не всегда убегали от солдат, а иногда с совершенным отчаянием шли прямо под нули. Солдаты прикалывали штыками, а иногда вешали пленных; иных доволакивали до военного суда и вешали уже по приговору. Наступила зима, холодная и голодная зима 1822 г. Бунт разгорался; в Мекруне, в других местах дело дошло до настоящих сражений между крестьянами и солдатами, после чего около 50 человек было повешено и убито немедленно, а еще более — впоследствии (для вешанья бунтовщиков и предварительного совершения некоторых так называемых судебных формальностей была учреждена специальная комиссия в Корке). Вице-король, благосклонный к католическим имущим классам, был особенно неумолим к крестьянам и беспощадно их усмирял. Но беспорядки не кончались. В одном месте все казалось пришибленным, в другом неожиданно начиналось все наново. В Керри, Тайперери, Лимерике участились убийства сборщиков десятины, управляющих имениями, посредников; пожары не прекращались.

5 февраля тронная речь открыла парламентскую сессию 1822 г. Король сначала поздравлял милордов и джентльменов с тем, что все обстоит благополучно во внешних отношениях, а потом с удивлением и грустью констатировал, что дух преступлений обуял Ирландию именно после столь искренних выражений симпатии и верноподданнических чувств во время последнего его путешествия. Посему он и обещал принять меры «к защите личности и собственности верных и мирных подданных» от нарушителей закона. Министерство действительно провело ряд мер, отменявших на время habeas corpus и сильно расширявших и без того огромную власть вице-короля. Оппозиция (в частности, Брум и Бэрдет) противилась этим мерам. Особенно их возмущала мысль о ночных обысках, о том, что полиция получит право врываться ночью в крестьянские дома в Ирландии и шарить по всему помещению, тревожа ночной покой и оскорбляя женщин.

Мысль об обысках раздражала их больше всего; и министры тоже как-то стыдливее оказывались в защите этого пункта, нежели при отражении других нападок оппозиции. Тем не менее желательные им меры относительно Ирландии прошли.

Между прочим во время прений маркиз Лондондерри, один из членов правительства, заявил: «Во всяком случае я могу удостоверить палату, что смуты, угнетающие Ирландию, не стоят ни в какой связи с теоретическими принципами революции, которые в настоящее время заражают мир. Не следует смешивать недовольства, порожденного страданиями, хотя бы воображаемыми, с дурными учениями, которые ведут ко всему, кроме свободы. Повторяю, что ирландское восстание не имеет никакого политического или религиозного характера. Это так справедливо, что католики, хочу особенно это отметить, ведут себя так, как они уже вели себя при подобных обстоятельствах, и сами воздерживаются от подачи своих заявлений (т. е. петиций), которые они должны были нам подать в нынешнюю сессию. Они не хотят, чтобы их дело было смешано с делом бунтовщиков. Требовать реформ или удовлетворения политических домогательств при подобном положении вещей значило бы дать награду бунту».

Эта речь подводит нас к весьма любопытному вопросу: как О’Коннель и его партия относились к аграрному бунту, происходившему вокруг них? Отчасти похвала лорда Лондондерри была ими заслужена, они действительно еще продолжали чего-то ждать от английского правительства и не хотели, чтобы их смешали с бунтовщиками. Но все-таки от обычных, из года в год повторяемых петиций они отказались на этот раз вследствие настояний одного из сановников, управлявших Ирландией под эгидой вице-короля Уэльсли, вследствие настояний Плэнкета, считавшегося их другом. Сами они хотя и с раздражением и опасениями отнеслись к бунту, но в их партийном миросозерцании стала уже происходить некоторая перемена.

Как описать эту перемену? Как ее точно определить? Жизнь (и история, как часть ее) более сложна, более гибка, более пестра и запутанна в иных своих явлениях, нежели, может быть, желательно тому, кто стремится совершенно ясно, совершенно полно эти явления описать. Человеческий язык и для прозы жизни (а не только для поэзии) иногда оказывается беден.

Например, совершенно ли согласны мы будем с исторической истиной, если скажем так: «О’Коннель решил с 1822 г. пользоваться аграрными беспорядками в Ирландии, чтобы пугать ими английское правительство и вынудить его дать эмансипацию католикам»? Нет, будем не вполне точны. Если прибавим к этому: «Он решил также воспользоваться для своей цели происходившими в это время смутами в Англии из-за требований избирательной реформы»? Также это не вполне будет отвечать действительности. Тут нельзя констатировать с самого начала определенного решения, ясного перехода к новой тактике. О’Коннель продолжал оставаться вполне лояльным и хвалиться своей лояльностью; он продолжал порицать бунтовщиков, продолжал действовать митингами, петициями, легальными ассоциациями. И в то же время, чем решительнее шло революционное движение в Англии и аграрное в Ирландии, чем яснее становился затяжной характер обоих движений, тем настоятельнее О’Коннель просил об эмансипации и тем горше порицал бунтовщиков. Значит, тут мы имеем дело с сознательным макиавелизмом, со стремлением представителя имущих классов вытащить для своих доверителей каштаны из огня руками ирландских крестьян и английских рабочих, из которых первые имеют мало общего, а вторые ровно ничего общего с требованием эмансипации католиков? Нет, и этого не было. О’Коннель искренно считал себя выразителем нужд всей ирландской нации, — и в принципиальном смысле эмансипация католиков действительно нужна была всей нации, хотя непосредственно ею нищая масса воспользоваться и не могла. Что же касается до тактики, то только с конца 1820-х годов она характеризуется сознательным пользованием революционными чувствами народа для понуждения правительства к уступкам, но и тут О’Коннель только пользовался настроением, которое нарастало помимо его влияния, и никогда искусственно не возбуждал его; напомним также, что именно с конца 1820-х годов, после эмансипации, ближайшие цели О’Коннеля стали демократичнее, народная масса более жгуче была в их достижении заинтересована. В тактике его была непоследовательность, но вскрылась она, как увидим, лишь к концу его жизни.

В 1823 г. О’Коннель основал «Католическую ассоциацию» специально с целью добиться эмансипации, но роль этого нового общества оказалась гораздо шире: оно сблизило ирландскую аристократию и буржуазию с крестьянством, ибо принципы организации были самые демократические, и с первых же шагов своих она сделалась могущественным средством объединения ирландского народа. О’Коннель много в своей жизни увлекался и много делал ошибок, но на этот раз увлечение, с которым он принялся за это дело объединения, сослужило Ирландии большую службу. Тотчас же обнаружилось, что никогда О’Коннель не был притворщиком, не был сознательным орудием имущих классов и ео ipso противником неимущих. Положительно можно сказать, что с 1823 г. О’Коннель больше говорил в своих агитационных речах об ужасном экономическом состоянии крестьян, нежели даже о желательности изменения избирательных законов, касающихся католиков.

О’Коннель посредством ассоциации самым решительным образом возбуждал общественное мнение против тех лендлордов (все равно, католических или протестантских), которые практиковали изгнание фермеров или слишком бесчеловечно повышали арендную плату; он организовал систематическую даровую судебную защиту фермерских интересов, когда дело доходило до тяжеб между фермерами и лендлордами; наконец, он принял деятельное непосредственное (как адвокат) и косвенное участие в защите подсудимых по бесчисленным аграрным процессам, происходившим в это время. Ассоциации одной, самой по себе, было недостаточно. Необходимы были деньги. О’Коннель выдвинул проект, над которым сначала много смеялись как над полнейшей утопией, но который в конце концов всецело восторжествовал и принес обильнейшие плоды. Это была мысль о так называемом «католическом взносе». Если бы из 7 миллионов католиков, населявших в 1820-х годах Ирландию, хотя бы только небольшая часть (меньше одной четверти) захотела взносить по 1 пенни в месяц, то составилось бы 50 тысяч фунтов стерлингов в год, которые «Католическая ассоциация» употребляла бы на общие нужды. Распределение этой суммы было бы такое: 15 тысяч фунтов — на прессу и агитацию в пользу католиков, другие 15 тысяч — на «законную защиту» католиков от притеснений оранжистов и всякого иного произвола, 5 тысяч — на расходы, связанные с собранием подписей и ежегодной подачей петиций в парламент не только относительно эмансипации, но и по поводу всяких вообще тягостей, угнетающих Ирландию, — 5 тысяч — на воспитание детей бедных католиков и остальные 10 тысяч — на ряд расходов по поддержанию духовенства, католических церквей, а также для отчисления (если что-нибудь останется) в запасный фонд.

На огромном митинге, состоявшемся вскоре после первого довольно холодного и скептического приема о’коннелевского проекта членами ассоциации, толпа, чисто демократическая по своему составу, с бурным восторгом выслушала предложение О’Коннеля, и дело «католического взноса» окончательно перешло в область действительности. Насмешки и скептицизм, впрочем, все еще продолжались, и О’Коннель предпринял специальную агитационную кампанию, чтобы поддержать свой план в разных частях Ирландии. Во многих местах католическое духовенство взяло на себя и ревностно выполняло миссию взимания этой добровольной подати по церковным приходам. О’Коннель, как талантливейший организатор, умел, оставляя за собой главное и общее руководительство делами ассоциации, вдохнуть в нее жизнь, децентрализуя ее по возможности, основывая массу мелких комитетов чуть не во всех приходах, поручая этим комитетам как сбор денег, так и вербовку новых членов и другие функции. Огромные массы крестьянства, никогда даже и не бывавшего в Дублине, примыкали к этим всюду разбросанным комитетам и привыкали чувствовать себя частью одного национального целого. О’Коннель настаивал, чтобы члены комитетов ездили по самым глухим округам, читали там вслух газеты и листки ассоциации и пропагандировали ее идеи. Эти же комитеты зорко следили за поведением лендлордов и их управляющих, и при малейшей возможности защитить судебным порядком фермера от притеснений они начинали процесс.

В 1822–1823 гг. аграрные нападения совершались бандами, принявшими старое, традиционное название «белых парней»: произошло несколько случаев убийств самих лендлордов, а также сожжения их управляющих живыми вместе с семьями и всей усадьбой. В 1824 г. это продолжалось, хотя и в уменьшенных размерах. О’Коннель все силы напрягал, чтобы аграрные нападения окончились, и делал это, вне всякого сомнения, вполне искренно. И, тоже вне всякого сомнения, основанная им ассоциация стала серьезно пугать оранжистов именно вследствие происходившей смуты.

Министерство обеспокоилось. Ассоциация была легальна и действовала легально и изо всех сил старалась, чтобы ее не смешали с «белыми парнями». Но, во-первых, верноподданнические чувства, которыми О’Коннель и католики в 1821 г. удивили Европу, успели выветриться в весьма серьезной степени, вследствие того что царствование Георга принесло не ожидаемую эмансипацию, а усмирительные законы; О’Коннель как бы старался даже загладить свое поведение во время королевского путешествия. Во-вторых, ассоциация под прямым воздействием О’Коннеля не скрывала своих симпатий к несчастным фермерам. В-третьих, она являлась слишком большой и слишком богатой организацией, чтобы можно было равнодушно смотреть на ее существование. Были предприняты некоторые шаги. На одном митинге О’Коннель выразил мысль (в его устах действительно довольно неожиданную), что если какую-нибудь нацию слишком угнетают, то она становится способной на самые безумные поступки; что он надеется на милость бога, который не допустит Ирландию до такого состояния, но что если уже это случится, то пусть тогда дух греков, восставших против турецкого владычества, и южноамериканских колоний, освободившихся от притеснений Испании, одушевит ирландскую нацию. За эти слова О’Коннеля отдали под суд, причем особенно выраженная им надежда, что ирландцы будут иметь своего освободителя Боливара, ставилась ему на вид. Из процесса ничего не вышло, ибо репортер газеты, на отчете которого основывалось обвинение, принес присягу, что это он записал в сонном виде и ничего не помнит. Отговорка была лишена всякого смысла, но других свидетелей не объявлялось, а на шпионов сослаться было нельзя. Так большое жюри и не нашло состава преступления в речи О’Коннеля. Ряд бурных оваций сопровождал О’Коннеля после этого процесса во всех его появлениях в народе; ассоциация стала необычайно популярна и росла не по дням, а по часам. Тогда после долгих и тщетных поисков, к чему бы придраться, правительство решило прибегнуть к такой мере: закрыть ассоциацию на основании существующих законов нельзя, следовательно, нужно провести через парламент новый закон, особый акт, которым специально постановлялось бы уничтожить имеющуюся в Ирландии «Католическую ассоциацию».

3 февраля 1825 г. парламентская сессия открылась тронной речью [20], в которой выражалось искреннее сожаление короля Георга, что спокойствию Ирландии, которая, как известно, «разделяет всеобщее благополучие», мешают только разные ассоциации, разжигая вражду, угрожая обществу и т. д., и т. д., и т. д. Это было предзнаменованием чрезвычайно серьезным. Действительно, очень скоро после открытия сессии в нижнюю палату был внесен билль о закрытии «Католической ассоциации». Ассоциация решила сделать попытку отстоять свое существование и по крайней мере публично себя защитить. Было решено, что О’Коннель и Шиль поедут в Лондон, попросят позволения быть допущенными к решетке палаты и ответят на все обвинения.

О’Коннель понимал весьма хорошо, что никаких обвинений против их общества выставить нельзя, но что это вовсе и не требуется в данном случае, ибо речь идет не о суде, а о законодательном акте, не о правосудии, а о политике. И все-таки он решил отправиться в Лондон: пропагандист в нем всегда брал верх. Неохотно, но он взял на себя эту неблагодарную миссию.

В Лондоне друзья ирландского дела — член палаты Плэнкет и другие — сразу заявили ему о безнадежности предприятия. Палата отказалась даже выслушать прибывших и огромным большинством голосов согласилась на закрытие «Католической ассоциации». Зато О’Коннеля допустили и выслушали по другому поводу: комитет палаты общин, образованный с целью рассмотрения общего положения Ирландии, пригласил О’Коннеля высказаться по поводу ряда ирландских вопросов, и речь ирландского агитатора произвела весьма сильное впечатление; он говорил о массе морального и материального зла, которое претерпевают бесправные католики и которое устранить возможно только их эмансипацией. Был тогда же устроен огромный митинг, где О’Коннель произнес потрясающую речь о положении Ирландии, и его лондонские слушатели, собравшиеся на этот митинг в зал «Франк-масонской таверны», встретили и проводили его громовыми рукоплесканиями. В эту же сессию был внесен членом оппозиции сэром Фрэнсисом Бэрдетом билль, почти всецело проводивший эмансипацию католиков, и О’Коннель, хорошо знавший обстоятельства, питал сильную надежду, что эта мера пройдет. Дело в том, что время в Англии стояло очень сложное и очень любопытное, и в поведении большинства палаты не было ничего странного, когда это большинство становилось за такие противоречивые меры, как закрытие «Католической ассоциации» и за эмансипацию католиков. Английские правящие круги давно уже смотрели на эмансипацию католиков как на меньшее из нескольких зол; давно уже в правящую среду проникла (хотя далеко не всецело уже утвердилась там) мысль, что, удовлетворив Ирландию, легче будет напрячь все силы для борьбы с английскими радикалами, требующими парламентской реформы. А закрыть «Католическую ассоциацию» правительство находило все-таки нужным, чтобы не создавалось в Ирландии всегда опасное там «государство в государстве», да и ассоциация эта стала заниматься слишком острыми вопросами — аграрным, социальным, а вовсе не только религиозно-юридическим, не только вопросом об эмансипации католиков. Вот почему большинство (правда, слабое) согласилось на либеральный билль Бэрдета, и члены министерства (правда, не все) ничего против этого билля не имели. О’Коннель уже торжествовал, но 18 мая (того же 1825 г.) палата лордов во втором чтении большинством 178 голосов против 130 провалила предложение Бэрдета. Лорды все еще думали, что, может быть, мыслимо ни в Англии, ни в Ирландии никому ничего не уступить. В сущности, эмансипация католиков (в частности, допущение их в парламент) ничьих интересов особенно не затрагивала, и все это понимали и видели, что в конце концов лорды уступят, ибо развязать себе руки для борьбы против реформистов-радикалов. желающих уничтожения гнилых местечек, им необходимо; все видели, что не в эмансипации католиков, а именно в парламентской реформе лежит серьезная опасность для их политического и материального преобладания. И все-таки О’Коннель вследствие обычной своей впечатлительности был в крайней степени раздражения, почти в отчаянии. Оставаться дальше в Лондоне было совсем уже нечего, и он вернулся в Ирландию.

Несметные толпы встретили его на берегу и стояли по дороге к Дублину; приветственные крики не умолкали; народ выпряг лошадей и помчал экипаж. Ирландия пробудилась окончательно, и этот факт утешил О’Коннеля в только что претерпенных неудачах, как сам он высказывал. Выл устроен ряд митингов, на которых О’Коннель подчеркивал необходимость обратиться с новыми, настоятельнейшими петициями в парламент относительно эмансипации. Что касается до покойной «Католической ассоциации», то акту, закрывшему ее, нужно оказывать «не почтение, но повиновение». Этим он выразил прежнюю и всегдашнюю свою мысль о необходимости для блага Ирландии оставаться на легальной почве. Тем не менее О’Коннель очень скоро показал, что самую почву эту он не намерен суживать ни в каком случае: он заявил, что следует открыть новую ассоциацию «только для общественной и частной благотворительности» и для таких целей, которые не воспрещены актом парламента. Другими словами, это обозначало de facto открытие вновь только что закрытого общества. О’Коннель ставил правительство в довольно хлопотливое положение: закрывать ничего преступного не делающие организации возможно лишь специальным актом парламента, а удобно ли по нескольку раз в год пускать в ход тяжеловесную законодательную машину для достижения этой цели? И наконец О’Коннель на другой день после каждого такого закрывающего билля будет открывать под иным наименованием новое общество. Правительство лорда Ливерпуля, как выражается Роберт Дэнлон, смотрело на это, как феникс из пепла, возродившееся общество «с остолбенением и бессилием». Неудобства конституционного режима, к которым с такой горечью относился еще лорд Кэстльри, теперь выступили во всей своей силе. И что было худо, О’Коннель обнаруживал удивительное умение этими неудобствами пользоваться; но что было еще хуже, это то, что О’Коннель, все еще лояльный, конституционный, нереволюционный О’Коннель, уже вовсе ни в чем не напоминал прежнего, недавнего верноподданного О’Коннеля. Конституция являлась уже для него только арсеналом, дававшим нужное оружие; король и лорды — препятствием, против которого это оружие нужно пустить в ход.

Новое общество, получившее (будто в насмешку над актом, уничтожившим прежнюю организацию) название «Новой католической ассоциации», поглощено было в 1826 г. предвыборной агитацией: католики-арендаторы, платившие 40 шиллингов, как сказано, имели право выбирать в парламент, хотя не имели права быть выбираемыми, и О’Коннель решил этим воспользоваться: до сих пор эти выборщики были обыкновенно слепым орудием в руках лендлордов, на землях которых они сидели, теперь же были пущены в ход все средства пропаганды, чтобы они избирали только тех протестантов, которые высказались за эмансипацию католиков. «Сорокашиллинговые фригольдеры», подготовленные уже агитацией последних лет, оказались на высоте положения и в целом ряде округов провалили лендлордских кандидатов и выбрали приверженцев эмансипации (мы говорим о кандидатах протестантских лендлордов: католические магнаты были на стороне О’Коннеля). Сейчас же после выборов началась расправа освирепевших лендлордов с непокорными арендаторами. Целыми массами их выгоняли вон, оставляя с семьей буквально на улице. Среди арендаторов начались уже толки об аграрном терроре как ответе на неистовства лендлордов, но О’Коннель всеми, силами старался иным путем помочь беде. На митинге в Уотерфорде (в августе 1826 г.) он предложил учредить «Орден освободителей», особое общество, которое стремилось бы к примирению всех ирландских сословий, предупреждению образования тайных обществ, к прекращению всяких ссор и несогласий классового или вероисповедного характера, к учреждению для этой цели особых третейских судов и частных трибуналов и в особенности к защите «сорокашиллинговых фригольдеров» от всяких попыток мести и притеснений за подачу голосов на выборах по совести, а не по приказу; для этой цели, для поддержки притесняемых фригольдеров должен был служить особый национальный фонд, который предполагалось собрать вообще для дальнейшей борьбы за эмансипацию католиков. Орден основался и специально занялся материальной помощью изгоняемых арендаторов и устной и печатной полемикой (на митингах и в газетах) против лендлордов; любопытно, что этот орден на самом деле несколько стеснил лендлордов (правда, главным образом потому, что им казалась весьма небезопасной та своеобразная и односторонняя «популярность», которой снабжали их деятели ордена в случае слишком жестоких поступков).

В парламенте (нижней палате) насчитывалось теперь много приверженцев эмансипации, и однако, когда Фрэнсис Бэрдет (в марте 1827 г.) внес опять предложение немедленно приступить к рассмотрению вопроса об эмансипации католиков, предложение это большинством 276 голосов против 272 провалилось. Вскоре после этого умер лорд Ливерпуль, и первым министром стал Каннинг, приверженец эмансипации. Веллингтон, лорд Эльдон, а главное Пиль, упорный враг католиков, вышли из состава правительства. Но Каннинг знал о слепом яростном сопротивлении короля и лордов проведению эмансипации, и дело это не настолько его занимало, чтобы он хотел немедленно начать неизбежную борьбу. Поэтому он дал стороной знать О’Коннелю, что, конечно, министерство хотело бы дать эмансипацию, но нужно выждать время, пока улягутся страсти и т. д. О’Коннель на это ответил, что прежде всего нужно изменить состав ирландской администрации, чтобы хоть немного прекратить «лихорадочное состояние» страны. Как мы видим, борясь против этого «лихорадочного состояния», О’Коннель пускал его в ход, как оружие, как серьезное основание для требований; эта двойственность была отличительной чертой его политики, делавшей эту политику в глазах многих весьма несимпатичной и нецелесообразной; в глазах других — несимпатичной, но целесообразной; в глазах третьих — целесообразной и с нравственной стороны вполне допустимой. Все лето прошло в Ирландии в ожидании реформ, в ожидании всяких благ от Каннинга, которого чтили все свободомыслящие элементы тогдашней Европы. Но 8 августа Каннинг скончался, ничего не успев сделать для Ирландии, и власть вскоре снова перешла к крайним тори кабинета лорда Ливерпуля, ушедшим после смерти Ливерпуля. С самого начала 1828 г. начались колоссальные и почти непрерывные митинги в Дублине и других городах Ирландии; «Новая католическая ассоциация» и «Орден освободителен» — главные орудия о’коннелевской пропаганды — употребляли все свои усилия, чтобы поддерживать страну в состоянии постоянного возбуждения; готовилась новая петиция в парламент, и внимание министерства самым недвусмысленным образом обращалось на такое положение вещей, когда ирландские стремления к эмансипации идут прямо на руку внутренней английской смуте — радикалам, требующим парламентской реформы. Положение вещей было такое, что противники реформы долго противиться эмансипации не могли, но, чтобы они уступили, нужно было напрячь все усилия сделать всякое дальнейшее их сопротивление равносильным призыву ирландского народа к революции. В 1828 г. право заседать в парламенте получили протестантские диссиденты, тоже до тех пор лишенные его согласно тест-акту 1673 г., о котором у нас шла речь в начале этой (второй) главы. О’Коннель не уставал повторять, что совершенно нелогично и бессмысленно после этого оставлять в силе только те ограничения, которые касаются католиков. Возбуждение в Ирландии росло; католическое духовенство разжигало до фанатизма стремлении своей паствы к эмансипации и окончательно отождествляло эту будущую эмансипацию со всевозможными материальными благами, которые непременно свалятся на несчастную голодную страну, едва только эмансипация будет достигнута. Наступал тот психологический момент, когда агитатор должен был наконец указать народу: куда ступить дальше? на что он рассчитывал, доводя своих сторонников до такой пламенной решимости?

Уизи Фицджеральд, один из отпрысков этой старой и разветвленной ирландской фамилии, принял от лорда Веллингтона приглашение вступить в кабинет для заведования министерством торговли. По этой причине на основании английского закона он должен был сложить с себя звание представителя от ирландского графства Клэр, в качестве которого он заседал в нижней палате. Тотчас же он, как водится, поставил там наново свою кандидатуру, и все были уверены, что эта формальность, переизбрание депутата, ставшего министром, пройдет без всяких осложнений. К общему изумлению оказалось, что есть еще один кандидат на освободившуюся вакансию, именно О’Коннель. Новость была изумительная, ибо О’Коннель как католик не имел права заседать в парламенте. Лорд Эльдон и другие крайние враги эмансипации указывали на эту выходку О’Коннеля как на решительное вступление до сих пор легально действовавшего агитатора на революционное поприще, ибо, домогаясь всю жизнь эмансипации католиков, он вдруг как бы принял свою мечту за действительность и, вопреки ненавистному для него, но существующему еще в полной силе закону, намерен стать членом парламента. Дело заключалось еще в том, что «Католическая ассоциация» (инициатива предприятия принадлежала ей) и О’Коннель убедились в необходимости начать непосредственную борьбу после того, как они обстоятельно ознакомились с настроением католических арендаторов — избирателей графства Клэр. Арендаторы решительно не желали выбрать своего прежнего депутата, принявшего пост в торийском кабинете Веллингтона, не то расположенном дать эмансипацию, не то отказывающем в ней. Они были настроены так, что воспрепятствовать им бороться значило остаться позади движения и сильно охладить нацию. Тут не О’Коннеля вели, но и не О’Коннель вел; тут возбужденное О’Коннелем движение несло и его, и друзей вперед. О’Коннель и решил согласиться на предложение «Католической ассоциации» и выставить свою кандидатуру против Уизи Фицджеральда. Собственно, в точном смысле слова постановка кандидатуры ничего незаконного в себе не заключала; акт 1673 г. вовсе не запрещал католикам баллотироваться в члены парламента: этот акт говорил лишь о том, что выбранный должен принести такую-то и такую-то присягу (которую католик принести не может, не отрекаясь от догматов своей веры). Но, разумеется, ни для кого не было и не могло быть неясным, что О’Коннель баллотируется не затем, чтобы потом перед парламентским клерком отречься от католицизма, а для иной цели. Этой целью было поставить правительство в возможно более трудное положение, в необходимость либо дать эмансипацию, либо отказать человеку, выбранному в представители народа, в праве занять принадлежащее ему место только на основании того, что он католик. Кабинет колебался и не решался в вопросе об эмансипации, теперь же О’Коннель ставил Веллингтона в необходимость совершить грубое насилие во имя принципа, который самому Веллингтону кажется довольно несправедливым и ненужным.

Избиратели графства Клэр, узнав о решении О’Коннеля, были в совершенном восторге. Возбуждение дошло до того, что вице-король лорд Энгльси спешно требовал новых и новых военных подкреплений на всякий случай. Огромные массы уже стекались в Эннис, где должны были произойти выборы; в несколько дней было собрано столько [денег], сколько собиралось обыкновенно за год, все на избирательные расходы. О’Коннель обратился с воззванием к избирателям, в котором он говорил, что его избрание — это шаг к эмансипации, его успех — успех всей католической Ирландии, т. е. огромного большинства нации. По всем дорогам, на всех холмах графства Клэр можно было видеть членов «Католической ассоциации» и священников, произносивших агитационные речи в пользу О’Коннеля. Дело было летом (конец июня и начало июля 1828 г.), и митинги продолжались чуть не круглые сутки: менялись только ораторы и публика, но на местах, признанных удобными для митингов, всегда стояла толпа. В церквах такие митинги были особенно многочисленны и людны. «Каждый алтарь был трибуной», — говорит друг и помощник О’Коннеля — Шиль; «Где только появлялся священник или агитатор, мгновенно собиралась чернь, даже в глухой час ночи», — скорбно констатирует враждебный О’Коннелю «Annual register» за 1828 год [21]. Духовенство пускалось даже в обстоятельные разъяснения пастве, что вотировать за О’Коннеля значит вотировать за господа бога, а за противника О’Коннеля — все равно что за сатану. Боевым кличем было: «За бога и О’Коннеля!» Лендлорды со своей стороны устраивали митинги, на которых не переставали говорить против О’Коннеля; протесты аргументировались иногда довольно курьезно с апломбом такой чудовищной лжи, к которой люди привыкают только от долголетней уверенности в невозможности для оппонентов тотчас же их изобличить. Двадцатипятилетняя реакция, наступившая после 1798 г. и прерванная только агитацией О’Коннеля в начале 1820-х годов, и одарила ирландских лендлордов этой привычкой. Так, на своих митингах они наивнейшим образом сетовали на О’Коннеля за то, что он нарушает своим поведением стародавние превосходнейшие отношения, патриархальные чувства, существующие между землевладельцами и их арендаторами. Агитаторы «Католической ассоциации» много над подобными заявлениями смеялись. О’Коннель в речи, сказанной перед избирателями, снова и снова указывал на боевое значение своей кандидатуры в деле уничтожения исключительных законов против католиков: «Я хочу положить этой системе конец, я прихожу сюда, чтобы покончить с ней». Выбранным оказался О’Коннель. Триумф «Католической ассоциации» и ее вождя был полный, и вся католическая Ирландия рукоплескала клэрским избирателям. На одном протестантско-аристократическом собрании сэр Доусон, родственник Роберта Пиля, сам бывший членом министерства, живописал «Католическую ассоциацию» весьма мрачными красками, все подчеркивая ее огромную власть. «Состояние Ирландии есть аномалия в истории цивилизованных наций. Правильно, что у нас есть правительство, которому оказывается наружное повиновение, которое ответственно перед парламентом и перед богом в отправлении своих функций; но столь же правильно, что огромнейшее большинство (ирландской — Е. Т.) нации в устройстве дел своей страны сообразуется не с законным правительством, но с неответственной, самовольно учрежденной ассоциацией. Спокойствие Ирландии зависит не от королевского правительства, но от повеления «Католической ассоциации». Духовенство (англиканское — Е. Т.) в своей десятине, лендлорды в своей арендной плате — все они зависят от того или иного приказа «Католической ассоциации», обращенного к ирландской нации. Такой совершенной системы в организации не достигал никто, ни один человек, не обладающий законной властью правительства». Эти слова Доусона — лучшая характеристика организаторских талантов О’Коннеля. В заключение своей речи консервативный оратор заявлял, что единственный способ успешно бороться с о’коннелевской моральной диктатурой заключается в даровании эмансипации, ибо до тех пор, к сожалению, страна будет слушать агитаторов. Подобное мнение все больше и больше проникало в самые нетерпимые, самые консервативные протестантские слои. Первый министр (Веллингтон) был того мнения, что Ирландия — накануне открытого бунта, если продолжать слишком упорствовать и не дать эмансипации. Роберт Пиль хотя и поссорился со споим родственником Доусоном за то, что он в своей речи высказался слишком решительно в пользу эмансипации, тем не менее понимал своим широким государственным умом, что уступить необходимо, и только лично желал выйти из кабинета: ему казалось это необходимым ввиду прежней слишком решительной своей оппозиции всем планам эмансипации. К концу 1828 г. в Ирландии и Англии друзья и враги католиков уже понимали достаточно ясно, что министерство переживает последние колебания. Как мы уже сказали, отделаться этой в сущности совсем для правительства безобидной уступкой не могло не казаться людям веллингтоновского склада нужным и удобным стратегическим приемом: революция в Ирландии была бы не страшна при внутреннем спокойствии Англии, но именно этого спокойствия в Англии не было, а лорд Веллингтон являлся самым беззаветным врагом всех требовавших парламентской реформы английских радикалов. Вот была одна из серьезных причин, побуждавших к уступке, к устранению призрака ирландской смуты. В конце концов и Пиль, всегда бывший в трудные моменты особенно необходимым герцогу Веллингтону, решил остаться в министерстве и помочь провести билль об эмансипации католиков. Министерству пришлось выдержать сильную бурю со стороны главных сановников англиканской церкви, многих протестантских фанатиков из числа членов палаты лордов, наконец со стороны короля Георга IV. Но самые недвусмысленные известия приходили в течение всей осени 1828 г. и зимы 1829 г.; волнение после избрания О’Коннеля не уменьшалось; агитация его и его друзей усиливалась. О’Коннель и «Католическая ассоциация» старались поддерживать в стране брожение, но в то же время, пугая этим брожением министерство, не давать брожению перейти в революцию. Из, так сказать, инстинктивной эта политика теперь делалась едва ли не сознательной. Ирландия была переполнена спешно созываемыми войсками, но, во-первых, доводить дело до резни было явно несвоевременно, а во-вторых, далеко не на всех солдат можно было положиться. Повторялись слова, сказанные одним солдатом 21-го полка: «Есть два способа стрелять: можно выстрелить в человека и поверх человека; и если бы нам скомандовали против О’Коннеля и нашей страны, я думаю, мы бы знали это различие». На солдат ирландского происхождения надежда была действительно очень плоха.

При таких условиях наступил 1829 год и открылась парламентская сессия. В начале февраля О’Коннель произнес на собрании «Католической ассоциации» речь, убеждая в необходимости упорнейшими усилиями поддерживать агитацию, пока цель не достигнута, а затем уехал в Лондон. Министерство, решившись хоть немного умилостивить врагов эмансипации, быстро провело билль об уничтожении «Католической ассоциации», билль, совершенно аналогичный с тем, который за 3 года уничтожил первую ассоциацию. 5 марта король подписал этот билль, и это общество перестало существовать. Но все в Ирландии знали, что это только умилостивительная жертва оранжистам, и ждали, что будет дальше.

5 марта Пиль внес от имени кабинета предложение изменить законы, касающиеся католиков [22]. Речь эта составлена удивительно искусно, принимая в соображение прошлое самого Пиля, положение кабинета и аудиторию. Центр тяжести рассуждений Пиля был тот, что для протестантизма теперь же от эмансипации католиков никакой опасности не может проистечь, а в интересах спокойствия государства решиться на эту меру необходимо. Он развернул картину всей истории Ирландии за время унии. «В 1800 г. [23] мы видим habeas corpus act приостановленным и акт о подавлении восстания в силе; в 1801 г. эти акты были продолжены. В 1802 г., кажется, они окончились. В 1803 г. вспыхнуло восстание, за которое подвергся казни Эммет: лорд Кильварден был убит дикой чернью, и оба акта парламента были возобновлены. В 1804 г. они были продолжены. В 1806 г. запад и юг Ирландии были в состоянии непокорства, которое было подавлено только суровейшими усилениями обыкновенных законов. В 1807 г. главным образом вследствие преобладавших в 1806 г. беспорядков был введен акт, названный актом о восстании. Он дал лорду-наместнику право объявлять всякий округ вне действия обыкновенного закона; он приостанавливал действие суда присяжных и объявлял преступлением, караемым ссылкой, пребывание вне своего дома от захода до восхода солнца. В 1807 г. этот акт продолжал оставаться в силе и в 1808, 1809 и до конца сессии 1810 г. В 1814 г. был возобновлен акт о восстании; он продолжался в 1815, 1816 и 1817 гг. В 1822 г. он снова был воскрешен и продолжался в течение 1823, 1824, 1825 гг. В 1825 г. прошел временный акт о закрытии «Римско-католической ассоциации». Этот акт продолжался в течение 1826, 1827 и окончился в 1828 г. Наступил 1829 год, и с ним — требование нового акта о закрытии (второй — Е. Т.) «Римско-католической ассоциации». Будет ли подобное положение вещей продолжаться без какого-либо решительного усилия к исцелению? Можем ли мы оставаться так, как теперь?»

Указывая на бесцельность репрессивных мер, оратор (подобно Доусону, с которым он из-за этого же мнения счел уместным демонстративно поссориться за несколько месяцев до того) видел единственное средство покончить с этим больным вопросом: даровать эмансипацию. Большинство в палате, впрочем, наперед было обеспечено в этом вопросе за министерством: масса из торийского большинства голосовала за свое министерство, чтобы поддержать его, если даже и не все соглашались с доводами Пиля, а виги, т. е. оппозиция, на этот раз всецело поддержали предложение правительства, непосредственно отвечавшее всем вигистским принципам, как они сложились в начале XIX в., и прежде всего принципу веротерпимости. Большинством голосов после не особенно больших дебатов предложение в палате общин прошло. Гораздо более затруднений следовало ожидать от палаты лордов. Один из лордов, Уинчельси, даже грубо оскорбил Веллингтона, обвиняя его в предательстве, в желании оболгать торийскую партию, и дрался по этому поводу на дуэли с первым министром. В палате лордов билль (уже прошедший в нижней палате) был заслушан в первом чтении 31 марта, а во втором чтении по предложению Веллингтона должен был слушаться 2 апреля. Уже это предложение встретило упорное сопротивление со стороны лорда Бэксли и графа Мэмсбери, но все-таки прошло. 2 апреля Веллингтон начал [24] обсуждение билля с пересказа своими словами того, что говорил в палате общин Роберт Пиль. «Милорды! — сказал между прочим первый министр, — билль сам по себе очень прост. Он уступает католикам право занимать всякую должность в государстве, кроме немногих тех, которые связаны с управлением делами (англиканской — Е. Т.) церкви; и он дает им также право становиться членами парламента» [25]. Герцог Веллингтон сознавался перед их сиятельствами, что уступка, делаемая Ирландией, на этот раз очень велика; но тут же в извинение свое приводил то соображение, что по многократному его замечанию всякая урезанная уступка только давала новые силы нежелательным ирландским элементам сеять дальнейшую смуту, вот почему нужно их лишить впредь такого важного оружия, как недовольство неполной уступкой. Речи оппозиции были чрезвычайно горячи. Духовные ораторы особенно настаивали на опасности подобной реформы для «чистого светильника реформации», каковой светильник может с течением времени от этого билля потухнуть [26]. Они указывали также на то, что провидение не сможет равнодушно отнестись к умалению прерогатив англиканского вероисповедания.

Архиепископ кентерберийский обратил внимание лордов также на ущерб, который может проистечь от проектируемой реформы для спасения душ разных дикарей в самых отдаленных частях света, во всех английских колониях и вообще всюду, где действуют англиканские миссионеры [27], ибо если католики смогут быть министрами, то католик — министр колоний будет препятствовать пропаганде англиканства, а не помогать зависящим от него во многих отношениях миссионерам. И дикари будут лишены единоспасающей англиканской церковной благодати. Прения заняли весь день и продолжались весь следующий день.

Архиепископ иоркский ударил министерство в самое больное место, сказав [28], что если угрозами и страхом перед восстанием правительство доведено до необходимости дать эту уступку ирландцам, то где же ручательство, что так на этом требования и остановятся? Полицейская точка зрения, с которой главным образом защищало свой проект министерство, еще более была потрясена графом Мансфильдом [29], который напоминал о «печальной знаменитости» — Вольфе Тоне; о недоверии, с которым всегда в Ирландии встречались всякие уступки со стороны Англии; о том, что эти уступки всегда были для Ирландии сигналом для новых требований и домогательств. В 2 часа ночи заседание было прервано, и на следующий день, 4 апреля, дебаты возгорелись с новой силой. Аргументы противников и защитников министерского законопроекта вращались все вокруг тех же главных пунктов спора: опасности или безопасности эмансипации католиков для интересов господствующей церкви; о степени целесообразности этой меры с точки зрения установления тишины и спокойствия в Ирландии. Лорд Сидмут, подобно предшествующим ораторам, воспользовался слабым пунктом проекта — отсутствием принципиальной постановки вопроса и защитой билля главным образом полицейскими соображениями — и заявил, что между эмансипацией и тяжелым положением народной массы в Ирландии нет никакого отношения: «Она не есть целительная мера. Она не даст хлеба голодному, не даст образования невежественному». Но уже в этот бурный день стало совершенно ясно, что билль пройдет, и голосование, заключившее прения, дало 217 голосов за билль и 112 против. 10 апреля он прошел в третьем чтении в палате лордов (большинством 213 против 109 голосов) и спустя 3 дня был представлен к королевской подписи.

Король Георг IV беспокоился еще с лета 1828 г., когда О’Коннель был выбран в члены парламента от графства Клэр. Но он долго был уверен, что Веллингтон и особенно Пиль, всегдашний враг католиков, не допустят эмансипации. Однако, когда уже к началу 1829 г. король узнал, что министры считают делом гнетущей необходимости провести эмансипацию безотлагательно, то он впал в решительное бешенство, т. е. не то, чтобы мы употребили это слово в несколько гиперболическом смысле: было серьезное опасение, что он сойдет с ума. Он клялся, ругался, божился, что скорее пойдет на плаху, нежели уступит, и вообще обнаруживал полнейшее неистовство. В делах религии король был довольно беззаботен, но тут он, по-видимому, смотрел как на личную для себя обиду на изменение присяги в том смысле, чтобы она давала вход в парламент и католикам. Все это было достаточно странно. Но еще страннее было то, что когда Веллингтон явился в Виндзорский дворец с серьезным разговором и прямым вопросом, будет ли его величество противиться эмансипации, если она пройдет в обеих палатах, или не будет, то король спорил довольно сдержанно, довольно мало и согласился. Очевидно, он надеялся, что билль провалят либо в нижней, либо в верхней палате. Веллингтон изучил своего государя во всех деталях и поэтому попросил его изобразить свое обещание на бумаге. Георг и это сделал и подписал тронную речь, ясно поставившую на очередь вопрос об эмансипации. Но вскоре после того герцог Кумберленд, лорд Эльдон и другие дали ему ясно понять, что министерство располагает в этом вопросе такими силами (в обеих палатах), что нужен вес королевского авторитета для предотвращения беды. «Георг Кумберленд обработал его так, что привел в состояние безумия, и он не говорит ни о чем, кроме католического вопроса, и в самых буйных выражениях», — это мы читаем в знаменитом дневнике Чарльза Гревиля под 2 марта 1829 г. [30] Веллингтон поехал успокоить короля и вернулся обнадеженный; король дал ему самые положительные уверения, что он препятствовать делу не будет. «Но ведь невозможно на него полагаться», — замечает Гревиль. Действительно, король готовил новую сенсацию. Задушевно расставшись с Веллингтоном, Георг послал за лордом-канцлером и объявил, что он, когда давал свое согласие, не знал всех подробностей билля, теперь же узнал и не желает. Канцлер, не зная, что делать, сейчас же помчался к Веллингтону и сообщил ему новость. Веллингтон приехал в Виндзор и объявил, что если король будет продолжать, то он сейчас же подаст в отставку. Король прикинулся (а быть может, и на самом деле чувствовал себя) растроганным и просил дать день на размышление; на другой день он заявил, что согласен.

В течение марта и в начале апреля, пока шло обсуждение билля в нижней палате и в палате лордов, Георг вел себя тихо. Правда, он не мог воздержаться от того, например, чтобы не пожаловаться горько на своих министров лорду Эльдону, говоря (совершенно лживо), будто они скрыли от него билль во всем объеме и т. д. Он даже решительно обещал Эльдону (одному из столпов протестантской реакции) ни за что не подписать ненавистный закон. Но все это были одни слова. Когда надежды короля на лордов не оправдались, когда, как мы видели, билль прошел в верхней палате во втором и третьем чтениях, король его подписал. 14 апреля 1829 г. все католики великобританской монархии были уравнены в политических правах с членами господствующей церкви. Первая из грандиозных задач, поставленных себе О’Коннелем, была решена самым удовлетворительным образом. О’Коннелю и ассоциации, основанной им, принадлежала, по мнению беспристрастного и постороннего современника (Гревиля), заслуга достижения эмансипации. Избрание О’Коннеля в Клэре, говорит этот умный наблюдатель, «убедило Пиля и Веллингтона» в том, что это дело должно быть сделано. «Если бы ирландские католики не довели дело до этого положения своей агитацией и ассоциацией, то они могли бы навсегда остаться на том самом месте, где находились, и все эти тори до самой смерти вотировали бы против них» [31]. История повторит эти слова, несколько их изменив: она напомнит, что О’Коннель организовал и направил по намеченному руслу те подспудные силы, которые медленно и тяжко начинали разволновываться и выбиваться из тисков. Можно даже сказать, что он направил их по линии наименьшего сопротивления, ибо хотя и трудно было добиться эмансипации, но оставались другие требования, которые должны были встретить оппозицию не одних только упорных тори и протестантских ханжей и маниаков. И, с другой стороны, силы, которые так легко было организовать и которыми так легко было управлять вначале, не могли, совершая дальнейшую свою эволюцию, не столкнуться с основной непоследовательностью, с основным противоречием о’коннелевской тактики. Но все это пришло потом, все это омрачило последние годы жизни человека, который в 1829 г. находился на верху своей славы и морального могущества. Нам осталось еще немного, чтобы окончить историю этого года, после которого открылся новый период для О’Коннеля и для Ирландии.

Одновременно с биллем об эмансипации католиков был проведен другой билль: о лишении «сорокашиллинговых» ирландских арендаторов права избирать членов парламента. Это было уже не только умилостивительной жертвой реакционерам вроде закрытия «Католической ассоциации». Торийское министерство со времени выбора О’Коннеля в графстве Клэр было озабочено тем, чтобы уничтожить эти слишком демократические избирательные порядки, державшиеся в Ирландии с 1793 г. Но тогда (еще дублинским парламентом) это было сделано для усиления влияния самих же лендлордов, ибо не предполагалось возможным ослушание арендатора воле человека, от которого он так всецело зависел. Теперь оказывалось, что дело обстоит вовсе не столь просто и безопасно, и министерство Веллингтона весьма верно рассчитало, что никогда не будет для подобного закона более удобного момента, как именно теперь, в начале 1829 г., когда ирландцы ликуют, ожидая эмансипации, когда все их помыслы только эмансипацией и заняты. Сопутствуя биллю об эмансипации, закон, повышавший для ирландских арендаторов избирательный ценз с 40 шиллингов до 10 фунтов стерлингов в год и этим совершений исключавший самый бедный и многочисленный слой ирландского населения из числа избирателей, прошел почти совсем без оппозиции. О’Коннелю и тем, которые его выбрали летом 1828 г. в Клэре, было очень обидно, что именно ирландские бедняки, которые, подвергая себя лендлордскому мщению, устроили этот демонстративный выбор и могущественно содействовали эмансипации, что именно они не воспользуются новыми правами, не смогут посылать в парламент своих единоверцев, т. е. не воспользуются теми правами, которые теперь даются их более богатым единоверцам. О’Коннель за несколько месяцев до того говорил, что ни за какую цену нельзя продавать этого драгоценного права. Но расчет министерства оказался верен: главный, либеральный билль совсем заслонил собой этот сопровождавший его реакционный закон; и Пиль, прямо мотивируя этот второй билль тем, что нужно ослабить влияние агитаторов, особенно сказывающееся именно среди самых бедных слоев, не только наказал людей, выбравших О’Коннеля, не только подчеркнул смысл и значение этой кары, но и проделал все это, не испытав ни малейшего затруднения ни в английском парламенте, ни в ирландской стране. Ирландия ликовала, и ее ликование не было даже особенно смущено перипетиями нового дела, также показывавшего довольно ясно, что министерство, уступив врагу, ненавидит его еще больше, нежели до уступки.

О’Коннель, хотя и выбранный еще летом 1828 г., не торопился занять место в палате: он не хотел вызывать неизбежный скандал, как раз когда и без того уже министерство решило эмансипировать католиков. Но после того, как эмансипация прошла, после того, как старая присяга по закону 14 апреля 1829 г. была изменена и всякий католик мог ее принести, О’Коннелю казалось совершенно лишним продолжать воздерживаться от посещения палаты.

9 мая он обратился к палате общин с письмом, в котором говорил о своем праве занять принадлежащее ему место в палате. Но тут оказалось, что министерство и торийское большинство и на нем лично (а не только на «сорокашиллинговых» арендаторах) намерены выместить вынужденную у них уступку. 15 мая Фрэнсис Бэрдет внес предложение допустить О’Коннеля, а спустя несколько дней палата большинством 190 голосов против 116 постановила, что О’Коннель обязан принести старую (уже отмененную) присягу, ибо он был выбран до закона 14 апреля 1829 г., т. е. до изменения старой присяги. Конечно, подобное постановление было равносильно изгнанию О’Коннеля из парламента. Тем не менее лицемернейшая комедия была проделана до конца. Когда О’Коннель явился в палату, спикер сообщил ему о состоявшемся решении и заявил, что он не может тут находиться, пока не принесет старую присягу. Ему дали текст этой присяги, которую, конечно, наизусть знал человек, всю свою жизнь против нее боровшийся и ее уничтоживший. О’Коннель на демонстрацию ответил демонстрацией. Он надел очки и погрузился в самое внимательное чтение текста. Наступила мертвая тишина, и все ожидали, что будет дальше. Окончив чтение, О’Коннель сказал: «Я вижу в этой присяге одно утверждение, касающееся факта, который, как я знаю, лжив. Я вижу в ней и другое утверждение, касающееся мнения, которое, как я верю, неправильно. Вследствие этого я отказываюсь принести эту присягу». С этими словами он презрительно швырнул текст присяги на стол палаты общин.

Несколько мгновений палата была как бы в остолбенении. Затем спикер сказал: «Почтенному и ученому джентльмену, отказавшемуся принести присягу, благоугодно будет удалиться за решетку». Изгнав О’Коннеля, палата объявила место члена парламента от графства Клэр вакантным и назначила новые выборы.

О’Коннель уехал в Ирландию. Несметные толпы устроили ему триумфальную встречу, и в течение следующих дней, когда он выехал в Эннис, еще большие массы стояли на улицах городов, через которые он проезжал, и сбегались к дорогам, по которым пролегал его маршрут. Дома этих городов покрывались национальными флагами, а по вечерам О’Коннеля встречали и провожали факельными шествиями. В Клэре оранжисты даже не выставили от себя кандидата, до того ясно было, что и новые «десятифунтовые» избиратели не выберут никого, кроме О’Коннеля. 30 июля он был вновь выбран.

Это были дни величайшего торжества, какие только он переживал в своей жизни. Его называли «освободителем» не только как члена основанного им ордена, о котором у нас шла уже речь, но в более общем, более широком значении этого слова: как человека, освободившего нацию от части лежавших на ней тягот, от бесправия, основывавшегося на религиозных причинах. Вся честь этого большого дела приписывалась ему, и только ему одному.

Но вот к ликующему хору стали примешиваться новые поты. Начались (после перерыва в несколько месяцев) аграрные убийства; утверждали, что в Корке открыт заговор с целью истребления нескольких лендлордов; арендная плата поступала туго; лендлорды выгоняли неисправных плательщиков; изгнанные поджигали усадьбы; в поиски за ними посылались солдаты; крестьяне отказывались платить церковную десятину; у них конфисковали за это скот; они по ночам избивали лендлордские и церковные стада… Немного как бы приостановившееся движение вспыхнуло с новой силой. Как будто люди только остановились посмотреть, что в Лондоне сделают с эмансипацией, и, убедившись, что ее дали, снова принялись за прерванную работу. Только что окончив борьбу за эмансипацию, О’Коннель видел себя лицом к лицу с новыми обстоятельствами, с настоятельно выдвигавшимися новыми вопросами.

Они могли назваться в глазах О’Коннеля «новыми» только в том смысле, что теперь после нескольких лет выдвинулись снова на первый план; на самом же деле они были старее тест-акта, старее антикатолической присяги, старее самых древних протестантских виселиц, поставленных в Ирландии.

Глава III [32]

СОБЫТИЯ 1830—1840-х ГОДОВ В ИРЛАНДИИ. О’КОННЕЛЬ И «МОЛОДАЯ ИРЛАНДИЯ». НАЧАЛО «ВЕЛИКОГО ГОЛОДА»

Начавшиеся вскоре после эмансипации католиков ирландские волнения явственно обнаружили, что акт 1829 г. не только не все, но даже и не самое главное, что представлялось необходимым для полного умиротворения страны. Упадок цен на продукты земледельческого труда, продолжавшийся несколько лет после окончания наполеоновских войн, отнюдь не препятствовал лендлордам с усиленной суровостью требовать аккуратной уплаты арендных повинностей и сгонять неисправных плательщиков, ибо население страны увеличивалось и в желающих арендовать тот или иной участок недостатка не было; арендная плата все росла и росла в массе ирландских округов; десятина в пользу англиканской церкви взималась с неукоснительностью. В 1830 г. был голод, охвативший центральные округи, и все обычные бедствия ирландского (крестьянина усилились. Стали особенно часты случаи, когда арендатор уплачивал деньги посреднику [33], от себя снимавшему землю у лендлорда, а тот не уплачивал лендлорду ничего и уходил, после чего лендлорд сейчас же сгонял ни в чем неповинного крестьянина, не слушая никаких молений ни убеждений и зная твердо, что закон на его стороне. В противоположность лендлордам Англии, лендлорды Ирландии не строили ферм и не ремонтировали их, вообще ничего не делали на пользу арендатора: они только давали ему кусок земли и требовали за нее условленную плату, а уж арендатор, если ему не угодно было спать под открытым небом, должен был выстроить себе жилище (откуда его и выгоняли вон, когда он не мог уплатить арендных денег за землю). Население Ирландии в 1831 г. было равно 7 765 000 человек, т. е. оно почти удвоилось с тех пор, как в 1780-х годах страна выдвинула «белых парней», а количество земли, отдававшейся в аренду, в одних округах оставалось прежнее, а в других сократилось вследствие расширения пастбищ, никакого прогресса агрикультурного тоже не было; невежество и темнота царили прежние. И все эти условия порождали прежние явления.

«Белые парни» появились вновь, и с начала 1830-х годов усилились в весьма серьезной степени. Они появились в разных графствах под разными кличками, хотя обыкновенно объединялись этим традиционным названием; отдельными отрядами совершали они свои дела, и, как и прежде, окрестное население укрывало и спасало их своим соучастием и своими свидетельствами; как и прежде, они вскоре навели ужас на землевладельческий класс и на англиканское духовенство. Но нечто новое появилось в их организации; они ставили пред собой вполне сознательно определенную общую цель: изменение аграрной системы в Ирландии. Английский исследователь (Льюис) говорит о них: «Ассоциацию белых парней можно рассматривать как обширный тред-юнион для покровительства ирландскому крестьянству, причем их цель — не регулировать размеры платы или количество рабочих часов, но сохранить за нынешним арендатором его землю и вообще устроить отношения между лендлордом и арендатором к выгоде последнего». В XVIII в. «белые парни» весьма много сил посвящали борьбе против десятины и ее сборщиков; теперь же эта сторона их деятельности несколько отошла на задний план, и все внимание их обратилось на лендлордов, на случаи повышения арендной платы, случаи изгнания неисправных плательщиков и семей умерших арендаторов с их участка и т. д. В эти же 1830-е годы происходили и обширные коллективные отказы от уплаты десятины, но «белые парни» в этом специальном движении не играли руководящей роли. Они считались тут лишь с репрессией, вызывавшейся этим движением. Какой именно слой крестьян поставлял преимущественно «белых парней»? Трудно вполне точно на этот вопрос ответить. Некоторые из спрошенных парламентской анкетой лиц выразили убеждение, что «белые парни» вербовались главным образом из беднейшего класса арендаторов, из изгнанных арендаторов и из батраков, наемных сельских рабочих, служивших как у землевладельцев, так и у арендаторов позажиточнее. Они обыкновенно по ночам избивали или убивали арендаторов, занявших участок, откуда лендлорд перед тем изгнал кого-либо; убивали управляющих, иногда лендлордов, жгли дома; с 1832 г. те же явления стали происходить все чаще и чаще среди бела дня. Окрестное население молчаливо и незаметно укрывало убийц, пока не прекращался первый, горячий розыск. «Обращаются ли многие к этой ассоциации за покровительством?» — спросили парламентские следователи в 1832 г. сквайра Диллона. «Да, они полагают, что у них нет другого покровительства», — ответил спрошенный. К «белым парням» крестьяне обращались не всегда, а, по-видимому, преимущественно в наиболее трудных обстоятельствах, именно для борьбы с лендлордами. Что касается до десятинной подати, то здесь, как сказано, чаще были случаи массовой борьбы, демонстративных массовых отказов и волнений, нежели проявления террористической тактики, хотя и проявления эти не отсутствовали. В графстве Мит в 1831 г. крестьяне, путешествуя огромными толпами, разгоняли сельских рабочих с господских земель, угоняли рабочий скот. В графстве Клэр был убит в том же году лендлорд Блуд, через месяц другой лендлорд, Сайндж, спустя короткое время в Тайперери зарезали судью, к которому ворвались, чтобы достать имевшееся в его доме оружие. Было установлено, что в этом 1831 г. вследствие неурожая картофеля в одной только западной побережной полосе Ирландии около 200 тысяч человек жестоко страдало от голода и не имело никаких средств помочь себе и своим семьям.

Голод охватил графства Мэйо, Голвей, Слиго, Клэр. Крестьяне с женами и детьми вооружались чем попало, дубинами, домашней утварью, и шли доставать оружие открытым грабежом у лендлордов и всех, кто оружие имел. Затем они, уже вооруженные, разрушали изгороди, объявляли пастбища уничтоженными и тут же начинали на этой земле работать, а иногда просто располагались бивуаком. Приходили войска и прогоняли их, часто после кровопролитной схватки. Крестьяне угоняли скот, принадлежавший священникам англиканской церкви, или, если по условиям угнать его было нельзя, то избивали на месте. Начались суды и смертные казни. Усилились нападения на военные отряды и полицейские команды, приходившие для усмирения. В июне 1831 г. в Уэксфорде население деревни Сент-Мэри отказалось платить десятину и оказало отчаянное сопротивление, когда власти решили описать имущество неплательщиков; было убито на месте 13 крестьян и 25 ранено. Отказы в уплате десятины участились в невероятной степени. В ноябре 1831 г. в Килькенни была кровопролитная схватка между войсками и крестьянами; крестьяне бежали, оставив несколько трупов на месте. Спустя несколько дней (там же) крестьяне убили начальника полицейского отряда и 12 человек его подчиненных, пришедших взыскивать десятину. Ожесточение было такое страшное, что растерзали маленького сына этого начальника, который был с отцом, и замучили тех полицейских, которые не сразу умерли, а подавали еще признаки жизни. В 1832 г. волнения продолжались. Разом в нескольких ирландских графствах стали жечь дома и убивать тех, кто не соглашался участвовать в отказах от уплаты десятины. Констебли и все чины, которые принимали участие в сборе десятины, умерщвлялись руками тайных убийц или же среди бела дня отдельными крестьянскими отрядами. В Кэшеле убили камнями среди бела дня архидиакона из-за десятинной подати, на которой он настаивал. Тут же, в поле, работали люди, но никто не вмешался и никто не выдал убийц. «Кто только каким-либо путем связывал себя со сбором десятины, не мог в продолжение хотя бы одного часа быть уверенным в безопасности своего имущества или своей жизни», — говорит современник. В Уэстмит крестьяне напали на полицию с намерением отнять у нее оружие; в Донегэле они врывались в дома лендлордов и силой заставляли их под угрозой немедленной смерти подписывать новые договоры (об уменьшении арендной платы); в Килькенни с 1832 г. восставшие уже нередко жестоко наказывали не только за уплату десятины, но и за платеж аренды. Убийства людей, осмеливавшихся занять ферму, с которой лендлорд прогнал прежнего арендатора, быстро следовали одно за другим. Судьи и прокуроры, объятые страхом перед тайными и открытыми убийствами, иногда отказывались рассматривать дела об аграрных преступлениях и откладывали их. Так, в марте 1832 г., атторней в Килькенни отложил уже назначенные к слушанью процессы об убийствах полицейских чинов, открыто заявив, что «по всей стране существует столь распространенное соглашение противиться уплате десятины и защищать всех, которые могут быть привлечены за это к ответственности, что цели правосудия не могут быть достигнуты». Присяжные заседатели разбегались и прятались, несмотря на жестокие штрафы (50 фунтов стерлингов), наказывавшие неявку в суд. Привлекавшиеся к суду часто оправдывались, несмотря на все улики, а свидетелей обвинения еще чаще находили после суда либо убитыми на улице, либо на дому. Англиканских священников убивали открыто, в их саду, на поле, на дороге среди бела дня, и виновные не находились. Официально было установлено, что за один только 1832 год ирландское движение выразилось в чудовищных цифрах. В этом году в Ирландии были совершены следующие преступления, вызванные борьбой против лендлордов и десятинной подати: 172 убийства, 465 разбоев, 568 ночных грабительских вторжений в обитаемые дома, 455 случаев избиений и порчи скота, 2095 случаев угрожающих писем и незаконных извещений, 425 незаконных собраний, 796 злонамеренных повреждений чужой собственности, 753 нападения на фермы, 280 поджогов, 3156 случаев серьезных нападений на отдельных лиц. В общем же в Ирландии преступлений этого рода (аграрных и против «десятины»), по официальной статистике, сообщенной парламенту лордом Греем, было совершено за один только 1832 год 9 тысяч, считая и случаи, сравнительно менее важные. При этом необходимо иметь в виду, что вовсе не все аграрные преступления становились известны центральному правительству.

Положение вещей, когда в среднем ежедневно в стране происходит 25 преступлений аграрного характера; когда это длится годами и ничуть не обнаруживает тенденции к ослаблению; когда это творится на другой день после реформы, долженствовавшей умиротворить страну, — такое положение вещей с болезненной силой должно было приковать к себе взоры и правительства Великобритании, и имущих слоев Ирландии, и человека, считавшегося национальным вождем. Из политиков и организаторов никто это аграрное движение 30-х годов не вызывал и даже не усиливал. Оно само вышло как из-под земли и стало пред испуганными взорами своих и чужих, ирландцев и англичан, католиков и протестантов.

Эмансипация католиков знаменовала важный шаг вперед, ибо уравнивала в правах исповедующих самую распространенную в Ирландии религию с протестантами. Но кабинет Веллингтона не только в том отношении ошибся, что не предвидел вспыхнувшего с давно небывалой силой аграрного движения, ибо он этой уступкой вовсе не облегчил также принятой им на себя задачи — борьбы против английских реформистов, против людей, требовавших самым настойчивым образом изменения избирательной системы в прямой ущерб землевладельческой аристократии и на пользу буржуазии. На этих страницах не место, конечно, излагать бурную английскую историю конца 20-х и начала 30-х годов, завершившуюся победой реформистов и избирательным законом 1832 г. 25 июня 1830 г. умер Георг IV и на престол вступил Вильгельм IV; спустя месяц произошла июльская революция в Париже, могущественно повлиявшая на усиление реформистского течения в Англии; 15 ноября 1830 г. пал наконец кабинет Веллингтона, виги овладели властью в лице графа Грея и взяли в свои руки дело проведения реформы; 7 июня 1832 г. после долгого и отчаянного сопротивления палаты лордов билль о реформе, прошедший через все чтения в обеих палатах, был подписан королем и стал законом.

Виги торжествовали и властвовали; выборы, происшедшие в том же 1832 г. уже на основании нового избирательного закона, упрочили их могущество. С первых же месяцев после того, как они сменили Веллингтона, министры-виги обнаружили тенденцию столь же суровыми мерами подавлять ирландские беспорядки, как прежде тори. Из попытки О’Коннеля воспользоваться общей ломкой избирательного закона, чтобы вернуть ирландским «сорокашиллинговым» фригольдерам утраченные ими в 1829 г. избирательные права, из этой попытки, взывавшей к самому примитивному чувству справедливости, ничего не вышло, несмотря на то, что подобная мера была в полном согласии с либеральными основами проводившегося общего билля. Наконец, когда волнения в Ирландии по поводу лендлордских притеснений, голода и церковной десятины усилились, вигистский кабинет (в 1833 г.) провел суровый акт о подавлении волнений в Ирландии, дававший вице-королю самые широкие полномочия для борьбы против неспокойных элементов. Вице-король получил право немедленно закрывать любое общество и разгонять любое собрание, если, по его мнению, это нужно для спокойствия страны, причем участники могли быть им отданы под суд; было воскрешено старое правило о том, что никто не имеет права выходить со двора от заката до восхода солнца (если у него нет на это уважительных причин) под страхом суровой ответственности; ни один политический митинг не мог собираться, если вице-король не был о нем предупрежден за 10 дней и не дал на него своего согласия; вице-король получил полномочие учреждать, где найдет нужным, военные суды для суждения дел, касающихся общественной безопасности; полиции присваивалось право свободного входа в любую квартиру для поисков оружия: разбрасыватели мятежных воззваний должны были отдаваться под суд по весьма сурово карающей статье закона; но была сделана оговорка, что они будут освобождены от обвинения, если выдадут тех лиц, которые поручили им эти прокламации разбрасывать. Несмотря на оппозицию О’Коннеля, этот билль прошел с весьма немногими и несущественными изменениями. Аграрное движение продолжалось…

О’Коннель, добившись в 1829 г. билля об эмансипации католиков, оружия складывать не хотел. У него были новые планы, новые цели. Он стал говорить об отмене унии 1800 г., о воссоздании самостоятельного парламента. Но революционное движение, возникшее и усилившееся среди крестьянского населения, заставило его поставить на очередь дня другую задачу. Он неоднократно высказывался за то, чтобы Ирландия возможно скорее успокоилась; его слова не производили никакого впечатления на те круги, от которых зависело исполнение этого желания, или, вернее, к которым он это желание адресовал. Он видел вполне ясно, что вся его популярность и весь престиж совершенно бессильны в данном случае. Он видел, что столь же бессильны, с другой стороны, солдаты и виселицы, оранжистские отряды и англиканские священники, лендлорды и чиновники, тюрьмы и усмирительные билли. Наконец, это волнение, разразившееся почти тотчас после такой большой политической реформы, как эмансипация католиков, вовсе не ставило своим лозунгом другую политическую реформу, вроде отмены унии, и тем самым это движение как бы наперед говорило, что новая политическая реформа, если она даже и будет дана, так же мало посодействует его прекращению, как старая политическая реформа (1829 г.) мало помешала его возникновению. Отношения арендаторов и лендлордов, с одной стороны, церковная десятина, с другой стороны, — вот о чем говорилось на незаконных митингах и писалось в незаконных прокламациях. О’Коннель не совладал с этим движением, но движение приобрело О’Коннеля. Он взял на себя провести законодательным путем то, что требовалось непосредственно самым бедным и самым многочисленным слоям его сограждан. От своей мечты об отмене унии он вовсе не отказался, но могущественно развитый у него инстинкт практического политика не позволил ему уклониться от участия в главном деле, выдвинутом историческими обстоятельствами Ирландии задолго до него и не им решенном, от участия в посильном разрешении ирландского социального вопроса. Но это участие он ограничил борьбой против десятины, т. е. более легкой задачей.

Социальный вопрос Ирландии коренился в отношениях безземельных и (фактически) бесправных арендаторов, нищих и задавленных арендной платой и всякими притеснениями, к владыкам ирландской территории — лендлордам. Это было основным недугом ирландской жизни, порождавшим разнохарактерные и неисчислимые бедствия для огромного большинства населения. Другим, меньшим, добавочным так сказать, злом, тоже сосредоточившим на себе ненависть Ирландии, была в те годы десятина. Первое зло было гораздо больше и коренилось глубже, второе было меньше и носило более искусственный характер. И О’Коннель начал борьбу именно со вторым, а не с первым злом, с десятиной, а не с аграрными отношениями, с более слабым из двух врагов.

О десятине мы уже имели случай говорить в первой главе, где шла речь о социальных недугах Ирландии еще до восстания 1798 г. Остановимся теперь на происхождении и развитии этого зла.

Господствующая (англиканская) церковь из всех превратностей судьбы в XVI–XVII вв. вышла победительницей и утвердилась в привилегированном положении своем как в Англии, так и в Ирландии. Вся земля в Ирландии была обложена десятинной податью, все пользовавшиеся землей должны были вносить десятую часть добываемого в пользу англиканской церкви, к какому бы вероисповеданию сами они ни принадлежали. В 1735 г. было введено некоторое изменение в законы об уплате десятины. Лендлордам и тем богатым англиканцам и пресвитерианцам, которые снимали у них землю для устройства пастбищ, удалось добиться, чтобы пастбищная земля была исключена из обложения десятиной. К концу XVIII столетия положение вещей окончательно сложилось так: самые богатые поместья, занятые разведением скота и обладающие огромными пастбищами, принадлежат в огромном большинстве случаев людям англиканского вероисповедания, и они в пользу своей англиканской церкви ничего не платят; мелкие земельные участки, обрабатываемые полунищими арендаторами, обложены десятиной в пользу англиканской церкви, хотя эти арендаторы (тоже в огромном большинстве случаев) — католики, обложены потому, что эти мелкие участки служат, конечно, не для пастбищ, а для разведения картофеля и хлебопашества. Несправедливость подобных порядков была кричащая, неприкрытая, наглядная до наивности: так, казалось, и заявляли эти законы о том, что они созданы господствующей кастой с полнейшим и намеренным пренебрежением ко всякой логике и ко всякому здравому смыслу, исключительно на пользу касты. Католическое духовенство питалось чем бог пошлет, больше добровольными даяниями своей нищей паствы; пресвитерианское получало некоторую поддержку от государства; англиканское же не только получало доходы от государства, но неукоснительно взыскивало подать с католиков и пресвитериан, населявших Ирландию. Католические церкви обваливались, приходили в совершенно негодное состояние, потому что не было денег на ремонт; их было мало, и они были разбросаны в огромных расстояниях одна от другой; католическое духовенство голодало в массе сельских округов, а в это же время англиканская церковь, насчитывавшая горсточку последователей на всем острове, собирала регулярную дань с презираемых ею иноверцев. Пресвитериане плохо с этим мирились, но католиков, более многочисленных и более бедных, эта десятина прямо выводила из себя и всегда служила готовым предлогом к возмущению. Еще на севере (в Эльстере) пресвитериане, главным образом населявшие эти округи, успели добиться того, чтобы картофель был исключен из числа продуктов, подлежащих десятинному обложению в пользу англиканской церкви, но в центральных, западных, южных графствах, в Коннауте, Мэнстере, Лейнстере, населенных католиками, эта подать взыскивалась также и с этого непитательного, не дающего сил и здоровья продукта, который, однако, являлся главной пищей крестьян не только в голодные, но и в сравнительно урожайные годы. В середине 1830-х годов (когда кипела «война против десятины») в Ирландии было 7 943 940 жителей [34]; из них католиков насчитывалось 6 427 712 человек, англиканцев же 852 356 человек (остальные 664 тысячи с лишком принадлежали к пресвитерианам и другим протестантским исповеданиям).

Для 6? миллионов человек не находилось ни достаточно церквей, ни порядочных помещений для церквей, ни возможности хоть как-нибудь обеспечить духовенство, ибо они в большинстве были бедны, а государство ничего не давало. Но эти же 6? миллионов обязаны были при всей своей нищете поддерживать чужое, ненавидящее и презирающее их духовенство. Англиканская иерархия в Ирландии состояла из 4 архиепископов, 18 епископов и около 2 тысяч священников и низшего причта. В общем на содержание их всех шло около 800 тысяч фунтов стерлингов ежегодно (почти 8 миллионов рублей). Были такие приходы англиканской церкви, где не имелось ни единого англиканца; такие, где паства состояла из одного старика, из шести человек, из двух человек. В этих приходах жили десятки тысяч католиков, которые и обязаны были содержать это чужое и не только им, но и (в приходах без единого англиканца) абсолютно никому не нужное духовенство, высшие чины которого обыкновенно довольно редко и заезжали в Ирландию, а проживали получаемые с Ирландии доходы в Лондоне и в своих английских поместьях, подобно ирландским же лендлордам-абсентеистам, с той только разницей всецело в пользу архиепископов, что от их отсутствия или присутствия ирландцам не становилось ни лучше, ни хуже, а отсутствие лендлордов всегда еще более отягощало несчастных арендаторов. Лучшие люди из англиканского духовенства сами тяготились подобным безобразным и решительно ничем не оправдываемым положением вещей. Все установление господствующей (англиканской) церкви в Ирландии протестантский архидиакон Глоуэр открыто назвал в 1835 г. «аномалией, не имеющей ничего себе подобного во всем христианском мире». Но таких, как Глоуэр, в этой среде было, конечно, весьма немного. Несравненно чаще доказывалось с наисладчайшей убедительностью, что так как земля божия, то и десятину с ее плодов и злаков надлежит платить в пользу единственно угодной господу церкви; единственно же угодная ему церковь, как общеизвестно, есть церковь англиканская. Впрочем, трудно даже и пересчитать разнообразнейшие религиозные и исторические аргументы, которыми подкреплялся закон о десятине. Усиленно действовавшее (хотя более еще кричавшее о себе) «Новое реформационное общество», образованное в 1824 г. с целью уловления прозелитов и обращения католиков на путь истинный, взяло на себя миссию всеми силами защищать десятинную подать от грозивших ей напастей. Оранжистские круги со своей стороны помогали этой ассоциации. «Даниель О’Коннель доставит нам избавление от десятины, как он уже дал нам эмансипацию», — говорили католики прихода Грэги (лежавшего на границе графств Керлоу и Килькенни) полковнику Гервею, убеждавшему их заплатить то, что требуется по закону. С весны 1831 г. «война против десятины» вспыхнула разом в нескольких местах и уже не прекращалась. И снова имя О’Коннеля настойчиво призывалось бунтовавшими и яростно поминалось усмирителями: первые выражали надежду на его помощь, вторые обвиняли его в происходящих волнениях. Успех, увенчавший в 1829 г. его агитацию в пользу католиков, все еще окружал его имя ореолом, как и в первые дни, когда он после проведения билля об эмансипации приехал в Ирландию. О’Коннель, с одной стороны, увещевал католиков не бунтовать, а с другой стороны, просил у вице-короля, чтобы десятину хотя бы на время перестали выжимать из нищего населения, пока парламент не решит, нужно или не нужно удержать этот налог. Но вице-король и протестантское духовенство отказали ему в этом. Борьба свирепела, и в самом конце 1831 г. произошло при Керрикшоне целое сражение, причем полицейский отряд был почти весь перебит или изранен. Тотчас же после этого известия вице-король приказал сборщикам воздерживаться от всяких действий по сбору десятины, а духовенство англиканской церкви получило спешно разосланный циркуляр от своей высшей иерархии не торопиться со сбором подати, пока парламент не решит этого вопроса принципиально. Собравшийся в декабре 1831 г. парламент начал расследование вопроса о десятине, а уже 1 июня 1832 г. появился на свет новый закон, имевший целью сохранить все преимущества и выгоды за англиканской церковью и вместе с тем слегка изменить прежние формы, прежнюю внешность дела, чтобы этим путем несколько успокоить Ирландию. Все внимание министерства и парламента было поглощено проходившей как раз в это время через последний свой фазис избирательной реформой 1832 г., и не только на протесты О’Коннеля против нового закона о десятине, но и на самый этот закон почти никто никакого внимания в Англии не обратил. В чем же состояли изменения, внесенные парламентом 1832 г. в дело сбора десятины? Эти изменения (законы 1 июня и дополнительный — 16 августа 1832 г.) совершенно ни в чем принципиально не изменили положения вещей. Эти законодательные акты могли бы служить отчасти образчиком таких мероприятий, которые преследуют две цели: ничего не дать никому и вместе с тем инсценировать это, чтобы могло с первого взгляда, впопыхах, показаться, будто что-то дано. В данном случае подобная вера в целебные свойства стилистики оказалась совершенно неосновательной. Ирландия узнала, что парламент возлагает отныне на государство обязательство выплачивать англиканскому духовенству Ирландии почти всю сумму, приносимую десятинной податью, а с плательщиков этот налог (уже не натуральный, а денежный) правительство будет взыскивать само. Другими словами, это было только избавлением духовенства от хлопот и неприятностей и ни в малейшей степени не избавляло нищего католического населения от ненавистного бремени. На выборах 1832 г. из 105 депутатов, которых имела право прислать Ирландия, 85 принадлежали к партии О’Коннеля и явились в парламент с твердым желанием начать упорнейшую борьбу против десятины. Около 40 человек (из этих 85) сверх того примыкало и к другому о’коннелевскому лозунгу: к требованию отмены унии и восстановления самостоятельного парламента. Но этот другой лозунг пока еще отступал на задний план: главным врагом являлась десятина. Эти выборы были многознаменательны не только потому, что они показали силу О’Коннеля, но и по другой причине. Как писал О’Коннель лорду Дэнканнону в начале 1833 г., «вся беднота наших (ирландских — Е. Т.) графств организована», и организована вся борьба против десятины. Но зажиточные фермеры, т. е. именно те, которые обладали избирательными голосами, по убеждению О’Коннеля, не принимали участия в этой организации. Но именно они выбрали врагов десятины в парламент. Значит, выходило, что вся католическая Ирландия, кто каким способом может, выражает свою ненависть к десятине и желание ее уничтожить. Как мы видели, парламент в 1833 г. вместо удовлетворения этого требования объявил страну чуть ли не в осадном положении. Вице-король Энгльси и фактически заправлявший делами главный секретарь Ирландии Стенли всецело стояли за репрессию, особенно Стенли, которого О’Коннель называл упрямым маниаком. Стенли, богатого молодого аристократа, тогда начинавшего только свою карьеру, можно было бы счесть любопытным и чаще, нежели можно было бы ожидать, встречающимся типом человека, который ненавидит нищих и голодных именно как бы потому (или за то), что они нищие и голодные. О’Коннель не совсем напрасно называл его своего рода маниаком. Он проявлял совершенно необузданную и ничем не мотивированную, как бы личную вражду к ирландцам, ровно ничего дурного никогда не сделавшим. Такой человек и старавшийся его несколько сдерживать, но все-таки подчинявшийся ему вице-король не стеснялись широко пользоваться исключительным законом 1833 г. для усмирения бунтующей страны.

О’Коннель продолжал играть свою все более и более раздвоившуюся роль. С одной стороны, он «советовал» (например, в письме к Дэнканнону) прислать побольше войск против бунтующих и указывал, что «со всякой точки зрения лучше всего увеличить королевские войска». А с другой стороны, эти же бунтующие самым фактом своего существования давали ему главную точку опоры в парламентской борьбе против десятины, ибо он вечно ссылался именно на их существование как на серьезнейшую причину, которая должна была побудить министерство к уступке. Наконец, с третьей стороны, крестьяне, боровшиеся против десятины, и низшее католическое духовенство, весьма деятельно их в этой борьбе поддерживавшее, считали О’Коннеля главным своим знаменосцем в борьбе против ненавистного англиканского побора. И в парламенте во время отчаянных и тщетных попыток задержать или изменить усмирительный билль, победоносно проходивший чрез обе палаты, О’Коннель все напирал на то, что подобные драконовские меры нужно было бы направить против «белых парней», а не против всей страны и т. д. Все это ни к чему не привело. В эти годы (1832–1837) правительство, все равно какое — вигистское или торийское, — могло себя чувствовать увереннее, нежели раньше или позже, ибо агитация по поводу реформы уже окончилась, а агитация чартистская еще не разгорелась; Англия была в эти годы сравнительно спокойна. Поэтому О’Коннель видел себя в таком положении, что он не мог даже желать падения ненавистных вигов, ибо тори, которые бы их заменили, были еще гораздо ненавистнее. Когда убрали наконец из Ирландии Стенли, О’Коннель смотрел на это как на решительную заслугу правящих кругов перед его родиной. Был сменен и Энгльси (его заменил Уэльси, лучше относившийся к своему «вице-королевству»). Но все эти перемены вовсе не знаменовали наступления лучших дней для Ирландии. Полиция усердствовала по-прежнему, процессы против печати возбуждались неукоснительно. В это время в Ирландии все заметнее стало обозначаться новое течение, недовольное тем, что О’Коннель не торопится внести в парламент давно уже владевшее и его мыслями, и мыслями ирландских образованных кругов предложение об отмене унии между Англией и Ирландией. Фиргэс О’Коннор, один из представителей этого ирландского течения (впоследствии принимавший живейшее участие в чартизме), был выбран в парламент и заявил, что внесет в палату общин предложение об отмене унии. Это побудило О’Коннеля против желания, с неспокойным сердцем, с редкой в нем неуверенностью предупредить возникавший раскол и самому внести желательный радикальному течению билль. Конечно, билль не мог не провалиться, т. е. провалилось даже то подготовительное предложение, предложение создать комитет для рассмотрения вопроса, на котором настаивал О’Коннель. Ирландский лидер в своей речи, к которой он долго и тщательно готовился, больше всего говорил об исторической стороне дела, о тех подкупах и насилиях, которые были пущены в ход английским правительством в 1798–1800 гг. для уничтожения самостоятельного дублинского парламента. Он указывал весьма ядовито на то обстоятельство, что ведь английский парламент за 33 года, истекшие со времени унии, обнаруживал замечательную заботливость и попечительность относительно Ирландии, вечно назначал комитеты, комиссии, расследования и так далее о всяких, иногда самых мелких, фактах ирландской жизни. Почему же не назначить еще один комитет для расследования исторического вопроса о происхождении и способах осуществления унии 1800 г.? Он и предлагает джентльменам нижней палаты заинтересоваться этим предметом и назначить комитет. Но джентльмены не заинтересовались. Предложение О’Коннеля было отвергнуто большинством 523 голосов против 38. Не только почти все англичане, но только депутаты от Ирландии, присланные оранжистами и вообще сторонниками английского владычества в Ирландии, но и больше половины из тех 85 ирландцев, которые в других вопросах поддерживали О’Коннеля, либо не явились, либо голосовали против его предложения. О’Коннель был совершенно подготовлен к этой неудаче. Действительно, давало ли хоть что-нибудь повод надеяться на благоприятное решение вопроса при тогдашних условиях? Конечно, ничего. Расторжение унии огромному большинству парламента, так же как и министерству, как и королю Вильгельму IV, представлялось шагом самым опасным, самым революционным, самым фатальным не только для благополучия, но прямо для спокойного существования английской державы. Запугать англичан в данном случае у О’Коннеля тоже не было никаких шансов, да и народное движение, происходившее в Ирландии, направлялось не против унии, но против лендлордов и церковной десятины. Требовать радикальнейшей политической реформы, не имея за собой ровно никакой существенной поддержки, никаких серьезных средств, можно было сколько угодно, но ни о малейших надеждах осуществить это желание не могло быть и речи. О’Коннель довольно неопределенно утешал себя и своих друзей тем, что идея расторжения унии имела некоторый «моральный» успех в палате. Если эта попытка имела какой-нибудь смысл, то разве в том отношении, что сплотила вокруг О’Коннеля часть ирландской оппозиции, которая непременно требовала, чтобы эта попытка была совершена. После ее неудачи все внимание О’Коннеля и предводимой им оппозиции из высших и средних слоев Ирландии снова и всецело устремилось на вопрос, по-прежнему выдвигавшийся жизнью деревни, жизнью арендаторской голытьбы.

Никакие попытки английского правительства в начале 1830 годов мнимыми облегчениями успокоить плательщиков церковной десятины не удавались; все эти «реформы» были легкими изменениями внешности, но не сущности дела. Летом 1834 г. произошла некоторая перестройка вигистского кабинета. Ушел премьер граф Грей, и (14 июля) его заменил лорд Мельбурн; произошли и другие перемены личного состава. Мельбурн тотчас же поспешил заявить, что билль о подавлении преступлений в Ирландии хотя и будет продолжен (как было намечено при Грее) на будущее время, но уже без некоторых наиболее суровых пунктов, например, относительно предоставления вице-королю права назначать военные суды и т. п. Эта мера быстро прошла через парламент, хотя подобное смягчение билля 1833 г. сильно разгневало ториев. Но относительно десятины Мельбурн только продолжил ни к чему не приводящую политику Грея, а попытка О’Коннеля (в эту же летнюю сессию) хотя и не уничтожить десятину, но действительно серьезно уменьшить эту тягость, попытка, сочувственно встреченная в нижней палате, провалилась в палате лордов. В том же 1834 г. произошло еще одно событие: и ноябре Мельбурн подал в отставку (больше всего по личному желанию Вильгельма IV), и с 9 декабря 1834 г. по 8 апреля 1835 г. власть находилась в руках торийского кабинета Роберта Пиля, после чего снова перешла к вигам. И за эти несколько месяцев тори тоже пытались уладить вопрос о десятине все на основании общего принципа всех предшествующих попыток: сохранить за англиканской церковью большую часть ее доходов, перенеся все труды по части сборов подати на правительство и самих лендлордов, собственников земли, заставив их выбивать из арендаторов эту десятину под видом части арендной платы. Но палата не пропустила министерского законопроекта (как две капли воды похожего на предшествующие, благополучно ставшие законом), ибо большинство поставило себе целью непременно проваливать министерство, навязанное парламенту королем, и вернуть вигов к власти. Ирландия всеми этими мелочами вовсе не интересовалась; аграрные преступления продолжались, месяцами стихая, месяцами разгораясь с новой силой. Вернувшийся к власти в апреле 1835 г. вигистский кабинет Мельбурна долго продолжал эту политику, общую тогда и либеральным, и консервативным правящим кругам Англии: не уступать Ирландии и ее нищему населению ничего, пока необходимость уступки с точки зрения государственной безопасности не становится на очередь дня. А такие моменты случались в первой половине XIX в. только тогда, когда возникал кризис в самой Англии, когда приходилось бороться на два фронта. Тогда и являлась нужда выбирать меньшее из двух зол. Выборы 1835 г., падение Пиля, возвращение Мельбурна, для которого очень существенна была поддержка О’Коннеля при очень слабом перевесе вигов над ториями в нижней палате, — все эти обстоятельства, казалось, очень благоприятствовали скорому парламентскому разрешению вопроса, т. е. уничтожению десятины, и, однако, все-таки как-то ничего не выходило.

Положение вещей в 1835 г. было такое. Премьер Мельбурн, нуждавшийся в поддержке О’Коннеля и его партии в парламенте, где тори являлись не только яростной, но и многочисленной оппозицией, решил держаться примирительной политики относительно Ирландии, насколько это было бы возможно без разрешения вопроса о десятине. Ибо, несмотря на несколько законов, касавшихся англиканской церкви в Ирландии и, в частности, десятины и изданных с 1832 по 1835 г., десятина продолжала существовать, и никакого облегчения Ирландия в этом отношении не чувствовала. Но Мельбурн решил хотя администрацию в Ирландии назначить такую, которая отличалась бы по возможности наклонностями миролюбивыми и не раздражала бы вверенный край своими поступками и всем обхождением, в противоположность Стенли, который склонен был видеть как бы серьезную заслугу свою перед отечеством в том, что его в Ирландии терпеть не могут. Новым вице-королем был назначен лорд Мэльгрэв, главным секретарем при нем — лорд Морфэт, а помощником секретаря — знаменитый в ирландской истории Томас Друммонд. Фактически Друммонд в течение 5 лет (с 1835 по 1840 г.) сделался представителем государственной власти в Ирландии. Чем прославился Друммонд? В точности трудно на этот вопрос ответить; описательный ответ легче. Он прославился главным образом благодаря тому, что и до, и после него администрация, правившая Ирландией, крайне редко воздерживалась от насилий там, где так называемые «законные» (по исключительным законам) полномочия позволяли эти насилия пускать в ход. Друммонд же пускал оружие в ход в редких случаях и тогда, когда ему казалось это нужным для защиты полиции, на которую производились нападения. До Друммонда администрация преследовала пропаганду против унии, против англичан и так далее, но покровительствовала пропаганде оранжистов, из которых многие проповедовали искоренение католической веры, и это одновременное преследование одной революционной пропаганды и ласковое отношение к другой революционной пропаганде, которая тоже стремится к насильственным переменам, но только в угодном начальству духе, было всегда особенно ненавистно, особенно возмущало и возбуждало умы. Друммонд в этом смысле был безупречен; он, стоя за охранение порядка и спокойствия, все время являлся администратором, а не эмиссаром одной из враждующих в Ирландии партий, который пользуется государственными средствами для подавления другой партии. К созданию бедственного материального положения перестала примешиваться острая горечь обиды от пристрастных, грубых и вызывающих действий властей. Один из биографов Друммонда указывает как на самое лучшее доказательство успешной политики этого человека на то, что до него так называемый «порядок» в Ирландии поддерживался с помощью 24 тысяч солдат, при нем нужны были всего 15 тысяч человек, а после него — 20 тысяч с небольшим. Далее, число человекоубийств во время его управления уменьшилось на 13 % сравнительно с «нормальным», так сказать, положением; число огнестрельных покушений— на 55 %; число поджогов — на 17 %; число нападений на дома — на 63 %; число избиений или порчи скота — на 12 %; сноса жилищ — на 65 %; число незаконных собраний — на 70 %. Конечно, не только Друммонду и его управлению следует приписать эти результаты, ибо именно в эпоху его управления произошло событие, которого так ждали и жаждали в Ирландии: произошло уничтожение десятины, и случилось это как раз в середине периода его управления и совсем независимо от результатов его управления; все это несколько усложняет расчеты.

О’Коннель был в мире с правительством, в хороших отношениях с Друммондом, не агитировал по поводу унии, а движение в стране все не прекращалось. Одним из условий соглашения между кабинетом и О’Коннелем было (помимо назначения лучшей администрации в Ирландии) еще и серьезно существенное излечение старого недуга — уничтожение десятины, но Мельбурн с этим делом не торопился, и не столько О’Коннель, сколько события в Ирландии и Англии сказали тут свое решающее слово. Летом 1835 г. О’Коннель обратился к народу с увещанием принять выжидающее положение, прекратить всякие враждебные действия. И тем же летом (в июле и августе) подготовленный министерством билль об изменении десятинной подати, хотя тоже паллиативный, но все-таки более существенный, нежели прежние, прошел чрез палату общин и провалился в палате лордов, большинство которой упорно стояло за все привилегии англиканской церкви. Кабинет, удовольствовавшись исполнением своих нравственных обязательств перед О’Коннелем, тотчас же оставил свой билль. С осени 1835 г. аграрные преступления вспыхнули с новой силой; не эти годы (1835–1838) дали вышеприведенные процентные уменьшения аграрных дел, не это первое, самое трудное время друммондовской администрации, хотя в известной степени Друммонд своим образом действий и содействовал даже в эти тяжелые годы известному уменьшению кровопролития. Но что мог сделать он со всей своей сдержанностью и гуманностью, что мог сделать О’Коннель, говоривший, что он тоже хочет всеми мерами оградить порядок, со всем своим красноречием и влиянием против чувств злобы, отчаяния, страха голодной смерти, все более и более охватывавших страну? Друммонд обыкновенно не давал ни солдат, ни полиции для взыскания десятины и пускал силу в ход только, когда нападающей стороной являлись плательщики. В 1836 г. опять последовала попытка кабинета изменить закон о десятине, и опять лорды провалили поддерживаемый правительством билль. О’Коннель и после этого продолжал всеми мерами стремиться к прекращению аграрных смут, но по-прежнему с весьма сомнительным успехом. Консервативные слои и приверженцы англиканского преобладания в Ирландии перешли в наступление. Газета «Times» напечатала стихотворение, в котором О’Коннель осыпался градом самых неприличных ругательств, что даже произвело своего рода эффект ввиду обычной сдержанности этого органа. О’Коннель отвечал почти столь же неприличным открытым письмом по адресу издателей «Times». Яростные нападения английской руководящей прессы консервативной партии на О’Коннеля объясняются желанием совершенно дискредитировать в глазах английского общества личность и дело ирландского агитатора и воспрепятствовать кабинету Мельбурна в его дальнейших попытках исполнить главное очередное требование О’Коннеля, т. е. уничтожить десятину. О’Коннель предпринял было агитацию не только в Ирландии, но в самой Англии против палаты лордов как против учреждения, принципиально враждебного всякому прогрессу не только в ирландских делах, но и в английских. Было устроено несколько огромных митингов в Манчестере, Ньюкасле, Эдинбурге, Глазго, Ливерпуле, Бирмингеме, но так митингами это дело и окончилось. Успешно бороться с палатой лордов мог бы только сам Мельбурн, действуя в полном союзе с королем, который имел право назначить произвольное количество новых лордов; и в 1832 г. одна угроза сделать это заставила палату лордов уступить графу Грею, королю и палате общин в вопросе о парламентской реформе. Но в данном случае не только король, но и Мельбурн вовсе не сознавали необходимости прибегать к таким героическим средствам, а митингов и речей О’Коннеля лорды ни в малейшей степени не опасались. После провала билля о десятине в 1836 г. О’Коннель учредил «Генеральную ассоциацию», которая специально взяла на себя содействовать как освобождению страны от десятины, так и проведению билля о муниципальной реформе в Ирландии, чему также противились лорды. Из этой ассоциации тоже ничего не вышло, и она как-то сама собой заглохла спустя год. Грустное время наступило для О’Коннеля; его агитация явственно переставала отвечать, как отвечала прежде, чувствам политически активных слоев народа, не по основной цели своей, а по рекомендуемым методам действия, и хотя видимая популярность его не была убита, но бесплодность всех парламентских попыток в связи со сбивчивым отношением агитатора к аграрной смуте отодвигала его понемногу на второй план. В конце 1836 г. умерла его жена, и это окончательно омрачило его личную жизнь. Но впереди был еще один луч света, один успех ирландского дела, одна удача, в последний раз порадовавшая старика: десятина в конце концов все-таки поддалась усилиям ее врагов.

20 июня 1837 г. скончался Вильгельм IV, и на престол вступила Виктория. О’Коннелю опять (как и за 17 лет до того) почему-то показалось нужным обнаружить весьма оптимистическую надежду на то, что молодая королева нечто для Ирландии сделает: «Ирландия теперь готова слиться с империей. Мы готовы к полному и вечному соглашению… Но для этой цели существенно необходимо уравнение в правах, законах и вольностях. Большего мы не желаем, меньшего не возьмем». В июле произошли общие выборы, и О’Коннель в качестве mot d’ordre для своих приверженцев дал нижеследующие слова: «Королева и ее министры!» Выборы дали Мельбурну довольно ничтожное большинство: вигов и ирландцев пришло в парламент в общей сложности на 34 человека приблизительно больше, нежели тори. Молодая королева со своей стороны абсолютно никаких — ни хороших, ни дурных — чувств к Ирландии не обнаруживала. Но в 1837 г. началось чартистское движение, в 1838 г. оно непрерывно продолжалось и развивалось. Каприз удержания десятины в Ирландии, давно уже не нужной никому, по мнению одних, кроме англиканского духовенства, а по мнению других, не нужной также и англиканскому духовенству, этот каприз консервативной партии палаты лордов должен был наконец быть оставлен. Но характерно, что даже и тут министерство не могло решиться провести свой билль в том целостном виде, как оно это задумало, а внесло проект, в сущности делавший серьезную уступку требованиям лордов. Прежний проект вигистского кабинета, поддерживаемый все время О’Коннелем и хронически проваливаемый палатой лордов, был первоначально основан на том принципе, что англиканская церковь должна получать через посредство государства не всю, а часть (до трех четвертой) той суммы, которую она получает из десятинной подати; что эта сумма уплачивается не арендаторами, а собственниками земли государству в виде особого налога на землю; что государству предоставляется, сделав такой расчет, выкупить навсегда у духовенства это принадлежащее ему право получения означенных сумм, причем каждые 70 фунтов стерлингов ежегодной ренты, уплачиваемой данному приходу, погашаются навсегда, если государство единовременно выплатит этому приходу 1600 фунтов стерлингов: со времени подобного погашения эту подать получает государство уже в непосредственное свое распоряжение и должно употреблять получаемые суммы исключительно на нужды Ирландии. Вот к чему сводился и билль, внесенный от имени кабинета лордом Росселем в палату общин, а лордом Мельбурном — в палату лордов в 1838 г. Не было тут только того пункта, из-за которого главным образом палата лордов проваливала подобные билли в предшествующие годы: прежние билли, уничтожая больше половины англиканских епископств (оставляя 10 вместо 22) и все приходы, в которых живет меньше 50 англиканцев, отдавали получавшиеся отсюда 3 миллиона фунтов стерлингов экономии в руки парламента, который волен был употребить эти деньги на общеполезные цели. Против этого-то именно пункта яростно боролись лорды, на нем-то упорно настаивали радикально настроенные члены партии вигов и ирландцы во главе с О’Коннелем, его-то защищало и министерство лорда Мельбурна в прежние годы. И именно этот пункт был оставлен министерством в 1838 г. в угоду тори. Радикалы английские резко протестовали и даже сделали попытку внести соответствующую поправку, но эта ничтожная группа оказалась одинока: не только тори, не только большинство вигов, шедшее за министерством, но и сам О’Коннель был против них… Билль прошел, старое зло, десятина, было подкошено, «победа» была одержана старым ирландским агитатором, как говорили его друзья. На самом же деле, если тут была чья-нибудь победа, то победителем были исторические обстоятельства, заставлявшие не медлить с устранением зла, которое легко устранить; сравнительная легкость задачи была очевидна: ничье классовое самосохранение не было мало-мальски серьезно затронуто этой реформой.

Так или иначе, закон 1838 г. был последним лучом в жизни О’Коннеля. Теперь нам нужно обратиться к повествованию о том, что похоронило О’Коннеля еще до физической его смерти, что вытеснило его с первого места в ирландской общественной жизни.

Католические аристократы-лендлорды, католические средние землевладельцы (крайне немногочисленные), католический торгово-промышленный класс, наконец католические арендаторы из зажиточных — вот какие слои непосредственно воспользовались эмансипацией 1829 г. и вновь приобретенными политическими правами. Эти же слои в 1830-х годах и выдвинули то более радикальное течение, о котором мы уже вскользь упоминали и которое заставило О’Коннеля поторопиться с внесением в парламент предложения (тотчас же проваленного) имевшего целью подготовить расторжение унии между Англией и Ирландией. О’Коннель неохотно сделал (в первый и в последний раз в жизни) эту попытку приступить к парламентскому обсуждению вопроса; он (совершенно справедливо) опасался, что это еще слишком преждевременно. В 1838 г. разрешилась проблема о десятине; в 1840 г. после шестилетних парламентских споров и колебаний (не интересовавших, впрочем, совершенно огромную массу ирландского населения) министерство Мельбурна провело также новый акт о муниципальной реформе в Ирландии. До тех пор вопреки смыслу и духу акта об эмансипации (1829 г.) городское управление в ирландских городах продолжало оставаться в руках ничтожной (численно) протестантской горсточки, так что, как выразился О’Коннель в одной из речей своих по этому поводу, муниципальные дела, затрагивавшие интересы нескольких сот тысяч человек (т. е. населения городов), были в руках 13 тысяч протестантов, которые, основываясь на традиции и самых разнообразных злоупотреблениях и толкованиях запутанных корпоративных грамот, все еще удерживали в своих руках власть. Получалась такая аномалия, что в английском парламенте католики сидели рядом с протестантами, а в ирландских городах (кроме Туама) в составе городского управления их не было. По закону 1840 г. ценз для лиц, имеющих право выбирать членов городских управлений, назначался очень высокий, реформа распространялась не на все ирландские города, из ведения городских управлений оказывались изъяты и переходили в ведомство администрации многие существенно важные функции, но католики уравнивались в правах с протестантами.

В том же 1840 г. умер Томас Друммонд, единственный человек из английского официального мира, не только желавший преследовать примирительные цели, но и имевший достаточно такта, чтобы осуществить это намерение; летом 1841 г. министерство Мельбурна потерпело поражение в нижней палате (в конце мая), распустило парламент, назначило новые выборы, и едва парламент (в августе 1841 г.) собрался, как 360 человек против 269 вотировали отказ в доверии Мельбурну. Кабинет вигов подал в отставку, и консервативный лидер Роберт Пиль тотчас же стал во главе нового правительства.

Уже выборы 1841 г., на которых О’Коннель был забаллотирован в Дублине и, чтобы пройти в парламент, должен был искать другой округ, уже эти выборы показали, что есть в стране известное недовольство, известная оппозиция против него. Далеко не все были довольны законом о десятине 1838 г., который, по мнению этих недовольных, только формально снимал тяготу с нищего арендатора, на которого все равно лендлорд возложит в виде надбавки арендной платы часть налога, перенесенного на лендлорда. Муниципальный закон 1840 г. хотя и был приветствуем как уничтожение протестантской монополии в делах городского управления, но он не мог сделаться особенно популярным, когда ясно стало, что только ограниченная кучка состоятельных людей допущена высоким цензом к выбору и к исполнению обязанностей городских советников; да и, кроме того, этот закон не имел ни малейшего касательства к сельскому населению (т. е. к огромному большинству нации). Но дружба О’Коннеля с вигами, стоявшими у власти, управление Томаса Друммонда, очень сильное уменьшение аграрных преступлений после нового закона о десятине — все это сильно способствовало тому, что возникавшее неудовольствие против агитатора не сказывалось сколько-нибудь значительно, ибо в общем нация верила в О’Коннеля и именно ему приписывала мягкое, гуманное и дружелюбное поведение администрации в стране, привыкшей к угнетению и произволу. События 1841 г. изменили положение вещей. Роберт Пиль и вообще консерваторы были прямо враждебны самым существенным ирландским домогательствам. В Ирландии с большим раздумьем вспоминали, что такие меры, в сущности вовсе не коренные, вовсе не затрагивающие главных вопросов государственной жизни, как закон о десятине или как закон о муниципальной реформе, проходили в парламенте через 5–6 лет после внесения первоначальных биллей, и тянулась эта возня только вследствие яростной оппозиции консерваторов в палате лордов. Теперь, с 1841 г., консерваторы стали большинством и взяли в свои руки власть. Друммонд умер, вигистский вице-король, при котором мог действовать человек, подобный Друммонду, ушел вместе со своим главой, лордом Мельбурном, а новые ирландские правители, назначенные Пилем, обещали своим поведением отнюдь не походить на предшественников. О’Коннель не скрывал от себя и своих друзей, что наступают довольно трудные времена. Но он не знал, до какой степени трудные; не предвидел, что самые болезненные удары падут на него не из Англии, но из Ирландии, не из правительственного стана, но из нового, еще не существовавшего в 1841 г. лагеря.

Было настроение, и начинала складываться особая фракция, особая тенденция политической мысли, но партия еще не существовала. Как партия, как особая, определенно обозначенная политическая единица «Молодая Ирландия» сложилась лишь ко второй половине 40-х годов. В 1841 г., когда О’Коннель демонстративно как «первый католик» был выбран на ничего не значащее место дублинского лорд-мэра; когда он после падения вигов, друзей его, снова переходил в оппозицию торийскому кабинету; когда он опять поднимал агитацию по вопросу об отмене унии и опять настаивал на единственно плодотворном, по его мнению, строго конституционном образе действий, в ирландском обществе уже явно обозначилось новое течение, которому суждено было прийти на смену этому высокоталантливому, шумному, не любившему противоречий, привыкшему к обожанию, верящему только в себя «ирландскому диктатору».

Прежде чем перейти к рассказу об этом новом течении, необходимо пояснить, каково было положение О’Коннеля в начале 40-х годов. Он все еще пользовался огромной популярностью, несмотря на то, что теперь уже он не шел впереди всего ирландского общества, как во втором и третьем десятилетиях XIX в. Тридцатые годы выдвинули ряд вопросов, в которых О’Коннель не хотел разобраться. Он объявил себя решительным противником вмешательства государственной власти в отношения между рабочим и работодателем, и это в эпоху ужасающей, самой жестокой нищеты и беспомощности рабочих классов. Даже скромные профессиональные тред-юнионистские организации ему не нравились. Все это поселяло отчуждение между ним и широкими слоями если не сельского, то городского населения, и иногда (в конце 1830-х и начале 1840-х годов) ему приходилось на митингах слышать и видеть самые недвусмысленные проявления раздражения со стороны собравшейся толпы.

Особенно грустно и болезненно разразился давно назревавший в жизни О’Коннеля кризис вот по какой причине. С самого начала 40-х годов в качестве главной очередной политической задачи О’Коннель поставил пред собой и хотел поставить перед Ирландией расторжение унии и восстановление самостоятельного парламента. Установление с 1841 г. враждебного О’Коннелю консервативного правительства еще более обострило политическую атмосферу, в которой началась и развивалась агитация против унии. Ассоциация, учрежденная 15 апреля 1840 г. О’Коннелем (Repeal Association) со специальной целью агитировать против унии, явно стремилась объединить по возможности всю страну вокруг намеченного дела. Рабочим сулилась демократическая реформа парламента; арендаторам — законодательное упрочение за ними их земельных участков, уничтожение (на этот раз уже окончательное) преобразованной в налог с лендлордов церковной десятины, которая с 1838 г. потеряла, правда, свои наиболее раздражающие и угнетающие народ свойства, но тем не менее могла сказываться до известной степени на повышении арендной платы; средний и высший классы предполагалось привлечь тем простым аргументом, что фактически власть и влияние после уничтожения унии перейдут именно в их руки, и станет возможна национальная политика, считающаяся во всех отношениях (в том числе и в экономическом) с интересами не английской, а своей, ирландской жизни, — Ирландия перестала бы быть только рынком для сбыта английских фабрикантов. Но именно разнородность элементов, которые желательно было объединить, и затрудняла логическое проведение столь разнохарактерной программы. Скудно и вяло посещались в 1840–1841 гг. агитационные собрания. Идея О’Коннеля была все та же, его постоянная: митинги, подача петиций парламенту, мирные, но внушительные своей численностью демонстрации и т. п. С 1841 г., с начала консервативного кабинета Роберта Пиля, отношение к ассоциации со стороны ирландского общества несколько изменилось: теперь уже О’Коннель говорил более резко, более оппозиционно, и это казалось интереснее, не столь монотонно, как прежние речи, развивавшие всем известные аргументы в пользу расторжения унии и сдобренные вместе е тем любезностями по адресу союзников О’Коннеля — вигов. Так или иначе, О’Коннель все еще являлся единственным рупором политических желаний и тенденций своего народа. Назревали уже другие тенденции и чувства, но только с 1842–1843 гг. они нашли выражение. Эти новые чувства и мысли и их глашатаи так болезненно-остро поразили О’Коннеля не потому, что они выступили на сцену без него и направились против него, но потому, что они как бы не только не хотели считаться с новой занятой им позицией, а именно ее, эту позицию агитатора против унии, сочли самой лучшей почвой для борьбы. Случилось это так.

Осенью 1841 г. Чарльз-Гэвэн Даффи, молодой человек, вращавшийся в литературных кружках Ирландии, встретился и близко сошелся с двумя молодыми дублинскими адвокатами: Джоном Диллоном и Томасом Дэвисом. Полная солидарность в политических взглядах и в настроении очень скоро после первого знакомства натолкнула их на мысль издавать сообща еженедельный журнал. Сказано — сделано. Поднявшись с той скамьи в дублинском Феникс-парке, где им пришла в голову эта мысль во время гулянья [35], три приятеля разошлись по домам и тотчас же принялись за исполнение своего намерения; деньги нашлись у Даффи, значит нужно было подыскать сотрудников и выпускать проспект нового издания. Кроме будущих сотрудников, уведомлять никого не представлялось необходимым, так что вице-король имел случай узнать о проектируемом журнале одновременно с прочими читателями, на которых рассчитывала молодая редакция. К книге Даффи, в которой говорится о первых годах деятельности его партии, приложена гравюра, изображающая трех друзей на скамье Феникс-парка, и под гравюрой подписано: «Рождение «Нации»» («Нацией» они решили назвать свой будущий журнал). Действительно, как горько ни жаловались передовые ирландцы на общественные условия, царившие на их родине, но если у человека, имевшего хоть сколько-нибудь подходящие денежные средства, являлось желание издавать в Ирландии газету или журнал, то этот момент появления подобного желания он и мог впоследствии называть «рождением» своего издания. Никаких восприемников не требовалось. 15 октября 1842 г. появился первый номер «Нации», задолго возвещенной и с нетерпением ожидаемый. Разошелся он без остатка в первые же часы после выхода, до полудня. Колоссальный успех встретили и следующие номера, и к концу того же 1842 г. «Нация» обозначалась как новая и крупная общественная сила. Чему же она учила и куда вела своих читателей?

Дэвис, Диллон, Даффи и их друзья задались сложными целями. Они, по собственным словам их, хотели восстановить в народе самоуважение и самоуверенность в лучшем смысле этого, слова, т. е. два качества, которые англичане всячески хотели уничтожить в Ирландии, по их мнению. Они определенно желали сеять недовольство против английского режима, говоря, что «низко быть довольным», когда родина страдает «под бичом несправедливых законов». По мнению членов редакции, мало было организовать общественное мнение, как это неоднократно по разным поводам делал и пытался делать О’Коннель: нужно еще его просветить, дать знания, ибо «человек ясных убеждений и точных знаний представляет собой большую силу, нежели десять человек, нуждающихся в этих дарах». Журнал стремился дать своим читателям эти точные знания и ясные убеждения. По воззрению редакции, «история Ирландии изобиловала примерами благородства» и в некоторых отношениях напоминала эпическую поэму. Твердо решившись всячески содействовать поднятию национального самосознания, журнал из номера в номер знакомил читателей с лицами и фактами, прославившими, Ирландию в далеком и недавнем прошлом. Была, например, эпоха, когда Ирландия наравне с Италией высылала в дикие, варварские страны Европы проповедников и апостолов христианской веры. В это глухое время раннего средневековья Ирландия стояла относительно на высшем уровне культурного развития, нежели, например, англо-саксонские государства соседнего острова. Помещая очерки из истории ирландских религиозных подвижников, журнал интересовался ими не вследствие религиозного, но вследствие патриотического чувства, чувства гордости, которое они могли возбудить. В еще большей мере освещались и иные, более близкие к XIX в. эпохи. Систематически помещались статьи и очерки о выдающихся ирландцах, прославивших себя на службе военной и гражданской в иных странах. Наконец, в прозе и в стихах прославлялись люди, пожертвовавшие, своей жизнью из-за того, что они считали благом для Ирландии. Давно забытые, казалось, навсегда, наглухо затерянные имена, имена вождей и участников былых восстаний, снова выходили на свет божий; окровавленные тени Вольфа Тона, лорда Фицджеральда, Роберта Эммета снова воскресали в памяти ирландского общества. Герои более стародавних и еще более забытых восстаний вереницей проходили перед читателями. Поэты журнала посвящали поэмы и лирические произведения выдающимся событиям ирландской истории и деятелям этих событий. Кроме истории, журнал стремился еще знакомить своих читателей с настоящим как Ирландии, так и иных стран. Одной из главных их задач было полное примирение и объединение ирландцев всех вероисповеданий, т. е. то, к чему стремились в 1790-х годах «Объединенные ирландцы». Журнал на примере современной ему Франции, управляемой протестантом Гизо, на примере католической Бельгии, в которой король был протестантом, доказывал, что различие в религии не обусловливает непременно вражды и невозможности мирного сожительства отдельных групп граждан в одном государстве: вот почему ирландцы-протестанты не должны пугаться перспективы расторжения унии с Англией и перехода власти над Ирландией в руки большинства ирландского населения, т. е. в руки католиков. Вообще на ознакомление ирландского общества с континентальной Европой и Америкой редакция обратила серьезное внимание. В данном случае журналу приходилось бороться кое с чем посильнее простого невежества. Простое невежество все-таки есть tabula rasa, которая и предоставляется в распоряжение учителя. А тут налицо были уже благоприобретенные нелепости и фальсификации, внедренные в умы народа, который был заброшен в сторону от Европы и все свои суждения о ней воспринимал через посредство официальных и официозных английских известий. Даффи, Диллон и Дэвис настаивали на том, что Ирландия, хотя она пока и несамостоятельна, должна иметь свою собственную «иностранную политику», вовсе не совпадающую с английской. Это — на том основании, что интересы Англии и Ирландии отнюдь не тождественны; например, всякий раз, когда Англия воевала против Америки или Франции, для Ирландии из английских неудач и поражений проистекала прямая выгода, ибо Англия слабела и, хоть временно, шла на некоторые уступки, делалась мягче! Поэтому если английские учебники и английские газеты даже и очень бранят какую-нибудь нацию, то из этого вовсе не следует, что эта нация очень дурна и что ирландцам нужно ее ненавидеть, — напротив. Что касается до положения Ирландии в экономическом отношении, то воззрения журнала здесь были очень определенны: нигде нет такой ужасающей нищеты, таких частых голодовок среди крестьян, такого обнищания ремесленных и промышленных классов, такого угнетения всех производительных сил, как именно в Ирландии. Экономические бедствия тесно связывались с недочетами и ненормальностями, отмечавшимися в социальной структуре, в законах и обычаях: нигде (по их мнению) землевладельцу не был предоставлен такой широкий произвол в изгнаниях фермеров с участков, нигде податное бремя не было распространено более неравномерно и несправедливо, нигде не проявлялось такого полного отсутствия всяких стремлений со стороны законодательства хоть немного посодействовать развитию промышленности, улучшению земледелия, охране экономических интересов народа. И все эти социально-экономические беды сводились в свою очередь к тому, что делами ирландского народа заведуют посторонние ему люди — англичане, которым нет дела ни до чего, кроме своих собственных интересов. Фракция сгруппировавшаяся вокруг журнала «The Nation» и получившая впоследствии название «Молодой Ирландии», объявляла себя всецело за расторжение унии, но вместе с тем, в прямую противоположность О’Коннелю, категорически отказывалась от мысли о каком-либо союзе с одной из двух парламентских английских партий. Виги, говорили они, столь же мало заслуживают доверия Ирландии, как и тори, ибо и те, и другие суть англичане, которым выгодно порабощение этой страны. Своего освобождения ирландцы должны добиваться, полагаясь лишь на себя самих и позабыв все междоусобные распри, прибавляли они.

Было нечто, помимо фактического содержания, помимо развивавшихся в журнале определенных политических идей, что привлекало к себе молодое поколение, только вступавшее тогда на сцену. «Молодая Ирландия» вносила необыкновенный энтузиазм, почти экзальтацию во все, что она говорила и проповедовала! Например, О’Коннель был принципиально враждебен всяким методам действия, напоминающим Вольфа Тона и его время; он говорил, что гораздо лучше для Ирландии будет, если ее друзья останутся в живых, а не отправятся на тот свет. «Один живой друг стоит десяти мертвых», — эту фразу и подобные ей любили повторять приверженцы старого агитатора. Что же касается до редакции нового органа, то, по признанию Даффи, его товарищи «мечтали стать мучениками». Для них традиции восстания 1798 г. были священны, а для О’Коннеля не было достаточно резких слов, чтобы достойно порицать это восстание. О’Коннель часто даже аффектировал свою полную лояльность, свое отвращение ко всякой мысли о чужеземной помощи против Англии. Новое поколение всячески подчеркивало благую для Ирландии роль исторических врагов английского государства. И став на тот путь, на котором уже стоял О’Коннель, «Молодая Ирландия» обнаруживала явное желание пойти по этому пути более бурным аллюром, более быстро и порывисто, нежели это было желательно старому вождю. «Не откладывай на завтра то дело, которое нужно делать сегодня… будем полагаться на нас самих», — недвусмысленно говорил поэт журнала Джон О’Хэгэн. Мысли этого стихотворения, например, возмутили не только власти, но отчасти и О’Коннеля. Ему уже то было неприятно, что впервые чуть не за всю его жизнь инициатива сознательного политического воздействия на общество исходила не от него. Он был горд, во многом деспотичен, и долговременное всеобщее обожание не преминуло оказать обычные свои плоды, — оно приучило его смотреть на себя как на «ходячий разум» ирландского народа, как на единственную и высшую моральную власть в стране. Холодность, потом отчуждение, потом разрыв — все это не могло не произойти при подобных условиях, если принять во внимание, что и «Молодая Ирландия» отнюдь не собиралась идти на уступки и покориться. Если бы дело происходило в стране без тех политических прав и гарантий, какими пользовались ирландцы в числе прочих английских подданных, то этот процесс отчуждения и разъединения, быть может, несколько замедлился бы за отсутствием непосредственной возможности открыто высказаться и сразиться. Здесь этого замедления быть не могло, хотя все-таки не в первые месяцы произошел разрыв.

Дело осложнялось тем, что «The Nation» сразу же, именно в первый год своего существования, самым несомненным образом помогла О’Коннелю в том последнем деле его жизни, которому он посвятил остававшиеся годы, — в деле агитации против унии. «Сбор в пользу ассоциации, образованной О’Коннелем для расторжения унии, не достигавший и 60 фунтов в неделю, когда появилась «Нация», достиг теперь (весной 1843 г. — Е. Т.) в среднем 300 фунтов стерлингов в неделю», — пишет редактор этого журнала Даффи. «Нацию» читали нарасхват, и она пропагандировала идею расторжения унии там, куда до того никогда не проникала политическая пресса. И сам О’Коннель не торопился сердиться и ссориться. Но О’Коннеля недаром называли (как спустя 40 лет — Парнеля) некоронованным королем Ирландии: у него успел образоваться своего рода двор, где были приспешники и лакеи, сплетни и интриги, и все то мелкое, юркое, пошлое и ненужное, что фатально-неизбежно стремится присоединиться ко всякой силе. Сын О’Коннеля Джон, разделяя заблуждение, свойственное сыновьям многих замечательных людей, считал себя тоже по праву родового наследования призванным учить с политической трибуны сограждан. Он выступал на собраниях часто и охотно, говорил много и несвязно, полемизировал резко и некстати. Он-то в числе прочих ближайших к О’Коннелю лиц стремился поскорее произвести разрыв. Так, он напал в публичной речи на «Нацию» за то, что ее симпатии тяготеют к Франции, стране, в истории которой есть столь кровавая страница, как революция. Один (случайный) сотрудник «Нации» тотчас же возразил оратору, что если он питает такой ужас к революциям, произведенным силой меча, то ему следовало бы также отвергнуть жертвуемые на ассоциацию, образованную его отцом, американские доллары, ибо Соединенные Штаты, как это ни предосудительно с их стороны, тоже освободились от Англии силой меча. За этим спором следовал ряд других несогласий. Главный вдохновитель нового журнала Дэвис с величайшим вниманием и решительным сочувствием смотрел на кипевшее в Англии чартистское движение, охватывавшее промышленные города и округи страны. О’Коннель, сначала (в 1838 г.) обнаруживавший симпатию к чартистам, теперь, в 40-х годах, не имел для английской демократии ничего, кроме самых резких порицаний и пренебрежения. Журнал «Нация», полагая, что в данном случае считаться с мнениями О’Коннеля не следует, настойчиво рекомендовал приверженцам расторжения унии сближаться с чартистами, с единственной группой английских граждан, не враждебной ирландскому освобождению. О’Коннель начал сердиться. Он сделал шаг, который ясно показывал, во-первых, что самообожание в нем было необыкновенно сильно, во-вторых, что интриги его ближайших сотрудников против «Нации» все усиливались и, в-третьих, что «Нация» успела занять в общественной жизни место, не позволявшее с ней ссориться слишком поспешно и необдуманно. О’Коннель дал знать редактору журнала Даффи, что замечающееся в журнале отклонение от его, О’Коннеля, мнений многие считают плодом заговора против него, О’Коннеля; что он сам пока этому не верит, но если редакция не будет особенно осторожна, то подобное подозрение может, чего доброго, распространиться! Редакция приняла к сведению, но поведения своего не изменила. Распространение журнала уже в 1843 г. констатировалось не только в городах, не только среди интеллигенции, но в довольно глухих местах, между арендаторами. Редакция не только не раздувала, со своей стороны, начавшихся недоразумений, но всячески подчеркивала, что считает О’Коннеля главой движения, человеком, оказавшим огромные услуги стране и продолжающим их оказывать.

25 февраля 1843 г. О’Коннель внес на рассмотрение дублинского городского управления (где теперь, после реформы 1840 г., сидели и католики) предложение возбудить петицию перед парламентом о расторжении унии, т. е. об отмене акта 1800 г., и о даровании Ирландии вновь прежнего самостоятельного парламента (с сохранением, конечно, главенства царствующей династии). Дебаты длились 3 дня, и интерес к ним всего ирландского общества был огромный. Эти дебаты были лебединой песнью О’Коннеля, которому на этот раз опять, как в прежние дни, рукоплескала вся страна, в том числе и люди нового течения, приверженцы возникавшей литературно-политической партии «Молодой Ирландии». О’Коннель выяснил, что последний дублинский парламент, подкупленный Питтом и Кэстльри, не имел ни малейшего права объявлять себя уничтоженным; что, несмотря на все противодействия англичан, ирландский народ в лице 700 тысяч петиционеров тогда же ходатайствовал о сохранении автономии, но английское правительство не обратило на это никакого внимания. Он ярко очертил все бедствия, проистекшие от этого акта для ирландской промышленности, торговли, земледелия. «Позвольте мне спросить вас, — воскликнул он, — знаете ли вы хоть одну страну, подчинившуюся рабскому состоянию, которая не подверглась одновременно с этим и обнищанию; и знаете ли вы хоть одну страну, которая, возвысившись до свободы, не достигла бы в то же время процветания?» Он окончил свою речь торжественным уверением, что ирландский народ предан и останется верным королеве Виктории, но что он должен иметь и будет иметь самоуправление, безусловно необходимое для процветания нации. Между аргументами, приводившимися во время дебатов против О’Коннеля, едва ли не самым главным являлся тот, что англичане ни за что самоуправления не дадут, а потому агитация против унии среди ирландского населения может привести к революционному взрыву. Если принять во внимание почву, на которой стоял О’Коннель, этот аргумент в глазах многих казался весьма существенным. Тем не менее дублинская «корпорация» после всех прений большинством голосов решила подать парламенту петицию об отмене унии.

Эти дебаты и их финал имели, разумеется, лишь агитационное значение, зато оно было весьма велико. В огромной степени усилились сборы в пользу агитационной ассоциации; идея отмены унии быстро распространялась в народе, большинство которого, как часто случалось в Ирландии, начало думать, что найдена панацея от нищеты и голодовок, и все теснее примыкало к знамени, выставленному средним и высшим классами и их представителем, к требованию автономного парламента. В дни дебатов в дублинском городском управлении «Молодая Ирландия», как сказано, всецело стояла на стороне О’Коннеля. Но уже в эти дни кое-что недоговоренное, невырешенное было между присутствующими, и обстоятельства сложились так, что это недосказанное стало вдруг на очередь дня, и правительство, О’Коннель и новый журнал должны были открыть друг другу свои карты. В парламенте в ответе на запрос оранжиста Родэна, как правительство намерено отнестись к происходящей в Ирландии агитации, первый министр сэр Роберт Пиль заявил, что все средства, какие только находятся в распоряжении правительственной власти, будут пущены в ход, чтобы воспрепятствовать «расчленению империи», т. е. расторжению унии. И если не хватит наличных средств, то он, сэр Роберт Пиль, попросит у парламента особых полномочий для борьбы со злом. О’Коннель, отвечая на эту угрозу, заявил на большом митинге, что он принадлежит к нации, насчитывающей 8 миллионов человек, и не боится угроз Пиля, не верит, чтобы тот «посмел» начать борьбу насильственными мерами, раз Ирландия вовсе не намерена устроить восстание. Редакция «The Nation» увидела, что наконец дело дошло до самого острого и болезненного пункта и что нужно высказаться. Мнение молодых публицистов сводилось к следующему. О’Коннель неоднократно выражался в том смысле, что ни на минуту ирландский народ не должен выходить в своих действиях за пределы законности и конституции; что «ни одно политическое улучшение не стоит и капли крови». Давая отпор Роберту Пилю, он сделал, по мнению редакции, хорошее дело, но был ли он при этом последователен? Он сказал, что Пиль «не посмеет» пустить в ход силу против людей, борющихся конституционными средствами. А если посмеет? Не превратится ли тогда гордый отпор О’Коннеля в жалкую и смешную браваду, достойную полного презрения? «Молодая Ирландия» решила приковать общественное внимание к этой болезненно острой теме. Руководитель нового течения Дэвис написал статью, в которой между прочим говорил: «Немного предусмотрительности избавляет от большой беды. Если у ирландского народа нет терпения, благоразумия и храбрости, если ирландцы не готовы претерпеть препятствия и преследования, строго повиноваться своим вождям и наконец если они будут потом колебаться при встрече со страданием, опасностью и самой смертью за свободу, то пусть они сразу бросят борьбу, для которой, значит, природа их вовсе не приспособила». Дэвис выражал уверенность, что на деле у ирландцев найдутся все качества, нужные для успеха; не советуя торопиться, он тем не менее говорил: «Бог может смягчить сердца или просветить умы английского народа, теперь превращенного в орудие аристократии, которая топчет нас и грабит обоих (т. е. и ирландский, и английский народ — Е. Т.). Но если этого не будет, то бог придаст силы нашей руке в угодный ему час. Время есть исправитель зла. Время рождает удобный случай». Другой вдохновитель журнала «Нация», Диллон, заявил со своей стороны, уже не в печати, а на митинге: «Скорее, нежели удовлетворить просьбу всей Ирландии, английские министры готовы опустошить ее поля и покрыть их телами ее перебитого народа. Что это, как не замена народного согласия… грубой силой? И что же мы сами, как не рабы, если мы подчинимся этому?»

Огромные митинги, происшедшие вскоре после угрожающей речи Пиля в разных местах Ирландии, раздраженное состояние крестьян, стекавшихся на эти митинги, и молодежи, рукоплескавшей новому журналу, — все это повлияло на О’Коннеля. По-прежнему утверждая, что нападения со стороны Ирландии не будет, он прибавлял, что защищаться ирландцы будут, если их к тому вынудят. Он шел за движением, но огромным своим авторитетом необыкновенно усиливал в общественном мнении те позиции, которые занимались Дэвисом, Даффи, Диллоном, их сотрудниками и уже многими их читателями. Так пока шло дело. И пока оно было так, многие слова в устах О’Коннеля, весь свой век убеждавшего в тщете неконституционного образа действий, приобретали в глазах Англии особенно зловещий смысл. На колоссальном митинге в Корке О’Коннель между прочим сказал следующее: «Представьте себе какого-нибудь ирландца без единого пенни и босого, который переехал через канал на палубе парохода, очутился в Манчестере или Сент-Джайльсе и собрал вокруг себя известное число ирландцев; и вот кто-нибудь спрашивает его: «Что нового?», а он ответил бы (вопрошателю — Е. Т.): «Твой отец убит драгуном; твоя мать застрелена полисменом; твоя сестра… но я не хочу сказать, что с ней случилось». Пусть это так произойдет, и я спрошу Роберта Пиля, сколько пожаров вспыхнет на английских мануфактурах? Я не предупреждаю вас (членов митинга—Е. Т.), чтобы вы не боялись (угроз Пиля — Е. Т.), ибо это было бы смешно: я говорю, что Англия не в состоянии ниспровергнуть вас». За этим митингом следовали другие (в Тайперери и др.), на которых собиралась колоссальная масса народа. Всюду О’Коннель убеждал не бояться и сравнивал положение вещей с тем, какое было накануне акта об эмансипации католиков.

Роберт Пиль не спешил приводить угрозу в исполнение, ибо из числа солдат, стоявших в Ирландии, около половины были ирландцы. При таком сомнительном составе провоцировать взволнованную страну в 8 миллионов жителей представлялось неудобным. Еще прискорбнее было то обстоятельство, что солдаты, находившиеся в самой Англии, очень могли пригодиться против все еще кипевшего, все еще не сдававшегося чартизма, и трогать их с места являлось тоже небезопасным, так что ими не вполне удобно было подкрепить в случае нужды слабый ирландский гарнизон. На основании всех этих соображений министерство решило презрительно не замечать того, что происходит в Ирландии; но долго этого метода нельзя было держаться, ибо ирландские оранжисты (несмотря на номинальное закрытие их лож в 1830-х годах, в эпоху вигистского кабинета) были очень сильны своими связями и богатствами и решительно требовали, чтобы против антиунионистов были приняты меры. Тогда правительство одного за другим стало выгонять в отставку тех лиц, которые, находясь на государственной службе, позволяли себе присутствовать на о’коннелевских митингах и обедах или вообще обнаруживали свою симпатию к движению. Двадцать четыре лица в самое короткое время были удалены с должности. Раздражение росло, но и Пиль с обычным умом своим понял, в чем его сила, и, не прибегая к осуществлению угрозы подавить движение открытой силой, он решил использовать до конца все предоставленные ему по закону средства. Он знал, что они велики. После этих репрессий сборы в пользу ассоциации, заведовавшей движением против унии, дошли до 2200 фунтов стерлингов в неделю, т. е. до цифры, которой, как заметил Даффи, никогда не достигали даже недельные сборы «Католической ассоциации» перед эмансипацией католиков. Нищая страна давала последнее на борьбу против англичан, еще даже не разобравшись вполне, какая именно будет эта борьба. Примкнул ли О’Коннель к тактике «The Nation», или из его слов это еще вполне не явствует? Митинги делались все огромнее.

Роберт Пиль внес в парламент «билль об оружии», сильно ограничивавший для ирландцев возможность держать дома и пользоваться оружием и устанавливавший ряд мероприятий, которые позволяли бы контролировать действительность этого закона. Билль, внесенный в палату в мае, прошел в третьем чтении 9 августа того же (1843) года большинством 66 голосов. Оппозицию составили ирландцы, радикалы и многие либералы; консервативное большинство поддержало свое правительство. Еще в мае началось движение некоторых (немногих) полков из Англии в Ирландию; много посылать нельзя было по указанной выше причине. В течение всего лета, пока билль об оружии проходил через палату, митинги-монстры, как выразился [36] о них «Times», не переставали собираться. О’Коннель все повышал и повышал свой тон. «Испугать нас хотят? Веллингтон при Ватерлоо не был так силен, как я здесь!» — крикнул он на одном собрании, где считали более 100 тысяч присутствующих. Редакция «The Nation» таким изъявлениям сочувствовала, но она должна была принимать в соображение, что подобные слова не мешали О’Коннелю говорить на тех же митингах, что, только оставаясь вполне мирным, движение восторжествует. Новые деятели не всегда, признавали О’Коннеля последовательным, но историческая волна взмывала все выше, все выше, и люди не успевали ссориться.

11 июня (1843 г.) в Маллоу состоялся митинг, на который сошлось и съехалось по скромной оценке [37] 400 тысяч человек, а по счету тогдашних английских газет — полмиллиона. Вокруг реял эскадрон гусар и две роты пехотинцев, посланные на всякий случай по приказу Роберта Пиля. О’Коннель снова говорил об угрозах первого министра и, увлекаясь общим настроением, между прочим воскликнул: «Они могут растоптать меня, но если они так поступят, то не с живым человеком, а с моим трупом». Еще более решительно прозвучали сказанные вскоре после этого слова О’Коннеля, что в случае нападения у Ирландии не будет недостатка в друзьях: эти слова прямо относились к Соединенным Штатам и к Франции, где высказывалось открытое и довольно демонстративное сочувствие ирландскому движению. Ледрю-Роллен, например, прямо советовал британскому правительству считаться с тем, что в случае насильственного нарушения законных прав ирландцев Франция, как и в былые дни, может оказать помощь угнетенным. Конечно, в Англии хорошо знали, что Ледрю-Роллен — всего только член французской радикальной оппозиции, и что вовсе Франция не собирается ирландцам помочь, и не может, и не сможет это сделать, если бы даже захотела, и что все это одни только разговоры. Но воинственные речи в устах О’Коннеля обратили на себя всеобщее и живейшее внимание; никогда он еще так не выражался. Митинги, бурные и колоссальные, учащались, иногда они происходили дважды в течение одной недели. И вдруг над Ирландией разразился удар, с которым так легко было считаться на словах, который уже начал казаться отпарированным еще до того, как врагом была сделана попытка его нанести: Роберт Пиль исполнил свою угрозу.

На 8 октября 1843 г., которое приходилось в воскресенье, был назначен митинг в Клонтэрфе, в 3 милях от Дублина. На этом месте ирландцы некогда победили вторгнувшихся датчан, и митинг должен был носить особенно торжественный, национальный характер. О’Коннель намерен был произнести большую агитационную речь в защиту идеи расторжения унии; ожидалось колоссальное стечение народа. Уже за 3 недели до 8 октября все в Ирландии и Англии знали о предстоящем митинге, и говорилось о нем с особенным интересом.

7 октября утром в Дублин приехал совершенно неожиданно из Англии, где он находился по делам службы, ирландский вице-король граф Томас Грей. Тотчас же по приезде он созвал так называемый «частный совет», состоящий при особе вице-короля и не имеющий никакого значения, а после полудня в Дублине стали ходить упорные слухи, что предпринято нечто весьма серьезное. Огромная толпа встревоженного народа собралась возле правительственной типографии, ибо пронеслось известие, что печатают какое-то извещение. Чиновники убедительнейше уверяли, что эти слухи лишены основания и что вовсе ничего не печатается, но им никто не верил. Наконец, около 3 часов пополудни появился свежеотпечатанный лист, который мгновенно был расхватан публикой. В листе прочли — следующее: «От лорда-наместника и совета Ирландии. Прокламация. Грей. Ввиду того, что публично было заявлено об имеющем состояться митинге в Клонтэрфе или вблизи Клонтэрфа, в воскресенье, 8 текущего октября под предлогом подачи петиции в парламент об отмене законодательной унии между Великобританией и Ирландией; ввиду того, что были напечатаны и широко распространяемы извещения и афиши, приглашающие тех лиц, которые намерены были явиться на означенный митинг верхом на лошади, соединяться и образовывать процессии и двигаться к означенному митингу в военном строе и порядке; ввиду того, что многолюдные митинги уже происходили в разных частях Ирландии под тем же предлогом и на некоторых из этих митингов выражения, носящие мятежный и зажигательный (inflammatory) характер, были обращаемы к собиравшейся публике, причем эти выражения были рассчитаны и направлены к возбуждению неудовольствия и неприязни в умах подданных ее величества и к навлечению ненависти и презрения на правительство и установленную законом конституцию страны; ввиду того, что на некоторых из этих митингов подобные мятежные и зажигательные выражения были употребляемы лицами, которые заявили свое намерение присутствовать и принять участие в вышеозначенном митинге в Клонтэрфе или вблизи Клонтэрфа; ввиду того, что означенный предположенный митинг рассчитан на возбуждение понятного и весьма основательного опасения, что мотивы и цели имеющих собраться лиц заключаются по в законном отправлении конституционных прав и привилегий, но в навлечении ненависти и презрения на правительство и установленную законом конституцию Соединенного королевства и в изменении законов и конституции королевства посредством устрашения и демонстрации физической силы; ввиду всего этого ныне мы, лорд-наместник, по совещании с частным советом ее величества, убедившись, что означенный предположенный митинг в Клонтэрфе или вблизи Клонтэрфа может только служить целям беспокойных и мятежных лиц к нарушению общественного мира, сим строго предостерегаем и предупреждаем всех людей, кто бы они ни были, чтобы они воздержались от присутствия на означенном митинге; и сим же мы уведомлены, что если, невзирая на эту нашу прокламацию, означенный митинг состоится, то со всеми лицами, на нем присутствующими, будет поступлено сообразно с законом; и сим же мы приказываем и приглашаем всех должностных лиц и чинов, которым вверена охрана общественного спокойствия, и прочих, кого это может касаться, помогать и содействовать исполнению закона предотвращением этого митинга и успешным разогнанием и прекращением его, и раскрытием и преследованием тех, которые после этого извещения окажутся виновны в вышеуказанных отношениях. Дано в зале совета в Дублине в 7-й день октября 1843 года».

Минута первого остолбенения прошла. Наступал вечер короткого осеннего дня, и нужно было определенно узнать, что же делать? Будет митинг или не будет? Ведь, так или иначе, нужно было дать знать крестьянам соседних и несоседних, а иногда и очень далеких мест, чтобы они, ничего не знающие о правительственной прокламации, не попали впросак, чтобы для них не было неожиданностей. Но что дать знать? Глаза ирландской столицы обратились на одного человека, от которого зависело: прольется завтра кровь или не прольется. «Что сделает О’Коннель? Вот — вопрос вопросов», — писал «Times» [38]. Волнение и тревога в городе усиливались с минуты на минуту. 34-й полк высадился в Ирландии утром того же дня и получил приказание тотчас же идти в Дублин; другой полк спешно садился на пароходы в Глазго, чтобы плыть в Ирландию; наличные ирландские войска с лихорадочной быстротой приводились в боевую готовность. Если бы не заявления О’Коннеля в последнее время в Маллоу и на других митингах-монстрах, если бы не гордые слова его, что Роберт Пиль «не посмеет» силой прекратить законную и мирную агитацию, если бы не фразы о мужественном сопротивлении, о собственном трупе и так далее, и правительство, и ирландское общество вполне определенно знали бы, что О’Коннель подчинится вице-королю, ибо он всегда был против каких бы то ни было способов насильственной борьбы. Но как же было понимать именно эти его совсем недавние и совсем по-иному звучавшие речи? Круто и грозно поставила история этот вопрос перед ирландским лидером, и так как это случилось 7 октября перед вечером, а митинг должен был состояться 8-го около полудня, то ответ на грозный вопрос требовался немедленный. Ненастный день с проливным дождем и холодным ветром не мог разогнать толпившийся на улицах народ по домам: толпа теперь стояла уже не вокруг правительственной типографии, а около здания хлебной биржи, где, как в один миг разнеслось по Дублину, О’Коннель должен был собрать экстренное заседание комитета ассоциации, заведовавшей делом агитации по вопросу об отмене унии. Когда показался О’Коннель, толпа приветствовала его громкими криками, не умолкавшими даже, когда он скрылся за дверьми здания.

Заседание началось. Ассоциация, как и все организационные единицы, в которых когда-либо принимал участие О’Коннель, была лишь его орудием, собранием беспрекословно повинующихся подчиненных его чиновников, его приказчиков, не более. Они заведовали денежными делами, исполняли его приказания, брали на себя огромную и неизбежную черную работу, а он был единственным господином, руководителем и вершителем политических судеб ассоциации. Поэтому все зависело только от его слов, и от них одних: принципиальных дебатов тут быть не могло.

О’Коннель открыл заседание, аффектируя полное спокойствие, которое, конечно, никого не могло обмануть. Он заявил, что митинга завтра в Клонтэрфе не будет; что он очень просит всех присутствующих употребить все усилия, чтобы предотвратить собрание. Он указал на то, что английское правительство, прекрасно зная уже несколько недель о готовящемся митинге, сочло нужным воспретить его накануне назначенного дня, когда даже трудно успеть оповестить всех, кого нужно, об отмене собрания. «Убийцы в своем намерении!» — крикнул один из слушателей. У собрания было впечатление, что Роберт Пиль нарочно так устроил, желая вызвать назавтра сборище и учинить кровопролитное усмирение. Затем О’Коннель обратил внимание ассоциации на то, что прокламация вице-короля лишена смысла, ибо правительство также превосходно знало, что клонтэрфский митинг будет последним большим митингом в текущем году. «Если они рассчитывали на народную кровь, то они будут разочарованы», — сказал между прочим О’Коннель. Он выразил также убеждение, что шаг правительства не уменьшит, а увеличит число приверженцев ирландской самостоятельности, число врагов унии. После О’Коннеля присутствующие отметили в своих речах то, что они назвали «нелепостью» в поведении Роберта Пиля: почему он не препятствовал все время устройству бесчисленных митингов, а тут совершенно без всякой видимой причины вдруг воспротивился? Вечером вышла прокламация, известившая ирландский народ и английское правительство о намерениях О’Коннеля. Вот что было напечатано: «Извещение. Ввиду того, что появилась бумага за такой-то подписью (следовало перечисление членов «частного совета», подписавших прокламацию вице-короля — Е. Т.), бумага, представляющая собой прокламацию или имеющая целью быть прокламацией, состряпанная в очень запутанных и неточных выражениях и явно извращающая известные факты, цель каковой прокламации, по-видимому, заключается в воспрещении предположенного на завтра, 8 октября, клонтэрфского митинга, который имел собраться для петиции перед парламентом об отмене бедственной и губительной меры — законодательной унии; ввиду того далее, что эта прокламация появилась только сегодня, в субботу, 7 октября, перед вечером, так что совершенно невозможно обыкновенным официальным путем или по почте сообщить о ее существовании лицам, намеренным присутствовать в Клонтэрфе для вышеозначенной петиции, вследствие чего злонамеренные личности могут иметь удобный случай под флагом упомянутой прокламации провоцировать нарушение спокойствия или совершать насилия над людьми, намеренными мирно и законно отправиться на митинг; вследствие всего этого мы, комитет лояльной национальной ассоциации отмены унии, самым серьезным образом просим и настаиваем, чтобы все добронамеренные люди немедленно по получении этого известия отправились по домам и не подвергали себя опасности какого-либо столкновения или дурного с собой обращения. Далее, мы извещаем всех таких лиц, что, не соглашаясь ни в чем с неосновательными утверждениями в названной прокламации, мы считаем осторожным и разумным и прежде всего гуманным объявить, что вышеозначенный митинг отменен и не состоится. Даниель О’Коннель».

По желанию О’Коннеля, многие члены ассоциации с утра следующего дня стояли на дорогах, ведущих к Клонтэрфу, и убеждали шедших на митинг возвратиться домой, сообщая об отмене собрания. Еще с рассвета пушки дублинского гарнизона были расположены жерлами к клонтэрфской дороге; густые массы кавалерии и пехоты шли к месту митинга и располагались бивуаками у Клонтэрфа. Публика прогуливалась отдельными кучками, но едва только обнаруживалась в каком-либо пункте тенденция к образованию большой толпы, тотчас же туда направлялись солдаты и разъединяли собравшихся. На всех стенах, заборах и столбах висели прокламация вице-короля и извещение О’Коннеля; народ подходил, читал и отходил в сторону. День окончился спокойно; к вечеру все разошлись по домам.

Смущение овладело большинством ирландского общества, шедшим за О’Коннелем, раздражение — меньшинством, которое симпатизировало журналу «Нация». Но моральные последствия происшедшего выяснились не сейчас во всей полноте, ибо события слишком стремительно следовали одно за другим. Молодежь, группировавшаяся возле журнала «Нация», выражала порицание поведению О’Коннеля. Члены ассоциации и приверженцы О’Коннеля доказывали, что всякий иной способ действий, кроме выбранного их лидером, был бы безумием и преступлением. Конечно, ничего не стоило бы ответить на прокламацию вице-короля запальчивым вызовом, не отменить митинга и устроить на следующий день целое сражение. Но какой смысл это имело бы? Народ был бы перебит ружьями и пушками, а неубитые попали бы в ссылку или на виселицу; всякое движение надолго было бы парализовано, как это и прежде случалось после революционных взрывов и усмирений в Ирландии. Доводы Даффи, Дэвиса, Диллона и их друзей сводились к следующему. Они сами всегда говорили и предупреждали, что не нужно употреблять слишком сильные выражения, не влагая в них по всей совести всего того реального смысла, какой им соответствует. Зачем О’Коннель заявлял публично перед Ирландией, перед Англией, перед всем миром, что Роберт Пиль не посмеет прекратить агитацию грубой силой. Зачем он грозил сопротивлением, если мог знать наперед, что ни на какое сопротивление не пойдет сам и не поведет никого? Он понадеялся на тот прием, который так помог в конце 20-х годов, когда решался вопрос об эмансипации католиков. Тогда он тоже грозил, что при неуступчивости правительства в Ирландии можно ожидать революционной смуты, которую он пока всячески сдерживает; и правительство, т. е. этот самый Роберт Пиль, Веллингтон и их товарищи, тогда уступило. Но теперь ставка борьбы уже не та: отмены унии одними угрозами достигнуть невозможно, и это нужно было предвидеть. Между консервативным правительством 20-х годов и консервативным правительством 40-х годов, между тогдашним Робертом Пилем и нынешним Робертом Пилем лежит десятилетие, 30-е годы, эпоха вигов, эпоха дружбы О’Коннеля с либеральным кабинетом. О’Коннель привык за это время к словесной, парламентской борьбе, к сделкам с партиями и забыл, что беседовать с враждебным правительством в зале Вестминстерского дворца — это одно, а угрожать ему же чуть ли не вооруженным сопротивлением — совсем другое, и что приемы словесных запугиваний, заведомо фальшивых, имеют то неудобство, что страшно компрометируют оппозицию, к таким приемам прибегающую, и компрометируют ее надолго. Так судили люди, недовольные поведением О’Коннеля. Они предсказывали начало эры унижений, но, повторяем, события пошли настолько быстро, что раскол несколько отсрочился: едва успевали переживать новые и яркие впечатления.

В воскресенье, 8 октября, как сказано, митинг не состоялся, и все прошло тихо. В пятницу, 13 октября, появилось известие, что правительство теперь намерено уничтожить «Ассоциацию против унии», воспретить сборы в ее пользу, прекратить всякие собрания, имеющие связь с этим движением, и арестовать вожаков. На другой день (14 октября) О’Коннель, его сын Джон, секретарь ассоциации Томас Стиль, издатель умеренного «Freeman’s journal» доктор Грей, редактор «Нации» Даффи и еще 7 человек были арестованы. К ним было предъявлено обвинение в «заговоре с целью возбуждения недоброжелательства среди подданных ее величества», с целью ослабления их доверия к отправлению правосудия и с целью достижения незаконными способами перемен в конституции и правительстве страны; кроме того, они обвинялись в возбуждении неудовольствия среди войск ее величества. О’Коннель был освобожден по внесении залога до суда и тотчас же обратился с воззванием к ирландскому народу, убеждая его ни в малейшей степени не нарушать порядка и спокойствия.

Чего хочет Роберт Пиль? Этот вопрос с самой нескрываемой тревогой задавало себе теперь ирландское общество. Что это явственная провокация, не сомневались даже многие из тех, для которых смысл запрещения митинга 6 дней тому назад не был вполне ясен. Но было ли так на самом деле? Роберт Пиль, конечно, никогда этого не говорил. Он вообще не охотник был говорить о политических делах вне стен парламента, а о мотивах своих поступков — даже и в стенах парламента. Товарищ его, старый герцог Веллингтон, оказался разговорчивее. «Pour la canaille il faut la mitraille», — с восторгом повторял он фразу одного папского нунция, сказанную однажды в Лиссабоне по поводу народного возмущения. «Pour la canaille il faut la mitraille» — говорил Веллингтон, встретившись на великосветском лондонском обеде в ту памятную для Ирландии недолю, которая началась воспрещением клонтэрфского митинга, а окончилась арестом предводителей национального движения. Герцог верил в исцелительные свойства картечи и стойко поддерживал это свое убеждение относительно ирландских дел. Ирландское общество не знало тогда его фразы, которую узнало спустя много десятилетий из мемуаров, но считало поступки Пиля красноречивее всяких слов. И именно потому было придавлено и ждало, что будет дальше.

Консервативная английская пресса ликовала и многократно выражала мысль, что виги за свое долгое владычество сильно испортили ирландский народ и внушили О’Коннелю смешные и превратные суждения о собственной силе. Пресса говорила, что суровые шаги давно нужно было предпринять, но «лучше поздно, чем никогда», и Пиля можно только поздравить с его решительным образом действий на пользу отечества, которому ирландские сепаратисты столь долго и безнаказанно грозили расчленением. С доверием взиралось при этом и на суд, которому предстоит высказаться по поводу вины О’Коннеля и его товарищей. Ирландское общество боялось, что это доверие будет оправдано и что, как обыкновенно бывало до тех пор во время политических ирландских процессов, списки присяжных заседателей будут старательно подобраны в известном духе. Митингов, конечно, не было, на улицах и площадях была тишина, в деревнях глухо, образованное общество ждало процесса, крестьяне боролись с острой зимней нуждой. В середине ноября обвиняемым вручили обвинительный акт с подробным обозначением всех их преступлений. Всех преступлений оказалось в общей сложности 43, причем 16 состояло в присутствии на митингах этого года, так называемых митингах-монстрах, 15 — в присутствии на обыкновенных митингах, 10 — в напечатании возмутительных статей, остальные — в аналогичных поступках (печатании отчетов о митингах и пр.). Обвинения эти были изумительны даже в глазах английских судебных властей в Ирландии (кроме принимавших участие в составлении акта). В присутствии на митингах следует обвинить чуть ли не все ирландское население, говорили критики, а в печатании отчетов — все газеты Соединенного королевства Великобритании и Ирландии, ибо даже консервативные органы в этом грешны.

Суд начался. 15 января 1844 г. огромная толпа запрудила улицы, ведущие от дома О’Коннеля к помещению дублинского суда. Зала судоговорения была переполнена так, что пройти было трудно. О’Коннеля и его товарищей встретили по пути изъявлениями привета и симпатии. Уже при начале разбирательства защитники обвиняемых указали на то, что списки присяжных составлены несогласно с законом, что из большого списка было вычеркнуто очень много имен и по большей части именно католиков, неизвестно на каком основании. Обвинитель в весьма продолжительной речи старался доказать, что присяжные заседатели имеют тут дело с широко разветвленным заговором, но фактов никаких в подтверждение этого мнения не приводил, а довольствовался цитатами из газет, из отчетов о речах и т. п. Защита совершенно отвергала обвинение и настаивала на полнейшей законности всех поступков и слов подсудимых. После двадцатипятидневного судоговорения все подсудимые были обвинены почти во всех взведенных на них преступлениях (относительно каждого было поставлено несколько вопросных пунктов). Подобранные присяжные исполнили свое дело так, что оправдали всецело доверие производивших подбор. Между постановлением вердикта и окончательным приговором прошло довольно продолжительное время.

Как раз в этот период собрался в Лондоне парламент, и от ирландских членов и либеральной оппозиции Роберту Пилю пришлось выслушать весьма мало лестного относительно искусственного подбора присяжных, фантастичности обвинительного акта, стремления обратить правосудие в политическое оружие. Впрочем, правительство могло ничуть не беспокоиться: большинство, которым оно располагало в парламенте, меньше всего могло бы изменить ему именно в этом вопросе, в деле подавления ирландского сепаратизма. Справедливость требует заметить, что и либералы, столь горько упрекавшие Роберта Пиля, не имели ни малейшего нравственного на то права, ибо сами поступали точь-в-точь так, как он [39], в те периоды, когда бывали у власти, а Ирландия начинала слишком сильно волноваться (управление Томаса Друммонда в 30-х годах было скорее исключением, нежели правилом).

В окончательной форме своей приговор суда гласил, что О’Коннель должен быть заключен в тюрьму на 1 год, уплатить штраф в 2 тысячи фунтов (почти 20 тысяч рублей) и представить залог в 5 тысяч фунтов в обеспечение своего «хорошего поведения» в течение ближайших 7 лет. Другие подсудимые были приговорены к 10 месяцам тюрьмы, денежному штрафу в 50 фунтов и залогу в тысячу фунтов. «Правосудие не было нам оказано», — заявил О’Коннель по выслушании приговора. Осужденные были немедленно взяты под стражу и отправлены в тюрьму.

Чрезвычайно важный момент наступал в истории ирландского движения. О’Коннель на долгие месяцы если не совсем выбыл из строя (с ним можно было сообщаться без особых трудностей), но во всяком случае непосредственным, ежечасным, так сказать, влиянием на ход событий он пользоваться не мог. И это обстоятельство ускорило назревавший в ирландском движении кризис.

«Молодая Ирландия» заговорила решительнее и яснее, нежели до сих пор, и условия, созданные Робертом Пилем, сильно ей благоприятствовали. Основная тенденция тактики О’Коннеля — не отходить ни на одну линию от границ, очерченных конституцией, эта тактика недаром так долго держалась, недаром ирландский агитатор воспитал на ней целые поколения; и раньше, нежели говорить о том, как «Молодая Ирландия» стала на место О’Коннеля, мы должны отдать отчет, каков был политический багаж обоих противников в момент начала между ними борьбы, и почему эта старая, имевшая за собой традиции о’коннелевская тактика начала слабеть.

Авторитет О’Коннеля в середине 40-х годов был колоссален; редактор «Нации», один из инициаторов движения «Молодой Ирландии», прямо говорит, что долго казалось совсем немыслимым предпринимать что бы то ни было без согласия и содействия О’Коннеля. Его исторические заслуги были огромны. В годы полной подавленности и приниженности ирландской нации, в годы торжествующего протестантского ханжества и угнетения католиков, в эпоху могущественной реакции первых лет XIX в. он первый нарушил общее молчание и начал борьбу. Он ускорил дело эмансипации католиков; далее, он в 30-х годах воспользовался своим союзом с вигами, чтобы выговорить для Ирландии хорошую администрацию, никого не притесняющую, принципиально дружественную нации; тогда же, хотя и неполно, все-таки было сделано очень многое, чтобы совсем лишить вопрос о десятине его прежней остроты; городское управление в Ирландии было преобразовано, и католики вошли в его состав впервые; наконец, взявшись за дело агитации против унии, О’Коннель и сюда внес свою изумительную энергию, преданность делу, работоспособность, хотя он был уже стар, болен, измят жизнью. В Бельгии, в клерикальных кругах Франции, Западной и Южной Германии, Италии, Испании, в папской курии его почитали как поборника католической веры против ее врагов (он, заметим кстати, был очень религиозен). Много было условий, содействовавших его огромной популярности далеко за пределами Ирландии, а в самой Ирландии все (не исключая партии «Нации») были согласны, что он «призвал к политической жизни» спавшую тяжелым сном родную страну. Культ героев был всегда силен в Ирландии, и соответственно роль отдельных личностей всегда преувеличивалась общественным сознанием. И молодое, и старое поколение почитало этого человека, и возникавшая оппозиция мечтала не о борьбе с ним, а скорее о том, как бы этой борьбы избежать. Тактика О’Коннеля, которую он рекомендовал согражданам, была им усвоена в начале его деятельности, и с ней же он не расставался до кончины. Эта тактика не требовала самопожертвования, отваги, дерзости мысли или дерзости действия, и уже поэтому она не закрывала О’Коннелю входа во все слои ирландского народа и доступа ко всем сердцам и умам людей, сочувствующих Ирландии; и эта тактика, казалось, давала и результаты, — ей приписали эмансипацию католиков и ряд вышеуказанных благих дел менее крупных размеров. Мирная агитация, законные демонстрации, неустанно представляемые петиции — вот были средства, и требовалось присутствовать на митингах, агитировать среди окружающих, подписывать самим и давать подписывать другим предлагаемые петиции, собирать на дальнейшую агитацию деньги и отправлять эти регулярные сборы в указанное место. Эта тактика всех допускала до участия в политической жизни страны, и она всем была доступна, а поэтому она и была долго популярной и устойчивой. Но, кроме нее и ее приверженцев, в Ирландии иногда глухо, а иногда явственно давали себя знать другие проявления и другие люди. Они не составляли политической партии, их поступки были стихийным, рефлективным, отчаянным протестом отчаявшихся и изголодавшихся людей, но при свете их действий тактика О’Коннеля сильно выигрывала в глазах английских властей и становилась иногда даже как бы известным палладиумом порядка и спокойствия. Начинались уступки, переговоры, сделки. Сумма шла в кредит О’Коннелю, а о точном определении слагаемых никто в Ирландии и не мог, и не хотел заботиться. Да и мыслимо ли в подобных случаях точное определение слагаемых, также еще вопрос. Так или иначе, была известная путаница, нечто недоговоренное, ибо нельзя без ущерба для последовательности действий одновременно порицать известную силу и ею же пользоваться, желать ее уничтожения и извлекать в свою пользу аргумент из самого факта ее существования. Это недоговоренное выступило наружу не в начале 1830-х годов и не перед безграмотными «белыми парнями», а спустя 10 лет — перед «Молодой Ирландией».

Конечно, не в самой непоследовательности было дело: не было никогда в истории человечества такого случая, когда мало-мальски серьезный, мало-мальски широкий раскол возник бы в известном политическом движении, при отсутствии иных условий, только потому, что кто-либо из членов партии усмотрел в том или ином пункте ее программы логическую непоследовательность или в ее образе действий не вполне точное соответствие между словами и поступками. Религиозные секты по этой только причине раздваивались часто, политические партии — никогда; и много, если теряли ничтожный процент членов.

Здесь, в Ирландии 1840-х годов, тоже не непоследовательность (на которой даже не останавливались), не неясность и недосказанность (которые были вполне очевидны) сыграли важную роль. Тактике О’Коннеля нанес сильнейший удар Роберт Пиль. О’Коннель всецело основывался на конституции, — Пиль доказал, что это неограниченное доверие неосновательно. Митинги были законны, — Пиль запретил их; речи О’Коннеля были вполне легальны, — его отдали под суд; присяжных подтасовывать не полагается, — их подтасовали; писать статьи, не призывающие к преступлениям, можно, — авторы статей получили казенное помещение рядом с О’Коннелем, хотя в статьях их ничего преступного не было; парламент существует для контроля над министрами и охраны конституции, — Роберта Пиля парламент одобрил, а на речи о нарушении конституции не обратил ни малейшего внимания.

Течение, получившее название «Молодой Ирландии», ввиду всего происшедшего укрепилось в своей давнишней тенденции, в воззрении на конституционные средства как на нечто не вполне достаточное. «Молодая Ирландия» еще не развила своей программы во всех хотя бы важнейших пунктах, но когда двери тюрьмы захлопнулись в 1844 г. за О’Коннелем и его товарищами, то эта еще только слагавшаяся фракция, волей судьбы призванная взять в свои руки политические дела, переходя от литературной сферы, где она до сих пор более всего высказывалась, в область практической деятельности, уже знала определенно, в какую сторону направит она свои усилия. И месяцы тюремного заключения О’Коннеля остались памятными в истории Ирландии как «начало конца», как начало общественного кризиса, так мрачно окончившегося спустя несколько лет.

Заключение О’Коннеля длилось недолго, до середины сентября, когда палата лордов, к которой апеллировали обвиненные, отменила приговор суда. Но новые тенденции, начавшие проявляться в эти месяцы заключения О’Коннеля, продолжали развиваться и на его глазах. Его освобождение сопровождалось триумфальной поездкой по улицам Дублина, огромными овациями, фейерверками и самыми бурными проявлениями во всех больших городах Ирландии. Это лишний раз заставило новое течение и его представителей усомниться в целесообразности борьбы против такого общепризнанного, общенационального авторитета, а кроме того, решение палаты лордов как бы противоречило, по крайней мере отчасти, слишком пессимистическому воззрению «Молодой Ирландии» на английскую конституцию, вернее, на ее применение английскими властями в борьбе против ирландцев. Но оба эти обстоятельства все-таки не могли предотвратить кризиса.

За время отсутствия О’Коннеля делами ассоциации (против унии) заведовал Смит О’Бриен, человек, гораздо ближе стоявший к «Молодой Ирландии», нежели к О’Коннелю, и впоследствии окончательно примкнувший к новому течению. О’Бриен категорически решил ни за что не закрывать ассоциацию, как хотел было это сделать О’Коннель вскоре после запрещения клонтэрфского митинга. Вообще его наклонности были несравненно воинственнее; при нем обозначилась уже вполне ясно решимость довольно большой группы членов ассоциации ни на один шаг не идти навстречу желаниям Роберта Пиля, а предоставить ему все неприятные функции закрытий, преследований и т. д.

С громадным интересом все ждали первой речи О’Коннеля после его освобождения; эта речь должна была дать известную программу дальнейших действий ассоциации и всего вообще движения против унии, прерванного в октябре 1843 г. прокламацией вице-короля. Эта речь произвела самое грустное впечатление на присутствующих. Оратор говорил, что намерен возбудить в палате общин преследование против Пиля и всех судебных и административных властей, действовавших незаконно; что нужно обратиться к английскому народу с убеждением низвергнуть Роберта Пиля и предать его суду, а если английский народ не посодействует в этом предприятии, тогда он, О’Коннель, вернется в Ирландию и скажет ирландцам: «Не думайте о Джоне Булле, заботьтесь сами о собственном парламенте». Все это были ничего не значащие фразы в грозной словесной форме. О’Коннель просто рекомендовал надеяться на то, что ближайшие общие выборы пришлют в парламент больше либералов, нежели консерваторов, и тогда консервативный кабинет, как водится, должен будет уйти; возбуждение же обвинения против Роберта Пиля было, конечно, до курьеза невозможно и неосуществимо ни в ближайшем будущем, ни позже. Смит О’Бриен решительно не одобрил этой речи; он находил (как и вся «Молодая Ирландия»), что обращение к английскому народу и нецелесообразно, и недостойно ирландских деятелей. «Молодая Ирландия» всегда находила, что союз О’Коннеля (в 30-х годах) с английскими вигами, компромиссы, из-за которых он согласился тогда отложить агитацию против унии, что все это — одно из темных пятен в истории ирландского движения и что намекать снова на вигов и на соглашения с либералами не следовало бы ни в каком случае. О’Коннель тогда оставил агитацию не только вследствие компромиссов, но и потому, что в стране не было еще такого настроения, как позже, в 40-х годах; но «Молодая Ирландия» в это не входила, и ее раздражение усиливалось.

Болен и грустен был О’Коннель. Семьдесят лет, треволнения долгой жизни агитатора и трибуна, сознание неудач последнего времени и отсутствие мало-мальски утешительных перспектив, болезни и семейные неприятности — все это давило его, сказывалось на каждом шагу, тянуло его иногда прочь от общественной жизни, на отдых. И именно теперь увидел он, что снова и в усиленной степени выступают наружу уже давно, еще до запрещения клонтэрфского митинга, начавшиеся несогласия и пререкания с журналом «Нация», с молодым поколением, знаменем которого был этот орган.

За речью, возбудившей столько неудовольствия, следовало открытое послание О’Коннеля ассоциации. Тут он заявлял, что чувствует предпочтение в настоящее время не столько к простой отмене унии (simple repeal) и воскрешению самостоятельного парламента, сколько к проекту создания особого федерального совета в Ирландии, т. е. чего-то вроде «подчиненного парламента», который, как хотели этого так называемые «федералисты», главным образом заведовал бы финансовыми делами страны, а в остальном был бы связан волей общеимперского парламента. Федералисты представляли собой не имеющую никакого серьезного влияния фракцию (распространенную между наиболее нерешительными и не желавшими разрыва с Англией людьми), и некоторые из них даже изъявили готовность ограничить значение этого будущего совета не всеми финансовыми, а лишь фискальными вопросами. Вообще эта фракция в точности своих идеалов не формулировала, и ее неосновательно склонны были считать самым консервативным крылом того громадного лагеря, который собрал вокруг себя О’Коннель и среди которого шла теперь дифференциация. Люди, наиболее заинтересованные в сохранении крепкой связи с Англией, но которых все-таки не совсем удовлетворял существовавший порядок вещей, становились федералистами. В сущности, они не были по основным своим идеям приверженцами О’Коннеля, и поэтому «Молодую Ирландию» особенно поразило, что теперь сам лидер оставляет свои прежние широкие требования и идет к ним. Редактор Даффи увидел, как он говорит в своих воспоминаниях, что если принять федеральную программу, то это означает со стороны «Ассоциации против унии» ни более ни менее, как самоубийство. Интересно, что журнал «Нация» с большим почтением относился к личности вождей федеральной фракции, и вчуже редакция журнала интересовалась этой группой, ибо с точки зрения «Молодой Ирландии», без сомнения, лучше было быть федералистом, нежели приверженцем Роберта Пиля, и в этом отношении среди тех кругов, которые пополняли ряды федералистов, пропаганда этой фракции была все же шагом вперед. Но письмо О’Коннеля возлагало на редакцию «Нации», как полагали Даффи, Дэвис и их товарищи, обязанность бороться всеми силами против неожиданной тенденции старого лидера. Они силились не ссориться, потому что раздоры перед лицом торжествующего врага мучительны, опасны, и много следовало подумать, прежде чем на это решиться. Но тут кое-что было затронуто еще более важное, нечто такое, при потере чего вся начатая борьба утрачивала в их глазах решительно всякий смысл. «При этих обстоятельствах долг журнала казался мне ясным. Рискуя чем угодно, журнал «Нация» должен был подать сигнал опасности. Иначе не только судьбы общественного дела в настоящем, но и перспективы его в будущем могли быть скомпрометированы. Писатели «Нации» завоевали доверие своего поколения в беспримерной степени; если бы они обманули его вследствие недостатка мужества или чувства независимости, то действие этого на характер всего поколения было бы гибельно». Так смотрел Даффи на положение вещей. Мало того, что они считали принципиально долгом своим бороться против извращения программы всего движения, предпринятой О’Коннелем. Они сочли этот случай удобным еще и для того, чтобы приучить ирландский народ действовать самостоятельно, невзирая на О’Коннеля как на непогрешимого первосвященника. «Свобода покоится не в учреждениях, но в привычках мысли и действия; и нет такого способа добыть ее, который был бы совместим с удержанием на ученическом положении народа, предназначенного к освобождению». Руководясь этими соображениями, журнал «Нация» начал борьбу.

Даффи поместил большое открытое письмо О’Коннелю в своем журнале, где доказывал, что федеральные планы не освободят Ирландию и что новый курс, принятый лидером, может вконец погубить движение против унии и стремление к полной законодательной самостоятельности. Приверженные О’Коннелю газеты отвечали; началась полемика, в которую вмешалась сначала английская, а потом даже и французская пресса. Консерваторы говорили, что О’Коннель сам понял бессмысленность своих прежних затей добыть для Ирландии самостоятельность и перешел к менее утопичным планам; либералы тоже приветствовали новый курс, намекая, что теперь не может встретиться никаких препятствий к возобновлению прежних дружеских отношений и союза между ними и ирландцами; были и другие, менее характерные отзывы. Но в самой Ирландии партия «Нации» быстро росла. Многие примыкали к мнению, что О’Коннель закапывает в землю движение и что нужно ему в этом помешать. Дэвис в «Нации» умолял О’Коннеля вернуться к прежнему, говоря вместе с тем, что Ирландия все равно не оставит дела борьбы против унии. Ряд других статей развивал ту мысль, что федерализм — не замена, а подмена требуемой полной ирландской самостоятельности. О’Коннель после некоторого колебания высказался в том смысле, что некоторые молодые люди подняли шум и крик, не вдумавшись, как следует, в смысл его слов. Он вовсе не хочет перейти к федералистам. «Я желаю им, федералистам, добра, пусть они работают так хорошо, как могут, но они — не мои дети, мне с ними делать нечего». Спор кончился таким образом победой «Молодой Ирландии». О’Коннель уступил, видя, на чью сторону склоняется общественное мнение, но этой победы он своим противникам не простил. В политической жизни обеих фракций ирландского общества накопились горючие вещества. Пришел их общий враг и бросил искру.

Роберт Пиль, всегда внимательно следивший за изменениями в общественном настроении Ирландии, решил, что одновременно или почти одновременно с репрессиями надлежит произвести диверсию в сторону умиротворения. Он был одарен тем чутьем, которое отличало лишь наиболее талантливых борцов против алармистских движений и которое всегда помогало сводим обладателям вовремя распознать, чем именно возможно примирить тех, которые желают примириться, и настал ли момент, когда нужно поторопиться дать немного, чтобы потом не быть принужденным дать больше. Он решил отвлечь от О’Коннеля наиболее миролюбивые элементы высшего и среднего католического слоев, влиятельные и по происхождению своему, и по богатству. Католическая аристократия и буржуазия с давних пор жаловались на то, что единственный в стране дублинский университет есть университет чисто протестантский; что там нет кафедры католического богословия; что университетский совет и профессорский персонал — протестанты; что, словом, этот университет существует для маленькой группы жителей Ирландии, а не для большинства. Пиль внес в парламент и провел через него закон об открытии в Корке, Голуэе и Бельфасте [40] трех учебных заведений с факультетами: юридическим, медицинским и камеральным. Закон божий совсем должен был отсутствовать в программе преподавания; по крайней мере от университета такой кафедры не полагалось ни для протестантов, ни для католиков; но если кому-нибудь угодно, он вправе на собственный счет завести соответствующего преподавателя в том или ином из новооткрываемых учебных заведений. План Роберта Пиля возбудил сочувствие в католическом обществе, хотя сильно не понравился католическому духовенству. Они называли новые заведения будущими рассадниками безбожия и требовали, чтобы правительство на собственный счет содержало католических богословов-профессоров. Но духовенству Пиль угодил тем, что (еще до этого билля об учебных заведениях) он провел через парламент закон о даровании католической семинарии в Майноте ежегодной субсидии в размере 21 тысячи фунтов стерлингов вместо 9 тысяч, которые семинария получала до тех пор (до 1845 г.); кроме того, это же духовное учебное заведение получило единовременное пособие в 30 тысяч фунтов. Все это весьма умиротворяюще подействовало на духовенство, и оно хотя и было недовольно новыми «атеистическими университетами», но не чувствовало пока особой склонности к протесту. Партия «Молодой Ирландии», со своей стороны, выражала удовольствие по поводу уступки Роберта Пиля нуждам национального ирландского просвещения. К числу вождей и руководителей «Молодой Ирландии» принадлежали и протестанты, и католики, и они вообще не особенно много внимания уделяли чисто религиозным интересам и тревогам ирландского католицизма. Их прельщало в мероприятии Роберта Пиля именно отсутствие всякого официального конфессионального элемента, полное уравнение всех вероисповеданий. Они не обманывались в оценке истинных мотивов первого министра, который, впрочем, и сам оправдывал [41] перед палатой свою умиротворительную политику тем соображением, что при серьезном конфликте, возникшем между Америкой и Англией, великобританское правительство должно сделать все от него зависящее для успокоения страстей в Ирландии и иметь руки развязанные в случае предстоящей внешней войны. Подобная мотивировка лишний раз, казалось, подтверждала мнение «Молодой Ирландии», что внешние враги английского правительства суть ео ipso друзья ирландцев и самым своим появлением на политическом горизонте уже приносят Ирландии благо; самый же билль об учебных заведениях получил полное одобрение молодой партии. Для желающих жертвовать на содержание богословов предоставлялись все удобства, облегчение всех формальностей; для желающих заниматься чтением религиозного характера отводились особые читальные комнаты, но никаких преимуществ той или иной религии не оказывалось. Еще при обсуждении билля в парламенте О’Коннель яростно напал на него, обвинял новый закон в безбожии и т. д. Даффи в своих записках замечает, что О’Коннель в данном случае встретился с сэром Робертом Инглисом, который тоже обвинял билль в безбожии. Совпадение было действительно довольно достопримечательно, ибо Инглис пользовался заслуженной известностью старого протестантского ханжи, закоренелого врага католиков и преследователя введения принципа свободы совести в отношении между церковью и государством. Сэр Инглис был обижен, что государственная власть недостаточно заботится в своем законопроекте о процветании единоспасающего англиканства, а О’Коннель негодовал на то, что не будет иметь никакой официальной поддержки единоспасающий католицизм; и О’Коннель не хотел даже утешиться тем, что теперь хоть приравнивают католицизм к англиканству, тогда как в Дублинском университете католицизм всегда был принижен и обойден. «Атеистический» характер новых заведений возмущал одинаково и его, и сэра Инглиса. Роберт Пиль мог торжествовать: не только ему удалось сделать кое-что для умиротворения католического духовенства (майнотскими субсидиями) и католических аристократии и буржуазии (новыми учебными заведениями), но одновременно ему удалось этими же самыми новыми учебными заведениями рассорить О’Коннеля с «Молодой Ирландией». Началась решительная и резкая борьба между О’Коннелем и группой журнала «Нация». Религиозный и самовластный старик не мог без искреннего гнева отнестись к молодым вольнодумцам, равнодушным к религии и непокорным его собственному авторитету; и что было особенно тяжело, — общественное мнение снова склонялось не на его сторону. Даже духовенство, в лице католических епископов, на специальном собрании решило, что при некоторых (совсем несущественных) поправках положение о новых заведениях может быть вполне одобрено верующими. Но и тогда О’Коннель не успокоился. Напротив, его раздражение как бы еще выросло, когда он увидел, что почва уводит из-под его ног. «Поздравляю сэра Роберта Пиля с успехом в этом эксперименте»! — яростно вскричал он в собрании «Ассоциации против унии» 26 мая (1845 г.). Он называл новый закон «нечестивой попыткой порчи и подкупа» и утверждал, что ни один независимый человек не возьмется читать лекции в одном из новых учебных заведений. В этом-то заседании и произошел давно готовившийся взрыв [42]. Прения становились все живее, и после речи одного молодого человека (Конвэя) член редакции «Нации» Дэвис поднялся и произнес: «Я хочу только немного слов сказать в ответ на полезную, рассудительную и умную речь моего старого школьного товарища, моего истинно католического друга, мистера Конвэя…» Тут его прервал неожиданно О’Коннель:

— Я надеюсь, что это не есть преступление, быть католиком?

— Нет, конечно, нет!

— Улыбка, с которой вы употребили это слово, могла бы привести к такому заключению, — продолжал О’Коннель.

— Нет, сэр, нет, — возразил Дэвис, — мои лучшие друзья, самые близкие мне друзья, самые истинные мои друзья — католики. Я был воспитан в смешанном учебном заведении, где я узнал, а узнав, полюбил моих католических земляков, и любовь эта не будет смущена нынешними случайными и несчастными разногласиями. Разъединение, увы, губило нашу страну целыми столетиями. Ирландцы, неужели снова оно его погубит? Будете вы брать ирландских детей с самой ранней юности и углублять различие между ними?» Дэвис в дальнейшей речи заявил, что некоторые дурные стороны в правительственном билле он видит, но к мнению католических епископов об этом законе всецело примыкает. В ответной своей речи О’Коннель вдруг перешел на личную почву. «Группа политиков, — воскликнул он, — называющих себя партией молодой Ирландии, желая руководить судьбами этой страны, вдруг появляется и поддерживает эту меру. Такой партии, которая называется «Молодой Ирландией», не существует. Могут быть несколько индивидуумов, которые присваивают себе это наименование. Я принадлежу к старой Ирландии. Пора уже положить конец этому заблуждению. «Молодая Ирландия» может предаваться выходкам, каким угодно. Я вовсе не завидую им в прельщающем их названии. Я буду помогать старой Ирландии; и у меня есть некоторое слабое представление, что и старая Ирландия будет мне помогать».

Изумление и смятение овладели собранием. Дэвис, не желавший никогда в интересах дела ссориться с О’Коннелем, пока это было возможно, разрыдался, как ребенок, хотя всю жизнь отличался чрезвычайной сдержанностью и спокойной энергией. Несмотря на все будто бы примирительные речи, закончившие этот памятный вечер, было вполне ясно, что миру не бывать, что так долго державшаяся перед лицом англичан как один человек ирландская национальная партия раскалывается. Дэвис плакал, потому что хорошо знал, насколько непоправимо случившееся, хотя никто, лучше его и его товарищей, не мог сознавать, до какой степени это случившееся было неизбежно.

Молодое поколение всецело стало на сторону Дэвиса: партия же О’Коннеля уже не была той его национальной армией, при помощи которой в былые дни он боролся за эмансипацию католиков. Удовлетворенные отчасти уже достигнутыми результатами — политической эмансипацией 1829 г., последними совсем недавними уступками Роберта Пиля, достаточные католические круги в лице пожилых своих представителей не совсем понимали ярость О’Коннеля против новых учебных заведений, и прежде всего они не были совсем расположены к активной борьбе. Их поддержка чисто пассивная и довольно вялая. Религиозным индифферентистам, радикалам, мечтавшим о скорейшем соединении всех религий и слоев Ирландии в борьбе против англичан, они, люди старшего поколения, конечно, не симпатизировали; колоссальная слава О’Коннеля, его долгое и огромное влияние на политическую жизнь Ирландии — все это также давало ему важные преимущества перед молодыми противниками. Но тенденции Дэвиса быстро укреплялись среди самой активной и молодой части ирландского общества, и в этом «Молодая Ирландия» видела залог успеха. «Молодая Ирландия» не могла простить О’Коннелю еще одного, и в этом также О’Коннель имел немногих деятелей на своей стороне, даже из старых своих друзей. Дело в том, что именно в 1844–1845 гг., когда отношения между Англией и Францией, Англией и Соединенными Штатами портились более и более, когда временами газеты начинали говорить о войне, О’Коннель в своих публичных речах заявлял неоднократно, что он стоит за «безопасность трона Виктории», за то, чтобы низринуть американского орла, что лучше совсем оставить мысль о самостоятельности, нежели осуществить ее при помощи Франции. Все это серьезно охлаждало и раздражало два народа, которые больше всех других сочувствовали ирландцам. При положении, какое занимал О’Коннель, подобные заявления производили впечатление враждебной дипломатической ноты, враждебной манифестации ирландского народа против Франции и Америки. «Молодая Ирландия» видела в таком поведении О’Коннеля опасную бестактность и совершенно отказывалась понимать, для какой цели ему казалось необходимым расточать такую массу словесной лояльности, раз это покупается столь дорогой ценой — утратой симпатии двух могущественных народов. «Молодая Ирландия» открыто и ясно учила, что у ирландского народа должна быть своя собственная внешняя политика и дипломатия, по существу своему диаметрально противоположная дипломатии великобританской. Ирландские эмигранты в Америке с особенным раздражением отнеслись к таким заявлениям национального лидера. Джон О’Коннель, сын, повторяя обычный прием усердных бездарностей, подчеркивал и усиливал в собственных речах заявления своего отца и возбуждал этим особое раздражение и злобные насмешки среди тех, которые не спешили нападать на старика, помня его прежние заслуги. Джон О’Коннель, со своей стороны, сердился и мстил; началась глухая агитация против журнала Дэвиса, Даффи и Диллона. Дэвис заболел, и журналу приходилось, как и всей партии «Молодой Ирландии», выносить борьбу почти без участия самого даровитого и энергичного деятеля, ибо он почти не вставал с постели. Но журнал и его руководители не отчаивались; среди пожилых людей высшего и среднего круга, среди католического духовенства, действительно, «Нация» много потеряла от нерасположения О’Коннеля; среди молодежи городов, далее среди наиболее культурных фермеров она была любимейшим органом.

Болезнь Дэвиса вдруг приняла неожиданно крутой оборот, и 16 сентября 1845 г. он скончался. За погребальной колесницей шли огромные толпы народа; весь Дублин провожал покойника. Обнаружилась неожиданно огромная его популярность. Он больше всего выступал не на митингах, а в журнале «Нация», не в речах, а в политических статьях, и его похороны имели большое общественное значение, приняв характер манифестации в пользу нового течения. На мгновение старый и больной О’Коннель, сам стоявший на краю могилы, освободился от всяких личных чувств, от нашептываний своего сына и других лиц, настраивавших его систематически против «Молодой Ирландии». В ближайшем после смерти Дэвиса заседании «Ассоциации против унии» было прочитано письмо О’Коннеля, где говорилось об умершем: «Я торжественно объявляю, что никогда не знал я человека, который мог бы быть настолько полезен Ирландии в настоящей стадии борьбы». Но это было именно мгновением, порывом чувства; история продолжала двигаться по своему фатальному пути, начавшийся раскол углублялся.

Как всякая страна, живущая хронически ненормальной жизнью в хронически ненормальных условиях, Ирландия была в течение последних трех веков своей истории подвержена периодическим спазмам, потрясавшим весь национальный организм. Этим спазмам обыкновенно предшествовал, или, точнее, наступление этих спазматических явлений ускорял голод, регулярно посещавший Ирландию. Масса ирландского населения обыкновенно жила впроголодь; неурожаи тоже очень часто разоряли отдельные округи и усиливали обычную нищету. Но и общие страшнейшие голодания, о которых мы говорим, тоже стали для всех, знавших состояние Ирландии, еще со времен Кромвеля чем-то вроде комет для астрономов: они являлись не каждый год, но должны были время от времени являться.

Аграрные отношения тронуть было гораздо труднее, нежели антикатолические предрассудки или десятинную подать в пользу протестантской церкви; и Роберт Пиль пробовал хоть подступить к этому основному вопросу ирландской жизни, но так при пробах и остался. В конце 1843 г. была назначена комиссия под председательством лорда Девона для расследования экономического состояния Ирландии. В 1845 г. комиссия представила отчет, констатировавший много безотрадных фактов, но это не привело ни к какому результату. Комиссия лорда Девона обратила, например, внимание на ужасающий рост изгнаний фермеров с их участков, причем все затраты на постройки и всякие улучшения навсегда утрачивались для изгоняемого. Комиссия предложила установить, чтобы государственные чиновники регистрировали все затраты, производимые фермером, и чтобы потом, в случае изгнания фермера, лендлорд обязан был уплатить ему все сделанные затраты согласно шнуровым книгам этих государственных чиновников, если только изгнание фермера состоится в тридцатилетий срок после сделанных им улучшений на своем участке. С некоторыми изменениями подобная мера была выработана, и по поручению кабинета Стенли внес ее в парламент. В палате лордов эта скромная, чисто паллиативная мера встретила жесточайшее сопротивление. Тридцать шесть лордов, и именно те, у которых были поместья в Ирландии, подписали протест против этого билля, находя, что этим нарушается священное право собственности. Билль провалился, и все осталось по-прежнему. Отчет комиссии Девона и билль Стенли были представлены в 1845 г., и это были последние попытки консервативного кабинета как-нибудь поправить ирландские дела, т. е. не доводить население до крайностей и до нарушения спокойствия.

С 1839 по 1846 год 150 тысяч человек было выгнано вон с арендуемых ими участков, за неплатеж ренты, за иные провинности перед лендлордом или перед управляющим, или вследствие того, что лендлорду выгоднее оказалось расширить свои пастбищные угодья. Счастливцы, которых не выгоняли, жили в совершенной нищете, но голодная смерть грозила им не сейчас, и они трепетали как бы не потерять это преимущество, как бы не оказаться в числе изгнанных. По цензу 1841 г. [43] 46 % всего сельского населения Ирландии жило так, что вся семья помещалась в одной комнате. Эти жилища представляли собой нечто неописуемое; удушающий смрад, грязь, теснота, едкий дым, часами наполнявший крошечное помещение, где зимой копошилась вся семья, — все это поражало даже тогдашних наблюдателей, даже то поколение, привыкшее ко многим видам на английских фабриках и в каменноугольных районах, в описываемый золотой век манчестерской доктрины. Эти хижины, по удостоверению лорда Девона, к тому же, вовсе не служили защитой от ненастья, ибо были выстроены слишком плохо; спали их обитатели на полу, ибо постель, по словам той же комиссии, была «редкой роскошью». Лорд Девон и его товарищи пришли к заключению после своей анкеты, что ирландский земледелец «плохо помещен, плохо ест, плохо одевается, плохо вознаграждается за свой труд» [44]. Комиссия заявляла в своем отчете, что на нее произвело сильное впечатление то «страдальческое терпение», с которым (ирландские — Е. Т.) рабочие классы обыкновенно переносят страдания большие, по нашему мнению, нежели те, какие должен выносить народ в любой другой стране Европы» [45]. Это говорили английские государственные люди, аристократы и богачи, в официальной бумаге, — и в пристрастии к ирландцам их заподозрить нельзя было ни в каком случае.

Если лендлорд выгонял арендатора, он отправлял его на тот свет столь же действительно, как если бы он застрелил этого бедняка, — так заявлено было в парламенте человеком, знающим ирландские условия; заработка не было нигде, ни в чужих деревнях, где люди боязливо держались за свой черствый кусок и не хотели лишних ртов и лишних рук, ни в городах, где ремесла, промышленность, торговля падали с году на год. Лендлорды только получали деньги в Ирландии, проживали же их почти исключительно в месте постоянного своего жительства — в Англии. Никакого денежного оборота в Ирландии не было: деньги, приносимые ирландской землей, оживляли английскую торговлю, а вовсе не ирландскую. Одной из причин, почему городской буржуазный класс поддерживал агитацию против унии, было также и то обстоятельство, что политическая самостоятельность сделает Дублин, а не Лондон столицей Ирландии, и землевладельческая аристократия будет жить в Ирландии, а не в Англии, и это отчасти посодействует оживлению торгово-промышленной жизни страны. Смертность, все усиливавшаяся, была фактом, который тем больше тревожил, чем чаще к нему приходилось обращаться. Не успели сдать на храпение в архив доклад комиссии лорда Девона, как в Лондон, с конца лета 1845 г., стали стекаться неблагоприятные известия, касавшиеся урожая картофеля. Из 8 миллионов населения Ирландии 4 миллиона человек «исключительно зависело от картофеля» [46], и положение Ирландии делалось, действительно, совершенно отчаянным. Целые миллионы людей готовы были попасть в положение тех несчастных, которых лендлорд изгонял и этим предавал голодной смерти. Призрак угрожающего голода не только в Ирландии, но и в иных местах (на острове Уайте тоже предвиделся картофельный голод) принес весьма большую пользу волновавшей Англию агитации Кобдена против хлебных законов: вопли против пошлин, удорожающих хлеб в годину, когда предстоит голод и прочее, усилились на митингах лиги против хлебных законов. Но нас тут касается не то, как бедствие 1845–1846 гг. повлияло на исход борьбы капиталистической буржуазии против земледельческой аристократии, как восторжествовала «свобода хлебной торговли», как Роберт Пиль перешел в этом вопросе на сторону либералов и провел отмену хлебных законов. Все это к ирландскому голоду прямого отношения не имеет, ибо ни до, ни после отмены хлебных законов у голодающих ирландцев не было возможности купить себе хлеб: ведь и в «хорошие» свои времена они его почти не видали, а питались картофелем. Неурожай картофеля в 1845 г. был частичный, в 1846 г. — полный, во всех ирландских графствах. Такого голода, как в 1846 г., в Ирландии не было еще никогда, за всю ее историю, и хотя этот год был неурожайным также в Бельгии, в Канаде, в Венгрии, в Голландии, в Германии, в Соединенных Штатах, местами в Англии, но нигде он не был так ужасен и нигде не произвел таких опустошений [47]. «Молодая Ирландия» приписывала это тому, что нигде не было так слабо сопротивление социального организма напавшему на него бедствию, как именно в Ирландии, всегда нищей, всегда больной и грязной, ничем не обеспеченной про черный день. Умирали арендаторы на своих участках, умирали земледельческие рабочие, которые в обыкновенное время рады были поденной плате от полутора шиллингов до четырех пенсов (около 16 копеек в день) и которых ввиду неурожая никуда не брали на работу. Мы не будем останавливаться во всех деталях на тех ужасах, которые перенесла Ирландия от «великого голода» 1846 г. и от недородов, не столь свирепых и обширных, но все-таки опустошивших страну в последующие несколько лет. Отметим существенное и начнем с цифр.

В 1846 г. к началу «великого голода» в Ирландии жило 8 288 000 человек; цифра рождений за период времени с 1847 по 1851 г. была равна 1 421 000 человек; цифра ежегодной смертности, так называемой «нормальной», непосредственно перед «великим голодом», если ее помножить на 5, дает 755 000 смертей за тот же период времени (1847–1851 гг.). Так что если бы не чрезвычайные события этого времени, то народонаселение Ирландии в 1851 г. должно было бы выразиться цифрой 8 954 000 человек, ибо перевес числа рождений над числом смертей за эти годы был бы 666 000 человек. На самом же деле население с 1846 по 1851 г. не только не увеличилось, но уменьшилось в невероятной степени: от голода умерло 1 104 000 человек (по официальным данным английского правительства, старавшегося по возможности умалить размеры бедствия), эмигрировало — в Англию 314 000 человек, в другие страны — 984 000 человек; вследствие этих обстоятельств, население Ирландии в 1851 г. было равно 6 552 000 человек [48].

Пугающие размеры бедствие приняло зимой 1845–1846 гг. Безвыходное отчаяние овладевало целыми тысячами людей, которые выходили из дома просить милостыню или убить и ограбить кого придется, и от слабости многие из них, пройдя с милю, ложились на дороге и умирали. Матери убивали детей, а потом себя, чтобы долго не мучиться; крестьяне гурьбой выходили грабить фургоны с хлебом, проезжавшие по большим дорогам. За год в Ирландии произошло 5638 аграрных преступлений, из них 139 человекоубийств, 138 покушений на убийство, 540 нападений с отягчающими обстоятельствами, 478 поджогов, 134 обстреливания жилых помещений и т. п. Это не была революция, тут не сказывалось еще влияния «Молодой Ирландия», аграрные преступления на этот раз были даже менее обставлены чисто крестьянскими организациями, нежели в прежние времена. Здесь голод, доводивший до умопомрачения, был непосредственным стихийным стимулом, гнавшим на большую дорогу и к лендлордским домам, к скотным дворам зажиточных фермеров и к жалким пригородным лавчонкам, без разбора гнавшим в то место, где предполагалось возможным примыслить себе хотя немного пищи какой угодно ценой — своей ли жизни или жизни хозяев.

Роберт Пиль доживал спою министерскую жизнь. Его партия — консерваторы — не могла ему простить отмены хлебных законов; либералы, поддерживавшие его в этом предприятии, вовсе не были расположены дарить его своей дружбой и впредь. Исполнялось предсказание, бывшее в ходу при дворе Луи-Филиппа, который внимательно следил за английскими делами: согласно этому предсказанию, Роберт Пиль должен был непременно пасть жертвой собственного успеха, т. е. проведения отмены хлебных пошлин. И пасть ему суждено было из-за ирландских дел. Он внес в парламент билль об усмирении, один из многочисленных биллей, какие и до, и после того становились законами для Ирландии и в большей или меньшей степени усиливали власть вице-короля и ограничивали конституционную свободу граждан. На этот раз, весной 1846 г., подобный билль должен был бороться с последствиями неурожая картофеля и прекратить аграрные преступления: его внесение мотивировалось безмерно увеличившимся волнением страны. Враги кабинета из ториев, желавшие его низвергнуть из-за хлебных законов, соединились на этот раз с либералами и ирландцами, и 26 июня 1846 г. билль провалился во втором чтении. Против правительства голосовало 292 человека, за правительство — 219. Роберт Пиль вышел в отставку, и либеральный лидер лорд Россель взялся сформировать кабинет. После пятилетнего пребывания в рядах оппозиции виги вернулись к власти, — и голодающая Ирландия тяжким бременем свалилась на них: прежде всего нужно было обдумать, что с ней делать.

Но еще раньше, нежели новое правительство приступило к этому трудному делу, раньше даже, нежели можно было с уверенностью сказать, с кем или с чем оно собирается бороться: с голодом или с голодающими, — в ирландском обществе перемена министерства вызвала целую бурю, страшно усилившую раскол между О’Коннелем и «Молодой Ирландией». Дэвиса уже не было в живых, но к движению непрерывно примыкали все молодые и энергичные элементы ирландского общества. Разочарование в О’Коннеле и его тактике гигантскими шагами прогрессировало с самого того дня, как он смирился перед Робертом Пилем в истории с клонтэрфским митингом; и это чувство больше всего вербовало сторонников «Молодой Ирландии». Еще в декабре 1845 г. Роберт Пиль должен был уступить место Росселю, но тогда кабинет вигов не мог быть образован и парламентское недоразумение окончилось тем, что Пиль остался у власти; и уже тогда О’Коннель успел весьма недвусмысленно высказаться в том духе, что заставил предполагать в себе готовность опять, как в 30-х годах, заключить союз с вигами. Уже тогда раздражение против него было сильно, и утихло только потому, что все эти разговоры оказались преждевременными. Теперь, летом 1846 г., виги серьезно упрочились у власти, и вопрос о союзе с вигами выступил с особенной остротой наружу. К людям, группировавшимся вокруг журнала «Нация», примкнули новые деятели — Томас Фрэнсис, Мигир, Джон Митчель, Томас Рилли, Мак-Ги и др. Почти все они (кроме Мак-Ги и немногих других) принадлежали к немногочисленному в тогдашней Ирландии зажиточному городскому классу, к средней буржуазии; и все они были демократы по своим убеждениям и приверженцы в большей или меньшей степени радикальной тактики. Ужасы голодного года содействовали повышению общей раздражительности, нетерпения, подозрительности.

В 1846 г. «Молодая Ирландия» готова была порвать с О’Коннелем гораздо решительнее, нежели хотя бы еще при Дэвисе; и на этот раз враги старого деятеля чувствовали под собой очень твердую почву. Когда опять началось сближение между О’Коннелем и вигами, члены «Молодой Ирландии» говорили, что на этот раз подобный союз гораздо хуже, нравственно непригляднее, нежели тот, который имел место одиннадцать лет тому назад, в 1835 г. Тогда, говорили они, О’Коннель по крайней мере прямо вел дело: не видя возможности при тогдашних обстоятельствах достигнуть отмены унии, он на время оставил эту агитацию, чтобы получить от правительства меньшее, но тоже важное. Теперь же, в 1846 г., он, фактически совсем почти отказавшийся от агитации против унии, по-прежнему заключив союз с вигами, окончательно утративший веру в свое дело со времени обидного клонтэрфского происшествия, тем не менее решается кричать, что он продолжает идти прежним путем, что он будет бороться за отмену унии и т. д. «Молодой Ирландии» казалось, что эти приемы клонятся к тому, чтобы по-прежнему ему остаться единым руководителем ирландского общества, а между тем, подобный образ действий может, как они полагали, затемнить общественное сознание, затормозить надолго идею ирландской самостоятельности и развратить ирландский народ напрасным, но постоянным ожиданием подачек от английского либерального правительства. Журнал «Нация» решил всеми силами противиться тактике О’Коннеля; общественное настроение помогало ему. Смит О’Бриен, все более и более сближавшийся с «Молодой Ирландией», член парламента, выдающийся оратор, пользовавшийся в Ирландии большим почтением за прямоту характера и мужество, во время парламентской сессии должен был заседать в железнодорожном комитете палаты общин. Он категорически отказался, заявив, что и в Лондон он явился исключительно за тем, чтобы бороться против исключительных законов касательно Ирландии, а отвлекаться делами, не имеющими к Ирландии никакого отношения, он вовсе не желает, ибо теперь его присутствие необходимо родине, которой грозит голод. О’Коннель был в палате, когда обсуждался этот демонстративный поступок О’Бриена: он защищал О’Бриена, впрочем, без особенного жара. Решено было О’Бриена арестовать и заключить в отдельное помещение в самом же здании парламента. Редакция «Нации» пожелала, чтобы «Ассоциация против унии» выразила как-нибудь свое сочувствие О’Бриену, но там заявили, что это опасно, ибо палата общин, приказавшая арестовать О’Бриена, оскорбится, и, кроме того, такое выражение сочувствия будет косвенным упреком О’Коннелю. В конце концов решено было созвать митинг и предложить послать О’Бриену выражение симпатии. Много митингов собралось в разных городах Ирландии с целью выражения симпатии О’Бриену. «Клуб 82-го года» (т. е. в память конституции 1782 г., отмененной актом об унии в 1800 г.), в котором «Молодая Ирландия» была сильна, также много содействовал этому движению. Более 150 петиций об освобождении О’Бриена были посланы в Лондон; спустя три недели его освободили. О’Коннель, видя, что огромная масса общества на стороне О’Бриена, сделал усилие отсрочить неизбежное, т. е. раскол. Он горячо и торжественно приветствовал возвратившегося в своей ассоциации; в его речи были такие слова: «Наши враги радовались. Они говорили: «О, ассоциация разделена, О’Коннель против О’Бриена, О’Бриен против О’Коннеля». Что же они сегодня скажут? Я скажу им, что я не согласился бы остаться членом ассоциации даже на один час, если бы Вильям Смит О’Бриен перестал быть моим товарищем, приятелем, моим соратникам в борьбе. Я скажу им, что только одно заставило бы меня отчаяться в Ирландии, — именно если бы мы как-нибудь поступили так, чтобы побудить Вильяма Смита О’Бриена покинуть ряды, в которых он столь мужественно сражался за Ирландию». Но О’Коннель еще не рассматривал О’Бриена как принадлежащего к группе «Молодой Ирландии» — и мог еще надеяться отвлечь его от этой группы. Вскоре после того он дал понять редакции «Нации», что всякие отношения между журналом и «Ассоциацией против унии» порвутся немедленно, если редакция будет упорствовать в своих опасных заблуждениях. Для журнала это означало потерю тысячи фунтов стерлингов в год, ибо масса читателей ассоциации, выписывавших «Нацию», могли прекратить подписку по одному слову О’Коннеля; удар, таким образом, был бы и моральный, и материальный. Редакция решила не обращать внимания и продолжать свое дело. Редактора Даффи отдали под суд и судили за помещенную в «Нации» статью, в которой правительство усмотрело призыв к восстанию: в статье говорилось, что народ будет знать, как поступить с железными дорогами, если «враг» (т. е. англичане) вздумает воспользоваться ими для неприязненных действий, т. е. для передвижения войск при усмирении или тому подобных обстоятельствах. Защитник подсудимого Хольмс сказал речь, в которой горько жаловался на положение Ирландии и говорил о «тирании и обмане». Эту речь предполагалось напечатать и распространять при помощи широких агитационных средств и многочисленных агентов «Ассоциации против унии», но О’Коннель решительно этому воспротивился. Таков был новый враждебный шаг против «Молодой Ирландии». Но все это являлось мелочами сравнительно с главной, коренной причиной междоусобной вражды: сравнительно с вопросом об отношении к новому правительству, к либеральному кабинету лорда Росселя.

Митчель, Мигир, Даффи в речах и статьях спешили заявить, что союз с вигами был бы изменой Ирландии; что ирландцы, заключив его, уподобились бы илотам, а не свободным гражданам. О’Коннель, болевший все чаще, отвечал письмом в «Ассоциацию против унии», в котором говорил, что никто и не думает бросать борьбу против унии и что не нужно особенно тревожиться словами некоторых «юных ораторов». Недоразумения и обоюдные колкие выходки продолжались. О’Коннель в новом письме говорил ассоциации о выгодах для Ирландии состоявшейся смены консерваторов либералами. О’Бриен по поводу этого письма в длинной речи заявил, что виги хотя и лучше ториев, но зато «бесконечно опаснее». Они, наверно, сделают попытку испортить дело борьбы за ирландскую самостоятельность, пуская в ход разные обещания реформ, развращая людей подачками вроде казенных мест и т. д. Он, О’Бриен, первый поблагодарит либеральный кабинет, если действительно что-нибудь хорошее будет сделано для Ирландии, но пока он не хочет их благодарить наперед.

6 июля 1846 г. О’Коннель произнес программную речь в своей ассоциации. Даффи в своих воспоминаниях пишет, что спустя долгие годы все еще сжимается у него сердце, когда он думает об этом дне. О’Коннель перечислил одиннадцать уступок, которые он желает и надеется получить от либерального министерства, а в следующую же парламентскую сессию — после этих уступок — он примется за вопрос об отмене унии.

Значит, только на небольшой срок нужно отказаться от агитации против унии. Главные из этих одиннадцати требований были: расширение избирательного права, увеличение числа парламентских членов от Ирландии, ограничение права лендлорда изгонять арендаторов, налог в 20 % с дохода всех лендлордов-абсентеистов (отсутствующих в стране) и т. п. «Молодая Ирландия» была убеждена, что О’Коннель злоупотребляет легковерием своего народа, говоря о таких абсурдах, как проведение одиннадцати биллей за одну парламентскую сессию, и хлопоча о столь короткой отсрочке. Надеяться теперь на примирение совсем нельзя было: союз с вигами косвенно был провозглашен О’Коннелем и дело отмены унии окончательно проваливалось. Министерство лорда Росселя не дремало: четыре ирландских депутата получили назначения. Это казалось шагом вперед для упрочения ирландских симпатий, в глазах кабинета, и «Молодая Ирландия» решила воспользоваться парламентским обычаем переизбрания депутатов, получающих назначения, и провалить принявших должность. Особенно один округ был в этом отношении важен и представлял много шансов для подобной демонстрации, но ничего не вышло: переизбрание состоялось. «Молодая Ирландия» приписывала свой неуспех стараниям О’Коннеля. На этой почве ядовитые пререкания возникли между Мигиром и О’Коннелем, и старик воскликнул: «Два или три человека из редакции «Нации» приходят сюда создавать раздоры!» В последовавших прениях Джон О’Коннель проводил мысль, что все лица, желающие считать себя членами «Ассоциации против унии», обязаны подчиняться основному ее принципу — борьбы посредством «нравственной силы», а не «силы физической»; если же они по согласны, то пусть сейчас же выйдут из состава членов. Мигир ответил, что он признает метод борьбы «нравственной силой» и будет действовать вместе с ассоциацией на основании этого принципа до тех пор, пока не будет достигнут успех или это средство не будет объявлено недействительным. Но он вовсе не хочет связывать себя обязательством не избирать иной политики, вовсе не хочет считать иную политику безнравственной или недействительной, «ибо великие имена ее санкционировали и благородные результаты засвидетельствовали ее действительность».

Вопрос о «моральной силе» проповедуемой О’Коннелем в противоположность тактике «физической силы», стал на очередь дня. О’Коннель прочел особый доклад о моральной силе, которой, по его словам, он всегда придерживался и которую считает единственно нужной и важной для Ирландии. Во время прений по этому поводу Митчель заявил, что и он, и его друзья («Молодая Ирландия») полагают вполне возможным добиться отмены унии без пролития капли крови. Но, что теоретически, «в качестве абстрактного и универсального принципа», «ни одного национального или политического права ни единому народу никогда, ни при каких обстоятельствах не должно искать вооруженной рукой», с этим он, Митчель, не согласен, хотя и не желает об этом распространяться. Он упомянул еще о деятелях 1798 г. в Ирландии и о Вашингтоне в Америке… «Какая цель у этого человека? — вскричал О’Коннель: он выдает себя за мирного человека, и, однако, он проповедует войну; он будто бы защищает моральные и спокойные пути, и, однако, говорит с прямой тенденцией возбудить страну к анархии и насилию. Было несколько хороших людей замешано в борьбе 1798 г., но средства, которые они усвоили, ослабили Ирландию и дали Англии возможность создать унию». Пример Вашингтона, сопротивлявшегося незаконному нападению, но не начавшего борьбы, по мнению О’Коннеля, также ничего не доказывает. Митчель ответил между прочим, что он не может согласиться с тем принципом, что другие люди, которые ищут политических улучшений при помощи средств, рознящихся от наших, подлежат за это осуждению. Это было ответом на полемические приемы О’Коннеля.

О’Коннель продолжал указанием на Южную Америку, которая освободилась от Испании, но в которой за каких-нибудь несколько десятков лет произошло «триста революций» с тех пор, ибо «своего рода партия молодой Ирландии возникла там», которой «удалось создавать революцию за революцией». О’Коннель закончил требованием, чтобы те, которые стоят за физическую силу, уходили вон из ассоциации. Трагизм положения заключался вот в чем: О’Коннель, видевший в революции гибель родины, хотел разоблачить «Молодую Ирландию» как скопище замаскированных революционеров; «Молодая Ирландия», вовсе еще не думая определенно о революции, всеми силами старалась только разрушить союз с вигами, лишить в этом вопросе О’Коннеля поддержки народных масс и полагала, что старый лидер подчеркивает революционизм своих молодых противников, чтобы этим их скомпрометировать в глазах страны. И пока обе стороны на этой почве препирались, события мчали несчастную голодную страну к фатальному исходу, отметая одних, увлекая других, не подчиняясь ни ораторам, ни журналистам, ни теоретикам, ни практикам, а ломая и подчиняя их себе. Деревенское население умирало от голода; городское с растущим волнением прислушивалось к продолжавшейся яростной полемике о моральной и физической силе. События дня кричали, что речь тут идет вовсе не о теоретическом разногласии.

Смит О’Бриен высказался чрезвычайно сурово по поводу слишком грозного и гневного обращения О’Коннеля с противниками. Относительно себя он заявил, что с отвращением смотрит на применение физической силы, но что «он не подписался бы под доктриной, согласно которой нет для нации таких обстоятельств, когда мог бы возникнуть призыв к мечу». О’Бриен еще не примкнул к «Молодой Ирландии», и это мнение его получило особенно серьезный смысл. Немного спустя этот выступавший на первый план деятель высказался также и по вопросу о дружбе с либеральным правительством: он находил эту тактику нецелесообразной, даже вредной для Ирландии, которая будет приведена к безгласию и к неподвижности взамен за пустые обещания; принятие же должностей от министерства заткнет рот ирландским депутатам. О’Бриена многократно поддерживали Мигир, Митчель, О’Гормэн я другие члены «Молодой Ирландии»; тяжкая болезнь, точившая организм О’Коннеля, редко позволяла ему показываться. Его мнения поддерживало большинство ассоциации, где все чаще и претенциознее раздавался малоавторитетный голос его сына Джона О’Коннеля. После особенно резких прений однажды О’Бриен, Мигир, Митчель, Даффи и еще несколько их друзей покинули демонстративно зал заседаний ассоциации. Это была могущественная организация, насчитывавшая в своих списках до миллиона членов, и покинуть ее — значило покинуть сильнейшую агитационную машину, какая только существовала в Ирландии. Но выбора им не оставалось.

Разрыв был полный; ушедшие их друзья, их журнал, их мнения все было официально признано состоящим в опале у О’Коннеля. Духовенство громило «Нацию» и запрещало ее читать; агенты «Ассоциации против унии» деятельно агитировали против «бунтовщиков». О’Коннель объявлял их изменниками; агенты ассоциации докладывали отовсюду, что страна очень довольна уходом «Молодой Ирландии». Члены «Молодой Ирландии» иронически замечали, что голод и все вообще, что касалось страны, отошло на задний план и «Ассоциация против унии», обо всем позабыв, как бы решила посвятить все существование борьбе с ненавистными членами редакции журнала «Нация» и их друзьями. «Нацию» выбрасывали вон из читален, чернили и осмеивали ее и ее писателей. Английская пресса (не только либеральная, стоявшая за О’Коннеля, но и торийская, ненавидевшая его) обращали внимание правительства на этот журнал, до того опасный, что от него даже сам О’Коннель отказывается.

Но вот началo сказываться противодействие. В Корке, в Лимерике, в Дрогеде, Росберкоке отделения ассоциации отказались изгнать «Нацию» из своих читален. Городская молодежь среднего класса увлекалась новым течением и возмущалась тем, что она называла «о’коннелевским деспотизмом». Пропаганда журнала за те четыре года, что он существовал, сильно сказывалась на молодых кругах общества. Мало того, в некоторых городах члены ассоциации стали собираться на митинги и прямо выражать свое сочувствие «Молодой Ирландии». Началось непрерывное течение протестующих резолюций в бюро ассоциации. Джон О’Коннель их замалчивал, не читал на собраниях. Журнал «Нация» заявил по этому поводу, что подобное поведение безобразно, ибо и покойный лорд Кэстльри прибегал точно к таким же приемам, когда ему нужно было замолчать все протесты против унии 1800 г. Протесты усиливались и уже направлялись в редакцию «Нации». У «Молодой Ирландии», в противоположность ее врагам, не было ни денег, ни агентов, ни организации; за нее стояло только новое настроение, быстро нараставшее среди городской молодежи, а также в значительной мере и между старшим поколением, и вытеснявшее прежние чувства по отношению к О’Коннелю. «Было великое возмущение против его авторитета, последовательно — во всех частях страны. Класс мыслящих людей единодушно оставлял его. Едва ли оставался на его стороне хоть один мирянин между теми, кто еще не перешел за его старый возраст (т. е. за семьдесят с лишним лет — Е. Т.)», — читаем в записках современника этих событий. Духовенство не все, но по большей части, стояло еще за О’Коннеля: крестьяне — высказались позже… На некоторых собраниях приверженцев отмены унии принимались резолюции: просить О’Коннеля, чтобы он, для блага дела, уладил происшедшие недоразумения; другие ставили вопрос еще резче и выражали негодование по поводу нарушения принципа свободы слова в ассоциации, по поводу дерзких слов и самоуправных выходок сына О’Коннеля. В Дублине дело дошло до столкновения на улице между приверженцами О’Коннеля и сторонниками «Молодой Ирландии», которые собирались устроить в столице публичный «митинг протеста», вроде тех, которые устраивались в Бельфасте, Лимерике и других провинциальных городах. Митинг не состоялся, но был составлен документ, в котором обстоятельно и решительно критиковалось и порицалось поведение ассоциации относительно Смита О’Бриена и «Молодой Ирландии», т. е., точнее, поведение «генерального комитета» ассоциации. Этот дублинский «генеральный комитет» фактически состоял почти исключительно из людей, угодных О’Коннелю и его сыну, и «Молодая Ирландия», завоевавшая себе серьезную поддержку и широкие симпатии среди миллиона членов «Ассоциации против унии», имевшая среди этой массы людей своих друзой и сторонников, была совершенно бессильна «в генеральном комитете». Против него-то и протестовали в своем документе многие дублинские члены ассоциации, не согласные с деспотической политикой этого комитета. Бумага была покрыта массой подписей. В Корке, Клонмэле — отовсюду поднимались протестующие заявления: имя О’Коннеля выгораживалось, но беспощадные нападки сыпались на комитет ассоциации. Джон О’Коннель, пользуясь дряхлостью и болезненным состоянием отца, побуждал его к бестактнейшим заявлениям, а сам отказался даже принять дублинский протест, снабженный подписями и адресами протестующих лиц, которые все имели официальное касательство к ассоциации.

Даже из комитета постепенно стали уходить самые выдающиеся и независимые члены его. Общественное мнение высказывалось все резче и громче; ужасы голодного года распаляли страсти; не только обращение Джона О’Коннеля с «Молодой Ирландией», но и основные принципы тактики его отца все чаще и чаще подвергались нападкам. Раздавались крики отчаяния и озлобления от голода, требовали, чтобы ассоциация со своим комитетом во главе, если ее вожди так беспощадны к малейшему противоречию, чтобы она указала ясно, как думает помочь голодающему народу. Намерена ли она воздействовать на Англию, которая одна только обладает достаточной мощью для борьбы против бедствия. Джон О’Коннель издал воззвание к народу, в котором говорил: «Во имя бога, будьте терпеливы, потерпите только некоторое время и вы скоро получите облегчение!» В другом воззвании он заявлял: «Я верю, что правительство не допустит народ до страданий, которые были бы выше человеческих сил… но если бы даже правительство не исполнило своего долга, я питаю такое доверие к ирландскому народу, к возвышенности его характера и примерной твердости, что, по моему мнению, он все-таки будет верен принципам мира и нравственности, которые его всегда характеризовали». Если народ оправдывает эту уверенность, говорилось дальше, то он, наверно, в конце концов получит национальную самостоятельность. Все это действовало не успокаивающим, а скорее распаляющим образом. Наконец, Джон О’Коннель со времени своей ожесточенной войны против «Молодой Ирландии» утратил даже тот небольшой престиж, которым он пользовался не за свои заслуги, а по «праву рождения». Что касается до «Молодой Ирландии», то она указывала как на средство борьбы против голода на запрещение вывоза хлеба из Ирландии: картофель погиб, но хлеб во многих местах уродился и лендлорды вывозили его в Англию, так как Ирландия была слишком бедным рынком для хлеба. Молодая партия и предлагала воспрещением вывоза удешевить хлеб; она предлагала именно в этом смысле оказать давление на парламент и указывала на то, что ежегодно ирландского хлеба продается в Англии на сумму от 4 до 5 миллионов фунтов стерлингов и что не беда, если в этом году лендлорды заработают меньше. Конечно, этот совет не мог быть приведен в исполнение, он имел только разве агитационное значение, напоминая о том, как был бы кстати при подобных условиях собственный парламент с правом постановлять то, что будет признано необходимым для большинства ирландской нации. О’Коннель утверждал, что сотрудники «Нации» напоминают «нечестивых философов», писавших перед французской революцией, которые нападали на всех и на все, оскорбляли все священное. В конце 1846 г. огромный митинг в защиту «Молодой Ирландии», состоявший из рабочих, ремесленников и части средней буржуазии, собрался в Дублине. На митинге были резкие протесты против того, что пускались в ход все средства для уничтожения журнала «Нация», против того, например, что производилось сильнейшее давление на тех, кто осмеливался покупать и читать опальный орган. В ответ на эту демонстрацию епископ Броун в зале ассоциации 16 ноября произнес речь, в которой горячо предостерегал ирландцев от грозящей им со стороны «Молодой Ирландии» опасности: «Вы читали историю, джентльмены, и я надеюсь, что вы читали ее с пользой. Вы знаете, каковы были последствия во всех странах, где совершались революции или реформации, или реформы, или как вам угодно иначе их называть? Каковы были последствия? Нечестие, безнравственность и отсутствие повиновения престолу. Понадобилось бы целое столетие, чтобы после таких происшествий вернуть народ к какому-либо религиозному чувству или чувству повиновения. Как началась французская революция? Какие средства были усвоены, чтобы пустить ее в ход?.. Нужно ли нам слушать «Молодую Ирландию»? Можем ли мы хотя на одно мгновение допустить в своей среде эти принципы, которые ведут к якобинству и иному чудовищному злу?» Далее епископ говорил, что «молодые ирландцы» сеют неверие, безбожие и мечтают разъединить мирян и духовных лиц. Но вотще! Страна за ними не идет.

Сначала редакция «Нации» думала возражать на речь епископа Броуна, но потом оставила мысль о полемике. Не нужно забывать, как могущественна была всегда в Ирландии католическая церковь, чтобы понять смысл совета, данного редактору «Нации» одним старым его приятелем: «Никогда, дорогой мой, не бейтесь головой о стену, особенно о церковную стену!» В 1846 г., даже в конце его, «Молодая Ирландия» еще только шла в гору, но не достигла вершины. Высшая иерархия была на стороне О’Коннеля; из приходского духовенства несколько молодых священников в Дублине и других местах изъявляли неудовольствие по поводу нетерпимости генерального комитета ассоциации и симпатию по адресу «Молодой Ирландии», так что и в среде церковной речь епископа Броуна принята была не единодушно. Все нараставшее течение вздымалось выше и выше. После одного колоссального собрания, созванного приверженцами «Молодой Ирландии», старик О’Коннель, когда узнал обо всем, что там было, казался подавленным, не мог есть от волнения. Его пробовали утешить тем, что толпа пришла туда просто из любопытства, послушать молодых людей. «Вы ошибаетесь, друг мой, — сказал О’Коннель, — это был большой митинг, они — большая партия». Были люди, которые убеждали старого вождя помириться с «Молодой Ирландией». Сэр Кольмен однажды просил его об этом [49]. «Нет, отец! — вскричал присутствовавший при разговоре сын О’Коннеля, Джон. — Мы не можем соединиться с этими людьми; скверные, неблагодарные интриганы они, мы их раздавим!» Больной, изможденный старик посмотрел на сына, потом на сэра Кольмана и сказал: «Вы видите, сэр Кольмен, я бессилен; вот мой лучший, любимый сын; вы слышите, что он сказал… Ничего нельзя теперь сделать…» Слабые попытки к примирению были сделаны, но ни к чему, разумеется, не привели.

Голод свирепствовал; зимняя стужа каждую ночь убивала людей, лишенных крова и топлива. Подавленный страшным зрелищем, мучимый болезнью, терзаемый ежедневным, несомненным для его ослабевшего, но все еще огромного ума падением былой силы и славы, О’Коннель приехал в Лондон в начале 1847 г., чтобы ехать оттуда дальше, на юг Европы, куда его посылали врачи.

8 февраля он в последний раз был в парламенте, где как раз шла речь о мерах к борьбе с ирландским голодом. Слабый, измученный старик, еле держась на ногах, просил всемогущее собрание подумать об Ирландии; его голос почти пропал, он говорил чуть слышно. Он сказал, что прямо испуган, видя, что палата недостаточно осведомлена об ужасающем положении Ирландии, о том, что десять тысяч детей умерли — пока — от голода и пять тысяч взрослых и что если не подать помощи, то умрет голодной смертью четверть всего населения страны. Он убеждал, что мало подписок, мало частных пожертвований, нужны мероприятия широчайших размеров, нужна государственная помощь в самом серьезном смысле слова. Своим невнятным, прерывающимся шопотом он просил представителей Великобритании сжалиться над Ирландией. «Она в ваших руках, в вашей власти. Если вы ее не спасете, она не сможет себя спасти». Он просил, чтобы помнили его искреннейшее предсказание: если парламент не поможет, то четверть ирландского народа умрет.

О’Коннелю нельзя было дольше задерживаться в Лондоне. В сопровождении сына, духовника своего Манли и одного слуги он уехал во Францию, чтобы оттуда отправиться в Италию. В Париже католическая партия захотела выразить свое почтение человеку, имя которого навсегда осталось связанным с эмансипацией католиков.

«Нас было пятнадцать или двадцать человек, не более, все неизвестных, кроме Монталамбера, который нас вел… О’Коннель, уже умирающий, вышел подышать немного на воздух. Мы ожидали его возвращения под аркадами улицы Риволи, у дверей скромного отеля, в котором он остановился. День кончался, печальный и дождливый зимний день… Мы заметили его в карете, и мы сняли шляпы… Мы поднялись опечаленные. Несмотря на усталость, О’Коннель хотел нас принять. Мы увидели его сидящим в кресле, укутанного одеялами, бледного и истощенного. Монталамбер обратился к нему с речью. Он отвечал несколькими словами, которые мы едва могли расслышать; «Не слабейте… Что касается меня, то я умираю… Приехать в Рим… Действуйте, мужество!..» Глубокая апатия ко всему окружающему все более овладевала О’Коннелем по мере того, как его везли дальше на юг. Путешествие было трудное, с долгими остановками, необыкновенно продолжительное. В Генуе болезнь обострилась, и 15 мая 1847 г. его не стало.

Эта жизнь оборвалась, когда Ирландия стояла перед одним из ужасных катаклизмов своей истории. Человек, труп которого лежал в номере генуэзской гостиницы, занимал огромное место в ирландской национальной жизни, и известие, что его уже нет на свете, должно было немедленно отозваться во всей стране. Многое сложное вдруг упростилось, многое далекое — страшно придвинулось. Новые люди стали на опустевшем месте.

Глава III [50]

Картофельные запасы никогда не устраивались, а кроме того, и в 1845 г. был частичный недород. Поэтому страшный неурожай 1846 г. окончательно довершил несчастье ирландского народа. Голодовки 1822, 1831, 1835 гг., при ужасающих своих размерах, все-таки не шли в сравнение с бедствием 1846–1847 гг. В Корке на городских улицах пройти было трудно от больных и слабых людей, которые лежали на мостовой, прося милостыни. Они тащились из деревень в города, надеясь, что в городах им скорее помогут; но если они не умирали по дороге, то умирали, дотащившись до цели своего пути. Гробов не всюду и не на всех хватало, и не было на них денег, так что путешествовавший в это время по Ирландии Тренч говорит о голых трупах, валявшихся на повозках и препровождавшихся в таком виде на кладбище. Семьи, в которых за несколько недель из десяти человек оставался в живых один, были нередки уже в конце 1846 г.; в 1847 г. (особенно зимой) смертность усилилась. Часто, когда благотворители входили в помещение фермерской семьи, соседи говорили им, что семья уже умерла вся и похоронена там-то, во дворе или за огородом. Тренч, между прочим, рассказывает, что, войдя раз в темную и крошечную фермерскую избушку, он увидел сложенных вместе четыре детских тела, похожих на скелеты, а мать, которая находилась тут же, умоляла вошедших принести ей напиться воды. Рядом, в другой избе, мать лежала в лихорадке, двое детей умирали около нее от голода, но наш путешественник не мог даже различить их как следует, ибо в помещении царил глубокий мрак. Такие картины целыми тысячами поражали самых нечувствительных людей. Англичане, посещавшие Ирландию, сами выражали удивление, почему в наиболее страждущих местностях замечается меньше аграрных преступлений, нежели в других местах. Вот какой ответ на этот вопрос находим у уже цитированного нами очевидца ужасов голодного времени: «Это проистекает отчасти от удивительного терпения народа, отчасти же вследствие того обстоятельства, что они — и это относится ко многим — физически опустились ниже способности к преступлению». Когда члены разных благотворительных групп и комитетов, прибывая на места, делали перекличку тем, кому собирались помочь, то получали бесчисленные ответы: «умер», «пропал без вести», «ушел к реке и не вернулся», «найден его труп, обглоданный крысами» и т. д. и т. д. В безумии люди запирались с детьми и закладывали выход камнями, чтоб дети не убежали и умерли с ними вместе. Успев как-то отодвинуть один из таких камней, маленький мальчик в местности Крэуоге (в одном из подобных случаев) «дополз до дома соседей и рассказал им, что его отец, кажется, не обращает на детей внимания и уже два дня спит». Когда проникли в помещение, нашли мертвого отца с уже умершим другим ребенком. Рассказавший об этом факте очевидец прибавляет, что случившееся имело место перед Рождеством, в конце 1846 г., и вызвало ужас в окрестном населении. «А теперь (в 1847 г. — Е. Т.) мы видим подобные случаи по пятнадцати ежедневно, и никто уже об этом не думает». Уэстнорт, Голуэй, Клэддэг поражали почти голыми детьми и женщинами, валявшимися на дорогах и в придорожных канавах. Молодой Вильям Форстер, с которым мы еще встретимся как с одним из суровейших усмирителей Ирландии спустя тридцать пять лет, путешествовал в 1847 г. по этой стране, где впоследствии он многих преследовал и где его самого чуть не убили. Но тогда, в 1847 г., он еще никому не был известен, никакой роли не играл, и, быть может, поэтому (а может быть, и юношеская непосредственность действовала) в его глазах очень многое оказывалось весьма неблагополучно. «Когда мы отправились дальше, то удивлялись мы уже не тому, что народ умирал, но тому, что он еще живет; и у меня нет никакого сомнения, что во всякой иной стране смертность была бы гораздо больше, что жизнь многих была продолжена, а может быть, и спасена долгой наукой нужды, которой учился ирландский крестьянин, а также тем любвеобильным, трогательным милосердием, которое побуждает его делить свою скудную пищу с умирающим от голода соседом». Все, чем природа одарила Ирландию, пропадало в этот «проклятый год»; многие местности живут уловом рыбы, особенно сельдей. Сельдь могла кишеть в этом году вокруг голодающей Ирландии, но это ничему помочь не могло, ибо рыболовные снасти и сети были заложены еще с зимы, а деньги давно ушли на пищу, и выкупить не представлялось никаких шансов. «Нам остается только лечь на пол и умереть», — сказала Фостеру одна женщина, характеризуя этими словами положение своих 240 односельчан, и эта фраза, по отзыву Форстера, была в совершенном согласии с истиной. Неописуемые ужасы вопили к каждому человеку, который только соглашался хотя бы бегло поглядеть на Ирландию в это время. Впоследствии в официальных отчетах министерству сановник Форстер обстоятельно выяснил, почему именно для Ирландии нужны строжайшие меры и неослабный надзор; но в 1847 г. юноша Форстер, очевидно, еще не созрел для позднейших государственных соображений и вот что писал в своих заметках: «Я не хотел бы теперь обсуждать причины подобного положения вещей или пытаться порицать виновников. Но относительно одного факта не может быть вопроса: результат нашего социального строя таков, что огромному числу наших соотечественников и ближних, из крестьянства одной из богатейших наций, какие только когда-либо знал мир (т. е. английского государства — E. Т.), не позволено жить. Конечно, такой общественный результат, как этот, составляет не только национальное несчастье, но и национальный грех, который громко взывает к каждому христианскому гражданину, чтобы тот сделал все от него зависящее для устранения зла. Никто из нас не имеет права пользоваться ни своим богатством, ни покоем, пока по мере своих способностей не постарался очиститься от всякого соучастия в этой страшной несправедливости, которая ляжет черным пятном на истории нашей страны и сделает ее притчей между нациями».

Только что было указано, что в некоторых местностях люди уже физически являлись неспособными ни к какому напряжению, ни к какой попытке хотя бы незаконными путями добыть себе что-нибудь. В других местах преступления свирепствовали в самых широких размерах. В 1846 г. человекоубийств было совершено 170; в 1847 г. — 212. Покушений на убийство в 1846 г. — 159; в 1847 г. — 264. Разбоев на большой дороге в 1846 г. — 258; в 1847 г. — 343. Похищений и ограблений оружия (особый, являвшийся очень распространенным, — вид преступлений) в 1846 г. — 611 случаев; в 1847 г. — 1053. Случаев стрельбы по жилым помещениям в 1846 г. было 167; в 1847 г. — 257. Появлений шаек в вооруженном виде в 1846 г. — 138; в 1847 г. — 206. В общем в 1846 г. было 1503 преступления, а в 1847 г. — 2335. Сюда не входит число краж скота: таких краж в 1846 г. было около 3 тысяч, а в 1847 г. — 10 тысяч с небольшим (10 044). Отчаянное положение вещей с 1847 г. еще усилилось от болезней эпидемического характера: на дорогах, на деревенских улицах, по берегам рек — всюду лежали и разлагались под палящим летним зноем неубранные трупы людей, обыкновенно голые, ибо прикрывавшие их лохмотья вовсе не были такой ничтожной ценностью, которой могли бы пренебречь прохожие. Паника охватывала страну. В парламенте было заявлено, что нет слов описать все ужасы, творящиеся в Ирландии, что там «воздух — зачумлен», «поля обращены в пустыню», «священник и нищий умирают вместе от голода», вся Ирландия «похожа на страну, опустошенную неприятелем». Лендлорды, не получая арендной платы, конечно, выгоняли вон своих голодающих арендаторов, и те умирали целыми семьями, кое-где в пропорции ²/₃: 1, а кое-где и в еще большей пропорции. В четыре года (1849–1852 гг.), следовавшие за голодом, с занимаемых участков было изгнано более 58 тысяч семейств, состоявших в общем из 306 тысяч человек, хотя после 1847 г. урожаи картофеля были недурны: так сильно продолжало отзываться пережитое бедствие. Даже очень хладнокровные наблюдатели начинали думать, что ирландский народ, прямо вымрет без остатка в несколько лет, как ни мало вероятно такое событие.

Самый страшный период голодовки закончился зимой 1847 г.; к лету 1848 г. положение стало уже улучшаться до известной степени. И «Молодая Ирландия» поспешила уверить себя, что настало наконец время, когда народу надлежит воспользоваться этой насилу пришедшей передышкой и собственными руками защитить себя от возможности повторения подобных несчастий.

Впрочем, в 1848 г. легко было и себя, и других уверить в чем угодно; кто и о чем только не мечтал в этом году? И если возможно делить несбывшиеся надежды, разбитые мечты на «извинительные» и «неизвинительные», то к какой категории относится мечта спасти свою нацию от окончательного исчезновения?

«Молодая Ирландия» осталась после смерти О’Коннеля главной активной политической партией страны. Она образовала «конфедерацию», делами которой руководили О’Бриен, Мигир, Митчель, Даффи и другие близкие к журналу «Нация» люди. Это новое общество задалось целью взять на себя дело, неудачно и, по их мнению, трусливо веденное о’коннелевской «Ассоциацией против унии». Они ставили себе ту же цель — агитацию против унии, насчет же средств достижения этой цели выражались несколько неясно, требуя решительности, неуступчивости и прочего, но, в то же время, избегая рекомендовать определенные меры. Так шло дело, пока новый человек не внес своеобразное влияние в движение «Молодой Ирландии».

Это был сын зажиточного фермера из Куинскоунти — Джемс Лэлор. Лэлор вошел и сношения с «Молодой Ирландией» в начале 1847 г. и сразу обратил на себя внимание своею необыкновенной прямолинейностью и горячностью. Суть его взглядов заключалась в следующем. О’коннелевский способ действия был нравственно недостоен и политически нецелесообразен. Образ действий «Молодой Ирландии» — нравственно чище, ибо она не заискивает у англичан, не вступает в союз с находящимся у власти либеральным правительством, проповедует самоотвержение и прочее, но этот образ действий также нецелесообразен, ибо самая цель, поставленная себе «Молодой Ирландией», при данных условиях недостижима. Нужно стремиться прежде всего не к политической самостоятельности ирландского острова от англо-шотландского острова, а к тому, чтобы земля ирландского острова вернулась в качестве собственности к своим прежним владельцам, т. е. к ирландскому народу от нынешних владельцев, захвативших землю путем исторических конфискаций и узурпаций. Другими словами, Лэлор требовал отнятия права собственности на земли у лендлордов и передачи этого права фермерам в том или ином порядке. Это не было требованием национализации земли в точном смысле слова, и вообще Лэлор не развил никогда подробно положительной части своей программы; непосредственно он стремился к одному: к лишению лендлордов права собственности на земли.

Некоторые члены «Молодой Ирландии» считали Лэлора маниаком, который не понимает, что, возбудив на экономической почве жесточайшую борьбу классов в Ирландии, нужно абсолютно отказаться от всякой мечты о национальной независимости. Другие смотрели иначе и склонны были думать, что идея Лэлора даст движению жизненную силу, привлекая к «Молодой Ирландии» (если она эту идею усвоит) все крестьянство страны, т. е. чуть ли не девять десятых всей нации.

Касательно средств Лэлор заявлял, что исключительная почва законности выгодна англичанам, а не ирландцам, ибо законы делает парламент, большинство которого всегда английское, и не может не быть английским. Он просил поэтому «Молодую Ирландию» не делать никаких торжественных отречений от незаконных средств, ибо кто знает, что может случиться? Вместе с тем Лэлор, типичный утопист, предполагал, что лендлорды как-то могут и добром согласиться на реформу социального строя. Он с жаром указывал на то, что вот лендлорды уже сорганизовались более или менее в ирландский совет (это учреждение числилось существующим после собрания в январе 1847 г., состоявшего из 650 приблизительно земельных собственников и состоятельных людей и собравшегося в Дублине с целью разработать меры помощи стране в ее ужасном положении). Так вот, предлагал Лэлор, хорошо бы сорганизоваться и другим классам общества, фермерам, городским торговцам и ремесленникам, и соединение представителей этих организаций воедино даст нечто вроде общенационального учреждения, которое и сможет приступить к нужным реформам. Он напечатал также открытые письма лендлордам в журнале «Нация», в которых советовал им всецело слиться в своих чувствах и интересах с остальной страной. Как было это понимать, если Лэлор полагал, что земля принадлежит именно «остальной стране», а не лендлордам? И почти в то же время он заявлял, что, желая преуспеть в своей первоначальной цели, в расторжении унии, «Молодая Ирландия» должна запастись военными кадрами, т. е. крестьянством всей страны — как мелкими фермерами, так и земледельческими работниками (батраками). А эти слои народа ни за что не пойдут на борьбу за одно только расторжение унии: голод лишний раз напоминает им о нуждах более гнетущих, о требованиях социально-экономических, а не политических, не государственно-правовых. Так что «достигнуть национальной независимости можно только одним путем, — связать этот вопрос с иным вопросом, достаточно сильным, чтобы прийти в движение самому и двинуть также расторжение унии подобно тому, как железнодорожный вагон соединяют с паровозом». Этим «иным достаточно сильным» вопросом в глазах Лэлора и являлся вопрос о землевладении.

Бескровные же средства, по мнению Лэлора, были для крестьян на самом деле очень кровавы, ибо всякое замедление в действиях приносило ежедневно массу голодных смертей; поэтому он требовал от «Молодой Ирландии» более определенной практической программы действий. Он говорил, что необходимо дать лозунг народу, — решительный отказ от арендной платы лендлордам. Он убеждал «Молодую Ирландию» (т. е. Даффи, Митчеля, Мигира, Рилли и др.) взять на себя пропаганду этой тактики, ввести ее в агитационную программу «конфедеративного совета», организации, находившейся под прямым влиянием и управлением партии «Молодой Ирландии». Лэлор себя самого причислял именно к тому поколению (теперь, в 1847 г., выступавшему на арену борьбы), которое воспитало свой ум и свои чувства на проповеди журнала «Нация», которое свято верило в «Молодую Ирландию» и верит в нее. «Люди дали вам свою веру и сердца, и надежды за ваши смелые слова и ваше смелое поведение. И я сам теперь надеюсь на вас и на вашу помощь вместо того, чтобы искать кругом иной помощи и иного пути. Готовы ли вы оправдать ваши собственные речи, которые вы держали в солнечные, летние дни? И оправдать нашу веру, когда мы последовали нашему руководству?» Так писал Лэлор редактору «Нации».

«Молодая Ирландия» перед этим призывом Лэлора очутилась в серьезном затруднении. Начиная свою деятельность, она сеяла семена, которые дали неожиданно быстрые всходы. Она боролась против того, что ей казалось принижающим, сервилистическим, слишком робким в пропаганде О’Коннеля; она стремилась, во-первых, удержать в безусловной полноте и неприкосновенности идею политической самостоятельности Ирландии и воспитать в обществе чувство собственного достоинства, выдержку, готовность на жертвы. И вот вдруг обстоятельства слагаются таким образом, что О’Коннель умирает, никакой мало-мальски политически-активной группы его последователей после него не остается, полемика, которая столь удачно и с такими благородными последствиями против него велась, становится совершенно ненужной (но старому французскому афоризму — la bataille cesse — faute des combattants), наступают голодные времена, убийства и пожары, и к «Молодой Ирландии» приходят люди, готовые не то что на расторжение унии, а на перемену всего социального строя, говорящие не то что о выдержке, собственном достоинстве и прочем, а о самых крутых переворотах, заявляют «Молодой Ирландии»: «Ты говорила, что куда-то ведешь нас, советовала готовиться, — вот мы готовы; а сама ты готова ли?» Все это сделалось быстро, круто и внезапно. А что Лэлор не один — доказывали ежедневные факты. Надо было решать.

Мнение Даффи было таково. Теория Лэлора — одна фантазия. Крестьяне вовсе не способны на широкую и организованную борьбу. «Голод, страдания, рабское учение о вечном подчинении» — все это сделало их негодными к столь огромному усилию. Они почти совсем не знают, как обращаться с оружием, они деморализованы теперь надеждами на благотворительность, на общественные работы, верят они больше всего духовенству, которое не посоветует им бороться ни за что, наконец, «крестьянское восстание никогда еще не удавалось». Между тем согласиться с Лэлором значило для «Молодой Ирландии» безнадежно порвать с тем классом (буржуазией городов и средними землевладельцами), который пока больше всего помогал этой партии и со времени смерти О’Коннеля все больше переходит на ее сторону. Вследствие всего этого Даффи не хотел, чтобы их «конфедерация», их общество взяло на себя пропаганду идей Лэлора о верховном праве собственности ирландского народа на землю, об отказе от уплаты аренды и пр. Смит О’Бриен и большинство влиятельных членов партии разделяли мнение Даффи. Но Митчель, соглашаясь с неудобством для «конфедерации» брать на себя это дело, вместе с тем заявлял, что принципиально вполне разделяет учение Лэлора. Даффи и О’Бриен увидели, тем не менее, что в такое время, как они переживали, бороться против человека, имеющего ясный (хотя бы и несостоятельный) план, можно гораздо успешнее не критикой этого плана, а предъявлением своего собственного, столь же ясного. И вот Даффи выработал программу действий: 1) парламентские депутаты ирландцы должны и имеют возможность «остановить все парламентские дела», пока не будет сделана уступка их требованиям; изгнать же их не посмеют, если вся ирландская нация активно примет участие в их судьбе; 2) самая нация должна быть организована для такой борьбы, должна обладать собственной выборной организацией, объединяющей и представляющей весь народ; 3) нужно деятельно знакомить Европу и Америку с ирландскими делами и искать их симпатии и возможной помощи. Но этот план интереса не возбудил и впечатления не произвел; он казался неясным в самом главном пункте: испугается ли — и если да, то почему — Англия даже «всей ирландской нации», которая вздумала бы поддерживать своих депутатов? При неясности этого основного пункта, новый (и впоследствии сыгравший — при Парнеле — такую большую роль) принцип парламентской обструкции прошел совсем незамеченным. Лэлор продолжал пропагандировать свою мысль; Митчель помогал ему, остальная «Молодая Ирландия» продолжала противиться переносу центра тяжести и всех упований со «среднего образованного класса» на крестьянство. «Очень трудно знать ирландское крестьянство», полагали они, и так как крестьянство действительно являлось для интеллигентного класса вполне terra incognita, так как историческая репутация всех вообще чисто крестьянских бунтов, где бы то ни было происходивших, стояла — в смысле успешности — весьма не высоко в их глазах, то они продолжали противиться новому течению. Они даже боялись крестьян. «Крестьяне забросали бы нас камнями в Корке, избили бы в Бельфасте, подожгли бы для потехи конфедеративный митинг в Килькенни. Мы приобрели интеллигентных ремесленников, которые читают и думают, приобрели молодых людей в городах вообще, но, конечно, не крестьян», — так писал Даффи. Митчель вышел из журнала «Нация» и все теснее примыкал к Лэлору. Когда начался 1848 г., в Ирландии уже было налицо течение, более радикальное, нежели партия Даффи и О’Бриена, — течение Лэлора и Митчеля. «Всякая реформация порождает своих людей пятого царства, каждая революция своих якобинцев и коммунаров. Анабаптисты смотрели на Лютера, как на кардинала в черном одеянии; энциклопедисты смотрели на Вольтера, который еще признавал Творца, как на ханжу; жизнь Кромвеля подвергалась смертельной опасности со стороны фанатических левеллеров его партии; и якобинцы послали Верньо на эшафот. Конфедерация не могла избегнуть общего закона», — так характеризовал историческими примерами один из важнейших инициаторов «конфедерации» положение этого общества и всей «Молодой Ирландии» к началу 1848 г. Прямая борьба между двумя течениями сосредоточилась сначала больше всего на оспаривании О’Бриеном и Даффи мнения Митчеля, который предлагал прекратить уплату налога в пользу бедных, чтобы этим протестовать против английского правительства. Ему доказывали, что такая тактика больше всего повредит именно бедным, которые и так умирают от голода. Но это были все частности. Главное было в вопросе: мыслимо ли восстание, которого так лихорадочно добивались Лэлор и Митчель? О’Бриен, Мигир, Даффи указывали на следующее. Средний класс, аристократия, духовенство — против восстания; крестьяне не подготовлены, не вооружены, не организованы, пищи нет, дисциплины нет, военных запасов нет и не будет, денег нет. Солдат стоит в Ирландии пятьдесят тысяч человек, средств у Англии сколько угодно, она в полном мире с Европой, ничем не отвлечена мало-мальски серьезно (на чартистов Ирландия уже мало надеялась). Лэлор и Митчель могли рассчитывать на то, что возможно собрать и планомерным образом употребить энергию, сказывающуюся в бесчисленных аграрных преступлениях, если дать крестьянству такой лозунг, как утверждение ирландского народа в правах верховной собственности над землей и отказ в уплате податей. Но их оппоненты совсем не были убеждены в возможности такого «объединения энергии», и вместе с тем видели, серьезно тревожась, что дело может окончиться взрывом, совсем необдуманным, неподготовленным и наперед осужденным на неудачу. Вымирание к началу 1848 г. пошло ускоренным темпом. Еженедельные отчеты об умерших, по словам современника, напоминали бюллетени какой-нибудь жестокой войны. В деревне Балларэрде из 55 человек не осталось ни одного, в другой деревне из 143 за несколько месяцев осталось 50, в третьей из 200 умерло 54, в четвертой (Дэлисе) из 90 — умерло 60, в пятой из 260 умерло 80… Такие цифры непрерывно появлялись в газетах, оставляя впечатление, что вымрет не четверть населения, а вся нация, если будет так продолжаться. Разорение самое полное постигло торговый класс, ремесленников, духовенство (католическое): в чисто земледельческой стране такое бедствие, как неурожай, и не могло локализоваться в пределах одного только крестьянского класса. Эмиграция принимала огромные размеры. В несколько первых месяцев уже около ста тысяч человек эмигрировало в Соединенные Штаты и Канаду, часто без единого пенни за душой, из них, по официальным данным английской администрации, 6100 человек погибло во время пути, на пароходах, 4100 тотчас по прибытии, 5200 — и больницах и 1900 — в городах, где они поселились. А по неофициальным, но вполне достоверным сообщениям «эмигрантского общества в Монреале» из этих 100 000 погибло более 20 000 человек. Нечто безвыходно-страшное надвигалось на страну. Помимо голода, болезни свирепели все более, врачей не было, лекарств не было, больниц не было в нужном количестве; священники и причт ухаживали за больными, заражались и умирали десятками, и ни их, ни пациентов, умиравших вместе с ними, некому было хоронить. Правительство затеяло было общественные работы с целью помочь беде. Конечно, все бросились на эти работы, чуть ли как не на единственно верный кусок хлеба. В октябре 1846 г. таких работников было 114 000 человек, в ноябре — 285 000, в декабре — 440 000, в январе 1847 г. — 570 000, в феврале — 708 000, в марте — 734 000 человек. Расходы правительства были колоссальны, работ, подходящих для этой рабочей армии, не находилось, и администрация вдруг решила отказаться от этой мысли, т. е., поманив надеждой на избавление от голодной смерти, предоставить голодающих их участи. 20 марта 1847 г. было уволено 20 % рабочих, и увольнения продолжались необыкновенно круто. Еще в марте (1847 г.), как сказано, общественными работами питалось 734 000 человек; в первую неделю апреля их было уже 525 000, в первую неделю мая — 419 000, в первую неделю июня — 101 000, а в конце июня — 28 000 человек; к концу года вся затея была ликвидирована. Была организована раздача пищи в столовых, организованных правительством, и, например, в течение только июля 1847 г. эти столовые выдавали более трех миллионов порций взрослым (3 020 712) и 755 тысяч порций малолетним. Это было действительно «величайшей попыткой», когда-либо сделанной, бороться с голодом, — как выразился сэр Бэргойн, и стоило это немного (сравнительно со средствами казначейства и с достигнутыми результатами); ни казенные, ни пожертвованные частными лицами деньги не были по пути украдены чиновниками, но пошли на то дело, для которого предназначались. И все-таки этого было мало, и благотворительность оказывалась бессильной в борьбе с бедствием. Смертность, все возрастая, являлась самым грозным из всех бедствий этого времени. Призрак смерти всей нации витал над образованными классами, ежедневная угроза личной гибели давила крестьян, уволенные сотни тысяч рабочих с общественных работ страшились эмигрантских пароходов, казавшихся (и бывших для многих) пловучими гробами; работы не находили; милостыни не у кого было просить. Число преступлений возрастало, число казней и ссылок в Австралию повышалось параллельно. Голодное лето сменилось голодной зимой. Пришел новый год, наступил февраль.

Гроза разразилась неожиданно. В Ирландию пришло известие, потрясшее всю Европу: бежал Луи-Филипп, была провозглашена республика во Франции, Ледрю-Роллен и социалист Луи-Блан стали членами правительства. Вспыхнули революции в германских государствах, от Пруссии до Бадена, от Австрии до Вюртемберга, в Италии, в Венгрии. Все закружилось в таком вихре, что уже трудно было разобраться, где граница, отделяющая возможное от невозможного. В Германии этот год назвали «das tolle Jahr»; во всемирной истории чрезвычайно мало можно насчитать подобных бурь. Наступило такое полное господство внезапного, такое всеобщее и болезненно-сильное нетерпение, такое убеждение в необходимости и возможности «теперь или никогда» воспользоваться крушением всего политического порядка в Европе, что и не похожие на Ирландию страны загорались общим пожаром. «Молодая Ирландия» забыла весьма быстро все свои возражения против Лэлора и Митчеля. Все наши читатели помнят, верно, то место в сочинении Щедрина «За рубежом», где он говорит о впечатлении, произведенном на него и его сверстников известием о февральской революции, и где он вспоминает, что из Франции «воссияла» его поколению уверенность, «что золотой век не позади, а впереди». То же выражение читаем мы и у одного из вождей «Молодой Ирландии»[51]: «Молодым глазам новая республика представлялась подобно лучшей утопии, подобно золотому веку человеческой свободы и прогресса». Они решили, что, борясь против Лэлора и Митчеля, они, тем не менее, всегда готовы были рискнуть своей жизнью, если бы представился случай, «а тут, конечно, был чудесный случай», но их точному выражению. «Когда стоны голодающего народа стояли в ушах, известие о могущественном угнетателе, разбитом и изгнанном из его владений гневом массы, звучало как послание с неба». В «конфедерации» послышались чисто революционные речи, в журнале «Нация» стали печататься боевые призывы. «Удобный для Ирландии случай пришел, благодарение богу и Франции… если нужно, мы должны умереть скорее, нежели пропустить этот провиденциальный час, не дав ему освободить нас». Шансы удачи восстания были совершенно ничтожны, не было организации и подготовки, как они были пятьдесят лет тому назад, в эпоху Тона и Фицджеральда, не было оружия, был измученный голодом, быстро вымирающий народ, и не существовало, опять-таки в противоположность тому, как за пятьдесят лет, военного союза с Францией. Ламартин прямо заявил от имени республиканского правительства о мирной политике Франции, и ничего подобного былой вооруженной помощи со стороны французской республики Ирландия ожидать не могла. И все-таки прежние возражения не были слышны, чувство всецело управляло теперь действиями партии; главный аргумент — бесполезное пролитие крови — стушевывался в их глазах еженедельными таблицами смертности, похожими, как было сказано, на бюллетени жестоких битв. «Хуже не будет!» — эта мысль царила весной 1848 г. в Ирландии. Ирландский парламент и своя исполнительная власть, свой флаг, своя национальная гвардия, общественная безопасность и покровительство, контроль всех должностей, народный суверенитет над ирландской землей — вот какие требования выставляла теперь «Молодая Ирландия». Последний пункт — провозглашение верховного права собственности ирландского народа над землей — был взят из программы Лэлора; тактика же теперь заключалась в требовании непосредственной борьбы против английского владычества. И в это же время всколыхнулось притихшее движение чартистов в самой Англии; в глазах уже было не надеявшихся на чартизм ирландцев это вдруг приняло размеры нового огромного, небывало счастливого шанса в борьбе против общего врага. Дублинское городское управление, «комитет граждан», наскоро образованный из членов «конфедерации» и других радикальных элементов, митинги, вдруг как из-под земли: выраставшие во всех ирландских графствах, спешили посылать свои восторженные приветствия новому французскому правительству. Даже старая «Ассоциация против унии», хранившая заветы О’Коннеля, приняла ужасающий тон относительно Англии. Самый влиятельный, сдержанный человек из всей «Молодой Ирландии», к которой он только около этого времени и примкнул, Смит О’Бриен все больше воспламенялся общими надеждами. Революционное отделение другого острова (Сицилии) от своей метрополии (неаполитанского королевства) представлялось «Молодой Ирландии» знаменательным для нее примером, и о Сицилии много говорилось на митингах. Было решено под влиянием О’Бриена начинать восстание не раньше уборки полей, чтобы не лишить изголодавшийся народ еще и в этом году пищи. Но Митчель был против откладываний и указывал на удачные внезапные восстания в Париже, Вене, Берлине. Ему возражали, что там народ был долго подготовляем, что там действовали тайные общества и прочее и что нужно, наконец, время для закупки оружия и военных запасов, а прежде всего для сбора денег, которых нет. Митчель был непреклонен. Он указывал, что пока в народе пробудился и еще есть революционный пыл, нужно этим пользоваться, ибо энтузиазм нельзя откладывать по произволу, до уборки полей. В намять деятелей 1798 г. Митчель в 1848 г. назвал основанную им газету «Объединенный ирландец» и в этой газете требовал немедленных действий (газета издавалась три с половиной месяца и прекратилась в конце мая 1848 г.).

Это было нечто крайне своеобразное, благодаря особым условиям великобританского государства. Митчель заявлял вице-королю из номера в номер, что он, вице-король, хорошо бы поступил, если бы убрался прочь, пока возможно. «Я не ожидаю ни справедливости, ни милости, ни благородства от вас, и если я попадусь в ваши руки, приглашаю вас не оказывать мне пощады, как и я, да поможет мне в том господь, не окажу ее вам», — так беседовал он в газете с представителем английского правительства. Он заявлял, что нет никакого заговора, ничего тайного, но Англия должна быть готова к тому, что всеобщее возмущение уничтожит ее владычество в Ирландии. По мнению Даффи и «Молодой Ирландии», Митчель ошибался в том, что слишком уж надеялся на стихийное начало и стихийную мощь революционных движений, которые не нуждаются в подготовке, и проч. Оппоненты Митчеля полагали, что это — увлечение и что такая идея хороша «для поэзии и риторики, но неосновательна для практических целей». Вольф Тон, указывали они, работал восемь лет, пока началось восстание; сами они (т. е. «Молодая Ирландия»), еще когда жив был Дэвис, тоже рассчитывали на более или менее отдаленные времена. Теперь же они уже согласны не откладывать, но не понимают нежелания Митчеля подождать хоть несколько недель. Таковы были эти разногласия.

Вице-король Кларендон был настолько любознателен, что знал все решительно о деятельности как «Молодой Ирландии», так и Митчеля (который, впрочем, беспрестанно к нему в печати обращался). Он поместил 12 тысяч солдат в Дублине, рассыпал гарнизоны по нескольку тысяч во всех более или менее значительных городах, усилил надзор на полях и ждал.

«Молодая Ирландия», торопясь и боясь, что Митчель слишком поспешит, принялась за приготовления. 15 марта 1848 г. состоялся в Дублине огромный митинг, на котором О’Бриен заявил о том, что нужно добиваться у английского правительства немедленного дарования самоуправления Ирландии, что нужно вместе с тем теперь же молодым людям приняться за изучение военного дела и т. д. После него говорил Мигир, высказавший, между прочим, следующее: «Если мы добьемся успеха — о! подумайте о радости, о восторге, о славе этой старой ирландской нации, которая в тот же час станет снова молодой и сильной. Если мы потерпим неудачу, стране не будет хуже, нежели теперь. Голод более беспощаден, нежели штык солдата». Подобный же митинг повторился спустя четыре дня. Лорд Кларендон, вице-король Ирландии, возбудил уголовное преследование против О’Бриена, Мигира и Митчеля за их речи и статьи; впрочем, времена стояли такие, что их оставили до суда на свободе, хотя действительно, по выражению первого министра лорда Росселя, в Ирландии говорилось «нечто неслыханное». Адресы французской республике один за другим летали из Ирландии и Париж. О’Бриен во главе депутации поехал в Париж представиться французскому правительству. Принял их Ламартин. Ламартин в качестве дипломата много на своем веку лгал, но так как он, сверх того, был еще и поэт, то лгал он почти вдохновенно, перевоплощаясь во что угодно по произволу, голос его, говоривший не то, что он думал, вибрировал и дрожал точь-в-точь так, как если бы Ламартин излагал сердечные, затаеннейшие свои чувства. Временное французское правительство боролось в это время с многочисленными и серьезными внутренними затруднениями и, конечно, меньше всего могло заняться ирландцами. И Ламартин никакой помощи им не оказал, и даже не обещал, но сделал это ласково и задушевно. Депутация вернулась в Ирландию ни с чем, но вовсе не разочаровала своим неуспехом «Молодую Ирландию». Агитация продолжалась; возбуждение так росло, что сын О’Коннеля и все умеренные элементы, группировавшиеся вокруг совсем отошедшей на задний план «Ассоциации против унии», громогласно заявляли, что при некоторых условиях восстание есть только «вопрос времени и расчета», а вовсе «не преступление». Образовалась «протестантская ассоциация» с целью борьбы против унии; призрак восстания вырисовывался все явственнее. Ходили упорные слухи, что лорду Росселю близкие ему люди советуют уступить, дать самостоятельный парламент Ирландии во избежание кровопролития. Английская пресса, даже «Times», стала говорить об отмене унии совсем не в таком непреложно-отрицательном тоне, как всегда. Но болезненно-быстрый рост революционного настроения временами тревожил О’Бриена: все-таки это были митинги, статьи, крики, возбуждение, но не деньги, не оружие, не организация. Митчель выражал (и очень талантливо) бесконечную ненависть к Англии, вроде той, которую чувствовал Вольф Тон, но Даффи сознавал, что на этом сходство и кончалось: «У Тона планы революции были так же тщательно проектированы, как у инженера план моста через большую реку или подводного туннеля». А теперь, в 1848 г… было много страсти, но мало холодного рассудка, и еще меньше организации, дисциплины и средств.

Между тем грандиозная манифестация чартистов в Лондоне провалилась, не произведя никакого эффекта, и английское правительство решило действовать теперь относительно Ирландии смелее. Был проведен закон, каравший пожизненной ссылкой всякие печатные или устные призывы к оружию для произведения политических перемен. О’Бриен в парламенте противился этому биллю, говорил о том, что, подавляя свободу речи, лорд Россель может сделать Ирландию республикой и прочее, но ничего не вышло. О’Бриен отправился в Ирландию и приступил к объезду городов с целью смотра и знакомства с имеющимися в наличности силами. Решено было, чтобы страна избрала «совет трехсот» и чтобы все желающие записывались в списки имеющей образоваться национальной ирландской гвардии. Вице-король запретил как избирательные действия, так и записывание в эту гвардию. Уже был конец мая, во Франции явственно обозначалось обратное течение, в Германии также буржуазия все более тяготела к правительственной власти. Эти явления еще более укрепляли английский кабинет в его решимости действовать наступательно. Как раз произошли процессы О’Бриена и Мигира, преследование против которых было начато, как сказано, еще в марте. О’Бриен был оправдан присяжными, относительно Мигира также не было достигнуто требуемого законом единогласия: общее настроение сказывалось на присяжных. Оставался третий подсудимый — Митчель, арестованный перед самым судом и сидевший в тюрьме. За ним были статьи, наиболее резко и открыто приглашавшие к вооруженной борьбе, и в его журнале давались также, например, советы обливать войска серной кислотой. «Молодая Ирландия», во многом совсем не согласная с Митчелем, решила, что нужно или устроить ему побег в случае осуждения, или как-нибудь иначе спасти его, чтобы в народе не произошло упадка духа. О’Бриен и его друзья решили запросить размножившиеся в Ирландии клубы, готовы ли они к более или менее решительным действиям. В Дублине и близ него было 30 клубов, в Корке — 11, в местах около него — 6, в Килькенни — 4, в Лимерике и Уотерфорде по одному, в городах и селах Тайперери — 10, в Уэксфорде — 4, в Эннисе — 1, в Эльстере — 3, в Голуэе — 1, кроме того, Лэлор утверждал, что в чисто земледельческих округах все готово к восстанию, как там все всегда было готово к аграрному движению. Но оружия почти не было; даже если бы все эти клубы (а в каждом было 200–300—400—500 человек) действительно были бы хорошо вооружены, то главная масса (крестьянство) все же явно в этом отношении страдала. Ничего не удалось сделать до суда. Митчель был обвинен (23 мая 1848 г.) уже на основании нового закона о преступных призывах к оружию и приговорен к каторге. Много арестов было произведено на улицах Дублина до и в день суда; осужденного сейчас же под усиленным конвоем отправили на заготовленный заранее лордом Кларендоном военный пароход, который и должен был отвезти его в двадцатилетию каторгу. Жена и дети остались без всяких средств, но в их пользу было собрано около 1800 фунтов стерлингов.

Агитация не прекратилась с гибелью Митчеля. Основалась, новая газета, стали выдвигаться новые люди его же направления; Лэлор действовал неутомимо. Но каждый день приносил новые и новые выгоды английскому правительству, и восстание становилось все невозможнее. В двадцатых числах июня произошло кровавое восстание и усмирение рабочих в Париже; это событие имело колоссальное влияние на все европейское общество, на Ирландию же особенно. Во-первых, вице-король уже вполне уверенно ждал столкновения, зная определенно, на чьей стороне будет победа; во-вторых, революционное настроение в Ирландии, как и везде, получило страшимый удар при известии об июньских днях; в-третьих, убийство инсургентами парижского архиепископа возмутило все католическое духовенство и оттолкнуло его от какой бы то ни было симпатии к революционерам. Лорд Кларендон мигом дал сигнал имевшейся в его распоряжении прессе пропагандировать мысль, что «Молодая Ирландия» мечтает прежде всего об истреблении католических архиепископов, наподобие «своих парижских собратьев». Аресты усилились. Мигир, Мартин, Даффи и масса других видных лиц были арестованы в начале июля. Принялись за клубы, которых с конца мая по июль расплодилось чрезвычайно много, так как О’Бриен хотел сделать их ячейками будущего инсуррекционного комитета и организационными единицами восстания. Их было в июле 1848 г. около 150, и в них записалось около 50 тысяч человек. Вице-король вознамерился их закрыть, но клубы решили сопротивляться, и их представители регулярно извещали О’Бриена о количестве приобретаемого оружия. Тогда вице-король потребовал особым извещением, чтобы обладающие оружием лица предъявили таковое. Собрание представителен клубов колебалось относительно того, что ему предпринять. Одни говорили, что нужно немедленно начинать восстание, ибо после обысков и отнятия оружия это будет совсем невозможно. Другие (во главе с О’Бриеном) полагали, что оружие можно припрятать и ждать. Последнее мнение восторжествовало. Была образована директория из 5 человек, которая должна была руководить будущим восстанием. Восстание предполагалось в августе, но вышло не так. Вице-королю необходимым представлялось арестовать еще несколько сот человек, и нужно было для этого приостановить действие habeas corpus’a. Актом парламента habeas corpus в Ирландии был объявлен приостановленным 24 июля. Когда известие о том, что этот акт победоносно, без всякой задержки, прошел во втором чтении и через два дня станет законом, впервые было протелеграфировано в Ирландию, вопрос о восстании внезапно стал совершенно безотлагательным. Грозил самым несомненным образом арест О’Бриену и массе других лиц, в руках которых сосредоточивались все нити предприятия; никто не сомневался, что едва только вице-королю будет дано знать из Лондона о приостановке habeas corpus’a, тотчас же он арестует вождей предполагаемого восстания, которых он пока не мог захватить именно вследствие отсутствия ясных улик. Мало того, эта приостановка habeas corpus’a снабжала вице-короля также возможностью без допросов, без предъявления обвинений держать арестованных под замком сколько понадобится. Диллон и другие предводители решили ни за что не отдаться без сопротивления и начать восстание. Их преследовал кошмар о’коннелевской уступки сэру Роберту Пилю за пять лет до того; им казалось, что если теперь, после всех своих изъявлений и призывов, не будет ими сделано никакой попытки, то Ирландия окончательно во всех изверится и отчается. И все-таки у них оружия в достаточном количестве не было, денег не было, предводителя не было, духовенство и среднее сословие, испуганные еще проповедью Митчеля и Лэлора и парижскими июньскими днями, были против них, и Англия была спокойна и сильна. Положение было совершенно отчаянное. Даффи это сознавал так же хорошо, как и О’Бриен, как и Диллон; и они все-таки полагали, что другого исхода нет. 23 июля. (1848 г.) в Эннискорти О’Бриен объявил о начале восстания.

Решено было начать с Килькенни по чисто стратегическим соображениям. Когда О’Бриен с товарищами выехали в Килькенни, большая толпа провожала их в поле приветственными криками и песнями. По пути в деревне Грэге встретил О’Бриена один старый ветеран восстания 1798 г., обнял его и горячо желал ему успеха. В Кэллэне они были окружены огромной толпой возбужденно их приветствовавших крестьян, в Кэррине все население выбежало к ним навстречу, предлагая свою помощь. Пока это происходило, из соседних городов уже шли войска, 1200 человек с четырьмя пушками. Об успешном конечном отражении неприятеля от городка совсем невозможно было и думать. О’Бриен знал, что тотчас же к этому отряду подойдут подкрепления из близлежащих местностей. Он спросил у собравшихся, могут ли они выставить теперь же, пока войска не пришли, в один час, шестьсот вооруженных людей. Это оказалось невозможным, и О’Бриен с товарищами выехали в Кэшель. После их отъезда пришел значительный отряд под предводительством одного из деятельнейших членов «Молодой Ирландии», но им оставалось разойтись. Хаос, внезапность предприятия, неподготовленность, отсутствие выработанного плана жестоко давали себя чувствовать. Например, видный член дублинского клуба О’Доног поехал в Килькенни, а тамошние клубисты схватили его, решив, что это английский шпион, и с торжеством повезли в Дублин обличать; там только выяснилась ошибка.

В Кэшеле также были люди, готовые начать восстание, но когда это понадобилось неожиданно, чуть не в один час, большинство растерялось. В Килленоле несколько сот человек пошло за О’Бриеном; окрестные священники уговаривали крестьянство не присоединяться к бунтовщикам. О’Бриен, Диллон, Стивенс (молодой человек, до тех пор совсем неизвестный) и их товарищи учили свой отряд стрелять, заряжать ружья и т. д. Они переходили из деревни в деревню, и их отряд то увеличивался, то, после речей подходивших священников, уменьшался. Главная квартира О’Бриена была в Килленоле. Через три дня после начала дела английские драгуны приблизились к деревне. Наскоро была возведена баррикада в самом узком месте единственной доступной дороги. Командир отряда потребовал пропуска, но инсургенты отказали ему и спросили, не арестовать ли О’Бриена, он пришел. Офицер ответил, что своим честным словом удостоверяет в неимении никаких поползновений против О’Бриена и кого бы то ни было, а просто им нужно пройти через Килленоль. Тогда весь отряд по одиночке пропустили через баррикаду.

Поразило всех участников дела, что это, казалось бы, ничтожное происшествие страшно подняло дух крестьян, которые тотчас же стали стекаться к О’Бриену: переговоры и просьбы военного отряда служили как бы доказательством силы восставших. Вообще абсолютно никто из инициаторов не знал, чего можно, а чего нельзя ожидать от крестьян, и те все время изумляли их разными внезапностями и странностями. Ясно было присутствующим одно: невероятное физическое истощение деревенских жителей; двухлетняя голодовка была еще слишком свежа в памяти и напоминала о себе ежеминутно. Лагерь инсургентов представлял собой живописное и пестрое зрелище: оружие особенно было разнообразно и в общем невысокого качества; пестрели национальные одежды, зеленые флаги. Численность маленького отряда постепенно увеличивалась.

Вскоре после бескровной встречи с драгунами О’Бриен собрал совет. На этом совете было высказано мнение такого рода. Необходимо теперь же объявить навсегда свободными от уплаты аренды лендлордам тех крестьян, которые примкнут к восстанию; имения же лендлордов, которые воспротивятся восстанию, должны быть конфискованы и доходы с них пойти на военные нужды инсургентов. О’Бриен провалил это мнение, ибо он всегда противился подобным мерам относительно собственности.

Некоторые думали, что это — единственное средство разом привлечь все крестьянство, что иначе ничем вся попытка не окончится. О’Бриен настоял на своем, и с этого момента всякая надежда на успех исчезла среди людей, разделявших взгляды Лэлора. Инициаторы решили разделиться и отправиться для одновременного поднятия населения в соседние деревни.

Между тем дублинские клубы также оказались захваченными совершенно врасплох. Решено было двумстам членам клубов по частям выйти из Дублина и усилить отряд О’Бриена, а другим оставаться в столице и, когда гарнизон ее уменьшится вследствие необходимости преследовать инсургентов в стране, захватить Дублин в свои руки. О’Рилли, один из деятельнейших «молодых ирландцев», хлопотал над осуществлением этого плана вместе с юристом Барри, давно уже участвовавшим в политической жизни клубов. Все шло хорошо, но как раз накануне экспедиции из Дублина О’Рилли, к своему изумлению, был уведомлен, что у его товарища по делу, Барри, есть один недостаток: он — английский шпион. Любопытно, что об этом обстоятельстве подозревали довольно давно, но забыли предупредить О’Рилли. Произошло смятение между теми 200 лицами, которые собирались присоединиться немедленно к О’Бриену. Так как Барри все знал, то они боялись попасть в западню, и в конце концов их экспедиция не состоялась. В Лимерике дело пошло несколько удачнее для инсургентов, но сноситься с О’Бриеном становилось все труднее, вследствие непрерывных арестов и захватов посылаемых людей с известиями. Лагерь инсургентов расположился недалеко от Лимерика, ночью освещался кострами и войска к нему не приближались. Инсургенты перехватывали где могли почту, обезоруживали сопровождавших ее людей, рассылали эмиссаров по деревням с целью призыва новых сил в свой лагерь. Но вербовка шла туго, ибо крестьяне прямо отвечали, что если О’Бриен не может их прокормить и не хочет насильственного отнятия чьей бы то ни было собственности, то они не пойдут, а будут сами добывать себе пищу. Администрация между тем тревожилась весьма сильно и спешно защищала все подступы к более значительным пунктам, где можно было ожидать нападенья неприятеля. Но слабость инсургентов не могла не обнаружиться очень скоро: они никак не могли начать наступательных действий. В Баллингэри наконец произошло столкновение… Правительственный отряд встретил здесь баррикады, сооруженные инсургентами, которыми тут предводительствовал сам О’Бриен. Сначала английский отряд бежал и спрятался в большом двухэтажном доме на дороге; недисциплинированные крестьяне-инсургенты, вопреки планам О’Бриена, с криком бросились к этому строению. Их еле удалось удержать. Взять в плен укрывшихся было очень трудно без артиллерийских орудий, которых у О’Бриена совершенно не было. Решили было принудить их к сдаче посредством дыма, как это делал генерал Пелисье во время борьбы с алжирскими арабами, прятавшимися в пещерах. Сидевшие в доме начали переговоры: О’Бриен требовал у них прежде всего выдачи оружия. Во время переговоров осаждавшие неосторожно расположились около окон, и неожиданно из дома грянул залп, за ним другой. Крестьяне бросились бежать, О’Бриена его друзья всеми силами старались увести ввиду невозможности что-либо сделать; убитые и раненые почти только одни и оставались около дома. О’Бриен явно стремился попасть под пулю, но это не удалось. Присоединившись к толпе крестьян, он увидел, что священник убеждает их разойтись немедленно по домам. О’Бриен стал спорить, его никто не слушал. Пришел другой полицейский отряд и продолжал перестрелку. Вся совершенно отчаянная храбрость О’Бриена, изумившая даже англичан, была вполне бесплодна при окружавших условиях. И он, и его друзья убедились при Баллингэри, что те самые люди, которые с риском быть немедленно убитыми или впоследствии повешенными, совершали по всей стране бесчисленные аграрные нападения, тут же не хотят сражаться, не знают зачем сражаться, смотрят угрюмо, слушают рассеянно, повинуются священнику, что так делает большинство. И с отчаянием «Молодая Ирландия» говорила, что голодных людей нельзя вести в битву, что без запасов, без провианта, без обоза нельзя ничего сделать. Вечером вожди под проливным дождем бежали, преследуемые неприятелем. Мак-Мэнэс был арестован спустя несколько дней после проигранного дела, Мигир и другие попали в руки полиции также очень скоро, потому что вся страна кишела солдатами и полицейскими чинами, искавшими предводителей восстания. Спустя неделю около станции железной дороги, в поле, был узнан и арестован О’Бриен.

«Они скверные подданные, а как бунтовщики — еще хуже», — сострил в те дни один старичок, следивший за происшествиями. Многие не могли простить О’Бриену его внезапной попытки. Они были того мнения, что в марте 1848 г. восстание удалось бы или по крайней мере имело бы больше шансов, потому что под влиянием европейских событий, оживления чартизма в Англии, довольно сочувственного отношения католического духовенства революционеры имели под собой серьезную почву, даже без особой подготовленности чисто военной, технической. Если бы, пропустив этот момент, они отложили восстание на осень и зрело подготовились, то тоже, может быть, были бы известные шансы. Но затевать дело ни весной, ни осенью, а среди лета, когда боевого настроения в народе и (после парижских июньских дней) сочувственного отношения в духовенстве уже нет, а подготовки еще нет, значило идти на верную гибель. Лица, порицавшие О’Бриена, говорили, что делать внезапные сюрпризы в таком деле совсем непозволительно и не оправдывается никакими соображениями. Указывали, что не было все время денег, а между тем (но уже после поражения при Баллингэри) из Америки прибыли десять тысяч фунтов стерлингов, отосланные в Ирландию со всей поспешностью, едва лишь пришла весть о внезапном решении О’Бриена. Клубы тоже, захваченные врасплох, не успели мобилизовать своих сил: значит, были и деньги, и люди, но внезапность дела помешала использовать то и другое. Далее, указывали и на нежелание О’Бриена привлечь крестьян обещанием перемен в аграрном строе, на равнодушие крестьян к чисто политическим вопросам, на незнание крестьянства. Критики и горечи было много. И прежде всего, основываясь на мнении, что для успешной войны нужен как энтузиазм, так и обоз, упрекали О’Бриена, что он бросился в борьбу, надеясь на людей, у которых не было в данный момент ни того, ни другого.

Начались политические процессы и осуждения. Процесс О’Бриена длился девять дней и закончился 9 октября (1848 г.). До суда все время он сидел в строжайшем заключении; судоговорение происходило в Клонмэле. Подсудимый ничего не отрицал из тех фактов, которые происходили за короткий период восстания. Его обвиняли в наиболее тяжкой форме государственной измены; член английского парламента, потомок одной из царствовавших некогда в Ирландии династий, человек, снискавший себе общее уважение среди самых различных ирландских партий, он привлекал к себе особенное внимание. Во время процесса обвинение утверждало, что именно влияние французской февральской революции могущественно содействовало тому, что О’Бриен примкнул к партии решительного переворота; защита этого пункта не оспаривала. Дело защиты на той почве, на которой велся процесс вообще, было совершенно безнадежное. О’Бриен держался все время вполне спокойно и столь же спокойно выслушал обвинительный приговор присяжных. Председатель суда лорд Блэкборн предложил ему воспользоваться обычным правом заявить, что он находит нужным в своих интересах, перед постановлением приговора о наказании. О’Бриен встал и сказал громким голосом: «Милорды, я не намерен входить в какое-либо отстаивание своего поведения, как бы мне ни хотелось воспользоваться случаем сделать это. Я вполне удовлетворен сознанием, что я исполнил свой долг по отношению к моей стране, что я сделал только то, что, по моему мнению, входило в обязанности каждого ирландца. И я теперь готов перенести последствия того, что я исполнил свой долг по отношению к родине. Приступайте теперь к вашему приговору». Тогда председатель, обращаясь к прочтению приговора, сказал, что ввиду просьбы обвинивших подсудимого присяжных заседателей суд сообщит вице-королю о ходатайстве присяжных в пользу смягчения наказания. Вместе с тем лорд Блэкборн изъявил горестное сожаление об отсутствии всякого раскаяния у подсудимого. «О, если бы вы посмотрели на ваше преступление, как смотрит на него каждое разумное существо; если бы вы почувствовали и сознали, что оно на самом деле в основе столь же противно интересам человечества, наставлениям и духу исповедуемой нами божественной религии, насколько и враждебно положительному закону, тому закону, насилие над которым сопровождается теперь потерей вашей жизни. Те немногие слова, с которыми вы обратились к суду, не позволяют мне — говорю это с величайшей грустью — распространяться дальше об этом предмете. Теперь только остается суду произнести смертный приговор. Этот приговор состоит в том, что вы, Вильям Смит О’Бриен, будете взяты отсюда и отведены в место, откуда вы пришли, оттуда отвезены на плетенке к месту казни, и там будете повешены за шею, пока вы не умрете, затем ваша голова будет отделена от туловища, а туловище разделено на четыре части для того, чтобы о этими частями было поступлено, как сочтет за благо ее величество».

Спустя несколько дней смертный приговор постиг Мак-Манэса, О’Донога, Мигира. Впоследствии участь осужденных была смягчена, несмотря на энергичные их протесты против этого смягчения; они были сосланы в каторжные работы в Австралию. Отчаянная попытка Лэлора начать восстание уже после разгрома и ареста «Молодой Ирландии» окончилась убийством одного из полисменов и одного из инсургентов. Мрачный всюду конец 1848 г. был тяжел в Ирландии. «Что касается служения Ирландии, — писал Лэлор Чарльзу Даффи, когда уже все было потеряно, — то от служения Ирландии, какова она есть, я отказываюсь. Гробовая крышка захлопнулась над последней надеждой нынешнего поколения».

Одни плыли в Австралию, закованные в ручные и ножные кандалы; другие сидели в тюрьмах, третьи находили и для себя место на эмигрантских пароходах, увозивших в Америку целыми десятками тысяч в течение всего 1848 г. ирландских крестьян. Страница, которую «Молодая Ирландия» вписывала в историю своей земли, была закончена.

Один из самых влиятельных органов («Edinburgh Review») не мог воздержаться от восторга перед деятельностью вице-короля, лорда Кларедона: «Вместо того, чтобы агитация сокрушила правительство, само правительство, при аплодисментах всей империи, с триумфом сокрушило агитацию».

Впечатление легкости и полноты победы было чревато последствиями, ибо соединялось с почти презрительным отношением к побежденным. Это чувство держалось довольно долго, не даром же такой знаток Англии, как Монтескье, сказал об англичанах, что они не любят отрешаться от чувства презрения («ils ne reviennent pas du mepris» [52]). Поэтому и пробуждение Ирландии оказалось для Англии в 60-х годах таким болезненным. Но в эпоху разгрома «Молодой Ирландии» не только англичане, а и враги их, еще не представляли себе, какую новую форму борьбы выберет то поколение, которое в годы голода и восстания только выходило из детского возраста.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ [53]

Крушение революционных попыток 1848 г. в связи с все усиливавшейся эмиграцией, в связи с все растущей смертностью создало в Ирландии 50-х годов глубокую общественную реакцию. Апатия, владевшая страной в 50-х годах до выступления фанианства, носила гораздо более злокачественный, так сказать, характер, нежели, например, некоторая общественная реакция, наблюдавшаяся в Ирландии впоследствии, в 70-х годах, до Парнеля, или в 90-х, после смерти Парнеля. За это десятилетие (1849–1859 гг.) политический пессимизм приводил одних к полному, безнадежному равнодушию, других — к отчаянию. На почве этой общественной реакции оказалась тщетной единственная сделанная за эти печальные годы попытка опять возобновить борьбу за лучшее будущее голодающего народа. Эта попытка была сделала эпигонами разгромленной в 1848 г. «Молодой Ирландии», и отметить ее в нескольких словах следует хотя бы потому, что ее полная неудача также была одним из психологических моментов, на время отвративших ирландскую молодежь от всяких попыток конституционной, легальной борьбы и толкнувших впоследствии многих на путь фенианской деятельности.

Вот в чем эта попытка заключалась.

Даффи, Кроуфорд, Лэкэс, Мур и другие решили воспользоваться всегда существовавшими в разных частях Ирландии течениями в пользу аграрной реформы и основали в 1852 г. «Лигу юга и севера», которая имела целью добиться у парламента серьезных перемен в области арендных отношений. Конечно, ввиду упадка настроения под влиянием обидных воспоминаний о 1848 г., ввиду страшного опустошения страны после голода и непрерывно шедшей эмиграции эта лига надеялась главным образом на мирные средства и на парламентскую деятельность. Эпигоны «Молодой Ирландии» видели в этом не отказ от былых своих взглядов, высказанных в эпоху борьбы с О’Коннелем, а обусловливаемое временными обстоятельствами обращение к такому средству, которое отвергалось ими и прежде только в качестве исключительного, каким оно должно было быть по воззрениям О’Коннеля. Установление более выгодных для арендаторов условий земельного держания, большая определенность и большая длительность сроков аренды, обеспечение арендатора от произвола лендлорда, признание за арендатором прав на возмещение расходов по улучшениям в хозяйстве, произведенных им на земле лендлорда (в случае если лендлорд выселит его с занимаемого участка), — таковы были главные домогательства новообразованной лиги. Между прочим, лига агитировала в пользу учреждения в каждом округе особой ассоциации фермеров и сочувствующих им лиц, чтобы путем морального давления, угрозой общественной опалы и отлучения (слово «бойкот» еще не существовало) препятствовать кому бы то ни было селиться на участке, откуда несправедливо, был выгнан прежний арендатор. Католическое духовенство, после поражения революционеров более чем когда-либо приверженное идее повиновения английскому правительству, провалило эту лигу в простом народе, а всякие расчеты на борьбу в парламенте пришлось оставить, после того как двое из самых способных и многообещавших ирландских депутатов — Киг и Сэдлайер — оказались сознательными обманщиками, политическими авантюристами, которые по соображениям личной карьеры изменили делу борьбы за аграрную реформу и соединились с правительством и поддерживаемыми им в данном случае католическими епископами, видевшими в Даффи и его друзьях опасных демагогов. Киг и Сэдлайер внесли глубокую деморализацию в ряды парламентской ирландской партии 50-х годов и окончательно свели к нулю эту и без того слишком слабую группу. Даффи уехал вовсе из Ирландии и на долгие годы в Австралию, не возвращался более к политической деятельности на родине.

Глухая, перемежающаяся изредка крупными аграрными преступлениями борьба арендаторов против лендлордов шла, правда, и в эту мертвенную эпоху общественной усталости и реакции 50-х годов, но только к концу их Ирландию разбудило фенианское движение, которому суждено было вписать не одну кровавую страницу в историю англо-ирландских отношений.

В «Воспоминаниях» фения О’Лири, служащих до сих пор одним из лучших источников для первоначальной истории фенианства, мы находим целый ряд данных, которые позволяют нам восстановить процесс возникновения этого движения.

«Биографически», а быть может и не только биографически, фенианство бесспорно имеет связь с движением «Молодой Ирландии». О’Лири, Стивенс и целая масса других влиятельных фениев получили свое первоначальное политическое воспитание на литературе «молодых ирландцев» и отчасти даже принимали участие в брожении 1848 г. О себе О’Лири прямо говорит, что впервые сильное ирландское национальное чувство пробудилось в нем под влиянием чтения поэм и статей Томаса Дэвиса, главного вдохновителя всего движения «Молодой Ирландии». О’Лири было тогда (в 1846 г.) 16 лет от роду, и он сравнивает совершившийся в нем душевный переворот с религиозным обращением. Чтение журнала «Нация» и на него, как для всего тогдашнего молодого поколения, действовало не только воспламеняющим образом, важно было не только в смысле поднятия революционного духа: оно давало молодым умам массу фактов из прошлого и настоящего Ирландии и этими новыми знаниями, новым фактическим материалом укрепляло раз возникшее настроение. Агитация Митчеля, брожение 1848 г., попытка Смита О’Бриена — все это произвело весьма сильное впечатление на умы даже тех, кто по молодости лет еще не мог принять деятельного участия в событиях. Конец брожения 1848 г. и расправа с его виновниками довершили в умах подраставшего поколения то глубокое недоверие к «конституционализму», т. е. к возможности легальной продуктивной деятельности на пользу родины, которое стало для фенианства столь характерной чертой. О’Лири, О’Мэгони, Стивенс приняли даже некоторое непосредственное участие в революционной вспышке 1848 г. и связывали впоследствии «Молодую Ирландию» с первым своим боевым крещением в революционном огне. Потянулись глухие, тусклые, мертвенные 50-е годы; они прибавили еще одну черту к слагавшейся психологии будущих фениев: нерасположение к духовенству за то, что оно, в 1848 г. посодействовав крушению «Молодой Ирландии», теперь всячески благоприятствовало разным парламентским авантюристам, вроде Кига и Сэдлайера, прикрывавшимся маской ирландского патриотизма. Аграрная агитация первой половины 50-х годов, предпринятая Даффи и некоторыми другими уцелевшими деятелями «Молодой Ирландии» в целях вынудить у парламента облегчение участи арендаторов, не имела успеха и ко времени Крымской кампании окончательно замерла. Почему О’Лири и другие прославившиеся впоследствии фении не захотели поддержать эту агитацию? Во-первых, как сами они признаются, аграрный вопрос интересовал их гораздо меньше, нежели вопрос полного национального освобождения от Англии; во-вторых, они чувствовали глубокую уверенность, что аграрный вопрос никогда до такого освобождения и не разрешится вследствие сопротивления английского парламента. Оставляя пока в стороне вторую из указанных причин, заметим относительно первой следующее. В этом равнодушии к экономической стороне ирландского вопроса и лежала всегда впоследствии роковая причина слабости фениев. Политическая партия, равнодушно относящаяся к аграрному вопросу и вместе с тем желающая действовать в нищей и почти исключительно земледельческой стране, фатально осуждена на конечную неудачу. А в данном случае это равнодушие родилось еще до появления самой партии: будущие ее руководители проявили его уже в начале 50-х годов.

В 1857 г. Джемс Стивенс, человек, принимавший (правда второстепенное) участие в восстании 1848 г., имел разговор с Джоном Диллоном и Джоном О’Лири. В этом разговоре Стивенс заявил им о своем желании основать тайное общество для подготовления в Ирландии революционного восстания против английского владычества. Диллон отнесся к проекту вполне отрицательно. О’Лири также не скрыл своих сомнений относительно возможности осуществить подобного рода намерения. Дело в том, что и сам О’Лири, и все передовое ирландское общество еще далеко не освободились от той глубокой подавленности духа, которая явилась естественным результатом крушения 1848 г. Но Стивенс, кроме железной воли, организаторских способностей и спокойной готовности отдать на борьбу с англичанами свою жизнь, обладал еще одним свойством: совершенно отказываясь считаться с общественным настроением, он полагал, что его долг — действовать так, как велит ему его собственное настроение, а он никогда не утрачивал веры в возможность успешной революции. И прямо удивительно, до какой степени ему удавалось побеждать скептицизм и нерешительность окружающих. По воспоминаниям О’Лири, он выказывал вообще много презрения к людям, отличался высокомерием, догматизмом и нетерпимостью. «Он полагал, что великий человек может сделать все, а у него и тени сомнения не было в том, что сам он — великий человек». Очень многих его натура привлекала и порабощала; с очень немногими он бывал вполне сердечен и откровенен; но и тех, и других он как бы силой заставлял верить в то, во что сам верил.

Собственно, заводя разговор о необходимости новой организации с Диллоном и О’Лири, Стивенс уже знал, что он не совсем одинок: незадолго до того он получил от живших в Нью-Йорке эмигрантов Джона О’Мэгони, Микаеля Догени, Джемса Роча и Оливера Байрона прямую просьбу взять на себя инициативу устройства тайного общества. Подобно Стивенсу, они томились слишком затянувшейся общественной реакцией, и, подобно Стивенсу же, они полагали, что только он один может начать дело революционного возрождения. За этими эмигрантами было прошлое, за ними стояли многочисленные ирландцы, жившие в Америке и всегда готовые из последних крох прийти на помощь всякому патриотическому начинанию.

Стивенс согласился на их предложение, требуя только, чтобы никто не вмешивался в его мероприятия и чтобы на нужды дела ему присылалось по 100 фунтов стерлингов в месяц в продолжение первых 3 месяцев. Эмиграция согласилась на эти условия, и Стивенс приступил к делу. Первое ядро нового общества сформировалось в 1858 г. в Дублине; оно получило название «Ирландского революционного братства»; но, собственно, лишь с 1861 г. можно считать совершившимся фактом окончательную организацию этого братства. «Финами», «фенами» или «фианами» назывались в древности дружины, служившие ирландским королям; интересовавшийся древней историей ирландских кельтов Джон О’Мэгони и стал называть этим старым словом «фениями» своих товарищей по делу, т. е. лиц, вербуемых Стивенсом в новое революционное братство, и постепенно это слово вошло во всеобщий обиход. Начались деятельные разъезды Стивенса, Росса, Льюби, Мойнигена и других по стране с целью устройства «кружков» — ячеек будущего восстания. Этим кружкам старались придать военную организацию и вместе с тем соблюсти конспиративные требования. Во главе кружка стоял центр, или «А», который выбирал себе 9 непосредственно подчиненных «В»; каждый из этих «В» выбирал себе 9 «С»; каждый из 9 «С» выбирал 9 «D». Таким образом, получалась строгая иерархическая лестница, причем каждый подчиненный знал только своего непосредственного начальника, хотя, конечно, на практике это далеко не всегда соблюдалось; подчиненные обязаны были приказу непосредственного начальника безотлагательно повиноваться.

К началу 1859 г. и О’Лири вошел в деловые сношения со Стивенсом и вскоре после поездки в Америку самого Стивенса отправился туда же с поручениями. Дело в том, что многие деятели 1848 г., проживавшие в Америке, холодно относились к сношениям некоторых своих товарищей со Стивенсом и вообще к затевавшемуся предприятию. И постарели они, и большую часть из них жизнь слишком измучила, и несостоятельность попытки 1848 г. стояла еще слишком живым и болезненным укором перед ними, словом, многих старых и популярных имен не досчитывался Стивенс в американских кружках формируемой им организации. Поездки как Стивенса, так и его товарищей по делу в Америку отчасти имели целью укрепить связи между возникавшим ирландским движением и ирландским обществом в Америке, где, например, такие авторитетные люди, как Митчель, упорно сторонились от нового дела. Зато молодое поколение, и особенно в рабочем классе, живо откликнулось на призыв фениев; не надо забывать, что ирландцев в Америке было несколько сот тысяч, и для всякого движения, возникавшего в Ирландии, успех его в Америке всегда бывал существенно необходим, так что в этом отношении фении могли считать себя уже в 1859–1860 гг. удовлетворенными. Нужно сказать, впрочем, что вербуя себе сторонников в Америке, фении всячески старались, чтобы их не смешали с «риббонменами» (лохмотниками), которых очень много было среди эмигрантской бедноты.

Кто такие были эти «риббонмены»? Представители все того же несчастного арендаторского класса, который искони выставлял из своей среды борцов против лендлордского угнетения. Прежде, как мы знаем, они назывались «белыми парнями», теперь, с конца 30-х годов, а особенно в 40—50-х годах, они все чаще и чаще назывались «риббонменами». Сущность явления оставалась все та же, менялись только названия и подробности тайной организации. Но аграрный террор «риббонменов» чисто экономическими причинами непосредственно вызывался и к чисто экономическим результатам стремился; фении же не упускали случая подчеркнуть свой политически-революционньй, чисто национальный, антианглийский, а не антилендлордский характер. Фении раздражались страшной трудностью распространения своих идей между «риббонменами»; совершеннейшее неумение воспользоваться целесообразно существующим классовым антагонизмом сопрягалось у фениев, как это всегда и таких случаях бывает, с тенденцией не то полемизировать с этим нежелательным для них явлениям, не то закрыть глаза на самый факт его существования. Городское рабочее население, ремесленники, мелкая и средняя буржуазия — вот те общественные слои, из которых пополнялись главным образом кадры возникающего общества. Хронический застой в промышленности и торговле, общий упадок всех производительных сил страны, полнейшее экономическое рабство, в котором томилась Ирландия под гнетом метрополии, — все это, правда, создавало сильный исторический фундамент под фенианской идеологией и придавало политическому сепаратизму в глазах многих характер незаменимой панацеи всех экономических зол. Вот что, несмотря на ахиллесову пяту фенианстве — отсутствие ясной аграрной программы, — давало ему жизненную силу.

1860–1861 гг. были годами подготовительной пропаганды и вербовки. Стивенс, Льюби и их товарищи путешествовали под разными предлогами пешком из села в село, из города в город, всюду зондируя почву и ища приверженцев. Дело их шло быстро и успешно. Давно знакомое Ирландии революционное настроение после десятилетней реакции пробуждалось все заметнее. Пропагандисты ставили вопрос так: чтобы пытаться вывести Ирландию из ее хронически бедственного положения, существуют два метода действий — конституционный и революционный. Первым способом старался пользоваться О’Коннель, но ему почти ничего не удалось сделать для реального освобождения страны от гнета. Петиции, обращаемые к парламенту, фатально должны оставаться безуспешными, так как большинство этого парламента всегда выбирается чуждым и враждебным Ирландии народом. Мало того, конституционный образ действий, говорили фении, приводит только к разврату, к продажности, помогает таким мошенникам, как разные Сэдлайеры и Киги, хорошенько поторговавшись, продаться англичанам за сходную цену. Что же касается другого способа действий, то, правда, история показала неоднократно, в том числе и на примерах Вольфа Тона в 1798 г., Роберта Эммета в 1803 г., «Молодой Ирландии» в 1848 г., что и революционные попытки освободить Ирландию от англичан оказывались безрезультатными. Но по самому существу дела с правилами логики более согласуется мысль об освобождении от англичан открытой силой, нежели мечта о том, что англичане мирным путем будут приведены к убеждению о необходимости для Ирландии самостоятельности. А так как без самостоятельности немыслимо радикальное уврачевание ни одного из главных зол, угнетающих Ирландию, то, следовательно, революционный способ, по мнению фениев, и являлся единственным, допускаемым как нравственностью, так и здравым смыслом. Пропагандируя подобные мысли, фении, по словам О’Лири, «проповедовали уже обращенным», до того идея новой борьбы против англичан уже стала носиться в воздухе.

Первым событием, нарушившим многолетнюю тишину и оцепенелость ирландской национальной жизни, была та грандиозная демонстрация 10 ноября 1861 г., на которой фении впервые испробовали свои силы. Произошла она по следующему поводу. Среди многочисленных жертв судебной расправы с инсургентами 1848 г. был также Мак-Мэнэс, сосланный в каторжные работы, но впоследствии бежавший из ссылки и поселившийся в Америке, в Сан-Франциско. Никогда он не играл руководящей роли, но его знали как человека стойкого, непоколебимо преданного Ирландии и убежденного ненавистника английского владычества. Когда в августе 1861 г. он скончался, то ирландская колония, жившая в Сан-Франциско, задумала перевезти его тело в страну, которую он так любил и по которой так тосковал на чужбине; а когда эта мысль стала известна в Ирландии, то сейчас же фении решили устроить по прибытии тела демонстративные похороны. Стивенс, правда, несколько колебался сначала; в конце концов он решил, что если фении намерены устраивать демонстрацию, то они должны взять в свои руки безраздельное руководство. В этом смысле представились некоторые трудности. Ветераны «Молодой Ирландии» вступили с фениями в некоторый конфликт. Давно ли «молодые ирландцы» горько жаловались на то, что О’Коннель не понимает потребностей времени и мешает новому поколению жить и мыслить по-своему? Теперь им самим приходилось выслушивать упреки от фениев. Опять «отцы» и «дети» стояли друг против друга, опять взаимное раздражение и непонимание стеной вырастало между ними. «Молодые ирландцы» всецело были в прошлом, и для них похороны Мак-Мэнэса были грустной данью минувшему и невозвратному времени. Для фениев же Мак-Мэнэс, неукротимый ненавистник англичан, убежденный революционер до конца, являлся представителем той вековечной вражды к английскому владычеству, которая никогда не исчезала в Ирландии и в самые глухие, мрачные времена укрепляла дух целых поколений. По их мысли, вокруг гроба изгнанника надлежало устроить не только чествование его чистой памяти, но и произвести угрожающий смотр новым революционным силам. После продолжительного пути с долгими остановками в американских городах тело прибыло наконец в Дублин. Здесь ветераны «Молодой Ирландии» сделали ряд попыток отнять у фениев руководящую роль и взять в свои руки распоряжения похоронами, процессией и прежде всего заботу о надгробных речах. Борьба была очень оживленная и раздраженная; особенно обострилась она за ту неделю, которая протекала между прибытием гроба в Ирландию и погребением, но кончилась полной победой Стивенса и его приверженцев.

Наступило наконец 10 ноября. Фений Льюби, вспоминая об этом дне, говорил потом своему другу, что он встал в это утро в сильной тревоге. Дело шло о том, чтобы убедиться не только в силе или слабости фенианстве; этот день должен был выяснить, насколько правы или неправы те оптимисты, которые утверждали, что общественная апатия кончилась и что Ирландия снова близка к активной борьбе за свое будущее. Действительность превзошла все ожидания, столица Ирландии увидела нечто такое, от чего она давно уже отвыкла. Несметные массы народа в траурных одеяниях, состоявшие не только из жителей Дублина, но и из приезжих, переполнили улицы, по которым двигался кортеж. Фении руководили процессией; выбранные ими товарищи, пешие и верховые, поддерживали стройный порядок процессии. Новые и новые колоссальные людские потоки приливали к процессии отовсюду. По воспоминаниям очевидца, зрелище было до того необычайно, так магнетически действовала эта неисчислимая толпа, одушевленная одним желанием, одной мечтой, что дух захватывало и хотелось плакать. Когда кортеж подошел к тому месту, где некогда был казнен Роберт Эммет, все обнажили головы. Ядро процессии состояло приблизительно из 50 тысяч человек, общее же количество людей, отовсюду сбегавшихся к кортежу, по исчислению газет увеличивало эту цифру до 200 тысяч человек. Когда добрались до кладбища, уже стемнело, и при свете факелов, озарявших несметные толпы, начались надгробные речи, говорилось о заслугах и мученической судьбе покойного, о постоянстве и твердости его революционных убеждений, о том, что, уже умирая, он все спрашивал о делах на родине: «Есть ли какая-нибудь надежда?» Присутствующим указывалось, что это грандиозное демонстративное стечение народа к могиле революционера дает твердую уверенность, что дело, которому Мак-Мэнэс отдал свою жизнь, будет решительно и твердо продолжено. Оратор-фений прямо сказал, что отношение народа к этим похоронам должно было дать ответ на вопрос: «Правда ли, что ирландский народ изменил своей истории, своему предназначению — не только желать свободы, но работать для нее, бороться за нее, страдать из-за нее», и похороны Мак-Мэнэса, по мнению оратора, ясно показали, что такой измены не было и нет.

«Мы рассуждали так: если ирландский народ не почтит этого человека, мы тогда будем смотреть на ирландцев как на погибшую расу. Если же, с другой стороны, они обнаружат чувство и мощь, которые — хотелось бы нам верить — в них живы, тогда мы с радостью обратимся к нашим братьям, уверенные в будущем нашей страны, навсегда и на всех путях связанные с делом, за которое умер Мак-Мэнэс. И вот собственными глазами мы убедились, что нынешние ирландцы так же верны родине, как и их предшественники». Речь кончалась одушевленным уверением, что нужно только полагаться на себя и бороться, и тогда день, из-за которого было пролито в прошлом столько крови, окажется недалек.

Полиция весь этот день совершенно отсутствовала, и все обошлось без столкновений. Первая фенианская демонстрация была вместе с тем первым явственным признаком пробуждения Ирландии после тринадцатилетнего оцепенения. Это сразу придало возникающему фенианству характер серьезного явления, имеющего как бы общенациональное значение.

Холодность и глухое недоброжелательство ветеранов «Молодой Ирландии» не особенно смущали Стивенса, тем более что и мало их было и от особенно активного выражения своих чувств они обыкновенно воздерживались. Но открыто враждебные действия против фенианства предприняло такое многочисленное и пользовавшееся огромным авторитетом сословие, как духовенство. По мере того, как еще при О’Коннеле английское правительство уравнивало в правах католиков с протестантами, лишало англиканских священников многих из их прежних материальных преимуществ, обнаруживало готовность всячески субсидировать католическое духовное образование, словом, по мере того, как англичане, отказывая в политической автономии и аграрной реформе, с тем большим жаром принялись подчеркивать свое беспристрастие и благожелательство во всех вероисповедных вопросах, католический клир в Ирландии быстро утрачивал свой былой революционизм и превращался в силу, если и не стоящую во всем и всецело на стороне Англии, то во всяком случае враждебную каким бы то ни было партиям переворота. «Divide et impera» — это очень глубокий принцип «реальной» политики; но нужна и высокая степень государственной культуры, чтобы его с успехом применять к делу. Если, например, какой-нибудь визирь грубо и нагло насильничает порознь и над крестьянством, и над духовенством, и над буржуазией, то это вовсе не значит, что он их «разъединяет»: совершенно напротив. Но так как английскую политику вели не визири, а настоящие государственные люди, то и результаты получились с их точки зрения вполне целесообразные: за сделанные ему, правда, только лишь в наше время реальные уступки ирландский католицизм перестал считаться в числе тех моральных сил, которые могли усилить революционное настроение в обществе. Враждебное к движению 1848 г., католическое духовенство оказывалось столь же враждебным и к фенианству.

Началась кампания. Фенианская организация была тайной, и на исповедях посыпались вопросы о принадлежности к греховному сообществу, причем в случае утвердительного ответа виновному отказывалось в отпущении грехов впредь до раскаяния. Архиепископ Кэллен прямо заявил раз одному лицу, которое призналось ему в принадлежности к фениям: «Вы отлучены». В своих проповедях духовенство также деятельно агитировало против нового движения. За клиром шли высшие и достаточные круги общества, которые устами своей прессы высказывали решительное неодобрение революционным начинаниям вообще и фенианству в частности. Наконец, кое-кто принялся уже и за прямые доносы.

Например, автор одного из памфлетов, направленных против фениев, давал отчет о митинге, в котором, как он проведал, выступали также фении: в списке ораторов, приводимом в этом памфлете, фамилии фениев были напечатаны курсивом.

Несмотря на все эти тернии, в 1862 г. организация могла уже считать себя упроченной и в Ирландии, и в Америке. Это был год особенно оживленной и успешной пропаганды. При строгом централизме, сосредоточивавшем всю власть в руках Стивенса, провинциальным агентам были предоставлены достаточно широкие полномочия для быстрой и успешной вербовки и образования новых кружков. Стивенс и его ближайший помощник Льюби часто разъезжали по провинции для свиданий и переговоров с главами кружков, так что в конце концов полиция стала к этим двум путешественникам присматриваться с некоторым вниманием.

Так, например, однажды в Киллорнее к Льюби рано утром пожаловали полицейские чины и предложили ему ряд самых нескромных вопросов на темы, откуда, куда, зачем и пр. Допрашиваемому фению оскорбиться и вознегодовать страшно мешало то обстоятельство, что при нем находились компрометирующие бумаги. Пришлось начать беседу, во время которой Льюби незаметно запрятал в постель лежавшие под подушкой документы. К счастью, поговорив, посетители удалились, и опасность миновала. Этот случай не мог не заставить молодую организацию постоянно быть настороже.

Кроме полиции, умеренной прессы, добровольных доносчиков и католического духовенства, у фениев был еще один враг — безденежье. Деньги притекали в организацию главным образом из Америки, и в 1861–1862 гг. приток пожертвований уменьшился. Стивенс отправил Льюби в Соединенные Штаты с целью как сбора денег, так и усиления пропаганды. Здесь между прочим Льюби посетил так называемый ирландский легион, отряд, состоявший из ирландцев, записавшихся на службу и находившихся в лагере армии северян. Следует заметить, что если некоторые руководители фенианского движения были недовольны отвлечением части ирландцев в чуждое Ирландии предприятие, в кровопролитную американскую междоусобную войну, то другие держались иного воззрения: во-первых, это давало многим тысячам ирландской молодежи военную тренировку, столь необходимую в дальнейшем будущем для инсургентов, а во-вторых, хорошее жалованье, которое союз платил состоявшим у него на службе войскам, позволяло надеяться на улучшение революционного фонда, так как в ирландском легионе было много уже аффильированных фениев, которые щедро жертвовали на свою организацию.

В американской армии образовались даже новые кружки и при случае были возможны фенианские митинги: американского начальства это нисколько не касалось и не тревожило.

По возвращении Льюби из Америки Стивенс решил, что нужно издавать в видах пропаганды газету.

Главное руководительство новым органом Стивенс вверил О’Лири, и первый номер газеты «Ирландский народ» («Irish people») появился 28 ноября 1863 г.

Конечно, пропаганда фенианства (в эти годы выражавшегося в стремлении подготовить вооруженное восстание) велась в газете самым усиленным образом, насколько только возможно даже при полной свободе печати опубликовывать революционные призывы. Прежде всего их борьба направилась против «парламентарных методов», т. е. против о’коннелевской традиции действовать посредством парламента и чисто конституционными путями, традиции, было погребенной речами и действиями «Молодой Ирландии», но воскресшей в совершенно неприглядном виде в 50-х годах. Орган фениев обратил на себя всеобщее внимание. Легально он пропагандировал весьма широко основную идею фениев — отделение Ирландии от Англии; нелегально его редакция была одним из пунктов, где фенианские руководители встречались и совещались. Во время выборов 1865 г. фении в полном согласии со своими основными принципами пропагандировали мысль, что эти выборы Ирландию интересовать не могут, ибо все равно в парламенте английское большинство всегда возьмет верх, а какая именно партия захватит власть, тоже для ирландцев не важно, потому что, кроме вражды и лицемерия, ни одна из них по отношению к Ирландии ничего не обнаружит. Эта идея фениев, впрочем, успеха не имела.

Полиция давно уже выслеживала фенианскую пропаганду; «Times» и другие влиятельные органы давно уже обращали внимание правительства на новую партию, не маскирующую своих революционных целей.

16 сентября 1865 г. вышел последний номер «Irish people», где между прочим есть такая фраза (в статье Киккэма): «Наша единственная надежда — на революцию». Номер посвящен полемике против тех духовных лиц, которые возлагают на себя политические обязанности: «Когда священники обращают алтарь в платформу; когда провозглашается, что читать «Irish people» составляет смертный грех, и столь же смертный грех заключается в пожелании [54], чтобы Ирландия была свободна; когда священники на деле приглашают людей обращаться в доносчиков и открыто угрожают навести полицию на следы людей, работающих для дела, для которого отцы наши так часто проливали кровь… то мы полагаем, что наш долг сказать народу, что епископы и священники могут быть дурными политиками и еще худшими ирландцами».

Этому номеру суждено было стать последним.

В редакции и конторе «Irish people» был произведен обыск, было захвачено чрезвычайно много рукописей и всякого рода документов и арестованы те лица, которые были в момент прихода полиции, а также те, которые являлись во время или вскоре после окончания обыска. Около 12 человек попало в руки полиции, и эти аресты вызвали другие в Дублине и других городах. Стивенсу удалось бежать из тюрьмы. Он был так важен для дальнейшего движения, что товарищи употребили все усилия для устройства его бегства, и он бежал и продолжал усиленную пропаганду, стоя по-прежнему во главе организации.

Он бежал 24 ноября, за 3 дня до процесса, который, конечно, окончился бы для него (судя по приговорам остальным арестованным) пожизненной или двадцатилетней каторгой.

27 ноября 1865 г. под усиленной охраной войск и полиций в Дублине начался процесс фениев, обвинявшихся в составлении заговора с целью отделения Ирландии от Англии путем вооруженного восстания. Этот процесс ожидался в Англии с большим нетерпением и интересом, ибо английское общество склонно было смотреть с тревогой на эту «моральную эпидемию», как некоторые английские органы назвали фенианство. Судоговорение убедило всех, что фенианский заговор довольно широко разветвлен как в Ирландии, так и в Америке, и в Австралии среди тамошних ирландцев; процесс Льюби, кончившийся присуждением его к двадцатилетним каторжным работам, и ряд процессов других лиц, непрерывной вереницей следовавший с конца 1865 г. и продолжавшийся в 1866 г., привел английское правительство к нескольким заключениям: во-первых, что цель фениев исключительно или преимущественно политическая — образование самостоятельной ирландской республики; во-вторых, что ряды фениев пополняются, главным образом из среднего городского населения — ни аристократия, ни крестьянство почти не замешаны в движении; в-третьих, что фенианство отличается от предшествующих движений своим враждебным отношением к католическому духовенству, не говоря уже, конечно, о духовенстве англиканском, которое они считают одним из столпов чужеземного владычества; в-четвертых, что обильные денежные вспомоществования фении получают именно из Америки; наконец, в-пятых, что «святотатственные планы» фениев освобождения от Англии не представляют слишком грозной опасности ввиду равнодушия к их делу многочисленнейшего слоя населения — крестьян-арендаторов. Профессиональные шпионы и случайные предатели (например из числа служивших при редакции «Irish people» посыльных и т. п.) продефилировали перед судьями во всех этих фенианских процессах и давали уличающие показания; фении резко подчеркивали на суде сущность и правоту своих убеждений; присяжные неуклонно выносили обвинительные приговоры, а судьи столь же неуклонно постановляли многолетние приговоры в каторжные работы. Аресты шли за арестами; своего рода доносительный спорт свирепствовал в Ирландии. Положение фениев было тем труднее, что на самом деле темному крестьянину были не понятны и казались не нужны их цели, и уже в 1866–1867 гг. многие из них начали приходить к заключению, что на общее восстание во имя сепаратизма политического рассчитывать трудно. Вместе с тем в парламенте, где из года в год ирландские члены старались обратить внимание на прогрессирующую нищету страны, на эмиграцию (ежегодно) 120 тысяч человек, на уменьшающееся народонаселение, все подобные указания не обращали на себя ни малейшего внимания. Что же касается до деятельной ловли фениев и ссылки их в каторгу на сроки от 5 до 20 лет, иногда только за участие в одном из кружков фенианского заговора, то парламент всецело одобрял эти действия. В начале 1866 г. ирландский депутат О’Доног убеждал парламент не верить вице-королевским писаниям, будто начинающееся в Ирландии смутное брожение объясняется фенианством: фенианство есть плод раздражения общества, а не наоборот. Он убеждал обратить внимание на положение страны, но из этих убеждений ничего не вышло. Другой депутат (Блэк) заявил в парламенте же, что в каторжных тюрьмах с фениями обходятся возмутительно жестоко. На это он получил с правительственной стороны ответ, что с фениями обращаются не иначе, нежели с другими арестантами. Другие ирландские депутаты осуждали цель и средства фениев, но указывали правительству на необходимость произвести хоть умеренные реформы, и прежде всего уничтожить государственный характер англиканской церкви в Ирландии, ибо это установление является оскорблением для всего народа, почти сплошь католического или в небольшой части пресвитерианского, а затем озаботиться ограничением лендлордов в праве изгонять фермеров с их участков. Все это также было оставлено парламентом без уважения. Зато 16 февраля лорд Россель заявил, что правительству необходимы еще полномочия для более успешной борьбы против фенианской агитации, и в один день, в субботу, 17 февраля (1866 г.), билль о приостановке действия акта habeas corpus в Ирландии прошел через обе палаты, в воскресенье, 18-го, был подписан королевой Викторией, и с понедельника уже вице-король на законнейшем основании начал хватать всех подозрительных или просто неудобных лиц, с уликами и без улик, всех полов и возрастов. Движение терпело сильные удары; личный его состав был ослаблен, многие бежали в Америку, многие сидели в тюрьмах, другие прятались; но все-таки фении не падали духом. Ставшее у власти (со 2 августа 1866 г.) министерство лорда Дерби деятельно продолжало искоренение фенианского заговора. Были назначена награда в 2 тысячи фунтов всякому, кто предаст Стивенса, скрывшегося главу фениев. Новые полки были посланы в Ирландию, берега охранялись дозором из военных судов, так как боялись высадки фениев из Америки. Непрерывные обыски открывали среди ремесленников, мелких торговцев и вообще среди городского населения много припрятанного оружия. Обладатели, конечно, засаживались в тюрьму, но слухи о готовящихся частичных вспышках не переставали циркулировать по Ирландии. Были арестованы склады оружия, аммуниции, патронов, револьверов, шашек и тому подобного на нескольких задержанных и обысканных пароходах, шедших из Америки. У некоторых арестованных находили большие суммы денег, происхождение которых они отказывались объяснить. Стивенс и его уцелевшие друзья проявляли огромную деятельность, но работа их становилась все труднее. Чем меньше оставалось надежды на поднятие всенародного восстания, тем острее становилось ожесточение среди некоторых фенианских кружков. Аресты непрерывно продолжались.

В сентябре (1867 г.) манчестерская полиция задержала двух лиц, говоривших с ирландским акцентом и проходивших по улице в 3 часа ночи. При аресте они пытались выхватить заряженные револьверы, но это им не удалось. Они назвали себя вымышленными именами, но полиция получила основание предполагать, что это двое из выдающихся фенианских вождей Келли и Дизи. 18 сентября Келли и Дизи после вторичного предварительного допроса судьей были посажены в арестное помещение в здании суда впредь до прибытия тюремной кареты, которая должна была приехать за ними. Уже когда эта карета подъезжала к зданию суда, полиция заметила двух подозрительных людей, следивших за происходящим на улице, и пыталась задержать их. Один полицейский бросился на одного из подозрительных, но тот выхватил кинжал и отбился, другой тоже за это время скрылся. Ввиду этого были приняты чрезвычайные предосторожности, так как возникло подозрение, что фении нападут на карету с целью отбить Дизи и Келли. Поэтому Дизи и Келли были закованы в кандалы и уже скованными посажены в карету, которая и помчалась в тюрьму. Карету сопровождало 7 полицейских, не считая кучера, а также за ней ехал экипаж еще с 4 полицейскими чиновниками. Когда карета подъезжала к железнодорожному мосту к ней бросилось 10 или 12 человек, причем у всех было по револьверу в руках. Один из них, казавшийся предводителем, приставив револьвер к груди кучера, приказал остановить карету, и почти одновременно грянул выстрел, за которым один за другим быстро последовали новые и новые выстрелы. Нападавшие вскарабкались на карету, переранили растерявшихся полицейских, большая часть которых бежала прочь в совершенной панике, и стали вышибать ломами двери кареты. Оправившиеся полицейские, вспомоществуемые толпой, которая собралась на шум стрельбы, бросились на фениев, но были ими отброшены назад, так как фении стреляли непрерывно изо всех своих револьверов. Разбив одну внешнюю дверь, фении ворвались внутрь кареты и потребовали у сержанта Бретта, сидевшего во внутреннем коридорчике, ключей от отделений кареты. Бретт отказался, после чего был смертельно ранен. У него взяли ключи и отперли двери отделения, где сидели Дизи и Келли. Тотчас же фении вместе с освобожденными бросились бежать с места происшествия. Кое-кто из нападавших был арестован уже во время этого бегства, другие позже. Аресты шли всю ночь, и к утру следующего дня в руках полиции оказалось 23 арестованных, в том числе и вновь захваченные Дизи и Келли.

Это отчаянно-смелое нападение произвело очень сильное впечатление и в Ирландии, и в Англии. В конце концов, впрочем, лишь 5 человек из арестованных было предано суду по обвинению в убийстве, ибо в свалке и страшной сумятице (при нападении на карсту) было трудно для свидетелей установить степень участия каждого из остальных. Уже через 35 дней после происшествия в Манчестере начался суд над 5 фениями — подсудимыми по самой тяжкой категории. Все пятеро были признаны виновными и приговорены к смертной казни через повешение. В своей последней речи к суду один из обвиненных, Эллен, между прочим сказал: «Милорды и джентльмены! Я умру гордо и торжествуя, для защиты республиканских принципов и свободы угнетенного и порабощенного народа… Я не боюсь наказания, к которому присужден… Я горжусь своей страной и своим местом. Милорды, я кончил». Приговор для двух осужденных был смягчен, а Эллен, Гульд и Ларкин были повешены 23 ноября (1867 г.) в Манчестере, в присутствии колоссальной толпы. Были приняты большие предосторожности, потому что фении в угрожающих письмах обещали поджечь Манчестер. Перед смертью осужденные хотели говорить к народу, но им помешали.

Фенианские круги были страшно возбуждены этой казнью. В Манчестере, Корке, Дублине и других городах произошли уличные демонстрации и шествия в честь казненных. Процессия в Манчестере (около 3 тысяч человек) прошла по улицам с пением похоронного марша; полиция не вмешивалась. В Корке в демонстрации приняло участие от 12 до 15 тысяч человек. Самая грандиозная уличная манифестация в память Эллена, Гульда и Ларкина состоялась в Дублине: по словам современных отчетов, всякий чужой человек, попав в день манифестации в Дублин, мог бы подумать, что город — в руках фениев. Все это происходило 1 декабря (1867 г.) спустя неделю после казни.

13 декабря в начале четвертого часа пополудни в окрестностях клеркенуэльской тюрьмы раздался страшный взрыв, от которого вылетели стекла в соседних домах. Обширная часть внешней стены тюрьмы взлетела на воздух. От последствий взрыва умерло четверо лиц, находившихся вблизи, около 36–40 человек получило тяжкие и более легкие поранения. Следствие установило, что взрыв произведен был фениями и входил в составленный ими план освобождения двух сидевших в тюрьме товарищей. Были сгоряча произведены аресты и без всяких оснований; хватали и тотчас отпускали арестованных. Была обещана денежная награда и полное прощение за всякие преступления всякому лицу, не участвовавшему непосредственно во взрыве, которое выдаст виновных. Но результата не получилось. В конце концов было предано суду 6 человек, причем они все отрицали свою вину, а улики против них были ничтожны. Все были оправданы присяжными заседателями, кроме одного (Баррета), который и был присужден к повешению.

Вскоре после этого события новое потрясло английские власти: близ Куинстоуна (в графстве Корк, в Ирландии) фении напали ночью на одну береговую башню, где и захватили некоторое количество оружия и боевых припасов; сделав свое дело, они удалились и не были разысканы.

Все эти проявления фенианства вносили серьезное беспокойство в настроение правящих кругов Англии. Вот, например, что сказал в начале сессии 1868 г. лорд Стенли: «Есть нечто такое, что в настоящее время, как я предполагаю, на уме у каждого человека, принимающего участие в государственных делах: я имею в виду тяжкое, опасное и, по крайней мере судя по всей видимости, дискредитирующее нас положение вещей, которое, к несчастью, продолжает существовать в Ирландии». Но консерваторы все-таки ничего не нашли более целесообразного, нежели продолжать приостановку habeas corpus и систему произвола в борьбе с фениями. И лорд Дерби, и сменивший его с 26 февраля (1868 г.) во главе того же консервативного кабинета Дизраэли одинаково не хотели обнаружить не словом, а делом, что они знают о существовании каких-либо иных мер к успокоению Ирландии, кроме чисто полицейских. Но 1868 год был все равно уже концом консервативного правления; вождь либеральной оппозиции, Гладстон, быстро шел к власти, а у него уже была программа действий, нужных, как он думал, для органического внутреннего ослабления фенианства, для лишения его той атмосферы и тех питательных соков, без которых всякое революционное дело мертво, для лишения фенианства сочувствия средних кругов в настоящем и общенародного сочувствия в будущем.

«Мы редко имели реформы без предшествовавшего взрыва», — с горечью сказал Мак-Карти, так глубоко изучивший природу англо-ирландских отношений. То, что не хотели сделать консерваторы, сделал Гладстон.

Чтобы нейтрализовать угрожающую силу фенианства, чтобы воспрепятствовать ему соединить в своих рядах большие общественные группы, чтобы предупредить возможность для фенианства стать главным выражением общенациональной борьбы, Гладстон сделал Ирландии две уступки, провел две меры, которые, собственно, вовсе не стояли у фениев в программе требований, но, не имея именно вследствие этого обстоятельства оскорбительного для правительства характера вынужденных уступок, могли вместе с тем на самом деле способствовать до известной степени общему понижению революционного духа в народе и в образованном обществе. Одна из этих мер касалась отделения англиканской церкви от государства в Ирландии, а другая являлась некоторой попыткой затруднить проявления лендлордского произвола.

Что касается первой меры, то она с давних пор диктовалась как логикой жизни, так и ясно выраженными желаниями ирландского общества.

Дело в том, что, по удачному выражению Мак-Карти, англиканская церковь в Ирландии благодаря своему характеру церкви господствующей, государственной была для ирландцев всегда своего рода шляпой Гесслера, символом угнетения. В самом деле: считать в Ирландии государственной такую церковь, с которой ничего не имеет общего никто, кроме небольшой группы населения, являлось большой странностью и несообразностью, и притом унизительной для большинства народа. Но, кроме того, англиканская церковь в Ирландии владела огромными имуществами, ее служители пользовались огромными доходами, несмотря на то, что число их прихожан сводилось в большинстве приходов к ничтожной цифре. Все это сопоставлялось с весьма скудным и плохо обеспеченным положением католического духовенства и, конечно, усиливало во все эпохи ирландской истории антибританские чувства. Маннинг справедливо писал Гладстону: «Это (т. е. государственный характер англиканства — Е. Т.) усложняет горечью каждый другой вопрос. Даже земельному вопросу это придает характер особого озлобления. Фатальное преобладание одной расы над другой отягчается преобладанием одной религии над другой». Правда, со времени уничтожения сбора десятины с католического населения в пользу англиканской церкви [55] исчезло то особое революционное течение, которое этим сбором возбуждалось, но все-таки Маннинг, писавший вышеприведенные слова в 1868 г., глубоко проник в самую сущность вопроса. Нужно было довершить начатое дело, уничтожить эту раздражающую ирландцев и не нужную английскому парламенту историческую аномалию. Гладстон начал кампанию в пользу уничтожения государственной церкви в Ирландии еще до выборов 1868 г., т. е. еще будучи в оппозиции, но твердо зная, что власть вскоре перейдет в его руки. В парламенте успешно прошли его предложения, уже явно готовившие задуманную реформу. Со стороны консерваторов были сделаны попытки воспротивиться, но все было тщетно: большинство в 330 голосов против 265 высказалось за Гладстона, и Дизраэли распустил парламент.

Консервативное правительство не желало допустить столь важной реформы без апелляции к стране. Консерваторы укоряли Гладстона в том, что он испугался фениев, что, предлагая угодные ирландцам реформы тотчас после фенианских действий, он как бы «назначает премию» за преступления и т. д. Но Гладстон знал хорошо, что он делает; раз выступив в области ирландской политики, он уже во всю остальную свою деятельность не переставал придерживаться принципа всегда, когда дело шло об Ирландии: давать ирландцам сначала то, что легче дать (например уничтожение государственного характера англиканства), затем то, что труднее (аграрные реформы на все более и более широких основаниях), и наконец, то, что дать труднее всего, — самоуправление. И все это, конечно, лишь тогда, когда дарование подобных реформ станет, по его мнению, совершенной необходимостью. По этому плану Гладстон, собственно, и действовал или старался действовать в течение всей своей политической карьеры, начиная с 1868 г.

Итак, состоялись поздней осенью того же 1868 г. общие выборы, причем платформой либералов было уничтожение государственной церкви в Ирландии. Либералы одержали полную победу, и Дизраэли, не ожидая открытия парламента, подал в отставку, а уже 1 декабря 1868 г. королева пригласила Гладстона образовать кабинет. «Моя миссия — успокоить Ирландию», — сказал он, узнав, что генерал Грей едет к нему с письмом от Виктории. На предполагаемую реформу он смотрел, по собственному признанию, как на «условие, необходимое для успеха всякой меры, направленной к обеспечению спокойствия и удовлетворению этой страны», т. е. Ирландии, и соответствующий билль не заставил себя долго ждать. Премьер быстро работал над последней отделкой законопроекта, и уже 1 марта (1869 г.) предложение Гладстона было внесено в палату общин. Оно сводилось к тому, что епископальная протестантская церковь в Ирландии объявлялась совершенно отделенной как от епископальной (государственной) церкви в Англии, так и от правительства Соединенного королевства. Из принадлежащих ирландской епископальной протестантской церкви 16 миллионов фунтов около половины (от 8 до 9 миллионов) предназначалось на удовлетворение и вознаграждение лиц и учреждений, материальные интересы которых затрагиваются этой реформой, а остальная сумма отходила в виде фонда на нужды благотворительности, на помощь населению в случае тех или иных неотвратимых бедствий и т. п. 24 марта билль прошел во втором чтении большинством 368 голосов против 250. Страшное возбуждение и негодование доносилось до Гладстона со стороны духовных лиц епископальной церкви в Ирландии. Не материальные убытки их страшили, а потеря того престижа, который им давало их «господствующее» положение. Многие из них называли министерство «кабинетом разбойников», другие намекали на необходимость сопротивляться вооруженной рукой… Ничего не помогло. 31 мая билль победоносно прошел в третьем чтении и затем поступил в палату лордов. Здесь борьба была труднее; лорды отчаялись в возможности совсем похоронить билль, но они решили зато насколько мыслимо увеличить материальные блага, которые должны остаться за церковью. Билль возвратился в палату общин после изменений, потребованных палатой лордов, но Гладстон, согласившись на самые небольшие денежные прибавки в пользу церкви, отверг главные требования лордов, и палата общин с ним согласилась. При новом обсуждении билля в палате лордов снова вышли затруднения; палата лордов, как и всегда при всяких прогрессивных начинаниях, играла роль тормоза. Но были пущены со стороны правительственной партии и вообще либералов угрожающие слухи, о назначении новых пэров королевой по совету Гладстона, чтобы набрать в верхней палате достаточно голосов для проведения реформы, угодной большинству народных представителей, но не угодной кучке наследственных законодателей.

Тем не менее это было даже не определенной угрозой, а именно лишь слухами; до такого мероприятия, крайнего из всех конституционных средств, не дошло. Не добившись сколько-нибудь серьезных уступок, лорды уступили, и 26 июля (1869 г.) акт об уничтожении государственного характера епископальной церкви в Ирландии был подписан королевой.

Впечатление, произведенное этим актом на католическое духовенство в Ирландии, было самым отрадным; он вызвал в этой среде чувство, близкое к энтузиазму. При том огромном влиянии, которое католическое духовенство имело в ирландском народе, Гладстон мог только радоваться непосредственным результатам своей политики, тем более, что и все более образованное городское население Ирландии также не скрывало своего удовольствия по поводу «закрывшейся раны», заставлявшей страдать национальное самолюбие. Но эта реформа была лишь первым шагом; вторым должна была стать попытка облегчить материальное положение многочисленнейшего слоя ирландской нации — крестьян-арендаторов.

Выступая на дорогу аграрного законодательства, Гладстон, стремясь к цели умиротворения Ирландии, был, собственно, пионером, ибо с самой унии 1800 г. никогда английские правители не проводили и даже не составляли законов, которые бы имели прямой своей задачей арендаторские, а не лендлордские интересы. Почти тотчас же после окончания сессии 1869 г., принесшей отделение церкви от государства в Ирландии, Гладстон с отличавшей его жаждой творческой законодательной работы принялся за подготовку билля о земельных ирландских отношениях. За предшествовавшее десятилетие (1861–1870 гг.) 47 тысяч семейств арендаторов было выгнано лендлордами вон под разными предлогами и за разные провинности (главная — неплатеж или неаккуратный платеж арендной платы). Гладстон хорошо понимал, что люди, обрекаемые на голодную смерть, несомненно в состоянии из своей среды сильно пополнить и кадры фениев, и ряды «лохмотников», «белых парней», и других аграрно-революционных организаций. «Перед нами кризис, великий кризис», — писал он по поводу ирландского земельного билля, подготовлявшегося им осенью 1869 г. Старый премьер прямо заявлял, что фенианизм многому его научил; вот почему он и не остановился на церковной реформе, а спешил приняться за реформу земельную.

К началу 1870 г. проект был выработан Гладстоном, и он написал письмо королеве, прося ее немедленно открыть парламент, именно чтобы тотчас же заняться ирландскими делами… «Состояние Ирландии, — пишет он между прочим в этом замечательном письме, — есть (для Англии — Е. Т.) опасность, настолько абсолютно превосходящая всякую иную, что я называю ее единственной реальной опасностью, угрожающей благородной империи королевы». Особенной оппозиции Гладстон не нашел ни в прессе, ни в обществе, ни в парламенте: общественное мнение довольно ясно понимало необходимость что-нибудь сделать для Ирландии, тем более что и самая реформа радикализмом отнюдь не отличалась.

Сущность билля сводилась к тому, что лендлорд обязывался в случае изгнания арендатора вознаградить изгоняемого за все, что было сделано арендатором на ферме и что способствовало улучшению фермы; для осуществления этого права арендатор подает заявление в суд, который и определяет, должен ли лендлорд выдать вознаграждение в данном случае, и если должен, то в каком размере; мало того, в случае если лендлорд изгоняет арендатора, исправно платящего ренту и ничем не нарушающего условий контракта, то лендлорд обязан, кроме платы за улучшения, заплатить арендатору еще особую сумму, по известной расценке, определяемой статьями билля. Эти дела также рассматриваются и решаются судами. Кроме того, билль предусматривал обязательную помощь со стороны казны тем арендаторам, которые захотели бы выкупить землю в собственность: казна выдавала до двух третей стоимости участка, причем эта сумма с процентами выплачивалась затем арендатором (новым собственником).

Этим актом вводится новый принцип в аграрное законодательство: признание известных прав арендаторов на собственность лендлорда, именно на улучшения, сделанные ими на лендлордской земле. В Эльстере это воззрение, правда, давно уже имело силу, но акт 1870 г. освятил и распространил его на всю Ирландию. Вот почему Лекки, Морлей, Селливан и другие политические и литературные критики этого акта склонны признавать за ним революционное значение. Но непосредственное практическое значение его было, как сейчас увидим, слабо. Уже тогда Гладстону предлагали ввести в его билль правило, чтобы суды назначали «справедливую ренту», а не лендлорды по своему произволу, но убедить в этом парламент 1870 г. Гладстон не понадеялся. «Для этого потребовалось еще десять лет (ирландской — Е. Т.) агитации», — замечает Морлей. Билль Гладстона прошел через обе палаты без особенно яростных нападений и стал законом 1 августа 1870 г., когда его подписала королева.

Фенианское движение после судорожных проявлений конца 60-х годов, в течение всего следующего периода (т. е. с начала 70-х годов, до начала 80-х) как бы утихло. Нельзя сказать, чтобы положение Ирландии особенно улучшилось; земельный акт 1870 г. уже сам по себе не обеспечивал арендатора от ненормально высокой ренты, которую лендлорд имел всегда возможность установить хотя бы только затем, чтобы выжить арендатора на «законном» основании (ибо выгонять без объяснения причин исправного плательщика стало после акта 1870 г. слишком убыточно ввиду установленного правила о вознаграждении в подобных случаях). Что же касается до обязательного при всяких обстоятельствах вознаграждения изгоняемого арендатора за произведенные им улучшения на его участке, то ведь еще нужно было доказать перед судом, что такие улучшения сделаны арендатором, а не самим лендлордом; доказывать же это при юридической беспомощности крестьян перед неизменно расположенными в пользу лендлорда судьями являлось делом крайне затруднительным. Когда же в 1874 г. пал Гладстон и консервативный кабинет стал у власти, тогда и высшая, и низшая администрация, почти сплошь враждебная гладстоновскому акту, делала еще и от себя все зависящее, чтобы свести постановления акта к нулю и оставить фактически власть лендлорда вполне неприкосновенной.

После 1870 г. Ирландия некоторое время перестала о себе особенно тревожно напоминать, и ни Гладстон (до 1874 г.), ни консерваторы (с 1874 г.) ничего решительно уже в ее пользу за все это десятилетие не предприняли. Гладстон откровенно заявил в таком духе уже перед самой своей смертью (в 1897 г.) О’Бриену, что нечего греха таить — забыли об Ирландии в эти годы. Английские внутренние преобразования, а особенно внешняя политика ввиду событий на Балканском полуострове, начиная от восстания балканских славян и кончая Берлинским конгрессом и ее дальнейшими отголосками, поглощали все внимание английского правительства. Об Ирландии в 70-х годах забыли потому, что она была относительно спокойна. Несколько сносных урожаев (совершенно независимо от благоприятного впечатления, произведенного уступками Гладстона касательно отделения англиканской церкви от государства и аграрных отношений) много этому временному успокоению способствовали. И опять повторилась обычная картина: парламентская ирландская партия (во главе которой стал с начала 70-х годов Исаак Бьютт) убедительно настаивала на необходимости дальнейших аграрных и политических реформ, причем одним из их доводов был тот, что Ирландия уже менее волнуется и терпеливо ждет. Английское же правительство именно потому и не обращало на Исаака Бьютта и его товарищей никакого внимания, что в 70-х годах Ирландия не волновалась и обнаруживала полное терпение. Выходило трагическое qui pro quo, ибо из одного и того же факта обеими спорящими сторонами делались прямо противоположные выводы. Конечно, англичане не были столь откровенны и непосредственны, чтобы тогда же это заявить в оправдание своих отказов Исааку Бьютту, но от этого сущность дела нисколько не менялась.

Чего же домогались Исаак Бьютт и его товарищи — ирландские депутаты в английском парламенте? Сын протестантского священника, юрист по профессии, человек бесспорно честный, искренно всегда болевший душой об Ирландии, Исаак Бьютт давно уже занимался изучением аграрных отношений и был известен на родине. Он прославился, выступая в нескольких замечательных процессах в качестве умелого защитника и талантливого оратора; он защищал некоторых подсудимых в процессах «Молодой Ирландии» в 1848 г.; он же защищал на суде некоторых фениев в процессах 1865 и 1867 гг. Он совершенно не надеялся на успех конечных целей фениев, хотя (в начале, а не в конце 70-х годов) с уважением относился к их самоотвержению, к высоте и твердости их моральных устоев, к духу бескорыстного протеста, одушевлявшего их. Вот что между прочим сказал Исаак Бьютт о фениях в одной публичной речи в 1873 г.: «М-р Гладстон сказал, что фенианизм научил его тому, как интенсивно раздражение в Ирландии. Меня фенианизм научил большему и лучшим вещам. Он научил меня глубине, широте, искренности той любви к отечеству, которую дурное управление измучило и довело до раздражения и которой дурное же управление, доведя людей до отчаяния, придало размеры возмущения». Но в методы фениев он не верил, воскрешения их деятельности не желал и безуспешность своих стараний никогда не пытался объяснить недостаточностью своих собственных методов. Требования Исаака Бьютта сводились к следующему: в области аграрных отношений ему представлялось необходимым, во-первых, обеспечить фактически и на более прочных основаниях арендатора от опасности изгнания с участка; во-вторых, размеры ренты должны быть определяемы не лендлордом, а судом или специальными комиссиями, причем в расчет должна приниматься стоимость земли без тех улучшений, которые произведены на ней арендаторами, и такую «справедливую ренту» следует определять на известный период времени; в-третьих, арендатор должен получить право, когда угодно и кому угодно продать свое право землепользования, причем все права и обязанности продавца переходят к покупателю. Эта программа «трех F» (Fixity of tenure, fair rent, free sale) развивалась с урезками или добавлениями в том или ином виде уже давно, но Бьютт представил ее в систематическом виде и популяризовал в населении. Тем не менее соответственные билли, вносимые Бьюттом и его партией в 70-х годах, неизменно проваливались: парламенту казалось не нужным торопиться с этой реформой.

Политическим идеалом Бьютта был гомруль, автономия Ирландии для всех ее внутренних дел. Но идея эта, конечно, имела еще меньше шансов осуществиться, нежели программа «трех F», и энтузиазма в эти серые годы ни в ком не пробудила. Агитация в пользу гомруля велась особенно систематически с 1873 г., а в 1874 г. были сделаны Бьюттом шаги к созданию, в парламенте из находившихся там депутатов особой «совершенно независимой ирландской партии», ибо такой партии в точном смысле парламентская группа ирландцев до сих пор не составляла. Правда, до появления Парнеля это являлось переменой только по имени, ибо на деле ирландская партия ни в чем своей совершенной независимости не выказала. Вообще прав Девитт, когда он пишет, что «Исаак Бьютт будет жить в ирландской политической истории не как парламентский деятель, но как основатель движения в пользу гомруля и приверженец земельной реформы». Действительно, после крушения попытки Даффи, Лэкэса и их товарищей в 50-х годах, идея аграрной реформы в Ирландии оставлена была несколько в тени, и, например, фении совсем почти ею не интересовались. Деятельность Исаака Бьютта оживила ее и подготовила до известной степени почву для агитации «земельной лиги» конца 70-х годов.

Со второй половины 70-х годов в Ирландии понемногу начало чувствоваться как бы снова общественное оживление. В парламенте появился Парнель, замечательный оратор, первостепенный организатор, энергичнейший и талантливый человек, какого давно уже Ирландия не присылала в палату общин. Весной 1875 г. Парнель впервые явился в палате; выступил же более или менее активно только с 1877 г. Между ним и Исааком Бьюттом сразу установились отношения холодные; и по натуре, и по воззрениям эти люди слишком между собой расходились. Нужно еще сказать, что к концу 70-х годов Бьютт и особенно его товарищи-депутаты стали к деятельности фениев относиться еще отрицательнее, чем прежде: как-то исчез или стушевался прежде бывший у них элемент положительного отношения к этим людям. Мы бы даже готовы были назвать это отношение к фенианству иногда прямо враждебным. Что касается Парнеля, то он с самого начала своей деятельности преследовал цель возможно более широкой кооперации всех оппозиционных и революционных элементов в борьбе против общего врага. Парнель и небольшая группа, отдалившаяся от Бьютта, решили начать активную борьбу с парламентом. В 1877 г. началась та парламентская обструкция Парнеля, которая положила начало новой эре ирландской борьбы. Он всячески тормозил сессию и вызвал вопли негодования и в парламенте, и в английской прессе. Он решил тормозить и впредь конституционную жизнь, пока парламент будет глух к нуждам и желаниям Ирландии. Разом все заговорили о молодом деятеле. Политика холодной вражды к Англии, политика сознательного причинения врагу возможно большего вреда сразу как бы заставила очнуться и правительство, и Англию, и Ирландию. Но, конечно, это было лишь началом; все-таки общество еще только начинало в Ирландии пробуждаться после нескольких лет апатии; все-таки еще должны были быть пережиты неурожаи 1877–1879 гг., чтобы снова всколыхнулся и весь народ. Но «надвигающиеся события уже бросали впереди себя тень», наступавшая эпоха борьбы уже давала о себе знать, высылая вперед нужных людей, своих героев и деятелей.

Прежде всего должен был решиться вопрос о лидерстве. Новое настроение, уже слагавшееся в 1877–1878 гг., требовало и новых лиц. Парнель своими качествами, своим ораторским даром, железной волей, уменьем подчинять себе людей, холодной самоуверенностью, всей своей натурой урожденного повелителя, и прежде всего своим боевым настроением, своим смелым планом обструкции, своим уменьем импонировать народным массам, в глазах многих вполне заслужил, несмотря на молодость, занять место ирландского лидера. Борьба между приверженцами старого Исаака Бьютта и Парнеля была кратковременна: в 1878 г. эта борьба явственно решилась в пользу Парнеля. Бьютт умер в начале 1879 г. Новые люди «стали у руля» ирландского корабля. Наступала новая эпоха, — начатая неурожаями, продолженная кровью и виселицами.

Парнель в парламенте, а Девитт в стране выступили почти одновременно, и обстоятельства необыкновенно облегчили представлявшуюся им задачу: дать новое содержание политической жизни ирландской оппозиции и вдохнуть новую энергию в национальное движение. Сепаратистский идеал фениев, не успевших в своих усилиях, не желавших вводить в свою программу никаких более или менее определенных планов аграрной реформы, тускнел все более и более, ибо народные массы не были им заинтересованы, а парламентские дела под руководством Исаака Бютта шли у ирландской партии вяло, так безнадежно, что перестали понемногу почти вовсе привлекать к себе внимание оппозиционно настроенных кругов ирландского общества. Надоели также донельзя и бесконечная полемика, и разговоры об относительных достоинствах легальной и революционной борьбы, взаимные укоры фениев и парламентариев, а между тем, как и во все эпохи в Ирландии, все сознательные и искренние люди были в большей или меньшей мере настроены оппозиционно, понимали ясно, что бороться с прогрессирующим обнищанием и хронической голодовкой страны они обязаны, что новая теоретическая и практическая программа делается совершенно неотложной потребностью. И когда в 1878 г. Парнель стал признанным лидером парламентской ирландской партии, у Девитта окончательно созрел план организовать полулегальное-полуреволюционное движение среди населения на почве требования аграрной реформы, чтобы таким путем сделать большинство ирландской нации активной силой, действующей армией, как бы всегда готовой поддержать требования парламентских представителей ирландского народа. Парнелю и Девитту (который скромно отводит тут первенствующую роль Парнелю) удалось начать подготовление той соединенной атаки на лендлордов и на английское правительство, которая сделала 1878–1891 гг. таким памятным временем новейшей ирландской истории. Гомруль им удалось соединить с самыми задушевными и сильными желаниями крестьянского сердца, и англичане сразу почувствовали, насколько «скомбинированное» нападение на всю их государственную и экономическую систему опаснее для них, нежели нападения разрозненные. Вожди поколения 80-х годов ставили и решали проблему так. В Ирландии до сих пор (т. е. до конца 70-х годов) постоянно чередовались два течения: одно— «физической силы» (physical force), т. е. революционное, другое — «моральной силы» (moral force), т. е. рассчитывавшее на мирную агитацию и конституционные средства. Революционная угроза волонтеров 1782 г. дала Ирландии самоуправление; мирная агитация 1780-х годов не привела почти ни к чему; восстания Тона и Фицджеральда (1798 г.) и Эммета (1803 г.) не привели ни к чему; мирная агитация О’Коннеля привела к эмансипации католиков, но тут он пожал плоды действий революционеров предшествовавшего и современного ему периодов; дальнейшая мирная агитация в пользу отмены уже не привела ни к чему; революционная попытка «Молодой Ирландии» не привела ни к чему; мирная борьба лиги арендаторов в 50-х годах не привела ни к чему; революционная борьба фениев в 60-х годах не привела ни к чему; конституционная деятельность Исаака Бьютта в 1870-х годах не привела ни к чему. Комбинируя цели — политическое самоуправление и коренную аграрную реформу, — необходимо (говорили новые деятели, выступившие в конце 70-х годов) скомбинировать и средства, которые в былые годы оттого и были бесплодны, что пускались в ход слишком разрозненно. Образ действий Парнеля в парламенте сильно подготовил почву для дружественной кооперации революционных и нереволюционных течений. Едва ли не впервые ирландская речь в палате общин потеряла даже отдаленные признаки какого бы то ни было сервилизма; насколько возможно вдохнуть революционный дух в парламентскую борьбу, настолько Парнель это сделал. Поэтому, когда Девитт поехал в Америку и на ряде митингов в Филадельфии, Нью-Йорке, Нью-Хейвене, Бостоне убеждал и просил революционные элементы о дружеском содействии Парнелю, когда он говорил, что от этого соединения произойдет прежде всего повышение революционного духа во всей политической жизни Ирландии, то аудитория его оказалась очень расположенной ему верить. Программа, предложенная Девиттом в виде, так сказать, почвы для подобной кооперации ирландских партий, сводилась к следующим главным пунктам: 1) главная нужда Ирландии есть нужда в национальном правительстве; 2) ирландская партия в парламенте должна действовать совершенно независимо; 3) необходима агитация в стране в пользу упорядочения земельного вопроса, а также улучшения условий жизни рабочих; 4) необходимо добиваться права носить оружие. Американские фении не только сочувственно отнеслись к этим митингам, но даже приняли на себя организацию некоторых из них. На митинге в Бостоне (8 декабря 1878 г.) вышеприведенная программа Девитта была обстоятельно развита. Между прочим, было выставлено требование немедленного принятия мер к защите фермеров от произвольных изгнаний с арендуемых участков, перехода к системе мелкой крестьянской земельной собственности (посредством выкупа государством земли у лендлордов и распродажи ее мелкими участками либо отдачи в аренду от государства сидящим на данной земле арендаторам). Требовалась также отмена всяких стеснений права сходок, права ношения оружия, национализация первоначального народного образования и т. д. В горячей речи Девитт убеждал фениев в пользе для их же дела внесения в их программу социально-экономических требований, которые сделали бы и идею политического сепаратизма близкой и попятной голодному и темному деревенскому уму. Влиятельные фенианские вожди (Дьюой, О’Рилли) обнаружили полную готовность содействовать осуществлению программы Девитта и поддерживать также и «конституционалистов», если они покажут себя в парламенте принципиальными борцами за самостоятельность ирландской нации, и прежде всего, если они без всяких компромиссов будут бороться против каких бы то ни было попыток английских властей проводить ограничительные и «усмирительные» законы для Ирландии. Но планы Девитта встретили оппозицию в Чарльзе Киккэме, старом сподвижнике Стивенса и О’Лири, о котором мы упоминали, когда речь шла о первых годах фенианства. Киккэм яростно напал на Дьюоя и других товарищей за их мысль оказать поддержку парламентариям, от которых никогда ничего Ирландия дождаться не может, за их «беспринципное» поведение и т. д. Американские фении склонялись в пользу проектируемой кооперации, фении же ирландские разделяли пока в большинстве воззрения Киккэма. Они боялись, что фенианство окончательно распадется, если исчезнет резкая и точная демаркационная линия между их партией и парламентариями. В конце концов, после долгой полемики и переговоров, фенианская организация отклонила принятие программы Девитта, но этот «официальный», так сказать, неуспех не обескуражил ни Парнеля, ни Девитта, ни их друзей: они были слишком уверены не только в поддержке огромных народных масс, которые остались глухи к фенианской проповеди, но и в том, что если не «официально», то фактически фении, разумеется, будут их поддерживать всеми своими средствами, ибо по существу дела всякая революционная сила должна была идти на пользу экономической и политической эмансипации ирландского народа от англичан.

Периодически оживающий в Ирландии в неурожайные годы аграрный террор сказывался совершенно независимо и от фенианства, и от планов Девитта уже с конца 1870-х годов. Были убийства некоторых особенно ненавистных лиц; в апреле 1878 г. погиб от руки убийц лорд Лейтрим, богатейший помещик, с сопровождавшими его слугами. Причиной покушения послужила месть брата одной крестьянской девушки, обесчещенной лордом Лейтримом. Дело в том, что зависимость некоторых категорий фермеров от лендлордов была до самого последнего времени поистине ужасающей: страх быть прогнанным, страх смерти от голода заставлял многие несчастные семьи приносить землевладельцу какие угодно жертвы, и обесчещение женщин не являлось в Ирландии совсем уже феноменальной редкостью. Вся округа прекрасно знала, кто убийцы и где они скрываются, но никто ничего не сказал и не раскрыл, и никто не пострадал по этому делу. В газетной полемике и в дебатах, происшедших по поводу этого случая в палате общин, лишний раз перед английским общественным мнением раскрылись язвы ирландской земельной системы; в Ирландии же убийство Лейтрима послужило причиной дальнейшего возбуждения и агитации среди крестьянских масс.

Эта агитация велась крестьянами самими, и она сильно расчистила путь Девитту и его товарищам. Девитт решил воспользоваться растущим антилендлордским настроением и по поводу одного из многочисленных случаев притеснения фермеров собрал в Айриштоуне 19 апреля 1879 г. огромный митинг, явившийся как бы отправной точкой для вскоре затем образованной «земельной лиги». На митинге поддерживались не требования Исаака Бьютта о «справедливой ренте», о закреплении арендуемых участков за фермером в той или иной степени и форме, о праве фермера продать до срока аренды пользование своим участком другому лицу и так далее, но о том, что ирландская земля так или иначе должна стать собственностью обрабатывающего ее народа, и что эксплуатация фермеров лендлордами должна быть не уменьшена, не ограничена, а уничтожена радикально и навсегда. Семь тысяч собравшихся на митинг разошлись с криками: «Долой лендлордизм! Земля — для народа!».

Движение все более охватывало Ирландию. Фении, несмотря на несогласие многих из самых уважаемых своих вождей со взглядами Девитта, приняли живейшее участие в организации новых и новых митингов, которые бы по образцу айриштоунского могли распространить идею необходимости немедленной борьбы всеми средствами против царящей земельной системы. К великому восторгу Девитта Парнель обнаруживал все большую и большую внимательность к движению, несмотря на то, что ему как лидеру ирландской партии в парламенте, да и во всех вообще отношениях чрезвычайно важна была поддержка католического духовенства, которое и к аграрному движению уже проявило свою враждебность. Парнель приехал, например, на устроенный Девиттом уэстпортский митинг, где собралось около 8 тысяч человек. Его сопровождала к месту сборища почетная «гвардия» из 500 верховых, и весь митинг, ввиду присутствия этого необыкновенного человека, уже тогда оказывавшего огромное влияние на всю страну, прошел особенно приподнято и торжественно. Парнель в своей речи призывал общественное мнение стать активным и карающим судьей всякого лендлорда, который выселит арендатора. «Вы не должны позволить лишить вас имущества, как это было сделано с вашими отцами в 1847 году», — сказал он между прочим. Девитт призывал к необходимости приступить немедленно к организации специально арендаторских обществ для активной поддержки каждого из своих членов в борьбе против произвола лендлордов.

Призрак голода снова вставал над Ирландией. 1879 год в смысле урожая был еще хуже предшествовавшего, и уплата арендной суммы для многих стала совершенно немыслимой. «Не платите аренды!» — таков был популярный лозунг, раздававшийся в наиболее угрожаемых голодом местностях. Митинги Девитта и его приверженцев шли своим чередом и становились все более и более многолюдными. Наконец, 16 августа 1789 г. в Кэстльбэре собралось специально созванное Девиттом собрание для выработки организации и формулировки общих принципов «национальной земельной лиги в Мэйо», которую и решено было провозгласить на этом собрании как новое особое политическое общество с вполне определенными задачами.

На кэстльбэрском собрании Девитт напомнил цифры, приводившиеся экономистами и исследователями ирландских отношений. «Свыше шести миллионов акров ирландской земли принадлежит менее нежели тремстам лицам, из которых двенадцать человек владеют 1 297 000 акрами, в то время как пять миллионов ирландского народа не владеют ни единым акром». Девитт заявлял, что подобная система, истребляющая ирландский народ, терпима быть не может, и что арендаторы должны стать собственниками, а лендлорды пусть получат от государства денежную компенсацию за утрату своих прав на землю.

На собрании этом было решено, что новая лига состоит из фермеров и посторонних лиц, которые согласны содействовать целям и видам этого общества. Цели же, для которых лига образуется, сводятся к следующему: 1) блюсти интересы людей, которых представительством лига служит, и, насколько это в ее силах, защищать их от несправедливостей и капризов со стороны лендлордов, которые бы для того воспользовались своими правами и привилегиями, а также со стороны всякого иного общественного класса; 2) для этой цели лига намерена прибегать ко всяким справедливым, моральным и законным средствам, для того чтобы уничтожить существующую земельную систему и заменить ее такой, которая согласовалась бы с правами и интересами ирландского народа, с традициями и чувствами всей нации; 3) всякая несправедливость, учиненная относительно любого местного фермера (лига ставила себе первоначальным полем деятельности область Мэйо), должна разоблачаться и преследоваться лигой. Назначение слишком разорительной арендной платы, изгнание арендатора и всякий иной произвол и притеснения должны предаваться стараниями лиги широчайшей огласке и встречать упорнейшее противодействие, какое только мыслимо без нарушения законов. Печатать и рассылать по стране, а также наклеивать всюду плакаты с извещениями о совершенных притеснениях, с указанием виновников, назначать публичные митинги в возможно большей близости к тем местам, где совершена несправедливость относительно фермера, и обстоятельно выяснять себе обстоятельства дела, публиковать имена не только лендлордов, распоряжающихся выселениями фермеров, но и тех их слуг и полицейских, которые явятся исполнителями их приказаний, и тех новых фермеров, которые сочтут честным занять очищенные участки земли; 4) лига будет, насколько возможно, помогать материально фермерам, пострадавшим от произвола лендлордов; 5) лига озаботится организацией отдельных местных клубов и филиальных отделений для большей быстроты и осведомленности, нужных ей в ее действиях; она озаботится также деятельной устной и печатной пропагандой для повышения уровня познаний фермеров в земельном вопросе.

Эта резолюция была принята (причем ряд влиятельных фениев активно участвовал в ее проведении), и деятельность новой лиги, приуроченной пока к области Мэйо, стала развиваться с быстротой, внушавшей инициаторам движения весьма розовые надежды.

Руководители лиги принялись за дело с бодростью, хотя и не скрывали от себя трудностей его. Темнота, невежество и забитость фермерской массы поражали их, чем больше им приходилось с этой массой сталкиваться. «Была моральная болезнь, порожденная феодализмом и страхом», — пишет Девитт, и эта болезнь проявлялась в виде унизительнейшего раболепства фермеров не только перед лендлордами, но перед последним лендлордским приказчиком. Экономическое рабство, вечное сознание, что голодная смерть висит над твоей семьей и не падает на нее, пока это угодно лендлорду, страх быть выгнанным с участка делали ирландца либо непримиримым революционером, либо, если на это не хватало решимости, рабом. Впрочем, обстоятельства с осени 1879 г. складывались так, что первый тип и без помощи новой лиги повсеместно становился более и более распространенным.

Страшные дожди уничтожили урожаи, и под влиянием голода революционное настроение быстро росло. Клубы для защиты фермеров быстро организовывались повсеместно, и всюду велись оживленная агитация и полемика против официальных и официозных уверений, что никакого голода нет, а мутят народ «подкупленные агитаторы» (mercenary agitators). В сентябре 1879 г. Девитт и Парнель преобразовали «земельную лигу Мэйо» в «национальную земельную лигу Ирландии». По просьбе Девитта, Парнель согласился быть президентом новообразованной лиги. Любопытную мысль выражал Парнель в частых разговорах с Девиттом: ему казалось, что отдача земли в собственность фермерам до того, как достигнуто самоуправление, опасна, ибо мелкие собственники всегда и всюду являются классом, не склонным к политическим переменам и риску; он временами склонялся скорее к идее того или иного приобретения верховного права на землю ирландской нацией как автономной государственной общиной, а затем уже к отдаче этой земли в виде аренды от государства по участкам отдельным фермерам, конечно, на самых лучших для последних условиях. Начавшаяся борьба уже очень скоро привела к одному из непосредственных своих результатов: аресту Девитта, которому угрожала опасность снова попасть на каторгу, ибо срок его «условного отпуска» не окончился, и одновременному аресту некоторых его товарищей. Парнель немедленно организовал митинг для выражения негодования по этому поводу, и на митинг собралась масса вооруженных людей; полиция и войска были мобилизованы, но не пробовали разгонять собравшихся. Судебное разбирательство ни к чему не привело, ибо обвинение в подстрекательстве к восстанию доказано не было; самый же процесс широко популяризовал идеи новой лиги.

Вскоре после того Парнель и Диллон отправились в Америку для устройства агитационных митингов и сбора пожертвований в пользу «земельной лиги».

Как мы уже заметили, в программу предлагаемой работы не входит более или менее подробное повторение того, что было уже нами сказано о Парнеле на страницах «Мира божьего» в посвященном ему очерке [*]. Напомним лишь, что американская поездка Парнеля в 1880 г. сильно помогла одному из самых важных дел его жизни: сближению революционеров с «конституционными» деятелями на почве общей борьбы против Англии. В ряде речей, произнесенных в американских городах, через которые ему пришлось проезжать, он обращался к колоссальным толпам ирландцев и американцев, сбегавшимся послушать знаменитого деятеля, с убедительными просьбами помогать всеми мерами «земельной лиге» в ее деле. Он говорил фениям, славная квартира которых по-прежнему оставалась в Америке, что всякий ирландец, любящий родину, должен быть готов пролить за нее свою кровь, но толкать на заведомо безнадежное общее восстание нищее безоружное крестьянство еще нельзя. Парнеля встречали с не поддающимся описанию энтузиазмом. Американское общество, со своей стороны, не уставало приветствовать и чествовать ирландского вождя. Даже официальные лица, губернаторы штатов, посещенных им, принимали участие в торжественных встречах и приемах. Что еще знаменательнее, конгресс пожелал, чтобы Парнель говорил в его присутствии, и представители американского народа с сочувствием выслушали его блестящую речь. За 3 месяца этого путешествия Парнель сделал 16 тысяч миль, посетил 62 города, собрал для «земельной лиги» около 350 тысяч долларов [56]… Быть может, гораздо важнее было то обстоятельство, что фении, за немногими исключениями, решительно примкнули к «земельной лиге», образовали по инициативе Парнеля американскую лигу для сборов и иной помощи в пользу ирландской «земельной лиги» и вообще с этих пор стали самым деятельным элементом в затеянной Девиттом систематической борьбе против лендлордов. Известие о распущении парламента заставило Парнеля прервать свое путешествие и вернуться. Биконсфильд распустил палату, надеясь на победу во время Выборов, которая подкрепила бы его положение. Вместо победы жестокое поражение постигло старого премьера, и Гладстон, одержавший полную победу, сформировал либеральный кабинет.

Осенью 1880 г. агитация «земельной лиги» продолжалась без перерыва. 19 сентября 1880 г. Парнель произнес в Эннисе свою знаменитую речь, где дал совет подвергать общественному остракизму всякого, кто либо выгонит фермера с его участка, либо исполнит приказ об этом, либо арендует очищенный таким способом участок. Этот совет принес плоды очень скоро, и по имени первой жертвы подобной общественной опалы такой способ стал называться «бойкотом». Одновременно участились аграрные преступления. За осень и зиму 1880 г. их было совершено 1700. В начале 1881 г. либеральный кабинет внес билль, имевший целью предоставить вице-королю обширнейшие репрессивные полномочия ввиду угрожающего положения дел. После упорнейшей обструкции Парнеля и его товарищей, после заседания, протянувшегося 41 час без перерыва, спикер беззаконно прервал дебаты и поставил вопрос на баллотировку. Вопрос прошел, после чего были повторены попытки обструкции со стороны ирландцев, но и они не могли рассчитывать на конечную победу: были вотированы новые правила парламентской процедуры, усиливавшие дискреционную власть спикера, после чего обструкция в палате общин сделалась (в былых размерах) совершенно невозможной. Что касается до репрессивного билля, направленного против Ирландии, то он прошел во всех чтениях в обеих палатах и 2 марта 1881 г. вошел в законную силу.

Почти одновременно с этим средством — запугиванием врага — Гладстон пустил в ход и другое, которое он считал более прочным и действительным. Он решил создать новый аграрный закон, который настолько заметно облегчил бы положение фермеров, чтобы они перестали поддерживать девиттовскую и парнелевскую «земельную лигу». Дело в том, что, несмотря на новый арест Девитта, происшедший 3 февраля 1881 г., деятельность лиги со дня на день становилась все решительнее. Один из лозунгов, данный лигой фермерам, заключался в том, чтобы, если лендлорд взваливает на них непосильную арендную плату, они вовсе не платили, пока он не согласился на уступки; если же ему угодно, пусть зовет полицию и выселяет фермера вон. А выселив, пусть считается с разнообразными видами возмездия, начиная с бойкота и кончая вечной опасностью покушений. Хотя «земельная лига» никогда к аграрному террору не призывала, но всем было ясно, что аграрный террор, проявления которого участились в годы неурожая, сильно увеличил страх лендлордов перед лигой: ведь именно «земельная лига» широко распространяла сведения о всех изгнаниях фермеров и возбуждала ненависть против виновного землевладельца. При таких условиях Гладстону показалось недостаточно много раз применявшихся и всегда недействительных мер, и он решил восполнить часть тех недочетов, которые еще оставались, по его собственному признанию, в системе ирландского землевладения и землепользования после закона 1870 г.

По проекту Гладстона фермер должен получить право свободно продавать свое арендное землепользование до истечения срока аренды кому захочет, если только сам лендлорд не согласится на требуемых фермером условиях расторгнуть арендный договор или же если сделка полюбовно не состоится, на условиях, установляемых в каждом отдельном случае судом; если же лендлорд этим своим правом не воспользуется, фермер продает аренду другому лицу, причем лендлорд имеет право требовать, чтобы из вырученных денег уходящий фермер полностью уплатил весь накопившийся за ним долг и чтобы покупатель был один, а не несколько. В некоторых случаях лендлорд, если найдет нужным, может и вовсе отвергнуть представляемого ему покупателя аренды, т. е. нового фермера, с которым ему придется иметь дело. Далее размеры ренты, которую, не впадая в нищету и вместе с тем не нарушая очевидно интересов лендлорда, может в данной местности при данных условиях платить фермер, определяет суд, куда фермер и может за этим обратиться. При этом устанавливается принцип, согласно которому рента не должна была определяться с общей стоимости участка, считая, кроме стоимости земли, еще стоимость всяких хозяйственных приспособлений и улучшений, сделанных либо самим фермером, либо его предшественниками: лендлорд, следовательно, имел право рассчитывать на доход только с принадлежащей ему земли, а не с тех хозяйственных ценностей, которые создал фермерский труд. Впрочем, на практике трудно было фермеру доказывать, что те или иные улучшения сделаны предшествовавшими фермерами, а не самим лендлордом, и это в значительной мере парализовало благодетельность провозглашенного принципа. Установленная судом «справедливая рента» должна иметь силу 15 лет, в продолжение которых лендлорд не имеет права выгнать фермера или возвысить размеры ренты; на фермере же лежит непреложная обязанность аккуратно эту ренту выплачивать, иначе лендлорд может его удалить. По прошествии 15 лет суд снова установляет размеры ренты на новые 15 лет. Чтобы как-нибудь ликвидировать ужасные последствия последних неурожайных лет, когда произвол лендлордов был особенно необуздан, — билль Гладстона давал судам право объявлять недействительными письменные контракты, заключенные под угрозой изгнания фермера с участка, если только фермеры обратятся в суд за назначением им «справедливой ренты»; для расплаты с долгами, накопившимися за фермером в последние 3 года, правительственная комиссия выдает ему ссуду, выплата которой может быть разложена на 15 лет. В качестве высшей инстанции, которая рассматривает жалобы лендлордов и фермеров на решения и расценки обыкновенных судов, был учрежден апелляционный суд, который и решал дела окончательно. Наконец, правительство приняло принцип, широко и совсем по-иному развитый, спустя 22 года, в законе Уиндгема: было решено, с одной стороны, скупать при удобном случае лендлордские поместья и по дешевой цене в рассрочку продавать их участками фермерам, а с другой стороны, выдавать ссуды фермерам, желающим: приобрести в собственность свой участок, на льготных условиях погашения этого долга казне.

Таковы были общие принципы земельного гладстоновского билля 1881 г. Он составляет эпоху в истории Ирландии потому, что нанес страшный удар бесконтрольному до сих пор произволу лендлордов. То, чего долго и тщетно домогался Исаак Бьютт, было в принципе почти целиком дано Ирландии. Произвольные выбрасывания вон фермерских семей были очень и очень затруднены; государство выступило третейским судьей в установлении размера арендной платы и в целой массе других вопросов, где прежде царило исключительно благоусмотрение лендлорда; было признано право фермера продавать свое землепользование. Принципиально ирландский «феодализм» был потрясен в самом основании, и девиттовская «земельная лига» эту сторону вопроса понимала и признавала вполне; но ни Парнель, ни Девитт, ни остальные руководители лиги не сомневались, что и суды обыкновенные, и апелляционный суд будут склонны пользоваться неопределенностью термина «справедливая рента» скорее в пользу лендлорда, нежели в пользу фермера; что фермер часто принужден будет и не доводить дела до апелляционной инстанции, ибо у него по будет средств для покрытия судебных издержек; что вследствие оппозиции (особенно сильной в палате лордов) в гладстоновский билль вошли такие будто бы мелкие, а на практике крайне важные вставки, пояснения и оговорки, что лендлорды смогут очень многое в этом неприятном для них законе свести к нулю. Все эти опасения в значительной мере и оправдались впоследствии, но пока, в 1881 г., при всем сдержанном и даже холодном отношении к этому акту, при всем стремлении не давать народу слишком уже восторгаться мероприятием Гладстона, при всем желании постоянно напоминать населению, что этот акт есть лишь вынужденная полумера, руководители лиги со справедливой гордостью подчеркивали, что гладстоновский закон вырван у англичан борьбой, агитацией, страхом перед аграрной революцией, а не кроткими и убедительными просьбами, в которых провели весь свой век Исаак Бьютт и его друзья, так и не дождавшиеся исполнения своих требований, осуществленных теперь почти целиком в акте 1881 г. Да и в глазах всего ирландского общества как бы оправдывалось замечание, сделанное одним членом парламента, что ирландцу только тогда есть толк подходить к английскому министру со своими требованиями, если у него при этом в руках голова лендлорда. Сам Гладстон спустя 12 лет сказал: «Я должен признать, что без земельной лиги акт 1881 года не попал бы в свод законов».

Парнель и «земельная лига» с удвоенным рвением принялись за агитацию, возбуждая всюду недовольство политикой правительства. Нужно сказать, что на этот раз даже такой тонкий, проницательный и осмотрительный политик, как Гладстон, впал в ошибку, в которую часто впадали не идущие ни в какое сравнение с ним тупые полицейские умы: он полагал, что можно в эпоху сильного общественного возбуждения успокоить страну какой-нибудь половинчатой аграрной реформой, оставляя в то же время в полной силе всякие политические притеснения и отказывая населению в гарантиях личной неприкосновенности. Закон, расширявший полномочия вице-короля, был в полной силе, и «главный секретарь по делам Ирландии», назначенный на эту должность Гладстоном, Форстер, широко пользовался дискреционной властью, предоставленной ему в это тревожное время.

О Форстере мы уже говорили в той главе, где описывали впечатления английских путешественников, приезжавших в Ирландию в эпоху страшного голода 1846–1847 гг. Форстер был тогда юношей и содрогался от негодования, говоря о том состоянии, до которого доведена несчастная страна. Он писал тогда, что ни один истинный христианин в Англии не имеет нравственного права спокойно пользоваться благосостоянием, пока на соседнем острове творятся такие неописуемые ужасы… Но все это он писал 35 лет тому назад. Теперь же в качестве умудренного опытом государственного мужа он старался путем разнообразнейших репрессий подавить в Ирландии аграрную смуту и уже не думал ни о каких сентиментальностях. Судя по его характеру и наклонностям, при других условиях из него выработался бы один из тех сановных палачей, имена которых навсегда ложатся позором на породивший их народ; в Ирландии же, где конституционные гарантии были только временно подавлены, но не уничтожены, такого простора действий Форстеру дано не было; тем не менее он использовал свою власть в полном объеме. Борьба полиции, охранявшей лендлорда, с фермерами, нападавшими на них, кипела во всех частях Ирландии; процессы и тюремные заключения следовали друг за другом. «Земельная лига» крепла все более и более. Зимой 1880–1881 гг. она в среднем получала около тысячи фунтов стерлингов в неделю на свои нужды от членов и посторонних жертвователей. На эти деньги поддерживались семьи изгоняемых фермеров, велись процессы против лендлордов, организовывалась защита обвиняемых в аграрных делах, издавались агитационные листки и брошюры. Форстер и его главный помощник Борк не успевали хватать и сажать в тюрьму. Был затеян процесс и против Парнеля (еще до земельного билля) по обвинению в подстрекательстве к восстанию, но 26 января 1881 г. он был оправдан. В 1881 г. действия Форстера и Борка стали еще решительнее и жестче. Пользуясь расширением своей лиги, они особенно преследовали всякие попытки дискредитировать новый земельный акт Гладстона и устами своей прессы провозглашали, что каждый истинный друг ирландского народа должен смотреть на этот закон как на разрешение аграрного вопроса. Гладстон сам не скрывал от себя, что Парнель страшно вредит всем правительственным начинаниям. Вот что между прочим писал премьер Форстеру 8 сентября 1881 г.: «Уменьшить число последователей Парнеля отвлечением от него всех добронамеренных людей — вот что кажется мне ключом ирландской политики в настоящий момент». 14 сентября состоялось собрание членов лиги в Дублине. Здесь было выработано такое отношение к земельному закону: фермеры, конечно, должны пользоваться льготами, предоставляемыми им новым актом, но под постоянным и бдительным руководством «земельной лиги». А кроме того, лига продолжала считать своим первым долгом не прекращать агитации среди фермеров, постоянно напоминая им о необходимости дальнейшей борьбы. Форстер жаловался Гладстону и просил разрешения (или, быть может, вернее «благословения», ибо право-то он и сам имел) арестовать Парнеля. Но Гладстон колебался. Тогда Форстер решил прибегнуть к провокации. Зная, что Гладстон едет в Лидс произносить там большую политическую речь, Форстер писал премьеру: «Я полагаю, что вы большое добро сделаете, если будете в Лидсе укорять Парнеля за его действия и политику». Форстер много рассчитывал на ответную речь Парнеля, и обстоятельства показали, что он не ошибся, 7 октября Гладстон действительно произнес в Лидсе речь, в которой объявлял, что Парнель сеет смуту, что он сочувствует аграрным преступлениям, что он не дает спокойно существовать Ирландии и что «еще не все средства истощены, какие цивилизация дает для борьбы против подобных агитаторов и их сторонников». Ровно через 2 дня Парнель ответил на эту речь своей речью, произнесенной на многолюдном собрании в Уэксфорде. Суть ответа заключалась в том, что «ирландец, не желающий попасть в руки своего вечного вероломного и жестокого врага — англичанина, — не должен разоружаться никогда, особенно по поводу таких именно рассчитанных на «разоружение» актов, как закон 1881 года». В частности о Гладстоне, намекая на угрожающий тон его речи, Парнель выразился так: «Это хороший знак, что маскарадный странствующий рыцарь, этот претендент на титул поборника прав любой нации, кроме ирландской, принужден был сбросить с себя маску теперь и стать открыто пред нами как человек, который по собственным своим заявлениям, готов внести мечь и огонь в ваши жилища, если только вы не покоритесь униженно ему и лендлордам этой страны». Речь была чисто боевая и дышала ненавистью к Гладстону и англичанам.

Вечером после этого митинга один знакомый член ирландской партии спросил Парцелл: не полагает ли он, что будет теперь арестован? Парнель ответил, что полагает. Тогда собеседник решил запастись заблаговременно инструкциями на время, пока лидер будет сидеть в тюрьме. «Желали бы вы дать нам какие-нибудь инструкции? Кто займет ваше место?» «О, — задумчиво сказал Парнель, — если я буду арестован, то мое место займет Лунный свет». «Лунный свет» — это была обычная подпись под угрожающими письмами, возвещавшими готовящееся предприятие аграрно-террористического характера. Спустя 3 дня Парнель был уже в тюрьме.

Лорд Купер, бывший совершенно ничтожным орудием (несмотря на носимое им звание вице-короля) в руках Форстера и Борка, оправдывал этот поступок правительства тем, что люди менее важные давно уже сидят в тюрьме, так зачем же Парнеля оставлять на свободе. Любопытно, что политические арестанты кильменгемской тюрьмы давно уже и с жаром спорили о том, не слишком ли мягко Парнель отнесся к земельному биллю 1881 г.? И вот в разгаре этих споров к ним привели и засадили самого Парнеля. Логика реакции привела к своему неизбежному результату: объединила все оттенки убеждений, все темпераменты, все возрасты, и ближайшее будущее показало, что безумные восторги лондонского Сити и огромного большинства английского общества по поводу «решимости» Форстера и Борка были несколько преждевременны. Правда, Гладстону устраивались восторженные овации в Лондоне при получении известия об аресте Парнеля, но в Ирландии «капитан Лунный свет» тотчас же усугубил свою кровавую работу. Лига решила пропагандировать среди арендаторов идею отказа в платеже ренты до тех пор, пока не будут отменены недавно изданные законы, увеличивающие полномочия полицейской власти. Аграрные преступления увеличились в изумительной прогрессии. Вот цифры, приводимые О’Брайеном: за 10 месяцев, предшествовавших изданию репрессивного закона, число аграрных преступлений было 2379; за 10 месяцев после издания этого закона число их было 3821. В частности, сильно увеличилось число именно тягчайших видов преступлений. В первые 3 месяца 1881 г. было 7 покушений на убийство (из них 1 успешное), в первые 3 месяца 1882 г. — 33 покушения (из них 6 успешных). Нападения и обстреливание лендлордских домов непрерывной вереницей проходили одно за другим перед раздраженными и недоумевающими Форстером и Борком и колебавшимся Гладстоном. Форстер даже полицию стал подозревать в попустительстве и преступной бездеятельности и разослал циркуляр по полицейским учреждениям с изъявлением полного своего неудовольствия по поводу нераскрытая виновников аграрных преступлений. Жизнь его самого неоднократно висела на волоске, но его запугать было нельзя, как и помощника его Борка. В ответ на приглашение «земельной лиги» не платить арендных денег лендлордам впредь до отмены репрессивных законов Форстер 20 октября 1881 г. закрыл лигу, объявив ее «незаконной и преступной ассоциацией». Итак, лига не существовала, вожди ее сидели в тюрьме, белый террор свирепствовал в Ирландии. Сестра Парнеля и несколько других мужественных женщин, составивших «женскую лигу», деятельно агитировали в стране, по мере сил выполняя функции закрытой «земельной лиги». Конечно, митингов они собирать не могли, но все, что только было мыслимо для поддержания свирепевшей более и более аграрной борьбы, эти женщины делали. Форстер арестовал и засадил в тюрьму несколько активных деятельниц «женской лиги», но на место каждой арестованной, являлись десятки новых. Одновременно Форстер и Борк хватали одного за другим еще оставшихся членов закрытой «земельной лиги», которые хотя не могли назваться первостепенными деятелями (первостепенные уже все сидели в тюрьме еще до закрытия лиги), но чем-либо все-таки обратили на себя внимание администрации. 872 члена лиги были арестованы и засажены в тюрьму за эту страшную зиму 1881/82 г., а 211 человек подверглись той же участи по одному только подозрению в ночных нападениях на дома и личность лендлордов, их слуг и полиции. Одни за другим эти люди исчезали за тюремными стенами, но оставшиеся ни на сутки не отрывались от дела. Они продолжали агитировать, выдавать спасенные от конфискации суммы лиги на поддержку фермеров, а также семей заключенных и с октября 1881 г. по май 1882 г. выдали в общем 70 тысяч фунтов стерлингов. В октябре 1881 г., когда лига была закрыта, в Ирландии было совершено 511 аграрных преступлений; в марте 1882 г. после всех неистовств Форстера их было совершено 531. Форстер настаивал на усугублении репрессий, но Гладстон всегда был и в «гуманных», и в «антигуманных» своих поступках прежде всего государственным человеком, и, из опыта убедившись, что аграрная революция при уже существующих репрессиях не уменьшается, а увеличивается, он решил повернуть на другой путь.

Этим другим путем мог быть только путь уступок. Но каких? Экономические уступки были сделаны земельным законом 1881 г., и однако это не воспрепятствовало полной неудаче дела умиротворения. Тогда-то он решил войти в сношения с ирландским лидером и призвать его на помощь. Парнель со своей стороны облегчил дело. Еще 10 апреля 1882 г. правительство отпустило Парнеля на честное слово из тюрьмы в Париж, где ему нужно было навестить сестру, у которой умирал сын. В те несколько дней, пока он находился на свободе, он виделся и говорил с некоторыми членами своей партии и высказался в том смысле, что задача дня — облегчить немедленно и серьезно положение тех наиболее мелких и нуждающихся фермеров, которые даже и при льготных условиях никак не могут уплатить следуемых денег. Их 100 тысяч человек в стране, и Парнель полагал, что помочь им значит восстановить в Ирландии относительное спокойствие. Капитан О’Ши, ирландец, имевший знакомства в среде либерального кабинета, сообщил Гладстону об этих намерениях Парнеля. Тотчас же Гладстон ответил О’Ши письмом, в котором выражал свою признательность за сообщаемые сведения и в заключение заявлял, что ни личные чувства и предрассудки, ни «ложный стыд», ни иные препятствия подобного же свойства не помешают ему, Гладстону, вступить на тот путь, который мог бы повести к умиротворению Ирландии. Тотчас же вместе с тем Гладстон сообщил о начавшихся переговорах Форстеру. Но Форстер ни за что не хотел принимать участия ни в чем, что носило бы характер вынужденных уступок ирландцам со стороны правительства. Не для того он свирепствовал больше года (считая со времени издания исключительных полномочий), не для того рисковал (надо отдать ему справедливость, самым вызывающе смелым образом) своей головой, чтобы признать себя побежденным, систему свою сломленной, притязания своих врагов правильными. Он не прочь был удовлетворить требованию дальнейших аграрных облегчений, но и слышать не хотел о выпуске арестованных на свободу, прекращении репрессий и восстановлении законных гарантий личной свободы в Ирландии. Напротив, как раз в это же время приблизительно он представил Гладстону план дальнейшего усугубления произвола; он, например, просил об отмене суда присяжных для тягчайших видов политических преступлений и т. д. И вдруг приходилось от этого отказаться.

Гладстон 1 мая 1882 г. написал наместнику лорду Куперу, что так как Парнель требует расширения льгот, дарованных актом 1881 г., и нераспространения их на те категории арендаторов, которые по разным обстоятельствам не подходили под термины акта 1881 г., так как при этом Парнель и его друзья готовы отказаться от агитации против платежа арендной платы, то он, Гладстон, но видит причины, почему бы на эту сделку не пойти. 2 мая Гладстон телеграфировал вице-королю уже приказание выпустить из тюрьмы Парнеля, О’Келли и Диллона.

Ирландия была в восторге, хотя некоторые среди членов «земельной лиги» (и никто среди фениев) не одобряли каких бы то ни было соглашений с министерством. Но большинство вполне сочувствовало тому, что совершилось. Вице-король Купер и Форстер подали немедленно в отставку.

Когда спустя 2 дня, 4 мая, Форстер в палате общин говорил раздраженную речь, в которой оправдывал свою политику, вдруг его прервали радостные возгласы и оглушительные рукоплескания с ирландских скамеек: в палату вошел Парнель, которого Форстер полгода держал в тюрьме без суда и следствия. В этом заседании и Гладстон, и Парнель в своих речах объяснили палате условия своего «кильменгемского договора»: другая политика правительства относительно Ирландии, с новыми льготами арендаторам и с уничтожением репрессий, — и Парнель «надеется», что в стране воцарится спокойствие. В этот день Форстер окончательно увидел себя покинутым: премьер говорил заодно не с ним, а с Парнелем. Судьба готовила Форстеру скорое удовлетворение.

Новым вице-королем вместо лорда Купера был назначен граф Спенсер, заместителем Форстера — лорд Кавендиш, а помощник секретаря Борк в отставку не вышел и остался при исполнении своих служебных обязанностей.

6 мая 1882 г. в Дублин приехал вновь назначенный лорд Кавендиш. Он был торжественно встречей лорд-мэром, ольдерменами к городскими советниками и после обычных церемоний в вице-королевском замке отправился домой. Встретившись по дороге с Борком, они вдвоем пошли в Феникс-парк, наполненный гуляющей публикой. Они шли по широкой аллее, когда, по свидетельству двух-трех лиц, видевших эту сцену, на Борка и Кавендиша вдруг бросилось несколько человек. Оба сановника упали на землю, и в тот же момент какая-то карета умчалась с места происшествия. Когда подбежали к лежавшим, оказалось, что они оба заколоты кинжалами: смерть была моментальной.

Раньше чем обратиться к последствиям этого события, поясним то, что было не известно, когда убийство совершилось, и что определилось лишь впоследствии из процессов и мемуаров (вроде воспоминаний Патрика Тайнэна).

Усмирительная политика Форстера, сопровождавшаяся бесчисленными арестами, приводила в ярость и отчаяние очень многих людей самого различного возраста и темперамента. Дело в том, что аграрные преступления, как это было до очевидности ясно, не могли прекратиться, как бы Форстер и Борк ни выслеживали и ни хватали виновных; а между тем все пути легальной оппозиции систематически преграждались после усмирительного акта 1881 г. Аресты Диллона, Девитта, Парнеля, закрытие «земельной лиги», преследование женщин, взявших на себя агитацию, — все это обостряло политические страсти до крайности. Неопределенное сидение в тюрьме лучших людей страны без суда и следствия, даже без предъявляемого к ним определенного обвинения, — все это как бы символизировало в глазах многих «Ирландию, связанную по рукам и ногам, приготовленную к убийству». Тогда-то, в этот голодный и кровавый, «усмирительный» 1881 год, создалась в Ирландии так называемая «Национальная непобедимая организация» («The Irish National Invincible organisation»), куда тотчас же вошли некоторые члены «земельной лиги» и многие фении. Собственно, фении как еще существовавшая самостоятельно организация не слились с новым сообществом: но многие из них, не переставая называть себя фениями, примкнули к «непобедимым», почему в просторечии эти термины смешались. «Непобедимые» были чисто террористической организацией, которая заявила, что ответит насилием на все, что делается в Ирландии, «так как англичане растоптали в Ирландии свою собственную конституцию». «Исполнительный комитет» («The executive»), этой организации в самом начале своей деятельности постановил по мере возможности убивать всех главных секретарей и их помощников, начиная с Форстера и Борка, чтобы сделать эти должности «вакантными» навсегда, ибо они и составляют душу английской правительственной машины в Ирландии. Кроме того, всякий «британский сатрап, установляющий и ведущий истребительную войну в какой-либо части острова Ирландии», должен также быть «устранен с места своих опустошений». Что же касается до вице-королей (или, как они иначе называются, лордов-наместников), то их решено было не трогать ввиду того, что их роль фактически сводится к обязанностям представительства и подписыванию наиболее важных бумаг. Если же вице-король активно вмешается в дела, было решено убить и его. Эта организация, подобно фенианской, своим конечным идеалом ставила полное отделение Ирландии от Англии, но не считала возможным призыва всей нации к вооруженному восстанию, ибо ей казался немыслимым успех в открытой борьбе. Члены этой организации считались с упреками, которые им были предъявляемы многими. Вот что читаем в воспоминаниях Тэйнэна, одного из этих членов: «Люди, которые живут в среде свободных и счастливых самоуправляющихся наций, наслаждающихся миром и благополучием под флагом своей страны, могут сказать, что эта политика «непобедимых» была поистине ужасной. Во всяком случае ничего из всего, что могла бы сделать Ирландия, не могло бы сравняться, с ужасами, совершаемыми над ней ее врагом. Путем грабежа и кровопролития он прикрепил себя к ирландской почве, и кровопролитием он ее удерживает за собой».

Число членов нового сообщества было невелико, но они рекрутировались из людей закаленных; их историк называет их «армией львов». Строжайшая тайна окружала организацию, ее планы и действия. Ее многие и долго путали с аграрными сообществами, которые в эти годы снова появились на свет, отчасти под старыми прозвищами («белых парней», «лохмотников»), отчасти под новыми (ребята «капитана Лунного света»). «Непобедимые» были чисто политическими террористами и с аграрным террором ничего общего не имели, разве только то, что появились они на почве борьбы против усмирителей аграрного террора. «Организация непобедимых», говорит ее историк, должна остаться в памяти как ответ ирландской нации на закрытие «земельной лиги».

Террористы прежде всего собирались убить Форстера, но случай препятствовал им сделать это, хотя все казалось зрело обдуманным и рассчитанным. Покушение решено было повторить, и опять быстрый проезд кареты сановника спас его. Тогда террористы постановили повторить попытку в третий раз, но именно в это время состоялось соглашение Гладстона с Парнелем, и Форстер вышел в отставку и исчез с ирландского горизонта. Самый «кильменгемский договор» был встречен этой организацией не сочувственно. У них были силы и в Дублине, и в провинции, и когда Форстер окончательно от них ускользнул, то они решили согласно с первоначальными своими намерениями покончить с Борком и с новым секретарем лордом Кавендишем как с лицами, занимающими наиболее активные, боевые места в английской администрации.

Исполнительный комитет после некоторого колебания окончательно отказался от мысли отправить убийц в Англию, чтобы там покончить все-таки с уже отставленным Форстером, хотя несколько лиц выражали полную готовность сделать это, и даже большого труда стоило их удержать убеждениями, что Форстер «политически мертв», а поэтому и безвреден и т. д. Убить же оставшегося Борка и Кавендиша они желали еще и потому, что смотрели на «кильменгемский договор» как на «хитрость врага» и желали эту «хитрость» одним ударом разрушить. Вечером 5 мая террористы уже ожидали Борка в Феникс-парке, по которому он обыкновенно возвращался домой. Но пришло от исполнительного комитета известие, что завтра, 6-го, в Дублин приедет лорд Кавендиш, и все приготовления поэтому должны быть сделаны к следующему дню, а нападение на Борка необходимо отложить. Вечером происходило совещание, на котором были выработаны детали и розданы роли всем участникам. Участники заявили, что «ни сдачи, ни бегства» не будет и что нападение должно окончиться либо их смертью, либо смертью англичанина. Еще утром в этот день участники прохаживались в Феникс-парке. Увидев проезжавший отряд гусар, один из участников заметил другому, что в случае, если завяжется открытая борьба при совершении посягательства, то эти гусары, пожалуй, очутятся на месте происшествия. Другой ответил: «Если бы у нас были ручные гранаты, мы бы легко разбросали этих обмундированных молодцов; во всяком случае даже и при нашем вооружении мы хорошо посчитаемся с этой британской кавалерией, если такая схватка случится». Это дает понятие о настроении заговорщиков накануне событий.

На другой день, 6 мая 1882 г., участники предполагаемого нападения с послеобеденного времени уже были около Феникс-парка. Когда Кавендиш и Борк поравнялись с ними, то четверо бросились на сановников и, в один миг осыпав их градом кинжальных ударов, вскочили в приготовленную карету. К трупам уже бежали люди. В этот момент у одного из покушавшихся выпал из кармана револьвер; он вышел из кареты, успел поднять выпавший предмет, сел обратно, и карета почти мгновенно скрылась с глаз присутствовавших.

Непосредственные последствия этого события были чрезвычайно серьезны. Теперь ни о каких соглашениях между правительством и ирландской партией не могло быть речи, ибо в Англии царило страшнейшее раздражение не только в парламенте, но и во всех слоях общества. Парнель, получив ошеломляющее известие из Дублина, был сильно расстроен и сумрачно объявил Девитту о своем желании уйти прочь от политики, потому что кучка неизвестных людей своими неожиданными действиями путает все расчеты и делает одним ударом совершенно напрасными все жертвы и страдания, перенесенные народом. Таково было мнение Парнеля. Конечно, когда первое впечатление миновало, он уже не говорил об отречении от политической жизни. Парнель гласно осудил дело 6 мая (причем, впрочем, дал понять, что Кавендиша действительно жаль, а Борка — не особенно). Гладстон внес и провел через парламент акт о «предупреждении преступлений в Ирландии», согласно которому еще более ограничивались права жителей острова: вице-королю предоставлялось, например, хватать и сажать в тюрьму лиц, встреченных ночью и не внушающих доверия; для таких преступлений, как государственная измена, убийство и покушение на убийство, поджог, тяжкие поранения, нападение на обитаемые строения, назначался суд без участия присяжных заседателей; вице-король мог воспретить любое собрание, если найдет это нужным для общественного спокойствия; любой орган печати мог быть конфискован по его распоряжению и т. д.

Мрачное время переживала Ирландия. В октябре 1882 г. Парнель создал новое общество — «национальную лигу» с целью бороться за гомруль, за самоуправление Ирландии, в котором он теперь видел первую по важности задачу, стоящую перед его партией. Когда ему говорили (например, ольдермэн Редмонд, путешествовавший с ним в это время), что едва ли осуществима идея ирландского самоуправления, ибо англичане особенно сильно против нее настроены, Парнель отвечал: «Они были сильно настроены против эмансипации католиков, однако они в конце концов должны были примириться. У О’Коннеля не было ничего подобною нашей силе; он был почти совсем одинок. Нам нужно лишь бороться, и мы победим. Мы не должны уступать ни одного вершка. Уступками вы ничего от англичан не получите». На вопрос: «Как вы сделаете Ирландию процветающей при гомруле?» он тогда же выразился так: «Я вам предложу другой вопрос. Как может процветать любая страна, которая не ведет своих собственных дел сама, которая не распоряжается своими собственными доходами? Полагаете ли вы, что Англия процветала бы, если бы она должна была допустить Францию заботиться о ее (английском — Е. Т.) кошельке?» Идея гомруля окончательно заслонила в его уме недавние мысли о немедленной реформе земельных отношений; быть может, отчасти этому способствовала смерть его сестры Фанни, страстной поборницы аграрного движения, принимавшей, как уже было сказано, деятельнейшее участие в основании «женской лиги» после закрытия «земельной» в 1881 г. [57] Между тем огромные полномочия, данные исполнительной власти после убийства лорда Кавендиша и Борка, решительно ни к каким результатам не приводили; аграрный террор все усиливался. За 1880–1881 гг. в среднем ежегодно случалось 12–13 аграрных убийств; в 1882 г. их произошло 26. Покушений в среднем за 1881 г. — 45, а за 1882 г. — 58. В общем же за 1881 г. аграрных преступлений произошло 2338, а за 1882 г. — 2635.

В Англии настаивали на продолжении репрессий и возмущались тем, что творится. Парнель относительно этого выражался так: «Англичане весьма, озабочены тем, что застрелено несколько лендлордов в Ирландии… Англичане убивают и грабят по всему свету, а затем они воют, если кто-либо будет убит в Ирландии, так как тут убийство им не нужно». «Национальная лига» своими прямыми целями ставила:

1) национальное самоуправление; 2) земельную реформу; 3) расширение парламентского и муниципального избирательного права и 4) развитие и поощрение труда и промышленных интересов Ирландии. Казалось бы, что эта программа вмещает и требования закрытой девиттовской «земельной лиги», но на деле с 1882 г. деятельность Девитта происходит уже в иной плоскости, нежели деятельность Парнеля, ибо для Девитта аграрный вопрос по-прежнему остается на первом плане, а в глазах Парнеля гомруль становится впереди. Новая лига издавала газету «United Ireland», нападавшую на режим насилия, ревностно проводимый вице-королем графом Спенсером и главным секретарем (заместителем убитого Кавендиша) сэром Тревельяном. Митинги лиги разгонялись, аресты усиливались, арендаторы, не внесшие в срок аренды, изгонялись при содействии полиции, и выходило, что на практике земельный закон 1881 г. все-таки, несмотря ни на что, не спасает беднейший слой фермеров от лишения последнего куска хлеба. По свидетельству Девитта и других очевидцев происходившего, аграрный террор фатально переходил в террор политический, или, может быть, точнее, сливался с ним, ибо ожесточение вызывали не только лендлорды, но и власти, служившие их орудием и охраной. Постоянно приходили известия об убийствах предполагаемых и настоящих предателей. Некто Джон Кенни помог властям арестовать склад оружия, принадлежавший фениям, и за это он был убит. Осенью 1882 г. была вырезана целая семья Джойсов за то, что некоторые ее члены дали повредившие другим показания. Четверо лиц было схвачено после этого убийства властями, и все четверо повешены, хотя трое из них, признав себя виновными, еще у эшафота продолжали клясться, что четвертый неповинен ни в чем. Был повешен также по обвинению в убийстве Фрэнсис Гайнс. «Где Форстер арестовывал, там теперь лорд Спенсер вешает», — такой вывод делали в ирландской прессе. Аресты при новом вице-короле шли нескончаемой вереницей. В начале 1883 г. в одну январскую ночь были произведены повальные обыски, причем сильно разгромленной оказалась организация «непобедимых». Между арестованными были Джозеф Брэди, Даниель Корлей, Джемс Кэри и др. Аресты последовали после неудавшегося покушения на судью Лоусона и нападения на одного из присяжных заседателей, вынесших обвинительный вердикт Гайнсу. Лорд Спенсер придавал очень серьезное значение аресту 15 лиц в ночь на 13 января, и действительно это событие было чревато последствиями. Спустя несколько дней арестовали еще двух лиц, в том числе Фицгарриса, которого, как и многих других из арестованных 13-го, привлекли по делу об убийстве Борка и Кавендиша. Мрачная драма разыгрывалась при предварительном следствии; жена Джемса Кэри, чтобы спасти мужа, стала выдавать. Кэри, человек, которого слабость знали революционеры и который всегда ими отстранялся от ответственных положений, также стал давать компрометирующие других показания. Со странной торопливостью, болезненным усердием Кэри выкладывал решительно все, что он только знал или слышал. Страх совсем помутил его разум, и он как бы спешил поскорее утопить окончательно своих товарищей.

9 апреля 1883 г. начался процесс «непобедимых», обвиняемых в убийстве Борка и Кавендиша. Джозеф Брэди, Даниель Корлей, Келли, Кэффри, Фаган были признаны виновными и приговорены к смерти. 14 мая Брэди был повешен; на той же неделе (18-го) повесили Даниеля Корлея; спустя две недели был повешен Фаган; двадцатидвухлетний Келли просил перед смертью только, чтобы ему позволили побыть немного в той камере, откуда повели на эшафот его друга Джозефа Брэди. Его повесили при громких рыданиях толпы, окружавшей тюрьму, во дворе которой происходила казнь. Другие обвиняемые были приговорены к каторжным работам (от пожизненной до десятилетней).

В Уайтголле (в Лондоне) произошел динамитный взрыв; почти одновременно были обнаружены приготовления к огромному взрыву в Бирмингеме. Ирландские революционеры переносили явственным образом войну в пределы самой метрополии. Полиция вся была поставлена на ноги, общество объято паникой и раздражением. Были произведены многочисленные аресты, причем хватали, вопреки английским обычаям, по подозрению решительно всякого; например, полиции удалось в Дувре арестовать сэра Вильяма Гаркура, которого не выпускали, несмотря на его заявление, что его следует выпустить, ибо он — министр внутренних дел, пока в этом окончательно не удостоверились. Английское правительство просило у Франции и Соединенных Штатов выдачи спасшихся туда предполагаемых фениев и «непобедимых». Оно преувеличивало опасность; на деле террористическая организация была страшно ослаблена обрушившимися на нее ударами. Но одно дело революционеры твердо решили совершить: отомстить Джемсу Кэри за его измену. Под фамилией Поуэр Кэри с женой и детьми уехал на пароходе, шедшем в Южную Африку; он страшился мести революционеров, в случае если бы остался на родине. Но на том же пароходе вместе с ним выехал не известный ему Патрик О’Доннель. В Капштадте Кэри пересел с семьей на другой пароход, отходивший в Наталь; вместе с ним пересел и О’Доннель, который все искал случая остаться наедине с Кэри. Кэри как бы чуял висевшую над ним опасность, ибо ни с кем за время путешествия наедине ни разу не оставался. 29 июля 1883 г. О’Доннель, улучив удобную минуту, тремя револьверными выстрелами убил Кэри. Один свидетель, прибежавший на выстрелы, был поражен выражением дикого ужаса на лице умиравшего человека.

Гладстон приказал доставить убийцу немедленно в Лондон из Капштадта, где он первоначально был заключен. Его признали на суде виновным и приговорили к повешению. Так как он формально числился американским гражданином, то были сделаны попытки со стороны некоторых членов Вашингтонского конгресса побудить президента вмешаться, чтобы испросить у Гладстона смягчение приговора. Все было напрасно. О’Доннель отнесся к своей судьбе совершенно спокойно. Перед казнью он сказал священнику: «Я совершенно готов встретить свою участь. Я сделал свой долг». 10 декабря 1883 г. он был повешен в лондонской тюрьме; его родной брат стоял на улице около тюрьмы и по взвившемуся черному флагу узнал о совершившейся казни.

На другой день (также по политическому делу) в Дублине был повешен Джозеф Пуль. Аграрные преступления шли своим чередом; так был встречен Ирландией 1884 год.

Этот год принес новые динамитные покушения, продолжавшиеся и в начале 1885 г.: были сделаны или вовремя обнаружены попытки взорвать главное полицейское управление в Лондоне, 3 вокзала там же, подложены были «адские машины» под Тауэр и в здании Вестминстерского дворца; пытались взорвать и огромный Лондонский мост. Эти поступки ирландских революционеров совершенно не приводили к желаемым результатам: лорд Спенсер продолжал в Ирландии свою усмирительную политику, а другие ирландские партии — гомрулеры с Парнелем во главе и последователи аграрно-реформаторских планов Девитта в эти годы (от середины 1882 г. до начала 1885 г.) — не преследовали столь активно своих целей, как в предшествующий или последующий период. Парнель говорил, что эти динамитные покушения, предпринимаемые в интересах ирландского дела, по существу нелепы; но он ядовито смеялся над какими бы то ни было упреками английских газет по адресу покушающихся, так как эти упреки исходили из «морали», а в английскую мораль Парнель упорно во всю свою жизнь отказывался верить. Как правильно замечает О’Брайен, Парнель симпатизировал революционному духу фениев и близких к ним организаций, хотя метод динамитных взрывов в Лондоне признавал совершенно нецелесообразным.

Избирательный закон 1884 г., так решительно демократизовавший кадры избирателей, имел для Ирландии то непосредственно сказавшееся значение, что наиболее бедные слои арендаторов получили доступ к избирательной урне. По разным причинам положение кабинета Гладстона пошатнулось уже вскоре после издания нового избирательного закона, и 8 июня 1885 г., оставшись (правда, довольно случайно) в меньшинстве по вопросу о налогах на спиртные напитки, Гладстон подал в отставку, и королева назначила первым министром главу консервативной оппозиции маркиза Салисбюри.

В тот ночной час, когда объявлен был неожиданный результат подсчета голосов, с ирландских скамей палаты общин раздались ликующие возгласы и злорадные крики: «Билль об усмирении! Отмена habeas corpus! Вспомните билль об усмирении!» Ирландцы не могли в эту минуту воздержаться от ликований, смотря на павшего врага, правление которого ознаменовалось для их страны столь трагическими событиями. Немногие подозревали тогда, что этот враг будет очень скоро ирландцами же восстановлен во власти. Дело в том, что первые моменты существования кабинета Салисбюри в 1885 г. показывали явную тенденцию консервативного премьера к сближению с Парнелем и его партией. Нужно сказать, что Парнель одинаково не любил все английские партии и одинаково не доверял ни одной из них; но он всегда считал, что если и либералы, и консерваторы могут дать Ирландии гомруль только по крайней необходимости, только будучи к этому вынуждены, то консерваторам сделать это легче, нежели либералам, ибо консервативный кабинет испытает в этом вопросе (как и во всяком другом) меньше затруднений со стороны палаты лордов, нежели кабинет либеральный. Вот почему Парнель не отворачивался от Салисбюри, а почему Салисбюри старался сблизиться с Парнелем, это понятно само собой: он и одного дня не мог держаться без помощи ирландской партии, потому что ведь кабинет Гладстона был провален ничтожным и случайным большинством в 12 голосов (264 против 252). Когда истек срок акта о предупреждении преступлений в Ирландии, Салисбюри решил не вносить билля о его возобновлении, а новый вице-король лорд Кэрнарвон, назначенный Салисбюри, объявил, что он будет править лишь при помощи обыкновенных, а не исключительных законов.

Кроме того, билль (поддержанный правительством) об ассигновании из государственных сумм 5 миллионов фунтов для заимообразных выдач на льготных условиях денег арендаторам, которые с соглашения лендлорда пожелали бы выкупить свои участки, прошел в парламенте. Лорд Кэрнарвон, не вполне определенно впрочем изъясняясь, дал понять, что консервативный кабинет по прочь от дарования в той или иной форме самоуправления Ирландии. Об этих переговорах Кэрнарвона с Парнелем существуют версии разные. Дело в том, что Кэрнарвон, высказываясь за гомруль, оговаривался впоследствии, что делал это в качестве частного человека. Парнель же и его политические друзья приняли эти разговоры вице-короля за нечто внушенное, имеющее отношение к мнениям самого Салисбюри: тем более эта «ошибка» могла с их стороны возникнуть, что подобные беседы, раз они происходят накануне общих парламентских выборов, могут действительно в глазах людей недоверчивых показаться вовсе не только академическими. Ибо всем было ясно, что кабинет очень нуждается в поддержке ирландцев, и, даже вполне допуская личную искренность лорда Кэрнарвона, многие потом обвиняли Салисбюри в двуличном и намеренном поддержании раз возникшего недоразумения.

Общие выборы произошли осенью 1885 г. В результате их было выбрано 335 либералов, 249 консерваторов и 86 членов ирландской партии. Другими словами, кабинет Салисбюри мог просуществовать только при деятельной поддержке Парнеля. Единственным пунктом парнелевской платформы во время выборов было требование полной законодательной независимости, требование законодательно-административного самоуправления Ирландии. Во время выборов самая решительная враждебность замечалась в отношениях между либералами и ирландцами, самые яростные манифесты выпускались Парнелем против Гладстона и его единомышленников.

Но когда выборы окончились, Гладстон и ближайший его политический единомышленник Джон Морлей (уже с декабря 1885 г.) стали время от времени делать намеки и указания, что если из 103 депутатов, которых посылает в парламент Ирландия, было выбрано 86 приверженцев гомруля, то это бесспорно означает стремление огромного большинства населения получить наконец автономные права, и что если, например, лорд Салисбюри пожелал бы внести в парламент проект гомруля, то либеральная партия этот проект поддержала бы. Но Салисбюри на это не пошел. Ближайшие события ясно показали, что он не ошибся, рассчитывая в своем сопротивлении ирландским домогательствам на поддержку не только всей консервативной, но и частя либеральной партии. Разумеется, непосредственным последствием нежелания Салисбюри делать уступки в направлении гомруля было то, что 86 парнелитов, соединившись с либералами, низвергли консервативный кабинет. Случилось это, как только началась парламентская сессия 1886 г., и как только была произнесена составленная Салисбюри тронная речь, не только не обещавшая гомруля, но угрожавшая новыми расширениями власти ирландского вице-короля. Для Гладстона, например, в этом заявлении не было ничего внезапного, ибо он считал все намеки и разговоры о гомруле летом 1885 г. за сознательный и зрело обдуманный обман со стороны консерваторов, желавших обеспечить себе поддержку Парнеля во время выборов. Но Парнель, несмотря ни на что, не имел особых причин жаловаться на коварство Салисбюри: ведь не только одни лживые обещания получила Ирландия от консервативного кабинета, но и вышеупомянутый акт о государственных ссудах арендаторам, желающим выкупить свои участки. А что консерваторы не сдержали своих туманных обещаний насчет гомруля, то у Парнеля был готов ответ на это; 26 января во время голосования поправки Джесси Коллинса при обсуждении адреса на речь королевы ирландские депутаты, соединившись с либералами, оставили кабинет в меньшинстве, и 1 февраля 1886 г. Гладстон снова занял пост первого министра.

Гладстон, раз уже решившись дать гомруль Ирландии, тотчас же принялся за выработку билля, и чем определеннее становилось намерение старого премьера в самом близком будущем внести этот проект, тем решительнее становились несогласия между Гладстоном и такими значительными людьми, как Чемберлен и Гартингтон, которые положительно были против ирландского самоуправления. Старик Даффи, один из былых главных деятелей «Молодой Ирландии» 40-х годов, был в это время как раз в Лондоне и сказал Барри О’Брайену по поводу слухов о несогласиях между Гладстоном и Чемберленом: «Гладстон плюс Чемберлен могут провести гомруль, но Гладстон минус Чемберлен не может; а что же будет с Гладстоном, если Чемберлен и Гартингтон соединятся против него?» Случилось хуже, ибо к Чемберлену и Гартингтону присоединились не только многие другие деятели либеральной партии, но и в общественном мнении резко обозначилась оппозиция против намерений Гладстона даже в тех кругах, которые еще недавно, во время выборов 1885 г., стояли за него. Национальные предрассудки и опасения оказывались сильнее, нежели Гладстон рассчитывал, и 1886 год стал роковой датой для его партии. Проект Гладстона состоял в том, что Ирландия отныне должна управляться королевой и особым законодательным учреждением. Это законодательное учреждение должно было состоять из двух отделений; первое, в котором должно быть 103 члена, должно было отчасти соответствовать верхней палате, а второе, в котором — 21 член, — нижней палате. Из 103 членов первого отделения 75 выбирались бы сроком на 10 лет из числа лиц, либо имеющих годовой доход не менее 200 фунтов, либо собственность «стоимостью в 4 тысячи фунтов; чтобы иметь право принимать участие в их выборе, нужно было либо владеть, либо занимать недвижимое имущество, дающее доходу не менее 25 фунтов в год. Остальные 28 членов этого первого отделения были назначенными мэрами. Второе отделение должно было состоять из 204 членов, избираемых на тех же основаниях, как избираются ирландские члены в нижнюю палату великобританского парламента, причем полномочия их длятся 5 лет. Из великобританского же (имперского) парламента ирландцы исключаются вовсе. Оба отделения вместе обсуждают все дела, но вотируют в известных случаях отдельно. Вице-королю предоставляется от имени короны накладывать свое veto на все решения собрания; под властью вице-короля оставалась на время вся полицейская сила, уже существующая в стране, но ирландская исполнительная власть, ответственная перед ирландским собранием, должна была со временем принять заведование полицией в свои руки. Эта ирландская исполнительная власть, как и проектируемое ирландское собрание, не должны были иметь дело с вопросами войны, мира, внешних отношений, войска, флота, почты, чеканки монеты, ряда законоположений, касающихся торговли, финансов и обложения. Все спорные конституционные вопросы, могущие возникнуть у нового собрания в его отношениях к другим властям, должны быть отдаваемы на рассмотрение и решение суда Королевского частного совета в Лондоне. Другие статьи билля устанавливали участие Ирландии в налоговом бремени, возлагаемом имперским парламентом на всех подданных Великобританской империи, и т. д.

Не со всем соглашались в этом билле ирландцы, но все они с Парнелем во главе решили, конечно, этот проект отстаивать. Поправки и улучшения можно было внести и позже; все сознавали, что главное — положить первую основу к законодательному отделению от Англии.

Но это же понимали столь же хорошо как консерваторы, так и то либералы-унионисты (т. е. приверженцы сохранения в полной силе унии 1800 г.), которые решительно воспротивились желанию Гладстона. Они находили, что этот билль несет с собой расчленение империи. Во втором чтении, 7 июня, билль Гладстона был отвергнут большинством 30 голосов: против премьера голосовали не только 250 консерваторов, но и 93 либерала, отколовшихся от премьера. Когда Гладстон после этого вотума распустил парламент и назначил новые выборы, он полагал, что страна станет на его сторону и примкнет к тому его мнению, к которому отказалось примкнуть большинство в палате общин, — к мнению, что прочное умиротворение Ирландии возможно не иначе, как при даровании ей самоуправления. И опять его ожидания были обмануты. Самая бурная агитация как со стороны консерваторов, так в особенности и со стороны отколовшихся либералов против «расчленения империи» увенчалась полным успехом; выборы 1886 г. дали палате общин 317 консерваторов, 74 либерала-униониста, 84 парнелита и 191 гладстоновца. Следовательно, в случае нового внесения проекта о гомруле Гладстон мог рассчитывать всего на 275 голосов против 391. Конечно, единственным выходом тут являлась отставка, и Салисбюри опять стал премьером.

Новое министерство Салисбюри, пребывавшее у власти с лета 1886 г. до осени 1892 г., являлось действительно «воплощением антиирландских предрассудков», как выразился Девитт. Ни о каких отношениях между Парнелем и консервативным кабинетом, кроме самых враждебных, теперь уже не могло быть и речи. Потерпев неудачу в стремлении добиться самоуправления, Парнель сделал попытку (в сентябре 1886 г.) добиться рядом мер приостановки страшно участившихся изгнаний арендаторов, пересмотра размеров рент, установленных судами в силу акта 1881 г., ввиду угнетенного состояния сельскохозяйственной промышленности и распространения льгот этого акта (1881 г.) на ту категорию арендаторов (лизгольдеров), которые до сих пор ими не пользовались. Этот билль был отвергнут, и тогда возник вопрос о необходимости обратить серьезное внимание на агитацию в пользу земельной реформы, агитацию, отодвинутую в последние годы на задний план стремлением к гомрулю.

23 октября 1886 г. Гартингтон, Диллон, О’Брайен и другие представили выработанную ими программу действий, которая получила характерное название «плана кампании». Это была действительно мера боевая. «План кампании» предлагал ввиду решительного нежелания министерства и парламента считаться с отчаянным положением страны прибегнуть к следующему способу самопомощи: арендаторы имения должны явиться к лендлорду и просить сбавки арендной платы до определенного ими размера соответственно ухудшившемуся состоянию земледелия. Если лендлорд откажет, тогда арендаторы возвращаются домой и продолжают жить на своих участках, взнося предложенную ими и отвергнутую лендлордом арендную плату в особый фонд; если со временем лендлорд уступит, тогда вся сумма внесенных денег поступает в его пользу, если же не уступит, а прибегнет для выселения к полиции и принудительным мерам, тогда этот фонд обращается на нужды борьбы против насильственных мер лендлорда и полиции. Эта полуреволюционная программа действий оправдывалась как ее авторами, так и многими примкнувшими к ней лицами тем обстоятельством, что, вопреки смыслу и духу земельного акта 1881 г., размеры арендной платы назначаются непосильно большие, и что изгнания арендаторов продолжаются в самых больших размерах. С 1884 по 1886 г. около 8 тысяч арендаторов, не имевших ни малейшей возможности платить огромную аренду, были либо выгнаны, либо принуждены лишиться всех прав, которые давал им акт 1881 г. Парнель не принял участия в пропаганде «плана кампании». Он полагал, что подобная платформа отпугнет Гладстона и либералов от ирландской партии, а Гладстон, по его словам, являлся теперь «единственной надеждой для Ирландии». Но и помимо участия Парнеля аграрная агитация принимала широкие размеры. «План кампании» был пущен в ход в 84 имениях. Лендлорды в 60 случаях уступили и уменьшили ренту почти на 25 %: в 24 имениях лендлорды тоже уступили, но после некоторой борьбы. Но по мере развития пропаганды «плана кампании» происходили и такие случаи, когда между лендлордами и арендаторами возгоралась ожесточенная борьба. Тогда правительство Салисбюри увидело, что оно сделало ошибку, совершенно отказавшись хоть как-нибудь улучшить положение ирландских арендаторов.

Спустя каких-нибудь 6 месяцев после возникновения «плана кампании» правительство внесло билль о пересмотре рент, размеры которых были установлены судами с 1881 по 1886 г., и о допущении к пользованию преимуществами акта 1881 г. той категории арендаторов, о которой тщетно хлопотал Парнель несколько месяцев тому назад. Но чтобы это не имело слишком определенного вида вынужденной уступки, правительство одновременно усилило репрессию в Ирландии. Снова аграрные волнения и усмирения стали приковывать к Ирландии всеобщее внимание. На одном большом митинге полиция затеяла драку с собравшимися и открыла стрельбу, причем трое оказались убитыми. В Югэле во время ареста одного священника, обвинявшегося в насильственных действиях против лендлорда по программе «плана кампании», полиция убила одного молодого человека, который принимал участие в манифестировавшей толпе. В Тайперери был убит мальчик полицейским. Произошел ряд подобных же случаев в других местах. Организаторы «плана кампании» деятельно собирали деньги и поддерживали пострадавших в борьбе; за 7 лет, когда эта борьба была особенно горяча (1887–1893 гг.), ими было роздано на поддержание как активных борцов, так и семей изгоняемых арендаторов около 230 тысяч фунтов стерлингов.

Борясь с аграрной гверильей в самой Ирландии, Салисбюри, консервативно-унионистское большинство палаты общин, консервативная пресса делали в то же время усилия каким бы то ни было образом разрушить союз между Парнелем и Гладстоном. Объединение этих двух могущественных политических деятелей и стоящих за ними партий на такой платформе, как гомруль, являлось в их глазах угрозой целости империи. Гладстон, раз уже повернув на другой путь, признав тщету всех репрессивных мер, которые он, будучи министром, пускал в ход, деятельно агитировал в пользу гомруля. Возможно скорее разорвать сложившиеся союзные отношения между Гладстоном и Парнелем стало казаться делом решительной необходимости, и тогда-то (весной 1887 г.) редакцией газеты «Times» была сделана попытка уличить Парнеля в связи с революционерами, убившими за 5 лет до того Борка и Кавендиша. Ряд обвинительных статей под общим названием: «Парнелизм и преступление» редакция закончила (18 апреля) обнародованием подложного факсимиле письма, будто бы написанного Парнелем 15 мая 1882 г… т. е. через 9 дней после события в Феникс-парке, одному из участников этого дела. Мы не будем останавливаться здесь на том, как была назначена специальная комиссия для разбора этого дела, как в подлоге был уличен Ричард Пиготт, как Пиготт бежал из Англии и покончил с собой, как газета «Times» потерпела полное моральное фиаско, а Парнель вышел победителем. Все это интересующийся читатель найдет в указанных нами работах биографического характера [58]. Здесь же нам важно отметить не эти детали, а лишь главный результат всего предприятия газеты «Times», поддержанного усердно консервативной партией: союз Гладстона с Парнелем не только не ослабел, но окреп и даже стал как бы переходить на почву личного сближения. Но этот триумф Парнеля был уже последним перед грустным концом этого замечательного человека…

15 и 17 ноября 1890 г. в Лондоне было заслушано дело о разводе, требуемом капитаном О’Ши от своей жены, причем муж обвинял жену в незаконной многолетней тайной связи с Парнелем [59]. Широчайшая огласка, которую получило это дело, и роковые его последствия для Парнеля объясняются причинами разнообразными. Консервативно-унионистская партия, конечно, воспользовалась этим процессом, чтобы обвинить своего врага в глубочайшей нравственной испорченности и всевозможных пороках. Но если консервативно-унионистская пресса начала кампанию, то вскоре либеральная поддержала ее всецело, хотя в первые дни либералы высказывались сдержанно. Традиционное английское лицемерие торжествовало полную победу по всей линии. Гладстон некоторое время колебался, но его политические друзья настоятельно указывали ему на полную невозможность поддерживать дальнейший союз с ирландской партией, пока во главе ее стоит Парнель, ибо такого союза либеральной партии английское общественное мнение не простит.

Вот что говорил по этому поводу Гладстон спустя 7 лет: «Каково было мое положение? После вердикта по бракоразводному делу я получал письма от либералов палаты общин и либералов в стране и все говорили одно и то же: Парнель должен уйти». Когда к общему голосу присоединились также Морлей и Гаркур, Гладстон решился. Он публично (в открытом письме к Морлею) заявил, что, по его мнению, дальше лидером ирландской партии Парнель быть не может. Это было как бы сигналом для внезапного усиления и расширения травли, поднятой против Парнеля. Католическое духовенство в Ирландии повело систематическую кампанию против лидера, и в народе возникло соответственное течение. Парламентская партия Парнеля, до тех пор беспрекословно ему повиновавшаяся, раскололась на два лагеря, из которых один был за него и считал, что частная жизнь Парнеля не имеет никакого отношения к политике, а другой был против него и заявил, что союз с либералами есть насущная необходимость для ирландской партии, и уже поэтому Парнель должен уйти, дабы не препятствовать Гладстону продолжать союзные отношения с гомрулерами. Парнель со страшным напряжением сил боролся против всех враждебных ему течений. Он провел эти месяцы — последние 11 месяцев своей жизни — в вечных разъездах, в постоянной агитации, в постоянной полемике. Антипарнелиты стали одерживать верх на частичных выборах, имевших место в первой половине 1891 г.; раздор все разрастался. Непосильные труды, лихорадочная жизнь, неприятности и волнения — все это сломило Парнеля, и 7 октября (1891 г.) он скончался, совершенно неожиданно для широких масс, ибо всего за 10 дней до того произнес последнюю речь на митинге в Боскоммоне.

Вот что впоследствии (в 1897 г.) сказал Гладстон по поводу этого погубившего Парнеля вихря, налетевшего на него как раз в эпоху полного расцвета сил и популярности: «Ах, если бы был жив Парнель, если бы не произошло бракоразводного процесса, я торжественно изъявляю уверенность, что теперь был бы у Ирландии свой парламент». Гомруль лишился в лице Парнеля действительно замечательного бойца и защитника. Суровая, непреклонная, энергичная натура Парнеля, его ораторский дар, тактические способности, столь нужные политику, находящемуся в его положении, — все это делало Парнеля первостепенной величиной, идолом народных масс. «Такого не было у нас и уже не будет», — сказал о нем хорошо его знавший Мак-Карти. Это предсказание пока сбылось. Последние годы уже не выдвинули в Ирландии никого, кто мог бы заменить Парнеля вполне. А времена наступили нелегкие. Как это ни было странно и вполне излишне, вражда между парнелитами и антипарнелитами продолжалась по старой памяти, хотя уже ни малейшего смысла не имела. Подошли общие выборы 1892 г., те самые общие выборы, на которые так надеялся покойный Парнель. Ирландия прислала 81 гомрулера, приверженцев Гладстона было выбрано в Англии и Шотландии 270, консерваторов — 268 (остальные 4 — члены рабочей партии). В общем выходило, что за гомруль стоит некоторое большинство (40 голосов), и что Гладстон имеет все конституционные основания занять пост первого министра. В первые же дни после выборов (в августе 1892 г.) Салисбюри получил вотум недоверия, и Гладстон снова, теперь уже в последний раз в своей жизни, стал во главе правительства.

Руководители движения в пользу гомруля, Джустин Мак-Карти, Сикстон, Диллон, Гили, О’Брайен, Девитт, сообща старались делать то дело, которое Парнель так хорошо делал один, но у них всех вместе и у каждого отдельно (при многих и разнообразных качествах) не хватало той особенной, изумительной способности воспламенять людские массы, оставаясь холодным, чем так силен был Парнель. Ни в Ирландии, ни в Англии, ни в парламенте они не имели и тени того авторитета и значения, как покойный лидер. Дело обстояло очень неутешительно: в палате общин, правда, премьер имел большинство, хотя и слишком ничтожное для вполне уверенного образа действий при проведении такой колоссальной по своему значению меры, как гомруль; но зато члены палаты лордов ничуть и не скрывали, что они провалят билль, когда он перейдет к ним на обсуждение. Вот почему ирландская партия имела полное основание писать в своем воззвании, выпущенном весной 1893 г.: «Мы дошли до самого трудного момента в истории долгой борьбы Ирландии за ее права. Первый министр Англии, вождь правительства и партии, которая управляет Британской империей, внес билль о гомруле, который в общем является широкой, солидной и прочной программой ирландского национального самоуправления». Говоря дальше о своей вере в то, что эта мера знаменует конец долгой и кровавой борьбы, авторы указывают на «врагов Ирландии, которые еще не признают», что борьба эта окончена. Эти враги призывают на помощь палату лордов. «Мы не можем поэтому не считаться с возможностью продолжительной и отчаянной кампании, направленной к тому, чтобы погубить ирландское дело и нанести поражение благородным усилиям м-ра Гладстона». Они правильно предвидели оппозицию лордов, но что они могли поделать с этим? Грозить всенародным ирландским волнением? Организовать его? Эти угрозы не могли испугать верхнюю палату: она слишком была уверена в поддержке больших масс английского населения и в том, что если на почве вечных аграрных смут не могло возникнуть народное восстание, то идея политическая, идея гомруля, подавно такого восстания в Ирландии не подымет.

Борьба началась. Гладстон, несмотря на свои 83 года, держал себя могучим, испытанным и непреклонным парламентским бойцом. Даже враги любовались зрелищем этой неслыханной энергии и умственной свежести. После яростной и упорной борьбы, тяжесть которой почти вся легла на Гладстона, после 82 заседаний-битв, в которых врагами было пущено решительно все в ход, что только было в их распоряжении, билль о гомруле прошел большинством 374 против 304 голосов в третьем чтении в палате общин и поступил в палату лордов. Еще до перехода его в палату лордов агитация в Англии против этого билля приняла грозные размеры. Интересно, что в это время, в 1893 г., Англия волновалась из-за гомруля едва ли не сильнее, нежели Ирландия, и громкие крики о «расчленении империи», о «предательстве по отношению к Англии» не переставали раздаваться в газетных статьях и на митингах, устраиваемых консерваторами и унионистами. Твердо решившись и без того отвергнуть билль о гомруле, палата лордов почувствовала под собой особенно твердую почву в успехе унионистской агитации и большинством 419 голосов против 41 провалила ненавистный законопроект. Гладстон не мог пустить в ход всех конституционных средств, чтобы заставить лордов уступить: для этого нужно было действительно иметь за собой и решительное сочувствие большинства английского народа, и более значительный перевес голосов в палате общин, и более энергичное желание поддержать премьера в самом кабинете, и готовность помочь ему со стороны королевы Виктории. Ничего подобного у Гладстона не было в распоряжении, а без этих условий, точнее — без возможности пригрозить лордам произвольно большим назначением короной новых членов верхней палаты, без возможности этой угрозой заставить лордов уступить, как уступили их деды в 1832 г. при обсуждении билля о реформе, Гладстон был совершенно бессилен сделать что бы то ни было против упорства «наследственных врагов» Ирландии. Мало того, когда палата лордов внесла самые нежелательные поправки в другой законопроект Гладстона (уже касавшийся английских дел), проведенный премьером в том же году через палату общин, и когда Гладстон окончательно решился апеллировать к нации и, распустив парламент, назначить общие выборы, в самом кабинете возникли по этому поводу несогласия. Эти несогласия не носили случайный характер и вскоре усилились. Товарищи Гладстона никогда не были особенными энтузиастами ирландского самоуправления, и на этой почве, или даже на почве борьбы за демократические реформы, затевать войну против палаты лордов перед лицом нации многие из них не особенно желали. Кроме того, империализм уже поднимал голову, и в кабинете большинство министров было за усиленные морские вооружения, а Гладстон — против. В начале 1894 г. он вышел в отставку и навсегда удалился с политической авансцены; вместе с ним была удалена с авансцены и идея ирландского гомруля.

Ни Розбери, управлявший Англией в 1894–1895 гг., ни, конечно, консервативно-унионистские министерства Салисбюри и Бальфура (1895–1905 гг.) уже о гомруле не думали. Все эти лица и почти все их товарищи были, несмотря на оттенки и отличия в мнениях, империалистами в душе, а последовательный империалист за гомруль, конечно, стоять не может. Собственно, это стоит упомянуть лишь для пояснения роли Розбери в этом вопросе, ибо о враждебности консерваторов и унионистов идее гомруля нет ни малейшей надобности распространяться.

1891–1900 гг. были одной из тех эпох ирландской истории, когда после огромного напряжения сил, после кипучей революционной и парламентской борьбы эта маленькая, разоренная, не видящая ниоткуда помощи национальность временно как бы ослабляла свои отчаянные порывы. В эти годы Англия решительно вступила на дорогу империализма; мысль о расторжении унии с Ирландией все более и более исчезала из области тех политических идей, с которыми серьезно считаются или даже о которых серьезно говорят. Ирландские деятели старались в это безвременье поддержать национальное самосознание, ободрить упавших духом. Так, 1–3 сентября 1896 г. в Дублине собрался огромный съезд приблизительно из 2250 лиц, присланных в качестве делегатов от ирландских обществ и поселений, разбросанных по всему земному шару. Этот съезд, «конвент ирландской расы», конечно, мог иметь и имел на самом деле лишь значение большой манифестации в пользу гомруля. Устроен был этот съезд членами «Национальной федерации» — общества, основанного еще в 1891 г. с целью продолжать дело борьбы против лендлордизма и за гомруль. Это общество благодаря съезду 1896 г. впервые завоевало не достававшие ему до тех пор популярность и авторитетность. Благодаря этому же съезду ускорилось сближение и примирение между двумя фракциями, делившими ирландские политические круги со времени бракоразводного процесса супругов О’Ши. После съезда «Национальная федерация», финансы которой сильно поправились благодаря обильным взносам и пожертвованиям из Америки и Австралии, направила все усилия на помощь хронически бедствовавшим арендаторам то той, то иной посещаемой неурожаем местности. Этот же 1896 год принес весьма интересные указания на тот счет, как консервативно-унионистское правительство намерено решить ирландский вопрос. В этом году правительство провело по собственной инициативе билль, бывший, по мнению таких компетентных лиц, как, например, Девитт, еще одним шагом к упразднению системы лендлордизма. В билле предлагалось назначить комиссию, которая бы имела целью, исходя из общих принципов земельного акта 1881 г., определить «справедливую ренту» в таких размерах, которые не были бы обременительны для арендаторов. Для этого предлагалось: 1) установить размеры «справедливой ренты» с земли и усадьбы арендатора в том виде, как эта земля и усадьба существуют, т. е. принимая во внимание действительную их стоимость и доходность; 2) установить ценность улучшений, сделанных самим арендатором и, определив, на сколько эти улучшения увеличивают арендную плату, вычесть этот излишек из установленной по § 1 общей суммы «справедливой ренты»; то, что получится в остатке, и будет той «справедливой рентой», которую арендатор должен платить лендлорду. Кроме того, этот акт смягчал еще более условия выплаты казне денег, данных ею заимообразно арендаторам, которые желали выкупить свои участки в собственность. Словом, акт 1896 г. имел целью дополнить и развить положения земельных актов 1881, 1885 и 1891 гг. Конечно, и теперь члены комиссии, определявшей размеры ренты и стоимость улучшений, и суды, рассматривавшие споры и несогласия по этому поводу, очень склонны были ставить выгоды лендлорда всегда впереди. Но при всем том принцип вмешательства государства в арендные отношения и государственной помощи в деле выкупа земли арендаторами актом 1896 г. еще более был расширен и углублен.

Этот акт предуказал всю ирландскую политику консерваторов-унионистов, до нынешнего дня управляющих Ирландией: не давать гомруля, но в широчайших размерах приступить к решению векового вопроса о земле; не удовлетворять основного требования политического, но сделать все, не останавливаясь перед материальными жертвами со стороны государства, чтобы удовлетворить насущным экономическим нуждам ирландского населения. Вместе с тем правительство и парламент дали Ирландии в 1898 г. новый закон о местном самоуправлении, реформировавший на таких началах существовавшие в Ирландии порядки, что даже люди радикально-гомрулевского образа мыслей не могли не выразить известного удовлетворения. До 1898 г. местное управление (сбор налогов, их употребление на местные нужды, призрение бедных, дорожное дело, медицинская помощь и т. и.) находилось в руках небольших комитетов, члены которых назначались из лендлордского класса или в более редких случаях из лиц иных классов, но непременно так или иначе связанных с лендлордами и с английской правительственной системой общностью интересов и воззрений; назначения эти делались шерифами и судьями, т. е. чинами, либо прямо зависевшими от правительства, либо все равно склонными его поддерживать. Эти назначенные комитеты и изображали собой местное управление; их тенденции и настроения были большей частью такими, какие могут быть у победителей в завоеванной и враждебной стране, а вовсе не у лиц, призванных блюсти народное хозяйство. Акт 1898 г. передавал местные дела в руки советов графств (по одному на каждое графство Ирландии), причем избирательные права предоставлялись в общем всем, кто имел право выбирать членов парламента. Была образована и более мелкая самоуправляющаяся единица (с советом сельского округа во главе, также выборным, но с более ограниченной компетенцией). Правда, акт 1898 г. оставлял решающий голос и право veto за присутственным местом, являющимся подчиненным органом вице-короля, но фактически вице-королевская власть умела и умеет избегать ненужных трений и без смысла не раздражает представителей местного самоуправления. Все эти меры министерства не смогли все же предотвратить весьма резких выражений сочувствия со стороны Ирландии несчастным бурам, когда над ними стряслось несчастье, погубившее их самостоятельность. Ирландцы обнаружили живейшее сострадание к двум маленьким республикам, так отчаянно бившимся против Англии; ирландские депутаты протестовали в палате общин, в Дублине устраивались митинги, ирландская пресса громила политику Чемберлена (при английских порядках громить Англию в Англии же не возбраняется никому — небольшая подробность, охотно забываемая в других странах друзьями буров, почему-то не удосуживающимися вспомнить о бурах собственных, т. е. иногда о всех согражданах без исключения). Но воспользоваться этой войной для восстания никто в Ирландии не подумал; и не только оттого, что 4 400 000, населяющие Ирландию, понимали невозможность борьбы, но и потому, что политика Салисбюри успела отчасти принести кое-какие результаты. По крайней мере даже с 1900 г., когда окончательно изгладились следы раздоров, начавшихся в последний год жизни Парнеля, и когда лидером ирландской партии был избран Джон Редмонд, даже с этого времени и с открытия (в том же 1900 г.) нового огромного общества — «Лиги объединенной Ирландии» — революционизм в Ирландии сколько-нибудь заметно не усилился. Названная новая лига, заменившая «Национальную федерацию», преследует те же цели, что и эта закрывшаяся в 1900 г. федерация: агитация в пользу земельной реформы и гомруля — ее основная задача. Переименование было вызвано желанном отметить конец всех партийных раздоров и несогласий.

Выборы 1900 г. укрепили положение консервативно-унионистского правительства, но это не помешало ему продолжать свою политику частичного удовлетворения ирландских нужд. Главным секретарем Ирландии был назначен Джордж Уиндгем, который, правда, пользовался в первые годы своего управления (1901–1902) полномочиями, предоставленными усмирительным актом, чтобы засадить в тюрьму несколько десятков человек, но имя которого останется в ирландской истории связанным со знаменательным земельным актом 1903 г.

Многие ирландские деятели объясняют внесение Уиндгемом в палату общин в сессию 1902 г. его билля прежде всего непосредственными лендлордскими интересами: землевладельцы могли в ближайшем будущем рассчитывать на уменьшение и той «справедливой ренты», которая, не удовлетворяя арендаторов, и их самих мало удовлетворяла; при новом установлении размеров ренты (в 1911 г. — через 2 пятнадцатилетних срока после 1881 г.) можно было бы ожидать такого понижения нормы, которое казалось лендлордам прямо разорительным. С другой стороны, замечает Девитт, агитация «Лиги объединенной Ирландии» постоянно напоминала правительству о неотложности новых мер в защиту трудящегося земледельческого населения. Да и, кроме того, идея организации выкупа участков арендаторами, положенная в основу проекта Уиндгема, как нельзя более подходила к общей тенденции министерства консерваторов и унионистов: уладить возможно полнее экономические неурядицы, чтобы обессилить гомрулеров, которые, предполагалось, лишатся активной помощи от большинства населения, если оно окажется более обеспеченным землей. Билль, подвергшийся всесторонней оживленной критике компетентных представителей обеих заинтересованных сторон, прошел через парламент и стал законом.

Этот акт, который «должен превратить от четырехсот до пятисот тысяч земельных держателей в арендующих землю у государства в течение 70 лет», разрешал кредит в 112 миллионов фунтов стерлингов, причем предполагается, что этой суммы должно хватить для осуществления всей грандиозной меры — выкупа земли. За каждые 100 фунтов стерлингов, полученные арендатором из этого государственного фонда для выкупа участка, арендатор ежегодно уплачивает в казну 3 фунта и 5 шиллингов, из коих 2 фунта 15 шиллингов в качестве процентов, а 10 шиллингов — в погашение долга. Некоторые расходы по совершению самой сделки (выкупа) берет на себя казна, и лендлорд, продающий землю арендатору, от этих очень высоких издержек совершенно освобождается. Вообще же интересы лендлордов этим актом принимаются столь близко к сердцу, что из вышеозначенной суммы (т. е. из 112 миллионов) 12 миллионов фунтов под тем или иным предлогом предназначены почти исключительно в пользу лендлордов, соглашающихся продать землю арендаторам; это, так сказать, дополнительная премия лендлордскому классу, который и так получит и всю остальную сумму (100 миллионов) за свою землю в виде выкупа. Акт 1903 г. рядом мер стремится насколько возможно более побудить лендлордов к скорейшему согласию насчет продажи участков арендаторам; это достигается тем, что такая продажа явственно обеспечивается со стороны государства такими материальными выгодами, которые перевешивают в пользу от оставления своей земельной собственности в своих руках. С другой стороны, акт 1903 г., лишая арендаторов, не желающих выкупить участки в собственность, некоторых преимуществ, которые им были предоставлены прежними законами, обнаруживал прямую тенденцию заставить арендаторов поскорее стать земельными собственниками, если бы у некоторых из них не хватило достаточно инициативы и энергии, чтобы самим обратиться в государственный фонд за ссудой и взять на себя необременительные обязательства перед казной. Впрочем, огромное большинство арендаторов по собственному страстному побуждению бросилось навстречу уиндгемовским начинаниям. Конечно, акт 1903 г. обладает с последовательно демократической точки зрения серьезными недостатками, на которые и указывала ирландская политическая пресса. Например, указывалось на слишком уже щедрое вознаграждение лендлордов, на слишком нежную заботливость об их выгодах при совершении выкупа, на то особенно, что ведь это великодушие государства по отношению к лендлордам окупается в конечном счете плательщиками податей; на то, что будь свой, ирландский, парламент, дело было бы сделано с меньшими расходами и т. д. Бесспорно, акт 1903 г. еще будет подлежать в будущем дополнениям и изменениям, но дело все-таки сделано: заря лучшего экономического будущего уже взошла над Ирландией.

Кончая наш очерк, сводя к немногим словам главное его содержание, вспоминая, как ирландцы добились сначала эмансипации католиков, потом уничтожения церковной десятины и отделения церкви от государства и наконец серьезных законодательных шагов в области улучшения аграрных отношений, мы можем только лишний раз вспомнить мысль Парнеля: англичане ничего не дают добром, у них все нужно вырывать борьбой.

История учит, впрочем, что англичане в данном случае вовсе не являются исключением…

Не являются они исключением и в другом отношении: они последовательно делали ирландцам те уступки, которые меньше затрагивали их собственные интересы. Сначала эмансипация католиков и ряд реформ в церковной области, мало затрагивающей кого бы то ни было, кроме духовных лиц, вплоть до лишения англиканской церкви в Ирландии государственного характера; затем аграрное законодательство, все больше и больше стесняющее произвольную власть лендлорда и стремящееся сделать арендатора собственником земли: здесь тоже государство не чувствовало себя вполне солидарным с ирландскими лендлордами и властно вмешалось в аграрные отношения. И наконец остается реформа, самая трудная, из-за предотвращения которой, собственно, и делались эти аграрные преобразования: дарование самоуправления… Достигнет ли Ирландия и этой желанной цели? Хватит ли у нее и для этой борьбы сил? Будут ли и за нее бороться так, как боролись для достижения предшествовавших уступок? Все это покажет будущее. Хотелось бы во всяком случае надеяться, что в начавшемся столетии Ирландии предстоит пережить меньше ужасов, чем в столетии окончившемся.

1904–1905 гг.

Примечания:

*

См. наст, том, «Чарльз Парнель». — Ред.

1

Некоторые общие работы для желающих детальнее ознакомиться с событиями, излагаемыми в этой (первой) главе: 1) Plowden F. An historical review of the state of Ireland from the invasion of that country under Henry II, to its union with Great Britain, vol. I. London, 1803, стр. 408–630, весь II и весь III томы; 2) Lесky W. Е. A history of England in the eighteenth century. London, 1887; vol.VI, стр. 307–610; vol. VII, стр. 1 — 386, 397–400, 409–465; vol. VIII весь, стр. 1—552; 3) Morris O’Connor W. Ireland 1798–1898. London, 1898; 4) O’Connor W. A History of the Irish people, vol. II. Manchester, 1887; 5) Gribayedoff V. The French invasion of Ireland in 98. Leaves of unwritten history. New York, [1890]; 6) Hassencamp R. Geschichte Irlands von der Reformation bis zu seiner Union mit England. Leipzig, 1886; 7) Hedewitsh. Ubersicht der irlandischen Geschichte zu richtiger Einsicht in die entferntesten und hoheren Ursachen der Rebellion 1798 etc. Altona, 1806; 8) Maxwell C. A. Irish rebellion of 1798. London, 1866; 9) O’Brien B. The autobiography of Theobald Wolfe Tone, vol. I–II. London, [1893]. 2 vol.; 10) Froude J. A. The Irish in England in XVIII century, vol. 1–3. London, 1895. 3 vol.; 11) Young A. Tour in Ireland with general observations on the present state of that kingdom etc. London, 1780 (для экономической истории весьма важно); 12) Madden R. R. United Irishmen, their lives and times, vol. I–VII. London, 1842–1846. 7 vol. Есть отдельное дополненное издание биографии Эммета из этой коллекции; 13) Gordon J. В. History of Ireland. London, 1806. Есть франц. издание: Histoire d’Irlande, vol. I–III. Paris, 1808. 3 vol.; 14) Moore Th. The life and death of lord Edward Fitzgerald, vol. I–II. London, 1831. 2 vol.; 15) Lewis G. Irish disturbances; 16) Guillоn E. La France et l’Irlande sous le Directoire, Hoche et Humbert. Paris, 1888; 17) Dictionary of national biography, vol. 47, стр. 23 и сл.; vol. 16, стр. 110 и сл.; 18) Lewis G. С. Histoire gouvernementale de l’Angleterre. Paris. 1867; 19) Stanhope Ph. Life of the right hon. William Pitt, vol. II–III. London, 1861; 20) Мануйлов. Аренда земли в Ирландии. М., 1895.

2

Pastoral Exortation of the right Reverend Dr. Troy the catholic Bishop of Ossory to his Flock. Целиком напечатано в собрании документов к III тому Plowden. Цит. соч., стр. 51–52.

3

Lесkу W. Е. Цит. соч., т. VI, стр. 463.

4

Declaration of the Society of United Irishmen in Dublin, November 1791, напечатанная в приложении к книге: Lесkу W. Е. Цит. соч., т. VI, стр. 304 и сл.

5

Apply the touchstone… etc.

6

Northern Star.

7

Cm. Daunt O’Neill W. J. Eighty-five years of Irish history, vol. I. London,1886, стр.22.

8

Написанного специально для Madden’a и напечатанного в вышеназванном его сочинении, 3-я серия, т. I, стр. 130 и сл.

9

Leckу W. Е. Цит. соч., т. VII, стр. 183: And all they have of late done, has originated from those attachments.

10

Там же, стр. 343–344.

11

«The toughtless ferocity of a deluded soldiery».

12

О дальнейшем см. показания Морфи. Madden R. R. Цит. соч., т. I, стр. 225.

13

Впоследствии, уже на острове св. Елены, Наполеон признал такое свое отношение к проекту высадки в Ирландии грубой ошибкой.

14

Madden R. R. Цит. соч., 3-я серия, т. I, стр. 141.

15

Некоторые работы для желающих детальнее ознакомиться с событиями, излагаемыми в этой (второй) главе: 1) Stanhope Ph. Life of the right hon. William Pitt, vol. III–IV. London, 1861; 2) Leсky W. E. Leaders of public opinion in Ireland, vol. II. London, 1903; 3) Ingram T. D. History of the legislative Union between Great Britain and Ireland.. London, 1887; 4) Daunt O’Neill W. J. Цит. соч., т. I; 5) Pressense F. L’Irlande et l’Angleterre depuis l’acte d’union jusqu’a. nos jours, livres 1–2. Paris, 1889; 6) Gusaсk M. F. Life of Daniel O’Connell, the liberator. His times — political, social and religious. London, 1872; 7) Madden R. R. Цит. соч., т. Ill (описание дела Эммета на основании, между прочим, и неизданных документов); 8) Pauli. Geschichte Englands seit den Friedensschussen von 1814 und 1815, Bd. I. Leipzig, 1864, главы: шестая и восьмая. Из более доступных сырых материалов интересны, хотя и пристрастно враждебно изложены, главы об Ирландии в Annual register за 1798, 1803,1819, 1822,1829 и некоторые другие годы. Кроме того смотрите уже названные в примечании к главе I книги: Morris O’Connor, Plowden, Lewis.

16

Pressense F. Цит. соч., книга 1, стр. 45.

17

Там же, стр. 55.

18

Маколей. Полное собр. соч., т. VI, стр. 217.

19

Кроме указанных уже выше книг, см. об О’Коннеле в рассматриваемую эпоху еще следующие работы: 1) De la Faye. O’Connell, ses allies et ses adversaires. Paris, s. a.; 2) Dunlop R. Daniel O’Connell and revival of national life in Ireland. London, 1900; 3) Vlsayre. O’Connell, le liberateur de l’Irlande. Abbeville, 1898; 4) MacCarthy J. Ireland since the union. London, 1887; 5) особенно полезно издание сына О’Коннеля. The life and speeches of Daniel O’Connell. Ed. by John O’Connell, vol. 1–2. Dublin, 1846. 2 vol.; для истории аграрного движения интересны: Annual register за 1822 г.; главы II и III за 1823 г.; Annuaire historique за 1822 г., стр. 539 и см. Остальные указания см. в тексте.

20

См. ее текст в Annual register 1825, стр. 3–4.

21

Annual register 1828, стр. 124.

22

В ганзардовском собрании парламентских прений Parliamentary Debates, now series, vol. XX. Эта речь, занимает 53 страницы, см. стр. 727–780 (Measure for the removal of the roman catholic disabilities). Эта речь — важный для истории всего вопроса документ.

23

Там же, стр. 742. Речь Пиля.

24

Там же, т. XXI, стр. 41–58. Речь Веллингтона. — Полные протоколы заседаний палаты лордов 2, 3 и 4 апреля помещены на стр. 33—397 того же тома. Эти протокольные записи, содержащие текст речей, — лучший источник для истории билля в палате лордов. В сильно сокращенном пересказе можно с ними ознакомиться также по Annual Register 1829, стр. 65–98.

25

Там же, т. XXI, стр. 52. Речь Веллингтона.

26

Там же, стр. 74. Речь архиепископа Эрмоги.

27

Там же, стр. 65. Речь архиепископа кентерберийского.

28

Там же, стр. 144. Речь архиепископа иоркского.

29

Там же, стр. 250. Речь графа Мансфильда.

30

Greville Ch. Memoirs. A Journal of the reigns of king George IV and king William IV, vol. I. London, 1875, стр. 179. — Дневник Гревиля изобилует иногда очень важными фактическими указаниями и считается одним из полезных источников дли английской политической истории начала XIX в.

31

Там же, стр. 168.

32

Кроме общих работ по истории Ирландии в XIX в., указанных в прежних примечаниях, а также уже названных биографиях О’Коннеля, написанных Dunlop, Valsayre, Do la Faye, Lecky, см. еще следующие: 1) Annual register за 1830, 1831, 1832, 1833, 1835, 1840, 1841, 1842, 1843, 1846, 1847 гг.; 2) Duffy С. G. Young Ireland. A fragment of Irish history (1840–1845), vol. I–II. London, 1896. 2 vol.: 3) Duffy C. G. Four years of Irish history (1845–1849). London, 1893; 4) Lewis. On local disturbances in Ireland and on the Irish church question. London, 1836; 5) O’Brien R. B. Fifty years of concessions to Ireland (1831–1881), vol. 1–2. London, 1883–1885. 2 vol.; 6) Two centuries of Irish history (1691–1870). With introd. by J. Bryce. London, 1888. (авторы: Sullivan, Sigerton, Bridges, Fitzmaurice, Thursfield); 7) Ball J. T. The reformed church of Ireland (1537–1886). London, 1887; 8) Bellesheim. Geschichte der katholischen Kirche in Irland. Mainz, 1890; 9) Pittaluga A. La questione agraria in Irilanda. Studio storico-economico. Roma, 1894; 10) Beaumont G. L’Irlande sociale, politique et religieuse. Paris, 1863; 11) Reports of state trials. New series, vol. V, 1843 to 1844. London. 1893; 12) MacСarthy J. II. Ireland since the union. London, 1887: 13) Nisbet. Land tenure in Ireland. Edinburgh. 1887; 14) Montgomery W. E. The history of land tenure in Ireland. Cambridge, 1889; 15) два тома отчетов комитета лордов 1824 г. Minutes of evidence taken before the select committee of the house of lords и такие же отчеты 1832 г. (важны для понимания социально-экономического положения Ирландии и в последующее время); 16) Herve. La crise irlandaise depuis la fin du XVIII^e siecle jusqu’a nos jours. Paris, 1885; 17) The Irish crisis (статья о «великом голоде» на основании официальных документов). Edinburgh review, 1848, January, стр. 229–320; 18) Walpole S. History of England, vol. IV–V. London, 1890.

33

См. главу I этих очерков.

34

См. O’Brien R. В. Fifty years of concessions to Ireland. London, 1883, стр. 372 и сл.

35

Все это рассказано у Даффи (см. примечание 32 к этой главе).

36

См. Duffy Ch. G. Young Ireland. London, 1896, стр. 121.

37

Annuaire historique 1843, стр. 485.

38

См. Times, 1843, 9 october, стр. 4, 6-й столбец вверху.

39

См. обоснование и развитие этой мысли: Duffy Ch. G. Young Ireland, vol. II, стр. 40.

40

На выбор были предложены еще Лимерик и Дэрри.

41

При обсуждении субсидий Майнотской семинарии.

42

См. описание этой сцены в записках Даффи.

43

Walpole S. Цит. соч., vol. V, стр. 91.

44

См. отчет коммисии. Annual register 1845, p. II, стр. 456.

45

Там же, стр. 457.

46

Walpole S. Цит. соч., vol. V, стр. 127.

47

Four years of Irish history, стр. 42.

48

Pittaluga А. Цит. соч., стр. 156; другой исследователь (Beaumont G. L’lrlande sociale, politique et religieuse. Paris, 1863) дает цифру 6.551.000.

49

См. описание этой сцены в Four years of Irish history, стр 338.

50

Кроме уже указанных для этой (третьей) главы работ, см. еще след.: The Irish crisis. Edinburgh review, vol. 87, 1848, Jan.; Ireland and the ministerial measures. Blackwood magazine, vol. 63; Relief of Irish distress. Edinburgh review, vol. 89; Mitchell J. Ireland since 1798. London, s. a.; Trench R. C. Three days of the famine at Schull. Frazers magazine, vol. 36; Lord Clarendon’s administration. Edinburgh review, vol. 93, 1851; отчеты о процессах 1848 года. Annual register 1848, p. II, стр. 331–451.

51

Four years of Irish history, стр. 534: To young eyes the new commonwealth looked like a better Utopia, the golden age of human liberty and progress.

52

Montesquieu. Oeuvres. Paris, 1838, стр. 631. Notes sur l’Angleterre.

53

Кроме уже указанной в примечаниях к главам первой части общей исторической литературы по Ирландии, см. еще следующее: 1) O’Leary J. Recollections of fenians and fenianism, vol. I–II. London, 1896. 2 vol.; 2) Morley. The life of Gladstone, vol. 2–3; 3) O’Brien R. 13. The life of Charles Stewart Parnell, vol. I–II. London, 1899; 4) Annual Register за годы 1866–1869; 5) MacCarthy J. History of our own times, vol. II–IV. London, 1900; 6) Lefevre G. S. P. Irish members and English gaolers. London, 1889; 7) Вagenal Ph. The American Irish and their influence on Irish politics. London, 1882; 8) Wiss. Das irische Landgesetz von 1881; 9) Becker В. H. Disturbed Ireland. London, 1881; 10) Dillon. The Truth about the Mitchelstown massacre. London, 1887; 11) Butt J. Irelands appeal for amnesty. London, 1870; 12) Leadam. The case against coercion. London, 1887; 13) Fox. Why Ireland wants home rule; 14) Davitt M. The fall of the Feudalism in Ireland, London, 1903; 15) Ferre E. L’Irlande, la crise agraire et politique, ses causes, ses dangers, sa solution. Paris, 1887.

Мы старались в этой части дать возможно более краткий очерк деятельности Парнеля, ввиду того что названному деятелю уже была посвящена нами особая статья (см. наст, том, стр. 37—118.— Ред.).

Отчеты о процессах фениев см. особенно Annual Register за 1865 и 1867 гг. О революционной деятельности 80-х годов дает любопытные (хотя местами несколько сбивчивые) указания Tynan P. J. The Irish national invincibles and their times. London, 1896.

54

Курсив подлинника. O’Leary J. Цит. соч., т. II, стр. 199.

55

См. первую часть настоящего очерка.

56

По другим источникам непосредственно в пользу комитета лиги пошло 200 тысяч долларов.

57

О’Брайен рассказывает, что перед смертью она узнала об одной неудаче англичан в Египте и была в восторге; это была последняя радость ее жизни.

58

Например, O’Brien В., The life of С. S. Parnell, vol. II, стр. 97, или в нашей статье о Парнеле (см. наст. том. стр. 37—118.— Ред.)

59

Подробности см. в указанных биографических работах о Парнеле.