Введение

sci_history Руслан Григорьевич Скрынников Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII века

В монографии впервые в исторической науке дается целостная картина политической борьбы, развернувшейся в Русском государстве в преддверии гражданской войны и на начальном ее этапе (1603–1605 гг.). Автор уточняет историю этой войны на основе новых источников, определяет соотношение элементов крестьянской войны и казацких движений. В книге приводятся обширные биографические сведения о Б. Годунове, Г. Отрепьеве и других исторических деятелях начала XVII века.

Книга рассчитана на научных работников и преподавателей истории, всех интересующихся отечественной историей.

ru oberst_ ABBYY FineReader 11, FictionBook Editor Release 2.5 129713369857340000 ABBYY FineReader 11 0A2B7954-A9B0-4AC5-B6EC-275B8576E223 1.0

1.0 — создание файла

Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII века Издательство Ленинградского университета Ленинград 1985

Р. Г. Скрынников

Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII века

Введение

В начале XVII в. Россия пережила неслыханное разорение, а затем гражданскую войну. Ослаблением страны воспользовались ее внешние враги. Русское государство оказалось на грани распада и утраты национальной независимости. Современники, пережившие то трагическое время, метко называли его «Смутным».

Историография событий начала XVII в., получивших наименование Смуты, весьма обширна. Во взглядах ранних дворянских историков прослеживается влияние летописной традиции. В. Н. Татищев видел в Смуте «безумную распрю знатных шляхетских родов». В то же время он первым высказал догадку, что «великая беда», приключившаяся в начале XVII в., явилась следствием законов Бориса Годунова, сделавших невольными крестьян и холопов.[1] Мысль В. Н. Татищева заложила основы научной концепции Смутного времени.

М. М. Щербатов описывал Смуту, также следуя в основном летописи. Выясняя «коренные причины буйства народного», он, подобно В. Н. Татищеву, указывал на политику Годунова, отнявшую свободу у «низкого народа» и тем вызвавшую негодование как крестьян, так и бояр.[2]

Официальный дворянский историограф Н. М. Карамзин не видел закономерных причин в выступлениях народа, восстание Болотникова назвал бунтом Шаховского и утверждал, что разврат в то время затронул все слои общества — «от черни до вельможного сана».[3] В наибольшей мере, по мнению Н. М. Карамзина, Смута была вызвана вмешательством внешних врагов России. В земской освободительной борьбе почин принадлежал государю и верхам общества.

Крупнейший буржуазный историк С. М. Соловьев выражал решительное несогласие с теми историками, которые полагали «причиною Смуты запрещение крестьянского выхода, сделанное Годуновым». Он выдвигал на первый план «дурное состояние нравственности», династический кризис, в особенности же развитие казачества. «Смутное время, — писал он, — мы имеем право рассматривать как борьбу между общественным и противообщественным элементом, борьбу земских людей собственников, которым было выгодно поддерживать спокойствие, наряд государственный… с так называемыми. казаками, людьми безземельными, бродячими, людьми, которые разрознили свои интересы с интересами общества…»[4] Оценка казаков как главных зачинщиков бунта начала XVII в. привела С. М. Соловьева к парадоксальному заключению, будто восстание Болотникова, местами нанесшее ущерб помещикам, еще больше направлено было против крестьян. Выступления самозванцев он связывал в первую очередь с действиями внутренних, а не внешних сил, а освободительное движение трактовал с точки зрения восстановления государственного порядка в первую очередь.

Возражая С. М. Соловьеву, Н. И. Костомаров подчеркивал, что казачество сыграло положительную роль в защите границ. Но бунты казаков, поднявших «кровавое знамя переворота Русской земли вверх дном», стремившихся разрушить весь общественный строй, имели одни отрицательные последствия, поскольку казачество при всяком своем самодеятельном движении к государству оказывалось неразумно и поэтому мешало успеху развития русской общественной жизни».[5] Самозванщину Н. И. Костомаров связывал прежде всего с внутренними факторами.

Вершиной буржуазной историографии явились труды В. О. Ключевского, разработавшего цельную концепцию Смутного времени. По мнению В. О. Ключевского, поводом к Смуте явилось пресечение династии Калиты, тогда как причины Смуты коренились в самом строе государства, в неравномерном распределении государственных повинностей, порождавшем социальную рознь.[6] Когда «поднялся общественный низ, — писал В. О. Ключевский, — Смута превратилась в социальную борьбу, в истребление высших классов низшими».[7] Междоусобная борьба уступила место национальной. «С конца 1611 г., когда изнемогли политические силы, начинают пробуждаться силы религиозные и национальные, которые пошли на выручку гибнущей земли».[8] Именно вмешательство во внутреннюю усобицу чужеземных сил положило конец Смуте, питавшейся «рознью классов земского общества».[9]

В ярком и большом исследовании С. Ф. Платонов более полно раскрыл сложный внутренний кризис второй половины XVI в., вылившийся позже в Смуту. С. Ф. Платонов различал три периода в развитии московской Смуты: династический, социальный и национальный.

В результате прекращения династии в конце XVI в. возник политический кризис, питательной почвой для которого была давняя вражда «московской верховной власти с родовой княжеской аристократией» (выражением этой вражды была, в глазах С. Ф. Платонова, опричнина). Для второго периода Смуты характерно «разложение государственного порядка и падение политической самостоятельности Москвы вследствие социального междоусобия». Главным фактором социальной борьбы, как полагал С. Ф. Платонов, было восстание Болотникова, имевшее целью не только смену царя, но и «общественный переворот в смысле низвержения крепостного порядка».

В период национальной борьбы происходит восстановление «государственной самостоятельности и общественного порядка, разрушенного Смутой и иноземным завоеванием».[10] В конце концов Смута уничтожила старое боярство и нанесла поражение казачеству. «Верх и низ московского общества проиграли игру, а выиграли ее средние общественные слои».[11]

С. Ф. Платонов развил знаменитую схему В. О. Ключевского, согласно которой все классы русского общества последовательно входили в Смуту «в том самом порядке, в каком они лежалй в тогдашнем составе русского общества». Бояре начали Смуту, затем настала очередь дворян, позже поднялись низы.

После революции советские историки предприняли попытку критически преодолевать концепцию Смуты, разработанную В. О. Ключевским и С. Ф. Платоновым. В их работах на первый план был выдвинут фактор классовой борьбы. М. Н. Покровский писал, что Смута началась не сверху, а снизу.[12] Оценивая события начала XVII в. в рамках теории «торгового капитализма», некоторые историки пришли к выводу, что в то время в России имел место мощный взрыв классовой борьбы — «крестьянская революция», или «крестьянская война».[13] Новую трактовку получил вопрос о самозванцах, появление которых связывали теперь не с иностранной интервенцией, а с внутренними событиями. В глазах С. М. Дубровского Лжедмитрий I был казацким царем, возглавившим казацкую революцию в России.[14]

Труды Б. Д. Грекова и И. И. Смирнова открыли новую страницу в изучении событий начала XVII в. Б. Д. Греков исследовал проблему закрепощения крестьян в России в конце XVI в. и доказал что становление крепостного права подготовило почву для восстаний начала XVII в.[15] И. И. Смирнов отверг представления о самозванческом движении как проявлении казацко-крестьянской революции и. впервые всесторонне изучил восстание Болотникова. В своем фундаментальном исследовании И. И. Смирнов доказывал, что восстание Болотникова 1606–1607 гг. фактически и явилось первой крестьянской войной в России.[16]

Преодолев тезис о том, что «революция» в начале XVII в. носила непрерывный характер и связана была с выступлениями как Болотникова, так и самозванцев, ранняя советская историография в определенной мере отказалась также от цельного взгляда на Смуту как единый комплекс внутренне связанных событий.[17]

Изучение Смуты вели теперь по нескольким в значительной мере изолированным друг от друга направлениям. Наряду с трудами по истории Крестьянской войны Болотникова появились многочисленные работы о борьбе с польско-шведской интервенцией в начале XVII в.[18] В литературе впервые утвердился термин «интервенция» применительно к иностранному военному вмешательству в дела Русского государства. Самозванцы Лжедмитрий I и др. стали рассматриваться исключительно как орудие иностранных интервентов. Тем самым игнорировался факт поддержки самозванцев социальными низами, служивший проявлением классовой борьбы. Изучение политической борьбы, интервенции и классовой борьбы оказалось разъединенным.

Преодолению такого разобщенного взгляда способствовал выход в свет книги И. С. Шепелева «Освободительная и классовая борьба в Русском государстве в 1608–1610 гг.»[19] и в еще большей мере — дискуссия по проблемам первой Крестьянской войны, развернувшаяся в 1958–1961 гг. В дискуссии приняли участие А. А. Зимин, И. И. Смирнов, В. И. Корецкий и др.[20] Вступив в спор с И. И. Смирновым, А. А. Зимин высказал мысль, что Крестьянская война не прекращалась на протяжении всего периода с 1603 по 1614 г., являясь как бы стержнем всех событий того времени. Называя Лжедмитрия I игрушкой в руках польских магнатов, А. А. Зимин в то же время связывает его успех с нарастанием Крестьянской войны на южных окраинах страны и восстанием низов в Москве.[21] Периодизация первой Крестьянской войны, предложенная А. А. Зиминым, получила признание в литературе.

Первым опытом фактического обоснования новой периодизации явилась монография Д. П. Маковского, в глазах которого все события Смутного времени были лишь последовательными этапами Крестьянской войны. На первом этапе (в 1601–1603 гг.) движущими силами антифеодального движения были закрепощаемые крестьяне и беглые плебеи-наймиты, превращенные в холопов. На втором этапе решающая роль принадлежала казачеству, а также городскому бюргерству — средней и мелкой буржуазии и плебсу. Д. П. Маковский считал Лжедмитрия I вождем революционного плебса и казаков, а события начала XVII в. трактовал как раннюю форму буржуазной революции.[22] Попытка возродить концепцию Смуты, выработанную школой Покровского, однако, не получила поддержки у историков.

Значительным явлением в историографии последних лет явилась книга В. И. Корецкого «Формирование крепостного права и первая Крестьянская война в России», основанная на огромном архивном материале. Автор всесторонне исследовал социальную политику государства на разных этапах Смуты. Особое внимание он уделил восстанию Хлопка и попытке Лжедмитрия I восстановить Юрьев день в России.[23]

Анализируя движущие силы. Крестьянской войны, В. Д. Назаров сформулировал положение о главных особенностях первой Крестьянской войны. «Своеобразие России, — отметил В. Д. Назаров, — состояло в том, что объективно роль активного начала в открытой классовой борьбе, роль „идеолога“ и в известной мере организатора взяло на себя казачество», которое ходом событий раскололось на ряд соперничавших течений и «оказалось неспособным на более или менее длительное объединение угнетенных слоев города и деревни».[24]

Важное значение для понимания событий Смутного времени имеют наблюдения Л. В. Черепнина и В. И. Буганова относительно тех периодов, когда классовая борьба сливалась с национальной освободительной,[25] когда сама борьба против интервентов в определенной степени приобретала антифеодальное содержание, так как народные низы видели в них не только национальных, но и классовых врагов.[26]

Большой интерес представляют исследования, посвященные внешней политике Русского государства в период Смуты и внешнеполитической ориентации повстанческих сил в период восстания Болотникова.[27]

Л. В. Черепнин монографически исследовал практику земских соборов в начале XVII в.[28]

Однако до настоящего времени отсутствует сколько-нибудь полное исследование истории политической борьбы в Русском государстве в период Смуты. Остается недостаточно разработанной в конкретном плане проблематика соотношения социальных движений и национальной освободительной борьбы.

Сложные события Смутного времени могут быть поняты при учете всех факторов — политических, социальных и экономических, исследованных в их взаимодействии и взаимозависимости. Только такой подход поможет воссоздать цельную концепцию.

Настоящая книга продолжает ранее изданную монографию «Россия накануне Смутного времени». Она посвящена начальному этапу Смуты с 1598 по 1605 г.

Глава 1

Боярские заговоры

Московское боярство не представляло собой единой и однородной массы. В его сложной иерархии запечатлелась вся история объединения русских земель. В ходе объединения местная знать частично вошла в состав московских правящих верхов, частично утратила земельные владения и перешла в разряд мелких землевладельцев. Крупное феодальное землевладение сложилось в Новгородской земле раньше, чем где бы то ни было. К XV в. местное боярство обладало обширными вотчинами и многовековым. опытом управления. Чтобы покончить с Новгородской боярской республикой, Иван III конфисковал у новгородских бояр все земли и роздал их московским служилым людям в поместье. Разгром древнего новгородского боярства и основание поместной системы стали важным фактором формирования самодержавия в XVI в. Княжества Владимиро-Суздальской земли (Нижегородско-Суздальское, Ярославское и др.) давно попали в орбиту московского влияния и были присоединены в основном мирным путем, вследствие чего местная титулованная аристократия избежала катастрофы, постигшей Новгородскую знать. В середине XVI в. 282 потомка местных великокняжеских династий (князья Суздальские, Ярославские, Ростовские, Стародубские) служили в Москве по княжеским и дворовым спискам, а самые влиятельные из них заседали в Боярской думе.[1] Значительная часть этих князей сидела большими гнездами на территории некогда принадлежавших им княжеств, удерживая в своих руках крупные земельные богатства. Опричная казанская ссылка высветила подлинное значение суздальской знати в политической структуре единого государства. Добиваясь неограниченной власти, Иван Грозный казнил двух князей Суздальских и сослал в Казань около сотни князей Ярославских, Ростовских и Стародубских, конфисковав их вотчины. Ослабление суздальской знати, реально ограничивавшей власть царя, явилось одной из предпосылок укрепления самодержавного строя во второй половине XVI в.[2] Упадок суздальской знати был связан с усилившимся процессом дробления княжеских родовых вотчин, с одной стороны, и с опричными конфискациями — с другой.[3]

Важное место в русской иерархии занимали нетитулованные старомосковские бояре (Захарьины-Романовы, Морозовы, Бутурлины и пр.), издавна служившие московским государям и владевшие крупными вотчинами на территории, собственно Московского княжества. По мере ослабления суздальской знати политическое значение старомосковского боярства усиливалось. Не случайно, после смерти царя Федора Ивановича главными претендентами на трон выступили представители старомосковского, а не титулованного княжеского боярства.

Самую верхнюю ступень московской иерархии занимали удельные князья, но влияние их на политическую структуру неуклонно падало на протяжении XVI века. Процесс централизации государства беспощадно уничтожил самые крупные из удельных княжеств.

Короткое междуцарствие, последовавшее за смертью царя Федора, вызвало всплеск аристократической реакции. Борис Годунов должен был осознать, что будущее основанной им династии зависит в значительной мере от поддержки Боярской думы. Поэтому он не жалел усилий на то, чтобы заручиться поддержкой аристократии. Его меры призваны были убедить боярские верхи в том, что утверждение новой династии не внесет изменений в сложившуюся систему местничества, гарантировавшую знати первые. места в думе и армии.

Борис сохранил пост главы Боярской думы за удельным князем Ф. И. Мстиславским. Дворяне — князья А. В. Трубецкой, Б. К. Черкасский, В. К. Черкасский числились в списке «князей служилых» при дворе царя Федора. В годуновской думе они заседали как бояре. Однако двое удельных владетелей — царь Симеон Бекбулатович Тверской и князь Иван Воротынский оставались не у дел. Годунов пожаловал в бояре служилого князя Степана Волошского.[4]

Грозный казнил покорителя Казани князя А. Б. Горбатого Суздальского, едва ли не самого крупного из военачальников XVI в. Борис Годунов приказал тайно умертвить виднейшего воеводу князя И. П. Шуйского, героя псковской обороны. Однако несмотря на предыдущие опалы суздальские князья заняли самое высокое положение в думе Годунова. Боярский чин имели князья Василий, Дмитрий, Александр и Иван Шуйские.[5]

Опричнина Ивана Грозного нанесла ощутимый удар младшей суздальской знати. Ростовские и Стародубские князья надолго были изгнаны из Боярской думы. Все это нарушило устоявшуюся систему местнических отношений. Назначения, проведенные Годуновым, должны были в известной мере восстановить положение, существовавшее до опричнины. Борис пожаловал в бояре князя М. П. Катырева-Ростовского, в окольничие — князя Д. И. Хилкова. Князь П. И. Буйносов-Ростовский стал думным дворянином, а позже боярином.

Вернувшиеся в думу князья обладали блестящим родословием, но чтобы вернуть себе прежнее значение они неизбежно должны были вступить в борьбу с преуспевшей на службе знатью. Получив боярство, князь Катырев возобновил давнюю тяжбу с Мстиславским.[6] Видимо, это отвечало политическим расчетам Годунова.

Стремясь создать возможно более широкую опору своему трону, царь Борис не побоялся ввести в думу некоторых влиятельных лиц из числа своих давних противников. При нем чин боярина носил князь А. П. Куракин, немало повредивший Годуновым при царе Федоре и поплатившийся за то долгой ссылкой.[7] Борис не доверял Голицыным и тем не менее сделал боярином князя В. В. Голицына.[8] Современники называют Александра Никитича Романова не только соперником в борьбе за трон, но и личным врагом правителя Бориса. Однако после коронации Годунова Александр получил боярство, а его брат Михаил Романов — окольничество.[9]

Описывая политику Бориса, некоторые писатели и мемуаристы утверждали, будто он всеми силами стремился унизить и истребить знать. Данные о назначениях в Боярскую думу не подтверждают их слов. При Борисе княжеская аристократия, казалось, вновь обрела влияние в думе, которым пользовалась до опричнины.[10] Ее представительство в высшем органе государства расширилось.[11]

Жалуя знать, Борис одновременно старался укрепить в думе позиции своей родни. Его дядя Дмитрий Иванович Годунов получил титул конюшего — старшего боярина думы, боярин Степан Васильевич Годунов занял пост главы Большого дворца. В разное время в качестве бояр в думе царя Бориса заседали Иван Васильевич Семен Никитич и Матвей Михайлович, в качестве окольничих — Никита Васильевич, Степан Степанович, Иван Иванович и Петр Васильевич Годуновы.[12] Таким образом, на долю Годуновых приходилось почти треть состава двух высших «чинов» думы — бояр и окольничих.[13]

Старомосковская знать была представлена в думе значительно менее полно, чем высшая титулованная аристократия. Наибольших успехов на службе у Бориса добились Морозовы и Басмановы-Плещеевы,

Годунов заботился о воинском чине. Но он был далек от того, чтобы распахнуть двери Боярской думы перед представителями дворянства. Думные дворяне не вернули себе того влияния, которым они пользовались при Грозном.

Видными членами старой опричной думы были любимец Грозного Богдан Яковлевич Бельский и Игнатий Петрович Татищев. Даже Иван IV не решился дать высший думный чин Б. Я. Бельскому из-за его редкого худородства. Однако Бельский был двоюродным братом царицы Марии Скуратовой-Годуновой и по этой причине получил от родни чин окольничего. Борис пытался привлечь его на свою сторону, хотя постоянно опасался интриг с его стороны.

И. П. Татищев был произведен в казначеи, а его сын М. И. Татищев стал думным дворянином. Членами курии думных дворян стали также выдвинувшийся в опричнине Е. М. Пушкин, а позже его брат И. М. Большой Пушкин. В самом конце царствования Бориса чин думного дворянина получили В. Б. Сукин и А. М. Воейков, влияние которых на дела было невелико.[14]

Бывшие сподвижники Годуновых по опричнине рассчитывали на то, что утверждение новой династии перевернет вверх дном устоявшуюся систему местнических отношений, но их надежды не оправдались. Когда Пушкины дерзко заместничали с «великими» Морозовыми-Салтыковыми, их сразу одернули и наказали.[15]

Писатели Смутного времени утверждали, будто царь Борис подвергал гонениям высокородную знать, грабил имущество вельмож и бояр.[16] В действительности он вел весьма осторожную политику в отношении высшей аристократии.

Годунов получил трон вопреки воле боярских верхов, и потому поводов к раздору и взаимным подозрениям было более чем достаточно. Многие аристократические семьи, открыто боровшиеся за власть либо тайно помышлявшие о короне, не считали свое дело окончательно проигранным. Особые надежды они возлагали на недолговечность Бориса, удрученного старостью и болезнями. Борис был прекрасно осведомлен насчет замыслов своих недругов. Принимая присягу от подданных, он обязал их клятвой на кресте «царя, царицу и детей их на следу никаким ведовским мечтанием не испортить, ведовством по ветру никакого лиха не посылать», «людей своих с ведовством, со всяким лихим зельем и кореньем не посылать, ведунов и ведуней не добывать на государское лихо».[17] Подверженный суевериям Борис постоянно подозревал, что любое ухудшение в его здоровье связано с кознями знатных вассалов. Доносы, поступавшие от боярских холопов, питали его подозрения. «Изветы» поступали во все большем числе по той простой причине, что власти щедро жаловали доносчиков. Неосторожные разговоры по поводу худородного царя служили достаточным поводом для розыска и суда. Согласно описям царского архива начала XVII в., там хранилась целая связка «сыскных доводных дел старых… при царе Борисе».[18] Наибольшую известность приобрели «доводные дела», затронувшие боярские семьи. Шуйских, Катыревых-Ростовских, Шестуновых-Ярославских и Романовых.

Как правило, власти не располагали серьезными уликами, доказывавшими боярскую «измену». Поэтому арестованных чаще всего обвиняли в дурных замыслах и попытках причинить царской семье «лихо» с помощью колдунов и волшебных кореньев. Политические преследования неизбежно приобретали мистифицированную форму «колдовских» процессов. Типичным в этом отношении был процесс Шуйских.

Француз Яков Маржарет, служивший при дворе Годунова, сообщает, что государь подозревал Шуйских более всех остальных и многих подвергал пытке только за то, что они навещали Шуйских в их доме.[19] Опись царского архива сохранила такие подробности «дела» Шуйских, которые остались неизвестны Маржарету. В государственном архиве хранилось «дело доводное — извещали княж Ивановы Ивановича Шуйского люди Янко Иванов сын Марков и брат его Полуехтко на князя Ивана Ивановича Шуйского в коренье и в ведовском деле».[20] В глазах тогдашних судей обвинения в намерении извести царскую семью колдовством имели исключительно серьезное значение. Холопский донос дал Годунову повод во второй раз подвергнуть род Шуйских опале и ссылке. Однако царь желал избежать раздора с аристократией и ограничился самым мягким наказанием.

Трое старших братьев бояр Шуйских отделались испугом. Пострадал один лишь Иван Шуйский. Власти лишили его думного чина боярина, но сохранили за ним его земельные владения.[21]

Доносы сыпались на правых, и виноватых. Жертвой их стал сын боярина М. П. Катырева-Ростовского, известного своей преданностью династии. Возникло «дело, что извещали на князя Ивана Катырева-Ростовского люди его Федька Мошковатой да Илюшка Дудакин при царе Борисе во 110-м году».[22] Розыск по этому «делу» не имел никаких последствий ни для боярина, ни для его сына. В 1602 (7111) г. князь И. М. Катырев нес почетную службу рынды при встрече датского королевича в Москве.[23]

Борис не желал подвергать заподозренных бояр жестоким гонениям, но старался скомпрометировать их в глазах столичного населения путем обнародования их «дел». Когда слуга боярина князя Ф. Д. Шестунова-Ярославского явился с доносом на своего господина, власти объявили народу, что не причинят «никакова дурна» боярину и другим оговоренным людям, но при этом щедро пожаловали доносчика. Слуга Воинка (боевой холоп, судя по прозвищу) получил за свое предательство чин городового сына боярского и поместье. Награда была обставлена торжественной церемонией. Борис велел произнести свое царское жалованное слово Воинке «пред Челобитным приказом на площади (в Кремле. — Р.С.) предо всеми людьми (за. — Р.С.) его службу и к себе раденье».[24] Награды подобного рода вели к тому, что поток доносов на государевых «лиходеев» увеличивался из года в год.

Донос на боярина Шестунова не привел к его опале. Однако об этом доносе вспомнили, едва правительство напало на след заговора бояр Романовых и Бельского.

Во время избирательной кампании Бориса Годунова именно Романовы были самыми опасными из его соперников. После наречения Бориса на трон Романовы при поддержке Бельского предприняли шаги, грозившие расстроить его коронацию. Они готовили почву к тому, чтобы передать корону крещенному служилому хану Симеону Бекбулатовичу Тверскому, некогда занимавшему по прихоти Грозного московский трон. После воцарения Годунов пожаловал Бельскому высокий думный чин и вског ре же назначил его помощником к боярину Александру Ивановичу Шуйскому в Московский судный приказ.[25] В названном приказе судились московские чины и прочие дворяне.[26] Для бывшего правителя государства и ближайшего сподвижника Грозного это поле деятельности было слишком тесным. Опасаясь оставлять Бельского в столице, правительство уже через полгода направило его с войском на Северский Донец. Положение Бельского уже тогда казалось непрочным. Верным признаком тому явилась попытка его помощника воеводы Семена Алферьева затеять против него местническую тяжбу.[27]

Экспедиция на Донец началась в июне 1599 г.[28] Располагая огромными земельными богатствами, Богдан Бельский снарядил в поход свою собственную вотчинную армию — «двор». Едва войска прибыли на урочище под Святой горой, Бельский «град нача делати преже своим двором и здела своими людми башню и городни и укрепи великою крепостию. Потом же с тово образца повеле и всей рати делати».[29]

Благодаря энергии и распорядительности Бельского крепость Царев-Борисов была воздвигнута очень быстро. Однако, чувствуя себя господином положения, брат царицы повел себя крайне неосторожно. В кругу доверенных людей он заявил, что теперь сам он царь в Цареве-Борисове, как Борис Федорович — царь в Москве.[30] Бельский щедро жаловал своих людей и мог рассчитывать на их преданность. Но на него донесли служилые немцы, находившиеся в его отряде.

В Москве речи Бельского были истолкованы по-своему. Сочли, что воевода стремился к «пребольшему», желая себе царства. Дьяк Иван Тимофеев, засвидетельствовавший этот факт, прибавил от себя, что Бельского оклеветали.[31]

При дворе донос немцев вызвал тревогу. Прошел всего лишь год с тех пор, как Бельский оспаривал у Бориса власть. Литовцы называли его в числе четырех главнейших претендентов на трон.

В подчинении Бельского находилась внушительная военная сила: 46 выборных дворян, 214 детей боярских — рязанцев, тулян, каширян и белевцев, 2600 русских и украинских казаков, стрельцов и «немцев». Воевода вел себя более чем подозрительно. Он не использовал случая, чтобы поживиться за счет казенных средств, отпущенных на жалованье служилым людям и оплату строительных работ. Более того, окольничий велел доставить в Царев-Борисов много припасов из своих вотчин и щедро ссужал своих подчиненных. «Ратных же людей поил и кормил по вся дни множество и бедным давал деньги и платье и запасы». Бельский явно стремился завоевать популярность среди служилых людей, и он достиг цели. «Прииде же на Москве, — записал летописец, — про ево от ратных людей хвала велия…»[32]

Царь Борис болел, и как раз в то время состояние его здоровья ухудшилось. Когда ему сообщили о крамольных речах Бельского, он приказал немедленно арестовать его. Вместе с окольничим пострадали некоторые «старые» дворяне, находившиеся при нем. В их числе был брянский «выборный» дворянин Афанасий Федорович Зиновьев. В начале своей карьеры Зиновьев возглавлял сторожевую станицу на южных границах, позже выполнял дипломатические поручения в Крыму, служил головой в стане у царя Бориса.[33] Зиновьева и других дворян подвергли наказанию за то, что они не «посягали» на воеводу, иначе говоря, не донесли на него. Конрад Буссов, имевший личные счеты с Бельским, утверждал, будто самозванного царев-борисовского «царя» увезли в столицу в регалиях, какие приличествуют не государю, а негодному бунтовщику.[34] Что имел в виду Буссов — колодки или шутовский наряд, трудно сказать.

Санкции против Бельского были осуществлены не позднее весны 1600 г., так как между февралем и апрелем названного года Разрядный приказ назначил главным воеводой в Царев-Борисов окольничего князя Андрея Ивановича Хворостинина.[35]

Бельский обладал огромным опытом политических интриг и был едва ли не самым коварным и изворотливым противником Бориса. Его привезли в Москву в трудное для династии время.

В конце 1599 г. царевич Федор известил монахов Троицко-Сергиева монастыря о том, что его отец недомогает и не сможет прибыть на богомолье.[36] В 1600 г. здоровье Бориса резко ухудшилось. Польские послы, прибывшие в Москву осенью 1600 г., записали в дневнике, что русским властям не удалось сохранить в тайне болезнь царя и в городе по этому поводу поднялась большая тревога. Для обсуждения сложившейся ситуации была спешно созвана Боярская дума, после чего Бориса по его собственному распоряжению отнесли на носилках из дворца в церковь, чтобы показать народу, что он еще жив.[37]

Польским послам пришлось задержаться в Москве. Причиной тому, отмечал Я. Маржарет, была болезнь Бориса.[38] Она тянулась очень долго. После заключения перемирия в марте 1602 г. Борис не смог проститься с польскими послами «за болезнью».[39]

В виду близкой кончины Бориса возобновление борьбы за трон казалось неизбежным. Польские послы, наблюдавшие развитие кризиса, утверждали, будто у Годунова очень много недоброжелателей среди подданных, число строгостей против них растет ото дня ко дню, но строгости не спасают положение. «Не приходится сомневаться, — писали поляки, — что в любой день там должен быть мятеж».[40]

Последующие события показали, что наибольшую угрозу для неокрепшей династии, как и прежде, таят в себе притязания бояр Романовых. По сравнению с худородным Годуновым Романовы имели несравненно больше прав на трон в качестве ближайших родственников — двоюродных братьев последнего царя из династии Калиты.

Боярин Никита Романович много десятилетий управлял земщиной и успел снискать большую популярность в народе. Сыновья Никиты Романовича Федор с братьями, по крайней мере, отчасти унаследовали его славу.

В думе сидели бояре Федор и Александр Никитичи, окольничий Михаил Никитич Романовы. Их ближайшими родственниками и сторонниками были бояре: князь Борис Камбулатович Черкасский, князь Иван Васильевич Сицкий, князь Федор Шестунов, знатные дворяне князь Александр Репнин, Карповы и пр.[41]

За время царствования Ивана Грозного и его сына Федора Романовы приобрели огромные вотчины и стали богатейшими землевладельцами своего времени. Известно, что двое братьев Александр и Василий получили в наследство от отца городище Романово и острожек Скопин.[42] Федору Никитичу и его братьям принадлежали десятки крупных сел в Московском, Коломенском, Костромском, Юрьев-Польском и других уездах.[43] Согласно «земляному» боярскому списку 1613 г., за Иваном Никитичем Романовым числилось 4626 четвертей «старых вотчин».[44] К тому времени семья Романовых сохранила лишь остатки былых земельных богатств.

В Москве Никитичи имели большое подворье на Варварке подле Кремля. Двор напоминал небольшую крепость.

Борис Годунов обвинил бояр Романовых в заговоре с целью уничтожения царской семьи и захвата короны. Очевидец событий К. Буссов записал, что братья Никитичи Искали подходящего случая, чтобы извести Бориса ядом, но они были преданы своими собственными людьми.[45] Близкий к Романовым Исаак Масса утверждал, будто душой антигодуновского заговора была боярыня Ксения Ивановна Шестова-Морозова, жена Федора Никитича. Ее замыслы разделял Александр Никитич, тогда как Федор Никитич занял более осторожную позицию. Заговорщики советовались, как бы им извести царскую семью. Стремясь оправдать Романовых, И. Масса, допустил явное противоречие. Повествуя о расправе над Романовыми, он старательно подчеркнул, будто сведения о злоумышлении А. Романова, К. Шестовой и других были основаны на ложном свидетельстве нескольких негодяев, действовавших по наущению Годунова.[46]

Русские летописи, составленные в окружении Федора (Филарета) Никитича Романова, называют имя главного доносчика, погубившего Романовых. Сам дьявол, по рассказу летописца, подучил боярского холопа Бартенева предать своего господина Александра Никитича: «Потом же вложи враг в раба в Олександрова человека Никитича во Второво Бартенева, той же Второй бяше у Александра Никитича казначей».[47]

Бартеневы принадлежали к дворянскому сословию и владели небольшими вотчинами. С государевой службы второй Бартенев поступил во «двор» к Федору Никитичу, а затем получил место казначея у Александра Никитича. В соответствии с законами о холопах Бартенев после нескольких лет добровольной службы у Никитичей должен был дать им на себя служилую кабалу.

Летописец определенно указывает на то, что Бартенев предал господ по собственному почину. Явившись с доносом к окольничему Семену Годунову, возглавлявшему сыскное ведомство, казначей договорился с ним обо всех последующих действиях. Семен будто бы сам вручил предателю мешочек с волшебными корешками, который тот принес на двор к Романовым и спрятал в «казну» своего господина.[48]

Сохранившийся отрывок дела о ссылке Романовых подтверждает свидетельство летописца о том, что они стали жертвами колдовского процесса. Пристав, сопровождавший Василия Никитича Романова в ссылку, сказал ему однажды: «Вы, злодеи изменники, хотели достать царство ведовством и кореньем».[49]

Русские источники не содержат точных указаний насчет времени падения Романовых. Из иностранцев лишь Исаак Масса отметил, что розыск об их измене начался в ноябре 1600 г.[50] Его сведения отличаются достоверностью.

Наиболее подробные сведения о расправе Бориса с боярской оппозицией заключает в себе «Дневник» польского посольства в Москву. Его автором был третий посол Г. Пелгжимовский, составивший сначала прозаический, а затем рифмованный рассказ о пребывании в Москве в 1600–1601 гг. Текст дневника в прозе сохранился в виде отдельных отрывков.[51] Один из фрагментов «Дневника» хранится в Государственном архиве в Вене. Ф. П. Аделунг снял с него копию, которая находится в настоящее время в Рукописном отделе ГПБ им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.

Наибольший интерес представляет дневниковая запись, датированная 26 октября (2 ноября) 1600 г.

«Этой ночью, — записал один из членов посольства, — его сиятельство канцлер сам слышал, а мы из нашего двора видели, как несколько сот стрельцов вышли ночью из замка (Кремля. — Р.С.) с горящими факелами, и слышали, как они открыли пальбу, что нас испугало». Польские послы наблюдали за нападением правительственных войск на подворье Романовых. «Дом, в котором жили Романовы, — продолжал автор дневника, — был подожжен; некоторых (опальных. — Р.С.) он (Борис. — Р.С.) убил, некоторых арестовал и забрал с собой…»[52]

Обвинения в колдовстве послужили не более чем поводом к гонениям на Романовых. Подлинные же причины санкций были значительно глубже. Болезнь Бориса возродила призрак династического кризиса. В такой обстановке любые действия вождей оппозиции в Боярской думе внушали подозрения властям. Бельский открыто добивался популярности в армии, Романовы собрали в столице многочисленную вооруженную свиту. В случае смерти Бориса такие меры были чреваты серьезными политическими осложнениями.

Польские послы потратили немало усилий на то, чтобы установить причины опалы Романовых. Собранная ими информация особенно интересна потому, что она исходила от людей, симпатизировавших родне царя Федора. «Нам удалось узнать, — читаем в польском дневнике, — что нынешний великий князь (Борис. — Р.С.) насильно вторгся в царство и отнял его от Никитичей-Романовичей, кровных родственников умершего великого князя. Названные Никитичи-Романовичи усилились и, возможно, снова предполагали заполучить правление в свои руки, что и было справедливо, и при них было достаточно людей, но той ночью великий князь (Борис) на них напал».[53]

Дневниковая запись раскрывает подлинные причины гонений на братьев царя Федора. Тяжелая и продолжительная болезнь Годунова подала Романовым надежду на то, что они вскоре смогут вновь вступить в борьбу за обладание короной. Малолетний наследник Бориса имел совсем мало шансов удержать трон после смерти отца. Новая династия не укоренилась, и у больного царя оставалось единственное средство ее спасения. Он должен был устранить с политической арены главных претендентов на корону. Летописцы из ближайшего окружения Федора Никитича прекрасно понимали это обстоятельство. Объявив опалу на Романовых, отметили ойи, Борис рассчитывал «досталной корень царской известь», извести «последнее сродствие» законных государей Ивана Грозного и Федора Ивановича.[54] Летописец забыл упомянуть, что Романовы, настаивая на своих правах «царского» происхождения, готовились свергнуть выборную земскую династию, что и явилось причиной гонений на них.

В деле Романовых можно заметить странное несоответствие. В покушении. на жизнь царя власти обвинили Александра Романова, гонениям же подвергся большой круг лиц. Изгнание из думы всех родственников и приверженцев Романовых подтверждает предположение о том, что Годуновы искали способ раз и навсегда покончить с их попытками предъявить свои права на трон.

Дело Романовых и Бельского явилось закономерным завершением борьбы за трон, продолжавшейся после Земского собора 1598–1599 гг.

Для суда над Никитичами дума выделила особую комиссию во главе, с окольничим Михаилом Глебовичем Салтыковым. Ему царь поручил дело, которое должно было послужить отправным пунктом суда над оппозицией. Естественно предположить, что именно Салтыкову пришлось руководить штурмом подворья Романовых, когда те отказались допустить царских посланцев для проведения обыска.

После ареста братьев Романовых власти поручили рассмотреть дело духовенству и боярам. Как и во все трудные минуты, Борис прибегнул к помощи верного ему патриарха. По этой причине судебное разбирательство проводилось не в помещении думы, а на патриаршем дворе. Туда явились Михаил Салтыков с членами комиссии и в присутствии арестованных Никитичей выложили на стол главную улику — мешок с волшебными корешками. Боярину Александру Романову была устроена очная ставка с его казначеем Бартеневым.

Никто не посмел поднять голос в защиту опальных. Напротив, все спешили выразить преданность Борису, чтобы отвести от себя подозрения в измене. «Бояре же многие, — записал летописец, — на них (опальных Никитичей. — Р.С.) аки зверие пыхаху и кричаху».[55] Романовы были ошеломлены нападками тех, кто многие годы заседал с ними в думе. Будучи в ссылке, Федор Романов с горечью говорил: «Бояре-де мне великие недруги, искали-де голов наших, а ныне-де научили на нас говорити людей наших, а я-де сам видел то не одиножды».[56]

Того же мнения придерживались и его братья. Василий Романов сказал однажды в присутствии пристава: «Погибли, деи, мы внапрасне, ко государю в наносе, от своей братьи бояр».[57]

Годуновы щедро вознаградили тех, кто помог им расправиться с Никитичами. Михаил Салтыков тотчас после суда получил боярство. Князь Петр Иванович Буйносов-Ростовский, распоряжавшийся «на опальном дворе» Романовых, был вскоре произведен из думных дворян в бояре. Глава сыскного ведомства Семен Никитич Годунов также получил боярство.

Имеются основания полагать, что власти произвели общий розыск об измене Романовых и Богдана Бельского. Осведомленный современник дьяк Иван Тимофеев прямо утверждал, что дело Романовых явилось прямым продолжением расследования о заговоре Бельского. В свойственной ему замысловатой манере дьяк писал, что в желании «царства» были обвинены не один Бельский, «но и ины с ним в тождество единомыслие ему приплетоша, и сих такожде… по странах развея».[58] Тимофеев, без всяких сомнений, имел в виду бояр Романовых, хотя из осторожности и не называл их имени.

Нет ничего удивительного в том, что наиболее опасные из противников Бориса старались объединить свои силы в преддверии переворота.

Власти сделали все, чтобы сведения о распрях в Боярской думе остались неизвестными иноземцам. Приставы старались всячески затруднить послам общение с московскими жителями. Волей-неволей полякам пришлось питаться слухами. Вскоре после разгрома романовского подворья по столице распространился слух о казни главных заговорщиков. В посольском дневнике этот слух отразился в виде следующей записи: «…через десять дней Второй Романович (Александр Никитич. — Р.С.) и князь Бинский (Богдан Бельский. — Р.С.) приняли смерть».[59]

Толки, подслушанные поляками, очень точно указывали имена двух главных обвиняемых в деле о покушении на жизнь и власть царя. Сведения об их смерти оказались однако неверными.

Борис долго колебался и медлил, прежде чем вынес решение о наказании виновных. Розыск об измене Бельского начался не позднее весны 1600 г., а его наказание, такой осведомленный современник, как Конрад Буссов, отнес к 1602 г.

Сообщая о судьбе Бельского, Иван Тимофеев отметил, что его не только лишили сана («славы»), но и предали позорному наказанию, каковому в соответствии с «градскими законами» подвергались «злодеи», разбойники и «мытари». После торговой казни Бельский претерпел новые унижения: «…и ина безчеснейшая поругания и срамоту ему… наложиша и в места дальная поточен бысть».[60] Конрад Буссов раскрыл смысл показаний московского дьяка. В дни болезни Борис приблизил к себе шотландского капитана Габриэля, человека бывалого и кое-что смыслившего в медицине. Пока из Германии не прибыли выписанные для царя врачи, Габриэль «за неимением лучшего был назначен лейб-медиком Бориса».[61] В дни суда над Бельским Габриэлю пришлось взять на себя несвойственные доктору функции.

Шотландец осуществил казнь, специально придуманную для Бельского. Он вырвал ему всю его густую и длинную бороду, служившую по народным понятиям символом чести.[62] В конце концов Бельского решили сослать, по одним сведениям, в Сибирь, по другим — «на Низ (в понизовные волжские города. — Р.С.) в тюрьму».[63]

Бельский был связан с правящей династией узами родства, потому опала на него носила, по-видимому, персональный характер. Младший сын окольничего Постник был послан на службу в Сибирь.[64] Но и он и его брат Иван сохранили свои обширные поместья в Вязьме и продолжали нести государеву службу.

Был ли Бельский в Сибири, трудно сказать. Достоверно известно, что длительное время опального держали в ссылке в его нижегородском имении. В конце 1602 — начале 1603 г. приставом у Бельского числился видный нижегородский дворянин Василий Анучин.[65] Годуновы не спешили с возвращением опального в Москву. В описи царского архива упомянут документ — «столп 112-го году, как сослан был Богдан Бельской в село Никольское, и был у нево в приставех Ондрей Ржевский да Василии Онучин».[66] Как видно, Бельского держали в деревне вплоть до 1603–1604 гг. (7112).

Подвергнув Бельского унизительным публичным наказаниям, власти стремились скомпрометировать его в глазах дворянства и столичного населения. По-видимому, Годуновы считали зачинщиком тайной интриги Бельского деятеля старшего поколения. Молодые Романовы признавали авторитет Бельского и выражали исключительное уважение к его политическим суждениям. Федор (Филарет) Романов считал, что в думе у царя Бориса не осталось умных и «досужих» людей, способных решать дела государства. Потому, говорил Филарет, «не станет, де, их дело никоторое, нет, де, у них разумново, один, де, у них разумен Богдан Бельский к посольским и ко всем делам добре досуж».[67]

Власти избавили Романовых от публичных унижений, считаясь с их популярностью в столице. И все же эту опальную боярскую семью постигло наказание, куда более суровое, чем наказание Бельского.

Федора Романова насильственно постригли в монахи и в сопровождении пристава стрелецкого головы Ратмана Дурова отправили в заточение на север в Антониев Сийский монастырь. Жену опального боярина Ксению Шестову отправили в тюрьму в глухие места — Заонежские погосты. Тещу Марию Шестову-Морозову постригли в монахини в девичьем монастыре в Чебоксарах. Для «бережения» к ней приставили сына боярского Никиту Трусова.[68]

Пострижение Федора (Филарета) Романова свидетельствовало о том, что у Годунова не было намерения физически устранить главного из своих соперников. Монашеский куколь отнял у Филарета шансы на обладание троном: расстрига не мог одеть на себя корону. Тем самым главная цель была достигнута.

Братья Федора были разосланы по тюрьмам в разные места: боярин Александр — в Усолье-Луду на побережье Ледовитого океана (Студеного моря), окольничий Михаил — в Ныробскую волость под Пермь, Иван и Василий — в Пелым за Урал. Малолетних детей Федора Никитича вместе с их теткой Анастасией Никитичной и семьей Александра Никитича сослали на Белоозеро и там заточили в тюрьму.

Боярин князь Борис Камбулатович Черкасский с женой и младшими детьми также оказался на Белоозере под стражей. Его старшего сына князя Ивана отправили в ссылку в Сибирь.

Князя Ивана Васильевича Сицкого, бывшего главным воеводой в Астрахани, заковали в «железа» и вместе с женой и сыном Василием привезли в Москву, Боярина постригли в монахи и определили в Кожеозерский монастырь, его жену также одели в монашеское платье и поселили неподалеку от мужа. Князь Василий Сицкий был посажен в тюрьму.

Свояк Романовых князь Александр Репнин, находившийся на воеводстве в Иранском городе, был отправлен в ссылку в Уфу.[69]

Подлинные документы по поводу ссылки, сохранившиеся в отрывках, позволяют установить, какими были условия содержания опальных в местах ааточения. Даже те ссыльные, которые не имели думного чина, получили разрешение взять с собой по «детинке» из числа своих дворовых холопов. Холоп прислуживал господину в пути, а затем в тюрьме. Тюрьмой для опального служил двор с рядом хозяйственных построек, предназначенных для обслуживания тюремного сидельца. Пристав, сопровождавший в ссылку младшего из братьев Романовых, получил приказ выстроить для него двор вдали от посада и проезжей дороги. Инструкция предписывала приставу провести все необходимые работы: «двор поставить…а на дворе велеть поставить хором две избы, да сени, да клеть, да погреб и около двора (чтобы — Р.С.) была городба».[70]

В клети и погребе хранились продукты и снедь. Осужденные получали достаточный корм. Так, Василий Романов получал в день «по колачу да по два хлеба денежных; да в мясные дни по две части говядины да по части баранины; а в рыбные дни по два блюда рыбы, какова где лучится, да квас житной». В стране был голод, и казна выделяла деньги для опальных с учетом дороговизны. На содержание младшего Романова была израсходована крупная для того времени сумма в 100 руб. Несмотря на все это, некоторые ссыльные, включая Василия Романова, погибли в местах заточения. Современники подозревали, что их казнили по тайному приказу Бориса Годунова. Близкий к Романовым летописец рассказывал о гибели ссыльных, следуя одной и той же несложной схеме: стрелецкий голова Леонтий Лодыженский, будучи приставом у боярина Александра Романова, удушил своего пленника по воле Бориса, Тимоха Грязной «удавиша» боярина Сицкого с женой, Роман Тушин «удавиша» окольничего Михаила Романова, приставы Смирной Маматов и Иван Некрасов «удавиша» Василия Романова и пр.[71]

Подлинные причины гибели ссыльных были, по-видимому, иными. Розыск об измене Романовых продолжался не менее полугода. Арест и ожидание казни могли сломить даже крепких физически людей. По некоторым сведениям, Романовых и их племянника князя Ивана Черкасского не раз приводили к пытке. Утратив разом высокое положение, власть, земли, некоторые из этих людей оказались на краю гибели, не покидая Москвы.

Первыми жертвами царского гнева стали опальные, принадлежавшие к старшему поколению. Боярин князь Ф. Шестунов умер в Москве «у себя на дворе в опале» еще до того, как Никитичей постигла «напасть», т. е. арест и ссылка.[72] Боярин князь Иван Сицкий принадлежал к тому же поколению, что и Шестунов. После осуждения он прожил очень недолго, хотя содержали его не в тюрьме, а в монастыре. Боярин Борис Черкасский, будучи в ссылке на Белоозере, разболелся старой болезнью. От «камчуга» его живот распух, и вскоре он умер.[73]

«Новый летописец» именовал пристава Смирнова Маматова не иначе как «окаянным» и приписывал ему тайную расправу с Василием Романовым. В действительности Маматов был приставом у Ивана Романова. Последний был человеком больным, несмотря на свою молодость (он болел «старой» болезнью: рукой не владел и на ногу немного прихрамывал). И все же Маматов сумел доставить его в Сибирь живым. Что касается Василия Романова, то его Маматов принял от другого пристава Ивана Некрасова в Пелыме «больна, токо чють жива».[74]

В источниках путь Василия Романова в Сибирь описан в подробностях. Стрелецкий сотник Некрасов получил наказ вести его «бережно, чтоб он с дороги не ушел и лиха никакого над собою не сделал». Приставу вручили железные кандалы, предоставив ему право использовать их в случае надобности. Пока арестованного везли в струге по Волге, он пользовался некоторыми послаблениями. Однако Романов, по словам пристава, как-то выкрал у него ключ от цепи и бросил его в Волгу. Опасаясь побега, Некрасов тотчас заковал колодника в цепь. В мае 1601 г. Романов благополучно добрался до Яранска, где пробыл шесть недель. После передышки ссыльного отправили дальше в Сибирь. Две с половиной недели пристав и арестант шли пешком, «только на подводах везли запасишко свое». На переходах пристав снимал с опального цепи, а на ночь снова ковал в железа. Наступила глубокая осень, ударили морозы. В таких условиях пришлось преодолеть уральские горные перевалы. Не выдержав трудного пути, Василий разболелся, и Некрасову пришлось везти его в санях «простого» (без цепей). Трудное путешествие продолжалось почти 4 месяца.

Власти позволили Василию жить в одних хоромах с братом Иваном Романовым. На всякий случай приставы приковали братьев на цепь в разных углах избы, тут же послав донесение в Москву. В ответ дьяки составили черновой наказ с повелением расковать Ивана и Василия и позволить им «в избе и во дворе ходить по своей воле». В беловом варианте последние слова были вычеркнуты и заменены приказом беречь Романовых крепко, чтобы они «з двора не ходили».[75] Руководители сыскного ведомства в Москве явно старались снять с себя ответственность за смерть ссыльных. Узнав о болезни Василия Романова, Семен Годунов поспешил заявить, будто по государеву наказу «ковать» ссыльных в цепи было не велено и что приставы «воровали», действуя «мимо государева наказу». 15 января 1602 г. Борис отдал распоряжение расковать Романовых, но его приказ пришел в Сибирь с запозданием. Перед смертью с Василия сняли кандалы. Брату Ивану позволили сидеть у постели больного. Причастившись у священника, опальный умер 15 февраля 1602 г. Похоронили его после отпевания в местной церкви.

В марте 1602 г. Борис, узнав о смерти Василия Никитича, велел перевезти Ивана Романова из Сибири в Уфу.[76] Однако Маматов не смог это выполнить из-за болезни опального. 8 мая 1602 г. пристав уведомил царя, что «изменник государев» разболелся «старою своею черною болезнью, рукою и ногою не владеет и язык ся отнял, лежит при конце».[77] Как только Ивану Никитичу несколько полегчало, Маматов немедленно повез его в Уфу. С дороги пристав отписал в Москву, что «изменник» быстро поправляется: «… везучи, язык у него появился, рукою стал владеть … а сказывает сердце здорово, ест довольно».[78]

Обширная переписка между московскими властями и приставами обнаруживает подлинные причины гибели ссыльных. Опальных везли за тысячи верст в Сибирь, либо на берег Студеного моря по бездорожью, нередко в тяжких цепях. Приходится удивляться не гибели осужденных «изменников», а тому, что некоторые из них уцелели.

Смерть нескольких ссыльных произвела тягостное впечатление в столичных кругах, напомнив боярам о временах Грозного. Власти пытались исправить положение. К лету 1602 г. Борис окончательно оправился от болезни. Кризис утратил остроту. В таких условиях Годунов счел возможным освободить из ссылки уцелевших «изменников», а затем объявил об их возвращении на государеву службу. Подобное решение имело свой политический смысл. Годунов желал убедить страну в том, что его раздор с влиятельными боярскими семьями на этом закончен.

25 мая 1602 г. власти распорядились освободить Ивана Романова и князя Ивана Черкасского и везти их в Нижний Новгород «на государеву службу».[79] 17 сентября опальным была объявлена милость: царь велел вернуть их ко двору в Москву.[80] Опасаясь излишнего рвения, власти объяснили приставам, что Романова следует везти в столицу, сообразуясь с его здоровьем.

Опальные князья Сицкие также были освобождены из тюрем и получили назначение на службу в понизовные города.[81] Однако их отъезд из мест заключения не был столь благополучен, как переезд Романова. Старший сын опального боярина князь Василий Иванович Сицкий не вынес путешествия в телеге. Его здоровье оказалось настолько подорванным ссылкой, что он умер в дороге, не добравшись до Москвы. Его кончину тут же приписали злому умыслу Годуновых.[82]

Летом 1602 г. власти объявили о прощении вдов и детей опальных бояр. Согласно царскому наказу, вдова Бориса Черкасского с дочерью и вдова Александра Никитича были освобождены из заточения и увезены на житье в бывшую вотчину Романовых село Клинцы под Юрьевом-Польским.

По случаю болезни старой боярыни Черкасской Борис сделал выговор приставу Д. Жеребцову за то, что тот стеснял опальных в питании. Приставы получили наказ содержать опальные семьи в полном довольстве. Как и в случае с В. Романовым, царь Борис сложил всю ответственность за притеснения опальных на своих доверенных агентов-приставов, якобы действовавших не по указу, а «своим воровством и хитростью».[83] В ноябре 1602 г. опальный Федор (Филарет) Романов сказал своему приставу: «Государь-де меня пожаловал, велел мне повольность дать».[84] Условия содержания опального в монастыре были в самом деле смягчены. Ему позволили часто покидать келью и стоять «на крылосе». Борис велел снабдить Романова новой одеждой и «покой всякой к нему держати». Но он и не помышлял о. прощении Филарета и возвращении его в Москву.

«Дело» Романовых, возможно, отразилось на положении великого князя Симеона Бекбулатовича. Симеон был давно не у дел. Позже он подвергся прямой опале. Власти не забыли того, что Романовы и Бельский пытались посадить Симеона на трон, чтобы расстроить коронацию Бориса. Вскоре после суда над Романовыми решился вопрос о браке датского герцога Ганса с царевной Ксенией Годуновой. В соответствии с условиями брачного контракта Борис Годунов обязался выделить герцогу в удел «великое княжество Тверское».[85] Чтобы закрепить Тверской удел за герцогом и его семьей, Годунов должен был окончательно изгнать с его территории Симеона, почти четверть века носившего титул «великого князя Тверского».

По словам московских летописцев, Симеон лишился удельного княжества еще при царе Федоре: «… не бяше уже на уделе во Твери, сведоша его в село Кушалино …»[86] В присяге на имя Бориса Годунова в 1598 г. «царь Симеон Бекбулатов» именовался без великокняжеского титула.[87] Правительство начало с того, что свело Симеона в его вотчину волость Кушалино, а закончило тем, что отписало эту обширную волость в казну. Опись царского архива 1626 г. упоминает следующий документ: «Столпик, а в нем ссылка великого князя Семиона Бекбулатовича … в село Кушалино со 111-го по 113-й год …»[88]

Кушалинская волость перешла во владение Большого дворца. Для управления ее туда прибыли дворцовые приказчики. Возможно, что все эти перемены сопровождались какими-то осложнениями. Во всяком случае, некоторые из кушалинских «мужиков» были отправлены в Сибирь, а «опальная рухлядь» отписана в казну.[89] Конфискация вотчины свидетельствовала о том, что власти предъявили Симеону достаточно серьезные обвинения. Тем не менее местом его ссылки стали не сибирские города и не северные погосты, а его собственные недавние владения. Условия ссылки были почетными. Симеон жил в Кушалине в окружении своего «двора». Штат двора включал 2 дворян, 2 подьячих и прочих «дворовых людей», получавших на содержание 65 руб. из Дворцового приказа.[90]

Подобно Филарету, Симеон получил послабления, но ему не разрешили вернуться в Москву. Годунов нашел время, чтобы написать ему утешительное послание. Государь обещал, что на свой день рождения он пожалует ссыльного и даст ему свободу.[91] Однако обещание осталось невыполненным. Сколько бы мягкими не были гонения на служилого «царя», они дали почву для слухов, порочащих Годунова. Ослепший от старости Симеон сам жаловался Я. Маржарету, будто лишился зрения из-за Бориса, приславшего ему отравленного вина.[92] В русских летописях то же обвинение приобрело мистический оттенок: царь якобы ослепил Симеона с помощью некоей «волшебной хитрости».[93]

«Дело» Романовых и Бельского побудило власти произвести перемещения в среде высшей приказной бюрократии. После отставки Андрея Щелкалова пост главного дьяка «канцлера», по выражению иностранцев, перешел к его брату Василию. Некогда Щелкаловы оказали большие услуги Борису Годунову. Именно они вместе с Никитой Романовым помогли Годунову избежать отставки и утвердиться у власти. Позже между правителем Борисом и могущественными дьяками возникли трения, приведшие к падению Андрея Щелкалова. В период междуцарствия Василий Щелкалов поначалу выступал на стороне Боярской думы, считая, что дело Годунова проиграно. Именно он предложил народу от имени главных бояр ввести в стране боярское правление. Вслед за тем Щелкалов поспешил поддержать победившую партию Годуновых. В награду Борис сохранил за ним все его чины.

Ко времени ареста Романовых осенью 1600 г. Василий Щелкалов еще стоял во главе Посольского приказа. Но, по наблюдению Б. Н. Флори, он не играл существенной роли в происходивших тогда ответственных переговорах с литовскими, на затем шведскими послами.[94] Главным оратором на переговорах с русской стороны выступил преданный Борису дьяк А. И. Власьев, не имевший даже думного чина. К февралю 1601 г. Власьев стал думным дьяком Посольского приказа, а к маю — июню Василий Щелкалов окончательно впал в немилость и лишился власти.[95] Дьяк Иван Тимофеев, близко знавший Щелкаловых, утверждал, будто Борис подверг опале не только Андрея, но и Василия: «…обоих, якоже зверь некий обратився навспять, зубы своими угрызну». Василий Щелкалов испытал «бесчестное житье» и «отъятие» имения.[96] Если Щелкалов в самом деле подвергся опале и лишился имущества, то опала, во всяком случае, оказалась непродолжительной. Спустя три года дьяк вновь владел своими обширными вотчинами. В первом походе против самозванца, в 1604 г., Щелкалов смог выставить в поле более полусотни вооруженных холопов.[97] Этот факт дает наглядное представление о его земельных богатствах.

Главой приказной администрации фактически стал Афанасий Власьев, получивший чин думного дьяка от Бориса всего лишь двумя годами ранее.[98]

По некоторым сведениям, опалы Бориса затронули Пушкиных. Глухое указание на это дает одна из Разрядных книг частной редакции: «Послал царь Борис в Сибирь Пушкиных Остафья с братьею за опалу, что на него доводили люди его Филипка да Гришка».[99] В 1601 г. думный дворянин Евстафий Пушкин в самом деле выехал в Сибирь, но не в качестве опального, а как второй воевода главного сибирского города Тобольска. Там Пушкин вскоре же умер. Борис тотчас же пожаловал в думные дворяне брата Евстафия Ивана Большого Михайловича.[100]

Упомянутая выше Разрядная книга сообщает, что царь раскручинился на младших братьев Евстафия — Леонтия и Ивана Меньшого Пушкиных, «поместья и вотчины у них велел отписать, а животы распродать», самих же послал в Сибирь.[101] Подлинные боярские списки полностью опровергают эти сведения. В 1602–1603 гг. младшие Пушкины сохраняли свои поместья в Бежецком Верху. Леонтий Пушкин в те же годы ловил разбойников.[102]

Критический анализ источников, таким образом, не подтверждает мнения о гонениях на Пушкиных.

Бывший опричник Борис действовал в отношении противников совсем не так, как действовал Грозный. Тем не менее расправами он немало скомпрометировал себя в глазах современников. После воцарения Романовых летописцы не жалели красок, чтобы расписать злодейства Бориса и представить членов опальной семьи в ореоле мученичества. На самом деле меры Годунова весьма мало напоминали террористические методы управления Ивана IV. Как политик Борис оказался много выше своего предшественника и даже в критические моменты не прибегал к погромам, резне и кровопролитию.

Политический кризис 1600 г. оказался кратковременным. Борису удалось потушить мгновенно вспыхнувший конфликт и стабилизировать обстановку в то самое время, когда на страну обрушились тяжкие испытания.

Глава 2

«Земская» политика Бориса Годунова

В начале XVII в. Россия пережила трехлетний голод. Бедствие оказало значительное влияние на развитие кризиса в русском обществе. Проблема «великого голода» получила отражение в историографии.[1] В последние годы В. И. Корецкий подверг эту проблему специальному исследованию.[2] Однако некоторые вопросы нуждаются в дополнительном рассмотрении.

Исследование вековых колебаний климата показывает, что самое значительное похолодание в Европе (за последнюю тысячу лет) падает на начало XVII в.[3] В странах с более благоприятными почвенно-климатическими условиями и высоким для своего времени уровнем агрикультуры отмеченные колебания не привели к серьезным экономическим последствиям. Однако в ряде стран северной и восточной Европы похолодание вызвало подлинную аграрную катастрофу. Лето 1601 г. было холодным и сырым. На огромном пространстве от Пскова до Нижнего Новгорода дожди лили, не прекращаясь, более двух месяцев. Хлеба «замокли» на полях и не созрели. Урожай был окончательно погублен ранними морозами, грянувшими в конце лета. Поля оказались занесены глубоким снегом. После суровой зимы наступила теплая весна 1602 г., но посреди весны вернулись морозы, побившие рожь «на цвету». Лишившись семенных фондов, крестьяне засеяли поля «зяблыми» семенами, что привело к недороду в 1603 г.

После первого неурожая цены на хлеб поднялись до 1–2 руб. за четв., к концу голода — до 3–4 руб. за четв. По данным Хронографа редакции 1617 г., до Смуты рожь продавали по 3–4 коп. за четв. Приняв эти данные как исходные, В. И. Корецкий заключил, что во время голода цены «возросли в 80–120 раз!»[4] Однако надо иметь в виду, что данные Хронографа носят случайный характер. Как показал А. Г. Маньков, устойчивое повышение хлебных цен произошло уже во второй половине XVI в. На протяжении 1594–1597 гг. власти Новгорода продавали конфискованную рожь по цене, равной 30 коп. за четв.[5] По сравнению с названной средней ценой рожь вздорожала в годы голода в 10 раз, по сравнению с дешевыми ценами — еще больше. Любопытные сведения о ценах сообщают служилые иноземцы Я. Маржарет и К. Буссов, владевшие поместьями в центральных уездах и осведомленные насчет хлебной торговли. По словам Я. Маржарета, мера ржи, стоившая прежде 15 солей (около 6 коп. — Р.С.), в годы голода продавалась почти за 20 ливров или за 3 руб.[6] Хлебные цены, писал К. Буссов, держались на высоком уровне до 1604 г., когда кадь ржи продавали в 25 раз дороже, чем в обычное время.[7] Таким образом, и Маржарет, и Буссов одинаково, считали, что хлеб подорожал примерно в 25 раз.

Начиная с весны 1602 г. население стало массами гибнуть от голода. Люди поедали кошек и собак, мякину и сено, коренья и траву. Отмечены были случаи людоедства. В городах не успевали подбирать мертвые тела. На сельских дорогах трупы становились добычей хищных зверей и птиц.[8]

Некоторые современники пытались определить общее число жертв «великого голода» в России. Не позднее второй половины 1602 г. житель Важской земли записал на полях служебной Минеи за октябрь: «А людей от голоду мерло по городом и посадом и по волостем две доли, а треть оставалась».[9] Жителю разоренных северных мест казалось, что по всей стране вымерло две трети жителей.

На юге жить было легче, и здесь летописцы определяли число умерших в одну треть. Неизвестный житель Почепа записал: «Лета 7110 году 111 глад бысть по всей земли и по всему царству Московскому при благоверном царе Борисе Федоровиче всея Руси и при святейшем потриярхи Иеве и вымерла треть царства Московского голодною смертью».[10] Приведенные записи не заключают в себе никакой точной информации. Они запечатлели в себе лишь чувство ужаса очевидцев, пораженных масштабами бедствия.

Даже правительство не имело точных данных о числе умерших по всей стране. «Счисление» умерших систематически проводилось лишь в пределах столицы. Специально выделенные команды ежедневно подбирали трупы на улицах и хоронили в огромных братских могилах. Царь Борис велел обряжать мертвецов в казенные саваны, и приказные вели счет холсту, отпущенному из казны. «И за два лета и четыре месяца, — записал А. Палицын, — счисляюще по повелению цареву погребошя в трех скудельницах 127 000, толико во единой Москве».[11] Близкую цифру — 120 000 сообщает Я. Маржарет.[12]

В начале XVII в. население Москвы не превышало 50 000 человек.[13] Отсюда следует, что основную массу умерших составляли беженцы. Очевидцы засвидетельствовали тот факт, что в столице искали спасения голодающие из многих подмосковных городов и деревень.[14]

Борис Годунов занял трон вопреки воле аристократии. Он использовал раскол в Боярской думе и сумел опереться на Земский собор и столичное население. В годуновских «утвержденных» грамотах старательно проводилась мысль о том, что Борис был избран на трон соборными чинами и «всенародным множеством».[15] В речи по случаю коронации Годунов поклялся перед всем народом, что в его царстве не будет нищих.[16] В дальнейшем Борис не раз повторял, что готов поделиться с бедными последней рубашкой.[17] Податное население было на год освобождено от налогов. Финансовые меры Годунова клонились к тому, чтобы облегчить участь черных людей, сделать обложение более равномерным и справедливым, чтобы народу «впредь платить без нужи, чтоб впредь (всем. — Р.С.) состоятельно и прочно и без нужи было».[18] Доктрина всеобщего благоденствия получила отражение в дипломатической документации. Характеризуя деятельность Бориса Годунова, Посольский приказ подчеркивал, что новый царь «всероссийской земле облегчение и радость и веселие показал… всю Рускую землю в покое, и в тишине, и во благоденственном житии устроил».[19]

Накануне голода Годунов организовал систему общественного призрения, учредив богадельни в Москве. Чтобы обеспечить заработок нуждавшимся, царь приказал расширить строительные работы в столице.[20]

В годы «великого голода» доктрина общего благоденствия подверглась подлинному испытанию. Власти не жалели средств, чтобы помочь голодающим. Ежедневно на четырех больших площадях столицы чиновники раздавали беднякам в будний день по полушке, в воскресенье по деньге, т. е. вдвое. Как отмечали очевидцы, казна расходовала на нищих по 300–400 руб. и выше в день.[21] Иначе говоря, помощь ежедневно получали до 60–80 тыс. голодающих.

Аналогичные меры проводились в Смоленске, Новгороде, Пскове и других городах. «Мне известно, — писал Я. Маржарет, — что он (Борис. — Р.С.) послал в Смоленск с одним моим знакомым 20 000 руб.».[22] Таковы были масштабы казенных затрат на нужды «всенародного множества». Однако надо иметь в виду, что власти оказывали помощь преимущественно городскому населению. Льготы, предоставленные деревне, не шли ни в какое сравнение с благотворительностью в городах.[23] Крестьянские подати имели, столь важное значение для государственного бюджета, что власти не сочли возможным повторно отказаться от них, как то было сделано при коронации Бориса. Не располагая достаточными средствами, казна не пыталась прокормить миллионы голодающих крестьян.

Современники по-разному оценивали значение мер помощи голодающим. Исаак Масса, откровенно чернивший дела Бориса Годунова, считал, что раздача милостыни лишь усилила голод в Москве, ибо в столицу потянулся нуждающийся люд со всей округи. Сверх того, милостинные деньги попадали не в те руки: их разворовывали приказные и пр.[24] Совершенно иную оценку мерам Годунова дали русские летописцы, избежавшие предвзятого отношения. Один современник в таких выражениях описал положение дел в Москве: «А на Москве и в пределях ея ели конину, и псы, и кошки, и людей ели, но царскою милостынею еще держахуся убогии…»[25] Помощь голодающей бедноте в самом деле имела неоценимое значение.

Стремясь не допустить рост дороговизны в городах, правительство Годунова предприняло первую в русской истории попытку государственного регулирования цен. Осенью 1601 г. посадские люди Соль-Вычегодска обратились в Москву с жалобой на то, что местные торговцы подняли цены на хлеб до рубля за четверть и выше. 3 ноября 1601 г. царь Борис указал ввести в Соль-Вычегодске единую цену на хлеб, обязательную для всех. Государственная цена была вдвое меньше рыночной. Чтобы покончить со спекуляциями, указ вводил нормированную продажу хлеба. Запрещалось продавать в одни руки более 2–4 четвертей хлеба. Посадский «мир» получил право отбирать хлебные излишки у торговцев и без промедления пускать их в розничную продажу. Торговые люди, отказывавшиеся продавать хлеб по государевой цене, подлежали тюремному заключению и подвергались пятирублевому штрафу.

Правительство не желало прибегать к крайним мерам по отношению к богатым купцам, располагавшим крупными хлебными запасами. Наказание не лишало нарушителей торговой прибыли. Даже те люди, которые подлежали тюремному заключению, должны были получить всю выручку, полученную от продажи изъятого у них хлеба.

Блюдя интересы купеческих верхов, власти проявляли гораздо меньше снисхождения к мелким спекулянтам. Им грозила «торговая казнь», т. е. наказание кнутом.[26]

Некоторые современники высказывали мысль, что в такой обильной хлебом стране, как Россия, люди могли бы избежать неслыханных бедствий голода. По утверждению Исаака Массы, наличных запасов хлеба было больше, чем требовалось для прокормленйя всего народа в течение четырех лет голода, что эти запасы гнили от долголетнего лежания и не использовались владельцами даже для продажи голодающим.[27]

Возникает вопрос. Можно ли доверять показаниям подобного рода? Ответ на этот вопрос можно найти в монастырской документации. Монастыри были крупнейшими держателями хлебных запасов, а их хозяйственные книги сохранились сравнительно хорошо. На основании документов конца XVI — начала XVII в. Н. А. Горская обследовала «хлебный бюджет» нескольких монастырей и установила, что наибольшими хлебными излишками располагал Иосифо-Волоколамский монастырь. Подавляющую часть зерна монастырь получал с собственной запашки, часть его монахи пускали в продажу. В неурожайные годы Иосифо-Волоколамский монастырь либо имел минимальные излишки, либо закупал недостающий хлеб. После недорода 1590 г. келарь монастыря подсчитал, что ему потребуется на ближайший год 12 000 четв. ржи (на «обиход» монахам, ссуды крестьянам и проч.), тогда как в закромах имеется всего лишь 1982 четв.[28] При среднем урожае в 1599 г. монахи выделили на покрытие годовых нужд 7362 четв. ржи, после чего у них осталось 7792 четв. ржи из старых запасов и нового урожая, молоченной и немолоченной в кладях на полях. Подобным же образом расходовался овес и прочие яровые. Из 23 718 четв. на семена и монастырский обиход выделяли 13 594. В остатке оставалась меньшая часть «нового и старого жита». На полях в скирдах хранился овес из урожая 1596–1597 гг., но в общем запасе его доля была невелика.[29]

Кирилло-Белозерский монастырь принадлежал к числу крупнейших феодальных землевладельцев России. Его земли не отличались плодородием, и. необходимый хлеб монастырь получал в основном со своих крестьян. В 1601 г. наличные запасы ржи и овса в обители не превышали 30 тыс. четв. Ввиду неурожая на долю вновь собранного хлеба приходилось менее 12 тыс. четв. Ежегодный расход монастыря, учитывая поправку Н. А. Горской, составлял более 10 тыс. четв. ржи и овса. Таким образом, монахи имели в излишках столько Хлеба, сколько им надо было для удовлетворения собственных нужд в течение всего лишь двух лет.[30]

Накануне голода хлебные запасы Вологодского Спасо-Прилуцкого монастыря составляли 2834 четв. ржи и овса. Год спустя они сократились до минимума — 942 четв. Монахи вынуждены были начать закупки зерна.[31]

Современники имели все основания упрекать монахов, богатых дворян и купцов в том, что они спекулировали хлебом и обогащались за счет голодающего народа. Спекуляции отягощали бедствия населения. Но главная причина губительного голода в России в начале XVII в. была все же другая. Суровый климат, скудость почв, феодальная система земледелия мешали созданию таких запасов зерна в стране, которые могли бы обеспечить пропитание народу в условиях трехлетнего неурожая.

Недоброжелатель Годунова Исаак Масса утверждал, будто царь мог, но не повелел строжайшим образом, чтобы его знатные господа, монахи и прочие богатые люди, имевшие полные амбары хлеба, продавали свой хлеб. Сам патриарх, имея большой запас продовольствия, якобы объявил, что не хочет продавать зерно, за которое со временем можно выручить еще больше денег.[32] В литературе можно найти многократные ссылки на приведенные слова Массы. Однако их достоверность вызывает сомнения. Сочиненная Массой «патриаршая речь» проникнута торгашеским духом, характерным для голландского негоцианта, но не для Иова. Ближайший помощник Бориса не мог выступить как открытый сторонник, спекуляций, когда власти принимали все меры для обуздания хлебных спекуляций.

По словам Петра Петрея, Борис издал строгий приказ, чтобы землевладельцы продали ему хлеб за полцены.[33] Как писал К. Буссов, царь Борис воззвал к «князьям, боярам и монастырям, чтобы они приняли близко к сердцу народное бедствие, выставили свои запасы зерна и продали их несколько дешевле, чем тогда запрашивали…». Царские посыльные отправились во все концы страны, чтобы отписать в казну старый хлеб, хранившийся на полях в скирдах. Конфискованный хлеб отправляли в казенные житницы. Чтобы предотвратить массовую гибель бедноты, Годунов приказал «во всех городах открыть царские житницы и ежедневно продавать тысячи кадей за полцены».[34] (Очевидно, твердые государственные цены были вдвое меньше рыночных.) Правительство понимало, что одними указами невозможно покончить с дороговизной, и пыталось использовать экономические средства.

Торговля дешевым казенным хлебом могла бы стабилизировать хлебный рынок, если бы подъем цен оказался кратковременным. Но голод оказался куда более продолжительным, чем того ждали. Под конец бедствия достигли таких чудовищных масштабов, что власти были вынуждены признать свое бессилие и прекратили продажу дешевого хлеба и раздачу денег бедноте, чтобы не привлекать в города новые толпы беженцев.

Основной факт состоит в том, что в начале XVII в. правительство впервые в русской истории пыталось осуществить широкую программу помощи голодающему народу. Новые меры Борис старался обосновать с помощью новых идей. Как значилось в указе о введении твердых цен в Соль-Вычегодске, царь Борис «оберегает крестьянский (православный. — Р.С.) народ во всем», жалеет о всем «православном крестьянстве», ищет «вам всем — всего народа людям — полезная, чтоб… было в наших во всех землях хлебное изобилование, житие немятежное и невредимыи покои у всех ровно».[35]

Признание того, что не только верхи, но и низы общества — «всенародное множество» — имеют равное право («у всех ровно») на хлебное изобилие, благоденствие и покой, явилось одним из важных принципов «земской политики» Бориса Годунова.

Новые идеи в определенной мере отражали ту кризисную ситуацию, которая сложилась в государстве в начале XVII в. Страна стояла на пороге крупных социальных потрясений. Наиболее дальновидные политики чувствовали приближение катастрофы и пытались предотвратить ее.

Глава 3

Крестьянский вопрос

Нормы Юрьева дня, определявшие порядок выхода крестьян от феодальных землевладельцев, длительное время служили одним из главных регуляторов экономической жизни деревни. Особое значение этот регулятор приобретал в годы неурожая и голода. В Юрьев день крестьяне покидали владения, подвергшиеся наибольшему разорению. Право выхода давало бедствующему земледельцу последний шанс на то, чтобы избежать полного обнищания и деклассирования. Если собственный землевладелец не мог или не хотел предоставить «нужному» крестьянину льготу, подмогу деньгами, семенную ссуду, последний волей-неволей искал более состоятельного феодала, либо уходил на черносошные земли.

Бедствия начала XVII в. имели катастрофические последствия не только потому, что они были вызваны крупными стихийными бедствиями, но и потому, что деревня пережила первый большой голод в условиях отмены Юрьева дня.

В обстановке голода Борис Годунов в 1601–1602 гг. объявил о временном восстановлении Юрьева. дня. И. И. Смирнов подчеркивал элемент демагогии в крестьянской политике Годунова, предоставлявшего «мелким землевладельцам право увеличить крестьянское население своих поместий».[1] По мнению В. И. Корецкого, Годунов сделал важную уступку крестьянам и разрешил «крестьянский переход в среде мелких и средних помещиков», чтобы разрядить напряженную обстановку в стране. Но его меры не достигли цели: служилая мелкота была отдана на поток и разграбление своим более богатым соседям-помещикам, что обострило внутриклассовые и классовые противоречия в стране.[2]

Следует отметить два существенных момента. Во-первых, меры Годунова были в определенной мере связаны с провозглашенной им доктриной благоденствия «всенародного множества». Во-вторых, эти меры были обусловлены экономическими потребностями момента. В обстановке усиливавшегося день ото дня голода власти принуждены были вспомнить о Юрьеве дне, чтобы спасти деревню от полного разорения.

Крестьянский выход был возобновлен не во всем Русском государстве и не для всех категорий землевладения. Во владениях бояр, «больших» московских дворян, высшей приказной бюрократии, землевладельцев столичного Московского уезда, патриарха, епископов и монастырей крепостной режим сохранялся в неприкосновенности. Аналогичным было положение дворцовых и черносошных земель. Юрьев день был восстановлен лишь во владениях провинциальных детей боярских, средних и мелких помещиков. Землевладельцы указанной категории составляли основную массу феодального сословия. Но они были также и наиболее слабой в экономическом отношении частью этого сословия.

При повсеместном возобновлении Юрьева дня крестьяне неизбежно отхлынули бы с наиболее разоренных поместных земель в боярщины и монастырщины. Правительство не желало-допустить выхода земли «из службы» и строго запретило крупным землевладельцам свозить крестьян из мелких поместий.

Феодальные землевладельцы сами собирали подати со своих крестьян и вносили их в казну. В годы голода такой порядок причинил государству немало убытков. Бояре, монастыри и прочие крупные землевладельцы обеспечивали поступление податей со своих крестьян, а потому казна считала нецелесообразным любые перемещения тяглых крестьян на этих землях. Дворцовые села и черные волости были приравнены к крупному землевладению, вероятно, по тем же соображениям. Население этих категорий земель не получило права выхода.

В совсем ином положении оказался мелкий провинциальный служилый люд, который оказался не в состоянии оплатить в казну подати со своих крестьян.

В ноябре 1601 г. правительство разослало по уездам два указа.[3] Первый указ предписывал местным властям «сполна» собрать подати с населения. Второй указ гласил: «Лета 7110-го ноября в 28 день указал государь во всемь Московском государстве от налог и от продаж крестьяном дати выход».[4] Поскольку правительство не намеревалось освободить крестьян от царевых податей, указание на налоги в тексте указа следует отнести исключительно на счет «налогов и продаж» со стороны провинциальных детей боярских, во владениях которых был возобновлен Юрьев день. Требуя от налогоплательщиков уплаты в казну государевых податей, власти сулили крестьянам облегчение от помещичьих «налогов и продаж».

Правительство имело особые причины негодовать на «оскудевших» феодалов. Мелкие землевладельцы, не выполнявшие своих обязательств по отношению к казне, отнюдь не отказывались от поборов с крестьян в свою пользу. Более того, они употребляли все средства, вплоть до «продаж» (распродажа имущества в счет долгов), чтобы выколотить из крестьян оброки. Государство, изымавшее в свою пользу основательную долю прибавочного продукта земледельцев, не желало мириться с таким перераспределением доходов.

Защищая интересы крестьян, феодальное государство преследовало свои собственные цели. Мелкопоместные служилые люди не имели достаточных средств и запасов, чтобы оказать помощь населению и в критической ситуации спасти мужика от нищенской сумы и голодной смерти. Чтобы уберечь крестьян из мелких и экономически наименее устойчивых владений и тем самым сохранить их в качестве налогоплательщиков, не было иного выхода, кроме как позволить им покинуть земли несостоятельных феодалов. Благодаря годуновским указам 1601–1602 гг. эта задача была решена.

Крестьянскую политику Бориса нельзя оценить однозначно как продворянскую или, напротив, как антидворянскую. Власти пожертвовали интересами низших прослоек феодального класса, которые подвергались наибольшему размыванию при каждом крупном бедствии. «Оскудевшие» дворяне, не обеспечивавшие сбор податей с крестьян, не могли исправно нести и государеву службу.

Столкнувшись с разорением деревни, правительство встало на сторону тех служилых людей, которые, не взирая на недород, продолжали служить и оплачивать подати со своих поместий. Такие землевладельцы располагали достаточными ресурсами, чтобы «назвать» к себе крестьян от разоренных помещиков или тех помещиков, которые отказывались кормить крестьян и помогать им в голодное время. Реальную возможность вывезти к себе крестьян имели лишь те, кто мог оказать им помощь, предоставить подмогу семенами, дать льготу.

Сообразуясь с реальным положением дел в деревне и стремясь не допустить полного запустения маломощных поместий, власти ограничивали своз крестьян жесткими нормами: «А которым людем промежи себя в нынешнем во 110-м году крестьян возити, и тем возити меж себя одному человеку, из-за одново же человека, крестьянина одного или двух, а трех и четырех одному из-за одново никому не возити».[5] В обстановке голода и неурожая даже относительно более богатые провинциальные землевладельцы по общему правилу не могли обеспечить подмогу и льготы, а затем обеспечить выплату подати более чем за одного-двух крестьян.

Среди «чиновных» лиц и служителей приказов право свозить крестьян получили лишь низшие «чины», т. е. преимущественно мелкие землевладельцы. Владения дьяков оставались в сфере действия крепостного порядка, во владениях подьячих возобновлялся Юрьев день. Аналогичным образом разграничивались владения высших и низших стрелецких командиров. В царском указе особо упоминались служители Конюшенного приказа, Большого дворца, Ловчего «пути» и пр.

Перечень чиновных групп в тексте закона выглядит как неполный и случайный. В нем не упомянуты служители Постельного и десятков других приказов. Зная практику московского законодательства, можно предположить, что наименования чинов попали в текст указа непосредственно из челобитных самих этих чинов.

В указе о крестьянах, по-видимому, получили отражение челобитные двоякого рода: одни челобитчики жаловались на разорение своих крестьян и невозможность уплатить подати, другие пытались использовать момент, чтобы пополнить крестьянское население своих поместий. Формально закон о крестьянском выходе 1601 г. ставил в равное положение уездных детей боярских и служителей дворцовых и приказных ведомств, разрешая всем им возить крестьян «промеж себя». Фактически же разоренные мелкопоместные дети боярские из провинции не могли тягаться с помещиками, занимавшими доходные места при царском, дворце и в столичных приказах.

«Чиновные» группы, перечисленные в указе, надеялись использовать временное возобновление Юрьева дня в своих интересах. Эти группы были не слишком многочисленными, но по своей близости к царскому дворцу и правительству имели возможность заявить о своих нуждах и добиться желательного для них решения. Масса уездных помещиков располагала гораздо меньшими возможностями влиять на законодательство.

В пределах Московского уезда крестьянские переходы были запрещены для всех категорий землевладельцев. Экономические последствия подобного распоряжения были самыми неблагоприятными. Крестьяне из разоренных мелких поместий, лишенные какой бы то ни было помощи, в большом числе двинулись в Москву в поисках спасения. Большая часть из них погибла от голодной смерти. При повторном издании указа о Юрьеве дне в 1602 г. Московский уезд был включен в сферу действия указа о возобновлении Юрьева дня. Многие дворцовые и приказные служители имели подмосковные деревни. По указу 1602 г. они получили право свозить крестьян. Аналогичного права в 1602 г. добились низшие придворные чиновники — жильцы.[6] Согласно Разрядным росписям 1604 г., жильцы имели поместья от 200 до 400 четв.[7] Такие оклады были типичны для среднего дворянства.

Практика выхода крестьян в 1601–1602 гг. давно привлекала внимание исследователей. М. А. Дьяконову и И. И. Смирнову удалось обнаружить единичные указания источников на «отказ» крестьян и бобылей.[8] Находки В. М. Панеяха и В. И. Корецкого значительно расширили поле наблюдений. В. М. Панеях систематизировал данные кабальных книг, содержащих сведения об «отказах» из-за помещиков преимущественно бедных крестьян и бобылей.[9] В. И. Корецкий обнаружил в архивах ряд поместных дел, связанных со «свозом» крестьян.[10] Использовав новые материалы, В. И. Корецкий всесторонне исследовал факты, связанные с практической реализацией указов Годунова о восстановлении Юрьева дня.

Характеризуя выход крестьян в Юрьев день, некоторые исследователи считали возможным писать о борьбе помещиков за «рабочие руки».[11] Употребление подобного термина представляется неудачным. Объектом феодальной эксплуатации были не «рабочие руки», а хозяйство крестьянина в целом, основная ячейка всей экономической структуры феодального общества.

Сохранившиеся фрагменты об «отказах» в 1601–1602 гг. показывают, что помещики сравнительно легко отпускали обнищавших крестьян. Последние сохраняли свое значение в качестве «рабочих рук», но не имели запасов хлеба, семян, скота и пр. Они были лишними ртами в имении и к тому же за них надо было платить подати. Отпуская таких крестьян, землевладелец мог получить с них кое-какие деньги или имущество в счет выходных платежей.

Совсем иным было отношение помещиков к выходу «прожиточных» крестьян, имевших хлебные запасы, скот и прочее имущество. Материалы, выявленные В. И. Корецким, подтверждают это с полной очевидностью.[12]

Десятилетняя практика заповедных и урочных лет приучила помещиков рассматривать своих крестьян как крепостных. Для мелкопоместного сына боярского потеря нескольких крестьян равнозначна была разорению. Неудивительно, что уездные помещики отказывались повиноваться правительственным распоряжениям, силой удерживали у себя крестьян, отбирали у них «животы» и хлеб. Жалобы на насилия, поступавшие со всех сторон, побудили правительство пополнить указ 1602 г. новыми пунктами. «А из-за которых людей, — гласил закон, — учнут крестьян отказывати, и те б люди (помещики. — Р.С.) крестьян из-за себя выпускали со всеми их животы, безо всякие зацепки, и во крестьянской бы возке промеж всех людей боев и грабежей не было и силно бы дети боярские крестьян за собой не держали и продаж им ни которых не делали; а кто учнет крестьян грабити и из-за себя не выпускати, и тем от нас быт и в великой опале».[13]

Столкновения из-за крестьян приводили к распрям и даже «боям» между землевладельцами. В указе 1602 г. царь Борис строго предписывал местной администрации беречь «того накрепко, чтобы во крестьянском отказе и в вывозке ни у кого ни с кем зацепок и задороз и боев не было».[14] Однако старания властей ни к чему не привели. Судьи Поместного приказа в Уложении о крестьянах 1607 г. признали, что восстановление Юрьева дня при Годунове повлекло за собой «великие разпри и насилия, Многим разорения и убивства смертные».[15]

Меры Годунова могли приглушить социальные противоречия в деревне, отсрочить взрыв, если бы их проводили последовательно, на протяжении ряда лет. Некоторые чиновничьи группы и отдельные прослойки уездного дворянства сумели извлечь выгоды из указов о крестьянском выходе. Но в массе своей низшее дворянство решительно отвергло политику уступок крестьянам. В 1603 г. указ о частичном возобновлении крестьянского выхода не получил нового подтверждения.

Провинциальные дворяне с крайним негодованием отзывались о последствиях временного восстановления Юрьева дня при Годунове. Наиболее резкое выражение эта оценка получила в Бельской летописи, составленной в среде уездных служилых людей в 30-х годах XVII в. Когда Борис Годунов во второй раз дал крестьянам «волю» и разрешил им выход, повествует летописец, он «скорил» городовых дворян и детей боярских, «и межу их учинилась междуусобная кровопролитие, и тяжбы о том меж ими велики зело стали, и от того у служилых людей поместья и вотчины оскудели и сами служилые люди стали в великой скудости и межу себя в ненависти».[16]

Политика Годунова не удовлетворила феодально зависимое крестьянство и одновременно внесла раздор в ряды господствующих классов. Возобновление «выхода» пробудило среди закрепощенных крестьян надежду на то, что они смогут вернуть утраченную волю с помощью «доброго» царя. Запрет переходов в 1603 г. вызвал их глубокое разочарование. У мелких дворян, разоренных трехлетним голодом, были свои причины негодовать на «земскую» выборную династию. Политика восстановления Юрьева дня грубо попирала их материальные интересы. Столкновения из-за крестьян грозили расколоть низшее дворянство, составлявшее самую многочисленную прослойку господствующего класса.

Недовольство уездных детей боярских явилось одним из важных факторов кризиса, приведшего к гражданской войне в России в начале XVII в.

Глава 4

Боевые холопы

Своеобразие классовой структуры в конце XVI — начале XVII в. заключалось в том, что процесс формирования феодального сословия носил незавершенный характер. Превращение сословных барьеров в непроницаемую скорлупу было еще делом будущего, а пока же низшее поместное дворянство плотно смыкалось с некоторыми другими служилыми группами, включая несвободных военных послужильцев. В период образования единого государства масса «слуг под дворским», обитавшая на великокняжеском дворе в невольном (холопском) состоянии, влилась в состав феодального дворянства. Фонды конфискованных боярских земель, составившие основу поместной системы, не соответствовали численности московских служилых людей, получивших право на поместье. Ввиду этого власти стали наделять поместьями не только великокняжеских послужильцев, но и «боярских людей» — боевых холопов из распущенных боярских свит. Позже, в связи с составлением родословцев, дворяне были записаны в Бархатную книгу, а помещики из боярских холопов — в Поганую книгу.

В XVI в. наблюдалось повсеместное расширение фондов поместной земли. Но рост численности служилого сословия обгонял рост земельного фонда. Дворянские семьи разрастались, поместья дробились, и государство не успевало обеспечить всех «новиков» (так называли молодых детей боярских, начинавших службу) обработанными и населенными землями. В пору «великого разорения» 70–80-х годов XVI в. усилился процесс деклассирования феодальных землевладельцев. Множество мелких помещиков лишились своих земель и доходов. Для разоренного сына боярского, как и для «новика», не имевшего ни поместья, ни оружия, ни коня, единственной возможностью сохранить свою принадлежность к военному сословию оставалась служба в феодальной свите. Проведя реформу службы и обязав землевладельцев выставлять вооруженного всадника с каждых 100 четв. земли, власти вскоре узаконили практику поступления беспоместных служилых людей на «частную» военную службу в качестве кабальных слуг. Указ 1558 г. подтверждал законность всех служилых кабал на сыновей детей боярских старше 15 лет, не несших царской службы.[1] С помощью подобных мер казна пыталась переложить на состоятельных землевладельцев расходы по снаряжению в поход безземельных детей боярских, не имевших средств, чтобы подняться на государеву службу. Казенные расходы при этом резко сокращались. Помимо земельного обеспечения дворянин получал от казны не менее 5–6 руб. денежного жалованья. На боевого холопа казна выдавала его господину 1–2 руб.[2]

В среднем сумма долга кабального редко превышала 5–6 руб. Кабальные слуги из детей боярских могли получить более крупные суммы. Судебник 1550 г. воспретил составлять служилые кабалы на сумму свыше 15 руб. Комментируя Судебник, Б. А. Романов писал, что 15-рублевый максимум был введен, чтобы облегчить детям боярским дело вербовки военных холопов. По мнёнию Б. А. Романова, вербовке подлежали неустойчивые элементы из среды дворян — помещиков, вероятнее всего, из дворянской молодежи и «из забракованных при царском верстании переростков — сыновей детей боярских».[3]

И. И. Смирнов и А. А. Зимин не согласились с точкой зрения Б. А. Романова. И. И. Смирнов считал, что кабальный максимум, как и любая другая сумма долга в кабале, подразумевала «феодально зависимого работника, закрепощенного через кабалу».[4] Однако В. М. Панеях и Ю. Г. Алексеев подтвердили наблюдение Б. А. Романова. Дворянство, отметил В. М. Панеях, не было единственным источником вербовки военных слуг, но среди последних «наверняка было весьма немалое количество именно детей боярских».[5] Спрос на военных слуг, по мнению В. М. Панеяха, начал спадать после окончания Ливонской войны. Если в середине XVI в. положение мелких служилых людей еще не определилось, то к концу века, «после опричнины, мелкие и средние служилые люди обрели уже определенный социальный стандарт и в этот период исчезают основания искать сколько нибудь значительное число их представителей среди вновь закабаленных».[6]

Предположение В. М. Панеяха, будто слой кабальных слуг почти перестал пополняться выходцами из дворянского сословия, плохо согласуется с фактами. Середина XVI в. явилась периодом высшего экономического благополучия для феодальных землевладельцев. С началом «великого разорения» 70–80-х годов дворянское оскудение резко усилилось. Огромное число мелких поместий запустело. Их владельцы не могли более нести государеву службу. Они были подходящим контингентом для вербовки боевых слуг.

В середине 80-х годов в Москве произошли народные волнения, в которых участвовали мелкие служилые люди и боевые холопы.[7] В связи с этим власти в 1586 г. разработали Уложение о кабальных людях. Закон непосредственно затрагивал военное сословие, а потому получил отражение в Разрядных книгах. Разрядная запись гласила, что с 1 июля 1586 г. «начали кабалы имат на служивые люди и в книги записывать».[8] Запись подтверждает, что мелкопоместные дети боярские продолжали поступать на кабальную военную службу и после Ливонской войны. Смысл нового законодательства сводился к тому, что разоренные дворяне получили гарантию против вопиющих злоупотреблений, связанных с их переходом в боярские свиты.[9] Условием кабальной сделки, подлежавшей теперь обязательной регистрации в приказе, стало присутствие лица, давшего на себя кабалу. Если выяснялось, что кабала взята принудительно, сделка объявлялась недействительной.[10] Разрядная запись обнаруживает с полной очевидностью, какую прослойку в первую очередь имело ввиду новое законодательство о кабальных, разработанное в разгар волнений. Власти были напуганы участием в выступлениях военных послужильцев и старались успокоить недовольных.

До поры до времени кабальные люди имели право погасить долг, обозначенный в кабале, и покинуть господина. К концу XVI в. служилая кабала окончательно трансформировалась в кабальное холопство. Уложение 1597 г. аннулировало право кабального на освобождение посредством выплаты долга и тем самым превратило его в холопа. Одновременно Уложение ввело принцип обязательного освобождения кабального после смерти господина и тем самым резко разграничило новый вид холопства, и старые его виды (полное, старинное холопство и др.). Автор специального исследования В. М. Панеях подчеркивает, что власти провели в конце XVI в. «решительную реформу кабалы», руководствуясь следующими экономическими соображениями. К концу века незначительная тенденция к росту крестьянской барщины угасла, и в виду некоторого роста помещичьей усадебной запашки феодалы стали возвращаться «к традиционным способам возделывания барской запашки силами холопов»; в таких условиях власти, реформируя кабальное холопство, все же не решились перестроить его в такую форму зависимости, которая «должна была бы разделить вскоре участь полного холопства», ибо последнее «изжило себя окончательно».[11]

Оставляя в стороне спорный тезис об угасании барщины к концу XVI в., отметим, что В. М. Панеях связывает реформу кабалы 1597 г. с изменениями в положении низшей категории кабальных людей, труд которых эксплуатировался на пашне.[12] Подобная интерпретация не учитывает того кардинального факта, что единый в юридическом плане институт служилой кабалы объединял весьма разнородные социальные группы. Низшую группу составляли «деловые люди», занятые в хозяйстве, высшую — привилегированные слуги (боевые холопы и пр.), получавшие от господина коня, оружие, иногда — служнюю пашню.[13]

Самый образ жизни «деловых людей», разбросанных по сельским усадьбам и пахавших барскую пашню, разобщал их. Принадлежавшие к этой категории кабальные имели мало возможностей заявить властям о своих интересах. Совершенно иной была ситуация, коль скоро речь шла о войске и боевых слугах. Кабальные послужильцы сопровождали господ в далеких походах, подолгу жили на их городских подворьях, были, вооружены и располагали боевым опытом. Среди них было известное число выходцев из дворянского сословия. Правительство волей-неволей должно было считаться с настроениями этой прослойки.

Вводя норму обязательного освобождения кабальных после смерти господина, власти, по-видимому, учитывали как требования со стороны многочисленных кабальных боевых слуг, так и интересы воинской службы в целом. Смерть дворянина исключала из состава поместного ополчения всех его послужильцев разом, поскольку вооруженная боярская свита не могла функционировать без сюзерена. Интересы военной службы требовали, чтобы такая свита была немедленно распущена с тем, чтобы ее члены могли поступить на службу к другому феодальному землевладельцу.

В соответствии с Уложением 1597 г. категория кабальных холопов должна была пополниться за счет так называемых «добровольных холопов». Господин, кормивший и одевавший «добровольного» слугу более полугода, получил право оформить на него служилую кабалу даже вопреки его воле.[14] Политика Годунова в отношении кабальных была подчинена, по-видимому, тем же принципам, что и крестьянская политика. Она приносила в жертву интересы разорившейся служилой мелкоты и ориентировалась на основной слой дворян, который нес на себе главную тяжесть военной службы. Таким дворянам следовало помочь и в обзаведении крестьянами и в пополнении вооруженной свиты кабальными холопами.

Известный писатель XVI в. Иван Пересветов четко выразил мысль о пагубности и несправедливости порабощения мелких служилых людей, загнанных нуждой на боярский двор в холопство.[15]

«Великий голод» 1601–1603 гг. привел к тому, что процесс размывания низших слоев феодального класса резко усилился. Приток разоренных детей боярских в ряды кабальных расширился. Как писал Авраамий Палицын, бояре «многих человек в неволю к себе введше служить», не только простых людей, но и «честных» детей боярских, владевших землей («селами») и отличившихся на войне «избранных меченосцев и крепцих со оружии во бранех».[16] После 1597 г. разоренный служилый человек лишился возможности переждать лихую годину, найдя прибежище на боярском дворе в качестве добровольного слуги. В ликвидации добровольной службы наиболее резко проявился крепостнический дух законодательства конца XVI в. Дворяне пожизненно обеспечили себя, добившись закрепления за собой всех как добровольных, так и кабальных слуг.

Катастрофическое запустение поместных земель и появление значительного числа «избывших» службы детей боярских побудило правительство провести реформу службы. У правительства было два возможных пути вернуть «оскудевших» землевладельцев в ополчение. Можно было простить им казенные недоимки, наделить населенными землями и оказать финансовую помощь. Такая политика требовала слишком больших расходов, непосильных для казны. Другая возможность заключалась в том, чтобы вернуть обедневших «воинников» в армию, но уже в качестве кабальных послужильцев. Для этого состоятельные землевладельцы должны были затратить средства на приобретение кабальных, пригодных для службы в их вооруженных свитах.

При Грозном феодальные землевладельцы выводили в поход боевого холопа с каждых 100 четвертей принадлежавшей им земли. При царе Борисе старые нормы службы подверглись серьезному пересмотру.

Владелец поместья Я. Маржарет следующим образом описал условия службы при Борисе: «нужно, чтобы кроме себя лично, каждый снарядил одного конного и одного пешего воина с каждых 100 четв. земли, которую они держат…»[17] Слова Я. Маржарета находят полное подтверждение в документах Разрядного приказа. В одном из списков «Государева Разряда» 1604 г. имеется запись от 3 мая 1601 г. о сборе дворянского ополчения против татар. На совещании царя с Боярской думой и священным собором было объявлено, чтобы все служилые люди готовились к выступлению против крымцев «и были б все людны и конны, и нарядны, и цветны, и даточные б люди у всех были з земель и с поместий и с вотчин сполна, со ста четвертей по человеку по конному да по человеку по пешему с пищальми. А будет им всем и их людем конской смотр».[18]

Пересмотр Уложения о службе следует рассматривать как крупную военную реформу. Однако надо иметь в виду, что практическое осуществление этой реформы неизбежно натолкнулось на большие трудности. В годы голода многие землевладельцы прогоняли боевых холопов со двора, не имея возможности прокормить их. После прекращения голода такие дворяне не имели средств, чтобы приобрести новых кабальных слуг. С началом войны им, по-видимому, приходилось пополнять свою вооруженную свиту за счет «деловых» кабальных людей с пашни, страдников, крестьян, бобылей. К началу XVII в. за категорией послужильцев окончательно закрепилось новое наименование «даточные люди». Изменение терминологии, вероятно, было связано с наметившимися переменами в социальном составе послужильцев. К привилегированным слугам, имевшим служнюю пашню, присоединились представители низших социальных групп. Этих последних феодальные землевладельцы должны были вооружить и экипировать за свой счет. В период изнурительной войны с самозванцем «отягощение» в службе вызвало глубокое недовольство дворянства.

Категория «деловых» кабальных людей, страдных холопов и прочего «черного» люда была неизбежно более многочисленной, чем категория военных послужильцев. Но было бы неверно представлять последнюю в виде тонкой верхушечной прослойки. По примерным подсчетам, двадцатипятитысячное дворянское ополчение в XVI в. имело в походе до 25–50 тыс. боевых холопов.[19] В 1604 г. в походе против самозванца участвовало более 13 тыс. дворян и детей боярских. По самым скромным подсчетам, при них находилось не менее 15–20 тыс. боевых послужильцев. В росписи 1604 г. поименно названы 507 землевладельцев, которые, не участвуя в походе лично, прислали 2252 конных воинов в полном вооружении.[20]

Роль холопов на поле боя раскрывает следующий факт из истории последней крупной военной кампании XVI в. После обстрела Ивангорода в 1590 г. воеводы повели на штурм в проломы 350 стрельцов, 400 казаков и 2380 боевых холопов — «боярских людей».[21]

Существенные перемены в положении боевых холопов произошли после того, как Разрядный приказ обязал дворян вооружать своих людей огнестрельным оружием — «пищалями». Поскольку сами дворяне не желали расставаться с традиционным рыцарским оружием — мечом, военная роль холопов возрастала. Дворянское ядро все больше утрачивало свое количественное преобладание, а также отчасти и свое боевое превосходство. Боевые слуги занимали промежуточное социальное положение. По сравнению с совсем бесправными пашенными холопами эта прослойка, постоянно пополнявшаяся разорившимися мелкопоместными детьми боярскими, пользовалась известными привилегиями. Однако же послужильцы принадлежали к разряду несвободного населения.

Тот факт, что в руках многочисленной группы холопов оказалось оружие и они превратились в серьезную военную силу, таил в себе угрозу для крепостнического государства. Начавшаяся вскоре гражданская война обнаружила это с полной очевидностью. Изменения структуры поместного ополчения в пользу несвободных элементов поколебали его значение в качестве надежного инструмента и глубочайшей опоры феодальной монархии.

Слой боевых холопов испытал на себе последствия голода начала XVII в. в полной мере. Спасаясь от голода, холопы, которых господа отказывались кормить, массами бежали на вольные окраины. Царские дипломаты многократно заявляли, что «воровские» казаки — это беглые боярские холопы, что именно они чинят разбой.[22] Такие заявления заключали в себе определенную долю истины. Осведомленный современник Исаак Масса писал, что «в казаки шли по большей части убежавшие от своих господ холопы (Knechten)».[23] Аналогичные сведения сообщает автор «Хронографа» начала XVII в., называвший казаков беглыми холопами и ярыжными ворами.[24] Особый интерес представляет «Повесть об Азовском осадном сидении» XVII в., возникшая в казачьей среде. Герои повести вспоминают о своем холопском прошлом: «Отбегаем мы ис того государства Московского из работы вечныя, ис холопства неволного от бояр и дворян государевых».[25]

Беглые холопы, в особенности же беглые послужильцы, располагавшие оружием и боевым опытом, приняли значительное участие в формировании вольного казачества на Дону и на других реках.

Глава 5

Народные выступления в 1602–1604 гг.

В обстановке голода в 1602–1603 гг. в России произошли вооруженные выступления низов. Самым крупным из них руководил Хлопко. Судя про прозвищу, он принадлежал к разряду холопов. Дворянские летописцы называли всех восставших без разбора разбойниками.

Выступления так называемых «разбоев» неоднократно привлекали внимание историков. О них упоминали такие историки, как Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, С. Ф. Платонов. Но предметом специальных исследований они стали лишь в советской историографии. Наибольшие разногласия среди историков вызывает оценка характера и значения указанных выступлений. Как отметил в свое время Б. Д. Греков, восстание Хлопка в 1603 г. нельзя считать обычным разбойным выступлением, поскольку оно положило начало гражданской войне в России.[1]

По мнению И. И. Смирнова, восстание Хлопка показало, что экономические противоречия между холопами и феодалами приобретали политическую форму: восстание «таило в себе реальную угрозу для самых основ социального строя Русского государства».[2] На основе выявленных им источников И. И. Смирнов установил, что выступления так называемых «разбоев» имели место во многих районах страны — во Владимире, Вязьме Коломне и других центральных уездах. Справедливо подчеркнув, что нет возможности «по характеру сохранившихся данных о восстании Хлопка решить вопрос о наличии (или отсутствии) связи между отдельными районами восстания», И. И. Смирнов тем не менее отнес все данные о выступлениях к одному и тому же хронологическому отрезку и заключил: «Одновременность восстания в целом ряде местностей Русского государства заставляет… прийти к выводу, что перед нами картина единого движения, если не в смысле единства действий, то в том смысле, что восстания в отдельных местностях явились формой, в какой находило свое выражение развитие движения холопов 1603 г.».[3] Следуя источникам, И. И. Смирнов называл движение 1603 г. холопским, но высказывал осторожное предположение, что среди участников движения могли быть крестьяне.[4] Исходя из этого И. И. Смирнов оценивал восстание 1603 г. не как начало крестьянской войны, а как ее грозный предвестник.

А. А. Зимин подверг критике выводы И. И. Смирнова и выдвинул тезис, согласно которому восстание Хлопка стало началом крестьянской войны. «Массовый характер и широкий размах этого восстания, — писал А. А. Зимин, — говорит о том, что движение крестьян и холопов перерастало в то время в крестьянскую войну».[5] А. А. Зимин не опроверг конкретных наблюдений И. И. Смирнова относительно участия холопов в восстании 1603 г. и не привел никаких фактов о крестьянских выступлениях в названном году. Однако он счел возможным отвести крестьянам первое место в перечне участников восстания Хлопка и на этом основании включить названное восстание в рамки крестьянской войны. По существу дела, А. А. Зимин целиком принял гипотезу И. И. Смирнова об одновременности и исключительно крупных масштабах выступления «разбоев» в 1603 г.

Источниковая база исследования была значительно расширена благодаря архивным розысканиям В. И. Корецкого, С. П. Мордовиной и А. Л. Станиславского. Вновь найденные документы позволили установить, что движение «разбоев» началось в 1601–1602 гг. (задолго до выступления Хлопка — 1603 г.) и захватило значительно более обширную территорию, чем предполагалось прежде.[6]

Тщательно собрав данные о положении крестьян в 1602–1603 гг., В. И. Корецкий высказал осторожное предположение о том, что в восстании Хлопка 1603 г., возможно, участвовали крестьяне и что «наряду с холопами они могли стать движущей силой этого восстания».[7] Подобное предположение послужило почвой для более определенного утверждения насчет того, что «восстание Хлопка выходило за рамки местных возмущений и перерастало в Крестьянскую войну».[8]

Вопрос о хронологии, характере и социальной природе выступлений 1602–1603 гг. нуждается в дополнительном исследовании. Для решения проблемы необходимо прежде всего заново проанализировать материал об участии в названных выступлениях различных социальных групп.

Книги Разрядного приказа содержат подробные сведения о посылке дворян против разбойников в конце XVI — начале XVII в. Самая ранняя запись такого рода относится к 1595–1596 гг. «Того ж году (7104) посланы в Лух для сыску разбойников князь Борис Петрович Татев да Борис Васильев сын Собакин да дьяк Григорей Чириков. И князь Борис Татев взят к Москве, да на его место послан Василий Андреевич Замыцкой».[9] Видимо, с аналогичной миссией ездили в Тулу дворяне Г. И. Вельяминов и Н. М. Пушкин в 1601 г.[10]

Указанные посылки дворян носили единичный характер. Положение претерпело разительную перемену в 1602–1603 гг., когда в стране резко усилился голод.

И. И. Смирнов впервые ввел в научный оборот разряд 7111 г. о посылке воевод «за разбойники». Датировав разряд 1603 г.,И. И. Смирнов охарактеризовал выступления разбоев как начальный этап восстания Хлопка.[11]

В. И. Корецкий подверг Разряд 7111 г. более детальному анализу. М. Б. Шеин, посланный «за разбойники» на Волок Ламский, получил назначение полкового воеводы в Новосиль 10 марта 1603 г. и был отпущен оттуда лишь 17 октября того же года. Поскольку Разряд о посылке за разбойниками имеет точную дату — 7111 г., неизбежен вывод о том, что Шеин ездил в Волок Ламский в промежуток времени между 1 сентября 1602 (7111) г и 10 марта 1603 (7111) г.[12] Предложенные В. И. Корецким даты могут быть уточнены. Как следует из Разряда 7111 г., М. Б. Шеин преследовал разбойников вместе с А. И. Безобразовым. Разрядные книги засвидетельствовали факт назначения А. И. Безобразова на службу в Тюмень 21 февраля 1603 г.[13]

В Боярском списке 7111 г., опубликованном С. П. Мордовиной и А. Л. Станиславским, против имени А. И. Безобразова имеются две пометы о его службе: «Козельску на приказе» (зачеркнуто) и «В Сибире».[14] Итак, до отправки в Сибирь в феврале 1603 г. Безобразов успел послужить в Козельске приказным. Остается объяснить, почему в Боярском списке, испещренном пометами о посылке дворян «за разбойниками», против имени Безобразова такой пометы нет. С. П. Мордовина и А. Л. Станиславский подвергли Боярский список всестороннему источниковедческому анализу и установили, что дьяки пополняли его сведениями о служебных назначениях в течение полугода с декабря 1602 по июнь 1603 г.[15] Если так, то отсюда следует, что Безобразов преследовал разбойников в Волоке Ламском в сентябре — ноябре 1602 (7111) г., из-за чего эта его служба и не получила отражения в Боярском списке 1602–1603 гг.

Уточнение хронологических моментов позволяет сделать некоторые выводы. Во-первых, посылки «за разбоями», по-видимому, носили кратковременный характер. Во-вторых, посылка в Волок Ламский имела место за год до появления Хлопка под Москвой в сентябре 1603 г. Все эти данные вступают в очевидное противоречие с высказанным в литературе мнением о том, что выступления «разбоев» в Волоке Ламском были непосредственной частью «восстания Хлопка».

Согласно Разряду 7111 г., правительство послало «за разбойники» в Медынь воеводу Е. В. Бутурлина и дворянина Ф. П. Акинфова.[16] В Боярском списке 7111 г против имени Ф. П. Андреева Акинфова имеется помета «на Михайлове голова у стрельцов».[17] Как видно, Бутурлин и Акинфов также громили «разбоев» осенью 1602 г., поскольку после декабря 1602 г. Акинфов получил назначение в Михайлов и уехал на Рязанщину. Очевидно, выступления «разбоев» под Медынью также не были непосредственно связаны с действиями Хлопка осенью 1603 г., а посылка дворян на медынских разбойников была такой же кратковременной, как и посылка дворян на Волоколамск.

Представляется справедливой мысль В. И. Корецкого о том, что Разряд о назначении дворян для борьбы с разбойниками в 7111 г. носил сводный характер и включал разновременные записи. Самая первая запись разряда 7111 г., опубликованная И. И. Смирновым по так называемой Яковлевской Разрядной книге, посвящена посылке дворянина Алексея Фомина во Владимир. Разрядная книга из Эрмитажного собрания позволяет впервые уточнить, кем был в действительности указанный дворянин. Из названной книги следует, что во Владимире разбойников разыскивал Алексей Фомич Третьяков Головин.[18] Третьяков был, по-видимому, самым высокопоставленным из всех воевод, принимавших участие в борьбе с «разбоями» в 1602–1603 гг. До владимирской службы он значился вторым воеводой в Новгороде Великом.[19]

Помощником у Головина был суздальский дворянин Тимофей Лазарев. В боярском списке против его имени имеется две пометы: «за разбойники», и «на Двину».[20] Первая помета зачеркнута. Отсюда следует, что Головин и Лазарев ездили во Владимир в самом конце 1602 — начале 1603 г., поскольку ранее июня Лазарев выехал на Двину.[21]

В Вязьму правительство направило князя А. И. Татева и А. Мелентьева. Татев был назначен воеводой в Чернигов весной 1603 г. (Запись о назначении помещена между записями от 21 февраля и 10 марта 1603 г.)[22] В Чернигове Татев оставался до своего пленения осенью 1604 г. Следовательно, он ходил «за разбойники» до февраля — марта 1603 г. Эта дата подтверждается наблюдением за Боярской книгой, где против имени помощника Татева А. Мелентьева Курлакова сделана помета «за разбойники».[23] Таким образом, сыск разбойников в Вязьме имел место в декабре 1602 г. — феврале 1603 г.

Среди последних записей Разряда 7111 г. имеется запись о посылке И. Н. Салтыкова во Ржев. Примечательно, что Салтыков получил назначение на воеводство в Белгород в ноябре — декабре 1602 г., однако пробыл там недолго. (Весною 1603 г. был составлен Разряд о назначении в Белгород других лиц.)[24] Таким образом, Салтыков вел борьбу с «разбоями» скорее всего летом 1603 г. Данные Боярского списка согласуются с таким выводом. Против имени Ф. Жеребцова, помощника Салтыкова, имеется помета «за разбойники».[25]

Продолжением сводного разряда 7111 г. служат записи 7112 г. о посылке дворян в Рязань и Пронск. «Того ж году (7112. — Р.С.) сентября в 17 день посылал государь на Рязань для разбойников князя Мирона Михайлова сына Шеховского да князь Богдана князя Ондреева сына Борятинскова»; «в Пронеск послали для разбойников же Якова Яковлева сына Вельяминова да Ивана Иванова сына Волынскова».[26]

А. А. Зимин рассматривал восстание Хлопка как единое восстание, охватившее центральные районы страны (Владимир, Волоколамск, Вязьму и пр.).[27] Факты же не подтверждают подобного заключения.

Власти посылали дворян «за разбоями» во Владимир, Волоколамск и другие города в разное время и на короткий срок. Первые посылки имели место за год до появления Хлопка под Москвой осенью 1603 г. Отмеченные моменты ставят под сомнение представление о единовременном грандиозном восстании, будто бы охватившем разом огромную территорию от Вязьмы до Владимира и от Волоколамска до Рязани.

Чтобы правильно оценить характер и направленность правительственных мер против «разбоев», надо прежде всего иметь в виду ту обстановку, которая сложилась в стране. В 1601–1603 гг. Россия пережила неслыханный голод. К осени 1602 г. — весне 1603 г. бедствие достигло высшей точки. Множество голодных людей хлынули в столицу в поисках пропитания. Голодная смерть стала косить население.[28] Положение усугублялось тем, что на дорогах, связывавших столицу с провинцией, появилось множество «разбоев», которые грабили проезжих и не пропускали в Москву обозы с продовольствием.

Критическая ситуация определила правительственные меры. Ранее всего власти обратили внимание на владимирскую дорогу, связывавшую Москву с Владимиро-Суздальским краем, Нижним Новгородом и Поволжьем. Посланный во Владимир видный воевода Головин должен был очистить владимирскую дорогу, чтобы обеспечить беспрепятственную доставку грузов в Москву по этой дороге. С большой настойчивостью правительственные эмиссары действовали против «разбоев» в западных районах. На волоколамском направлении и на ржевской дороге действовали М. Б. Шеин и И. Н. Салтыков. На большой смоленской дороге, проходившей через Можайск и Вязьму, распоряжались князья Д. В. Туренин и И. А. Татев.

Особое значение власти придавали рязанской дороге, по которой в Москву шли обозы с продовольствием. Нападения на обозы мешали снабжению столицы хлебом. Власти начали с того, что послали в Коломну «за разбоями» думного дворянина И. М. Пушкина. Позже князь М. М. Шаховской выехал с аналогичной миссией в Рязань.

Государевы посыльные действовали так же на менее важных дорогах, доказательством чему служит посылка дворян «за разбойники» из Бежецкого Верха и Белой, Юрьева-Польского, Кашина, Тулы, Алексина и Мещеры.[29]

Правительству пришлось принимать меры по поддержанию порядка и в самой Москве. Сведения о них заключены в разрядных записях, которые необходимо рассмотреть в комплексе с записями о борьбе с «разбоями» в провинции.

Весною 1601 г. и повторно весною 1602 г. власти дважды назначали дворян с отрядами для охраны улиц и «бережения» столицы от огня.[30] 14 мая 1603 г. Борис повторил приказ, но теперь назначил «беречь» Москву не заурядных дворян, а виднейших членов Боярской думы бояр князя Н. Р. Трубецкого, князя В. В. Голицына, М. Г. Салтыкова, окольничих П. Н. Шереметева, В. П. Морозова, М. М. Салтыкова, И. Ф. Басманова и трех Годуновых.[31] Москва была разбита на одиннадцать секторов (Кремль, два сектора в Китай-городе, по четыре сектора в Белом и Деревянном «городах»). Бояре вместе с назначенными им в помощники дворянскими головами регулярно совершали объезды в выделенных им кварталах.

В обычное время борьбу с «разбоями» в Москве вели два Земских двора. Но в разгар бедствий они уже не могли справиться со своими обязанностями. Правительство подчинило земских приказных людей и дьяков «с обоих Земских дворов» боярской комиссий.[32]

В столице было много обширных пустырей — «полых мест» и «пожарищ», незастроенных участков подле крепостных сооружений, оврагов, лужков, огородов.[33] В разгар голода Москва была затоплена толпами беженцев, вынужденных жить под открытым небом — на пустырях и улицах. Лишенные какой бы то ни было помощи, обреченные на голод беженцы представляли социальную опасность в глазах власть имущих.

Бояре получили специальный наказ о борьбе с «ворами» и «разбоями», чтобы «на Москве по всем улицам и по переулкам и по полым местам и подле городов боев и грабежов, и убийства, и татьбы, и пожаров, и всяково воровства не было никоторыми делы».[34]

Чрезвычайное положение в Москве сохранялось, по-видимому, в течение всего лета. Борис Годунов успел съездить в Троицу, его сопровождал В. В. Голицын, обязанности которого во время его отсутствия выполнял П. И. Буйносов. В Белом городе службу «объезжего головы» исполнял князь И. Д. Бабичев. В Боярском списке 7111 г. против его имени была сделана помета «На Москве».[35] После возвращения царя с богомолья Бабичев отпросился у него «в чернецы».[36] В Боярском списке, заполнявшемся до июня 1603 (7111) г., этот факт не получил отражения. После пострижения Бабичева его место «объезжего головы» занял Р. Милюков.

Князь Шаховской после царского богомолья был отпущен в деревню. Назначенный на его место С. Рупосов в свою очередь был «отослан в посылку». После этого караульную службу в Белом городе стал нести И. Котенин.[37] Место заболевшего князя П. Шелешпанского занял И. Протопопов, посланный затем «за Тулу для государева дела», после чего обязанности «объезжего головы» перешли к Б. Р. Нащокину.[38]

Приведенные факты позволяют заключить, что меры по борьбе с «разбоями» проводились с наибольшим размахом и самое длительное время не в провинции, а в столице. Этот существенный момент ускользал от внимания до настоящего времени. Между тем этот факт имеет исключительно важное значение для оценки восстания Хлопка, происшедшего непосредственно в окрестностях Москвы.

Пока число «разбоев», действовавших поблизости от столицы, было невелико, властям не приходилось опа саться их нападения на город. Гораздо больше правительство боялось восстания голодающего народа в самой Москве. Однако к осени 1603 г. положение изменилось. «Разбои» стали объединяться в более крупные отряды.

Самый большой повстанческий отряд под Москвой насчитывал, по свидетельству Я. Маржарета, 500 человек.[39] Поскольку, как отметил В. И. Корецкий, никаких других столь же крупных выступлений, помимо восстания Хлопка, в голодные годы неизвестно, слова Я. Маржарета могут быть отнесены именно к этому восстанию.[40] Предположение В. И. Корецкого является вполне обоснованным.

Боярская дума поручила борьбу с Хлопком окольничему И. Ф. Басманову. Источники позволяют установить, почему выбор пал именно на него.

14 мая 1603 г. царь Борис назначил Басманова «объездным» воеводой «в Деревянном городе от Москва-реки по Тверскую улицу». Окольничий должен был поддерживать порядок в районе Чертольских, Арбатских, Никитских и Тверских ворот.[41] Именно здесь начинались дороги на Смоленск и Волоколамск.

И. Масса засвидетельствовал, что разбойники самыми большими партиями действовали на путях, которые связывали столицу с Польшей и Ливонией.[42] Его показания совпадают с приведенными выше данными Разрядов.

По русским летописям, царь послал с И. Ф. Басмановым «многую рать».[43] Однако И. Масса отметил, что с молодым воеводой была примерно сотня лучших стрельцов. Возможно, окольничий отправился на воров с теми стрельцами, с которыми он совершил «объезд» в отведенных ему западных кварталах столицы с лета 1603 г.

«Разбои» своевременно узнали о выступлении Басманова и устроили засаду на пути его следования. По свидетельству «Нового летописца», разбойники «воеводу Ивана Федоровича (Басманова. — Р.С.) убиша до смерти», ратники же «едва возмогоша их окаянных осилити».[44] По словам же И. Массы, повстанцы перебили почти всю сотню стрельцов, и лишь по прошествии какого-то времени властям удалось покончить с ними.[45] И. Масса, по-видимому, преувеличил успех повстанцев. Но факт остается фактом: правительственные войска понесли в бою тяжелые потери.

Московские летописцы не скрывали того, что повстанцы сражались с редким упорством и не давались в руки живыми. Хлопко был взят в плен после того, как его многократно ранили.

По случаю коронации Борис Годунов обещал править милостиво и никого не казнить. Татей и воров, которых прежде вешали за грабежи и убийства, теперь стали ссылать в ссылку в Сибирь и другие отдаленные местности.[46] По-видимому, подавление «разбоев» даже осенью 1602 г. — зимой 1603 г. не сопровождалось массовыми экзекуциями. Осведомленные современники указывали на это обстоятельство с полной определенностью. Исаак Масса отметил, что Борис Годунов в течение пяти лет (т. е. до сентября 1603 г.) выполнял обет не проливать крови и «делал это явно по отношению к татям, ворам, разбойникам и прочим людям».[47] Еще более точно высказался на этот счет Я. Маржарет. Бориса Годунова, — записал он, — считали очень милосердным государем, так как за время своего правления до прихода Дмитрия в Россию (в 1604 г. — Р.С.) он не казнил публично и десяти человек, кроме каких-то воров, которых собралось числом до пятисот, и многие из них, взятые под стражу, были повешены.[48]

Первые массовые экзекуции против восставших были проведены после разгрома отряда Хлопка. Пленных привезли в Москву и там казнили вместе с их вождем.

Подробные сведения о вооруженных выступлениях в начале XVII в. сообщает «Новый летописец». «Бысть в то же время, — отметил летописец, — умножишась разбойство в земле Рустей… Царь же Борис, видя… в земле нестроение и кровопролитие, посылаша многижда на них. Они же разбойники, аки звери зубы своими скрежетаху на человека, тако противляхуся с посланными, и ничево им не можаху сотворити».[49] И. И. Смирнов истолковал приведенное известие следующим образом: «Борису Годунову не удалось подавить движение в самом его начале, и карательные отряды, которые царь «многижда» посылал против Хлопка, терпели поражение один за другим».[50]

С такой интерпретацией источника нельзя согласиться. Можно заметить, что в летописном рассказе риторика в значительной мере заслоняет точное описание фактов. Лиц, назначенных для восстановления порядка, летописец называет «посланными», не уточняя были ли то воеводы или дворяне, не называя, кто поименно и в какие города получил назначение. Сведения подобного рода в Разрядах имелись. Вывод напрашивается сам собой: летописец не использовал Разряды и другую документацию о борьбе с «разбоями».

Согласно Разрядам, Годунов в самом деле «многижда» посылал дворян и воевод, но не против Хлопка, а против «разбоев» в разных уездах. Автор «Нового летописца» сообщал, что посыльным трудно было справиться с «разбоями», которые сопротивлялись, стиснув зубы. Однако из его рассказа все же нельзя сделать вывод о многократных поражениях карательных отрядов, присланных из Москвы.

Найденный В. И. Корецким подлинный наказ Разбойного приказа о посылке дворянина на Белую «за разбоями» позволяет довершить критику летописного известия. Наказ замечателен тем, что он непосредственно отразил в обобщенном виде практику борьбы с «разбоями» в 1602–1603 гг.

По свидетельству «Нового летописца», «разбои» действовали на проезжих дорогах и прежде всего в пустынных местах: «умножилось разбойство… по пустым местом проезду не бысть».[51] Бельский наказ рисует аналогичную картину.

Власти направили на Белую некоего дворянина Богдана Поликарповича. Дворянин обнародовал следующее обращение царя к народу: «Ведомо государю… учинилось, что на Белой по дорогам разбои великие, проезжих людей разбойники разбивают и побивают до смерти, и проезду и проходу всяким людем нет, да и села и деревни многие, по Белой ездя, разбойники разбивают и людей многих побивают до смерти. И государь… жалуючи крестьянства, послал про разбои сыскивать…»[52]

Во время антифеодальных восстаний крестьяне «миром» громили дворянские гнезда, делили помещичье добро. Восстания распространялись на обширные сельские территории, которые позже становились объектом карательных действий. Источники, относящиеся к событиям 1602–1603 гг., рисуют иную картину.

Борьба с «разбоями» в районе Белой развернулась не в деревнях и селах, предположительно занятых восставшими, а на проезжих дорогах.

В период массовых восстаний руководство карательными действиями нередко брали на себя те, кто стоял во главе воинских сил в том или ином уезде. На Белой высшим воинским начальником был воевода Федор Бобрищев Пушкин.[53] Однако в наказе о борьбе с разбоями на Белой имя его вовсе не упоминалось.

Эмиссар Богдан Поликарпович должен был установить контакты не с Пушкиным, а с местными губными старостами С. Кашинцевым и Б. Лениным. Иначе говоря, он должен был использовать тот механизм, который и в обычное время служил для преследования разбойников и расследования уголовных дел.

Бельские дворяне оставались в распоряжении местного воеводы Пушкина. Лишь в тех случаях, когда Богдану Поликарповичу предстояло ехать в уезд «для великого дела», он имел право взять с собой белян детей боярских «сколько надобе». Однако власти строго запретили своему эмиссару тревожить уездных дворян без особой нужды. «…А за посмех, — гласил наказ, — многих детей боярских не имати, чтобы в том детем боярским волокиты не было».

С помощью губных старост Богдан Поликарпович должен был получить лошадей и подводы из дворцовых волостей и организовать летучий отряд из стрельцов. Согласно наказу, «как он (Богдан Поликарпович. — Р.С.) приедет на Белую и ему взяти с собой белских стрельцов сколько человек пригоже по тамошнему делу, а о подводах говорити ему… дворцовых сел старостам и целовальникам и крестьянам, чтоб они под тех стрельцов давали подводы».[54]

Бельский наказ полностью опровергает предположение о том, что правительство Годунова посылало против «разбоев» карательные силы из Москвы. В действительности назначенные Разрядным приказом дворяне и воеводы должны были покончить с «разбоями», опираясь на местные, преимущественно стрелецкие воинские контингенты.

Главная задача, поставленная перед Богданом Поликарповичем, сводилась к следующему: сформировав летучий стрелецкий отряд, он должен был организовать засаду на дорогах и так «промеж дорог» ему надлежало «для разбойников в сыску стояти утаясь».[55]

В обращении к населению Борис Годунов утверждал, будто от разбойников страдали не только проезжие на большой дороге, но и крестьяне. Подобное утверждение, имевшее целью изобразить царя как защитника крестьян, требует критической проверки. В этой связи особую ценность представляют документы, вышедшие из крестьянской среды. Приходные книги Новодевичьего монастыря сохранили в пересказе текст челобитной, поданной крестьянами оболенских сел незадолго др 4 августа 1604 г.[56] Крестьяне жаловались, что у них был «хлебной недород по три годы», что многие люди в их селах вымерли, крестьянские жены и дети нищенствуют, а иные из крестьян «сошли кормитца в украиные города, а дворы тех крестьян пусты, а которые крестьяне остались, и те от разбойников разорены, а иные в розбойных вытех по язычным молкам на правеже замучены».[57]

Приведенная крестьянская челобитная замечательна тем, что в самых основных моментах она полностью совпадает с бельским наказом о борьбе с «разбоями» Оболенские крестьяне прямо указывали на разбой как одну из причин их конечного разорения. Как видно, под Оболенском разбои совершенно так же грабили зажиточных крестьян, как и в Бельском уезде.

На Белой дворянин Богдан Поликарпович получил предписание найти и взять под стражу не только разбойников, но и тех, кто укрывал их и принимал награбленное. Заподозренных следовало подвергнуть пытке: «Да будет те оговорные люди по язычной молвке доведутца до пыток, и ему тех оговорных людей пытати ж крепко и огнем жечь».[58] Царские эмиссары, ловившие «разбоев» под Оболенском, по-видимому, руководствовались аналогичным наказом. Они запытали до смерти некоторых монастырских крестьян, на которых «по язычным молкам» (молве, наветам) пало подозрение в пособничестве разбойникам.

Челобитная оболенских крестьян и Бельский наказ не дают основания для вывода об острой вспышке классовой борьбы в районе Оболенска и Белой. Богдан Поликарпович должен был вести борьбу с «разбоями» собравшись «со многими людьми» с приказчиками, старостами и крестьянами из дворцовых, черных, церковных и помещичьих владений.[59] Иначе говоря, он должен был опереться на крестьянский «мир». Подобного рода распоряжения не могли быть изданы в обстановке массовых восстаний в деревне.

В. И. Корецкий обратил внимание на «известия источников о классовой борьбе крестьян Комарицкой волости», относящиеся к 1602–1603 гг.[60] Одно известие о классовой борьбе сводится к тому, что у комаричей был спор из-за земли с соседним монастырем. Спор сопровождался «бранеми великими», но имел мирный исход. Вторым свидетельством классовой борьбы, по наблюдению В. И. Корецкого, явилась помета в Боярском списке о посылке дворянина в Комарицкую волость.[61] Боярский список 1602–1603 гг. пестрит пометами о посылке дворян в разные места (в Немецкую слободу, на Двину, Белоозеро, в Устюг, Вологду, Вятку и пр.).[62] Посылки подобного рода были связаны, видимо, не с классовой борьбой в указанных пунктах, а с потребностями текущего управления. Например, Д. Т. Ошанин получил в 1603 г. место осадного головы в Калуге. Против его имени в Боярском списке имеется помета: «В Колуге посад ведает».[63] В мирной обстановке осадный голова, очевидно, осуществлял функции городского управления. Согласно Боярскому списку, дворян посылали не только на посады, но и в крупные дворцовые волости. Так, в списке имеются пометы о посылке трех дворян в дворцовую волость Мячково в столичном уезде.[64] Против имени ржевского дворянина Ф. Я. Шишмарева имеется помета: «В Кушалине».[65] Кушалино также было центром крупной дворцовой волости. Сохранилась отписка Ф. Я. Шишмарева к царю Борису, написанная из Кушалино в начале октября 1602 г. Из отписки следует, что Ф. Я. Шишмарев выполнял функции дворцового приказчика: ведал сбором оброков с крестьян, распоряжался хлебом в дворцовых житницах, выдавал подмогу голодающим.[66]

Посылку дворянина И. А. Нармацкого к комаричам едва ли можно рассматривать как свидетельство классовой борьбы в Комарицкой волости в 1602–1603 гг Дворяне, посланные в различные дворцовые волости, выполняли обычные функции по управлению дворцовым хозяйством.[67]

Многочисленные архивные данные, привлеченные В. И. Корецким для характеристики движения «разбоев» в 1602–1603 гг., обнаруживают на редкость пеструю картину. Источники зафиксировали случаи убийства отдельных помещиков в разных концах страны. Но в них нет и намека на их массовые избиения, характерные для времени восстания Болотникова. Примечательно, что иногда мелкие дворяне сами разбойничали на большой дороге или посылали на разбой своих людей.[68]

В движении «разбоев», как в зеркале, отразился глубокий экономический и социальный кризис, охвативший страну в начале XVII в.

Социальный кризис был осложнен голодом, приведшим к массовому вымиранию населения в стране. Как и всякое бедствие подобных масштабов, голод сопровождался одичанием, вел к разрушению социальных, семейных и родственных связей. Как писал один русский современник, в годы голода «отцы чад своих и матери их не взведаше, а чады отец своих, матерей».[69] По словам автора «Нового летописца», из-за бедствий голода «такая же бысть беда, что отцы детей своих метаху, а мужие жен своих метаху ж, и мроша людие…».[70]

Француз Яков Маржарет нарисовал еще более страшную картину несчастий и одичания людей. Тогда, писал он, было привычно видеть, что муж покидал жену и детей, жена умерщвляла мужа, мать — детей, чтобы съесть их.[71] Очевидец событий Маржарет не избежал преувеличения. Но и другие современники записали слухи о людоедстве.[72] Бывало, что матери, будучи не в силах прокормить детей, оставляли их посреди дороги, надеясь на милосердие проезжих.[73]

В обстановке общего хаоса в стране резко выросло число преступлений: краж, грабежей и убийств.[74]

Нет сомнения, что в движении «разбоев» в 1602–1603 гг. участвовали всякого рода уголовные элементы. Но этот факт не может заслонить более важных социальных последствий голода. Как справедливо отметил В. И. Буганов, в годы крайних бедствий нередко имели место «голодные бунты», когда доведенная до крайности голодающая беднота нападала на владельцев продовольственных излишков, хлебных спекулянтов и пр.[75]

Социальный характер выступлений 1602–1603 гг. проявлялся прежде всего в том, что порожденное угнетением и голодом насилие было обращено против богатых. По свидетельству летописцев, в годы голода «бысть великое насилие, много богатых домы грабили, и разбивали, и зажигали, и бысть страхование великое, и умножишася неправды».[76]

Установление крепостнического режима и насилия помещиков над крестьянами в годы частичного восстановления Юрьева дня породили глубокий социальный кризис в стране. Голод усугубил настроения недовольства. По-видимому, деревня не осталась в стороне от движения «разбоев». Однако источники не дают возможности определить меру участия крестьян или отдельных его групп в восстании Хлопка и других выступлениях того времени.

Наряду с крестьянами особую категорию феодально зависимого населения составляли холопы. Их участие в выступлениях 1603 г. засвидетельствовано современниками с полной определенностью.

К числу самых ранних свидетельств такого рода относятся «Записки» голландского купца Исаака Массы. Он находился в Москве во время голода, а к составлению своего сказания приступил не позднее 1610 г. По словам этого очевидца, в 1603 г. под Москвой действовал отряд, состоявший из крепостных кнехтов. Эти кнехты, принадлежавшие различным московским боярам и господам, «частию возмутились, соединились вместе и начали грабить путешественников; от них дороги в Польшу и Ливонию сделались весьма опасными, и они укрылись в пустынях и лесах близ дорог». Масса точно знал, что выступление кнехтов имело место в сентябре 1603 г. и что подавлял его воевода И. Ф. Басманов.[77] Достоверность этих сведений И. Массы была установлена уже Е. Н. Кушевой.[78]

Сказание Авраамия Палицына подтверждает версию Массы и позволяет уточнить, кого именно последний называл «крепостными кнехтами». При Годунове, писал Палицын, вельможи кабалили не только простых людей, но и благородных, «чествующих издавна многим именем», «наипаче же избранных меченосцов и крепцих со оружии во бранех». Будучи прогнанными со двора во время голода, такие слуги «срама ради скончавахуся бедне, за отечества ради». Одни слуги умирали от голода и унижения, зато другие стали «уклоняться» на разбой. Особенно отличились в этом отношении слуги опальных бояр. В главе «О зачале разбойничества…» Палицын сообщает о том, что Годунов, разорив «домы великих боляр» (Романовых и их родни Черкасских, Сицких, Шестуновых и пр. — Р.С.), распустил всех их «рабов» и положил «заповедь» никому не принимать их на службу Те, кто знал «ремество», кормились им. Зато боевые холопы, «иже на конех играющеи, сии к велику греху уклоняхуся и к толику, якова же не бысть в Росии от начала благочестия». Из московских мест, утверждал Палицын, возмутившиеся боярские боевые слуги «отхождаху» в Северские города и «аще и не вкупе, но боле двадесяти тысящь сицевых воров обретшеся по мнозе времяни во осаде и сидении в Калуге и Туле» (в войске Болотникова. — Р.С.).[79]

Версия Палицына не могла удовлетворить Филарета Романова, в окружении которого десять лет спустя был составлен «Новый летописец». То, что романовские кабальные слуги сначала учинили разбой по всей России, а затем сражались под знаменами Болотникова в Калуге и Туле, невольно бросало тень на доброе имя их господ В «Новом летописце» можно уловить скрытую полемику с рассказом Палицына. Автор летописца называет сподвижников Хлопка ворами и разбойниками, не уточняя их социальной принадлежности. Подобно Палицыну, он признает, что уцелевшие после разгрома Хлопка воры «уидоша на Украину», но тут же спешит убедить читателя, будто Борис «тамо их всех воров поимаша и всех повелеша перевешать».[80] А следовательно, будучи перевешанными, слуги Романовых уже не могли принимать участия в страшном для бояр восстании Болотникова.

Романовы принадлежали к числу самых богатых людей своего времени. Однако сколь бы многочисленной не была их вооруженная свита, современники упомянули о романовских холопах преимущественно потому, что они были на виду.

Главной причиной роспуска холопской дворни были, конечно же, не годуновские опалы, а экономические бедствия. Не только мелкие помещики, но и землевладельцы средней руки не располагали многолетними запасами.

А. Палицын образно описал обстановку, побуждавшую дворян изгонять из дома своих холопов: «Во время же великаго глада сего озревшеся вси, яко не мощно питати многую челядь, и начаша рабов своих на волю отпускати; и инии убо истинно, инии же лицемерством».[81] «Истинствующие» уничтожали кабалы и выдавали кабальным отпускные. «Лицемерницы» же гнали людей из дома, не освобождая их от кабалы и надеясь вернуть их к себе на службу, когда трудное время останется позади.

Когда землевладельцы стали изгонять холопов и отказывать им в пропитании, из-за чего одни холопы умирали с голода, а другие примыкали к «разбоям», правительство забило тревогу.

Большой интерес в этой связи представляет указ Бориса Годунова от 16 августа 1603 г. Как показали Е. Н. Кушева и В. И. Корецкий, издание указа было непосредственно связано с восстанием Хлопка.

И. И. Смирнов полагал, что правительство Годунова пыталось с помощью законодательных мер предотвратить «скопление больших масс холопов, брошенных господами на произвол судьбы», и «не допустить тем самым открытого взрыва классовой борьбы», однако не достигло цели, поскольку царский указ 1603 г. лишь форсировал бегство холопов на окраины государства.[82]

По мнению А. А. Зимина, указ 1603 г. содержал значительные уступки холопам, которые объяснялись тем, что власти стремились «вырвать их из лагеря восставших и предотвратить возможность других выступлений кабального люда».[83]

В. М. Панеях назвал указ 1603 г. беспрецедентной мерой, вызвавшей «недовольство представителей господствующего класса, которые не могли не усмотреть в нем как нарушение своих холоповладельческих прав, так и меру, фактически стимулирующую холопов к бегству».[84]

В действительности указ 1603 г. нельзя считать беспрецедентным. В литературе было высказано мнение, что прецедентом для годуновского указа явились опричные мероприятия, проведенные в разгар голода в начале 70-х годов XVI в.[85] По словам опричника Г. Штадена, «боярские холопы получили разрешение (уходить от своих господ) во время голода». «Тогда, — продолжает свой рассказ Г. Штаден, — к своим (прежним холопам) я прибавил еще нескольких».[86] В годы голода холопы получили право покидать господ, которые отказывались их кормить. В 1572 г. опричные власти в Новгороде заселили кабальными людьми целую государеву слободу: «В Новигороде кликали, которые люди кабальные, чей хто ни буди, и они бы шли во государьскую слободу на Холыню, и государь дает по пяти рублев, по человеку посмотря, а льгота на пять лет».[87] Понятно, сколь глубоко подобные меры задевали интересы феодалов.

Основное содержание закона 16 августа 1603 г. сводилось к следующему. Власти объявили о немедленном освобождении всех холопов (кабальных и пр.), которых господа их «ссылали з двора, а отпускных им. не дали и крепостей (кабал и пр. — Р.С.) им не выдали, а велят им кормитца собою, и те их холопи помирают голодом, а иные многие питаютца государевою… милостинью, а за тем их не примет нихто, что у них отпускных нет».[88]

Указ проводил резкую разграничительную черту между беглыми (преступными) холопами и теми, кого господа незаконно лишили пропитания. Последние получили разрешение обратиться за отпускной в приказ Холопьего суда. Столичная знать и московские дворяне имели возможность опротестовать челобитья своих холопов. У провинциальных дворян такой возможности не было. Царь приказал выдавать их холопам отпускные по одному их заявлению, даже когда «государей их на Москве нет».

Правительство постаралось максимально упростить процедуру освобождения холопов, имея на то веские причины. Закон предписывал без промедления выдавать отпускные, «чтоб те холопи голодом не померли».[89] Любая волокита грозила голодающим холопам смертью. Получив же отпускную, кабальный получал шанс на то, что ему удастся выжить, запродавшись в кабалу к состоятельным столичным господам.

По мнению В. М. Панеяха, указ 1603 г. «был порожден глубоким кризисом верхов, вызванным восстанием Хлопка».[90] Мысль о связи указа 1603 г. с движением Хлопка не вызывает сомнения.[91] Однако указание на кризис верхов не раскрывает причин, побудивших власти пойти на уступки низам и ущемление интересов феодалов.

По-видимому, указ 1603 г., как и законодательство о кабальных конца XVI в., ориентировался в большей мере на военных слуг и в меньшей — на черных пашенных людей.[92]

Среди зависимого населения боевые холопы были единственной группой, располагавшей оружием и боевым опытом. События 1603 г. показали, что при определенных условиях боевые холопы могут стать ядром повстанческого движения. Это обстоятельство и вынудило власти пойти на далеко идущие уступки холопам в ущерб интересам дворянской массы.

Поскольку выступления «разбоев» имели место в крестьянской стране, можно предположить, что определенная часть крестьянства оказалась вовлеченной в это движение. Отмена Юрьева дня и массовые насилия помещиков в дни временного возобновления крестьянского выхода в 1601–1602 гг. породили настроение глубокого недовольства среди крепостных крестьян. Однако источники не подтверждали предположения о том, что уже в 1602–1603 гг. в России произошли массовые крестьянские восстания, а, следовательно, началась Крестьянская война. Нет никаких объективных данных, которые позволили бы уточнить масштабы участия крепостных крестьян в выступлениях «разбоев», установить их требования и др.

И. И. Смирнов отметил, что в восстании Хлопка участвовали различные группы холопского населения. Однако главное место в его построениях отводилось низшему слою холопства (деловым людям, эксплуатируемым на пашне и пр.). Именно этот момент определил конечный вывод И. И. Смирнова о том, что восстание Хлопка таило в себе реальную угрозу самым основам феодального строя Русского государства.[93] Этот вывод И. И. Смирнова потребует определенного пересмотра, если признать, что ядром и направляющей силой восстания 1603 г. был высший привилегированный слой холопов — военные послужильцы. Предположение, будто профессиональные «воинники»-послужильцы, среди которых было некоторое число выходцев из среды мелкого дворянства, помышляли о ниспровержении феодального строя, нуждается в более строгих доказательствах.

В литературе до сих пор не был отмечен тот факт, что выступления «разбоев» в центре 1602–1603 гг. имели непосредственное продолжение в виде аналогичных выступлений на окраине 1604 г.

Голландский купец Исаак Масса отметил, что в 1604 г. многие купцы не смогли совершить свои обычные поездки в Нижнее Поволжье, ибо «там повсюду полно разбойников, все казаки, которые грабят суда». Ограблению подверглись многие купцы, торговавшие с Персией, Арменией и другими прикаспийскими странами.[94] Нападения на торговые караваны приобрели такие масштабы, что царские дипломаты вынуждены были выступить со специальными заявлениями за рубежом. В 1606 г. дипломаты заявили, что волжские и терские казаки учинили в 1604 г. подлинный разбой на Волге, захватили и разграбили немало торговых судов «и многие товары и деньги и неисчетную казну взяли», всего же нанесли убытков на 300 тыс. руб.[95]

Чтобы пресечь грабежи на Волге, астраханские воеводы вынуждены были употребить все имевшиеся у них воинские силы. В июне 1604 г. М. И. Татищев, следовавший в Грузию с посольством, жаловался царю на то, что он не смог получить конвой, ибо все конные стрельцы разосланы из Астрахани «на Яик и к Солям и по иным местам и по Волге вверх для воров казаков, которые громили суды торговых людей…».[96] В ноябре 1604 г. ногайский князь Иштерек заявил царскому послу С. С. Годунову, что «нынешняго лета казаки, собравшись человек по 200 и по 300 и болши», не раз нападали на ногайские кочевья.[97] Со своей стороны, посол возложил всю ответственность за разбойные нападения в Поволжье на казаков-воров, в особенности же на беглых боярских холопов, которые «збежав воруют».[98] С. С. Годунов, принадлежавший к московским правящим кругам, был, бесспорно, осведомленным лицом. Его информация об участии беглых холопов в разбойных выступлениях казаков носит исключительно ценный характер, хотя и допускает различные толкования. Трудно сказать, каких именно холопов имел в виду посол: тех ли, которые давно бежали на окраину и стали казаками, или тех холопов, которые участвовали в разбойных выступлениях 1602–1603 гг., а после разгрома войска Хлопка и других отрядов бежали на окраины и там продолжили свое дело.

По существу выступления низов в центре и на казачьих окраинах носили однотипный характер и были вызваны одними и теми же причинами. Участие беглых холопов явилось одной из наиболее характерных черт выступления «разбоев» в центре и на окраинах в 1602–1604 гг. В Подмосковье воеводы громили «разбоев» на сухопутных дорогах, в Поволжье имели дело с пешими и речными отрядами. Разбойные атаманы не могли собрать войско, достаточное для нападения на государевы крепости. Но их отряды, насчитывавшие по несколько сот человек, захватывали купеческие суда, нападали на соляные промыслы и пр. Местные стрелецкие гарнизоны не могли с ними справиться. Согласно заявлению князя Иштерека, летний поход астраханских стрельцов не дал никаких результатов, так как «те воры казаки, собрався со многими людми, и стрельцов побивали и грабили, и промысл над ними никоторой не учинился».[99]

Восстание Хлопка и разбойные выступления волжских казаков произошли уже после того, как в Литве объявился самозванец. Однако нет никаких данных, которые позволили бы предположить, что участники этих выступлений пытались установить связи с Лжедмитрием I или выступали за «доброго царя».

Восстания 1602–1604 гг. были предвестниками надвигавшихся потрясений. Однако в 1602–1604 гг. охваченные брожением низы еще не смогли выдвинуть из своей среды вождей, которые возглавили бы массовые выступления в стране, а также сформулировать идеи, которые стали бы знаменем для восстания и объединили всех недовольных.

Восстание Хлопка и казацкие выступления на окраинах ускорили процесс назревания крестьянской войны в стране.

Глава 6

Мирные договоры

В начале XVII в. Русское государство активизировало свои действия на Кавказе. К тому времени Османская империя захватила Азербайджан, ее флот появился на Каспийском море. Народам Кавказа пришлось вести тяжелую борьбу с турецкими завоевателями.

После того как кахетинский царь Александр обратился в Москву за помощью и объявил о принятии русского подданства, Россия предприняла настойчивые попытки продвинуться в сторону Ширвана и обеспечить себе надежное сообщение с Грузией.[1] Возобновив, укрепления на Тереке, русские в 1590 г. выстроили Сунженский острог, преградив туркам путь из Азова к Железным воротам — Дербенду.

Военное столкновение с Османской империей казалось неизбежным, и Россия решила заключить союз с Ираном, чтобы совместными усилиями изгнать турок из Дербенда, Шемахи и Баку. Русские дипломаты получили наказ добиваться передачи всех названных городов под власть царя. В 1600 г. Годунов направил к шаху посла А. Засекина. Осенью следующего года воевода И. П. Ромодановский получил приказ готовиться к походу в Дагестан.[2] Ряд причин помешал осуществлению этих планов. Но как только осенью 1603 г. война между Турцией и Ираном возобновилась, в Москве вновь вернулись к планам военного наступления на Кавказе. Летом 1604 г. один из лучших московских воевод окольничий И. М. Бутурлин выступил из Москвы в Астрахань. С ним были посланы значительные воинские силы, не менее 4–7 тыс. ратных людей.[3] Осенью русские полки прибыли на Терек, а с наступлением зимы заняли городище Тарки. Именно этот пункт был указан кахетинским царем Александром как наиболее удобное место для постройки русской крепости. Построив «город» в Тарках, русские взяли под свой контроль дороги, ведущие в Дербенд, а также в Шемаху и Баку. В 1605 г. в Дагестане произошли крупные столкновения между русскими и турецкими войсками. В окрестности города Тарки прибыл паша с янычарами и многочисленной ратью. Турки засыпали рвы и возвели «примет» из песка и хвороста на уровень крепостной стены. После трех дней осады Бутурлин был принужден вступить в переговоры с турками. По договору, скрепленному «шертью», русские получили право беспрепятственно уйти на родину. Однако условия соглашения не были выполнены. При отступлении русская рать была окружена в степях и подверглась почти поголовному истреблению. По русским данным, погибло более 7 тыс. воинов, «окромя боярских людей».[4]

Русские сожгли Сунженский острог и сосредоточили свои силы в Терском городке, чтобы отразить нападение врага. Однако турки отказались от похода на Терек.

В Москве понимали, что в случае столкновения с Османской империей вассальное Крымское ханство не останется в стороне от конфликта. События 1591 г. показали, что татарские вторжения по-прежнему угрожают не только южным уездам, но и столице государства.

В связи с активизацией восточной политики Борис Годунов приказал возобновить строительство крепостей на южных границах государства. В 1599 г. Разрядный приказ снарядил крупнейшую военную экспедицию, руководство которой было поручено окольничему Б. Я. Бельскому. Воевода получил наказ выстроить крепость у впадения реки Оскол в Северский Донец, в самом сердце Донецкого бассейна. В подчинении Б. Я. Бельского находились примерно 3 дворянских сотни и 2600 человек стрельцов и казаков, а также «даточные» боярские люди с пищалями, посошные люди, проводившие строительные работы, обозная прислуга и прочий люд. Наряду со служилыми гарнизонными казаками в походе участвовали волжские и донские атаманы и казаки.[5]

Направляя экспедицию на Северский Донец, русское командование предусматривало опасность немедленной войны с Крымом и готовилось отразить нападение Орды. Вновь заложенная крепость получила претенциозное название «Царев-Борисов». Она располагалась на наибольшем расстоянии от всех построенных ранее оборонительных линий.

Строительство Царева-Борисова поставило прочные барьеры на пути опустошительных вторжений кочевников в южные уезды государства. Хан не осмелился принять вызов, брошенный ему Борисом Годуновым. Появление крупных русских сил на Северском Донце создало военную угрозу Крыму, кроме того, способствовало разъединению орд, кочевавших в Причерноморье, на Северном Кавказе и в Поволжье.

Стремясь предотвратить вспышку военных действий на южных границах, Борис Годунов в 1602 г. направил в Крым посла Г. К. Волконского с «поминками», оценивавшимися в 14 тыс. руб. Посол добился того, что хан Казы-Гирей подтвердил мир с Россией.[6]

Впервые за много лет нападения татар на русские земли прекратились почти повсеместно. Для Москвы отпала необходимость держать в течение лета крупные силы на Оке.[7]

Мир на южных границах создал условия для активизации русской политики в Прибалтике. Попытка Речи Посполитой и Швеции подкрепить антирусский военный союз личной унией не удалась. Польский король Сигизмунд III Ваза не смог удержать в своих руках шведскую корону. Шведским правителем стал герцог Карл, успешно отразивший попытку польского короля восстановить свою власть над Швецией. Распад польско-шведской унии и назревавшее столкновение Польши и Швеции из-за Ливонии радикально изменили положение в Прибалтике.

Тявзинский договор 1595 г. между Россией и Швецией означал для русских прекращение борьбы за выход на Балтику. В силу договора шведы получили возможность установить контроль за русской торговлей на Балтийском море, однако Москва в конце концов не ратифицировала договор. Не отказываясь от «вечного мира» со Швецией, русская дипломатия предпринимала усилия к тому, чтобы изменить невыгодные для России пункты Тявзинского договора. В конфликте между Сигизмундом III и Карлом Шведским Москва стала на сторону последнего. Борис Годунов предложил Швеции помощь против Речи Посполитой на условиях уступки России морского порта Нарвы.[8] Одновременно в Москве был выработан проект образования под эгидой России вассального королевства в Ливонии. В 1599 г. Борис Годунов пригласил в Москву из Риги шведского королевича Густава, сына низложенного короля Эрика XIV. Ему предложили занять ливонский трон в качестве царского вассала.

Подготовляя почву для возобновления борьбы за Прибалтику, царь Борис объявил милость пленным ливонским купцам, находившимся в России со времен Грозного. Некоторые из них получили чин московских гостей или членов гостиной сотни вместе с правом беспошлинной торговли в России и ливонских городах. На заведение торгов казна ссудила им 5,5 тыс. руб.[9] Услуги немецких купцов понадобились русскому правительству для того, чтобы ослабить торговые барьеры, воздвигнутые шведами в Прибалтике, а также активизировать сторонников России из числа ливонских бюргеров. Эта последняя цель была отчасти достигнута. Посланец Нарвы заявил в Москве в 1600 г., будто все нарвские немцы решили перейти под покровительство царя, а жители Таллина готовы признать власть королевича Густава.[10] В среде ливонских бюргеров протестантов в самом деле возникла партия сторонников России, опасавшихся оккупации католической Речи Посполитой.

В трудных для себя условиях Карл Шведский согласился на словах передать России Нарву. Но его обещание было всего лишь уловкой. Расчеты на то, что соглашение со Швецией позволит России возродить «нарвское мореплавание», четверть века продержавшееся при Грозном, оказались беспочвенными. Когда дьяк А. Власьев в 1600 г. привел в устье Наровы два нанятых в Любеке корабля, шведский флот немедленно блокировал их.[11]

Королевич Густав оказался ненадежным вассалом. Он пытался вести переговоры с ливонцами втайне от царя и в ущерб интересам России. Обнаружив это, русские власти отправили его в почетную ссылку в Углич

Как только Карл Шведский упрочил свои позиции в Ливонии, он учинил жестокую расправу со сторон никами царя и его вассала.[12] Проект образования вассального Ливонского королевства рухнул сам собой. Вскоре же Россия попыталась обеспечить себе союз с Данией, второй державой, располагавшей первоклассным флотом на Балтике. Русско-датский союз предполагалось скрепить браком царевны Ксении Годуновой с датским герцогом Гансом. Вместе с рукой царевны Ганс должен был получить в России обширное удельное княжество — «Тверское великое княжение» (без города Твери). Датский герцог прибыл в Москву, однако в разгар свадебных приготовлений в 1602 г. он внезапно умер. Переговоры о заключении союза с Данией так и не были доведены до конца.

Речь Посполитая пыталась вмешаться в избирательную борьбу, развернувшуюся в Москве в 1598 г. Ее сейм выдвинул Сигизмунда III в качестве кандидата на царский трон. В письмах к Годунову король обещал сохранить за ним положение правителя, русским дворянам сулил шляхетские вольности.[13] Однако его обращения не имели успеха.

В связи с близким истечением срока русско-польского перемирия Борис Годунов выступил с предложением о возобновлении мирных переговоров. Необходимость сближения между народами России и Речи Посполитой диктовалась долговременными интересами. Народам Восточной Европы угрожала турецко-татарская экспансия. Османская империя оставалась крупнейшей военной державой своего времени. В 1592–1606 гг. австрийские Габсбурги с трудом отражали вторжения турок. В Кракове и Москве наиболее дальновидные политики все чаще обращались к проектам объединения сил для борьбы против турецкой угрозы.

Существенное влияние на ориентацию польской внешней политики оказало наметившееся русско-шведское сближение. Осенью 1600 г. литовский канцлер Лев Сапега привез в Москву проект «вечного мира», а также предложение об объединении двух государств. В качестве членов федерации Речь Посполитая и Россия (согласно польским предложениям) должны были вести единую внешнюю политику, совместно оборонять южные границы от татар, завести общий флот на Балтийском и Черном морях, иметь общий порт в Нарве и Ивангороде. Купцы получили бы право свободно торговать в пределах двух государств.[14]

Во время переговоров русские дипломаты поддержали предложения о совместной обороне против татар, развитии торговли и пр. Однако в целом проект федерации не был принят. Бояре категорически отвергли пункт, предоставлявший шляхте право на приобретение вотчин в России, отказались разрешить строить костелы, венчать православных с католиками. Много споров вызвал вопрос о выборах главы федерации. Королевская дипломатия строила расчеты на том, что Сигизмунд III был достаточно здоровым человеком в свои 34 года, тогда как пятидесятилетнего Бориса одолевали тяжелые болезни и ему предрекали близкую смерть. О наследнике Бориса в Польше толковали, что он слаб здоровьем и к тому же слабоумен. Условия замещения трона носили неравноправный характер. В случае бездетной смерти царя московский трон отходил к Сигизмунду III. В случае же бездетной смерти Сигизмунда III польская сторона не исключала возможности «выбрать паном господаря Русского», но на польский трон мог быть принят и любой другой кандидат в силу свободного выбора.[15] Таким образом, русскому дворянству отказано было в роли равноправного участника выборов главы федерации.

Московские переговоры завершились 1 марта 1602 г. подписанием договора о 20-летнем перемирии.

Русское правительство не добилось благоприятного для себя решения балтийского вопроса. Но его дипломатические усилия все же принесли свои плоды. На всех границах государства царил мир. Система договоров с соседями, казалось бы, надежно обеспечила России длительную мирную передышку. Однако мирная система, воздвигнутая Годуновым, вскоре обнаружила свою непрочность.

Глава 7

Самозванческая интрига

Самозванство сыграло заметную роль в русской истории XVII–XVIII вв. Начало его связано с появлением на исторической арене Лжедмитрия I. Длительное время обсуждение проблемы первого самозванца сводилось к вопросу о том, кто скрывался под личиной самозванца.

По преданию, первым самозванцем был мелкий галичский сын боярский Юрий Отрепьев. Первым, кто попытался критически переосмыслить историческое предание, был Н. И. Костомаров.[1] Однако и после Н. И. Костомарова традиционная версия не потеряла своих защитников. Самым ревностным из них стал ученый иезуит П. О. Пирлинг.[2]

Крупнейший знаток Смутного времени С. Ф. Платонов считал, что вопрос о личности Лжедмитрия I не поддается решению. Нельзя считать, что самозванец был Отрепьев, но нельзя также утверждать, что Отрепьев им не мог быть: истина от нас пока скрыта.[3]

Столь же осторожной была точка зрения В. О. Ключевского. Как отметил этот историк, личность неведомого самозванца доселе остается загадочной, несмотря на все усилия ученых разгадать ее; трудно сказать, был ли то Отрепьев или кто другой, что, впрочем, менее вероятно.[4] Анализируя ход Смуты, В. О. Ключевский с полным основанием отметил, что важна была не личность самозванца, а роль, им сыгранная, ибо надо выяснить прежде всего исторические условия, которые сообщили самозванческой интриге страшную разрушительную силу.[5]

В советской историографии впервые было установлено, что самозванство в России явилось порождением острой социальной и политической борьбы в эпоху крестьянских войн в XVII–XVIII вв. Отвергнув представление М. Н. Покровского о Лжедмитрии I как крестьянском царе, И. И. Смирнов утверждал, что выступления низов в пользу доброго «царя Дмитрия» служили выражением «царистской» идеологии угнетенных масс, выступавших против феодального гнета.[6] Будучи неспособными сформулировать программу нового политического устройства, выходящую за рамки традиционного монархического строя, угнетенные добивались свержения плохого царя и замены его добрым царем, способным защитить народ от притеснений «лихих бояр» и социальной несправедливости.[7] Лозунг «хорошего царя», по мнению И. И. Смирнова, представлял собой своеобразную крестьянскую утопию.[8]

Как отметил В. И. Корецкий, самозванец был вынесен на московский престол волной крестьянского движения.[9]

К. В. Чистов рассматривал самозванство в России как «проявление определенных качеств социальной психологии народных масс, ожидавших прихода «избавителя», как одну «из специфических и устойчивых форм антифеодального движения» в России XVII в.».[10] Закрепощение крестьян и резкое ухудшение их положения в конце XVI в., резкие формы борьбы Ивана Грозного с боярством, политика церкви, окружившей престол ореолом святости, — вот некоторые факторы, благоприятствовавшие широкому распространению в народе легенды о возвращении царя-избавителя.[11] «В истории легенды о Дмитрии, — пишет К. В. Чистов, — вероятно, сыграло свою роль и то обстоятельство, что угличский царевич был сыном Ивана Грозного и мог мыслиться как «природный» продолжатель его борьбы с боярами, ослабевшей в годы царствования Федора».[12]

Иван Грозный пролил немало крови своих подданных. Он навлек на свою голову проклятие знати. Но ни казни, ни поражение в Ливонской войне не могли уничтожить популярность, приобретенную им в годы «казанского взятия». В фольклоре Иван IV остался грозным, но справедливым царем. В глазах народа Иван IV был не только представителем старой законной династии Ивана Калиты, но и последним царем, при котором масса народа — феодально зависимые крестьяне не утратили традиционной «воли» — права выхода в Юрьев день. Популярности Грозного способствовало и то, что он публично казнил «изменных» бояр, всенародно объявлял их вины и обращался к толпе за одобрением.[13] Иван IV примерно наказывал приказных правителей и судей, обличенных во взятках и мошенничестве.

Бедствия, обрушившиеся на страну при Годунове в начале XVII в., придали особую устойчивость воспоминаниям о благоденствии России при «хорошем» царе Иване Васильевиче. Чем мрачнее становилось время, чем меньше оставалось места для надежд, тем пышнее расцветали всевозможные утопии.

Борис Годунов пытался играть роль царя-«избавителя», предприняв попытку оказать широкую помощь голодающему народу и временно возобновив Юрьев день. Но его попытка завершилась полной неудачей, что и подготовило почву для торжества самозванца.

Выбор имени «доброго» царя был до известной степени случайным. Царевич Дмитрий унаследовал от отца его жестокость. Его дикие забавы приводили в смущение современников. Он приказывал товарищам игр лепить снежные фигуры и называл их именами первых бояр в государстве, а затем рубил им головы или четвертовал.[14] Дворянские писатели осуждали подобные «детские глумления». Однако в народе жестокость по отношению к лихим боярам воспринималась совсем иначе. Дмитрий обещал стать таким же хорошим царем, как и его отец.

Когда отношения между царским двором в Москве и удельным двором в Угличе окончательно испортились, Борис Годунов запретил упоминать имя Дмитрия в молитвах о здравии членов царской семьи на том основании, что царевич был рожден в шестом браке, а значит, был, по тогдашним представлениям, незаконнорожденным.[15]

В силу глубоко укоренившихся суеверий люди XVI в. считали, что больные эпилепсией («черным недугом») одержимы нечистой силой. Царевич Дмитрий страдал жестокой эпилепсией. Но даже это обстоятельство не помешало развитию легенды о добром царевиче.

Смерть Дмитрия вызвала многочисленные толки в народе. Но в Москве правил законный царь, и династический вопрос никого не занимал. О царевиче забыли очень скоро. Положение переменилось, едва умер царь Федор. В провинции прошел слух, что младший сын Грозного жив и вот-вот воцарится на Москве. Позже кто-то пустил молву, что появившийся «Дмитрий» — это самозванец, которого Борис на всякий случай держит при себе. По случаю тяжелой болезни Годунова в 1600 г. династический вопрос вновь приобрел остроту. На этот раз слухи о появлении царевича Дмитрия захлестнули всю страну.[16]

Народные толки и ожидания создали почву для появления самозванца. В свою очередь, деятельность Лжедмитрия, объявившегося в Литве, оказала огромное воздействие на формирование народных утопических воззрений. Московское правительство, встревоженное вестями о появлении за рубежом самозванного царевича, после тщательного расследования объявило, что под личиной «Дмитрия» скрывается беглый чудовский монах Григорий Отрепьев. Чернец Григорий происходил из мелких дворян Галичского уезда и в миру носил имя Юрия Богдановича Отрепьева. Рано лишившись отца, Юрий Отрепьев поступил на дворовую службу к Михаилу Никитичу Романову, а от него перешел во двор к боярину князю Борису Камбулатовичу Черкасскому. Опала на Романовых и Черкасских едва не погубила Отрепьева. Спасая жизнь, боярский слуга постригся в монахи. Некоторое время он жил в Суздале и Галиче, а затем перебрался в кремлевский Чудов монастырь, где провел год и получил чин черного дьякона. В начале 1602 г. в дни голода в Москве Григорий Отрепьев вместе с товарищами Варлаамом и Мисаилом уехали в Новгород-Северский, а оттуда перебрались в Литву.[17]

Ничто не мешало московским властям собрать сведения о подлинном чудовском монахе Григории Отрепьеве. Но следствие потерпело неудачу в одном решающем пункте. Правительство не могло доказать тождества личности Отрепьева и появившегося в Литве Лжедмитрия.

Прошло два года, и в Москве произошел переворот, покончивший с жизнью и властью Лжедмитрия. Новому царю Василию Шуйскому нужны были материалы, неопровержимо доказывавшие самозванство свергнутого «Дмитрия». В этот момент в Москве появился чернец Варлаам, подавший царю Василию «Извет» с обличением зловредного еретика Гришки. Продолжительное время историки считали сочинение Варлаама литературной мистификацией, предпринятой в угоду власть предержащим. Но под влиянием новых находок эти сомнения в значительной мере рассеялись. Прежде всего в старинных описях архива Посольского приказа обнаружилось прямое указание на подлинное следствие по делу Варлаама: «Роспрос 113 году старца Варлаама Ятцкого про Гришку ростригу, как он пошел с ним с Москвы и как был в Литве».[18] Очевидно, Варлаам, Яцкий именно в ходе «роспроса» или следствия и подал властям знаменитую челобитную, которая получила не вполне точное наименование «Извета».

Со временем текст челобитной был включен в состав летописи, автор которой подверг его литературной обработке и снабдил обширными цитатами из грамот Лжедмитрия. Именно эти дополнения и побуждали исследователей считать «Извет» скорее любопытной сказкой, чем показанием достоверного свидетеля.[19] Отношение к «Извету» решительно переменилось после того, как Е. Н. Кушева и И. А. Голубцов доказали, что «Извет» — это подлинная челобитная Варлаама и обнаружили текст челобитной в списке ранней редакции.[20]

Историки выражали крайнее удивление по поводу того, что Варлаам помнил точную дату выступления самозванца из Самбора в московский поход — «августа в пятый на десять день». На этом основании автора «Извета» подозревали в использовании документов и в литературной мистификации. Но точность Варлаама в этом случае легко объяснима. Старец никак не мог забыть день выступления самозванца из Самбора, так как именно в этот день за ним захлопнулись двери самборской тюрьмы.

В рассказе Варлаама можно обнаружить одну второстепенную деталь, которая позволяет окончательно опровергнуть предположение о том, что «Извет» является литературной мистификацией. Речь идет о пятимесячном сроке заключения Варлаама в самборской тюрьме. Варлаам считал, что своим освобождением из тюрьмы после пяти месяцев заключения он обязан был доброте жены Мнишка.[21] Тюремный сиделец не догадывался о подлинных причинах происшедшего.

Самозванец выступил из Самбора в середине августа, а через пять месяцев потерпел сокрушительное поражение под Добрыничами. Его армия перестала существовать. Казалось бы, авантюре пришел конец. При таких обстоятельствах вопрос о безопасности самозванца перестал волновать Мнишков, и они «выкинули» Варлаама из самборской тюрьмы. Таковы были подлинные причины освобождения московского монаха, оставшиеся неизвестными ему самому.

Варлаам оказался сущим кладом для московских судей, расследовавших историю самозванца. Выгораживая себя, Варлаам старался возможно более точно передать внешние факты.

После перехода границы Отрепьев и его товарищи, по словам Варлаама, жили три недели в Печерском монастыре в Киеве, а затем «летовали» во владениях князя Константина Острожского в Остроге.

В этом пункте показания Варлаама подтверждаются неоспоримыми доказательствами. В свое время А. Добротворский обнаружил в книгохранилище Загоровского монастыря на Волыни книгу, отпечатанную в типографии князя Острожского в Остроге в 1594 г., со следующей надписью: «Лета от сотворения миру 7110-го месяца августа в 14-й день, сию книгу Великого Василия дал нам Григорию с братею с Варлаамом да Мисаилом, Константин Константинович, нареченный во светом крещении Василей, Божиею милостию пресветьлое княже Острожское, воевода Киевский».[22]

Примечательно, что дарственная надпись на книге была сделана не Острожским, не его людьми, а самими монахами. Со временем неизвестная рука дополнила «дарственную» надпись на книге Василия Великого. Над словом «Григорию», появилась помета «царевичу Московскому».

Поправка к надписи черезвычайно интересна, но сама по себе она не может помочь установлению тождества самозванца и Отрепьева. Скорее всего, надпись по поводу «царевича» сделал один из трех бродячих монахов. Надпись на книге замечательна как подтверждение достоверности рассказа Варлаама о литовских скитаниях Отрепьева.

Рассказ Варлаама находит поразительную аналогию в «Исповеди» Лжедмитрия, записанной его покровителем Адамом Вишневецким в 1603 г. В «Исповеди» самозванца причудливо соединялись наивные вымыслы и реальные сведения биографического характера.

«Царевич» знал очень многое из того, что касалось угличской трагедии и дворцовых дел в целом.[23] Но едва он начинал излагать обстоятельства своего чудесного спасения, как его рассказ на глазах превращался в неискусную сказку. По словам «царевича», его спас некий воспитатель, имя которого он не называет. Проведав о планах жестокого убийства, воспитатель подменил царевича другим мальчиком того же возраста. Несчастный мальчик и был зарезан в постельке царевича. Когда мать-царица прибежала в спальню, она, обливаясь слезами, смотрела на убитого, окутанного свинцово-серой бледностью, и не могла распознать подмены.

В момент, когда решилась судьба интриги, «царевич» должен был собрать воедино все доказательства своего царского происхождения, какие у него только были. Однако оказалось, что доказательствами он не располагает. «Дмитрий» не мог назвать ни одного свидетеля. Он имел возможность сослаться на мнение бояр, убитых или заточенных Борисом, которые не могли опровергнуть его вымысел, но он не сделал и этого. В его рассказе фигурируют двое безымянных воспитателей, заблаговременно умерших до его побега в Польшу, да такой же безымянный монах, который «узнал» в нем царевича по царственной осанке!

Самозванный «царевич» избегал называть какие бы то ни было точные факты и имена, которые могли быть опровергнуты в результате проверки. Он признавал, что его чудесное спасение осталось тайной для всех, включая его собственную мать, томившуюся в монастыре в России.

Знакомство с «исповедью» самозванца обнаруживает тот поразительный факт, что он явился в Литву, не имея хорошо обдуманной и достаточно правдоподобной легенды. Как видно, на русской почве интрига не получила достаточного развития, а самозванец — достаточной подготовки. Его россказни кажутся неловкой импровизацией. На родине ему, видно, успели подсказать одну только мысль о царственном происхождении.

В рассказах самозванца были, конечно, и достоверные моменты. Он не мог скрыть некоторых фактов, не рискуя прослыть явным обманщиком. В частности, в Литве знали, что он явился туда в монашеской одежде, служил в киевских монастырях службу и, наконец, сбросил рясу. Расстрижение ставило претендента в очень щекотливое положение. Не имея возможности скрыть этот факт, он должен был как-то объяснить возвращение в мир. Самозванец прежде всего сочинил сказку, будто Годунов убедил царя Федора сложить с себя государственные заботы и вести монашескую жизнь в Кирилло-Белозерском монастыре и будто Федор сделал это тайно без ведома опекунов. Младший «брат», таким образом, лишь шел по стопам старшего «брата». О своем пострижении «царевич» рассказал в самых неопределенных выражениях. Суть его рассказа сводилась к следующему. Перед смертью воспитатель вверил спасенного им мальчика попечению некоей дворянской семьи. «Верный друг» держал воспитанника в своем доме, но перед кончиной посоветовал ему, чтобы избежать опасности, войти в обитель и вести жизнь монашескую. Следуя благому совету, юноша принял монашеский образ жизни, и так им пройдена была почти вся Московия. Наконец, один монах опознал в нем царевича, и тогда юноша решил бежать в Польшу.

Можно констатировать совпадение биографических сведений, относящихся к Отрепьеву и самозванцу, почти по всем пунктам. Оба воспитывались в дворянской семье, оба приняли вынужденное пострижение, оба исходили Московию в монашеском платье.

Описывая свои литовские скитания, «царевич» упомянул о пребывании у князя Острожского в Остроге, переходе сначала к пану Габриэлю Хойскому в Гощу, а затем к Адаму Вишневецкому в Брачин. Там в имении Вишневецкого в 1603 г. и был записан его рассказ.

Замечательно, что спутник Отрепьева Варлаам, описывая странствия с ним в Литве, назвал те же самые места и даты. П. Пирлинг, впервые обнаруживший это знаменательное совпадение, увидел в нем бесспорное доказательство тождества личности Отрепьева и Лжедмитрия.

В самом деле, имеется полная возможность проследить за историей реального лица — Григория Отрепьева вплоть до того момента, как он пересек границу. С другой стороны, хорошо известен путь Лжедмитрия от Брачина до московского Кремля. Превращение бродячего монаха в царя произошло на отрезке пути от границы до Брачина. По словам Варлаама, Григорий Отрепьев прошел через Киев, Острог, Гощу и Брачин, после чего объявил себя царевичем. Лжедмитрий подтвердил, что он после пересечения границы прошел те же самые пункты, в той же последовательности и в то же время. Возможность случайного совпадения исключается, как и возможность сговора меаду автором «Извета» и Лжедмитрием. Варлаам не мог знать содержания секретного доклада Вишневецкого королю, а самозванец не мог предвидеть того, что напишет Варлаам после его смерти.

По образному выражению В. О. Ключевского, Лжедмитрий «был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве».[24]

Царь Борис нимало не сомневался в том, что самозванца подготовили крамольные бояре. Один из царских телохранителей К. Буссов передает, что Годунов при первых же известиях об успехах самозванца сказал в лицо своим боярам, что это их рук дело и задумано оно, чтобы свергнуть его, в чем он и не ошибся, добавил от себя Буссов.[25]

Известный исследователь Смуты С. Ф. Платонов возлагал ответственность за самозванческую интригу на бояр Романовых и Черкасских. «…Подготовку Самозванца, — писал он, — можно приписывать тем боярским домам, во дворах которых служивал Григорий Отрепьев».[26]

Приведенное мнение остается не более чем гипотезой. Отсутствуют какие бы то ни было данные насчет того, что Романовы непосредственно участвовали в подготовке Лжедмитрия. Однако следует иметь в виду, что именно на службе у Романовых и Черкасских Юрий Отрепьев получил весь свой запас политических взглядов и настроений. Именно от Никитичей и их родни Юшка усвоил взгляд на Бориса как на узурпатора и проникся ненавистью к «незаконной» династии Годуновых.

Множество признаков указывает на то, что самозванческая интрига родилась не на подворье Романовых, а в стенах Чудова монастыря. В то время Отрепьев уже не пользовался покровительством могущественных бояр и мог рассчитывать только на свои силы.

Авторы сказаний и повестей о Смутном времени прямо указывали на то, что уже в Чудове чернец Григорий «нача в сердце своем помышляти, како бы ему достигнути царскова престола», и сам сатана «обеща ему царствующий град поручити».[27]

Автор «Нового летописца» имел возможность беседовать с монахами Чудова монастыря, хорошо знавшими черного дьякона Отрепьева. С их слов летописец записал следующее: «Ото многих же чюдовских старцев слышав, яко (чернец Григорий. — Р.С.) в смехотворие глаголаше старцев, яко „царь буду на Москве“».[28]

Кремлевский Чудов монастырь оказался подходящим местом для всевозможных интриг. Расположенный под окнами царских теремов и правительственных учреждений, он давно оказался в водовороте политических страстей. Благочестивый царь Иван IV желчно бранил чудовских старцев за то, что они только по одежде иноки, а творят все, как миряне. Близость к высшим властям наложила особый отпечаток на жизнь чудовской братии. Как и в верхах, здесь царил раскол и было много противников новой династии, положение которой оставалось весьма шатким.[29]

Со слов монахов, знавших Отрепьева, летописец записал любопытный рассказ о том, что в Чудове «окаянный Гришка многих людей вопрошаше о убиении царевича Дмитрия и проведаша накрепко».[30] Однако можно догадаться, что Отрепьев знал об угличских событиях не только из рассказов чудовских монахов. В Угличе жили близкие родственники Григория Отрепьева.[31]

При традиционной системе мышления, господствовавшей в середине века, трудно представить, чтобы чернец, принятый в столичный монастырь «ради бедности и сиротства», дерзнул сам по себе выступить с претензиями на царскую корону. Скорее всего, он действовал по подсказке людей, остававшихся в тени.

В Польше Отрепьев наивно рассказал, как некий брат из монашеского сословия узнал в нем царского сына по осанке и «героическому нраву». Безыскусность рассказа служит известной порукой его достоверности. Современники записали слухи о том, что монах, подучивший Отрепьева, бежал с ним в Литву и оставался там при нем.[32]

Московские власти уже при Борисе объявили, что у вора Гришки Отрепьева «в совете» с самого начала были двое сообщников и товарищей Варлаам да Мисаил Повадьин.[33]

Из двух названных монахов Мисаил был, кажется, ближе к Отрепьеву. Оба жительствовали в Чудовом монастыре и оба числились крылошанами. Они первыми договорились отправиться за рубеж, а Варлаам, по его собственным словам, лишь присоединился к ним.

Наибольшую осведомленность по поводу Мисаила проявил автор «Сказания и повести, еже содеялся в царствующем граде Москве и расстриге Гришке Отрепьеве». «Сказание» — это единственный источник, назвавший полное мирское имя Мисаила — Михаила Трофимовича Повадьина, сына боярского из Серпейска. Автор «Сказания» несколькими штрихами рисует портрет Мисаила. Когда Отрепьев позвал его в Северщину, тот обрадовался, так как был «прост сый в разуме, не утвержден».[34] Сказанное рассеивает миф, будто интригу мог затеять Мисаил. Чудовский чернец был, как видно, первым простаком, поверившим в Отрепьева и испытавшим на себе его влияние.

Варлаам был человеком совсем иного склада, чем Мисаил. Его искусно составленный «Извет» обличает в нем изощренный ум. Варлаам, по его собственным словам, постригся «в немощи».[35] Отсюда можно заклкь чить, что он был много старше двадцатилетнего Отрепьева.

Подобно Мисаилу Повадьину и Юрию Отрепьеву, Варлаам Яцкий происходил из провинциальных детей боярских.[36] Подлинные обстоятельства, заставившие Варлаама покинуть службу и постричься в монахи, неизвестны.

Официальное расследование в Москве позволило установить, что поп Варлаам Яцкий и крылошанин Мисаил Повадьин были «чюдовскими черньцы». В своей челобитной Варлаам намекал на то, что был вхож в самые знатные боярские дома столицы. С чудовским монахом Мисаилом он встретился в доме князя Ивана Ивановича Шуйского, подвергшегося царской опале двумя годами ранее.[37]

Рассказ Варлаама о том, что он впервые увидел Отрепьева на улице накануне отъезда в Литву и что последний назвался царевичем только в Брачине у Вишневецкого, выглядит как неловкая ложь. «Извет» буквально проникнут страхом за свою жизнь. Ожидание суровой расправы как нельзя лучше подтверждает предположение, что именно Варлаам подсказал Отрепьеву его роль.

В годину бедствий в русском народе широко распространилась молва о том, что сын «хорошего» царя Ивана Грозного жив и вскоре заявит о себе, чтобы избавить всех от несчастия. В среде столичных монахов впервые родилась мысль использовать народную утопию для политических интриг. Однако инициаторы авантюры были столь далеки от народной почвы, породившей утопию, что их планы потерпели полное крушение при первых же попытках практического осуществления.

Когда Отрепьев пытался «открыть» свое царское имя сотоварищам по монастырю, те отвечали откровенными издевательствами — «они же ему плеваху и на смех претворяху».[38] В Москве претендент на «царство» не нашел ни сторонников, ни сильных покровителей. Отъезд его из столицы носил, по-видимому, вынужденный характер. Григория гнал из Москвы не только голод, но и страх разоблачения.

В своей челобитной Варлаам Яцкий старался убедить власти, будто он предпринял первую попытку изловить «вора» Отрепьева уже в Киево-Печерском монастыре. Но его рассказ не выдерживает критики.

В книгах московского Разрядного приказа можно найти сведения о том, что в Киево-Печерском монастыре Отрепьев пытался открыть монахам свое царское имя, но потерпел такую же неудачу, как и в московском Чудовом монастыре. Чернец будто бы прикинулся больным (разболелся «до умертвия») и на духу признался печерскому игумену, что он — царский сын, «а ходит бутто в ыскусе, не пострижен, избегаючи, укрываяся от царя Бориса…»[39] Печерский игумен указал Отрепьеву и его спутникам на дверь.[40]

В Киеве Отрепьев провел три недели в начале 1602 г. Будучи изгнанными из Печерского монастыря, бродячие монахи весной 1602 г. отправились в острог «до князя Василия Острожского». Князь Острожский, подобно властям православного Печерского монастыря, не преследовал самозванца, но велел прогнать его.

С момента бегства Отрепьева из Чудова монастыря его жизнь представляла собой цепь унизительных неудач. Самозванец далеко не сразу приноровился к избранной им роли. Оказавшись в непривычном для него кругу польской аристократии, он часто терялся, казался слишком неповоротливым, при любом его движении «обнаруживалась тотчас вся его неловкость».[41]

Будучи изгнанным из Острога, самозванец нашел прибежище в Гоще. Лжедмитрий не любил вспоминать о времени, проведенном в Остроге и Гоще. В беседе с Адамом Вишневецким он упомянул кратко и неопределенно, будто он бежал к Острожскому и Хойскому и «молча там находился». Совсем иначе излагали дело иезуиты, заинтересовавшиеся делом «царевича». По их словам, «царевич» обращался за помощью к Острожскому-отцу, но тот якобы велел гайдукам вытолкать самозванца за ворота замка.[42]

После того как самозванческая интрига вышла наружу, Острожский попытался уверить царя, а заодно и собственное правительство в том, что он ничего не знает о претенденте.[43] Сын Острожского Януш был более откровенным в своих «объяснениях» с королем. В своем письме от 2 марта 1604 г. он писал, что несколько лет знал москвитянина, который называет себя наследственным вледетелем Московской земли: сначала он жил в монастыре отца в Дермане, затем у ариан.[44]

Письмо Януша Острожского не оставляет сомнения в том, что уже в Остроге и Дермане Отрепьев называл себя московским царевичем.

Самозванцу надо было порвать нити с прошлым, и поэтому он решил расстаться с двумя своими сообщниками, выступившими главными свидетелями в пользу его «царского» происхождения. Побег из Дерманского монастыря объяснялся также тем, что Отрепьев изверился в возможности получить помощь от православных магнатов и православного духовенства Украины.

Покинув Дерманский монастырь, Отрепьев, по словам Варлаама, скинул с себя иноческое платье и «учинился» мирянином.[45] Порвав с духовным сословием, он лишился куска хлеба. Иезуиты, интересовавшиеся первыми шагами самозванца в Литве, утверждали, что расстриженный дьякон, оказавшись в Гоще, принужден был на первых порах прислуживать на кухне у пана Габриэля Хойского.[46]

Гоща был центром арианской ереси, и претендент, по словам Януша Острожского, со временем пристал к арианам и стал отправлять их обряды, чем и снискал их благосклонность.[47]

В Гоще Отрепьев получил возможность брать уроки в арианской школе. По словам Варлаама, расстриженного дьякона учили «по латынски и по польски».[48] Одним из учителей Отрепьева был русский монах Матвей Твердохлеб, известный проповедник арианства.[49]

Происки ариан вызвали негодование у католиков. Иезуиты с негодованием писали, что ариане старались снискать расположение «царевича» и даже «хотели совершенно обратить его в свою ересь, а потом, смотря по успеху, распространить ее и во всем Московском государстве».[50] Те же иезуиты, не раз беседовавшие с Отрепьевым на богословские темы, признали, что арианам удалось отчасти заразить его ядом неверия, особенно в тех вопросах (о происхождении святого духа и обряде причащения), в которых взгляды ариан значительно ближе к православию, чем к католичеству.

По словам Варлаама, Отрепьев жил у еретиков в Гоще до марта — апреля 1603 г. а «после Велика дни [из] Гощи пропал».[51] Судя по всему, самозванец нашел прибежище у запорожских казаков.[52] По некоторым данным, Гришка будто бы бежал к запорожским казакам в роту старшины их Герасима Евангелика и был там с честью принят.[53]

Если приведенные сведения достоверны, то на основании их можно заключить, что связи с гощинскими арианами помогли Отрепьеву наладить связи с их запорожскими единомышленниками. Когда начался московский поход, в авангарде армии Лжедмитрия I шел небольшой отряд казаков во главе с арианином Яном Бучинским. Этот последний стал ближайшим другом и советником самозванца до его последних дней.

Помощь ариан помогла Отрепьеву преодолеть последствия его разрыва с православным духовенством, но в то же время нанесла его репутации огромный ущерб. Православные люди, наслышанные о «царевиче», к великому своему смущению убедились в том, что он пренебрегает обрядами православной церкви.

Свидетель обвинения старец Венедикт, давший показания перед священным собором в Москве, резко осуждал Отрепьева за то, что тот грубо нарушил пост.[54]

Примкнув к арианам, Отрепьев явно не предвидел последствий своего шага. В глазах русских людей «хороший» царь не мог исповедовать никакой иной религии, кроме православия. Для московских властей переход Отрепьева в арианскую «веру» был сущей находкой. Они навеки заклеймили его как еретика.

Отрепьев не порвал с арианами. Ничто не мешало ему вернуться в Гощу и продолжать обучение в арианских школах. Однако самозванец должен был уразуметь, что он не имеет никаких шансов занять царский трон, будучи еретиком.

Столкнувшись в первый раз с необходимостью уладить свои отношения с православным духовенством, «царевич» решил искать покровительства у Адама Вишневецкого, ревностного сторонника православия.[55] «Новый летописец» подробно рассказывает, как Отрепьев прикинулся тяжело больным в имении Вишневецкого и на исповеди открыл священнику свое царское происхождение. История о «болезни» самозванца, однако, слишком легендарна.[56] В письме Вишневецкого никаких намеков на этот эпизод нет.[57]

Вишневецкий признал «царевича» не потому, что поверил его бессвязным и наивным россказням. В затеянной игре у князя Адама были свои цели. Вишневецкие враждовали с московским царем из-за земель. Приняв самозванца, князь Адам получил сильное средство нажима на русское правительство.

В конце XVI в. Вишневецкие под разными предлогами захватили обширные украинские земли по реке Суле в Заднепровье. В 1590 г. сейм утвердил за ними эти «купленные» земли с окрестностями на праве собственности.[58] За несколько лет эти украинские магнаты прибрали к рукам обширнейшую территорию, позже получившую наименование «Вишневетчины». Занятие порубежных мест, издавна принадлежавших к Черниговщине, привело к столкновению между Вишневецкими и московским царем. Последнее обстоятельство заняло особое место в расчетах самозванца.

После заключения русско-польского перемирия стороны вскоре же приступили к уточнению линии границ. Размежевание рубежей сопровождалось многими инцидентами («задорами»). Работа по размежеванию началась в 1602 г. и в некоторых местах продолжалась до 1603 г.[59] Разрядный приказ неоднократно направлял дворян с ратными людьми в Великие Луки, Торопец, Чернигов, Путивль и другие пограничные пункты.[60] Московские дипломаты жаловались, что в некоторых местах литовские судьи учинили при размежевании земель «кроворазлитие», «воинским обычаем» переходили рубеж «в нашу землю». В районе Белой, записал местный летописец, литовские люди «положили рубежи мимо договора… зашедши многие места московских городов».[61] Со своей стороны литовские межевые судьи предъявили русской стороне аналогичные обвинения.[62] Самые крупные инциденты, произошли на Северщине из-за городков Прилуки и Снетино. Русские власти утверждали, что эти городки издавна «тянули» к Чернигову и что «Вишневецкие воровством своим в нашем господарстве в Северской земли Прилуцкое и Снетино городище освоивают».[63] Дело закончилось тем, что в 1603 г. Борис Годунов велел сжечь спорные городки. Люди Вишневецкого оказали сопротивление. С обеих сторон были убитые и раненые.[64]

Вооруженные стычки во владениях Вишневецкого могли привести к более широкому военному столкновению. Надежда на это и привела Отрепьева в Брачин. Самозванец рассчитывал, что Вишневецкий поможет ему втянуть в военные действия против России татар и запорожских казаков.

Борис Годунов обещал князю Адаму щедрую награду за выдачу «вора».[65] Получив отказ, царь готов был прибегнуть к силе. Опасаясь этого, Вишневецкий увез Отрепьева подальше от границы в Вишневец, где тот «летовал и зимовал».[66]

Первыми домогательства самозванца признали ариане. Но их признание не принесло выгоды Отрепьеву, а, напротив, поставило его в затруднительное положение.

В имении Адама Вишневецкого Отрепьев добился более прочного успеха. Магнат велел прислуге оказывать московскому «царевичу» полагавшиеся ему по чину почести. По свидетельству Варлаама, он «учинил его (Гришку) на колестницах и на конех и людно».[67] Князь Адам имел репутацию авантюриста, но он был известен также и как рьяный поборник православия.[68] Семья Вишневецких состояла в дальнем родстве с Иваном Грозным. Родня князя Адама — Дмитрий Вишневецкий был троюродным братом московского царя. Признание со стороны Адама Вишневецкого имело для Отрепьева неоценимое значение. Оно устраняло сомнения в приверженности «царевича» православию и доставляло ему очевидную политическую выгоду: Вишневецкий признал безродного проходимца «своим» по родству с угасшей царской династией.

Самозванческая интрига вступила в новую фазу своего развития.

Глава 8

Военная служба

К началу XVII в. ядром вооруженных сил Русского государства оставалось дворянское ополчение, которое не было регулярным войском. Несмотря на то, что численность населения страны в целом увеличивалась, полевые армии времени Бориса Годунова оставались на уровне конца Ливонской войны. Для войны с самозванцем Разрядный приказ сформировал в 1604 г. войско, насчитывавшее 25 336 ратников. Численность дворянского ополчения составляла 13 137 человек, не считая боярских холопов.[1] История дворянского ополчения была тесно связана с развитием поместной системы. На протяжении XVI в. фонд поместных земель расширился за счет черносошных и вотчинных земель.

Поместье стало ведущей формой феодального землевладения в России. Однако уже во второй половине XVI в. появились признаки кризиса поместной системы. Рост численности дворянского сословия неизбежно сопровождался процессом дробления поместий. Экономические потрясения 70–80-х годов XVI в. и начала XVII в. привели к тому, что значительная часть поместного фонда земель запустела. Возникло резкое несоответствие между системой окладов и наличными «дачами» помещиков. Земли в полный оклад получали члены Боярской думы и верхи дворянства. Уездным детям боярским Разрядный приказ продолжал назначать традиционные оклады (по отечеству и службе), но эти оклады мало соответствовали наличным владениям. В счет оклада служилым людям засчитывали как населенные земли, так и лес «под пашню», дикое поле и пр.[2] Обострение земельного голода явилось источником постоянного недовольства мелкопоместных детей боярских.

В пору экономического процветания страны (до 70-х годов XVI в.) поместная система в целом обеспечивала потребности военной службы. Будучи обеспеченным землей и крестьянами, помещик имел возможность нести полковую службу. Он выступал в поход в тяжелом вооружении, на боевом коне, в сопровождении вооруженных слуг.

Массовое бегство крестьян, запустение большей части фонда поместных земель, измельчание поместья неизбежно отразились на условиях военной службы и структуре дворянского войска. Документы Разрядного приказа конца XVI в. позволяют исследовать характер происшедших перемен. Наибольший интерес представляют материалы, относящиеся к южным уездам, где новые тенденции приобрели самую резкую форму.

На пространстве от Брянских лесов до Рязани была организована система укреплений, составляющих единую Засечную черту. Охраняли черту дети боярские из близлежащих южных городов. В 1597 г. сторожевую службу тут несли 78 детей боярских полковой службы и 247 «детей боярских конных с пищальми».[3] Итак, одни дети боярские продолжали нести традиционную службу в тяжеловооруженной дворянской коннице, другие же сменили род войск и перешли на огнестрельное оружие.

Типичным можно признать положение, сложившееся к концу XVI в. в Ряжском уезде. Среди помещиков, присутствовавших на смотре в 1597 г., только 44 человека числились детьми боярскими полковой службы, зато прочие дети боярские — 301 человек — служили с пищалями. Данные о землевладении с полной очевидностью доказывают, что на службу с огнестрельным оружием переводили наименее обеспеченных помещиков, утративших возможность служить «конно, людно и оружно». Поместные оклады пищальников были в 2–3 раза ниже, чем у тех, кто нес полковую службу. Особую группу ряжских служилых людей составляли 110 охудавших детей боярских и «нетчиков», не явившихся на смотр. Некоторых из них изгнали со службы, а прочим оставили минимальный поместный оклад (20 четв. пашни) и зачислили на осадную службу «с пищалью без денег».[4]

После разорения 1601–1603 гг. численность высшей категории служилых людей сократилась, а низших — увеличилась. В походе против самозванца 1604 г. участвовало «ряжан полковых 28 чел., да с пищальми 336 чел.»[5] Дети боярские «осадной службы» остались в Ряжске.

Согласно той же росписи 1604 г., среди детей боярских из Орла 129 несли службу в конных полках, а 287 были пищальниками. В том же походе 1604 г. участвовали дети боярские — пищальники из Одоева (153), из Черни (128) и Новосили (128).[6]

Конные отряды стрельцов и казаков с пищалями появились уже в годы Ливонской войны. Лошади служили пищальникам лишь для переходов на марше. Для боя они спешивались. Отряды конных самопальников детей боярских были организованы по их образцу. Пищали были громоздки, их нельзя было быстро перезарядить. Поэтому самопальники дети боярские сражались в пешем строю.[7] Для детей боярских «с пищалями» отказ от традиционного рыцарского вооружения и переход из тяжеловооруженной конницы в пехоту означал нечто большее, чем смену оружия или рода войск. Контингенты для пехоты издавна поставляли непривилегированные сословия (горожане, казаки). Переход в пехоту в некоторых отношениях уравнивал детей боярских самопальников со служилыми людьми «по прибору», не принадлежавшими к дворянству. На поле боя и те и другие выполняли теперь сходные функции.

Система мельчайших поместий и перевод помещиков в пехоту, вооруженную огнестрельным оружием, получили особое распространение в уездах, ставших главными очагами гражданской войны в начале Смуты.

В 1577 г. дети боярские из Путивля и Рыльска подали властям челобитную по поводу своей земельной неустроенности. По их словам, из 168 детей боярских, служивших в названных городах, более половины (99) вовсе не получили поместий, а прочие (69) были «испомещены по окладам не сполна, иные вполы, а иные в третей и в четвертой жеребей, а иным дано на усадища понемногу».[8] При таких условиях лишь немногие из путивлян и рылян могли нести полковую службу в дворянском ополчении.

Учитывая это обстоятельство, власти в 1594 г. распорядились произвести набор мелкопоместных путивлян детей боярских и сформировать из них «приказ» конных самопальников численностью в 500 человек. Командиром приказа был назначен А. Хрущев.[9]

Однако Хрущев смог набрать в свой приказ всего 107 детей боярских. Из них лишь у 28 были небольшие «старые» поместья. Чтобы обеспечить набранных самопальников минимальными поместными дачами, власти отписали у путивльских посадских людей все их пригородные наделы и угодья, а также отрезали излишки распаханной земли у прочих помещиков. В результате дети боярские самопальники получили крохотные дачи по 30, 40 и 50 четв. пашни. Некоторые получили в счет земли бортные угодья с обязательством платить в казну оброк медом.[10]

Не располагая достаточным количеством «жилой» пашни, Поместный приказ выделил самопальникам Хрущева в дополнение к их старым поместьям 891 четв. — всего 1168 четв. паханной пашни, а также более 1800 четв. необработанной земли в «диком поле» и 202 четв. перелога.

Не имея возможности набрать необходимое число детей боярских, Хрущев завербовал в свой «приказ» и предоставил поместное обеспечение людям самых разных чинов, включая служилых путивльских казаков (138 человек), стрельцов (107 человек), гарнизонных пушкарей (36 человек), белодворцев (77 человек), некоторое число путивльских посадских людей.[11] Все они должны были нести конную самопальную службу вместе с детьми боярскими. Все различие заключалось в следующем. Если дети боярские самопальники получали оклады по 30, 40, 50 четв. пашни, то разночинцам положено было рядовым по 20 четв., а атаманам по 30 четв. земли. Иногда им оставляли те же участки, которые они прежде держали на оброке. Более половины отведенной им земли составляла нераспаханная земля в «диком поле». Ценность подобных поместий была невысока. Среди служилых «черкас» (украинских казаков) только двое согласились взять подобные поместные «дачи». Большинство же (53) решили служить в самопальниках за хлебное и денежное жалованье без земли.

В конечном итоге 449 самопальников из приказа Хрущева получили 4049 четв. обработанной и 6150 необработанной земли. Из этой последней 4958 четв. приходилось на долю целинных земель в «диком поле».[12] Лишь в единичных поместьях у самопальников детей боярских писцы отметили крестьянские и бобыльские дворы. Подавляющая часть самопальников из детей боярских должны были сами «разодрать» кавыльную степь.

Своеобразие развития поместной системы в южных уездах привело к тому, что на рубеже XVI–XVII вв. правительство стало пополнять категорию детей боярских — степных помещиков выходцами из низших слоев населения.

Осенью 1604 г. окольничий П. Н. Шереметев провел дворянский смотр на Ливнах. Среди прочих «разбору» подлежали дети боярские из Ельца. По традиции Разрядный приказ использовал подобные смотры, чтобы очистить дворянское сословие от социально чуждых элементов, негодных к военной службе лиц и пр. П. Н. Шереметев получил наказ, явно нарушавший эту традицию. Ему предписывалось оставить на службе елецких детей боярских, которые были поверстаны чином и поместьем из казаков, казачьих и крестьянских детей, а «в службу пригодятца и собою добры».[13] Наказ, неукоснительно выполненный Шереметевым, распространялся на нетчиков. Из десятни следует, что свой чин сохранили дети боярские, которые «по розрядному списку написаны в нетех, а по смотру и по разбору бывали в казацех и казацкие дети, а иные живали в казацких слободах, а в службу пригодятца ж и государевым денежным жалованьем поверстаны…».[14]

Факт пожалования холопов в дети боярские при Годунове получил широкую известность благодаря стараниям писателей Смутного времени, стремившихся очернить Бориса. Писатели весьма пристрастно толковали этот факт. Борис Годунов, утверждали они, жаловал поместья тем холопам, которые подавали доносы на своих господ — опальных бояр.[15] Сохранилась ряжская десятня 1605 г., из которой следует, что Лжедмитрий велел отставить от службы детей боярских ряшан, «которых Борис Годунов жаловал холопей боярских за довод поместьи».[16]

В действительности Борис Годунов жаловал поместьями и чином детей боярских не одних доносчиков холопов, но и бывших крестьян и казаков, среди которых было немало показачившихся беглых холопов и крепостных.

Трехлетний голод привел к сокращению численности служилых людей в южных степных уездах. В десятне П. Н. Шереметева 1604 г. записаны десятки помещиков из г. Ельца, выбывших со службы.[17] При таких условиях власти стремились сохранить на службе возможно большее число местных детей боярских, невзирая на их происхождение. В упомянутой десятне П. Н. Шереметева были тщательно оговорены все случаи исключения со службы помещиков, которые «версталися из казаков», а иные из крестьян, а иные были в «холопех», с указанием конкретных причин, «хто за что отставлен».[18] Отставки почти не затронули «старых помещиков» из казаков и несколько больше коснулись «новиков», не успевших доказать свою служебную пригодность. Из четырех лиц, лишившихся дворянского чина, трое были новиками, получившими поместье в 1599 и 1602–1603 гг. Всех их вернули в казаки по месту прежней службы в Елец, Ливны и Новосиль. Про одного было сказано, что он отставлен за то, что «был в Ельце в казаках и верстался воровски», т. е. обманным путем, утаив старый чин.[19] Сын боярский Федка Михайлов был отставлен также за «воровское верстание». Этот крестьянский сын скрыл, что был крепостным крестьянином помещика Василия Субочева.[20] С. Волынский, проводивший дворянский смотр одновременно с П. Шереметевым, отставил от службы четырех новиков, поверстанных в дети боярские в 1602–1603 гг. Трое из них оказались крестьянскими детьми, а один верстался из стрельцов «воровским обычаем».[21]

В десятне П. Н. Шереметева имеется следующая любопытная помета: «Неустройко Иванов сын Клюев отставлен за то, что он был у Ивана Романова в холопех».[22] Как видно, Клюева изгнали со службы не столько вследствие обнаружения его холопского прошлого, сколько по причине его службы у опального И. Н. Романова.

В уездах с наиболее развитой поместной системой положение было иным, чем на южных окраинах. Именно здесь складывались основные контингенты класса феодального дворянства, отличавшиеся социальной однородностью. В названных уездах Разрядный приказ следовал более строгим принципам отбора помещиков в службу, чем в степных уездах. В августе 1601 г. окольничий М. М. Салтыков провел генеральное верстание «новиков» в Новгороде, Пскове, Великих Луках и прилегающих уездах. Воевода получил строгий наказ не наделять поместной землей «худых» людей, «поповых и мужичьих детей и холопей боярских и слуг монастырских…».[23]

К началу XVII в. процесс трансформации феодального сословия, разделенного на множество чиновных групп, в привилегированный класс дворянства был далек от своего завершения.[24] В южных уездах этот процесс протекал в своеобразных формах. Дело было не только в малых размерах поместных дач на юге. Уже П. И. Иванов пришел к выводу о несовпадении сословного деления и хозяйственного положения южных помещиков однодворцев, с одной стороны примыкавших к служилому сословию, а с другой — к крестьянству.[25] В советской историографии М. Н. Покровский первый обратил внимание на сходство социального и экономического положения детей боярских и казаков южных уездов XVII в. и поставил вопрос о возможности отождествить южных помещиков с крестьянами в плане экономических условий их жизни.[26] А. А. Новосельский рассматривал землевладение служилых людей «по прибору» XVII в. как вариант крестьянского землевладения.[27] В. А. Александров продолжил изучение тех же категорий землевладения и нарисовал убедительную картину постепенного закрепощения «приборных» чинов южной окраины в XVII в.[28] На материалах южных уездов построены исследования В. П. Загоровского, В. М. Важинского и И. П. Ермолаева.[29]

На вновь присоединенных степных пространствах, примыкавших к Северской Украине (Путивль и др.) и заново выстроенным оборонительным линиям (Ливны, Оскол и др.), не было ни феодально зависимых крестьян, ни обработанных земель, т. е. не было условий, обеспечивавших развитие поместной системы. Попытка насадить поместья в «диком поле» привела к своего рода аномалии. Степным помещикам нарезали крохотные дачи, наполовину состоявшие из нераспаханных целинных земель.

Наделение сына боярского титулом земельного собственника вовсе не означало его немедленного превращения в феодального землевладельца, принадлежавшего к составу господствующего сословия. Писцовые книги указывают на полное отсутствие крестьян в мелких поместьях, владельцы которых, таким образом, не получали феодальной ренты в виде оброков и пр. Доходы южных помещиков пищальников были таковы, что большинство из них не могли купить холопа и прокормить его в годы голода. Таким образом, мелкие помещики по общему правилу, должны были обрабатывать землю собственным трудом с помощью членов своей семьи, т. е. им приходилось вести хозяйство теми же способами, что и крестьянам. Трудности их экономического положения усугублялись необходимостью распашки целины. Денежное жалованье им платили нерегулярно. Детей боярских пищальников сплошь и рядом лишали денег, которые выплачивали дворянам полковой службы.[30]

В конце XVI в. правительство провело важную социальную реформу, освободив от податей барскую запашку в помещичьих усадьбах. Тем самым впервые была проведена резкая разграничительная черта между привилегированным высшим и тяглыми низшими сословиями. Однако преимущества, вытекавшие из закона об «обелении» пашни, распределялись очень неравномерно среди различных групп или «чинов» феодального сословия. Наименьшие привилегии получили мелкопоместные дворяне, всего более нуждавшиеся в льготах. Владелец поместья в 50 четв. мог претендовать на «обеление» (освобождение от государевых податей) всего лишь 5 четв. пашни. (Мы не имеем данных о том, что эта льгота распространялась на детей боярских пищальников южных уездов.) Чем большим был поместный оклад, а следовательно, и благосостояние служилого человека, тем большими преимуществами он пользовался. Писцы «обеляли» по 10 четв. пашни на поместье в 100–200 четв., по 15 четв. — на 300–400, по 20 четв. — на 450 четв. поместья и т. д.[31]

Правительство предоставляло наибольшие преимущества и привилегии средним и высшим слоям поместного дворянства, исправно несшим конную полковую службу, содержавшим боевых холопов, обеспечивавшим поступление в казну податей со своих крестьян. Их обеспечивали землями и денежным жалованьем в первую очередь. Совершенно иной была политика в отношении низших категорий мелкопоместного дворянства и, в частности, в отношении степных помещиков, служивших в пищальниках.

Московское правительство не жалело сил на то, чтобы насадить поместную систему в южных уездах и тем самым создать себе прочную опору на вновь присоединенных землях. Однако эти усилия не привели к желаемым результатам, поскольку власти не смогли обеспечить новых помещиков пашней и крестьянами. В результате в южных уездах многие служилые люди «по отечеству» оказались низведены до уровня непривилегированных служилых людей «по прибору».

Появление нового социального персонажа — мелкого помещика, выбывшего из конного дворянского ополчения и служившего «с пищалью», явилось симптомом важных перемен в составе феодального сословия накануне Смуты. В некоторых степных городах власти предписали привлекать таких мелкопоместных детей боярских к отбыванию барщинных повинностей на государевой десятинной пашне вместе со стрельцами и казаками (см. ниже, с. 145).

Наряду с Северской Украиной южные уезды стали главным очагом гражданской войны на первом ее этапе Мелкопоместный сын боярский Юрий Беззубцев, сотник отряда конных самопальников в Путивле, был одним из главных вождей повстанческого движения.

Служилые люди «по отечеству» (дети боярские) составляли одну половину армии, тогда как другая состояла из служилых людей «по прибору» (стрельцов, пушкарей, казаков и др.).

К началу XVII в. численность стрелецкого войска в России значительно выросла. Борис Годунов впервые довел численность стрелецких приказов в Москве до 10 000 человек.[32] Второй по численности стрелецкий гарнизон располагался в новопостроенной крепости Царев-Борисов.[33] Крупные гарнизоны — до тысячи человек — стояли в Смоленске, Пскове и Казани.[34]

Стрелецкое войско было неоднородным по своему социальному составу. Его командный состав комплектовался исключительно из дворян. Стрелецкие командиры получали достаточные поместные оклады и хорошее денежное содержание. Столичные стрельцы играли особую роль при Годунове. Иностранцы называли их не иначе как «императорской гвардией».[35] Годунов выказывал особое доверие своей «гвардии». Столичные стрельцы несли охрану в Кремле, стрелецкие командиры конвоировали в ссылку опальных бояр и находились при них в качестве приставов, ездили с особо важными поручениями за рубеж.

Рядовой состав стрелецкого войска пополнялся за счет «вольных охочих людей», преимущественно нетяглых горожан и крестьянских детей. Поскольку число вольных нетяглых людей на посаде постоянно сокращалось, Стрелецкий приказ все чаще пополнял сотни за счет подросших стрелецких детей. Тем самым стрелецкая служба стала приобретать наследственный характер.

Уже в XVI в. правительство ввело специальный побор — «стрелецкие деньги», которые предназначались для выплаты жалованья стрельцам. И все же царская казна не могла полностью взять на себя содержание стрельцов и их семей. Оклад денежного жалованья колебался от 7 руб. (московским стрельцам) до полтины (городовым стрельцам на окраинах).[36] Служилые люди получали также хлебное жалованье. Однако полный оклад (денежный и натуральный) они получали от казны лишь в период военных кампаний. В мирное время денежное жалованье выдавали раз в 3 года, а иногда реже.[37] Чтобы прокормить себя и свою семью, стрельцы должны были заниматься земледельческим трудом, торгами или промыслом. Стрельцы держали огороды и пашню. В южных крепостях, где свободных земель было достаточно, стрельцам отводили целые пашенные наделы, до 4–8 четв. на человека.[38] Лишь часть надельной земли приходилась на долю распаханной пашни, другую часть нарезали из «дикого поля», перелога и пр. В Путивле воеводы отделили стрелецкой сотне 300 четв. за посадом и еще 100 четв. в «диком поле».[39] В ряде других городов стрельцы получали гораздо больше нераспаханных земель, чем жилой пашни.[40]

В городах стрельцы жили отдельными слободами на посаде. Со временем стрелецкие слободы все больше превращались в центры промыслово-торговой деятельности. Раньше всего это начало сказываться в условиях крупного города. Избавленные от необходимости платить подати, стрельцы успешно конкурировали с тяглой посадской общиной. Московские стрельцы были поставлены в привилегированное положение по сравнению с городовыми, и они вели торг с наибольшими для себя выгодами. В столице, писал Г. Котошихин, живут «стрельцы — люди торговые и ремесленые всякие богатые многие».[41] Положение, описанное Г. Котошихиным, стало складываться уже в начале XVII в.

Торжество крепостных порядков неизбежно должно было отразиться на условиях жизни «приборных» служилых людей. Симптомы этих перемен сказались в правительственных мерах, получивших наименование «посадского строения». Сохранившиеся отрывочные данные позволяют установить лишь общую направленность этих мер. Основная цель «посадского строения» сводилась к тому, чтобы возродить город путем прикрепления членов посадской общины к тяглу. При этом некоторые группы служилых людей, не принадлежавших к феодальному сословию, были обложены податями наряду с посадскими людьми. Как установил П. П. Смирнов, в Зарайске и Переяславле «стройщики» Бориса приписали к тяглу городовых пушкарей и некоторых других служилых людей «по прибору».[42]

Описанные меры, по-видимому, не носили всеобщего характера. Но они выражали определенную тенденцию в социальном развитии общества. Пути вовлечения 3 сферу феодально-крепостнической эксплуатации различных групп служилых людей «по прибору» были разнообразными. После заведения государевой десятинной пашни в степных уездах стрельцов из многих южных городов стали в обязательном порядке привлекать к отбыванию барщинных повинностей (см. ниже, с. 143). Огороды и промыслы нисколько не мешали службе, пока стрельцы оставались в пределах своего города. Однако власти периодически посылали стрелецкие сотни в полки либо во вновь построенные степные крепости для несения там летней службы. Такие посылки надолго отрывали стрельцов от их промыслов и семей, вследствие чего в их среде неизбежно возникали настроения недовольства.

Не только провинциальные, но и столичный гарнизон должны были периодически направлять контингенты для службы в пограничных крепостях. Один из столичных стрелецких приказов (около 500 человек) нес службу в Цареве-Борисове.[43] Когда началась война с самозванцем, в действующую армию было послано сразу 3 столичных приказа (1256 человек на «государевых» и на «зборных» лошадях).[44] Всего из разных гарнизонов в действующую армию было направлено 2600 стрельцов.[45]

Служилые люди «по прибору» были тесно связаны с посадским торгово-ремесленным населением городов. Поэтому эта группа населения стала горючим материалом, едва в стране началась гражданская война.

Образование многочисленного казачества было одним из значительных явлений в истории русского общества XVI в. — Отряды служилых казаков были сформированы прежде всего в южных городах, где они несли гарнизонную и сторожевую службу. Станицы вольных казаков располагались на дальних окраинах на Дону, в Нижнем Поволжье, на Яике и Тереке.

Служилый француз Яков Маржарет утверждал, что при Борисе Годунове вольные казаки по своей численности почти вдвое превосходили служилых. «Из казаков, которые владеют землями и не покидают гарнизоны, — писал Я. Маржарет, — наберется от 5 до 6 тыс. владеющих оружием, тогда как на Волге, на Дону, на Днепре и других реках находится от 8 тыс. до 10 тыс. настоящих казаков, которых царь может использовать и на войне».[46] Говоря о казаках с Днепра, Я. Маржарет имел в виду не запорожцев, а севрюков — население с Левобережья Днепра. Запорожцев в России называли «черкасами». По словам Я. Маржарета, царь мог набрать на службу черкасов «от трех до четырех тысяч».[47] Таким образом, общая численность вольных казаков от Днепра до Яика (вместе с украинцами) доходила до 11–14 тыс.

К концу XVI в. в развитии вольного казачества обозначились некоторые новые черты. Отдельные отряды (станицы) стали объединяться в войско, которым управлял круг и выборные атаманы. Процесс консолидации казачьих войск протекал наиболее активно на Дону, но и тут этот процесс не завершился к началу Смуты. В конце XVI в. в самых крупных экспедициях донских и волжских казаков участвовали отряды, численность которых не превышала 500–600 человек.[48] В ином положении находились служилые казаки. В 1604 г. Разрядный приказ вызвал из городов и сконцентрировал на границе 2456 служилых казаков.[49] Без учета факта известной разобщенности вольных казаков невозможно верно оценить их роль в гражданской войне.

На протяжении второй половины XVI в. на южных рубежах Русского государства была создана система оборонительных линий. В результате многие территории, освоенные вольными казаками, были непосредственно включены в состав Русского государства. Крепости Царицын, Саратов и Самара, снабженные артиллерией и гарнизонами, рассекли надвое земли волжских казаков и затруднили им сообщение с Доном. Благодаря строительству городов Оскол, Валуйки и Белгорода правительственные войска продвинулись далеко вглубь Донецкого бассейна. Опорными пунктами Москвы на землях терских казаков стали городки Терки и Койса.[50] Территория вольных окраин, находившихся за пределами царских крепостных линий, резко сократилась.

Как отмечалось в литературе, в XVI в. еще отсутствовало достаточно четкое различие между служилым и вольным казачеством.[51] В военных кампаниях вольные казаки участвовали наравне со служилыми. И та и другая группа казачества были связаны своим происхождением с одними и теми же социальными слоями, с холопами и крестьянством. Термин «вольные казаки» употреблялся одинаково и населением окраин и правительством. Применительно к XVI–XVII вв. это понятие заключало в себе несколько моментов. Во-первых, в документах XVII в. можно встретить противопоставление «вольных» людей «письменным». Во-вторых, вольные казаки служили добровольно, тогда как для служилых государева служба была обязательной. В-третьих, вольные казаки подчинялись только своим выборным атаманам, тогда как служилые находились в подчинении воевод.

Начиная с 80-х годов XVI в. царское правительство упорно добивалось того, чтобы атаманы Войска Донского представили в Москву именные списки донских казаков, выполняющих различные поручения на царской службе. В 1584–1585 гг. в Турцию выехал посол Б. Благой. В связи с его возвращением из Константинополя власти распорядились переписать всех донских атаманов, которые будут охранять посольский караван: «Имяна, хто имянем атаман и сколько с которым атаманом казаков останетца, то б есте (донцы. — Р.С.) имянно переписали и дали посланнику нашему Борису Благова, а мы (царь. — Р.С.) посланнику велели тех имяна прислати к нам».[52] Аналогичное предписание было послано на Дон во время посольства Г. А. Нащокина в Турцию в 1592–1593 г.: «А которые останутца низовые атаманы от Азова до Раздоров и вы б (атаманы донские. — Р.С.) их имена, хто именем атаман, и сколько с которым атаманом казаков останетца, то б естя именно переписав, дали письмо посланнику нашему Григорию Нащокину, а мы Григорию велели тех имена прислати к нам к Москве, и мы к ним вперед свое жалованье пришлем».[53]

Войско Донское неизменно отвергало все попытки Москвы составить служилые казацкие списки. В 1592 г. царское правительство потребовало, чтобы донцы допустили в «столицу» войска Нижние Раздоры Петра Хрущева с отрядом детей боярских и царю «послужили, по Дону и Донцу над (неприятельскими. — Р.С.) воинскими людьми промышляли». Хрущев должен был оставаться в Раздорах в течение, по крайней мере, года, ожидая возвращения Г. А. Нащокина из Турции. Однако казаки отказались подчиниться царскому предписанию. «И они, государь, — доносил посол, — отказали: прежде сево мы служили государю, а голов у нас не бывало, служивали своими головами, и ныне де ради государю служить своими же головами, а не с Петром».[54]

В казацких областях, присоединенных к России, царское правительство имело возможность более решительно проводить свою линию, хотя и тут оно должно было считаться с местными особенностями.[55]

В связи с посылкой Б. Я. Бельского на Северский Донец власти составили подробный наказ, который отразил в себе многолетний опыт их отношений с вольным населением окраин. Б. Я. Бельский должен был построить на Донце крепость Царев-Борисов. После этого ему предписали созвать всех вольных атаманов и казаков с Северского Донца, Оскола и других донецких рек и объявить, что царь Борис пожаловал их теми реками и речками, «велел отдать им, донецким и оскольским атаманом и казаком безданно и безоброшно», чтобы они жили по своим юртам и угодьями всякими владели, а государю бы служили.[56]

Прежде вольные казаки владели землею без чьей бы то ни было санкции. Теперь положение изменилось. Царскому воеводе поручалось провести перепись в казачьих станицах, чтобы зафиксировать, «в которых местех на Донце и на Осколе юрты и кто в котором юрте атаман, и с которого юрту атаманы и казаки какими угодьи владеют».[57] Как следует из воеводского наказа, царь Борис не только обещал закрепить за казаками их заимки, но и гарантировал, что власти не будут облагать их ни данями, ни оброками. «Пожалование» земли казакам было сопряжено лишь с одним условием. Казаков обязывали нести государеву службу. Таким путем власти, оставляя в неприкосновенности сложившиеся на окраинах поземельные отношения, пытались приспособить их к нуждам феодального государства. Воевода Б. Я. Бельский не предлагал донецким казакам перейти под начало дворянских голов. Тем самым сохранялся принцип выборности атаманов у вольных казаков.

Служебные обязанности казаков, определенные царским наказом, не были обременительными. Донецким казакам поручалось следить за передвижениями татар в степях и противодействовать воровским казакам.

Даже в окрестностях вновь построенных крепостей правительство не могло сразу перевести вольных казаков на положение «служилых людей по прибору». Документы, вышедшие из казачьей среды, показывают, что уже в начале XVII в. донское казачество осознавало себя служилым сословием. Однако свою службу донцы рассматривали как добровольную, противопоставляя себя казакам, служившим царю «за присягой». При царе Михаиле Федоровиче в 1632 г. донцы вспоминали, как они вместе с волжскими, яицкими и терскими казаками «выхаживали при бывших царех на украинные города на Белгород, на Царев город, на Оскол, на Волуйку … и тех бывшие жи ко кресту приводить нигде не указали …». Казаки приводили множество хитроумных доводов, призванных доказать невозможность для них присяги и записи в служилые списки. «… Мы, холопи ваши, — писали донцы царю, — своим скверным беззаконным житьем недостойны к такой страсти христовой приступити — креста целовати, а твою царьскую службу вам, государем, ради служить … а росписи нам к вам, государем, прислать не угодати, потому что живучи на Дону и на степи по запольным речкам, мы, холопи ваши, врози сами себя сметити, не умеям, сколько нас, холопей ваших, вам государям есть …»[58]

Существует мнение, что Борис неизменно притеснял вольных донских казаков, принимал меры к их изоляции, ужесточал эти меры и т. д.[59] В источниках можно найти множество данных на этот счет.[60] Но большинство из этих источников относится ко времени Романовых, старательно чернивших политику Годунова. Царь Михаил в 1625 г. напомнил донским казакам, какая неволя им была при Борисе: «Невольно было вам не токмо к Москве проехать, и в украинные городы к родимцом своим притти, и купить и продать везде заказано. А сверх того, во всех городех вас имали и в тюрьмы сажали …»[61] «Новый летописец» лишь повторил эту официальную версию: донцам было «гонение велие» от Бориса, «не пущал их ни в город, куда они не приидут, и их везде имаше и по темницам сажаху».[62] Записи Разрядного приказа начала XVII в. обнаруживают тенденциозность подобных известий. Весной 1604 г. воеводы Шацка и Ряжска получили наказ «в городе и в слободах сыскивати донских и вольных атаманов и казаков и вновь казаков прибирать и давать государево жалованье».[63] Итак, приезжавших в украинные города вольных казаков отнюдь не бросали в темницы, а прибирали на службу и выдавали царское жалованье.

Вопрос о торговле с Доном власти решали особо. В феврале 1604 г. царь Борис приказал воеводам Царева-Борисова и других южных крепостей выяснить, кто из гарнизонных детей боярских «на Дон донским атаманом и казаком посылали вино, и зелье, и серу, и селитру, и свинец, и пищали, и пансыри, и шеломы, и всякие запасы — заповедные товары» от времени «как стал Царев-Борисов» (т. е. от 1600 г. — Р.С.) и «по нынешнего году».[64] Нарушителей «заповеди» беспощадно наказывали кнутом.

Приведенные данные нельзя истолковать как свидетельство полного запрета вывоза на Дон оружия, боеприпасов и продовольствия. Дело было совсем в другом. Правительство ввело заповедь, чтобы всецело подчинить донскую торговлю своему контролю. В связи с этим торговые поездки вольных казаков в Россию также подверглись ограничению. Власти каждый раз определяли, где и когда донцы могут вести торг. Вольным казакам, отметил Я. Маржарет, «позволяется иногда являться в пограничные города, продавать там свою добычу и покупать что нужно».[65] Экономические связи между вольными окраинами и русскими городами были постоянными и прочными. Казаки не могли просуществовать без подвоза хлеба, оружия и пороха из России. Москва не намеревалась рвать эти связи и изолировать Дон. Она лишь стремилась использовать торговлю как средство подчинения донской вольницы. Власти внимательно следили, чтобы продовольствие и оружие не доставалось воровским казакам, а попадало к атаманам и «лучшим» казакам, ориентировавшимся на Москву. Чтобы добиться своей цели и взять под контроль торговлю с окраинами, правительству пришлось позаботиться о ежегодных казенных поставках на Дон. Введение государевой десятинной пашни в южных уездах облегчило решение этой задачи. Согласно приказной справке 1620 г., «при царе Борисе с Воронежа из государева десятинного хлеба посылывали всякие запасы и вино на Дон к атаманом и казаком ежелеть».[66] По временам казаков, выполнявших разного рода службы, вызывали с окраин в пограничные города и там раздавали жалованье и припасы. Так, в 1594 г. воеводы выдавали хлебное жалованье донским, волжским, терским и яицким казакам в Переяславле Рязанском.[67]

В начале XVII в. воеводы южных степных городов набирали на казачью службу исключительно вольных людей — станичников, крестьянских и бобыльских детей, монастырских крестьян, помещичьих крестьян, нашедших себе замену на пашне и пр. В вольных казачьих станицах искали прибежище прежде всего несвободный люд — беглые холопы и крепостные, а также выходцы из других «чинов», порвавшие со своей социальной средой.

На дальних окраинах можно было встретить детей боярских, потерпевших неудачу на государевой службе и покинувших свои разоренные поместья. Со временем у вольных казаков на Дону появились атаманы, происходившие из обедневших дворян.

В 1585 г. Разрядный приказ послал «на поле» Василия Биркина с ратными людьми для охраны посла Б. Благова.[68] Биркины принадлежали к верхам провинциального дворянства и служили в столице «выборными дворянами». В. Биркин владел поместьем в 550 четвертей пашни на Рязанщине.[69] Ряжские десятины 1591 г. сообщают данные о некоторых находившихся с ним дворянах: «Новики 99 году … Позняк Данилов сын Голохвастов, сшел в вольных казаках с Васильем з Биркиным».[70] С тем же Биркиным «сшел в вольные казаки» и другой сын боярский М. Д. Пахомов, имевший поместье в 150 четвертей на Воронеже. Выходцами из дворян были донские атаманы князь Иван Васильевич Друцкий, Смага Чертенский.[71] Кроме них на Дону служили дворяне С. Воейков, Л. Г. Безобразов и др.[72] Среди названных лиц наибольшей известностью пользовался Иван Смага Степанович Чертенский. Он происходил из захудалого княжеского рода. В Дворовых списках Ивана IV Чертенские были записаны в низший разряд «литвы дворовой».[73] К концу XVI в. лишь немногие из них служили в «выборных» дворянах, сохраняя небольшие поместья и княжеский титул.[74]

Примечательно, что Чертенский оставался одним из главных атаманов войска Донского на протяжении всей Смуты.

Атаманы из дворян были тесно связаны с казацкой верхушкой, «лучшими» или «старыми» казаками. Рядом со старыми казаками появились «новые» казаки. Эту категорию пополняла постоянно прибывавшая на Дон молодежь, начинавшая службу в «молодых товарищах» у «старых» казаков. Понятие «лучший» казак включало определенную политическую характеристику. Чертенский, Воейков, Кишкин и другие «лучшие» казаки твердо ориентировались на Москву. Царь жаловал их всякого рода жалованьем, а иногда и землей. 30 сентября 1585 г. царь Федор велел передать атаману Ивану Кишкину и его товарищам, верно служившим Москве, жалованное государево слово: мы (царь. — Р.С.) их за службу «пожалуем великим своим жалованьем да и поместья им велим подавати».[75] Нет сомнения, что обещания подобного рода выполнялись.[76] Став государевым помещиком, атаман не мог более оставаться на Дону. Он выбывал из сословия вольных казаков. Донские казаки резко разграничивали службу с поместий и вольную казацкую службу. Как писали донцы царю Михаилу Федоровичу в 1632 г., «служим, государи, не с поместей и с вотчин вашу государскую службу, [а] с травы да с воды и окроме вашева государскова жалованья нам, холопем вашим, ожидати и надеетца не на что…».[77]

При благоприятных условиях беглый дворянин, послужив вольным атаманом на Дону, мог вернуться на государеву службу в прежний чин. В Ряжских десятнях начала XVII в. в списке поместных атаманов упомянут Л. Т. Безобразов. Приказные сделали следующую помету против его имени: «из донских атаманов… велено его написати за ряскую службу из рязских атаманов в дети боярские».[78]

В силу сложившихся на Дону традиций станицы и войсковой круг не только выбирали своих атаманов, но и могли в любой момент сменить их и в случае провинности подвергнуть казни. Все свои действия донские атаманы должны были сообразовать с волей «товарищества», станицы и войска. Сторонники Москвы не имели средств к тому, чтобы подавить или изгнать с Дона тех, кто придерживался иной ориентации — Дон служил прибежищем для всех.

В 1592 г. остававшийся в Раздорах за главного атамана С. Воейков подчинился приказу царского посла Г. А. Нащокина и заключил мир с турками в Азове. Однако войсковой круг отказался утвердить договор. С. Воейкову пришлось замолчать. Войсковой круг возглавил В. Жегулин, только что вернувшийся из похода. Шестьсот человек казаков «с саблями и ручницами» окружили посольский стан и силой захватили находившегося там донского атамана Вышату Васильева, провожавшего посла от самой Москвы. Васильев слишком рьяно убеждал казаков подчиниться царскому указу. В наказание донцы избили атамана перед посольским шатром, а затем утопили в Дону, объявив, что он «всему войску изменник».[79]

Московские власти использовали всевозможные средства, чтобы привлечь вольных казаков на постоянную государеву службу. В некоторых случаях они зачисляли в гарнизоны вольных станичников вместе с их выборными атаманами. В 1589 г. в Путивле запорожцы получили разрешение нести службу под командой своего атамана Ф. Гороховского. Главный атаман получал жалованье 15 руб., рядовые казаки — по 3 руб.[80] В 1603 г. Разрядный приказ принял на службу и наделил поместьями в Белгороде трех волжских атаманов и 150 казаков.[81]

По общему правилу, вольные казаки, принятые на службу, поступали под команду царских голов и сотников. В 1594 г. в Воронеже сотник П. Фролов получил приказ набрать на государеву службу «100 человек донских атаманов и казаков». П. Фролову вскоре же удалось навербовать 10 атаманов и 40 казаков «донских и волжских». Им выдали жалованье — по 3 руб. атаманам и по 2 руб. казакам и отвели места под дворы в городской слободе.[82] Нередко казаков зачисляли в сотни вместе с «приборными» людьми, происходившими из самых различных социальных слоев.[83]

Обычно казаки были вооружены пищалями и несли службу в пехоте за денежное и хлебное жалованье. Способ их обеспечения претерпел существенные перемены с момента появления казачьей конницы. В 1571 г. Разрядный приказ поручил воеводам набрать в Путивле и Ряжске «тысячу человек казаков конных», а служить им «з земли без денег».[84] В том же году командование реорганизовало сторожевую службу на южных границах. Многие «сторожа» из детей боярских (рязанцев и др.) были переведены на городовую службу, а на их место прибраны казаки. Они должны были нести конную службу с поместий: «служити велено казаком сторожевая служба с земель, а земель им велено дати по 20 четь человеку, а на сторожах им велено быти о дву конь или к коню мерен добр».[85] Служба в «сторожах» была трудной и опасной. Она требовала больших расходов на лошадей и вооружение. В 1577 г. казаки обратились к властям с просьбой уравнять их в поместных окладах с рязанскими детьми боярскими, несшими сторожевую службу до них. Разрядный приказ счел их просьбу основательной и вскоре же провел в южных городах смотр и перепись. «Худые» и «бесконные» казаки были отставлены от коннрй сторожевой службы и утратили поместья, а «добрые», или «лучшие» (и старые и вновь набранные «из рядовых казаков добрых и конных»), получили более высокие поместные склады в 50 четв. вместе с денежным жалованьем — 3 руб. «в третей год».[86] (Иначе говоря, жалованье выдавалось раз в три года.)

Обеспечение казаков поместьями облегчило дело формирования конных казачьих отрядов. В 1589 г. голова М. Безобразов получил наказ привести на службу в Путивль 100 казаков «о дву конь», но набрал лишь 92 человека «пеши, а лошадей у них только 9 кляч». В том же Путивле И. Киреев и Ю. Беззубцев получили распоряжение прибрать «охочих казаков 102 человека», чтобы все они были «о дву конь или о дву меринех». К назначенному сроку им не удалось набрать ни одного человека.[87] Положение переменилось после того, как конная сотня Ю. Беззубцева была обеспечена поместьями. В 1594 г. несколько десятков казаков из этой сотни получили по 20 четв. поместья на человека и были зачислены в разряд путивльских «конных самопальников» вместе с сотней мелкопоместных детей боярских. При этом атаманы и пятидесятники получили поместья по 30 четв. на человека.[88] Часть поместных казачьих окладов приходилась на долю нераспаханного «дикого поля».

Распространение на казаков принципа обеспечения землей привело к образованию особого чина поместных атаманов. Нововыезжие вольные атаманы, зачислявшиеся в этот чин, получали право на повышенные поместные оклады, равные низшим дворянским окладам.[89] В 1594–1597 гг. вольные донские атаманы были испомещены большим гнездом на южных окраинах Рязанщины. Они имели следующие оклады, включавшие роспаши, перелог и «дикое поле»: С. Е. Лях — 250 четв.; М. А. Елькин — 255; В. В. Храпьев — 132; П. Д. Гарманов — 100; В. С. Солового — 88; П. Константинов — 87, Е. М. Вострая Сабля — 61; Б. В. Недобров — 57; Ф. Я. Крупский — 41 четв. Черкасские атаманы, выехавшие на Русь из Запорожской Сечи, имели еще более высокие оклады: у Л. Михайлова было 350 четв., у С. Р. Балакшеева — 250 четв.[90] Некоторые из названных атаманов успели обзавестись крестьянами и бобылями. Так, у Л. Михайлова было 8 крестьян и 8 бобылей, у Е. М. Вострой Сабли — 6 крестьян, у В. В. Храпьева — 3 крестьянина и 2 бобыля, у П. Д. Гарманова — 4 крестьянина, у В. С. Солового — 3 крестьянина, 1 бобыль и 2 холопа.

В конце XVI в. несколько десятков казачьих атаманов были испомещены в Ряжском уезде. Их оклады доходили до 200–250 четв. пашни, хотя фактические дачи были меньшими.[91]

Донские атаманы происходили из самых различных социальных слоев и групп. Среди них были выходцы из низших сословий и выходцы из детей боярских. В Рязанском уезде несли службу мелкие дети боярские по фамилии Вострая Сабля. Выходцем из этой семьи был, очевидно, донской атаман Е. М. Вострая Сабля.[92]

Приобретение поместных земель, крестьян и холопов явилось первым, но зато и самым важным шагом, приобщавшим атаманов, вышедших с Дона, к господствующему сословию. Источники строго зафиксировали этот начальный момент в длительной истории феодализации казачьих верхов.

Можно ли считать, что в начале XVII в. власти переводили целые группы поместных казаков в разряд детей боярских? Материалы десятен как будто подтверждают такое предположение. В Епифани воевода Д. И. Хворостинин еще в 1585 г. поверстал поместьями 300 казаков.[93] «Лучшие» (70 человек) получили по 40 четв. пашни, прочие — по 30 четв. К 1591 г. из 300 упомянутых казаков 272 продолжали служить в том же уезде, сохраняя свои поместья. Казак С. И. Погонин к тому времени выслужил более высокий оклад в 50 четв.[94]

Десятня Д. И. Хворостинина 1585 г. имеет заголовок: «Десятня детей боярских епифанцев, которые верстаны из казаков».[95] Этот факт является единственным примером верстания большой группы поместных казаков в чин детей боярских. Однако этот факт не является бесспорным. Десятня 1585 г. сохранилась в поздней копии, не скрепленной дьячьей подписью. Не переписчик ли снабдил копию заголовком, который процитирован выше? Характерно, что десятня 1591 г., сохранившаяся в оригинале, называет поместных казаков «епифанцами» без всякого указания на их принадлежность к чину детей боярских.

Поместная служба открывала перед «добрыми» казаками и атаманами перспективу перехода в разряд детей боярских. Но отбор производился, скорее всего, в индивидуальном порядке. Характерно, что в Ельце во время смотра 1604 г. воеводы подтвердили принадлежность к чину детей боярских тех елецких помещиков, которые верстались из казаков и казачьих детей, «а в службу пригодятца и собою добры».[96] Однако на них распространялись далеко не все льготы, которыми пользовались дети боярские «по отечеству» из того же уезда. Например, им задержали до государева указа выплату денежного жалованья, хотя прочим ельчанам детям боярским это жалованье выдали.

Строительство царских крепостей и укрепленных линий на вольных казачьих окраинах в Нижнем Поволжье, на Тереке, на Верхнем Дону, в бассейне Северского Донца, привлечение вольницы на государеву службу, раздача поместий «старым» казакам — все эти факторы неизбежно ускоряли процесс включения вольных казаков в феодальную структуру. Верхи казачества потянулись к земле и связанным с государевой службой привилегиям и казенным окладам. Характерно, что в разгар Смуты «старые казаки» из состава Земского ополчения потребовали наделения их поместьями «по отечеству и службе». Совет земли принял их требование и включил в приговор 30 июня 1611 г. следующий пункт: «А которые атаманы и казаки служат старо, а ныне похотят верстатися… и служить с городы, и тех за их службу поместным и денежным оклады поверстать, смотря по их отечеству и по службе».[97] Фактически казаки, принадлежавшие к атаманской верхушке, настаивали на том, чтобы земское правительство жаловало их землями по их «отечеству», т. е. приравняло их к детям боярским и другим группам служилых людей «по отечеству». Подобная программа, выдвинутая казацкой верхушкой, естественно, была далека от радикальных требований о ликвидации феодального землевладения и феодального строя.

Поддержание военно-оборонительной системы на южных границах требовало от казны крупных расходов. Стремясь сократить эти расходы, правительство ввело в южных городах государеву десятинную пашню. С. Ф. Платонов оценил подобную меру как неосмотрительную. Размеры десятинной пашни в начале XVII в. были очень велики. Обязанность обрабатывать столь значительную площадь земли ложилась на местное служилое население тяжелым бременем. Недовольство десятинной пашней, как полагал С. Ф. Платонов, явилось одной из причин Смуты в южных городах.[98]

Указания на десятинную пашню можно встретить уже в источниках XV в.[99] К концу XVI в. эта форма получила самое широкое распространение в монастырских вотчинах и на дворцовых землях.[100] Л. В. Черепнин и большинство других исследователей оценили десятинную пашню как разновидность барщины. Г. Е. Кочин сближал десятинную пашню с натуральным оброком — издольщиной на тех землях, где она обрабатывалась на общей площади крестьянских полей, где крестьяне засевали ее своими семенами, сами собирали урожай.[101]

Власти организовали государеву десятинную пашню, опираясь на экономический опыт Дворцового приказа. Однако условия в южных уездах были особыми, что неизбежно вело к видоизменению традиционных форм. На вновь присоединенных землях было немного распаханной пашни, преобладала же целина. Крестьянское население было крайне малочисленным. В таких условиях власти были вынуждены возложить обработку государевой десятинной пашни на служилых людей. Их отработки, очевидно, не имели ничего общего с оброком или издольщиной крестьян. Барщина на государевой десятинной пашне приобрела форму государственной натуральной повинности.

Дети боярские и прочие служилые люди, получившие крохотные дачи в «диком поле», не имели возможности в короткий срок распахать отведенные им в степи участки. Они не могли обеспечить себя необходимыми жизненными средствами, что неизбежно вело к резкому увеличению казенных затрат на содержание южных гарнизонов. Чтобы обеспечить мелких помещиков хлебом, их переводили в разряд «оброчников», пользовавшихся правом на получение хлеба из государевых житниц. Властям приходилось отправлять из нечерноземного центра все более крупные партии хлеба в южные города, стоявшие на черноземе. Стремясь возможно скорее обеспечить каждый степной город собственным хлебом, правительство решило завести в них казенную пашню, переданную в ведение местных военных властей, а для обработки ее ввело государственную натуральную повинность. Во вновь построенных городах посадское население по большей части отсутствовало, а потому барщину на государевой пашне должны были нести служилые люди.[102]

В городе Воронеже, основанном в 1585 г., распаханных земель к началу XVII в. было больше, чем в новопоставленных городах. Получив приказ о заведении государевой пашни, местные воеводы отрезали 300 десятин из земельных «дач» местных казаков и стрельцов. Пашню стали пахать «всем городом». Характерно, что в годы Смуты служилые люди поспешили вернуть себе отрезки и стали пахать «те десятины… на себя».[103]

В Белгороде, основанном в 1596 г., писцы отвели под государеву пашню 900 десятин. «Разодрать» ковыльную степь было нелегко, поэтому из отведенной земли в обработке было только 600 десятин. Прочую землю воеводы роздали присланным в город служилым людям.[104]

Постоянный гарнизон Белгорода был невелик. По этой причине воеводы возлагали основные сельскохозяйственные работы на пеших стрельцов, которых присылали в крепость на лето из других «украинных» городов. Они должны были пахать землю, собирать урожай и пр. Ранние весенние работы вменялись в обязанность стрельцам и казакам из местного гарнизона. До прибытия пеших стрельцов они вспахивали зябь, а после их отъезда с наступлением зимы молотили собранный с государевой пашни хлеб.[105]

Пешие стрельцы не имели лошадей, земледельческих орудий и пр. Поэтому воеводы посылали на полевые работы лошадей с государевых конюшен. В Белгороде постоянно держали 130 лошадей. На воеводском дворе были заведены склады с инвентарем. На барщине стрельцы использовали «сошники и серпы государевы».[106] В страдную пору приказные выдавали «на 10 человек на месяц по осмине круп да по осмине толокна». Стрелецкие сотни делились на десятки во главе с десятниками. Способ распределения провианта по десяткам указывает на то, что на полевых работах стрельцы сохраняли свою военную организацию.

В ряде южных городов, например, в Осколе, порядок обработки государевой десятинной пашни был в точности таким же, как и в Белгороде.[107]

Наиболее интересны сведения об организации государственного зернового хозяйства на Ельце. Согласно приказной справке 1620 г., возобновив после Смуты десятинную пашню в Ельце, «что пахали при царе Борисе», власти распорядились обрабатывать ее «по-прежнему детьми боярскими ельчаны и елецкими стрельцы и казаки и пушкари и затинщики и всякими служилыми и жилецкими людьми».[108] Постоянный гарнизон в Ельце был достаточно велик, поэтому барщину на пашне тут несли преимущественно местные служилые люди. В 1593 г. хлебное жалованье на Ельце получали 150 детей боярских, 200 стрельцов, 600 казаков, 45 пушкарей и казенных ремесленников.[109] Их труд в основном и использовали на десятинной пашне. На 1000 человек приходилось 600 государевых десятин.

В 1592–1593 гг. елецкие воеводы получили разрешение набирать в казаки крестьян и крестьянских детей. Многие прибыли туда с лошадьми и хозяйством. Дети боярские держали скот в своих поместьях. В связи с этим на полевых работах в Ельце не использовали лошадей с государевых конюшен. «Всякие люди» пахали тут десятинную пашню «на своих лошадях».[110]

Совершенно так же, как и на Ельце, было организовано государственное барщинное зерновое хозяйство в Курске.[111]

Государева десятинная пашня относится к числу важных экономических нововведений времени Бориса Годунова. Города Воронеж, Елецк, Курск, Оскол, Белгород располагались в черноземной полосе. По своему плодородию земля здесь была лучшей, чем земля в нечерноземном центре. Первые урожаи на целине были исключительно высокими. Отпала необходимость снабжать хлебом гарнизоны вновь построенных крепостей. Более того, хлебные запасы из этих крепостей стали использовать на казенные нужды в самых разных местах. Согласно приказной справке 1620 г., при царе Борисе собранный с десятинной пашни хлеб давали «на Ельце атаманом и казаком, и московских и украинных городов стрельцом и казаком, которые были на службах, и елецким оброчником всяким людем».[112]

Оброчниками называли людей, имевших право получать хлебное жалованье из царских житниц. После того как служилые люди в Ельце распахали отведенные им земельные «дачи», система распределения хлеба изменилась. «…А как на Ельце всякие оброчники устроены землями и почали хлеб пахати сами, и десятинной хлеб даван служилым людем, которые стояли на Ельце на службе, и иной десятинной хлеб проваживали в Царев-Борисов город».[113] Царев-Борисов был основан в 1600 г., и там распашка целины только началась.

В Воронеже местные «оброчники» и «всякие люди» также получали хлеб с десятинной пашни, пока не были «устроены землею». Высвободившиеся запасы «десятинного хлеба» при царе Борисе ежегодно посылали «на Дон к атаманам и казакам».[114]

Из государевых житниц Белгорода запасы везли не только на ближние, но и на отдаленные казачьи окраины. «А при царе Борисе, — значится в приказной справке, — десятинной хлеб даван в Белгороде на жалованье атаманом волским и яицким и донским…»[115]

На менее плодородных землях Центра крестьяне уже научились удобрять землю навозом, вели правильный севооборот. На государевой десятинной пашне в южных городах не было крестьян с их домашним скотом. Ни пришлые стрельцы, ни местные служилые люди «оброчники», обеспеченные собственной пашней, не были непосредственно заинтересованы в результатах своего труда на государевых десятинах. Истощение почвы и низкая производительность принудительного барщинного труда привели вскоре к резкому падению урожайности зерновых на государевой пашне.[116]

Состав землевладельцев на вновь освоенных южных территориях отличался исключительной пестротой, что и определяло своеобразие политики Годунова в отношении южных помещиков из числа детей боярских, атаманов и казаков. Указ о привлечении мелкопоместных детей боярских к участию в работах на государевой десятинной пашне в некоторых южных уездах был проявлением того же пренебрежения к интересам низшего слоя феодальных землевладельцев, которое столь ярко отразилось в крестьянской политике Бориса Годунова.

Государственная натуральная повинность вызывала наибольшее негодование не среди казаков, а среди мелких — помещиков южных уездов, что и явилось одним из факторов, определивших их поведение в период Смуты.

Создание десятинной пашни в южных уездах вовсе не было неосмотрительной или опрометчивой мерой. Центральные уезды понесли наибольший ущерб и буквально обезлюдели в годы «великого разорения». Тем не менее их население должно было обеспечивать постоянные поставки хлеба во вновь построенные южные города, располагавшиеся в черноземной полосе.

Власти неоднократно использовали «посоху» (крестьян, отбывших государственную повинность) при строительстве Воронежа, Ельца, Белгорода и других крепостей. Но названные города располагались на большом удалении от прочих уездов, что затрудняло использование «посохи». Поэтому воеводы широко использовали на строительстве труд стрельцов и казаков из местных гарнизонов. Поставив задачу обеспечить южные города местным хлебом, власти обратились к тому же контингенту рабочей силы.

Феодальное государство могло достичь поставленную цель лишь доступными ему средствами: оно ввело отработочную государственную повинность для всего без исключения населения, переселенного в южные уезды и несшего гарнизонную службу. Таким путем власти добились того, что в степной полосе появились первые крупные по тем временам распашки степной целины — «дикого поля».

Государева десятинная пашня могла нормально функционировать в мирное время. Но едва началась война, она оказалась заброшенной по всем южным городам.

Глава 9

Подготовка вторжения

В конце XVI в. Речь Посполитая переживала острый внутренний кризис. Магнаты и шляхта, жестоко угнетавшие украинских и белорусских крестьян, столкнулись с открытым сопротивлением масс. В 1591 г. гетман К. Косинский возглавил восстание казаков, продолжавшееся 2 года. Летом 1593 г. Косинский погиб при осаде Черкас. По некоторым сведениям, он был предательски убит людьми черкасского старосты Александра Вишневецкого. Летом 1594 г. С. Наливайко и Г. Лобода возглавили новое восстание. На этот раз движение приобрело еще более грозный размах. По всей Украине прокатилась волна крестьянских восстаний, запылали феодальные усадьбы. С Украины движение перебросилось на Белоруссию. Речи Посполитой пришлось собрать все свои военные силы, чтобы нанести решительное поражение казакам.

К 1602–1603 гг. брожение вновь охватило украинские земли. Можно было ждать взрыва в любой момент. Наибольшее беспокойство властей вызывала Запорожская Сечь, центр казацкой вольницы. Запорожцы закупали оружие, вербовали охотников, запасались продовольствием. Самозванец рассчитывал использовать назревавшее выступление в своих целях.[1] Но запорожцы, поддерживавшие дружественные отношения с Москвой, не склонны были поддаться на его агитацию. Король Сигизмунд III опасался, как бы выступление запорожцев не стало сигналом к новым массовым восстаниям на Украине. 12 декабря 1603 г. Сигизмунд III издал грозный универсал, под страхом смертной казни воспрещавший продавать казакам оружие и боеприпасы. Власти пытались затруднить приток добровольцев в Сечь.[2] Однако запорожцы не обратили на королевский универсал никакого внимания.

Появление претендента на русский трон в пределах Речи Посполитой стало вскоре предметом сложной политической борьбы. Наиболее дальновидные политики Польши во главе с коронным гетманом Яном Замойским оценили действия Вишневецкого как авантюру. Замойский пользовался огромным авторитетом в государстве, и князь Адам был принужден представить ему свои объяснения.

В письме от 7 октября 1603 г. Вишневецкий принес свои извинения за то, что с запозданием решил известить гетмана о появлении московского царевича. «Поскольку в мой дом, — писал князь Адам, — попал человек, который доверился мне, что он сын Ивана, этого тирана … и хочет попросить помощи (от короля) … прошу Вашего совета, что с этим делать». Оправдывая свои действия, Вишневецкий выдвинул на первый план два момента: получение из России новостей, благоприятных для претендента, и показания перебежчиков. «Причина того, — писал князь Адам, — что я не сразу оповестил Вас о нем, та, что я сам в этом весьма сомневался, а теперь, когда к нему прибежали совсем недавно более 20 москалей, признавшие, что царство по естественному праву принадлежит ему, то, воспринимая это как доказательство, посылаю Вашей милости новости из Московии…»[3]

Замойский немедленно посоветовал Вишневецкому известить обо всем короля, а затем отправить и самого москвитянина либо к королю, либо к нему гетмана.[4]

1 ноября 1603 г. Сигизмунд III пригласил папского нунция и уведомил его о появлении в имении Адама Вишневецкого москвитянина, который называет себя царевичем Дмитрием и намеревается вернуть себе наследственный трон при помощи казаков и татар. Король приказал Вишневецкому привезти претендента в Краков, а также представить подробное донесение о его личности.[5]

Князь Адам исполнил приказ относительно доклада и переслал Сигизмунду подробную запись рассказа Лжедмитрия. Однако переписка с Замойским убедила его в том, что правительство Речи Посполитой не склонно поддерживать самозванческую интригу, и поэтому он не спешил передать самозванца в руки официальных властей.

Предприятие требовало средств и людей. Между тем князю Адаму Вишневецкому недоставало авторитета и энергии. Ему не удалось склонить на свою сторону других православных магнатов и собрать достаточную казну. Самозванческую интригу поддержали лишь немногие второстепенные лица из королевской администрации. В числе их были Т. Цибровский, подстароста украинского городка Любеча, и М. Ратомский, староста пограничной крепости Остер.[6] Они развили энергичную деятельность в пользу «вора», засылали письма в Чернигов. Впрочем, эти люди не пользовались и тенью авторитета у местного украинского населения. После посещения Остра королевский чиновник с тревогой писал Сигизмунду III, что Ратомского ругали в его присутствии, замахивались на него, что надо защитить старосту от «этого своевольного простонародья», что подобное неуважение связано с большой опасностью для Украины.[7]

Имеются сведения, что А. Вишневецкий уже в январе 1604 г. стал собирать армию для самозванца в пределах своей вотчины в Лубнах на Суле.[8] Собранных сил было слишком мало, чтобы помышлять о серьезном вторжении в Россию. Но Отрепьев и его покровитель рассчитывали найти союзников на Украине и за ее пределами. Особые надежды они возлагали на крымского хана.

Отношения между Россией и Крымом были неустойчивыми и в любой момент могли привести к войне. Угроза татарского вторжения резко усилилась в первой половине 1604 г. Весною в Москве получили известие о том, что крымский хан разорвал мир с царем и готовится идти на Русь.[9]

Приступив к сбору армии в Лубнах, Вишневецкий рассчитывал вторгнуться в пределы России в тот момент, когда ее воинские силы будут связаны борьбой с татарами или понесут серьезное поражение в этой борьбе. По-видимому, самозванец и его покровитель пытались завязать сношения с ханом. В 1604 г. крымский гонец в Москве рассказывал о том, что в Крыму знали о прибытии «царевича» к Адаму Вишневецкому. По словам гонца, Вишневецкий прямо заявлял, что он в отличие от короля не связан присягой о мире с Борисом и может действовать, не считаясь с мирным договором с Россией.[10] Такие заявления были сделаны князем Адамом, очевидно, еще в то время, когда он вместе с Отрепьевым приступил к сбору воинских сил в Лубнах.

Лубны находились на кратчайшем расстоянии от сожженных царскими воеводами Прилук. Как видно, Вишневецкий готовился продолжать свою особую войну с Борисом. Однако расчеты Вишневецкого на столкновение между Россией и Крымом не оправдались.

В значительной мере успех авантюры зависел от того, найдет ли идея «доброго царя» поддержку среди казацкой вольницы и православного населения Украины. Семья Вишневецких сохранила связи с казацкой старшиной и церковными православными иерархами. Эти связи были пущены в ход. Самозванец не жалел обещаний, чтобы привлечь на свою сторону запорожцев.[11] Однако вольные казаки не проявляли особого энтузиазма. Они предпочитали иметь дело с подлинным царем на Москве, откуда по временам приходило государево жалованье. Отрепьев жаловал их лишь на словах. 2 февраля 1604 г. годуновские агенты доносили с Украины, что «Дмитрий» вел переговоры с посланцами из Запорожья и «им имался у Путивли за их службы их жаловат, как, кажет, мене на Путивль насадите».[12] Как видно, военные планы Вишневецкого и Отрепьева определились уже в конце 1603 г. Они рассчитывали с помощью казаков занять самый крупный на Северщине город Путивль. Однако обращение самозванца к казацкой вольнице не увенчалось успехом (см. ниже, гл. 14).

Лжедмитрий пытался втянуть в авантюру не только запорожских, но и донских казаков. Он обратился к ним с особым посланием. Послание было доставлено в Раздоры. Его содержание подробно пересказано в ответном послании атаманов. Аутентичность казацкого письма не вызывает сомнения. Однако надо иметь в виду, что его текст сохранился в испорченном польском переводе.

Письмо с Дона было составлено от имени «донского низового атамана Ивашки Степанова и всех атаманов казацких и всего войска».[13] Упомянутого Ивана Степанова можно отождествить со Смагой Степановым Чертенским, главным атаманом войска в 1605–1617 гг.[14] В своих грамотах в Москву атаман именовал себя Смагой Чертенским. В царских грамотах его называли Смагой Степановым.[15] Лишь в письме к Лжедмитрию атаман назвал свое подлинное имя Иван, без указания на прозвище.

Самозванец пытался воздействовать на донцов ссылками на своего мнимого отца, при котором они пользовались вольностью. Атаманы процитировали его обращение в своем письме: «Писал ты до нас (через) запорожских казаков: святой памяти отца своего, а нашего государя прирожденного царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии и всего достоинства царского относительно полных вольных лет, что тебя, государя, бог укрыл от неповинной смерти». Обещания насчет полной воли, как видно, произвело большое впечатление на донских казаков. С удивительной наивностью они адресовали свой ответ «по воле и благословению бога дарованному государю царевичу, воскресшему как Лазарь из мертвых…». Донцы были готовы признать себя подданными законного царевича: «Мы холопы твои или подданные твои государя прирожденного все радуемся такому долгожданному утешению и, выполняя волю бога и твою государеву… послали до тебя государя двух атаманов…»

В Литву выехали атаманы Андрей Корела, Михаил Межаков и пять казаков. На врученной им грамоте стояла дата 15 ноября (1603 г.).[16] Когда послы с вольного Дона появились в пределах Украины, черкасский староста князь Януш Острожский велел арестовать их. В руки властей попали как сами послы, так и находившиеся при них пакеты. «Некоторые из них, — писал о захваченных казаках Януш Острожский, — лица важные, именно: один — старший среди них, другой, который ездил к ним (донским казакам. — Р.С.) за союзом (конфедерацией третий — который их туда (на Дон) провожал…»[17]

Обнаруженные у послов пакеты Острожский немедленно отослал Замойскому. 2(12) января 1604 г. князь Януш известил короля, что на Украине «ширятся волнения своевольных людей, которые собираются в Лубнах (резиденции Вишневецких за Днепром. — Р.С.) и желают возвести того московитянина на московское княжество».[18]

9(19) февраля 1604 г. Острожский, наконец, сообщил королю об отобранных у донских атаманов документах, сделав по этому поводу следующие разъяснения: «…их, думаю, гетман переслал теперь к Вам, В. К. В., и Вы поэтому познакомились с содержанием союза (конфедерации), который он (Дмитрий. — Р.С.) имеет с низовцами».[19] Письмо, которое везли послы, было составлено от имени «донских низовых атаманов». Очевидно, их и имел в виду Острожский, упоминая о «низовцах».

Рассчитывая на поддержку Замойского, Острожский предлагал королю принять срочные военные меры против казаков еще до того, как вскроется лед на Днепре. Иначе, писал Острожский, произойдет воровство, которое приведет к тому, что казаки, соединившись, или вторгнутся в Московскую землю, или получат возможность произвести великие беспорядки на Украине.[20] Однако в это самое время в правительственных кругах Речи Посполитой произошел крутой поворот. Немногочисленные, но влиятельные сторонники войны с Россией взяли верх при дворе Сигизмунда III.

Поддержав самозванческую интригу, Сигизмунд III приказал освободить арестованных послов с Дона и доставить их в Краков к Лжедмитрию.[21]

13 (23) марта 1604 г. король обратился к коронному гетману Яну Замойскому за советом, а фактически предложил ему возглавить поход на Москву.[22] В письме от 24 марта (4 апреля) 1604 г. гетман дал весьма определенный ответ на предложение Сигизмунда III: «Вы просите совета, кого бы надо использовать, чтобы повести людей в ту сторону, дабы посадить на престол этого московита, — писал он, — остаток лет своих я бы хотел обратить на что-нибудь более основательное. Не знаю, захочет ли предпринять это господин гетман польный».

Будучи дальновидным политиком, Замойский подчеркивал, что авантюра не принесет никакой пользы Речи Посполитой: «Самое большее, на что может рассчитывать князек, что тамошние бояре свергнут московского князя (Бориса. — Р.С.)» «Однако, — продолжал гетман, — давно мы имеем о том сведения, что (Борис) одних видных людей приказал казнить, других посадил (в темницу), третьих так обременил, что они ему не могут вредить, а доверенными людьми окружил себя, что Борис хорошо платит двору, при поддержке которого он сел на трон и которому принадлежит „всей земли сила“». Замойский призвал короля трезво рассудить «о земле Московской, ее порядках и мощи ее князя».[23]

Мир был настоятельной необходимостью не только для Русского государства, но и для Польши. Польско-литовские войска вели трудную борьбу со шведами в Ливонии. Канцлер Ян Замойский уже в конце 1602 г. выдвинул проект союза с Россией, скрепленного браком короля с Ксенией Годуновой. Однако Сигизмунд III решительно отклонил предложения канцлера.

Король подозревал, что Москва попытается достать шведскую корону своему ставленнику королевичу Густаву, сыну свергнутого шведского короля Эрика XIV. Подозрения были беспочвенными, поскольку в 1601 г. Густав был сослан из Москвы в Углич и подвергся царской опале.

Следуя личным расчетам Сигизмунд старался убедить сенат и шляхту, будто Россия угрожает Речи Посполитой и ее интересам в Ливонии, что никак не соответствовало действительности.[24]

До поры до времени Сигизмунд III вынужден был считаться с мнением Замойского и других сенаторов, настаивавших на неуклонном соблюдении мирного договора с Россией. Это обстоятельство сказалось на его отношении к самозванцу. В письме к Замойскому от 15 февраля 1604 г. Сигизмунд III выражал тревогу по поводу того, что действия претендента могут привести к войне с Россией: «Дело идет о нарушении союза, о трудностях, которые бы пали на Речь Посполитую». В то же время король, допуская явное противоречие, старался убедить канцлера, что вмешательство в русские дела сулит короне огромные выгоды: «Этот важный случай послужит к добру, славе и увеличению Речи Посполитой, ибо, если бы этот Дмитрий, при нашей помощи, был посажен на царство, много бы выгод произошло из этого обстоятельства: и Швеция в таком случае могла бы быть освобождена и Инфлянты были бы успокоены…»[25]

Выставляя на первый план свою заботу о Речи Посполитой, Сигизмунд III в действительности преследовал свои династические интересы. Он готов был помочь самозванцу, чтобы облегчить себе дело «возвращения» шведского трона.

Самым решительным сторонником немедленной войны с Россией выступил сенатор Юрий Мнишек, не принадлежавший к числу влиятельных государственных чиновников того времени. Гетман С. Жолкевский, наблюдавший за действиями сторонников войны в то время, писал, что Мнишек действовал посредством лести и лжи, но особенно важна была для него помощь его родственника кардинала Б. Мациевского, имевшего в то время большой вес при дворе короля.[26] Добившись покровительства короля, Мнишек привлек к участию в интриге литовского канцлера Льва Сапегу, проявлявшего, однако, колебания. Мнишек завязал связи с самозванцем через своего зятя князя Константина Вишневецкого.

Как только Отрепьев убедился в том, что Адам Вишневецкий и православная шляхта не смогут помочь ему разжечь войну на русских границах, он связал свою судьбу с теми католическими кругами, которые обещали ему помощь короля и немедленную войну с Россией.

Перед тем как представить королю самозванца, новые покровители Отрепьева организовали инсценировку, в которой принял участие Лев Сапега.

На службе у Сапеги в течение двух лет подвизался некий холоп Петрушка, московский беглец, по происхождению лифляндец, попавший пленником в Москву в детском возрасте. Тайно потворствуя интриге, Сапега объявил, что его слуга, которого теперь стали величать Юрием Петровским, хорошо знал царевича Дмитрия по Угличу. Петрушка-Петровский был спешно отправлен к Вишневецкому, чтобы удостоверить личность претендента. Встреча произошла в Жаложницах, куда самозванца доставил зять Мнишка Константин Вишневецкий. По словам Мнишки, Петровский сразу признал московита за истинного царского сына, указав на знаки, «которые он на его теле видел».[27]

На самом деле встреча в Жаложницах едва не кончилась скандалом. Пан «Петровский» при виде самозванца не нашелся, что сказать. Тогда Отрепьев, спасая дело, громогласно заявил, что узнает бывшего слугу, и с большой уверенностью стал расспрашивать его. Тут холоп также признал «царевича» и указал на его приметы: бородавку около носа и неравную длину рук.[28] Как видно, внешние приметы Отрепьева сообщены были холопу заранее теми, кто подготовил инсценировку.

Встреча в Жаложницах имела место, скорее всего, в конце января либо начале февраля 1604 г. Результаты были тотчас доложены королю. В письме от 14 февраля 1604 г. Сигизмунд известил об этом Замойского, отметив при этом, что «инфлянтец» (Петровский. — Р.С.) прислуживал царевичу Дмитрию и, более того, находился при нем, когда «совершили убийство истинного ли сына, или подложного младенца».[29]

Из Жаложниц князь Константин, не теряя времени, отвез самозванца в Самбор, где проведены были новые «смотрины», о которых Мнишек рассказывал позже следующее: «В Самборе некоторый слуга господина воеводы (Юрия Мнишка. — Р.С.), который под Псковом пойман был и, несколько лет находясь в Москве в неволе, знал его (царевича Дмитрия. — Р.С.) еще в детстве и признал его (самозванца. — Р.С.) за того же».[30]

При Шуйском произошло любопытное объяснение между царскими послами и поляками. Объяснив причины, побудившие короля поверить самозванцу, польские дипломаты писали: «И для таковых всих мер, а не за свидетельством Петровского и двух чернцов (! и хлопца пана воеводиного (Мнишка. — Р.С.), яко есте написали, склонившись веру дать тому» (Дмитрию).[31] Два холопа и двое бродяг монахов — таковы были главные лица, засвидетельствовавшие царское происхождение Отрепьева.

Несколько иначе очертил круг свидетелей старец Варлаам. Князя Угличского, — по его словам, узнали «пять братов Хрыпуновых, да Истомин человек Михнева Петрушка (Петровский. — Р.С.), да Ивашко, что вож, да мужики посадцкие киевляне».[32] Братья Хрипуновы покинули Россию в 1603 г. Их измена и бегство не имели никакого отношения к самозванческой интриге. В Литве они были приняты на королевскую службу. После появления самозванца в Кракове Хрипуновы оказали услугу Сигизмунду III, «вызнав» в Отрепьеве царевича.[33]

По понятным причинам Варлаам не назвал в числе главных свидетелей «двух чернецов», каковыми были он сам и старец Мисаил.

Показания двух бродяг монахов, двух холопов и нескольких изменников-дворян были двусмысленными и зыбкими. Но сторонники войны с Россией готовы были принять на веру любые свидетельства.

Престарелый Юрий Мнишек пользовался дурной репутацией. Он снискал расположение слабого короля Сигизмунда II Августа, оказывая ему самые разные, подчас сомнительные услуги. После смерти короля из дворца исчезли все его драгоценности. Ораторы сейма открыто обвинили в грабеже Юрия Мнишка. Последнему с трудом удалось избежать судебного разбирательства.

Благодаря связям при дворе Мнишек добился должности воеводы Сандомирского и старосты Львовского и Самборского. Под его управление поступили доходные королевские имения в Червоной Руси. Однако Мнишек распоряжался королевскими доходами столь плохо, а его страсть к роскоши и расточительству была столь велика, что к концу жизни он совершенно запутался в своих финансовых делах и оказался на грани полного разорения. Постоянные задержки с уплатой сборов в казну привели к тому, что в 1603 г. королевские чиновники явились в Самбор, угрожая наложить арест на имущество Мнишка. Воеводе пришлось спешно продать одно из своих имений, чтобы уплатить неотложные долги. Но поправить дела ему не удалось, и осенью 1603 г. Мнишек обратился со слезным прошением к Сигизмунду III, прося позволить ему на год задержать выплату королевских доходов с Самбора.[34]

Современники утверждали, что разорившийся магнат оказал покровительство самозванцу из самых корыстных побуждений, «ослепленный корыстолюбием и гордостью».[35] Зная замыслы короля, Мнишек надеялся вернуть себе его милость и тем самым разрешить вопрос по недоимкам и долгам. Его расчеты вполне оправдались. Сигизмунд III давно потерял надежду получить недоимки с самборской экономии и потому охотно согласился предоставить «царевичу» помощь в 4000 флоринов в счет своих доходов с Самбора. Таким образом, вопрос о выплате очередных годичных сборов в королевскую казну и недоимок разрешался сам собой.

Мнишек спешил взять в свои руки интригу. Он не только принял Отрепьева с царскими почестями, но и решил породниться с ним. Поощряемый Мнишком самозванец сделал предложение его дочери Марине. Отец встретил новость благосклонно, но объявил, что даст ответ после того, как «царевич» будет принят королем в Кракове.

Сватовство дало Мнишку благовидный повод для обращения Отрепьева в истинную веру. Будучи ревностным католиком, воевода не желал иметь православного зятя. Находившиеся в Самборе бернардинцы пришли ему на помощь. Отрепьеву волей-неволей пришлось участвовать в ученых диспутах с ними. Отрепьев защищал православие без всякого воодушевления и, более того, дал понять собеседникам, что за ним дело не станет и вопросы веры могут быть решены к общему удовольствию.[36]

В своей рискованной игре Мнишек добился бесспорного успеха. Воспитанник иезуитов, Сигизмунд III, не жалел сил для поддержки католической контрреформации в Восточной Европе. Обещания Мнишка относительно перехода московского «царевича» в католичество усилили его интерес к интриге.

Признание самозванца означало войну. Но король не мог решить вопроса о войне без совета сенаторов и постановления сейма. К началу марта, когда Мнишек привез Отрепьева в Краков, большинство сенаторов выразили свое мнение по поводу затеваемой авантюры.[37] Польский канцлер Замойский решительно высказался за необходимость соблюдения мирного договора с Россией. Его мнение разделяли лучшие из польских военачальников (Я. Ходкевич и С. Жолкевский) и многие другие сенаторы.[38] Со всех сторон король получал настойчивые советы немедленно созвать сенат для рассмотрения вопроса. Партия войны не могла рассчитывать на поддержку в правительстве и сенате, и король прибегнул к методам тайной дипломатии, действуя вразрез с конституцией Речи Посполитой.

Поначалу Сигизмунд III пытался использовать для осуществления своих планов авторитет папского нунция Рангони и иезуитов. Он рассчитывал, что они, рассмотрев вопрос о Дмитрии, признают его истинным сыном царя Ивана и одновременно объявят недействительным мирный договор с Борисом.[39] Однако Ватикан занял осторожную позицию в деле православного «царевича». Папа римский, получив донесение из Кракова, сделал скептическую помету на его полях с упоминанием о португальских самозванцах.

Иную позицию занял кардинал Мациевский, двоюродный брат Мнишка. Он виделся с Отрепьевым и вручил ему книгу о соединении церквей, едва тот прибыл в Краков. Католикам не пришлось оказывать на самозванца давление. Он сам выражал нетерпение принять истинную римско-католическую веру. Он признал папу главой христианской церкви, обещал выстроить костелы в Москве, клялся, что пешком отправится на поклонение католическим святыням в Ченстохове.

Наряду с краковским епископом покровительство самозванцу стали оказывать духовник короля и в особенности краковский воевода Николай Зебжидовский.[40]

Сигизмунд III вел дело к войне, не имея на то согласия сенаторов и сейма и грубо попирая интересы страны. 5(15) марта он велел арестовать московского «канцлера» дьяка А. Власьева, возвращавшегося из Дании в Россию через польские владения. Расчет состоял в том, чтобы осложнить русско-польские отношения. В тот же день Отрепьев получил частную аудиенцию в королевском замке на Вавеле.

Претендент поцеловал руку короля, после чего «дрожа всем телом, рассказал ему в кратких словах, за кого себя считает…». Выслушав сбивчивый рассказ, Сигизмунд выслал самозванца и стал совещаться с глазу на глаз с папским нунцием Рангони. Затем Отрепьева повторно ввели в зал, и король пообещал ему свое покровительство. Претендент не смог вымолвить ни слова в ответ и лишь угодливо кланялся.[41]

Сигизмунд III согласился предоставить самозванцу помощь на определенных условиях, зафиксированных в письменных «кондициях». «Кондиции» обнаруживали всю лживость рассуждений короля о «русской угрозе», все лицемерие мирных заверений, адресованных Борису Годунову.[42] С помощью «кондиций» Сигизмунд III рассчитывал перекроить русские границы и добиться от России значительных территориальных уступок, а кроме того, получить от Москвы военную помощь для овладения шведской короной и создать благоприятные условия для подчинения Московии католической религии.[43]

В глазах короля особое значение имели цели завоевания Швеции. Как доносил в Рим нунций Рангони, претендент взял на себя обязательство предоставить Сигизмунду III войска для борьбы со шведами. В случае необходимости «царевич» должен был лично повести войска на Стокгольм.[44]

Позже в инструкции польскому послу в Риме королевские чиновники дали подробные разъяснения по поводу истинных планов Сигизмунда III на востоке. Согласно инструкции, посол должен был напомнить в Риме о том, что в свое время Ватикан выделил огромные пособия королю Баторию, намеревавшемуся покорить Московию, а потом это намерение было снова принято пресветлейшим королем Сигизмундом III «по другому случаю (в связи с появлением Лжедмитрия I. — Р.С.), который, можно сказать, был дан свыше, и тем с большим жаром, что, кроме других величайших выгод для всего христианства, которые могут быть от покорения Московии, он (король. — Р.С.) предвидит отсюда отчасти возможность возвратить королевство Швецию не столько под свою власть, сколько во власть сего святого апостольского престола».[45]

Перспективы победы католической контрреформации в Швеции и насаждения католичества в Московии встретили понимание в католических кругах Кракова и Рима. 9 (19) марта 1604 г. папский нунций Рангони имел длительную беседу с Отрепьевым.[46] Воспользовавшись поддержкой Рангони и иезуитов, Ю. Мнишек и краковский воевода Н. Зебжидовский быстро завершили дело обращения самозванца в католическую веру.

Противодействие Замойского, самого влиятельного из польских политиков поставило в трудное положение покровителей самозванца. Весной 1604 г. Юрий Мнишек засыпал Замойского градом писем добиваясь его поддержки. Некоторые из посланий были составлены за подписью «царевича».[47] Владелец Самбора откровенно пытался прельстить гетмана выгодами, которые ему сулило участие в интриге. «Царевич, — писал Мнишек, — богобоязненный (письмо было написано после обращения Отрепьева в католичество. — Р.С.), легко соглашающийся на то, что ему разумно указывают, склонный к заключению всяких договоров и трактатов…»[48]

Тайный договор, подписанный самозванцем в Самборе 2(12) июня 1604 г., вполне раскрывает смысл слов Мнишка. В силу королевских «кондиций» самозванец обязался уступить короне Чернигово-Северскую землю. Обязательство было затем подтверждено особым договором о передаче короне и Речи Посполитой шести городов (очевидно, Чернигова, Новгорода-Северского, Путивля и др.) в княжестве Северском, «со всем, что к оным принадлежит».[49]

Однако еще раньше, как можно догадаться, Отрепьев обещал передать Северскую землю Юрию Мнишку.[50] Оказавшись в трудном положении, Отрепьев решил любой ценой удовлетворить обоих своих покровителей. Было выработано соглашение о разделе Северской земли между королем и Мнишком. Раздел повлек за собой новое «соглашение». Беглый монах согласился передать Мнишку в виде компенсации за северские города Смоленскую землю. Тогда Сигизмунд III в нарушение «кондиции» потребовал себе половцну Смоленской земли.

Поскольку Мнишек находился ближе к самозванцу, чем король, он мог удовлетворить свою алчность в полной мере и должен был получить большую добычу при грядущем разделе России. «Царевич» подписал грамоту о передаче Мнишку и его наследникам на вечные времена Северской земли (без шести городов), Смоленской земли (включая «самый замок с городом Смоленском и со всем, что к половине онаго принадлежит»), а также смежных земель «из другова государства, близь Смоленской земли, еще много городов, городков, замков».[51] На какие именно города претендовал еще Мнишек, неясно. Как видно, он старался компенсировать себе «уступленную» королю половину Смоленщины.

Одним из пунктов «кондиции» Сигизмунда III был брак самозванца. Речь шла не столько о позволении, сколько об обязательстве Лжедмитрия жениться на подданной короля. «Позволяем ему жениться в наших государствах, чтобы с королевой (так Сигизмунд III в привычных для него словах назвал будущую московскую царицу. — Р.С.) на то дал присягу».[52] Отрепьев под присягой обязался жениться на подданной короля. Имя Марины Мнишек не было названо в «Кондициях». Но именно королевское повеление определило всю дальнейшую судьбу Марины. По возвращении в Самбор Мнишек без помех довел дело до конца. Под страхом проклятия Отрепьев обещал жениться на панне Марине: «А не женюся, — значилось в его записи, — яз проклятство на себя даю».

Условия брачного контракта сводились к следующему. Самозванец обязался выплатить Мнишку миллион польских злотых из московской казны на уплату долгов и переезд в Москву. Марина в качестве царицы должна была получить на правах удельного княжества Новгородскую и Псковскую землю с думными людьми, дворянами, духовенством, с пригородами и селами, со всеми доходами.[53]

Самозванец торжественно обещал Мнишкам, что Новгород и Псков фактически будут выведены из под управления Москвы. «А мне, — значилось в документе, — в тех обоих государствах в Новгороде и во Пскове, ничем не владети и в них ни во что не вступаться».[54] Удел закреплялся за Мариной «в веки». Царица получала право «приказати наместником своим (читай родне. — Р.С.) владети ими (Новгородом и Псковом. — Р.С.) и судити», давать поместия и вотчины своим служилым людям с правом купли и продажи земли, строить римские монастыри и костелы, самой без помех исповедовать католическую веру.

В смысле религии набожные Мнишки поставили беглому монаху самые строгие условия. Он должен был привести все православное царство Московское в католическую веру за год. В случае несоблюдения срока Мнишек и его дочь получали право «развестися» с царем, разумеется, сохранив при этом все земельные пожалования. Воевода милостиво соглашался, если ему будет угодно, подождать обращения Московии «до другого году», но никак не позже.[55]

Таким было содержание удивительного брачного контракта, подписанного самозванцем в Самборе 25 мая 1604 г.

Осуществленные на практике самборские обязательства Лжедмитрия I привели бы к расчленению России. Однако интересы собственного народа и государства мало заботили авантюриста. Подобно азартному игроку, он думал лишь о ближайшей выгоде.

Во время переговоров с королевскими чиновниками в Кракове Отрепьев выразил пожелание, чтобы король приставил к нему своего сенатора (Мнишка) и позволил продолжать военные приготовления, собирать казаков и добровольцев из числа польских подданных.[56]

Столкнувшись с противодействием сенаторов и сейма, Сигизмунд III не смог использовать коронную армию для войны с дружественным соседним государством. Как писали польские хронисты, Юрий Мнишек, Константин Вишневецкий и другие паны собрали войско для самозванца «на свой счет».[57] Однако мнение, будто армию Лжедмитрия снарядили на частные средства, не вполне точно. Ни Сигизмунд III, ни член сената Речи Посполитой Ю. Мнишек не были частными лицами. Между тем прямая поддержка короля имела решающее значение для успеха авантюры.

Военные приготовления в Самборе и Львове приобрели широкий размах, и тогда коронный гетман Ян Замойский потребовал у Мнишка объяснений, почему тот собирает солдат без ведома его, гетмана, как высшего воинского начальника, «чего никогда не бывало».[58] Замойский строго предупредил сенатора, что его своевольные действия могут нанести большой ущерб Речи Посполитой.

Незаконные действия Мнишка компрометировали короля, что не могло не вызвать тревогу при дворе. Стремясь успокоить Сигизмунда III, Мнишек писал ему в письме от 4 (14) июня 1604 г.: «Я смиренно прошу Ваше Величество быть уверенным в том, что я выполняю свои планы с такими предосторожностями, как будто я никогда не нарушал свои долг».[59]

Самборская казна была постоянно пуста, и Мнишек не мог выделить Отрепьеву даже тех 4000 злотых, которые король пожаловал царевичу на содержание. Тем не менее ему удалось получить кое-какие ссуды, и он приступил к формированию наемной армии.

К середине августа 1604 г. покровители самозванца собрали в окрестностях Львова некоторое количество конницы и пехоты. Под знамена самозванца слетались наемники, оставшиеся без дела после прекращения боевых действий в Ливонии. Среди тех, кто готов был запродать оружие московскому царевичу, можно было встретить и ветеранов Батория и всякий сброд — мародеров и висельников.

Ставки на наемных солдат стояли в Европе на очень высоком уровне, и Мнишку трудно было оплачивать услуги наемного воинства. Не получая денег, «рыцарство» принялось грабить львовских мещан. Дело дошло до убийств.[60]

Политика Сигизмунда III была двуличной и лицемерной.[61] На словах глава государства выступал за соблюдение существующих мирных соглашений, а на деле готовил войну. Пока наемное войско оставалось во Львове, король оставлял без ответа жалобы местного населения на грабежи и насилия. Прошло полторы недели после того, как Мнишек покинул Львов и выступил в поход, и лишь тогда Сигизмунд III издал запоздалое распоряжение о роспуске собранной им армии. Папский нунций Рангони получил при дворе достоверную информацию о том, что королевский гонец имел инструкцию не спешить с доставкой указа во Львов.[62]

Тем временем армия самозванца медленно приближалась к русским границам. Иногда отряды делали в день по 2–3 мили, иногда останавливались в одном месте на несколько дней. Сохранилась поденная записка похода Мнишка, составленная неизвестным лицом из окружения воеводы. Записка содержит полный перечень имений, в которых «рыцарство» останавливалось на постой. Мнишек владел селами в окрестностях Львова. Наемники останавливались там на привал, но лишь в течение одного дня. Значительно больше времени они провели во владениях князя К. Вишневецкого, Ружинского, киевского католического епископа Казимирского и других лиц.[63]

Самозванец щедро одаривал своих кредиторов долговыми записями. Погасить их предполагалось за счет богатой московской казны. Пока же все тяготы по содержанию наемного сброда должны были нести украинские крестьяне, население тех имений, где останавливались солдаты.

Некоторые магнаты не только кормили армию «царевича», но и предоставляли для нее пополнения. Князь Ружинский письменно обязался присоединиться к Лжедмитрию с несколькими сотнями солдат. Пан Халецкий и пан Струсь обещали привести 1000 всадников.[64]

К концу первых двух недель похода самозванец оставался в пределах львовщины. Во время остановки в Глинянах в начале сентября был проведен смотр. Рыцарство собралось в «коло» и произвело выборы командиров. В полном соответствии с волей Мнишка сам он был избран главнокомандующим, а Адам Жулицкий и Адам Дворжецкий — полковниками, сын Мнишка Станислав стал командиром гусарской роты.[65] Таким образом, Мнишек, его ближайшие друзья и родственники сосредоточили в своих руках все командование армией самозванца.

Источники позволяют установить, что в самом начале похода в армии Мнишка было около 1000–1100 польских гусар, сведенных в несколько кавалерийских рот по 200 коней в роте, 400–500 человек наемной пехоты и 2000 украинских казаков.[66] К моменту перехода границы численность казаков увеличилась до 3000.[67] Таким образом, на долю украинцев приходилось 2/3 армии самозванца.

Кроме православного украинского населения, подле самозванца начали собираться московские люди. Уже в конце 1603 г. А. Вишневецкий сообщил королю о прибытии к царевичу 20 москалей.[68] Если бы среди них были дворяне, покровитель самозванца непременно бы указал на это. Видимо, первые приверженцы царевича были выходцами из простонародья. Источники подтверждают подобное предположение. Один киевский житель, тайно служивший царю, жаловался черниговским воеводам в 1604 г., что не смеет возвращаться в Киев, где его разоблачил некий Васька, холоп сына боярского Чубарова. Холоп бежал в Литву из Монастыревского острога.[69]

К началу похода в лагере самозванца собралось до 200 московитов, бежавших за рубеж «из разных городов».[70] Польские источники называют по имени лишь одного из московских «предводителей». То был Иван Порошин, происходивший, скорее всего, из мелких уездных детей боярских.[71] Среди дворян, признавших царевича, самыми видными были братья Дубенские-Хрипуновы. В России они служили как выборные дворяне из Зубцова и имели один из высших поместных дворянских окладов. Не позднее лета 1603 г. дьяки пометили против их имени в Боярском списке: «Иван, да Кирило, да Данило Путятины дети Хрипунова. Изменники».[72] Хрипуновы бежали в Литву вовсе не потому, что решили поддержать Лжедмитрия. Дворяне выехали «на королевское имя» после того, как литовский канцлер Лев Сапега пообещал им приличное содержание в Литве. Их измена была щедро оплачена: пять братьев Иван, Кирил, Данила, Прокофий и Иван Меньшой получили земельные владения и 1000 злотых на год.[73]

Православная церковь третировала католиков как худших врагов истинной веры. Поэтому православные люди, оказавшиеся в лагере царевича, с тревогой наблюдали за появлением в его окружении иезуитов и прочих латынян. Неблагоприятные толки дошли до Юрия Мнишка, и он решил прибегнуть к строгостям, чтобы поставить московитов на место. Воспользовавшись доносом одного из русских, Мнишек велел схватить сына боярского Якова Пыхачева и без суда казнил его. Мнишек сам сообщил об этой казни папскому нунцию.[74] Согласно версии Мнишка, Пыхачев был будто бы подослан в Самбор Борисом Годуновым для убийства «царевича». Однако верить его утверждению трудно. Сандомирский воевода не упускал случая очернить тиранию Бориса, чтобы оправдать войну с ним. По словам Варлаама, Пыхачев пострадал из-за того, что называл «царевича» Гришкой Отрепьевым, иначе говоря, усомнился в его царственном происхождении.[75]

Пособник самозванца Варлаам Яцкий поспешил в Самбор, привлеченный слухами о его успехе. Он рассчитывал пожать плоды затеянной интриги, но жестоко просчитался. Варлаам знал слишком много об Отрепьеве и его истинном происхождении, и тот решил отделаться от своего наставника. Уезжая из Самбора, самозванец приказал бросить Варлаама в тюрьму.[76]

Не позднее июля 1604 г. из Самбора на Дон выехал литвин Счастный Свирский с запорожцами. Он отвез казакам «царское» знамя — красное полотнище с черным двуглавым орлом посредине.[77]

Донцы снарядили в Польшу новых послов. Они явились в лагерь самозванца 25 августа 1604 г. В грамоте казаки вновь подтвердили свою готовность выступить на помощь своему «прирожденному государю».[78]

Московские власти своевременно узнали о появлении гонцов от самозванца на Дону и попытались предотвратить восстание казаков. С этой целью они направили к ним дворянина Петра Хрущева. Последний был хорошо известен казакам. Прошло десять лет с тех пор, как правитель Борис Годунов предлагал донцам принять Хрущева в столице их войска Раздорах в качестве головы. В то время вольные казаки категорически отвергли домогательства Москвы. В 1604 г. миссия Хрущева также завершилась провалом. Казаки связали царского посланца и увезли в Польшу, где выдали Отрепьеву. Как выяснилось на допросах, Хрущев должен был склонить донцов к участию в войне с царевичем.[79]

Канцелярия Мнишка подвергла допросные речи Хрущева тенденциозной обработке, превратив их в памфлет. Памфлет был немедленно использован, чтобы воздействовать на общественное мнение в Польше. Авторы памфлета приписали Хрущеву басню о том, что вдова Федора царица Ирина признала «царевича» природным государем, за что, по слухам, была убита своим братом Борисом Годуновым.[80] В Москве тот же тиран приказал умертвить «двух главных господ» — Смирнова Васильева и Меньшого Булгакова — только за то, что те пили у себя дома за здоровье царевича Дмитрия.[81] «Главные господа» были в действительности царскими дьяками. Васильев служил в приказе Большого дворца, а Булгаков — в Казенном приказе.[82] Оба благополучно пережили и Годунова и самозванца. Примечательно, что Булгаков пользовался полным доверием царя Бориса до самой смерти последнего. 19 марта 1605 г. «подказначей», как его именовали англичане, Меньшой Булгаков привез английским послам царские подарки.[83] Приведенный факт обнаруживает лживость составленных людьми Мнишка допросных речей Хрущева.

Ни малейшего доверия не внушает воспроизведенная в памфлете запись разговора между Хрущевым и знатным воеводой Петром Шереметевым. «Трудно против прирожденного государя воевать», — будто бы заявил Шереметев.[84]

Небылицы насчет жестоких казней в Москве понадобились Мнишку для того, чтобы изобразить Бориса тираном и оправдать вторжение в Россию, якобы препринятое в защиту справедливости, в интересах законного государя московского.

Противники войны с Россией Ян Замойский и другие не только протестовали против действий Мнишка, но и предпринимали практические меры, чтобы не допустить нарушения мирного договора с Москвой. Князь Януш Острожский обратился к самозванцу с резким письмом. (По словам Мнишка, письмо очень оскорбило царевича.) Черкасский староста предупредил Отрепьева, что не допустит его до русской границы. Письмо было написано не позднее июня 1604 г.[85] Острожский подкрепил свою угрозу тем, что собрал южнее Киева значительные воинские силы. Он действовал, как видно, в полном согласии с Замойским.

Один из участников московского похода, служивший в «царской роте», записал в своем дневнике: «Идя к Киеву, мы боялись войска краковского кастеляна князя Острожского, которого (войска) было несколько тысяч и которое стерегло нас до самого Днепра, поэтому мы были очень осторожны, не спали по целым ночам и имели наготове лошадей».[86]

Киевский воевода Василий Острожский и Черкасский староста Януш Острожский опасались, как бы соединение воинства самозванца с казаками не вызвало нового взрыва казацко-крестьянского восстания по всей Украине. Расположив свои войска к югу от Киева, князь Януш отсек пути, которые вели через Запорожье на Дон. Военные меры Острожских преследовали и другие цели. Зная о насилиях наемников во Львове, они пытались предотвратить грабежи и бесчинства в Киеве и его округе.

В своих письмах Януш Острожский подробно излагал план санкций против «своевольников», нарушивших мир и спокойствие на Украине. Опасения вызвать гнев Сигизмунда III и присутствие сенатора в армии самозванца помешали ему осуществить этот план. Угроза не допустить Отрепьева к московской границе была осуществлена лишь частично. Януш велел угнать все суда и паромы с днепровских переправ под Киевом.

В течение нескольких дней войска Лжедмитрия I оставались на берегу Днепра, не имея средств для переправы. Самозванца выручили те самые «киевские мужики» — православные жители Киева, которые еще раньше признали его истинным царевичем. В грамоте, подписанной после переправы через Днепр, значилось, что «для перевозу войска нашего через реку Днепр тые ж мещане киевские коштом и накладом своим перевоз зготовавши».[87]

Проделав за два месяца путь от Львова до Днепра, армия Мнишка собралась на берегах Десны, изготовившись к вторжению в пределы России.

Глава 10

Начало гражданской войны

Вторжение самозванца развязало гражданскую войну в России. Начальный период этой войны получил противоречивую оценку в литературе. По мнению А. А. Зимина, в Русском государстве происходила крестьянская война, которая осложнялась борьбой с иностранной интервенцией.[1] И. И. Смирнов считал, что война с самозванцем сопровождалась острой вспышкой классовой борьбы, но эта вспышка была подавлена феодальным государством, не успев перерасти в крестьянскую войну. Московский поход Лжедмитрия I представлял особую форму интервенции польских феодалов. Авантюрист использовал борьбу социальных низов в целях, чуждых антифеодальным элементам русского общества.[2]

Социальная структура русского общества начала XVII в. отличалась исключительной сложностью и пестротой. Феодальное общество делилось на множество чиновных групп, слоев и прослоек, имевших собственные интересы и устремления. Все это неизбежно определяло формы классовых и социальных противоречий, породивших саму гражданскую войну.

Объясняя причины Смуты, русские власти заявляли, что с появлением Лжедмитрия I в пределах Северской земли «тутошние мужики-севрюки глупые прельстились и поверили» ему.[3] Севрюками называли украинцев, живших в пределах Чернигово-Северской земли. Говоря о мужиках-севрюках, московское правительство имело в виду низший слой местного населения.

В Путивле, Чернигове и других северских городах постоянно искали убежище бунтующие элементы с Правобережной Украины. В конце XVI в. по Украине прокатилась мощная волна народных восстаний. Они были жестоко подавлены шляхтой. Многие их участники бежали за Днепр в пределы России.

Население Черниговщины издавна поддерживало самые тесные и многообразные связи с Киевщиной. Это благоприятствовало тому, что утопические надежды и слухи о добром «царевиче», будоражившие Украину, беспрепятственно распространялись на северские города. Сторонники самозванца умело использовали отмеченное обстоятельство в своих интересах. Они использовали всевозможные средства, чтобы привлечь на свою сторону севрюков. Центром агитации стал замок Остер, стоявший на Десне против Нового Монастыревского острога. Местный староста Михаил Ратомский был одним из самых энергичных приверженцев Отрепьева. В течение многих месяцев он засылал своих лазутчиков в названный острог и в Чернигов. По его приказу литвин Т. Дементьев привез в Монастыревский острог именное письмо «царевича» к тамошнему стрелецкому сотнику. Позже И. Лях и И. Билин из Остра подплыли к острогу и разбросали по берегу грамоты от «Дмитрия».[4]

Агитация в пользу «доброго» царя принесла свои результаты. Прошло два года с тех пор, как в северских городах стали толковать о появлении на Украине истинного «царевича». Обрушившиеся на страну беды приучили население винить во всех своих бедах царя Бориса. Уповая на «доброго Дмитрия», низы с нетерпением ждали «исхода» истинного царя из-за рубежа. За Днепром «мужики» встречали самозванца совершенно так же, как и на Киевщине.

В северских городах было немало выходцев из центральной России. Во-первых, власти постоянно направляли туда воинские контингенты. Во-вторых, они рассматривали северскую окраину как подходящее место для ссылки всякого рода опальных. В конце жизни царь

Иван распорядился ссылать в Севск и Курск и «писать» там в казаки опальных холопов, наказанных за доносы на своих господ.[5] Указ имел в виду не столько пашенных холопов, сколько военных послужильцев, чем и объясняется необычность наказания: доносчиков записывали на государеву службу в казаки.

Объясняя успех самозванца, царские дипломаты указывали на то, что «в совете с тем вором с розстригою з Гришкою с Отрепьевым» были «воры-казаки и беглые холопи».[6] Ссыльный люд и беглые холопы действительно принадлежали к тем группам населения Северщины, которые наиболее энергично поддержали Лжедмитрия.

Современники засвидетельствовали тот факт, что после разгрома восстания Хлопка много повстанцев, уцелевших от расправы, бежали на окраины. По словам А. Палицына, в Северщину «отхождаху» старые воры, «иже на конех обыкше и к воинскому делу искусни», иначе говоря, восставшие боевые холопы. Бежавшие повстанцы оказали, по утверждению А. Палицына, исключительные услуги самозванцу: «За се же (за дело Дмитрия. — Р.С.) яшяся крепце вси они вышепомянутые бегуны, северских и польских градов жителие, вечныя холопи московскиа…»[7]

Кроме повстанцев, в северских городах к 1604 г. осело немало беженцев из центральных уездов, искавших здесь спасения от голодной смерти. Вовлечь их в антиправительственные выступления было нетрудно. В городах с сильным уездным дворянством самозванец едва ли мог рассчитывать на быстрый успех. Однако в южных украинных городах преобладали мелкие и мельчайшие помещики, плохо обеспеченные землями. Они оказались ненадежной опорой для правительства в обстановке массовых восстаний «черни», казаков и других групп населения, принадлежавших к низам общества.

Настроения крестьян Северщины определялись прежде всего тем, что к 1604 г. деревня еще не преодолела последствий трехлетнего неурожая и голода. Источники сохранили известия о восстании в конце 1604 г. некоторых крестьянских волостей Брянщины, лежавших на самой границе с Северской землей.[8] Слух об этих восстаниях прошел по всей России. Некий итальянский торговый агент в июне 1605 г. писал из России, что к «Дмитрию», едва он пересек границу, «скоро присоединились народы и крестьяне страны».[9]

Архивы Новодевичьего монастыря сохранили материалы, живо характеризующие положение деревни накануне войны. Получив жалобу от крестьян Оболенских сел, монастырские власти произвели специальное расследование. Крестьяне жаловались, что многие из них «пашен своих ко 112-му году не сеели, потому что хлеба на семена взяти негде». Проверка подтвердила, что пашня в Оболенских селах в 1604 г. продолжала сокращаться, что крестьяне терпят нужду: «У иного корова да кляча есть, а у иного нет, а хлебом добре нужны». Власти богатого столичного монастыря решили сложить с сел денежный оброк, чтобы «крестьяне в Оболенских селех скрепились и не розбежались».[10] Однако казна продолжала неукоснительно взыскивать с разоренной деревни царские подати. Между тем оболенские крестьяне в своих челобитных 1604 г. жаловались в особенности на непосильность государевых поборов и повинностей. Власти «правили» на них «ямским охотником подмоги хлебные и денежные», привлекали к трудовой повинности по строительству острога в Серпухове.[11] С началом войны на деревню были возложены новые обременительные обязанности. За счет принудительных наборов среди крестьян были укомплектованы отряды «даточных» людей и многотысячная посошная рать, перевозившая войсковые обозы и артиллерию.

Положение на Брянщине и Орловщине мало чем отличалось от положения в Серпуховской округе, где находились Оболенские села. Плодородные земли Северщины были затронуты неурожаем и голодом в меньшей мере. Но именно поэтому казна отказывала местным крестьянам в каких бы то ни было податных льготах, стремясь компенсировать огромные недоимки в других уездах. Из-за осенней распутицы власти не имели возможности своевременно набрать даточных и посошных людей в отдаленных уездах государства, и поэтому тяжесть этой повинности испытали на себе прежде всего крестьяне юго-западных районов, ближе всего расположенных к театру военных действий.

С чисто военной точки зрения вторжение Лжедмитрия в пределы России имело мало шансов на успех. У самозванца не было ни осадной артиллерии, ни достаточного количества войск, чтобы принудить к сдаче хорошо укрепленные русские крепости. Планируя интервенцию, Мнишек и прочие покровители Отрепьева рассчитывали прежде всего на восстание русского населения, а также на содействие Крымской орды.

Отношения между Россией и Крымом резко ухудшились с весны 1604 г. Русский посол в Крыму Ф. Барятинский 15 мая 1604 г. уведомил Бориса Годунова о том, что «крымский царь Казы-Гирей на своей правде, на чем шерть дал, не устоял, разорвал с государем царем… вперед миру быть не хочет, а хочет итти на государевы… украины».[12] Одновременно из южных пограничных городов поступили донесения о том, что «на поля ходят крымские татаровя и станичников и сторожей громят, а татаровя конны и цветны и ходят резвым делом одвуконь, и чают их от больших людей».[13]

Тревога оказалась ложной. Тем не менее она определила всю расстановку русских военных сил летом 1604 г. С марта Разрядный приказ направил воеводу М. Б. Шеина с тремя полками в район Мценска, Новосили и Орла. Царь Борис объявил о том, что он сам возглавит поход против татар и произвел смотр артиллерии в Серпухове.[14]

С наступлением лета воеводы П. Н. Шереметев и М. Г. Салтыков с отборными силами выступили в степи и заняли позиции в Ливнах, преградив путь татарскому вторжению.[15] Воинские люди были посланы к засекам на всем пространстве от Перемышля до Рязани.

К осени военная тревога миновала, и командование распустило на отдых дворянские отряды, собранные на южных границах. Дворяне разъехались по своим поместьям.

Борис Годунов рассчитывал, что король Сигизмунд III не рискнет нарушить мирный договор с Россией. Ни одна из сторон не придавала значения мелким инцидентам, происходившим на границе с конца 1602 г. Поначалу Разрядный приказ распорядился выставить заставы в Бельском и Торопецком уездах «от литовского рубежу».[16] В дальнейшем царь Борис велел расставить заставы по всей литовской границе от Пскова до Путивля.[17] Боярский список 1602–1603 гг. содержит множество помет о посылке дворян «на заставы».[18] Местный летописец связывал организацию застав с появлением в Литве «вора».[19] Однако, судя по Боярскому списку, пограничную стражу усилили уже в 1602–1603 гг. в связи с инцидентами, происходившими при размежевании земель. Те же самые обстоятельства побудили русское командование усилить некоторые из пограничных гарнизонов. В целом перемещения воинских сил на западных границах были незначительными. В Торопец, Белую и Великие Луки были направлены головы с сотнями «для бережения от литовских людей». «По черниговским вестям», в 1603 г. в Брянск «в прибавку» был направлен голова из Курска, а всех выборных дворян Брянского уезда послали в Чернигов.[20] В Монастыревском остроге (Моровске) в 1603 г. служили воевода Б. Лодыгин и головы братья Безобразовы. В помощь им были посланы головы А. Тютчев и М. Толочанов с сотнями.[21] Перемещения войск в Чернигове были связаны с походом во владения Адама Вишневецкого и сожжением Прилук. После этого столкновения Разрядный приказ принял важное решение о строительстве мощной каменной крепости в Чернигове. Воевода Н. С. Воронцов-Вельяминов был прислан туда с заданием «делать город каменной».[22] К началу военных действии он успел лишь начать перестройку крепости.

В 1604 г. тревога на западной границе улеглась, и братья Безобразовы были отозваны из Монастыревского острога в Чернигов, чтобы нести там службу «с городом вместе». В остроге остались воевода Б. Лодыгин и головы А. Зиновьев и М. Толочанов.[23]

Борис Годунов не опасался вторжения, полагаясь на свои крепости, хорошо укомплектованные гарнизонами и артиллерией. На стенах небольшого Монастыревского острога располагалось 7 орудий и 20 малых пушечек, на черниговских стенах — 27 больших орудий.[24]

В Москве знали, что ведущие политические деятели Речи Посполитой (Ян Замойский и др.) категорически отвергали планы войны с Россией. Борис Годунов не предвидел того, что сторонники интервенции возьмут верх при королевском дворе. Неправильно оценив обстановку в Польше, Годунов пришел к выводу, что ему удастся избежать войны. Не замечая военной угрозы, он пытался пресечь самозванческую интригу в Польше с помощью дипломатических средств.

В 1604 г. в Краков выехал стрелецкий голова Смирной Отрепьев, дядя самозванца. Он должен был собрать сведения о своем беглом племяннике, а затем публично изобличить его, добившись личной с ним встречи.[25] Летом казаки захватили и выдали самозванцу царского воеводу Петра Хрущева. После этого Борис направил в Польшу гонца Постника Огарева. Гонец заявил протест по поводу пограничных инцидентов, вызванных действиями старосты Остра М. Ратомского. Он передал также требование освободить и отпустить на родину Петра Хрущева.[26]

Царская грамота, составленная в сентябре 1604 г., не оставляет сомнения в том, что в то время в Москве не догадывались о близком вторжении самозванца.

При любой угрозе нападения воеводы получали приказ делать засеки на дорогах. В конце лета 1604 г. Петр Хрущев на допросе у самозванца показал, что в Северской земле нет никаких засек и что хотя в Москве и знают, что «царевич в Литве есть, но войска его в Северской земле не ждут».[27] Черниговские воеводы, попавшие вскоре же в руки Отрепьева, полностью подтвердили показания П. Хрущева.[28]

Осенью 1604 г. московское командование не предприняло никаких мер к усилению западных пограничных гарнизонов и не собрало полевую армию. Все это подтверждает вывод о том, что вторжение застало страну врасплох.

13 октября 1604 г войско самозванца переправилось за Днепр и стало медленно продвигаться к ближайшей русской крепости — Монастыревскому острогу. Предпринимая нападение на соседнее дружественное государство, Мнишек сознавал, что не сможет в случае неудачи и пленения воспользоваться защитой Речи Посполитой. По этой причине он предпринимал всевозможные меры предосторожности.

Приказав атаману Белешко с казаками двигаться по дороге прямо к Монастыревскому острогу, Мнишек углубился в лес, раскинувшийся кругом на много верст.[29] При нем находились самозванец, шляхта, отряды наемных солдат, экипажи и обозы. Сопровождавшие армию Мнишка иезуиты подтвердили в своих письмах, что шли к Монастыревскому острогу (Моровску) не по дороге, а «через леса и болота».[30] Ротмистру С. Борше начало похода запомнилось тем, что его солдаты нашли в лесу множество вкусных ягод.[31]

Атаман Белешко беспрепятственно подошел к Монастыревскому острогу и выслал гонца для переговоров. Казак подъехал к стене крепости и на конце сабли передал жителям письмо «царевича». На словах он сообщил, что следом идет сам «Дмитрий» с огромными силами.

Застигнутый врасплох воевода Б. Лодыгин пытался организовать сопротивление. Но в городке началось восстание. Жители связали Б. Лодыгина и М. Толочанова и выдали их казакам. При своем усердии они смогли сдать острог «Дмитрию» лишь с большим запозданием.

Мнишек так углубился в леса и болота, что ему понадобилось несколько дней, чтобы выбраться из чащи и прибыть к стенам сдавшейся крепости. Посланец Белешка привез весть о победе 18 октября 1604 г. На другой день восставшие жители доставили самозванцу захваченных воевод, и лишь 21 октября в 7 ч. вечера Лжедмитрий вместе со своим главнокомандующим принял острог из рук восставших.[32]

Захлестнувшие Северщину слухи о скором появлении избавителя — «хорошего» царя расчистили путь самозванцу. Мнимый сын Грозного был встречен ликующими возгласами: «Встает наше красное солнышко, ворочается к нам Дмитрий Иванович!»[33]

Известие о сдаче Монастыревского острога и приближении «царевича» вызвали волнения в Чернигове. Простой народ требовал признать власть законного государя. Среди местных служилых людей царили разброд и шатания.

Воевода князь И. А. Татев заперся со стрельцами в замке и приготовился к отражению неприятеля.[34] Но он оставил посад в руках восставшего народа, что решило исход дела. Чтобы справиться с воеводой, черниговцы призвали на помощь прибывший в окрестности города казачий отряд атамана Белешко.

Русское командование использовало задержку самозванца на границе и проявило исключительную расторопность. На выручку к черниговским воеводам стремительно двигался окольничий П. Ф. Басманов с отрядом стрельцов. Он находился в 15 верстах от города, когда там произошло восстание.

Призванные черниговцами казаки Белешка бросились к замку, но были отбиты залпами стрельцов. Раздосадованные потерями казаки и прибывшие следом наемные солдаты самозванца воспользовались тем, что горожане открыли им ворота и бросились грабить посад. Все воинские заслуги армии Мнишка при взятии Чернигова свелись к грабежу города. События в замке развивались своим чередом. Князь Татев не смог удержать в повиновении находившихся при нем казаков, стрельцов и прочих служилых людей.

Русские и иностранные источники одинаково описывают обстоятельства падения Чернигова. По свидетельству «Нового летописца», Татев пытался оборонять крепость, но среди гарнизона открылась измена «и приидоша ж вси ратные люди и ево поимаше и сами здалися к Ростриге…».[35] Согласно Разрядным книгам, черниговцы захватили и выдали самозванцу воевод князя И. А. Татева, князя П. М. Шаховского и Н. С. Воронцова-Вельяминова.[36] Автор «Сказания о Гришке Отрепьеве» обвинил в Смуте прежде всего «черных людей» Чернигова: «…смутишася черные люди и перевязаша воевод…»[37] Иезуиты, вступившие в Чернигов вместе с самозванцем, отметили, что восставшие черниговцы с ожесточением напали на воевод, одних ранили, других повлекли в тюрьму. Среди дворян одни упорно сопротивлялись, другие тайком соглашались на сдачу.[38]

Отрепьев вступил в Чернигов на другой день после его сдачи. Он выразил гнев по поводу разграбления города, но не смог или не захотел заставить солдат и казаков вернуть награбленное.[39]

Уже в Чернигове обнаружилось, сколь различным было отношение к самозванцу со стороны верхов и низов русского общества. Народ приветствовал вновь обретенного царевича, невзирая на свои несчастья. Знатный дворянин Н. С. Воронцов-Вельяминов наотрез отказался признать расстригу своим государем. Отрепьев приказал убить его. Казнь устрашила дворян, взятых в плен. Воевода Татев, Шаховской и другие поспешили принести присягу Лжедмитрию.

Не успев оказать помощь Чернигову, воевода П. Ф. Басманов отступил в Новгород-Северский и в течение недели подготовил крепость к обороне. Число местных служилых людей в городе было невелико: 104 сына боярских, 103 казака, 95 стрельцов и пушкарей. Басманов привел с собой небольшой отряд. Не довольствуясь наличными силами, он запросил подкрепления из близлежащих крепостей. Гарнизон Новгорода-Северского был пополнен за счет 59 дворян из Брянска, 363 московских стрельцов и 237 казаков из Кром, Белева, и Трубчевска.[40]

Власти успели перебросить в крепость даточных людей, наспех собранных крестьян из дворцовой Комарицкой волости на Брянщине. Если верить поздним Разрядным записям, в Новгород-Северский были присланы 5 голов: «3 даточными людьми: Ондрей Матвеев сын Воейков, Иван Петров сын Биркин, Ондрей Бунаков, Борис Угримов, Данило Яблочков, а с ними комаричан по пятьсот человек».[41] И. И. Смирнов понял буквально приведенную запись и рассчитал, что в Комарицкой волости было собрано 2500 даточных людей.[42] Однако имеются основания считать, что в копии Разрядной книги допущено искажение.[43] Согласно подлинному наградному списку Годунова, Борис Угрюмов и Данила Яблочков участвовали в обороне Новгорода-Северского, но первый числился сотником московских стрельцов, а второй — сотником белевских казаков.[44] Андрей Бунаков в течение двух предыдущих лет служил головой в гарнизоне Рыльска, а Иван Биркин был в 1604 г. головой в Пронске.[45] Вполне возможно, что они прибыли в Северщину с подчиненными им ратными людьми. Один Андрей Воейков с 1603 г. числился головой в Новгороде-Северском.[46] Как видно, он и был послан в Комарицкую волость за даточными людьми.

Всего Басманов успел собрать в Новгороде-Северском до 1000 ратников и не менее 500 даточных людей.

Между тем Мнишек с самозванцем оставался в Чернигове, явно боясь углубляться на территорию России. Находившиеся при нем иезуиты писали 1 ноября 1604 г.: «Два или три дня спустя войско двинется отсюда вглубь Московии, где, как говорят, путь будет идти миль на 30 лесами к Белгороду».[47] Верный себе Мнишек вновь решил углубиться в леса и, обходя крепости, двигаться вдоль кромки русских земель к Белгороду, где можно было ждать помощь с Дона. Однако под влиянием благоприятных вестей Мнишек вскоре же изменил свои планы и выступил к Новгороду-Северскому. В авангарде его армии шли две сотни казаков во главе с Я. Бучинским.

Казаки пытались завязать переговоры с жителями Новгорода-Северского, грозили воеводам жестокой расправой в случае неповиновения, но Басманов приказал стрелять по казакам и отогнал их от стен крепости.

Узнав о неудаче, Мнишек два дня не решался идти вперед. Его армия стояла обозом в поле.[48] Наконец он преодолел замешательство. 11 ноября войско самозванца расположилось лагерем у Новгорода-Северского. Три дня спустя солдаты предприняли попытку штурма, но потеряли 50 человек и отступили. В ночь с 17 на 18 ноября последовал генеральный штурм. Басманов имел лазутчиков во вражеском лагере и успел хорошо подготовиться к отражению нападения. Солдаты использовали «примет», чтобы поджечь деревянные стены замка. Но приступ не удался. Понеся большие потери, наемники отступили.

Никогда прежде Отрепьев не нюхал пороха, и первая же неудача повергла его в уныние. Он был близок к обмороку, проклинал наемных солдат. Поражение посеяло в его лагере страх и неуверенность. В войске назревал мятеж. После недолгих совещаний наемники решили немедленно отступить от города и вернуться на родину. Однако они не успели осуществить свое решение, поскольку в этот самый момент в лагере стало известно о сдаче Путивля.[49]

Путивль был ключевым пунктом обороны Черниговской земли и единственным из северских городов, располагавшим каменной крепостью. Будучи крупным торговым центром, Путивль имел обширный посад с многочисленным посадским населением.

В Путивле произошло то же самое, что ранее случилось в Чернигове. Народ поднял восстание в пользу «доброго царя». Служилые люди поддержали «чернь».

Современники подозревали, что сдаче Путивля способствовала измена воевод. Шведский агент Петр Петрей сообщает, будто царь Борис поручил князю В. М. Мосальскому отвезти в Путивль казну, а тот доставил деньги в лагерь самозванца, где был встречен с барабанным боем.[50] Однако Исаак Масса утверждал, что с казной к Лжедмитрию бежал дьяк Б. Сутупов, посланный Годуновым к войску.[51]

По-видимому, И. Масса располагал более надежной информацией. В Разряде, датируемом весною 1604 (7112) г., против имени Сутупова сделана помета: «Богдан послан з государевым денежным жалованьем в северские города».[52] Приведенная запись подтверждает известие о том, что путивльскую казну Лжедмитрию передал дьяк Богдан Сутупов. Но Разряды обнаруживают легендарность рассказов о том, что посланец царя заехал в лагерь самозванца по пути из Москвы. На самом деле Сутупов прибыл в Путивль за несколько месяцев до вторжения самозванца.

Последним в Путивль прибыл М. М. Салтыков. Как значится в Разряде, «в Путивль послал государь окольничево Михаила Михайловича Салтыкова, а там готовы князь Василей княж Михайлов сын Мосальской да дьяк Богдан Иванов».[53]

Авторы русских сказаний давали разноречивые оценки поведению путивльских воевод. По словам «Нового летописца», «в Путивле окаянной князь Василей Рубец Масальской да дьяк Богдан Сутупов здумаша также (как черниговцы. — Р.С.)… послаша с повинною».[54] В «Сказании о Гришке Отрепьеве» можно прочесть, что Мосальский примкнул к изменникам «черным людям» вместе с Сутуповым.[55] Автор «Повести 1626 г.», напротив, считал, что Мосальский, как и Салтыков, противился мятежу и убеждал народ, что «вор» — это Гришка Отрепьев.[56]

Письмо, написанное неизвестным поляком из-под Новгорода-Северского в дни мятежа в Путивле, не оставляет сомнения в достоверности второй версии. Поляк писал, что двое путивльских воевод (один из них — сенатор и любимец Бориса) пытались противодействовать мятежу, но их связали и увезли в лагерь самозванца.[57] Из приведенного письма следует, что только один воевода из трех примкнул к «черни» и добровольно встал на сторону Лжедмитрия. Этим воеводой был, очевидно, дьяк Сутупов, человек незнатного происхождения.

Член Боярской думы М. М. Салтыков решительно отказался присягнуть самозванцу, чем навлек на себя гнев народа. Путивляне поволокли воеводу к царевичу на веревке, которую привязали к его бороде.[58]

Самозванец узнал об аресте путивльских воевод 18 ноября. День спустя жители города дали знать о «поимании 200 стрельцов московских». 21 ноября повстанцы выдали «царевичу» голову стрелецкого с сотниками.[59] Приведенная запись из польского дневника дает основание предполагать, что посланные в Путивль московские стрельцы оказывали сопротивление восставшим в течение одного-двух дней.

В Путивле в воеводской казне хранились крупные суммы, предназначенные на жалованье служилым людям и на крепостное строительство. Во время восстания дьяк Б. Сутупов уберег казну, а затем доставил ее самозванцу в его лагерь.

В наемной армии под Новгородом-Северским назревал мятеж, ее распад казался неизбежным. Восставшие путивляне спасли положение, снабдив самозванца казной. Последовав примеру черниговских воевод, В. М. Мосальский присягнул «царевичу». Довольно скоро Мосальский и Сутупов стали самыми деятельными помощниками Лжедмитрия.

Пять недель шла борьба за северские города, прежде чем восстание перебросилось из Северской Украины на смежные земли с русским населением.

Летом 1604 г. в Рыльске находился небольшой гарнизон во главе с А. Загряжским.[60] С началом военных действий командование перебросило туда 300 московских стрельцов. Но даже получив подкрепления, Загряжский не сумел подавить восстание населения. Весть о восстании в Рыльске была получена в лагере под Новгородом-Северским 25 ноября. Вслед за тем 1 декабря восставшие привели к «царевичу» 5 воевод из Рыльска.[61] В тот же самый день стало известно о восстании в Курске.

Летом 1604 г. Разрядный приказ назначил воеводой Курска князя Г. Б. Рощу-Долгорукова.[62] Его помощником был голова Я. Змеев. Куряне связали воевод и доставили их к Лжедмитрию.[63] Воеводам пришлось выбирать между милостями нового государя и тюрьмой, и они поспешили присоединиться к тем, кто согласился служить «вору». Прошло совсем немного времени, и Лжедмитрий назначил Г. Б. Долгорукова и Я. Змеева своими воеводами в Рыльск.[64]

Усматривая в описанных событиях крестьянскую войну, И. М. Скляр высказал предположение, что «уже осенью 1604 г. лозунг борьбы «за царя Дмитрия» оказался тесно связанным с призывами к истреблению бояр и дворян…».[65] Факты не подтверждают такой вывод. Восставший народ нападал на воевод, московских стрельцов и других лиц, выступавших против «доброго» царя, но принимал их в свою среду и даже подчинялся их авторитету, коль скоро те переходили на сторону Лжедмитрия.

Особого внимания заслуживают известия источников о восстаниях в крестьянских волостях. 25 ноября автор поденной записки пометил в своем дневнике: «из Комарицкой волости люди приехали с объявлением о подданстве и двух воевод привели».[66] Борьба в волости продолжалась, по крайней мере, 5 дней. 1 декабря в дневнике появилась запись о том, что комаричи привели еще 2 воевод «из Комарицкой волости».[67] Объясняя причины восстания в Комарицкой волости, И. И. Смирнов высказал предположение, что еще при царе Федоре эта волость была передана во владение Борису Годунову и этот последний олицетворял собой и боярина-феодала и главу крепостнического государства.[68] Однако данные, обнаруженные В. И. Корецким, не оставляют сомнения в том, что при царе Борисе Комарицкая волость была дворцовой.[69] Дворцовые крестьяне находились в лучшем положении, нежели закрепощенные частновладельческие крестьяне. По словам И. Массы, Комарицкая волость была населена богатыми мужиками.[70] Русские источники подтверждают это известие.[71] Трехлетний неурожай сказался на положении богатой волости. И все же комаричи не испытали тех бедствий, которые испытало население многих других районов, массами умиравшее от голода.

Для управления обширной дворцовой волостью власти еще в 1603 г. направили к комаричам голову: «Во Брянском уезде в Комаритцкой волости голова Иван Нарматцкой». Боярские списки подтверждают его назначение. Нармацкий ранее служил дьяком в Приказе, а потому имел опыт, необходимый дворцовому приказчику.[72]

Экономические затруднения обострили социальные противоречия в деревне. Традиционные платежи и повинности в пользу феодального государства стали непосильными для крестьян. Когда же волость обязали выставить для войны с «Дмитрием» совершенно непомерное число даточных людей (500 человек), негодование крестьян достигло предела. Как следует из польского дневника, комаричи захватили и выдали самозванцу «воеводу» и трех других чиновников, как видно, ведавших волость.

3 декабря 1604 г. в лагере Лжедмитрия стало известно, что «волость Кромы поддалась».[73] Службу в Кромах несли в 1603–1604 гг. осадный голова Иван Матов и городовые приказчики Осип Виденьев и Иван Грудинов.[74] Власти не ждали нападения на Кромы и ослабили его и без того малочисленный гарнизон. Дело дошло до того, что Матову пришлось отослать в действующую армию четырех своих конных боевых слуг.[75] Согласно польскому дневнику, на сторону «Дмитрия» перешла «волость Кромы». Иначе говоря, восстание в небольшой крепости было поддержано населением сельской округи.

Уцелевший фрагмент разрядных документов, посвященный военным действиям в районе Кром и Орла, показывает, какую роль играло крестьянское население в распространении восстания от уезда к уезду.

В конце 1604 г. власти города Орла донесли в Москву, что пришли «на орловские места войною Околенские волости мужики и кромчане».[76]

Кромы располагались к югу от Орла, на дороге Курск — Орел. Околенки — центр Околенской волости находился к западу от Орла, на расстоянии 42 верст от Карачева. Через Околенки проходила прямая дорога из Орла на Карачев. Восставшие «мужики» из Околенской волости действовали очень энергично.[77] Они объединились с отрядами из Кромской волости и попытались поднять против царя Бориса население Орла. Начиная с 1693–1604 гг. службу в Орле нес осадный голова Петр Крюков. Не получив подкреплений, он едва ли мог оказать сопротивление повстанцам. Орел имел важное военное значение. Если бы кромчанам удалось «смутить» Орел, это открыло бы восставшим прямой путь на Тулу и Москву. Оценив опасность, командование перебросило в Орел голов Г. Микулина и И. Михнева с дворянскими сотнями. Из-за недостатка сил в Орел были вызваны дворяне и дети боярские из Козельска, Белева и Мещовска, несшие годовую службу в Белгороде.[78] Царь Борис доверял Г. Микулину и в 1600 г. посылал его послом в Лондон. Микулин не допустил восстания в Орле, поскольку имел возможность опереться на сильные дворянские отряды. Высланная из города дворянская сотня наголову разгромила «мужиков» и отбросила их от Орла.

Восстание на Брянщине и Орловщине существенно изменило ситуацию на театре военных действий. Теперь самозванец имел обеспеченный тыл и возможность пополнить свои ресурсы.

Вести об успехах «истинного» царя проникли в осажденный Новгород-Северский и посеяли там семена смуты. Воеводе П. Ф. Басманову с трудом удалось справиться с кризисом.

После отступления Лжедмитрия власти щедро наградили всех участников обороны крепости. Не были забыты ни стрелецкие дети, ни бортники, ни монахи, ни слепой старец, ходивший лазутчиком в воровский стан, однако среди награжденных не было посадских людей, комаричей. С. Ф. Платонов склонен был объяснить этот факт отсутствием сколько-нибудь значительного посада в Новгороде-Северском.[79] Однако с его мнением трудно согласиться. Современники отмечали, что Басманов, прибыв в город, приказал сжечь примыкавший к крепости посад, а жителей загнал в острог.[80]

Запись из дневника участника осады дает ключ к отмеченному С. Ф. Платоновым парадоксу. 28 ноября, записал автор поденной записки, «передалось москвы из замка 80».[81] Как видно, среди населения Новгорода-Северского произошли волнения. Сторонники царевича пытались поднять мятеж, но потерпели неудачу и бежали из крепости.[82]

Начиная с 1 декабря 1604 г. осаждавшие стали обстреливать Новгород-Северский из тяжелых орудий, привезенных из Путивля.[83] Канонада не прекращалась ни днем, ни ночью. Гарнизон нес большие потери. После недельного обстрела враги «разбиша град до обвалу земного».[84]

Чтобы выиграть время, Басманов начал переговоры с Лжедмитрием и просил о предоставлении ему двухнедельного перемирия, будто бы необходимого для принятия решения о сдаче крепости. Мнишек и Отрепьев согласились на просьбу воеводы.[85]

Басманов использовал перемирие, чтобы укрепить гарнизон. 14 декабря «москвы 100 вошло в замок».[86] Не располагая крупными силами, московское командование вынуждено было посылать против Лжедмитрия и его сторонников разрозненные отряды. Вслед за П. Ф. Басмановым «в Северу» выступил воевода М. Б. Шеин. В Орел на помощь тамошним головам прибыл Ф. И. Шереметев. А. Р. Плещеев, собиравший дворян в Туле, был послан в Карачев, откуда его направили для подавления восстания в Комарицкую волость.[87]

Малочисленные отряды правительственных войск были бессильны справиться с народом. В конце концов командование распорядилось включить отряды М. Б. Шеина и А. Р. Плещеева в состав главной армии и с той же целью отозвало дворян из войска Ф. И. Шереметева.[88]

Когда в Москве были получены первые известия о вторжении самозванца, Борис Годунов распорядился собрать дворянское ополчение в течение двух недель — к 28 октября 1604 г.[89] Приказ был повторен трижды, но выполнить его не удалось. Дворяне разъехались по своим сельским усадьбам. Требовалось время, чтобы вызвать их на службу. Дело затруднялось тем, что наступила осенняя распутица и дороги покрылись непролазной грязью.

В октябре Разрядный приказ составил две росписи. Согласно первой, князь Д. И. Шуйский с тремя полками должен был выступить к Чернигову, согласно второй — к Брянску.[90] Однако даже армию из трех полков удалось укомплектовать лишь в ноябре. Д. И. Шуйский покинул Москву и начал поход «на Северу» только 12 ноября «на Дмитриев день».[91] Участник похода К. Буссов называет ту же дату. По его словам, Борис сурово наказал тех, кто уклонялся от службы: некоторые были доставлены на службу под стражей, у других отписали поместья, третьих наказали батогами; наконец, дворяне собрались в Москве ко дню св. Мартина, т. е. к 12 ноября.[92]

В Брянске армия сделала длительную остановку, ожидая пополнений. Туда прибыл главнокомандующий князь Ф. И. Мстиславский.[93] Собранная в Брянске армия была разделена на пять полков.

Анализируя первые распоряжения Годунова, С. Ф. Платонов сделал вывод, что его ошибки весьма способствовали успеху самозванца. Опасаясь вторжения королевской армии со стороны Орши, царь назначил сборным пунктом для главной армии Брянск, одинаково близкий к Смоленску и к Орше, вследствие чего воеводы потеряли много времени.[94] По-видимому, это не совсем верно. Брянск был выбран местом сосредоточения по той простой причине, что через этот город проходила большая дорога, издавна связывавшая Москву с Северской землей. Несмотря на все старания Разрядного приказа, мобилизация дворянского ополчения заняла много времени. Лишь через два месяца после начала интервенции главные силы русской армии смогли войти в соприкосновение с войском Мнишка.

18 декабря армия Мстиславского вышла в окрестности осажденного Новгорода-Северского и провела там в полном бездействии три дня. Воспользовавшись этим, солдаты Мнишка напали на татарский отряд из состава сторожевого полка и разгромили его.[95]

20 декабря войска выстроились друг против друга на поле, но дело ограничилось мелкими стычками. Самозванец старался оттянуть битву переговорами, и это ему отчасти удалось. Мстиславский ждал подкреплений и не спешил с битвой.

Сохранилась Разрядная роспись полков Мстиславского с точными данными об их численности. Издатели росписи С. П. Мордовина и А. Л. Станиславский полагают, что документ был составлен осенью 1604 г. и его продолжали пополнять до 21 января 1605 г., поскольку в нем имеются пометы относительно дворян, убитых в названный день в битве под Добрыничами.[96] Представляется возможным уточнить датировку росписи. Ее текст был составлен к моменту сбора полков Мстиславского во второй половине октября — начале ноября 1604 г. Пометы «убит», «ранен», «в полону» следует отнести не к битве под Добрыничами (разгром и бегство армии самозванца исключали возможность пленения царских дворян), а к битве под Новгородом-Северским.[97] После 21 декабря 1604 г. роспись не пополнялась новыми сведениями. Именно поэтому в нее не попали сведения о прибытии в армию в январе 1605 г. значительных подкреплений из Москвы во главе с бояриным князем В. И. Шуйским, занявшим пост второго воеводы.[98]

Боевой состав царской армии, по росписи, составлял 25 336 человек.[99] Я. Маржарет считал, что у Мстиславского было в целом до 40–50 тыс. человек.[100] Видимо, в это число входили боевые холопы, посошные люди при обозе и пр.

По данным А. Гиршберга, армия самозванца насчитывала 38 тыс. человек.[101] Однако указанная цифра лишена достоверности. Как бы то ни было, войско Мнишка в количественном отношении далеко уступало армии Мстиславского. Самозванец оказался в трудном положении, имея в тылу осажденную крепость, а перед фронтом — превосходящие силы неприятеля. Накануне битвы Басманов велел палить из всех пушек и делал частые вылазки, вследствие чего Мнишек отрядил против крепости часть казацкого войска.

Мстиславский не сумел использовать всех выгод своего положения. Мнишек перехватил инициативу. 21 декабря польские гусарские роты стремительно атаковали правый фланг армии Мстиславского. Полк правой руки, не получив помощи от других полков, в беспорядке отступил, увлекая за собой соседние отряды.

Среди общего смятения одна из гусарских рот, следуя за отступавшими русскими, повернула вправо и неожиданно оказалась позади расположения большого полка подле ставки Мстиславского. Там стоял большой золотой стяг, укрепленный на нескольких повозках. Гусары подрубили древко и захватили стяг. Они сбили с коня Мстиславского и нанесли ему несколько ударов в голову. Безрассудно храбрый налет не мог дать больших результатов. Подоспели стрельцы. Кто из гусар успел во время поворотить коня, спасся. Прочие же вместе с их капитаном Домарацким попали в плен.

Царские воеводы имели возможность использовать свое огромное численное превосходство, но они так и не ввели в дело свои главные силы. Ранение главного воеводы вызвало растерянность. В. В. Голицын, А. А. Телятевский и другие воеводы поспешили отвести свои полки и полностью очистили поле боя.[102]

Самозванец мог праздновать победу. По утверждению его соратников, поляки потеряли убитыми около 120 человек, тогда как русских полегло до 4 тыс. человек.

Данные о русских потерях были сильно преувеличены, кроме того, надо иметь в виду, что поляки считали всех убитых русских вместе — и государевых ратников и «воровских» людей. Хоронили их без разбора в трех больших могилах.[103] Опытный солдат Я. Маржарет, участвовавший в битве, отметил, что обе армии после двух-трехчасовой стычки разошлись без особых потерь.[104] Его слова подтверждаются малочисленными пометами об убитых дворянах в упомянутой выше росписи русской армии.[105]

Успех Мнишка носил частный, преходящий характер. Общее положение на театре военных действий не изменилось. Мнишку предстояло продолжать утомительную и бесплодную осаду Новгорода-Северского и ждать нового натиска многочисленной царской армии. Самым неотложным для самозванца вопросом было безденежье. Одержав верх над Мстиславским, наемники немедленно потребовали у царевича плату. Казна, привезенная из Путивля, была почти вся истрачена. Но «рыцарство» не желало слышать ни о каких отсрочках.

Чтобы успокоить недовольных, царевич тайно раздал деньги роте, заслужившей его особую милость. Об этом немедленно узнали другие роты. 1 января 1605 г. в лагере вспыхнул открытый мятеж. Наемники бросились грабить обозы. Они хватали все, что попадало им под руки: запасы продовольствия, снаряжение, всякого рода скарб. Мнишек пытался прекратить грабеж, но добился немногого. Следующей ночью мятеж возобновился с новой силой.[106]

Тщетно самозванец ездил между солдатских палаток, падал на колени перед рыцарством и умолял не оставлять его. Наемники вырвали у него знамя, а под конец сорвали с него соболью ферязь. Отрепьева осыпали площадной бранью. Кто-то крикнул ему вдогонку: «Ей, ей, быть тебе на колу!»[107]

Наемная армия стала распадаться. Большая часть солдат, по словам очевидцев, покинула лагерь и 2 января 1605 г. отправилась к границе.

В тот же день Отрепьев сжег лагерь и отступил из-под Новгорода-Северского по направлению к Путивлю. Мнишек, еще недавно уговаривавший солдат остаться на «царской» службе, внезапно сам объявил об отъезде из армии. 4 января главнокомандующий и его люди «разъехались с его милостию царевичем».[108] Престарелый магнат не желал более испытывать судьбу. Его отъезд в Польшу дал новое направление самозванческой интриге. До поры до времени Отрепьев оставался не более чем куклой в руках польских покровителей. Теперь же интрига стала ускользать из-под контроля Мнишка и тех, кто стоял за его спиной.

Отъезд Мнишка связан был не только с распадом собранной им наемной армии. В чисто военном отношении прибывшее сильное запорожское войско вполне компенсировало потерю наемников. Мнишка не устраивало другое. Его пугало то, что «царевича» поддерживала преимущественно чернь. Надежды на восстание недовольных Годуновым бояр не оправдались. Главные московские бояре прислали в лагерь под Новгород-Северский грамоты, адресованные лично Мнишку и полные угроз.[109] Королевский сенатор чувствовал себя неуютно среди восставшей русской черни. Он утратил надежду склонить на сторону царевича начальных бояр. Посольский приказ довольно точно прокомментировал отъезд гетмана из воровского войска: «Отшел воевода сендомирский от того вора собою после того, как ему был бой с бояры, а отходил для помочи тому вору, а не за королевским повелением, и староста остринский Михаил Ратомской и Тышкевич и ротмистры осталися».[110]

При отъезде Мнишек уверял нареченного зятя, что на сейме, на котором ему надлежит быть, он будет защищать дело царевича, пришлет ему подкрепления и пр.

Лжедмитрию удалось удержать при себе пана Тышкевича, Михаила Ратомского и некоторых ротмистров. Немалую помощь ему оказали иезуиты, находившиеся в войске. На развилке дорог они последовали не за Мнишком, а за царевичем. Их пример подействовал на многих колеблющихся солдат. Благодаря помощи ротмистров и капелланов Отрепьев удержал при себе от 1500 до 2000 солдат.[111]

С отъездом Мнишка в окружении Лжедмитрия возобладали сторонники решительных действий. Покинув лагерь под Новгородом-Северским, Лжедмитрий мог затвориться в каменной крепости Путивля или уйти в Чернигов поближе к польской границе. Вместо этого он двинулся вглубь России.

В начале января 1605 г. самозванец беспрепятственно занял Севск, располагавшийся в центре Комарицкой волости. Восставшая волость предоставила его войску не только теплые квартиры, продовольствие и фураж, но и воинские контингенты. По словам Я. Маржарета, под Севском самозванец «набрал доброе число крестьян, которые приучались к оружию».[112] Данные о потерях в битве под Добрыничами показывают, что повстанческая армия достигла наибольшей численности как раз во время пребывания Лжедмитрия в Комарицкой волости. В ее составе было, по крайней мере, 4 тыс. запорожцев, несколько сот донских казаков.[113] Еще более многочисленными были повстанческие отряды, сформированные из комарицких мужиков и жителей восставших городов. Потеря наемных польских рот была многократно перекрыта.

Армия Лжедмитрия была вновь готова к бою. По своему обличью она значительно отличалась от армии Мнишка. Войну за «доброго» царя вела теперь сермяжная рать.

После неудачного столкновения под Новгородом-Северским царь Борис не только не объявил опалу Мстиславскому, но, напротив, пожаловал его — «велел о здравии спросить» — и прислал придворного врача для его излечения. В особом послании Годунов поблагодарил боярина за то, что тот, помня бога и присягу, пролил свою кровь. Борис оказал честь всем ратным людям, участвовавшим в битве, повелев здравствовать их.[114]

Прошел месяц, прежде чем Мстиславский оправился от ран. Разрядный приказ использовал затянувшуюся паузу для того, чтобы пополнить таявшую армию свежими силами. В январе 1605 г. на помощь Мстиславскому прибыл князь Василий Шуйский с царскими стольниками, стряпчими и большими московскими дворянами.[115] Первостатейная столичная знать должна была разделить с уездным дворянством тяготы зимней походной службы.

20 января Мстиславский разбил свой лагерь в большом комарицком селе Добрыничах неподалеку от Чемлыжского острожка, где находилась ставка Лжедмитрия.

Узнав о появлении царской рати, самозванец созвал военный совет. Наемные командиры предлагали не спешить с битвой, а затеять переговоры с боярами. Но в повстанческой армии их голос уже не имел решающего значения. Ротмистр С. Борша записал, что царевич перед битвой долго советовался с окружающими, в особенности же с казаками, «потому что в них полагал всю надежду».[116] Атаманы высказывались за то, чтобы немедленно атаковать воевод, не вступая с ними ни в какие переговоры.

Повстанцы вели войну своими способами. С наступлением ночи комарицкие мужики только им известными тропами провели ратников Лжедмитрия к селу Добрыничи. Восставшие намеревались поджечь село с разных сторон и вызвать панику в царских полках накануне решающей битвы. Однако стража обнаружила их на подступах к селу.[117]

Рано утром 21 января 1605 г. армии сблизились и завязали бой. Гетман Дворжецкий решил в точности повторить маневр, который обеспечил успех самозванцу под Новгородом-Северским. Гусары должны были опрокинуть правый фланг русских, а пехота, оставленная в тылу, довершить победу. Запорожская конница имела задачу сковывать силы русских в центре. Пешие казаки прикрывали пушки, стоявшие позади фронта.

Следя за передвижениями противника, Мстиславский выдвинул полк правой руки под командой Шуйского, а также отряды Маржарета и Розена, составленные из служилых иноземцев. Гетман Дворжецкий немедленно атаковал Шуйского, собрав воедино свою немногочисленную польскую конницу. В атаке участвовало около 10 конных отрядов: 200 гусар, 7 рот конных копейщиков, отряд шляхты из Белоруссии и отряд русских всадников.[118] Не выдержав яростной атаки, воевода Шуйский дрогнул и стал отступать. Расчистив себе путь, конница Дворжецкого повернула к селу, на окраине которого стяла русская пехота с пушками. Тут она была встречена мощным орудийным и ружейным залпом и повернула назад. Отступление завершилось паническим бегством.

Взаимная ненависть и недоверие шляхты и вольных запорожцев раздирали армию самозванца изнутри. Ротмистры утверждали, будто виновниками катастрофы были запорожцы. Когда ветер принес со стороны русского лагеря клубы дыма, писал С. Борша, запорожцы будто бы испугались и бросились бежать, а гусары бросились вслед, убеждая их вернуться.[119] По словам Г. Паэрле, казаки изменили и побежали, потому что были подкуплены Борисом, что открылось уже после битвы.[120]

На самом деле в поражении повинны были не казаки. Свидетельство участника боя Маржарета позволяет точно определить, кто побежал с поля битвы первым. Залп из 10–12 тыс. ружейных стволов, писал Маржарет, поверг атакующую конницу в ужас, и она в полном смятении обратилась в бегство.[121] Участники атаки единодушно утверждали, что пальба сама по себе причинила немного вреда нападавшим: было убито менее десятка всадников.[122] Однако поляки хорошо помнили, чем кончилась безрассудно лихая атака капитана Домарацкого под Новгородом-Северским. На поддержку запорожцев они не рассчитывали, не доверяя им. По словам Маржарета, остававшаяся у самозванца конница и пехота пыталась поддержать атаку гусар и с редким проворством двинулась им на помощь, думая, что дело выиграно. Однако столкнувшись со своей конницей, отступавшей в полном беспорядке, казаки повернули вспять.[123]

Вопреки утверждению самозванца, именно казаки предотвратили полное истребление его войска. Преследуя гусар, русские натолкнулись на батарею, которую прикрывала пехота. По признанию Борши, казаки, оставленные при орудиях, хорошо держались против русских.[124] Брошенные на произвол судьбы, они почти все полегли на поле боя.

Самозванец потерял всю свою пехоту. Конница понесла меньшие потери, чем отряды казаков и комарицких мужиков. Поляки исчисляли свои потери в 3 тыс. человек. Маржарет считал, что у противника было 5–6 тыс. убитых.[125] В официальных отчетах воевод фигурировала еще большая цифра. Согласно разрядной записи, на поле боя было найдено и предано земле 11,5 тыс. трупов. Большинство из них (7 тыс.) составляли будто бы «черкасы» (украинцы). В руки победителей попали 15 знамен и штандартов и вся артиллерия — 30 пушек.[126]

Отрепьев возглавил атаку гусар вместе со своим гетманом Дворжецким. Первая и последняя в его жизни атака закончилась позорным бегством. Во время отступления под ним была ранена лошадь и он чудом избежал плена. Самозванец сначала укрылся на Чемлыже, а затем скрытно от всех покинул лагерь и ускакал в Рыльск. Запорожцы, узнав о его бегстве, пустились по его следам, «но под стенами Рыльска их встретили ружейной пальбой и поносными словами как предателей государя Дмитрия Ивановича».[127] Некоторые русские источники подтверждают польскую версию о том, что запорожцы хотели расправиться с самозванцем и отомстить за своих погибших товарищей.[128]

Дворянские полки устроили повстанцам кровавую баню на поле боя. Но этим дело не ограничилось. В руки воевод попало множество пленных. Все они были разделены на две неравные части. Полякам была дарована жизнь и их вскоре увезли в Москву. Всех прочих пленных — стрельцов, казаков, комаричей — повесили посреди лагеря.

Воеводы не удовольствовались казнью «воров», захваченных с оружием в руках. Как поведал Буссов, царские дворяне, заняв Комарицкую волость, «стали чинить над бедными крестьянами, присягнувшими Дмитрию, ужасающую беспощадную расправу». По словам того же автора, экзекуции подверглось несколько тысяч крестьян, их жен и детей. Несчастных вешали за ноги на ветвях деревьев, а затем «стреляли в них из луков и пищалей, так что на это было прискорбно и жалостно смотреть».[129]

Буссов возлагает ответственность за казни на русских вообще и ничего не пишет о приказе, исходившем от Годунова. Напротив того, Исаак Масса, будучи обличителем Бориса, возложил на него всю вину за кровопролитие. Степень достоверности его рассказа, однако, невелика. По словам Массы, Годунов будто бы призвал к себе касимовского царя Симеона Бекбулатовича и велел ему истребить Комарицкую волость.[130] На самом деле полуслепой Симеон жил в своем тверском селе и не участвовал в войне с самозванцем.

Масса лишь записал слухи, циркулировавшие в Москве. Достоверным в них было, по-видимому, указание на участие в экзекуциях отрядов из Касимова. Согласно Разрядной росписи, в полку Мстиславского находилось «татар касимовских, царева двора Исеитова полку старых и новиков 450 чел.».[131] После разгрома Лжедмитрия воеводы отдали им на поток и разграбление мятежную крестьянскую волость.

Слухи о погроме в Комарицкой волости распространились по всей земле. Автор «Иного сказания» записал, что царь приказал опустошить Комарицкую волость и в ярости убивал «не токмо мужей, но и жен и безлобивых младенцев, ссущих млека, и поби от человек до скота».[132] Волость была разграблена: «И имения их расхищены быша и домове до конца разорены быша и огнем пожжены быша, вся в прах преврати».[133]

Террор против населения Комарицкой волости имел ярко выраженную социальную окраску. То был первый случай в истории Смуты, когда мужики подняли оружие против властей, пренебрегли присягой московскому царю, взяли под стражу его воевод и приказных людей. Власти проявили неслыханную жестокость при подавлении мужицкого бунта.

Восстание на Брянщине можно считать первым массовым восстанием крестьян в Смутное время. Оно охватило не одну, а несколько волостей.

Разгром армии самозванца позволил правительственным войскам погасить самый крупный очаг крестьянского движения.

Интервенция, затеянная польскими магнатами при прямой поддержке короля Сигизмунда III, послужила толчком к гражданской войне внутри России. Однако даже на первом этапе силы вторжения играли ограниченную роль. После отъезда Мнишка из-под Новгорода-Северского интервенция резко пошла на убыль. Вслед за поражением под Севском остатки иноземных наемных отрядов бежали из пределов России. Фактор интервенции в основном исчерпал себя.

Подавление очагов крестьянского восстания и фактическое прекращение внешнего вмешательства неизбежно отразились на дальнейшем ходе гражданской войны. Факторы, консолидировавшие феодальное дворянство в первые месяцы иноземного вторжения и Смуты, стали ослабевать.

Глава 11

Восстание в южных крепостях

Воеводы Мстиславский и Шуйский одержали победу над самозванцем, но не осмелились преследовать его армию и довершить ее уничтожение. Иезуиты Чижовский и Лавицкий, находившиеся в лагере Лжедмитрия под Севском, записали в своем дневнике: «Враг мог гнаться за нами, догнать, перебить и сжечь лагерь, но он остановился от нас, не дойдя мили, и не решился воспользоваться своей удачей».[1] Причиной медлительности явилось не предательство, а, скорее, бездарность бояр. Князь Мстиславский, князья Василий и Дмитрий Шуйские были представителями самых родовитых семей, но они не обладали никакими воинскими доблестями.

Воеводы могли двинуться к границе, чтобы изгнать самозванца из пределов страны. Но, оставаясь под впечатлением одержанной победы, бояре считали, что самозванцу никогда более не удастся собрать новое войско и что война практически уже закончена.[2]

Мстиславский прибыл в окрестности Рыльска на другой день после бегства оттуда Отрепьева. Лишившись армии, Лжедмитрий не мог укрепить гарнизон Рыльска сколько-нибудь значительными силами. Покидая город, он поручил его оборону местному воеводе князю Г. Б. Долгорукому.[3] В распоряжении Долгорукова были несколько казачьих и стрелецких сотен. Имея несколько десятков тысяч человек, бояре рассчитывали быстро покончить с сопротивлением Рыльска. Но они ошиблись. В обороне города участвовало все население Рыльска[4]. Горожане знали, что им нечего ждать пощады, и сражались с исключительной стойкостью. На все предложения о сдаче они отвечали, что стоят «за прирожденного государя»[5]. В течение двух недель царские воеводы бомбардировали город, пытаясь поджечь деревянные стены крепости. Однако выстрелы пушек с городских стен не позволили им придвинуться вплотную к городу. Общий штурм крепости не удался, и на другой день после приступа Мстиславский снялся с лагеря и отступил к Севску[6].

Выждав, когда воеводы покинули окрестности Рыльска, жители города произвели вылазку и разгромили русский арьергард, который должен был оставить лагерь в последнюю очередь[7]. В их руки попало немало имущества, которое воеводы не успели вывезти из лагеря.

Дворянское ополчение не привыкло вести войну в зимних условиях, среди заснеженных лесов и полей. После трехмесячной трудной кампании царские полки стали таять. Не спрашивая «отпуска» у воевод, дворяне толпами разъезжались по своим поместьям. Трудности усугублялись тем, что армии приходилось действовать в местности, охваченной восстанием, среди враждебного населения. Повстанцы отбивали обозы с продовольствием, чинили помехи заготовке провианта и фуража.

Находясь в окрестностях Рыльска, армия не имела надежных коммуникаций. Она оказалась в полукольце крепостей, занятых неприятелем. Сторонники Лжедмитрия удерживали в своих руках на севере Кромы, на юге Путивль, на западе Чернигов. В таких условиях главные воеводы Мстиславский, Шуйские и Голицын приняли решение вывести армию из восставшей местности и распустить ратных людей на отдых до новой летней кампании.

Отступление воевод от Рыльска вызвало гнев царя Бориса. Не теряя времени, царь направил в полки окольничего П. Н. Шереметева и главного дьяка А. Власьева с наказом сделать выговор воеводам: «…пенять и роспрашивать, для чего от Рыльска отошли».[8] Годунов строжайше запретил боярам распускать ратных людей, что вызвало открытый ропот в армии.

Царские воеводы разгромили плохо вооруженную армию Лжедмитрия в открытом полевом сражении. Но все их попытки занять восставшие крепости неизменно терпели неудачу. То, что произошло под Рыльском, повторилось под Кромами.

В мирное время гарнизон Кром не превышал нескольких сотен людей.[9] В первые недели войны воевода отозвал сотню кромских казаков для обороны Новгорода-Северского.[10] К моменту восстания в Кромах было совсем немного ратных людей.

После нападения повстанцев из Кром на Орел московское командование решило направить туда воеводу Ф. И. Шереметева с отдельным корпусом. Однако Шереметев не смог своевременно ввести в дело свой отряд. Назревало столкновение под Новгородом-Северским, и Разрядный приказ отобрал у Шереметева часть подчиненных ему сил и передал их Мстиславскому. В роспись главной армии 1604 г. дьяки включили списки, озаглавленные: «Да в большом же полку з бояры и воеводами жильцов и дворян выборных из городов, которые были с воеводою с Федором Шереметевым».[11] Поименованные в списке дворяне не были учтены в итоговых цифрах росписи, а, значит, сами эти списки были и включены в разрядную роспись в самый последний момент. Но произошло это, во всяком случае, до конца декабря 1604 г., поскольку бывшие подчиненные Шереметева участвовали в неудачной битве под Новгородом-Северским. После битвы против имени Я. О. Лодыженского в шереметевском списке появилась помета «убит».[12] Ф. И. Шереметев не имел при себе даже вооруженной свиты. Еще до посылки его в Орел все 60 его боевых холопов были отряжены в полки Мстиславского.[13]

В Кромах засел изменник Григорий Акинфиев.[14] Подобно рыльскому воеводе Долгорукому, он успел доказать преданность самозванцу. Силы кромского гарнизона были невелики до того времени, пока на помощь ему не прибыли донские казаки. Если верить Буссову, атаман Корела с 400–500 донскими казаками отступил под Кромы после битвы под Добрыничами.[15] Приведенное известие вызывает сомнение. После поражения Лжедмитрий намеревался бежать в Польшу, считая свое дело проигранным. В такой ситуации Корела едва ли стал бы искать убежище в крепости, расположенной вдали от границы. Кромы могли легко превратиться для него в мышеловку.[16] Возникает вопрос, не послал ли Лжедмитрий казаков в Кромы перед битвой, когда он находился в Севске, и не рассматривал ли Кромы как форпост повстанческих сил?

27 февраля 1605 г. лица из ближайшего окружения самозванца сообщили своим зарубежным корреспондентам, что один из годуновских отрядов почти 4 недели безуспешно осаждает очень укрепленную крепость, теряя при этом многих людей.[17] Возможно, авторы письма имели в виду отряд Шереметева, осаждавший Кромы.

Готовя поход Шереметева к Кромам, Разрядный приказ уже в январе распорядился придать ему осадную артиллерию. В его лагерь были доставлены две мортиры — «верховые пищали» и пушка «Лев Слободской».[18] Из Мценска на помощь Шереметеву прибыл воевода князь И. Г. Щербатый.[19] В феврале Мстиславский направил под Кромы стольника В. И. Бутурлина с сотнями изо всех полков.[20] Подкрепления оказались недостаточными. Отряд Шереметева в ходе четырехнедельной осады понес большие потери, и его положение стало критическим. В таких условиях русское командование направило к Кромам армию Мстиславского.

Поражение Шереметева под Кромами оказало определенное влияние на настроение служилых людей в южных крепостях. Однако значение неудач отдельных воевод и просчетов командования не следует преувеличивать. Решающее влияние на ход гражданской войны все больше оказывали не столько военные, сколько социальные факторы. Это объясняет, почему после битвы под Добрыничами, сопровождавшейся почти полным истреблением повстанческой армии, восстание не только не прекратилось, но, напротив, охватило новые обширные районы.

Первым очагом антиправительственных выступлений стала Северская земля, а также смежные районы Брянщины и Орловщины. Среди северских городов самым крупным и населенным был Путивль, ставший главным центром повстанческих сил после отступления сюда самозванца.[21] В восстании участвовало не только многочисленное посадское население, но и крестьяне ряда крупных волостей.

С юго-западных территорий движение перебросилось на южные степные уезды, которые по составу населения заметно отличались от северских.[22] Из степных городов лишь Воронеж имел более или менее значительное посадское население.[23] Небольшие посады были в Ельце и Белгороде.[24] Прочие южные крепости были типичными военными городками с крупным гарнизоном и с малочисленным городским населением, а иногда без такового. Крестьянское население располагалось в районе старых засечных линий. К югу от Курска и Воронежа оно практически отсутствовало.

В степных гарнизонах численно преобладали стрельцы и казаки. Власти расселяли их, руководствуясь военными соображениями. Стрельцы жили отдельными слободами, располагавшимися либо в центре городка, либо непосредственно подле крепостных стен и валов. Казаки несли службу на дальних «сторожах», в «отъезжих станицах» и пр. Поэтому их поселяли как в городках, так и в уездах.[25]

Воеводы набирали на стрелецкую и казачью службу «охочих людей»: вольных казаков из окрестных станиц, пришлых людей, беглых крестьян, крестьянских детей, захребетников. А. С. Лаппо-Данилевский полагал, что южное население пополнялось часто всяким сбродом.[26] Однако А. А. Новосельскому удалось выяснить, что среди крестьян, переселявшихся на юг в XVII в., подавляющая часть принадлежала к среднему слою.[27]

Как только началась война с самозванцем, командование отозвало из южных гарнизонов многих стрельцов и казаков, с тем чтобы усилить армию Мстиславского. Из одного только Ельца к Мстиславскому прибыли 400 конных казаков с пищалями и 100 пеших стрельцов, из Ливен — 200 конных казаков с пищалями, из Воронежа — 100 стрельцов.[28] Из-за нехватки ратных людей в степных крепостях Разрядный приказ периодически посылал туда «на год» детей боярских — «годовальщиков», а также стрельцов из крепостей, расположенных вдали от границы. Подкрепления прибывали в южные крепости по весне или ранним летом и оставались там до осени.

В период после Смуты наибольшее число детей боярских приходилось на долю крепостей Елец (627 человек) и Ливны (431 человек), наименьшее — на долю Воронежа (221), Белгорода (164) и Оскола (155 человек). В Валуйках дети боярские в тот период не числились. Даже в Ельце и на Ливнах стрельцы и казаки составляли более половины гарнизонных ратных людей. В прочих городах на их долю приходилась подавляющая часть гарнизонного войска.[29] Приведенные данные относятся к 1626 г., но они дают некоторое представление о том положении, которое сложилось на южной окраине накануне Смуты.

Самые ранние и достоверные сведения о восстании в южных крепостях заключены в письмах иезуитов Чижовского и Лавицкого, написанных в феврале — марте 1605 г. Названные лица, принадлежавшие к ближайшему окружению самозванца, сообщили в письме от 27 февраля (8 марта), что в Путивль приведены побежденные из пяти крепостей, сдавшихся светлейшему князю: из Оскола, Валуек, Воронежа, Борисовграда и Белгорода.[30] Города Воронеж, Царев-Борисов, Белгород отстояли друг от друга на огромном расстоянии, и невозможно представить, чтобы восстание произошло в них в течение одного-двух дней. Шла война, и доставка пленных из отдаленных крепостей в Путивль через местности, занятые правительственными войсками, также требовала немалого времени. Сказанное позволяет заключить, что восстание охватило южную «Украину» не в конце февраля, а раньше (не позднее января — начала февраля 1605 г.).

7(17) марта 1605 г. Чижовский и Лавицкий сообщили своим корреспондентам свежую новость о том, что власть Дмитрия признали крепости Елец и Ливны. От себя иезуиты добавили, что Ливны не уступают по размерам Путивлю и что значение этого города в военное время исключительно велико.[31]

Южные города составляли несколько укрепленных линий. Курск был связан системой укреплений с Осколом и Воронежом. Переход Курска в руки повстанцев поставил под угрозу связанные с ним крепости. Восстание в Путивле, Рыльске, Курске, Осколе, Воронеже полностью отрезало располагавшиеся к югу Белгород и Царев-Борисов от центра, что и решило судьбу этих городов.

Крепость Кромы располагалась на одной линии с Ливнами и Ельцом. Поражение Шереметева под Кромами ускорило восстание в названных городах.

Очевидно, восстание гарнизонов в южных крепостях произошло до наступления весны, т. е. до прибытия «годовалыциков» и стрельцов из других городов. Исключением был, по-видимому, Царев-Борисов. Эта крепость служила форпостом московской обороны на юге, и командование сохранило там значительные силы. В состав местного гарнизона входило 500 столичных «дворовых» стрельцов. Стрельцы участвовали в восстании вместе со всем прочим гарнизоном, а, может быть, они принадлежали к числу зачинщиков восстания. Когда местные воеводы оказались под стражей, дворовые стрельцы поспешили в Путивль и присягнули там на верность Лжедмитрию.[32]

Источники весьма скупо повествуют о мятеже войск в южных гарнизонах. В Разрядных книгах можно найти, краткую запись о том, что «польские» города «смутились» и целовали крест вору и «воевод к нему в Путивль отвели: из Белогорода князя Бориса Михайловича Лыкова да голов, из Царева Нового города князя Бориса Петровича Татева да князя Дмитрия Васильевича Туренина, с Ливен — князя Дмитрия Михайловича Барятинского».[33] Приведенная запись заключает в себе некоторую неточность. У Разрядного приказа, возможно, и были проекты посылки Д. М. Барятинского на Ливны. Но с началом военных действий он попал в сторожевой полк армии Мстиславского и, согласно помете в росписи 1604 г., попал в плен, видимо, в битве под Новгородом-Северским.[34]

Восстание в южных крепостях изменило всю военную ситуацию, смешав планы московского командования. Именно в виду распространения Смуты на южную «Украину» воеводы так и не смогли окружить столицу Лжедмитрия Путивль и подвергнуть ее осаде.

Шереметев недаром слал в Москву отчаянные призывы о помощи. Русское командование вовремя оценило опасность. В случае окончательного поражения Шереметева и снятия осады с Кром возникла бы угроза слияния двух очагов восстания — в Северщине и в южных крепостях «на поле».

4 марта 1605 г. армия Мстиславского разбила лагерь в районе Кром. Воевода князь И. М. Барятинский, находившийся в Карачеве, получил приказ везти всю осадную артиллерию к Кромам, чтобы соединиться с главными воеводами, «не доходя Кром версты за три или четыре, где пригоже».[35] Позиция под Кромами имела большие преимущества. Путь через Орел и Тулу надежно связывал главную армию с Москвой, откуда можно было беспрепятственно получать подкрепления и провиант. Армия Мстиславского имела возможность прикрыть подступы к Москве в том случае, если бы восстание перебросилось из района Ливен и Ельца еще дальше на север.

Кромы были небольшой крепостью. Ее стены были выстроены из дуба за 10 лет до осады. Главное преимущество городка состояло в его исключительно выгодном положении на местности. Крепость стояла на вершине холма подле реки, и ее со всех сторон окружали болота и камыши. Наверх вела единственная узкая тропа. С наступлением весны топи вокруг Кром становились непроходимыми.

Следуя приказу из Москвы, воеводы Мстиславский и Шуйские предприняли попытку штурма Кром еще до того, как была введена в дело вся тяжелая артиллерия. По свидетельству летописи, деревянные стены Кром были подожжены не огнем артиллерии, а пехотой. Посреди ночи боярские холопы, казаки и стрельцы подобрались к стенам города и «зажгоши град». Атаман Корела с донскими казаками принуждены были покинуть горящий город и отступили в острог. Ратные люди заняли вал с обрушившейся стеной. Но закрепиться на пожарище им не удалось. Вал и посад простреливались с цитадели. Штурмующие несли огромные потери.

Боярин М. Г. Салтыков, руководивший штурмом, не стал дожидаться приказа главных воевод и свел людей с вала, чтобы спасти отряд от полного истребления. Летописец подозревал, что Салтыков «норовил» окаянному-вору Гришке Отрепьеву.[36] Однако подлинные причины неудачи были другими.

Кромы занимали столь выгодное положение, что Мстиславский и Шуйские лишены были возможности использовать все находившиеся в их распоряжении громадные силы. В армии Мстиславского М. Г. Салтыков был вторым воеводой передового полка.[37] А это значит, что в штурме участвовали лишь отряды из состава передового полка.

Неудача повлияла на весь ход осады. Воеводы устроили батареи, придвинули пушки к городу и стали бомбардировать Кромы изо дня в день, не жалея пороха. Никто не спешил повторить опыт Салтыкова и предпринять новый кровопролитный штурм.

В Кромах сгорело все, что могло гореть. Цитадель была разрушена до самого основания. На месте, где проходил пояс укреплений, осталась одна земляная осыпь. Но казаки решили не даваться живыми в руки воевод и сражались с яростью обреченных. Они углубили рвы и вырыли лабиринт глубоких окопов. С помощью глубоких лазов они могли теперь незаметно покидать крепость и возвращаться внутрь. Свои жилища — «норы земные» казаки устроили под внутренним обводом вала. Во время обстрела они отсиживались в лазах, а затем проворно бежали в окопы и встречали атакующих градом пуль.[38]

В ходе боев не только осаждавшие, но и осажденные понесли большие потери. Атаман Корела предупредил Лжедмитрия, что ему придется сдать крепость, если он не получит подкреплений. Руководители повстанческих сил в Путивле уяснили значение Кром и не побоялись пойти на риск. Собрав сколько можно ратных людей, они отправили их на помощь Кромам. Главный центр восстания — Путивль остался почти без воинских сил, необходимых для его собственной обороны. Лжедмитрий назначил командовать отрядом путивльского сотника Юрия Беззубцева.[39]

В лагерь Мстиславского, занимавший огромное пространство, постоянно прибывали подкрепления. Караулы приняли казаков Беззубцева за своих, и отряд беспрепятственно проскользнул в крепость, проведя обозы с продовольствием.

Бои под Кромами продолжались несколько недель, но затем атаман Корела был ранен, и осажденные прекратили вылазки. Со своей стороны, воеводы отказались от попыток возобновить штурм. В военных действиях наступило затишье.[40]

Власти использовали всевозможные средства, чтобы удержать дворян в лагере под Кромами. Сохранились сведения, что воевода кн. М. Кашин по приказу из Москвы в 1605 г. под Кромами «верстал» дворян деньгами и землями. Некоторые служилые люди получили значительные прибавки в поместьях. Так, «во ИЗ году за кромскую службу» Д. В. Хвостов получил к поместью в 350 четв. дополнительно 100 четв. И. Н. Ушакову «за кромскую службу» было придано 150 четв. и пр.[41]

Приказ царя Бориса, воспретивший Мстиславскому распустить дворян на отдых, вызвал в полках такое возмущение, что никакие милости и пожалования не могли исправить положение. Дворяне роптали. Вместо долгожданного отдыха им предстояли бои посреди болотистой местности, в пору весенних дождей и половодья.

Весною в лагере вспыхнула эпидемия дизентерии («мыта»). Борис послал в армию лекарей со многим зельем и питием.[42] Невзирая на грозные приказы, приходившие из Москвы, дворяне покидали полки и разъезжались по домам. Чтобы пополнить убыль в людях, Разрядный приказ провел новые наборы ратных людей по всей стране и прислал подкрепления Мстиславскому.[43]

Охваченные восстанием южные города давно уже превратились в главный театр военных действий. Однако война шла не только в пределах России, но и на Северном Кавказе. Повсюду царские полки терпели неудачу. Поход воеводы И. М. Бутурлина на Кавказ завершился гибелью воеводы и всей его армии. Весть о поражении произвела тягостное впечатление в Москве и в армии под Кромами. Прямые столкновения с турецкими войсками на Кавказе грозили привести к войне между Россией и Османской империей.

Внешнеполитические затруднения осложнили течение внутреннего кризиса. Трудности усугублялись отсутствием твердого и энергичного руководства.

Некогда Борис снискал поддержку земщины, положив конец опрично-дворовой политике. В конце жизни он пошел на частичное возрождение репрессивного режима. Страшась множившейся измены, Борис наделил большими полномочиями Сыскное ведомство и его главу Семена Годунова. Власти стремились держать втайне все, что связано было с арестом и пытками сторонников Лжедмитрия. Но их старания приводили лишь к одному результату. По стране распространялись самые преувеличенные слухи обо всем, что происходило на Пыточном дворе. Столь различные авторы, как И. Масса, Я. Маржарет, И. Тимофеев и А. Палицын с одинаковым осуждением писали о начавшемся мучительстве, пытках и казнях неповинных людей.[44] Подобного рода свидетельства красноречивы, но они почти ничего не дают для того, чтобы составить точное представление о масштабах начавшегося террора и его направленности.

Своими успехами Лжедмитрий был более всего обязан поддержке низших сословий. Этот факт всецело определил характер правительственных мер. Царские слуги не могли искоренить социальную утопию, жившую в толще народных масс. С помощью жестоких гонений Годуновым удавалось лишь на время заглушить страшную для них весть о пришествии доброго и истинного царя.

Политика в отношении дворянства носила совсем иной характер, чем политика в отношении низов. Тут крайние меры применялись лишь к немногим перебежчикам, к эмиссарам самозванца и пр. Посланцев «вора», подстрекавших народ к мятежу, власти вешали повсюду в большом числе.

Прежде деятельный и энергичный, Борис в конце жизни все чаще устранялся от дел. Прошло время, когда он охотно благотворил убогим и давал обиженным управу на сильных. Теперь он показывался на народе лишь по великим праздникам, и челобитчиков, пытавшихся вручить ему свои жалобы, разгоняли палками.[45]

Фатальные неудачи порождали подозрительность, столь чуждую Борису в лучшие времена. Царь перестал доверять даже близким боярам, подозревал в интригах придворных и все чаще обращался за советами к астрологам, прорицателям и юродивым.[46]

Многие признаки в поведении Годунова указывали на преждевременно наступившее одряхление. Тревожась за будущее сына, Борис не отпускал его от себя ни на шаг, не позволяя никуда отлучаться. Советы воспитателей о необходимости предоставления царевичу некоторой самостоятельности в его занятиях он неизменно отвергал.[47] Будучи обладателем несметных сокровищ, царь стал выказывать скупость и даже скаредность в мелочах. Живя отшельником в своем дворце, Борис по временам покидал хоромы, чтобы проверить замки и печати на дверях дворцовых погребов и кладовых для съестных припасов.[48]

Под влиянием неудач и тяжелой болезни Годунов все чаще погружался в состояние апатии и уныния. Физические и умственные силы его быстро угасали. 13 апреля 1605 г. Борис Годунов скоропостижно скончался в постельных хоромах дворца. В последние минуты царь велел совершить над ним обряд пострижения, что и было выполнено с величайшей поспешностью.[49] Перед смертью Борис лишился дара речи. По словам современников, царь скончался от апоплексического удара.[50]

Смерть Бориса дала новый толчок развитию Смуты в Русском государстве.

Глава 12

В «воровском» лагере

Потерпев сокрушительное поражение в битве под Добрыничами, Отрепьев намеревался бежать из России вслед за своим наемным воинством.[1]

Однако жители и повстанцы, собравшиеся в Путивле, помешали осуществлению его планов. Они «со слезами» просили царевича остаться, говорили, что не желают разделить участь «комаричей», претерпевших «лютые и горькие муки» за поддержку, оказанную ими «царевичу». Лжедмитрий не слушал их советов. Тогда повстанцы пригрозили, что силой задержат его в Путивле, чтобы Борису «добити челом, а тобою заплатити вину свою».[2] Самозванец подчинился, опасаясь, что путивляне выполнят свою угрозу и выдадут его правительству.

Восставший народ заявил о своей готовности продолжать борьбу. Путивляне заявляли, что готовы служить доброму «царевичу» с оружием в руках: «Пойдем мы с тобой все своими головами». Торговые люди, по словам летописцев, откликнулись на призыв о добровольном пожертвовании средств. Некоторые якобы принесли по сто и даже по тысяче рублей.[3]

Можно установить имена главных руководителей повстанческих сил в Путивле. Ими были мелкопоместные дети боярские Сулеш Булгаков и Юрий Беззубцев, несшие службу в местном гарнизоне.[4] В критической для него ситуации Лжедмитрий поручил первому ехать за помощью к королю в Польшу, а второму идти на выручку гарнизону Кром.

Отрепьев был далек от понимания того, что только народное восстание может помочь ему одолеть Бориса Годунова. В Путивле самозванец вернулся к своим старым планам, суть которых сводилась к тому, чтобы поднять против России татарские орды и Речь Посполитую.

Столкновение России с Турцией на Северном Кавказе подало Лжедмитрию надежду на то, что ему удастся подтолкнуть Крым к нападению на Русское государство. В конце апреля его гонцы повезли дары крымскому хану. Еще раньше посланцы Отрепьевы выехали к князю Иштереку в Большую Ногайскую орду.

Борис Годунов поддерживал распри внутри Ногайской орды, чтобы не допустить ее усиления и предотвратить вторжение ногайцев на Русь. Он велел доставить из России в орду Янарослана-мурзу, главного соперника Иштерека, и обязал соперников жить в мире и кочевать вместе.[5] Опасаясь за свою власть, Иштерек принял путивльского гонца и принес присягу на верность Лжедмитрию. Последний приказал ногайцам перенести свои кочевья к Цареву-Борисову с тем, чтобы иметь возможность использовать их конницу для наступления на Москву.[6]

Будучи в Путивле, Отрепьев предпринял решительный шаг с тем, чтобы добиться вмешательства Речи Посполитой в русские дела. Он послал к королю Сигизмунду путивльского сына боярского Сулеша Булгакова в качестве представителя восставшей Северской земли. Позже польские власти напомнили московским «диплоных и свецких людей московских Шулеш Булгаков з кграмотою».[7]

Текст письма от имени северских городов сохранился в копии. В конце письма имеется помета: «из Путивля лета 7113 месяца января 21 дня». Публикуя грамоту, А. Гиршберг вполне основательно выразил сомнение насчет аутентичности указанной в тексте даты. По предположению Гиршберга, дата на письме была искажена при копировании русского оригинала: переписчик прочел 27 января как 21 января из-за сходства в написании единицы и семерки.[8] Однако Гиршберг не учел, что русские употребляли буквенную систему цифр, в которой единица нисколько не напоминает семерку.

Представляется, что самозванец сознательно обозначил в письме неверную дату. Подлог был связан с ложной версией, согласно которой битва под Добрыничами 21 января 1605 г. была проиграна людьми самозванца в его отсутствие. Очевидно одно: письмо было составлено в момент наибольших неудач Отрепьева, когда он прибыл в Путивль, потеряв всю свою армию. Грамота заканчивалась отчаянным призывом, чтобы король «соизволил как можно быстрее дать помощь нам (городам Северской земли. — Р.С.) и государю нашему».[9]

Текст письма был составлен от имени «жителей земли Северской и иных замков, которые ему (царевичу. — Р. С) поклонились». Поскольку Путивль и прочие восставшие города ничего не знали о тайном договоре Лжедмитрия с Сигизмундом III, для них смысл обращения был совсем иным, чем для расстриги.

В грамоте к королю «убогие сироты и природные холопы государя Дмитрия Ивановича» просили с плачем, покорностью и уничижением, чтобы король смиловался над ними и взял их, убогих, «под крыло и защиту свою королевскую». Письмо жителей заключалось словами: «При том сами себя и убогие службы наши под ноги

Вашего королевского величества отдаем».[10] Отрепьев был связан с королем обязательством о передаче под власть короны главных северских городов. Теперь он давал понять королю, что готов на определенных условиях выполнить свое обязательство. Авантюрист сознательно старался разжечь конфликт между Россией и Польшей. В том случае, если бы Сигизмунд III принял под свое покровительство отвоеванные Лжедмитрием города, конфликт между Речью Посполитой и Русским государством был бы неизбежен.

Вторжение самозванца, поддержанное королем, закончилось полным крахом. Это смешало все планы и расчеты военной партии при королевском дворе. Не только Мнишек, но и Сигизмунд III оказался в двусмысленном положении. Опозоренный Мнишек подвергался нападкам с разных сторон. Доверившиеся его обещаниям кредиторы жалели о деньгах, потраченных на самозванца. Ведущие политические деятели спешили напомнить о своих предостережениях против участия в авантюре, повлекшего за собой нарушение мирного договора с Россией.

В таких условиях Сигизмунд III не осмелился использовать благоприятную ситуацию и на основании тайного договора присоединить к коронным владениям северские города.

Лжедмитрий направил в Варшаву для переговоров с Сигизмундом и членами сейма своего полномочного посла князя Ивана Татева. Однако посла демонстративно задержали на границе впредь до окончания сейма.[11] Гонец с письмом от города Путивля был принят при дворе, но его миссия закончилась безрезультатно.

Польский сейм, открывшийся 10 января 1605 г., решительно высказался за сохранение мира с Россией. Канцлер Замойский резко осудил авантюру Отрепьева. Этот враждебный набег на Московию, говорил он, губителен для блага Речи Посполитой. Самого самозванца канцлер осыпал язвительными насмешками: «тот, кто выдает себя за сына царя Ивана, говорит, что вместо него погубили кого-то другого. Помилуй бог, это комедия Плавта или Теренция, что ли? Вероятное ли дело, велеть кого-то убить, а потом не посмотреть, тот ли убит… Если так, то можно было подготовить для этого козла или барана».[12]

Литовский канцлер Лев Сапега поддержал Замойского. Он осудил затею Мнишка и заявил, что не верит в царское происхождение «Дмитрия», ибо законный наследник царя Ивана нашел бы иные средства для восстановления своих прав.[13] Воевода Януш Острожский требовал, чтобы сейм вынес решение о наказании виновных.

Сейм принял решение о нерушимости мирного договора с Россией. Однако Сигизмунд III не утвердил это решение.[14] Московский посол Постник Огарев потребовал объяснений по поводу вероломного нарушения польской стороной договора о перемирии с Россией. Отвечая ему, литовский канцлер Лев Сапега сказал совсем не то, что говорил перед членами сейма. Согласно заявлению Сапеги, король не помогал Дмитрию, а лишь хотел выведать о его намерениях и сообщить о них в Москву; из королевских владений Дмитрий бежал к запорожским казакам, делал ли он с ними набеги на русские земли, королю неизвестно.[15]

Сапега мистифицировал русского посла, пользуясь тем, что тот покинул Россию в сентябре 1604 г. и содержался в Польше в строжайшей изоляции, не получая никаких вестей с родины.

Из-за противодействия сейма Сигизмунд III не мог принять предложения самозванца и оказать ему прямую военную поддержку. Тем не менее эмиссары Лжедмитрия имели возможность свободно действовать в пределах Речи Посполитой. В то самое время, как литовский канцлер объяснялся с русским послом, в Польшу прибыли из Путивля ротмистры С. Борша и Е. Бялоскорский. Отрепьев поручил им возобновить вербовку наемников. Ротмистрам удалось убедить некоторых участников московского похода вернуться на службу к царевичу. Но число их было невелико.[16]

Не осложненная вмешательством извне, гражданская война с весны 1605 г. вступила в свою новую фазу. Восставшие жители Путивля, Курска и других городов помогли самозванцу развернуть агитацию по всей южной окраине. Гонцы с письмами Лжедмитрия появлялись в казачьих станицах, пограничных городах и даже в столице.

В «прелестных» письмах Лжедмитрия трудно уловить какие-то социальные мотивы. Всех подданных без различия чина и состояния «Дмитрий» обещал пожаловать «по своему царскому милосердному обычаю, и наипаче свыше, и в чести держати и все православное християнство в тишине и в покое и во благоденственном житии учинить».[17]

Тяжесть царских податей и натуральных повинностей, трехлетний голод и полное разорение породили в народе глубокое недовольство, и поэтому люди воспринимали обличения самозванца против злодея царя, сидевшего в Москве, как откровение. Вчерашний боярин Борис Годунов был, как то утверждал «царевич», изменником и убийцей, желавшим предать «злой смерти» их законного, «прирожденного государя».[18]

Уставшие от бедствий и гнета низы охотно верили обличениям Лжедмитрия I и связывали с именем законного царя надежды на перемену к лучшему.

Участие в восстании принесло определенные материальные выгоды податному населению. Сбор тяжелых государевых податей был сорван по всей Северской земле. С наступлением весны казаки северских и южных степных городов перестали пахать государеву десятинную пашню. Иначе говоря, признание власти Лжедмитрия I привело на первых порах к освобождению восставшего населения от тяжелого налогового бремени и наиболее ненавистных натуральных повинностей. Но временное уничтожение гнета не могло превратиться в длительное и постоянное, не будучи подкреплено необходимым политическим переустройством. Материальные интересы масс своеобразным образом преломлялись в социально-утопических идеях, получивших в народе самое широкое распространение. Не надеясь на собственные силы, низы ждали спасения от царя-избавителя.

Еще будучи в Севске, самозванец в письмах к своим покровителям в Польшу сетовал на то, что среди русских распространился слух о его отречении от православия.[19]

Чтобы прекратить неблагоприятные для него толки, Лжедмитрий стал выказывать в Путивле особое почтение православным святыням. Когда из Курска в Путивль привезли икону божьей матери, он вышел навстречу к ней и велел устроить крестный ход. Затем он поместил эту икону в своих покоях.[20]

Между тем московское правительство пыталось заслать своих лазутчиков в путивльский лагерь. Сведения об этом эпизоде можно обнаружить в письмах иезуитов из Путивля и записках Г. Паэрле.

В письме от 7 (17) марта 1605 г. иезуиты Чижовский и Лавицкий сообщали о том, что неделю назад, т. е. 1 марта, в Путивль явились три монаха, подосланные Годуновым. Они доставили грамоты от царя и патриарха. Иов грозил путивлянам проклятием за поддержку беглого расстриги. Борис Годунов обещал им полное прощение и милость, если они убьют вора вместе с окружавшими его ляхами или выдадут его в цепях законным властям. Однако монахи были арестованы еще до того, как они успели обнародовать привезенные грамоты. Лжедмитрий велел пытать их, и они во всем сознались.[21]

Г. Паэрле, использовавший рассказы находившихся в Путивле поляков, воспроизвел более подробную версию происшедшего. По его словам, Борис прислал в Путивль трех монахов кремлевского Чудова монастыря, хорошо знавших Отрепьева. Монахи должны были обличить перед населением беглого дьякона. После ареста два монаха были подвергнуты пытке, но ни в чем не признались. Третий лазутчик, чтобы избегнуть пытки, донес, что его сотоварищи имели поручение отравить царевича ядом. Монахи якобы успели втянуть в свой заговор двух придворных самозванца. Последний велел выдать изобличенных изменников — «бояр» на расправу народу. Их привязали к столбу посредине рыночной площади, и путивляне расстреляли их из луков и пищалеи.[22]

О казнях в Путивле упоминают как иностранные, так и русские источники. По данным А. Поссевино, царевич передал на суд народу одного из находившихся при нем московитов, который в секретном письме к Борису просил дать ему войско и обещал живьем захватить самозванца.[23] Путивляне расстреляли московита. В русских источниках имеются данные о том, что в 1605 г. в Путивле был казнен тульский дворянин Петр Хрущев.[24] Он попал в плен к самозванцу еще в сентябре 1604 г. и тогда же признал его царевичем. Таким путем он попал в число придворных Лжедмитрия. Подлинные обстоятельства его гибели, однако, неизвестны.

В Самборе Мнишек велел обезглавить сына боярского Пыхачева, обвинив его в лазутчестве и покушении на жизнь царевича. В Путивле Отрепьев действовал с одинаковой жестокостью и вероломством. Он велел казнить нескольких своих «придворных», чтобы терроризировать тех, кто знал правду о его подлинном происхождении и тайном обращении в католичество.

Отрепьев понимал, что одни жестокости и преследования не помогут ему рассеять неблагоприятные для него толки. Поэтому он прибегнул к новой мистификации. Будучи в Путивле, Отрепьев попытался отделаться от своего подлинного имени с помощью двойника. 27 февраля (8 марта) 1605 г. иезуиты, бывшие с Лжедмитрием в Путивле, записали: «Сюда привели Гришку Отрепьева, известного по всей Московии чародея и распутника… и ясно стало для русских людей, что Дмитрий Иванович совсем не то, что Гришка Отрепьев».[25] Факт появления Лжеотрепьева был широко известен современникам. Польские дипломаты в переговорах с Шуйским не раз ссылались на то, что подлинного Отрепьева ставили в Путивле «перед всими, явно обличаючи в том неправду Борисову».[26] Появление «Отрепьева» в лагере самозванца было еще одной загадкой в истории Лжедмитрия. Французский историк де Ту отметил, что знаменитого чародея Гришку Отрепьева захватили в Лихвине и оттуда привели в Путивль.[27] Но француз писал с чужих слов. А очевидцы происшествия иезуиты, близкие к особе самозванца, предпочли выразиться неопределенно: Отрепьева привели невесть откуда.

Появление Лжеотрепьева при особе самозванца на время прекратило нежелательные для самозванца толки. Капитан Маржарет, служивший позже телохранителем при «царе» Дмитрии, писал: «… дознано и доказано, что Разстриге было от 35 до 38 лет; Дмитрий же вступил в Россию юношею и привел с собой Разстригу, которого всяк мог видеть…»[28] Как видно, инициаторы фарса не позаботились о том, чтобы придать инсценировке хотя бы внешнее правдоподобие. Отец истинного Отрепьева был всего лишь на восемь лет старше Лжеотрепьева.

В конце концов истинный Отрепьев решил, чтобы лучше укрыть обман, упрятать своего двойника в путивльскую тюрьму.[29] Со временем московские власти дознались, что под личиной Лжеотрепьева скрывался некий старец бродяга Леонид.[30]

Самозванец позаботился и о том, чтобы сведения о появлении «истинного» Отрепьева стали известны в Москве. Наконец он нанес последний удар властителю Кремля. Прощенные им монахи написали письмо Борису и патриарху Иову о том, что «Дмитрий есть настоящий наследник и московский князь и поэтому Борис пусть перестанет восставать против правды и справедливости».[31]

Мистификация с Лжеотрепьевым произвела огромное впечатление на простой народ. Но она привела в замешательство также и Годуновых. Официальная пропаганда с ее неизменно повторявшимися обличениями против расстриги оказалась парализованной. В борьбе за умы самозванец одержал новую победу над земской династией.

Отрепьев овладел северскими городами исключительно благодаря восстанию низов и мелких служилых людей. Однако его нисколько не привлекала роль народного вождя. При первой же возможности он стал формировать свою «Боярскую думу» и «двор» из захваченных в плен дворян.

Нельзя представлять себе дело так, будто народ бил и вязал воевод, тащил их к самозванцу, а последний тут же возвращал им воеводские должности, жаловал в бояре и пр. Не все пленные дворяне сделали карьеру при дворе Лжедмитрия, а некоторые из них были казнены за отказ присягнуть истинному государю. Среди пленников Отрепьева только один М. М. Салтыков имел думный чин окольничего и далеко продвинулся по службе. Он рано попал в руки воровских людей, но не оказал самозванцу никаких услуг и не удостоился его милостей.

В Путивле Лжедмитрий пытался опереться на людей, которые были всецело обязаны ему своей карьерой. Самой видной фигурой при его дворе стал князь Мосальский. В отличие от высокородного Салтыкова Мосальские, несмотря на свой княжеский титул, не принадлежали к первостатейной знати. Они давно выбыли из думы, и при Грозном лишь один из них выслужил чин земского казначея. Заместничавший с ним опричник заявил в то время, что не ведает, «почему Мосальские князи, и кто они». Казначей стерпел обиду и ответил, что «своего родства Мосальских князей не помнит».[32] При дворе царя Федора князь В. М. Мосальский служил стряпчим с платьем. Царь Борис послал его на самую глухую сибирскую окраину, приказав выстроить городок в Мангазее.[33]

Про Мосальского говорили, будто он спас самозванца, отдав ему своего коня во время бегства из-под Севска. Скорее всего, этот рассказ является легендой.[34] Так или иначе Мосальский не покинул Лжедмитрия после погрома. Лжедмитрий оценил это, тем более, что при нем осталось совсем немного старых советников. Мосальский едва ли не первым получил от вора чин ближнего боярина.

Дьяк Богдан Сутупов занимал самое скромное положение в московской приказной иерархии. В 1600–1603 гг. он служил помощником у дворянских голов, поддерживавших порядок в столице.[35] Сутупов добровольно перешел в воровской лагерь, за что был удостоен неслыханной чести. Отрепьев сделал его своим «канцлером» — главным дьяком и хранителем «царской» печати.[36]

Благодаря подобным пожалованиям дворяне, различными путями попавшие в Путивль, вполне оценили возможности, которые открывала перед ними служба у новоявленного царя.

Воевода князь Г. Б. Роща Долгорукий был арестован народом в Курске. После присяги самозванцу его направили на воеводство в Рыльск. По приказу царя Бориса бояре вешали всех изменников, поступивших на службу к «вору». Страшась опалы и казни Долгорукий упорно оборонял Рыльск. За это самозванец пожаловал его в окольничие.[37]

Козельский дворянин князь Г. П. Шаховской в начале войны собирал детей боярских в Курске. Вероятно, там он и попал к повстанцам. К моменту восстания в Белгороде Шаховской успел прослужить Лжедмитрию несколько месяцев. Самозванец пожаловал Шаховскому чин воеводы и послал управлять Белгородом.[38] Знатный дворянин-чашник князь Б. М. Лыков и головы А. Измайлов и Г. Микулин, захваченные в Белгороде, после присяги были оставлены Лжедмитрием в Путивле. Со временем они также получили от самозванца думные и воеводские чины.

Если в первые месяцы войны Отрепьев именовал себя царевичем и великим князем всея Русии, то в Путивле он присвоил себе титул царя.[39] Первые достоверные разряды путивльского государя, содержащие сведения о пожаловании думных чинов, датируются концом мая — июнем 1605 г. Пленные воеводы из южных крепостей были привезены в Путивль не ранее второй половины марта 1605 г. Если большинство из этих пленников (князья Б. М. Лыков, Б. П. Татев, и Д. В. Туренин, голова А. Измайлов) получили от самозванца думные чины два месяца спустя, то на это были свои причины.

Весной 1605 г. политическое положение в государстве претерпело разительные перемены. Борис Годунов умер, и знать подняла голову. Многие бояре, прежде поневоле терпевшие худородного царя, стали искать пути, чтобы избавиться от выборной земской династии. Лжедмитрий сумел использовать наметившийся поворот. Спешно формируя свою думу из знатных московских дворян, он старался расчистить себе путь к соглашению с правящим московским боярством.

Глава 13

Действия вольных казаков

Вольные казаки сыграли значительную роль в событиях, положивших начало гражданской войне в России. По мнению С. Ф. Платонова, именно действия казаков обеспечили Лжедмитрию успех на юге. После вторжения самозванца, записал автор «Иного сказания», одно его войско вело наступление на Чернигов, а другое прошло по Крымской дороге на Царев-Борисов и Белгород. С. Ф. Платонов принял на веру данные «Иного сказания» и высказал предположение, что второе войско Лжедмитрия, двигавшееся по Крымской дороге, состояло из казаков: донцы двигались через Путивль и Рыльск, а запорожцы — через Белгород на Рыльск, Курск и Кромы. «Города, стоявшие на этих путях, оказались в районе казачьего движения и были увлечены его потоком очень рано».[1]

Следуя той же схеме, описал события начала Крестьянской войны И. М. Скляр. По мнению И. М. Скляра, первыми к Лжедмитрию примкнули запорожцы и донские казаки с их атаманом Корелой, двинувшиеся в недавно освоенные районы Дикого поля; видимо, уже на пути к ним присоединились вольные казаки, жившие в бассейне рек Сейма, Оскола, Северского Донца, т. е. в районе Белгорода, Оскола и Царева-Борисова. Все эти выступления вольных казаков носили характер социального протеста.[2]

В новейшей литературе факт активного участия казаков в Смуте послужил основой для более широких обобщений. Проанализировав события Крестьянской войны начала XVII в., В. Д. Назаров сделал вывод, что «объективно роль активного начала в открытой классовой борьбе, роль ее «идеолога» и в известной мере организатора взяло на себя казачество». Трудно утверждать, что именно казачество выдвинуло первого самозванца на Руси, пишет В. Д. Назаров, однако именно активные выступления запорожских и донских казаков «наряду с развитием открытой классовой борьбы в южных районах Русского государства сыграли решающую роль в его победе».[3]

Вопрос об участии запорожцев в походе Лжедмитрия I нуждается в более детальном исследовании. Характерной чертой украинского казачества была его социальная разнородность. Беглые крепостные крестьяне постоянно пополняли ряды «голоты» — неимущих казаков. Среди старшин можно было встретить шляхтичей, владевших селами. Неоднородность состава сказывалась на ориентации различных прослоек. Некоторые группы (в особенности часть богатых казаков) через «реестр» были тесно связаны с королевской властью. Запорожская вольница поддерживала давние связи с Москвой. После того как Речь Посполитая навязала Украине церковную унию, симпатии православных казаков к России усилились.

В конце XVI в. связи между Москвой и Запорожской сечью расширились. В 1591 г. русская столица отразила нападение крымского хана. В следующем году московские власти направили послов в Запорожскую Сечь и на Дон, чтобы заручиться поддержкой вольных казаков в борьбе с крымцами. Охваченная восстанием Запорожская Сечь приняла царских послов с распростертыми объятиями. Гетман К. Косинский и казаки возлагали немалые надежды на помощь, предложенную Москвой. Все это вызвало тревогу у королевских властей. Расправившись с Косинским, Александр Вишневецкий объявил повсюду, что убитый гетман присягнул московскому великому князю со всем войском запорожским и отдал под его власть территорию Запорожской Сечи на сто миль у границы, за что царь прислал ему сукна и деньги и теперь называет себя «царем запорожским, черкасским и низовским».[4] Россия была ослаблена поражением в Ливонской войне. Ей пришлось отбивать нападения крымцев и шведов. В таких условиях русское правительство и не помышляло о том, чтобы вступить в борьбу с Речью Посполитой за Украину. Сведения А. Вишневецкого по поводу новых царских титулов были вымыслом. Но его письмо интересно в другом отношении. Начав борьбу за национальное освобождение, украинский народ все чаще связывал свои надежды с помощью со стороны братского русского народа. Идея воссоединения носилась в воздухе.

В 1600 г. Борис Годунов принимал в Москве послов от запорожских казаков.[5] Когда самозванец в 1604 г. предложил казакам организовать вторжение в Россию вместе с крымскими татарами, запорожское войско, по-видимому, отклонило его домогательства. Предложения Москвы оказались более приемлемыми. Царь призвал запорожцев выступить против бусурман — турок и татар. Отрепьев не скупился на обещания, но не мог предоставить необходимых для экспедиции средств. Зато Борис Годунов не щадил казны. Он направил в Запорожье посланца Ивана Солонину с оружием и денежным жалованьем. Летом 1604 г. запорожский старшина Семен Скалозуб, получив помощь от царя, собрал до 3700 казаков и отправился в морской поход к турецким берегам. Борис Годунов, вскоре же получивший полный отчет об этой экспедиции, писал в конце 1604 г., что запорожцы сожгли два турецких городка и доходили до Царьграда, освободив много русского полона из неволи.[6]

В первом столкновении с Годуновым самозванец потерпел неудачу. Ему не удалось втянуть запорожское войско в войну с Россией. Тогда-то он и стал искать помощь у католических кругов Речи Посполитой.

Мнишек приступил к сбору армии летом 1604 г., когда запорожское войско находилось в походе. Отсюда следует, что силы вторжения не включали в себя запорожских вольных казаков. Кем же были те 2 тыс. украинских казаков, которые откликнулись на призыв «царевича» и Мнишка? Не были ли это в основном реестровые казаки, числившиеся на королевской службе? Можно привести некоторые факты в пользу такого предположения. Исполняя королевскую службу, гетман С. Кишка с отрядом в 2 тыс. казаков воевал со шведами в Ливонии в 1601–1602 гг. После гибели С. Кишки (по слухам, его убили сами казаки) гетманом ненадолго стал Иван Куцко (Куцкович). Куцко не мог справиться с казаками и вскоре сложил с себя полномочия.[7] Тот же самый Куцко, бывший реестровый гетман, стал одним из казацких предводителей в армии Мнишка в момент ее вторжения в пределы России.[8] Казна плохо оплачивала «реестр», тем не менее верхи «реестра» были тесно связаны с королевским правительством. Мнишек сформировал войско при прямой поддержке короля.

Кроме реестровых казаков в походе Лжедмитрия приняли участие многочисленные добровольцы из числа православного украинского населения. Иезуиты, сопровождавшие самозванца в походе, писали из Чернигова 1 ноября 1604 г.: «… к нам на пути присоединилось много казаков, так что их уже считается около трех тысяч (вместе с собранными ранее 2000. — Р.С.), и это только из тех сел и городов, через которые мы проходили».[9] По самому примерному подсчету, к армии Отрепьева присоединилось около 1000 украинцев, объявивших себя казаками.

После перехода границы Мнишек старался убедить своих покровителей в Кракове и Риме, что его военное положение превосходно. С этой целью он сознательно распространял сведения о прибытии к нему крупных подкреплений с Украины. По-видимому, с его слов иезуиты записали 1 ноября 1604 г., что царевич ждет казаков, именуемых запорожцами. Два дня спустя они сделали приписку к письму с сообщением о прибытии 4 тыс. запорожцев.[10] Записанные ими сведения носили недостоверный характер.

Подлинный дневник похода, составленный неизвестным лицом из окружения Мнишка и заключавший в себе строго фактические поденные записи, позволяет заключить, что запорожское войско, которое ждали с начала ноября, прибыло в лагерь самозванца с большим запозданием. 21 декабря 1604 г. автор дневника сделал следующую запись: «Января 1 (по новому стилю. — Р.С.): Там же (под Новгородом-Северским. — Р.С.) войска запорожского пришло 4000».[11] Воспоминания участников похода полностью подтверждают приведенную дневниковую запись. По словам С. Борши, в конце декабря под Новгород-Северский прибыло 12 тыс. запорожцев.[12] Аналогичные данные привел в своих записках Г. Паэрле.[13] Названные авторы втрое переувеличили численность запорожского войска. Свидетельства очевидцев не дают никаких оснований для предположений о том, что запорожцы шли Крымской дорогой от Белгорода на Рыльск и Кромы и что восстания в южных крепостях были связаны с их передвижениями.

Итак, Лжедмитрию удалось склонить вольных запорожцев на свою сторону лишь после того, как он прочно утвердился в Северской Украине и ряд русских городов признал его царем. Запорожское войско пробыло в лагере самозванца всего лишь в течение месяца. После неудачной битвы под Севском в январе 1605 г. запорожцы в массе своей покинули пределы России. К моменту наступления на Москву в мае под знаменами Лжедмитрия находилось только 500 украинских казаков.[14]

Едва ли случаен тот факт, что самая крупная вспышка крестьянского восстания (в Комарицкой волости и смежных районах) произошла в то время, когда вольные казаки (запорожцы и пр.) стали ведущей силой в лагере самозванца. Значение этого кратковременного эпизода, однако, не следует преувеличивать.

Донское войско сыграло, по-видимому, более важную роль в событиях Смуты. Самые ранние сведения о численности донских казаков, готовых поддержать самозванца, носили вполне достоверный характер. Захватив атамана Корелу и других посланцев войска Донского, Я. Острожский в 1604 г. после их допроса писал, что царевич может рассчитывать на поддержку примерно 2 тыс. донцов и других злодеев.[15] Однако донцы не смогли присоединиться к армии Мнишка ко времени вторжения в Россию. Чтобы ободрить своих приверженцев, Мнишек сознательно распространял ложные слухи о подкреплениях с Дона. В письме от 8 сентября 1604 г. он писал, что уже нанял 10 тыс. донцов и они скоро прибудут к нему на помощь.[16] Из письма Мнишка названная цифра попала на страницы исторических сочинений. Однако надо иметь в виду, что данные Я. Острожского были значительно ближе к истине, чем данные Ю. Мнишка. Помимо всего прочего, общая численность Войска Донского в начале XVII в. не превышала 2000–4000 человек.[17]

В начале ноября 1604 г. иезуиты писали из Чернигова, будто в один день с запорожским войском туда прибыло 9 тыс. донцов. Однако их сведения нельзя признать достоверными. Источником информации и в этом случае был Мнишек. Автор поденных записок ни словом не упоминает о прибытии донского войска в лагерь царевича. Но он покинул Лжедмитрия в конце декабря 1604 г.

Раньше всех других на помощь к самозванцу прибыл А. Корела с отрядом. Когда это произошло, в точности неизвестно. Первые достоверные сведения о действиях казаков Корелы в составе войска Лжедмитрия относятся к началу 1605 г. По сведениям Буссова, атаман Корела оборонял Кромы, имея едва 400–500 донских казаков. Со временем самозванец прислал ему на помощь еще 500 казаков.[18] Но среди этих последних преобладали, по-видимому, служилые казаки из Путивля. Об этом свидетельствует следующая разрядная запись: «Пришол в Кромы из Путивля от Ростриги Юшко Беззубцов с путимцы на помощь кромским сидельцам».[19] Ю. Беззубцев был сотником у путивльских казаков, служивших «с самопалами».

По словам Г. Паэрле, 4 тыс. донских казаков присоединились к царевичу в Путивле.[20] По обыкновению Паэрле в несколько раз преувеличил численность подкреплений. Но в основе его рассказа лежали достоверные данные. Участник похода Я. Вислоух сообщал, что в момент выступления царевича к Кромам в мае 1605 г. в его войске находилось «москвы 1000 казаков».[21] Капитан Я. Запорский, возглавивший авангарды в армии самозванца, уточняет, что под его начальством находилось 800 донцов.[22] Таким образом, к весне 1605 г. в лагере Лжедмитрия собралась добрая половина Войска Донского.

Другая половина, по-видимому, оставалась в Раздорах вместе с главным атаманом Смагой Чертенским. Атаман происходил из измельчавшего княжеского рода. Он был человеком крайне осторожным, что и позволило ему сохранить пост главного атамана Войска Донского с 1603 по 1617 г. Чертенский считался с настроениями вольных казаков и в то же время последовательно придерживался московской ориентации. Еще в ноябре 1603 г. атаман заявил о готовности поддержать дело царевича. Однако не спешил выполнить обещание и терпеливо выжидал развития событий. Лишь после того, как умер Борис Годунов и в Москве произошел переворот, Чертенский и поддерживавшие его лучшие низовые казаки явились на службу к Лжедмитрию. В июне 1605 г. отряд Чертенского присоединился к самозванцу в Туле.[23]

Монастырские приходо-расходные книги позволяют установить имена казачьих предводителей, прибывших в столицу с самозванцем. Первое место среди них принадлежало атаману Кореле. Согласно записи в книгах Кирилло-Белозерского монастыря, «казак Ондрей Тихонов сын Корела дал 3 золотых да 2 гривны денег». Много денег на помин души пожертвовал тому же монастырю донской казак Петр Богдан Васильев, новгородец по происхождению. Он отказал монастырю 8 руб. денег.[24]

Во время поездки в столицу соловецкого игумена Антония донской атаман «Посник Лунев дал отто всего донского войска заветных денег пол-пяти рубли».[25] Имя П. Лунева было хорошо известно на Дону. Много лет спустя донцы вспоминали, как при царе Федоре казаки выходили со многих рек на государеву службу и «отоман Посник Лунев, многие отоманы, казаки царю Федору Ивановичу под Ругодевым и под Ыванямгородом служили, а через год Посник жа Лунев да опять с ним многие отоманы козаки з бояры» ходили к Выборгу.[26] Как видно, Лунев был одним из главных предводителей донской вольницы, поддержавшей Лжедмитрия. Такое предположение подтверждается данными о размерах его личного вклада в монастырь. Как значится в книгах Соловецкого монастыря, «донской атаман Посник Лунев дал вкладу 20 золотых, и те золотые продали и взяли на них 12 рублев». Донской казак Кузьма Максимов дал вкладу 2 руб., несколько других казаков дали на молебен 6 золотых, ценой 3 руб. 20 алтын.[27]

С военной точки зрения донские казаки сыграли очень важную роль в московском походе Лжедмитрия. Обороняя Кромы, Корела сковал все силы царской армии. Донцы составляли самый крупный отряд также и в путивльском войске самозванца. Сказанное подтверждает мнение о том, что вольные казаки выступили в качестве одной из главных сил повстанческого движения на первом этапе гражданской войны. Мнение, согласно которому казаки взяли на себя функции «идеологов» открытой классовой борьбы, нуждается в более строгих доказательствах.

В 1606 г. царское правительство выступило с официальными разъяснениями за рубежом, из которых следовало, что авантюру Лжедмитрия I поддержали одни донские казаки, тогда как волжские и прочие казаки не приняли участие в его походе.[28] Надо признать, что самозванец сравнительно поздно предпринял усилия к тому, чтобы установить прямые связи с отдаленными казачьими окраинами. Лишь в середине марта 1605 г. его гонцы отправились на Волгу, Яик и Терек. Самозванец приказал казакам немедленно идти на соединение с ним под город Ливны.[29]

Сохранились сведения, что «царицынские казаки» связали местного воеводу и привезли его к Лжедмитрию в Орел.[30] Принадлежали ли эти казаки к составу царицынского гарнизона или к вольным станицам, сказать невозможно. Имеются глухие указания на то, что казаки пытались осаждать Астрахань, где сидел преданный Годуновым воевода, но не добились успеха и отправились «каждый восвояси».[31] Этот эпизод произошел в позднее время, когда «вся земля уже была под властью Дмитрия».[32] События в Царицыне также имели место после сдачи царской армии под Кромами.

К моменту занятия Москвы в армии самозванца появилось некоторое количество волжских казаков. Как записал один современник, «в лето 7113 июня в 20 день в четверг пришел во град Москву на свои праотече престол прирожденный государь наш», а с ним «много множество литовского войска и казаки волгские и донские…».[33] Возможно, автор приведенной записи и был очевидцем вступления армии Лжедмитрия в Москву, но он имел самые превратные представления о составе этой армии. Самозванца сопровождала кучка «литвы», а отнюдь не «много множества». Среди казаков донские, а не волжские казаки занимали первое место.

На востоке прибежищем вольных казаков оставалась река Яик. О появлении «Дмитрия» яицкие казаки узнали еще осенью 1604 г. Посланцы «вора» должны были прибыть на Яик не позднее апреля — мая 1605 г. Однако на восточной окраине казаки действовали совершенно так же, как и на западе в Запорожье. Вместо того чтобы немедленно отправиться на помощь «царевичу», яицкие казаки собрали круг и решили идти в поход на бусурман в пределы Средней Азии.

Среди яицких казаков сохранилось предание о том, что атаман Нечай собрал отряд в 500 казаков и захватил с ними богатый город в Хивинском ханстве, но затем отряд был перебит хивинцами.[34] Среднеазиатские исторические сочинения позволяют значительно уточнить обстоятельства похода. По данным Абдул-Гази, весной 1605 г. яицкие казаки захватили нескольких среднеазиатских купцов, от которых получили необходимые им сведения о местонахождении хивинского хана и его войска. В начале июня тысяча казаков с Яика захватили Ургенч, но затем были истреблены спешно вернувшимся из Хивы войском.[35]

На Украине самозванец обращался за помощью одновременно к запорожцам и крымским татарам, в Поволжье — к яицким казакам и ногайским князьям и мурзам. Он не учитывал состояния войны и раздора между «бусурманами» и казацкой вольницей. В этом была лишь одна из причин неудачи Лжедмитрия, когда он обратился за поддержкой на Яик.

Приведенные факты дают более точное нредставление о подлинной роли вольного казачества в событиях гражданской войны на первом ее этапе.

Глава 14

Мятеж под Кромами

Бояре и духовенство нарекли царевича Федора Борисовича на царство через три дня после кончины Бориса. Записи в книгах Разрядного приказа наводят на мысль о том, что в этом акте участвовали все чины, обычно входившие в состав Земского собора. «Того же месяца апреля, — значится в Разрядах, — патриарх Иев Московский и всеа Русии, и митрополиты, и архиепископы, и епископы, и со всем освященным собором вселенским, да бояре и окольничие и дворяне и стольники и стряпчие и князи, и дети боярские, и дьяки и гости, и торговые люди, и все ратные и чорные люди всем Московским царством и всеми городами, опричь Чернигова и Путивля, нарекли на Московское государство государем царевича князя Федора Борисовича всеа Русии».[1]

Разрядные записи находят аналогию в епископских посланиях, разосланных по городам сразу после наречения Федора. Отцы церкви подробно описывали, как патриарх с освященным собором, весь царский синклит — Боярская дума, гости и торговые люди и «всенародное множество Российского государства» просили царицу Марию Григорьевну, чтобы она «была на царстве по-прежнему», а сына великого государя царевича князя Федора благословила «быти царем и самодержцем всей Русской земли».[2] Царевич не презрел «слез и моления» чинов и по благословению и приказу отца «произволил» быть царем.

В действительности наречению царевича Федора не предшествовали ни «моления» чинов Земского собора, ни шествия «всенародного множества».

После своего избрания Борис Годунов сделал сына соправителем и приказал именовать его государем царевичем «всеа Руси».[3] Царевич самостоятельно сносился с иноземными дворами и пр.[4]

Скорее всего, сам Борис позаботился о том, чтобы заблаговременно подготовить всю процедуру передачи власти наследнику. В обращении патриарха к народу было сказано, что сам царь Борис, умирая, после себя приказал на царство сына и благословил его крестами, которыми «венчаютца на царство», после чего Федор Борисович «з божьей помощью на своих государствах сел». Патриарх со священным собором благословили нового царя, а члены Боярской думы, дворяне, дети боярские, приказные люди, гости и всех сотен торговые всякие люди в присутствии патриарха принесли присягу на верность Федору Борисовичу.[5]

Очевидцы свидетельствуют, что именно так все и произошло. Думные чины дворяне, купцы и простой народ были вызваны в Кремль и приведены там к присяге.[6]

Вслед за тем царица Мария и царь Федор Борисович разослали в города наказ, в соответствии с которым воеводы должны были созвать в соборной церкви дворян, служилых людей, посадских людей, пашенных крестьян и всяких черных людей и привести их к присяге по специальной записи.[7] Приказные люди записывали имена присягнувших в специальные книги, которые надлежало затем отправить в приказ в Москву.

В главных городах — Новгороде и Пскове, Казани, Астрахани, городах Замосковья, Поморья и Сибири — присяга прошла без затруднений.[8] Составленные там книги были спешно присланы в столицу. В царском архиве хранилась «свяска, а в ней записи целовальные… после царя Бориса царице Марьи и царевичу Федору всяким людем по чином, и записи шертовальные по чином иноземцом».[9] Православные целовали крест, иноверцев приводили к шерти.

Текст подкрестной записи царя Федора полностью повторял текст, разработанный при воцарении Бориса Годунова. Он содержал непомерно длинный перечень обязательств, ограждавших безопасность царской семьи. Подданные обещали над царицей и ее детьми «в еде и питье, ни в платье, ни в ином чем лиха никакого не учинить и (их) не испортить и зелья лихого и коренья не давать», «и людей своих с ведовством и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылать и ведунов не добывать на (царское) лихо», когда государь куда пойдет, «на следу (их) всяким ведовским мечтанием не испортить и ведовством по ветру никакого лиха не насылать».[10]

Проекты возведения на трон Симеона Бекбулатовича давно утратили актуальность. Тем не менее «целовальная запись» Федора Борисовича включала пункт, отвергавший подобные проекты. Реальная угроза династии исходила от самозванца. Но пояснения насчет самозванца были краткими и маловразумительными. Подданные принимали на себя обязательство «к вору, который называется князем Дмитрием Углицким, не приставать, и с ним и с его советники ни с кем не ссылатись ни на какое лихо и не изменити и не отъехати…».[11]

Текст присяги отразил замешательство, царившее среди властителей Кремля. На протяжении длительного времени церковь предавала анафеме зловредного еретика Гришку Отрепьева. Однако позже в Москве было получено известие о том, что в Путивле «царевич» выставил на всеобщее обозрение колдуна Гришку Отрепьева. Чудовские монахи, посланные для обличения расстриги перед жителями Путивля, прислали царю Борису письмо, подтверждавшее истинность сына Грозного. В Москве не могли сразу разобраться в новых мистификациях самозванца и не знали, что думать. Вместо того чтобы следовать раз принятой линии обличения вора, царица и ее советники решили вовсе не упоминать в «записи» имени Отрепьева. Составители присяги сделали худшее, что могли. Они свели на нет все достижения официальной пропаганды.

Присяга не внесла успокоения в умы, а усилила брожение.

Династия Годуновых имела мало шансов на то, чтобы уцелеть в обстановке кризиса и гражданской войны. Отметим, что Федор получил превосходное для своего времени образование. Но в шестнадцать лет ему не доставало политической опытности и самостоятельности. Царица Мария Григорьевна была фигурой крайне непопулярной. Знать и население столицы не забыли массовых избиений и казней, в свое время организованных ее отцом опричным палачом Малютой Скуратовым. По Москве ходила молва о крайней жестокости царицы.

Борис наводнил Боярскую думу своими родственниками. К началу 1605 г. все наиболее значительные деятели из рода Годуновых сошли со сцены. Оставшиеся не пользовались никаким авторитетом, несмотря на свои блистательные титулы. В трудный час подле Федора не оказалось никого, кто мог бы твердой рукой поддержать пошатнувшуюся власть.

Прошло несколько дней после присяги, и бессилие правительства перед лицом глубокого кризиса обнаружилось с полной очевидностью. Крушению власти немало способствовало то, что в решающий момент у царя не оказалось достаточных военных сил. Сказалось то, что в течение многих месяцев царь Борис отправлял всех способных носить оружие в действующую армию, включая стольников, жильцов (дворцовую охрану), конюхов и псарей.

Еще при жизни царь Борис стал жертвой политической клеветы. Его обвиняли в убийстве последних членов законной династии, включая царя Ивана, царя Федора и царевича Дмитрия. Клевета подготовила почву для агитации сторонников Лжедмитрия. По Москве распространялись самые невероятные слухи. Упорно толковали, будто Борис сам наложил на себя руки в страхе перед «сыном Грозного».[12]

Волнения в Москве нарастали с каждым днем. Следуя традиции, новый царь объявил о прощении всех преступников и опальных. Однако амнистия не распространялась на политических противников Годунова. Столица не желала мириться с такой несправедливостью. Как записал очевидец, «народ становился все бесчинней, большими толпами сбегался ко дворцу, крича о знатных боярах, бывших при Борисе в немилости и ссылке, другие кричали о матери Дмитрия, старой царице, что ее надобно посадить у городских ворот, дабы каждый мог услышать от нее, жив ли еще ее сын или нет».[13]

Власти принуждены были уступить требованиям народа. Они вернули в столицу Б. Я. Бельского, находившегося в ссылке в деревне, удельного князя И. М. Воротынского, бывшего в опале и изгнании, и других лиц. В лице Бельского династия приобрела опаснейшего противника, великого мастера политических интриг, озлобленного преследованиями со стороны царя Бориса.

Правительство могло бы использовать Марфу Угличскую для обличения самозванца. Но царица Мария Григорьевна и слышать не желала о ее возвращении в Москву.

Воеводы расставили заставы на всех дорогах и отдали приказ вешать гонцов Лжедмитрия без промедления. Тем не менее лазутчики самозванца продолжали проникать в столицу и доставлять его «прелестные» листы.

Царь Федор предпринимал отчаянные усилия, чтобы удержать контроль за положением в столице. Казна роздала населению огромные суммы на помин души Бориса, на самом же деле, чтобы успокоить население столицы. Но щедрая милостыня не достигла цели.

Не видя иного выхода, царица Мария и ее сын вынуждены были срочно вызвать из армии в Москву руководителей Боярской думы Мстиславского и братьев Шуйских, чтобы прекратить беспорядки в столице.[14] Подобная мера казалась вполне оправданной. Страх перед назревавшим выступлением низов побуждал бояр заботиться о порядке и действовать в интересах династии, невзирая на собственные политические симпатии.

Когда толпа в очередной раз заполнила площадь перед кремлевским дворцом, князь В. И. Шуйский вышел на крыльцо и долго увещевал народ одуматься и не требовать перемен, которые приведут к распаду царства и ниспровержению православия. Боярин поклялся самыми страшными клятвами, что царевича Дмитрия давно нет на свете, что он сам своими руками положил его в гроб в Угличе, а путивльский вор — это беглый монах и расстрига Отрепьев, подученный дьяволом и посланный в наказание за грехи.[15]

Возвращение главных бояр в Москву и речи Шуйского внесли успокоение в умы. Волнения в столице на время утихли.

Почти сразу после смерти Бориса правительство осуществило смену высшего командования в армии под Кромами. Среди Годуновых и их родни не оказалось никого, кто мог бы взять на себя руководство военными действиями, и царь Федор поневоле должен был вверить свою судьбу людям, ничем не связанным с династией, кроме милостей умершего царя. Новым главнокомандующим в армию был назначен князь Михаил Петрович Катырев-Ростовский, его помощником — боярин Петр Федорович Басманов.[16]

М. П. Катырев получил боярство одним из первых сразу после коронации Бориса. Катырев ничем не успел проявить себя на военном поприще, и его назначение было продиктовано формальными местническими соображениями. До опричнины Катыревы-Ростовские занимали высокое положение в думе. На этом основании Катырев, получив боярство, пытался местничать с главой думы Мстиславским.[17]

Наибольшие надежды Годуновы возлагали на П. Ф. Басманова. В столице Басманова знали как первого щеголя среди дворян и человека, популярного среди населения. По словам английских современников, простой народ «считал его единственным своим защитником».[18] Карьеру Басманов сделал в считанные месяцы, благодаря успешной обороне Новгорода-Северского. Царь Борис вызвал его ко двору, столица чествовала как героя. Навстречу Басманову выехали бояре и окольничие. Из-за ран воевода не мог ехать верхом, и Борис выслал ему за город свой санный выезд. В царских санях Басманов проследовал через всю столицу в Кремль. Годунов пожаловал Басманову боярский чин, земли, 2 тыс. руб. денег и множество подарков.[19]

Старшим воеводой в Новгороде-Северском был боярин князь Н. Р. Трубецкой. Однако наибольшие награды за оборону города получил не он, а Басманов.

Услуги, оказанные Басмановым Годунову, имели особый характер. Общее военное руководство обороной крепости осуществлял старший воевода. Роль же Басманова, как толковали в народе, состояла в том, что он своевременно обнаружил измену в гарнизоне Новгорода-Северского и железной рукой раздавил мятеж.

После возвращения в Москву Басманов неоднократно просил Бориса отправить его в действующую армию. Но Борис неизменно отказывал ему, ссылаясь на то, что воевода еще не оправился от тяжелых ран. Царь надеялся сам возглавить летнюю кампанию против самозванца и обещал дать ему назначение в своей армии.[20]

Исаак Масса утверждал, что правительство решило послать Басманова в лагерь под Кромы еще при жизни Бориса, когда последний увидел, что измена ширится день ото дня и заподозрил в предательстве самого Мстиславского. Басманов будто бы поклялся, что захватит «вора» или сам сложит голову.[21]

По своему местническому положению Басманов никак не мог претендовать на руководство главными силами русской армии. Бояре, находившиеся в полках, были много старше его по рангу и службам. Правительство имело много соглядатаев в лагере и своевременно получало сведения о «шатости» в людях. Басманову отводилась та же роль, которую он уже сыграл однажды при обороне Новгорода-Северского: должен был выявить изменников и наказать их.

Правительство поручило новому главнокомандующему князю Катыреву и воеводе Басманову привести полки к присяге. Патриарх Иов не мог покинуть Москву, и поэтому церемонией присяги должен был руководить новгородский митрополит Исидор — второе в церковной иерархии лицо.

Никто не оказал воеводам открытого неповиновения. Но, по свидетельству русских летописей, некоторые из ратных людей в общей сутолке уклонились от церемонии крестоцелования.[22]

В Москве немалую помощь Годуновым оказало церковное руководство. Но на действующую армию влияние духовенства не распространялось. Бояре поспешили выпроводить Исидора из лагеря под Кромами, едва закончилась присяга.[23]

Смерть Бориса и новые назначения обострили местнические распри между главными воеводами. Знать с крайним неодобрением восприняла попытки всесильного Семена Никитича Годунова доставить высшие воеводские чины своему зятю боярину князю Андрею Андреевичу Телятевскому. Доверяя Телятевскому, царь Борис приставил его к Мстиславскому в качестве помощника. Назначение вызвало протест воеводы полка левой руки окольничего В. П. Морозова. Тогда Годунов велел «в Разряде записать, что левыя руки первому воеводе до большого полку другово воеводы дела и счету нет».[24]

Попытки подчинить армию Телятевскому, назначенному вторым воеводой большого полка, не удались. Назначение князя Василия Шуйского в большой полк уничтожило влияние Телятевского. Опасаясь новых протестов со стороны воевод, царь Борис после победы под Добрыничами велел подать В. В. Голицыну, А. А. Телятевскому и И. И. Годунову награды разом — «трем им вместе подать золотые, на бумагу положа», а после них велел подать В. П. Морозову.[25]

Боярин В. В. Голицын стерпел бесчестье, но В. П. Морозов категорически отказался принять награду. В наказание царь Борис перевел Морозова дворянином в полк Мстиславского, передав полк левой руки родне Годуновых З. И. Сабурову.[26] Однако последний немедленно затеял местническую тяжбу с боярином князем В. В. Голицыным.[27]

После смерти Бориса царица и ее советники использовали случай, чтобы укрепить полки надежными людьми. Воеводой передового полка был назначен И. И. Годунов, сторожевого полка — князь А. А. Телятевский.[28] Царица не позаботилась о том, чтобы согласовать назначения с Басмановым. Новую Разрядную роспись власти направили в лагерь через три дня после отъезда главных воевод в армию.[29] Знающие дьяки возлагали ответственность за пересмотр росписи на всесильного советника: «Тое де роспис, как бояром и воеводам велено быть по полком, послал Семен Годунов для зятя своево князя Ондрея Телятевского, а царевич де князь Федор Борисович тое росписи не ведает».[30]

Новые назначения вызвали глубокий раздор среди воевод, на которых династия возлагала наибольшие надежды. Воевода полка левой руки стольник З. И. Сабуров, несмотря на то, что был «конешно болен», отослал полковые списки Катыреву, «для тово не хотечи быть менши князя Ондрея Телятевского».[31] Сабуров поспешил вчинить иск также и князю В. В. Голицыну, получившему большое повышение.[32]

Назначение Басманова в большой полк вызвало негодование родовитой знати. Второй воевода полка правой руки князь М. Ф. Кашин-Оболенский отказался подчиниться приказу царевича Федора Годунова: он «бил челом на Петра Басманова в отечестве и на съезд не ездил и списков не взял».[33]

В армии назревал заговор, и местнические распри способствовали успеху его организаторов. Душою заговора были братья князья Голицыны. Свое происхождение Голицыны вели от литовской великокняжеской династии. Своей «породой» они превосходили главу Боярской думы Мстиславского, потомка младшей линии литовской династии. Но к концу XVI в. местническое положение Голицыных основательно пошатнулось. Попытки тягаться с Трубецкими и Шуйскими закончились для них полной неудачей.[34] После смерти царя Федора Ивановича Голицыны не смогли войти в число претендентов на трон. Кончина Бориса Годунова пробудила в них честолюбивые надежды. Положение династии стало непрочным, и Голицыны первыми из бояр решили покинуть ряды ее сторонников, чтобы извлечь выгоды из ее крушения.

Некоторые летописи причисляли к числу организаторов заговора воеводу боярина М. Г. Салтыкова.[35] Однако очевидец мятежа Я. Маржарет утверждал, что М. Г. Салтыков был захвачен изменниками.[36] Разряды Пространной редакции также не причисляют М. Г. Салтыкова к числу заговорщиков.[37]

Выдающуюся роль в организации мятежа сыграли Прокофий Ляпунов и его братья. Ляпуновы занимали видное положение среди выборных рязанских дворян. Они обладали неукротимым нравом, и летописцы не прочь были подчеркнуть их склонность к авантюрам. После смерти Грозного Ляпуновы вместе с другими рязанцами участвовали в московских беспорядках, едва не погубивших правителя Бориса Годунова. За год до войны с самозванцем царь Борис велел наказать Захара Ляпунова кнутом за посылку заповедных товаров к вольным казакам на Дон.[38]

Организации заговора в годуновской армии способствовали многие обстоятельства, но два из них имели наиболее важное значение. Первым было появление знати в путивльском лагере и вторым — смерть Бориса. Конрад Буссов записал слухи о том, что изменники Бориса затеяли переписку с Отрепьевым будто бы сразу после его поражения под Севском. Они советовали «царевичу» не отступаться от своего и обещали тайную поддержку.[39] Достоверность этих слухов сомнительна. Скорее всего, заговорщики установили связь с Путивлем в более позднее время. Лжедмитрий многократно посылал листы к царским воеводам, но последние откликнулись на них лишь после того, как обращения самозванца поддержали хорошо известные им лица.

Родовитая знать не смирилась со своим поражением в период династического кризиса, и ей не всегда удавалось скрыть свое истинное отношение к выборному земскому царю. За 2–3 года до вторжения самозванца власти получили донос о том, что князь Борис Михайлович Лыков, «сходясь с Голицыными, да с князем Борисом Татевым, про него, царя Бориса, разсуждает и умышляет всякое зло».[40] Названный круг лиц был связан тесной дружбой, а отчасти и родственными связями.[41]

В силу превратностей гражданской войны одни члены этого кружка оказались заброшенными в путивльский лагерь, где их обласкал самозванец, другие же оставались в царских полках. В былые времена злые речи Голицыных и их друзей против царя Бориса не были подкреплены никакими практическими шагами, а потому Годунов не придал доносу никакого значения. После смерти Бориса ничто не мешало претворить помыслы в действия.

Князь Борис Петрович Татев и князь Борис Михайлович Лыков, как видно, оказали Лжедмитрию исключительные услуги, поскольку первый вскоре же получил боярство, а второй стал кравчим самозванца. Вероятно, Лыков поддерживал наиболее тесные связи с заговорщиками, поскольку именно ему Лжедмитрий вскоре же поручил организовать присягу в сдавшихся царских полках.[42]

В числе других лиц в южных городах был захвачен Артемий Измайлов. За считанные недели этот худородный дворянин из пленника превратился в дворецкого, думного дворянина и ближнего человека «царевича».[43] Измайлов был рязанским дворянином и приятелем Ляпунова. Многие его родственники служили в армии Мстиславского.[44] Скорее всего, именно Измайлов помог организовать заговор среди рязанских дворян, за что и был удостоен исключительных милостей.

Переговоры между «советниками» самозванца и заговорщиками под Кромами были окружены глубочайшей тайной. Но некоторые подробности о них все же стали известны в Польше. Некто Петр Арсудий, подвизавшийся в Польше в качестве доверенного лица Ватикана по делам восточной церкви, получил от виленского епископа достаточно подробные сведения о секретных сношениях «царевича» с боярами. По словам епископа, заговорщики обещали «истиному» Дмитрию престол на следующих условиях: православная вера остается нерушимой; самодержавная власть сохраняется, и Дмитрий будет пользоваться теми же правами, что и его отец Иван IV; царь не будет жаловать боярского чина иноземцам и не назначит их в Боярскую думу, но волен принимать их на службу ко двору и даст им право приобретать земли и другую собственность в Русском государстве; принятые на службу иноземцы могут строить себе костелы на русской земле.[45]

Приведенные сведения, если они достоверны, позволяют сделать интересные выводы. По-видимому, соглашение о будущем устройстве Русского государства было в основных чертах выработано в результате переговоров между членами «воровской» Боярской думы и польскими советниками самозванца. Вместе с Мнишком лагерь Отрепьева покинула почти вся польская знать, принимавшая участие в авантюре. Это обстоятельство должно было облегчить сговор. Московская знать, оказавшаяся в Путивле, заботилась о сохранении своих привилегий. Немногие польские советники (Бучинский, Дворжецкий, Иваницкий), остававшиеся при особе «царевича» в Путивле, выговорили себе право служить при царском дворе, владеть вотчинами и поместьями, наконец, устроить себе церкви по своему вероисповеданию.

Самозванец постоянно совещался с находившимися при нем иезуитами. Они также могли быть довольны секретным соглашением. Москва впервые раскрыла свои двери католицизму. Иезуиты, скорее всего, и передавали информацию в Польшу, где она стала известна виленскому епископу.

Многие признаки указывали на то, что брожение в лагере усилилось спустя одну-две недели после смерти Бориса. Еще 27 апреля 1605 г. в Путивле ничего не знали о происшедших в Москве переменах. Лишь в последних числах апреля к самозванцу в Путивль из-под Кром прискакал сын боярский арзамасец Абрам Бахметов и сообщил, что царь Борис умер, Петр Басманов прибыл под Кромы и 19 апреля привел полки к присяге. 29 апреля несколько перебежчиков принесли воеврде Лжедмитрия в Ливнах весть о смерти Бориса. В конце апреля Отрепьев получил известие из Кром. Казаки сообщили, что они сделали вылазку из крепости и захватили языков. Как писал Отрепьев в письме к Мнишку от 1 (10) мая 1605 г., языки единогласно говорили, что «Бориса не стало и что в войске их великое смятение: одни держатся стороны Борисова сына, а другие нашей».[46]

По-видимому, положение в лагере стало критическим уже в конце апреля.

Когда Басманов прибыл под Кромы, он горячо убеждал войско верно служить Федору Годунову. Выполняя данное ему поручение, воевода начал охоту за тайными приверженцами Лжедмитрия. Что ни день, он рассылал «по всему лагерю людей, которые подслушивали, что там говорили, и доносили обо всем ему, так что открылось, что больше [людей] на стороне Дмитрия, чем на стороне московитов»[47]

Сведения Басманова полностью совпадали с показаниями языков, захваченных казаками Корелы.

Воеводе предстояло железной рукой покарать сторонников Лжедмитрия в интересах Годуновых. Но положение династии было шатким и в Москве и в провинции.

Сохранив верность Годуновым, Басманов должен был бы пролить потоки крови. В числе первых ему пришлось бы арестовать воевод князей Голицыных, истинных вдохновителей заговора. Однако по матери Голицыны доводились братьями Басманову, и он издавна привык считаться с авторитетом старшей по знатности родни. Все это не могло не повлиять на исход дела.[48]

Братья Голицыны понимали, что рискуют головой, и не жалели сил, чтобы втянуть Басманова в заговор. Кроме милостей Бориса, ничто не привязывало Басманова к правящей династии. Переход власти к царице Марии Скуратовой и Семену Годунову не мог не поколебать его верности трону. Между родом Бельских и родом Басмановых существовала кровная вражда. Именно отец царицы Малюта Скуратов положил конец блестящей карьере Басмановых в опричнине. По его навету инициатор опричнины А. Д. Басманов был казнен, а его сын Ф. А. Басманов умерщвлен в тюрьме.

П. Ф. Басманов не имел оснований щадить дочь Малюты и его внука царевича Федора Борисовича.

Получив предложение примкнуть к заговору, Басманов недолго колебался. Сын знаменитого опричного фаворита Грозного Басманов был всецело поглощен собственной карьерой и плохо помнил благодеяния. После взлета в опричнине Плещеевы-Басмановы надолго сошли со сцены, и воеводе предстояла жестокая борьба, чтобы возродить былую «честь» фамилии.

Разрядная роспись, присланная в полки через несколько дней после присяги, нанесла удар честолюбивым надеждам П. Ф. Басманова. Когда прибывший разрядный дьяк огласил роспись в присутствии полковых бояр и воевод, Басманов, «патчи на стол, плакал с час, лежа на столе, а встав с стола, евлял и бил челом бояром и воеводам всем: „Отец, государи мои, Федор Алексеевич точма был дважды больши деда князя Ондреева… а ныне Семен Годунов выдает меня зятю своему в холопи князю Ондрею Телятевскому: и я не хочю жив быти, смерть прииму лутче тово позору“».[49]

Басманов не мог смириться с «потерькой» фамильной чести. Но вернее будет предположить, что, помимо всего прочего, он искал благовидный предлог для предательства.

Примкнув к заговорщикам, Басманов быстро привел дело к решительной развязке.

Силы заговорщиков были невелики. Большинство дворян принесли присягу царевичу Федору и сохраняли верность династии. Мятеж кучки заговорщиков посреди вооруженного лагеря мог быть легко подавлен вооруженной рукой.

И тем не менее заговор в лагере имел успех. После трех месяцев, прошедших в бесполезной осаде Кром, в правительственной армии произошли большие перемены. Дисциплина в ней держалась, пока дворянское ополчение громило воров-казаков и комарицких мужиков. Неудача под Кромами и бездеятельность деморализовали полки. Дворяне осуждали приказ Бориса, воспретившего воеводам распустить ратных людей на отдых. Они не понимали, зачем царю понадобилось держать пятидесятитысячную армию под стенами крохотной крепости, для осады которой достаточно было небольшого отряда. Негодование на Годунова оказалось столь глубоко, что многие люди, по утверждению летописи, уже с того времени «начата думати, как бы царя Бориса избыти».[50]

Мелкие дворяне все еще не могли оправиться от последствий трехлетнего голода. Многие опасались, что из-за длительного их отсутствия дела в их поместьях придут в полное расстройство. С наступлением весны бегство помещиков из армии усилилось. Немало столичных дворян использовали смерть Бориса в качестве предлога к тому, чтобы выехать в Москву «на царское погребенье».[51]

Соотношение между дворянским ополчением и прочими отрядами, включавшими стрельцов, казаков, пушкарей, боярских холопов, даточных людей постоянно менялось не в пользу дворян. В связи с тем, что под Кромы был доставлен огромный артиллерийский парк, большие запасы пороха и ядер, лагерь оказался наводнен посошными людьми — «мужиками», занятыми перевозкой пушек, подвозом боеприпасов и пр.

Поначалу северные города получили от правительства льготу, будучи освобожденными от обязанности выставлять в поле ратных людей. Однако ко времени осады Кром Борис отменил их льготу. Начиная с февраля, писал И. Масса, через Москву каждодневно проходило много ратников, отправлявшихся на помощь к войску Мстиславского, «как мы сами видели». Многочисленные отряды снарядили города Тотьма, Устюг Великий, Вычегда и др.[52] Монастыри снаряжали отряды даточных людей, укомплектованные из крестьян и служек.

При военном лагере возникло торжище. Каждый день окрестные и дальние крестьяне везли на продажу продукты питания и разные товары. Вместе с ними на торг беспрепятственно проникали лазутчики из Путивля с воровскими листами. Чем больше ратники в сермягах заполняли лагерь, тем успешнее шла агитация в пользу истинного «царя Дмитрия».

При Василии Шуйском Посольский приказ объяснял происшедшее под Кромами следующим образом: многие бояре и дворяне разъехались из-под Кром, остались же там «немногие бояре и воеводы, а с ними только ратные люди северских и украинных городов — стрельцы и казаки и черные люди; и те люди… смуту в полках учинили».[53] В предназначенных для поляков объяснениях дьяки намеренно исказили картину, отрицая причастность некоторых бояр и дворян к мятежу. Но они довольно точно уловили роль мелких служилых людей, посохи и «мужиков» в последовавшем перевороте.

Отрепьев не имел ни сил, ни решимости, чтобы отважиться на новое сражение с воеводами. Тем не менее он оценил важность полученных из Кром сообщений и в начале мая отдал приказ о выступлении в поход.

Участник похода С. Борша писал: «Мы… не дождавшись из Польши на помощь ни одного человека, пошли с царевичем против того войска».[54]

Уже после выступления армии хорунжие привели из Путивля подкрепление: около 500 конных шляхтичей — «пятигорцев».[55]

Русские официальные представители отмечали прибытие последних значительных подкреплений к самозванцу из Польши. Они припомнили полякам, как в Путивль к вору пришел Ратомский со многими людьми. Отвечая на этот упрек, польские послы заявили, что «Ратомский, отъехавшы от него (Лжедмитрия. — Р.С.), долгий час при нем не был» и вернулся к нему в Путивль, когда «ему вже вси люди московские здавалися».[56] Вся миссия Ратомского и вновь прибывших войск свелась к тому, что они «проводили» Лжедмитрия до Москвы.

До прибытия Ратомского численность наемных солдат в путивльском лагере не превышала 200–300 человек. Несмотря на настойчивые просьбы Корелы и Беззубцева о помощи, Отрепьев смог послать к Кромам лишь небольшой отряд Яна Запорского. В письмах из Путивля иезуиты сообщали, что перед походом Запорский принял у них благословение и что вместе с ним выступили 200 рейтар с конями и 100 пеших поляков.[57] Поляки имели самое примерное представлениее о численности повстанческих отрядов. По их словам, к отряду Запорского присоединилось то ли 10 тыс., то ли 3 тыс. московитов.[58] Однако сам Ян Запорский в письме из-под Кром сообщал, что с ним было всего 200 конных копей щиков и 800 донских казаков.[59]

На пути к Кромам Запорский получил подтверждения относительно смерти Бориса. 30 апреля 1605 г. он направил донесение об этом гетману А. Дворжецкому.[60] С троицына дня (первых чисел мая) Запорский стал ждать удобного случая, чтобы прорваться в Кромы и соединиться с казаками.[61] Стремясь облегчить свою задачу, Запорский прибегнул к хитрости. Он послал в Кромы трех «шпиков» с таким расчетом, чтобы они попали в плен к русским. В письмах, посланных с ними, Запорский сообщил, что он ведет на выручку Кромам 20 тыс. копейщиков и 20 тыс. казаков при 300 орудиях.[62]

Вскоре же Запорский имел стычку с отрядом татар, несшим сторожевую службу на подступах к Кромам. Поляки разогнали отряд и взяли в плен 150 человек.[63]

Запорский считал, что именно его хитрость, а также «победа» над русскими вынудила русские войска сложить оружие и принести присягу Лжедмитрию. Его оценку приняли С. Борша и Г. Паэрле. В действительности и письма Запорского, и стычка с татарами оказали небольшое влияние на события, происходившие в лагере под Кромами.

Заговорщики спешили. Они решили выступить через несколько дней после присяги царю Федору Годунову, для чего вошли в тайный сговор с Корелой и Беззубцевым в Кромах. По некоторым сведениям, Басманов подал весть также и Лжедмитрию в Путивль.[64] Но эти сведения не подтверждены польскими источниками.

Как повествуют русские источники, «в полках под Кромами, немного время погодя после крестного целованья, рязанцы Прокофей Лепунов з братьею и со советники своими и иных заречных городов втайне вору крест целовали… и, собрався, приехали к розрядному шатру, где бояре и воеводы сидели…».[65]

Разрядные записи подтверждают сведения о том, что мятеж возглавили рязанцы, которых поддержали служилые люди других южных уездов: «И украинных городов дворяне и дети боярские резанцы, туленя, коширеня, олексинцы и всех украинных городов, удумав и сослався с крамчаны, вору Ростриге крест втайне целовали и бояр и воевод на съезде перимали…»[66] В Разрядных записях пространной редакции сведения об участниках мятежа дополнены некоторыми подробностями: Голицыны и Петр Басманов «подговорили князей и дворян и детей боярских Северских и Резанских всех городов до однова человека; да новгородцких помещиков и псковских и лутцких князей и детей боярских… немногих, и крест Ростриге целовали…».[67]

Исаак Масса, многократно ссылавшийся на свои беседы с немцами-наемниками, описал события под Кромами, видимо, с их слов. Заговорщики, писал Масса, подняли мятеж незадолго до рассвета. По условному сигналу казаки из Кром произвели нападение на лагерь. Вслед за тем Басманов приказал связать по рукам и ногам всех начальников и отправил их с «дмитровцами».[68]

Судя по Разрядам, П. Ф. Басманов в самом деле предполагал, используя свои прерогативы, созвать всех воевод в шатре главнокомандующего и «переимать» их на съезде. Но его план явно не удался.

Наибольшего успеха заговорщики добились в передовом полку, где им удалось захватить и связать дядю нового царя И. И. Годунова, а также воеводу боярина М. Г. Салтыкова. Этот успех нетрудно объяснить. Во-первых, в течение всей кампании против самозванца передовым полком командовал глава заговора князь В. В. Голицын. Полк был передан И. И. Годунову за несколько дней до переворота. Во-вторых, в отряде, непосредственно подчиненном Голицыну, числилось с начала войны полторы тысячи дворян и детей боярских, но из них тысяча приходилась на долю рязанцев и более двухсот человек на долю алексинцев.[69] В отряде М. Г. Салтыкова служило четыре сотни рязанских детей боярских.

Братья Ляпуновы, возглавившие выступление рязанцев, действовали с исключительной решительностью. Им удалось увлечь за собой служилых людей из Тулы. По Разрядам, 700 тульских детей боярских служили в полку левой руки.[70] Главным воеводой в полку был преданный династии З. И. Сабуров. Мятежникам не надо было вязать его, потому что он лежал «конешно (тяжело) болен». Второй воевода полка князь Л. О. Щербатый, видимо, примкнул к заговору.[71]

В полку правой руки, который В. В. Голицын незадолго до того принял от Д. И. Шуйского, дела шли много хуже. Второй воевода полка князь М. Ф. Кашин-Оболенский решительно отказался поддержать планы мятежников.[72] Служившие в полку дети боярские из Суздаля, Нижнего Новгорода и других городов также сохраняли верность присяге. Среди дворян и воевод, оставшихся верными царю Федору Борисовичу, автор «Иного сказания» особо упоминает Семена Чемоданова.[73] Последний, как можно установить, был самым видным из выборных дворян по Суздалю.[74]

Опасаясь провала мятежа, В. В. Голицын на всякий случай велел слугам связать себя, чтобы в дальнейшем избежать каких бы то ни было обвинений в измене.[75]

В большом полку события развивались совсем не так, как рассчитывали Басманов и Голицын. С начала кампании в полку служило три сотни детей боярских из Каширы.[76] Подобно служилым людям из соседних «заречных» (заокских) городов, они приняли участие в «воровстве» все поголовно. Но в большом полку несли службу много сотен новгородских и псковских помещиков. Из них заговорщиков поддержали лишь отдельные лица.[77] Басманову не удалось арестовать главнокомандующего князя М. П. Катырева-Ростовского.

Окольничий В. П. Морозов был смещен Борисом с поста главного воеводы полка левой руки и переведен «в ряд» в большой полк.[78] Обида на Годунова однако не поколебала его верности присяге. Морозов поддержал Катырева.

Главному воеводе непосредственно подчинялся начальник артиллерии — воевода «у наряда» В. Б. Сукин, имевший чин думного дворянина. Он сопротивлялся мятежникам до последнего момента, как и главный воевода сторожевого полка князь А. А. Телятевский. Под командой последнего служили дети боярские из Владимира, Переяславля, Можайска, Углича, не участвовавшие в заговоре.[79]

Опираясь на верные войска, Телятевский и Сукин пытались силой подавить мятеж, надеясь использовать пушки. Князь Телятевский, повествует Масса, «до последней возможности оставался у пушек, крича: „Стойте твердо и не изменяйте своему государю!“».[80]

Мятеж в расположении многотысячной армии казался безрассудной авантюрой. Верные воеводы без труда раздавили бы его, если бы армия не вышла у них из повиновения. События в лагере развивались с той же неумолимой последовательностью, что и события в северских и южных городах. Клич «За царя Дмитрия!» подхватили многие казаки, стрельцы, даточные люди из деревень и городов, «по?соха».

Лагерь был внезапно разбужен на рассвете. Заговорщики сделали все, чтобы посеять в полках панику. Их люди подожгли лагерные постройки в нескольких местах.[81] Ратные люди выбегали из палаток и землянок, не успев как следует одеться. Поднялась страшная суматоха. Как говорили Массе очевидцы, никто «не мог уразуметь, как и каким образом это случилось; и не знали, кто враг и кто друг, и метались, подобно пыли, ветром вздымаемой». Одни кричали — «Да хранит бог Дмитрия!», другие — «Да хранит бог нашего Федора Борисовича!» Очень многие старались как можно скорее покинуть лагерь. Они бросали не только оружие, но и одежду, оставляли повозки и телеги, выпрягали лошадей, чтобы бежать скорее.[82]

Ляпуновы позаботились о том, чтобы захватить наплавной мост через реку Крому и соединиться с войском, выступившим из Кром. Вскоре на мосту собралось так много народа, что мост стал тонуть. Много людей оказалось в воде. Конные пытались переправиться за реку вплавь.

Среди общего хаоса одни немцы-наемники сохраняли некоторый порядок. В большом полку с начала кампании числилось до тысячи иноземцев. Они выстроились под знаменем и приготовились к отпору. Басманов послал свой шишак со значками капитану иноземцев Вальтеру фон Розену и потребовал, чтобы он присягнул законному государю. Немцы, бежавшие в Москву, рассказывали, что капитан не хотел подчиниться приказу Басманова, но, «когда его много раз призвали к тому, он передался вместе с другими».[83] Однако поляки утверждали иное. По их словам, Басманов и Голицын вели переговоры с Розеном накануне переворота. Розен не сразу поверил воеводам и заподозрил, что те желают испытать его верность. Убедившись в обратном, он будто бы дал свое согласие.[84]

В день переворота немцы колебались и выжидали, прежде чем перешли на сторону Лжедмитрия. Верные воеводы не использовали их колебаний. Басманов оказался расторопнее их.

Воеводы Телятевский и Сукин распоряжались на батареях. Они могли пустить в ход пушки, разбить наплавной мост, рассеять собравшуюся на нем толпу и помешать соединению мятежников с гарнизоном Кром. Однако Телятевский не решился начать кровопролития.

По молчаливому согласию, обе стороны, по-видимому, так и не пустили в ход оружия. Переворот был бескровным. Мятежники беспрепятственно переправились за реку Крому и соединились с кромчанами, «даша им путь скрозь войско свое».[85]

Пропустив нестройную толпу ратников, Корела и Беззубцев с донскими и путивльскими казаками и «с кромляны» ворвались в лагерь и «на достальную силу московскую ударишася». По совету заговорщиков казаки «напали на тех воинских людей, у которых была артиллерия и которые размещались по левую сторону от крепости, ибо там были самые ярые противники Гришки».[86]

Даже после соединения восставших отрядов с кромским гарнизоном численное превосходство оставалось на стороне верных правительству войск. По словам современников, мятежников было полторы сотни на тысячу.[87] Однако нападение казаковг усугубило панику в полках и помешало Катыреву, Телятевскому и другим воеводам организовать сопротивление и удержать лагерь за собой. Характерно, что Корела отдал приказ не применять оружия. Деморализованные изменой ратники «плещи даша и побегоша», донцы же «гоняще их, сетчи же их щадяху», «в сечи же и убиства место плетми бьюще их и, гоняше, глаголюще: „Да потом на бой не ходите противу нас!“».[88] Как отметил П. Петрей, казаки выбили воевод из лагеря, воспользовавшись возникшей там смутой и суматохой.[89]

Воеводы М. П. Катырев, А. А. Телятевский, В. П. Морозов, М. Ф. Кашин, В. Б. Сукин бежали в Москву.[90] Вместе с ними лагерь покинуло много тысяч дворян, детей боярских и прочих ратных людей. В течение трех дней беглецы шли через Москву расстроенными толпами, возвращаясь в замосковные и северные города. Когда бояре спрашивали их, почему они так поспешно бежали из-под Кром, они «не умели ничего ответить».[91]

Руководители мятежа предпринимали энергичные усилия к тому, чтобы удержать инициативу в своих руках. Без армии династия Годуновых была обречена на гибель. Голицыны и Басманов сделали все, чтобы ускорить ход событий в Москве. Они отправили в столицу с тайной миссией к столичным боярам — противникам Годуновых — нескольких знатных лиц, чтобы привлечь думу и население на свою сторону.[92]

Голицыны убедили захваченного в плен Салтыкова присоединиться к ним, после чего тот был освобожден из-под стражи. По-видимому, им удалось привлечь на свою сторону Ф. И. Шереметева, находившегося с ратными людьми в Орле, и князя И. С. Куракина, бывшего главным воеводой в Туле.[93] Оба названных воеводы вскоре присоединились к Лжедмитрию.

Дворянское ополчение служило главной военной опорой самодержавной царской власти. Однако к весне 1605 г. эта опора оказалась расшатанной. Попытки подавить массовые выступления в южных городах закончились провалом. Экономические затруднения, связанные с неизжитыми последствиями трехлетнего голода, и военные неудачи способствовали деморализации дворянства.

В связи с развитием поместной системы на южных окраинах государства возникла категория детей боярских, владевших мельчайшими поместьями и несших службу не в конном дворянском ополчении, а «с пищалями» в пехоте. Участие южных помещиков в мятеже доказывает, что настроения недовольства получили в их среде широкое распространение.

Запустение фонда поместного землевладения и измельчание поместий побудили правительство вдвое увеличить нормы «уложенной службы». Оказалось нарушенным традиционное соотношение численности дворян и их слуг в полках. В конце концов дворянское ядро потонуло в массе боевых холопов, казаков, стрельцов, даточных людей и крестьянской «посохи». Все эти люди принадлежали к низам общества, охваченным брожением.

Выступление дворянских заговорщиков под Кромами привели в действие, по существу, те же самые механизмы, которые позволили сторонникам Лжедмитрия одержать верх во время антиправительственных мятежей в Путивле и других южных крепостях.

Глава 15

Московский поход

Главные вожди переворота не спешили на поклон к самозванцу. Располагая многотысячной армией, они имели все основания считать себя господами положения. Самозванец сознавал это и сделал все, чтобы не попасть в западню. Как отметил С. Борша, в походе на Москву «царевич», не доверяя «тому войску (бояр Голицыных и Басманова. — Р.С.), приказывал ставить его в полумиле от себя, а иногда в расстоянии мили, а около царевича при остановках и в пути до самой столицы были мы — поляки; ночью мы ставили караул по 100 человек».[1]

Настроения в лагере под Кромами были неопределенными и изменчивыми. В первый день в лагере толковали, будто «царевич» находится совсем близко, то ли в Курске, то ли в Рыльске. Затем узнали, что он еще не покинул Путивля. Через несколько дней в лагере произошло брожение. Многие говорили, что «Дмитрий» бежал в Польшу, что он «не истинный (Дмитрий), а злой дух, смутивший всю землю». После пира наступило похмелье. Многие ратники не скрывали сожаления о том, что им не удалось уйти из лагеря в Москву. Трудно сказать, от кого исходили неблагоприятные для самозванца слухи. Голицыны и прочие бояре, унимая ратников, были, во всяком случае, весьма немногословны. «Дождитесь конца, — будто бы говорили они, — а до тех пор молчите».[2]

На пятый день после переворота в Путивль прибыл брат В. В. Голицына князь Иван. Он не имел думного чина и по своему положению в полках далеко уступал прочим руководителям заговора. С Голицыным прибыло несколько сот дворян, стольников и «всяких чинов людей», представлявших дворян разных «поветов» — уездов и городов.[3]

В Путивле И. В. Голицын проявил крайнюю угодливость перед самозванцем, стремясь завоевать его доверие. Оправдывая свое предательство, он ссылался на двусмысленность присяги, данной им и другими воеводами царевичу Федору Годунову. Прежде и патриарх и царь Борис неизменно называли «царевича» Отрепьевым. В присяге это имя вовсе не было названо. Если «царевич» — не Гришка, то почему он не может быть настоящим сыном царя Ивана Васильевича?

Голицын клеймил Бориса Годунова самыми бранными словами, клялся в вечной верности прирожденному государю и умолял немедленно идти в Москву и занять престол.[4] Отрепьев, как видно, не слишком доверял словам Голицына и принял все меры предосторожности, прежде чем выехать в Кромы. Через несколько дней после переворота он прислал в русский лагерь посланца князя Б. М. Лыкова, который повторно привел к присяге полки и объявил милостивый указ «царя Дмитрия».[5]

Отрепьев сделал то, чего ждали от него уставшие полки. Он приказал немедленно распустить на отдых (на три-четыре недели) всех дворян и детей боярских, у которых были земли «по эту сторону от Москвы».[6] Иначе говоря, роспуску подлежали прежде всего дворяне из заокских городов — Рязани, Тулы, Алексина, Каширы и пр. Именно эти дворяне были главной опорой заговора в полках.

В русских Разрядах отмечено, что Лжедмитрий распустил из лагеря также многих Стрельцов и казаков, что имело самые губительные последствия для Годуновых: «А стрельцов и казаков, приветчи х крестному целованью, отпустили по городом, и от того в городех учинилась большая смута».[7]

Теперь господином положения был самозванец, а не бояре-заговорщики, поскольку половина их армии была распущена по домам, а оставшаяся отправлена из лагеря на Орел и, далее, на Тулу.[8] Названные города были заняты без всякого сопротивления, и их воеводы присягнули на верность Лжедмитрию.

Отрепьев покинул Путивль 16 мая, па девятый день после мятежа. 19 мая он прибыл в лагерь под Кромами, где уже не было никаких войск.[9] Сопровождавший самозванца капитан С. Борша утверждал, будто в войске у «царевича» было 2 тыс. поляков-копейщиков и могло быть около 10 тыс. русских.[10] В своих записках Борша желал доказать, что именно поляки сыграли решающую роль в московском походе и потому преувеличил цифры. На самом деле силы Отрепьева были весьма невелики. При нем находилось не более 600–700 польских всадников, 800 донских казаков и некоторое количество других ратных людей. Я. Маржарет утверждал, что «царь Дмитрий» держал при себе поляков и казаков и лишь «немного» русских, так что общая численность его войска не превышала 2 тыс. человек.[11]

Самозванца окружали его «думные» люди, которые, однако, не занимали никаких постов в его польско-казацком войске. Согласно «воровским» Разрядам, при нем были «бояре» князь Б. Татев, князь В. Мосальский, князь Б. Лыков, окольничий князь Д. Туренин, думные дворяне А. Измайлов и Г. Микулин.[12]

Что касается бояр-заговорщиков, они присоединились к свите Лжедмитрия где-то на пути между Путивлем и Орлом. Первыми явились к самозванцу бояре П. Ф. Басманов и М. Г. Салтыков, имевшие при себе 200 дворян.[13] Орловский воевода Ф. И. Шереметев и боярин В. В. Голицын встретили Лжедмитрия, скорее всего, под Орлом.[14]

В Кромах самозванец оставался несколько дней. Его спутники с удивлением разглядывали лагерные укрепления, множество палаток и брошенные русскими пушки. Лжедмитрию досталось 70 больших орудий, крупные запасы пороха и ядер, войсковая казна, много лошадей и прочее имущество.[15]

Во время остановки в Кромах к самозванцу привели «из достальных (северских и украинных. — Р.С.) городов воевод и осадных голов и приказных людей».[16]

В рязанском городе Шацке воеводой служил стольник князь Ю. П. Ушатый.[17] Очевидно, после сдачи Шацка Ушатый получил воеводский чин от Лжедмитрия. Окольничий Б. М. Шеин сдал самозванцу Новгород-Северский, Я. П. Барятинский — крепость Новосиль.[18] Оба вскоре стали воеводами у самозванца.

Воеводы дальних городов появились в лагере, когда Отрепьев сделал остановку в Орле.[19] По свидетельству родословцев, в числе других в лагерь Лжедмитрия были приведены воеводы и головы из Поволжья: «Во 112 году послан был Наум Плещеев на службу в Царицын город, и как вор Растрига пришол в Путивль во 113 году, а в низовых городех Растриге крест целовали, и в те поры Наума Плещеева царицынские казаки, связав, привели к Растриге под Орел, как Растрига шол под Москву…»[20]

Будучи под Орлом, Отрепьев устроил судилище над теми из воевод, которые, попав в плен, отказались ему присягать: «…приидоша ж под Орел и, кои стояху за правду, не хотяху на дьявольскую прелесть прельститися, оне же ему оклеветанны быша, тех же повеле переимати и разослати по темницам».[21] Среди других в тюрьму был отправлен боярин И. И. Годунов.

На всем пути до Орла бесчисленное множество народа из всех сословий и званий собиралось большими толпами, чтобы увидеть новообретенного государя.[22]

Затевая заговор под Кромами, В. В. Голицын установил тесные связи во своими сторонниками и родней в Москве. Эти последние после мятежа в армии стали действовать почти открыто. Годуновы преследовали их, но без особой решительности. Во второй половине мая из Москвы был выслан бывший боярин князь А. И. Голицын. Не позднее 1603 г. боярин бросил вызов Борису. После неудачного местничества с Трубецким он отказался явиться в царский дворец и «дивною притчею» принял монашество.[23] Позже, невзирая на иноческий чин, Дионисий Голицын участвовал в интригах в пользу самозванца. В конце XVII в. одного из Голицыных назвали «изменьичим правнуком, что при Ростриге прадед ево… в Яузских воротех был проповедником».[24] После восстания в Москве 1 июня проповеди в пользу самозванца уже не считались изменой. Возникает вопрос, не пытался ли Голицын агитировать москвичей в пользу Лжедмитрия в мае 1605 г.? Едва ли случаен тот факт, что во второй половине мая Голицына выслали из Москвы в Кирилло-Белозерский монастырь, куда он прибыл 30 мая.[25]

Среди «торговых мужиков» Москвы наибольшим доверием самозванца пользовался Федор Андронов. Как видно, он переметнулся на сторону «вора» раньше других.

Имеются сведения о том, что первая делегация от москвичей явилась к Отрепьеву уже во время его остановки в Орле. Посланцы из Москвы заявили, что столица готова признать своего «прирожденного государя».[26]

Миновав Орел, Отрепьев сделал остановку недалеко от Тулы в Крапивне. По русским известиям, именно из Крапивны «с реки Плавы» он решил послать в Москву своих гонцов с обращением к московской думе и чинам.[27]

Посылка грамоты в Москву была сопряжена с большим риском. За опасное поручение взялся дворянин Гаврила Григорьевич Пушкин. В начале войны с самозванцем он был послан в Белгород в помощники князю Б. М. Лыкову.[28] Оттуда его пленником привезли в Путивль.

Русские разряды и летописи подчеркивали, что Г. Г. Пушкин сам напросился («назвался») на воровство: «…над царицею Марьею и над царевичем Федором промышлять и московских людей прельщать и на ростригино имя их крестному целованью Москву подводить».[29]

Лжедмитрий поручил Пушкину доставить в Москву грамоту, в которой он требовал от москвичей покорности и старался убедить их, что провинция уже прекратила всякое сопротивление. «А повольские города, — писал самозванец в 20-х числах мая, — нам, великому государю, добили ж челом и воевод к нам привели, и астораханских воевод Михаила Сабурова с товарищи к нашему царскому величеству ведут, а ныне они в дороге в Воронеже».[30]

Заявления Отрепьева были сплошной ложью. Положение в Поволжье оставалось сложным и неопределенным. В какой-то момент казаки пытались захватить Астрахань, но были отбиты.[31] Воевода М. Сабуров продолжал управлять городом.[32] Чтобы подтвердить ложь, Лжедмитрий I послал вместе с Пушкиным захваченного царицынского воеводу Н. Плещеева, велев ему «на Москве объявить, что ему (Дмитрию. — Р.С.) низовые города добили челом».[33]

Направляя своих эмиссаров к москвичам, Отрепьев пытался одновременно продолжить военное наступление против столицы. Его отряды пытались продвинуться к Серпухову, но были остановлены на переправах через Оку. В распоряжении царя Федора Борисовича оставалось несколько тысяч дворовых стрельцов, и он выслал их в Серпухов. 28 мая стрельцы дали бой передовым отрядам самозванца. По словам очевидцев, московские стрельцы, «пребывая верными до конца, сражались за Москву».[34]

Приведенные из-под Кром войска обнаружили свою полную небоеспособность. Войскам самозванца, выступившим на завоевание Москвы, пришлось выдержать один бой, но и его они проиграли.

Глава 16

Восстание в столице

Антигодуновское восстание в Москве привлекало внимание многих историков.[1] С. В. Бахрушин рассматривал названное восстание как крупнейшее проявление классовой борьбы в русских городах в начале XVII в. Борис Годунов лишь террором удерживал «низы» московского населения в повиновении. С его смертью положение переменилось. Выступление против династии Годуновых вылилось в большое народное движение, направленное против господствующего класса.[2] По мнению Д. П. Маковского, Лжедмитрий получил трон в 1605 г. не в результате сговора бояр с низами, а «при помощи нового подъема крестьянской войны, когда в борьбу вступили горожане…»[3] Большинство исследователей затрагивали московские события 1605 г. лишь мимоходом.

Обратимся к анализу конкретных фактов. Власти ждали народного возмущения в столице с 1603 г. Гражданская война и смерть Бориса Годунова обострили кризис. К весне 1605 г. в Москве сложилась опасная ситуация. Народ волновался и оказывал неповиновение властям. 30 мая в городе вспыхнула внезапная паника. Поводом послужила весть о приближении к городу неприятельского войска. Толпа людей, собравшихся на площади подле Серпуховских ворот, внезапно бросилась бежать, увлекая за собой встречных: «всяк бежал своим путем, полагая, что враг гонится за ним по пятам, и Москва загудела как пчелиный улей». Царь Федор Годунов и его мать долго не могли узнать толком, что происходит в городе. Наконец они выслали ближних бояр к народу на Красную площадь. После долгих увещеваний толпа нехотя разошлась по домам.

Неприятель, которого ждали 30 мая, появился в окрестностях столицы на другой день. Казачий отряд атамана А. Корелы, обойдя заслоны правительственных войск на Оке, 31 мая разбил лагерь в 6 милях от городских стен.[4] Если бы у стен Москвы появились полки П. Ф. Басманова и братьев Голицыных, они не произвели бы такого переполоха, какой вызвали казаки. Само имя Корелы было ненавистно начальным боярам и столичному дворянству, пережившим много трудных месяцев в лагере под Кромами. Власть имущие имели все основания опасаться того, что вступление казаков в город послужит толчком к общему восстанию.

Как только «лучшие» люди узнали о появлении Корелы, они тотчас начали прятать имущество, зарывать в погребах деньги и драгоценности. Правительство удвоило усилия, чтобы как следует подготовить столицу к обороне. Как отметили очевидцы, демонстративные военные приготовления в городе проводились «для того, чтобы обуздать народ, ибо чрезвычайно страшились простого народа, который был нищ и наг и сильно желал пограбить московских купцов, всех господ и некоторых богатых людей в Москве…».[5]

Весь день 31 мая по городу возили пушки и устанавливали их на крепостных стенах. Военные меры по поддержанию порядка в столице и предотвращению народных волнений отрабатывались в течение многих лет, в особенности же после восстания Хлопка.

С некоторой наивностью И. Масса повествует о том, как 1 июня около 9 ч утра в Москву смело въехали два гонца «Дмитрия», что «поистине было дерзким предприятием»; на площади гонцы огласили грамоту «Дмитрия», после чего толпа пала ниц и пр.[6] Совершенно так же описывают события русские летописцы, назвавшие по именам гонцов Лжедмитрия. Зачитав «прелестные» грамоты «вора» на Красной площади, дворяне Г. Пушкин и Н. Плещеев «смутили» население столицы.[7]

Приведенный рассказ превратился в своего рода историографическую традицию, хотя он и заключает в себе очевидные черты легенды. Лжедмитрий не раз посылал своих гонцов в Москву, но все они неизменно оказывались в тюрьме или на виселице. Что же позволило Пушкину и Плещееву добиться успеха? Чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего установить последовательность и связь событий. Очевидец Масса описал появление Корелы и прибытие гонцов в Москву как раздельные события. В действительности эти события находились в неразрывной связи между собой. Трудно предположить, чтобы Корела и Пушкин, присланные под Москву одним и тем же лицом, в одно и то же время, с одной и той же целью, действовали при этом независимо друг от друга. Отряд Корелы появился у стен Москвы 31 мая. Пушкин и Плещеев вошли в город на другой день рано утром. Такое совпадение позволяет предположить, что именно казаки доставили посланцев Отрепьева в окрестности столицы.

Пушкин и Плещеев были приведены в лагерь самозванца пленниками. Лжедмитрий не имел оснований доверять им в такой мере, в какой он доверял Кореле. Именно казаки Корелы обеспечили ему победу своей неслыханной храбростью. Многие вопросы получат простейшее объяснение, если предположить, что самозванец, задумав «смутить» столицу, поручил дело Пушкину и Плещееву вместе с казаками Корелы.

Пушкин и Плещеев прибыли в Подмосковье из района Орла и Тулы. Но в столицу они вошли не по Серпуховской или Рязанской дороге, а по Ярославской из района Красного села. Последнее располагалось за рекой Яузой, к северо-востоку от Москвы. Отмеченный факт можно поставить в прямую связь с действиями отряда Корелы. По свидетельству Я. Маржарета, «Дмитрий» послал войс ко к столице, чтобы «отрезать съестные припасы от города Москвы».[8] Заокские города были охвачены Смутой, и Москва не могла рассчитывать на подвоз хлеба с юга. Зато замосковные города сохраняли верность династии, гак что обозы шли оттуда непрерывным потоком. Особенно оживленной была дорога из Ярославля, проходившая через Красное село. Чтобы выполнить приказ Лжедмитрия, Корела должен был перерезать прежде всего эту дорогу. По-видимому, он так и сделал.

По некоторым сведениям, Лжедмитрий обратился к жителям Красного села с особым посланием. Самозванец писал, что не раз посылал своих гонцов к ним в село и в Москву, но все они были убиты. Наконец, он требовал, чтобы красносельцы явились к нему «с повинной», и грозил в случае сопротивления истребить их всех, включая детей во чреве матери.[9]

Присутствие казаков Корелы спасло Пушкина и Плещеева от участи предыдущих гонцов. Красносельцы, как повествует К. Буссов, с уважением выслушали послание «Дмитрия» и решили собрать народ, чтобы проводить его гонцов в столицу.[10] Как значится в Разрядных записях, Пушкин и Плещеев приехали «с прелестными грамотами сперва в Красное село и, собрався с мужики, пошли в город…». По русским летописям, гонцы Лжедмитрия «стали в Красном селе и почали грамоты Ростригины честь… что он прямой царевич, и иные многие воровские статьи».[11] Обращение «прирожденного» государя привело к тому, что «красносельцы, смутясь сами, и привели их (гонцов. — Р.С.) к Москве на Лобное место с теми воровскими грамотами».[12]

Каким бы большим не было Красное село, население его по столичным масштабам было немногочисленным. Возникает вопрос, как удалось горстке красносельцев провести Гаврилу Пушкина через тройное кольцо крепостных сооружений Москвы, пройти через трое ворот (Земляного, Белого города и, наконец, Китай-города), охранявшихся стражей.

В Москве продолжало функционировать правительство царя Федора, имевшее в своем распоряжении многотысячный гарнизон. Красносельцы не могли застать Годуновых врасплох.

Правительство заблаговременно подготовилось к отражению казаков. Более того, Годуновых своевременно известили о том, что красносельские «мужики изменили и хотяху быти в городе» (Москве. — Р.С.). Однако посланные в Красное село люди не дошли до села, «испужався, назад воротишася».[13] Невероятно, чтобы воевод испугал вид горстки красносельских мужиков, вооруженных чем попало. Остается предположить, что они столкнулись с войском Корелы, силу которого они испытали под Кромами.

На столичных улицах к красносельцам «пристал народ многой».[14] Однако следует учитывать, что массовое восстание москвичей началось позже, уже после оглашения письма Лжедмитрия на Красной площади. До того посланцам «вора» надо было прорваться через усиленно охраняемые городские укрепления. Без казаков Корелы они бы не добились успеха. После переворота под Кромами повстанцы установили прямые связи со сторонниками Лжедмитрия в Москве. Корела имел возможность использовать их помощь.

Прошло три недели с тех пор, как Корела со своими казаками ворвался в лагерь под Кромами и с помощью заговорщиков, а также посошных «мужиков» и прочего люда принудил к бегству главного воеводу и верных присяге дворян, не пустив в ход оружия. Возникает вопрос, не повторили ли казаки в Москве то, что ранее проделали под Кромами? Не они ли, смешавшись с толпой мужиков-красносельцев, провели эмиссаров самозванца на Красную площадь, разогнав по пути стражу у крепостных ворот и опрокинув заслоны, выставленные московскими воеводами?

В окружении казаков и красносельцев Пушкин и Плещеев проникли в Китай-город и взошли на Лобное место посреди Красной площади. Все это произошло в четвертом часу дня, иначе говоря, около 9 ч утра.[15] Сторонники самозванца позаботились о том, чтобы как можно быстрее собрать на площади столичное население.[16] В толпе преобладала «чернь». Но к толпе «пристали» также и многие служилые люди — одни своей охотой, а другие из страха.

С Лобного места Гаврила Пушкин обратился с речью к толпе, а затем огласил послание «истинного» царя. Послание было адресовано Мстиславскому, Шуйским и прочим боярам, дворянам московским и городовым, дьякам, гостям, торговым лучшим людям, а также и всему народу — «середним и всяким черным людем». Самозванец клеймил как изменников Бориса, Марию Григорьевну, жену Годунова, и сына ее Федора, напоминал, какое «утеснение» претерпели от Бориса бояре, какое «разорение и ссылки и муки нестерпимые» были от него дворянам и детям боярским, каким поборам подвергал он купцов, лишая нх «вольности» в торговле и забирая в счет пошлин «треть животов ваших, а мало не все иманы». Его обещания имели в виду преимущественно власть имущих. Боярам было обещано не трогать их прежних вотчин, а также учинить им «честь и повышенье», дворянам и приказным обещана царская милость, торговым людям — льготы и облегчение в пошлинах и податях. Что касается народа, то им Лжедмитрий обещал кратко и неопределенно «тишину», «покой» и «благоденственное житье».

Непокорным самозванец грозил тем, что им наказания от бога и «от нашие царьские руки нигде не избыть».[17]

Царицу Марию Григорьевну и ее сына Отрепьев обвинял в том, что они «о нашей земле не жалеют, да и жалети было им нечево, потому что чужим владели». Северские города оказались разорены войной, развязанной самозванцем, который, однако, возлагал всю вину на Федора Борисовича. Что касается главных бояр, громивших Северщину, Лжедмитрий громогласно оправдывал их ссылкой на то, что делали они это по незнанию («неведомостию») и боясь казни от Годуновых. Теми же словами Отрепьев оправдывал бояр, разгромивших его армию. Им обещано было полное прощение.

Лжедмитрий лицемерно сожалел о происшедшем «кроворазлитии» и требовал, чтобы его признали царем, поскольку только это приведет к прекращению братоубийственной войны.[18] Толпа жадно слушала обличения против власти и верила, что «прирожденный» государь избавит страну от междоусобиц, чрезвычайных поборов, обременительной военной службы. Совершенно так же, как в северских городах, толпа громко приветствовала нового государя: «Дай боже, чтобы истинное солнце снова взошло бы над Русью!»[19]

Вскоре у Лобного места собралось «московского государства всяких чинов людей многое множество: Пожар полон людей и у Троицы на рву (церкви Василия Блаженного. — Р.С.) и по лавкам и до Кремля-города и до Фроловских ворот…»[20]

В Кремле с утра находились не только ближние люди («тайный совет»), но и вся Боярская дума.[21] Узнав о появлении толпы на площади, бояре поспешили к патриарху и известили его о «злом совете московских людей». Престарелый Иов со слезами на глазах умолял думу сохранить верность присяге, но «ничто же успевашу».[22]

Источники сохранили несколько версий относительно позиции Боярской думы в день переворота. По одной версии, народ ворвался в Кремль («миром же приидоша во град») и, захватив бояр, привел их на Лобное место.[23]

Разрядные записи содержат известие, согласно которому сигнал к мятежу подал окольничий Богдан Бельский. Он будто бы поднялся на Лобное место и «учал говорить в мир: «Яз за царя Иванову милость ублюл царевича Дмитрия, за то я и терпел от царя Бориса»».[24] Приведенное свидетельство, однако, не находит подтверждения в записках очевидцев и современников.

Конрад Буссов, находившийся в Москве, писал, что царица Мария Григорьевна сама выслала на площадь бояр, сохранивших верность ее сыну. Чтобы пресечь агитацию посланцев «Дмитрия», бояре пригласили их в Кремль. Однако толпа помешала попытке убрать Пушкина и Плещеева с площади.

Ни русские летописи, ни иностранные авторы (К. Буссов, Я. Маржарет, И. Масса) ничего не упоминают о переходе на сторону восставшего народа кого-нибудь из бояр.[25] По словам Маржарета, «Мстиславский, Шуйский, Бельский и другие были посланы (на площадь к народу. — Р.С.), чтобы усмирить волнения». Несмотря на появление бояр, письмо «Дмитрия» было оглашено и вызвало мятеж.[26]

Записки Буссова позволяют установить происхождение ошибки в русских Разрядных записях. Окольничий Богдан Бельский в самом деле выходил к народу на Лобное место и, поцеловав крест, поклялся, что государь — прирожденный сын царя Ивана Васильевича, говоря, что «он (Бельский) сам укрывал его на своей груди до сего дня…».[27] Эта сцена, описанная Буссовым как очевидцем, имела место, однако, не в момент появления в Москве Гаврилы Пушкина, а три недели спустя, когда в Кремль прибыл сам Лжедмитрий. Авторы разрядов, таким образом, перепутали последовательность событий.

Самые подробные сведения о московском восстании заключает в себе английское сочинение, опубликованное в 1605 г. на основе записей и рассказов членов английского посольства, только что вернувшегося из Москвы.[28] Их рассказ сводится к следующему.

Народ, собравшийся на Красной площади, потребовал к ответу думных бояр, особенно же бояр Годуновых. Поначалу царь им отказал, но затем некоторые из бояр все же выехали из Кремля на площадь, так как простой народ грозил привести их насильно.

На Лобное место взошел дьяк Афанасий Власьев, не только лучший, но и единственный у московитов оратор, к тому же человек весьма популярный. Думный дьяк спросил у народа о причине необычного сборища. Главные бояре просили толпу разойтись, указывали на то, что в государстве объявлен траур и обещали разобрать любые просьбы и ходатайства народа после коронации царевича Федора.

Англичане отметили, что речи бояр были двуличными. Сановники говорили таким безразличным тоном, «что видно было, что при этом участвует один язык».[29] На самом деле бояре, и так не обладавшие красноречием, лишились дара речи при виде разбушевавшегося народа.

Англичане подробно описали инцидент, послуживший толчком к восстанию. Гаврила Пушкин не успел прочесть грамоту Лжедмитрия и до половины, когда москвичи доставили на площадь двух прежних воровских гонцов, вызволенных ими из тюрьмы.[30]

Свидетельство англичан позволяет объяснить одно непонятное известие Буссова. По его словам, в письме к москвичам «Дмитрий» требовал прежде всего ответить ему, куда они дели его предыдущих посланцев, убили ли их сами, или это тайком сделали господа Годуновы и пр.[31] Парадокс состоит в том, что в подлинной грамоте Лжедмитрия I не упоминалось ни словом ни о каких гонцах. Очевидно, в памяти Буссова события сместились, и он стал приписывать освобождение гонцов воле Лжедмитрия.

Дополнительные сведения насчет роли тюремных сидельцев в восстании можно обнаружить в польских источниках. Иезуит А. Лавицкий, прибывший в Москву в свите самозванца, сообщает, что в день восстания народ открыл тюрьмы, благодаря чему «наши поляки, взятые в плен во время боя под Новгородом-Северским и заключенные в оковы Борисом, избавились от темничных оков и даже оказали содействие народу против изменников».[32]

Приведенные факты имеют решающее значение для реконструкции событий, послуживших непосредственным толчком к выступлению народа в столице. Согласно английскому источнику, тюремных сидельцев освободили еще до того, как Пушкин дочитал грамоту Лжедмитрия и собравшийся на площади народ взялся за оружие. Отсюда следует, что восстание в Москве началось с разгрома тюрем. Кому принадлежал почин в этом деле? На этот вопрос источники не дают прямого ответа. Можно предположить, что нападение на тюрьмы осуществили те же люди, которые опрокинули охрану в городских воротах и провели Пушкина и Плещеева на Красную площадь, т. е. атаман Андрей Корела с донскими казаками. Разгром тюрем позволил им достичь разом двух целей. В московских тюрьмах к лету 1605 г. собралось огромное число «воров» из простонародья, а также пленных поляков и других лиц, захваченных на поле боя. Освобожденные от оков, они немедленно присоединились к казакам. Еще большее значение имел моральный эффект. «Воры», подвергавшиеся избиению и пыткам в царских застенках, стали живым обличением годуновской тирании. Недаром англичане писали, что появление узников на площади явилось как бы искрой, брошенной в порох.[33]

В московском восстании участвовали представители самых различных социальных слоев: «чернь вся, и дворяня, и дети боярские, и всякие люди москвичи».[34] С военной точки зрения участие хорошо вооруженных служилых людей имело существенное влияние на исход выступления. Пушкин, Плещеев, другие дворяне, перешедшие на сторону самозванца, сыграли немалую роль в московских событиях. Но подлинными героями восстания были все же не они, а атаман вольных казаков Корела и его сподвижники. Корела был одним из тех народных вождей, которые появляются при всяком по настоящему глубоком движении масс.

Годуновы могли затвориться в Кремле. Крепость была заранее подготовлена к осаде. Но атаман Корела оказался расторопнее Годуновых.

Повстанческий отряд, вступивший в столицу, был невелик в количественном отношении. Тем не менее его действия явились одним из главных факторов, обеспечивших быструю победу восстания.

Взявшись за оружие, восставшее население Москвы действовало с большой решительностью. Собравшаяся на площади толпа разделилась надвое: «одни учали Годуновых дворы грабить, а другие воры с миром (все вместе. — Р.С.) пошли в город (Кремль. — Р.С.), и от дворян с ними были, и государевы хоромы и царицыны пограбили»[35]

Согласно летописям, восставшие захватили во дворце царя Федора и его мать царицу Марию, отвели их на старый двор Бориса Годунова и приставили к ним стражу.[36] Однако более достоверным следует признать свидетельство англичан. По их словам, царица Мария воспользовалась суматохой и в самом начале мятежа покинула дворец и укрылась в более безопасном месте. По пути с нее сорвали жемчужное ожерелье. Этим и ограничились ее злоключения в день восстания. Федору Борисовичу, совещавшемуся с думой, помогли укрыться его рабы, т. е. дворцовые служители.[37] Низложенный царь и его семья подверглись аресту, по-видимому, не в самый день восстания, а позже.

Дворцовая стража разбежалась, не оказав нападавшим никакого сопротивления. Толпа ворвалась в опустевший дворец и принялась яростно крушить «храмины» и уничтожать все, что попадалось под руку.[38] Народ разгромил не только дворец, но и старое подворье Бориса Годунова. Не обнаружив нигде царскую семью, восставшие бросились в вотчины Годуновых, находившиеся в окрестностях столицы. Там они «не токмо животы пограбили, но и хоромы разломаша и в селех их и в поместьях и в вотчинах также пограбиша».[39]

Вслед за тем толпа напала на дворы, принадлежавшие боярам Годуновым. Тесно связанные с династией, бояре Годуновы олицетворяли в глазах народа феодальную власть и богатство. Труднее объяснить нападение москвичей на Сабуровых и Вельяминовых. К моменту восстания никто из них не входил в Боярскую думу и не принадлежал к высшему правительственному кругу. В грамоте к московскому населению Лжедмитрий обличал одних Годуновых и не называл по имени ни Сабуровых, ни Вельяминовых. Вся вина их заключалась в отдаленном родстве с низложенной династией.

Погрому подверглись не только подворья Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых, но и многие другие богатые дворы, вовсе не принадлежавшие родне Годуновых.[40] Как записали дьяки Разрядного приказа, люди «миром, все народом грабили на Москве многие дворы боярские, и дворянские, и дьячьи, а Сабуровых и Вельяминовых всех грабили».[41]

Сколь бы малочисленными не были казачьи сотни Корелы, они не затерялись в массе восставшего московского населения. Участие многочисленного черного посадского населения, меньших людей, а также холопов, с одной стороны, и повстанческого казачьего отряда, с другой — привело к тому, что движение сразу же приобрело яркую социальную окраску. Как писали англичане в своем отчете, «весь город был объят бунтом: и дома и погреба и канцелярии думных бояр, начиная с Годуновых, были преданы разгрому»; «московская чернь, без сомнения, сделала все возможное»; «толпа сделала, что только могла и хотела: особенно досталось наиболее сильным мира, которые, правда, и были наиболее недостойными»; «более зажиточные подвергались истязанию, жалкая голь и нищета торжествовала»; «с богатых срывали даже одежду».[42]

Во время других восстаний народ, доведенный до отчаяния притеснениями, требовал выдачи ненавистных ему чиновников и расправлялся с ними. Переворот 1605 г. имел свои отличительные черты. Несмотря на все обличения самозванца, народ имел собственное представление о правлении Годуновых. Как видно, в массе столичного населения их не считали ни жестокими угнетателями, ни кровопийцами. По этой причине в день восстания никого не убивали и не казнили. Правительство, со своей стороны, не сделало никаких попыток к вооруженному подавлению мятежа. И все же в день переворота не обошлось без жертв.

Добравшись до винных погребов, люди разбивали бочки и черпали вино кто шапкой, кто башмаком, кто ладонью. «На дворах в погребах, — записал летописец, — вина опилися многие люди и померли…»[43] Масса, любивший всякого рода подсчеты, записал, что после мятежа в подвалах и на улицах нашли около пятидесяти человек, упившихся до смерти.[44]

Англичане утверждали, что после бунта в Москве было не менее сотни умерших и помешавшихся от пьянства в уме людей.[45]

Внезапно вспыхнув, восстание так же внезапно улеглось после полудня того же дня. На улицах появились бояре, старавшиеся навести порядок.[46]

Восстание в Москве стало важной вехой в политическом развитии Русского государства. Царь Федор Годунов и царица Мария были низложены и взяты под стражу. Первая выборная земская династия рухнула под напором народных выступлений, охвативших южную окраину, а затем перебросившихся в столицу.

Всего семь лет минуло с того времени, как «всенародное множество» — столичный народ помог Борису Годунову утвердиться на троне. Что же изменилось с тех пор? Вступая на престол, Борис обещал, что будет править по справедливости, покончит с нищетой, будет искать «всем — всего народа людям — полезная», чтобы все его подданные имели «изобилование, житие немятежное и неповредимый покой у всех ровно».[47] Годунов был едва ли не первым царем, обещавшим благоденствие всему народу. Но голод развеял в прах иллюзии, порожденные его обещаниями. Проекты искоренения нищеты оказались неисполнимыми. В стране не было крупных запасов хлеба, и правительство, истощив казну, отказалось от попыток спасти голодающий народ в самом начале голода. Случилось так, что при Годуновых население испытало бедствия, затмившие все прежние беды. Вслед за тяжким экономическим потрясением страна испытала ужасы гражданской войны, в ходе которой земская династия окончательно лишилась поддержки народа. Следует заметить, что годуновская администрация все же не стала предметом ненависти в глазах «всенародного множества». По этой причине восстание в Москве 1605 г. оказалось самым бескровным из всех московских восстаний XVII в.

Глава 17

Бояре и самозванец

После смерти Бориса Годунова его вдова царица Мария Скуратова вернула в Москву своего двоюродного брата Богдана Бельского. По словам очевидцев, Бельский в качестве опального сразу оказался «в большой чести у простого народа, и ему, поскольку он больше всех других преследовал Годуновых (в момент восстания. — Р.С.), поручили управление в Кремле от имени Дмитрия».[1]

Прошло двадцать лет с тех пор, как народ сверг Бельского, видя в нем ненавистного опричного правителя. Теперь любимец Грозного вернулся в Кремль и заявил о своем праве на власть в качестве бывшего опекуна Дмитрия. Бельский позаботился о том, чтобы затворить ворота и выставить караулы по всему Кремлю. Распоряжения оказались нелишними. Посреди ночи в городе ударили в набат, и толпа вновь собралась у ворот Кремля. Распространился слух, будто сторонники Годуновых приготовили 400 лошадей, чтобы увезти из столицы царскую семью. Убедившись в том, что никто не собирается похищать низложенного царя, толпа разошлась.[2]

Автор русского «Хронографа» считал, что Боярская дума принесла присягу Лжедмитрию в день восстания: «…бояре и всяких чинов люди крест ему целовали, иные волею и иные неволею, бояся смертного убойства».[3]

В действительности дело обстояло значительно сложнее. В день переворота противники династии исподтишка направляли ярость народа на Годуновых, их родни и приверженцев. Уже на другой день утром было ясно: с земской выборной династией покончено раз и навсегда. Наступило короткое междуцарствие.

Прошло два дня, прежде чем дума приняла решение направить своих представителей к «царевичу». Никто из старших и наиболее влиятельных бояр не согласился ехать на поклон к нему.

Со времен избрания Бориса Годунова Боярская дума во второй раз должна была согласится на передачу трона неугодному и, более того, неприемлемому для нее кандидату. Как и в 1598 г., вопрос о престолонаследии был перенесен из дворца на площадь. Но в 1605 г. передача власти из рук в руки была осложнена кровопролитной гражданской войной.

Борису Годунову помогли шествия «всенародного множества» на Новодевичьем поле. Лжедмитрия подняли к власти восстания на южных границах и в столице. Годунов не смог добиться присяги от бояр после наречения на царство в Новодевичьем монастыре. Отрепьев пересилил бояр и заставил их явиться к нему в лагерь.

Английские известия довольно точно очертили круг лиц, добившихся от думы признания самозванца. Соответствующее решение, по словам англичан, было принято внезапно, «благодаря тому, что члену Боярской думы Богдану Бельскому с некоторыми другими частным образом стало известно об отъезде Дмитрия из лагеря».[4]

Как видно, именно Бельский поддерживал тайные связи с боярами, перешедшими на сторону Лжедмитрия. У Бельского было немного приверженцев в годуновской думе. Тем не менее ему удалось запугать членов думы известием о наступлении армии Лжедмитрия на Москву.

Наученный бегством из-под Севска, Отрепьев старался держаться подальше от своих полков, продвигавшихся к Москве. Лишь получив известие о перевороте в столице, Отрепьев 5 июня перешел в Тулу.[5] Там его встречало духовенство с крестами, воеводы, дворяне и народ. Прежде Лжедмитрию преподносили хлеб-соль. В Туле его поздравляли как признанного на Москве царя и по обычаю преподносили драгоценные подарки.

Самозванец поручил командование авангардом П. Ф. Басманову и Я. Запорскому. По словам последнего, в их полках, кроме поляков, было 30 тыс. «москвы» и донских казаков.[6] По свидетельству Разрядов, самозванец, «как пришел на Тулу и с Тулы послал в Серпухов воевод по полком: в большом полку боярин и воевода Петр Федорович Басманов, в передовом полку князь Василий Григорьевич Долгорукой Чертенок, в сторожевом полку воевода князь Алексей Григорьевич Долгорукой же Чертенок».[7]

Приведенный Разряд не оставляет сомнений в том, что в подчинении Басманова находилось немного воинских людей. За несколько лет до войны с самозванцем главный помощник Басманова В. Г. Долгорукий служил вместе с Гаврилой Пушкиным в крохотной сибирской крепости Пелыме.[8] Его брат А. Г. Долгорукий вообще не имел воеводского чина.

Разрядные данные подтверждают известие современников о том, что Лжедмитрий, будучи в Туле, «распустил по домам много войска».[9] Поражение на переправах под Серпуховом убедило Отрепьева, что сдавшиеся под Кромами войска деморализованы и неспособны вести боевые действия в условиях гражданской войны.

В своем обращении к столице «Дмитрий» требовал к себе Мстиславского и прочих главных бояр. Боярская дума постановила послать в Тулу князя И. М. Воротынского, двадцать лет бывшего не у дел, таких второстепенных бояр и окольничих, как князь Н. Р. Трубецкой, князь А. А. Телятевский, Н. П. Шереметев, а также думного дьяка А. Власьева и представителей других чинов — дворян, приказных и гостей.[10]

3 июня делегация Москвы выехала в Серпухов. Вместе с представителями всех столичных «чинов» туда же отправились все Сабуровы и Вельяминовы, чтобы вымолить себе прощение Лжедмитрия.[11] П. Ф. Басманов, распоряжавшийся в Серпухове именем своего государя, не пропустил родню Годуновых в Тулу. Несмотря на то, что Сабуровы и Вельяминовы целовали крест Лжедмитрию, их «недруг» Басманов велел взять их под стражу, «потому что, — поясняют Разряды, — Петру Басманову у Растриги время было». Басманов заслужил милость у самозванца тем же способом, что и у Годунова. Он повсюду искал изменников своего нового государя и беспощадно карал их. По его навету все Сабуровы и Вельяминовы в количестве 37 человек были ограблены донага и брошены в тюрьму.[12] Вскоре же Басманов был отозван из Серпухова в Тулу. Там ему представился случай расправиться с другим своим недругом А. А. Телятевским.[13]

Лжедмитрий был взбешен тем, что главные бояре отказались подчиниться его приказу и прислали в Тулу второстепенных лиц.

На поклон к Отрепьеву в начале июня приехал атаман вольных казаков Смага Чертенский с Дона. Чтобы унизить посланцев Боярской думы, самозванец допустил к руке донцов раньше, чем бояр. Проходя мимо бояр, казаки ругали и позорили их. «Царь» обратился к Чертенскому с милостивым словом. Допущенных же следом Воротынского с товарищами «наказываше и лаяше, яко же прямый царский сын».[14]

Боярина Телятевского фактически выдали казакам на расправу. Казаки били его смертным боем, а затем едва живого заключили в тюрьму.[15] Сцена, разыгравшаяся в Туле, была последним отголоском того периода самозванщины, когда поддержка восставшего народа и донцов имели для «вора» решающее значение.

Из Тулы Лжедмитрий выступил в Серпухов. Дворовыми воеводами при нем числились князь И. В. Голицын и М. Г. Салтыков, ближними людьми — боярин князь В. М. Мосальский и окольничий князь Г. Б. Долгорукий, главными боярами в полках — князь В. В. Голицын, его родня князь И. Г. Куракин, Ф. И. Шереметев, князь Б. П. Татев, князь Б. М. Лыков.[16]

Навстречу Лжедмитрию в Серпухов выехали князь Ф. И. Мстиславский, князь Д. И. Шуйский, стольники, стряпчие, дворяне, дьяки и столичные купцы — гости.[17]

Московские верхи сделали все, чтобы облегчить соглашение с путивльским «вором», которого они в течение семи месяцев безуспешно пытались уничтожить.

Бояре велели извлечь на свет божий огромные шатры, в которых Борис потчевал дворян во время серпуховского похода накануне своей коронации. Шатры имели вид крепости с башнями и были весьма поместительными. Изнутри стены главного шатра были расшиты золотом.

В Серпухов заблаговременно прибыли служители Сытенного и Кормового двора, многочисленные повара и прислуга с запасами. Бояре и московские чины дали пир Лжедмитрию. По словам очевидцев, на пиру присутствовали разом пятьсот человек.[18]

Пиры и приемы были не более чем декорацией, скрывавшей от посторонних глаз переговоры между самозванцем и московскими чинами. Прибытие в Тулу главного дьяка А. Власьева и других приказных людей привело к тому, что управление текущими государственными делами начало переходить в руки самозванца.

Получив от А. Власьева полную информацию о последних дипломатических переговорах, Лжедмитрий распорядился задержать английских послов, находившихся на Двине.

Агент московской компании Джон Мерик был вызван самозванцем в Серпухов. «Царь» предложил возобновить союз, некогда заключенный его мнимым отцом с королевой Елизаветой. Грамота была подписана в Туле 8 июня 1605 г.[19]

Находясь в Туле, Лжедмитрий I поспешил известить страну о своем восшествии на престол. Рассчитывая на неосведомленность дальних городов, Отрепьев утверждал, будто его «узнали» как прирожденного государя Иов патриарх московский, весь освященный собор, дума и прочие чины.[20] И июня Лжедмитрий I был в Туле, но на своей грамоте пометил «Писана на Москве». Вместе с окружной грамотой самозванец разослал по городам текст присяги, который представлял собой сокращенный вариант присяги, составленной при воцарении Бориса Годунова и Федора Борисовича.

Самозванец повторил прием, к которому прибегли Борис Годунов, а затем его сын. Добиваясь трона, Борис велел сразу после смерти Федора Ивановича принести присягу на имя вдовы царицы Ирины и на свое имя.[21] В своей присяге Федор Борисович также поставил на первое место вдову царицу — свою мать.

Ни в Самборе, ни в Путивле самозванец не ссылался на возможное свидетельство матери, заточенной в глухом северном монастыре. После переворота в Москве он решил использовать авторитет вдовы Грозного, чтобы навязать свою власть стране.

Присяга на имя вдовы Грозного была еще одной попыткой самозванца мистифицировать страну.

После смерти Федора Ивановича пострижение его вдовы царицы Ирины положило конец ее карьере как правительницы. Равным образом не могла царствовать и старица Марфа Нагая, хотя до своего пострижения она и была вдовой-царицей.

Отрепьев знал о вражде старицы Марфы к Годуновым и не без основания рассчитывал на ее признание. Готовясь к неизбежной встрече с мнимой матерью, самозванец приблизил первого же ее родственника, попавшего к нему в руки. В Туле он пожаловал чин постельничего дворянину Семену Ивановичу Шапкину потому, «что он Нагим племя».[22]

Дьяки Отрепьева исключили из текста присяги запреты добывать ведунов на государя, портить его «на следу всяким ведовским мечтанием», насылать лихо «ведовством по ветру» и пр.[23] Подданные кратко обещали не «испортить» царя и не давать ему «зелье и коренье лихое».

Вместо пункта о Симеоне Бекбулатовиче и «воре», назвавшемся Дмитрием Углицким, в тексте присяги появился пункт о «Федьке Годунове». Подданные обещали не подыскивать царство под государями «и с изменники их, с Федкою Борисовым сыном Годуновым и с его матерью и с их родством, и с советники не ссылаться письмом никакими мерами».[24]

Членам низложенной царской семьи удалось скрыться в день восстания. Но вскоре их убежище было открыто, и по настоянию сторонников Лжедмитрия Боярская дума распорядилась заключить их под домашний арест. «Царицу же и царевича и царевну, — записал летописец, — поимаша и сведоша их на старой двор царя Бориса и даша их за приставы».[25]

Высокородная московская знать, презиравшая худородного Бориса, пожелала посмертно лишить его царских почестей. Свежая могила Годунова в Архангельском соборе была раскопана, тело умершего удалено из церкви. Очевидец событий Я. Маржарет засвидетельствовал, что все это сделано было «по просьбе вельмож».[26]

Желая искоренить память о свергнутой династии, бояре распорядились бросить тело Бориса в простой гроб и закопать его в ограде захудалого женского Варсунофьева монастыря на Сретенке. По свидетельству «хранителя» царских гробов в Архангельском соборе, произошло это 5 июня 1605 г.[27]

Бояре надеялись заслужить милость самозванца. Фактически же их действия развязали руки Отрепьеву.

По словам К. Буссова, в Серпухове царь «Дмитрий» объявил, что он не приедет в Москву «прежде, чем будут уничтожены те, кто его предал, все до единого, и раз уж большинство из них уничтожено, то пусть уберут с дороги также и молодого Федора Борисовича с матерью, только тогда он приедет и будет им милостивым государем».[28] Известие Буссова находит неожиданное подтверждение в английском сочинении 1605 г. Автор сочинения весьма неловко скомпановал черновые записки, полученные им от членов английского посольства. Поэтому сведения о письме самозванца оказались некстати включенными в рассказ о прибытии в Москву Г. Пушкина.

По словам англичан, в письме царя «Дмитрия» значилось, что он отправил к москвичам «лиц знатного происхождения как то: князя Федора Ивановича Мстиславского и князя Дмитрия Ивановича Шуйского — и поручил им лишить его врагов занимаемых ими мест и заключить в неволю Годуновых и иных, пока он не объявит дальнейшей своей воли, с тем чтобы истребить этих чудовищ кровопийц и изменников…».[29]

Ф. И. Мстиславский и Д. И. Шуйский были как раз теми боярами, которые ездили в Серпухов. Английский автор попытался смягчить смысл приказа «Дмитрия», которого он всячески восхвалял. Однако рассказ Буссова показывает, что в письме из Серпухова самозванец требовал казни низложенного царя и прочих Годуновых (требовать их «заключения в неволю» не имело смысла, потому что все они еще прежде были взяты под стражу).

Взявшись выполнить поручение Лжедмитрия, руководители думы фактически санкционировали расправу с царской семьей.

Эмиссары самозванца в лице Гаврилы Пушкина и атамана Корелы уже находились в Москве. Но у Пушкина не было думного чина, а Корела не располагал достаточными силами, чтобы принудить к подчинению высший орган государства — думу.

Стремясь полностью подчинить столицу своему контролю, Отрепьев направил туда особую боярскую комиссию. Формально комиссию возглавлял князь В. В. Голицын, обладавший необходимым боярским чином. Фактически же главными доверенными лицами самозванца в московской комиссии были члены путивльской «воровской» думы В. М. Мосальский и дьяк Б. Сутупов. Вместе с комиссией в Москву был направлен П. Ф. Басманов. В «Сказании о Гришке Отрепьеве» упоминается о том, что посланцы Отрепьева явились в Москву «со многими людьми служивыми и с казаки»,[30] «Летопись о многих мятежах» уточняет, что Лжедмитрий вскоре «с ратию посла Петра Басманова».[31] В. Д. Назаров отметил, что аналогичный текст о посылке Басманова в «Новом летописце» является неисправным по сравнению с текстом «Летописи о многих мятежах».[32] (Обе летописи восходят к общему протографу.) Замечание В. Д. Назарова вполне справедливо. Однако разночтение в «Новом летописце» несет столь большую смысловую нагрузку, что объяснение его трудно свести к ошибке переписчика.

Согласно «Новому летописцу», «вор» отрядил в Москву «на злое свое умышление» Голицына и двух других лиц, «а страстию посла Петра Басманова».[33] Иначе говоря, миссия Басманова заключалась в том, чтобы навести страх на столицу и искоренить там измену. Такое известие как нельзя лучше согласуется со всем, что известно о личности и делах Басманова из других источников.

Голицын привез в Москву обращение Лжедмитрия к священному собору, Боярской думе и «всему народу великой Москвы». Послание касалось судеб низложенной царской семьи и, по словам очевидцев, «было исполнено яда».[34]

По прибытии в Москву посланцы Отрепьева без промедления выполнили его приказ. По одним сведениям, Годуновы были казнены в их присутствии. По другим сведениям, посланцы поручили проведение экзекуции дворянам М. Молчанову, А. Шерефединову и стрельцам.

Явившись на старое подворье Бориса Годунова, стрельцы захватили царицу и ее детей и развели «по храминам порознь». Царица Марья Скуратова обмерла от страха и не оказала никакого сопротивления. Федор Годунов, несмотря на молодость, отчаянно сопротивлялся, так что стрельцы долго не могли с ним справиться.[35]

После казни боярин В. В. Голицын велел созвать перед домом народ и, выйдя на крыльцо, объявил «миру», что «царица и царевич со страстей испиша зелья и помроша, царевна же едва оживе».[36] Новые власти сделали все, чтобы утвердить официальную версию смерти царя Федора и его матери. Но столичное население не поверило им.

Когда два простых гроба с убитыми были выставлены на общее обозрение, народ нескончаемой толпой двинулся на подворье Годуновых. Как записал шведский агент Петр Петрей, он видел собственными глазами вместе со многими тысячами людей следы от веревок, которыми были задушены царица Мария и царь Федор Годуновы.[37]

Следуя версии о самоубийстве, бояре запретили совершить традиционный погребальный обряд над телами Марии и Федора Годуновых. Их отвезли в Варсунофьев монастырь и без всяких почестей и церемоний зарыли подле Бориса.[38]

Распоряжавшийся в Кремле Б. Я. Бельский не принимал непосредственного участия в расправе с царицей Марией, которая была ему двоюродной сестрой. Басманов также оставался в стороне. Но именно эти лица довершили разгром Годуновых, их родни и приверженцев в Москве.

Имущество Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых было отобрано в казну. Бояр Годуновых отправили в ссылку в Сибирь и в Нижнее Поволжье. Исключение было сделано лишь для недавнего правителя боярина С. М. Годунова. Его отправили в Переяславль-Залесский с приставом князем Ю. Приимковым-Ростовским.[39] Везти боярина в дальние города не имело смысла. Пристав имел приказ умертвить его в тюрьме. По некоторым сведениям, С. М. Годунова уморили голодом.[40]

По свидетельству Разрядных книг, в тюрьме был умерщвлен и старший из Годуновых — Степан Васильевич, который ранее в чине дворецкого возглавлял Дворцовый приказ.[41]

15–16 июня 1605 г. власти прислали в Серпухов приставов с приказом везти арестованных Сабуровых и Вельяминовых в Казанский и Астраханский край. Старший из Сабуровых воевода Замятия Иванович попал в ссылку в Свияжск. Спустя четыре дня из Москвы повезли семьи опальных — жен и детей. Они должны были присоединиться к своим родным в местах ссылки.[42]

Самозванец понимал, что сможет занять трон лишь после того, как добьется покорности от Боярской думы и руководства православной церкви. Между тем патриарх Иов не желал идти ни на какое соглашение со сторонниками Лжедмитрия. Неразборчивый в средствах Отрепьев пытался вести двойную игру. Провинцию он желал убедить в том, что Иов уже «узнал» в нем прирожденного государя.[43] В столице Лжедмитрий готовил почву к расправе с непокорным патриархом.

Одна из провинциальных летописей сохранила тексты двух грамот «вора» к церковникам. По словам автора летописи, одну из этих грамот, адресованную патриарху, привез в Москву князь В. В. Голицын.

Лжедмитрий дал волю своему гневу. Он именовал Иова «первым всеа Русии изменником», нелепым советником («совещателем»), искоренителем «царского корени» и пр.[44]

Содержание послания наводит на мысль, что оно не могло быть написано в тульский период, к которому относится посылка В. В. Голицына в Москву. Во-первых, в грамоте нет и намека на происшедший в Москве переворот. О восшествии на трон самозванец упоминает как о неопределенном будущем. Во-вторых, в той же грамоте Лжедмитрий, не выбирая слов, бранил весь московский священный собор. «Патриарх, — писал он, — послал нас лишити проклятием своим и ложным собором нашего праотеческаго царьского престола, еще на нас… богоненавистным своим собором вооружился еси проклятию вдати нас…»[45]

Приведенное послание Отрепьева явилось ответом на грамоты Иова, многократно обличавшего «вора». Оно было составлено, скорее всего, в период до московского восстания, но привезено в столицу с запозданием.

Свое второе послание Лжедмитрий адресовал рязанскому архиепископу Игнатию. Едва П. Ляпунов и прочие мятежники вернулись в Рязань из лагеря под Кромами, Игнатий немедленно примкнул к победившей стороне. Он первым из иерархов признал «царя» Дмитрия и поспешил на поклон к нему в Тулу.[46] В письме Лжедмитрий благодарил его за службу. «… Твоими молитвами и благословеньем, — писал он, — Рязань и Кошира и все иные города нашему величеству добили челом…»[47]

Патриарх Иов сохранял верность Годуновым до последнего момента и потому должен был разделить их участь. В прощальной грамоте 1607 г. Иов живо описал свои злоключения в день переворота 1 июня. «… Множество народа царствующаго града Москвы, — писал он, — внидоша во святую соборную и апостолскую церковь (Успенский собор. — Р.С.) со оружием и дреколием, во время святого и божественного пения… и внидоша во святый олтарь и меня, Иева патриарха, из олтаря взяша и во церкви и по площади таская, позориша многими позоры…»[48] С многочисленными подробностями описывает расправу «История о первом патриархе». Когда Иова притащили на Лобное место, повествует автор «Истории», «мнози» в толпе «плакаху и рыдаху», тогда как другие ругали и били пленника; те, кто хотел убить Иова, стали одолевать тех, кто плакал, но тут на площадь прибежали «воры», побывавшие на патриаршем дворе; они кричали: «Богат, богат, богат Иов патриарх, идем и разграбим имения его!» Толпа бросилась грабить патриаршие палаты, и жизнь Иова была спасена.[49]

Достоверность приведенного рассказа невелика, поскольку первая биография («Житие»)Иова была составлена в весьма позднее время (после 1652 г.), и в ней, как справедливо отметил С. Ф. Платонов, невозможно обнаружить непосредственных впечатлений очевидца и современника Смуты.[50]

Можно предположить, что сторонники Лжедмитрия, захватив патриарха в Успенском соборе, в дальнейшем постарались изолировать его, для чего заключили под домашний арест, как и семью низложенного царя Федора Годунова. Получив весть а перевороте в Москве, Лжедмитрий решил окончательно избавиться от Иова, предварительно использовав авторитет его имени. 5 (15) июня 1605 г. иезуит А. Лавицкий, близкий к особе самозванца, писал в письме следующее: «Теперь новость: московский патриарх признает светлейшего Дмитрия наследственным государем и молит о прощении себе, но москвитяне так на него распалились, что упрямому старцу ничего, кроме смерти, не оставалось…»[51]

Известие насчет признания со стороны Иова было ложью, обычной в устах Отрепьева. Эта ложь предназначалась прежде всего для зарубежных корреспондентов самозванца, а также для уездных городов России.[52] Пустив в ход версию, будто москвичи едва не убили Иова, самозванец желал подготовить умы к расправе с главой церкви. Он действовал, не заботясь о формальностях. Судьба патриарха решилась, когда Лжедмитрий был в 10 милях от столицы.[53] Самозванец поручил дело Иова той самой боярской комиссии, которая должна была произвести казнь Федора Годунова. Церемония низложения Иова как две капли воды походила на церемонию низложения митрополита Филиппа Колычева царем Иваном и его опричниками. Боярин П. Ф. Басманов препроводил Иова в Успенский собор и там велел проклясть его перед всем народом, назвав Иудой и виновником «предательств» Бориса по отношению к прирожденному государю Дмитрию.[54] Вслед за тем стражники содрали с патриарха святительское платье и «положили» на него «черное платье». Престарелый Иов долго плакал, прежде чем позволил снять с себя панагию.[55]

Местом заточения Иова был избран Успенский монастырь в Старице, где некогда он начал свою карьеру в качестве игумена опричной обители.

Казнь низложенного царя Федора Годунова и изгнание из Москвы главы церкви расчистили самозванцу путь в столицу. По дороге из Тулы в Москву путивльский «вор» окончательно преобразился в великого государя. В Серпухове его ждали царские экипажи и 200 лошадей с Конюшенного двора.[56] На пути к Коломенскому бояре привезли Отрепьеву «весь царский чин»: пышные царские одеяния, сшитые по мерке в кремлевских мастерских.[57]

В окрестностях Москвы Лжедмитрий пробыл три-четыре дня. Он постарался сделать все, чтобы обеспечить себе безопасность в столице. Кроме того, Отрепьеву надо было выработать окончательное соглашение с думой, что только и могло гарантировать ему власть.

Основу соглашения с думой составлял пункт, сформулированный самозванцем в его московском манифесте. Лжедмитрий обязался пожаловать бояр и окольничих их «прежними отчинами».[58]

Другие соглашения касались состава думы. Самозванцу пришлось удовлетвориться изгнанием бояр Годуновых. В основном же он должен был сохранить думу в прежнем составе, хотя и получил возможность пополнить ее своими ближними людьми.

Гражданская война принесла с собой черезвычайные потрясения. Возникла особая атмосфера, способствовавшая распространению всевозможных слухов. В день восстания царевич Федор Годунов исчез из дворца. Немедленно возник слух о том, что царевич переоделся в английское платье и намерен покинуть страну в свите английского посла. В момент смерти Бориса Годунова английское посольство находилось на пути к Белому морю. Члены посольской свиты утверждали, что им угрожало насилие, «так как распространявшиеся в народе слухи были тем подозрительнее и опаснее, чем они были многочисленнее и невероятнее». Англичане подслушали толки о том, что Федор Годунов уже обнаружен в посольской свите, вследствие чего и он и посол заключены в оковы и вскоре будут отправлены в Москву.[59]

Голландский купец И. Масса, проделавший путь в Архангельск вскоре после англичан, писал, что он и его спутники также чудом избежали нападений, поскольку русское население высказывало подозрения, что голландцы увезли «казну Бориса и его самого».[60]

Слухи о спасении Бориса захлестнули страну. Несмотря на двукратные похороны Бориса, толковали, будто Годунов жив, а вместо него в могилу положили его двойника. Другие передавали, что в гробу вместо Бориса лежала фигура ангела из воска, которую в действительности вытащили из дворца во время разгрома. На улицах люди под клятвою утверждали, будто своими глазами видели старого царя в подвале на подворье у Годуновых. Толковали, будто Годунов бежал то ли в Англию, то ли в Швецию, то ли к татарам.[61]

Сторонники Годуновых, а их в столице оставалось еще очень много, охотно поддерживали слухи о том, что Борис жив. Польский посланник А. Гонсевский тайно уведомил Лжедмитрия о распространении этих слухов в Польше год спустя после смерти Годунова.[62]

Толки о спасении Бориса достигли Тулы. Самозванцу они едва ли внушили тревогу. Подлинную опасность для него представляли иные слухи. Обличения по адресу зловредного расстриги, утратившие влияние на умы в форме правительственных обращений, неожиданно возродились после падения Годуновых.

Будучи в Москве, Отрепьев успел обратить на себя внимание не только своими редкими способностями, но также и своей запоминающейся внешностью.

Масса отметил в своих записках, что уже при вступлении в Кремль царевич приметил изумленные взгляды некоторых кремлевских монахов и, «может быть, хорошо их зная, на другой день велел их тайно умертвить и бросить в реку».[63] Слухи о тайных казнях духовных особ распространялись не только в Москве, но и за рубежом. В инструкции, составленной шведской королевской канцелярией 5 февраля 1606 г., значилось: «Как утверждают взаправду, в начале своего царствования Дмитрий велел казнить и лишить жизни нескольких православных монахов».[64]

Московские летописцы утверждали, будто уже в Путивле многие люди догадывались, с кем имеют дело. Когда же «вор» вступил в Москву, некоторые из москвичей «ево узнали, что он не царьский сын, а прямой вор Гришка Отрепьев рострига…».[65] Слухи о казни монахов, опознавших в царе беглого дьякона, не подтверждаются русскими источниками. Один из самых осведомленных авторов монах Авраамий Палицын не преминул бы упомянуть об убийстве иноков, если бы таковые имели место. Согласно свидетельству «Повести 1626 г.», Лжедмитрий после низложения патриарха Иова «мнихов многих» из Чудова монастыря «в расточение посылает, понеже знаем ими бываше…».[66] Приведенный факт допускает и иную интерпретацию. Чудов монастырь был личным монастырем патриарха, и гонениям могли подвергнуться чудовские монахи, известные своей особой близостью к Иову. Оценивая известия летописцев об опознании самозванца, надо иметь в виду, что все они были составлены задним числом, уже после гибели Лжедмитрия.

Опасность разоблачения в наибольшей мере угрожала Отрепьеву в Путивле. Там он жил в черте небольшого городка, у всех на глазах, не имея возможности отгородиться от людей дворцовыми стенами. Там его преследовали поражения и неудачи. Можно установить, что уже в Путивле самозванец столкнулся лицом к лицу с некоторыми дворянами, хорошо его знавшими. Но это не имело никаких нежелательных для него последствий.

В росписи армии Мстиславского против имени дворянина И. Р. Безобразова имеется помета: «в полон взят».[67] Плененный под Новгородом-Северским, Безобразов попал в Путивль, где оказался в компании своего бывшего приятеля. Десять лет спустя Я. Собесский записал со слов Безобразова следующее: «Дом отца и деда Отрепьева был в Москве рядом с домом Безобразова: об этом говорил сам Безобразов. Ежедневно Гришка ходил в дом Безобразова, и всегда они вместе играли в детские годы, и так они вместе росли».[68] Если бы Безобразов попытался идти против течения, его мгновенно бы уничтожили. Потому он и не помышлял о раскрытии обмана. Более того, при дворе Лжедмитрия он сделал превосходную карьеру.

Утверждение летописцев, будто москвичи, опознавшие Отрепьева после его водворения в Кремле, горько плакали о своем прегрешении, мало соответствует истине. В действительности в столице после переворота преобладала атмосфера общей экзальтации по поводу обретения истинного государя и наступления счастливого царства. Однако даже среди общего ликования ничто не могло заглушить убийственные для Лжедмитрия слухи. Они возродились не потому, что кто-то «вызнал» в царе беглого чудовского дьякона. Причина заключалась совсем в другом. В борьбу включились могущественные силы, стремившиеся помешать Лжедмитрию занять трон. Бояре не для того избавились от худородных Годуновых, чтобы передать власть темному проходимцу. Отрепьев понимал, что в Боярской думе и среди столичного дворянства у него много больше врагов, чем сторонников. Опасаясь попасть в западню, самозванец три дня стоял у ворот Москвы, принимая всевозможные меры безопасности.

20 июня Лжедмитрий вступил в Москву. Во время движения стража внимательно осматривала путь, чтобы предотвратить возможность покушения.[69] Гонцы поминутно обгоняли царский кортеж, а затем возвращались с донесениями. Самым знатным боярам Отрепьев велел быть подле себя. Впереди и позади «царского поезда» следовали польские роты в боевом порядке.[70] Очевидцы утверждали, будто кругом царя ехало несколько тысяч поляков и казаков.[71] Боярам не дозволено было иметь при себе вооруженную свиту. Дворяне и войска растянулись на большом пространстве в хвосте колонны. По приказу самозванца строй московских дворян и ратников был распущен, едва кортеж стал приближаться к Кремлю.

Узкие городские улицы были забиты жителями. Чтобы лучше разглядеть процессию, люди забирались на заборы, крыши домов и даже на колокольни. При появлении самозванца раздавались крики: «Дай господи, государь, тебе здоровья!» Колокольный звон и приветствия толпы катились за царской каретой, подобно волне. Как писал один из участников процессии, они оглохли от колокольного звона и шума.[72]

На Красной площади подле Лобного места Лжедмитрия встретило все высшее московское духовенство. Архиереи отслужили краткое молебствие посреди площади и благословили «царя» иконой.[73] По словам Массы, «царь» приложился к иконе будто бы не по православному обычаю, что вызвало среди русских явное замешательство.[74]

Приведенное свидетельство сомнительно. Будучи протестантом, Масса не слишком разбирался в тонкостях православных обрядов и не понял того, что произошло на его глазах. Архиепископ Арсений, лично участвовавший во встрече Лжедмитрия, удостоверил, что тот не отступал от правил и действовал «по чину».[75] Возмущение москвичей вызвали бесчинства, но не государя, а поляков. Едва православные священнослужители запели псалмы, музыканты из польского отряда заиграли на трубах и ударили в литавры.[76] Под аккомпанемент веселой польской музыки самозванец прошел с Красной площади в Успенский собор. Русские священники, писал иезуит А. Лавицкий, подвели царя к их главному собору, но «в это время происходила столь сильная игра на литаврах, что я, присутствуя здесь, едва не оглох».[77] Музыканты старались произвести как можно больше шума, не взирая на замешательство москвичей.

Вопреки легендам, никаких речей при встрече Лжедмитрия сказано не было. Лишь в Архангельском соборе Отрепьев собрался с духом и произнес несколько слов, которых от него все ждали. Обливаясь слезами, самозванец припал к гробу Ивана Грозного и громким голосом объявил, что «отец его — царь Иоанн, а брат его — царь Федор!»[78]

Православных немало смутило то, что новый царь «введе во церковь многих ляхов … и во церкви божии сташи с ним …».[79] Как видно, Отрепьев опасался расстаться с телохранителями даже в соборах.

Из церкви Отрепьев отправился в тронный зал дворца и торжественно уселся на царский престол. Польские роты стояли в строю с развернутыми знаменами под окнами дворца.[80]

На Красной площади собралось все столичное население. Толпа не желала расходиться. Самозванец был обеспокоен этим и выслал на площадь Б. Я. Бельского с несколькими другими членами думы. Бельский напомнил, что именно его царь Иван назначил опекуном при своих детях, и тут же поклялся, что укрывал царевича Дмитрия «на своей груди». Бельский призвал народ служить верой и правдой своему прирожденному государю. Москвичи встретили его слова криками одобрения.[81]

Опасаясь за свою безопасность, самозванец немедленно сменил всю кремлевскую стражу. Как записал Масса, «казаки и ратники были расставлены в Кремле с заряженными пищалями, и они даже вельможам отвечали грубо, так как были дерзки и ничего не страшились».[82]

Отрепьев знал, какую власть над умами имеет духовенство, и спешил сменить церковное руководство. Не доверяя русским иерархам, самозванец решил поставить во главе церкви грека Игнатия. Выходец с Кипра Игнатий прибыл в Россию в 1595 г. Грек сумел завоевать доверие Бориса Годунова и патриарха Иова. В 1602 г. он получил в управление рязанское архиепископство.[83] И русские писатели, и находившиеся в Москве иностранцы с крайним осуждением отзывались о личных качествах Игнатия.[84] Игнатий первым из церковных иерархов предал Годуновых и признал путивльского «вора». В награду за это Лжедмитрий сделал его патриархом.

На другой день после переезда во дворец самозванец велел собрать священный собор, чтобы утвердить перемены в церковном руководстве. Никто из иерархов не осмелился перечить его приказам.

Низложение первого русского патриарха было актом вопиющего произвола и беззакония. Собравшись в Успенском соборе, сподвижники и ученики Иова постановили: «Пусть будет снова патриархом святейший патриарх господин Иов». Восстановление Иова в сане патриарха понадобилось священному собору, чтобы придать процедуре вид законности. Следуя воле Отрепьева, отцы церкви постановили далее отставить от патриаршества Иова, потому что он великий старец и слепец и не в силах пасти многочисленную паству, и избрать на его место Игнатия.[85] Участник собора грек Арсений подчеркивал, что Игнатий был избран законно и единогласно. Как видно, никто из иерархов, воспитанных Иовом, не осмелился протестовать против произвола нового царя.

Арсений не пометил точную дату избрания Игнатия.[86] Но он знал, что «Дмитрий» созвал епископов на другой день после прибытия в Кремль, а поставление Игнатия совершилось в воскресенье. Аналогичные сведения сообщает автор «Иного сказания». Согласно «Сказанию», избрание Игнатия имело место в первое воскресенье после прибытия «вора» в Москву, «в неделю июня в 24 день».[87] Автор «Сказания» допустил лишь одну небольшую неточность: первое воскресенье после 20 июня приходилось не на 24, а на 23 июня 1605 г.

Поставив во главе церкви своего «угодника», Лжедмитрий произвел перемены в высшем боярском руководстве. Наибольшим влиянием в думе пользовались князь Василий Шуйский и его братья. На их головы и обрушился удар.

Поводов для расправы с Василием Шуйским было более чем достаточно. Доносы поступили к самозванцу одновременно через П. Ф. Басманова и через польских секретарей и телохранителей.

Василий Шуйский некогда расследовал обстоятельства смерти царевича Дмитрия. Поэтому к нему постоянно обращались, с тех пор как в Литве объявился самозванец. В кругу доверенных лиц князь Василий допускал откровенность даже после того, как Лжедмитрий сел на трон.

Однажды на двор к князю Василию явились некоторые из московских купцов и горожан, чтобы поздравить его с царской милостью. Шуйский будто бы проехал по улицам столицы с царем в его экипаже. В ответ на поздравление одного купца, пользовавшегося полным доверием хозяина, Шуйский в сердцах сказал про нового государя: «Черт это, а не настоящий царевич; вы сами знаете, что настоящего царевича Борис Годунов приказал убить. Не царевич это, а разстрига и изменник наш».[88] Стоявший поодаль купец подслушал разговор и поспешил донести о нем.

Русские источники называют имена купцов и посадских людей, с которыми Шуйский вел неосторожные разговоры. Самым влиятельным из них был Федор Савельевич Конь, крупнейший архитектор и строитель своего времени.[89] В течение восьми лет Конь возвел в Москве каменные стены Белого города, строил укрепления столичного Симонова монастыря.[90] Источники называют Коня не только «государевым мастером», но и «торговым человеком». Видимо, Федор Конь принадлежал к верхам богатейшего столичного купечества.

В поздних русских сказаниях дело представлено так, будто великий поборник православия князь Василий призвал к себе Федора Коня и другого известного московского человека Костю Лекаря и сказал им, что государь — злой враг, богоотступник и еретик Гришка Отрепьев. Шуйский якобы сам наказал Коню: «Поведайте тайно в мире с разсуждением, чтобы християне… еретика познали!»[91]

Федор Конь и Костя Лекарь поведали «про еретика без рассуду многим людям», после чего о крамоле узнал Петр Басманов.[92]

Получив донос от П. Ф. Басманова, Лжедмитрий приказал без промедления арестовать трех братьев Шуйских. «Приставами», или тюремщиками Шуйских стали бояре П. Ф. Басманов и М. Г. Салтыков.[93] При Борисе Годунове М. Г. Салтыков руководил розыском о заговоре Романовых, при самозванце расследовал заговор Шуйских. Боярин усердствовал, чтобы доказать свою преданость новому государю. Но главным инициатором розыска был все же не он, а боярин П. Ф. Басманов.

Шуйским было предъявлено обвинение в государственной измене. Однако официальная версия их дела заключала в себе слишком много неясного. Даже близкие к особе Лжедмитрия люди по-разному излагали вину знатного боярина. Шуйского обвиняли то ли в распространении слухов, порочивших государя, то ли в организации форменного заговора с участием многих тысяч лиц.

В письме из Москвы от 4 июля 1605 г. иезуит А. Лавицкий писал, что Шуйского судили за то, что он называл «Дмитрия» врагом и разрушителем истинной православной веры, орудием в руках поляков.[94] Один из секретарей самозванца поляк С. Слонский рассказывал, что он сам передал государю донос одного московского купца, подслушавшего, как Шуйский называл царя расстригой и изменником.[95] Яков Маржарет, ставший одним из главных телохранителей Лжедмитрия, писал, что Шуйского обвиняли в «преступлении оскорбления величества».[96]

Другую версию изложили командиры польских наемных войск С. Борша и Я. Вислоух, находившиеся в Москве в момент суда над Шуйскими.

В июле 1605 г. Я. Вислоух сообщил в письме к брату, что в Москве открылась измена: Шуйские начали убеждать народ, что «Дмитрий» — не истинный царь, но польский королевич, который хочет православную веру разрушить, а лютеранскую ввести; заговорщики хотели истребить поляков и уговорили для этого 10 тыс. детей боярских; поляков должны были сжечь с дворами (трактирами) и перебить, но поляки узнали об этом и известили царя.[97]

Ротмистр С. Борша воспроизвел ту же версию, но в более кратком варианте. По его словам, Шуйские разработали план переворота, в котором должен был участвовать народ: они задумали «ночью зажечь и учинить над царем и над нами (польскими солдатами. — Р.С.) предательство».[98]

Опираясь на преданные Лжедмитрию отряды П. Ф. Басманов арестовал множество лиц, которых подозревали в заговоре с Шуйскими. Розыск проводился с применением изощренных пыток. Показания современников о результатах расследования расходятся в самом существенном пункте. Телохранитель самозванца Буссов утверждал, будто бы многие духовные лица и стрельцы, взятые к пытке, все подтвердили измену боярина Шуйского.[99] Совсем иначе изложил дело Масса. По его словам, никто из предполагаемых сообщников боярина не мог привести надежных доказательств его измены. Среди тех, кто подвергся пытке, от некоторых добились признания, прочие же все отрицали.[100] Согласно русским источникам, из страха москвичи «друг на друга клеветаху», расстрига же «многих поймав и розными пытками пытаху: иные же, не стерпев пыток, на себя говоряху, а иные же крепяхуся, а иные и впрями ево ростригу обличаху».[101]

В конце концов инициаторы розыска отказались от намерения организовать крупный политический процесс с участием многих видных лиц. Бояре Шуйские имели много приверженцев в Боярской думе, среди столичного дворянства и торгового населения. Однако Лжедмитрий распорядился привлечь к суду вместе с Шуйскими лишь несколько второстепенных лиц. В числе их были Петр Тургенев, Федор Калачнин и некоторые другие купцы. Семья Тургенева не принадлежала к составу столичного дворянства. Петр Никитин сын Тургенев служил как выборный дворянин из Воротынска с поместья в 500 четв.[102] Федор Калачнин едва ли принадлежал к столичным торгово-промышленным верхам.

Чтобы устрашить столичное население, Отрепьев велел предать названных лиц публичной казни. Дворянина Петра Тургенева вывели на пустырь (Пожар) и там обезглавили.[103] «Новый летописец» ни словом не упоминает о мученичестве Тургенева. Лишь монах Авраамий Палицын называет его новым мучеником, обличителем «вора». Сохранилось предание, что торговый человек Федор Калачник, идя на казнь, во все горло кричал, что новый царь — антихрист, и все, кто поклоняется этому посланцу сатаны, «от него же погибнут».[104]

Лжедмитрий и его окружение не желали раздражать дворянства. Зато с простонародьем они не церемонились. В первые же дни правления нового царя, — записал Масса, — пострадало много простых людей и горожан в Москве, так что ночью и втайне только и делали, что пытали, убивали и губили людей.[105]

Автор «Иного сказания», близкий к Шуйским, утверждал, что князь Василий и его братья были арестованы на третий день после вступления Лжедмитрия в Москву, а три дня спустя 25 июня их передали в руки палача.[106] Приведенная дата ошибочна. Достоверно известно, что казнь Шуйских была назначена на воскресенье 30 июня.[107] Как бы то ни было, все очевидцы события единодушно подтверждают, что дело князя Василия Шуйского решилось в считанные дни.[108]

Установив хронологию заговора Шуйских, С. Ф. Платонов писал: «Трудно понять причины той торопливости, с какою они постарались отделаться от нового царя»; «…Шуйские необыкновенно спешили и… все их «дело» заняло не более десяти дней. Очевидно, они мечтали не допустить «розстриги» до Москвы, не дать ему сесть на царстве».[109]

С. Ф. Платонов принял на веру официальную версию заговора Шуйских. Между тем эта версия заключает в себе слишком много неясного и едва ли заслуживает доверия.

В массе своей народ приветствовал нового царя. На его стороне была военная сила. Лжедмитрий был на вершине своих успехов. Планировать в таких условиях переворот было безумием. Шуйские же всегда были трезвыми и осторожными политиками.

Спешили не столько Шуйские, сколько Лжедмитрий. Даже если заговора не было и в помине, ему надо было выдумать таковой.

В Польше коронный гетман Я. Замойский, выступая перед сеймом в начале 1605 г., резко высмеял россказни самозванца и заявил, что если уж поляки хлопочут о возведении на московский трон старой династии, то им надо иметь в виду, что законным наследником Московского княжества «был род Владимирских князей, по прекращении которого права наследства переходят на род князей Шуйских».[110] О речи гетмана говорили по всей Польше, и самозванец не мог не знать о ней.

Василий Шуйский был единственным из начальных бояр, отказавшимся подчиниться приказу Лжедмитрия и не встречавшим его в Серпухове. Все это усилило подозрения самозванца. Последний имел все основания беспокоиться о том, что князь Василий предъявит претензии на трон при первом же подходящем случае.

Отрепьев мог расправиться с Шуйскими тем же способом, что и с царем Федором Годуновым. Но с некоторых пор он был связан договором с боярами. Следуя традиции, Лжедмитрий объявил о созыве собора для суда над великим боярином.

Л. В. Черепнин возражал против отнесения названного собора к разряду Земских соборов. По мнению Л. В. Черепнина, то был, скорее, акт политической расправы, облеченный в форму соборного приговора.[111] По существу такая оценка представляется вполне верной.

Продолжая наблюдения Л. В. Черепнина, В. Н. Назаров акцентировал внимание на участии в соборном суде выборных земских людей.[112] Нет данных, которые бы позволили реконструировать состав соборного суда. Однако имеющиеся свидетельства принадлежат непосредственным очевидцам и могут быть подвергнуты взаимной проверке. Находившийся в те дни в Кремле патер Лавицкий писал, что Шуйских судили на большом (многочисленном) соборе, состоявшем из сенаторов, духовенства и других сословий.[113]

Капитан Маржарет, перешедший на службу к Лжедмитрию, утверждал, что Шуйские подверглись суду «в присутствии лиц, избранных от всех сословий».[114] Следуя рассказам поляков из окружения самозванца, Г. Паэрле записал, что в суде участвовали как сенат (дума), так и народ.[115]

Свидетельства иностранцев полностью совпадают с данными русских источников. Как подчеркнул «Новый летописец», Лжедмитрий «повеле собрати собор» с приглашением духовных «властей», бояр и лиц «ис простых людей».[116]

Самозванец пришел к власти на волне народных восстаний. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в первые дни после прибытия в Москву он еще продолжал видеть в восставшем народе союзника. На соборный суд представители столичного населения были приглашены, чтобы нейтрализовать возможные выступления сторонников Шуйских на суде. В высшем государственном органе — Боярской думе позиции Шуйских были исключительно сильны, и Лжедмитрий имел все основания опасаться происков их сторонников.

С обвинениями против Шуйских на соборе выступил сам Лжедмитрий. По «Новому летописцу», царь объявил членам собора, что «умышляют сии на меня».[117] Со слов секретаря Лжедмитрия, С. Немоевский записал обширную обвинительную речь государя. Главный тезис самозванца сводился к тому, что род князей Шуйских всегда был изменническим по отношению к московской династии. В доказательство Отрепьев ссылался на то, что его блаженной памяти отец семь раз велел казнить своих изменников Шуйских, а брат Федор за то же казнил дядю Василия Шуйского. В своей речи Лжедмитрий фактически отказался от версии о наличии разветвленного заговора. Трое братьев Шуйских якобы намеревались осуществить переворот своими силами: «подстерегали, как бы нас заставши врасплох, в покое убить, на что имеются несомненные доводы».[118]

Поскольку сам царь поддерживал обвинения и утверждал, что имеет несомненные доказательства заговора Шуйских, никакого разбирательства с допросом свидетелей и другими формальностями на соборе не было.

Авраамий Палицин отметил, что Василия Шуйского осудили вскоре после публичной казни Петра Тургенева и Федора Калачнина.[119]

Под впечатлением убийств и казней даже близкие к Шуйским члены думы и священного собора не посмели выступить в их защиту. Инициатива полностью перешла в руки «угодников» Лжедмитрия — патриарха Игнатия, бояр Б. Я. Бельского, П. Ф. Басманова, М. Г. Салтыкова, новоиспеченных думных людей из путивльской «думы». Как с горечью отметил «Новый летописец», «на том же соборе ни власти, ни из бояр, ни из простых людей нихто же им (Шуйским. — Р.С.) пособствующе, все на них кричаху».[120]

Опытному царедворцу Василию Шуйскому пришлось пережить грозу в правление Бориса Годунова, которая едва не стоила ему головы. Он знал, чем можно заслужить снисхождение, и повинился во всех преступлениях, которые ему приписывали. «Виноват я тебе… царь государь: все это (о расстриге и пр. — Р.С.) я говорил, но смилуйся надо мной, прости глупость мою!» — будто бы сказал Шуйский. В заключение князь Василий смиренно просил патриарха и бояр сжалиться над ним страдником и просить за него царя.[121] По словам поляков, Василий признался во всем в самом начале розыска, «боясь быть на пытке».[122]

Собор осудил Василия Шуйского на смерть, а его братьев на заключение в тюрьму и ссылку. Лжедмитрий спешил с казнью и назначил экзекуцию на следующий день. Все было готово для казни. По существу самозванец ввел в столице осадное положение: «по всему городу уготовлены быша все стрельцы, вооруженны во всем оружии, яко на битву».[123]

На Пожаре распоряжался новый глава Стрелецкого приказа боярин П. Ф. Басманов. Стрельцы оцепили всю площадь полукругом. Преданные самозванцу казачьи отряды и поляки с копьями и саблями заняли Кремль и все ключевые пункты города. По словам поляков, были приняты все меры безопасности против возможных волнений.[124]

Выехав на середину площади, Басманов прочел приговор думы и собора о винах Шуйского.[125] Вслед за тем палач сорвал с осужденного одежду и подвел его к плахе, в которую был воткнут топор.[126]

Сообщение о том, что Василий Шуйский продолжал обличать еретика Гришку, будучи на эшафоте, а московский народ рыдал, слушая его речь[127], можно отнести к числу вымыслов.[128]

На площади осужденный вел себя совершенно так же, как и на суде. Стоя подле плахи, он с плачем молил о пощаде. «…От глупости выступил против пресветлейшего великого князя, истинного наследника и прирожденного государя своего», просите «за меня — помилует меня от казни, которую заслужил…» — взывал князь Василий к народу.[129]

Во время казни Петра Тургенева и Федора Калачнина москвичи «ругахуся» на них. Из толпы кричали, что суд им «по делом» был.[130]

Осуждение Шуйских вызвало в народе разные толки. По свидетельству поляков, даже их сторонники боялись обнаружить свои чувства, чтобы не попасть под подозрение.[131] По словам же Массы, готовившаяся расправа с Шуйским вызвала явное недовольство в народе.[132] С казнью медлили. Как утверждали современники, отмена казни не входила в расчеты П. Ф. Басманова, и он проявлял видимое нетерпение.[133] Дело кончилось тем, что из Кремля на площадь прискакал сначала один из телохранителей царя, остановивший казнь, а затем дьяк, огласивший указ о помиловании.[134]

В Москве много говорили о том, что прощения Шуйскому добились вдова царица Марфа Нагая и поляки Бучинские, Слонский и др.[135]

Отрепьев впервые увидел в глаза свою мнимую мать 18 июля, когда ее привезли в Москву. Нагая просила за Василия Шуйского не при первом, а при втором его помиловании несколько месяцев спустя, когда Лжедмитрий вернул Шуйских из ссылки.[136]

Бучинские решительно возражали против помилования Шуйских и возвращения их из ссылки. В собственноручном письме Лжедмитрию Бучинский напомнил: «Коли яз бил челом вашей царской милости о Шуйских, чтоб их не выпущал и не высвобождал, потому как их выпустить, и от них будет страх… и вы мне то отказали, что наперед всего богу ты обещал того ся беречи, чтоб ни одной хрестьянской крови не пролилося».[137]'

Авторы записок и сказаний весьма точно воспроизвели обнародованную самозванцем версию помилования Шуйского, соответствовавшую определенному политическому расчету.

Самозванец желал еще до приезда Марфы Нагой подтвердить свое родство с ней. Еще в путивльский период самозванец, стремясь привлечь на свою сторону знать, обещал не давать думных чинов своим польским советникам. В Москве он немедленно нарушил свои обещания. В «комнате» наверху, служившей местом совещания царя с ближними людьми, водворились секретари Ян и Станислав Бучинские, Слонский и др.[138] Чтобы заглушить недовольные голоса в думе, Лжедмитрий решил представить своих польских советников в качестве лучших друзей бояр и их заступников.

Сподвижник Лжедмитрия С. Борша точнее всех других объяснил причины помилования Василия Шуйского. «Царь даровал ему жизнь, — писал он, — по ходатайству некоторых сенаторов».[139] Бояре не посмели открыто перечить царю на соборе. Но после собора они сделали все, чтобы не допустить казни князя Василия. Ни один из предшественников Лжедмитрия на троне не решал дела без участия Боярской думы. Самозванец, заняв престол, должен был следовать традиции. Отмена казни Шуйского явилась первым успехом думы.

Имущество Шуйских, их вотчины и дворы подверглись конфискации. Князь Василий и его братья Дмитрий и Иван были заключены в тюрьму в галицких пригородах.[140]

Круг советников, настаивавших на жестких мерах в отношении бояр-«заговорщиков», потерпел поражение. Поборник опричных методов Богдан Бельский должен был отступить в тень. Лжедмитрий вознаградил его усердие, произведя в бояре, но вскоре же отослал из Москвы на воеводство в Новгород.

Еще будучи в Туле, Отрепьев подготовил почву для обновления состава Боярской думы. Самозванец понимал, что иначе ему не добиться полного послушания бояр, из Тулы он спешно послал гонца в «казанские города» за Нагими.[141]

Мятеж в Угличе, инспирированный Нагими, положил конец их карьере. Ближайшие родственники вдовы царицы Нагой лишились имущества и много лет провели в тюрьме и ссылке. Лишь после коронации Бориса Годунова о них вспомнили и вернули на службу. М. Ф. Нагой стал воеводой в захолустном городке Санчурске, А. А. Нагой — в Арске, М. А. Нагой — на Уфе и пр.[142]

Самозванец вызвал М. Ф. Нагова в Москву, дал ему чин боярина-конюшего. Братья Андрей, Михаил и Афанасий Александровичи Нагие, а также Григорий Федорович Нагой стали боярами и заняли в думе высокое положение. В Разрядных записях отмечено, что самозванец «подовал им боярство и вотчины великие и дворы Годуновых и з животы».[143] Нагие лучше всех других знали, что царевич Дмитрий мертв. Но они охотно «вызнали» в Отрепьеве внучатого племянника, открыв себе путь к почестям и богатствам.

Отрепьев распорядился вернуть в Москву уцелевших Романовых и Черкасских. В свое время он служил в свите у окольничего М. Н. Романова, а затем у боярина Б. К. Черкасского. Оба умерли в ссылке, и бывший кабальный слуга не опасался разоблачения. Монах поневоле Филарет Романов был привезен в Москву из Антониева Сийского монастыря. Его жена Мария Шестова с сыном Михаилом приехали в столицу из своей вотчины.

Будучи в монастыре, Филарет не оставлял надежд на возвращение в мир. Через странников богомольцев он знал об успехах самозванца и уже в начале февраля 1605 г. грозил посохом своим тюремщикам-монахам и говорил им: «…увидят они, каков он вперед будет». Филарет перестал жить «по монастырскому чину», часто смеялся «неведомо чему» и постоянно говорил «про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в миру жил»[144]

По словам архиепископа Арсения, самозванец будто бы намеревался вернуть Федора Романова в Боярскую думу. Через греков Игнатия и Арсения и «синод» он якобы передал Филарету необычное предложение: сложить с себя монашескую одежду, одетую на него силой, вернуться в мир и принять жену.[145]

Рассказ Арсения, составленный после воцарения Михаила Романова, имел очевидной целью прославить подвиг отца-царя Филарета, вернувшегося из польского плена в самый год окончания Арсением его мемуаров.

Рассказав об отказе Филарета вернуться в мир, Арсений без всякой паузы замечает, что царь и патриарх снова пригласили Романова и посвятили его в сан ростовского митрополита. Однако известно, что Филарет получил сан митрополита лишь в мае 1606 г.[146]

Опала царя Бориса сокрушила Романовых и отняла у них надежду занять трон. Из старших Романовых уцелел, кроме Филарета, один Иван Никитич. Самозванец пожаловал ему боярство. Но в думе он занял одно из последних мест.

Отношение Отрепьева к своим прежним господам ничем не отличалось от его отношения к другим опальным. Находясь в Туле, он приказал вернуть из ссылки всех Головиных. Казначей Петр Головин кончил дни в тюрьме в правление Бориса. Его сына В. П. Головина держали на воеводстве в Сибири, а затем в Уржуме.[147]

Лжедмитрий вызвал В. П. Головина из Уржума и пожаловал в окольничие вместе с его братом И. П. Головиным.[148] Чин окольничего получил опальный дьяк В. Я. Щелкалов.[149]

Изгнав из Боярской думы многочисленный клан Годуновых и разгромив бояр Шуйских, пополнив думу путивльскими боярами и опальной знатью Бориса Годунова, Лжедмитрий добился того, что дума санкционировала его коронацию.

Отрепьев отложил акт коронации до того времени, как в Москву прибыла вдова Грозного Марфа Нагая. Расчет самозванца был безошибочным. Признание со стороны мнимой матери должно было заставить хотя бы на время смолкнуть голоса противников «вора».

Сохранилось предание, что из Москвы Лжедмитрий «наперед» послал на Белоозеро в монастырь к Нагой «постельничего своего Семена Шапкина, штоб его назвала сыном своим царевичем Дмитрием… да и грозить ей велел: не скажет и быть ей убитой».[150] Никто не знает о чем говорили между собой опальная вдова Грозного и ее родственник Шапкин. «Тово же убо не ведяше никто же, — писал автор «Нового летописца», — яко страха ли ради смертново, или для своего хотения назва себе ево Гришку прямым сыном своим, царевичем Дмитрием».[151]

Шапкин едва ли имел нужду в том, чтобы прибегать к страшным угрозам. Обещания неслыханных милостей всему роду Нагих подействовали на вдову сильнее любых угроз.[152]

В середине июля Марфу Нагую привезли в село Тайнинское. Отрепьев отправил навстречу к ней племянника опальных Шуйских княза Михаила Скопина, чтобы отвести подозрения насчет сговора. 17 июля Лжедмитрий выехал в Тайнинское под охраной отряда польских наемников.[153] Его сопровождали бояре. Местом встречи стало поле у села Тайнинского. Устроители комедии позаботились о том, чтобы заблаговременно собрать многочисленную толпу народа. Вдова Грозного и беглый монах в слезах обняли друг друга.

Простой народ, наблюдавший сцену издали, был тронут зрелищем и выражал свое сочувствие громкими криками и слезами. После пятнадцатиминутной беседы Нагая села в карету и не спеша двинулась в путь. Карету окружала огромная свита. Сам «царь» шел некоторое время подле кареты пешком, с непокрытой головой. Дело было в сумерках, и всей компании пришлось остановиться на ночлег в предместьях столицы.[154]

18 июля Марфа Нагая прибыла в Москву. Отрепьев ехал верхом подле кареты. Праздничная толпа заполнила Красную площадь. По всему городу звонили колокола. Отслужив службу в Успенском соборе, мать с «сыном» роздали толпе щедрую милость и скрылись во дворце.

Коронация Отрепьева состоялась через три дня после прибытия в Москву вдовы Грозного. Царский дворец был разукрашен, а путь через площадь из дворца в Успенский и далее в Архангельский собор устлан затканным золотом бархатом. Оказавшись в Успенском соборе подле алтаря, Отрепьев допустил отступление от ритуала. Он повторил затверженную речь о своем чудесном спасении. Патриарх Игнатий одел на голову самозванца венец Ивана Грозного, бояре поднесли скипетр и державу.[155]

Отрепьев старался внушить всем мысль, что его венчание означает возрождение законной династии. Поэтому он приказал короновать себя дважды: один раз в Успенском соборе, а другой — у гробов «предков» в Архангельском соборе. Облобызав надгробия всех великих князей, самозванец вышел в придел, где находились могилы Ивана IV и Федора. Там его ждал архиепископ Архангельского собора грек Арсений. Он возложил на голову Лжедмитрия шапку Мономаха.[156] По выходе из собора бояре осыпали нового государя золотыми монетами.

Коронация Лжедмитрия не могла быть осуществлена без согласия Боярской думы. Это согласие, по-видимому, было связано с рядом условий. Бояре стремились к тому, чтобы как можно скорее вернуться к традиционным методам управления страной. Главной помехой на пути к этому были повстанческие отряды и наемные роты, приведенные самозванцем в Москву. Пока чужеземные солдаты и воры-казаки охраняли царскую особу и несли караулы в Кремле, бояре не чувствовали себя в безопасности.

Отрепьев долго не решался расстаться со своей наемной гвардией. Но обстоятельства оказались сильнее его. Ставки на наемных солдат стояли в Западной Европе на весьма высоком уровне. Гусарам и жолнерам надо было платить полновесной монетой. Однако золота в царской казне было немного.

Принимая на службу иноземцев, русское правительство спешило наделить их поместьями. Этот традиционный для России способ обеспечения служилых людей оказался неприемлемым для наемных отрядов, вступивших в Москву с самозванцем. Ветераны московского похода считали себя хозяевами положения и желали сами диктовать условия.

Со своей стороны, бояре были весьма далеки от того, чтобы предлагать полякам поместья за службу. Они желали как можно быстрее расформировать наемные роты и выпроводить их за рубеж.

Лжедмитрий осыпал своих ротмистров щедрыми милостями. Некоторым из них он пожаловал русское дворянство. Ветеран московского похода Станислав Борша именовал себя «ротмистром и дворянином великого князя московского Дмитрия Ивановича».[157] Дворянский титул однако не сделал Боршу московским землевладельцем. Не желая раздражать русскую знать и дворянство, Отрепьев отказался от мысли о пожаловании вотчин и поместий своим польским соратникам.

Иноземные наемные войска не раз проявляли свою ненадежность в критической обстановке. Солдаты грозили «царьку» расправой, когда он не мог заплатить им за службу. В Москве Лжедмитрий, располагая достаточной казной, казалось бы имел возможность превратить приведенные роты в свою придворную гвардию. На самом же деле набранный в Польше сброд очень мало подходил к отведенной ему роли.

Ветеран похода Ян Бучинский, которого трудно заподозрить в предвзятости, живо описал времяпрепровождения своих сотоварищей в Москве. У кого прежде не было и двух челядинцев, набрали себе больше десятка, разодели их в камчатое платье, пропивали и проигрывали полученные деньги.[158]

В Польше наемники, собравшиеся под знамена самозванца во Львове, не щадили подданых своего короля, чинили грабежи и насилия. Вступив в Москву в качестве победителей, они обращались с москвичами совершенно так же. Но то, что терпели львовские мещане, не оставалось безнаказанным в русской столице.

Прошло два месяца с тех пор, как москвичи с оружием в руках поднялись против правительства Годунова. В ходе восстания народ осознал свою силу. Дух возмущения продолжал витать над столицей. Поводов к столкновениям между «рыцарством» и москвичами было более чем достаточно. Негодование населения достигло критической точки и в любой момент могло привести к новым волнениям. Вскоре после коронации Лжедмитрия произошел инцидент, который привел к настоящему взрыву.

Московские власти арестовали шляхтича Липского. В глазах других наемников его преступление было «маловажным». Но суд следовал действующим в государстве законам и вынес решение подвергнуть шляхтича торговой казни.

Липского вывели на улицу и стали бить батогами. Наемники бросились на выручку к своему товарищу и пустили в ход оружие. Толпа москвичей устремилась на помощь приставам. Началась драка, которая вскоре переросла в побоище. «В этой свалке, — писал участник драки С. Борша, — многие легли на месте и очень многие были ранены».[159] Хорошо вооруженные наемники поначалу без труда потеснили толпу, но затем им пришлось укрыться в своих казармах на Посольском дворе.

Весть о кровопролитии подняла на ноги всю Москву. Борша утверждал, что на прилегающих улицах собралось несколько десятков тысяч москвичей, угрожавших «рыцарству» расправой.[160] Лжедмитрий знал, как трудно справиться с разбушевавшейся народной стихией. К тому же дело происходило тотчас после коронации, и царь избегал всего, что грозило подорвать его популярность в столице. Московичи считали «Дмитрия» своим добрым царем, и тот должен был считаться с народными настроениями.

Отрепьев не осмелился открыто взять под защиту свою наемную гвардию. Слишком много москвичей было убито, еще, больше ранено. Узнав о происшедшем, царь велел объявить по всей Москве приказ о выдаче и наказании шляхтичей, виновных в избиении народа.

Царский указ вызвал ликование среди москвичей. Лжедмитрий объявил, что пришлет к Посольскому двору пушки и снесет двор со всеми наемниками, если те откажутся выполнить его приказ. Обращение царя носило демагогический характер. Отрепьеву надо было удержать москвичей от штурма Посольского двора и предотвратить восстание в столице.

Лжедмитрий вовсе не собирался выполнять свои угрозы по адресу гвардии. Более того, он тут же прислал к наемникам доверенных лиц и просил, «пусть они окажут повиновение для того, чтобы успокоить русских».[161] Лжедмитрий гарантировал солдатам, что им не будет сделано ничего дурного, хотя они и совершили кровавое преступление.

Рыцарство было удовлетворено обещаниями царя и выдало его посланцам трех шляхтичей из роты С. Борши и двух других рот, наибольшим образом отличавшихся в расправе с толпой. В течение суток шляхтичей держали под стражей в тюремной башне, а затем освободили втайне от народа.

Волнения в Москве помогли боярам добиться от самозванца решения о роспуске иностранных наемных рот. В письме от января 1606 г. Ян Бучинский упомянул о том, что жолнеры жили «на Москве без службы полгода»[162] Отсюда следует, что Лжедмитрий рассчитал наемное воинство в июле 1605 г., иначе говоря сразу после описанных выше столкновений их с москвичами. Казенный приказ взял на себя оплату всех расходов и трат, сделанных Лжедмитрием в ходе войны с московскими войсками.

В мае 1605 г. Михаил Ратомский привел на помощь Отрепьеву несколько сот «пятигорцев» — мелких белорусских шляхтичей.[163] Фактически они не принимали участия в боях, и для них поход на Москву был не более чем увеселительная прогулка. Пятигорцы прослужили десять с небольшим недель, за что получили из казны по 37 злотых, или по 20 московских рублей.[164] Знатные русские дворяне получали столько же за год службы.

По словам польских дипломатов, Ратомский «вборзе» уехал из Москвы в Польшу, где подал жалобу на царя Сигизмунду III. Оправдывая высылку Ратомского, Лжедмитрий подробно перечислял обиды «людем своим (московичам? — Р.С.) от Ратомского».[165]

Гусарам Казенный приказ платил восемь раз по 40 злотых, или 192 руб. на коня.[166] По общему правилу, гусары имели под два коня, а некоторые по три-четыре. Они получили от 200 до 800 руб. Среди русских дворян такие оклады получала лишь высшая знать да члены Боярской думы.

Будучи отставленными от службы, многие наемники громко жаловались, что царь московский «рыцарских людей не жалует».[167] На самом деле Лжедмитрий не жалел казны, чтобы вознаградить ветеранов. Наибольшие суммы получили его гетман А. Дворжицкий, ротмистр Вержбицкий и «секретари» Бучинский и Слонский.[168] Однако наемники, посадив на трон своего царя, ждали от него большего. Даже ротмистр С. Борша жаловался на то, что московские власти недодали ему из казны нескольких сот злотых.[169]

В дни войны Отрепьев нередко расплачивался с солдатами щедрыми обещаниями и долговыми расписками. Жалуясь на него королю Сигизмунду III, жолнеры припоминали, что «царь» обещал им, как придет в Москву, на другой же день выдать из царской казны по несколько тысяч злотых. Однако вместо обещанных тысяч наемники получили по несколько сот злотых.[170]

Рыцарство требовало денег. Но денег в царской казне было немного, и казначеи прибегли к традиционному в России способу оплаты натурой. В счет денег некоторые наемники получили пушнину. Всем им также был назначен обильный корм, включавший всевозможного рода натуральное обеспечение. Солдаты могли пользоваться пайком в течение всего времени пребывания в Москве. По словам Бучинского, он сам видел и слышал от других, что те паны, которые не старались завести как можно больше челядинцев и вели скромную жизнь, за полгода выручили от продажи корма до 1000 злотых.[171]

Наибольшие затруднения у казны возникли при оплате долговых расписок Лжедмитрия. В своих денежных делах самозванец был на редкость легкомысленным. Близко знавшие его иноземцы не без иронии отметили, что царь был щедр, но более на словах, чем на деле, так как «без долгого размышления мог обещать несколько десятков тысяч, на 30 тыс. доходов, на 100 тыс. и более наличными и в удостоверение подписывал», но затем так же легко отказывался оплачивать векселя.[172]

Казенный приказ, по-видимому, с разбором относился к долговым распискам царя. Многие из них, в особенности выданные за рубежом, остались не оплаченными. Некоторые наемники по возвращении в Польшу обратились с жалобой к королю, предъявив собственноручные расписки Лжедмитрия, по которым им ничего не заплатили в Москве.[173]

Московское правительство отказалось удовлетворить претензии некоторых вельмож, покровительствовавших «царевичу» во время его зарубежных скитаний. Адам Вишневецкий явился в Москву собственной персоной и объявил, что он издержал на царевича несколько тысяч из собственных денег. Однако ему ничего не удалось получить от русского правительства.[174]

Одновременно с иноземцами Отрепьев велел рассчитать находившиеся в Москве отряды вольных казаков. Многие московские дворяне участвовали в осаде Кром. Казачьи сотни, отразившие многотысячную царскую рать, внушали им страх и ненависть. Вольные казаки стали в глазах власть имущих символом антиправительственных выступлений низов. Казаки Корелы недолго несли караулы в Кремле. Боярская дума использовала коронацию Лжедмитрия I, чтобы добиться роспуска всех прибывших в Москву казачьих войск. По словам очевидцев, все казаки были щедро одарены и распущены, но даже награды не могли заглушить их ропот.[175]

Отрепьев не захотел расстаться лишь с верным Андреем Корелой. Он пожаловал донскому атаману чины и деньги. Вместе с ним остались в Москве казаки его станицы, вынесшие все тяготы обороны Кром.

Андрей Корела был выдающимся предводителем повстанцев. Во главе восставшего столичного населения, в осажденной крепости он чувствовал себя на своем месте. Зато в толпе царедворцев он оказался чужаком. Тут у него было слишком много врагов, и они делали все, чтобы избавиться от водворившегося в Кремле донского атамана. Корела невысоко ценил доставшиеся на его долю почести. В московских кабаках, среди черни он находил себе больше друзей, чем в парадных залах дворца.

Вольные атаманы сделали свое дело, и их карьера должна была оборваться рано или поздно. Корела без счета тратил в кабаках полученные от казны деньги и в конце концов спился.[176] Другой вождь казацкого войска Постник Лунев покинул дворец по иным причинам. Послушав совета монахов, Лунев принял пострижение и удалился на покой в Соловецкий монастырь.[177]

С роспуском казачьих отрядов вооруженные силы, возникшие в ходе массовых антиправительственных восстаний на юго-западных и южных окраинах Русского государства, были окончательно расформированы.

Заключение

Гражданская война, развернувшаяся в Русском государстве в 1604–1605 гг., была порождена в первую очередь глубоким социальным кризисом, возникшим на почве ломки прежней социальной структуры и становления крепостнической системы. Борис Годунов тщетно пытался смягчить остроту противоречий посредством временного и частичного восстановления Юрьева дня. Сопротивление феодальных землевладельцев вынудило власти вернуться к старому крепостническому курсу. «Великий голод» 1601–1603 гг. ускорил взрыв. Появление самозванца дало выход давно зревшему народному недовольству. Массовые восстания против власти царя Бориса поначалу охватили сравнительно небольшую территорию Северской Украины и прилегающие к ней казачьи окраины — вольный Дон. Именно в южных уездах в районе Севска и Орла произошли первые массовые восстания крестьян, подавленные царскими войсками с исключительной жестокостью.

И. И. Смирнов полагал, что выдающуюся роль в восстаниях начала XVII в. сыграли холопы. Его тезис вызвал возражения в литературе. Однако следует заметить, что и И. И. Смирнов и его критики, говоря о холопах, имели в виду главным образом или исключительно эксплуатируемые низы (пашенных холопов и пр.), что и позволяло им сделать вывод об антифеодальном характере выступлений. В действительности значительную роль в событиях гражданской войны играло как низшее холопское население, так в еще большей мере привилегированный слой — боевые холопы. Их выступления явились симптомом кризиса дворянского ополчения, в составе которого военные холопы по численности превосходили дворян. Считать боевых послужильцев сторонниками ниспровержения феодального строя едва ли возможно.

Лжедмитрий захватил власть на гребне массовых народных восстаний. Исключительное влияние на исход событий имели выступления городского населения, приведшие к победе противников Годунова сначала в северских городах, а затем в Москве. Восстания в деревне, имевшие место в тот же период, носили ограниченный характер.

Наиболее ярко социальный характер выступлений городских низов проявился во время московского восстания, покончившего с династией Годуновых. Однако не следует упускать из вида, что в городских восстаниях участвовали самые разнородные социальные силы, вследствие чего антифеодальные устремления низов не получили в них адекватного выражения. Помимо служилых казаков и вольных казаков с Украины и Дона, в движение оказались вовлечены гарнизонные стрельцы и мелкопоместные дети боярские из северских городов и степных крепостей.

В начале гражданской войны русское дворянство, напуганное размахом народных восстаний, в массе оказывало поддержку династии Годуновых. Военные неудачи и явная неспособность властей справиться с выступлениями низших сословий, усталость дворянского ополчения, наконец смерть Бориса — все это привело к перелому в ходе гражданской войны. Мятеж в армии под Кромами лишил династию Годуновых военной опоры. С 1604 г. самозванный «царевич» стал знаменем народных движений. Однако Отрепьеву не суждено было сыграть роль народного вождя. Будучи политическим авантюристом, самозванец не проявил ни понимания, ни сочувствия надеждам и чаяниям низов. В социальной утопии народа — вере в «доброго царя» Лжедмитрий увидел лишь средство к достижению своих честолюбивых замыслов. Достигнув цели, самозванец немедленно покинул народный лагерь и занял свое место в боярско-дворянском стане, на самой верхней ступени московской иерархии.

Первая вспышка гражданской войны не привела к решению острых социальных проблем, раздиравших русское общество. Уповая на «доброго царя», повстанцы сложили оружие. Но пауза оказалась недолгой. Новый взрыв классовой борьбы вылился в восстание Болотникова, ставшее кульминацией Первой крестьянской войны в России.

Примечания

Введение

¹ Татищев В. Н. История Российская, т. VII Л., 1968, с. 367

² Щербатов М. М. История Российская, т. VII, ч. 2. М., 1791, с. 147

³ Карамзин Н. М. История государства Российского, т. XII. СПб., 1843, с. 15.

⁴ Соловьев С. М. История России с древнейших времен, кн. IV. М., 1960, с. 391.

⁵ Костомаров Н. И. Смутное время Московского государства в начале XVII в.: Исторические монографии и исследования, кн. II. 1904, с. 280, 637–638.

⁶ Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский. М., 1974, с. 517.

⁷ Ключевский В. О. Соч., т. 3. М., 1957, с. 48.

⁸ Там же, с. 60.

⁹ Там же, с. 51.

¹⁰ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. М., 1937, с. 475–476.

¹¹ Там же, с. 291, 412, 430.

¹² Покровский М. Н. Русская история в самом сжатом очерке, ч. 1. М., 1920, с. 66.

¹³ Фирсов Н. Н. Крестьянская революция на Руси в XVII в. М.; Л., 1927, с. 61; Томсинский С. Г. Крестьянское движение в феодально-крепостной России. М., 1932, с. 27.

¹⁴ Дубровский С. М. Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв. — В кн.: Крестьянские войны. М., 1925, с. 44–46.

¹⁵ Греков Б. Д. Крестьяне на Руси, кн. 2. М., 1954, с. 310.

¹⁶ Смирнов И. И. Восстание Болотникова. М., 1951, с. 491, 498.

¹⁷ Термин «Смута», выдвинутый русской исторической мыслью уже в XVII в., получил одностороннее толкование в буржуазно-дворянской литературе. «Смуту» трактовали как проявление анархии, антиобщественный бунт низов. М. Н. Покровский наполнил указанный термин новым содержанием, увидев в «Смуте» цепь восстаний народных масс. Однако И. И. Смирнов неправомерно отверг понятие «Смута», объявив это понятие буржуазным. Тем самым И. И. Смирнов способствовал отходу от взгляда на события XVII в. как на единый клубок социальных, политических и военных потрясений.

¹⁸ Генкин Л. Б. Ярославский край и разгром польской интервенции в Московском государстве в начале XVII в. Ярославль, 1939; Любомиров П. Г. Очерк истории Нижегородского ополчения 1611–1613 гг. М., 1939, и др.

¹⁹ Шепелев И. С. Освободительная и классовая борьба в Русском государстве в 1608–1610 гг. Пятигорск, 1957. — К книге И. С. Шепелева примыкает по своим концепциям книга Н. П. Долинина (Долинин Н. П. Подмосковные полки («казацкие таборы») в национально-освободительном движении 1611–1612 гг. Харьков, 1958.

²⁰ О крестьянской войне в Русском государстве в начале XVII в.: Обзор дискуссии. — Вопросы истории, 1961, № 5, с. 102–120.

²¹ Зимин А. А. Вопросы истории крестьянской войны в России в начале XVII в. — Вопросы истории, 1958, № 3, с. 99.

²² Маковский Д. П. Первая крестьянская война в России. Смоленск, 1967, с. 295–297 и др.

²³ Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. М., 1975, с. 192–257.

²⁴ Назаров В. Д. О некоторых особенностях крестьянской войны начала XVII в. — В кн.: Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972, с. 120, 126.

²⁵ Черепнин Л. В. Вопросы методологии исторического исследования. М., 1981, с. 166–167.

²⁶ Буганов В. И. Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв. М., 1976, с. 49.

²⁷ Флоря Б. Н. 1) Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в. М., 1973; 2) Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI — начале XVII в. М., 1978, Назаров В. Д., Флоря Б. Н. Крестьянское восстание под предводительством И. И. Болотникова и Речь Посполитая. — В кн.: Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв.: Проблемы, поиски, решения. М., 1974.

²⁸ Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978.

Глава 1

¹ Скрынников Р. Г. Начало опричнины. Л., 1966, с. 66–67.

² Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени. М., 1981, с. 45–46.

³ Скрынников Р. Г. Начало опричнины, с. 271–308.

⁴ Боярские списки последней четверти XVI — начала XVII в. и роспись русского войска 1604 г. / Сост. С. П. Мордовина, А. Л. Станиславский (далее — Боярские списки), ч. 1. М., 1979, с. 119–120.

⁵ Разрядная книга 1375–1605 гг. — ГПБ, ОР, Эрмитаж, собр., д. 390, л. 894–894 об., 976.

⁶ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 932–932 об. — 933; Маркевич А. И. История местничества в Московском государстве. Одесса, 1888, с. 305.

⁷ Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени. М., 1981, с. 118.

⁸ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 945 об.

⁹ Там же, л. 894–894 об.; ААЭ, т. II. СПб., 1836, с. 48.

¹⁰ Скрынников Р. Г. Борис Годунов и падение Романовых. — В кн.: Из истории феодальной России. Л., 1978, с. 117.

¹¹ Павлов А. П. Состав Боярской думы в период царствования Бориса Годунова. — В кн.: Государственные учреждения и классовые отношения в отечественной истории, вып. II. М.; Л., 1980, с. 259.

¹² Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 894–894 об., 946 об., 981; Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени, с. 124; Павлов А. П. Состав Боярской думы, с. 253–259.

¹³ О численном составе думы см.: Павлов А. П. Состав Боярской думы, с. 261.

¹⁴ Скрынников Р. Г. Борис Годунов и падение Романовых, с. 118.

¹⁵ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 873.

¹⁶ Временник Ивана Тимофеева. М.; Л., 1951, с. 75; Сказание Авраамия Палицына. М.; Л., 1955, с. 285.

¹⁷ ААЭ, т. II, с. 58–59.

¹⁸ Опись архива Посольского приказа 1626 г., ч. 1. М., 1977, с. 263.

¹⁹ Россия начала XVII в.: Записки капитана Маржарета. М., 1982 (далее — Маржарет Я. Записки), с. 190

²⁰ Опись Посольского архива, ч. 1, с. 262.

²¹ В 1604 г. И. И. Шуйский, не участвуя в войне с самозванцем, должен был выставить со своих земель 12 конных воинов (Боярские списки, ч. 2, с. 43).

²² Опись Посольского приказа, ч. 1, с. 262.

²³ Разрядная книга 1550–1636 гг. М., 1976, с. 204, 209.

²⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 52.

²⁵ Разрядная книга 1550–1636 гг., с. 105.

²⁶ Устюгов Н. В. Эволюция приказного строя Русского государства. — В кн.: Абсолютизм в России. М., 1964, с. 137.

²⁷ Разрядная книга 1550–1636 гг., с. 170.

²⁸ Там же.

²⁹ ПСРЛ, т. XIV, с. 55.

³⁰ Буссов К. Московская хроника, с. 92.

³¹ Временник Ивана Тимофеева. М.; Л., 1951, с. 47.

³² ЦГАДА, ф. 210, Белгородский стол, стб. I, № 3, П. 85–88; ПСРЛ, т. XIV, с. 55.

³³ Боярские списки, ч. 1, с. 163; Опись архива Посольского приказа 1626 г. Ч. 1. М., 1977, с. 276–277; Разрядная книга 1475–1598 гг. М., 1966, с. 529.

³⁴ Буссов К. Московская хроника, с. 93.

³⁵ Разрядная книга 1550–1636 гг., с. 179.

³⁶ Востоков А. Х. Описание русских и славянских рукописей Румянцевского музея. М., 1842, с. 655–656.

³⁷ Дневник польского посольства в Москве в 1600 г. — Biblioteka Warszawska, 1896, № 3, с. 426.

³⁸ Маржарет Я. Записки, с. 184.

³⁹ Разрядная книга 1550–1636 гг., с. 184.

⁴⁰ Дневник польского посольства в Москве в 1600 г.

⁴¹ Черкасский был женат на Марфе Никитичне, Сицкий — на Евфнмии Никитичне Романовой. Как отметили разрядные дьяки, Федор Никитич Романов и боярин Сицкий «меж себя братья и друзи», а князь Александр Репнин «им свой жё» (Разрядная книга 1550–1636 гг., с. 162).

⁴² Смирнов П. П. Города Московского государства в первой половине XVII в., т. 1, вып. 1. Киев, 1917, с. 106.

⁴³ Кожевников М. Земельные владения бояр Романовых. СПб., 1913, с. 2–65.

⁴⁴ «Земляной» боярский список 7121 (1613) г. — Чтения ОИДР, 1895, кн. 1, с. 1. — Как показал М. П. Лукичев, названный документ является оригиналом боярского списка, составленным летом 1613 г. (Лукичев М. П. Боярские книги XVII в. как исторический источник: Автореф. канд. дис. М., 1983, с. 18).

⁴⁵ Буссов К. Московская хроника, с. 93.

⁴⁶ Масса И. Краткое известие, с. 50, 53.

⁴⁷ ПСРЛ, т. XIV, с. 53.

⁴⁸ Там же.

⁴⁹ ЦГАДА, ф. 146, № 7, 1601 г., л. 30. — С купюрами дело о ссылке Романовых опубликовано в кн.: АИ, т. II. СПб., 1842, № 38.

⁵⁰ Масса И. Краткое известие, с. 53.

⁵¹ Tiszkowski Poselstwo Lwa Sapiehi w Moskwe 1600 г Lwow, 1927, s. 2–5.

^{52 62} ГПБ, РО, ф. 7 (фонд Ф. Аделунга), № 193, л. 37.

⁵³ Там же.

⁵⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 53.

⁵⁵ Там же.

⁵⁶ ЦГАДА, ф. 146, № 7, 1601 г., л. 71–72.

⁵⁷ Там же, л. 30.

⁵⁸ Временник Ивана Тимофеева, с. 48.

⁵⁹ ГПБ, РО, ф. 7 (Ф. Аделунга), № 193, д. 37

⁶⁰ Временник Ивана Тимофеева, с. 47. — «Новый летописец» также засвидетельствовал тот факт, что перед ссылкой царь велел позорить Бельского «многими позоры» (ПСРЛ, т. XIV, с. 55).

⁶¹ Буссов К. Московская хроника, с. 107; см. также: Мулюкин А. С. Приезд иностранцев в Московское государство. СПб., 1909, с. 161.

⁶² Буссов К. Московская хроника, с. 93.

⁶³ ПСРЛ, т. XIV, с. 55.

⁶⁴ Боярские списки, ч. 1, с. 205.

⁶⁵ Там же, с. 218.

⁶⁶ Опись архива Посольского приказа, ч. 1, с. 263.

⁶⁷ ЦГАДА, ф. 146, № 7, 1601 г., л. 72. — В «Актах исторических» дело о семье Романовых напечатано с сокращениями (АИ, т. II. СПб., 1841, с. 35).

⁶⁸ ЦГАДА, ф. 146, № 7, 1601 г., л. 13; ПСРЛ, т. XIV, с. 54.

⁶⁹ АИ, т. II, с. 36–39.

⁷⁰ Там же, с. 35. — Для окольничего М. Романова двор («тюрьму») выстроили в 7 верстах от Перми (ПСРЛ, т. XIV, с. 54).

⁷¹ ПСРЛ, т. XIV,с. 54. — Согласно Кормовой книге Новоспасского монастыря, жену князя И. В. Сицкого «уморил в заточении повелением царя Бориса Михалко Внуков» (Московский Новоспасский монастырь в его прошлом и настоящем. М., 1909, прилож. с. 10)

⁷² ПСРЛ, т. 34. М., 1978, с. 202.

⁷³ АИ, т. II, с. 46.

⁷⁴ ЦГАДА, ф. 146, № 7, 1601 г., л. 28.

⁷⁵ Иван Романов прибегнул к какой-то уловке, чтобы избавиться от оков. Позже он сам рассказывал монахам, что оковы сами спали с его рук и ног после усердной молитвы святому Сергию. Узнав об этом чуде, приставы «ужаснулись» и сменили звериную лютость на «овечюю кротость, и быв у них прочее время во ослабе» (Азарьин С. Книга о чудесах пр. Сергия / Сообщил С. Ф. Платонов. СПб., 1888, с. 28–29).

⁷⁶ АИ, т. II, с. 4.

⁷⁷ Там же, с. 45.

⁷⁸ Там же, с. 44.

⁷⁹ АИ, т. II, с. 43–44.

⁸⁰ Там же, с. 47.

⁸¹ ПСРЛ, т XIV, с. 54.

⁸² Там же.

⁸³ АИ, т. II, с. 47–48.

⁸⁴ Там же, с. 50.

⁸⁵ РИБ, т. XVI. СПб., 1897, № 78.

⁸⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 47.

⁸⁷ ААЭ, т. II. СПб., 1836, с. 58–59.

⁸⁸ Опись архива Посольского приказа 1626 г., ч. 1, с. 262.

⁸⁹ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 407, 449–430; Сорина Х. Д. Роль Верхневолжья в образовании и развитии Русского централизованного государства в XV–XVII вв. Калинин, 1978, с. 55.

⁹⁰ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 429.

⁹¹ Маржарет Я. Записки, с. 184.

⁹² Там же.

⁹³ ПСРЛ, т. XIV, с. 47. — То же самое обвинение можно встретить на страницах «Латухинской степенной книги», а также в письме Лжедмитрия I к царю Борису (Соловьев С. М. История России, кн. IV. М., 1960, с. 413).

⁹⁴ Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос, с. 146–147, прим. 143.

⁹⁵ Лихачев Н. П. Разрядные дьяки XVI в. СПб., 1888, с. 201; Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. М., 1975, с. 98.

⁹⁶ Временник Ивана Тимофеева, с. 73.

⁹⁷ Боярские списки, ч. 2, с. 26.

⁹⁸ Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. с. 98.

⁹⁹ Карамзин Н. М. История государства Российского, т. XI. СПб., 1824, прим. 161. — Подробнее см.: Веселовский С. Б. Род и предки Пушкина в истории. — В кн.: Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969, с. 109; Скрынников Р. Г. Борис Годунов и предки Пушкина. — Русская литература, 1974, № 2, с. 133.

¹⁰⁰ Разрядная книга 1598–1638 гг. М., 1974, с. 179.

¹⁰¹ Карамзин Н. М. История… т. XI, прим. 161.

¹⁰² Боярские списки, ч. 1, с. 212.

Глава 2

¹ Карамзин Н. М. История государства Российского, т. XI. СПб., 1843, с. 65–68; Соловьев С. М. История России. Кн. IV. М., 1960, с. 399–400; Смирнов И. И. Восстание Болотникова. М., 1951, с. 63–77.

² Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. М., 1975, с. 117–148.

³ Ле Руа Ладюри Э. История климата с 1000 года. Л., 1971, с. 172, 212.

⁴ Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 128.

⁵ Маньков А. Г. Цены и их движение в Московском государстве XVI в. М.; Л., 1951, с. 30; Аграрная история Северо-Запада России: Новгородские пятины. Л., 1974, с. 23.

⁶ Маржарет Я. Записки, с. 188.

⁷ Буссов К. Московская хроника, с. 9.

⁸ Сказание Авраамия Палицына. М.; Л., 1955, с. 106; Буссов К. Московская хроника, с. 97; Маржарет Я. Записки, с. 188–189; Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVH в. М., 1937, с. 62.

⁹ Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 127.

¹⁰ Там же, с. 131–132.

¹¹ Сказания Авраамия Палицына, с. 106; ПСРЛ, т. XIV, с. 55.

¹² Маржарет Я. Записки, с. 188.

¹³ Записки С. Немоевского. — В кн.: Титов А. А. Рукописи славянские и русские, принадлежащие И. А. Вахромееву. Вып. 6. М., 1907, с. 37.

¹⁴ Масса И. Краткое известие, с. 61; Сказание Авраамия Палицына, с. 105.

¹⁵ ААЭ, т. II, с. 14; Древняя Российская Вавлиофика. 2-е изд., ч. VII. М., 1788, с. 50.

¹⁶ Сказание Авраамия Палицына, с. 104.

¹⁷ Буссов К. Московская хроника, с. 90; ср.: Донесение М. Шиля 1598 г. — Изд. ОИДР, 1875, с. 17; Материалы по Смутному времени, собранные В. Н. Александренко — Старина и Новизна, 1911, кн. XXV, с. 188.

¹⁸ ЦГАДА, ф. 199, оп. 2, Портфели Миллера, № 478, ч. 1, с. 12; № 479, л. 3.

¹⁹ Там же, ф. 98, оп. 1, 1598 г., № 1, л. 201.

²⁰ ПСРЛ, т. 14, с. 55; т. 34, с. 202.

²¹ Пискаревский летописец. — ПСРЛ, т. 34, с. 203; Масса И. Краткое известие, с. 61; Буссов К. Московская хроника, с. 97.

²² Маржарет Я. Записки, с. 189.

²³ Анпилогов Г. Н. Новые документы о России конца XVI — начала XVII в. М., 1967, с. 432.

²⁴ Масса И. Краткое известие, с. 61.

²⁵ БАН, РО, Собрание Срезневского, № 119, л. 21 об.

²⁶ Указ Бориса Годунова от 3 ноября 1601 г. — В кн: Семевский М. И. Историко-юридические акты XVI и XVII вв.: Летопись занятий Археографической комиссии. Вып. IX. СПб., 1893, с. 55–57

²⁷ Масса И. Краткое известие, с. 61; ср.: Сказание Авраамия Палицына, с. 106; Буссов К. Московская хроника, с. 98.

²⁸ Горская Н. А. Товарность зернового земледелия в хозяйствах монастырских вотчин центра Русского государства к исходу XVI — началу XVII в. — В кн.: Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы 1962 г. Минск., 1964, с. 134–136.

²⁹ Вотчинные хозяйственные книги XVI в. Вып. III. М.; Л., 1976, с. 455, 473, 481, 487, 511–514.

³⁰ Никольский Н. Кирилло-Белозерский монастырь и его устройство во второй четверти XVII в., т. 1, вып. 2. СПб., 1910, прилож., с. I–XIV; см. также: Прокофьева Л. С. Вотчинное хозяйство в XVII в. М.; Л., 1959, с. 9–10; Горская Н. А. Товарность зернового земледелия… с. 124–125.

³¹ Архив ЛОИИ АН СССР, ф. 271, оп. 2, № 21, л. 1–2 об., 8 об., 12, 20, 32.

³² Масса И. Краткое известие, с. 60–61.

³³ Петрей П. История о великом княжестве Московском. М., 1867, с. 193.

³⁴ Буссов К. Московская хроника, с. 98.

³⁵ Семевский М. И. Историко-юридические акты, с. 57.

Глава 3

¹ Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 65–66.

² Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 187–188.

³ Там же, с. 156.

⁴ Памятники русского права. Вып. IV. М., 1956, с. 541

⁵ Там же, с. 542.

⁶ ААЭ, т. II, № 24, с. 74.

⁷ Боярские списки последней четверти XVI — начала XVII в. и роспись русского войска 1604 г. / Сост. С. П. Мородвина, Л. А. Станиславский, вып. 2. М., 1979, с. 16–21.

⁸ Дьяконов М. А. Заповедные и выходные лета. Пг., 1915, с. 15–17; Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 68–69.

⁹ Панеях В. М. 1) К вопросу об указе 1601 года. — Проблемы источниковедения, ч. IX. М., 1960, с. 265–266; 2) Материалы о практической реализации указа 1601 г. — Советские архивы, 1974,№ 4, с. 106–108.

¹⁰ Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 166–177.

¹¹ Греков Б. Д. Крестьяне на Руси, кн. 2. М., 1954, с. 297, 304.

¹² Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 167–180 и др.

¹³ ААЭ, т. II, № 24, с. 74.

¹⁴ Там же.

¹⁵ Указы Судебнику в дополнение (редакция начала 1750 г.). — В кн.: Татищев В. Н. История Российская, с. 172.

¹⁶ Бельский летописец. — Полное собрание русских летописей, т. 34. М., 1978, с. 240.

Глава 4

¹ ПРП, вып. IV, с. 515.

² Носов Н. Е. Становление сословно-представительных учреждений в России. Л., 1969, с. 397; Зимин А. А. Реформы Ивана Грозного. М., 1960, с. 438.

³ Романов Б. А. К вопросу о 15-рублевом максимуме в служилых кабалах XVI в. — Истории, записки, т. 52, с. 332–336.

⁴ Смирнов И. И. Очерки политической истории Русского государства 30–50-х гг. XVI в. Л., 1958, с. 384; Зимин А. А. Реформы Ивана Грозного, с. 356.

⁵ Панеях В. М. Кабальное холопство на Руси в XVI в. Л., 1967, -с. 77. — По подсчетам Ю. Г. Алексеева, сумма 15-рублевого максимума включала цену вооружения и коня боевого слуги, а также необходимого провианта и фуража (Алексеев Ю. Г. Пятнадцатирублевый максимум по служилой кабале, служба с земли и феодальная рента. — В кн.: Исследования по социально-политической истории России. Л., 1971, с. 113–114.).

⁶ Панеях В. М. Кабальное холопство, с. 73.

⁷ Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени. М., 1981, с. 13–14, 33.

⁸ ГБЛ, ОР, собр. Горского, № 16, л. 236 об.

⁹ Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени, с. 104.

¹⁰ Корецкий В. И. Закрепощение крестьян и классовая борьба в России, с. 200–201; Панеях В. М. Кабальное холопство в XVI в., с. 92–97.

¹¹ Панеях В. М. Холопство в XVI — начале XVII в. Л., 1975, с. 247.

¹² Развитие барщины и закрепощение крестьян были двумя сторонами единого процесса становления барщинно-крепостнической системы хозяйства в России. Имеются данные о том, что отработочная рента стала значительным экономическим явлением к концу XVI в. (Тихонов Ю. А. Помещичьи крестьяне в России. М., 1974, с. 307; Скрынников Р. Г. Россия после опричнины. Л., 1975, с. 113–167; Горская Н. А. Монастырские крестьяне центральной России в XVII в. М., 1977, с. 392).

¹³ Скрынников Р. Г. Экономическое развитее новгородского поместья в конце XV — первых трех четвертях XVI в.: Автореф. канд дис. Л., 1958, с. 136–139. — Историографию вопроса см.: Скрынников Р. Г. Россия после опричнины, с. 120–136.

¹⁴ ПРП, вып. IV, с. 374; подробнее см.: Панеях В. М. Холопство в XVI — начале XVII в., с. 131–146; Маньков А. Г. К вопросу о добровольном холопстве XVI–XVII вв. — В кн.: Исследования по истории и историографии феодализма. М., с. 242–248.

¹⁵ Зимин А. А. Пересветов и его современники. М., 1958, с. 255–256.

¹⁶ Сказание Авраамия Палицына. М.; Л., 1955, с; 255–256.

¹⁷ Маржарет Я. Записки, с. 177.

¹⁸ ЦГАДА, ф. 181, д. 100, л. 76 об.; Разрядная книга 1598–1638 гг. М., 1974, с. 105.

¹⁹ Середонин О. М. Известия иностранцев о русских вооруженных силах. СПб., 1891, с. 13.

²⁰ Боярские списки, ч. 2, с. 25–93.

²¹ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 740 об.

²² См. ниже, с. 88.

²³ Масса И. Краткое известие, с. 77.

²⁴ Попов А. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в Хронографы русских редакций. М., 1869, с. 354.

²⁵ Воинские повести Древней Руси. М.; Л., 1949, с. 107–108.

Глава 5

¹ Греков Б. Д. Очерки по истории феодализма в России. — Известия ГАИМК, вып. 22. М.; Л., 1934, с. 142.

² Смирнов И. И. Восстание Болотникова. М.; Л., 1951, с. 77–80.

³ Там же, с. 82, 83.

⁴ Там же, с. 79, прим. 2

⁵ Зимин А. А. Некоторые вопросы истории крестьянской войны в России в начале XVII в. — Вопросы истории, 1958, № 3, с. 98.

⁶ Корецкий В. И. К истории восстания Хлопка (новые материалы). — В кн.: Крестьянство и классовая борьба в феодальной России. Л., 1967, с. 217–219; Станиславский А. Л. Источники для изучения состава и структуры государева двора последней четверти XVI — начала XVII в.: Автореф. канд. дис. М., 1973, с. 8–9.

⁷ Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая Крестьянская война в России. М., 1975, с. 230.

⁸ Там же, с. 235.

⁹ ГБЛ, ОР, Собр. Горского, № 16, л. 437 об.; подробнее см. Скрынников Р. Г. Предвестники первой Крестьянской войны в России. — XXV Герценовские чтения Исторические науки. Л., 1972 с. 54–56.

¹⁰ ГБЛ, ОР Собр. Горского, № 16, л. 589; подробнее см. Корецкий В. И. Формирование крепостного права с. 193.

¹¹ Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 78–79.

¹² Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 209–210.

¹³ Разрядная книга 1375–1605 гг. — ГПБ, ОР, Эрмитаж, собр., д. 390, л. 972 об. — В 1601 г. Безобразов служил «головой у обоза» (там же, л. 933 об.).

¹⁴ Боярские списки последней четверти XVI — начала XVII в. и роспись русского войска 1604 г. / Сост. С. П. Мордовина, А. Л. Станиславский, ч. 1, М., 1979, с. 240

¹⁵ Там же с. 41–42.

¹⁶ Разрядная книга 1375–1605 гг. — ГПБ, ОР, Эрмитаж, собр., д. 390, л. 977.

¹⁷ Боярский список, ч. 1, с. 216.

¹⁸ Разрядная книга, 1375–1605 гг., л. 977

¹⁹ Назначен туда 25 мая 1602 г. (там же, л. 941). В походе 1604 г. участвовало 26 конных слуг А. Ф. Головина (Боярская книга, ч. 2, с. 58).

²⁰ Боярская книга, ч. 1, с. 197.

²¹ В 1601–1602 (7110) г. Тимофей Лазарев был послан в Псков «раздавать запасов» (Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 196).

²² Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 973, 989 об.

²³ Боярская книга, с. 202.

²⁴ Разрядная книга 1550–1636 гг. М., 1976, с. 206, 211.

²⁵ Боярский список, ч. 1, с. 205.

²⁶ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 980 об. — 981.

²⁷ Зимин А. А. Некоторые вопросы истории крестьянской войны, с. 98.

²⁸ См. выше, с. 40.

²⁹ Станиславский А. Л. Источники для изучения состава и структуры государева двора последней четверти XVI — начала XVII в.: Автореф. канд. дис. М., 1973, с. 8–9.

³⁰ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 920, 929.

³¹ Там же, л. 975; Разрядная книга 1598–1638 гг. М 1974, с. 153.

³² Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 156.

³³ Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. М., 1983, с. 43.

³⁴ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 156.

³⁵ Боярские списки, ч. 1, с. 218.

³⁶ Разрядная книга 1596–1636 гг., с. 155.

³⁷ Там же, с. 154.

³⁸ Там же, с. 154–155.

³⁹ Маржарет Я. Записки, с. 190.

⁴⁰ Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 231

⁴¹ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 977.

⁴² Масса И. Краткое известие о Московии в конце XVII в. М., 1937, с. 71.

⁴³ ПСРЛ, т. XIV, с. 58.

⁴⁴ Там же.

⁴⁵ Масса И. Краткое известие… с. 71.

⁴⁶ Буссов К. Московская хоника. М.; Л., 1961, с. 85; Масса И. Краткое известие, с. 53.

⁴⁷ Масса И. Краткое известие… с. 53.

⁴⁸ Маржарет Я. Записки, с. 190.

⁴⁹ ПСРЛ, т. XIV, с. 58.

⁵⁰ Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 80.

⁵¹ ПСРЛ, т. XIV, с. 58.

⁵² Наказ Б. Годунова о борьбе с «разбоями» на Белой: Публ. В. И. Корецкого. — В кн.: Крестьянство и классовая борьба в феодальной России. Л., 1967, с. 220.

⁵³ Разрядная книга 1550–1636 гг. Т. II, вып. 1. М., 1976, с. 197.

⁵⁴ Корецкий В. И. К истории восстания Хлопка, с. 220.

⁵⁵ Там же, с. 221.

⁵⁶ Приходная книга Новодевичьего монастыря 7112 г (копия) — Архив ЛОИИ, ф. 276, оп. 1, № 185, л. 154.

⁵⁷ Там же. — В 1603 г. власти прислали в оболенские села сына боярского И. Свитина для проверки монастырской вотчины и упорядочения крестьянских повинностей (см. там же). Согласно гипотезе В. И. Корецкого, И. Свитин прибыл в монастырские села, «конечно, с соответствующим вооруженным отрядом», а значит, его посылка в Оболенские села была «одним из случаев карательных действий Бориса Годунова против восставших крестьян и холопов, о чем Разрядные книги говорят как о посылке дворян против «разбойников»» (Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 207) Приведенная гипотеза однако не подтверждена фактами.

⁵⁸ Корецкий В. И. К истории восстания Хлопка, с. 220.

⁵⁹ Там же, с. 219–220.

⁶⁰ Корецкий В. И. Формирование крепостного права с. 198.

⁶¹ Там же, с. 199.

⁶² Боярские списки, ч. 1, с. 197, 200, 202, 238 и др.

⁶³ Там же, с. 202; Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 150

⁶⁴ Боярский список, ч. 1, с. 202, 210, 236.

⁶⁵ Там же, с. 202.

⁶⁶ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 427–431

⁶⁷ При случае дворцовые приказчики наказывали крестьян. В Кушалине в ведение Ф. Я. Шишмарева поступила «опальная рухлядь» нескольких мужиков, сосланных в Сибирь. Никаких данных насчет причин их ссылки источники не сообщают.

⁶⁸ Порой грабежом занимались не только мелкие, но и знатные дворяне. В Боярском списке 1602–1603 гг. против имени выборных дворян Ю. К. Акинфова и В. М. Свиблова имеются пометы: «в тюрьме в разбое» (Боярские списки последней четверти XVI — начала XVII в. и роспись русского войска 1604 г. / Сост. С. П. Мордовина, А. Л. Станиславский, ч. 2. М., 1977, с. 197, 212). Среди детей боярских г. Ельца в 1604 г. сидели «в розбое в тюрьме» Т. Логачев, С. П. Сутормин, П. Ф. Богословский, М. А. Миненок (ЦГАДА, ф. 210, сп. 4, дела десятен, № 86, л. 93).

⁶⁹ Леонид. Систематическое описание славяно-российских рукописей собрания гр. А. С. Уварова, т. III, 1894, с. 103.

⁷⁰ ПСРЛ, т. XIV, с. 55.

⁷¹ Маржарет Я. Записки, с. 188.

⁷² Буссов К. Московская хроника. М.; Л., 1961, с. 97; Петрей П. Реляция Петра Петрея о России начала XVI в. М., 1976, с. 75.

⁷³ Масса И. Краткое известие… с. 60.

⁷⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 55; Буссов К. Московская хроника. М.; Л., 1961, с. 97; Масса И. Краткое известие… с. 60, и др.

⁷⁵ Буганов В. И. Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв. М., 1976, с. 18.

⁷⁶ Бычков А. Ф. Описание сборников Публичной библиотеки. Ч. 1. СПб., 1882, с. 468.

⁷⁷ Масса И. Краткое известие… с. 71.

⁷⁸ Кушева Е. Н. К истории холопства в конце XVI — начале XVII в. — Исторические записки, т 15, с. 91.

⁷⁹ Сказание Авраамия Палицына, с. 255–256. — Текст окончательной редакции «Сказания» дает еще одно подтверждение тому, что современник имел в виду боевых холопов, «иже на конех обыкше и к воинскому делу искусни» (там же, с. 108).

⁸⁰ ПСРЛ, т. XIV, с. 58. — Уже С. Ф. Платонов усомнился в справедливости летописных сведений о поимке и казни всех «воров» (Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 243)

⁸¹ Сказание Авраамия Палицына, с. 107

⁸² Кушева Е. Н. К истории холопства в конце XVI — начале XVII в. — Исторические записки, 1945, т. 15, с. 92; Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 227–228. Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 75–76.

⁸³ Зимин А. А. Историко-правовой обзор к Указной книге приказа холопьего суда. — В кн.: Памятники русского права. Вып. IV. М., 1956, с. 402.

⁸⁴ Панеях В. М. Холопство в XVI — начале XVII в., с. 205.

⁸⁵ Скрынников Р. Г. Опричный террор. Л., 1969, с. 108, прим. 3.

⁸⁶ Штаден Г. О Москве Ивана Грозного: Записки немца-опричника. М., 1925, с. 145.

⁸⁷ Новгородские летописи. СПб., 1879, с. 121.

⁸⁸ Памятники русского права. Вып. IV. М., 1956, с. 375.

⁸⁹ Там же.

⁹⁰ Панеях В. М. Холопство в XVI — начале XVII в., с. 205.

⁹¹ Этот вывод получил всестороннее обоснование в монографии В. И. Корецкого (Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 226–227).

⁹² См. выше,с. 59.

⁹³ Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 80.

⁹⁴ Масса И. Краткое известие… с. 74; ср.: Буссов К. Московская хроника, с. 96.

⁹⁵ Сб. РИО, т. 137, с. 352–353.

⁹⁶ Белокуров С. А. Сношения России с Кавказом. — Чтения ОИДР, 1888, кн. III, с. 446.

⁹⁷ Акты времени Лжедмитрия I. — Чтения ОИДР, 1918, кн. I, с. 139.

⁹⁸ Там же, с. 140. — Царские воеводы, заявил С. С. Годунов, получили приказ повсюду «искати, побивати и вешати» воровских казаков и боярских холопов.

⁹⁹ Там же.

Глава 6

¹ Кушева Е. Н. Народы Северного Кавказа и их связи с Россией в XVI–XVII вв. М., 1963, с. 185, 276.

² Веселовский Н. И. Памятники дипломатических и торговых сношений Московской Руси с Персией. Т. 1. СПб., 1890, с. 287, 298–299 и др.

³ Белокуров С. А. Сношения России с Кавказом. Вып. 1. — Чтения ОИДР, 1898, кн. III, с. 330–337, 353.

⁴ Там же, с. 404, 431–432, 480; ПСРЛ, т. XIV, с. 57; ПСРЛ, т. 34, с. 240; Попов А. Изборник, с. 322–323.

⁵ ЦГАДА, ф. 210, Белгородский стол, стб. 1, № 3, л. 48, 51, 85–89.

⁶ Новосельский А. А. Борьба Московского государства с татарами в XVII в. М.; Л., 1948, с. 47.

⁷ Там же, с. 44.

⁸ Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в. М., 1973, с. 71.

⁹ Там же, с. 74.

¹⁰ Смирнов И. И. Конрад Буссов и его Хроника. — В кн. Буссов К. Московская хроника, с. 15.

¹¹ Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос, с. 125.

¹² Смирнов И. И. Конрад Буссов и его Хроника, с. 17

¹³ Жукович П. Н. Сеймовая борьба православного западно русского дворянства с церковной унией. СПб., 1901, с. 337, 338.

¹⁴ Вопрос о проектах русско-польской федерации специально исследован в монографии Б. Н. Флори (Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI — начале XVII в. М., 1978, с. 249–267)

¹⁵ Сборник Русского исторического общества. Т. 137, М., 1912 с. 51–53.

Глава 7

¹ Костомаров Н. И. Кто был первый Лжедмитрий? СПб., 1864.

² Пирлинг П. Дмитрий Самозванец. М., 1912.

³ Платонов С. Ф. Вопрос о происхождении первого Лжедмитрия. — В кн.: Статьи по русской истории. СПб., 1912, с. 276.

⁴ Ключевский В. О. Курс русской истории, ч. III. М., 1916, с. 36–37.

⁵ Там же, с. 32.

⁶ Смирнов И. И. Восстание Болотникова. М., Л., 1950, с. 501–502.

⁷ Там же, с. 503, 512.

⁸ Там же, с. 506.

⁹ Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. М., 1975, с. 238.

¹⁰ Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды (XVII–XIX вв.) М., 1967, с. 26, 29.

¹¹ Там же, с. 28–29.

¹² Там же, с. 29–30.

¹³ Скрынников Р. Г. Опричный террор. Л., 1969, с. 92–93.

¹⁴ Буссов К. Московская хроника, с. 80.

¹⁵ Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени. М., 1981, с. 75.

¹⁶ Скрынников Р. Г. Борис Годунов. М., 1983, с. 155–160.

¹⁷ Там же.

¹⁸ Голубцов И. А. «Измена» смолян при Борисе Годунове и «Извет» Варлаама. — Учен. зап. Института истории РАНИОН, т. 5. М., 1929, с. 246; Черепнин Л. В. «Смута» и историография XVII века. — Исторические записки, т. 14. М., 1945, с. 95.

¹⁹ Именно так оценивал «Извет» С. Ф. Платонов (Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести Смутного времени. СПб. 1888, с. 11).

²⁰ Кушева Е. Н. Из истории публицистики Смутного времени. Учен. зап. Саратовск. гос. ун-та, т. V, в. 2, 1926, с. 58, Голубцов И. А. «Измена» смольнян при Борисе Годунове и «Извет» Варлаама. — Учен. зап. Института истории РАНИОН, т. 5. М., 1929, с. 245–247

²¹ БАН, ОР, 34.8.25, л. 524.

²² Добротворский А. Кто был первый Лжедмитрий? — Вестник Западной России, т. II, кн. 6. Вильно, 1866, с. 96.

²³ Доклад А. Вишневецкого (1603 г.). Текст его на латинском языке опубликован в книге: Nowakowski F. K. Zrodla do Dziejow Polski. Berlin, 1841, t. 2. — Папский посол препроводил изложение доклада Вишневецкого в Рим в начале ноября 1603 г. (Пирлинг П. Из Смутного времени. СПб., 1902, с. 3).

²⁴ Ключевский В. О. Собр. соч., т. 3. М., 1956, с. 32.

²⁵ Буссов К. Московская хроника, с. 100.

²⁶ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. М., 1910, с. 238.

²⁷ РИБ, т. XIII, стб. 639.

²⁸ ПСРЛ, т. XIV, с. 59.

²⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 93.

³⁰ Там же.

³¹ При поступлении на службу братья Смирной и Богдан Отрепьевы поручились за своего родственника Андрея Игнатьевича Отрепьева. Против имени Андрея в дворянском списке было помечено: «служит с Углеча». (Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8. М., 1891, с. 34) Имеются данные о том, что углицкие Отрепьевы владели двором в Угличе и что Борис Годунов купил себе место дворовое подле их усадьбы. (Письмо С. Шереметева С. Ф. Платонову 9. XI.1901. — ГПБ, ОР, ф. 585, II, № 2258). Таким образом, можно полагать, что Отрепьевы обладали некоторым запасом семейных преданий об угличской драме.

³² Буссов К. Московская хроника, с. 93–94.

³³ Сб. РИО, т. 137, с. 177.

³⁴ ЧОИДР, 1847, кн. 9, с. 6.

³⁵ БАН, ОР, 34.8.25, л. 522.

³⁶ Дети боярские Яцкие служили по Малому Ярославцу и Коломне. Любопытно, что в коломенской десятке 1577 г. против имени двух Яцких (Романа Васильева и Бажена Яковлева) были сделаны однотипные записи: «бегает в разбое» (Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8, с. 10, 16).

³⁷ БАН, ОР, 34.8.25, л. 522 об.

³⁸ ПСРЛ, т. XIV, с. 59.

³⁹ Белокуров С. А. Разрядные записи за Смутное время. М., 1907, с. 1.

⁴⁰ БАН, ОР, 34.8.25, л. 523.

⁴¹ Повесть 1626 г. — РИБ, т. XIII, стб. 709–710; Чилли А. Отрывок из сочинения Чилли «История Московии». Б. м., б. г., с. 25.

⁴² Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 69.

⁴³ Шамбинаго С. Письма королю Сигизмунду III. — Русская старина, 1908, № 5, с. 447.

⁴⁴ Письмо Я. Острожского от 2.III.1604 г. — В кн.: Старина и Новизна, кн. 14. М., 1911, с. 427.

⁴⁵ БАН, ОР, 34.8.25, л. 523.

⁴⁶ [Поссевино А.] Историческое и правдивое повествование — В кн.: Старина и Новизна, кн. 15. М., 1911, с. 10.

⁴⁷ Письмо Я. Острожского от 2.III.1604 г. — В кн.: Старина и Новизна, кн. 14, с. 427.

⁴⁸ БАН, ОР, 34.8.25, л. 523 об.; ср.: РИБ, т. XIII, с. 21.

⁴⁹ Старина и Новизна, кн. 14, с. 120; Пирлинг П. Названный Дмитрий и польские ариане. — Русская старина, 1908, май, с. 3.

⁵⁰ Записки Я. Велевицкого. — В кн.: Записки С. Жолкевского. СПб., 1871, прилож., с. 120–121.

⁵¹ БАН, ОР, 34.8.25, л. 523 об.

⁵² ААЭ, т. II, с. 79.

⁵³ «Сказания и повесть, иже содеяся…» — Чтения ОИДР, 1847, кн. 9, II, с. 5.

⁵⁴ ААЭ, т. II, с. 79.

⁵⁵ БАН, ОР, 34.8.25, л. 523 об.; ПСРЛ, т. XIV с. 60.

⁵⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 60; ср.: Чтения ОИДР, 1847, кн. 9, II, с. 7–8.

⁵⁷ См. ниже, с. 150.

⁵⁸ Sоbеski W. Adam Wiscznewecky. — Szkice Historyszne. Warczawa, 1904, p. 52–53.

⁵⁹ Сб. РИО, т 137, с. 170–173; Описи царского архива XIV в. и архива Посольского приказа 1614 г. М., 1960, с. 126–127

⁶⁰ Разрядная книга 1598–1638 гг. М., 1974, с. 128, 129, 144–145.

⁶¹ Сб. РИО, т. 137, с. 175; Бельский летописец. — ПСРЛ, т 34, с. 240.

⁶² РИБ, т. 1, стб. 109–110.

⁶³ Сб. РИО, т. 136, с. 176. — В царском архиве хранился «столп литовской 110-го году о Прилутцком городище, а из нево наказы и росписи отданы в Разряд дьяку Сапуну Аврамову» (Описи царского архива XVI в. с. 126)

⁶⁴ РИБ, т. 1, стб. 109; Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 70.

⁶⁵ Буссов К. Московская хроника, с. 95–96.

⁶⁶ БАН, ОР, 34.8.25, л. 523 об.

⁶⁷ Там же.

⁶⁸ «Бражник и безумец», говорил про Вишневецкого Варлаам (там же).

Глава 8

¹ Боярские списки, ч. 2, с. 4–83; ср., Скрынников Р. Г. Россия после опричнины, с. 46.

² Рождественский С. В. Служилое землевладение в Московском государстве XVI в. СПб., 1897, с. 306 и др.; Аграрная история Северо-Запада России XVI в.: Новгородские пятины. Л., 1974, с. 272, и др.

³ Разрядная книга 1475–1598 гг. — Подробнее о Засечной черте см.: Епифанов П. П. Крепости. — В кн.: Очерки русской культуры XVI в. Ч. 1. М., 1977, с. 331–333.

⁴ Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8. М., 1891, с. 365–429. — Дети боярские высшей группы имели от 150 до 300 четв. пашни поместной земли, у детей боярских второй группы было от 50 до 100, редко до 250 четв. В десятнях были помечены лишь оклады помещиков, а реальные владения с «жилой пашней» были значительно меньшими.

⁵ Боярские списки, ч. 2, с. 45.

⁶ Там же, с. 35, 79.

⁷ По наблюдениям М. М. Денисовой, до начала XVII в. русская конница использовала на поле боя исключительно холодное оружие (Денисова М. М. Поместная конница и ее вооружение в XVI–XVII вв. — Труды ГИМ, вып. XX. М., 1943 с. 42). К иному выводу пришел П. П. Епифанов. Найдя в источниках XVI в. упомина ния о «конных самопальниках», П. П. Епифанов заключил, что «воору жение русской конницы ручным огнестрельным оружием началось во второй половине XVI в.» (Епифанов П. П. Оружие и снаряжение. — В кн.: Очерки русской культуры XVI в. Ч. 1. М., 1977, с. 306). Кавалерийские мушкеты уже производились в странах Западной Европы. Но их стали закупать там для нужд русской армии много позже. В битве под Колушино 1610 г. один отряд применил мушкеты в конном строю. Однако состоял он исключительно из немцев-наемников.

⁸ Акты Московского государства, т. 1. СПб., 1890, с. 34.

⁹ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 130–290.

¹⁰ Там же, с. 129–134.

¹¹ Там же, с. 297–298.

¹² Там же, с. 299.

¹³ ЦГАДА, ф. 210, оп. 4, Дела десятен, № 86, л. 57 об.

¹⁴ Там же, л. 73; ср.: л. 65 об.

¹⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 52.

¹⁶ ЦГАДА, ф. 210, оп. 4, Дела десятен, № 98, л. 1.

¹⁷ Там же, № 86, л. 87–93.

¹⁸ Там же, л. 95 об.

¹⁹ Там же, л. 96 об.

²⁰ Там же.

²¹ Там же, л. 97.

²² Там же, л. 96 об.

²³ Акты Московского государства, с. 65.

²⁴ Преображенский А. А. Об эволюции классово-сословного строя в России. — В кн.: Общество и государство феодальной России. М., 1975, с. 68–70.

²⁵ Иванов П. И. Сябры-помещики. — Журнал Мин. нар. проев., 1903, дек., с. 406–422.

²⁶ Покровский М. Н. Избр. произв., кн. 1. М., 1966, с. 357, 415.

²⁷ Новосельский А. А. Распространение крепостнического землевладения в южных уездах Московского государства в XVII в. — Исторические записки, т. 4, 1938, с. 21–40.

²⁸ Александров В. А. Стрелецкое население южных городов России в XVII в. — В кн.: Новое о прошлом нашей страны. М., 1967, с. 235–250.

²⁹ Загоровский В. П. Белгородская черта. Воронеж, 1969, с. 24–34; Важинский В. М. Землевладение и складывание общины однодворцев XVII в. Воронеж, 1974, с. 74–164. — Согласно писцовым книгам Казанского уезда 1602–1603 гг. среди местных служилых татар только 12 человек имели 100 четв. и более пашни и крепостных крестьян; 76 человек имели от 25 до 100 четв., и лишь некоторые из них владели крепостными. У прочих 139 служилых татар было менее 25 четв. пашни при полном отсутствии крестьян. Мелкие поместья иногда уступали наделам ясачных людей. Владельцы таких поместий нередко были выходцами из сословия ясачных людей. Их дети часто лишены были возможности поступить на военную службу. На основании подобного рода наблюдений, И. П. Ермолаев сделал вывод о двойственности социального положения низшей категории служилых татар. (Ермолаев И. П. Среднее Поволжье во второй половине XVI–XVII вв. Казань, 1982, с. 66–67).

³⁰ Низшему разряду детей боярских с окладом в 4–6 руб. жаловаь е платили не каждый год (Маржарет Я. Записки, с. 177). В Ряжске конные самопальники получали 4–5 руб., а пешие дети боярские — пищальники служили «без денег»). Описание документов и бумаг МАМЮ, кн. 8, с. 422, 429–431).

³¹ Подробнее см.: Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени, с. 71–72.

³² Маржарет Я. Записки, с. 172.

³³ ЦГАДА, ф. 210, Белгородский стол, стб. 1, № 3, л. 25–89.

³⁴ Епифанов П. П. Войско и военная организация. — В кн.: Очерки истории русской культуры XVI в., ч. 1, с. 346.

³⁵ Маржарет Я. Записки, с. 172.

³⁶ Епифанов П. П. Войско и военная организация, с. 347.

³⁷ Ладожские стрельцы жаловались, что служат «без жалованья пять лет и одолжали великими долги» (ДАИ, т. 1, № 68, 150).

³⁸ Чечулин Н. Д. Города Московского государства, в XVI в. СПб., 1889, с. 293.

³⁹ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 299.

⁴⁰ Чечулин Н. Д. Города Московского государства, с. 293–294.

⁴¹ Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1906, с. 90.

⁴² Смирнов П. П. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в. Т. 1. М.; Л., 1947, с. 171–173.

⁴³ РИБ, т. 1, стб. 393.

⁴⁴ Боярские списки, ч. 2, с. 33, 51, 67.

⁴⁵ Там же, с. 33–93.

⁴⁶ Маржарет Я. Записки, с. 180–181.

⁴⁷ Там же, с. 178.

⁴⁸ Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск, 1892, с. 76–78.

⁴⁹ Боярские списки, ч. 2, с. 33–93. — По подсчетам П. П. Епифанова, в начале XVII в. в городах служило примерно 7500 казаков (Епифанов П. П. Войско и военная организация. — В кн.: Очерки истории русской культуры XVII в., ч. 1. М., 1977, с. 354).

⁵⁰ Воеводы выстроили острог в устье Яика, но через некоторое время вынуждены были покинуть земли яицких вольных казаков (Кушева Е. Н. Народы Северного Кавказа и их связи с Россией. М., 1963, с. 284).

⁵¹ Пронштейн А. П., Мининков Н. А. Крестьянские войны в России XVI–XVIII вв. и донское казачество. Ростов н/Д, 1983, с. 41.

⁵² ЦГАДА, ф. 89. оп. 1, кн. 2, л. 299.

⁵³ Там же, кн. 3, л. 80–80 об.

⁵⁴ Там же, л. 98.

⁵⁵ Л. В. Черепнин и В. Т. Пашуто с полным основанием сделали вывод о том, что в отдаленных от центра казачьих областях общественные отношения, будучи отношениями феодального типа, сохраняли в XVI–XVII вв. значительные особенности (Черепнин Л. В., Пашуто В. Т. Образование Русского централизованного государства в сравнительно-историческом аспекте (XVI–XVII вв.). — Вопросы истории, 1978, № 2, с. 42.).

⁵⁶ Наказ Б. Бельскому и С. Альферьеву (1599 г.). — В кн.: Багалей Д. И. Материалы для истории колонизации и быта степной окраины Московского государства. Харьков, 1889, с. 10.

⁵⁷ Там же.

⁵⁸ Челобитная грамота донцов 1632 г — В кн.: Карпов А. Б. Уральцы. Уральск, 1911, с. 862.

⁵⁹ Соловьев С. М. История России, кн. IV. М., 1960, с. 410; Сухоруков В. Д. Историческое описание земли войска Донского. Новочеркасск, 1903, с. 64; Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 126–127; Пронштейн П. П., Мининков Н. А. Крестьянские войны в России, с. 40.

⁶⁰ Скляр И. М. О начальном этапе первой крестьянской войны в России. — Вопросы истории, 1960, № 6, с. 91.

⁶¹ Русская историческая библиотека, т. XVIII. СПб., 1898, стб. 248–249.

⁶² ПСРЛ, т. XIV, с. 61.

⁶³ Разрядная книга 1550–1636 гг., ч. II, вып. 1. М., 1976, с. 216, 217.

⁶⁴ Разрядная книга 1559–1605 гг. М., 1974, с. 349.

⁶⁵ Маржарет Я. Записки, с. 180.

⁶⁶ Приказная справка 1620 г. — В кн.: Миклашевский И. Н. К истории хозяйственного быта Московского государства, ч. 1. М., 1894, прилож., с. 267.

⁶⁷ Ведомость хлебной раздачи содержит немало помет о бегстве казаков, их заключении в тюрьму и пр. (Русская историческая библиотека. Т. XVIII. СПб., 1898, стб. 2–24).

⁶⁸ Сухоруков В. Д. Историческое описание… с. 45–46.

⁶⁹ Боярские списки, ч. 1, с. 143.

⁷⁰ Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8. М., 1861, отд. III, с. 316.

⁷¹ Пронштейн А. П., Мининков Н. А. Крестьянские войны… с. 89.

⁷² ЦГАДА, ф. 89, оп. 1, кн. 3, л. 98; Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8, отд. III, с. 444.

⁷³ Тысячная книга 1550 г.: Дворовая тетрадь пятидесятых годов XVI в. М.: Л., 1950, с. 206.

⁷⁴ Боярские списки, ч. 1, с. 89, 226.

⁷⁵ ЦГАДА, ф. 89, оп. 1, кн. 3, л. 338.

⁷⁶ См. ниже, с. 140.

⁷⁷ Челобитная грамота донцов 1632 г. — В кн.: Карпов А. Б. Уральцы, с. 862.

⁷⁸ Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8, отд. III, с. 444.

⁷⁹ ЦГАДА, ф. 89, оп. 1, кн. 3, л. 97–98.

⁸⁰ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 129–130.

⁸¹ ЦГАДА, ф. 1209, кн. 15817, л. 20–21 об. — Этот факт впервые установлен А. Л. Станиславским.

⁸² Анпилогов В. Н. Новые документы, с. 400–401.

⁸³ См. таблицу, составленную Г. Н. Анпилоговым (там же, с. 115)

⁸⁴ ДАИ, т. 1, № 70, 80, 107.

⁸⁵ Акты Московского государства, с. 36.

⁸⁶ Там же.

⁸⁷ Акты XIII–XVII вв., представленные в Разрядный приказ Собрал А. Юшков, ч. 1. М., 1899, с. 255–256.

⁸⁸ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 264, 266, 268, 279, 284.

⁸⁹ Васенко П. Г. Заметки к истории служилого класса в Московском государстве: Атаманы служилые-поместные. — Дела и дни, 1920, кн. 1, с. 38–39.

⁹⁰ Анпилогов Г. Н. Рязанская писцовая приправочная книга конца XVI в. М., 1982, с. 122, 216–217, 220–224; Писцовые книги Рязанского края, т. 1, вып. I. Рязань, 1898, с. 175, 206–207, 229.

⁹¹ Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8, отд. III, с. 409–417.

⁹² О семье детей боярских Вострая Сабля см.: Писцовые книги Рязанского края, т. 1, вып. 2. Рязань, 1900, с. 548, 477–578; Анпилогов Г. Н. Рязанская писцовая приправочная книга, с. 181. — Возможно, из дворянской семьи происходил и атаман В. С. Солового.

⁹³ Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8, отд. III, с. 92.

⁹⁴ Там же, с. 101 — В 1591 г. лучшие казаки получили по 5 руб., а прочие — по 4 руб. денежного жалованья.

⁹⁵ Там же, с. 92.

⁹⁶ ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, оп. 4, № 86, л. 57 об.

⁹⁷ Приговор 30 июня 1611 г. — В кн.: Забелин М. Е. Минин и Пожарский, 3-е изд. М., 1896, с. 275.

⁹⁸ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 95, 241–242.

⁹⁹ Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства в XIV–XV вв. М., 1960, с. 227–231; Горский А. Д. Очерки экономического положения крестьян Северо-Восточной Руси XIV–XV вв. М., 1960, с. 176–177.

¹⁰⁰ Маньков А. Г. О положении крестьян в феодальной вотчине России во второй половине XVI в. — История СССР, 1953, № 4, с. 140; Корецкий В. И. Закрепощение крестьян и классовая борьба в России во второй половине XVI в. М., 1970, с. 24–31.

¹⁰¹ Кочин Г. Е. Сельское хозяйство на Руси конца XIII — начала XVI в. М.; Л., 1965, с. 349–351.

¹⁰² Загоровский В. П. Белгородская черта, с. 32–33.

¹⁰³ Миклашевский И. Н. К истории хозяйственного быта Московского государства. Т. 1. М., 1894, с. 218.

¹⁰⁴ Там же, с. 217–222.

¹⁰⁵ Приказная справка 1620 г. — В кн.: Миклашевский И. Н. К истории хозяйственного быта… прилож., с. 268.

¹⁰⁶ Там же.

¹⁰⁷ Там же, с. 270.

¹⁰⁸ Там же, с. 266.

¹⁰⁹ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 320.

¹¹⁰ Приказная справка 1620 г., с. 266.

¹¹¹ Там же, с. 269.

¹¹² Там же, с. 266.

¹¹³ Там же.

¹¹⁴ Там же, с. 267.

¹¹⁵ Там же, с. 268.

¹¹⁶ По расчетам И. Н. Миклашевского, средний урожай ржи на десятинной пашне в Ельце составлял в XVII в. сам-2,2 (Миклашевский И. Н. К истории хозяйственного быта… с. 230–231). В 1605–1615 гг. елецкая государева пашня была заброшена «за войною и за смутою», почва восстановила свое плодородие и в 1617 г. дала урожай сам-5,6 (там же, с. 266)

Глава 9

¹ Недавние пограничные инциденты подкрепляли надежды Отрепьева. Отмечены были случаи перехода границы украинскими казаками. В 1603 г. Москва направила голову И. Д. Кобылина «на Белую для приходу черкас» (Боярские книги, ч. 1, с. 241; ПСРЛ, т. 32, с. 189).

² Кулиш П. А. Материалы для истории воссоединения Руси. М., 1877, с. 26; Грушевский М. История украинского казачества. Т. 2. М., 1914, с. 16.

³ Собески В. Указ. соч., с. 81–82.

⁴ Издатели письма Замойского, сохранившегося в черновике, ошибочно отнесли его к февралю — апрелю 1604 г. (Записки гетмана Жолкевского. СПб., 1871, прилож., с. 8–10).

⁵ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 63.

⁶ Не позднее лета 1603 г. Т. Цебровский направил черниговскому воеводе князю М. Ф. Кашину письмо с извещением о появлении в Литве «государского сына» (Сборник Русского исторического общества, т. 137. М., 1912, с. 260).

⁷ Письмо Л. Пясочинского от 10 (20) октября 1603 г. — Львовская научная библиотека АН УССР, ф. библ. Оссолинских, 5998/III, копии А. Гиршберга, л. 45.

⁸ Письмо Я. Острожского от 2 (12) января 1604 г. — Там же, л. 47.

⁹ Разрядная книга 1598–1636 гг., с. 160.

¹⁰ Новосельский А. А. Борьба Московского государства с татарами в XVII в. М.; Л., 1948, с. 47.

¹¹ В письме австрийского агента из Кракова от 3 (13) января 1604 г. можно встретить любопытные указания на то, что господин воевода, у которого ныне находится московский наследник, отправил последнего в Литву (к казакам на Украину? — Р.С.), а затем снова вернул к себе, что наследник должен скоро прибыть сюда, чтобы попросить короля о нескольких тысячах казаков (Щепкин Е. Н. Краткие известия о Лжедмитрии I. Одесса, 1900, с. 4).

¹² Кулиш П. А. Материалы, с. 24.

¹³ Письмо донских казаков к Лжедмитрию от 15 (25) ноября 1603 г. — Старина и Новизна, кн. 14, с. 413.

¹⁴ См. выше, с. 136 — Об изгнании С. Чертенского с Дона в 1617 г.: Пронштейн А. П., Мининков Н. А. Крестьянские войны в России в XVII–XVIII вв. и донское казачество. Ростов н/Д, 1983, с. 68.

¹⁵ Донские дела. — Русская историческая библиотека, т. XVIII. СПб., 1898, стб. 26, 32.

¹⁶ Там же.

¹⁷ Письмо Я. Острожского от 9 (19) февраля 1604 г. — Львовская историческая библиотека АН УССР, ф. библ… Оссолинских, 5998/III, копии А. Гиршберга, л. 49; ср.: Русская старина, 1908, май, с. 442.

¹⁸ Письмо Я. Острожского от 2 (12) января 1604 г. — Львовская историческая библиотека АН УССР, ф. библ. Оссолинских, 5998/III, копии А. Гиршберга, л. 47.

¹⁹ Письмо Я. Острожского от 9 (19) февраля 1604 г., л. 49; ср. публикацию письма в кн. Старина и Новизна, кн. 14, с. 431; Русская старина, 1908, май, с. 442.

²⁰ Там же.

²¹ Собески В. Указ. соч., с. 88.

²² Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 35.

²³ Краков. Муз. Чарторийских, ОР, № 2580, т. III, л. 303–309. — Приведенный текст был разыскан в архиве Ю. А. Мыцыком, которому автор приносит свою благодарность.

²⁴ Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в. М., 1973, с. 193–198.

²⁵ Записки гетмана С. Жолкевского о Московской войне. СПб., 1871, прил., стб. 5–10.

²⁶ Там же, с. 2.

²⁷ Собрание государственных грамот и договоров. Ч. II. М., 1818, с. 294.

²⁸ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 73–74.

²⁹ Записки гетмана С. Жолкевского… прилож., с. 7–8. — Московские власти установили, что под именем «инфлянца» (Петровского) скрывался беглый холоп Петрушка, увезенный сыном боярским И. Михневым из Ливонии в младенческом возрасте и выросший в его тульском поместье. Когда Михнев ездил в Вильну в посольской свите, холоп бежал от него. Сапега взял его к себе взамен своего холопа, сбежавшего от него в Москве, и держал его в «худых людех». При Шуйском московские дипломаты в глаза обличали Льва Сапегу за неловкий обман. «Тебе, Льву, — говорили послы, — самому про него ведомо: служил он на Москве у сына боярского у Истомы Михнева, а звали его Петрушею, а не Юрьем Петровским… а на Угличе он николи не бывал, и царевича Дмитрия не видал, и у нас таких страдников ко государским детем не припускают» (Сб. РИО, т. 137, с. 264)

³⁰ СГГД, ч. 2, с. 294.

³¹ Сб. РИО, т. 137, с. 577

³² БАН, ОР, 34.8.25, л. 523 об. — В опубликованном списке «Извета» текст осложнен интерполяцией. В перечень свидетелей вставлены «да Ивашко Шварь» (РИБ, т. XIII, стб. 24). Достоверность показаний Варлаама установлена И. А. Голубцовым (Голубцов И. А. «Измена» смольнян при Борисе Годунове и «Извет» Варлаама. — Учен. зап. ин-та истории при РАНИОН, т. V. М., 1929, с. 240–241).

³³ См. ниже, с. 169–170.

³⁴ Письмо Ю. Мнишка Сигизмунду III от 24 мая и 29 июня 1603 г. — Львовская историческая библиотека АН УССР, ф. Библ. Оссолинских, № 5998/III, копии А. Гиршберга. — В первом письме Мнишек лживо уверял короля в том, что он собрал несколько тысяч злотых для оплаты казенного долга, но их украли. В качестве львовского воеводы Мнишек известил короля, что во Львове подготовлено несколько тысяч войск, но почти все воины похожи на наливайковцев.

³⁵ Записки С. Жолкевского, с. 2.

³⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 82–85.

³⁷ 5 (15) февраля 1604 г. Сигизмунд III обратился с запросом к Замойскому, а в последующие дни к другим сенаторам (Записки гетмана С. Жолкевского. прилож., с. 6–8; Пташицкий С. Л. Деспоты Зеновичи. — Русская старина, 1878, т. XXI, с. 135).

³⁸ Maciszewski J. Polska a Moskwa. 1603–1618. Warzczawa, 1968, s. 72–73; см. также: Шамбинаго С. Письма королю Сигизмунду III о самозванце. — Русская старина, 1908, с. 439–450.

³⁹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 91.

⁴⁰ Реляция Рангони 3 (13) марта 1604 г. — In: Pierling P. Rome et Demetrius. Paris, 1878, s. 178.

⁴¹ Итальянец А. Чилли был очевидцем переговоров в Кракове. По его словам, папский нунций лишь делал вид, будто не имеет к самозванческой интриге никакого отношения. В действительности же именно Рангони передал Отрепьеву предложение о встрече и устроил ему аудиенцию во дворце (Чилли А. Отрывок из сочинения «История Московии». Б. м. и б. г., с. 23–24).

⁴² Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в., с. 196–197.

⁴³ Кондиции царевичу от. короля Сигизмунда. — Старина и Новизна, кн. 14, с. 443–444.

⁴⁴ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 98.

⁴⁵ Акты времени междуцарствия (1610–1613 гг.) / Под ред. С. К. Богоявленского, И. С. Рябинина. М., 1915, с. 188.

⁴⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 101.

⁴⁷ Записки С. Жолкевского, прилож., с. 10–24.

⁴⁸ Там же, с. 16.

⁴⁹ СГГД, ч. 2, с. 166.

⁵⁰ «То мы ему (Мнишку. — Р.С.) обещаем и ручаем и что уже мы одинажды присягою подтвердили, то ныне ни в чем неотменно и ненарушимо подтверждаем» (СГГД, ч. 2, с. 166).

⁵¹ Там же.

⁵² Старина и Новизна, кн. XIV, с. 444.

⁵³ Запись Лжедмитрия I от 25 мая 1604 г. — СГГД, ч. 2, с. 161

⁵⁴ Там же, с. 161–162.

⁵⁵ Там же, с. 161–162.

⁵⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 98.

⁵⁷ Хроника Пясецкого. — В кн.: Материалы для эпохи Смутного времени, извлеченные из разных авторов. Варшава, 1909, с. 5.

⁵⁸ Письмо Я. Замойского Ю. Мнишку (1604 г.). — В кн.: Записки С. Жолкевского, прилож., с. 18–19.

⁵⁹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 149.

⁶⁰ Там же, с. 151.

⁶¹ Московская дипломатическая переписка сохранила известия о том, что Сигизмунд III предпринимал попытки подтолкнуть к войне с Россией крымского хана. Не позднее лета 1604 г. придворный хана А. Сулешев известил Москву, что король виделся с крымским гонцом Джаном Черкашенином и пообещал уплатить Крыму казну за два года, если хан согласится помочь тому, кого Польша решила «возвышать», т. е. московскому царевичу. По возвращении в Крым гонец доложил о предложении короля, и Казы-Гирей «на той думе был» (Новосельский А. А. Борьба Московского государства с татарами, с. 47). Секретное обращение короля не имело успеха, поскольку не было подкреплено посылкой денег в Крым. Без согласия сейма Сигизмунд III не мог выполнить своих щедрых обещаний.

⁶² Реляция Рангони 8 (18) сентября 1604 г. — In: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 191.

⁶³ Поденная записка о походе Лжедмитрия I. — Львовская историческая библиотека АН УССР, ф. библ. Оссолинских, № 5998/III, копии А. Гиршберга, л. 78–79; СГГД, ч. 2, с. 168.

⁶⁴ Письмо из Чернигова 1 (10) ноября 1604 г. — Киевская старина, 1899, янв., с. 11–12.

⁶⁵ Борша С. История Московская. — РИБ, т. 1, стб. 365. — Ротмистр Борша сопровождал самозванца от Львова до Москвы. Среди записок о московском походе его записки являются самыми ранними и наиболее подробными. Борша завершил работу над своим сочинением в начале 1606 г. Он погиб 17 мая 1606 г. (Сказания современников о Дмитрии Самозванце, ч. 2. СПб., 1859, с. 165, 248; РИБ, т. 1, стб. 402; СГГД, ч. 2, с. 262–263).

⁶⁶ Борша С. История Московская, стб. 365–367; Паэрле Г. Записки. — В кн.: Сказания современников о Дмитрии Самозванце. 3-е изд., ч. 1. СПб., 1859, с. 156.

⁶⁷ Письмо из Чернигова 1 (10) ноября 1604 г. — Киевская старина, 1899, янв. с. 13.

⁶⁸ См. выше, с. 150.

⁶⁹ Кулиш П. П. Материалы для истории воссоединения Руси, ч. 1, с. 29.

⁷⁰ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 238.

⁷¹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 95.

⁷² Боярские списки, ч. 1, с. 242.

⁷³ Письмо Л. Сапеги от 2 (12) февраля 1604 г. — Библиотека Польской Академии наук в Кракове, ОР, № 354, л. 38. — Приношу благодарность за указание на это письмо Ю. А. Мыцыку. О пожаловании земель Хрипуновым см.: Акты, относящиеся к истории Западной России. Т. IV. СПб., 1851, с. 247.

⁷⁴ Письмо Ю. Мнишка — Рангони 8 (18) сентября 1604 г. In: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 201–202.

⁷⁵ РИБ, т. XIII, с. 24.

⁷⁶ Там же.

⁷⁷ Сб. РИО, т. 137, с. 178. — По московским данным, на обратном пути с Дона Свирский заехал к «литовским черкасам» на р. Орчик и участвовал в пытке московских людей, захваченных в сентябре 1604 г. (там же).

⁷⁸ СГГД, ч. 2, с. 173.

⁷⁹ Там же. — Царские дипломаты уверяли, будто Хрущев ездил на Дон «для крымского дела», а не для противодействия самозванцу (Сб. РИО, т. 137, с. 178; Акты времени междуцарствия, с. 177, 184).

⁸⁰ СГГД, ч. 2, с. 178.

⁸¹ Там же, с. 177.

⁸² Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв., с. 71, 85.

⁸³ Смит Т. Путешествие сэра Томаса Смита. СПб., 1893, с. 50, 120.

⁸⁴ СГГД, ч. 2, с. 175.

⁸⁵ Письмо Ю. Мнишка — Я. Замойскому 1 июля 1604 г. — В кн.: Записки С. Жолкевского, прилож., с. 21–23.

⁸⁶ РИБ. т. 1, стб. 366.

⁸⁷ Акты, относящиеся к истории Западной России. Т. IV. СПб., 1851, с. 248.

Глава 10

¹ Зимин А. А. Некоторые вопросы истории крестьянской войны в России в начале XVII в. — Вопросы истории, 1958, №.3, с. 113.

² Смирнов И. И. О некоторых вопросах истории борьбы классов в Русском государстве начала XVII в. — Вопросы истории, 1958, № 12, с. 117.

³ Сб. РИО, т. 137, с. 243.

⁴ Там же, с. 260.

⁵ АИ, т. 1, СПб., 1841, с. 271

⁶ Сб. РИО, т. 137, с. 414.

⁷ Сказание Авраамия Палицына, с. 108, 110.

⁸ См. ниже, с. 189.

⁹ Русская историческая библиотека, т. 8, СПб., 1884, стб. 66.

¹⁰ Приходная книга Новодевичьего монастыря 7112 г. — Архив ЛОИИ, ф. 276, оп. 1, № 185, с. 154.

¹¹ Там же.

¹² Разрядная книга 1598–1638 гг. М., 1974, с. 160.

¹³ Там же.

¹⁴ Там же, с. 156–157, 162–163.

¹⁵ Там же, с. 163; СГГД, ч. 2, с. 176.

¹⁶ ПСРЛ, т. 34, с. 240.

¹⁷ Там же, с. 241.

¹⁸ Боярские списки, ч. 1, с. 200, 201, 202 и др.

¹⁹ ПСРЛ, т. 34, с. 241.

²⁰ Там же, с. 240, 241; Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 144–145; Боярский список, ч. 1, с. 200–202, 206, 232.

²¹ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 145.

²² Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 191.

²³ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 168.

²⁴ Письмо из Чернигова 1 (11) ноября 1604 г. — Киевская старина, 1899, янв. с. 12.

²⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 61; СГГД, ч. 2, с. 177; Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 123.

²⁶ Сб. РИО, т. 137, с. 178–181.

²⁷ СГГД, ч. 2, с. 174.

²⁸ Киевская старина, 1899, янв., с. 12.

²⁹ [Поссевино А.] Историческое и правдивое повествование, с. 15.

³⁰ Московская трагедия или рассказ о жизни и смерти Дмитрия (1608 г.) / Пер. А. Браудо. СПб., 1901, с. 22; Киевская старина, 1899, янв., с. 10.

³¹ Борша С. История Московская, стб. 367.

³² Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 78 об. — 79; СГГД, ч. 2, с. 169.

³³ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 159.

³⁴ Записки Г. Паэрле. — В кн.: Сказания современников о Дмитрии Самозванце / Сост. Н. Устрялов. Т. 1. СПб., 1859, с. 156–157.

³⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 61–62.

³⁶ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 191.

³⁷ РИБ, т. XIII, стб. 724.

³⁸ Письмо из Чернигова 1 (10) ноября 1604 г. — Киевская старина, 1899, янв., с. 11.

³⁹ Борша С. История Московская, стб. 369–370.

⁴⁰ Акты Московского государства, т. 1, с. 66–67.

⁴¹ Белокуров С. А. Разряды за Смутное время, с. 2.

⁴² Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 111–112.

⁴³ По-видимому, составитель позднего списка Разрядной книги объединил разнородные записи о сборе ратных людей в Новгороде-Северском.

⁴⁴ Акты Московского государства, т. 1, с. 66, 74.

⁴⁵ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 146, 164, 166.

⁴⁶ Там же, с. 145–146.

⁴⁷ Киевская старина, 1899, янв., с. 13.

⁴⁸ Паэрле Г. Записки, с. 158–159; Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79.

⁴⁹ ПСРЛ, т. 34, с. 206; Борша С. История Московская, стб. 372; Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79.

⁵⁰ Петрей П. Реляция, с. 87.

⁵¹ Масса И. Краткое известие, с. 83.

⁵² Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 178.

⁵³ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 2.

⁵⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 62.

⁵⁵ Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 724.

⁵⁶ Повесть 1626 г. — РИБ, т. XIII, стб. 571.

⁵⁷ Письмо из лагеря под Новгородом-Северским 22 ноября (2 декабря) 1604 г. — Архив главный Древних актов (Варшава), ф. Замойских, № 3036, л. 29–30.

⁵⁸ Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Ч. 2. СПб., 1859, с. 181.

⁵⁹ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79.

⁶⁰ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 168.

⁶¹ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79 об.

⁶² Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 172.

⁶³ ПСРЛ, т. XIV, с. 62.

⁶⁴ 64

⁶⁵ Скляр И. М. О начальном этапе первой крестьянской войны, с. 96.

⁶⁶ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79 об.

⁶⁷ Там же.

⁶⁸ Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 114–117

⁶⁹ Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 198–199.

⁷⁰ Масса И. Краткое известие, с. 81.

⁷¹ Попов А. Изборник, с. 324.

⁷² Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 32, 146; Боярские списки, ч. 1, с. 245.

⁷³ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79 об.

⁷⁴ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 149, 173.

⁷⁵ Боярские списки, ч. 2, с. 86.

⁷⁶ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 238.

⁷⁷ Восстание в Околенской волости создало угрозу для Карачева. На помощь местному гарнизону был послан отряд правительственных войск: «В Карачев послан Алексей Романов сын Плещеев, а с ним посланы жильцы, да конюхи, да псари» (Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 232).

⁷⁸ Там же.

⁷⁹ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 246.

⁸⁰ Борша С. История Московская, стб. 371; Паэрле Г. Записки, с. 157.

⁸¹ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79 об.

⁸² Автор польского дневника называл «москвой» всех русских без разбора, включая присланных из Москвы ратников и местных жителей.

⁸³ Борша С. История Московская, стб. 376; Паэрле Г. Записки, с. 170.

⁸⁴ РИБ, т. XIII, стб. 29.

⁸⁵ Паэрле Г. Записки, с. 160.

⁸⁶ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79 об.

⁸⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 2, 192, 238.

⁸⁸ Там же, с. 192; Боярские списки, ч. 2, с. 16–21.

⁸⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 101.

⁹⁰ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 192, 193.

⁹¹ Там же, с. 1.

⁹² Буссов К. Московская хроника, с. 101.

⁹³ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 1–2, 192–193.

⁹⁴ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 249.

⁹⁵ Борша С. История Московская, стб. 376–377.

⁹⁶ Мордовина С. П., Станиславский А. Л. Вступительная статья. — В кн.: Боярские списки, ч. 1, с. 74–76.

⁹⁷ Боярские списки, ч. 2, с. 4, 10, 11, 14.

⁹⁸ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 195, 197.

⁹⁹ Боярские списки, ч. 2, с. 3–95.

¹⁰⁰ Маржарет Я. Записки, с. 191–192.

¹⁰¹ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 75. — А. Гиршберг принял как достоверные сведения о прибытии 13 тыс. казаков в Чернигов (см. ниже, с. 233).

¹⁰² Борша С. История Московская, стб. 378–380; Паэрле Г. Записки, с. 162; Маржарет Я. Записки, с. 191–192; Масса И. Краткое известие, с. 84–85; Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 29; Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 80.

¹⁰³ Борша С. История Московская, стб. 380.

¹⁰⁴ Маржарет Я. Записки, с. 191.

¹⁰⁵ Боярские списки, ч. 2, с. 4, 10, 11, 14.

¹⁰⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 166.

¹⁰⁷ Борша С. История Московская, стб. 382–383.

¹⁰⁸ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 80.

¹⁰⁹ РИБ, т. 1, стб. 101.

¹¹⁰ Карамзин Н. М. История государства Российского, т. XI, прим. 276.

¹¹¹ Вместе с гетманом Юрием Мнишком, его главным полковником Адамом Жулицким, ротмистрами Станиславом Мнишком, Фредрой за рубеж ушли около 800 солдат (Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 167).

¹¹² Маржарет Я. Записки, с. 192.

¹¹³ См. ниже, с. 234–235.

¹¹⁴ ААЭ, т. II, с. 77

¹¹⁵ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 197; ПСРЛ, т. XIV, с. 62.

¹¹⁶ Борша С. История Московская, стб. 385; Паэрле Г. Записки, с. 163.

¹¹⁷ Маржарет Я. Записки, с. 192.

¹¹⁸ Там же.

¹¹⁹ Борша С. История Московская, стб. 387–388.

¹²⁰ Паэрле Г. Записки, с. 165. — Самозванец пытался скрыть от своих покровителей свое участие в неудачной битве. В письме к Рангони от 8 (18) апреля он писал, что недавно узнал о причинах прискорбного бегства к крепости Севск в Комарицкой области его III экспедиции под командованием стольника И. Папроцкого, что «произошло из-за того, что запорожская пехота без всякой причины оставила поле боя… и бежала в смятении» (перевод наш. — Р.С.) (Цит. по кн.: Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 169–170).

¹²¹ Маржарет Я. Записки, с. 193.

¹²² Борша С. История Московская, стб. 387; Паэрле Г. Записки, с. 165.

¹²³ Маржарет Я. Записки, с. 193.

¹²⁴ Борша С. История Московская, с. 388.

¹²⁵ Паэрле Г. Записки, с. 165; Маржарет Я. Записки, с. 193.

¹²⁶ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 2, 238.

¹²⁷ Паэрле Г. Записки, с. 166.

¹²⁸ Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XVIII, стб. 726.

¹²⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 102.

¹³⁰ Масса И. Краткое известие, с. 81–82.

¹³¹ Боярские списки, ч. 2, с. 32.

¹³² РИБ, т. XIII, стб. 34. — Автор «Хронографа» переработал текст «Иного сказания», снабдив его впечатляющими подробностями. Однако его рассказ носит риторический характер. Наименование мужиков комаричей «честными мужами» не оставляет сомнения в том, что автор «Хронографа» следовал не столько рассказам очевидцев, сколько привычным летописным штампам (Попов А. Изборник славянских и русских статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869, с. 265–266).

¹³³ РИБ, т. XIII, стб. 34–35.

Глава 11

¹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 171.

² Чилли А. Отрывок из сочинения «История Московии», с. 27.

³ ПСРЛ, т. XIV, с. 62.

⁴ Письмо Чижовского и Лавицкого от 27 февраля (8 марта) 1605 г. — In: Pierling P. Rome et Demetrius, Paris, 1878, s. 203.

⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 62.

⁶ Маржарет Я. Записки, с. 193; Борша С. История Московская, стб. 392.

⁷ Самозванец поспешил распустить слух о том, что Мстиславский понес серьезное поражение, потеряв до 1000 убитыми и 200 пленных (Письмо Чижовского и Лавицкого от 27 февраля (8) марта 1605 г. — In: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 203; Паэрлe Г. Записки, с. 167).

⁸ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 3.

⁹ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 255.

¹⁰ АМГ, т. I, с. 76.

¹¹ Боярские списки, ч. 2, с. 19–24.

¹² Там же, с. 22.

¹³ Там же, с. 44.

¹⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 63.

¹⁵ Буссов К. Московская хроника, с. 102.

¹⁶ По данным И. Массы, Кореле пришлось пробиваться в Кромы через осадный лагерь царских воевод (Масса И. Краткое известие, с. 91).

¹⁷ Письмо Чижовского и Лавицкого от 27 февраля (8 марта) 1605 г. — in: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 203.

¹⁸ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 199.

¹⁹ Там же, с. 238.

²⁰ Там же.

²¹ Эрнст Н. А. Путивль и его посад в первой половине XVII в. — В кн.: Юбилейный сборник историко-этнографического кружка при университете св. Владимира. Киев, 1914, с. 75; Тихомиров М. Н. Россия в XVI столетии. М., 1962, с. 412–413.

²² Тихомиров М. Н. Россия в XVI столетии, с. 420, 422; Загоровский В. П. Белгородская черта, с. 22–24; Александров В. А. Организация обороны южной границы Русского государства во второй половине XVI–XVII в. — В кн.: Россия, Польша и Причерноморье в XV–XVIII вв. М., 1979, с. 162–163.

²³ Александров В. А. Стрелецкое население южных городов России в XVII в. — В кн.: Новое о прошлом нашей страны. М., 1967, с. 237–241.

²⁴ Загоровский В. П. Белгородская черта, с. 33.

²⁵ Там же, с. 238.

²⁶ Лаппо-Данилевский А. С. Организация прямого обложения в Московском государстве со времен Смуты до эпохи преобразований. СПб., 1890, с. 80.

²⁷ Новосельский А. А. К вопросу об экономическом состоянии беглых крестьян на юге Московского государства в первой половине XVII в. — Исторические записки, т. 16, с. 80.

²⁸ Боярские списки, ч. 2, с. 33, 34, 51.

²⁹ Книги Разрядные. Т. 1. СПб., 1853, с. 1235–1238.

³⁰ Письмо Чижовского и Лавицкого от 27 февраля (8 марта) 1605 г. — In: Pierling P. Rome et Demetrins, s. 204.

³¹ Письмо Чижовского и Лавицкого от 7 (17) марта 1605 г. — Там же, с. 205.

³² Борша С. История Московская, стб. 393.

³³ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 5.

³⁴ Боярские списки, ч. 2, с. 11.

³⁵ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 4.

³⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 63.

³⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 2.

³⁸ Буссов К. Московская хроника, с. 104; Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 36; Масса И. Краткое известие, с. 91.

³⁹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 238; Буссов К. Московская хроника, с. 104,

⁴⁰ Масса И. Краткое известие, с. 94.

⁴¹ Лихачев Н. П. Разрядные дьяки, прилож., с. 56–60, 68, 70; ГПБ, ОР, ф. 885, Эрмитаж, собр., № 343/1 об., 15, 22.

⁴² ПСРЛ, т. XIV, с. 63.

⁴³ Масса И. Краткое известие, с. 90.

⁴⁴ Там же, с. 79; Маржарет Я. Записки, с. 190; Временник Ивана Тимофеева, с. 84, 254; Сказание Авраамия Палицына, с. 108.

⁴⁵ Масса И. Краткое известие, с. 79.

⁴⁶ Дневник польского посольства в Россию 1600 г. — Biblioteka Warszawska, 1896, т. III, s. 425–426; Показания ворожеи Дарьицы. — ЦГАДА, ф. Разрядного приказа, ф. 210, Столбцы приказного стола, № 564, л. 157; Буссов К. Московская хроника, с. 100; Масса И. Краткое известие, с. 82–83.

⁴⁷ Смит Т. Путешествие сэра Т. Смита. СПб., 1893, с. 60.

⁴⁸ Там же.

⁴⁹ Там же, с. 56.

⁵⁰ Маржарет Я. Записки, с. 193; Повесть 1626 г. — РИБ, т. XIII, стб. 574.

Глава 12

¹ Армия Дмитрия подверглась такому разгрому, что, «говоря собственными его словами, ни об чем более не помышлял, как о спасении жизни, и не воображая, чтобы мог когда-либо собрать какое-нибудь войско» (Чилли А. Отрывок из сочинения «История Московии», с. 27). В феврале 1605 г. самозванец неоднократно спрашивал совета у иезуитов, не следует ли ему прекратить войну и укрыться в Польше (Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 172–173)

² Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 35–36.

³ Там же.

⁴ О землях С. Булгакова см.: Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 295. — Данные о землевладении путивльских вождей имеют немаловажное значение для понимания характера восстания в северских городах.

⁵ Новосельский А. А. Борьба Московского государства, с. 57–59.

⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 190. — Русские хронографы отметили, что Иштерек, признав власть Лжедмитрия, намеревался прислать ему в помощь войска (Попов А. Н. Изборник, с. 228).

⁷ Сб. РИО, т. 137, с. 585.

⁸ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 87–88. — 21 января Лжедмитрий находился не в Путивле, а под Севском, и в день неудачной битвы ему некогда было составлять письмо.

⁹ Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), ф. библ. Оссолинских, № 2284, л. 149.

¹⁰ Там же.

¹¹ РИБ, т. 1, стб. 134, 188.

¹² Там же, стб. 16–17.

¹³ Пирлинг П. Дмитрий самозванец, с. 132; Мацишевский Я. Польша и Москва, с. 71.

¹⁴ РИБ, т. 1, стб. 39.

¹⁵ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 136.

¹⁶ Борша С. История Московская, стб. 390; Паэрле Г. Записки, с. 169.

¹⁷ ААЭ, т. II, с. 76; ср.: РИБ, т. XIII, стб. 28.

¹⁸ РИБ, т. XIII, стб. 28.

¹⁹ Письмо Лжедмитрия к Рангони 8 (18) января 1605 г. В кн.: Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 168.

²⁰ Там же, с. 175.

²¹ Письмо Чижевского и Лавицкого от 7 (17) марта 1605 г. — in: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 205.

²² Паэрле Г. Записки, с. 169.

²³ Поссевино А. Историческое и правдивое повествование, с. 18.

²⁴ Руммель В. В., Голубцов В. В. Родословный сборник русских дворянских фамилий. Т. II. СПб., 1887, с. 614.

²⁵ Письмо Чижовского и Лавицкого от 27 февраля (8 марта) 1605 г. — in: Pierling P. Rome et Demetrius. Paris, 1878, s. 205.

²⁶ Сб. РИО, т. 137, с. 580.

²⁷ Сказания современников о Дмитрии Самозванце, ч. 1. СПб., 1859, с. 333.

²⁸ Маржарет Я. Записки, с. 210.

²⁹ РИБ, т. XIII, стб. 48.

³⁰ По некоторым данным, Леонид был постриженником Крипацкого монастыря (РИБ, т. XIII, стб. 155–156, 797).

³¹ Письмо Чижовского и Лавицкого от 7 (17) марта 1605 г. — In: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 205.

³² Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 455 об., 456.

³³ Боярский список, ч. 1, с. 110; Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 153; Книга записная. Томск, 1973, с. 8.

³⁴ Беседуя с К. Буссовым и другими наемниками, Лжедмитрий I признался, что в битве под Севском едва не попал к ним в руки, но все же раненый конь вынес его с поля сражения. По приказу самозванца конь был затем вылечен и приведен в Москву (Буссов К. Московская хроника, с. 108).

³⁵ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 97, 120, 178.

³⁶ СГГД, ч. 2, с. 209.

³⁷ Там же.

³⁸ БАН, ОР, 32.15.16, л. 108; Белокуров С. А. Разрядные списки, с. 204; Боярские списки, ч. 1, с. 159, 203; Белокуров С. А. Разрядные записки, с. 84.

³⁹ ААЭ, т. II, с. 76, 89; ср.: РИБ, т. XIII, стб. 27. — Титул «царь» употреблен в письме Дмитрия Сигизмунду III, написанном из Путивля в конце января 1605 г. (Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 87–88).

Глава 13

¹ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 248–249.

² Скляр И. М. О начальном этапе первой крестьянской войны в России. — Вопросы истории, 1960, № 6, с. 94.

³ Назаров В. Д. О некоторых особенностях крестьянской войны начала XVII в. — В кн.: Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972, с. 120, 123.

⁴ Грушевский М. С. История украинского казачества. СПб., 1913, т. 1, с. 246.

⁵ Пашуто В. Т., Флоря Б. Н., Хорошкевич А. Л. Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства. М., 1982, с. 184.

⁶ Письмо Бориса Годунова (1604 г.). — Старина и Новизна, кн. 14, с. 291–292.

⁷ Грушевский М. С. История украинского казачества. Т. 2. СПб., 1914, с. 7, 10, 13, 17.

⁸ Борша С. История Московская, стб. 367.

⁹ Киевская старина, 1899, янв., с. 11, 12.

¹⁰ Там же.

¹¹ Львовская историческая библиотека АН УССР, ф. Библ. Оссолинских, 5998/III, копии А. Гиршберга, л. 80.

¹² Борша С. История Московская, стб. 383.

¹³ Паэрле Г. Записки, с. 162–163.

¹⁴ Письмо Я. Вислоуха из Москвы 14 (24) июля 1605 г. — Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), ф. библ Оссолинских, № 2284, л. 155.

¹⁵ Письмо Я. Острожского от 30 января (8 февраля) 1604 г. — Старина и Новизна, 1911, кн. XIV, с. 430.

¹⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 154.

¹⁷ См. выше, с. 129. Согласно именным спискам на 1614 г., в центре Войска Донского Раздорах находилось 7 атаманов и при них 1888 донских казаков. В это число однако не входили казаки из дальних городков с верховьев Дона (Русская историческая библиотека, т. XVIII. СПб., 1898, стб. 26).

¹⁸ Буссов К. Московская хроника, с. 102, 104.

¹⁹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 238. — По словам очевидцев, в Путивле не раз случались смятения, вызванные ложными слухами о падении Кром. Женщины, очевидно, жены путивльских казаков из отряда Беззубцева, «оплакивали мужей и сыновей» и набрасывались с упреками на поляков (Борша С. История Московская, стб. 393).

²⁰ Паэрле Г. Записки, с. 166.

²¹ Письмо Я. Вислоуха из Москвы от 14 (24) июля 1605 г., л. 155. — Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), ф. библ. Оссолинских, № 2284, л. 55.

²² Письмо Я. Запорского Ю. Мнишку (май 1605 г.). — Там же, л. 151–152.

²³ ПСРЛ, т. XIV, с. 65. — Столь же осторожным был С. Чертенский в своих взаимоотношениях с тушинским «вором». Он ждал, когда Лжедмитрий II займет Москву. А до того прислал к нему на помощь 500 казаков «своей станицы». Сам же предпочитал оставаться на Дону (Палицын А. Сказание Авраамия Палицына, с. 149).

²⁴ Вкладные книги Кирилло-Белозерского монастыря. — ГПБ, Отдел рукописей, Кир./Бел., № 78/1317, л. 301; Архив ЛОИИ АН СССР, кол. 115, № 1074, л. 474.

²⁵ Книга расходная денег московской езды игумена Антония 1605 г. — ЦГАДА, ф. 1201, оп.1, Соловецк. мон., № 10, л. 2 об. — 3.

²⁶ Челобитная грамота донских казаков 1632 г. — В кн.: Карпов А. Б. Уральцы. Уральск, 1911, с. 861.

²⁷ Книга расходная денег московской езды, л. 2 об. — 3.

²⁸ Сб. РИО, т. 137, с. 352–353.

²⁹ Там же, с. 189; Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 189.

³⁰ Временник ОИДР, кн. XIV, с. 64–65.

³¹ Масса И. Краткое известие, с. 109.

³² Там же.

³³ Описание рукописного отдела БАН СССР, т. 3, вып. 2, Л., 1965, с. 147–148. — Автор выражает благодарность А. Л. Станиславскому за указание этого источника.

³⁴ Карпов А. Б. Уральцы. Уральск, 1911, с. 90–91.

³⁵ Там же, с. 91–92.

Глава 14

¹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 199.

² Грамота ростовского митрополита 29 апреля 1605 г. — ААЭ, т. II, с. 87.

³ ААЭ, т. II, с. 77, 79, 81.

⁴ Опись архива Посольского приказа 1626 г., ч. 1. М., 1977, с. 185.

⁵ СГГД, ч. 2, с. 189.

⁶ Масса И. Краткое известие, с. 97.

⁷ Грамота царицы Марии и царя Федора 1 мая 1605 г. — СГГД, ч. 2, с. 187–188.

⁸ Масса И. Краткое известие, с. 97.

⁹ Опись архива Посольского приказа 1626 г., ч. 1, с. 316.

¹⁰ СГГД, ч. 2, с. 191–193.

¹¹ Там же, с. 192.

¹² Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 39; Попов А. Изборник, с. 415; Масса И. Краткое известие, с. 97; Буссов К. Московская хроника, с. 104.

¹³ Масса И. Краткое известие, с. 99.

¹⁴ «…Князь Мстиславской был отозван из стана в Москву помочь молодому царю решать и вершить дела правления…» (Буссов К. Московская хроника, с. 104). За боярами под Кромы был послан жилец И. К. Карамышев (Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 199).

¹⁵ Масса И. Краткое известие, с. 99–100.

¹⁶ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 200.

¹⁷ Разрядная книга 1375–1605 гг. — ГПБ, ОР, Эрм. собр., № 390, л. 932 об. — 933; ГБЛ, ОР, собр. Горского, д. 16, л. 580.

¹⁸ Смит Т. Путешествие, с. 68.

¹⁹ Попов А. Изборник, с. 234; Буссов К. Московская хроника, с. 101.

²⁰ Смит Т. Путешествие, с. 42–43.

²¹ Масса И. Краткое известие, с. 95.

²² Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 40; ПСРЛ, т. 34, с. 206.

²³ Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 40.

²⁴ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 245.

²⁵ Там же, с. 246.

²⁶ Там же, с. 115.

²⁷ Там же.

²⁸ Там же, с. 193, 200.

²⁹ Там же, с. 200.

³⁰ Там же.

³¹ Там же, с. 200.

³² Князь В. В. Голицын стал главным воеводой полка правой руки.

³³ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 116.

³⁴ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 259; Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени, с. 62.

³⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 64; Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 41. — Поздние летописцы не могли забыть о последующих предательствах М. Г. Салтыкова.

³⁶ Маржарет Я. Записки, с. 195. — Другой осведомленный современник Петр Петрей подтвердил, что заговорщики захватили М. Г. Салтыкова и жестоко терзали его. Швед Петрей знал Салтыкова как воеводу Орешка (Реляция Петра Петрея о России начала XVII в. М., 1976, с. 91).

³⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 200.

³⁸ Разрядная книга 1559–1605 гг. М., 1974, с. 349–350.

³⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 103.

⁴⁰ Русский исторический сборник. Т. II. М., 1838, с. 268.

⁴¹ Кобеко Д. Родословные заметки о некоторых деятелях Смутного времени. — Известия русского генеалогического общества. Вып. 3. СПб., 1909, с. 5–6.

⁴² Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 203.

⁴³ Там же.

⁴⁴ Боярские списки, ч. 2, с. 4.

⁴⁵ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 200. — Приведенное свидетельство находит аналогию в одном любопытном донесении герцогу Тосканы из Нюрнберга от 16 (26) сентября 1605 г. Согласно донесению, Лжедмитрий I обещал русским, что он не будет награждать поддерживавших его поляков недвижимостью и важными государственными постами в России (Калачов Н. Архив исторических и практических сведений, относящихся до России. Кн. I. СПб., 1860, с. 50).

⁴⁶ Письмо Лжедмитрия I Мнишку I (II) мая 1605 г. — In: Niemcewicz V. Dzieie Panowania Zygmunta III. Т. II. Wroclaw, 1836, s. 529; ср.: Попов А. Изборник, с. 328.

⁴⁷ Масса И. Краткое известие, с. 100.

⁴⁸ Буссов К. Московская хроника, с. 128.

⁴⁹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 200.

⁵⁰ ПСРЛ, т. XIV, с. 63.

⁵¹ Сб. РИО, т. 137, с. 586.

⁵² Масса И. Краткое известие, с. 90.

⁵³ Сб. РИО, т. 137, с. 521.

⁵⁴ Борша С. История Московии, стб. 393.

⁵⁵ Паэрле Г. Записки, с. 169.

⁵⁶ Сб. РИО, т. 137, с. 584, 585.

⁵⁷ Поссевино А. Историческое и правдивое описание, с. 21–22.

⁵⁸ Паэрле Г. Записки, с. 170.

⁵⁹ Письмо Я. Запорского Ю. Мнишку (май 1605 г.). — Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), ф. библ. Оссолинских, № 2284, л. 155.

⁶⁰ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 114.

⁶¹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 195.

⁶² Письмо Я. Запорского Ю. Мнишку (май 1605 г.). — Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), ф. библ. Оссолинских № 2284, л. 155.

⁶³ Там же; ср.: Борша С. История Московская, стб. 395.

⁶⁴ Масса И. Краткое известие, с. 101.

⁶⁵ Попов А. Изборник, с. 328.

⁶⁶ Разрядная книга 1550–1636, т. II, вып. 1. М., 1976, с. 225.

⁶⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 200–201.

⁶⁸ Масса И. Краткое известие, с. 101.

⁶⁹ Боярские списки, ч. 2, с. 53.

⁷⁰ Там же, с. 61, 88.

⁷¹ Самозванец вскоре же дал Щербатому более высокий воеводский пост (Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 203).

⁷² Повесть 1626 г. — РИБ, т. XIII, стб. 576.

⁷³ Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 42.

⁷⁴ Боярские списки, ч. 1, с. 197.

⁷⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 64.

⁷⁶ Боярские списки, ч. 2, с. 27.

⁷⁷ Лишь автор «Иного сказания» утверждал, будто к заговорщикам присоединились «многие дети боярские новгородские» (Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 40). Однако его свидетельство решительно расходится с показаниями всех остальных источников.

⁷⁸ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 29.

⁷⁹ Боярские списки, ч. 2, с. 69.

⁸⁰ Масса И. Краткое известие, с. 103.

⁸¹ Там же, с. 101.

⁸² Там же, с. 102–103. — «Те, которые кричали «Дмитрий», вставали на одну сторону, а те, которые кричали «Федор» — на другую…» (Реляция Петра Петрея о России начала XVII в., с. 91).

⁸³ Масса И. Краткое известие… с. 103.

⁸⁴ Паэрле Г. Записки, с. 171.

⁸⁵ Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 41.

⁸⁶ Реляция Петра Петрея о Москве начала XVII в., с. 90.

⁸⁷ Там же.

⁸⁸ Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 44.

⁸⁹ Реляция Петра Петрея о Москве начала XVII в., с. 91.

⁹⁰ Попов А. Изборник, с. 238; Бельский летописец. — ПСРЛ, т. 34, с. 242; Повесть 1626 г. — РИБ, т. XIII. стб. 576.

⁹¹ Масса И. Краткое известие, с. 102.

⁹² Письмо Лжедмитрия I Ю. Мнишку 14 (24) мая 1605 г. — СГГД, ч. 2, с. 197.

⁹³ См. об этом: Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 238–239, 133.

Глава 15

¹ Борша С. История Московская, стб. 396–397.

² Масса И. Краткое известие, с. 103.

³ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. I. М., 1976, с. 225; Письмо Лжедмитрия I Ю. Мнишку от 14 мая 1605 г. — СГГД, ч. 2, с. 196.

⁴ Письмо Лжедмитрия I Ю. Мнишку от 14 мая 1605 г. — СГГД, ч. 2, с. 196–197; см. также: Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 197–198.

⁵ Масса И. Краткое известие, с. 103.

⁶ Маржарет Я. Записки, с. 196.

⁷ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 226.

⁸ Масса И. Краткое известие… с. 102; Борша С. История Московская, стб. 396; ср.: Маржарет Я. Записки, с. 196.

⁹ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 115.

¹⁰ Борша С. История Московская, стб. 394.

¹¹ Маржарет Я. Записки, с. 196. — По словам И. Массы, в армии при самозванце находилась большая часть поляков и казаков и некоторые русские, которым он доверял (Масса И. Краткое известие… с. 104).

¹² Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 226.

¹³ Сб. РИО, т. 137, с. 587.

¹⁴ «Отступники» ожидали прибытия Отрепьева в Орле (Реляция Петра Петрея о России в начале XVII в. М., 1976, с. 91).

¹⁵ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 114.

¹⁶ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 226.

¹⁷ Разрядная книга 1559–1605 гг. М., 1974, с. 342.

¹⁸ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 203, 199, 133.

¹⁹ ПСРЛ, т. XIV, с. 64.

²⁰ Счетные дела. — Временник МОИДР, кн. 14. М., 1852, с. 64.

²¹ ПСРЛ, т. XIV, с. 64.

²² Поссевино А. Историческое и правдивое повествование, с. 24.

²³ ПСРЛ, т. 34, с. 203, 204; Архив АН СССР (Москва), ф. С. Б. Веселовского (620), оп. 1, № 19, л. 456.

²⁴ Дневные записки И. А. Желябужского. — Русский архив, кн. 3, вып. 9, с. 18.

²⁵ 10 июня Голицын уехал в Москву, узнав о восстании там (Бычков А. Ф.Описание славянских и русских рукописных сборников. Вып. 2. СПб., 1882, с. 138).

²⁶ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 166.

²⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 72; Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 729.

²⁸ Белокуров С. А. Разрядные записки, с. 28.

²⁹ Там же, с. 5; ПСРЛ, т. XIV, с. 64; Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев, с. 111.

³⁰ ААЭ, т. II, с. 90.

³¹ Масса И. Краткое известие, с. 109.

³² Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 202. — Позже Лжедмитрий сослал его в Царев-Борисов (там же, с. 6).

³³ Счетные дела. — Временник МОИДР, кн. 14, с. 64.

³⁴ Масса И. Краткое известие, с. 104.

Глава 16

¹ Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 85–86; Корецкий В. И. Голод 1601–1603 гг. в России и церковь. — В кн.: Вопросы истории религии и атеизма, вып. 7, М., 1959, с. 237–239; Назаров В. Д. Классовая борьба горожан и правительство Бориса Годунова. — В кн.: Города феодальной России. М., 1966, с. 217.

² Бахрушин С. В. Научные труды, т. 1. М., 1952, с. 219–220.

³ Маковский Д. П. Первая крестьянская война в России. Смоленск, 1967, с. 291.

⁴ Масса И. Краткое известие, с. 104, 105.

⁵ Там же, с. 105.

⁶ Там же, с. 106.

⁷ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; Пискаревский летописец. — ПСРЛ, т. 34, с. 206.

⁸ Маржарет Я. Записки, с. 196.

⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 105.

¹⁰ Там же.

¹¹ Пискаревский летописец. — ПСРЛ, т. 34, с. 206.

¹² Бельский летописец. — ПСРЛ, т. 34, с. 242.

¹³ ПСРЛ, т. XIV, с. 64–65.

¹⁴ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 5.

¹⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; Попов А. Изборник, с. 328; ПСРЛ, т. 34, с. 206, 242.

¹⁶ Буссов К. Московская хроника, с. 105.

¹⁷ ААЭ, т. II, с. 90–91.

¹⁸ Там же.

¹⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 106.

²⁰ Попов А. Изборник, с. 328.

²¹ Путешествие сэра Томаса Смита, с. 76.

²² ПСРЛ, т. XIV, с. 65.

²³ Там же.

²⁴ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1 М., 1976, с. 227

²⁵ Один Петр Петрей упоминает о том, что народ, получив воззвание «Дмитрия», обратился с вопросом, что случилось с угличским царевичем. Шуйский будто бы сказал, что Дмитрий избежал козней Бориса и ждет своего часа (Реляция Петра Петрея о России начала XVII в., с. 91–92). Свидетельство Петрея лишено конкретности. Как видно, он не был очевидцем события и записал слухи, лишенные достоверности.

²⁶ Маржарет Я. Записки, с. 196.

²⁷ Буссов К. Московская хроника, с. 109.

²⁸ Болдаков И. М. Вступление. — В кн.: Путешествие сэра Томаса Смита, с. XI–XIII.

²⁹ Путешествие сэра Томаса Смита, с. 50.

³⁰ Там же.

³¹ Буссов К. Московская хроника, с. 105.

³² Письмо А. Лавицкого от 11 (21) сентября 1605 г. — Старина и Новизна, кн. XIV, с. 533.

³³ Путешествие сэра Томаса Смита, с. 50.

³⁴ Пискаревский летописец. — ПСРЛ, т. 34, с. 206.

³⁵ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 227.

³⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; т. 34, с. 206.

³⁷ Путешествие сэра Томаса Смита, с. 81.

³⁸ Масса И. Краткое известие, с. 107. — В прощальной грамоте 1607 г. патриарх Иов с особым возмущением писал о том, что москвичи среди других вещей захватили во дворце и разодрали в мелкие клочки златотканную материю, подготовленную на «господню плащаницу», и лоскуты «на копья и на рогатины встыкая, по граду и по торжищу носяху» (Соборная грамота Иова 1607 г. — ААЭ, т. II, с. 154).

³⁹ ПСРЛ, т. XIV, с.65.

⁴⁰ Число дворов, принадлежавших на Москве Сабуровым и Вельяминовым, не превышало четырех десятков. Между тем имеются сведения, что от переворота в столице пострадало от 70 до 120 домов родни и сторонников Годуновых (Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 201; Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 123–124, прим. 3; Поссевино А. Историческое и правдивое описание, с. 25).

⁴¹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 201.

⁴² Путешествие сэра Томаса Смита, с. 80–82; ср.: Масса И. Краткое известие, с. 107–108.

⁴³ Попов А. Изборник, с. 329.

⁴⁴ Масса И. Краткое известие, с. 107.

⁴⁵ Путешествие сэра Томаса Смита, с. 81.

⁴⁶ Масса И. Краткое известие, с. 108.

⁴⁷ Летопись занятий Археографической комиссии. Вып. IX. СПб., 1893, с. 57.

Глава 17

¹ Буссов К. Московская хроника, с. 106.

² Масса И. Краткое известие, с. 108.

³ Попов А. Изборник, с. 328.

⁴ Путешествие сэра Т. Смита, с. 82–83.

⁵ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 116.

⁶ Там же, с. 115.

⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 202–203.

⁸ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 187.

⁹ Масса И. Краткое известие, с. 108.

¹⁰ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 227–228; Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 204.

¹¹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 201.

¹² Там же.

¹³ Там же, с. 203.

¹⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 65.

¹⁵ Там же.

¹⁶ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 203.

¹⁷ Попов А. Изборник, с. 329.

¹⁸ Борша С. История Московская, стб. 397.

¹⁹ Путешествие сэра Т. Смита, с. 92–95.

²⁰ Грамота Лжедмитрия I на Пельм 11 июня 1605 г. — СГГД, ч. 2, с. 200.

²¹ Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени, с. 126–127.

²² Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6.

²³ СГГД, ч. 2, с. 191, 202.

²⁴ Там же, с. 202.

²⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; Буссов К. Московская хроника, с. 106.

²⁶ Маржарет Я. Записки, с. 68.

²⁷ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 97. — Очевидец события епископ Архангельского собора Арсений отметил, что тело Бориса вынули из гроба «ради поругания» (Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 99). Автор «Нового летописца» говорит о том же намеком: «…яко же и мертвенное тело поругано бысть» (ПСРЛ, т. XIV, с. 66). И лишь поздний «Морозовский летописец» сообщает такие подробности: «Царя Бориса извергоша из храма архистратига Михаила и повелеша извлещи на сонмище с великим поруганием и камение на нь метали и ногами пхати тело его, поверженное и на земле лежащее» (Карамзин Н. М. История государства Российского, т. XI, прим. 351).

²⁸ Буссов К. Московская хроника, с. 107.

²⁹ Путешествие сэра Т. Смита, с. 78.

³⁰ РИБ, т. XIII, стб. 731.

³¹ Летопись о многих мятежах и о разорении Московского государства. 2-е изд. М., 1788, с. 92.

³² Назаров В. Д. «Новый летописец» как источник по истории царствования Лжедмитрия I. — В кн.: Летописи и хроники. М., 1974, с. 304.

³³ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; ср.: Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6, 203; Масса И. Краткое известие, с. 110.

³⁴ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 99.

³⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 66.

³⁶ Там же.

³⁷ Реляция Петра Петрея, с. 92; Маржарет Я. Записки, с. 68. — Чтобы ввести в заблуждение народ, палачи снесли трупы в одну храмину и положили их так, будто мать и сын отравились и умерли в объятиях друг друга (Масса И. Краткое известие, с. 11; Путешествие сэра Томаса Смита, с. 84–85).

³⁸ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 99; Масса И. Краткое известие, с. 111.

³⁹ ПСРЛ, т. XIV, с. 66.

⁴⁰ Масса И. Краткое известие, с. 110.

⁴¹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6.

⁴² Там же, с. 201–202.

⁴³ СГГД, ч. 2, с. 200.

⁴⁴ Бельский летописец, — ПСРЛ, т. 34, с. 242.

⁴⁵ Там же.

⁴⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 207.

⁴⁷ ПСРЛ, т. 34, с. 343.

⁴⁸ ААЭ, т. II, с. 154.

⁴⁹ РИБ, т. XIII, стб. 936.

⁵⁰ Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII в. СПб., 1888, с. 282.

⁵¹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 210, прим. 1.

⁵² СГГД, ч. 2, с. 200.

⁵³ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 100.

⁵⁴ Масса И. Краткое известие, с. 114; РИБ, т. XIII, стб. 732, 1293.

⁵⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; РИБ, т. XIII, стб. 936.

⁵⁶ Борша С. История Московская. — РИБ, т. 1, стб. 397

⁵⁷ ПСРЛ, т. XIV, с. 66; Буссов К. Московская хроника, с. 108.

⁵⁸ ААЭ, т. II, с. 91.

⁵⁹ Смит Т. Путешествие, с. 65–66.

⁶⁰ Масса И. Краткое известие, с. 109.

⁶¹ Там же, с. 108–109.

⁶² Одним из распространителей такой молвы был некто Алешка, бывший у Годунова крестовым дьячком, а затем служивший подьячим в приказах (Бантыш-Каменский Н. Н. Переписка между Россией и Польшей по 1700 г. — Чтения ОИДР, 1861, I, с. 60).

⁶³ Масса И. Краткое известие, с. 112.

⁶⁴ Старина и Новизна, кн. XIV, с. 267.

⁶⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 64; Попов А. Изборник, с. 329.

⁶⁶ РИБ, т. XIII, стб. 578, 652.

⁶⁷ Боярские списки, ч. 2, с. 10.

⁶⁸ Museum Narodowe w Krakowie. — Zbiory Czartoryskich, № 2726.

⁶⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 108–109.

⁷⁰ Там же, с. 109. — По некоторым данным, Отрепьев предусмотрительно посадил в свой экипаж двух главных бояр Мстиславского и Василия Шуйского (Немоевский С. Записки, с. 114). Возможно, часть пути самозванец ехал в карете, часть — верхом.

⁷¹ Масса И. Краткое известие, с. 111.

⁷² Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 129.

⁷³ ПСРЛ, т. XIV, с. 66; Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 733.

⁷⁴ Масса И. Краткое известие, с. 112.

⁷⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений с. 100–101.

⁷⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 66; РИБ, т. XIII, стб. 733.

⁷⁷ Старина и Новизна, кн. XIV, с. 535.

⁷⁸ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 101.

⁷⁹ Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 733.

⁸⁰ Борша С. История Московская, стб. 398.

⁸¹ Буссов К. Московская хроника, с. 109.

⁸² Масса И. Краткое известие, с. 112.

⁸³ Строев П. Списки иерархов и настоятелей монастырей. СПб., 1877, с. 415.

⁸⁴ ПСРЛ, т. XIII, с. 67; Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 736, Масса И. Краткое известие, с. 114.

⁸⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 101.

⁸⁶ В «Записках» Арсения избрание Игнатия помечено датой 31 мая. В тексте рукописи эта дата исправлена на 31 июня (Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 103, прим. 2).

⁸⁷ Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 52.

⁸⁸ Немоевский С. Записки, с. 115.

⁸⁹ Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 734.

⁹⁰ Косточкин В. В. Государев мастер Федор Конь. М., 1964, с. 34–44.

⁹¹ Сказание о Гришке Отрепьеве, стб. 734.

⁹² Там же.

⁹³ Иное сказание, стб. 52.

⁹⁴ Письмо Лавицкого от 4 (14) июля 1605 г. — in: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 85.

⁹⁵ Немоевский С. Записки, с. 115.

⁹⁶ Маржарет Я. Записки, с. 197.

⁹⁷ Письмо Я. Вислоуха из Москвы от 14 (24) июля 1605 г. — Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), Рукописи библиотеки Оссолинских, № 2284, л. 156 об.

⁹⁸ Борша С. История Московская, стб. 399.

⁹⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 112.

¹⁰⁰ Масса И. Краткое известие, с. 115.

¹⁰¹ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹⁰² Боярские списки, ч. 1, с. 163, 232, 299.

¹⁰³ Сказание Авраамия Палицына, с. 111; ПСРЛ, т. XIV, с. 67. — В своем челобитье дворянин Денис Петрович Тургенев подтвердил, что отца его Петра казнил «вор-рострига» (ЦГАДА, ф. 210, Столбцы Московск. стола, стб. 856, л. 37).

¹⁰⁴ Сказание Авраамия Палицына, с. 111.

¹⁰⁵ Масса И. Краткое известие, с. 114.

¹⁰⁶ Иное сказание, стб. 52.

¹⁰⁷ Pierling P. Rome et Demetrius, s. 85.

¹⁰⁸ Иное сказание, стб. 52; Маржарет Я. Записки, с. 197; Немоевский С. Записки. — В кн.: Титов А. А. Рукописи славянские и русские, принадлежащие А. И. Вахромееву. Вып. 6. М., 1907, с. 116.

¹⁰⁹ Платонов С. В. Очерки по истории Смуты, с. 273.

¹¹⁰ РИБ, т. I, стб. 17.

¹¹¹ Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978, с. 151.

¹¹² Назаров В. Д. «Новый летописец» как источник по истории царствования Лжедмитрия I. — В кн.: Летописи и хроники. М., 1974, с. 310.

¹¹³ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 288.

¹¹⁴ Маржарет Я. Записки, с. 197

¹¹⁵ Паэрле Г. Записки, с. 174.

¹¹⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹¹⁷ Там же.

¹¹⁸ Немоевский С. Записки, с. 115–116.

¹¹⁹ Сказание Авраамия Палицына, с. 111.

¹²⁰ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹²¹ Немоевский С. Записки, с. 116.

¹²² Там же.

¹²³ Иное сказание, стб. 53.

¹²⁴ По словам Массы, стрельцов было восемь тысяч (Масса И. Краткое известие, с. 115).

¹²⁵ Немоевский С. Записки, с. 116.

¹²⁶ Иное сказание, сгб. 52–53.

¹²⁷ Масса И. Краткое известие, с. 115.

¹²⁸ Сказание о Гришке Отрепьеве, стб. 735.

¹²⁹ Немоевский С. Записки, с. 117.

¹³⁰ Сказание Авраамия Палицына, с. 111

¹³¹ Немоевский С. Записки, с. 117.

¹³² Масса И. Краткое известие, с. 115.

¹³³ Там же.

¹³⁴ Буссов К. Московская хроника, с. 113; Масса И. Краткое известие, с. 115.

¹³⁵ Немоевский С. Записки, с. 116; Масса И. Краткое известие, с. 115–116; Маржарет Я. Записки, с. 197; Паэрле Г. Записки, с. 174; Сказание Авраамия Палицына, с. 111.

¹³⁶ Немоевский С. Записки, с. 117.

¹³⁷ СГГД, ч. 2, с. 261.

¹³⁸ «А в верху при нем (Лжедмитрии I. — Р.С.) были поляки и литва…» (Попов А. Изборник, с. 329).

¹³⁹ Борша С. История Московская, стб. 399.

¹⁴⁰ Иное сказание, стб. 53; ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹⁴¹ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 228–229.

¹⁴² Там же, т. III, вып. 1, с. 172–173, 198.

¹⁴³ Там же, с. 228–229.

¹⁴⁴ АИ, т. II. СПб., 1841, с. 64–65.

¹⁴⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 106.

¹⁴⁶ Строев П. Списки иерархов и настоятелей, с. 333.

¹⁴⁷ Разрядная книга 1550–1636 гг, т. III, вып. 1, с. 168, 188.

¹⁴⁸ СГГД, ч. 2, с. 209.

¹⁴⁹ Там же, с. 210.

¹⁵⁰ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6.

¹⁵¹ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹⁵² После убийства самозванца, Нагая, спасая свое доброе имя, объявила, будто Отрепьев ее «устрашил смертию». «…Коли он с ней говорил, и он ее заклял и под смертью приказал, чтоб она того никому не сказывала» (СГГД, ч. 2, № 147).

¹⁵³ Маржарет Я. Записки, с. 197; Буссов К. Московская хроника, с. 109–110; Масса И. Записки, с. 113; Борша С. История Московская, стб. 399; Иное сказание, стб. 54.

¹⁵⁴ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 219–220.

¹⁵⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 104.

¹⁵⁶ Маржарет Я. Записки, с. 197; Масса И. Краткое известие, с. 113.

¹⁵⁷ Борша С. История Московская, с. 402.

¹⁵⁸ Письмо Я. Бучинского Лжедмитрию I. Январь 1606 г. — СГГД, ч. 2, с. 259–260.

¹⁵⁹ Борша С. История Московская, с. 400.

¹⁶⁰ Там же, с. 401.

¹⁶¹ Борша С. История Московская, стб. 401.

¹⁶² СГГД, ч. 2, с. 259.

¹⁶³ Паэрле Г. Записки, с. 169; Сб. РИО, т. 137, с. 520.

¹⁶⁴ СГГД, ч. 2, с. 260.

¹⁶⁵ Сб. РИО, т. 137, с. 585. — Король велел произвести «обыск» по поводу взаимных обид царя и Ратомского.

¹⁶⁶ СГГД, ч. 2, с. 259.

¹⁶⁷ Там же, с. 261.

¹⁶⁸ Там же.

¹⁶⁹ Борша С. История Московская, стб. 402.

¹⁷⁰ Письмо Я. Бучинского от января 1606 г. — СГГД, ч. 2, с. 259.

¹⁷¹ СГГД, ч. 2, с. 260.

¹⁷² Немоевский С. Записки, с. 118.

¹⁷³ СГГД, ч. 2, с. 259.

¹⁷⁴ Масса И. Краткое известие, с. 113–114.

¹⁷⁵ Там же, с. 114.

¹⁷⁶ Там же, с. 114.

¹⁷⁷ ЦГАДА, ф. 1201, Соловецк. мон., № 46, кн. 426, л. 9 об.

sci_history Руслан Григорьевич Скрынников Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII века

В монографии впервые в исторической науке дается целостная картина политической борьбы, развернувшейся в Русском государстве в преддверии гражданской войны и на начальном ее этапе (1603–1605 гг.). Автор уточняет историю этой войны на основе новых источников, определяет соотношение элементов крестьянской войны и казацких движений. В книге приводятся обширные биографические сведения о Б. Годунове, Г. Отрепьеве и других исторических деятелях начала XVII века.

Книга рассчитана на научных работников и преподавателей истории, всех интересующихся отечественной историей.

ru oberst_ ABBYY FineReader 11, FictionBook Editor Release 2.5 129713369857340000 ABBYY FineReader 11 0A2B7954-A9B0-4AC5-B6EC-275B8576E223 1.0

1.0 — создание файла

Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII века Издательство Ленинградского университета Ленинград 1985

Р. Г. Скрынников

Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII века

>

Введение

В начале XVII в. Россия пережила неслыханное разорение, а затем гражданскую войну. Ослаблением страны воспользовались ее внешние враги. Русское государство оказалось на грани распада и утраты национальной независимости. Современники, пережившие то трагическое время, метко называли его «Смутным».

Историография событий начала XVII в., получивших наименование Смуты, весьма обширна. Во взглядах ранних дворянских историков прослеживается влияние летописной традиции. В. Н. Татищев видел в Смуте «безумную распрю знатных шляхетских родов». В то же время он первым высказал догадку, что «великая беда», приключившаяся в начале XVII в., явилась следствием законов Бориса Годунова, сделавших невольными крестьян и холопов.[1] Мысль В. Н. Татищева заложила основы научной концепции Смутного времени.

М. М. Щербатов описывал Смуту, также следуя в основном летописи. Выясняя «коренные причины буйства народного», он, подобно В. Н. Татищеву, указывал на политику Годунова, отнявшую свободу у «низкого народа» и тем вызвавшую негодование как крестьян, так и бояр.[2]

Официальный дворянский историограф Н. М. Карамзин не видел закономерных причин в выступлениях народа, восстание Болотникова назвал бунтом Шаховского и утверждал, что разврат в то время затронул все слои общества — «от черни до вельможного сана».[3] В наибольшей мере, по мнению Н. М. Карамзина, Смута была вызвана вмешательством внешних врагов России. В земской освободительной борьбе почин принадлежал государю и верхам общества.

Крупнейший буржуазный историк С. М. Соловьев выражал решительное несогласие с теми историками, которые полагали «причиною Смуты запрещение крестьянского выхода, сделанное Годуновым». Он выдвигал на первый план «дурное состояние нравственности», династический кризис, в особенности же развитие казачества. «Смутное время, — писал он, — мы имеем право рассматривать как борьбу между общественным и противообщественным элементом, борьбу земских людей собственников, которым было выгодно поддерживать спокойствие, наряд государственный… с так называемыми. казаками, людьми безземельными, бродячими, людьми, которые разрознили свои интересы с интересами общества…»[4] Оценка казаков как главных зачинщиков бунта начала XVII в. привела С. М. Соловьева к парадоксальному заключению, будто восстание Болотникова, местами нанесшее ущерб помещикам, еще больше направлено было против крестьян. Выступления самозванцев он связывал в первую очередь с действиями внутренних, а не внешних сил, а освободительное движение трактовал с точки зрения восстановления государственного порядка в первую очередь.

Возражая С. М. Соловьеву, Н. И. Костомаров подчеркивал, что казачество сыграло положительную роль в защите границ. Но бунты казаков, поднявших «кровавое знамя переворота Русской земли вверх дном», стремившихся разрушить весь общественный строй, имели одни отрицательные последствия, поскольку казачество при всяком своем самодеятельном движении к государству оказывалось неразумно и поэтому мешало успеху развития русской общественной жизни».[5] Самозванщину Н. И. Костомаров связывал прежде всего с внутренними факторами.

Вершиной буржуазной историографии явились труды В. О. Ключевского, разработавшего цельную концепцию Смутного времени. По мнению В. О. Ключевского, поводом к Смуте явилось пресечение династии Калиты, тогда как причины Смуты коренились в самом строе государства, в неравномерном распределении государственных повинностей, порождавшем социальную рознь.[6] Когда «поднялся общественный низ, — писал В. О. Ключевский, — Смута превратилась в социальную борьбу, в истребление высших классов низшими».[7] Междоусобная борьба уступила место национальной. «С конца 1611 г., когда изнемогли политические силы, начинают пробуждаться силы религиозные и национальные, которые пошли на выручку гибнущей земли».[8] Именно вмешательство во внутреннюю усобицу чужеземных сил положило конец Смуте, питавшейся «рознью классов земского общества».[9]

В ярком и большом исследовании С. Ф. Платонов более полно раскрыл сложный внутренний кризис второй половины XVI в., вылившийся позже в Смуту. С. Ф. Платонов различал три периода в развитии московской Смуты: династический, социальный и национальный.

В результате прекращения династии в конце XVI в. возник политический кризис, питательной почвой для которого была давняя вражда «московской верховной власти с родовой княжеской аристократией» (выражением этой вражды была, в глазах С. Ф. Платонова, опричнина). Для второго периода Смуты характерно «разложение государственного порядка и падение политической самостоятельности Москвы вследствие социального междоусобия». Главным фактором социальной борьбы, как полагал С. Ф. Платонов, было восстание Болотникова, имевшее целью не только смену царя, но и «общественный переворот в смысле низвержения крепостного порядка».

В период национальной борьбы происходит восстановление «государственной самостоятельности и общественного порядка, разрушенного Смутой и иноземным завоеванием».[10] В конце концов Смута уничтожила старое боярство и нанесла поражение казачеству. «Верх и низ московского общества проиграли игру, а выиграли ее средние общественные слои».[11]

С. Ф. Платонов развил знаменитую схему В. О. Ключевского, согласно которой все классы русского общества последовательно входили в Смуту «в том самом порядке, в каком они лежалй в тогдашнем составе русского общества». Бояре начали Смуту, затем настала очередь дворян, позже поднялись низы.

После революции советские историки предприняли попытку критически преодолевать концепцию Смуты, разработанную В. О. Ключевским и С. Ф. Платоновым. В их работах на первый план был выдвинут фактор классовой борьбы. М. Н. Покровский писал, что Смута началась не сверху, а снизу.[12] Оценивая события начала XVII в. в рамках теории «торгового капитализма», некоторые историки пришли к выводу, что в то время в России имел место мощный взрыв классовой борьбы — «крестьянская революция», или «крестьянская война».[13] Новую трактовку получил вопрос о самозванцах, появление которых связывали теперь не с иностранной интервенцией, а с внутренними событиями. В глазах С. М. Дубровского Лжедмитрий I был казацким царем, возглавившим казацкую революцию в России.[14]

Труды Б. Д. Грекова и И. И. Смирнова открыли новую страницу в изучении событий начала XVII в. Б. Д. Греков исследовал проблему закрепощения крестьян в России в конце XVI в. и доказал что становление крепостного права подготовило почву для восстаний начала XVII в.[15] И. И. Смирнов отверг представления о самозванческом движении как проявлении казацко-крестьянской революции и. впервые всесторонне изучил восстание Болотникова. В своем фундаментальном исследовании И. И. Смирнов доказывал, что восстание Болотникова 1606–1607 гг. фактически и явилось первой крестьянской войной в России.[16]

Преодолев тезис о том, что «революция» в начале XVII в. носила непрерывный характер и связана была с выступлениями как Болотникова, так и самозванцев, ранняя советская историография в определенной мере отказалась также от цельного взгляда на Смуту как единый комплекс внутренне связанных событий.[17]

Изучение Смуты вели теперь по нескольким в значительной мере изолированным друг от друга направлениям. Наряду с трудами по истории Крестьянской войны Болотникова появились многочисленные работы о борьбе с польско-шведской интервенцией в начале XVII в.[18] В литературе впервые утвердился термин «интервенция» применительно к иностранному военному вмешательству в дела Русского государства. Самозванцы Лжедмитрий I и др. стали рассматриваться исключительно как орудие иностранных интервентов. Тем самым игнорировался факт поддержки самозванцев социальными низами, служивший проявлением классовой борьбы. Изучение политической борьбы, интервенции и классовой борьбы оказалось разъединенным.

Преодолению такого разобщенного взгляда способствовал выход в свет книги И. С. Шепелева «Освободительная и классовая борьба в Русском государстве в 1608–1610 гг.»[19] и в еще большей мере — дискуссия по проблемам первой Крестьянской войны, развернувшаяся в 1958–1961 гг. В дискуссии приняли участие А. А. Зимин, И. И. Смирнов, В. И. Корецкий и др.[20] Вступив в спор с И. И. Смирновым, А. А. Зимин высказал мысль, что Крестьянская война не прекращалась на протяжении всего периода с 1603 по 1614 г., являясь как бы стержнем всех событий того времени. Называя Лжедмитрия I игрушкой в руках польских магнатов, А. А. Зимин в то же время связывает его успех с нарастанием Крестьянской войны на южных окраинах страны и восстанием низов в Москве.[21] Периодизация первой Крестьянской войны, предложенная А. А. Зиминым, получила признание в литературе.

Первым опытом фактического обоснования новой периодизации явилась монография Д. П. Маковского, в глазах которого все события Смутного времени были лишь последовательными этапами Крестьянской войны. На первом этапе (в 1601–1603 гг.) движущими силами антифеодального движения были закрепощаемые крестьяне и беглые плебеи-наймиты, превращенные в холопов. На втором этапе решающая роль принадлежала казачеству, а также городскому бюргерству — средней и мелкой буржуазии и плебсу. Д. П. Маковский считал Лжедмитрия I вождем революционного плебса и казаков, а события начала XVII в. трактовал как раннюю форму буржуазной революции.[22] Попытка возродить концепцию Смуты, выработанную школой Покровского, однако, не получила поддержки у историков.

Значительным явлением в историографии последних лет явилась книга В. И. Корецкого «Формирование крепостного права и первая Крестьянская война в России», основанная на огромном архивном материале. Автор всесторонне исследовал социальную политику государства на разных этапах Смуты. Особое внимание он уделил восстанию Хлопка и попытке Лжедмитрия I восстановить Юрьев день в России.[23]

Анализируя движущие силы. Крестьянской войны, В. Д. Назаров сформулировал положение о главных особенностях первой Крестьянской войны. «Своеобразие России, — отметил В. Д. Назаров, — состояло в том, что объективно роль активного начала в открытой классовой борьбе, роль „идеолога“ и в известной мере организатора взяло на себя казачество», которое ходом событий раскололось на ряд соперничавших течений и «оказалось неспособным на более или менее длительное объединение угнетенных слоев города и деревни».[24]

Важное значение для понимания событий Смутного времени имеют наблюдения Л. В. Черепнина и В. И. Буганова относительно тех периодов, когда классовая борьба сливалась с национальной освободительной,[25] когда сама борьба против интервентов в определенной степени приобретала антифеодальное содержание, так как народные низы видели в них не только национальных, но и классовых врагов.[26]

Большой интерес представляют исследования, посвященные внешней политике Русского государства в период Смуты и внешнеполитической ориентации повстанческих сил в период восстания Болотникова.[27]

Л. В. Черепнин монографически исследовал практику земских соборов в начале XVII в.[28]

Однако до настоящего времени отсутствует сколько-нибудь полное исследование истории политической борьбы в Русском государстве в период Смуты. Остается недостаточно разработанной в конкретном плане проблематика соотношения социальных движений и национальной освободительной борьбы.

Сложные события Смутного времени могут быть поняты при учете всех факторов — политических, социальных и экономических, исследованных в их взаимодействии и взаимозависимости. Только такой подход поможет воссоздать цельную концепцию.

Настоящая книга продолжает ранее изданную монографию «Россия накануне Смутного времени». Она посвящена начальному этапу Смуты с 1598 по 1605 г.

>

Глава 1

Боярские заговоры

Московское боярство не представляло собой единой и однородной массы. В его сложной иерархии запечатлелась вся история объединения русских земель. В ходе объединения местная знать частично вошла в состав московских правящих верхов, частично утратила земельные владения и перешла в разряд мелких землевладельцев. Крупное феодальное землевладение сложилось в Новгородской земле раньше, чем где бы то ни было. К XV в. местное боярство обладало обширными вотчинами и многовековым. опытом управления. Чтобы покончить с Новгородской боярской республикой, Иван III конфисковал у новгородских бояр все земли и роздал их московским служилым людям в поместье. Разгром древнего новгородского боярства и основание поместной системы стали важным фактором формирования самодержавия в XVI в. Княжества Владимиро-Суздальской земли (Нижегородско-Суздальское, Ярославское и др.) давно попали в орбиту московского влияния и были присоединены в основном мирным путем, вследствие чего местная титулованная аристократия избежала катастрофы, постигшей Новгородскую знать. В середине XVI в. 282 потомка местных великокняжеских династий (князья Суздальские, Ярославские, Ростовские, Стародубские) служили в Москве по княжеским и дворовым спискам, а самые влиятельные из них заседали в Боярской думе.[1] Значительная часть этих князей сидела большими гнездами на территории некогда принадлежавших им княжеств, удерживая в своих руках крупные земельные богатства. Опричная казанская ссылка высветила подлинное значение суздальской знати в политической структуре единого государства. Добиваясь неограниченной власти, Иван Грозный казнил двух князей Суздальских и сослал в Казань около сотни князей Ярославских, Ростовских и Стародубских, конфисковав их вотчины. Ослабление суздальской знати, реально ограничивавшей власть царя, явилось одной из предпосылок укрепления самодержавного строя во второй половине XVI в.[2] Упадок суздальской знати был связан с усилившимся процессом дробления княжеских родовых вотчин, с одной стороны, и с опричными конфискациями — с другой.[3]

Важное место в русской иерархии занимали нетитулованные старомосковские бояре (Захарьины-Романовы, Морозовы, Бутурлины и пр.), издавна служившие московским государям и владевшие крупными вотчинами на территории, собственно Московского княжества. По мере ослабления суздальской знати политическое значение старомосковского боярства усиливалось. Не случайно, после смерти царя Федора Ивановича главными претендентами на трон выступили представители старомосковского, а не титулованного княжеского боярства.

Самую верхнюю ступень московской иерархии занимали удельные князья, но влияние их на политическую структуру неуклонно падало на протяжении XVI века. Процесс централизации государства беспощадно уничтожил самые крупные из удельных княжеств.

Короткое междуцарствие, последовавшее за смертью царя Федора, вызвало всплеск аристократической реакции. Борис Годунов должен был осознать, что будущее основанной им династии зависит в значительной мере от поддержки Боярской думы. Поэтому он не жалел усилий на то, чтобы заручиться поддержкой аристократии. Его меры призваны были убедить боярские верхи в том, что утверждение новой династии не внесет изменений в сложившуюся систему местничества, гарантировавшую знати первые. места в думе и армии.

Борис сохранил пост главы Боярской думы за удельным князем Ф. И. Мстиславским. Дворяне — князья А. В. Трубецкой, Б. К. Черкасский, В. К. Черкасский числились в списке «князей служилых» при дворе царя Федора. В годуновской думе они заседали как бояре. Однако двое удельных владетелей — царь Симеон Бекбулатович Тверской и князь Иван Воротынский оставались не у дел. Годунов пожаловал в бояре служилого князя Степана Волошского.[4]

Грозный казнил покорителя Казани князя А. Б. Горбатого Суздальского, едва ли не самого крупного из военачальников XVI в. Борис Годунов приказал тайно умертвить виднейшего воеводу князя И. П. Шуйского, героя псковской обороны. Однако несмотря на предыдущие опалы суздальские князья заняли самое высокое положение в думе Годунова. Боярский чин имели князья Василий, Дмитрий, Александр и Иван Шуйские.[5]

Опричнина Ивана Грозного нанесла ощутимый удар младшей суздальской знати. Ростовские и Стародубские князья надолго были изгнаны из Боярской думы. Все это нарушило устоявшуюся систему местнических отношений. Назначения, проведенные Годуновым, должны были в известной мере восстановить положение, существовавшее до опричнины. Борис пожаловал в бояре князя М. П. Катырева-Ростовского, в окольничие — князя Д. И. Хилкова. Князь П. И. Буйносов-Ростовский стал думным дворянином, а позже боярином.

Вернувшиеся в думу князья обладали блестящим родословием, но чтобы вернуть себе прежнее значение они неизбежно должны были вступить в борьбу с преуспевшей на службе знатью. Получив боярство, князь Катырев возобновил давнюю тяжбу с Мстиславским.[6] Видимо, это отвечало политическим расчетам Годунова.

Стремясь создать возможно более широкую опору своему трону, царь Борис не побоялся ввести в думу некоторых влиятельных лиц из числа своих давних противников. При нем чин боярина носил князь А. П. Куракин, немало повредивший Годуновым при царе Федоре и поплатившийся за то долгой ссылкой.[7] Борис не доверял Голицыным и тем не менее сделал боярином князя В. В. Голицына.[8] Современники называют Александра Никитича Романова не только соперником в борьбе за трон, но и личным врагом правителя Бориса. Однако после коронации Годунова Александр получил боярство, а его брат Михаил Романов — окольничество.[9]

Описывая политику Бориса, некоторые писатели и мемуаристы утверждали, будто он всеми силами стремился унизить и истребить знать. Данные о назначениях в Боярскую думу не подтверждают их слов. При Борисе княжеская аристократия, казалось, вновь обрела влияние в думе, которым пользовалась до опричнины.[10] Ее представительство в высшем органе государства расширилось.[11]

Жалуя знать, Борис одновременно старался укрепить в думе позиции своей родни. Его дядя Дмитрий Иванович Годунов получил титул конюшего — старшего боярина думы, боярин Степан Васильевич Годунов занял пост главы Большого дворца. В разное время в качестве бояр в думе царя Бориса заседали Иван Васильевич Семен Никитич и Матвей Михайлович, в качестве окольничих — Никита Васильевич, Степан Степанович, Иван Иванович и Петр Васильевич Годуновы.[12] Таким образом, на долю Годуновых приходилось почти треть состава двух высших «чинов» думы — бояр и окольничих.[13]

Старомосковская знать была представлена в думе значительно менее полно, чем высшая титулованная аристократия. Наибольших успехов на службе у Бориса добились Морозовы и Басмановы-Плещеевы,

Годунов заботился о воинском чине. Но он был далек от того, чтобы распахнуть двери Боярской думы перед представителями дворянства. Думные дворяне не вернули себе того влияния, которым они пользовались при Грозном.

Видными членами старой опричной думы были любимец Грозного Богдан Яковлевич Бельский и Игнатий Петрович Татищев. Даже Иван IV не решился дать высший думный чин Б. Я. Бельскому из-за его редкого худородства. Однако Бельский был двоюродным братом царицы Марии Скуратовой-Годуновой и по этой причине получил от родни чин окольничего. Борис пытался привлечь его на свою сторону, хотя постоянно опасался интриг с его стороны.

И. П. Татищев был произведен в казначеи, а его сын М. И. Татищев стал думным дворянином. Членами курии думных дворян стали также выдвинувшийся в опричнине Е. М. Пушкин, а позже его брат И. М. Большой Пушкин. В самом конце царствования Бориса чин думного дворянина получили В. Б. Сукин и А. М. Воейков, влияние которых на дела было невелико.[14]

Бывшие сподвижники Годуновых по опричнине рассчитывали на то, что утверждение новой династии перевернет вверх дном устоявшуюся систему местнических отношений, но их надежды не оправдались. Когда Пушкины дерзко заместничали с «великими» Морозовыми-Салтыковыми, их сразу одернули и наказали.[15]

Писатели Смутного времени утверждали, будто царь Борис подвергал гонениям высокородную знать, грабил имущество вельмож и бояр.[16] В действительности он вел весьма осторожную политику в отношении высшей аристократии.

Годунов получил трон вопреки воле боярских верхов, и потому поводов к раздору и взаимным подозрениям было более чем достаточно. Многие аристократические семьи, открыто боровшиеся за власть либо тайно помышлявшие о короне, не считали свое дело окончательно проигранным. Особые надежды они возлагали на недолговечность Бориса, удрученного старостью и болезнями. Борис был прекрасно осведомлен насчет замыслов своих недругов. Принимая присягу от подданных, он обязал их клятвой на кресте «царя, царицу и детей их на следу никаким ведовским мечтанием не испортить, ведовством по ветру никакого лиха не посылать», «людей своих с ведовством, со всяким лихим зельем и кореньем не посылать, ведунов и ведуней не добывать на государское лихо».[17] Подверженный суевериям Борис постоянно подозревал, что любое ухудшение в его здоровье связано с кознями знатных вассалов. Доносы, поступавшие от боярских холопов, питали его подозрения. «Изветы» поступали во все большем числе по той простой причине, что власти щедро жаловали доносчиков. Неосторожные разговоры по поводу худородного царя служили достаточным поводом для розыска и суда. Согласно описям царского архива начала XVII в., там хранилась целая связка «сыскных доводных дел старых… при царе Борисе».[18] Наибольшую известность приобрели «доводные дела», затронувшие боярские семьи. Шуйских, Катыревых-Ростовских, Шестуновых-Ярославских и Романовых.

Как правило, власти не располагали серьезными уликами, доказывавшими боярскую «измену». Поэтому арестованных чаще всего обвиняли в дурных замыслах и попытках причинить царской семье «лихо» с помощью колдунов и волшебных кореньев. Политические преследования неизбежно приобретали мистифицированную форму «колдовских» процессов. Типичным в этом отношении был процесс Шуйских.

Француз Яков Маржарет, служивший при дворе Годунова, сообщает, что государь подозревал Шуйских более всех остальных и многих подвергал пытке только за то, что они навещали Шуйских в их доме.[19] Опись царского архива сохранила такие подробности «дела» Шуйских, которые остались неизвестны Маржарету. В государственном архиве хранилось «дело доводное — извещали княж Ивановы Ивановича Шуйского люди Янко Иванов сын Марков и брат его Полуехтко на князя Ивана Ивановича Шуйского в коренье и в ведовском деле».[20] В глазах тогдашних судей обвинения в намерении извести царскую семью колдовством имели исключительно серьезное значение. Холопский донос дал Годунову повод во второй раз подвергнуть род Шуйских опале и ссылке. Однако царь желал избежать раздора с аристократией и ограничился самым мягким наказанием.

Трое старших братьев бояр Шуйских отделались испугом. Пострадал один лишь Иван Шуйский. Власти лишили его думного чина боярина, но сохранили за ним его земельные владения.[21]

Доносы сыпались на правых, и виноватых. Жертвой их стал сын боярина М. П. Катырева-Ростовского, известного своей преданностью династии. Возникло «дело, что извещали на князя Ивана Катырева-Ростовского люди его Федька Мошковатой да Илюшка Дудакин при царе Борисе во 110-м году».[22] Розыск по этому «делу» не имел никаких последствий ни для боярина, ни для его сына. В 1602 (7111) г. князь И. М. Катырев нес почетную службу рынды при встрече датского королевича в Москве.[23]

Борис не желал подвергать заподозренных бояр жестоким гонениям, но старался скомпрометировать их в глазах столичного населения путем обнародования их «дел». Когда слуга боярина князя Ф. Д. Шестунова-Ярославского явился с доносом на своего господина, власти объявили народу, что не причинят «никакова дурна» боярину и другим оговоренным людям, но при этом щедро пожаловали доносчика. Слуга Воинка (боевой холоп, судя по прозвищу) получил за свое предательство чин городового сына боярского и поместье. Награда была обставлена торжественной церемонией. Борис велел произнести свое царское жалованное слово Воинке «пред Челобитным приказом на площади (в Кремле. — Р.С.) предо всеми людьми (за. — Р.С.) его службу и к себе раденье».[24] Награды подобного рода вели к тому, что поток доносов на государевых «лиходеев» увеличивался из года в год.

Донос на боярина Шестунова не привел к его опале. Однако об этом доносе вспомнили, едва правительство напало на след заговора бояр Романовых и Бельского.

Во время избирательной кампании Бориса Годунова именно Романовы были самыми опасными из его соперников. После наречения Бориса на трон Романовы при поддержке Бельского предприняли шаги, грозившие расстроить его коронацию. Они готовили почву к тому, чтобы передать корону крещенному служилому хану Симеону Бекбулатовичу Тверскому, некогда занимавшему по прихоти Грозного московский трон. После воцарения Годунов пожаловал Бельскому высокий думный чин и вског ре же назначил его помощником к боярину Александру Ивановичу Шуйскому в Московский судный приказ.[25] В названном приказе судились московские чины и прочие дворяне.[26] Для бывшего правителя государства и ближайшего сподвижника Грозного это поле деятельности было слишком тесным. Опасаясь оставлять Бельского в столице, правительство уже через полгода направило его с войском на Северский Донец. Положение Бельского уже тогда казалось непрочным. Верным признаком тому явилась попытка его помощника воеводы Семена Алферьева затеять против него местническую тяжбу.[27]

Экспедиция на Донец началась в июне 1599 г.[28] Располагая огромными земельными богатствами, Богдан Бельский снарядил в поход свою собственную вотчинную армию — «двор». Едва войска прибыли на урочище под Святой горой, Бельский «град нача делати преже своим двором и здела своими людми башню и городни и укрепи великою крепостию. Потом же с тово образца повеле и всей рати делати».[29]

Благодаря энергии и распорядительности Бельского крепость Царев-Борисов была воздвигнута очень быстро. Однако, чувствуя себя господином положения, брат царицы повел себя крайне неосторожно. В кругу доверенных людей он заявил, что теперь сам он царь в Цареве-Борисове, как Борис Федорович — царь в Москве.[30] Бельский щедро жаловал своих людей и мог рассчитывать на их преданность. Но на него донесли служилые немцы, находившиеся в его отряде.

В Москве речи Бельского были истолкованы по-своему. Сочли, что воевода стремился к «пребольшему», желая себе царства. Дьяк Иван Тимофеев, засвидетельствовавший этот факт, прибавил от себя, что Бельского оклеветали.[31]

При дворе донос немцев вызвал тревогу. Прошел всего лишь год с тех пор, как Бельский оспаривал у Бориса власть. Литовцы называли его в числе четырех главнейших претендентов на трон.

В подчинении Бельского находилась внушительная военная сила: 46 выборных дворян, 214 детей боярских — рязанцев, тулян, каширян и белевцев, 2600 русских и украинских казаков, стрельцов и «немцев». Воевода вел себя более чем подозрительно. Он не использовал случая, чтобы поживиться за счет казенных средств, отпущенных на жалованье служилым людям и оплату строительных работ. Более того, окольничий велел доставить в Царев-Борисов много припасов из своих вотчин и щедро ссужал своих подчиненных. «Ратных же людей поил и кормил по вся дни множество и бедным давал деньги и платье и запасы». Бельский явно стремился завоевать популярность среди служилых людей, и он достиг цели. «Прииде же на Москве, — записал летописец, — про ево от ратных людей хвала велия…»[32]

Царь Борис болел, и как раз в то время состояние его здоровья ухудшилось. Когда ему сообщили о крамольных речах Бельского, он приказал немедленно арестовать его. Вместе с окольничим пострадали некоторые «старые» дворяне, находившиеся при нем. В их числе был брянский «выборный» дворянин Афанасий Федорович Зиновьев. В начале своей карьеры Зиновьев возглавлял сторожевую станицу на южных границах, позже выполнял дипломатические поручения в Крыму, служил головой в стане у царя Бориса.[33] Зиновьева и других дворян подвергли наказанию за то, что они не «посягали» на воеводу, иначе говоря, не донесли на него. Конрад Буссов, имевший личные счеты с Бельским, утверждал, будто самозванного царев-борисовского «царя» увезли в столицу в регалиях, какие приличествуют не государю, а негодному бунтовщику.[34] Что имел в виду Буссов — колодки или шутовский наряд, трудно сказать.

Санкции против Бельского были осуществлены не позднее весны 1600 г., так как между февралем и апрелем названного года Разрядный приказ назначил главным воеводой в Царев-Борисов окольничего князя Андрея Ивановича Хворостинина.[35]

Бельский обладал огромным опытом политических интриг и был едва ли не самым коварным и изворотливым противником Бориса. Его привезли в Москву в трудное для династии время.

В конце 1599 г. царевич Федор известил монахов Троицко-Сергиева монастыря о том, что его отец недомогает и не сможет прибыть на богомолье.[36] В 1600 г. здоровье Бориса резко ухудшилось. Польские послы, прибывшие в Москву осенью 1600 г., записали в дневнике, что русским властям не удалось сохранить в тайне болезнь царя и в городе по этому поводу поднялась большая тревога. Для обсуждения сложившейся ситуации была спешно созвана Боярская дума, после чего Бориса по его собственному распоряжению отнесли на носилках из дворца в церковь, чтобы показать народу, что он еще жив.[37]

Польским послам пришлось задержаться в Москве. Причиной тому, отмечал Я. Маржарет, была болезнь Бориса.[38] Она тянулась очень долго. После заключения перемирия в марте 1602 г. Борис не смог проститься с польскими послами «за болезнью».[39]

В виду близкой кончины Бориса возобновление борьбы за трон казалось неизбежным. Польские послы, наблюдавшие развитие кризиса, утверждали, будто у Годунова очень много недоброжелателей среди подданных, число строгостей против них растет ото дня ко дню, но строгости не спасают положение. «Не приходится сомневаться, — писали поляки, — что в любой день там должен быть мятеж».[40]

Последующие события показали, что наибольшую угрозу для неокрепшей династии, как и прежде, таят в себе притязания бояр Романовых. По сравнению с худородным Годуновым Романовы имели несравненно больше прав на трон в качестве ближайших родственников — двоюродных братьев последнего царя из династии Калиты.

Боярин Никита Романович много десятилетий управлял земщиной и успел снискать большую популярность в народе. Сыновья Никиты Романовича Федор с братьями, по крайней мере, отчасти унаследовали его славу.

В думе сидели бояре Федор и Александр Никитичи, окольничий Михаил Никитич Романовы. Их ближайшими родственниками и сторонниками были бояре: князь Борис Камбулатович Черкасский, князь Иван Васильевич Сицкий, князь Федор Шестунов, знатные дворяне князь Александр Репнин, Карповы и пр.[41]

За время царствования Ивана Грозного и его сына Федора Романовы приобрели огромные вотчины и стали богатейшими землевладельцами своего времени. Известно, что двое братьев Александр и Василий получили в наследство от отца городище Романово и острожек Скопин.[42] Федору Никитичу и его братьям принадлежали десятки крупных сел в Московском, Коломенском, Костромском, Юрьев-Польском и других уездах.[43] Согласно «земляному» боярскому списку 1613 г., за Иваном Никитичем Романовым числилось 4626 четвертей «старых вотчин».[44] К тому времени семья Романовых сохранила лишь остатки былых земельных богатств.

В Москве Никитичи имели большое подворье на Варварке подле Кремля. Двор напоминал небольшую крепость.

Борис Годунов обвинил бояр Романовых в заговоре с целью уничтожения царской семьи и захвата короны. Очевидец событий К. Буссов записал, что братья Никитичи Искали подходящего случая, чтобы извести Бориса ядом, но они были преданы своими собственными людьми.[45] Близкий к Романовым Исаак Масса утверждал, будто душой антигодуновского заговора была боярыня Ксения Ивановна Шестова-Морозова, жена Федора Никитича. Ее замыслы разделял Александр Никитич, тогда как Федор Никитич занял более осторожную позицию. Заговорщики советовались, как бы им извести царскую семью. Стремясь оправдать Романовых, И. Масса, допустил явное противоречие. Повествуя о расправе над Романовыми, он старательно подчеркнул, будто сведения о злоумышлении А. Романова, К. Шестовой и других были основаны на ложном свидетельстве нескольких негодяев, действовавших по наущению Годунова.[46]

Русские летописи, составленные в окружении Федора (Филарета) Никитича Романова, называют имя главного доносчика, погубившего Романовых. Сам дьявол, по рассказу летописца, подучил боярского холопа Бартенева предать своего господина Александра Никитича: «Потом же вложи враг в раба в Олександрова человека Никитича во Второво Бартенева, той же Второй бяше у Александра Никитича казначей».[47]

Бартеневы принадлежали к дворянскому сословию и владели небольшими вотчинами. С государевой службы второй Бартенев поступил во «двор» к Федору Никитичу, а затем получил место казначея у Александра Никитича. В соответствии с законами о холопах Бартенев после нескольких лет добровольной службы у Никитичей должен был дать им на себя служилую кабалу.

Летописец определенно указывает на то, что Бартенев предал господ по собственному почину. Явившись с доносом к окольничему Семену Годунову, возглавлявшему сыскное ведомство, казначей договорился с ним обо всех последующих действиях. Семен будто бы сам вручил предателю мешочек с волшебными корешками, который тот принес на двор к Романовым и спрятал в «казну» своего господина.[48]

Сохранившийся отрывок дела о ссылке Романовых подтверждает свидетельство летописца о том, что они стали жертвами колдовского процесса. Пристав, сопровождавший Василия Никитича Романова в ссылку, сказал ему однажды: «Вы, злодеи изменники, хотели достать царство ведовством и кореньем».[49]

Русские источники не содержат точных указаний насчет времени падения Романовых. Из иностранцев лишь Исаак Масса отметил, что розыск об их измене начался в ноябре 1600 г.[50] Его сведения отличаются достоверностью.

Наиболее подробные сведения о расправе Бориса с боярской оппозицией заключает в себе «Дневник» польского посольства в Москву. Его автором был третий посол Г. Пелгжимовский, составивший сначала прозаический, а затем рифмованный рассказ о пребывании в Москве в 1600–1601 гг. Текст дневника в прозе сохранился в виде отдельных отрывков.[51] Один из фрагментов «Дневника» хранится в Государственном архиве в Вене. Ф. П. Аделунг снял с него копию, которая находится в настоящее время в Рукописном отделе ГПБ им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.

Наибольший интерес представляет дневниковая запись, датированная 26 октября (2 ноября) 1600 г.

«Этой ночью, — записал один из членов посольства, — его сиятельство канцлер сам слышал, а мы из нашего двора видели, как несколько сот стрельцов вышли ночью из замка (Кремля. — Р.С.) с горящими факелами, и слышали, как они открыли пальбу, что нас испугало». Польские послы наблюдали за нападением правительственных войск на подворье Романовых. «Дом, в котором жили Романовы, — продолжал автор дневника, — был подожжен; некоторых (опальных. — Р.С.) он (Борис. — Р.С.) убил, некоторых арестовал и забрал с собой…»[52]

Обвинения в колдовстве послужили не более чем поводом к гонениям на Романовых. Подлинные же причины санкций были значительно глубже. Болезнь Бориса возродила призрак династического кризиса. В такой обстановке любые действия вождей оппозиции в Боярской думе внушали подозрения властям. Бельский открыто добивался популярности в армии, Романовы собрали в столице многочисленную вооруженную свиту. В случае смерти Бориса такие меры были чреваты серьезными политическими осложнениями.

Польские послы потратили немало усилий на то, чтобы установить причины опалы Романовых. Собранная ими информация особенно интересна потому, что она исходила от людей, симпатизировавших родне царя Федора. «Нам удалось узнать, — читаем в польском дневнике, — что нынешний великий князь (Борис. — Р.С.) насильно вторгся в царство и отнял его от Никитичей-Романовичей, кровных родственников умершего великого князя. Названные Никитичи-Романовичи усилились и, возможно, снова предполагали заполучить правление в свои руки, что и было справедливо, и при них было достаточно людей, но той ночью великий князь (Борис) на них напал».[53]

Дневниковая запись раскрывает подлинные причины гонений на братьев царя Федора. Тяжелая и продолжительная болезнь Годунова подала Романовым надежду на то, что они вскоре смогут вновь вступить в борьбу за обладание короной. Малолетний наследник Бориса имел совсем мало шансов удержать трон после смерти отца. Новая династия не укоренилась, и у больного царя оставалось единственное средство ее спасения. Он должен был устранить с политической арены главных претендентов на корону. Летописцы из ближайшего окружения Федора Никитича прекрасно понимали это обстоятельство. Объявив опалу на Романовых, отметили ойи, Борис рассчитывал «досталной корень царской известь», извести «последнее сродствие» законных государей Ивана Грозного и Федора Ивановича.[54] Летописец забыл упомянуть, что Романовы, настаивая на своих правах «царского» происхождения, готовились свергнуть выборную земскую династию, что и явилось причиной гонений на них.

В деле Романовых можно заметить странное несоответствие. В покушении. на жизнь царя власти обвинили Александра Романова, гонениям же подвергся большой круг лиц. Изгнание из думы всех родственников и приверженцев Романовых подтверждает предположение о том, что Годуновы искали способ раз и навсегда покончить с их попытками предъявить свои права на трон.

Дело Романовых и Бельского явилось закономерным завершением борьбы за трон, продолжавшейся после Земского собора 1598–1599 гг.

Для суда над Никитичами дума выделила особую комиссию во главе, с окольничим Михаилом Глебовичем Салтыковым. Ему царь поручил дело, которое должно было послужить отправным пунктом суда над оппозицией. Естественно предположить, что именно Салтыкову пришлось руководить штурмом подворья Романовых, когда те отказались допустить царских посланцев для проведения обыска.

После ареста братьев Романовых власти поручили рассмотреть дело духовенству и боярам. Как и во все трудные минуты, Борис прибегнул к помощи верного ему патриарха. По этой причине судебное разбирательство проводилось не в помещении думы, а на патриаршем дворе. Туда явились Михаил Салтыков с членами комиссии и в присутствии арестованных Никитичей выложили на стол главную улику — мешок с волшебными корешками. Боярину Александру Романову была устроена очная ставка с его казначеем Бартеневым.

Никто не посмел поднять голос в защиту опальных. Напротив, все спешили выразить преданность Борису, чтобы отвести от себя подозрения в измене. «Бояре же многие, — записал летописец, — на них (опальных Никитичей. — Р.С.) аки зверие пыхаху и кричаху».[55] Романовы были ошеломлены нападками тех, кто многие годы заседал с ними в думе. Будучи в ссылке, Федор Романов с горечью говорил: «Бояре-де мне великие недруги, искали-де голов наших, а ныне-де научили на нас говорити людей наших, а я-де сам видел то не одиножды».[56]

Того же мнения придерживались и его братья. Василий Романов сказал однажды в присутствии пристава: «Погибли, деи, мы внапрасне, ко государю в наносе, от своей братьи бояр».[57]

Годуновы щедро вознаградили тех, кто помог им расправиться с Никитичами. Михаил Салтыков тотчас после суда получил боярство. Князь Петр Иванович Буйносов-Ростовский, распоряжавшийся «на опальном дворе» Романовых, был вскоре произведен из думных дворян в бояре. Глава сыскного ведомства Семен Никитич Годунов также получил боярство.

Имеются основания полагать, что власти произвели общий розыск об измене Романовых и Богдана Бельского. Осведомленный современник дьяк Иван Тимофеев прямо утверждал, что дело Романовых явилось прямым продолжением расследования о заговоре Бельского. В свойственной ему замысловатой манере дьяк писал, что в желании «царства» были обвинены не один Бельский, «но и ины с ним в тождество единомыслие ему приплетоша, и сих такожде… по странах развея».[58] Тимофеев, без всяких сомнений, имел в виду бояр Романовых, хотя из осторожности и не называл их имени.

Нет ничего удивительного в том, что наиболее опасные из противников Бориса старались объединить свои силы в преддверии переворота.

Власти сделали все, чтобы сведения о распрях в Боярской думе остались неизвестными иноземцам. Приставы старались всячески затруднить послам общение с московскими жителями. Волей-неволей полякам пришлось питаться слухами. Вскоре после разгрома романовского подворья по столице распространился слух о казни главных заговорщиков. В посольском дневнике этот слух отразился в виде следующей записи: «…через десять дней Второй Романович (Александр Никитич. — Р.С.) и князь Бинский (Богдан Бельский. — Р.С.) приняли смерть».[59]

Толки, подслушанные поляками, очень точно указывали имена двух главных обвиняемых в деле о покушении на жизнь и власть царя. Сведения об их смерти оказались однако неверными.

Борис долго колебался и медлил, прежде чем вынес решение о наказании виновных. Розыск об измене Бельского начался не позднее весны 1600 г., а его наказание, такой осведомленный современник, как Конрад Буссов, отнес к 1602 г.

Сообщая о судьбе Бельского, Иван Тимофеев отметил, что его не только лишили сана («славы»), но и предали позорному наказанию, каковому в соответствии с «градскими законами» подвергались «злодеи», разбойники и «мытари». После торговой казни Бельский претерпел новые унижения: «…и ина безчеснейшая поругания и срамоту ему… наложиша и в места дальная поточен бысть».[60] Конрад Буссов раскрыл смысл показаний московского дьяка. В дни болезни Борис приблизил к себе шотландского капитана Габриэля, человека бывалого и кое-что смыслившего в медицине. Пока из Германии не прибыли выписанные для царя врачи, Габриэль «за неимением лучшего был назначен лейб-медиком Бориса».[61] В дни суда над Бельским Габриэлю пришлось взять на себя несвойственные доктору функции.

Шотландец осуществил казнь, специально придуманную для Бельского. Он вырвал ему всю его густую и длинную бороду, служившую по народным понятиям символом чести.[62] В конце концов Бельского решили сослать, по одним сведениям, в Сибирь, по другим — «на Низ (в понизовные волжские города. — Р.С.) в тюрьму».[63]

Бельский был связан с правящей династией узами родства, потому опала на него носила, по-видимому, персональный характер. Младший сын окольничего Постник был послан на службу в Сибирь.[64] Но и он и его брат Иван сохранили свои обширные поместья в Вязьме и продолжали нести государеву службу.

Был ли Бельский в Сибири, трудно сказать. Достоверно известно, что длительное время опального держали в ссылке в его нижегородском имении. В конце 1602 — начале 1603 г. приставом у Бельского числился видный нижегородский дворянин Василий Анучин.[65] Годуновы не спешили с возвращением опального в Москву. В описи царского архива упомянут документ — «столп 112-го году, как сослан был Богдан Бельской в село Никольское, и был у нево в приставех Ондрей Ржевский да Василии Онучин».[66] Как видно, Бельского держали в деревне вплоть до 1603–1604 гг. (7112).

Подвергнув Бельского унизительным публичным наказаниям, власти стремились скомпрометировать его в глазах дворянства и столичного населения. По-видимому, Годуновы считали зачинщиком тайной интриги Бельского деятеля старшего поколения. Молодые Романовы признавали авторитет Бельского и выражали исключительное уважение к его политическим суждениям. Федор (Филарет) Романов считал, что в думе у царя Бориса не осталось умных и «досужих» людей, способных решать дела государства. Потому, говорил Филарет, «не станет, де, их дело никоторое, нет, де, у них разумново, один, де, у них разумен Богдан Бельский к посольским и ко всем делам добре досуж».[67]

Власти избавили Романовых от публичных унижений, считаясь с их популярностью в столице. И все же эту опальную боярскую семью постигло наказание, куда более суровое, чем наказание Бельского.

Федора Романова насильственно постригли в монахи и в сопровождении пристава стрелецкого головы Ратмана Дурова отправили в заточение на север в Антониев Сийский монастырь. Жену опального боярина Ксению Шестову отправили в тюрьму в глухие места — Заонежские погосты. Тещу Марию Шестову-Морозову постригли в монахини в девичьем монастыре в Чебоксарах. Для «бережения» к ней приставили сына боярского Никиту Трусова.[68]

Пострижение Федора (Филарета) Романова свидетельствовало о том, что у Годунова не было намерения физически устранить главного из своих соперников. Монашеский куколь отнял у Филарета шансы на обладание троном: расстрига не мог одеть на себя корону. Тем самым главная цель была достигнута.

Братья Федора были разосланы по тюрьмам в разные места: боярин Александр — в Усолье-Луду на побережье Ледовитого океана (Студеного моря), окольничий Михаил — в Ныробскую волость под Пермь, Иван и Василий — в Пелым за Урал. Малолетних детей Федора Никитича вместе с их теткой Анастасией Никитичной и семьей Александра Никитича сослали на Белоозеро и там заточили в тюрьму.

Боярин князь Борис Камбулатович Черкасский с женой и младшими детьми также оказался на Белоозере под стражей. Его старшего сына князя Ивана отправили в ссылку в Сибирь.

Князя Ивана Васильевича Сицкого, бывшего главным воеводой в Астрахани, заковали в «железа» и вместе с женой и сыном Василием привезли в Москву, Боярина постригли в монахи и определили в Кожеозерский монастырь, его жену также одели в монашеское платье и поселили неподалеку от мужа. Князь Василий Сицкий был посажен в тюрьму.

Свояк Романовых князь Александр Репнин, находившийся на воеводстве в Иранском городе, был отправлен в ссылку в Уфу.[69]

Подлинные документы по поводу ссылки, сохранившиеся в отрывках, позволяют установить, какими были условия содержания опальных в местах ааточения. Даже те ссыльные, которые не имели думного чина, получили разрешение взять с собой по «детинке» из числа своих дворовых холопов. Холоп прислуживал господину в пути, а затем в тюрьме. Тюрьмой для опального служил двор с рядом хозяйственных построек, предназначенных для обслуживания тюремного сидельца. Пристав, сопровождавший в ссылку младшего из братьев Романовых, получил приказ выстроить для него двор вдали от посада и проезжей дороги. Инструкция предписывала приставу провести все необходимые работы: «двор поставить…а на дворе велеть поставить хором две избы, да сени, да клеть, да погреб и около двора (чтобы — Р.С.) была городба».[70]

В клети и погребе хранились продукты и снедь. Осужденные получали достаточный корм. Так, Василий Романов получал в день «по колачу да по два хлеба денежных; да в мясные дни по две части говядины да по части баранины; а в рыбные дни по два блюда рыбы, какова где лучится, да квас житной». В стране был голод, и казна выделяла деньги для опальных с учетом дороговизны. На содержание младшего Романова была израсходована крупная для того времени сумма в 100 руб. Несмотря на все это, некоторые ссыльные, включая Василия Романова, погибли в местах заточения. Современники подозревали, что их казнили по тайному приказу Бориса Годунова. Близкий к Романовым летописец рассказывал о гибели ссыльных, следуя одной и той же несложной схеме: стрелецкий голова Леонтий Лодыженский, будучи приставом у боярина Александра Романова, удушил своего пленника по воле Бориса, Тимоха Грязной «удавиша» боярина Сицкого с женой, Роман Тушин «удавиша» окольничего Михаила Романова, приставы Смирной Маматов и Иван Некрасов «удавиша» Василия Романова и пр.[71]

Подлинные причины гибели ссыльных были, по-видимому, иными. Розыск об измене Романовых продолжался не менее полугода. Арест и ожидание казни могли сломить даже крепких физически людей. По некоторым сведениям, Романовых и их племянника князя Ивана Черкасского не раз приводили к пытке. Утратив разом высокое положение, власть, земли, некоторые из этих людей оказались на краю гибели, не покидая Москвы.

Первыми жертвами царского гнева стали опальные, принадлежавшие к старшему поколению. Боярин князь Ф. Шестунов умер в Москве «у себя на дворе в опале» еще до того, как Никитичей постигла «напасть», т. е. арест и ссылка.[72] Боярин князь Иван Сицкий принадлежал к тому же поколению, что и Шестунов. После осуждения он прожил очень недолго, хотя содержали его не в тюрьме, а в монастыре. Боярин Борис Черкасский, будучи в ссылке на Белоозере, разболелся старой болезнью. От «камчуга» его живот распух, и вскоре он умер.[73]

«Новый летописец» именовал пристава Смирнова Маматова не иначе как «окаянным» и приписывал ему тайную расправу с Василием Романовым. В действительности Маматов был приставом у Ивана Романова. Последний был человеком больным, несмотря на свою молодость (он болел «старой» болезнью: рукой не владел и на ногу немного прихрамывал). И все же Маматов сумел доставить его в Сибирь живым. Что касается Василия Романова, то его Маматов принял от другого пристава Ивана Некрасова в Пелыме «больна, токо чють жива».[74]

В источниках путь Василия Романова в Сибирь описан в подробностях. Стрелецкий сотник Некрасов получил наказ вести его «бережно, чтоб он с дороги не ушел и лиха никакого над собою не сделал». Приставу вручили железные кандалы, предоставив ему право использовать их в случае надобности. Пока арестованного везли в струге по Волге, он пользовался некоторыми послаблениями. Однако Романов, по словам пристава, как-то выкрал у него ключ от цепи и бросил его в Волгу. Опасаясь побега, Некрасов тотчас заковал колодника в цепь. В мае 1601 г. Романов благополучно добрался до Яранска, где пробыл шесть недель. После передышки ссыльного отправили дальше в Сибирь. Две с половиной недели пристав и арестант шли пешком, «только на подводах везли запасишко свое». На переходах пристав снимал с опального цепи, а на ночь снова ковал в железа. Наступила глубокая осень, ударили морозы. В таких условиях пришлось преодолеть уральские горные перевалы. Не выдержав трудного пути, Василий разболелся, и Некрасову пришлось везти его в санях «простого» (без цепей). Трудное путешествие продолжалось почти 4 месяца.

Власти позволили Василию жить в одних хоромах с братом Иваном Романовым. На всякий случай приставы приковали братьев на цепь в разных углах избы, тут же послав донесение в Москву. В ответ дьяки составили черновой наказ с повелением расковать Ивана и Василия и позволить им «в избе и во дворе ходить по своей воле». В беловом варианте последние слова были вычеркнуты и заменены приказом беречь Романовых крепко, чтобы они «з двора не ходили».[75] Руководители сыскного ведомства в Москве явно старались снять с себя ответственность за смерть ссыльных. Узнав о болезни Василия Романова, Семен Годунов поспешил заявить, будто по государеву наказу «ковать» ссыльных в цепи было не велено и что приставы «воровали», действуя «мимо государева наказу». 15 января 1602 г. Борис отдал распоряжение расковать Романовых, но его приказ пришел в Сибирь с запозданием. Перед смертью с Василия сняли кандалы. Брату Ивану позволили сидеть у постели больного. Причастившись у священника, опальный умер 15 февраля 1602 г. Похоронили его после отпевания в местной церкви.

В марте 1602 г. Борис, узнав о смерти Василия Никитича, велел перевезти Ивана Романова из Сибири в Уфу.[76] Однако Маматов не смог это выполнить из-за болезни опального. 8 мая 1602 г. пристав уведомил царя, что «изменник государев» разболелся «старою своею черною болезнью, рукою и ногою не владеет и язык ся отнял, лежит при конце».[77] Как только Ивану Никитичу несколько полегчало, Маматов немедленно повез его в Уфу. С дороги пристав отписал в Москву, что «изменник» быстро поправляется: «… везучи, язык у него появился, рукою стал владеть … а сказывает сердце здорово, ест довольно».[78]

Обширная переписка между московскими властями и приставами обнаруживает подлинные причины гибели ссыльных. Опальных везли за тысячи верст в Сибирь, либо на берег Студеного моря по бездорожью, нередко в тяжких цепях. Приходится удивляться не гибели осужденных «изменников», а тому, что некоторые из них уцелели.

Смерть нескольких ссыльных произвела тягостное впечатление в столичных кругах, напомнив боярам о временах Грозного. Власти пытались исправить положение. К лету 1602 г. Борис окончательно оправился от болезни. Кризис утратил остроту. В таких условиях Годунов счел возможным освободить из ссылки уцелевших «изменников», а затем объявил об их возвращении на государеву службу. Подобное решение имело свой политический смысл. Годунов желал убедить страну в том, что его раздор с влиятельными боярскими семьями на этом закончен.

25 мая 1602 г. власти распорядились освободить Ивана Романова и князя Ивана Черкасского и везти их в Нижний Новгород «на государеву службу».[79] 17 сентября опальным была объявлена милость: царь велел вернуть их ко двору в Москву.[80] Опасаясь излишнего рвения, власти объяснили приставам, что Романова следует везти в столицу, сообразуясь с его здоровьем.

Опальные князья Сицкие также были освобождены из тюрем и получили назначение на службу в понизовные города.[81] Однако их отъезд из мест заключения не был столь благополучен, как переезд Романова. Старший сын опального боярина князь Василий Иванович Сицкий не вынес путешествия в телеге. Его здоровье оказалось настолько подорванным ссылкой, что он умер в дороге, не добравшись до Москвы. Его кончину тут же приписали злому умыслу Годуновых.[82]

Летом 1602 г. власти объявили о прощении вдов и детей опальных бояр. Согласно царскому наказу, вдова Бориса Черкасского с дочерью и вдова Александра Никитича были освобождены из заточения и увезены на житье в бывшую вотчину Романовых село Клинцы под Юрьевом-Польским.

По случаю болезни старой боярыни Черкасской Борис сделал выговор приставу Д. Жеребцову за то, что тот стеснял опальных в питании. Приставы получили наказ содержать опальные семьи в полном довольстве. Как и в случае с В. Романовым, царь Борис сложил всю ответственность за притеснения опальных на своих доверенных агентов-приставов, якобы действовавших не по указу, а «своим воровством и хитростью».[83] В ноябре 1602 г. опальный Федор (Филарет) Романов сказал своему приставу: «Государь-де меня пожаловал, велел мне повольность дать».[84] Условия содержания опального в монастыре были в самом деле смягчены. Ему позволили часто покидать келью и стоять «на крылосе». Борис велел снабдить Романова новой одеждой и «покой всякой к нему держати». Но он и не помышлял о. прощении Филарета и возвращении его в Москву.

«Дело» Романовых, возможно, отразилось на положении великого князя Симеона Бекбулатовича. Симеон был давно не у дел. Позже он подвергся прямой опале. Власти не забыли того, что Романовы и Бельский пытались посадить Симеона на трон, чтобы расстроить коронацию Бориса. Вскоре после суда над Романовыми решился вопрос о браке датского герцога Ганса с царевной Ксенией Годуновой. В соответствии с условиями брачного контракта Борис Годунов обязался выделить герцогу в удел «великое княжество Тверское».[85] Чтобы закрепить Тверской удел за герцогом и его семьей, Годунов должен был окончательно изгнать с его территории Симеона, почти четверть века носившего титул «великого князя Тверского».

По словам московских летописцев, Симеон лишился удельного княжества еще при царе Федоре: «… не бяше уже на уделе во Твери, сведоша его в село Кушалино …»[86] В присяге на имя Бориса Годунова в 1598 г. «царь Симеон Бекбулатов» именовался без великокняжеского титула.[87] Правительство начало с того, что свело Симеона в его вотчину волость Кушалино, а закончило тем, что отписало эту обширную волость в казну. Опись царского архива 1626 г. упоминает следующий документ: «Столпик, а в нем ссылка великого князя Семиона Бекбулатовича … в село Кушалино со 111-го по 113-й год …»[88]

Кушалинская волость перешла во владение Большого дворца. Для управления ее туда прибыли дворцовые приказчики. Возможно, что все эти перемены сопровождались какими-то осложнениями. Во всяком случае, некоторые из кушалинских «мужиков» были отправлены в Сибирь, а «опальная рухлядь» отписана в казну.[89] Конфискация вотчины свидетельствовала о том, что власти предъявили Симеону достаточно серьезные обвинения. Тем не менее местом его ссылки стали не сибирские города и не северные погосты, а его собственные недавние владения. Условия ссылки были почетными. Симеон жил в Кушалине в окружении своего «двора». Штат двора включал 2 дворян, 2 подьячих и прочих «дворовых людей», получавших на содержание 65 руб. из Дворцового приказа.[90]

Подобно Филарету, Симеон получил послабления, но ему не разрешили вернуться в Москву. Годунов нашел время, чтобы написать ему утешительное послание. Государь обещал, что на свой день рождения он пожалует ссыльного и даст ему свободу.[91] Однако обещание осталось невыполненным. Сколько бы мягкими не были гонения на служилого «царя», они дали почву для слухов, порочащих Годунова. Ослепший от старости Симеон сам жаловался Я. Маржарету, будто лишился зрения из-за Бориса, приславшего ему отравленного вина.[92] В русских летописях то же обвинение приобрело мистический оттенок: царь якобы ослепил Симеона с помощью некоей «волшебной хитрости».[93]

«Дело» Романовых и Бельского побудило власти произвести перемещения в среде высшей приказной бюрократии. После отставки Андрея Щелкалова пост главного дьяка «канцлера», по выражению иностранцев, перешел к его брату Василию. Некогда Щелкаловы оказали большие услуги Борису Годунову. Именно они вместе с Никитой Романовым помогли Годунову избежать отставки и утвердиться у власти. Позже между правителем Борисом и могущественными дьяками возникли трения, приведшие к падению Андрея Щелкалова. В период междуцарствия Василий Щелкалов поначалу выступал на стороне Боярской думы, считая, что дело Годунова проиграно. Именно он предложил народу от имени главных бояр ввести в стране боярское правление. Вслед за тем Щелкалов поспешил поддержать победившую партию Годуновых. В награду Борис сохранил за ним все его чины.

Ко времени ареста Романовых осенью 1600 г. Василий Щелкалов еще стоял во главе Посольского приказа. Но, по наблюдению Б. Н. Флори, он не играл существенной роли в происходивших тогда ответственных переговорах с литовскими, на затем шведскими послами.[94] Главным оратором на переговорах с русской стороны выступил преданный Борису дьяк А. И. Власьев, не имевший даже думного чина. К февралю 1601 г. Власьев стал думным дьяком Посольского приказа, а к маю — июню Василий Щелкалов окончательно впал в немилость и лишился власти.[95] Дьяк Иван Тимофеев, близко знавший Щелкаловых, утверждал, будто Борис подверг опале не только Андрея, но и Василия: «…обоих, якоже зверь некий обратився навспять, зубы своими угрызну». Василий Щелкалов испытал «бесчестное житье» и «отъятие» имения.[96] Если Щелкалов в самом деле подвергся опале и лишился имущества, то опала, во всяком случае, оказалась непродолжительной. Спустя три года дьяк вновь владел своими обширными вотчинами. В первом походе против самозванца, в 1604 г., Щелкалов смог выставить в поле более полусотни вооруженных холопов.[97] Этот факт дает наглядное представление о его земельных богатствах.

Главой приказной администрации фактически стал Афанасий Власьев, получивший чин думного дьяка от Бориса всего лишь двумя годами ранее.[98]

По некоторым сведениям, опалы Бориса затронули Пушкиных. Глухое указание на это дает одна из Разрядных книг частной редакции: «Послал царь Борис в Сибирь Пушкиных Остафья с братьею за опалу, что на него доводили люди его Филипка да Гришка».[99] В 1601 г. думный дворянин Евстафий Пушкин в самом деле выехал в Сибирь, но не в качестве опального, а как второй воевода главного сибирского города Тобольска. Там Пушкин вскоре же умер. Борис тотчас же пожаловал в думные дворяне брата Евстафия Ивана Большого Михайловича.[100]

Упомянутая выше Разрядная книга сообщает, что царь раскручинился на младших братьев Евстафия — Леонтия и Ивана Меньшого Пушкиных, «поместья и вотчины у них велел отписать, а животы распродать», самих же послал в Сибирь.[101] Подлинные боярские списки полностью опровергают эти сведения. В 1602–1603 гг. младшие Пушкины сохраняли свои поместья в Бежецком Верху. Леонтий Пушкин в те же годы ловил разбойников.[102]

Критический анализ источников, таким образом, не подтверждает мнения о гонениях на Пушкиных.

Бывший опричник Борис действовал в отношении противников совсем не так, как действовал Грозный. Тем не менее расправами он немало скомпрометировал себя в глазах современников. После воцарения Романовых летописцы не жалели красок, чтобы расписать злодейства Бориса и представить членов опальной семьи в ореоле мученичества. На самом деле меры Годунова весьма мало напоминали террористические методы управления Ивана IV. Как политик Борис оказался много выше своего предшественника и даже в критические моменты не прибегал к погромам, резне и кровопролитию.

Политический кризис 1600 г. оказался кратковременным. Борису удалось потушить мгновенно вспыхнувший конфликт и стабилизировать обстановку в то самое время, когда на страну обрушились тяжкие испытания.

>

Глава 2

«Земская» политика Бориса Годунова

В начале XVII в. Россия пережила трехлетний голод. Бедствие оказало значительное влияние на развитие кризиса в русском обществе. Проблема «великого голода» получила отражение в историографии.[1] В последние годы В. И. Корецкий подверг эту проблему специальному исследованию.[2] Однако некоторые вопросы нуждаются в дополнительном рассмотрении.

Исследование вековых колебаний климата показывает, что самое значительное похолодание в Европе (за последнюю тысячу лет) падает на начало XVII в.[3] В странах с более благоприятными почвенно-климатическими условиями и высоким для своего времени уровнем агрикультуры отмеченные колебания не привели к серьезным экономическим последствиям. Однако в ряде стран северной и восточной Европы похолодание вызвало подлинную аграрную катастрофу. Лето 1601 г. было холодным и сырым. На огромном пространстве от Пскова до Нижнего Новгорода дожди лили, не прекращаясь, более двух месяцев. Хлеба «замокли» на полях и не созрели. Урожай был окончательно погублен ранними морозами, грянувшими в конце лета. Поля оказались занесены глубоким снегом. После суровой зимы наступила теплая весна 1602 г., но посреди весны вернулись морозы, побившие рожь «на цвету». Лишившись семенных фондов, крестьяне засеяли поля «зяблыми» семенами, что привело к недороду в 1603 г.

После первого неурожая цены на хлеб поднялись до 1–2 руб. за четв., к концу голода — до 3–4 руб. за четв. По данным Хронографа редакции 1617 г., до Смуты рожь продавали по 3–4 коп. за четв. Приняв эти данные как исходные, В. И. Корецкий заключил, что во время голода цены «возросли в 80–120 раз!»[4] Однако надо иметь в виду, что данные Хронографа носят случайный характер. Как показал А. Г. Маньков, устойчивое повышение хлебных цен произошло уже во второй половине XVI в. На протяжении 1594–1597 гг. власти Новгорода продавали конфискованную рожь по цене, равной 30 коп. за четв.[5] По сравнению с названной средней ценой рожь вздорожала в годы голода в 10 раз, по сравнению с дешевыми ценами — еще больше. Любопытные сведения о ценах сообщают служилые иноземцы Я. Маржарет и К. Буссов, владевшие поместьями в центральных уездах и осведомленные насчет хлебной торговли. По словам Я. Маржарета, мера ржи, стоившая прежде 15 солей (около 6 коп. — Р.С.), в годы голода продавалась почти за 20 ливров или за 3 руб.[6] Хлебные цены, писал К. Буссов, держались на высоком уровне до 1604 г., когда кадь ржи продавали в 25 раз дороже, чем в обычное время.[7] Таким образом, и Маржарет, и Буссов одинаково, считали, что хлеб подорожал примерно в 25 раз.

Начиная с весны 1602 г. население стало массами гибнуть от голода. Люди поедали кошек и собак, мякину и сено, коренья и траву. Отмечены были случаи людоедства. В городах не успевали подбирать мертвые тела. На сельских дорогах трупы становились добычей хищных зверей и птиц.[8]

Некоторые современники пытались определить общее число жертв «великого голода» в России. Не позднее второй половины 1602 г. житель Важской земли записал на полях служебной Минеи за октябрь: «А людей от голоду мерло по городом и посадом и по волостем две доли, а треть оставалась».[9] Жителю разоренных северных мест казалось, что по всей стране вымерло две трети жителей.

На юге жить было легче, и здесь летописцы определяли число умерших в одну треть. Неизвестный житель Почепа записал: «Лета 7110 году 111 глад бысть по всей земли и по всему царству Московскому при благоверном царе Борисе Федоровиче всея Руси и при святейшем потриярхи Иеве и вымерла треть царства Московского голодною смертью».[10] Приведенные записи не заключают в себе никакой точной информации. Они запечатлели в себе лишь чувство ужаса очевидцев, пораженных масштабами бедствия.

Даже правительство не имело точных данных о числе умерших по всей стране. «Счисление» умерших систематически проводилось лишь в пределах столицы. Специально выделенные команды ежедневно подбирали трупы на улицах и хоронили в огромных братских могилах. Царь Борис велел обряжать мертвецов в казенные саваны, и приказные вели счет холсту, отпущенному из казны. «И за два лета и четыре месяца, — записал А. Палицын, — счисляюще по повелению цареву погребошя в трех скудельницах 127 000, толико во единой Москве».[11] Близкую цифру — 120 000 сообщает Я. Маржарет.[12]

В начале XVII в. население Москвы не превышало 50 000 человек.[13] Отсюда следует, что основную массу умерших составляли беженцы. Очевидцы засвидетельствовали тот факт, что в столице искали спасения голодающие из многих подмосковных городов и деревень.[14]

* * *

Борис Годунов занял трон вопреки воле аристократии. Он использовал раскол в Боярской думе и сумел опереться на Земский собор и столичное население. В годуновских «утвержденных» грамотах старательно проводилась мысль о том, что Борис был избран на трон соборными чинами и «всенародным множеством».[15] В речи по случаю коронации Годунов поклялся перед всем народом, что в его царстве не будет нищих.[16] В дальнейшем Борис не раз повторял, что готов поделиться с бедными последней рубашкой.[17] Податное население было на год освобождено от налогов. Финансовые меры Годунова клонились к тому, чтобы облегчить участь черных людей, сделать обложение более равномерным и справедливым, чтобы народу «впредь платить без нужи, чтоб впредь (всем. — Р.С.) состоятельно и прочно и без нужи было».[18] Доктрина всеобщего благоденствия получила отражение в дипломатической документации. Характеризуя деятельность Бориса Годунова, Посольский приказ подчеркивал, что новый царь «всероссийской земле облегчение и радость и веселие показал… всю Рускую землю в покое, и в тишине, и во благоденственном житии устроил».[19]

Накануне голода Годунов организовал систему общественного призрения, учредив богадельни в Москве. Чтобы обеспечить заработок нуждавшимся, царь приказал расширить строительные работы в столице.[20]

В годы «великого голода» доктрина общего благоденствия подверглась подлинному испытанию. Власти не жалели средств, чтобы помочь голодающим. Ежедневно на четырех больших площадях столицы чиновники раздавали беднякам в будний день по полушке, в воскресенье по деньге, т. е. вдвое. Как отмечали очевидцы, казна расходовала на нищих по 300–400 руб. и выше в день.[21] Иначе говоря, помощь ежедневно получали до 60–80 тыс. голодающих.

Аналогичные меры проводились в Смоленске, Новгороде, Пскове и других городах. «Мне известно, — писал Я. Маржарет, — что он (Борис. — Р.С.) послал в Смоленск с одним моим знакомым 20 000 руб.».[22] Таковы были масштабы казенных затрат на нужды «всенародного множества». Однако надо иметь в виду, что власти оказывали помощь преимущественно городскому населению. Льготы, предоставленные деревне, не шли ни в какое сравнение с благотворительностью в городах.[23] Крестьянские подати имели, столь важное значение для государственного бюджета, что власти не сочли возможным повторно отказаться от них, как то было сделано при коронации Бориса. Не располагая достаточными средствами, казна не пыталась прокормить миллионы голодающих крестьян.

Современники по-разному оценивали значение мер помощи голодающим. Исаак Масса, откровенно чернивший дела Бориса Годунова, считал, что раздача милостыни лишь усилила голод в Москве, ибо в столицу потянулся нуждающийся люд со всей округи. Сверх того, милостинные деньги попадали не в те руки: их разворовывали приказные и пр.[24] Совершенно иную оценку мерам Годунова дали русские летописцы, избежавшие предвзятого отношения. Один современник в таких выражениях описал положение дел в Москве: «А на Москве и в пределях ея ели конину, и псы, и кошки, и людей ели, но царскою милостынею еще держахуся убогии…»[25] Помощь голодающей бедноте в самом деле имела неоценимое значение.

Стремясь не допустить рост дороговизны в городах, правительство Годунова предприняло первую в русской истории попытку государственного регулирования цен. Осенью 1601 г. посадские люди Соль-Вычегодска обратились в Москву с жалобой на то, что местные торговцы подняли цены на хлеб до рубля за четверть и выше. 3 ноября 1601 г. царь Борис указал ввести в Соль-Вычегодске единую цену на хлеб, обязательную для всех. Государственная цена была вдвое меньше рыночной. Чтобы покончить со спекуляциями, указ вводил нормированную продажу хлеба. Запрещалось продавать в одни руки более 2–4 четвертей хлеба. Посадский «мир» получил право отбирать хлебные излишки у торговцев и без промедления пускать их в розничную продажу. Торговые люди, отказывавшиеся продавать хлеб по государевой цене, подлежали тюремному заключению и подвергались пятирублевому штрафу.

Правительство не желало прибегать к крайним мерам по отношению к богатым купцам, располагавшим крупными хлебными запасами. Наказание не лишало нарушителей торговой прибыли. Даже те люди, которые подлежали тюремному заключению, должны были получить всю выручку, полученную от продажи изъятого у них хлеба.

Блюдя интересы купеческих верхов, власти проявляли гораздо меньше снисхождения к мелким спекулянтам. Им грозила «торговая казнь», т. е. наказание кнутом.[26]

Некоторые современники высказывали мысль, что в такой обильной хлебом стране, как Россия, люди могли бы избежать неслыханных бедствий голода. По утверждению Исаака Массы, наличных запасов хлеба было больше, чем требовалось для прокормленйя всего народа в течение четырех лет голода, что эти запасы гнили от долголетнего лежания и не использовались владельцами даже для продажи голодающим.[27]

Возникает вопрос. Можно ли доверять показаниям подобного рода? Ответ на этот вопрос можно найти в монастырской документации. Монастыри были крупнейшими держателями хлебных запасов, а их хозяйственные книги сохранились сравнительно хорошо. На основании документов конца XVI — начала XVII в. Н. А. Горская обследовала «хлебный бюджет» нескольких монастырей и установила, что наибольшими хлебными излишками располагал Иосифо-Волоколамский монастырь. Подавляющую часть зерна монастырь получал с собственной запашки, часть его монахи пускали в продажу. В неурожайные годы Иосифо-Волоколамский монастырь либо имел минимальные излишки, либо закупал недостающий хлеб. После недорода 1590 г. келарь монастыря подсчитал, что ему потребуется на ближайший год 12 000 четв. ржи (на «обиход» монахам, ссуды крестьянам и проч.), тогда как в закромах имеется всего лишь 1982 четв.[28] При среднем урожае в 1599 г. монахи выделили на покрытие годовых нужд 7362 четв. ржи, после чего у них осталось 7792 четв. ржи из старых запасов и нового урожая, молоченной и немолоченной в кладях на полях. Подобным же образом расходовался овес и прочие яровые. Из 23 718 четв. на семена и монастырский обиход выделяли 13 594. В остатке оставалась меньшая часть «нового и старого жита». На полях в скирдах хранился овес из урожая 1596–1597 гг., но в общем запасе его доля была невелика.[29]

Кирилло-Белозерский монастырь принадлежал к числу крупнейших феодальных землевладельцев России. Его земли не отличались плодородием, и. необходимый хлеб монастырь получал в основном со своих крестьян. В 1601 г. наличные запасы ржи и овса в обители не превышали 30 тыс. четв. Ввиду неурожая на долю вновь собранного хлеба приходилось менее 12 тыс. четв. Ежегодный расход монастыря, учитывая поправку Н. А. Горской, составлял более 10 тыс. четв. ржи и овса. Таким образом, монахи имели в излишках столько Хлеба, сколько им надо было для удовлетворения собственных нужд в течение всего лишь двух лет.[30]

Накануне голода хлебные запасы Вологодского Спасо-Прилуцкого монастыря составляли 2834 четв. ржи и овса. Год спустя они сократились до минимума — 942 четв. Монахи вынуждены были начать закупки зерна.[31]

Современники имели все основания упрекать монахов, богатых дворян и купцов в том, что они спекулировали хлебом и обогащались за счет голодающего народа. Спекуляции отягощали бедствия населения. Но главная причина губительного голода в России в начале XVII в. была все же другая. Суровый климат, скудость почв, феодальная система земледелия мешали созданию таких запасов зерна в стране, которые могли бы обеспечить пропитание народу в условиях трехлетнего неурожая.

Недоброжелатель Годунова Исаак Масса утверждал, будто царь мог, но не повелел строжайшим образом, чтобы его знатные господа, монахи и прочие богатые люди, имевшие полные амбары хлеба, продавали свой хлеб. Сам патриарх, имея большой запас продовольствия, якобы объявил, что не хочет продавать зерно, за которое со временем можно выручить еще больше денег.[32] В литературе можно найти многократные ссылки на приведенные слова Массы. Однако их достоверность вызывает сомнения. Сочиненная Массой «патриаршая речь» проникнута торгашеским духом, характерным для голландского негоцианта, но не для Иова. Ближайший помощник Бориса не мог выступить как открытый сторонник, спекуляций, когда власти принимали все меры для обуздания хлебных спекуляций.

По словам Петра Петрея, Борис издал строгий приказ, чтобы землевладельцы продали ему хлеб за полцены.[33] Как писал К. Буссов, царь Борис воззвал к «князьям, боярам и монастырям, чтобы они приняли близко к сердцу народное бедствие, выставили свои запасы зерна и продали их несколько дешевле, чем тогда запрашивали…». Царские посыльные отправились во все концы страны, чтобы отписать в казну старый хлеб, хранившийся на полях в скирдах. Конфискованный хлеб отправляли в казенные житницы. Чтобы предотвратить массовую гибель бедноты, Годунов приказал «во всех городах открыть царские житницы и ежедневно продавать тысячи кадей за полцены».[34] (Очевидно, твердые государственные цены были вдвое меньше рыночных.) Правительство понимало, что одними указами невозможно покончить с дороговизной, и пыталось использовать экономические средства.

Торговля дешевым казенным хлебом могла бы стабилизировать хлебный рынок, если бы подъем цен оказался кратковременным. Но голод оказался куда более продолжительным, чем того ждали. Под конец бедствия достигли таких чудовищных масштабов, что власти были вынуждены признать свое бессилие и прекратили продажу дешевого хлеба и раздачу денег бедноте, чтобы не привлекать в города новые толпы беженцев.

Основной факт состоит в том, что в начале XVII в. правительство впервые в русской истории пыталось осуществить широкую программу помощи голодающему народу. Новые меры Борис старался обосновать с помощью новых идей. Как значилось в указе о введении твердых цен в Соль-Вычегодске, царь Борис «оберегает крестьянский (православный. — Р.С.) народ во всем», жалеет о всем «православном крестьянстве», ищет «вам всем — всего народа людям — полезная, чтоб… было в наших во всех землях хлебное изобилование, житие немятежное и невредимыи покои у всех ровно».[35]

Признание того, что не только верхи, но и низы общества — «всенародное множество» — имеют равное право («у всех ровно») на хлебное изобилие, благоденствие и покой, явилось одним из важных принципов «земской политики» Бориса Годунова.

Новые идеи в определенной мере отражали ту кризисную ситуацию, которая сложилась в государстве в начале XVII в. Страна стояла на пороге крупных социальных потрясений. Наиболее дальновидные политики чувствовали приближение катастрофы и пытались предотвратить ее.

>

Глава 3

Крестьянский вопрос

Нормы Юрьева дня, определявшие порядок выхода крестьян от феодальных землевладельцев, длительное время служили одним из главных регуляторов экономической жизни деревни. Особое значение этот регулятор приобретал в годы неурожая и голода. В Юрьев день крестьяне покидали владения, подвергшиеся наибольшему разорению. Право выхода давало бедствующему земледельцу последний шанс на то, чтобы избежать полного обнищания и деклассирования. Если собственный землевладелец не мог или не хотел предоставить «нужному» крестьянину льготу, подмогу деньгами, семенную ссуду, последний волей-неволей искал более состоятельного феодала, либо уходил на черносошные земли.

Бедствия начала XVII в. имели катастрофические последствия не только потому, что они были вызваны крупными стихийными бедствиями, но и потому, что деревня пережила первый большой голод в условиях отмены Юрьева дня.

В обстановке голода Борис Годунов в 1601–1602 гг. объявил о временном восстановлении Юрьева. дня. И. И. Смирнов подчеркивал элемент демагогии в крестьянской политике Годунова, предоставлявшего «мелким землевладельцам право увеличить крестьянское население своих поместий».[1] По мнению В. И. Корецкого, Годунов сделал важную уступку крестьянам и разрешил «крестьянский переход в среде мелких и средних помещиков», чтобы разрядить напряженную обстановку в стране. Но его меры не достигли цели: служилая мелкота была отдана на поток и разграбление своим более богатым соседям-помещикам, что обострило внутриклассовые и классовые противоречия в стране.[2]

Следует отметить два существенных момента. Во-первых, меры Годунова были в определенной мере связаны с провозглашенной им доктриной благоденствия «всенародного множества». Во-вторых, эти меры были обусловлены экономическими потребностями момента. В обстановке усиливавшегося день ото дня голода власти принуждены были вспомнить о Юрьеве дне, чтобы спасти деревню от полного разорения.

Крестьянский выход был возобновлен не во всем Русском государстве и не для всех категорий землевладения. Во владениях бояр, «больших» московских дворян, высшей приказной бюрократии, землевладельцев столичного Московского уезда, патриарха, епископов и монастырей крепостной режим сохранялся в неприкосновенности. Аналогичным было положение дворцовых и черносошных земель. Юрьев день был восстановлен лишь во владениях провинциальных детей боярских, средних и мелких помещиков. Землевладельцы указанной категории составляли основную массу феодального сословия. Но они были также и наиболее слабой в экономическом отношении частью этого сословия.

При повсеместном возобновлении Юрьева дня крестьяне неизбежно отхлынули бы с наиболее разоренных поместных земель в боярщины и монастырщины. Правительство не желало-допустить выхода земли «из службы» и строго запретило крупным землевладельцам свозить крестьян из мелких поместий.

Феодальные землевладельцы сами собирали подати со своих крестьян и вносили их в казну. В годы голода такой порядок причинил государству немало убытков. Бояре, монастыри и прочие крупные землевладельцы обеспечивали поступление податей со своих крестьян, а потому казна считала нецелесообразным любые перемещения тяглых крестьян на этих землях. Дворцовые села и черные волости были приравнены к крупному землевладению, вероятно, по тем же соображениям. Население этих категорий земель не получило права выхода.

В совсем ином положении оказался мелкий провинциальный служилый люд, который оказался не в состоянии оплатить в казну подати со своих крестьян.

В ноябре 1601 г. правительство разослало по уездам два указа.[3] Первый указ предписывал местным властям «сполна» собрать подати с населения. Второй указ гласил: «Лета 7110-го ноября в 28 день указал государь во всемь Московском государстве от налог и от продаж крестьяном дати выход».[4] Поскольку правительство не намеревалось освободить крестьян от царевых податей, указание на налоги в тексте указа следует отнести исключительно на счет «налогов и продаж» со стороны провинциальных детей боярских, во владениях которых был возобновлен Юрьев день. Требуя от налогоплательщиков уплаты в казну государевых податей, власти сулили крестьянам облегчение от помещичьих «налогов и продаж».

Правительство имело особые причины негодовать на «оскудевших» феодалов. Мелкие землевладельцы, не выполнявшие своих обязательств по отношению к казне, отнюдь не отказывались от поборов с крестьян в свою пользу. Более того, они употребляли все средства, вплоть до «продаж» (распродажа имущества в счет долгов), чтобы выколотить из крестьян оброки. Государство, изымавшее в свою пользу основательную долю прибавочного продукта земледельцев, не желало мириться с таким перераспределением доходов.

Защищая интересы крестьян, феодальное государство преследовало свои собственные цели. Мелкопоместные служилые люди не имели достаточных средств и запасов, чтобы оказать помощь населению и в критической ситуации спасти мужика от нищенской сумы и голодной смерти. Чтобы уберечь крестьян из мелких и экономически наименее устойчивых владений и тем самым сохранить их в качестве налогоплательщиков, не было иного выхода, кроме как позволить им покинуть земли несостоятельных феодалов. Благодаря годуновским указам 1601–1602 гг. эта задача была решена.

Крестьянскую политику Бориса нельзя оценить однозначно как продворянскую или, напротив, как антидворянскую. Власти пожертвовали интересами низших прослоек феодального класса, которые подвергались наибольшему размыванию при каждом крупном бедствии. «Оскудевшие» дворяне, не обеспечивавшие сбор податей с крестьян, не могли исправно нести и государеву службу.

Столкнувшись с разорением деревни, правительство встало на сторону тех служилых людей, которые, не взирая на недород, продолжали служить и оплачивать подати со своих поместий. Такие землевладельцы располагали достаточными ресурсами, чтобы «назвать» к себе крестьян от разоренных помещиков или тех помещиков, которые отказывались кормить крестьян и помогать им в голодное время. Реальную возможность вывезти к себе крестьян имели лишь те, кто мог оказать им помощь, предоставить подмогу семенами, дать льготу.

Сообразуясь с реальным положением дел в деревне и стремясь не допустить полного запустения маломощных поместий, власти ограничивали своз крестьян жесткими нормами: «А которым людем промежи себя в нынешнем во 110-м году крестьян возити, и тем возити меж себя одному человеку, из-за одново же человека, крестьянина одного или двух, а трех и четырех одному из-за одново никому не возити».[5] В обстановке голода и неурожая даже относительно более богатые провинциальные землевладельцы по общему правилу не могли обеспечить подмогу и льготы, а затем обеспечить выплату подати более чем за одного-двух крестьян.

Среди «чиновных» лиц и служителей приказов право свозить крестьян получили лишь низшие «чины», т. е. преимущественно мелкие землевладельцы. Владения дьяков оставались в сфере действия крепостного порядка, во владениях подьячих возобновлялся Юрьев день. Аналогичным образом разграничивались владения высших и низших стрелецких командиров. В царском указе особо упоминались служители Конюшенного приказа, Большого дворца, Ловчего «пути» и пр.

Перечень чиновных групп в тексте закона выглядит как неполный и случайный. В нем не упомянуты служители Постельного и десятков других приказов. Зная практику московского законодательства, можно предположить, что наименования чинов попали в текст указа непосредственно из челобитных самих этих чинов.

В указе о крестьянах, по-видимому, получили отражение челобитные двоякого рода: одни челобитчики жаловались на разорение своих крестьян и невозможность уплатить подати, другие пытались использовать момент, чтобы пополнить крестьянское население своих поместий. Формально закон о крестьянском выходе 1601 г. ставил в равное положение уездных детей боярских и служителей дворцовых и приказных ведомств, разрешая всем им возить крестьян «промеж себя». Фактически же разоренные мелкопоместные дети боярские из провинции не могли тягаться с помещиками, занимавшими доходные места при царском, дворце и в столичных приказах.

«Чиновные» группы, перечисленные в указе, надеялись использовать временное возобновление Юрьева дня в своих интересах. Эти группы были не слишком многочисленными, но по своей близости к царскому дворцу и правительству имели возможность заявить о своих нуждах и добиться желательного для них решения. Масса уездных помещиков располагала гораздо меньшими возможностями влиять на законодательство.

В пределах Московского уезда крестьянские переходы были запрещены для всех категорий землевладельцев. Экономические последствия подобного распоряжения были самыми неблагоприятными. Крестьяне из разоренных мелких поместий, лишенные какой бы то ни было помощи, в большом числе двинулись в Москву в поисках спасения. Большая часть из них погибла от голодной смерти. При повторном издании указа о Юрьеве дне в 1602 г. Московский уезд был включен в сферу действия указа о возобновлении Юрьева дня. Многие дворцовые и приказные служители имели подмосковные деревни. По указу 1602 г. они получили право свозить крестьян. Аналогичного права в 1602 г. добились низшие придворные чиновники — жильцы.[6] Согласно Разрядным росписям 1604 г., жильцы имели поместья от 200 до 400 четв.[7] Такие оклады были типичны для среднего дворянства.

Практика выхода крестьян в 1601–1602 гг. давно привлекала внимание исследователей. М. А. Дьяконову и И. И. Смирнову удалось обнаружить единичные указания источников на «отказ» крестьян и бобылей.[8] Находки В. М. Панеяха и В. И. Корецкого значительно расширили поле наблюдений. В. М. Панеях систематизировал данные кабальных книг, содержащих сведения об «отказах» из-за помещиков преимущественно бедных крестьян и бобылей.[9] В. И. Корецкий обнаружил в архивах ряд поместных дел, связанных со «свозом» крестьян.[10] Использовав новые материалы, В. И. Корецкий всесторонне исследовал факты, связанные с практической реализацией указов Годунова о восстановлении Юрьева дня.

Характеризуя выход крестьян в Юрьев день, некоторые исследователи считали возможным писать о борьбе помещиков за «рабочие руки».[11] Употребление подобного термина представляется неудачным. Объектом феодальной эксплуатации были не «рабочие руки», а хозяйство крестьянина в целом, основная ячейка всей экономической структуры феодального общества.

Сохранившиеся фрагменты об «отказах» в 1601–1602 гг. показывают, что помещики сравнительно легко отпускали обнищавших крестьян. Последние сохраняли свое значение в качестве «рабочих рук», но не имели запасов хлеба, семян, скота и пр. Они были лишними ртами в имении и к тому же за них надо было платить подати. Отпуская таких крестьян, землевладелец мог получить с них кое-какие деньги или имущество в счет выходных платежей.

Совсем иным было отношение помещиков к выходу «прожиточных» крестьян, имевших хлебные запасы, скот и прочее имущество. Материалы, выявленные В. И. Корецким, подтверждают это с полной очевидностью.[12]

Десятилетняя практика заповедных и урочных лет приучила помещиков рассматривать своих крестьян как крепостных. Для мелкопоместного сына боярского потеря нескольких крестьян равнозначна была разорению. Неудивительно, что уездные помещики отказывались повиноваться правительственным распоряжениям, силой удерживали у себя крестьян, отбирали у них «животы» и хлеб. Жалобы на насилия, поступавшие со всех сторон, побудили правительство пополнить указ 1602 г. новыми пунктами. «А из-за которых людей, — гласил закон, — учнут крестьян отказывати, и те б люди (помещики. — Р.С.) крестьян из-за себя выпускали со всеми их животы, безо всякие зацепки, и во крестьянской бы возке промеж всех людей боев и грабежей не было и силно бы дети боярские крестьян за собой не держали и продаж им ни которых не делали; а кто учнет крестьян грабити и из-за себя не выпускати, и тем от нас быт и в великой опале».[13]

Столкновения из-за крестьян приводили к распрям и даже «боям» между землевладельцами. В указе 1602 г. царь Борис строго предписывал местной администрации беречь «того накрепко, чтобы во крестьянском отказе и в вывозке ни у кого ни с кем зацепок и задороз и боев не было».[14] Однако старания властей ни к чему не привели. Судьи Поместного приказа в Уложении о крестьянах 1607 г. признали, что восстановление Юрьева дня при Годунове повлекло за собой «великие разпри и насилия, Многим разорения и убивства смертные».[15]

Меры Годунова могли приглушить социальные противоречия в деревне, отсрочить взрыв, если бы их проводили последовательно, на протяжении ряда лет. Некоторые чиновничьи группы и отдельные прослойки уездного дворянства сумели извлечь выгоды из указов о крестьянском выходе. Но в массе своей низшее дворянство решительно отвергло политику уступок крестьянам. В 1603 г. указ о частичном возобновлении крестьянского выхода не получил нового подтверждения.

Провинциальные дворяне с крайним негодованием отзывались о последствиях временного восстановления Юрьева дня при Годунове. Наиболее резкое выражение эта оценка получила в Бельской летописи, составленной в среде уездных служилых людей в 30-х годах XVII в. Когда Борис Годунов во второй раз дал крестьянам «волю» и разрешил им выход, повествует летописец, он «скорил» городовых дворян и детей боярских, «и межу их учинилась междуусобная кровопролитие, и тяжбы о том меж ими велики зело стали, и от того у служилых людей поместья и вотчины оскудели и сами служилые люди стали в великой скудости и межу себя в ненависти».[16]

Политика Годунова не удовлетворила феодально зависимое крестьянство и одновременно внесла раздор в ряды господствующих классов. Возобновление «выхода» пробудило среди закрепощенных крестьян надежду на то, что они смогут вернуть утраченную волю с помощью «доброго» царя. Запрет переходов в 1603 г. вызвал их глубокое разочарование. У мелких дворян, разоренных трехлетним голодом, были свои причины негодовать на «земскую» выборную династию. Политика восстановления Юрьева дня грубо попирала их материальные интересы. Столкновения из-за крестьян грозили расколоть низшее дворянство, составлявшее самую многочисленную прослойку господствующего класса.

Недовольство уездных детей боярских явилось одним из важных факторов кризиса, приведшего к гражданской войне в России в начале XVII в.

>

Глава 4

Боевые холопы

Своеобразие классовой структуры в конце XVI — начале XVII в. заключалось в том, что процесс формирования феодального сословия носил незавершенный характер. Превращение сословных барьеров в непроницаемую скорлупу было еще делом будущего, а пока же низшее поместное дворянство плотно смыкалось с некоторыми другими служилыми группами, включая несвободных военных послужильцев. В период образования единого государства масса «слуг под дворским», обитавшая на великокняжеском дворе в невольном (холопском) состоянии, влилась в состав феодального дворянства. Фонды конфискованных боярских земель, составившие основу поместной системы, не соответствовали численности московских служилых людей, получивших право на поместье. Ввиду этого власти стали наделять поместьями не только великокняжеских послужильцев, но и «боярских людей» — боевых холопов из распущенных боярских свит. Позже, в связи с составлением родословцев, дворяне были записаны в Бархатную книгу, а помещики из боярских холопов — в Поганую книгу.

В XVI в. наблюдалось повсеместное расширение фондов поместной земли. Но рост численности служилого сословия обгонял рост земельного фонда. Дворянские семьи разрастались, поместья дробились, и государство не успевало обеспечить всех «новиков» (так называли молодых детей боярских, начинавших службу) обработанными и населенными землями. В пору «великого разорения» 70–80-х годов XVI в. усилился процесс деклассирования феодальных землевладельцев. Множество мелких помещиков лишились своих земель и доходов. Для разоренного сына боярского, как и для «новика», не имевшего ни поместья, ни оружия, ни коня, единственной возможностью сохранить свою принадлежность к военному сословию оставалась служба в феодальной свите. Проведя реформу службы и обязав землевладельцев выставлять вооруженного всадника с каждых 100 четв. земли, власти вскоре узаконили практику поступления беспоместных служилых людей на «частную» военную службу в качестве кабальных слуг. Указ 1558 г. подтверждал законность всех служилых кабал на сыновей детей боярских старше 15 лет, не несших царской службы.[1] С помощью подобных мер казна пыталась переложить на состоятельных землевладельцев расходы по снаряжению в поход безземельных детей боярских, не имевших средств, чтобы подняться на государеву службу. Казенные расходы при этом резко сокращались. Помимо земельного обеспечения дворянин получал от казны не менее 5–6 руб. денежного жалованья. На боевого холопа казна выдавала его господину 1–2 руб.[2]

В среднем сумма долга кабального редко превышала 5–6 руб. Кабальные слуги из детей боярских могли получить более крупные суммы. Судебник 1550 г. воспретил составлять служилые кабалы на сумму свыше 15 руб. Комментируя Судебник, Б. А. Романов писал, что 15-рублевый максимум был введен, чтобы облегчить детям боярским дело вербовки военных холопов. По мнёнию Б. А. Романова, вербовке подлежали неустойчивые элементы из среды дворян — помещиков, вероятнее всего, из дворянской молодежи и «из забракованных при царском верстании переростков — сыновей детей боярских».[3]

И. И. Смирнов и А. А. Зимин не согласились с точкой зрения Б. А. Романова. И. И. Смирнов считал, что кабальный максимум, как и любая другая сумма долга в кабале, подразумевала «феодально зависимого работника, закрепощенного через кабалу».[4] Однако В. М. Панеях и Ю. Г. Алексеев подтвердили наблюдение Б. А. Романова. Дворянство, отметил В. М. Панеях, не было единственным источником вербовки военных слуг, но среди последних «наверняка было весьма немалое количество именно детей боярских».[5] Спрос на военных слуг, по мнению В. М. Панеяха, начал спадать после окончания Ливонской войны. Если в середине XVI в. положение мелких служилых людей еще не определилось, то к концу века, «после опричнины, мелкие и средние служилые люди обрели уже определенный социальный стандарт и в этот период исчезают основания искать сколько нибудь значительное число их представителей среди вновь закабаленных».[6]

Предположение В. М. Панеяха, будто слой кабальных слуг почти перестал пополняться выходцами из дворянского сословия, плохо согласуется с фактами. Середина XVI в. явилась периодом высшего экономического благополучия для феодальных землевладельцев. С началом «великого разорения» 70–80-х годов дворянское оскудение резко усилилось. Огромное число мелких поместий запустело. Их владельцы не могли более нести государеву службу. Они были подходящим контингентом для вербовки боевых слуг.

В середине 80-х годов в Москве произошли народные волнения, в которых участвовали мелкие служилые люди и боевые холопы.[7] В связи с этим власти в 1586 г. разработали Уложение о кабальных людях. Закон непосредственно затрагивал военное сословие, а потому получил отражение в Разрядных книгах. Разрядная запись гласила, что с 1 июля 1586 г. «начали кабалы имат на служивые люди и в книги записывать».[8] Запись подтверждает, что мелкопоместные дети боярские продолжали поступать на кабальную военную службу и после Ливонской войны. Смысл нового законодательства сводился к тому, что разоренные дворяне получили гарантию против вопиющих злоупотреблений, связанных с их переходом в боярские свиты.[9] Условием кабальной сделки, подлежавшей теперь обязательной регистрации в приказе, стало присутствие лица, давшего на себя кабалу. Если выяснялось, что кабала взята принудительно, сделка объявлялась недействительной.[10] Разрядная запись обнаруживает с полной очевидностью, какую прослойку в первую очередь имело ввиду новое законодательство о кабальных, разработанное в разгар волнений. Власти были напуганы участием в выступлениях военных послужильцев и старались успокоить недовольных.

До поры до времени кабальные люди имели право погасить долг, обозначенный в кабале, и покинуть господина. К концу XVI в. служилая кабала окончательно трансформировалась в кабальное холопство. Уложение 1597 г. аннулировало право кабального на освобождение посредством выплаты долга и тем самым превратило его в холопа. Одновременно Уложение ввело принцип обязательного освобождения кабального после смерти господина и тем самым резко разграничило новый вид холопства, и старые его виды (полное, старинное холопство и др.). Автор специального исследования В. М. Панеях подчеркивает, что власти провели в конце XVI в. «решительную реформу кабалы», руководствуясь следующими экономическими соображениями. К концу века незначительная тенденция к росту крестьянской барщины угасла, и в виду некоторого роста помещичьей усадебной запашки феодалы стали возвращаться «к традиционным способам возделывания барской запашки силами холопов»; в таких условиях власти, реформируя кабальное холопство, все же не решились перестроить его в такую форму зависимости, которая «должна была бы разделить вскоре участь полного холопства», ибо последнее «изжило себя окончательно».[11]

Оставляя в стороне спорный тезис об угасании барщины к концу XVI в., отметим, что В. М. Панеях связывает реформу кабалы 1597 г. с изменениями в положении низшей категории кабальных людей, труд которых эксплуатировался на пашне.[12] Подобная интерпретация не учитывает того кардинального факта, что единый в юридическом плане институт служилой кабалы объединял весьма разнородные социальные группы. Низшую группу составляли «деловые люди», занятые в хозяйстве, высшую — привилегированные слуги (боевые холопы и пр.), получавшие от господина коня, оружие, иногда — служнюю пашню.[13]

Самый образ жизни «деловых людей», разбросанных по сельским усадьбам и пахавших барскую пашню, разобщал их. Принадлежавшие к этой категории кабальные имели мало возможностей заявить властям о своих интересах. Совершенно иной была ситуация, коль скоро речь шла о войске и боевых слугах. Кабальные послужильцы сопровождали господ в далеких походах, подолгу жили на их городских подворьях, были, вооружены и располагали боевым опытом. Среди них было известное число выходцев из дворянского сословия. Правительство волей-неволей должно было считаться с настроениями этой прослойки.

Вводя норму обязательного освобождения кабальных после смерти господина, власти, по-видимому, учитывали как требования со стороны многочисленных кабальных боевых слуг, так и интересы воинской службы в целом. Смерть дворянина исключала из состава поместного ополчения всех его послужильцев разом, поскольку вооруженная боярская свита не могла функционировать без сюзерена. Интересы военной службы требовали, чтобы такая свита была немедленно распущена с тем, чтобы ее члены могли поступить на службу к другому феодальному землевладельцу.

В соответствии с Уложением 1597 г. категория кабальных холопов должна была пополниться за счет так называемых «добровольных холопов». Господин, кормивший и одевавший «добровольного» слугу более полугода, получил право оформить на него служилую кабалу даже вопреки его воле.[14] Политика Годунова в отношении кабальных была подчинена, по-видимому, тем же принципам, что и крестьянская политика. Она приносила в жертву интересы разорившейся служилой мелкоты и ориентировалась на основной слой дворян, который нес на себе главную тяжесть военной службы. Таким дворянам следовало помочь и в обзаведении крестьянами и в пополнении вооруженной свиты кабальными холопами.

Известный писатель XVI в. Иван Пересветов четко выразил мысль о пагубности и несправедливости порабощения мелких служилых людей, загнанных нуждой на боярский двор в холопство.[15]

«Великий голод» 1601–1603 гг. привел к тому, что процесс размывания низших слоев феодального класса резко усилился. Приток разоренных детей боярских в ряды кабальных расширился. Как писал Авраамий Палицын, бояре «многих человек в неволю к себе введше служить», не только простых людей, но и «честных» детей боярских, владевших землей («селами») и отличившихся на войне «избранных меченосцев и крепцих со оружии во бранех».[16] После 1597 г. разоренный служилый человек лишился возможности переждать лихую годину, найдя прибежище на боярском дворе в качестве добровольного слуги. В ликвидации добровольной службы наиболее резко проявился крепостнический дух законодательства конца XVI в. Дворяне пожизненно обеспечили себя, добившись закрепления за собой всех как добровольных, так и кабальных слуг.

Катастрофическое запустение поместных земель и появление значительного числа «избывших» службы детей боярских побудило правительство провести реформу службы. У правительства было два возможных пути вернуть «оскудевших» землевладельцев в ополчение. Можно было простить им казенные недоимки, наделить населенными землями и оказать финансовую помощь. Такая политика требовала слишком больших расходов, непосильных для казны. Другая возможность заключалась в том, чтобы вернуть обедневших «воинников» в армию, но уже в качестве кабальных послужильцев. Для этого состоятельные землевладельцы должны были затратить средства на приобретение кабальных, пригодных для службы в их вооруженных свитах.

При Грозном феодальные землевладельцы выводили в поход боевого холопа с каждых 100 четвертей принадлежавшей им земли. При царе Борисе старые нормы службы подверглись серьезному пересмотру.

Владелец поместья Я. Маржарет следующим образом описал условия службы при Борисе: «нужно, чтобы кроме себя лично, каждый снарядил одного конного и одного пешего воина с каждых 100 четв. земли, которую они держат…»[17] Слова Я. Маржарета находят полное подтверждение в документах Разрядного приказа. В одном из списков «Государева Разряда» 1604 г. имеется запись от 3 мая 1601 г. о сборе дворянского ополчения против татар. На совещании царя с Боярской думой и священным собором было объявлено, чтобы все служилые люди готовились к выступлению против крымцев «и были б все людны и конны, и нарядны, и цветны, и даточные б люди у всех были з земель и с поместий и с вотчин сполна, со ста четвертей по человеку по конному да по человеку по пешему с пищальми. А будет им всем и их людем конской смотр».[18]

Пересмотр Уложения о службе следует рассматривать как крупную военную реформу. Однако надо иметь в виду, что практическое осуществление этой реформы неизбежно натолкнулось на большие трудности. В годы голода многие землевладельцы прогоняли боевых холопов со двора, не имея возможности прокормить их. После прекращения голода такие дворяне не имели средств, чтобы приобрести новых кабальных слуг. С началом войны им, по-видимому, приходилось пополнять свою вооруженную свиту за счет «деловых» кабальных людей с пашни, страдников, крестьян, бобылей. К началу XVII в. за категорией послужильцев окончательно закрепилось новое наименование «даточные люди». Изменение терминологии, вероятно, было связано с наметившимися переменами в социальном составе послужильцев. К привилегированным слугам, имевшим служнюю пашню, присоединились представители низших социальных групп. Этих последних феодальные землевладельцы должны были вооружить и экипировать за свой счет. В период изнурительной войны с самозванцем «отягощение» в службе вызвало глубокое недовольство дворянства.

Категория «деловых» кабальных людей, страдных холопов и прочего «черного» люда была неизбежно более многочисленной, чем категория военных послужильцев. Но было бы неверно представлять последнюю в виде тонкой верхушечной прослойки. По примерным подсчетам, двадцатипятитысячное дворянское ополчение в XVI в. имело в походе до 25–50 тыс. боевых холопов.[19] В 1604 г. в походе против самозванца участвовало более 13 тыс. дворян и детей боярских. По самым скромным подсчетам, при них находилось не менее 15–20 тыс. боевых послужильцев. В росписи 1604 г. поименно названы 507 землевладельцев, которые, не участвуя в походе лично, прислали 2252 конных воинов в полном вооружении.[20]

Роль холопов на поле боя раскрывает следующий факт из истории последней крупной военной кампании XVI в. После обстрела Ивангорода в 1590 г. воеводы повели на штурм в проломы 350 стрельцов, 400 казаков и 2380 боевых холопов — «боярских людей».[21]

Существенные перемены в положении боевых холопов произошли после того, как Разрядный приказ обязал дворян вооружать своих людей огнестрельным оружием — «пищалями». Поскольку сами дворяне не желали расставаться с традиционным рыцарским оружием — мечом, военная роль холопов возрастала. Дворянское ядро все больше утрачивало свое количественное преобладание, а также отчасти и свое боевое превосходство. Боевые слуги занимали промежуточное социальное положение. По сравнению с совсем бесправными пашенными холопами эта прослойка, постоянно пополнявшаяся разорившимися мелкопоместными детьми боярскими, пользовалась известными привилегиями. Однако же послужильцы принадлежали к разряду несвободного населения.

Тот факт, что в руках многочисленной группы холопов оказалось оружие и они превратились в серьезную военную силу, таил в себе угрозу для крепостнического государства. Начавшаяся вскоре гражданская война обнаружила это с полной очевидностью. Изменения структуры поместного ополчения в пользу несвободных элементов поколебали его значение в качестве надежного инструмента и глубочайшей опоры феодальной монархии.

Слой боевых холопов испытал на себе последствия голода начала XVII в. в полной мере. Спасаясь от голода, холопы, которых господа отказывались кормить, массами бежали на вольные окраины. Царские дипломаты многократно заявляли, что «воровские» казаки — это беглые боярские холопы, что именно они чинят разбой.[22] Такие заявления заключали в себе определенную долю истины. Осведомленный современник Исаак Масса писал, что «в казаки шли по большей части убежавшие от своих господ холопы (Knechten)».[23] Аналогичные сведения сообщает автор «Хронографа» начала XVII в., называвший казаков беглыми холопами и ярыжными ворами.[24] Особый интерес представляет «Повесть об Азовском осадном сидении» XVII в., возникшая в казачьей среде. Герои повести вспоминают о своем холопском прошлом: «Отбегаем мы ис того государства Московского из работы вечныя, ис холопства неволного от бояр и дворян государевых».[25]

Беглые холопы, в особенности же беглые послужильцы, располагавшие оружием и боевым опытом, приняли значительное участие в формировании вольного казачества на Дону и на других реках.

>

Глава 5

Народные выступления в 1602–1604 гг.

В обстановке голода в 1602–1603 гг. в России произошли вооруженные выступления низов. Самым крупным из них руководил Хлопко. Судя про прозвищу, он принадлежал к разряду холопов. Дворянские летописцы называли всех восставших без разбора разбойниками.

Выступления так называемых «разбоев» неоднократно привлекали внимание историков. О них упоминали такие историки, как Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, С. Ф. Платонов. Но предметом специальных исследований они стали лишь в советской историографии. Наибольшие разногласия среди историков вызывает оценка характера и значения указанных выступлений. Как отметил в свое время Б. Д. Греков, восстание Хлопка в 1603 г. нельзя считать обычным разбойным выступлением, поскольку оно положило начало гражданской войне в России.[1]

По мнению И. И. Смирнова, восстание Хлопка показало, что экономические противоречия между холопами и феодалами приобретали политическую форму: восстание «таило в себе реальную угрозу для самых основ социального строя Русского государства».[2] На основе выявленных им источников И. И. Смирнов установил, что выступления так называемых «разбоев» имели место во многих районах страны — во Владимире, Вязьме Коломне и других центральных уездах. Справедливо подчеркнув, что нет возможности «по характеру сохранившихся данных о восстании Хлопка решить вопрос о наличии (или отсутствии) связи между отдельными районами восстания», И. И. Смирнов тем не менее отнес все данные о выступлениях к одному и тому же хронологическому отрезку и заключил: «Одновременность восстания в целом ряде местностей Русского государства заставляет… прийти к выводу, что перед нами картина единого движения, если не в смысле единства действий, то в том смысле, что восстания в отдельных местностях явились формой, в какой находило свое выражение развитие движения холопов 1603 г.».[3] Следуя источникам, И. И. Смирнов называл движение 1603 г. холопским, но высказывал осторожное предположение, что среди участников движения могли быть крестьяне.[4] Исходя из этого И. И. Смирнов оценивал восстание 1603 г. не как начало крестьянской войны, а как ее грозный предвестник.

А. А. Зимин подверг критике выводы И. И. Смирнова и выдвинул тезис, согласно которому восстание Хлопка стало началом крестьянской войны. «Массовый характер и широкий размах этого восстания, — писал А. А. Зимин, — говорит о том, что движение крестьян и холопов перерастало в то время в крестьянскую войну».[5] А. А. Зимин не опроверг конкретных наблюдений И. И. Смирнова относительно участия холопов в восстании 1603 г. и не привел никаких фактов о крестьянских выступлениях в названном году. Однако он счел возможным отвести крестьянам первое место в перечне участников восстания Хлопка и на этом основании включить названное восстание в рамки крестьянской войны. По существу дела, А. А. Зимин целиком принял гипотезу И. И. Смирнова об одновременности и исключительно крупных масштабах выступления «разбоев» в 1603 г.

Источниковая база исследования была значительно расширена благодаря архивным розысканиям В. И. Корецкого, С. П. Мордовиной и А. Л. Станиславского. Вновь найденные документы позволили установить, что движение «разбоев» началось в 1601–1602 гг. (задолго до выступления Хлопка — 1603 г.) и захватило значительно более обширную территорию, чем предполагалось прежде.[6]

Тщательно собрав данные о положении крестьян в 1602–1603 гг., В. И. Корецкий высказал осторожное предположение о том, что в восстании Хлопка 1603 г., возможно, участвовали крестьяне и что «наряду с холопами они могли стать движущей силой этого восстания».[7] Подобное предположение послужило почвой для более определенного утверждения насчет того, что «восстание Хлопка выходило за рамки местных возмущений и перерастало в Крестьянскую войну».[8]

Вопрос о хронологии, характере и социальной природе выступлений 1602–1603 гг. нуждается в дополнительном исследовании. Для решения проблемы необходимо прежде всего заново проанализировать материал об участии в названных выступлениях различных социальных групп.

* * *

Книги Разрядного приказа содержат подробные сведения о посылке дворян против разбойников в конце XVI — начале XVII в. Самая ранняя запись такого рода относится к 1595–1596 гг. «Того ж году (7104) посланы в Лух для сыску разбойников князь Борис Петрович Татев да Борис Васильев сын Собакин да дьяк Григорей Чириков. И князь Борис Татев взят к Москве, да на его место послан Василий Андреевич Замыцкой».[9] Видимо, с аналогичной миссией ездили в Тулу дворяне Г. И. Вельяминов и Н. М. Пушкин в 1601 г.[10]

Указанные посылки дворян носили единичный характер. Положение претерпело разительную перемену в 1602–1603 гг., когда в стране резко усилился голод.

И. И. Смирнов впервые ввел в научный оборот разряд 7111 г. о посылке воевод «за разбойники». Датировав разряд 1603 г.,И. И. Смирнов охарактеризовал выступления разбоев как начальный этап восстания Хлопка.[11]

В. И. Корецкий подверг Разряд 7111 г. более детальному анализу. М. Б. Шеин, посланный «за разбойники» на Волок Ламский, получил назначение полкового воеводы в Новосиль 10 марта 1603 г. и был отпущен оттуда лишь 17 октября того же года. Поскольку Разряд о посылке за разбойниками имеет точную дату — 7111 г., неизбежен вывод о том, что Шеин ездил в Волок Ламский в промежуток времени между 1 сентября 1602 (7111) г и 10 марта 1603 (7111) г.[12] Предложенные В. И. Корецким даты могут быть уточнены. Как следует из Разряда 7111 г., М. Б. Шеин преследовал разбойников вместе с А. И. Безобразовым. Разрядные книги засвидетельствовали факт назначения А. И. Безобразова на службу в Тюмень 21 февраля 1603 г.[13]

В Боярском списке 7111 г., опубликованном С. П. Мордовиной и А. Л. Станиславским, против имени А. И. Безобразова имеются две пометы о его службе: «Козельску на приказе» (зачеркнуто) и «В Сибире».[14] Итак, до отправки в Сибирь в феврале 1603 г. Безобразов успел послужить в Козельске приказным. Остается объяснить, почему в Боярском списке, испещренном пометами о посылке дворян «за разбойниками», против имени Безобразова такой пометы нет. С. П. Мордовина и А. Л. Станиславский подвергли Боярский список всестороннему источниковедческому анализу и установили, что дьяки пополняли его сведениями о служебных назначениях в течение полугода с декабря 1602 по июнь 1603 г.[15] Если так, то отсюда следует, что Безобразов преследовал разбойников в Волоке Ламском в сентябре — ноябре 1602 (7111) г., из-за чего эта его служба и не получила отражения в Боярском списке 1602–1603 гг.

Уточнение хронологических моментов позволяет сделать некоторые выводы. Во-первых, посылки «за разбоями», по-видимому, носили кратковременный характер. Во-вторых, посылка в Волок Ламский имела место за год до появления Хлопка под Москвой в сентябре 1603 г. Все эти данные вступают в очевидное противоречие с высказанным в литературе мнением о том, что выступления «разбоев» в Волоке Ламском были непосредственной частью «восстания Хлопка».

Согласно Разряду 7111 г., правительство послало «за разбойники» в Медынь воеводу Е. В. Бутурлина и дворянина Ф. П. Акинфова.[16] В Боярском списке 7111 г против имени Ф. П. Андреева Акинфова имеется помета «на Михайлове голова у стрельцов».[17] Как видно, Бутурлин и Акинфов также громили «разбоев» осенью 1602 г., поскольку после декабря 1602 г. Акинфов получил назначение в Михайлов и уехал на Рязанщину. Очевидно, выступления «разбоев» под Медынью также не были непосредственно связаны с действиями Хлопка осенью 1603 г., а посылка дворян на медынских разбойников была такой же кратковременной, как и посылка дворян на Волоколамск.

Представляется справедливой мысль В. И. Корецкого о том, что Разряд о назначении дворян для борьбы с разбойниками в 7111 г. носил сводный характер и включал разновременные записи. Самая первая запись разряда 7111 г., опубликованная И. И. Смирновым по так называемой Яковлевской Разрядной книге, посвящена посылке дворянина Алексея Фомина во Владимир. Разрядная книга из Эрмитажного собрания позволяет впервые уточнить, кем был в действительности указанный дворянин. Из названной книги следует, что во Владимире разбойников разыскивал Алексей Фомич Третьяков Головин.[18] Третьяков был, по-видимому, самым высокопоставленным из всех воевод, принимавших участие в борьбе с «разбоями» в 1602–1603 гг. До владимирской службы он значился вторым воеводой в Новгороде Великом.[19]

Помощником у Головина был суздальский дворянин Тимофей Лазарев. В боярском списке против его имени имеется две пометы: «за разбойники», и «на Двину».[20] Первая помета зачеркнута. Отсюда следует, что Головин и Лазарев ездили во Владимир в самом конце 1602 — начале 1603 г., поскольку ранее июня Лазарев выехал на Двину.[21]

В Вязьму правительство направило князя А. И. Татева и А. Мелентьева. Татев был назначен воеводой в Чернигов весной 1603 г. (Запись о назначении помещена между записями от 21 февраля и 10 марта 1603 г.)[22] В Чернигове Татев оставался до своего пленения осенью 1604 г. Следовательно, он ходил «за разбойники» до февраля — марта 1603 г. Эта дата подтверждается наблюдением за Боярской книгой, где против имени помощника Татева А. Мелентьева Курлакова сделана помета «за разбойники».[23] Таким образом, сыск разбойников в Вязьме имел место в декабре 1602 г. — феврале 1603 г.

Среди последних записей Разряда 7111 г. имеется запись о посылке И. Н. Салтыкова во Ржев. Примечательно, что Салтыков получил назначение на воеводство в Белгород в ноябре — декабре 1602 г., однако пробыл там недолго. (Весною 1603 г. был составлен Разряд о назначении в Белгород других лиц.)[24] Таким образом, Салтыков вел борьбу с «разбоями» скорее всего летом 1603 г. Данные Боярского списка согласуются с таким выводом. Против имени Ф. Жеребцова, помощника Салтыкова, имеется помета «за разбойники».[25]

Продолжением сводного разряда 7111 г. служат записи 7112 г. о посылке дворян в Рязань и Пронск. «Того ж году (7112. — Р.С.) сентября в 17 день посылал государь на Рязань для разбойников князя Мирона Михайлова сына Шеховского да князь Богдана князя Ондреева сына Борятинскова»; «в Пронеск послали для разбойников же Якова Яковлева сына Вельяминова да Ивана Иванова сына Волынскова».[26]

А. А. Зимин рассматривал восстание Хлопка как единое восстание, охватившее центральные районы страны (Владимир, Волоколамск, Вязьму и пр.).[27] Факты же не подтверждают подобного заключения.

Власти посылали дворян «за разбоями» во Владимир, Волоколамск и другие города в разное время и на короткий срок. Первые посылки имели место за год до появления Хлопка под Москвой осенью 1603 г. Отмеченные моменты ставят под сомнение представление о единовременном грандиозном восстании, будто бы охватившем разом огромную территорию от Вязьмы до Владимира и от Волоколамска до Рязани.

Чтобы правильно оценить характер и направленность правительственных мер против «разбоев», надо прежде всего иметь в виду ту обстановку, которая сложилась в стране. В 1601–1603 гг. Россия пережила неслыханный голод. К осени 1602 г. — весне 1603 г. бедствие достигло высшей точки. Множество голодных людей хлынули в столицу в поисках пропитания. Голодная смерть стала косить население.[28] Положение усугублялось тем, что на дорогах, связывавших столицу с провинцией, появилось множество «разбоев», которые грабили проезжих и не пропускали в Москву обозы с продовольствием.

Критическая ситуация определила правительственные меры. Ранее всего власти обратили внимание на владимирскую дорогу, связывавшую Москву с Владимиро-Суздальским краем, Нижним Новгородом и Поволжьем. Посланный во Владимир видный воевода Головин должен был очистить владимирскую дорогу, чтобы обеспечить беспрепятственную доставку грузов в Москву по этой дороге. С большой настойчивостью правительственные эмиссары действовали против «разбоев» в западных районах. На волоколамском направлении и на ржевской дороге действовали М. Б. Шеин и И. Н. Салтыков. На большой смоленской дороге, проходившей через Можайск и Вязьму, распоряжались князья Д. В. Туренин и И. А. Татев.

Особое значение власти придавали рязанской дороге, по которой в Москву шли обозы с продовольствием. Нападения на обозы мешали снабжению столицы хлебом. Власти начали с того, что послали в Коломну «за разбоями» думного дворянина И. М. Пушкина. Позже князь М. М. Шаховской выехал с аналогичной миссией в Рязань.

Государевы посыльные действовали так же на менее важных дорогах, доказательством чему служит посылка дворян «за разбойники» из Бежецкого Верха и Белой, Юрьева-Польского, Кашина, Тулы, Алексина и Мещеры.[29]

Правительству пришлось принимать меры по поддержанию порядка и в самой Москве. Сведения о них заключены в разрядных записях, которые необходимо рассмотреть в комплексе с записями о борьбе с «разбоями» в провинции.

Весною 1601 г. и повторно весною 1602 г. власти дважды назначали дворян с отрядами для охраны улиц и «бережения» столицы от огня.[30] 14 мая 1603 г. Борис повторил приказ, но теперь назначил «беречь» Москву не заурядных дворян, а виднейших членов Боярской думы бояр князя Н. Р. Трубецкого, князя В. В. Голицына, М. Г. Салтыкова, окольничих П. Н. Шереметева, В. П. Морозова, М. М. Салтыкова, И. Ф. Басманова и трех Годуновых.[31] Москва была разбита на одиннадцать секторов (Кремль, два сектора в Китай-городе, по четыре сектора в Белом и Деревянном «городах»). Бояре вместе с назначенными им в помощники дворянскими головами регулярно совершали объезды в выделенных им кварталах.

В обычное время борьбу с «разбоями» в Москве вели два Земских двора. Но в разгар бедствий они уже не могли справиться со своими обязанностями. Правительство подчинило земских приказных людей и дьяков «с обоих Земских дворов» боярской комиссий.[32]

В столице было много обширных пустырей — «полых мест» и «пожарищ», незастроенных участков подле крепостных сооружений, оврагов, лужков, огородов.[33] В разгар голода Москва была затоплена толпами беженцев, вынужденных жить под открытым небом — на пустырях и улицах. Лишенные какой бы то ни было помощи, обреченные на голод беженцы представляли социальную опасность в глазах власть имущих.

Бояре получили специальный наказ о борьбе с «ворами» и «разбоями», чтобы «на Москве по всем улицам и по переулкам и по полым местам и подле городов боев и грабежов, и убийства, и татьбы, и пожаров, и всяково воровства не было никоторыми делы».[34]

Чрезвычайное положение в Москве сохранялось, по-видимому, в течение всего лета. Борис Годунов успел съездить в Троицу, его сопровождал В. В. Голицын, обязанности которого во время его отсутствия выполнял П. И. Буйносов. В Белом городе службу «объезжего головы» исполнял князь И. Д. Бабичев. В Боярском списке 7111 г. против его имени была сделана помета «На Москве».[35] После возвращения царя с богомолья Бабичев отпросился у него «в чернецы».[36] В Боярском списке, заполнявшемся до июня 1603 (7111) г., этот факт не получил отражения. После пострижения Бабичева его место «объезжего головы» занял Р. Милюков.

Князь Шаховской после царского богомолья был отпущен в деревню. Назначенный на его место С. Рупосов в свою очередь был «отослан в посылку». После этого караульную службу в Белом городе стал нести И. Котенин.[37] Место заболевшего князя П. Шелешпанского занял И. Протопопов, посланный затем «за Тулу для государева дела», после чего обязанности «объезжего головы» перешли к Б. Р. Нащокину.[38]

Приведенные факты позволяют заключить, что меры по борьбе с «разбоями» проводились с наибольшим размахом и самое длительное время не в провинции, а в столице. Этот существенный момент ускользал от внимания до настоящего времени. Между тем этот факт имеет исключительно важное значение для оценки восстания Хлопка, происшедшего непосредственно в окрестностях Москвы.

Пока число «разбоев», действовавших поблизости от столицы, было невелико, властям не приходилось опа саться их нападения на город. Гораздо больше правительство боялось восстания голодающего народа в самой Москве. Однако к осени 1603 г. положение изменилось. «Разбои» стали объединяться в более крупные отряды.

Самый большой повстанческий отряд под Москвой насчитывал, по свидетельству Я. Маржарета, 500 человек.[39] Поскольку, как отметил В. И. Корецкий, никаких других столь же крупных выступлений, помимо восстания Хлопка, в голодные годы неизвестно, слова Я. Маржарета могут быть отнесены именно к этому восстанию.[40] Предположение В. И. Корецкого является вполне обоснованным.

Боярская дума поручила борьбу с Хлопком окольничему И. Ф. Басманову. Источники позволяют установить, почему выбор пал именно на него.

14 мая 1603 г. царь Борис назначил Басманова «объездным» воеводой «в Деревянном городе от Москва-реки по Тверскую улицу». Окольничий должен был поддерживать порядок в районе Чертольских, Арбатских, Никитских и Тверских ворот.[41] Именно здесь начинались дороги на Смоленск и Волоколамск.

И. Масса засвидетельствовал, что разбойники самыми большими партиями действовали на путях, которые связывали столицу с Польшей и Ливонией.[42] Его показания совпадают с приведенными выше данными Разрядов.

По русским летописям, царь послал с И. Ф. Басмановым «многую рать».[43] Однако И. Масса отметил, что с молодым воеводой была примерно сотня лучших стрельцов. Возможно, окольничий отправился на воров с теми стрельцами, с которыми он совершил «объезд» в отведенных ему западных кварталах столицы с лета 1603 г.

«Разбои» своевременно узнали о выступлении Басманова и устроили засаду на пути его следования. По свидетельству «Нового летописца», разбойники «воеводу Ивана Федоровича (Басманова. — Р.С.) убиша до смерти», ратники же «едва возмогоша их окаянных осилити».[44] По словам же И. Массы, повстанцы перебили почти всю сотню стрельцов, и лишь по прошествии какого-то времени властям удалось покончить с ними.[45] И. Масса, по-видимому, преувеличил успех повстанцев. Но факт остается фактом: правительственные войска понесли в бою тяжелые потери.

Московские летописцы не скрывали того, что повстанцы сражались с редким упорством и не давались в руки живыми. Хлопко был взят в плен после того, как его многократно ранили.

По случаю коронации Борис Годунов обещал править милостиво и никого не казнить. Татей и воров, которых прежде вешали за грабежи и убийства, теперь стали ссылать в ссылку в Сибирь и другие отдаленные местности.[46] По-видимому, подавление «разбоев» даже осенью 1602 г. — зимой 1603 г. не сопровождалось массовыми экзекуциями. Осведомленные современники указывали на это обстоятельство с полной определенностью. Исаак Масса отметил, что Борис Годунов в течение пяти лет (т. е. до сентября 1603 г.) выполнял обет не проливать крови и «делал это явно по отношению к татям, ворам, разбойникам и прочим людям».[47] Еще более точно высказался на этот счет Я. Маржарет. Бориса Годунова, — записал он, — считали очень милосердным государем, так как за время своего правления до прихода Дмитрия в Россию (в 1604 г. — Р.С.) он не казнил публично и десяти человек, кроме каких-то воров, которых собралось числом до пятисот, и многие из них, взятые под стражу, были повешены.[48]

Первые массовые экзекуции против восставших были проведены после разгрома отряда Хлопка. Пленных привезли в Москву и там казнили вместе с их вождем.

Подробные сведения о вооруженных выступлениях в начале XVII в. сообщает «Новый летописец». «Бысть в то же время, — отметил летописец, — умножишась разбойство в земле Рустей… Царь же Борис, видя… в земле нестроение и кровопролитие, посылаша многижда на них. Они же разбойники, аки звери зубы своими скрежетаху на человека, тако противляхуся с посланными, и ничево им не можаху сотворити».[49] И. И. Смирнов истолковал приведенное известие следующим образом: «Борису Годунову не удалось подавить движение в самом его начале, и карательные отряды, которые царь «многижда» посылал против Хлопка, терпели поражение один за другим».[50]

С такой интерпретацией источника нельзя согласиться. Можно заметить, что в летописном рассказе риторика в значительной мере заслоняет точное описание фактов. Лиц, назначенных для восстановления порядка, летописец называет «посланными», не уточняя были ли то воеводы или дворяне, не называя, кто поименно и в какие города получил назначение. Сведения подобного рода в Разрядах имелись. Вывод напрашивается сам собой: летописец не использовал Разряды и другую документацию о борьбе с «разбоями».

Согласно Разрядам, Годунов в самом деле «многижда» посылал дворян и воевод, но не против Хлопка, а против «разбоев» в разных уездах. Автор «Нового летописца» сообщал, что посыльным трудно было справиться с «разбоями», которые сопротивлялись, стиснув зубы. Однако из его рассказа все же нельзя сделать вывод о многократных поражениях карательных отрядов, присланных из Москвы.

Найденный В. И. Корецким подлинный наказ Разбойного приказа о посылке дворянина на Белую «за разбоями» позволяет довершить критику летописного известия. Наказ замечателен тем, что он непосредственно отразил в обобщенном виде практику борьбы с «разбоями» в 1602–1603 гг.

По свидетельству «Нового летописца», «разбои» действовали на проезжих дорогах и прежде всего в пустынных местах: «умножилось разбойство… по пустым местом проезду не бысть».[51] Бельский наказ рисует аналогичную картину.

Власти направили на Белую некоего дворянина Богдана Поликарповича. Дворянин обнародовал следующее обращение царя к народу: «Ведомо государю… учинилось, что на Белой по дорогам разбои великие, проезжих людей разбойники разбивают и побивают до смерти, и проезду и проходу всяким людем нет, да и села и деревни многие, по Белой ездя, разбойники разбивают и людей многих побивают до смерти. И государь… жалуючи крестьянства, послал про разбои сыскивать…»[52]

Во время антифеодальных восстаний крестьяне «миром» громили дворянские гнезда, делили помещичье добро. Восстания распространялись на обширные сельские территории, которые позже становились объектом карательных действий. Источники, относящиеся к событиям 1602–1603 гг., рисуют иную картину.

Борьба с «разбоями» в районе Белой развернулась не в деревнях и селах, предположительно занятых восставшими, а на проезжих дорогах.

В период массовых восстаний руководство карательными действиями нередко брали на себя те, кто стоял во главе воинских сил в том или ином уезде. На Белой высшим воинским начальником был воевода Федор Бобрищев Пушкин.[53] Однако в наказе о борьбе с разбоями на Белой имя его вовсе не упоминалось.

Эмиссар Богдан Поликарпович должен был установить контакты не с Пушкиным, а с местными губными старостами С. Кашинцевым и Б. Лениным. Иначе говоря, он должен был использовать тот механизм, который и в обычное время служил для преследования разбойников и расследования уголовных дел.

Бельские дворяне оставались в распоряжении местного воеводы Пушкина. Лишь в тех случаях, когда Богдану Поликарповичу предстояло ехать в уезд «для великого дела», он имел право взять с собой белян детей боярских «сколько надобе». Однако власти строго запретили своему эмиссару тревожить уездных дворян без особой нужды. «…А за посмех, — гласил наказ, — многих детей боярских не имати, чтобы в том детем боярским волокиты не было».

С помощью губных старост Богдан Поликарпович должен был получить лошадей и подводы из дворцовых волостей и организовать летучий отряд из стрельцов. Согласно наказу, «как он (Богдан Поликарпович. — Р.С.) приедет на Белую и ему взяти с собой белских стрельцов сколько человек пригоже по тамошнему делу, а о подводах говорити ему… дворцовых сел старостам и целовальникам и крестьянам, чтоб они под тех стрельцов давали подводы».[54]

Бельский наказ полностью опровергает предположение о том, что правительство Годунова посылало против «разбоев» карательные силы из Москвы. В действительности назначенные Разрядным приказом дворяне и воеводы должны были покончить с «разбоями», опираясь на местные, преимущественно стрелецкие воинские контингенты.

Главная задача, поставленная перед Богданом Поликарповичем, сводилась к следующему: сформировав летучий стрелецкий отряд, он должен был организовать засаду на дорогах и так «промеж дорог» ему надлежало «для разбойников в сыску стояти утаясь».[55]

В обращении к населению Борис Годунов утверждал, будто от разбойников страдали не только проезжие на большой дороге, но и крестьяне. Подобное утверждение, имевшее целью изобразить царя как защитника крестьян, требует критической проверки. В этой связи особую ценность представляют документы, вышедшие из крестьянской среды. Приходные книги Новодевичьего монастыря сохранили в пересказе текст челобитной, поданной крестьянами оболенских сел незадолго др 4 августа 1604 г.[56] Крестьяне жаловались, что у них был «хлебной недород по три годы», что многие люди в их селах вымерли, крестьянские жены и дети нищенствуют, а иные из крестьян «сошли кормитца в украиные города, а дворы тех крестьян пусты, а которые крестьяне остались, и те от разбойников разорены, а иные в розбойных вытех по язычным молкам на правеже замучены».[57]

Приведенная крестьянская челобитная замечательна тем, что в самых основных моментах она полностью совпадает с бельским наказом о борьбе с «разбоями» Оболенские крестьяне прямо указывали на разбой как одну из причин их конечного разорения. Как видно, под Оболенском разбои совершенно так же грабили зажиточных крестьян, как и в Бельском уезде.

На Белой дворянин Богдан Поликарпович получил предписание найти и взять под стражу не только разбойников, но и тех, кто укрывал их и принимал награбленное. Заподозренных следовало подвергнуть пытке: «Да будет те оговорные люди по язычной молвке доведутца до пыток, и ему тех оговорных людей пытати ж крепко и огнем жечь».[58] Царские эмиссары, ловившие «разбоев» под Оболенском, по-видимому, руководствовались аналогичным наказом. Они запытали до смерти некоторых монастырских крестьян, на которых «по язычным молкам» (молве, наветам) пало подозрение в пособничестве разбойникам.

Челобитная оболенских крестьян и Бельский наказ не дают основания для вывода об острой вспышке классовой борьбы в районе Оболенска и Белой. Богдан Поликарпович должен был вести борьбу с «разбоями» собравшись «со многими людьми» с приказчиками, старостами и крестьянами из дворцовых, черных, церковных и помещичьих владений.[59] Иначе говоря, он должен был опереться на крестьянский «мир». Подобного рода распоряжения не могли быть изданы в обстановке массовых восстаний в деревне.

В. И. Корецкий обратил внимание на «известия источников о классовой борьбе крестьян Комарицкой волости», относящиеся к 1602–1603 гг.[60] Одно известие о классовой борьбе сводится к тому, что у комаричей был спор из-за земли с соседним монастырем. Спор сопровождался «бранеми великими», но имел мирный исход. Вторым свидетельством классовой борьбы, по наблюдению В. И. Корецкого, явилась помета в Боярском списке о посылке дворянина в Комарицкую волость.[61] Боярский список 1602–1603 гг. пестрит пометами о посылке дворян в разные места (в Немецкую слободу, на Двину, Белоозеро, в Устюг, Вологду, Вятку и пр.).[62] Посылки подобного рода были связаны, видимо, не с классовой борьбой в указанных пунктах, а с потребностями текущего управления. Например, Д. Т. Ошанин получил в 1603 г. место осадного головы в Калуге. Против его имени в Боярском списке имеется помета: «В Колуге посад ведает».[63] В мирной обстановке осадный голова, очевидно, осуществлял функции городского управления. Согласно Боярскому списку, дворян посылали не только на посады, но и в крупные дворцовые волости. Так, в списке имеются пометы о посылке трех дворян в дворцовую волость Мячково в столичном уезде.[64] Против имени ржевского дворянина Ф. Я. Шишмарева имеется помета: «В Кушалине».[65] Кушалино также было центром крупной дворцовой волости. Сохранилась отписка Ф. Я. Шишмарева к царю Борису, написанная из Кушалино в начале октября 1602 г. Из отписки следует, что Ф. Я. Шишмарев выполнял функции дворцового приказчика: ведал сбором оброков с крестьян, распоряжался хлебом в дворцовых житницах, выдавал подмогу голодающим.[66]

Посылку дворянина И. А. Нармацкого к комаричам едва ли можно рассматривать как свидетельство классовой борьбы в Комарицкой волости в 1602–1603 гг Дворяне, посланные в различные дворцовые волости, выполняли обычные функции по управлению дворцовым хозяйством.[67]

Многочисленные архивные данные, привлеченные В. И. Корецким для характеристики движения «разбоев» в 1602–1603 гг., обнаруживают на редкость пеструю картину. Источники зафиксировали случаи убийства отдельных помещиков в разных концах страны. Но в них нет и намека на их массовые избиения, характерные для времени восстания Болотникова. Примечательно, что иногда мелкие дворяне сами разбойничали на большой дороге или посылали на разбой своих людей.[68]

* * *

В движении «разбоев», как в зеркале, отразился глубокий экономический и социальный кризис, охвативший страну в начале XVII в.

Социальный кризис был осложнен голодом, приведшим к массовому вымиранию населения в стране. Как и всякое бедствие подобных масштабов, голод сопровождался одичанием, вел к разрушению социальных, семейных и родственных связей. Как писал один русский современник, в годы голода «отцы чад своих и матери их не взведаше, а чады отец своих, матерей».[69] По словам автора «Нового летописца», из-за бедствий голода «такая же бысть беда, что отцы детей своих метаху, а мужие жен своих метаху ж, и мроша людие…».[70]

Француз Яков Маржарет нарисовал еще более страшную картину несчастий и одичания людей. Тогда, писал он, было привычно видеть, что муж покидал жену и детей, жена умерщвляла мужа, мать — детей, чтобы съесть их.[71] Очевидец событий Маржарет не избежал преувеличения. Но и другие современники записали слухи о людоедстве.[72] Бывало, что матери, будучи не в силах прокормить детей, оставляли их посреди дороги, надеясь на милосердие проезжих.[73]

В обстановке общего хаоса в стране резко выросло число преступлений: краж, грабежей и убийств.[74]

Нет сомнения, что в движении «разбоев» в 1602–1603 гг. участвовали всякого рода уголовные элементы. Но этот факт не может заслонить более важных социальных последствий голода. Как справедливо отметил В. И. Буганов, в годы крайних бедствий нередко имели место «голодные бунты», когда доведенная до крайности голодающая беднота нападала на владельцев продовольственных излишков, хлебных спекулянтов и пр.[75]

Социальный характер выступлений 1602–1603 гг. проявлялся прежде всего в том, что порожденное угнетением и голодом насилие было обращено против богатых. По свидетельству летописцев, в годы голода «бысть великое насилие, много богатых домы грабили, и разбивали, и зажигали, и бысть страхование великое, и умножишася неправды».[76]

Установление крепостнического режима и насилия помещиков над крестьянами в годы частичного восстановления Юрьева дня породили глубокий социальный кризис в стране. Голод усугубил настроения недовольства. По-видимому, деревня не осталась в стороне от движения «разбоев». Однако источники не дают возможности определить меру участия крестьян или отдельных его групп в восстании Хлопка и других выступлениях того времени.

Наряду с крестьянами особую категорию феодально зависимого населения составляли холопы. Их участие в выступлениях 1603 г. засвидетельствовано современниками с полной определенностью.

К числу самых ранних свидетельств такого рода относятся «Записки» голландского купца Исаака Массы. Он находился в Москве во время голода, а к составлению своего сказания приступил не позднее 1610 г. По словам этого очевидца, в 1603 г. под Москвой действовал отряд, состоявший из крепостных кнехтов. Эти кнехты, принадлежавшие различным московским боярам и господам, «частию возмутились, соединились вместе и начали грабить путешественников; от них дороги в Польшу и Ливонию сделались весьма опасными, и они укрылись в пустынях и лесах близ дорог». Масса точно знал, что выступление кнехтов имело место в сентябре 1603 г. и что подавлял его воевода И. Ф. Басманов.[77] Достоверность этих сведений И. Массы была установлена уже Е. Н. Кушевой.[78]

Сказание Авраамия Палицына подтверждает версию Массы и позволяет уточнить, кого именно последний называл «крепостными кнехтами». При Годунове, писал Палицын, вельможи кабалили не только простых людей, но и благородных, «чествующих издавна многим именем», «наипаче же избранных меченосцов и крепцих со оружии во бранех». Будучи прогнанными со двора во время голода, такие слуги «срама ради скончавахуся бедне, за отечества ради». Одни слуги умирали от голода и унижения, зато другие стали «уклоняться» на разбой. Особенно отличились в этом отношении слуги опальных бояр. В главе «О зачале разбойничества…» Палицын сообщает о том, что Годунов, разорив «домы великих боляр» (Романовых и их родни Черкасских, Сицких, Шестуновых и пр. — Р.С.), распустил всех их «рабов» и положил «заповедь» никому не принимать их на службу Те, кто знал «ремество», кормились им. Зато боевые холопы, «иже на конех играющеи, сии к велику греху уклоняхуся и к толику, якова же не бысть в Росии от начала благочестия». Из московских мест, утверждал Палицын, возмутившиеся боярские боевые слуги «отхождаху» в Северские города и «аще и не вкупе, но боле двадесяти тысящь сицевых воров обретшеся по мнозе времяни во осаде и сидении в Калуге и Туле» (в войске Болотникова. — Р.С.).[79]

Версия Палицына не могла удовлетворить Филарета Романова, в окружении которого десять лет спустя был составлен «Новый летописец». То, что романовские кабальные слуги сначала учинили разбой по всей России, а затем сражались под знаменами Болотникова в Калуге и Туле, невольно бросало тень на доброе имя их господ В «Новом летописце» можно уловить скрытую полемику с рассказом Палицына. Автор летописца называет сподвижников Хлопка ворами и разбойниками, не уточняя их социальной принадлежности. Подобно Палицыну, он признает, что уцелевшие после разгрома Хлопка воры «уидоша на Украину», но тут же спешит убедить читателя, будто Борис «тамо их всех воров поимаша и всех повелеша перевешать».[80] А следовательно, будучи перевешанными, слуги Романовых уже не могли принимать участия в страшном для бояр восстании Болотникова.

Романовы принадлежали к числу самых богатых людей своего времени. Однако сколь бы многочисленной не была их вооруженная свита, современники упомянули о романовских холопах преимущественно потому, что они были на виду.

Главной причиной роспуска холопской дворни были, конечно же, не годуновские опалы, а экономические бедствия. Не только мелкие помещики, но и землевладельцы средней руки не располагали многолетними запасами.

А. Палицын образно описал обстановку, побуждавшую дворян изгонять из дома своих холопов: «Во время же великаго глада сего озревшеся вси, яко не мощно питати многую челядь, и начаша рабов своих на волю отпускати; и инии убо истинно, инии же лицемерством».[81] «Истинствующие» уничтожали кабалы и выдавали кабальным отпускные. «Лицемерницы» же гнали людей из дома, не освобождая их от кабалы и надеясь вернуть их к себе на службу, когда трудное время останется позади.

Когда землевладельцы стали изгонять холопов и отказывать им в пропитании, из-за чего одни холопы умирали с голода, а другие примыкали к «разбоям», правительство забило тревогу.

Большой интерес в этой связи представляет указ Бориса Годунова от 16 августа 1603 г. Как показали Е. Н. Кушева и В. И. Корецкий, издание указа было непосредственно связано с восстанием Хлопка.

И. И. Смирнов полагал, что правительство Годунова пыталось с помощью законодательных мер предотвратить «скопление больших масс холопов, брошенных господами на произвол судьбы», и «не допустить тем самым открытого взрыва классовой борьбы», однако не достигло цели, поскольку царский указ 1603 г. лишь форсировал бегство холопов на окраины государства.[82]

По мнению А. А. Зимина, указ 1603 г. содержал значительные уступки холопам, которые объяснялись тем, что власти стремились «вырвать их из лагеря восставших и предотвратить возможность других выступлений кабального люда».[83]

В. М. Панеях назвал указ 1603 г. беспрецедентной мерой, вызвавшей «недовольство представителей господствующего класса, которые не могли не усмотреть в нем как нарушение своих холоповладельческих прав, так и меру, фактически стимулирующую холопов к бегству».[84]

В действительности указ 1603 г. нельзя считать беспрецедентным. В литературе было высказано мнение, что прецедентом для годуновского указа явились опричные мероприятия, проведенные в разгар голода в начале 70-х годов XVI в.[85] По словам опричника Г. Штадена, «боярские холопы получили разрешение (уходить от своих господ) во время голода». «Тогда, — продолжает свой рассказ Г. Штаден, — к своим (прежним холопам) я прибавил еще нескольких».[86] В годы голода холопы получили право покидать господ, которые отказывались их кормить. В 1572 г. опричные власти в Новгороде заселили кабальными людьми целую государеву слободу: «В Новигороде кликали, которые люди кабальные, чей хто ни буди, и они бы шли во государьскую слободу на Холыню, и государь дает по пяти рублев, по человеку посмотря, а льгота на пять лет».[87] Понятно, сколь глубоко подобные меры задевали интересы феодалов.

Основное содержание закона 16 августа 1603 г. сводилось к следующему. Власти объявили о немедленном освобождении всех холопов (кабальных и пр.), которых господа их «ссылали з двора, а отпускных им. не дали и крепостей (кабал и пр. — Р.С.) им не выдали, а велят им кормитца собою, и те их холопи помирают голодом, а иные многие питаютца государевою… милостинью, а за тем их не примет нихто, что у них отпускных нет».[88]

Указ проводил резкую разграничительную черту между беглыми (преступными) холопами и теми, кого господа незаконно лишили пропитания. Последние получили разрешение обратиться за отпускной в приказ Холопьего суда. Столичная знать и московские дворяне имели возможность опротестовать челобитья своих холопов. У провинциальных дворян такой возможности не было. Царь приказал выдавать их холопам отпускные по одному их заявлению, даже когда «государей их на Москве нет».

Правительство постаралось максимально упростить процедуру освобождения холопов, имея на то веские причины. Закон предписывал без промедления выдавать отпускные, «чтоб те холопи голодом не померли».[89] Любая волокита грозила голодающим холопам смертью. Получив же отпускную, кабальный получал шанс на то, что ему удастся выжить, запродавшись в кабалу к состоятельным столичным господам.

По мнению В. М. Панеяха, указ 1603 г. «был порожден глубоким кризисом верхов, вызванным восстанием Хлопка».[90] Мысль о связи указа 1603 г. с движением Хлопка не вызывает сомнения.[91] Однако указание на кризис верхов не раскрывает причин, побудивших власти пойти на уступки низам и ущемление интересов феодалов.

По-видимому, указ 1603 г., как и законодательство о кабальных конца XVI в., ориентировался в большей мере на военных слуг и в меньшей — на черных пашенных людей.[92]

Среди зависимого населения боевые холопы были единственной группой, располагавшей оружием и боевым опытом. События 1603 г. показали, что при определенных условиях боевые холопы могут стать ядром повстанческого движения. Это обстоятельство и вынудило власти пойти на далеко идущие уступки холопам в ущерб интересам дворянской массы.

* * *

Поскольку выступления «разбоев» имели место в крестьянской стране, можно предположить, что определенная часть крестьянства оказалась вовлеченной в это движение. Отмена Юрьева дня и массовые насилия помещиков в дни временного возобновления крестьянского выхода в 1601–1602 гг. породили настроение глубокого недовольства среди крепостных крестьян. Однако источники не подтверждали предположения о том, что уже в 1602–1603 гг. в России произошли массовые крестьянские восстания, а, следовательно, началась Крестьянская война. Нет никаких объективных данных, которые позволили бы уточнить масштабы участия крепостных крестьян в выступлениях «разбоев», установить их требования и др.

И. И. Смирнов отметил, что в восстании Хлопка участвовали различные группы холопского населения. Однако главное место в его построениях отводилось низшему слою холопства (деловым людям, эксплуатируемым на пашне и пр.). Именно этот момент определил конечный вывод И. И. Смирнова о том, что восстание Хлопка таило в себе реальную угрозу самым основам феодального строя Русского государства.[93] Этот вывод И. И. Смирнова потребует определенного пересмотра, если признать, что ядром и направляющей силой восстания 1603 г. был высший привилегированный слой холопов — военные послужильцы. Предположение, будто профессиональные «воинники»-послужильцы, среди которых было некоторое число выходцев из среды мелкого дворянства, помышляли о ниспровержении феодального строя, нуждается в более строгих доказательствах.

В литературе до сих пор не был отмечен тот факт, что выступления «разбоев» в центре 1602–1603 гг. имели непосредственное продолжение в виде аналогичных выступлений на окраине 1604 г.

Голландский купец Исаак Масса отметил, что в 1604 г. многие купцы не смогли совершить свои обычные поездки в Нижнее Поволжье, ибо «там повсюду полно разбойников, все казаки, которые грабят суда». Ограблению подверглись многие купцы, торговавшие с Персией, Арменией и другими прикаспийскими странами.[94] Нападения на торговые караваны приобрели такие масштабы, что царские дипломаты вынуждены были выступить со специальными заявлениями за рубежом. В 1606 г. дипломаты заявили, что волжские и терские казаки учинили в 1604 г. подлинный разбой на Волге, захватили и разграбили немало торговых судов «и многие товары и деньги и неисчетную казну взяли», всего же нанесли убытков на 300 тыс. руб.[95]

Чтобы пресечь грабежи на Волге, астраханские воеводы вынуждены были употребить все имевшиеся у них воинские силы. В июне 1604 г. М. И. Татищев, следовавший в Грузию с посольством, жаловался царю на то, что он не смог получить конвой, ибо все конные стрельцы разосланы из Астрахани «на Яик и к Солям и по иным местам и по Волге вверх для воров казаков, которые громили суды торговых людей…».[96] В ноябре 1604 г. ногайский князь Иштерек заявил царскому послу С. С. Годунову, что «нынешняго лета казаки, собравшись человек по 200 и по 300 и болши», не раз нападали на ногайские кочевья.[97] Со своей стороны, посол возложил всю ответственность за разбойные нападения в Поволжье на казаков-воров, в особенности же на беглых боярских холопов, которые «збежав воруют».[98] С. С. Годунов, принадлежавший к московским правящим кругам, был, бесспорно, осведомленным лицом. Его информация об участии беглых холопов в разбойных выступлениях казаков носит исключительно ценный характер, хотя и допускает различные толкования. Трудно сказать, каких именно холопов имел в виду посол: тех ли, которые давно бежали на окраину и стали казаками, или тех холопов, которые участвовали в разбойных выступлениях 1602–1603 гг., а после разгрома войска Хлопка и других отрядов бежали на окраины и там продолжили свое дело.

По существу выступления низов в центре и на казачьих окраинах носили однотипный характер и были вызваны одними и теми же причинами. Участие беглых холопов явилось одной из наиболее характерных черт выступления «разбоев» в центре и на окраинах в 1602–1604 гг. В Подмосковье воеводы громили «разбоев» на сухопутных дорогах, в Поволжье имели дело с пешими и речными отрядами. Разбойные атаманы не могли собрать войско, достаточное для нападения на государевы крепости. Но их отряды, насчитывавшие по несколько сот человек, захватывали купеческие суда, нападали на соляные промыслы и пр. Местные стрелецкие гарнизоны не могли с ними справиться. Согласно заявлению князя Иштерека, летний поход астраханских стрельцов не дал никаких результатов, так как «те воры казаки, собрався со многими людми, и стрельцов побивали и грабили, и промысл над ними никоторой не учинился».[99]

Восстание Хлопка и разбойные выступления волжских казаков произошли уже после того, как в Литве объявился самозванец. Однако нет никаких данных, которые позволили бы предположить, что участники этих выступлений пытались установить связи с Лжедмитрием I или выступали за «доброго царя».

Восстания 1602–1604 гг. были предвестниками надвигавшихся потрясений. Однако в 1602–1604 гг. охваченные брожением низы еще не смогли выдвинуть из своей среды вождей, которые возглавили бы массовые выступления в стране, а также сформулировать идеи, которые стали бы знаменем для восстания и объединили всех недовольных.

Восстание Хлопка и казацкие выступления на окраинах ускорили процесс назревания крестьянской войны в стране.

>

Глава 6

Мирные договоры

В начале XVII в. Русское государство активизировало свои действия на Кавказе. К тому времени Османская империя захватила Азербайджан, ее флот появился на Каспийском море. Народам Кавказа пришлось вести тяжелую борьбу с турецкими завоевателями.

После того как кахетинский царь Александр обратился в Москву за помощью и объявил о принятии русского подданства, Россия предприняла настойчивые попытки продвинуться в сторону Ширвана и обеспечить себе надежное сообщение с Грузией.[1] Возобновив, укрепления на Тереке, русские в 1590 г. выстроили Сунженский острог, преградив туркам путь из Азова к Железным воротам — Дербенду.

Военное столкновение с Османской империей казалось неизбежным, и Россия решила заключить союз с Ираном, чтобы совместными усилиями изгнать турок из Дербенда, Шемахи и Баку. Русские дипломаты получили наказ добиваться передачи всех названных городов под власть царя. В 1600 г. Годунов направил к шаху посла А. Засекина. Осенью следующего года воевода И. П. Ромодановский получил приказ готовиться к походу в Дагестан.[2] Ряд причин помешал осуществлению этих планов. Но как только осенью 1603 г. война между Турцией и Ираном возобновилась, в Москве вновь вернулись к планам военного наступления на Кавказе. Летом 1604 г. один из лучших московских воевод окольничий И. М. Бутурлин выступил из Москвы в Астрахань. С ним были посланы значительные воинские силы, не менее 4–7 тыс. ратных людей.[3] Осенью русские полки прибыли на Терек, а с наступлением зимы заняли городище Тарки. Именно этот пункт был указан кахетинским царем Александром как наиболее удобное место для постройки русской крепости. Построив «город» в Тарках, русские взяли под свой контроль дороги, ведущие в Дербенд, а также в Шемаху и Баку. В 1605 г. в Дагестане произошли крупные столкновения между русскими и турецкими войсками. В окрестности города Тарки прибыл паша с янычарами и многочисленной ратью. Турки засыпали рвы и возвели «примет» из песка и хвороста на уровень крепостной стены. После трех дней осады Бутурлин был принужден вступить в переговоры с турками. По договору, скрепленному «шертью», русские получили право беспрепятственно уйти на родину. Однако условия соглашения не были выполнены. При отступлении русская рать была окружена в степях и подверглась почти поголовному истреблению. По русским данным, погибло более 7 тыс. воинов, «окромя боярских людей».[4]

Русские сожгли Сунженский острог и сосредоточили свои силы в Терском городке, чтобы отразить нападение врага. Однако турки отказались от похода на Терек.

В Москве понимали, что в случае столкновения с Османской империей вассальное Крымское ханство не останется в стороне от конфликта. События 1591 г. показали, что татарские вторжения по-прежнему угрожают не только южным уездам, но и столице государства.

В связи с активизацией восточной политики Борис Годунов приказал возобновить строительство крепостей на южных границах государства. В 1599 г. Разрядный приказ снарядил крупнейшую военную экспедицию, руководство которой было поручено окольничему Б. Я. Бельскому. Воевода получил наказ выстроить крепость у впадения реки Оскол в Северский Донец, в самом сердце Донецкого бассейна. В подчинении Б. Я. Бельского находились примерно 3 дворянских сотни и 2600 человек стрельцов и казаков, а также «даточные» боярские люди с пищалями, посошные люди, проводившие строительные работы, обозная прислуга и прочий люд. Наряду со служилыми гарнизонными казаками в походе участвовали волжские и донские атаманы и казаки.[5]

Направляя экспедицию на Северский Донец, русское командование предусматривало опасность немедленной войны с Крымом и готовилось отразить нападение Орды. Вновь заложенная крепость получила претенциозное название «Царев-Борисов». Она располагалась на наибольшем расстоянии от всех построенных ранее оборонительных линий.

Строительство Царева-Борисова поставило прочные барьеры на пути опустошительных вторжений кочевников в южные уезды государства. Хан не осмелился принять вызов, брошенный ему Борисом Годуновым. Появление крупных русских сил на Северском Донце создало военную угрозу Крыму, кроме того, способствовало разъединению орд, кочевавших в Причерноморье, на Северном Кавказе и в Поволжье.

Стремясь предотвратить вспышку военных действий на южных границах, Борис Годунов в 1602 г. направил в Крым посла Г. К. Волконского с «поминками», оценивавшимися в 14 тыс. руб. Посол добился того, что хан Казы-Гирей подтвердил мир с Россией.[6]

Впервые за много лет нападения татар на русские земли прекратились почти повсеместно. Для Москвы отпала необходимость держать в течение лета крупные силы на Оке.[7]

Мир на южных границах создал условия для активизации русской политики в Прибалтике. Попытка Речи Посполитой и Швеции подкрепить антирусский военный союз личной унией не удалась. Польский король Сигизмунд III Ваза не смог удержать в своих руках шведскую корону. Шведским правителем стал герцог Карл, успешно отразивший попытку польского короля восстановить свою власть над Швецией. Распад польско-шведской унии и назревавшее столкновение Польши и Швеции из-за Ливонии радикально изменили положение в Прибалтике.

Тявзинский договор 1595 г. между Россией и Швецией означал для русских прекращение борьбы за выход на Балтику. В силу договора шведы получили возможность установить контроль за русской торговлей на Балтийском море, однако Москва в конце концов не ратифицировала договор. Не отказываясь от «вечного мира» со Швецией, русская дипломатия предпринимала усилия к тому, чтобы изменить невыгодные для России пункты Тявзинского договора. В конфликте между Сигизмундом III и Карлом Шведским Москва стала на сторону последнего. Борис Годунов предложил Швеции помощь против Речи Посполитой на условиях уступки России морского порта Нарвы.[8] Одновременно в Москве был выработан проект образования под эгидой России вассального королевства в Ливонии. В 1599 г. Борис Годунов пригласил в Москву из Риги шведского королевича Густава, сына низложенного короля Эрика XIV. Ему предложили занять ливонский трон в качестве царского вассала.

Подготовляя почву для возобновления борьбы за Прибалтику, царь Борис объявил милость пленным ливонским купцам, находившимся в России со времен Грозного. Некоторые из них получили чин московских гостей или членов гостиной сотни вместе с правом беспошлинной торговли в России и ливонских городах. На заведение торгов казна ссудила им 5,5 тыс. руб.[9] Услуги немецких купцов понадобились русскому правительству для того, чтобы ослабить торговые барьеры, воздвигнутые шведами в Прибалтике, а также активизировать сторонников России из числа ливонских бюргеров. Эта последняя цель была отчасти достигнута. Посланец Нарвы заявил в Москве в 1600 г., будто все нарвские немцы решили перейти под покровительство царя, а жители Таллина готовы признать власть королевича Густава.[10] В среде ливонских бюргеров протестантов в самом деле возникла партия сторонников России, опасавшихся оккупации католической Речи Посполитой.

В трудных для себя условиях Карл Шведский согласился на словах передать России Нарву. Но его обещание было всего лишь уловкой. Расчеты на то, что соглашение со Швецией позволит России возродить «нарвское мореплавание», четверть века продержавшееся при Грозном, оказались беспочвенными. Когда дьяк А. Власьев в 1600 г. привел в устье Наровы два нанятых в Любеке корабля, шведский флот немедленно блокировал их.[11]

Королевич Густав оказался ненадежным вассалом. Он пытался вести переговоры с ливонцами втайне от царя и в ущерб интересам России. Обнаружив это, русские власти отправили его в почетную ссылку в Углич

Как только Карл Шведский упрочил свои позиции в Ливонии, он учинил жестокую расправу со сторон никами царя и его вассала.[12] Проект образования вассального Ливонского королевства рухнул сам собой. Вскоре же Россия попыталась обеспечить себе союз с Данией, второй державой, располагавшей первоклассным флотом на Балтике. Русско-датский союз предполагалось скрепить браком царевны Ксении Годуновой с датским герцогом Гансом. Вместе с рукой царевны Ганс должен был получить в России обширное удельное княжество — «Тверское великое княжение» (без города Твери). Датский герцог прибыл в Москву, однако в разгар свадебных приготовлений в 1602 г. он внезапно умер. Переговоры о заключении союза с Данией так и не были доведены до конца.

Речь Посполитая пыталась вмешаться в избирательную борьбу, развернувшуюся в Москве в 1598 г. Ее сейм выдвинул Сигизмунда III в качестве кандидата на царский трон. В письмах к Годунову король обещал сохранить за ним положение правителя, русским дворянам сулил шляхетские вольности.[13] Однако его обращения не имели успеха.

В связи с близким истечением срока русско-польского перемирия Борис Годунов выступил с предложением о возобновлении мирных переговоров. Необходимость сближения между народами России и Речи Посполитой диктовалась долговременными интересами. Народам Восточной Европы угрожала турецко-татарская экспансия. Османская империя оставалась крупнейшей военной державой своего времени. В 1592–1606 гг. австрийские Габсбурги с трудом отражали вторжения турок. В Кракове и Москве наиболее дальновидные политики все чаще обращались к проектам объединения сил для борьбы против турецкой угрозы.

Существенное влияние на ориентацию польской внешней политики оказало наметившееся русско-шведское сближение. Осенью 1600 г. литовский канцлер Лев Сапега привез в Москву проект «вечного мира», а также предложение об объединении двух государств. В качестве членов федерации Речь Посполитая и Россия (согласно польским предложениям) должны были вести единую внешнюю политику, совместно оборонять южные границы от татар, завести общий флот на Балтийском и Черном морях, иметь общий порт в Нарве и Ивангороде. Купцы получили бы право свободно торговать в пределах двух государств.[14]

Во время переговоров русские дипломаты поддержали предложения о совместной обороне против татар, развитии торговли и пр. Однако в целом проект федерации не был принят. Бояре категорически отвергли пункт, предоставлявший шляхте право на приобретение вотчин в России, отказались разрешить строить костелы, венчать православных с католиками. Много споров вызвал вопрос о выборах главы федерации. Королевская дипломатия строила расчеты на том, что Сигизмунд III был достаточно здоровым человеком в свои 34 года, тогда как пятидесятилетнего Бориса одолевали тяжелые болезни и ему предрекали близкую смерть. О наследнике Бориса в Польше толковали, что он слаб здоровьем и к тому же слабоумен. Условия замещения трона носили неравноправный характер. В случае бездетной смерти царя московский трон отходил к Сигизмунду III. В случае же бездетной смерти Сигизмунда III польская сторона не исключала возможности «выбрать паном господаря Русского», но на польский трон мог быть принят и любой другой кандидат в силу свободного выбора.[15] Таким образом, русскому дворянству отказано было в роли равноправного участника выборов главы федерации.

Московские переговоры завершились 1 марта 1602 г. подписанием договора о 20-летнем перемирии.

Русское правительство не добилось благоприятного для себя решения балтийского вопроса. Но его дипломатические усилия все же принесли свои плоды. На всех границах государства царил мир. Система договоров с соседями, казалось бы, надежно обеспечила России длительную мирную передышку. Однако мирная система, воздвигнутая Годуновым, вскоре обнаружила свою непрочность.

>

Глава 7

Самозванческая интрига

Самозванство сыграло заметную роль в русской истории XVII–XVIII вв. Начало его связано с появлением на исторической арене Лжедмитрия I. Длительное время обсуждение проблемы первого самозванца сводилось к вопросу о том, кто скрывался под личиной самозванца.

По преданию, первым самозванцем был мелкий галичский сын боярский Юрий Отрепьев. Первым, кто попытался критически переосмыслить историческое предание, был Н. И. Костомаров.[1] Однако и после Н. И. Костомарова традиционная версия не потеряла своих защитников. Самым ревностным из них стал ученый иезуит П. О. Пирлинг.[2]

Крупнейший знаток Смутного времени С. Ф. Платонов считал, что вопрос о личности Лжедмитрия I не поддается решению. Нельзя считать, что самозванец был Отрепьев, но нельзя также утверждать, что Отрепьев им не мог быть: истина от нас пока скрыта.[3]

Столь же осторожной была точка зрения В. О. Ключевского. Как отметил этот историк, личность неведомого самозванца доселе остается загадочной, несмотря на все усилия ученых разгадать ее; трудно сказать, был ли то Отрепьев или кто другой, что, впрочем, менее вероятно.[4] Анализируя ход Смуты, В. О. Ключевский с полным основанием отметил, что важна была не личность самозванца, а роль, им сыгранная, ибо надо выяснить прежде всего исторические условия, которые сообщили самозванческой интриге страшную разрушительную силу.[5]

В советской историографии впервые было установлено, что самозванство в России явилось порождением острой социальной и политической борьбы в эпоху крестьянских войн в XVII–XVIII вв. Отвергнув представление М. Н. Покровского о Лжедмитрии I как крестьянском царе, И. И. Смирнов утверждал, что выступления низов в пользу доброго «царя Дмитрия» служили выражением «царистской» идеологии угнетенных масс, выступавших против феодального гнета.[6] Будучи неспособными сформулировать программу нового политического устройства, выходящую за рамки традиционного монархического строя, угнетенные добивались свержения плохого царя и замены его добрым царем, способным защитить народ от притеснений «лихих бояр» и социальной несправедливости.[7] Лозунг «хорошего царя», по мнению И. И. Смирнова, представлял собой своеобразную крестьянскую утопию.[8]

Как отметил В. И. Корецкий, самозванец был вынесен на московский престол волной крестьянского движения.[9]

К. В. Чистов рассматривал самозванство в России как «проявление определенных качеств социальной психологии народных масс, ожидавших прихода «избавителя», как одну «из специфических и устойчивых форм антифеодального движения» в России XVII в.».[10] Закрепощение крестьян и резкое ухудшение их положения в конце XVI в., резкие формы борьбы Ивана Грозного с боярством, политика церкви, окружившей престол ореолом святости, — вот некоторые факторы, благоприятствовавшие широкому распространению в народе легенды о возвращении царя-избавителя.[11] «В истории легенды о Дмитрии, — пишет К. В. Чистов, — вероятно, сыграло свою роль и то обстоятельство, что угличский царевич был сыном Ивана Грозного и мог мыслиться как «природный» продолжатель его борьбы с боярами, ослабевшей в годы царствования Федора».[12]

Иван Грозный пролил немало крови своих подданных. Он навлек на свою голову проклятие знати. Но ни казни, ни поражение в Ливонской войне не могли уничтожить популярность, приобретенную им в годы «казанского взятия». В фольклоре Иван IV остался грозным, но справедливым царем. В глазах народа Иван IV был не только представителем старой законной династии Ивана Калиты, но и последним царем, при котором масса народа — феодально зависимые крестьяне не утратили традиционной «воли» — права выхода в Юрьев день. Популярности Грозного способствовало и то, что он публично казнил «изменных» бояр, всенародно объявлял их вины и обращался к толпе за одобрением.[13] Иван IV примерно наказывал приказных правителей и судей, обличенных во взятках и мошенничестве.

Бедствия, обрушившиеся на страну при Годунове в начале XVII в., придали особую устойчивость воспоминаниям о благоденствии России при «хорошем» царе Иване Васильевиче. Чем мрачнее становилось время, чем меньше оставалось места для надежд, тем пышнее расцветали всевозможные утопии.

Борис Годунов пытался играть роль царя-«избавителя», предприняв попытку оказать широкую помощь голодающему народу и временно возобновив Юрьев день. Но его попытка завершилась полной неудачей, что и подготовило почву для торжества самозванца.

Выбор имени «доброго» царя был до известной степени случайным. Царевич Дмитрий унаследовал от отца его жестокость. Его дикие забавы приводили в смущение современников. Он приказывал товарищам игр лепить снежные фигуры и называл их именами первых бояр в государстве, а затем рубил им головы или четвертовал.[14] Дворянские писатели осуждали подобные «детские глумления». Однако в народе жестокость по отношению к лихим боярам воспринималась совсем иначе. Дмитрий обещал стать таким же хорошим царем, как и его отец.

Когда отношения между царским двором в Москве и удельным двором в Угличе окончательно испортились, Борис Годунов запретил упоминать имя Дмитрия в молитвах о здравии членов царской семьи на том основании, что царевич был рожден в шестом браке, а значит, был, по тогдашним представлениям, незаконнорожденным.[15]

В силу глубоко укоренившихся суеверий люди XVI в. считали, что больные эпилепсией («черным недугом») одержимы нечистой силой. Царевич Дмитрий страдал жестокой эпилепсией. Но даже это обстоятельство не помешало развитию легенды о добром царевиче.

Смерть Дмитрия вызвала многочисленные толки в народе. Но в Москве правил законный царь, и династический вопрос никого не занимал. О царевиче забыли очень скоро. Положение переменилось, едва умер царь Федор. В провинции прошел слух, что младший сын Грозного жив и вот-вот воцарится на Москве. Позже кто-то пустил молву, что появившийся «Дмитрий» — это самозванец, которого Борис на всякий случай держит при себе. По случаю тяжелой болезни Годунова в 1600 г. династический вопрос вновь приобрел остроту. На этот раз слухи о появлении царевича Дмитрия захлестнули всю страну.[16]

Народные толки и ожидания создали почву для появления самозванца. В свою очередь, деятельность Лжедмитрия, объявившегося в Литве, оказала огромное воздействие на формирование народных утопических воззрений. Московское правительство, встревоженное вестями о появлении за рубежом самозванного царевича, после тщательного расследования объявило, что под личиной «Дмитрия» скрывается беглый чудовский монах Григорий Отрепьев. Чернец Григорий происходил из мелких дворян Галичского уезда и в миру носил имя Юрия Богдановича Отрепьева. Рано лишившись отца, Юрий Отрепьев поступил на дворовую службу к Михаилу Никитичу Романову, а от него перешел во двор к боярину князю Борису Камбулатовичу Черкасскому. Опала на Романовых и Черкасских едва не погубила Отрепьева. Спасая жизнь, боярский слуга постригся в монахи. Некоторое время он жил в Суздале и Галиче, а затем перебрался в кремлевский Чудов монастырь, где провел год и получил чин черного дьякона. В начале 1602 г. в дни голода в Москве Григорий Отрепьев вместе с товарищами Варлаамом и Мисаилом уехали в Новгород-Северский, а оттуда перебрались в Литву.[17]

Ничто не мешало московским властям собрать сведения о подлинном чудовском монахе Григории Отрепьеве. Но следствие потерпело неудачу в одном решающем пункте. Правительство не могло доказать тождества личности Отрепьева и появившегося в Литве Лжедмитрия.

Прошло два года, и в Москве произошел переворот, покончивший с жизнью и властью Лжедмитрия. Новому царю Василию Шуйскому нужны были материалы, неопровержимо доказывавшие самозванство свергнутого «Дмитрия». В этот момент в Москве появился чернец Варлаам, подавший царю Василию «Извет» с обличением зловредного еретика Гришки. Продолжительное время историки считали сочинение Варлаама литературной мистификацией, предпринятой в угоду власть предержащим. Но под влиянием новых находок эти сомнения в значительной мере рассеялись. Прежде всего в старинных описях архива Посольского приказа обнаружилось прямое указание на подлинное следствие по делу Варлаама: «Роспрос 113 году старца Варлаама Ятцкого про Гришку ростригу, как он пошел с ним с Москвы и как был в Литве».[18] Очевидно, Варлаам, Яцкий именно в ходе «роспроса» или следствия и подал властям знаменитую челобитную, которая получила не вполне точное наименование «Извета».

Со временем текст челобитной был включен в состав летописи, автор которой подверг его литературной обработке и снабдил обширными цитатами из грамот Лжедмитрия. Именно эти дополнения и побуждали исследователей считать «Извет» скорее любопытной сказкой, чем показанием достоверного свидетеля.[19] Отношение к «Извету» решительно переменилось после того, как Е. Н. Кушева и И. А. Голубцов доказали, что «Извет» — это подлинная челобитная Варлаама и обнаружили текст челобитной в списке ранней редакции.[20]

Историки выражали крайнее удивление по поводу того, что Варлаам помнил точную дату выступления самозванца из Самбора в московский поход — «августа в пятый на десять день». На этом основании автора «Извета» подозревали в использовании документов и в литературной мистификации. Но точность Варлаама в этом случае легко объяснима. Старец никак не мог забыть день выступления самозванца из Самбора, так как именно в этот день за ним захлопнулись двери самборской тюрьмы.

В рассказе Варлаама можно обнаружить одну второстепенную деталь, которая позволяет окончательно опровергнуть предположение о том, что «Извет» является литературной мистификацией. Речь идет о пятимесячном сроке заключения Варлаама в самборской тюрьме. Варлаам считал, что своим освобождением из тюрьмы после пяти месяцев заключения он обязан был доброте жены Мнишка.[21] Тюремный сиделец не догадывался о подлинных причинах происшедшего.

Самозванец выступил из Самбора в середине августа, а через пять месяцев потерпел сокрушительное поражение под Добрыничами. Его армия перестала существовать. Казалось бы, авантюре пришел конец. При таких обстоятельствах вопрос о безопасности самозванца перестал волновать Мнишков, и они «выкинули» Варлаама из самборской тюрьмы. Таковы были подлинные причины освобождения московского монаха, оставшиеся неизвестными ему самому.

Варлаам оказался сущим кладом для московских судей, расследовавших историю самозванца. Выгораживая себя, Варлаам старался возможно более точно передать внешние факты.

После перехода границы Отрепьев и его товарищи, по словам Варлаама, жили три недели в Печерском монастыре в Киеве, а затем «летовали» во владениях князя Константина Острожского в Остроге.

В этом пункте показания Варлаама подтверждаются неоспоримыми доказательствами. В свое время А. Добротворский обнаружил в книгохранилище Загоровского монастыря на Волыни книгу, отпечатанную в типографии князя Острожского в Остроге в 1594 г., со следующей надписью: «Лета от сотворения миру 7110-го месяца августа в 14-й день, сию книгу Великого Василия дал нам Григорию с братею с Варлаамом да Мисаилом, Константин Константинович, нареченный во светом крещении Василей, Божиею милостию пресветьлое княже Острожское, воевода Киевский».[22]

Примечательно, что дарственная надпись на книге была сделана не Острожским, не его людьми, а самими монахами. Со временем неизвестная рука дополнила «дарственную» надпись на книге Василия Великого. Над словом «Григорию», появилась помета «царевичу Московскому».

Поправка к надписи черезвычайно интересна, но сама по себе она не может помочь установлению тождества самозванца и Отрепьева. Скорее всего, надпись по поводу «царевича» сделал один из трех бродячих монахов. Надпись на книге замечательна как подтверждение достоверности рассказа Варлаама о литовских скитаниях Отрепьева.

Рассказ Варлаама находит поразительную аналогию в «Исповеди» Лжедмитрия, записанной его покровителем Адамом Вишневецким в 1603 г. В «Исповеди» самозванца причудливо соединялись наивные вымыслы и реальные сведения биографического характера.

«Царевич» знал очень многое из того, что касалось угличской трагедии и дворцовых дел в целом.[23] Но едва он начинал излагать обстоятельства своего чудесного спасения, как его рассказ на глазах превращался в неискусную сказку. По словам «царевича», его спас некий воспитатель, имя которого он не называет. Проведав о планах жестокого убийства, воспитатель подменил царевича другим мальчиком того же возраста. Несчастный мальчик и был зарезан в постельке царевича. Когда мать-царица прибежала в спальню, она, обливаясь слезами, смотрела на убитого, окутанного свинцово-серой бледностью, и не могла распознать подмены.

В момент, когда решилась судьба интриги, «царевич» должен был собрать воедино все доказательства своего царского происхождения, какие у него только были. Однако оказалось, что доказательствами он не располагает. «Дмитрий» не мог назвать ни одного свидетеля. Он имел возможность сослаться на мнение бояр, убитых или заточенных Борисом, которые не могли опровергнуть его вымысел, но он не сделал и этого. В его рассказе фигурируют двое безымянных воспитателей, заблаговременно умерших до его побега в Польшу, да такой же безымянный монах, который «узнал» в нем царевича по царственной осанке!

Самозванный «царевич» избегал называть какие бы то ни было точные факты и имена, которые могли быть опровергнуты в результате проверки. Он признавал, что его чудесное спасение осталось тайной для всех, включая его собственную мать, томившуюся в монастыре в России.

Знакомство с «исповедью» самозванца обнаруживает тот поразительный факт, что он явился в Литву, не имея хорошо обдуманной и достаточно правдоподобной легенды. Как видно, на русской почве интрига не получила достаточного развития, а самозванец — достаточной подготовки. Его россказни кажутся неловкой импровизацией. На родине ему, видно, успели подсказать одну только мысль о царственном происхождении.

В рассказах самозванца были, конечно, и достоверные моменты. Он не мог скрыть некоторых фактов, не рискуя прослыть явным обманщиком. В частности, в Литве знали, что он явился туда в монашеской одежде, служил в киевских монастырях службу и, наконец, сбросил рясу. Расстрижение ставило претендента в очень щекотливое положение. Не имея возможности скрыть этот факт, он должен был как-то объяснить возвращение в мир. Самозванец прежде всего сочинил сказку, будто Годунов убедил царя Федора сложить с себя государственные заботы и вести монашескую жизнь в Кирилло-Белозерском монастыре и будто Федор сделал это тайно без ведома опекунов. Младший «брат», таким образом, лишь шел по стопам старшего «брата». О своем пострижении «царевич» рассказал в самых неопределенных выражениях. Суть его рассказа сводилась к следующему. Перед смертью воспитатель вверил спасенного им мальчика попечению некоей дворянской семьи. «Верный друг» держал воспитанника в своем доме, но перед кончиной посоветовал ему, чтобы избежать опасности, войти в обитель и вести жизнь монашескую. Следуя благому совету, юноша принял монашеский образ жизни, и так им пройдена была почти вся Московия. Наконец, один монах опознал в нем царевича, и тогда юноша решил бежать в Польшу.

Можно констатировать совпадение биографических сведений, относящихся к Отрепьеву и самозванцу, почти по всем пунктам. Оба воспитывались в дворянской семье, оба приняли вынужденное пострижение, оба исходили Московию в монашеском платье.

Описывая свои литовские скитания, «царевич» упомянул о пребывании у князя Острожского в Остроге, переходе сначала к пану Габриэлю Хойскому в Гощу, а затем к Адаму Вишневецкому в Брачин. Там в имении Вишневецкого в 1603 г. и был записан его рассказ.

Замечательно, что спутник Отрепьева Варлаам, описывая странствия с ним в Литве, назвал те же самые места и даты. П. Пирлинг, впервые обнаруживший это знаменательное совпадение, увидел в нем бесспорное доказательство тождества личности Отрепьева и Лжедмитрия.

В самом деле, имеется полная возможность проследить за историей реального лица — Григория Отрепьева вплоть до того момента, как он пересек границу. С другой стороны, хорошо известен путь Лжедмитрия от Брачина до московского Кремля. Превращение бродячего монаха в царя произошло на отрезке пути от границы до Брачина. По словам Варлаама, Григорий Отрепьев прошел через Киев, Острог, Гощу и Брачин, после чего объявил себя царевичем. Лжедмитрий подтвердил, что он после пересечения границы прошел те же самые пункты, в той же последовательности и в то же время. Возможность случайного совпадения исключается, как и возможность сговора меаду автором «Извета» и Лжедмитрием. Варлаам не мог знать содержания секретного доклада Вишневецкого королю, а самозванец не мог предвидеть того, что напишет Варлаам после его смерти.

* * *

По образному выражению В. О. Ключевского, Лжедмитрий «был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве».[24]

Царь Борис нимало не сомневался в том, что самозванца подготовили крамольные бояре. Один из царских телохранителей К. Буссов передает, что Годунов при первых же известиях об успехах самозванца сказал в лицо своим боярам, что это их рук дело и задумано оно, чтобы свергнуть его, в чем он и не ошибся, добавил от себя Буссов.[25]

Известный исследователь Смуты С. Ф. Платонов возлагал ответственность за самозванческую интригу на бояр Романовых и Черкасских. «…Подготовку Самозванца, — писал он, — можно приписывать тем боярским домам, во дворах которых служивал Григорий Отрепьев».[26]

Приведенное мнение остается не более чем гипотезой. Отсутствуют какие бы то ни было данные насчет того, что Романовы непосредственно участвовали в подготовке Лжедмитрия. Однако следует иметь в виду, что именно на службе у Романовых и Черкасских Юрий Отрепьев получил весь свой запас политических взглядов и настроений. Именно от Никитичей и их родни Юшка усвоил взгляд на Бориса как на узурпатора и проникся ненавистью к «незаконной» династии Годуновых.

Множество признаков указывает на то, что самозванческая интрига родилась не на подворье Романовых, а в стенах Чудова монастыря. В то время Отрепьев уже не пользовался покровительством могущественных бояр и мог рассчитывать только на свои силы.

Авторы сказаний и повестей о Смутном времени прямо указывали на то, что уже в Чудове чернец Григорий «нача в сердце своем помышляти, како бы ему достигнути царскова престола», и сам сатана «обеща ему царствующий град поручити».[27]

Автор «Нового летописца» имел возможность беседовать с монахами Чудова монастыря, хорошо знавшими черного дьякона Отрепьева. С их слов летописец записал следующее: «Ото многих же чюдовских старцев слышав, яко (чернец Григорий. — Р.С.) в смехотворие глаголаше старцев, яко „царь буду на Москве“».[28]

Кремлевский Чудов монастырь оказался подходящим местом для всевозможных интриг. Расположенный под окнами царских теремов и правительственных учреждений, он давно оказался в водовороте политических страстей. Благочестивый царь Иван IV желчно бранил чудовских старцев за то, что они только по одежде иноки, а творят все, как миряне. Близость к высшим властям наложила особый отпечаток на жизнь чудовской братии. Как и в верхах, здесь царил раскол и было много противников новой династии, положение которой оставалось весьма шатким.[29]

Со слов монахов, знавших Отрепьева, летописец записал любопытный рассказ о том, что в Чудове «окаянный Гришка многих людей вопрошаше о убиении царевича Дмитрия и проведаша накрепко».[30] Однако можно догадаться, что Отрепьев знал об угличских событиях не только из рассказов чудовских монахов. В Угличе жили близкие родственники Григория Отрепьева.[31]

При традиционной системе мышления, господствовавшей в середине века, трудно представить, чтобы чернец, принятый в столичный монастырь «ради бедности и сиротства», дерзнул сам по себе выступить с претензиями на царскую корону. Скорее всего, он действовал по подсказке людей, остававшихся в тени.

В Польше Отрепьев наивно рассказал, как некий брат из монашеского сословия узнал в нем царского сына по осанке и «героическому нраву». Безыскусность рассказа служит известной порукой его достоверности. Современники записали слухи о том, что монах, подучивший Отрепьева, бежал с ним в Литву и оставался там при нем.[32]

Московские власти уже при Борисе объявили, что у вора Гришки Отрепьева «в совете» с самого начала были двое сообщников и товарищей Варлаам да Мисаил Повадьин.[33]

Из двух названных монахов Мисаил был, кажется, ближе к Отрепьеву. Оба жительствовали в Чудовом монастыре и оба числились крылошанами. Они первыми договорились отправиться за рубеж, а Варлаам, по его собственным словам, лишь присоединился к ним.

Наибольшую осведомленность по поводу Мисаила проявил автор «Сказания и повести, еже содеялся в царствующем граде Москве и расстриге Гришке Отрепьеве». «Сказание» — это единственный источник, назвавший полное мирское имя Мисаила — Михаила Трофимовича Повадьина, сына боярского из Серпейска. Автор «Сказания» несколькими штрихами рисует портрет Мисаила. Когда Отрепьев позвал его в Северщину, тот обрадовался, так как был «прост сый в разуме, не утвержден».[34] Сказанное рассеивает миф, будто интригу мог затеять Мисаил. Чудовский чернец был, как видно, первым простаком, поверившим в Отрепьева и испытавшим на себе его влияние.

Варлаам был человеком совсем иного склада, чем Мисаил. Его искусно составленный «Извет» обличает в нем изощренный ум. Варлаам, по его собственным словам, постригся «в немощи».[35] Отсюда можно заклкь чить, что он был много старше двадцатилетнего Отрепьева.

Подобно Мисаилу Повадьину и Юрию Отрепьеву, Варлаам Яцкий происходил из провинциальных детей боярских.[36] Подлинные обстоятельства, заставившие Варлаама покинуть службу и постричься в монахи, неизвестны.

Официальное расследование в Москве позволило установить, что поп Варлаам Яцкий и крылошанин Мисаил Повадьин были «чюдовскими черньцы». В своей челобитной Варлаам намекал на то, что был вхож в самые знатные боярские дома столицы. С чудовским монахом Мисаилом он встретился в доме князя Ивана Ивановича Шуйского, подвергшегося царской опале двумя годами ранее.[37]

Рассказ Варлаама о том, что он впервые увидел Отрепьева на улице накануне отъезда в Литву и что последний назвался царевичем только в Брачине у Вишневецкого, выглядит как неловкая ложь. «Извет» буквально проникнут страхом за свою жизнь. Ожидание суровой расправы как нельзя лучше подтверждает предположение, что именно Варлаам подсказал Отрепьеву его роль.

В годину бедствий в русском народе широко распространилась молва о том, что сын «хорошего» царя Ивана Грозного жив и вскоре заявит о себе, чтобы избавить всех от несчастия. В среде столичных монахов впервые родилась мысль использовать народную утопию для политических интриг. Однако инициаторы авантюры были столь далеки от народной почвы, породившей утопию, что их планы потерпели полное крушение при первых же попытках практического осуществления.

Когда Отрепьев пытался «открыть» свое царское имя сотоварищам по монастырю, те отвечали откровенными издевательствами — «они же ему плеваху и на смех претворяху».[38] В Москве претендент на «царство» не нашел ни сторонников, ни сильных покровителей. Отъезд его из столицы носил, по-видимому, вынужденный характер. Григория гнал из Москвы не только голод, но и страх разоблачения.

В своей челобитной Варлаам Яцкий старался убедить власти, будто он предпринял первую попытку изловить «вора» Отрепьева уже в Киево-Печерском монастыре. Но его рассказ не выдерживает критики.

В книгах московского Разрядного приказа можно найти сведения о том, что в Киево-Печерском монастыре Отрепьев пытался открыть монахам свое царское имя, но потерпел такую же неудачу, как и в московском Чудовом монастыре. Чернец будто бы прикинулся больным (разболелся «до умертвия») и на духу признался печерскому игумену, что он — царский сын, «а ходит бутто в ыскусе, не пострижен, избегаючи, укрываяся от царя Бориса…»[39] Печерский игумен указал Отрепьеву и его спутникам на дверь.[40]

В Киеве Отрепьев провел три недели в начале 1602 г. Будучи изгнанными из Печерского монастыря, бродячие монахи весной 1602 г. отправились в острог «до князя Василия Острожского». Князь Острожский, подобно властям православного Печерского монастыря, не преследовал самозванца, но велел прогнать его.

С момента бегства Отрепьева из Чудова монастыря его жизнь представляла собой цепь унизительных неудач. Самозванец далеко не сразу приноровился к избранной им роли. Оказавшись в непривычном для него кругу польской аристократии, он часто терялся, казался слишком неповоротливым, при любом его движении «обнаруживалась тотчас вся его неловкость».[41]

Будучи изгнанным из Острога, самозванец нашел прибежище в Гоще. Лжедмитрий не любил вспоминать о времени, проведенном в Остроге и Гоще. В беседе с Адамом Вишневецким он упомянул кратко и неопределенно, будто он бежал к Острожскому и Хойскому и «молча там находился». Совсем иначе излагали дело иезуиты, заинтересовавшиеся делом «царевича». По их словам, «царевич» обращался за помощью к Острожскому-отцу, но тот якобы велел гайдукам вытолкать самозванца за ворота замка.[42]

После того как самозванческая интрига вышла наружу, Острожский попытался уверить царя, а заодно и собственное правительство в том, что он ничего не знает о претенденте.[43] Сын Острожского Януш был более откровенным в своих «объяснениях» с королем. В своем письме от 2 марта 1604 г. он писал, что несколько лет знал москвитянина, который называет себя наследственным вледетелем Московской земли: сначала он жил в монастыре отца в Дермане, затем у ариан.[44]

Письмо Януша Острожского не оставляет сомнения в том, что уже в Остроге и Дермане Отрепьев называл себя московским царевичем.

Самозванцу надо было порвать нити с прошлым, и поэтому он решил расстаться с двумя своими сообщниками, выступившими главными свидетелями в пользу его «царского» происхождения. Побег из Дерманского монастыря объяснялся также тем, что Отрепьев изверился в возможности получить помощь от православных магнатов и православного духовенства Украины.

Покинув Дерманский монастырь, Отрепьев, по словам Варлаама, скинул с себя иноческое платье и «учинился» мирянином.[45] Порвав с духовным сословием, он лишился куска хлеба. Иезуиты, интересовавшиеся первыми шагами самозванца в Литве, утверждали, что расстриженный дьякон, оказавшись в Гоще, принужден был на первых порах прислуживать на кухне у пана Габриэля Хойского.[46]

Гоща был центром арианской ереси, и претендент, по словам Януша Острожского, со временем пристал к арианам и стал отправлять их обряды, чем и снискал их благосклонность.[47]

В Гоще Отрепьев получил возможность брать уроки в арианской школе. По словам Варлаама, расстриженного дьякона учили «по латынски и по польски».[48] Одним из учителей Отрепьева был русский монах Матвей Твердохлеб, известный проповедник арианства.[49]

Происки ариан вызвали негодование у католиков. Иезуиты с негодованием писали, что ариане старались снискать расположение «царевича» и даже «хотели совершенно обратить его в свою ересь, а потом, смотря по успеху, распространить ее и во всем Московском государстве».[50] Те же иезуиты, не раз беседовавшие с Отрепьевым на богословские темы, признали, что арианам удалось отчасти заразить его ядом неверия, особенно в тех вопросах (о происхождении святого духа и обряде причащения), в которых взгляды ариан значительно ближе к православию, чем к католичеству.

По словам Варлаама, Отрепьев жил у еретиков в Гоще до марта — апреля 1603 г. а «после Велика дни [из] Гощи пропал».[51] Судя по всему, самозванец нашел прибежище у запорожских казаков.[52] По некоторым данным, Гришка будто бы бежал к запорожским казакам в роту старшины их Герасима Евангелика и был там с честью принят.[53]

Если приведенные сведения достоверны, то на основании их можно заключить, что связи с гощинскими арианами помогли Отрепьеву наладить связи с их запорожскими единомышленниками. Когда начался московский поход, в авангарде армии Лжедмитрия I шел небольшой отряд казаков во главе с арианином Яном Бучинским. Этот последний стал ближайшим другом и советником самозванца до его последних дней.

Помощь ариан помогла Отрепьеву преодолеть последствия его разрыва с православным духовенством, но в то же время нанесла его репутации огромный ущерб. Православные люди, наслышанные о «царевиче», к великому своему смущению убедились в том, что он пренебрегает обрядами православной церкви.

Свидетель обвинения старец Венедикт, давший показания перед священным собором в Москве, резко осуждал Отрепьева за то, что тот грубо нарушил пост.[54]

Примкнув к арианам, Отрепьев явно не предвидел последствий своего шага. В глазах русских людей «хороший» царь не мог исповедовать никакой иной религии, кроме православия. Для московских властей переход Отрепьева в арианскую «веру» был сущей находкой. Они навеки заклеймили его как еретика.

Отрепьев не порвал с арианами. Ничто не мешало ему вернуться в Гощу и продолжать обучение в арианских школах. Однако самозванец должен был уразуметь, что он не имеет никаких шансов занять царский трон, будучи еретиком.

Столкнувшись в первый раз с необходимостью уладить свои отношения с православным духовенством, «царевич» решил искать покровительства у Адама Вишневецкого, ревностного сторонника православия.[55] «Новый летописец» подробно рассказывает, как Отрепьев прикинулся тяжело больным в имении Вишневецкого и на исповеди открыл священнику свое царское происхождение. История о «болезни» самозванца, однако, слишком легендарна.[56] В письме Вишневецкого никаких намеков на этот эпизод нет.[57]

Вишневецкий признал «царевича» не потому, что поверил его бессвязным и наивным россказням. В затеянной игре у князя Адама были свои цели. Вишневецкие враждовали с московским царем из-за земель. Приняв самозванца, князь Адам получил сильное средство нажима на русское правительство.

В конце XVI в. Вишневецкие под разными предлогами захватили обширные украинские земли по реке Суле в Заднепровье. В 1590 г. сейм утвердил за ними эти «купленные» земли с окрестностями на праве собственности.[58] За несколько лет эти украинские магнаты прибрали к рукам обширнейшую территорию, позже получившую наименование «Вишневетчины». Занятие порубежных мест, издавна принадлежавших к Черниговщине, привело к столкновению между Вишневецкими и московским царем. Последнее обстоятельство заняло особое место в расчетах самозванца.

После заключения русско-польского перемирия стороны вскоре же приступили к уточнению линии границ. Размежевание рубежей сопровождалось многими инцидентами («задорами»). Работа по размежеванию началась в 1602 г. и в некоторых местах продолжалась до 1603 г.[59] Разрядный приказ неоднократно направлял дворян с ратными людьми в Великие Луки, Торопец, Чернигов, Путивль и другие пограничные пункты.[60] Московские дипломаты жаловались, что в некоторых местах литовские судьи учинили при размежевании земель «кроворазлитие», «воинским обычаем» переходили рубеж «в нашу землю». В районе Белой, записал местный летописец, литовские люди «положили рубежи мимо договора… зашедши многие места московских городов».[61] Со своей стороны литовские межевые судьи предъявили русской стороне аналогичные обвинения.[62] Самые крупные инциденты, произошли на Северщине из-за городков Прилуки и Снетино. Русские власти утверждали, что эти городки издавна «тянули» к Чернигову и что «Вишневецкие воровством своим в нашем господарстве в Северской земли Прилуцкое и Снетино городище освоивают».[63] Дело закончилось тем, что в 1603 г. Борис Годунов велел сжечь спорные городки. Люди Вишневецкого оказали сопротивление. С обеих сторон были убитые и раненые.[64]

Вооруженные стычки во владениях Вишневецкого могли привести к более широкому военному столкновению. Надежда на это и привела Отрепьева в Брачин. Самозванец рассчитывал, что Вишневецкий поможет ему втянуть в военные действия против России татар и запорожских казаков.

Борис Годунов обещал князю Адаму щедрую награду за выдачу «вора».[65] Получив отказ, царь готов был прибегнуть к силе. Опасаясь этого, Вишневецкий увез Отрепьева подальше от границы в Вишневец, где тот «летовал и зимовал».[66]

Первыми домогательства самозванца признали ариане. Но их признание не принесло выгоды Отрепьеву, а, напротив, поставило его в затруднительное положение.

В имении Адама Вишневецкого Отрепьев добился более прочного успеха. Магнат велел прислуге оказывать московскому «царевичу» полагавшиеся ему по чину почести. По свидетельству Варлаама, он «учинил его (Гришку) на колестницах и на конех и людно».[67] Князь Адам имел репутацию авантюриста, но он был известен также и как рьяный поборник православия.[68] Семья Вишневецких состояла в дальнем родстве с Иваном Грозным. Родня князя Адама — Дмитрий Вишневецкий был троюродным братом московского царя. Признание со стороны Адама Вишневецкого имело для Отрепьева неоценимое значение. Оно устраняло сомнения в приверженности «царевича» православию и доставляло ему очевидную политическую выгоду: Вишневецкий признал безродного проходимца «своим» по родству с угасшей царской династией.

Самозванческая интрига вступила в новую фазу своего развития.

>

Глава 8

Военная служба

К началу XVII в. ядром вооруженных сил Русского государства оставалось дворянское ополчение, которое не было регулярным войском. Несмотря на то, что численность населения страны в целом увеличивалась, полевые армии времени Бориса Годунова оставались на уровне конца Ливонской войны. Для войны с самозванцем Разрядный приказ сформировал в 1604 г. войско, насчитывавшее 25 336 ратников. Численность дворянского ополчения составляла 13 137 человек, не считая боярских холопов.[1] История дворянского ополчения была тесно связана с развитием поместной системы. На протяжении XVI в. фонд поместных земель расширился за счет черносошных и вотчинных земель.

Поместье стало ведущей формой феодального землевладения в России. Однако уже во второй половине XVI в. появились признаки кризиса поместной системы. Рост численности дворянского сословия неизбежно сопровождался процессом дробления поместий. Экономические потрясения 70–80-х годов XVI в. и начала XVII в. привели к тому, что значительная часть поместного фонда земель запустела. Возникло резкое несоответствие между системой окладов и наличными «дачами» помещиков. Земли в полный оклад получали члены Боярской думы и верхи дворянства. Уездным детям боярским Разрядный приказ продолжал назначать традиционные оклады (по отечеству и службе), но эти оклады мало соответствовали наличным владениям. В счет оклада служилым людям засчитывали как населенные земли, так и лес «под пашню», дикое поле и пр.[2] Обострение земельного голода явилось источником постоянного недовольства мелкопоместных детей боярских.

В пору экономического процветания страны (до 70-х годов XVI в.) поместная система в целом обеспечивала потребности военной службы. Будучи обеспеченным землей и крестьянами, помещик имел возможность нести полковую службу. Он выступал в поход в тяжелом вооружении, на боевом коне, в сопровождении вооруженных слуг.

Массовое бегство крестьян, запустение большей части фонда поместных земель, измельчание поместья неизбежно отразились на условиях военной службы и структуре дворянского войска. Документы Разрядного приказа конца XVI в. позволяют исследовать характер происшедших перемен. Наибольший интерес представляют материалы, относящиеся к южным уездам, где новые тенденции приобрели самую резкую форму.

На пространстве от Брянских лесов до Рязани была организована система укреплений, составляющих единую Засечную черту. Охраняли черту дети боярские из близлежащих южных городов. В 1597 г. сторожевую службу тут несли 78 детей боярских полковой службы и 247 «детей боярских конных с пищальми».[3] Итак, одни дети боярские продолжали нести традиционную службу в тяжеловооруженной дворянской коннице, другие же сменили род войск и перешли на огнестрельное оружие.

Типичным можно признать положение, сложившееся к концу XVI в. в Ряжском уезде. Среди помещиков, присутствовавших на смотре в 1597 г., только 44 человека числились детьми боярскими полковой службы, зато прочие дети боярские — 301 человек — служили с пищалями. Данные о землевладении с полной очевидностью доказывают, что на службу с огнестрельным оружием переводили наименее обеспеченных помещиков, утративших возможность служить «конно, людно и оружно». Поместные оклады пищальников были в 2–3 раза ниже, чем у тех, кто нес полковую службу. Особую группу ряжских служилых людей составляли 110 охудавших детей боярских и «нетчиков», не явившихся на смотр. Некоторых из них изгнали со службы, а прочим оставили минимальный поместный оклад (20 четв. пашни) и зачислили на осадную службу «с пищалью без денег».[4]

После разорения 1601–1603 гг. численность высшей категории служилых людей сократилась, а низших — увеличилась. В походе против самозванца 1604 г. участвовало «ряжан полковых 28 чел., да с пищальми 336 чел.»[5] Дети боярские «осадной службы» остались в Ряжске.

Согласно той же росписи 1604 г., среди детей боярских из Орла 129 несли службу в конных полках, а 287 были пищальниками. В том же походе 1604 г. участвовали дети боярские — пищальники из Одоева (153), из Черни (128) и Новосили (128).[6]

Конные отряды стрельцов и казаков с пищалями появились уже в годы Ливонской войны. Лошади служили пищальникам лишь для переходов на марше. Для боя они спешивались. Отряды конных самопальников детей боярских были организованы по их образцу. Пищали были громоздки, их нельзя было быстро перезарядить. Поэтому самопальники дети боярские сражались в пешем строю.[7] Для детей боярских «с пищалями» отказ от традиционного рыцарского вооружения и переход из тяжеловооруженной конницы в пехоту означал нечто большее, чем смену оружия или рода войск. Контингенты для пехоты издавна поставляли непривилегированные сословия (горожане, казаки). Переход в пехоту в некоторых отношениях уравнивал детей боярских самопальников со служилыми людьми «по прибору», не принадлежавшими к дворянству. На поле боя и те и другие выполняли теперь сходные функции.

Система мельчайших поместий и перевод помещиков в пехоту, вооруженную огнестрельным оружием, получили особое распространение в уездах, ставших главными очагами гражданской войны в начале Смуты.

В 1577 г. дети боярские из Путивля и Рыльска подали властям челобитную по поводу своей земельной неустроенности. По их словам, из 168 детей боярских, служивших в названных городах, более половины (99) вовсе не получили поместий, а прочие (69) были «испомещены по окладам не сполна, иные вполы, а иные в третей и в четвертой жеребей, а иным дано на усадища понемногу».[8] При таких условиях лишь немногие из путивлян и рылян могли нести полковую службу в дворянском ополчении.

Учитывая это обстоятельство, власти в 1594 г. распорядились произвести набор мелкопоместных путивлян детей боярских и сформировать из них «приказ» конных самопальников численностью в 500 человек. Командиром приказа был назначен А. Хрущев.[9]

Однако Хрущев смог набрать в свой приказ всего 107 детей боярских. Из них лишь у 28 были небольшие «старые» поместья. Чтобы обеспечить набранных самопальников минимальными поместными дачами, власти отписали у путивльских посадских людей все их пригородные наделы и угодья, а также отрезали излишки распаханной земли у прочих помещиков. В результате дети боярские самопальники получили крохотные дачи по 30, 40 и 50 четв. пашни. Некоторые получили в счет земли бортные угодья с обязательством платить в казну оброк медом.[10]

Не располагая достаточным количеством «жилой» пашни, Поместный приказ выделил самопальникам Хрущева в дополнение к их старым поместьям 891 четв. — всего 1168 четв. паханной пашни, а также более 1800 четв. необработанной земли в «диком поле» и 202 четв. перелога.

Не имея возможности набрать необходимое число детей боярских, Хрущев завербовал в свой «приказ» и предоставил поместное обеспечение людям самых разных чинов, включая служилых путивльских казаков (138 человек), стрельцов (107 человек), гарнизонных пушкарей (36 человек), белодворцев (77 человек), некоторое число путивльских посадских людей.[11] Все они должны были нести конную самопальную службу вместе с детьми боярскими. Все различие заключалось в следующем. Если дети боярские самопальники получали оклады по 30, 40, 50 четв. пашни, то разночинцам положено было рядовым по 20 четв., а атаманам по 30 четв. земли. Иногда им оставляли те же участки, которые они прежде держали на оброке. Более половины отведенной им земли составляла нераспаханная земля в «диком поле». Ценность подобных поместий была невысока. Среди служилых «черкас» (украинских казаков) только двое согласились взять подобные поместные «дачи». Большинство же (53) решили служить в самопальниках за хлебное и денежное жалованье без земли.

В конечном итоге 449 самопальников из приказа Хрущева получили 4049 четв. обработанной и 6150 необработанной земли. Из этой последней 4958 четв. приходилось на долю целинных земель в «диком поле».[12] Лишь в единичных поместьях у самопальников детей боярских писцы отметили крестьянские и бобыльские дворы. Подавляющая часть самопальников из детей боярских должны были сами «разодрать» кавыльную степь.

Своеобразие развития поместной системы в южных уездах привело к тому, что на рубеже XVI–XVII вв. правительство стало пополнять категорию детей боярских — степных помещиков выходцами из низших слоев населения.

Осенью 1604 г. окольничий П. Н. Шереметев провел дворянский смотр на Ливнах. Среди прочих «разбору» подлежали дети боярские из Ельца. По традиции Разрядный приказ использовал подобные смотры, чтобы очистить дворянское сословие от социально чуждых элементов, негодных к военной службе лиц и пр. П. Н. Шереметев получил наказ, явно нарушавший эту традицию. Ему предписывалось оставить на службе елецких детей боярских, которые были поверстаны чином и поместьем из казаков, казачьих и крестьянских детей, а «в службу пригодятца и собою добры».[13] Наказ, неукоснительно выполненный Шереметевым, распространялся на нетчиков. Из десятни следует, что свой чин сохранили дети боярские, которые «по розрядному списку написаны в нетех, а по смотру и по разбору бывали в казацех и казацкие дети, а иные живали в казацких слободах, а в службу пригодятца ж и государевым денежным жалованьем поверстаны…».[14]

Факт пожалования холопов в дети боярские при Годунове получил широкую известность благодаря стараниям писателей Смутного времени, стремившихся очернить Бориса. Писатели весьма пристрастно толковали этот факт. Борис Годунов, утверждали они, жаловал поместья тем холопам, которые подавали доносы на своих господ — опальных бояр.[15] Сохранилась ряжская десятня 1605 г., из которой следует, что Лжедмитрий велел отставить от службы детей боярских ряшан, «которых Борис Годунов жаловал холопей боярских за довод поместьи».[16]

В действительности Борис Годунов жаловал поместьями и чином детей боярских не одних доносчиков холопов, но и бывших крестьян и казаков, среди которых было немало показачившихся беглых холопов и крепостных.

Трехлетний голод привел к сокращению численности служилых людей в южных степных уездах. В десятне П. Н. Шереметева 1604 г. записаны десятки помещиков из г. Ельца, выбывших со службы.[17] При таких условиях власти стремились сохранить на службе возможно большее число местных детей боярских, невзирая на их происхождение. В упомянутой десятне П. Н. Шереметева были тщательно оговорены все случаи исключения со службы помещиков, которые «версталися из казаков», а иные из крестьян, а иные были в «холопех», с указанием конкретных причин, «хто за что отставлен».[18] Отставки почти не затронули «старых помещиков» из казаков и несколько больше коснулись «новиков», не успевших доказать свою служебную пригодность. Из четырех лиц, лишившихся дворянского чина, трое были новиками, получившими поместье в 1599 и 1602–1603 гг. Всех их вернули в казаки по месту прежней службы в Елец, Ливны и Новосиль. Про одного было сказано, что он отставлен за то, что «был в Ельце в казаках и верстался воровски», т. е. обманным путем, утаив старый чин.[19] Сын боярский Федка Михайлов был отставлен также за «воровское верстание». Этот крестьянский сын скрыл, что был крепостным крестьянином помещика Василия Субочева.[20] С. Волынский, проводивший дворянский смотр одновременно с П. Шереметевым, отставил от службы четырех новиков, поверстанных в дети боярские в 1602–1603 гг. Трое из них оказались крестьянскими детьми, а один верстался из стрельцов «воровским обычаем».[21]

В десятне П. Н. Шереметева имеется следующая любопытная помета: «Неустройко Иванов сын Клюев отставлен за то, что он был у Ивана Романова в холопех».[22] Как видно, Клюева изгнали со службы не столько вследствие обнаружения его холопского прошлого, сколько по причине его службы у опального И. Н. Романова.

В уездах с наиболее развитой поместной системой положение было иным, чем на южных окраинах. Именно здесь складывались основные контингенты класса феодального дворянства, отличавшиеся социальной однородностью. В названных уездах Разрядный приказ следовал более строгим принципам отбора помещиков в службу, чем в степных уездах. В августе 1601 г. окольничий М. М. Салтыков провел генеральное верстание «новиков» в Новгороде, Пскове, Великих Луках и прилегающих уездах. Воевода получил строгий наказ не наделять поместной землей «худых» людей, «поповых и мужичьих детей и холопей боярских и слуг монастырских…».[23]

К началу XVII в. процесс трансформации феодального сословия, разделенного на множество чиновных групп, в привилегированный класс дворянства был далек от своего завершения.[24] В южных уездах этот процесс протекал в своеобразных формах. Дело было не только в малых размерах поместных дач на юге. Уже П. И. Иванов пришел к выводу о несовпадении сословного деления и хозяйственного положения южных помещиков однодворцев, с одной стороны примыкавших к служилому сословию, а с другой — к крестьянству.[25] В советской историографии М. Н. Покровский первый обратил внимание на сходство социального и экономического положения детей боярских и казаков южных уездов XVII в. и поставил вопрос о возможности отождествить южных помещиков с крестьянами в плане экономических условий их жизни.[26] А. А. Новосельский рассматривал землевладение служилых людей «по прибору» XVII в. как вариант крестьянского землевладения.[27] В. А. Александров продолжил изучение тех же категорий землевладения и нарисовал убедительную картину постепенного закрепощения «приборных» чинов южной окраины в XVII в.[28] На материалах южных уездов построены исследования В. П. Загоровского, В. М. Важинского и И. П. Ермолаева.[29]

На вновь присоединенных степных пространствах, примыкавших к Северской Украине (Путивль и др.) и заново выстроенным оборонительным линиям (Ливны, Оскол и др.), не было ни феодально зависимых крестьян, ни обработанных земель, т. е. не было условий, обеспечивавших развитие поместной системы. Попытка насадить поместья в «диком поле» привела к своего рода аномалии. Степным помещикам нарезали крохотные дачи, наполовину состоявшие из нераспаханных целинных земель.

Наделение сына боярского титулом земельного собственника вовсе не означало его немедленного превращения в феодального землевладельца, принадлежавшего к составу господствующего сословия. Писцовые книги указывают на полное отсутствие крестьян в мелких поместьях, владельцы которых, таким образом, не получали феодальной ренты в виде оброков и пр. Доходы южных помещиков пищальников были таковы, что большинство из них не могли купить холопа и прокормить его в годы голода. Таким образом, мелкие помещики по общему правилу, должны были обрабатывать землю собственным трудом с помощью членов своей семьи, т. е. им приходилось вести хозяйство теми же способами, что и крестьянам. Трудности их экономического положения усугублялись необходимостью распашки целины. Денежное жалованье им платили нерегулярно. Детей боярских пищальников сплошь и рядом лишали денег, которые выплачивали дворянам полковой службы.[30]

В конце XVI в. правительство провело важную социальную реформу, освободив от податей барскую запашку в помещичьих усадьбах. Тем самым впервые была проведена резкая разграничительная черта между привилегированным высшим и тяглыми низшими сословиями. Однако преимущества, вытекавшие из закона об «обелении» пашни, распределялись очень неравномерно среди различных групп или «чинов» феодального сословия. Наименьшие привилегии получили мелкопоместные дворяне, всего более нуждавшиеся в льготах. Владелец поместья в 50 четв. мог претендовать на «обеление» (освобождение от государевых податей) всего лишь 5 четв. пашни. (Мы не имеем данных о том, что эта льгота распространялась на детей боярских пищальников южных уездов.) Чем большим был поместный оклад, а следовательно, и благосостояние служилого человека, тем большими преимуществами он пользовался. Писцы «обеляли» по 10 четв. пашни на поместье в 100–200 четв., по 15 четв. — на 300–400, по 20 четв. — на 450 четв. поместья и т. д.[31]

Правительство предоставляло наибольшие преимущества и привилегии средним и высшим слоям поместного дворянства, исправно несшим конную полковую службу, содержавшим боевых холопов, обеспечивавшим поступление в казну податей со своих крестьян. Их обеспечивали землями и денежным жалованьем в первую очередь. Совершенно иной была политика в отношении низших категорий мелкопоместного дворянства и, в частности, в отношении степных помещиков, служивших в пищальниках.

Московское правительство не жалело сил на то, чтобы насадить поместную систему в южных уездах и тем самым создать себе прочную опору на вновь присоединенных землях. Однако эти усилия не привели к желаемым результатам, поскольку власти не смогли обеспечить новых помещиков пашней и крестьянами. В результате в южных уездах многие служилые люди «по отечеству» оказались низведены до уровня непривилегированных служилых людей «по прибору».

Появление нового социального персонажа — мелкого помещика, выбывшего из конного дворянского ополчения и служившего «с пищалью», явилось симптомом важных перемен в составе феодального сословия накануне Смуты. В некоторых степных городах власти предписали привлекать таких мелкопоместных детей боярских к отбыванию барщинных повинностей на государевой десятинной пашне вместе со стрельцами и казаками (см. ниже, с. 145).

Наряду с Северской Украиной южные уезды стали главным очагом гражданской войны на первом ее этапе Мелкопоместный сын боярский Юрий Беззубцев, сотник отряда конных самопальников в Путивле, был одним из главных вождей повстанческого движения.

* * *

Служилые люди «по отечеству» (дети боярские) составляли одну половину армии, тогда как другая состояла из служилых людей «по прибору» (стрельцов, пушкарей, казаков и др.).

К началу XVII в. численность стрелецкого войска в России значительно выросла. Борис Годунов впервые довел численность стрелецких приказов в Москве до 10 000 человек.[32] Второй по численности стрелецкий гарнизон располагался в новопостроенной крепости Царев-Борисов.[33] Крупные гарнизоны — до тысячи человек — стояли в Смоленске, Пскове и Казани.[34]

Стрелецкое войско было неоднородным по своему социальному составу. Его командный состав комплектовался исключительно из дворян. Стрелецкие командиры получали достаточные поместные оклады и хорошее денежное содержание. Столичные стрельцы играли особую роль при Годунове. Иностранцы называли их не иначе как «императорской гвардией».[35] Годунов выказывал особое доверие своей «гвардии». Столичные стрельцы несли охрану в Кремле, стрелецкие командиры конвоировали в ссылку опальных бояр и находились при них в качестве приставов, ездили с особо важными поручениями за рубеж.

Рядовой состав стрелецкого войска пополнялся за счет «вольных охочих людей», преимущественно нетяглых горожан и крестьянских детей. Поскольку число вольных нетяглых людей на посаде постоянно сокращалось, Стрелецкий приказ все чаще пополнял сотни за счет подросших стрелецких детей. Тем самым стрелецкая служба стала приобретать наследственный характер.

Уже в XVI в. правительство ввело специальный побор — «стрелецкие деньги», которые предназначались для выплаты жалованья стрельцам. И все же царская казна не могла полностью взять на себя содержание стрельцов и их семей. Оклад денежного жалованья колебался от 7 руб. (московским стрельцам) до полтины (городовым стрельцам на окраинах).[36] Служилые люди получали также хлебное жалованье. Однако полный оклад (денежный и натуральный) они получали от казны лишь в период военных кампаний. В мирное время денежное жалованье выдавали раз в 3 года, а иногда реже.[37] Чтобы прокормить себя и свою семью, стрельцы должны были заниматься земледельческим трудом, торгами или промыслом. Стрельцы держали огороды и пашню. В южных крепостях, где свободных земель было достаточно, стрельцам отводили целые пашенные наделы, до 4–8 четв. на человека.[38] Лишь часть надельной земли приходилась на долю распаханной пашни, другую часть нарезали из «дикого поля», перелога и пр. В Путивле воеводы отделили стрелецкой сотне 300 четв. за посадом и еще 100 четв. в «диком поле».[39] В ряде других городов стрельцы получали гораздо больше нераспаханных земель, чем жилой пашни.[40]

В городах стрельцы жили отдельными слободами на посаде. Со временем стрелецкие слободы все больше превращались в центры промыслово-торговой деятельности. Раньше всего это начало сказываться в условиях крупного города. Избавленные от необходимости платить подати, стрельцы успешно конкурировали с тяглой посадской общиной. Московские стрельцы были поставлены в привилегированное положение по сравнению с городовыми, и они вели торг с наибольшими для себя выгодами. В столице, писал Г. Котошихин, живут «стрельцы — люди торговые и ремесленые всякие богатые многие».[41] Положение, описанное Г. Котошихиным, стало складываться уже в начале XVII в.

Торжество крепостных порядков неизбежно должно было отразиться на условиях жизни «приборных» служилых людей. Симптомы этих перемен сказались в правительственных мерах, получивших наименование «посадского строения». Сохранившиеся отрывочные данные позволяют установить лишь общую направленность этих мер. Основная цель «посадского строения» сводилась к тому, чтобы возродить город путем прикрепления членов посадской общины к тяглу. При этом некоторые группы служилых людей, не принадлежавших к феодальному сословию, были обложены податями наряду с посадскими людьми. Как установил П. П. Смирнов, в Зарайске и Переяславле «стройщики» Бориса приписали к тяглу городовых пушкарей и некоторых других служилых людей «по прибору».[42]

Описанные меры, по-видимому, не носили всеобщего характера. Но они выражали определенную тенденцию в социальном развитии общества. Пути вовлечения 3 сферу феодально-крепостнической эксплуатации различных групп служилых людей «по прибору» были разнообразными. После заведения государевой десятинной пашни в степных уездах стрельцов из многих южных городов стали в обязательном порядке привлекать к отбыванию барщинных повинностей (см. ниже, с. 143). Огороды и промыслы нисколько не мешали службе, пока стрельцы оставались в пределах своего города. Однако власти периодически посылали стрелецкие сотни в полки либо во вновь построенные степные крепости для несения там летней службы. Такие посылки надолго отрывали стрельцов от их промыслов и семей, вследствие чего в их среде неизбежно возникали настроения недовольства.

Не только провинциальные, но и столичный гарнизон должны были периодически направлять контингенты для службы в пограничных крепостях. Один из столичных стрелецких приказов (около 500 человек) нес службу в Цареве-Борисове.[43] Когда началась война с самозванцем, в действующую армию было послано сразу 3 столичных приказа (1256 человек на «государевых» и на «зборных» лошадях).[44] Всего из разных гарнизонов в действующую армию было направлено 2600 стрельцов.[45]

Служилые люди «по прибору» были тесно связаны с посадским торгово-ремесленным населением городов. Поэтому эта группа населения стала горючим материалом, едва в стране началась гражданская война.

* * *

Образование многочисленного казачества было одним из значительных явлений в истории русского общества XVI в. — Отряды служилых казаков были сформированы прежде всего в южных городах, где они несли гарнизонную и сторожевую службу. Станицы вольных казаков располагались на дальних окраинах на Дону, в Нижнем Поволжье, на Яике и Тереке.

Служилый француз Яков Маржарет утверждал, что при Борисе Годунове вольные казаки по своей численности почти вдвое превосходили служилых. «Из казаков, которые владеют землями и не покидают гарнизоны, — писал Я. Маржарет, — наберется от 5 до 6 тыс. владеющих оружием, тогда как на Волге, на Дону, на Днепре и других реках находится от 8 тыс. до 10 тыс. настоящих казаков, которых царь может использовать и на войне».[46] Говоря о казаках с Днепра, Я. Маржарет имел в виду не запорожцев, а севрюков — население с Левобережья Днепра. Запорожцев в России называли «черкасами». По словам Я. Маржарета, царь мог набрать на службу черкасов «от трех до четырех тысяч».[47] Таким образом, общая численность вольных казаков от Днепра до Яика (вместе с украинцами) доходила до 11–14 тыс.

К концу XVI в. в развитии вольного казачества обозначились некоторые новые черты. Отдельные отряды (станицы) стали объединяться в войско, которым управлял круг и выборные атаманы. Процесс консолидации казачьих войск протекал наиболее активно на Дону, но и тут этот процесс не завершился к началу Смуты. В конце XVI в. в самых крупных экспедициях донских и волжских казаков участвовали отряды, численность которых не превышала 500–600 человек.[48] В ином положении находились служилые казаки. В 1604 г. Разрядный приказ вызвал из городов и сконцентрировал на границе 2456 служилых казаков.[49] Без учета факта известной разобщенности вольных казаков невозможно верно оценить их роль в гражданской войне.

На протяжении второй половины XVI в. на южных рубежах Русского государства была создана система оборонительных линий. В результате многие территории, освоенные вольными казаками, были непосредственно включены в состав Русского государства. Крепости Царицын, Саратов и Самара, снабженные артиллерией и гарнизонами, рассекли надвое земли волжских казаков и затруднили им сообщение с Доном. Благодаря строительству городов Оскол, Валуйки и Белгорода правительственные войска продвинулись далеко вглубь Донецкого бассейна. Опорными пунктами Москвы на землях терских казаков стали городки Терки и Койса.[50] Территория вольных окраин, находившихся за пределами царских крепостных линий, резко сократилась.

Как отмечалось в литературе, в XVI в. еще отсутствовало достаточно четкое различие между служилым и вольным казачеством.[51] В военных кампаниях вольные казаки участвовали наравне со служилыми. И та и другая группа казачества были связаны своим происхождением с одними и теми же социальными слоями, с холопами и крестьянством. Термин «вольные казаки» употреблялся одинаково и населением окраин и правительством. Применительно к XVI–XVII вв. это понятие заключало в себе несколько моментов. Во-первых, в документах XVII в. можно встретить противопоставление «вольных» людей «письменным». Во-вторых, вольные казаки служили добровольно, тогда как для служилых государева служба была обязательной. В-третьих, вольные казаки подчинялись только своим выборным атаманам, тогда как служилые находились в подчинении воевод.

Начиная с 80-х годов XVI в. царское правительство упорно добивалось того, чтобы атаманы Войска Донского представили в Москву именные списки донских казаков, выполняющих различные поручения на царской службе. В 1584–1585 гг. в Турцию выехал посол Б. Благой. В связи с его возвращением из Константинополя власти распорядились переписать всех донских атаманов, которые будут охранять посольский караван: «Имяна, хто имянем атаман и сколько с которым атаманом казаков останетца, то б есте (донцы. — Р.С.) имянно переписали и дали посланнику нашему Борису Благова, а мы (царь. — Р.С.) посланнику велели тех имяна прислати к нам».[52] Аналогичное предписание было послано на Дон во время посольства Г. А. Нащокина в Турцию в 1592–1593 г.: «А которые останутца низовые атаманы от Азова до Раздоров и вы б (атаманы донские. — Р.С.) их имена, хто именем атаман, и сколько с которым атаманом казаков останетца, то б естя именно переписав, дали письмо посланнику нашему Григорию Нащокину, а мы Григорию велели тех имена прислати к нам к Москве, и мы к ним вперед свое жалованье пришлем».[53]

Войско Донское неизменно отвергало все попытки Москвы составить служилые казацкие списки. В 1592 г. царское правительство потребовало, чтобы донцы допустили в «столицу» войска Нижние Раздоры Петра Хрущева с отрядом детей боярских и царю «послужили, по Дону и Донцу над (неприятельскими. — Р.С.) воинскими людьми промышляли». Хрущев должен был оставаться в Раздорах в течение, по крайней мере, года, ожидая возвращения Г. А. Нащокина из Турции. Однако казаки отказались подчиниться царскому предписанию. «И они, государь, — доносил посол, — отказали: прежде сево мы служили государю, а голов у нас не бывало, служивали своими головами, и ныне де ради государю служить своими же головами, а не с Петром».[54]

В казацких областях, присоединенных к России, царское правительство имело возможность более решительно проводить свою линию, хотя и тут оно должно было считаться с местными особенностями.[55]

В связи с посылкой Б. Я. Бельского на Северский Донец власти составили подробный наказ, который отразил в себе многолетний опыт их отношений с вольным населением окраин. Б. Я. Бельский должен был построить на Донце крепость Царев-Борисов. После этого ему предписали созвать всех вольных атаманов и казаков с Северского Донца, Оскола и других донецких рек и объявить, что царь Борис пожаловал их теми реками и речками, «велел отдать им, донецким и оскольским атаманом и казаком безданно и безоброшно», чтобы они жили по своим юртам и угодьями всякими владели, а государю бы служили.[56]

Прежде вольные казаки владели землею без чьей бы то ни было санкции. Теперь положение изменилось. Царскому воеводе поручалось провести перепись в казачьих станицах, чтобы зафиксировать, «в которых местех на Донце и на Осколе юрты и кто в котором юрте атаман, и с которого юрту атаманы и казаки какими угодьи владеют».[57] Как следует из воеводского наказа, царь Борис не только обещал закрепить за казаками их заимки, но и гарантировал, что власти не будут облагать их ни данями, ни оброками. «Пожалование» земли казакам было сопряжено лишь с одним условием. Казаков обязывали нести государеву службу. Таким путем власти, оставляя в неприкосновенности сложившиеся на окраинах поземельные отношения, пытались приспособить их к нуждам феодального государства. Воевода Б. Я. Бельский не предлагал донецким казакам перейти под начало дворянских голов. Тем самым сохранялся принцип выборности атаманов у вольных казаков.

Служебные обязанности казаков, определенные царским наказом, не были обременительными. Донецким казакам поручалось следить за передвижениями татар в степях и противодействовать воровским казакам.

Даже в окрестностях вновь построенных крепостей правительство не могло сразу перевести вольных казаков на положение «служилых людей по прибору». Документы, вышедшие из казачьей среды, показывают, что уже в начале XVII в. донское казачество осознавало себя служилым сословием. Однако свою службу донцы рассматривали как добровольную, противопоставляя себя казакам, служившим царю «за присягой». При царе Михаиле Федоровиче в 1632 г. донцы вспоминали, как они вместе с волжскими, яицкими и терскими казаками «выхаживали при бывших царех на украинные города на Белгород, на Царев город, на Оскол, на Волуйку … и тех бывшие жи ко кресту приводить нигде не указали …». Казаки приводили множество хитроумных доводов, призванных доказать невозможность для них присяги и записи в служилые списки. «… Мы, холопи ваши, — писали донцы царю, — своим скверным беззаконным житьем недостойны к такой страсти христовой приступити — креста целовати, а твою царьскую службу вам, государем, ради служить … а росписи нам к вам, государем, прислать не угодати, потому что живучи на Дону и на степи по запольным речкам, мы, холопи ваши, врози сами себя сметити, не умеям, сколько нас, холопей ваших, вам государям есть …»[58]

Существует мнение, что Борис неизменно притеснял вольных донских казаков, принимал меры к их изоляции, ужесточал эти меры и т. д.[59] В источниках можно найти множество данных на этот счет.[60] Но большинство из этих источников относится ко времени Романовых, старательно чернивших политику Годунова. Царь Михаил в 1625 г. напомнил донским казакам, какая неволя им была при Борисе: «Невольно было вам не токмо к Москве проехать, и в украинные городы к родимцом своим притти, и купить и продать везде заказано. А сверх того, во всех городех вас имали и в тюрьмы сажали …»[61] «Новый летописец» лишь повторил эту официальную версию: донцам было «гонение велие» от Бориса, «не пущал их ни в город, куда они не приидут, и их везде имаше и по темницам сажаху».[62] Записи Разрядного приказа начала XVII в. обнаруживают тенденциозность подобных известий. Весной 1604 г. воеводы Шацка и Ряжска получили наказ «в городе и в слободах сыскивати донских и вольных атаманов и казаков и вновь казаков прибирать и давать государево жалованье».[63] Итак, приезжавших в украинные города вольных казаков отнюдь не бросали в темницы, а прибирали на службу и выдавали царское жалованье.

Вопрос о торговле с Доном власти решали особо. В феврале 1604 г. царь Борис приказал воеводам Царева-Борисова и других южных крепостей выяснить, кто из гарнизонных детей боярских «на Дон донским атаманом и казаком посылали вино, и зелье, и серу, и селитру, и свинец, и пищали, и пансыри, и шеломы, и всякие запасы — заповедные товары» от времени «как стал Царев-Борисов» (т. е. от 1600 г. — Р.С.) и «по нынешнего году».[64] Нарушителей «заповеди» беспощадно наказывали кнутом.

Приведенные данные нельзя истолковать как свидетельство полного запрета вывоза на Дон оружия, боеприпасов и продовольствия. Дело было совсем в другом. Правительство ввело заповедь, чтобы всецело подчинить донскую торговлю своему контролю. В связи с этим торговые поездки вольных казаков в Россию также подверглись ограничению. Власти каждый раз определяли, где и когда донцы могут вести торг. Вольным казакам, отметил Я. Маржарет, «позволяется иногда являться в пограничные города, продавать там свою добычу и покупать что нужно».[65] Экономические связи между вольными окраинами и русскими городами были постоянными и прочными. Казаки не могли просуществовать без подвоза хлеба, оружия и пороха из России. Москва не намеревалась рвать эти связи и изолировать Дон. Она лишь стремилась использовать торговлю как средство подчинения донской вольницы. Власти внимательно следили, чтобы продовольствие и оружие не доставалось воровским казакам, а попадало к атаманам и «лучшим» казакам, ориентировавшимся на Москву. Чтобы добиться своей цели и взять под контроль торговлю с окраинами, правительству пришлось позаботиться о ежегодных казенных поставках на Дон. Введение государевой десятинной пашни в южных уездах облегчило решение этой задачи. Согласно приказной справке 1620 г., «при царе Борисе с Воронежа из государева десятинного хлеба посылывали всякие запасы и вино на Дон к атаманом и казаком ежелеть».[66] По временам казаков, выполнявших разного рода службы, вызывали с окраин в пограничные города и там раздавали жалованье и припасы. Так, в 1594 г. воеводы выдавали хлебное жалованье донским, волжским, терским и яицким казакам в Переяславле Рязанском.[67]

В начале XVII в. воеводы южных степных городов набирали на казачью службу исключительно вольных людей — станичников, крестьянских и бобыльских детей, монастырских крестьян, помещичьих крестьян, нашедших себе замену на пашне и пр. В вольных казачьих станицах искали прибежище прежде всего несвободный люд — беглые холопы и крепостные, а также выходцы из других «чинов», порвавшие со своей социальной средой.

На дальних окраинах можно было встретить детей боярских, потерпевших неудачу на государевой службе и покинувших свои разоренные поместья. Со временем у вольных казаков на Дону появились атаманы, происходившие из обедневших дворян.

В 1585 г. Разрядный приказ послал «на поле» Василия Биркина с ратными людьми для охраны посла Б. Благова.[68] Биркины принадлежали к верхам провинциального дворянства и служили в столице «выборными дворянами». В. Биркин владел поместьем в 550 четвертей пашни на Рязанщине.[69] Ряжские десятины 1591 г. сообщают данные о некоторых находившихся с ним дворянах: «Новики 99 году … Позняк Данилов сын Голохвастов, сшел в вольных казаках с Васильем з Биркиным».[70] С тем же Биркиным «сшел в вольные казаки» и другой сын боярский М. Д. Пахомов, имевший поместье в 150 четвертей на Воронеже. Выходцами из дворян были донские атаманы князь Иван Васильевич Друцкий, Смага Чертенский.[71] Кроме них на Дону служили дворяне С. Воейков, Л. Г. Безобразов и др.[72] Среди названных лиц наибольшей известностью пользовался Иван Смага Степанович Чертенский. Он происходил из захудалого княжеского рода. В Дворовых списках Ивана IV Чертенские были записаны в низший разряд «литвы дворовой».[73] К концу XVI в. лишь немногие из них служили в «выборных» дворянах, сохраняя небольшие поместья и княжеский титул.[74]

Примечательно, что Чертенский оставался одним из главных атаманов войска Донского на протяжении всей Смуты.

Атаманы из дворян были тесно связаны с казацкой верхушкой, «лучшими» или «старыми» казаками. Рядом со старыми казаками появились «новые» казаки. Эту категорию пополняла постоянно прибывавшая на Дон молодежь, начинавшая службу в «молодых товарищах» у «старых» казаков. Понятие «лучший» казак включало определенную политическую характеристику. Чертенский, Воейков, Кишкин и другие «лучшие» казаки твердо ориентировались на Москву. Царь жаловал их всякого рода жалованьем, а иногда и землей. 30 сентября 1585 г. царь Федор велел передать атаману Ивану Кишкину и его товарищам, верно служившим Москве, жалованное государево слово: мы (царь. — Р.С.) их за службу «пожалуем великим своим жалованьем да и поместья им велим подавати».[75] Нет сомнения, что обещания подобного рода выполнялись.[76] Став государевым помещиком, атаман не мог более оставаться на Дону. Он выбывал из сословия вольных казаков. Донские казаки резко разграничивали службу с поместий и вольную казацкую службу. Как писали донцы царю Михаилу Федоровичу в 1632 г., «служим, государи, не с поместей и с вотчин вашу государскую службу, [а] с травы да с воды и окроме вашева государскова жалованья нам, холопем вашим, ожидати и надеетца не на что…».[77]

При благоприятных условиях беглый дворянин, послужив вольным атаманом на Дону, мог вернуться на государеву службу в прежний чин. В Ряжских десятнях начала XVII в. в списке поместных атаманов упомянут Л. Т. Безобразов. Приказные сделали следующую помету против его имени: «из донских атаманов… велено его написати за ряскую службу из рязских атаманов в дети боярские».[78]

В силу сложившихся на Дону традиций станицы и войсковой круг не только выбирали своих атаманов, но и могли в любой момент сменить их и в случае провинности подвергнуть казни. Все свои действия донские атаманы должны были сообразовать с волей «товарищества», станицы и войска. Сторонники Москвы не имели средств к тому, чтобы подавить или изгнать с Дона тех, кто придерживался иной ориентации — Дон служил прибежищем для всех.

В 1592 г. остававшийся в Раздорах за главного атамана С. Воейков подчинился приказу царского посла Г. А. Нащокина и заключил мир с турками в Азове. Однако войсковой круг отказался утвердить договор. С. Воейкову пришлось замолчать. Войсковой круг возглавил В. Жегулин, только что вернувшийся из похода. Шестьсот человек казаков «с саблями и ручницами» окружили посольский стан и силой захватили находившегося там донского атамана Вышату Васильева, провожавшего посла от самой Москвы. Васильев слишком рьяно убеждал казаков подчиниться царскому указу. В наказание донцы избили атамана перед посольским шатром, а затем утопили в Дону, объявив, что он «всему войску изменник».[79]

Московские власти использовали всевозможные средства, чтобы привлечь вольных казаков на постоянную государеву службу. В некоторых случаях они зачисляли в гарнизоны вольных станичников вместе с их выборными атаманами. В 1589 г. в Путивле запорожцы получили разрешение нести службу под командой своего атамана Ф. Гороховского. Главный атаман получал жалованье 15 руб., рядовые казаки — по 3 руб.[80] В 1603 г. Разрядный приказ принял на службу и наделил поместьями в Белгороде трех волжских атаманов и 150 казаков.[81]

По общему правилу, вольные казаки, принятые на службу, поступали под команду царских голов и сотников. В 1594 г. в Воронеже сотник П. Фролов получил приказ набрать на государеву службу «100 человек донских атаманов и казаков». П. Фролову вскоре же удалось навербовать 10 атаманов и 40 казаков «донских и волжских». Им выдали жалованье — по 3 руб. атаманам и по 2 руб. казакам и отвели места под дворы в городской слободе.[82] Нередко казаков зачисляли в сотни вместе с «приборными» людьми, происходившими из самых различных социальных слоев.[83]

Обычно казаки были вооружены пищалями и несли службу в пехоте за денежное и хлебное жалованье. Способ их обеспечения претерпел существенные перемены с момента появления казачьей конницы. В 1571 г. Разрядный приказ поручил воеводам набрать в Путивле и Ряжске «тысячу человек казаков конных», а служить им «з земли без денег».[84] В том же году командование реорганизовало сторожевую службу на южных границах. Многие «сторожа» из детей боярских (рязанцев и др.) были переведены на городовую службу, а на их место прибраны казаки. Они должны были нести конную службу с поместий: «служити велено казаком сторожевая служба с земель, а земель им велено дати по 20 четь человеку, а на сторожах им велено быти о дву конь или к коню мерен добр».[85] Служба в «сторожах» была трудной и опасной. Она требовала больших расходов на лошадей и вооружение. В 1577 г. казаки обратились к властям с просьбой уравнять их в поместных окладах с рязанскими детьми боярскими, несшими сторожевую службу до них. Разрядный приказ счел их просьбу основательной и вскоре же провел в южных городах смотр и перепись. «Худые» и «бесконные» казаки были отставлены от коннрй сторожевой службы и утратили поместья, а «добрые», или «лучшие» (и старые и вновь набранные «из рядовых казаков добрых и конных»), получили более высокие поместные склады в 50 четв. вместе с денежным жалованьем — 3 руб. «в третей год».[86] (Иначе говоря, жалованье выдавалось раз в три года.)

Обеспечение казаков поместьями облегчило дело формирования конных казачьих отрядов. В 1589 г. голова М. Безобразов получил наказ привести на службу в Путивль 100 казаков «о дву конь», но набрал лишь 92 человека «пеши, а лошадей у них только 9 кляч». В том же Путивле И. Киреев и Ю. Беззубцев получили распоряжение прибрать «охочих казаков 102 человека», чтобы все они были «о дву конь или о дву меринех». К назначенному сроку им не удалось набрать ни одного человека.[87] Положение переменилось после того, как конная сотня Ю. Беззубцева была обеспечена поместьями. В 1594 г. несколько десятков казаков из этой сотни получили по 20 четв. поместья на человека и были зачислены в разряд путивльских «конных самопальников» вместе с сотней мелкопоместных детей боярских. При этом атаманы и пятидесятники получили поместья по 30 четв. на человека.[88] Часть поместных казачьих окладов приходилась на долю нераспаханного «дикого поля».

Распространение на казаков принципа обеспечения землей привело к образованию особого чина поместных атаманов. Нововыезжие вольные атаманы, зачислявшиеся в этот чин, получали право на повышенные поместные оклады, равные низшим дворянским окладам.[89] В 1594–1597 гг. вольные донские атаманы были испомещены большим гнездом на южных окраинах Рязанщины. Они имели следующие оклады, включавшие роспаши, перелог и «дикое поле»: С. Е. Лях — 250 четв.; М. А. Елькин — 255; В. В. Храпьев — 132; П. Д. Гарманов — 100; В. С. Солового — 88; П. Константинов — 87, Е. М. Вострая Сабля — 61; Б. В. Недобров — 57; Ф. Я. Крупский — 41 четв. Черкасские атаманы, выехавшие на Русь из Запорожской Сечи, имели еще более высокие оклады: у Л. Михайлова было 350 четв., у С. Р. Балакшеева — 250 четв.[90] Некоторые из названных атаманов успели обзавестись крестьянами и бобылями. Так, у Л. Михайлова было 8 крестьян и 8 бобылей, у Е. М. Вострой Сабли — 6 крестьян, у В. В. Храпьева — 3 крестьянина и 2 бобыля, у П. Д. Гарманова — 4 крестьянина, у В. С. Солового — 3 крестьянина, 1 бобыль и 2 холопа.

В конце XVI в. несколько десятков казачьих атаманов были испомещены в Ряжском уезде. Их оклады доходили до 200–250 четв. пашни, хотя фактические дачи были меньшими.[91]

Донские атаманы происходили из самых различных социальных слоев и групп. Среди них были выходцы из низших сословий и выходцы из детей боярских. В Рязанском уезде несли службу мелкие дети боярские по фамилии Вострая Сабля. Выходцем из этой семьи был, очевидно, донской атаман Е. М. Вострая Сабля.[92]

Приобретение поместных земель, крестьян и холопов явилось первым, но зато и самым важным шагом, приобщавшим атаманов, вышедших с Дона, к господствующему сословию. Источники строго зафиксировали этот начальный момент в длительной истории феодализации казачьих верхов.

Можно ли считать, что в начале XVII в. власти переводили целые группы поместных казаков в разряд детей боярских? Материалы десятен как будто подтверждают такое предположение. В Епифани воевода Д. И. Хворостинин еще в 1585 г. поверстал поместьями 300 казаков.[93] «Лучшие» (70 человек) получили по 40 четв. пашни, прочие — по 30 четв. К 1591 г. из 300 упомянутых казаков 272 продолжали служить в том же уезде, сохраняя свои поместья. Казак С. И. Погонин к тому времени выслужил более высокий оклад в 50 четв.[94]

Десятня Д. И. Хворостинина 1585 г. имеет заголовок: «Десятня детей боярских епифанцев, которые верстаны из казаков».[95] Этот факт является единственным примером верстания большой группы поместных казаков в чин детей боярских. Однако этот факт не является бесспорным. Десятня 1585 г. сохранилась в поздней копии, не скрепленной дьячьей подписью. Не переписчик ли снабдил копию заголовком, который процитирован выше? Характерно, что десятня 1591 г., сохранившаяся в оригинале, называет поместных казаков «епифанцами» без всякого указания на их принадлежность к чину детей боярских.

Поместная служба открывала перед «добрыми» казаками и атаманами перспективу перехода в разряд детей боярских. Но отбор производился, скорее всего, в индивидуальном порядке. Характерно, что в Ельце во время смотра 1604 г. воеводы подтвердили принадлежность к чину детей боярских тех елецких помещиков, которые верстались из казаков и казачьих детей, «а в службу пригодятца и собою добры».[96] Однако на них распространялись далеко не все льготы, которыми пользовались дети боярские «по отечеству» из того же уезда. Например, им задержали до государева указа выплату денежного жалованья, хотя прочим ельчанам детям боярским это жалованье выдали.

Строительство царских крепостей и укрепленных линий на вольных казачьих окраинах в Нижнем Поволжье, на Тереке, на Верхнем Дону, в бассейне Северского Донца, привлечение вольницы на государеву службу, раздача поместий «старым» казакам — все эти факторы неизбежно ускоряли процесс включения вольных казаков в феодальную структуру. Верхи казачества потянулись к земле и связанным с государевой службой привилегиям и казенным окладам. Характерно, что в разгар Смуты «старые казаки» из состава Земского ополчения потребовали наделения их поместьями «по отечеству и службе». Совет земли принял их требование и включил в приговор 30 июня 1611 г. следующий пункт: «А которые атаманы и казаки служат старо, а ныне похотят верстатися… и служить с городы, и тех за их службу поместным и денежным оклады поверстать, смотря по их отечеству и по службе».[97] Фактически казаки, принадлежавшие к атаманской верхушке, настаивали на том, чтобы земское правительство жаловало их землями по их «отечеству», т. е. приравняло их к детям боярским и другим группам служилых людей «по отечеству». Подобная программа, выдвинутая казацкой верхушкой, естественно, была далека от радикальных требований о ликвидации феодального землевладения и феодального строя.

* * *

Поддержание военно-оборонительной системы на южных границах требовало от казны крупных расходов. Стремясь сократить эти расходы, правительство ввело в южных городах государеву десятинную пашню. С. Ф. Платонов оценил подобную меру как неосмотрительную. Размеры десятинной пашни в начале XVII в. были очень велики. Обязанность обрабатывать столь значительную площадь земли ложилась на местное служилое население тяжелым бременем. Недовольство десятинной пашней, как полагал С. Ф. Платонов, явилось одной из причин Смуты в южных городах.[98]

Указания на десятинную пашню можно встретить уже в источниках XV в.[99] К концу XVI в. эта форма получила самое широкое распространение в монастырских вотчинах и на дворцовых землях.[100] Л. В. Черепнин и большинство других исследователей оценили десятинную пашню как разновидность барщины. Г. Е. Кочин сближал десятинную пашню с натуральным оброком — издольщиной на тех землях, где она обрабатывалась на общей площади крестьянских полей, где крестьяне засевали ее своими семенами, сами собирали урожай.[101]

Власти организовали государеву десятинную пашню, опираясь на экономический опыт Дворцового приказа. Однако условия в южных уездах были особыми, что неизбежно вело к видоизменению традиционных форм. На вновь присоединенных землях было немного распаханной пашни, преобладала же целина. Крестьянское население было крайне малочисленным. В таких условиях власти были вынуждены возложить обработку государевой десятинной пашни на служилых людей. Их отработки, очевидно, не имели ничего общего с оброком или издольщиной крестьян. Барщина на государевой десятинной пашне приобрела форму государственной натуральной повинности.

Дети боярские и прочие служилые люди, получившие крохотные дачи в «диком поле», не имели возможности в короткий срок распахать отведенные им в степи участки. Они не могли обеспечить себя необходимыми жизненными средствами, что неизбежно вело к резкому увеличению казенных затрат на содержание южных гарнизонов. Чтобы обеспечить мелких помещиков хлебом, их переводили в разряд «оброчников», пользовавшихся правом на получение хлеба из государевых житниц. Властям приходилось отправлять из нечерноземного центра все более крупные партии хлеба в южные города, стоявшие на черноземе. Стремясь возможно скорее обеспечить каждый степной город собственным хлебом, правительство решило завести в них казенную пашню, переданную в ведение местных военных властей, а для обработки ее ввело государственную натуральную повинность. Во вновь построенных городах посадское население по большей части отсутствовало, а потому барщину на государевой пашне должны были нести служилые люди.[102]

В городе Воронеже, основанном в 1585 г., распаханных земель к началу XVII в. было больше, чем в новопоставленных городах. Получив приказ о заведении государевой пашни, местные воеводы отрезали 300 десятин из земельных «дач» местных казаков и стрельцов. Пашню стали пахать «всем городом». Характерно, что в годы Смуты служилые люди поспешили вернуть себе отрезки и стали пахать «те десятины… на себя».[103]

В Белгороде, основанном в 1596 г., писцы отвели под государеву пашню 900 десятин. «Разодрать» ковыльную степь было нелегко, поэтому из отведенной земли в обработке было только 600 десятин. Прочую землю воеводы роздали присланным в город служилым людям.[104]

Постоянный гарнизон Белгорода был невелик. По этой причине воеводы возлагали основные сельскохозяйственные работы на пеших стрельцов, которых присылали в крепость на лето из других «украинных» городов. Они должны были пахать землю, собирать урожай и пр. Ранние весенние работы вменялись в обязанность стрельцам и казакам из местного гарнизона. До прибытия пеших стрельцов они вспахивали зябь, а после их отъезда с наступлением зимы молотили собранный с государевой пашни хлеб.[105]

Пешие стрельцы не имели лошадей, земледельческих орудий и пр. Поэтому воеводы посылали на полевые работы лошадей с государевых конюшен. В Белгороде постоянно держали 130 лошадей. На воеводском дворе были заведены склады с инвентарем. На барщине стрельцы использовали «сошники и серпы государевы».[106] В страдную пору приказные выдавали «на 10 человек на месяц по осмине круп да по осмине толокна». Стрелецкие сотни делились на десятки во главе с десятниками. Способ распределения провианта по десяткам указывает на то, что на полевых работах стрельцы сохраняли свою военную организацию.

В ряде южных городов, например, в Осколе, порядок обработки государевой десятинной пашни был в точности таким же, как и в Белгороде.[107]

Наиболее интересны сведения об организации государственного зернового хозяйства на Ельце. Согласно приказной справке 1620 г., возобновив после Смуты десятинную пашню в Ельце, «что пахали при царе Борисе», власти распорядились обрабатывать ее «по-прежнему детьми боярскими ельчаны и елецкими стрельцы и казаки и пушкари и затинщики и всякими служилыми и жилецкими людьми».[108] Постоянный гарнизон в Ельце был достаточно велик, поэтому барщину на пашне тут несли преимущественно местные служилые люди. В 1593 г. хлебное жалованье на Ельце получали 150 детей боярских, 200 стрельцов, 600 казаков, 45 пушкарей и казенных ремесленников.[109] Их труд в основном и использовали на десятинной пашне. На 1000 человек приходилось 600 государевых десятин.

В 1592–1593 гг. елецкие воеводы получили разрешение набирать в казаки крестьян и крестьянских детей. Многие прибыли туда с лошадьми и хозяйством. Дети боярские держали скот в своих поместьях. В связи с этим на полевых работах в Ельце не использовали лошадей с государевых конюшен. «Всякие люди» пахали тут десятинную пашню «на своих лошадях».[110]

Совершенно так же, как и на Ельце, было организовано государственное барщинное зерновое хозяйство в Курске.[111]

Государева десятинная пашня относится к числу важных экономических нововведений времени Бориса Годунова. Города Воронеж, Елецк, Курск, Оскол, Белгород располагались в черноземной полосе. По своему плодородию земля здесь была лучшей, чем земля в нечерноземном центре. Первые урожаи на целине были исключительно высокими. Отпала необходимость снабжать хлебом гарнизоны вновь построенных крепостей. Более того, хлебные запасы из этих крепостей стали использовать на казенные нужды в самых разных местах. Согласно приказной справке 1620 г., при царе Борисе собранный с десятинной пашни хлеб давали «на Ельце атаманом и казаком, и московских и украинных городов стрельцом и казаком, которые были на службах, и елецким оброчником всяким людем».[112]

Оброчниками называли людей, имевших право получать хлебное жалованье из царских житниц. После того как служилые люди в Ельце распахали отведенные им земельные «дачи», система распределения хлеба изменилась. «…А как на Ельце всякие оброчники устроены землями и почали хлеб пахати сами, и десятинной хлеб даван служилым людем, которые стояли на Ельце на службе, и иной десятинной хлеб проваживали в Царев-Борисов город».[113] Царев-Борисов был основан в 1600 г., и там распашка целины только началась.

В Воронеже местные «оброчники» и «всякие люди» также получали хлеб с десятинной пашни, пока не были «устроены землею». Высвободившиеся запасы «десятинного хлеба» при царе Борисе ежегодно посылали «на Дон к атаманам и казакам».[114]

Из государевых житниц Белгорода запасы везли не только на ближние, но и на отдаленные казачьи окраины. «А при царе Борисе, — значится в приказной справке, — десятинной хлеб даван в Белгороде на жалованье атаманом волским и яицким и донским…»[115]

На менее плодородных землях Центра крестьяне уже научились удобрять землю навозом, вели правильный севооборот. На государевой десятинной пашне в южных городах не было крестьян с их домашним скотом. Ни пришлые стрельцы, ни местные служилые люди «оброчники», обеспеченные собственной пашней, не были непосредственно заинтересованы в результатах своего труда на государевых десятинах. Истощение почвы и низкая производительность принудительного барщинного труда привели вскоре к резкому падению урожайности зерновых на государевой пашне.[116]

Состав землевладельцев на вновь освоенных южных территориях отличался исключительной пестротой, что и определяло своеобразие политики Годунова в отношении южных помещиков из числа детей боярских, атаманов и казаков. Указ о привлечении мелкопоместных детей боярских к участию в работах на государевой десятинной пашне в некоторых южных уездах был проявлением того же пренебрежения к интересам низшего слоя феодальных землевладельцев, которое столь ярко отразилось в крестьянской политике Бориса Годунова.

Государственная натуральная повинность вызывала наибольшее негодование не среди казаков, а среди мелких — помещиков южных уездов, что и явилось одним из факторов, определивших их поведение в период Смуты.

Создание десятинной пашни в южных уездах вовсе не было неосмотрительной или опрометчивой мерой. Центральные уезды понесли наибольший ущерб и буквально обезлюдели в годы «великого разорения». Тем не менее их население должно было обеспечивать постоянные поставки хлеба во вновь построенные южные города, располагавшиеся в черноземной полосе.

Власти неоднократно использовали «посоху» (крестьян, отбывших государственную повинность) при строительстве Воронежа, Ельца, Белгорода и других крепостей. Но названные города располагались на большом удалении от прочих уездов, что затрудняло использование «посохи». Поэтому воеводы широко использовали на строительстве труд стрельцов и казаков из местных гарнизонов. Поставив задачу обеспечить южные города местным хлебом, власти обратились к тому же контингенту рабочей силы.

Феодальное государство могло достичь поставленную цель лишь доступными ему средствами: оно ввело отработочную государственную повинность для всего без исключения населения, переселенного в южные уезды и несшего гарнизонную службу. Таким путем власти добились того, что в степной полосе появились первые крупные по тем временам распашки степной целины — «дикого поля».

Государева десятинная пашня могла нормально функционировать в мирное время. Но едва началась война, она оказалась заброшенной по всем южным городам.

>

Глава 9

Подготовка вторжения

В конце XVI в. Речь Посполитая переживала острый внутренний кризис. Магнаты и шляхта, жестоко угнетавшие украинских и белорусских крестьян, столкнулись с открытым сопротивлением масс. В 1591 г. гетман К. Косинский возглавил восстание казаков, продолжавшееся 2 года. Летом 1593 г. Косинский погиб при осаде Черкас. По некоторым сведениям, он был предательски убит людьми черкасского старосты Александра Вишневецкого. Летом 1594 г. С. Наливайко и Г. Лобода возглавили новое восстание. На этот раз движение приобрело еще более грозный размах. По всей Украине прокатилась волна крестьянских восстаний, запылали феодальные усадьбы. С Украины движение перебросилось на Белоруссию. Речи Посполитой пришлось собрать все свои военные силы, чтобы нанести решительное поражение казакам.

К 1602–1603 гг. брожение вновь охватило украинские земли. Можно было ждать взрыва в любой момент. Наибольшее беспокойство властей вызывала Запорожская Сечь, центр казацкой вольницы. Запорожцы закупали оружие, вербовали охотников, запасались продовольствием. Самозванец рассчитывал использовать назревавшее выступление в своих целях.[1] Но запорожцы, поддерживавшие дружественные отношения с Москвой, не склонны были поддаться на его агитацию. Король Сигизмунд III опасался, как бы выступление запорожцев не стало сигналом к новым массовым восстаниям на Украине. 12 декабря 1603 г. Сигизмунд III издал грозный универсал, под страхом смертной казни воспрещавший продавать казакам оружие и боеприпасы. Власти пытались затруднить приток добровольцев в Сечь.[2] Однако запорожцы не обратили на королевский универсал никакого внимания.

Появление претендента на русский трон в пределах Речи Посполитой стало вскоре предметом сложной политической борьбы. Наиболее дальновидные политики Польши во главе с коронным гетманом Яном Замойским оценили действия Вишневецкого как авантюру. Замойский пользовался огромным авторитетом в государстве, и князь Адам был принужден представить ему свои объяснения.

В письме от 7 октября 1603 г. Вишневецкий принес свои извинения за то, что с запозданием решил известить гетмана о появлении московского царевича. «Поскольку в мой дом, — писал князь Адам, — попал человек, который доверился мне, что он сын Ивана, этого тирана … и хочет попросить помощи (от короля) … прошу Вашего совета, что с этим делать». Оправдывая свои действия, Вишневецкий выдвинул на первый план два момента: получение из России новостей, благоприятных для претендента, и показания перебежчиков. «Причина того, — писал князь Адам, — что я не сразу оповестил Вас о нем, та, что я сам в этом весьма сомневался, а теперь, когда к нему прибежали совсем недавно более 20 москалей, признавшие, что царство по естественному праву принадлежит ему, то, воспринимая это как доказательство, посылаю Вашей милости новости из Московии…»[3]

Замойский немедленно посоветовал Вишневецкому известить обо всем короля, а затем отправить и самого москвитянина либо к королю, либо к нему гетмана.[4]

1 ноября 1603 г. Сигизмунд III пригласил папского нунция и уведомил его о появлении в имении Адама Вишневецкого москвитянина, который называет себя царевичем Дмитрием и намеревается вернуть себе наследственный трон при помощи казаков и татар. Король приказал Вишневецкому привезти претендента в Краков, а также представить подробное донесение о его личности.[5]

Князь Адам исполнил приказ относительно доклада и переслал Сигизмунду подробную запись рассказа Лжедмитрия. Однако переписка с Замойским убедила его в том, что правительство Речи Посполитой не склонно поддерживать самозванческую интригу, и поэтому он не спешил передать самозванца в руки официальных властей.

Предприятие требовало средств и людей. Между тем князю Адаму Вишневецкому недоставало авторитета и энергии. Ему не удалось склонить на свою сторону других православных магнатов и собрать достаточную казну. Самозванческую интригу поддержали лишь немногие второстепенные лица из королевской администрации. В числе их были Т. Цибровский, подстароста украинского городка Любеча, и М. Ратомский, староста пограничной крепости Остер.[6] Они развили энергичную деятельность в пользу «вора», засылали письма в Чернигов. Впрочем, эти люди не пользовались и тенью авторитета у местного украинского населения. После посещения Остра королевский чиновник с тревогой писал Сигизмунду III, что Ратомского ругали в его присутствии, замахивались на него, что надо защитить старосту от «этого своевольного простонародья», что подобное неуважение связано с большой опасностью для Украины.[7]

Имеются сведения, что А. Вишневецкий уже в январе 1604 г. стал собирать армию для самозванца в пределах своей вотчины в Лубнах на Суле.[8] Собранных сил было слишком мало, чтобы помышлять о серьезном вторжении в Россию. Но Отрепьев и его покровитель рассчитывали найти союзников на Украине и за ее пределами. Особые надежды они возлагали на крымского хана.

Отношения между Россией и Крымом были неустойчивыми и в любой момент могли привести к войне. Угроза татарского вторжения резко усилилась в первой половине 1604 г. Весною в Москве получили известие о том, что крымский хан разорвал мир с царем и готовится идти на Русь.[9]

Приступив к сбору армии в Лубнах, Вишневецкий рассчитывал вторгнуться в пределы России в тот момент, когда ее воинские силы будут связаны борьбой с татарами или понесут серьезное поражение в этой борьбе. По-видимому, самозванец и его покровитель пытались завязать сношения с ханом. В 1604 г. крымский гонец в Москве рассказывал о том, что в Крыму знали о прибытии «царевича» к Адаму Вишневецкому. По словам гонца, Вишневецкий прямо заявлял, что он в отличие от короля не связан присягой о мире с Борисом и может действовать, не считаясь с мирным договором с Россией.[10] Такие заявления были сделаны князем Адамом, очевидно, еще в то время, когда он вместе с Отрепьевым приступил к сбору воинских сил в Лубнах.

Лубны находились на кратчайшем расстоянии от сожженных царскими воеводами Прилук. Как видно, Вишневецкий готовился продолжать свою особую войну с Борисом. Однако расчеты Вишневецкого на столкновение между Россией и Крымом не оправдались.

В значительной мере успех авантюры зависел от того, найдет ли идея «доброго царя» поддержку среди казацкой вольницы и православного населения Украины. Семья Вишневецких сохранила связи с казацкой старшиной и церковными православными иерархами. Эти связи были пущены в ход. Самозванец не жалел обещаний, чтобы привлечь на свою сторону запорожцев.[11] Однако вольные казаки не проявляли особого энтузиазма. Они предпочитали иметь дело с подлинным царем на Москве, откуда по временам приходило государево жалованье. Отрепьев жаловал их лишь на словах. 2 февраля 1604 г. годуновские агенты доносили с Украины, что «Дмитрий» вел переговоры с посланцами из Запорожья и «им имался у Путивли за их службы их жаловат, как, кажет, мене на Путивль насадите».[12] Как видно, военные планы Вишневецкого и Отрепьева определились уже в конце 1603 г. Они рассчитывали с помощью казаков занять самый крупный на Северщине город Путивль. Однако обращение самозванца к казацкой вольнице не увенчалось успехом (см. ниже, гл. 14).

Лжедмитрий пытался втянуть в авантюру не только запорожских, но и донских казаков. Он обратился к ним с особым посланием. Послание было доставлено в Раздоры. Его содержание подробно пересказано в ответном послании атаманов. Аутентичность казацкого письма не вызывает сомнения. Однако надо иметь в виду, что его текст сохранился в испорченном польском переводе.

Письмо с Дона было составлено от имени «донского низового атамана Ивашки Степанова и всех атаманов казацких и всего войска».[13] Упомянутого Ивана Степанова можно отождествить со Смагой Степановым Чертенским, главным атаманом войска в 1605–1617 гг.[14] В своих грамотах в Москву атаман именовал себя Смагой Чертенским. В царских грамотах его называли Смагой Степановым.[15] Лишь в письме к Лжедмитрию атаман назвал свое подлинное имя Иван, без указания на прозвище.

Самозванец пытался воздействовать на донцов ссылками на своего мнимого отца, при котором они пользовались вольностью. Атаманы процитировали его обращение в своем письме: «Писал ты до нас (через) запорожских казаков: святой памяти отца своего, а нашего государя прирожденного царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии и всего достоинства царского относительно полных вольных лет, что тебя, государя, бог укрыл от неповинной смерти». Обещания насчет полной воли, как видно, произвело большое впечатление на донских казаков. С удивительной наивностью они адресовали свой ответ «по воле и благословению бога дарованному государю царевичу, воскресшему как Лазарь из мертвых…». Донцы были готовы признать себя подданными законного царевича: «Мы холопы твои или подданные твои государя прирожденного все радуемся такому долгожданному утешению и, выполняя волю бога и твою государеву… послали до тебя государя двух атаманов…»

В Литву выехали атаманы Андрей Корела, Михаил Межаков и пять казаков. На врученной им грамоте стояла дата 15 ноября (1603 г.).[16] Когда послы с вольного Дона появились в пределах Украины, черкасский староста князь Януш Острожский велел арестовать их. В руки властей попали как сами послы, так и находившиеся при них пакеты. «Некоторые из них, — писал о захваченных казаках Януш Острожский, — лица важные, именно: один — старший среди них, другой, который ездил к ним (донским казакам. — Р.С.) за союзом (конфедерацией третий — который их туда (на Дон) провожал…»[17]

Обнаруженные у послов пакеты Острожский немедленно отослал Замойскому. 2(12) января 1604 г. князь Януш известил короля, что на Украине «ширятся волнения своевольных людей, которые собираются в Лубнах (резиденции Вишневецких за Днепром. — Р.С.) и желают возвести того московитянина на московское княжество».[18]

9(19) февраля 1604 г. Острожский, наконец, сообщил королю об отобранных у донских атаманов документах, сделав по этому поводу следующие разъяснения: «…их, думаю, гетман переслал теперь к Вам, В. К. В., и Вы поэтому познакомились с содержанием союза (конфедерации), который он (Дмитрий. — Р.С.) имеет с низовцами».[19] Письмо, которое везли послы, было составлено от имени «донских низовых атаманов». Очевидно, их и имел в виду Острожский, упоминая о «низовцах».

Рассчитывая на поддержку Замойского, Острожский предлагал королю принять срочные военные меры против казаков еще до того, как вскроется лед на Днепре. Иначе, писал Острожский, произойдет воровство, которое приведет к тому, что казаки, соединившись, или вторгнутся в Московскую землю, или получат возможность произвести великие беспорядки на Украине.[20] Однако в это самое время в правительственных кругах Речи Посполитой произошел крутой поворот. Немногочисленные, но влиятельные сторонники войны с Россией взяли верх при дворе Сигизмунда III.

Поддержав самозванческую интригу, Сигизмунд III приказал освободить арестованных послов с Дона и доставить их в Краков к Лжедмитрию.[21]

13 (23) марта 1604 г. король обратился к коронному гетману Яну Замойскому за советом, а фактически предложил ему возглавить поход на Москву.[22] В письме от 24 марта (4 апреля) 1604 г. гетман дал весьма определенный ответ на предложение Сигизмунда III: «Вы просите совета, кого бы надо использовать, чтобы повести людей в ту сторону, дабы посадить на престол этого московита, — писал он, — остаток лет своих я бы хотел обратить на что-нибудь более основательное. Не знаю, захочет ли предпринять это господин гетман польный».

Будучи дальновидным политиком, Замойский подчеркивал, что авантюра не принесет никакой пользы Речи Посполитой: «Самое большее, на что может рассчитывать князек, что тамошние бояре свергнут московского князя (Бориса. — Р.С.)» «Однако, — продолжал гетман, — давно мы имеем о том сведения, что (Борис) одних видных людей приказал казнить, других посадил (в темницу), третьих так обременил, что они ему не могут вредить, а доверенными людьми окружил себя, что Борис хорошо платит двору, при поддержке которого он сел на трон и которому принадлежит „всей земли сила“». Замойский призвал короля трезво рассудить «о земле Московской, ее порядках и мощи ее князя».[23]

Мир был настоятельной необходимостью не только для Русского государства, но и для Польши. Польско-литовские войска вели трудную борьбу со шведами в Ливонии. Канцлер Ян Замойский уже в конце 1602 г. выдвинул проект союза с Россией, скрепленного браком короля с Ксенией Годуновой. Однако Сигизмунд III решительно отклонил предложения канцлера.

Король подозревал, что Москва попытается достать шведскую корону своему ставленнику королевичу Густаву, сыну свергнутого шведского короля Эрика XIV. Подозрения были беспочвенными, поскольку в 1601 г. Густав был сослан из Москвы в Углич и подвергся царской опале.

Следуя личным расчетам Сигизмунд старался убедить сенат и шляхту, будто Россия угрожает Речи Посполитой и ее интересам в Ливонии, что никак не соответствовало действительности.[24]

До поры до времени Сигизмунд III вынужден был считаться с мнением Замойского и других сенаторов, настаивавших на неуклонном соблюдении мирного договора с Россией. Это обстоятельство сказалось на его отношении к самозванцу. В письме к Замойскому от 15 февраля 1604 г. Сигизмунд III выражал тревогу по поводу того, что действия претендента могут привести к войне с Россией: «Дело идет о нарушении союза, о трудностях, которые бы пали на Речь Посполитую». В то же время король, допуская явное противоречие, старался убедить канцлера, что вмешательство в русские дела сулит короне огромные выгоды: «Этот важный случай послужит к добру, славе и увеличению Речи Посполитой, ибо, если бы этот Дмитрий, при нашей помощи, был посажен на царство, много бы выгод произошло из этого обстоятельства: и Швеция в таком случае могла бы быть освобождена и Инфлянты были бы успокоены…»[25]

Выставляя на первый план свою заботу о Речи Посполитой, Сигизмунд III в действительности преследовал свои династические интересы. Он готов был помочь самозванцу, чтобы облегчить себе дело «возвращения» шведского трона.

Самым решительным сторонником немедленной войны с Россией выступил сенатор Юрий Мнишек, не принадлежавший к числу влиятельных государственных чиновников того времени. Гетман С. Жолкевский, наблюдавший за действиями сторонников войны в то время, писал, что Мнишек действовал посредством лести и лжи, но особенно важна была для него помощь его родственника кардинала Б. Мациевского, имевшего в то время большой вес при дворе короля.[26] Добившись покровительства короля, Мнишек привлек к участию в интриге литовского канцлера Льва Сапегу, проявлявшего, однако, колебания. Мнишек завязал связи с самозванцем через своего зятя князя Константина Вишневецкого.

Как только Отрепьев убедился в том, что Адам Вишневецкий и православная шляхта не смогут помочь ему разжечь войну на русских границах, он связал свою судьбу с теми католическими кругами, которые обещали ему помощь короля и немедленную войну с Россией.

Перед тем как представить королю самозванца, новые покровители Отрепьева организовали инсценировку, в которой принял участие Лев Сапега.

На службе у Сапеги в течение двух лет подвизался некий холоп Петрушка, московский беглец, по происхождению лифляндец, попавший пленником в Москву в детском возрасте. Тайно потворствуя интриге, Сапега объявил, что его слуга, которого теперь стали величать Юрием Петровским, хорошо знал царевича Дмитрия по Угличу. Петрушка-Петровский был спешно отправлен к Вишневецкому, чтобы удостоверить личность претендента. Встреча произошла в Жаложницах, куда самозванца доставил зять Мнишка Константин Вишневецкий. По словам Мнишки, Петровский сразу признал московита за истинного царского сына, указав на знаки, «которые он на его теле видел».[27]

На самом деле встреча в Жаложницах едва не кончилась скандалом. Пан «Петровский» при виде самозванца не нашелся, что сказать. Тогда Отрепьев, спасая дело, громогласно заявил, что узнает бывшего слугу, и с большой уверенностью стал расспрашивать его. Тут холоп также признал «царевича» и указал на его приметы: бородавку около носа и неравную длину рук.[28] Как видно, внешние приметы Отрепьева сообщены были холопу заранее теми, кто подготовил инсценировку.

Встреча в Жаложницах имела место, скорее всего, в конце января либо начале февраля 1604 г. Результаты были тотчас доложены королю. В письме от 14 февраля 1604 г. Сигизмунд известил об этом Замойского, отметив при этом, что «инфлянтец» (Петровский. — Р.С.) прислуживал царевичу Дмитрию и, более того, находился при нем, когда «совершили убийство истинного ли сына, или подложного младенца».[29]

Из Жаложниц князь Константин, не теряя времени, отвез самозванца в Самбор, где проведены были новые «смотрины», о которых Мнишек рассказывал позже следующее: «В Самборе некоторый слуга господина воеводы (Юрия Мнишка. — Р.С.), который под Псковом пойман был и, несколько лет находясь в Москве в неволе, знал его (царевича Дмитрия. — Р.С.) еще в детстве и признал его (самозванца. — Р.С.) за того же».[30]

При Шуйском произошло любопытное объяснение между царскими послами и поляками. Объяснив причины, побудившие короля поверить самозванцу, польские дипломаты писали: «И для таковых всих мер, а не за свидетельством Петровского и двух чернцов (! и хлопца пана воеводиного (Мнишка. — Р.С.), яко есте написали, склонившись веру дать тому» (Дмитрию).[31] Два холопа и двое бродяг монахов — таковы были главные лица, засвидетельствовавшие царское происхождение Отрепьева.

Несколько иначе очертил круг свидетелей старец Варлаам. Князя Угличского, — по его словам, узнали «пять братов Хрыпуновых, да Истомин человек Михнева Петрушка (Петровский. — Р.С.), да Ивашко, что вож, да мужики посадцкие киевляне».[32] Братья Хрипуновы покинули Россию в 1603 г. Их измена и бегство не имели никакого отношения к самозванческой интриге. В Литве они были приняты на королевскую службу. После появления самозванца в Кракове Хрипуновы оказали услугу Сигизмунду III, «вызнав» в Отрепьеве царевича.[33]

По понятным причинам Варлаам не назвал в числе главных свидетелей «двух чернецов», каковыми были он сам и старец Мисаил.

Показания двух бродяг монахов, двух холопов и нескольких изменников-дворян были двусмысленными и зыбкими. Но сторонники войны с Россией готовы были принять на веру любые свидетельства.

Престарелый Юрий Мнишек пользовался дурной репутацией. Он снискал расположение слабого короля Сигизмунда II Августа, оказывая ему самые разные, подчас сомнительные услуги. После смерти короля из дворца исчезли все его драгоценности. Ораторы сейма открыто обвинили в грабеже Юрия Мнишка. Последнему с трудом удалось избежать судебного разбирательства.

Благодаря связям при дворе Мнишек добился должности воеводы Сандомирского и старосты Львовского и Самборского. Под его управление поступили доходные королевские имения в Червоной Руси. Однако Мнишек распоряжался королевскими доходами столь плохо, а его страсть к роскоши и расточительству была столь велика, что к концу жизни он совершенно запутался в своих финансовых делах и оказался на грани полного разорения. Постоянные задержки с уплатой сборов в казну привели к тому, что в 1603 г. королевские чиновники явились в Самбор, угрожая наложить арест на имущество Мнишка. Воеводе пришлось спешно продать одно из своих имений, чтобы уплатить неотложные долги. Но поправить дела ему не удалось, и осенью 1603 г. Мнишек обратился со слезным прошением к Сигизмунду III, прося позволить ему на год задержать выплату королевских доходов с Самбора.[34]

Современники утверждали, что разорившийся магнат оказал покровительство самозванцу из самых корыстных побуждений, «ослепленный корыстолюбием и гордостью».[35] Зная замыслы короля, Мнишек надеялся вернуть себе его милость и тем самым разрешить вопрос по недоимкам и долгам. Его расчеты вполне оправдались. Сигизмунд III давно потерял надежду получить недоимки с самборской экономии и потому охотно согласился предоставить «царевичу» помощь в 4000 флоринов в счет своих доходов с Самбора. Таким образом, вопрос о выплате очередных годичных сборов в королевскую казну и недоимок разрешался сам собой.

Мнишек спешил взять в свои руки интригу. Он не только принял Отрепьева с царскими почестями, но и решил породниться с ним. Поощряемый Мнишком самозванец сделал предложение его дочери Марине. Отец встретил новость благосклонно, но объявил, что даст ответ после того, как «царевич» будет принят королем в Кракове.

Сватовство дало Мнишку благовидный повод для обращения Отрепьева в истинную веру. Будучи ревностным католиком, воевода не желал иметь православного зятя. Находившиеся в Самборе бернардинцы пришли ему на помощь. Отрепьеву волей-неволей пришлось участвовать в ученых диспутах с ними. Отрепьев защищал православие без всякого воодушевления и, более того, дал понять собеседникам, что за ним дело не станет и вопросы веры могут быть решены к общему удовольствию.[36]

В своей рискованной игре Мнишек добился бесспорного успеха. Воспитанник иезуитов, Сигизмунд III, не жалел сил для поддержки католической контрреформации в Восточной Европе. Обещания Мнишка относительно перехода московского «царевича» в католичество усилили его интерес к интриге.

Признание самозванца означало войну. Но король не мог решить вопроса о войне без совета сенаторов и постановления сейма. К началу марта, когда Мнишек привез Отрепьева в Краков, большинство сенаторов выразили свое мнение по поводу затеваемой авантюры.[37] Польский канцлер Замойский решительно высказался за необходимость соблюдения мирного договора с Россией. Его мнение разделяли лучшие из польских военачальников (Я. Ходкевич и С. Жолкевский) и многие другие сенаторы.[38] Со всех сторон король получал настойчивые советы немедленно созвать сенат для рассмотрения вопроса. Партия войны не могла рассчитывать на поддержку в правительстве и сенате, и король прибегнул к методам тайной дипломатии, действуя вразрез с конституцией Речи Посполитой.

Поначалу Сигизмунд III пытался использовать для осуществления своих планов авторитет папского нунция Рангони и иезуитов. Он рассчитывал, что они, рассмотрев вопрос о Дмитрии, признают его истинным сыном царя Ивана и одновременно объявят недействительным мирный договор с Борисом.[39] Однако Ватикан занял осторожную позицию в деле православного «царевича». Папа римский, получив донесение из Кракова, сделал скептическую помету на его полях с упоминанием о португальских самозванцах.

Иную позицию занял кардинал Мациевский, двоюродный брат Мнишка. Он виделся с Отрепьевым и вручил ему книгу о соединении церквей, едва тот прибыл в Краков. Католикам не пришлось оказывать на самозванца давление. Он сам выражал нетерпение принять истинную римско-католическую веру. Он признал папу главой христианской церкви, обещал выстроить костелы в Москве, клялся, что пешком отправится на поклонение католическим святыням в Ченстохове.

Наряду с краковским епископом покровительство самозванцу стали оказывать духовник короля и в особенности краковский воевода Николай Зебжидовский.[40]

Сигизмунд III вел дело к войне, не имея на то согласия сенаторов и сейма и грубо попирая интересы страны. 5(15) марта он велел арестовать московского «канцлера» дьяка А. Власьева, возвращавшегося из Дании в Россию через польские владения. Расчет состоял в том, чтобы осложнить русско-польские отношения. В тот же день Отрепьев получил частную аудиенцию в королевском замке на Вавеле.

Претендент поцеловал руку короля, после чего «дрожа всем телом, рассказал ему в кратких словах, за кого себя считает…». Выслушав сбивчивый рассказ, Сигизмунд выслал самозванца и стал совещаться с глазу на глаз с папским нунцием Рангони. Затем Отрепьева повторно ввели в зал, и король пообещал ему свое покровительство. Претендент не смог вымолвить ни слова в ответ и лишь угодливо кланялся.[41]

Сигизмунд III согласился предоставить самозванцу помощь на определенных условиях, зафиксированных в письменных «кондициях». «Кондиции» обнаруживали всю лживость рассуждений короля о «русской угрозе», все лицемерие мирных заверений, адресованных Борису Годунову.[42] С помощью «кондиций» Сигизмунд III рассчитывал перекроить русские границы и добиться от России значительных территориальных уступок, а кроме того, получить от Москвы военную помощь для овладения шведской короной и создать благоприятные условия для подчинения Московии католической религии.[43]

В глазах короля особое значение имели цели завоевания Швеции. Как доносил в Рим нунций Рангони, претендент взял на себя обязательство предоставить Сигизмунду III войска для борьбы со шведами. В случае необходимости «царевич» должен был лично повести войска на Стокгольм.[44]

Позже в инструкции польскому послу в Риме королевские чиновники дали подробные разъяснения по поводу истинных планов Сигизмунда III на востоке. Согласно инструкции, посол должен был напомнить в Риме о том, что в свое время Ватикан выделил огромные пособия королю Баторию, намеревавшемуся покорить Московию, а потом это намерение было снова принято пресветлейшим королем Сигизмундом III «по другому случаю (в связи с появлением Лжедмитрия I. — Р.С.), который, можно сказать, был дан свыше, и тем с большим жаром, что, кроме других величайших выгод для всего христианства, которые могут быть от покорения Московии, он (король. — Р.С.) предвидит отсюда отчасти возможность возвратить королевство Швецию не столько под свою власть, сколько во власть сего святого апостольского престола».[45]

Перспективы победы католической контрреформации в Швеции и насаждения католичества в Московии встретили понимание в католических кругах Кракова и Рима. 9 (19) марта 1604 г. папский нунций Рангони имел длительную беседу с Отрепьевым.[46] Воспользовавшись поддержкой Рангони и иезуитов, Ю. Мнишек и краковский воевода Н. Зебжидовский быстро завершили дело обращения самозванца в католическую веру.

Противодействие Замойского, самого влиятельного из польских политиков поставило в трудное положение покровителей самозванца. Весной 1604 г. Юрий Мнишек засыпал Замойского градом писем добиваясь его поддержки. Некоторые из посланий были составлены за подписью «царевича».[47] Владелец Самбора откровенно пытался прельстить гетмана выгодами, которые ему сулило участие в интриге. «Царевич, — писал Мнишек, — богобоязненный (письмо было написано после обращения Отрепьева в католичество. — Р.С.), легко соглашающийся на то, что ему разумно указывают, склонный к заключению всяких договоров и трактатов…»[48]

Тайный договор, подписанный самозванцем в Самборе 2(12) июня 1604 г., вполне раскрывает смысл слов Мнишка. В силу королевских «кондиций» самозванец обязался уступить короне Чернигово-Северскую землю. Обязательство было затем подтверждено особым договором о передаче короне и Речи Посполитой шести городов (очевидно, Чернигова, Новгорода-Северского, Путивля и др.) в княжестве Северском, «со всем, что к оным принадлежит».[49]

Однако еще раньше, как можно догадаться, Отрепьев обещал передать Северскую землю Юрию Мнишку.[50] Оказавшись в трудном положении, Отрепьев решил любой ценой удовлетворить обоих своих покровителей. Было выработано соглашение о разделе Северской земли между королем и Мнишком. Раздел повлек за собой новое «соглашение». Беглый монах согласился передать Мнишку в виде компенсации за северские города Смоленскую землю. Тогда Сигизмунд III в нарушение «кондиции» потребовал себе половцну Смоленской земли.

Поскольку Мнишек находился ближе к самозванцу, чем король, он мог удовлетворить свою алчность в полной мере и должен был получить большую добычу при грядущем разделе России. «Царевич» подписал грамоту о передаче Мнишку и его наследникам на вечные времена Северской земли (без шести городов), Смоленской земли (включая «самый замок с городом Смоленском и со всем, что к половине онаго принадлежит»), а также смежных земель «из другова государства, близь Смоленской земли, еще много городов, городков, замков».[51] На какие именно города претендовал еще Мнишек, неясно. Как видно, он старался компенсировать себе «уступленную» королю половину Смоленщины.

Одним из пунктов «кондиции» Сигизмунда III был брак самозванца. Речь шла не столько о позволении, сколько об обязательстве Лжедмитрия жениться на подданной короля. «Позволяем ему жениться в наших государствах, чтобы с королевой (так Сигизмунд III в привычных для него словах назвал будущую московскую царицу. — Р.С.) на то дал присягу».[52] Отрепьев под присягой обязался жениться на подданной короля. Имя Марины Мнишек не было названо в «Кондициях». Но именно королевское повеление определило всю дальнейшую судьбу Марины. По возвращении в Самбор Мнишек без помех довел дело до конца. Под страхом проклятия Отрепьев обещал жениться на панне Марине: «А не женюся, — значилось в его записи, — яз проклятство на себя даю».

Условия брачного контракта сводились к следующему. Самозванец обязался выплатить Мнишку миллион польских злотых из московской казны на уплату долгов и переезд в Москву. Марина в качестве царицы должна была получить на правах удельного княжества Новгородскую и Псковскую землю с думными людьми, дворянами, духовенством, с пригородами и селами, со всеми доходами.[53]

Самозванец торжественно обещал Мнишкам, что Новгород и Псков фактически будут выведены из под управления Москвы. «А мне, — значилось в документе, — в тех обоих государствах в Новгороде и во Пскове, ничем не владети и в них ни во что не вступаться».[54] Удел закреплялся за Мариной «в веки». Царица получала право «приказати наместником своим (читай родне. — Р.С.) владети ими (Новгородом и Псковом. — Р.С.) и судити», давать поместия и вотчины своим служилым людям с правом купли и продажи земли, строить римские монастыри и костелы, самой без помех исповедовать католическую веру.

В смысле религии набожные Мнишки поставили беглому монаху самые строгие условия. Он должен был привести все православное царство Московское в католическую веру за год. В случае несоблюдения срока Мнишек и его дочь получали право «развестися» с царем, разумеется, сохранив при этом все земельные пожалования. Воевода милостиво соглашался, если ему будет угодно, подождать обращения Московии «до другого году», но никак не позже.[55]

Таким было содержание удивительного брачного контракта, подписанного самозванцем в Самборе 25 мая 1604 г.

Осуществленные на практике самборские обязательства Лжедмитрия I привели бы к расчленению России. Однако интересы собственного народа и государства мало заботили авантюриста. Подобно азартному игроку, он думал лишь о ближайшей выгоде.

Во время переговоров с королевскими чиновниками в Кракове Отрепьев выразил пожелание, чтобы король приставил к нему своего сенатора (Мнишка) и позволил продолжать военные приготовления, собирать казаков и добровольцев из числа польских подданных.[56]

Столкнувшись с противодействием сенаторов и сейма, Сигизмунд III не смог использовать коронную армию для войны с дружественным соседним государством. Как писали польские хронисты, Юрий Мнишек, Константин Вишневецкий и другие паны собрали войско для самозванца «на свой счет».[57] Однако мнение, будто армию Лжедмитрия снарядили на частные средства, не вполне точно. Ни Сигизмунд III, ни член сената Речи Посполитой Ю. Мнишек не были частными лицами. Между тем прямая поддержка короля имела решающее значение для успеха авантюры.

Военные приготовления в Самборе и Львове приобрели широкий размах, и тогда коронный гетман Ян Замойский потребовал у Мнишка объяснений, почему тот собирает солдат без ведома его, гетмана, как высшего воинского начальника, «чего никогда не бывало».[58] Замойский строго предупредил сенатора, что его своевольные действия могут нанести большой ущерб Речи Посполитой.

Незаконные действия Мнишка компрометировали короля, что не могло не вызвать тревогу при дворе. Стремясь успокоить Сигизмунда III, Мнишек писал ему в письме от 4 (14) июня 1604 г.: «Я смиренно прошу Ваше Величество быть уверенным в том, что я выполняю свои планы с такими предосторожностями, как будто я никогда не нарушал свои долг».[59]

Самборская казна была постоянно пуста, и Мнишек не мог выделить Отрепьеву даже тех 4000 злотых, которые король пожаловал царевичу на содержание. Тем не менее ему удалось получить кое-какие ссуды, и он приступил к формированию наемной армии.

К середине августа 1604 г. покровители самозванца собрали в окрестностях Львова некоторое количество конницы и пехоты. Под знамена самозванца слетались наемники, оставшиеся без дела после прекращения боевых действий в Ливонии. Среди тех, кто готов был запродать оружие московскому царевичу, можно было встретить и ветеранов Батория и всякий сброд — мародеров и висельников.

Ставки на наемных солдат стояли в Европе на очень высоком уровне, и Мнишку трудно было оплачивать услуги наемного воинства. Не получая денег, «рыцарство» принялось грабить львовских мещан. Дело дошло до убийств.[60]

Политика Сигизмунда III была двуличной и лицемерной.[61] На словах глава государства выступал за соблюдение существующих мирных соглашений, а на деле готовил войну. Пока наемное войско оставалось во Львове, король оставлял без ответа жалобы местного населения на грабежи и насилия. Прошло полторы недели после того, как Мнишек покинул Львов и выступил в поход, и лишь тогда Сигизмунд III издал запоздалое распоряжение о роспуске собранной им армии. Папский нунций Рангони получил при дворе достоверную информацию о том, что королевский гонец имел инструкцию не спешить с доставкой указа во Львов.[62]

Тем временем армия самозванца медленно приближалась к русским границам. Иногда отряды делали в день по 2–3 мили, иногда останавливались в одном месте на несколько дней. Сохранилась поденная записка похода Мнишка, составленная неизвестным лицом из окружения воеводы. Записка содержит полный перечень имений, в которых «рыцарство» останавливалось на постой. Мнишек владел селами в окрестностях Львова. Наемники останавливались там на привал, но лишь в течение одного дня. Значительно больше времени они провели во владениях князя К. Вишневецкого, Ружинского, киевского католического епископа Казимирского и других лиц.[63]

Самозванец щедро одаривал своих кредиторов долговыми записями. Погасить их предполагалось за счет богатой московской казны. Пока же все тяготы по содержанию наемного сброда должны были нести украинские крестьяне, население тех имений, где останавливались солдаты.

Некоторые магнаты не только кормили армию «царевича», но и предоставляли для нее пополнения. Князь Ружинский письменно обязался присоединиться к Лжедмитрию с несколькими сотнями солдат. Пан Халецкий и пан Струсь обещали привести 1000 всадников.[64]

К концу первых двух недель похода самозванец оставался в пределах львовщины. Во время остановки в Глинянах в начале сентября был проведен смотр. Рыцарство собралось в «коло» и произвело выборы командиров. В полном соответствии с волей Мнишка сам он был избран главнокомандующим, а Адам Жулицкий и Адам Дворжецкий — полковниками, сын Мнишка Станислав стал командиром гусарской роты.[65] Таким образом, Мнишек, его ближайшие друзья и родственники сосредоточили в своих руках все командование армией самозванца.

Источники позволяют установить, что в самом начале похода в армии Мнишка было около 1000–1100 польских гусар, сведенных в несколько кавалерийских рот по 200 коней в роте, 400–500 человек наемной пехоты и 2000 украинских казаков.[66] К моменту перехода границы численность казаков увеличилась до 3000.[67] Таким образом, на долю украинцев приходилось 2/3 армии самозванца.

Кроме православного украинского населения, подле самозванца начали собираться московские люди. Уже в конце 1603 г. А. Вишневецкий сообщил королю о прибытии к царевичу 20 москалей.[68] Если бы среди них были дворяне, покровитель самозванца непременно бы указал на это. Видимо, первые приверженцы царевича были выходцами из простонародья. Источники подтверждают подобное предположение. Один киевский житель, тайно служивший царю, жаловался черниговским воеводам в 1604 г., что не смеет возвращаться в Киев, где его разоблачил некий Васька, холоп сына боярского Чубарова. Холоп бежал в Литву из Монастыревского острога.[69]

К началу похода в лагере самозванца собралось до 200 московитов, бежавших за рубеж «из разных городов».[70] Польские источники называют по имени лишь одного из московских «предводителей». То был Иван Порошин, происходивший, скорее всего, из мелких уездных детей боярских.[71] Среди дворян, признавших царевича, самыми видными были братья Дубенские-Хрипуновы. В России они служили как выборные дворяне из Зубцова и имели один из высших поместных дворянских окладов. Не позднее лета 1603 г. дьяки пометили против их имени в Боярском списке: «Иван, да Кирило, да Данило Путятины дети Хрипунова. Изменники».[72] Хрипуновы бежали в Литву вовсе не потому, что решили поддержать Лжедмитрия. Дворяне выехали «на королевское имя» после того, как литовский канцлер Лев Сапега пообещал им приличное содержание в Литве. Их измена была щедро оплачена: пять братьев Иван, Кирил, Данила, Прокофий и Иван Меньшой получили земельные владения и 1000 злотых на год.[73]

Православная церковь третировала католиков как худших врагов истинной веры. Поэтому православные люди, оказавшиеся в лагере царевича, с тревогой наблюдали за появлением в его окружении иезуитов и прочих латынян. Неблагоприятные толки дошли до Юрия Мнишка, и он решил прибегнуть к строгостям, чтобы поставить московитов на место. Воспользовавшись доносом одного из русских, Мнишек велел схватить сына боярского Якова Пыхачева и без суда казнил его. Мнишек сам сообщил об этой казни папскому нунцию.[74] Согласно версии Мнишка, Пыхачев был будто бы подослан в Самбор Борисом Годуновым для убийства «царевича». Однако верить его утверждению трудно. Сандомирский воевода не упускал случая очернить тиранию Бориса, чтобы оправдать войну с ним. По словам Варлаама, Пыхачев пострадал из-за того, что называл «царевича» Гришкой Отрепьевым, иначе говоря, усомнился в его царственном происхождении.[75]

Пособник самозванца Варлаам Яцкий поспешил в Самбор, привлеченный слухами о его успехе. Он рассчитывал пожать плоды затеянной интриги, но жестоко просчитался. Варлаам знал слишком много об Отрепьеве и его истинном происхождении, и тот решил отделаться от своего наставника. Уезжая из Самбора, самозванец приказал бросить Варлаама в тюрьму.[76]

Не позднее июля 1604 г. из Самбора на Дон выехал литвин Счастный Свирский с запорожцами. Он отвез казакам «царское» знамя — красное полотнище с черным двуглавым орлом посредине.[77]

Донцы снарядили в Польшу новых послов. Они явились в лагерь самозванца 25 августа 1604 г. В грамоте казаки вновь подтвердили свою готовность выступить на помощь своему «прирожденному государю».[78]

Московские власти своевременно узнали о появлении гонцов от самозванца на Дону и попытались предотвратить восстание казаков. С этой целью они направили к ним дворянина Петра Хрущева. Последний был хорошо известен казакам. Прошло десять лет с тех пор, как правитель Борис Годунов предлагал донцам принять Хрущева в столице их войска Раздорах в качестве головы. В то время вольные казаки категорически отвергли домогательства Москвы. В 1604 г. миссия Хрущева также завершилась провалом. Казаки связали царского посланца и увезли в Польшу, где выдали Отрепьеву. Как выяснилось на допросах, Хрущев должен был склонить донцов к участию в войне с царевичем.[79]

Канцелярия Мнишка подвергла допросные речи Хрущева тенденциозной обработке, превратив их в памфлет. Памфлет был немедленно использован, чтобы воздействовать на общественное мнение в Польше. Авторы памфлета приписали Хрущеву басню о том, что вдова Федора царица Ирина признала «царевича» природным государем, за что, по слухам, была убита своим братом Борисом Годуновым.[80] В Москве тот же тиран приказал умертвить «двух главных господ» — Смирнова Васильева и Меньшого Булгакова — только за то, что те пили у себя дома за здоровье царевича Дмитрия.[81] «Главные господа» были в действительности царскими дьяками. Васильев служил в приказе Большого дворца, а Булгаков — в Казенном приказе.[82] Оба благополучно пережили и Годунова и самозванца. Примечательно, что Булгаков пользовался полным доверием царя Бориса до самой смерти последнего. 19 марта 1605 г. «подказначей», как его именовали англичане, Меньшой Булгаков привез английским послам царские подарки.[83] Приведенный факт обнаруживает лживость составленных людьми Мнишка допросных речей Хрущева.

Ни малейшего доверия не внушает воспроизведенная в памфлете запись разговора между Хрущевым и знатным воеводой Петром Шереметевым. «Трудно против прирожденного государя воевать», — будто бы заявил Шереметев.[84]

Небылицы насчет жестоких казней в Москве понадобились Мнишку для того, чтобы изобразить Бориса тираном и оправдать вторжение в Россию, якобы препринятое в защиту справедливости, в интересах законного государя московского.

Противники войны с Россией Ян Замойский и другие не только протестовали против действий Мнишка, но и предпринимали практические меры, чтобы не допустить нарушения мирного договора с Москвой. Князь Януш Острожский обратился к самозванцу с резким письмом. (По словам Мнишка, письмо очень оскорбило царевича.) Черкасский староста предупредил Отрепьева, что не допустит его до русской границы. Письмо было написано не позднее июня 1604 г.[85] Острожский подкрепил свою угрозу тем, что собрал южнее Киева значительные воинские силы. Он действовал, как видно, в полном согласии с Замойским.

Один из участников московского похода, служивший в «царской роте», записал в своем дневнике: «Идя к Киеву, мы боялись войска краковского кастеляна князя Острожского, которого (войска) было несколько тысяч и которое стерегло нас до самого Днепра, поэтому мы были очень осторожны, не спали по целым ночам и имели наготове лошадей».[86]

Киевский воевода Василий Острожский и Черкасский староста Януш Острожский опасались, как бы соединение воинства самозванца с казаками не вызвало нового взрыва казацко-крестьянского восстания по всей Украине. Расположив свои войска к югу от Киева, князь Януш отсек пути, которые вели через Запорожье на Дон. Военные меры Острожских преследовали и другие цели. Зная о насилиях наемников во Львове, они пытались предотвратить грабежи и бесчинства в Киеве и его округе.

В своих письмах Януш Острожский подробно излагал план санкций против «своевольников», нарушивших мир и спокойствие на Украине. Опасения вызвать гнев Сигизмунда III и присутствие сенатора в армии самозванца помешали ему осуществить этот план. Угроза не допустить Отрепьева к московской границе была осуществлена лишь частично. Януш велел угнать все суда и паромы с днепровских переправ под Киевом.

В течение нескольких дней войска Лжедмитрия I оставались на берегу Днепра, не имея средств для переправы. Самозванца выручили те самые «киевские мужики» — православные жители Киева, которые еще раньше признали его истинным царевичем. В грамоте, подписанной после переправы через Днепр, значилось, что «для перевозу войска нашего через реку Днепр тые ж мещане киевские коштом и накладом своим перевоз зготовавши».[87]

Проделав за два месяца путь от Львова до Днепра, армия Мнишка собралась на берегах Десны, изготовившись к вторжению в пределы России.

>

Глава 10

Начало гражданской войны

Вторжение самозванца развязало гражданскую войну в России. Начальный период этой войны получил противоречивую оценку в литературе. По мнению А. А. Зимина, в Русском государстве происходила крестьянская война, которая осложнялась борьбой с иностранной интервенцией.[1] И. И. Смирнов считал, что война с самозванцем сопровождалась острой вспышкой классовой борьбы, но эта вспышка была подавлена феодальным государством, не успев перерасти в крестьянскую войну. Московский поход Лжедмитрия I представлял особую форму интервенции польских феодалов. Авантюрист использовал борьбу социальных низов в целях, чуждых антифеодальным элементам русского общества.[2]

Социальная структура русского общества начала XVII в. отличалась исключительной сложностью и пестротой. Феодальное общество делилось на множество чиновных групп, слоев и прослоек, имевших собственные интересы и устремления. Все это неизбежно определяло формы классовых и социальных противоречий, породивших саму гражданскую войну.

Объясняя причины Смуты, русские власти заявляли, что с появлением Лжедмитрия I в пределах Северской земли «тутошние мужики-севрюки глупые прельстились и поверили» ему.[3] Севрюками называли украинцев, живших в пределах Чернигово-Северской земли. Говоря о мужиках-севрюках, московское правительство имело в виду низший слой местного населения.

В Путивле, Чернигове и других северских городах постоянно искали убежище бунтующие элементы с Правобережной Украины. В конце XVI в. по Украине прокатилась мощная волна народных восстаний. Они были жестоко подавлены шляхтой. Многие их участники бежали за Днепр в пределы России.

Население Черниговщины издавна поддерживало самые тесные и многообразные связи с Киевщиной. Это благоприятствовало тому, что утопические надежды и слухи о добром «царевиче», будоражившие Украину, беспрепятственно распространялись на северские города. Сторонники самозванца умело использовали отмеченное обстоятельство в своих интересах. Они использовали всевозможные средства, чтобы привлечь на свою сторону севрюков. Центром агитации стал замок Остер, стоявший на Десне против Нового Монастыревского острога. Местный староста Михаил Ратомский был одним из самых энергичных приверженцев Отрепьева. В течение многих месяцев он засылал своих лазутчиков в названный острог и в Чернигов. По его приказу литвин Т. Дементьев привез в Монастыревский острог именное письмо «царевича» к тамошнему стрелецкому сотнику. Позже И. Лях и И. Билин из Остра подплыли к острогу и разбросали по берегу грамоты от «Дмитрия».[4]

Агитация в пользу «доброго» царя принесла свои результаты. Прошло два года с тех пор, как в северских городах стали толковать о появлении на Украине истинного «царевича». Обрушившиеся на страну беды приучили население винить во всех своих бедах царя Бориса. Уповая на «доброго Дмитрия», низы с нетерпением ждали «исхода» истинного царя из-за рубежа. За Днепром «мужики» встречали самозванца совершенно так же, как и на Киевщине.

В северских городах было немало выходцев из центральной России. Во-первых, власти постоянно направляли туда воинские контингенты. Во-вторых, они рассматривали северскую окраину как подходящее место для ссылки всякого рода опальных. В конце жизни царь

Иван распорядился ссылать в Севск и Курск и «писать» там в казаки опальных холопов, наказанных за доносы на своих господ.[5] Указ имел в виду не столько пашенных холопов, сколько военных послужильцев, чем и объясняется необычность наказания: доносчиков записывали на государеву службу в казаки.

Объясняя успех самозванца, царские дипломаты указывали на то, что «в совете с тем вором с розстригою з Гришкою с Отрепьевым» были «воры-казаки и беглые холопи».[6] Ссыльный люд и беглые холопы действительно принадлежали к тем группам населения Северщины, которые наиболее энергично поддержали Лжедмитрия.

Современники засвидетельствовали тот факт, что после разгрома восстания Хлопка много повстанцев, уцелевших от расправы, бежали на окраины. По словам А. Палицына, в Северщину «отхождаху» старые воры, «иже на конех обыкше и к воинскому делу искусни», иначе говоря, восставшие боевые холопы. Бежавшие повстанцы оказали, по утверждению А. Палицына, исключительные услуги самозванцу: «За се же (за дело Дмитрия. — Р.С.) яшяся крепце вси они вышепомянутые бегуны, северских и польских градов жителие, вечныя холопи московскиа…»[7]

Кроме повстанцев, в северских городах к 1604 г. осело немало беженцев из центральных уездов, искавших здесь спасения от голодной смерти. Вовлечь их в антиправительственные выступления было нетрудно. В городах с сильным уездным дворянством самозванец едва ли мог рассчитывать на быстрый успех. Однако в южных украинных городах преобладали мелкие и мельчайшие помещики, плохо обеспеченные землями. Они оказались ненадежной опорой для правительства в обстановке массовых восстаний «черни», казаков и других групп населения, принадлежавших к низам общества.

Настроения крестьян Северщины определялись прежде всего тем, что к 1604 г. деревня еще не преодолела последствий трехлетнего неурожая и голода. Источники сохранили известия о восстании в конце 1604 г. некоторых крестьянских волостей Брянщины, лежавших на самой границе с Северской землей.[8] Слух об этих восстаниях прошел по всей России. Некий итальянский торговый агент в июне 1605 г. писал из России, что к «Дмитрию», едва он пересек границу, «скоро присоединились народы и крестьяне страны».[9]

Архивы Новодевичьего монастыря сохранили материалы, живо характеризующие положение деревни накануне войны. Получив жалобу от крестьян Оболенских сел, монастырские власти произвели специальное расследование. Крестьяне жаловались, что многие из них «пашен своих ко 112-му году не сеели, потому что хлеба на семена взяти негде». Проверка подтвердила, что пашня в Оболенских селах в 1604 г. продолжала сокращаться, что крестьяне терпят нужду: «У иного корова да кляча есть, а у иного нет, а хлебом добре нужны». Власти богатого столичного монастыря решили сложить с сел денежный оброк, чтобы «крестьяне в Оболенских селех скрепились и не розбежались».[10] Однако казна продолжала неукоснительно взыскивать с разоренной деревни царские подати. Между тем оболенские крестьяне в своих челобитных 1604 г. жаловались в особенности на непосильность государевых поборов и повинностей. Власти «правили» на них «ямским охотником подмоги хлебные и денежные», привлекали к трудовой повинности по строительству острога в Серпухове.[11] С началом войны на деревню были возложены новые обременительные обязанности. За счет принудительных наборов среди крестьян были укомплектованы отряды «даточных» людей и многотысячная посошная рать, перевозившая войсковые обозы и артиллерию.

Положение на Брянщине и Орловщине мало чем отличалось от положения в Серпуховской округе, где находились Оболенские села. Плодородные земли Северщины были затронуты неурожаем и голодом в меньшей мере. Но именно поэтому казна отказывала местным крестьянам в каких бы то ни было податных льготах, стремясь компенсировать огромные недоимки в других уездах. Из-за осенней распутицы власти не имели возможности своевременно набрать даточных и посошных людей в отдаленных уездах государства, и поэтому тяжесть этой повинности испытали на себе прежде всего крестьяне юго-западных районов, ближе всего расположенных к театру военных действий.

С чисто военной точки зрения вторжение Лжедмитрия в пределы России имело мало шансов на успех. У самозванца не было ни осадной артиллерии, ни достаточного количества войск, чтобы принудить к сдаче хорошо укрепленные русские крепости. Планируя интервенцию, Мнишек и прочие покровители Отрепьева рассчитывали прежде всего на восстание русского населения, а также на содействие Крымской орды.

Отношения между Россией и Крымом резко ухудшились с весны 1604 г. Русский посол в Крыму Ф. Барятинский 15 мая 1604 г. уведомил Бориса Годунова о том, что «крымский царь Казы-Гирей на своей правде, на чем шерть дал, не устоял, разорвал с государем царем… вперед миру быть не хочет, а хочет итти на государевы… украины».[12] Одновременно из южных пограничных городов поступили донесения о том, что «на поля ходят крымские татаровя и станичников и сторожей громят, а татаровя конны и цветны и ходят резвым делом одвуконь, и чают их от больших людей».[13]

Тревога оказалась ложной. Тем не менее она определила всю расстановку русских военных сил летом 1604 г. С марта Разрядный приказ направил воеводу М. Б. Шеина с тремя полками в район Мценска, Новосили и Орла. Царь Борис объявил о том, что он сам возглавит поход против татар и произвел смотр артиллерии в Серпухове.[14]

С наступлением лета воеводы П. Н. Шереметев и М. Г. Салтыков с отборными силами выступили в степи и заняли позиции в Ливнах, преградив путь татарскому вторжению.[15] Воинские люди были посланы к засекам на всем пространстве от Перемышля до Рязани.

К осени военная тревога миновала, и командование распустило на отдых дворянские отряды, собранные на южных границах. Дворяне разъехались по своим поместьям.

Борис Годунов рассчитывал, что король Сигизмунд III не рискнет нарушить мирный договор с Россией. Ни одна из сторон не придавала значения мелким инцидентам, происходившим на границе с конца 1602 г. Поначалу Разрядный приказ распорядился выставить заставы в Бельском и Торопецком уездах «от литовского рубежу».[16] В дальнейшем царь Борис велел расставить заставы по всей литовской границе от Пскова до Путивля.[17] Боярский список 1602–1603 гг. содержит множество помет о посылке дворян «на заставы».[18] Местный летописец связывал организацию застав с появлением в Литве «вора».[19] Однако, судя по Боярскому списку, пограничную стражу усилили уже в 1602–1603 гг. в связи с инцидентами, происходившими при размежевании земель. Те же самые обстоятельства побудили русское командование усилить некоторые из пограничных гарнизонов. В целом перемещения воинских сил на западных границах были незначительными. В Торопец, Белую и Великие Луки были направлены головы с сотнями «для бережения от литовских людей». «По черниговским вестям», в 1603 г. в Брянск «в прибавку» был направлен голова из Курска, а всех выборных дворян Брянского уезда послали в Чернигов.[20] В Монастыревском остроге (Моровске) в 1603 г. служили воевода Б. Лодыгин и головы братья Безобразовы. В помощь им были посланы головы А. Тютчев и М. Толочанов с сотнями.[21] Перемещения войск в Чернигове были связаны с походом во владения Адама Вишневецкого и сожжением Прилук. После этого столкновения Разрядный приказ принял важное решение о строительстве мощной каменной крепости в Чернигове. Воевода Н. С. Воронцов-Вельяминов был прислан туда с заданием «делать город каменной».[22] К началу военных действии он успел лишь начать перестройку крепости.

В 1604 г. тревога на западной границе улеглась, и братья Безобразовы были отозваны из Монастыревского острога в Чернигов, чтобы нести там службу «с городом вместе». В остроге остались воевода Б. Лодыгин и головы А. Зиновьев и М. Толочанов.[23]

Борис Годунов не опасался вторжения, полагаясь на свои крепости, хорошо укомплектованные гарнизонами и артиллерией. На стенах небольшого Монастыревского острога располагалось 7 орудий и 20 малых пушечек, на черниговских стенах — 27 больших орудий.[24]

В Москве знали, что ведущие политические деятели Речи Посполитой (Ян Замойский и др.) категорически отвергали планы войны с Россией. Борис Годунов не предвидел того, что сторонники интервенции возьмут верх при королевском дворе. Неправильно оценив обстановку в Польше, Годунов пришел к выводу, что ему удастся избежать войны. Не замечая военной угрозы, он пытался пресечь самозванческую интригу в Польше с помощью дипломатических средств.

В 1604 г. в Краков выехал стрелецкий голова Смирной Отрепьев, дядя самозванца. Он должен был собрать сведения о своем беглом племяннике, а затем публично изобличить его, добившись личной с ним встречи.[25] Летом казаки захватили и выдали самозванцу царского воеводу Петра Хрущева. После этого Борис направил в Польшу гонца Постника Огарева. Гонец заявил протест по поводу пограничных инцидентов, вызванных действиями старосты Остра М. Ратомского. Он передал также требование освободить и отпустить на родину Петра Хрущева.[26]

Царская грамота, составленная в сентябре 1604 г., не оставляет сомнения в том, что в то время в Москве не догадывались о близком вторжении самозванца.

При любой угрозе нападения воеводы получали приказ делать засеки на дорогах. В конце лета 1604 г. Петр Хрущев на допросе у самозванца показал, что в Северской земле нет никаких засек и что хотя в Москве и знают, что «царевич в Литве есть, но войска его в Северской земле не ждут».[27] Черниговские воеводы, попавшие вскоре же в руки Отрепьева, полностью подтвердили показания П. Хрущева.[28]

Осенью 1604 г. московское командование не предприняло никаких мер к усилению западных пограничных гарнизонов и не собрало полевую армию. Все это подтверждает вывод о том, что вторжение застало страну врасплох.

13 октября 1604 г войско самозванца переправилось за Днепр и стало медленно продвигаться к ближайшей русской крепости — Монастыревскому острогу. Предпринимая нападение на соседнее дружественное государство, Мнишек сознавал, что не сможет в случае неудачи и пленения воспользоваться защитой Речи Посполитой. По этой причине он предпринимал всевозможные меры предосторожности.

Приказав атаману Белешко с казаками двигаться по дороге прямо к Монастыревскому острогу, Мнишек углубился в лес, раскинувшийся кругом на много верст.[29] При нем находились самозванец, шляхта, отряды наемных солдат, экипажи и обозы. Сопровождавшие армию Мнишка иезуиты подтвердили в своих письмах, что шли к Монастыревскому острогу (Моровску) не по дороге, а «через леса и болота».[30] Ротмистру С. Борше начало похода запомнилось тем, что его солдаты нашли в лесу множество вкусных ягод.[31]

Атаман Белешко беспрепятственно подошел к Монастыревскому острогу и выслал гонца для переговоров. Казак подъехал к стене крепости и на конце сабли передал жителям письмо «царевича». На словах он сообщил, что следом идет сам «Дмитрий» с огромными силами.

Застигнутый врасплох воевода Б. Лодыгин пытался организовать сопротивление. Но в городке началось восстание. Жители связали Б. Лодыгина и М. Толочанова и выдали их казакам. При своем усердии они смогли сдать острог «Дмитрию» лишь с большим запозданием.

Мнишек так углубился в леса и болота, что ему понадобилось несколько дней, чтобы выбраться из чащи и прибыть к стенам сдавшейся крепости. Посланец Белешка привез весть о победе 18 октября 1604 г. На другой день восставшие жители доставили самозванцу захваченных воевод, и лишь 21 октября в 7 ч. вечера Лжедмитрий вместе со своим главнокомандующим принял острог из рук восставших.[32]

Захлестнувшие Северщину слухи о скором появлении избавителя — «хорошего» царя расчистили путь самозванцу. Мнимый сын Грозного был встречен ликующими возгласами: «Встает наше красное солнышко, ворочается к нам Дмитрий Иванович!»[33]

Известие о сдаче Монастыревского острога и приближении «царевича» вызвали волнения в Чернигове. Простой народ требовал признать власть законного государя. Среди местных служилых людей царили разброд и шатания.

Воевода князь И. А. Татев заперся со стрельцами в замке и приготовился к отражению неприятеля.[34] Но он оставил посад в руках восставшего народа, что решило исход дела. Чтобы справиться с воеводой, черниговцы призвали на помощь прибывший в окрестности города казачий отряд атамана Белешко.

Русское командование использовало задержку самозванца на границе и проявило исключительную расторопность. На выручку к черниговским воеводам стремительно двигался окольничий П. Ф. Басманов с отрядом стрельцов. Он находился в 15 верстах от города, когда там произошло восстание.

Призванные черниговцами казаки Белешка бросились к замку, но были отбиты залпами стрельцов. Раздосадованные потерями казаки и прибывшие следом наемные солдаты самозванца воспользовались тем, что горожане открыли им ворота и бросились грабить посад. Все воинские заслуги армии Мнишка при взятии Чернигова свелись к грабежу города. События в замке развивались своим чередом. Князь Татев не смог удержать в повиновении находившихся при нем казаков, стрельцов и прочих служилых людей.

Русские и иностранные источники одинаково описывают обстоятельства падения Чернигова. По свидетельству «Нового летописца», Татев пытался оборонять крепость, но среди гарнизона открылась измена «и приидоша ж вси ратные люди и ево поимаше и сами здалися к Ростриге…».[35] Согласно Разрядным книгам, черниговцы захватили и выдали самозванцу воевод князя И. А. Татева, князя П. М. Шаховского и Н. С. Воронцова-Вельяминова.[36] Автор «Сказания о Гришке Отрепьеве» обвинил в Смуте прежде всего «черных людей» Чернигова: «…смутишася черные люди и перевязаша воевод…»[37] Иезуиты, вступившие в Чернигов вместе с самозванцем, отметили, что восставшие черниговцы с ожесточением напали на воевод, одних ранили, других повлекли в тюрьму. Среди дворян одни упорно сопротивлялись, другие тайком соглашались на сдачу.[38]

Отрепьев вступил в Чернигов на другой день после его сдачи. Он выразил гнев по поводу разграбления города, но не смог или не захотел заставить солдат и казаков вернуть награбленное.[39]

Уже в Чернигове обнаружилось, сколь различным было отношение к самозванцу со стороны верхов и низов русского общества. Народ приветствовал вновь обретенного царевича, невзирая на свои несчастья. Знатный дворянин Н. С. Воронцов-Вельяминов наотрез отказался признать расстригу своим государем. Отрепьев приказал убить его. Казнь устрашила дворян, взятых в плен. Воевода Татев, Шаховской и другие поспешили принести присягу Лжедмитрию.

Не успев оказать помощь Чернигову, воевода П. Ф. Басманов отступил в Новгород-Северский и в течение недели подготовил крепость к обороне. Число местных служилых людей в городе было невелико: 104 сына боярских, 103 казака, 95 стрельцов и пушкарей. Басманов привел с собой небольшой отряд. Не довольствуясь наличными силами, он запросил подкрепления из близлежащих крепостей. Гарнизон Новгорода-Северского был пополнен за счет 59 дворян из Брянска, 363 московских стрельцов и 237 казаков из Кром, Белева, и Трубчевска.[40]

Власти успели перебросить в крепость даточных людей, наспех собранных крестьян из дворцовой Комарицкой волости на Брянщине. Если верить поздним Разрядным записям, в Новгород-Северский были присланы 5 голов: «3 даточными людьми: Ондрей Матвеев сын Воейков, Иван Петров сын Биркин, Ондрей Бунаков, Борис Угримов, Данило Яблочков, а с ними комаричан по пятьсот человек».[41] И. И. Смирнов понял буквально приведенную запись и рассчитал, что в Комарицкой волости было собрано 2500 даточных людей.[42] Однако имеются основания считать, что в копии Разрядной книги допущено искажение.[43] Согласно подлинному наградному списку Годунова, Борис Угрюмов и Данила Яблочков участвовали в обороне Новгорода-Северского, но первый числился сотником московских стрельцов, а второй — сотником белевских казаков.[44] Андрей Бунаков в течение двух предыдущих лет служил головой в гарнизоне Рыльска, а Иван Биркин был в 1604 г. головой в Пронске.[45] Вполне возможно, что они прибыли в Северщину с подчиненными им ратными людьми. Один Андрей Воейков с 1603 г. числился головой в Новгороде-Северском.[46] Как видно, он и был послан в Комарицкую волость за даточными людьми.

Всего Басманов успел собрать в Новгороде-Северском до 1000 ратников и не менее 500 даточных людей.

Между тем Мнишек с самозванцем оставался в Чернигове, явно боясь углубляться на территорию России. Находившиеся при нем иезуиты писали 1 ноября 1604 г.: «Два или три дня спустя войско двинется отсюда вглубь Московии, где, как говорят, путь будет идти миль на 30 лесами к Белгороду».[47] Верный себе Мнишек вновь решил углубиться в леса и, обходя крепости, двигаться вдоль кромки русских земель к Белгороду, где можно было ждать помощь с Дона. Однако под влиянием благоприятных вестей Мнишек вскоре же изменил свои планы и выступил к Новгороду-Северскому. В авангарде его армии шли две сотни казаков во главе с Я. Бучинским.

Казаки пытались завязать переговоры с жителями Новгорода-Северского, грозили воеводам жестокой расправой в случае неповиновения, но Басманов приказал стрелять по казакам и отогнал их от стен крепости.

Узнав о неудаче, Мнишек два дня не решался идти вперед. Его армия стояла обозом в поле.[48] Наконец он преодолел замешательство. 11 ноября войско самозванца расположилось лагерем у Новгорода-Северского. Три дня спустя солдаты предприняли попытку штурма, но потеряли 50 человек и отступили. В ночь с 17 на 18 ноября последовал генеральный штурм. Басманов имел лазутчиков во вражеском лагере и успел хорошо подготовиться к отражению нападения. Солдаты использовали «примет», чтобы поджечь деревянные стены замка. Но приступ не удался. Понеся большие потери, наемники отступили.

Никогда прежде Отрепьев не нюхал пороха, и первая же неудача повергла его в уныние. Он был близок к обмороку, проклинал наемных солдат. Поражение посеяло в его лагере страх и неуверенность. В войске назревал мятеж. После недолгих совещаний наемники решили немедленно отступить от города и вернуться на родину. Однако они не успели осуществить свое решение, поскольку в этот самый момент в лагере стало известно о сдаче Путивля.[49]

Путивль был ключевым пунктом обороны Черниговской земли и единственным из северских городов, располагавшим каменной крепостью. Будучи крупным торговым центром, Путивль имел обширный посад с многочисленным посадским населением.

В Путивле произошло то же самое, что ранее случилось в Чернигове. Народ поднял восстание в пользу «доброго царя». Служилые люди поддержали «чернь».

Современники подозревали, что сдаче Путивля способствовала измена воевод. Шведский агент Петр Петрей сообщает, будто царь Борис поручил князю В. М. Мосальскому отвезти в Путивль казну, а тот доставил деньги в лагерь самозванца, где был встречен с барабанным боем.[50] Однако Исаак Масса утверждал, что с казной к Лжедмитрию бежал дьяк Б. Сутупов, посланный Годуновым к войску.[51]

По-видимому, И. Масса располагал более надежной информацией. В Разряде, датируемом весною 1604 (7112) г., против имени Сутупова сделана помета: «Богдан послан з государевым денежным жалованьем в северские города».[52] Приведенная запись подтверждает известие о том, что путивльскую казну Лжедмитрию передал дьяк Богдан Сутупов. Но Разряды обнаруживают легендарность рассказов о том, что посланец царя заехал в лагерь самозванца по пути из Москвы. На самом деле Сутупов прибыл в Путивль за несколько месяцев до вторжения самозванца.

Последним в Путивль прибыл М. М. Салтыков. Как значится в Разряде, «в Путивль послал государь окольничево Михаила Михайловича Салтыкова, а там готовы князь Василей княж Михайлов сын Мосальской да дьяк Богдан Иванов».[53]

Авторы русских сказаний давали разноречивые оценки поведению путивльских воевод. По словам «Нового летописца», «в Путивле окаянной князь Василей Рубец Масальской да дьяк Богдан Сутупов здумаша также (как черниговцы. — Р.С.)… послаша с повинною».[54] В «Сказании о Гришке Отрепьеве» можно прочесть, что Мосальский примкнул к изменникам «черным людям» вместе с Сутуповым.[55] Автор «Повести 1626 г.», напротив, считал, что Мосальский, как и Салтыков, противился мятежу и убеждал народ, что «вор» — это Гришка Отрепьев.[56]

Письмо, написанное неизвестным поляком из-под Новгорода-Северского в дни мятежа в Путивле, не оставляет сомнения в достоверности второй версии. Поляк писал, что двое путивльских воевод (один из них — сенатор и любимец Бориса) пытались противодействовать мятежу, но их связали и увезли в лагерь самозванца.[57] Из приведенного письма следует, что только один воевода из трех примкнул к «черни» и добровольно встал на сторону Лжедмитрия. Этим воеводой был, очевидно, дьяк Сутупов, человек незнатного происхождения.

Член Боярской думы М. М. Салтыков решительно отказался присягнуть самозванцу, чем навлек на себя гнев народа. Путивляне поволокли воеводу к царевичу на веревке, которую привязали к его бороде.[58]

Самозванец узнал об аресте путивльских воевод 18 ноября. День спустя жители города дали знать о «поимании 200 стрельцов московских». 21 ноября повстанцы выдали «царевичу» голову стрелецкого с сотниками.[59] Приведенная запись из польского дневника дает основание предполагать, что посланные в Путивль московские стрельцы оказывали сопротивление восставшим в течение одного-двух дней.

В Путивле в воеводской казне хранились крупные суммы, предназначенные на жалованье служилым людям и на крепостное строительство. Во время восстания дьяк Б. Сутупов уберег казну, а затем доставил ее самозванцу в его лагерь.

В наемной армии под Новгородом-Северским назревал мятеж, ее распад казался неизбежным. Восставшие путивляне спасли положение, снабдив самозванца казной. Последовав примеру черниговских воевод, В. М. Мосальский присягнул «царевичу». Довольно скоро Мосальский и Сутупов стали самыми деятельными помощниками Лжедмитрия.

Пять недель шла борьба за северские города, прежде чем восстание перебросилось из Северской Украины на смежные земли с русским населением.

Летом 1604 г. в Рыльске находился небольшой гарнизон во главе с А. Загряжским.[60] С началом военных действий командование перебросило туда 300 московских стрельцов. Но даже получив подкрепления, Загряжский не сумел подавить восстание населения. Весть о восстании в Рыльске была получена в лагере под Новгородом-Северским 25 ноября. Вслед за тем 1 декабря восставшие привели к «царевичу» 5 воевод из Рыльска.[61] В тот же самый день стало известно о восстании в Курске.

Летом 1604 г. Разрядный приказ назначил воеводой Курска князя Г. Б. Рощу-Долгорукова.[62] Его помощником был голова Я. Змеев. Куряне связали воевод и доставили их к Лжедмитрию.[63] Воеводам пришлось выбирать между милостями нового государя и тюрьмой, и они поспешили присоединиться к тем, кто согласился служить «вору». Прошло совсем немного времени, и Лжедмитрий назначил Г. Б. Долгорукова и Я. Змеева своими воеводами в Рыльск.[64]

Усматривая в описанных событиях крестьянскую войну, И. М. Скляр высказал предположение, что «уже осенью 1604 г. лозунг борьбы «за царя Дмитрия» оказался тесно связанным с призывами к истреблению бояр и дворян…».[65] Факты не подтверждают такой вывод. Восставший народ нападал на воевод, московских стрельцов и других лиц, выступавших против «доброго» царя, но принимал их в свою среду и даже подчинялся их авторитету, коль скоро те переходили на сторону Лжедмитрия.

Особого внимания заслуживают известия источников о восстаниях в крестьянских волостях. 25 ноября автор поденной записки пометил в своем дневнике: «из Комарицкой волости люди приехали с объявлением о подданстве и двух воевод привели».[66] Борьба в волости продолжалась, по крайней мере, 5 дней. 1 декабря в дневнике появилась запись о том, что комаричи привели еще 2 воевод «из Комарицкой волости».[67] Объясняя причины восстания в Комарицкой волости, И. И. Смирнов высказал предположение, что еще при царе Федоре эта волость была передана во владение Борису Годунову и этот последний олицетворял собой и боярина-феодала и главу крепостнического государства.[68] Однако данные, обнаруженные В. И. Корецким, не оставляют сомнения в том, что при царе Борисе Комарицкая волость была дворцовой.[69] Дворцовые крестьяне находились в лучшем положении, нежели закрепощенные частновладельческие крестьяне. По словам И. Массы, Комарицкая волость была населена богатыми мужиками.[70] Русские источники подтверждают это известие.[71] Трехлетний неурожай сказался на положении богатой волости. И все же комаричи не испытали тех бедствий, которые испытало население многих других районов, массами умиравшее от голода.

Для управления обширной дворцовой волостью власти еще в 1603 г. направили к комаричам голову: «Во Брянском уезде в Комаритцкой волости голова Иван Нарматцкой». Боярские списки подтверждают его назначение. Нармацкий ранее служил дьяком в Приказе, а потому имел опыт, необходимый дворцовому приказчику.[72]

Экономические затруднения обострили социальные противоречия в деревне. Традиционные платежи и повинности в пользу феодального государства стали непосильными для крестьян. Когда же волость обязали выставить для войны с «Дмитрием» совершенно непомерное число даточных людей (500 человек), негодование крестьян достигло предела. Как следует из польского дневника, комаричи захватили и выдали самозванцу «воеводу» и трех других чиновников, как видно, ведавших волость.

3 декабря 1604 г. в лагере Лжедмитрия стало известно, что «волость Кромы поддалась».[73] Службу в Кромах несли в 1603–1604 гг. осадный голова Иван Матов и городовые приказчики Осип Виденьев и Иван Грудинов.[74] Власти не ждали нападения на Кромы и ослабили его и без того малочисленный гарнизон. Дело дошло до того, что Матову пришлось отослать в действующую армию четырех своих конных боевых слуг.[75] Согласно польскому дневнику, на сторону «Дмитрия» перешла «волость Кромы». Иначе говоря, восстание в небольшой крепости было поддержано населением сельской округи.

Уцелевший фрагмент разрядных документов, посвященный военным действиям в районе Кром и Орла, показывает, какую роль играло крестьянское население в распространении восстания от уезда к уезду.

В конце 1604 г. власти города Орла донесли в Москву, что пришли «на орловские места войною Околенские волости мужики и кромчане».[76]

Кромы располагались к югу от Орла, на дороге Курск — Орел. Околенки — центр Околенской волости находился к западу от Орла, на расстоянии 42 верст от Карачева. Через Околенки проходила прямая дорога из Орла на Карачев. Восставшие «мужики» из Околенской волости действовали очень энергично.[77] Они объединились с отрядами из Кромской волости и попытались поднять против царя Бориса население Орла. Начиная с 1693–1604 гг. службу в Орле нес осадный голова Петр Крюков. Не получив подкреплений, он едва ли мог оказать сопротивление повстанцам. Орел имел важное военное значение. Если бы кромчанам удалось «смутить» Орел, это открыло бы восставшим прямой путь на Тулу и Москву. Оценив опасность, командование перебросило в Орел голов Г. Микулина и И. Михнева с дворянскими сотнями. Из-за недостатка сил в Орел были вызваны дворяне и дети боярские из Козельска, Белева и Мещовска, несшие годовую службу в Белгороде.[78] Царь Борис доверял Г. Микулину и в 1600 г. посылал его послом в Лондон. Микулин не допустил восстания в Орле, поскольку имел возможность опереться на сильные дворянские отряды. Высланная из города дворянская сотня наголову разгромила «мужиков» и отбросила их от Орла.

Восстание на Брянщине и Орловщине существенно изменило ситуацию на театре военных действий. Теперь самозванец имел обеспеченный тыл и возможность пополнить свои ресурсы.

Вести об успехах «истинного» царя проникли в осажденный Новгород-Северский и посеяли там семена смуты. Воеводе П. Ф. Басманову с трудом удалось справиться с кризисом.

После отступления Лжедмитрия власти щедро наградили всех участников обороны крепости. Не были забыты ни стрелецкие дети, ни бортники, ни монахи, ни слепой старец, ходивший лазутчиком в воровский стан, однако среди награжденных не было посадских людей, комаричей. С. Ф. Платонов склонен был объяснить этот факт отсутствием сколько-нибудь значительного посада в Новгороде-Северском.[79] Однако с его мнением трудно согласиться. Современники отмечали, что Басманов, прибыв в город, приказал сжечь примыкавший к крепости посад, а жителей загнал в острог.[80]

Запись из дневника участника осады дает ключ к отмеченному С. Ф. Платоновым парадоксу. 28 ноября, записал автор поденной записки, «передалось москвы из замка 80».[81] Как видно, среди населения Новгорода-Северского произошли волнения. Сторонники царевича пытались поднять мятеж, но потерпели неудачу и бежали из крепости.[82]

Начиная с 1 декабря 1604 г. осаждавшие стали обстреливать Новгород-Северский из тяжелых орудий, привезенных из Путивля.[83] Канонада не прекращалась ни днем, ни ночью. Гарнизон нес большие потери. После недельного обстрела враги «разбиша град до обвалу земного».[84]

Чтобы выиграть время, Басманов начал переговоры с Лжедмитрием и просил о предоставлении ему двухнедельного перемирия, будто бы необходимого для принятия решения о сдаче крепости. Мнишек и Отрепьев согласились на просьбу воеводы.[85]

Басманов использовал перемирие, чтобы укрепить гарнизон. 14 декабря «москвы 100 вошло в замок».[86] Не располагая крупными силами, московское командование вынуждено было посылать против Лжедмитрия и его сторонников разрозненные отряды. Вслед за П. Ф. Басмановым «в Северу» выступил воевода М. Б. Шеин. В Орел на помощь тамошним головам прибыл Ф. И. Шереметев. А. Р. Плещеев, собиравший дворян в Туле, был послан в Карачев, откуда его направили для подавления восстания в Комарицкую волость.[87]

Малочисленные отряды правительственных войск были бессильны справиться с народом. В конце концов командование распорядилось включить отряды М. Б. Шеина и А. Р. Плещеева в состав главной армии и с той же целью отозвало дворян из войска Ф. И. Шереметева.[88]

Когда в Москве были получены первые известия о вторжении самозванца, Борис Годунов распорядился собрать дворянское ополчение в течение двух недель — к 28 октября 1604 г.[89] Приказ был повторен трижды, но выполнить его не удалось. Дворяне разъехались по своим сельским усадьбам. Требовалось время, чтобы вызвать их на службу. Дело затруднялось тем, что наступила осенняя распутица и дороги покрылись непролазной грязью.

В октябре Разрядный приказ составил две росписи. Согласно первой, князь Д. И. Шуйский с тремя полками должен был выступить к Чернигову, согласно второй — к Брянску.[90] Однако даже армию из трех полков удалось укомплектовать лишь в ноябре. Д. И. Шуйский покинул Москву и начал поход «на Северу» только 12 ноября «на Дмитриев день».[91] Участник похода К. Буссов называет ту же дату. По его словам, Борис сурово наказал тех, кто уклонялся от службы: некоторые были доставлены на службу под стражей, у других отписали поместья, третьих наказали батогами; наконец, дворяне собрались в Москве ко дню св. Мартина, т. е. к 12 ноября.[92]

В Брянске армия сделала длительную остановку, ожидая пополнений. Туда прибыл главнокомандующий князь Ф. И. Мстиславский.[93] Собранная в Брянске армия была разделена на пять полков.

Анализируя первые распоряжения Годунова, С. Ф. Платонов сделал вывод, что его ошибки весьма способствовали успеху самозванца. Опасаясь вторжения королевской армии со стороны Орши, царь назначил сборным пунктом для главной армии Брянск, одинаково близкий к Смоленску и к Орше, вследствие чего воеводы потеряли много времени.[94] По-видимому, это не совсем верно. Брянск был выбран местом сосредоточения по той простой причине, что через этот город проходила большая дорога, издавна связывавшая Москву с Северской землей. Несмотря на все старания Разрядного приказа, мобилизация дворянского ополчения заняла много времени. Лишь через два месяца после начала интервенции главные силы русской армии смогли войти в соприкосновение с войском Мнишка.

18 декабря армия Мстиславского вышла в окрестности осажденного Новгорода-Северского и провела там в полном бездействии три дня. Воспользовавшись этим, солдаты Мнишка напали на татарский отряд из состава сторожевого полка и разгромили его.[95]

20 декабря войска выстроились друг против друга на поле, но дело ограничилось мелкими стычками. Самозванец старался оттянуть битву переговорами, и это ему отчасти удалось. Мстиславский ждал подкреплений и не спешил с битвой.

Сохранилась Разрядная роспись полков Мстиславского с точными данными об их численности. Издатели росписи С. П. Мордовина и А. Л. Станиславский полагают, что документ был составлен осенью 1604 г. и его продолжали пополнять до 21 января 1605 г., поскольку в нем имеются пометы относительно дворян, убитых в названный день в битве под Добрыничами.[96] Представляется возможным уточнить датировку росписи. Ее текст был составлен к моменту сбора полков Мстиславского во второй половине октября — начале ноября 1604 г. Пометы «убит», «ранен», «в полону» следует отнести не к битве под Добрыничами (разгром и бегство армии самозванца исключали возможность пленения царских дворян), а к битве под Новгородом-Северским.[97] После 21 декабря 1604 г. роспись не пополнялась новыми сведениями. Именно поэтому в нее не попали сведения о прибытии в армию в январе 1605 г. значительных подкреплений из Москвы во главе с бояриным князем В. И. Шуйским, занявшим пост второго воеводы.[98]

Боевой состав царской армии, по росписи, составлял 25 336 человек.[99] Я. Маржарет считал, что у Мстиславского было в целом до 40–50 тыс. человек.[100] Видимо, в это число входили боевые холопы, посошные люди при обозе и пр.

По данным А. Гиршберга, армия самозванца насчитывала 38 тыс. человек.[101] Однако указанная цифра лишена достоверности. Как бы то ни было, войско Мнишка в количественном отношении далеко уступало армии Мстиславского. Самозванец оказался в трудном положении, имея в тылу осажденную крепость, а перед фронтом — превосходящие силы неприятеля. Накануне битвы Басманов велел палить из всех пушек и делал частые вылазки, вследствие чего Мнишек отрядил против крепости часть казацкого войска.

Мстиславский не сумел использовать всех выгод своего положения. Мнишек перехватил инициативу. 21 декабря польские гусарские роты стремительно атаковали правый фланг армии Мстиславского. Полк правой руки, не получив помощи от других полков, в беспорядке отступил, увлекая за собой соседние отряды.

Среди общего смятения одна из гусарских рот, следуя за отступавшими русскими, повернула вправо и неожиданно оказалась позади расположения большого полка подле ставки Мстиславского. Там стоял большой золотой стяг, укрепленный на нескольких повозках. Гусары подрубили древко и захватили стяг. Они сбили с коня Мстиславского и нанесли ему несколько ударов в голову. Безрассудно храбрый налет не мог дать больших результатов. Подоспели стрельцы. Кто из гусар успел во время поворотить коня, спасся. Прочие же вместе с их капитаном Домарацким попали в плен.

Царские воеводы имели возможность использовать свое огромное численное превосходство, но они так и не ввели в дело свои главные силы. Ранение главного воеводы вызвало растерянность. В. В. Голицын, А. А. Телятевский и другие воеводы поспешили отвести свои полки и полностью очистили поле боя.[102]

Самозванец мог праздновать победу. По утверждению его соратников, поляки потеряли убитыми около 120 человек, тогда как русских полегло до 4 тыс. человек.

Данные о русских потерях были сильно преувеличены, кроме того, надо иметь в виду, что поляки считали всех убитых русских вместе — и государевых ратников и «воровских» людей. Хоронили их без разбора в трех больших могилах.[103] Опытный солдат Я. Маржарет, участвовавший в битве, отметил, что обе армии после двух-трехчасовой стычки разошлись без особых потерь.[104] Его слова подтверждаются малочисленными пометами об убитых дворянах в упомянутой выше росписи русской армии.[105]

Успех Мнишка носил частный, преходящий характер. Общее положение на театре военных действий не изменилось. Мнишку предстояло продолжать утомительную и бесплодную осаду Новгорода-Северского и ждать нового натиска многочисленной царской армии. Самым неотложным для самозванца вопросом было безденежье. Одержав верх над Мстиславским, наемники немедленно потребовали у царевича плату. Казна, привезенная из Путивля, была почти вся истрачена. Но «рыцарство» не желало слышать ни о каких отсрочках.

Чтобы успокоить недовольных, царевич тайно раздал деньги роте, заслужившей его особую милость. Об этом немедленно узнали другие роты. 1 января 1605 г. в лагере вспыхнул открытый мятеж. Наемники бросились грабить обозы. Они хватали все, что попадало им под руки: запасы продовольствия, снаряжение, всякого рода скарб. Мнишек пытался прекратить грабеж, но добился немногого. Следующей ночью мятеж возобновился с новой силой.[106]

Тщетно самозванец ездил между солдатских палаток, падал на колени перед рыцарством и умолял не оставлять его. Наемники вырвали у него знамя, а под конец сорвали с него соболью ферязь. Отрепьева осыпали площадной бранью. Кто-то крикнул ему вдогонку: «Ей, ей, быть тебе на колу!»[107]

Наемная армия стала распадаться. Большая часть солдат, по словам очевидцев, покинула лагерь и 2 января 1605 г. отправилась к границе.

В тот же день Отрепьев сжег лагерь и отступил из-под Новгорода-Северского по направлению к Путивлю. Мнишек, еще недавно уговаривавший солдат остаться на «царской» службе, внезапно сам объявил об отъезде из армии. 4 января главнокомандующий и его люди «разъехались с его милостию царевичем».[108] Престарелый магнат не желал более испытывать судьбу. Его отъезд в Польшу дал новое направление самозванческой интриге. До поры до времени Отрепьев оставался не более чем куклой в руках польских покровителей. Теперь же интрига стала ускользать из-под контроля Мнишка и тех, кто стоял за его спиной.

Отъезд Мнишка связан был не только с распадом собранной им наемной армии. В чисто военном отношении прибывшее сильное запорожское войско вполне компенсировало потерю наемников. Мнишка не устраивало другое. Его пугало то, что «царевича» поддерживала преимущественно чернь. Надежды на восстание недовольных Годуновым бояр не оправдались. Главные московские бояре прислали в лагерь под Новгород-Северский грамоты, адресованные лично Мнишку и полные угроз.[109] Королевский сенатор чувствовал себя неуютно среди восставшей русской черни. Он утратил надежду склонить на сторону царевича начальных бояр. Посольский приказ довольно точно прокомментировал отъезд гетмана из воровского войска: «Отшел воевода сендомирский от того вора собою после того, как ему был бой с бояры, а отходил для помочи тому вору, а не за королевским повелением, и староста остринский Михаил Ратомской и Тышкевич и ротмистры осталися».[110]

При отъезде Мнишек уверял нареченного зятя, что на сейме, на котором ему надлежит быть, он будет защищать дело царевича, пришлет ему подкрепления и пр.

Лжедмитрию удалось удержать при себе пана Тышкевича, Михаила Ратомского и некоторых ротмистров. Немалую помощь ему оказали иезуиты, находившиеся в войске. На развилке дорог они последовали не за Мнишком, а за царевичем. Их пример подействовал на многих колеблющихся солдат. Благодаря помощи ротмистров и капелланов Отрепьев удержал при себе от 1500 до 2000 солдат.[111]

С отъездом Мнишка в окружении Лжедмитрия возобладали сторонники решительных действий. Покинув лагерь под Новгородом-Северским, Лжедмитрий мог затвориться в каменной крепости Путивля или уйти в Чернигов поближе к польской границе. Вместо этого он двинулся вглубь России.

В начале января 1605 г. самозванец беспрепятственно занял Севск, располагавшийся в центре Комарицкой волости. Восставшая волость предоставила его войску не только теплые квартиры, продовольствие и фураж, но и воинские контингенты. По словам Я. Маржарета, под Севском самозванец «набрал доброе число крестьян, которые приучались к оружию».[112] Данные о потерях в битве под Добрыничами показывают, что повстанческая армия достигла наибольшей численности как раз во время пребывания Лжедмитрия в Комарицкой волости. В ее составе было, по крайней мере, 4 тыс. запорожцев, несколько сот донских казаков.[113] Еще более многочисленными были повстанческие отряды, сформированные из комарицких мужиков и жителей восставших городов. Потеря наемных польских рот была многократно перекрыта.

Армия Лжедмитрия была вновь готова к бою. По своему обличью она значительно отличалась от армии Мнишка. Войну за «доброго» царя вела теперь сермяжная рать.

После неудачного столкновения под Новгородом-Северским царь Борис не только не объявил опалу Мстиславскому, но, напротив, пожаловал его — «велел о здравии спросить» — и прислал придворного врача для его излечения. В особом послании Годунов поблагодарил боярина за то, что тот, помня бога и присягу, пролил свою кровь. Борис оказал честь всем ратным людям, участвовавшим в битве, повелев здравствовать их.[114]

Прошел месяц, прежде чем Мстиславский оправился от ран. Разрядный приказ использовал затянувшуюся паузу для того, чтобы пополнить таявшую армию свежими силами. В январе 1605 г. на помощь Мстиславскому прибыл князь Василий Шуйский с царскими стольниками, стряпчими и большими московскими дворянами.[115] Первостатейная столичная знать должна была разделить с уездным дворянством тяготы зимней походной службы.

20 января Мстиславский разбил свой лагерь в большом комарицком селе Добрыничах неподалеку от Чемлыжского острожка, где находилась ставка Лжедмитрия.

Узнав о появлении царской рати, самозванец созвал военный совет. Наемные командиры предлагали не спешить с битвой, а затеять переговоры с боярами. Но в повстанческой армии их голос уже не имел решающего значения. Ротмистр С. Борша записал, что царевич перед битвой долго советовался с окружающими, в особенности же с казаками, «потому что в них полагал всю надежду».[116] Атаманы высказывались за то, чтобы немедленно атаковать воевод, не вступая с ними ни в какие переговоры.

Повстанцы вели войну своими способами. С наступлением ночи комарицкие мужики только им известными тропами провели ратников Лжедмитрия к селу Добрыничи. Восставшие намеревались поджечь село с разных сторон и вызвать панику в царских полках накануне решающей битвы. Однако стража обнаружила их на подступах к селу.[117]

Рано утром 21 января 1605 г. армии сблизились и завязали бой. Гетман Дворжецкий решил в точности повторить маневр, который обеспечил успех самозванцу под Новгородом-Северским. Гусары должны были опрокинуть правый фланг русских, а пехота, оставленная в тылу, довершить победу. Запорожская конница имела задачу сковывать силы русских в центре. Пешие казаки прикрывали пушки, стоявшие позади фронта.

Следя за передвижениями противника, Мстиславский выдвинул полк правой руки под командой Шуйского, а также отряды Маржарета и Розена, составленные из служилых иноземцев. Гетман Дворжецкий немедленно атаковал Шуйского, собрав воедино свою немногочисленную польскую конницу. В атаке участвовало около 10 конных отрядов: 200 гусар, 7 рот конных копейщиков, отряд шляхты из Белоруссии и отряд русских всадников.[118] Не выдержав яростной атаки, воевода Шуйский дрогнул и стал отступать. Расчистив себе путь, конница Дворжецкого повернула к селу, на окраине которого стяла русская пехота с пушками. Тут она была встречена мощным орудийным и ружейным залпом и повернула назад. Отступление завершилось паническим бегством.

Взаимная ненависть и недоверие шляхты и вольных запорожцев раздирали армию самозванца изнутри. Ротмистры утверждали, будто виновниками катастрофы были запорожцы. Когда ветер принес со стороны русского лагеря клубы дыма, писал С. Борша, запорожцы будто бы испугались и бросились бежать, а гусары бросились вслед, убеждая их вернуться.[119] По словам Г. Паэрле, казаки изменили и побежали, потому что были подкуплены Борисом, что открылось уже после битвы.[120]

На самом деле в поражении повинны были не казаки. Свидетельство участника боя Маржарета позволяет точно определить, кто побежал с поля битвы первым. Залп из 10–12 тыс. ружейных стволов, писал Маржарет, поверг атакующую конницу в ужас, и она в полном смятении обратилась в бегство.[121] Участники атаки единодушно утверждали, что пальба сама по себе причинила немного вреда нападавшим: было убито менее десятка всадников.[122] Однако поляки хорошо помнили, чем кончилась безрассудно лихая атака капитана Домарацкого под Новгородом-Северским. На поддержку запорожцев они не рассчитывали, не доверяя им. По словам Маржарета, остававшаяся у самозванца конница и пехота пыталась поддержать атаку гусар и с редким проворством двинулась им на помощь, думая, что дело выиграно. Однако столкнувшись со своей конницей, отступавшей в полном беспорядке, казаки повернули вспять.[123]

Вопреки утверждению самозванца, именно казаки предотвратили полное истребление его войска. Преследуя гусар, русские натолкнулись на батарею, которую прикрывала пехота. По признанию Борши, казаки, оставленные при орудиях, хорошо держались против русских.[124] Брошенные на произвол судьбы, они почти все полегли на поле боя.

Самозванец потерял всю свою пехоту. Конница понесла меньшие потери, чем отряды казаков и комарицких мужиков. Поляки исчисляли свои потери в 3 тыс. человек. Маржарет считал, что у противника было 5–6 тыс. убитых.[125] В официальных отчетах воевод фигурировала еще большая цифра. Согласно разрядной записи, на поле боя было найдено и предано земле 11,5 тыс. трупов. Большинство из них (7 тыс.) составляли будто бы «черкасы» (украинцы). В руки победителей попали 15 знамен и штандартов и вся артиллерия — 30 пушек.[126]

Отрепьев возглавил атаку гусар вместе со своим гетманом Дворжецким. Первая и последняя в его жизни атака закончилась позорным бегством. Во время отступления под ним была ранена лошадь и он чудом избежал плена. Самозванец сначала укрылся на Чемлыже, а затем скрытно от всех покинул лагерь и ускакал в Рыльск. Запорожцы, узнав о его бегстве, пустились по его следам, «но под стенами Рыльска их встретили ружейной пальбой и поносными словами как предателей государя Дмитрия Ивановича».[127] Некоторые русские источники подтверждают польскую версию о том, что запорожцы хотели расправиться с самозванцем и отомстить за своих погибших товарищей.[128]

Дворянские полки устроили повстанцам кровавую баню на поле боя. Но этим дело не ограничилось. В руки воевод попало множество пленных. Все они были разделены на две неравные части. Полякам была дарована жизнь и их вскоре увезли в Москву. Всех прочих пленных — стрельцов, казаков, комаричей — повесили посреди лагеря.

Воеводы не удовольствовались казнью «воров», захваченных с оружием в руках. Как поведал Буссов, царские дворяне, заняв Комарицкую волость, «стали чинить над бедными крестьянами, присягнувшими Дмитрию, ужасающую беспощадную расправу». По словам того же автора, экзекуции подверглось несколько тысяч крестьян, их жен и детей. Несчастных вешали за ноги на ветвях деревьев, а затем «стреляли в них из луков и пищалей, так что на это было прискорбно и жалостно смотреть».[129]

Буссов возлагает ответственность за казни на русских вообще и ничего не пишет о приказе, исходившем от Годунова. Напротив того, Исаак Масса, будучи обличителем Бориса, возложил на него всю вину за кровопролитие. Степень достоверности его рассказа, однако, невелика. По словам Массы, Годунов будто бы призвал к себе касимовского царя Симеона Бекбулатовича и велел ему истребить Комарицкую волость.[130] На самом деле полуслепой Симеон жил в своем тверском селе и не участвовал в войне с самозванцем.

Масса лишь записал слухи, циркулировавшие в Москве. Достоверным в них было, по-видимому, указание на участие в экзекуциях отрядов из Касимова. Согласно Разрядной росписи, в полку Мстиславского находилось «татар касимовских, царева двора Исеитова полку старых и новиков 450 чел.».[131] После разгрома Лжедмитрия воеводы отдали им на поток и разграбление мятежную крестьянскую волость.

Слухи о погроме в Комарицкой волости распространились по всей земле. Автор «Иного сказания» записал, что царь приказал опустошить Комарицкую волость и в ярости убивал «не токмо мужей, но и жен и безлобивых младенцев, ссущих млека, и поби от человек до скота».[132] Волость была разграблена: «И имения их расхищены быша и домове до конца разорены быша и огнем пожжены быша, вся в прах преврати».[133]

Террор против населения Комарицкой волости имел ярко выраженную социальную окраску. То был первый случай в истории Смуты, когда мужики подняли оружие против властей, пренебрегли присягой московскому царю, взяли под стражу его воевод и приказных людей. Власти проявили неслыханную жестокость при подавлении мужицкого бунта.

Восстание на Брянщине можно считать первым массовым восстанием крестьян в Смутное время. Оно охватило не одну, а несколько волостей.

Разгром армии самозванца позволил правительственным войскам погасить самый крупный очаг крестьянского движения.

Интервенция, затеянная польскими магнатами при прямой поддержке короля Сигизмунда III, послужила толчком к гражданской войне внутри России. Однако даже на первом этапе силы вторжения играли ограниченную роль. После отъезда Мнишка из-под Новгорода-Северского интервенция резко пошла на убыль. Вслед за поражением под Севском остатки иноземных наемных отрядов бежали из пределов России. Фактор интервенции в основном исчерпал себя.

Подавление очагов крестьянского восстания и фактическое прекращение внешнего вмешательства неизбежно отразились на дальнейшем ходе гражданской войны. Факторы, консолидировавшие феодальное дворянство в первые месяцы иноземного вторжения и Смуты, стали ослабевать.

>

Глава 11

Восстание в южных крепостях

Воеводы Мстиславский и Шуйский одержали победу над самозванцем, но не осмелились преследовать его армию и довершить ее уничтожение. Иезуиты Чижовский и Лавицкий, находившиеся в лагере Лжедмитрия под Севском, записали в своем дневнике: «Враг мог гнаться за нами, догнать, перебить и сжечь лагерь, но он остановился от нас, не дойдя мили, и не решился воспользоваться своей удачей».[1] Причиной медлительности явилось не предательство, а, скорее, бездарность бояр. Князь Мстиславский, князья Василий и Дмитрий Шуйские были представителями самых родовитых семей, но они не обладали никакими воинскими доблестями.

Воеводы могли двинуться к границе, чтобы изгнать самозванца из пределов страны. Но, оставаясь под впечатлением одержанной победы, бояре считали, что самозванцу никогда более не удастся собрать новое войско и что война практически уже закончена.[2]

Мстиславский прибыл в окрестности Рыльска на другой день после бегства оттуда Отрепьева. Лишившись армии, Лжедмитрий не мог укрепить гарнизон Рыльска сколько-нибудь значительными силами. Покидая город, он поручил его оборону местному воеводе князю Г. Б. Долгорукому.[3] В распоряжении Долгорукова были несколько казачьих и стрелецких сотен. Имея несколько десятков тысяч человек, бояре рассчитывали быстро покончить с сопротивлением Рыльска. Но они ошиблись. В обороне города участвовало все население Рыльска[4]. Горожане знали, что им нечего ждать пощады, и сражались с исключительной стойкостью. На все предложения о сдаче они отвечали, что стоят «за прирожденного государя»[5]. В течение двух недель царские воеводы бомбардировали город, пытаясь поджечь деревянные стены крепости. Однако выстрелы пушек с городских стен не позволили им придвинуться вплотную к городу. Общий штурм крепости не удался, и на другой день после приступа Мстиславский снялся с лагеря и отступил к Севску[6].

Выждав, когда воеводы покинули окрестности Рыльска, жители города произвели вылазку и разгромили русский арьергард, который должен был оставить лагерь в последнюю очередь[7]. В их руки попало немало имущества, которое воеводы не успели вывезти из лагеря.

Дворянское ополчение не привыкло вести войну в зимних условиях, среди заснеженных лесов и полей. После трехмесячной трудной кампании царские полки стали таять. Не спрашивая «отпуска» у воевод, дворяне толпами разъезжались по своим поместьям. Трудности усугублялись тем, что армии приходилось действовать в местности, охваченной восстанием, среди враждебного населения. Повстанцы отбивали обозы с продовольствием, чинили помехи заготовке провианта и фуража.

Находясь в окрестностях Рыльска, армия не имела надежных коммуникаций. Она оказалась в полукольце крепостей, занятых неприятелем. Сторонники Лжедмитрия удерживали в своих руках на севере Кромы, на юге Путивль, на западе Чернигов. В таких условиях главные воеводы Мстиславский, Шуйские и Голицын приняли решение вывести армию из восставшей местности и распустить ратных людей на отдых до новой летней кампании.

Отступление воевод от Рыльска вызвало гнев царя Бориса. Не теряя времени, царь направил в полки окольничего П. Н. Шереметева и главного дьяка А. Власьева с наказом сделать выговор воеводам: «…пенять и роспрашивать, для чего от Рыльска отошли».[8] Годунов строжайше запретил боярам распускать ратных людей, что вызвало открытый ропот в армии.

Царские воеводы разгромили плохо вооруженную армию Лжедмитрия в открытом полевом сражении. Но все их попытки занять восставшие крепости неизменно терпели неудачу. То, что произошло под Рыльском, повторилось под Кромами.

В мирное время гарнизон Кром не превышал нескольких сотен людей.[9] В первые недели войны воевода отозвал сотню кромских казаков для обороны Новгорода-Северского.[10] К моменту восстания в Кромах было совсем немного ратных людей.

После нападения повстанцев из Кром на Орел московское командование решило направить туда воеводу Ф. И. Шереметева с отдельным корпусом. Однако Шереметев не смог своевременно ввести в дело свой отряд. Назревало столкновение под Новгородом-Северским, и Разрядный приказ отобрал у Шереметева часть подчиненных ему сил и передал их Мстиславскому. В роспись главной армии 1604 г. дьяки включили списки, озаглавленные: «Да в большом же полку з бояры и воеводами жильцов и дворян выборных из городов, которые были с воеводою с Федором Шереметевым».[11] Поименованные в списке дворяне не были учтены в итоговых цифрах росписи, а, значит, сами эти списки были и включены в разрядную роспись в самый последний момент. Но произошло это, во всяком случае, до конца декабря 1604 г., поскольку бывшие подчиненные Шереметева участвовали в неудачной битве под Новгородом-Северским. После битвы против имени Я. О. Лодыженского в шереметевском списке появилась помета «убит».[12] Ф. И. Шереметев не имел при себе даже вооруженной свиты. Еще до посылки его в Орел все 60 его боевых холопов были отряжены в полки Мстиславского.[13]

В Кромах засел изменник Григорий Акинфиев.[14] Подобно рыльскому воеводе Долгорукому, он успел доказать преданность самозванцу. Силы кромского гарнизона были невелики до того времени, пока на помощь ему не прибыли донские казаки. Если верить Буссову, атаман Корела с 400–500 донскими казаками отступил под Кромы после битвы под Добрыничами.[15] Приведенное известие вызывает сомнение. После поражения Лжедмитрий намеревался бежать в Польшу, считая свое дело проигранным. В такой ситуации Корела едва ли стал бы искать убежище в крепости, расположенной вдали от границы. Кромы могли легко превратиться для него в мышеловку.[16] Возникает вопрос, не послал ли Лжедмитрий казаков в Кромы перед битвой, когда он находился в Севске, и не рассматривал ли Кромы как форпост повстанческих сил?

27 февраля 1605 г. лица из ближайшего окружения самозванца сообщили своим зарубежным корреспондентам, что один из годуновских отрядов почти 4 недели безуспешно осаждает очень укрепленную крепость, теряя при этом многих людей.[17] Возможно, авторы письма имели в виду отряд Шереметева, осаждавший Кромы.

Готовя поход Шереметева к Кромам, Разрядный приказ уже в январе распорядился придать ему осадную артиллерию. В его лагерь были доставлены две мортиры — «верховые пищали» и пушка «Лев Слободской».[18] Из Мценска на помощь Шереметеву прибыл воевода князь И. Г. Щербатый.[19] В феврале Мстиславский направил под Кромы стольника В. И. Бутурлина с сотнями изо всех полков.[20] Подкрепления оказались недостаточными. Отряд Шереметева в ходе четырехнедельной осады понес большие потери, и его положение стало критическим. В таких условиях русское командование направило к Кромам армию Мстиславского.

Поражение Шереметева под Кромами оказало определенное влияние на настроение служилых людей в южных крепостях. Однако значение неудач отдельных воевод и просчетов командования не следует преувеличивать. Решающее влияние на ход гражданской войны все больше оказывали не столько военные, сколько социальные факторы. Это объясняет, почему после битвы под Добрыничами, сопровождавшейся почти полным истреблением повстанческой армии, восстание не только не прекратилось, но, напротив, охватило новые обширные районы.

Первым очагом антиправительственных выступлений стала Северская земля, а также смежные районы Брянщины и Орловщины. Среди северских городов самым крупным и населенным был Путивль, ставший главным центром повстанческих сил после отступления сюда самозванца.[21] В восстании участвовало не только многочисленное посадское население, но и крестьяне ряда крупных волостей.

С юго-западных территорий движение перебросилось на южные степные уезды, которые по составу населения заметно отличались от северских.[22] Из степных городов лишь Воронеж имел более или менее значительное посадское население.[23] Небольшие посады были в Ельце и Белгороде.[24] Прочие южные крепости были типичными военными городками с крупным гарнизоном и с малочисленным городским населением, а иногда без такового. Крестьянское население располагалось в районе старых засечных линий. К югу от Курска и Воронежа оно практически отсутствовало.

В степных гарнизонах численно преобладали стрельцы и казаки. Власти расселяли их, руководствуясь военными соображениями. Стрельцы жили отдельными слободами, располагавшимися либо в центре городка, либо непосредственно подле крепостных стен и валов. Казаки несли службу на дальних «сторожах», в «отъезжих станицах» и пр. Поэтому их поселяли как в городках, так и в уездах.[25]

Воеводы набирали на стрелецкую и казачью службу «охочих людей»: вольных казаков из окрестных станиц, пришлых людей, беглых крестьян, крестьянских детей, захребетников. А. С. Лаппо-Данилевский полагал, что южное население пополнялось часто всяким сбродом.[26] Однако А. А. Новосельскому удалось выяснить, что среди крестьян, переселявшихся на юг в XVII в., подавляющая часть принадлежала к среднему слою.[27]

Как только началась война с самозванцем, командование отозвало из южных гарнизонов многих стрельцов и казаков, с тем чтобы усилить армию Мстиславского. Из одного только Ельца к Мстиславскому прибыли 400 конных казаков с пищалями и 100 пеших стрельцов, из Ливен — 200 конных казаков с пищалями, из Воронежа — 100 стрельцов.[28] Из-за нехватки ратных людей в степных крепостях Разрядный приказ периодически посылал туда «на год» детей боярских — «годовальщиков», а также стрельцов из крепостей, расположенных вдали от границы. Подкрепления прибывали в южные крепости по весне или ранним летом и оставались там до осени.

В период после Смуты наибольшее число детей боярских приходилось на долю крепостей Елец (627 человек) и Ливны (431 человек), наименьшее — на долю Воронежа (221), Белгорода (164) и Оскола (155 человек). В Валуйках дети боярские в тот период не числились. Даже в Ельце и на Ливнах стрельцы и казаки составляли более половины гарнизонных ратных людей. В прочих городах на их долю приходилась подавляющая часть гарнизонного войска.[29] Приведенные данные относятся к 1626 г., но они дают некоторое представление о том положении, которое сложилось на южной окраине накануне Смуты.

Самые ранние и достоверные сведения о восстании в южных крепостях заключены в письмах иезуитов Чижовского и Лавицкого, написанных в феврале — марте 1605 г. Названные лица, принадлежавшие к ближайшему окружению самозванца, сообщили в письме от 27 февраля (8 марта), что в Путивль приведены побежденные из пяти крепостей, сдавшихся светлейшему князю: из Оскола, Валуек, Воронежа, Борисовграда и Белгорода.[30] Города Воронеж, Царев-Борисов, Белгород отстояли друг от друга на огромном расстоянии, и невозможно представить, чтобы восстание произошло в них в течение одного-двух дней. Шла война, и доставка пленных из отдаленных крепостей в Путивль через местности, занятые правительственными войсками, также требовала немалого времени. Сказанное позволяет заключить, что восстание охватило южную «Украину» не в конце февраля, а раньше (не позднее января — начала февраля 1605 г.).

7(17) марта 1605 г. Чижовский и Лавицкий сообщили своим корреспондентам свежую новость о том, что власть Дмитрия признали крепости Елец и Ливны. От себя иезуиты добавили, что Ливны не уступают по размерам Путивлю и что значение этого города в военное время исключительно велико.[31]

Южные города составляли несколько укрепленных линий. Курск был связан системой укреплений с Осколом и Воронежом. Переход Курска в руки повстанцев поставил под угрозу связанные с ним крепости. Восстание в Путивле, Рыльске, Курске, Осколе, Воронеже полностью отрезало располагавшиеся к югу Белгород и Царев-Борисов от центра, что и решило судьбу этих городов.

Крепость Кромы располагалась на одной линии с Ливнами и Ельцом. Поражение Шереметева под Кромами ускорило восстание в названных городах.

Очевидно, восстание гарнизонов в южных крепостях произошло до наступления весны, т. е. до прибытия «годовалыциков» и стрельцов из других городов. Исключением был, по-видимому, Царев-Борисов. Эта крепость служила форпостом московской обороны на юге, и командование сохранило там значительные силы. В состав местного гарнизона входило 500 столичных «дворовых» стрельцов. Стрельцы участвовали в восстании вместе со всем прочим гарнизоном, а, может быть, они принадлежали к числу зачинщиков восстания. Когда местные воеводы оказались под стражей, дворовые стрельцы поспешили в Путивль и присягнули там на верность Лжедмитрию.[32]

Источники весьма скупо повествуют о мятеже войск в южных гарнизонах. В Разрядных книгах можно найти, краткую запись о том, что «польские» города «смутились» и целовали крест вору и «воевод к нему в Путивль отвели: из Белогорода князя Бориса Михайловича Лыкова да голов, из Царева Нового города князя Бориса Петровича Татева да князя Дмитрия Васильевича Туренина, с Ливен — князя Дмитрия Михайловича Барятинского».[33] Приведенная запись заключает в себе некоторую неточность. У Разрядного приказа, возможно, и были проекты посылки Д. М. Барятинского на Ливны. Но с началом военных действий он попал в сторожевой полк армии Мстиславского и, согласно помете в росписи 1604 г., попал в плен, видимо, в битве под Новгородом-Северским.[34]

Восстание в южных крепостях изменило всю военную ситуацию, смешав планы московского командования. Именно в виду распространения Смуты на южную «Украину» воеводы так и не смогли окружить столицу Лжедмитрия Путивль и подвергнуть ее осаде.

Шереметев недаром слал в Москву отчаянные призывы о помощи. Русское командование вовремя оценило опасность. В случае окончательного поражения Шереметева и снятия осады с Кром возникла бы угроза слияния двух очагов восстания — в Северщине и в южных крепостях «на поле».

4 марта 1605 г. армия Мстиславского разбила лагерь в районе Кром. Воевода князь И. М. Барятинский, находившийся в Карачеве, получил приказ везти всю осадную артиллерию к Кромам, чтобы соединиться с главными воеводами, «не доходя Кром версты за три или четыре, где пригоже».[35] Позиция под Кромами имела большие преимущества. Путь через Орел и Тулу надежно связывал главную армию с Москвой, откуда можно было беспрепятственно получать подкрепления и провиант. Армия Мстиславского имела возможность прикрыть подступы к Москве в том случае, если бы восстание перебросилось из района Ливен и Ельца еще дальше на север.

Кромы были небольшой крепостью. Ее стены были выстроены из дуба за 10 лет до осады. Главное преимущество городка состояло в его исключительно выгодном положении на местности. Крепость стояла на вершине холма подле реки, и ее со всех сторон окружали болота и камыши. Наверх вела единственная узкая тропа. С наступлением весны топи вокруг Кром становились непроходимыми.

Следуя приказу из Москвы, воеводы Мстиславский и Шуйские предприняли попытку штурма Кром еще до того, как была введена в дело вся тяжелая артиллерия. По свидетельству летописи, деревянные стены Кром были подожжены не огнем артиллерии, а пехотой. Посреди ночи боярские холопы, казаки и стрельцы подобрались к стенам города и «зажгоши град». Атаман Корела с донскими казаками принуждены были покинуть горящий город и отступили в острог. Ратные люди заняли вал с обрушившейся стеной. Но закрепиться на пожарище им не удалось. Вал и посад простреливались с цитадели. Штурмующие несли огромные потери.

Боярин М. Г. Салтыков, руководивший штурмом, не стал дожидаться приказа главных воевод и свел людей с вала, чтобы спасти отряд от полного истребления. Летописец подозревал, что Салтыков «норовил» окаянному-вору Гришке Отрепьеву.[36] Однако подлинные причины неудачи были другими.

Кромы занимали столь выгодное положение, что Мстиславский и Шуйские лишены были возможности использовать все находившиеся в их распоряжении громадные силы. В армии Мстиславского М. Г. Салтыков был вторым воеводой передового полка.[37] А это значит, что в штурме участвовали лишь отряды из состава передового полка.

Неудача повлияла на весь ход осады. Воеводы устроили батареи, придвинули пушки к городу и стали бомбардировать Кромы изо дня в день, не жалея пороха. Никто не спешил повторить опыт Салтыкова и предпринять новый кровопролитный штурм.

В Кромах сгорело все, что могло гореть. Цитадель была разрушена до самого основания. На месте, где проходил пояс укреплений, осталась одна земляная осыпь. Но казаки решили не даваться живыми в руки воевод и сражались с яростью обреченных. Они углубили рвы и вырыли лабиринт глубоких окопов. С помощью глубоких лазов они могли теперь незаметно покидать крепость и возвращаться внутрь. Свои жилища — «норы земные» казаки устроили под внутренним обводом вала. Во время обстрела они отсиживались в лазах, а затем проворно бежали в окопы и встречали атакующих градом пуль.[38]

В ходе боев не только осаждавшие, но и осажденные понесли большие потери. Атаман Корела предупредил Лжедмитрия, что ему придется сдать крепость, если он не получит подкреплений. Руководители повстанческих сил в Путивле уяснили значение Кром и не побоялись пойти на риск. Собрав сколько можно ратных людей, они отправили их на помощь Кромам. Главный центр восстания — Путивль остался почти без воинских сил, необходимых для его собственной обороны. Лжедмитрий назначил командовать отрядом путивльского сотника Юрия Беззубцева.[39]

В лагерь Мстиславского, занимавший огромное пространство, постоянно прибывали подкрепления. Караулы приняли казаков Беззубцева за своих, и отряд беспрепятственно проскользнул в крепость, проведя обозы с продовольствием.

Бои под Кромами продолжались несколько недель, но затем атаман Корела был ранен, и осажденные прекратили вылазки. Со своей стороны, воеводы отказались от попыток возобновить штурм. В военных действиях наступило затишье.[40]

Власти использовали всевозможные средства, чтобы удержать дворян в лагере под Кромами. Сохранились сведения, что воевода кн. М. Кашин по приказу из Москвы в 1605 г. под Кромами «верстал» дворян деньгами и землями. Некоторые служилые люди получили значительные прибавки в поместьях. Так, «во ИЗ году за кромскую службу» Д. В. Хвостов получил к поместью в 350 четв. дополнительно 100 четв. И. Н. Ушакову «за кромскую службу» было придано 150 четв. и пр.[41]

Приказ царя Бориса, воспретивший Мстиславскому распустить дворян на отдых, вызвал в полках такое возмущение, что никакие милости и пожалования не могли исправить положение. Дворяне роптали. Вместо долгожданного отдыха им предстояли бои посреди болотистой местности, в пору весенних дождей и половодья.

Весною в лагере вспыхнула эпидемия дизентерии («мыта»). Борис послал в армию лекарей со многим зельем и питием.[42] Невзирая на грозные приказы, приходившие из Москвы, дворяне покидали полки и разъезжались по домам. Чтобы пополнить убыль в людях, Разрядный приказ провел новые наборы ратных людей по всей стране и прислал подкрепления Мстиславскому.[43]

Охваченные восстанием южные города давно уже превратились в главный театр военных действий. Однако война шла не только в пределах России, но и на Северном Кавказе. Повсюду царские полки терпели неудачу. Поход воеводы И. М. Бутурлина на Кавказ завершился гибелью воеводы и всей его армии. Весть о поражении произвела тягостное впечатление в Москве и в армии под Кромами. Прямые столкновения с турецкими войсками на Кавказе грозили привести к войне между Россией и Османской империей.

Внешнеполитические затруднения осложнили течение внутреннего кризиса. Трудности усугублялись отсутствием твердого и энергичного руководства.

Некогда Борис снискал поддержку земщины, положив конец опрично-дворовой политике. В конце жизни он пошел на частичное возрождение репрессивного режима. Страшась множившейся измены, Борис наделил большими полномочиями Сыскное ведомство и его главу Семена Годунова. Власти стремились держать втайне все, что связано было с арестом и пытками сторонников Лжедмитрия. Но их старания приводили лишь к одному результату. По стране распространялись самые преувеличенные слухи обо всем, что происходило на Пыточном дворе. Столь различные авторы, как И. Масса, Я. Маржарет, И. Тимофеев и А. Палицын с одинаковым осуждением писали о начавшемся мучительстве, пытках и казнях неповинных людей.[44] Подобного рода свидетельства красноречивы, но они почти ничего не дают для того, чтобы составить точное представление о масштабах начавшегося террора и его направленности.

Своими успехами Лжедмитрий был более всего обязан поддержке низших сословий. Этот факт всецело определил характер правительственных мер. Царские слуги не могли искоренить социальную утопию, жившую в толще народных масс. С помощью жестоких гонений Годуновым удавалось лишь на время заглушить страшную для них весть о пришествии доброго и истинного царя.

Политика в отношении дворянства носила совсем иной характер, чем политика в отношении низов. Тут крайние меры применялись лишь к немногим перебежчикам, к эмиссарам самозванца и пр. Посланцев «вора», подстрекавших народ к мятежу, власти вешали повсюду в большом числе.

Прежде деятельный и энергичный, Борис в конце жизни все чаще устранялся от дел. Прошло время, когда он охотно благотворил убогим и давал обиженным управу на сильных. Теперь он показывался на народе лишь по великим праздникам, и челобитчиков, пытавшихся вручить ему свои жалобы, разгоняли палками.[45]

Фатальные неудачи порождали подозрительность, столь чуждую Борису в лучшие времена. Царь перестал доверять даже близким боярам, подозревал в интригах придворных и все чаще обращался за советами к астрологам, прорицателям и юродивым.[46]

Многие признаки в поведении Годунова указывали на преждевременно наступившее одряхление. Тревожась за будущее сына, Борис не отпускал его от себя ни на шаг, не позволяя никуда отлучаться. Советы воспитателей о необходимости предоставления царевичу некоторой самостоятельности в его занятиях он неизменно отвергал.[47] Будучи обладателем несметных сокровищ, царь стал выказывать скупость и даже скаредность в мелочах. Живя отшельником в своем дворце, Борис по временам покидал хоромы, чтобы проверить замки и печати на дверях дворцовых погребов и кладовых для съестных припасов.[48]

Под влиянием неудач и тяжелой болезни Годунов все чаще погружался в состояние апатии и уныния. Физические и умственные силы его быстро угасали. 13 апреля 1605 г. Борис Годунов скоропостижно скончался в постельных хоромах дворца. В последние минуты царь велел совершить над ним обряд пострижения, что и было выполнено с величайшей поспешностью.[49] Перед смертью Борис лишился дара речи. По словам современников, царь скончался от апоплексического удара.[50]

Смерть Бориса дала новый толчок развитию Смуты в Русском государстве.

>

Глава 12

В «воровском» лагере

Потерпев сокрушительное поражение в битве под Добрыничами, Отрепьев намеревался бежать из России вслед за своим наемным воинством.[1]

Однако жители и повстанцы, собравшиеся в Путивле, помешали осуществлению его планов. Они «со слезами» просили царевича остаться, говорили, что не желают разделить участь «комаричей», претерпевших «лютые и горькие муки» за поддержку, оказанную ими «царевичу». Лжедмитрий не слушал их советов. Тогда повстанцы пригрозили, что силой задержат его в Путивле, чтобы Борису «добити челом, а тобою заплатити вину свою».[2] Самозванец подчинился, опасаясь, что путивляне выполнят свою угрозу и выдадут его правительству.

Восставший народ заявил о своей готовности продолжать борьбу. Путивляне заявляли, что готовы служить доброму «царевичу» с оружием в руках: «Пойдем мы с тобой все своими головами». Торговые люди, по словам летописцев, откликнулись на призыв о добровольном пожертвовании средств. Некоторые якобы принесли по сто и даже по тысяче рублей.[3]

Можно установить имена главных руководителей повстанческих сил в Путивле. Ими были мелкопоместные дети боярские Сулеш Булгаков и Юрий Беззубцев, несшие службу в местном гарнизоне.[4] В критической для него ситуации Лжедмитрий поручил первому ехать за помощью к королю в Польшу, а второму идти на выручку гарнизону Кром.

Отрепьев был далек от понимания того, что только народное восстание может помочь ему одолеть Бориса Годунова. В Путивле самозванец вернулся к своим старым планам, суть которых сводилась к тому, чтобы поднять против России татарские орды и Речь Посполитую.

Столкновение России с Турцией на Северном Кавказе подало Лжедмитрию надежду на то, что ему удастся подтолкнуть Крым к нападению на Русское государство. В конце апреля его гонцы повезли дары крымскому хану. Еще раньше посланцы Отрепьевы выехали к князю Иштереку в Большую Ногайскую орду.

Борис Годунов поддерживал распри внутри Ногайской орды, чтобы не допустить ее усиления и предотвратить вторжение ногайцев на Русь. Он велел доставить из России в орду Янарослана-мурзу, главного соперника Иштерека, и обязал соперников жить в мире и кочевать вместе.[5] Опасаясь за свою власть, Иштерек принял путивльского гонца и принес присягу на верность Лжедмитрию. Последний приказал ногайцам перенести свои кочевья к Цареву-Борисову с тем, чтобы иметь возможность использовать их конницу для наступления на Москву.[6]

Будучи в Путивле, Отрепьев предпринял решительный шаг с тем, чтобы добиться вмешательства Речи Посполитой в русские дела. Он послал к королю Сигизмунду путивльского сына боярского Сулеша Булгакова в качестве представителя восставшей Северской земли. Позже польские власти напомнили московским «диплоных и свецких людей московских Шулеш Булгаков з кграмотою».[7]

Текст письма от имени северских городов сохранился в копии. В конце письма имеется помета: «из Путивля лета 7113 месяца января 21 дня». Публикуя грамоту, А. Гиршберг вполне основательно выразил сомнение насчет аутентичности указанной в тексте даты. По предположению Гиршберга, дата на письме была искажена при копировании русского оригинала: переписчик прочел 27 января как 21 января из-за сходства в написании единицы и семерки.[8] Однако Гиршберг не учел, что русские употребляли буквенную систему цифр, в которой единица нисколько не напоминает семерку.

Представляется, что самозванец сознательно обозначил в письме неверную дату. Подлог был связан с ложной версией, согласно которой битва под Добрыничами 21 января 1605 г. была проиграна людьми самозванца в его отсутствие. Очевидно одно: письмо было составлено в момент наибольших неудач Отрепьева, когда он прибыл в Путивль, потеряв всю свою армию. Грамота заканчивалась отчаянным призывом, чтобы король «соизволил как можно быстрее дать помощь нам (городам Северской земли. — Р.С.) и государю нашему».[9]

Текст письма был составлен от имени «жителей земли Северской и иных замков, которые ему (царевичу. — Р. С) поклонились». Поскольку Путивль и прочие восставшие города ничего не знали о тайном договоре Лжедмитрия с Сигизмундом III, для них смысл обращения был совсем иным, чем для расстриги.

В грамоте к королю «убогие сироты и природные холопы государя Дмитрия Ивановича» просили с плачем, покорностью и уничижением, чтобы король смиловался над ними и взял их, убогих, «под крыло и защиту свою королевскую». Письмо жителей заключалось словами: «При том сами себя и убогие службы наши под ноги

Вашего королевского величества отдаем».[10] Отрепьев был связан с королем обязательством о передаче под власть короны главных северских городов. Теперь он давал понять королю, что готов на определенных условиях выполнить свое обязательство. Авантюрист сознательно старался разжечь конфликт между Россией и Польшей. В том случае, если бы Сигизмунд III принял под свое покровительство отвоеванные Лжедмитрием города, конфликт между Речью Посполитой и Русским государством был бы неизбежен.

Вторжение самозванца, поддержанное королем, закончилось полным крахом. Это смешало все планы и расчеты военной партии при королевском дворе. Не только Мнишек, но и Сигизмунд III оказался в двусмысленном положении. Опозоренный Мнишек подвергался нападкам с разных сторон. Доверившиеся его обещаниям кредиторы жалели о деньгах, потраченных на самозванца. Ведущие политические деятели спешили напомнить о своих предостережениях против участия в авантюре, повлекшего за собой нарушение мирного договора с Россией.

В таких условиях Сигизмунд III не осмелился использовать благоприятную ситуацию и на основании тайного договора присоединить к коронным владениям северские города.

Лжедмитрий направил в Варшаву для переговоров с Сигизмундом и членами сейма своего полномочного посла князя Ивана Татева. Однако посла демонстративно задержали на границе впредь до окончания сейма.[11] Гонец с письмом от города Путивля был принят при дворе, но его миссия закончилась безрезультатно.

Польский сейм, открывшийся 10 января 1605 г., решительно высказался за сохранение мира с Россией. Канцлер Замойский резко осудил авантюру Отрепьева. Этот враждебный набег на Московию, говорил он, губителен для блага Речи Посполитой. Самого самозванца канцлер осыпал язвительными насмешками: «тот, кто выдает себя за сына царя Ивана, говорит, что вместо него погубили кого-то другого. Помилуй бог, это комедия Плавта или Теренция, что ли? Вероятное ли дело, велеть кого-то убить, а потом не посмотреть, тот ли убит… Если так, то можно было подготовить для этого козла или барана».[12]

Литовский канцлер Лев Сапега поддержал Замойского. Он осудил затею Мнишка и заявил, что не верит в царское происхождение «Дмитрия», ибо законный наследник царя Ивана нашел бы иные средства для восстановления своих прав.[13] Воевода Януш Острожский требовал, чтобы сейм вынес решение о наказании виновных.

Сейм принял решение о нерушимости мирного договора с Россией. Однако Сигизмунд III не утвердил это решение.[14] Московский посол Постник Огарев потребовал объяснений по поводу вероломного нарушения польской стороной договора о перемирии с Россией. Отвечая ему, литовский канцлер Лев Сапега сказал совсем не то, что говорил перед членами сейма. Согласно заявлению Сапеги, король не помогал Дмитрию, а лишь хотел выведать о его намерениях и сообщить о них в Москву; из королевских владений Дмитрий бежал к запорожским казакам, делал ли он с ними набеги на русские земли, королю неизвестно.[15]

Сапега мистифицировал русского посла, пользуясь тем, что тот покинул Россию в сентябре 1604 г. и содержался в Польше в строжайшей изоляции, не получая никаких вестей с родины.

Из-за противодействия сейма Сигизмунд III не мог принять предложения самозванца и оказать ему прямую военную поддержку. Тем не менее эмиссары Лжедмитрия имели возможность свободно действовать в пределах Речи Посполитой. В то самое время, как литовский канцлер объяснялся с русским послом, в Польшу прибыли из Путивля ротмистры С. Борша и Е. Бялоскорский. Отрепьев поручил им возобновить вербовку наемников. Ротмистрам удалось убедить некоторых участников московского похода вернуться на службу к царевичу. Но число их было невелико.[16]

Не осложненная вмешательством извне, гражданская война с весны 1605 г. вступила в свою новую фазу. Восставшие жители Путивля, Курска и других городов помогли самозванцу развернуть агитацию по всей южной окраине. Гонцы с письмами Лжедмитрия появлялись в казачьих станицах, пограничных городах и даже в столице.

В «прелестных» письмах Лжедмитрия трудно уловить какие-то социальные мотивы. Всех подданных без различия чина и состояния «Дмитрий» обещал пожаловать «по своему царскому милосердному обычаю, и наипаче свыше, и в чести держати и все православное християнство в тишине и в покое и во благоденственном житии учинить».[17]

Тяжесть царских податей и натуральных повинностей, трехлетний голод и полное разорение породили в народе глубокое недовольство, и поэтому люди воспринимали обличения самозванца против злодея царя, сидевшего в Москве, как откровение. Вчерашний боярин Борис Годунов был, как то утверждал «царевич», изменником и убийцей, желавшим предать «злой смерти» их законного, «прирожденного государя».[18]

Уставшие от бедствий и гнета низы охотно верили обличениям Лжедмитрия I и связывали с именем законного царя надежды на перемену к лучшему.

Участие в восстании принесло определенные материальные выгоды податному населению. Сбор тяжелых государевых податей был сорван по всей Северской земле. С наступлением весны казаки северских и южных степных городов перестали пахать государеву десятинную пашню. Иначе говоря, признание власти Лжедмитрия I привело на первых порах к освобождению восставшего населения от тяжелого налогового бремени и наиболее ненавистных натуральных повинностей. Но временное уничтожение гнета не могло превратиться в длительное и постоянное, не будучи подкреплено необходимым политическим переустройством. Материальные интересы масс своеобразным образом преломлялись в социально-утопических идеях, получивших в народе самое широкое распространение. Не надеясь на собственные силы, низы ждали спасения от царя-избавителя.

Еще будучи в Севске, самозванец в письмах к своим покровителям в Польшу сетовал на то, что среди русских распространился слух о его отречении от православия.[19]

Чтобы прекратить неблагоприятные для него толки, Лжедмитрий стал выказывать в Путивле особое почтение православным святыням. Когда из Курска в Путивль привезли икону божьей матери, он вышел навстречу к ней и велел устроить крестный ход. Затем он поместил эту икону в своих покоях.[20]

Между тем московское правительство пыталось заслать своих лазутчиков в путивльский лагерь. Сведения об этом эпизоде можно обнаружить в письмах иезуитов из Путивля и записках Г. Паэрле.

В письме от 7 (17) марта 1605 г. иезуиты Чижовский и Лавицкий сообщали о том, что неделю назад, т. е. 1 марта, в Путивль явились три монаха, подосланные Годуновым. Они доставили грамоты от царя и патриарха. Иов грозил путивлянам проклятием за поддержку беглого расстриги. Борис Годунов обещал им полное прощение и милость, если они убьют вора вместе с окружавшими его ляхами или выдадут его в цепях законным властям. Однако монахи были арестованы еще до того, как они успели обнародовать привезенные грамоты. Лжедмитрий велел пытать их, и они во всем сознались.[21]

Г. Паэрле, использовавший рассказы находившихся в Путивле поляков, воспроизвел более подробную версию происшедшего. По его словам, Борис прислал в Путивль трех монахов кремлевского Чудова монастыря, хорошо знавших Отрепьева. Монахи должны были обличить перед населением беглого дьякона. После ареста два монаха были подвергнуты пытке, но ни в чем не признались. Третий лазутчик, чтобы избегнуть пытки, донес, что его сотоварищи имели поручение отравить царевича ядом. Монахи якобы успели втянуть в свой заговор двух придворных самозванца. Последний велел выдать изобличенных изменников — «бояр» на расправу народу. Их привязали к столбу посредине рыночной площади, и путивляне расстреляли их из луков и пищалеи.[22]

О казнях в Путивле упоминают как иностранные, так и русские источники. По данным А. Поссевино, царевич передал на суд народу одного из находившихся при нем московитов, который в секретном письме к Борису просил дать ему войско и обещал живьем захватить самозванца.[23] Путивляне расстреляли московита. В русских источниках имеются данные о том, что в 1605 г. в Путивле был казнен тульский дворянин Петр Хрущев.[24] Он попал в плен к самозванцу еще в сентябре 1604 г. и тогда же признал его царевичем. Таким путем он попал в число придворных Лжедмитрия. Подлинные обстоятельства его гибели, однако, неизвестны.

В Самборе Мнишек велел обезглавить сына боярского Пыхачева, обвинив его в лазутчестве и покушении на жизнь царевича. В Путивле Отрепьев действовал с одинаковой жестокостью и вероломством. Он велел казнить нескольких своих «придворных», чтобы терроризировать тех, кто знал правду о его подлинном происхождении и тайном обращении в католичество.

Отрепьев понимал, что одни жестокости и преследования не помогут ему рассеять неблагоприятные для него толки. Поэтому он прибегнул к новой мистификации. Будучи в Путивле, Отрепьев попытался отделаться от своего подлинного имени с помощью двойника. 27 февраля (8 марта) 1605 г. иезуиты, бывшие с Лжедмитрием в Путивле, записали: «Сюда привели Гришку Отрепьева, известного по всей Московии чародея и распутника… и ясно стало для русских людей, что Дмитрий Иванович совсем не то, что Гришка Отрепьев».[25] Факт появления Лжеотрепьева был широко известен современникам. Польские дипломаты в переговорах с Шуйским не раз ссылались на то, что подлинного Отрепьева ставили в Путивле «перед всими, явно обличаючи в том неправду Борисову».[26] Появление «Отрепьева» в лагере самозванца было еще одной загадкой в истории Лжедмитрия. Французский историк де Ту отметил, что знаменитого чародея Гришку Отрепьева захватили в Лихвине и оттуда привели в Путивль.[27] Но француз писал с чужих слов. А очевидцы происшествия иезуиты, близкие к особе самозванца, предпочли выразиться неопределенно: Отрепьева привели невесть откуда.

Появление Лжеотрепьева при особе самозванца на время прекратило нежелательные для самозванца толки. Капитан Маржарет, служивший позже телохранителем при «царе» Дмитрии, писал: «… дознано и доказано, что Разстриге было от 35 до 38 лет; Дмитрий же вступил в Россию юношею и привел с собой Разстригу, которого всяк мог видеть…»[28] Как видно, инициаторы фарса не позаботились о том, чтобы придать инсценировке хотя бы внешнее правдоподобие. Отец истинного Отрепьева был всего лишь на восемь лет старше Лжеотрепьева.

В конце концов истинный Отрепьев решил, чтобы лучше укрыть обман, упрятать своего двойника в путивльскую тюрьму.[29] Со временем московские власти дознались, что под личиной Лжеотрепьева скрывался некий старец бродяга Леонид.[30]

Самозванец позаботился и о том, чтобы сведения о появлении «истинного» Отрепьева стали известны в Москве. Наконец он нанес последний удар властителю Кремля. Прощенные им монахи написали письмо Борису и патриарху Иову о том, что «Дмитрий есть настоящий наследник и московский князь и поэтому Борис пусть перестанет восставать против правды и справедливости».[31]

Мистификация с Лжеотрепьевым произвела огромное впечатление на простой народ. Но она привела в замешательство также и Годуновых. Официальная пропаганда с ее неизменно повторявшимися обличениями против расстриги оказалась парализованной. В борьбе за умы самозванец одержал новую победу над земской династией.

Отрепьев овладел северскими городами исключительно благодаря восстанию низов и мелких служилых людей. Однако его нисколько не привлекала роль народного вождя. При первой же возможности он стал формировать свою «Боярскую думу» и «двор» из захваченных в плен дворян.

Нельзя представлять себе дело так, будто народ бил и вязал воевод, тащил их к самозванцу, а последний тут же возвращал им воеводские должности, жаловал в бояре и пр. Не все пленные дворяне сделали карьеру при дворе Лжедмитрия, а некоторые из них были казнены за отказ присягнуть истинному государю. Среди пленников Отрепьева только один М. М. Салтыков имел думный чин окольничего и далеко продвинулся по службе. Он рано попал в руки воровских людей, но не оказал самозванцу никаких услуг и не удостоился его милостей.

В Путивле Лжедмитрий пытался опереться на людей, которые были всецело обязаны ему своей карьерой. Самой видной фигурой при его дворе стал князь Мосальский. В отличие от высокородного Салтыкова Мосальские, несмотря на свой княжеский титул, не принадлежали к первостатейной знати. Они давно выбыли из думы, и при Грозном лишь один из них выслужил чин земского казначея. Заместничавший с ним опричник заявил в то время, что не ведает, «почему Мосальские князи, и кто они». Казначей стерпел обиду и ответил, что «своего родства Мосальских князей не помнит».[32] При дворе царя Федора князь В. М. Мосальский служил стряпчим с платьем. Царь Борис послал его на самую глухую сибирскую окраину, приказав выстроить городок в Мангазее.[33]

Про Мосальского говорили, будто он спас самозванца, отдав ему своего коня во время бегства из-под Севска. Скорее всего, этот рассказ является легендой.[34] Так или иначе Мосальский не покинул Лжедмитрия после погрома. Лжедмитрий оценил это, тем более, что при нем осталось совсем немного старых советников. Мосальский едва ли не первым получил от вора чин ближнего боярина.

Дьяк Богдан Сутупов занимал самое скромное положение в московской приказной иерархии. В 1600–1603 гг. он служил помощником у дворянских голов, поддерживавших порядок в столице.[35] Сутупов добровольно перешел в воровской лагерь, за что был удостоен неслыханной чести. Отрепьев сделал его своим «канцлером» — главным дьяком и хранителем «царской» печати.[36]

Благодаря подобным пожалованиям дворяне, различными путями попавшие в Путивль, вполне оценили возможности, которые открывала перед ними служба у новоявленного царя.

Воевода князь Г. Б. Роща Долгорукий был арестован народом в Курске. После присяги самозванцу его направили на воеводство в Рыльск. По приказу царя Бориса бояре вешали всех изменников, поступивших на службу к «вору». Страшась опалы и казни Долгорукий упорно оборонял Рыльск. За это самозванец пожаловал его в окольничие.[37]

Козельский дворянин князь Г. П. Шаховской в начале войны собирал детей боярских в Курске. Вероятно, там он и попал к повстанцам. К моменту восстания в Белгороде Шаховской успел прослужить Лжедмитрию несколько месяцев. Самозванец пожаловал Шаховскому чин воеводы и послал управлять Белгородом.[38] Знатный дворянин-чашник князь Б. М. Лыков и головы А. Измайлов и Г. Микулин, захваченные в Белгороде, после присяги были оставлены Лжедмитрием в Путивле. Со временем они также получили от самозванца думные и воеводские чины.

Если в первые месяцы войны Отрепьев именовал себя царевичем и великим князем всея Русии, то в Путивле он присвоил себе титул царя.[39] Первые достоверные разряды путивльского государя, содержащие сведения о пожаловании думных чинов, датируются концом мая — июнем 1605 г. Пленные воеводы из южных крепостей были привезены в Путивль не ранее второй половины марта 1605 г. Если большинство из этих пленников (князья Б. М. Лыков, Б. П. Татев, и Д. В. Туренин, голова А. Измайлов) получили от самозванца думные чины два месяца спустя, то на это были свои причины.

Весной 1605 г. политическое положение в государстве претерпело разительные перемены. Борис Годунов умер, и знать подняла голову. Многие бояре, прежде поневоле терпевшие худородного царя, стали искать пути, чтобы избавиться от выборной земской династии. Лжедмитрий сумел использовать наметившийся поворот. Спешно формируя свою думу из знатных московских дворян, он старался расчистить себе путь к соглашению с правящим московским боярством.

>

Глава 13

Действия вольных казаков

Вольные казаки сыграли значительную роль в событиях, положивших начало гражданской войне в России. По мнению С. Ф. Платонова, именно действия казаков обеспечили Лжедмитрию успех на юге. После вторжения самозванца, записал автор «Иного сказания», одно его войско вело наступление на Чернигов, а другое прошло по Крымской дороге на Царев-Борисов и Белгород. С. Ф. Платонов принял на веру данные «Иного сказания» и высказал предположение, что второе войско Лжедмитрия, двигавшееся по Крымской дороге, состояло из казаков: донцы двигались через Путивль и Рыльск, а запорожцы — через Белгород на Рыльск, Курск и Кромы. «Города, стоявшие на этих путях, оказались в районе казачьего движения и были увлечены его потоком очень рано».[1]

Следуя той же схеме, описал события начала Крестьянской войны И. М. Скляр. По мнению И. М. Скляра, первыми к Лжедмитрию примкнули запорожцы и донские казаки с их атаманом Корелой, двинувшиеся в недавно освоенные районы Дикого поля; видимо, уже на пути к ним присоединились вольные казаки, жившие в бассейне рек Сейма, Оскола, Северского Донца, т. е. в районе Белгорода, Оскола и Царева-Борисова. Все эти выступления вольных казаков носили характер социального протеста.[2]

В новейшей литературе факт активного участия казаков в Смуте послужил основой для более широких обобщений. Проанализировав события Крестьянской войны начала XVII в., В. Д. Назаров сделал вывод, что «объективно роль активного начала в открытой классовой борьбе, роль ее «идеолога» и в известной мере организатора взяло на себя казачество». Трудно утверждать, что именно казачество выдвинуло первого самозванца на Руси, пишет В. Д. Назаров, однако именно активные выступления запорожских и донских казаков «наряду с развитием открытой классовой борьбы в южных районах Русского государства сыграли решающую роль в его победе».[3]

Вопрос об участии запорожцев в походе Лжедмитрия I нуждается в более детальном исследовании. Характерной чертой украинского казачества была его социальная разнородность. Беглые крепостные крестьяне постоянно пополняли ряды «голоты» — неимущих казаков. Среди старшин можно было встретить шляхтичей, владевших селами. Неоднородность состава сказывалась на ориентации различных прослоек. Некоторые группы (в особенности часть богатых казаков) через «реестр» были тесно связаны с королевской властью. Запорожская вольница поддерживала давние связи с Москвой. После того как Речь Посполитая навязала Украине церковную унию, симпатии православных казаков к России усилились.

В конце XVI в. связи между Москвой и Запорожской сечью расширились. В 1591 г. русская столица отразила нападение крымского хана. В следующем году московские власти направили послов в Запорожскую Сечь и на Дон, чтобы заручиться поддержкой вольных казаков в борьбе с крымцами. Охваченная восстанием Запорожская Сечь приняла царских послов с распростертыми объятиями. Гетман К. Косинский и казаки возлагали немалые надежды на помощь, предложенную Москвой. Все это вызвало тревогу у королевских властей. Расправившись с Косинским, Александр Вишневецкий объявил повсюду, что убитый гетман присягнул московскому великому князю со всем войском запорожским и отдал под его власть территорию Запорожской Сечи на сто миль у границы, за что царь прислал ему сукна и деньги и теперь называет себя «царем запорожским, черкасским и низовским».[4] Россия была ослаблена поражением в Ливонской войне. Ей пришлось отбивать нападения крымцев и шведов. В таких условиях русское правительство и не помышляло о том, чтобы вступить в борьбу с Речью Посполитой за Украину. Сведения А. Вишневецкого по поводу новых царских титулов были вымыслом. Но его письмо интересно в другом отношении. Начав борьбу за национальное освобождение, украинский народ все чаще связывал свои надежды с помощью со стороны братского русского народа. Идея воссоединения носилась в воздухе.

В 1600 г. Борис Годунов принимал в Москве послов от запорожских казаков.[5] Когда самозванец в 1604 г. предложил казакам организовать вторжение в Россию вместе с крымскими татарами, запорожское войско, по-видимому, отклонило его домогательства. Предложения Москвы оказались более приемлемыми. Царь призвал запорожцев выступить против бусурман — турок и татар. Отрепьев не скупился на обещания, но не мог предоставить необходимых для экспедиции средств. Зато Борис Годунов не щадил казны. Он направил в Запорожье посланца Ивана Солонину с оружием и денежным жалованьем. Летом 1604 г. запорожский старшина Семен Скалозуб, получив помощь от царя, собрал до 3700 казаков и отправился в морской поход к турецким берегам. Борис Годунов, вскоре же получивший полный отчет об этой экспедиции, писал в конце 1604 г., что запорожцы сожгли два турецких городка и доходили до Царьграда, освободив много русского полона из неволи.[6]

В первом столкновении с Годуновым самозванец потерпел неудачу. Ему не удалось втянуть запорожское войско в войну с Россией. Тогда-то он и стал искать помощь у католических кругов Речи Посполитой.

Мнишек приступил к сбору армии летом 1604 г., когда запорожское войско находилось в походе. Отсюда следует, что силы вторжения не включали в себя запорожских вольных казаков. Кем же были те 2 тыс. украинских казаков, которые откликнулись на призыв «царевича» и Мнишка? Не были ли это в основном реестровые казаки, числившиеся на королевской службе? Можно привести некоторые факты в пользу такого предположения. Исполняя королевскую службу, гетман С. Кишка с отрядом в 2 тыс. казаков воевал со шведами в Ливонии в 1601–1602 гг. После гибели С. Кишки (по слухам, его убили сами казаки) гетманом ненадолго стал Иван Куцко (Куцкович). Куцко не мог справиться с казаками и вскоре сложил с себя полномочия.[7] Тот же самый Куцко, бывший реестровый гетман, стал одним из казацких предводителей в армии Мнишка в момент ее вторжения в пределы России.[8] Казна плохо оплачивала «реестр», тем не менее верхи «реестра» были тесно связаны с королевским правительством. Мнишек сформировал войско при прямой поддержке короля.

Кроме реестровых казаков в походе Лжедмитрия приняли участие многочисленные добровольцы из числа православного украинского населения. Иезуиты, сопровождавшие самозванца в походе, писали из Чернигова 1 ноября 1604 г.: «… к нам на пути присоединилось много казаков, так что их уже считается около трех тысяч (вместе с собранными ранее 2000. — Р.С.), и это только из тех сел и городов, через которые мы проходили».[9] По самому примерному подсчету, к армии Отрепьева присоединилось около 1000 украинцев, объявивших себя казаками.

После перехода границы Мнишек старался убедить своих покровителей в Кракове и Риме, что его военное положение превосходно. С этой целью он сознательно распространял сведения о прибытии к нему крупных подкреплений с Украины. По-видимому, с его слов иезуиты записали 1 ноября 1604 г., что царевич ждет казаков, именуемых запорожцами. Два дня спустя они сделали приписку к письму с сообщением о прибытии 4 тыс. запорожцев.[10] Записанные ими сведения носили недостоверный характер.

Подлинный дневник похода, составленный неизвестным лицом из окружения Мнишка и заключавший в себе строго фактические поденные записи, позволяет заключить, что запорожское войско, которое ждали с начала ноября, прибыло в лагерь самозванца с большим запозданием. 21 декабря 1604 г. автор дневника сделал следующую запись: «Января 1 (по новому стилю. — Р.С.): Там же (под Новгородом-Северским. — Р.С.) войска запорожского пришло 4000».[11] Воспоминания участников похода полностью подтверждают приведенную дневниковую запись. По словам С. Борши, в конце декабря под Новгород-Северский прибыло 12 тыс. запорожцев.[12] Аналогичные данные привел в своих записках Г. Паэрле.[13] Названные авторы втрое переувеличили численность запорожского войска. Свидетельства очевидцев не дают никаких оснований для предположений о том, что запорожцы шли Крымской дорогой от Белгорода на Рыльск и Кромы и что восстания в южных крепостях были связаны с их передвижениями.

Итак, Лжедмитрию удалось склонить вольных запорожцев на свою сторону лишь после того, как он прочно утвердился в Северской Украине и ряд русских городов признал его царем. Запорожское войско пробыло в лагере самозванца всего лишь в течение месяца. После неудачной битвы под Севском в январе 1605 г. запорожцы в массе своей покинули пределы России. К моменту наступления на Москву в мае под знаменами Лжедмитрия находилось только 500 украинских казаков.[14]

Едва ли случаен тот факт, что самая крупная вспышка крестьянского восстания (в Комарицкой волости и смежных районах) произошла в то время, когда вольные казаки (запорожцы и пр.) стали ведущей силой в лагере самозванца. Значение этого кратковременного эпизода, однако, не следует преувеличивать.

Донское войско сыграло, по-видимому, более важную роль в событиях Смуты. Самые ранние сведения о численности донских казаков, готовых поддержать самозванца, носили вполне достоверный характер. Захватив атамана Корелу и других посланцев войска Донского, Я. Острожский в 1604 г. после их допроса писал, что царевич может рассчитывать на поддержку примерно 2 тыс. донцов и других злодеев.[15] Однако донцы не смогли присоединиться к армии Мнишка ко времени вторжения в Россию. Чтобы ободрить своих приверженцев, Мнишек сознательно распространял ложные слухи о подкреплениях с Дона. В письме от 8 сентября 1604 г. он писал, что уже нанял 10 тыс. донцов и они скоро прибудут к нему на помощь.[16] Из письма Мнишка названная цифра попала на страницы исторических сочинений. Однако надо иметь в виду, что данные Я. Острожского были значительно ближе к истине, чем данные Ю. Мнишка. Помимо всего прочего, общая численность Войска Донского в начале XVII в. не превышала 2000–4000 человек.[17]

В начале ноября 1604 г. иезуиты писали из Чернигова, будто в один день с запорожским войском туда прибыло 9 тыс. донцов. Однако их сведения нельзя признать достоверными. Источником информации и в этом случае был Мнишек. Автор поденных записок ни словом не упоминает о прибытии донского войска в лагерь царевича. Но он покинул Лжедмитрия в конце декабря 1604 г.

Раньше всех других на помощь к самозванцу прибыл А. Корела с отрядом. Когда это произошло, в точности неизвестно. Первые достоверные сведения о действиях казаков Корелы в составе войска Лжедмитрия относятся к началу 1605 г. По сведениям Буссова, атаман Корела оборонял Кромы, имея едва 400–500 донских казаков. Со временем самозванец прислал ему на помощь еще 500 казаков.[18] Но среди этих последних преобладали, по-видимому, служилые казаки из Путивля. Об этом свидетельствует следующая разрядная запись: «Пришол в Кромы из Путивля от Ростриги Юшко Беззубцов с путимцы на помощь кромским сидельцам».[19] Ю. Беззубцев был сотником у путивльских казаков, служивших «с самопалами».

По словам Г. Паэрле, 4 тыс. донских казаков присоединились к царевичу в Путивле.[20] По обыкновению Паэрле в несколько раз преувеличил численность подкреплений. Но в основе его рассказа лежали достоверные данные. Участник похода Я. Вислоух сообщал, что в момент выступления царевича к Кромам в мае 1605 г. в его войске находилось «москвы 1000 казаков».[21] Капитан Я. Запорский, возглавивший авангарды в армии самозванца, уточняет, что под его начальством находилось 800 донцов.[22] Таким образом, к весне 1605 г. в лагере Лжедмитрия собралась добрая половина Войска Донского.

Другая половина, по-видимому, оставалась в Раздорах вместе с главным атаманом Смагой Чертенским. Атаман происходил из измельчавшего княжеского рода. Он был человеком крайне осторожным, что и позволило ему сохранить пост главного атамана Войска Донского с 1603 по 1617 г. Чертенский считался с настроениями вольных казаков и в то же время последовательно придерживался московской ориентации. Еще в ноябре 1603 г. атаман заявил о готовности поддержать дело царевича. Однако не спешил выполнить обещание и терпеливо выжидал развития событий. Лишь после того, как умер Борис Годунов и в Москве произошел переворот, Чертенский и поддерживавшие его лучшие низовые казаки явились на службу к Лжедмитрию. В июне 1605 г. отряд Чертенского присоединился к самозванцу в Туле.[23]

Монастырские приходо-расходные книги позволяют установить имена казачьих предводителей, прибывших в столицу с самозванцем. Первое место среди них принадлежало атаману Кореле. Согласно записи в книгах Кирилло-Белозерского монастыря, «казак Ондрей Тихонов сын Корела дал 3 золотых да 2 гривны денег». Много денег на помин души пожертвовал тому же монастырю донской казак Петр Богдан Васильев, новгородец по происхождению. Он отказал монастырю 8 руб. денег.[24]

Во время поездки в столицу соловецкого игумена Антония донской атаман «Посник Лунев дал отто всего донского войска заветных денег пол-пяти рубли».[25] Имя П. Лунева было хорошо известно на Дону. Много лет спустя донцы вспоминали, как при царе Федоре казаки выходили со многих рек на государеву службу и «отоман Посник Лунев, многие отоманы, казаки царю Федору Ивановичу под Ругодевым и под Ыванямгородом служили, а через год Посник жа Лунев да опять с ним многие отоманы козаки з бояры» ходили к Выборгу.[26] Как видно, Лунев был одним из главных предводителей донской вольницы, поддержавшей Лжедмитрия. Такое предположение подтверждается данными о размерах его личного вклада в монастырь. Как значится в книгах Соловецкого монастыря, «донской атаман Посник Лунев дал вкладу 20 золотых, и те золотые продали и взяли на них 12 рублев». Донской казак Кузьма Максимов дал вкладу 2 руб., несколько других казаков дали на молебен 6 золотых, ценой 3 руб. 20 алтын.[27]

С военной точки зрения донские казаки сыграли очень важную роль в московском походе Лжедмитрия. Обороняя Кромы, Корела сковал все силы царской армии. Донцы составляли самый крупный отряд также и в путивльском войске самозванца. Сказанное подтверждает мнение о том, что вольные казаки выступили в качестве одной из главных сил повстанческого движения на первом этапе гражданской войны. Мнение, согласно которому казаки взяли на себя функции «идеологов» открытой классовой борьбы, нуждается в более строгих доказательствах.

В 1606 г. царское правительство выступило с официальными разъяснениями за рубежом, из которых следовало, что авантюру Лжедмитрия I поддержали одни донские казаки, тогда как волжские и прочие казаки не приняли участие в его походе.[28] Надо признать, что самозванец сравнительно поздно предпринял усилия к тому, чтобы установить прямые связи с отдаленными казачьими окраинами. Лишь в середине марта 1605 г. его гонцы отправились на Волгу, Яик и Терек. Самозванец приказал казакам немедленно идти на соединение с ним под город Ливны.[29]

Сохранились сведения, что «царицынские казаки» связали местного воеводу и привезли его к Лжедмитрию в Орел.[30] Принадлежали ли эти казаки к составу царицынского гарнизона или к вольным станицам, сказать невозможно. Имеются глухие указания на то, что казаки пытались осаждать Астрахань, где сидел преданный Годуновым воевода, но не добились успеха и отправились «каждый восвояси».[31] Этот эпизод произошел в позднее время, когда «вся земля уже была под властью Дмитрия».[32] События в Царицыне также имели место после сдачи царской армии под Кромами.

К моменту занятия Москвы в армии самозванца появилось некоторое количество волжских казаков. Как записал один современник, «в лето 7113 июня в 20 день в четверг пришел во град Москву на свои праотече престол прирожденный государь наш», а с ним «много множество литовского войска и казаки волгские и донские…».[33] Возможно, автор приведенной записи и был очевидцем вступления армии Лжедмитрия в Москву, но он имел самые превратные представления о составе этой армии. Самозванца сопровождала кучка «литвы», а отнюдь не «много множества». Среди казаков донские, а не волжские казаки занимали первое место.

На востоке прибежищем вольных казаков оставалась река Яик. О появлении «Дмитрия» яицкие казаки узнали еще осенью 1604 г. Посланцы «вора» должны были прибыть на Яик не позднее апреля — мая 1605 г. Однако на восточной окраине казаки действовали совершенно так же, как и на западе в Запорожье. Вместо того чтобы немедленно отправиться на помощь «царевичу», яицкие казаки собрали круг и решили идти в поход на бусурман в пределы Средней Азии.

Среди яицких казаков сохранилось предание о том, что атаман Нечай собрал отряд в 500 казаков и захватил с ними богатый город в Хивинском ханстве, но затем отряд был перебит хивинцами.[34] Среднеазиатские исторические сочинения позволяют значительно уточнить обстоятельства похода. По данным Абдул-Гази, весной 1605 г. яицкие казаки захватили нескольких среднеазиатских купцов, от которых получили необходимые им сведения о местонахождении хивинского хана и его войска. В начале июня тысяча казаков с Яика захватили Ургенч, но затем были истреблены спешно вернувшимся из Хивы войском.[35]

На Украине самозванец обращался за помощью одновременно к запорожцам и крымским татарам, в Поволжье — к яицким казакам и ногайским князьям и мурзам. Он не учитывал состояния войны и раздора между «бусурманами» и казацкой вольницей. В этом была лишь одна из причин неудачи Лжедмитрия, когда он обратился за поддержкой на Яик.

Приведенные факты дают более точное нредставление о подлинной роли вольного казачества в событиях гражданской войны на первом ее этапе.

>

Глава 14

Мятеж под Кромами

Бояре и духовенство нарекли царевича Федора Борисовича на царство через три дня после кончины Бориса. Записи в книгах Разрядного приказа наводят на мысль о том, что в этом акте участвовали все чины, обычно входившие в состав Земского собора. «Того же месяца апреля, — значится в Разрядах, — патриарх Иев Московский и всеа Русии, и митрополиты, и архиепископы, и епископы, и со всем освященным собором вселенским, да бояре и окольничие и дворяне и стольники и стряпчие и князи, и дети боярские, и дьяки и гости, и торговые люди, и все ратные и чорные люди всем Московским царством и всеми городами, опричь Чернигова и Путивля, нарекли на Московское государство государем царевича князя Федора Борисовича всеа Русии».[1]

Разрядные записи находят аналогию в епископских посланиях, разосланных по городам сразу после наречения Федора. Отцы церкви подробно описывали, как патриарх с освященным собором, весь царский синклит — Боярская дума, гости и торговые люди и «всенародное множество Российского государства» просили царицу Марию Григорьевну, чтобы она «была на царстве по-прежнему», а сына великого государя царевича князя Федора благословила «быти царем и самодержцем всей Русской земли».[2] Царевич не презрел «слез и моления» чинов и по благословению и приказу отца «произволил» быть царем.

В действительности наречению царевича Федора не предшествовали ни «моления» чинов Земского собора, ни шествия «всенародного множества».

После своего избрания Борис Годунов сделал сына соправителем и приказал именовать его государем царевичем «всеа Руси».[3] Царевич самостоятельно сносился с иноземными дворами и пр.[4]

Скорее всего, сам Борис позаботился о том, чтобы заблаговременно подготовить всю процедуру передачи власти наследнику. В обращении патриарха к народу было сказано, что сам царь Борис, умирая, после себя приказал на царство сына и благословил его крестами, которыми «венчаютца на царство», после чего Федор Борисович «з божьей помощью на своих государствах сел». Патриарх со священным собором благословили нового царя, а члены Боярской думы, дворяне, дети боярские, приказные люди, гости и всех сотен торговые всякие люди в присутствии патриарха принесли присягу на верность Федору Борисовичу.[5]

Очевидцы свидетельствуют, что именно так все и произошло. Думные чины дворяне, купцы и простой народ были вызваны в Кремль и приведены там к присяге.[6]

Вслед за тем царица Мария и царь Федор Борисович разослали в города наказ, в соответствии с которым воеводы должны были созвать в соборной церкви дворян, служилых людей, посадских людей, пашенных крестьян и всяких черных людей и привести их к присяге по специальной записи.[7] Приказные люди записывали имена присягнувших в специальные книги, которые надлежало затем отправить в приказ в Москву.

В главных городах — Новгороде и Пскове, Казани, Астрахани, городах Замосковья, Поморья и Сибири — присяга прошла без затруднений.[8] Составленные там книги были спешно присланы в столицу. В царском архиве хранилась «свяска, а в ней записи целовальные… после царя Бориса царице Марьи и царевичу Федору всяким людем по чином, и записи шертовальные по чином иноземцом».[9] Православные целовали крест, иноверцев приводили к шерти.

Текст подкрестной записи царя Федора полностью повторял текст, разработанный при воцарении Бориса Годунова. Он содержал непомерно длинный перечень обязательств, ограждавших безопасность царской семьи. Подданные обещали над царицей и ее детьми «в еде и питье, ни в платье, ни в ином чем лиха никакого не учинить и (их) не испортить и зелья лихого и коренья не давать», «и людей своих с ведовством и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылать и ведунов не добывать на (царское) лихо», когда государь куда пойдет, «на следу (их) всяким ведовским мечтанием не испортить и ведовством по ветру никакого лиха не насылать».[10]

Проекты возведения на трон Симеона Бекбулатовича давно утратили актуальность. Тем не менее «целовальная запись» Федора Борисовича включала пункт, отвергавший подобные проекты. Реальная угроза династии исходила от самозванца. Но пояснения насчет самозванца были краткими и маловразумительными. Подданные принимали на себя обязательство «к вору, который называется князем Дмитрием Углицким, не приставать, и с ним и с его советники ни с кем не ссылатись ни на какое лихо и не изменити и не отъехати…».[11]

Текст присяги отразил замешательство, царившее среди властителей Кремля. На протяжении длительного времени церковь предавала анафеме зловредного еретика Гришку Отрепьева. Однако позже в Москве было получено известие о том, что в Путивле «царевич» выставил на всеобщее обозрение колдуна Гришку Отрепьева. Чудовские монахи, посланные для обличения расстриги перед жителями Путивля, прислали царю Борису письмо, подтверждавшее истинность сына Грозного. В Москве не могли сразу разобраться в новых мистификациях самозванца и не знали, что думать. Вместо того чтобы следовать раз принятой линии обличения вора, царица и ее советники решили вовсе не упоминать в «записи» имени Отрепьева. Составители присяги сделали худшее, что могли. Они свели на нет все достижения официальной пропаганды.

Присяга не внесла успокоения в умы, а усилила брожение.

Династия Годуновых имела мало шансов на то, чтобы уцелеть в обстановке кризиса и гражданской войны. Отметим, что Федор получил превосходное для своего времени образование. Но в шестнадцать лет ему не доставало политической опытности и самостоятельности. Царица Мария Григорьевна была фигурой крайне непопулярной. Знать и население столицы не забыли массовых избиений и казней, в свое время организованных ее отцом опричным палачом Малютой Скуратовым. По Москве ходила молва о крайней жестокости царицы.

Борис наводнил Боярскую думу своими родственниками. К началу 1605 г. все наиболее значительные деятели из рода Годуновых сошли со сцены. Оставшиеся не пользовались никаким авторитетом, несмотря на свои блистательные титулы. В трудный час подле Федора не оказалось никого, кто мог бы твердой рукой поддержать пошатнувшуюся власть.

Прошло несколько дней после присяги, и бессилие правительства перед лицом глубокого кризиса обнаружилось с полной очевидностью. Крушению власти немало способствовало то, что в решающий момент у царя не оказалось достаточных военных сил. Сказалось то, что в течение многих месяцев царь Борис отправлял всех способных носить оружие в действующую армию, включая стольников, жильцов (дворцовую охрану), конюхов и псарей.

Еще при жизни царь Борис стал жертвой политической клеветы. Его обвиняли в убийстве последних членов законной династии, включая царя Ивана, царя Федора и царевича Дмитрия. Клевета подготовила почву для агитации сторонников Лжедмитрия. По Москве распространялись самые невероятные слухи. Упорно толковали, будто Борис сам наложил на себя руки в страхе перед «сыном Грозного».[12]

Волнения в Москве нарастали с каждым днем. Следуя традиции, новый царь объявил о прощении всех преступников и опальных. Однако амнистия не распространялась на политических противников Годунова. Столица не желала мириться с такой несправедливостью. Как записал очевидец, «народ становился все бесчинней, большими толпами сбегался ко дворцу, крича о знатных боярах, бывших при Борисе в немилости и ссылке, другие кричали о матери Дмитрия, старой царице, что ее надобно посадить у городских ворот, дабы каждый мог услышать от нее, жив ли еще ее сын или нет».[13]

Власти принуждены были уступить требованиям народа. Они вернули в столицу Б. Я. Бельского, находившегося в ссылке в деревне, удельного князя И. М. Воротынского, бывшего в опале и изгнании, и других лиц. В лице Бельского династия приобрела опаснейшего противника, великого мастера политических интриг, озлобленного преследованиями со стороны царя Бориса.

Правительство могло бы использовать Марфу Угличскую для обличения самозванца. Но царица Мария Григорьевна и слышать не желала о ее возвращении в Москву.

Воеводы расставили заставы на всех дорогах и отдали приказ вешать гонцов Лжедмитрия без промедления. Тем не менее лазутчики самозванца продолжали проникать в столицу и доставлять его «прелестные» листы.

Царь Федор предпринимал отчаянные усилия, чтобы удержать контроль за положением в столице. Казна роздала населению огромные суммы на помин души Бориса, на самом же деле, чтобы успокоить население столицы. Но щедрая милостыня не достигла цели.

Не видя иного выхода, царица Мария и ее сын вынуждены были срочно вызвать из армии в Москву руководителей Боярской думы Мстиславского и братьев Шуйских, чтобы прекратить беспорядки в столице.[14] Подобная мера казалась вполне оправданной. Страх перед назревавшим выступлением низов побуждал бояр заботиться о порядке и действовать в интересах династии, невзирая на собственные политические симпатии.

Когда толпа в очередной раз заполнила площадь перед кремлевским дворцом, князь В. И. Шуйский вышел на крыльцо и долго увещевал народ одуматься и не требовать перемен, которые приведут к распаду царства и ниспровержению православия. Боярин поклялся самыми страшными клятвами, что царевича Дмитрия давно нет на свете, что он сам своими руками положил его в гроб в Угличе, а путивльский вор — это беглый монах и расстрига Отрепьев, подученный дьяволом и посланный в наказание за грехи.[15]

Возвращение главных бояр в Москву и речи Шуйского внесли успокоение в умы. Волнения в столице на время утихли.

Почти сразу после смерти Бориса правительство осуществило смену высшего командования в армии под Кромами. Среди Годуновых и их родни не оказалось никого, кто мог бы взять на себя руководство военными действиями, и царь Федор поневоле должен был вверить свою судьбу людям, ничем не связанным с династией, кроме милостей умершего царя. Новым главнокомандующим в армию был назначен князь Михаил Петрович Катырев-Ростовский, его помощником — боярин Петр Федорович Басманов.[16]

М. П. Катырев получил боярство одним из первых сразу после коронации Бориса. Катырев ничем не успел проявить себя на военном поприще, и его назначение было продиктовано формальными местническими соображениями. До опричнины Катыревы-Ростовские занимали высокое положение в думе. На этом основании Катырев, получив боярство, пытался местничать с главой думы Мстиславским.[17]

Наибольшие надежды Годуновы возлагали на П. Ф. Басманова. В столице Басманова знали как первого щеголя среди дворян и человека, популярного среди населения. По словам английских современников, простой народ «считал его единственным своим защитником».[18] Карьеру Басманов сделал в считанные месяцы, благодаря успешной обороне Новгорода-Северского. Царь Борис вызвал его ко двору, столица чествовала как героя. Навстречу Басманову выехали бояре и окольничие. Из-за ран воевода не мог ехать верхом, и Борис выслал ему за город свой санный выезд. В царских санях Басманов проследовал через всю столицу в Кремль. Годунов пожаловал Басманову боярский чин, земли, 2 тыс. руб. денег и множество подарков.[19]

Старшим воеводой в Новгороде-Северском был боярин князь Н. Р. Трубецкой. Однако наибольшие награды за оборону города получил не он, а Басманов.

Услуги, оказанные Басмановым Годунову, имели особый характер. Общее военное руководство обороной крепости осуществлял старший воевода. Роль же Басманова, как толковали в народе, состояла в том, что он своевременно обнаружил измену в гарнизоне Новгорода-Северского и железной рукой раздавил мятеж.

После возвращения в Москву Басманов неоднократно просил Бориса отправить его в действующую армию. Но Борис неизменно отказывал ему, ссылаясь на то, что воевода еще не оправился от тяжелых ран. Царь надеялся сам возглавить летнюю кампанию против самозванца и обещал дать ему назначение в своей армии.[20]

Исаак Масса утверждал, что правительство решило послать Басманова в лагерь под Кромы еще при жизни Бориса, когда последний увидел, что измена ширится день ото дня и заподозрил в предательстве самого Мстиславского. Басманов будто бы поклялся, что захватит «вора» или сам сложит голову.[21]

По своему местническому положению Басманов никак не мог претендовать на руководство главными силами русской армии. Бояре, находившиеся в полках, были много старше его по рангу и службам. Правительство имело много соглядатаев в лагере и своевременно получало сведения о «шатости» в людях. Басманову отводилась та же роль, которую он уже сыграл однажды при обороне Новгорода-Северского: должен был выявить изменников и наказать их.

Правительство поручило новому главнокомандующему князю Катыреву и воеводе Басманову привести полки к присяге. Патриарх Иов не мог покинуть Москву, и поэтому церемонией присяги должен был руководить новгородский митрополит Исидор — второе в церковной иерархии лицо.

Никто не оказал воеводам открытого неповиновения. Но, по свидетельству русских летописей, некоторые из ратных людей в общей сутолке уклонились от церемонии крестоцелования.[22]

В Москве немалую помощь Годуновым оказало церковное руководство. Но на действующую армию влияние духовенства не распространялось. Бояре поспешили выпроводить Исидора из лагеря под Кромами, едва закончилась присяга.[23]

Смерть Бориса и новые назначения обострили местнические распри между главными воеводами. Знать с крайним неодобрением восприняла попытки всесильного Семена Никитича Годунова доставить высшие воеводские чины своему зятю боярину князю Андрею Андреевичу Телятевскому. Доверяя Телятевскому, царь Борис приставил его к Мстиславскому в качестве помощника. Назначение вызвало протест воеводы полка левой руки окольничего В. П. Морозова. Тогда Годунов велел «в Разряде записать, что левыя руки первому воеводе до большого полку другово воеводы дела и счету нет».[24]

Попытки подчинить армию Телятевскому, назначенному вторым воеводой большого полка, не удались. Назначение князя Василия Шуйского в большой полк уничтожило влияние Телятевского. Опасаясь новых протестов со стороны воевод, царь Борис после победы под Добрыничами велел подать В. В. Голицыну, А. А. Телятевскому и И. И. Годунову награды разом — «трем им вместе подать золотые, на бумагу положа», а после них велел подать В. П. Морозову.[25]

Боярин В. В. Голицын стерпел бесчестье, но В. П. Морозов категорически отказался принять награду. В наказание царь Борис перевел Морозова дворянином в полк Мстиславского, передав полк левой руки родне Годуновых З. И. Сабурову.[26] Однако последний немедленно затеял местническую тяжбу с боярином князем В. В. Голицыным.[27]

После смерти Бориса царица и ее советники использовали случай, чтобы укрепить полки надежными людьми. Воеводой передового полка был назначен И. И. Годунов, сторожевого полка — князь А. А. Телятевский.[28] Царица не позаботилась о том, чтобы согласовать назначения с Басмановым. Новую Разрядную роспись власти направили в лагерь через три дня после отъезда главных воевод в армию.[29] Знающие дьяки возлагали ответственность за пересмотр росписи на всесильного советника: «Тое де роспис, как бояром и воеводам велено быть по полком, послал Семен Годунов для зятя своево князя Ондрея Телятевского, а царевич де князь Федор Борисович тое росписи не ведает».[30]

Новые назначения вызвали глубокий раздор среди воевод, на которых династия возлагала наибольшие надежды. Воевода полка левой руки стольник З. И. Сабуров, несмотря на то, что был «конешно болен», отослал полковые списки Катыреву, «для тово не хотечи быть менши князя Ондрея Телятевского».[31] Сабуров поспешил вчинить иск также и князю В. В. Голицыну, получившему большое повышение.[32]

Назначение Басманова в большой полк вызвало негодование родовитой знати. Второй воевода полка правой руки князь М. Ф. Кашин-Оболенский отказался подчиниться приказу царевича Федора Годунова: он «бил челом на Петра Басманова в отечестве и на съезд не ездил и списков не взял».[33]

В армии назревал заговор, и местнические распри способствовали успеху его организаторов. Душою заговора были братья князья Голицыны. Свое происхождение Голицыны вели от литовской великокняжеской династии. Своей «породой» они превосходили главу Боярской думы Мстиславского, потомка младшей линии литовской династии. Но к концу XVI в. местническое положение Голицыных основательно пошатнулось. Попытки тягаться с Трубецкими и Шуйскими закончились для них полной неудачей.[34] После смерти царя Федора Ивановича Голицыны не смогли войти в число претендентов на трон. Кончина Бориса Годунова пробудила в них честолюбивые надежды. Положение династии стало непрочным, и Голицыны первыми из бояр решили покинуть ряды ее сторонников, чтобы извлечь выгоды из ее крушения.

Некоторые летописи причисляли к числу организаторов заговора воеводу боярина М. Г. Салтыкова.[35] Однако очевидец мятежа Я. Маржарет утверждал, что М. Г. Салтыков был захвачен изменниками.[36] Разряды Пространной редакции также не причисляют М. Г. Салтыкова к числу заговорщиков.[37]

Выдающуюся роль в организации мятежа сыграли Прокофий Ляпунов и его братья. Ляпуновы занимали видное положение среди выборных рязанских дворян. Они обладали неукротимым нравом, и летописцы не прочь были подчеркнуть их склонность к авантюрам. После смерти Грозного Ляпуновы вместе с другими рязанцами участвовали в московских беспорядках, едва не погубивших правителя Бориса Годунова. За год до войны с самозванцем царь Борис велел наказать Захара Ляпунова кнутом за посылку заповедных товаров к вольным казакам на Дон.[38]

Организации заговора в годуновской армии способствовали многие обстоятельства, но два из них имели наиболее важное значение. Первым было появление знати в путивльском лагере и вторым — смерть Бориса. Конрад Буссов записал слухи о том, что изменники Бориса затеяли переписку с Отрепьевым будто бы сразу после его поражения под Севском. Они советовали «царевичу» не отступаться от своего и обещали тайную поддержку.[39] Достоверность этих слухов сомнительна. Скорее всего, заговорщики установили связь с Путивлем в более позднее время. Лжедмитрий многократно посылал листы к царским воеводам, но последние откликнулись на них лишь после того, как обращения самозванца поддержали хорошо известные им лица.

Родовитая знать не смирилась со своим поражением в период династического кризиса, и ей не всегда удавалось скрыть свое истинное отношение к выборному земскому царю. За 2–3 года до вторжения самозванца власти получили донос о том, что князь Борис Михайлович Лыков, «сходясь с Голицыными, да с князем Борисом Татевым, про него, царя Бориса, разсуждает и умышляет всякое зло».[40] Названный круг лиц был связан тесной дружбой, а отчасти и родственными связями.[41]

В силу превратностей гражданской войны одни члены этого кружка оказались заброшенными в путивльский лагерь, где их обласкал самозванец, другие же оставались в царских полках. В былые времена злые речи Голицыных и их друзей против царя Бориса не были подкреплены никакими практическими шагами, а потому Годунов не придал доносу никакого значения. После смерти Бориса ничто не мешало претворить помыслы в действия.

Князь Борис Петрович Татев и князь Борис Михайлович Лыков, как видно, оказали Лжедмитрию исключительные услуги, поскольку первый вскоре же получил боярство, а второй стал кравчим самозванца. Вероятно, Лыков поддерживал наиболее тесные связи с заговорщиками, поскольку именно ему Лжедмитрий вскоре же поручил организовать присягу в сдавшихся царских полках.[42]

В числе других лиц в южных городах был захвачен Артемий Измайлов. За считанные недели этот худородный дворянин из пленника превратился в дворецкого, думного дворянина и ближнего человека «царевича».[43] Измайлов был рязанским дворянином и приятелем Ляпунова. Многие его родственники служили в армии Мстиславского.[44] Скорее всего, именно Измайлов помог организовать заговор среди рязанских дворян, за что и был удостоен исключительных милостей.

Переговоры между «советниками» самозванца и заговорщиками под Кромами были окружены глубочайшей тайной. Но некоторые подробности о них все же стали известны в Польше. Некто Петр Арсудий, подвизавшийся в Польше в качестве доверенного лица Ватикана по делам восточной церкви, получил от виленского епископа достаточно подробные сведения о секретных сношениях «царевича» с боярами. По словам епископа, заговорщики обещали «истиному» Дмитрию престол на следующих условиях: православная вера остается нерушимой; самодержавная власть сохраняется, и Дмитрий будет пользоваться теми же правами, что и его отец Иван IV; царь не будет жаловать боярского чина иноземцам и не назначит их в Боярскую думу, но волен принимать их на службу ко двору и даст им право приобретать земли и другую собственность в Русском государстве; принятые на службу иноземцы могут строить себе костелы на русской земле.[45]

Приведенные сведения, если они достоверны, позволяют сделать интересные выводы. По-видимому, соглашение о будущем устройстве Русского государства было в основных чертах выработано в результате переговоров между членами «воровской» Боярской думы и польскими советниками самозванца. Вместе с Мнишком лагерь Отрепьева покинула почти вся польская знать, принимавшая участие в авантюре. Это обстоятельство должно было облегчить сговор. Московская знать, оказавшаяся в Путивле, заботилась о сохранении своих привилегий. Немногие польские советники (Бучинский, Дворжецкий, Иваницкий), остававшиеся при особе «царевича» в Путивле, выговорили себе право служить при царском дворе, владеть вотчинами и поместьями, наконец, устроить себе церкви по своему вероисповеданию.

Самозванец постоянно совещался с находившимися при нем иезуитами. Они также могли быть довольны секретным соглашением. Москва впервые раскрыла свои двери католицизму. Иезуиты, скорее всего, и передавали информацию в Польшу, где она стала известна виленскому епископу.

Многие признаки указывали на то, что брожение в лагере усилилось спустя одну-две недели после смерти Бориса. Еще 27 апреля 1605 г. в Путивле ничего не знали о происшедших в Москве переменах. Лишь в последних числах апреля к самозванцу в Путивль из-под Кром прискакал сын боярский арзамасец Абрам Бахметов и сообщил, что царь Борис умер, Петр Басманов прибыл под Кромы и 19 апреля привел полки к присяге. 29 апреля несколько перебежчиков принесли воеврде Лжедмитрия в Ливнах весть о смерти Бориса. В конце апреля Отрепьев получил известие из Кром. Казаки сообщили, что они сделали вылазку из крепости и захватили языков. Как писал Отрепьев в письме к Мнишку от 1 (10) мая 1605 г., языки единогласно говорили, что «Бориса не стало и что в войске их великое смятение: одни держатся стороны Борисова сына, а другие нашей».[46]

По-видимому, положение в лагере стало критическим уже в конце апреля.

Когда Басманов прибыл под Кромы, он горячо убеждал войско верно служить Федору Годунову. Выполняя данное ему поручение, воевода начал охоту за тайными приверженцами Лжедмитрия. Что ни день, он рассылал «по всему лагерю людей, которые подслушивали, что там говорили, и доносили обо всем ему, так что открылось, что больше [людей] на стороне Дмитрия, чем на стороне московитов»[47]

Сведения Басманова полностью совпадали с показаниями языков, захваченных казаками Корелы.

Воеводе предстояло железной рукой покарать сторонников Лжедмитрия в интересах Годуновых. Но положение династии было шатким и в Москве и в провинции.

Сохранив верность Годуновым, Басманов должен был бы пролить потоки крови. В числе первых ему пришлось бы арестовать воевод князей Голицыных, истинных вдохновителей заговора. Однако по матери Голицыны доводились братьями Басманову, и он издавна привык считаться с авторитетом старшей по знатности родни. Все это не могло не повлиять на исход дела.[48]

Братья Голицыны понимали, что рискуют головой, и не жалели сил, чтобы втянуть Басманова в заговор. Кроме милостей Бориса, ничто не привязывало Басманова к правящей династии. Переход власти к царице Марии Скуратовой и Семену Годунову не мог не поколебать его верности трону. Между родом Бельских и родом Басмановых существовала кровная вражда. Именно отец царицы Малюта Скуратов положил конец блестящей карьере Басмановых в опричнине. По его навету инициатор опричнины А. Д. Басманов был казнен, а его сын Ф. А. Басманов умерщвлен в тюрьме.

П. Ф. Басманов не имел оснований щадить дочь Малюты и его внука царевича Федора Борисовича.

Получив предложение примкнуть к заговору, Басманов недолго колебался. Сын знаменитого опричного фаворита Грозного Басманов был всецело поглощен собственной карьерой и плохо помнил благодеяния. После взлета в опричнине Плещеевы-Басмановы надолго сошли со сцены, и воеводе предстояла жестокая борьба, чтобы возродить былую «честь» фамилии.

Разрядная роспись, присланная в полки через несколько дней после присяги, нанесла удар честолюбивым надеждам П. Ф. Басманова. Когда прибывший разрядный дьяк огласил роспись в присутствии полковых бояр и воевод, Басманов, «патчи на стол, плакал с час, лежа на столе, а встав с стола, евлял и бил челом бояром и воеводам всем: „Отец, государи мои, Федор Алексеевич точма был дважды больши деда князя Ондреева… а ныне Семен Годунов выдает меня зятю своему в холопи князю Ондрею Телятевскому: и я не хочю жив быти, смерть прииму лутче тово позору“».[49]

Басманов не мог смириться с «потерькой» фамильной чести. Но вернее будет предположить, что, помимо всего прочего, он искал благовидный предлог для предательства.

Примкнув к заговорщикам, Басманов быстро привел дело к решительной развязке.

Силы заговорщиков были невелики. Большинство дворян принесли присягу царевичу Федору и сохраняли верность династии. Мятеж кучки заговорщиков посреди вооруженного лагеря мог быть легко подавлен вооруженной рукой.

И тем не менее заговор в лагере имел успех. После трех месяцев, прошедших в бесполезной осаде Кром, в правительственной армии произошли большие перемены. Дисциплина в ней держалась, пока дворянское ополчение громило воров-казаков и комарицких мужиков. Неудача под Кромами и бездеятельность деморализовали полки. Дворяне осуждали приказ Бориса, воспретившего воеводам распустить ратных людей на отдых. Они не понимали, зачем царю понадобилось держать пятидесятитысячную армию под стенами крохотной крепости, для осады которой достаточно было небольшого отряда. Негодование на Годунова оказалось столь глубоко, что многие люди, по утверждению летописи, уже с того времени «начата думати, как бы царя Бориса избыти».[50]

Мелкие дворяне все еще не могли оправиться от последствий трехлетнего голода. Многие опасались, что из-за длительного их отсутствия дела в их поместьях придут в полное расстройство. С наступлением весны бегство помещиков из армии усилилось. Немало столичных дворян использовали смерть Бориса в качестве предлога к тому, чтобы выехать в Москву «на царское погребенье».[51]

Соотношение между дворянским ополчением и прочими отрядами, включавшими стрельцов, казаков, пушкарей, боярских холопов, даточных людей постоянно менялось не в пользу дворян. В связи с тем, что под Кромы был доставлен огромный артиллерийский парк, большие запасы пороха и ядер, лагерь оказался наводнен посошными людьми — «мужиками», занятыми перевозкой пушек, подвозом боеприпасов и пр.

Поначалу северные города получили от правительства льготу, будучи освобожденными от обязанности выставлять в поле ратных людей. Однако ко времени осады Кром Борис отменил их льготу. Начиная с февраля, писал И. Масса, через Москву каждодневно проходило много ратников, отправлявшихся на помощь к войску Мстиславского, «как мы сами видели». Многочисленные отряды снарядили города Тотьма, Устюг Великий, Вычегда и др.[52] Монастыри снаряжали отряды даточных людей, укомплектованные из крестьян и служек.

При военном лагере возникло торжище. Каждый день окрестные и дальние крестьяне везли на продажу продукты питания и разные товары. Вместе с ними на торг беспрепятственно проникали лазутчики из Путивля с воровскими листами. Чем больше ратники в сермягах заполняли лагерь, тем успешнее шла агитация в пользу истинного «царя Дмитрия».

При Василии Шуйском Посольский приказ объяснял происшедшее под Кромами следующим образом: многие бояре и дворяне разъехались из-под Кром, остались же там «немногие бояре и воеводы, а с ними только ратные люди северских и украинных городов — стрельцы и казаки и черные люди; и те люди… смуту в полках учинили».[53] В предназначенных для поляков объяснениях дьяки намеренно исказили картину, отрицая причастность некоторых бояр и дворян к мятежу. Но они довольно точно уловили роль мелких служилых людей, посохи и «мужиков» в последовавшем перевороте.

Отрепьев не имел ни сил, ни решимости, чтобы отважиться на новое сражение с воеводами. Тем не менее он оценил важность полученных из Кром сообщений и в начале мая отдал приказ о выступлении в поход.

Участник похода С. Борша писал: «Мы… не дождавшись из Польши на помощь ни одного человека, пошли с царевичем против того войска».[54]

Уже после выступления армии хорунжие привели из Путивля подкрепление: около 500 конных шляхтичей — «пятигорцев».[55]

Русские официальные представители отмечали прибытие последних значительных подкреплений к самозванцу из Польши. Они припомнили полякам, как в Путивль к вору пришел Ратомский со многими людьми. Отвечая на этот упрек, польские послы заявили, что «Ратомский, отъехавшы от него (Лжедмитрия. — Р.С.), долгий час при нем не был» и вернулся к нему в Путивль, когда «ему вже вси люди московские здавалися».[56] Вся миссия Ратомского и вновь прибывших войск свелась к тому, что они «проводили» Лжедмитрия до Москвы.

До прибытия Ратомского численность наемных солдат в путивльском лагере не превышала 200–300 человек. Несмотря на настойчивые просьбы Корелы и Беззубцева о помощи, Отрепьев смог послать к Кромам лишь небольшой отряд Яна Запорского. В письмах из Путивля иезуиты сообщали, что перед походом Запорский принял у них благословение и что вместе с ним выступили 200 рейтар с конями и 100 пеших поляков.[57] Поляки имели самое примерное представлениее о численности повстанческих отрядов. По их словам, к отряду Запорского присоединилось то ли 10 тыс., то ли 3 тыс. московитов.[58] Однако сам Ян Запорский в письме из-под Кром сообщал, что с ним было всего 200 конных копей щиков и 800 донских казаков.[59]

На пути к Кромам Запорский получил подтверждения относительно смерти Бориса. 30 апреля 1605 г. он направил донесение об этом гетману А. Дворжецкому.[60] С троицына дня (первых чисел мая) Запорский стал ждать удобного случая, чтобы прорваться в Кромы и соединиться с казаками.[61] Стремясь облегчить свою задачу, Запорский прибегнул к хитрости. Он послал в Кромы трех «шпиков» с таким расчетом, чтобы они попали в плен к русским. В письмах, посланных с ними, Запорский сообщил, что он ведет на выручку Кромам 20 тыс. копейщиков и 20 тыс. казаков при 300 орудиях.[62]

Вскоре же Запорский имел стычку с отрядом татар, несшим сторожевую службу на подступах к Кромам. Поляки разогнали отряд и взяли в плен 150 человек.[63]

Запорский считал, что именно его хитрость, а также «победа» над русскими вынудила русские войска сложить оружие и принести присягу Лжедмитрию. Его оценку приняли С. Борша и Г. Паэрле. В действительности и письма Запорского, и стычка с татарами оказали небольшое влияние на события, происходившие в лагере под Кромами.

Заговорщики спешили. Они решили выступить через несколько дней после присяги царю Федору Годунову, для чего вошли в тайный сговор с Корелой и Беззубцевым в Кромах. По некоторым сведениям, Басманов подал весть также и Лжедмитрию в Путивль.[64] Но эти сведения не подтверждены польскими источниками.

Как повествуют русские источники, «в полках под Кромами, немного время погодя после крестного целованья, рязанцы Прокофей Лепунов з братьею и со советники своими и иных заречных городов втайне вору крест целовали… и, собрався, приехали к розрядному шатру, где бояре и воеводы сидели…».[65]

Разрядные записи подтверждают сведения о том, что мятеж возглавили рязанцы, которых поддержали служилые люди других южных уездов: «И украинных городов дворяне и дети боярские резанцы, туленя, коширеня, олексинцы и всех украинных городов, удумав и сослався с крамчаны, вору Ростриге крест втайне целовали и бояр и воевод на съезде перимали…»[66] В Разрядных записях пространной редакции сведения об участниках мятежа дополнены некоторыми подробностями: Голицыны и Петр Басманов «подговорили князей и дворян и детей боярских Северских и Резанских всех городов до однова человека; да новгородцких помещиков и псковских и лутцких князей и детей боярских… немногих, и крест Ростриге целовали…».[67]

Исаак Масса, многократно ссылавшийся на свои беседы с немцами-наемниками, описал события под Кромами, видимо, с их слов. Заговорщики, писал Масса, подняли мятеж незадолго до рассвета. По условному сигналу казаки из Кром произвели нападение на лагерь. Вслед за тем Басманов приказал связать по рукам и ногам всех начальников и отправил их с «дмитровцами».[68]

Судя по Разрядам, П. Ф. Басманов в самом деле предполагал, используя свои прерогативы, созвать всех воевод в шатре главнокомандующего и «переимать» их на съезде. Но его план явно не удался.

Наибольшего успеха заговорщики добились в передовом полку, где им удалось захватить и связать дядю нового царя И. И. Годунова, а также воеводу боярина М. Г. Салтыкова. Этот успех нетрудно объяснить. Во-первых, в течение всей кампании против самозванца передовым полком командовал глава заговора князь В. В. Голицын. Полк был передан И. И. Годунову за несколько дней до переворота. Во-вторых, в отряде, непосредственно подчиненном Голицыну, числилось с начала войны полторы тысячи дворян и детей боярских, но из них тысяча приходилась на долю рязанцев и более двухсот человек на долю алексинцев.[69] В отряде М. Г. Салтыкова служило четыре сотни рязанских детей боярских.

Братья Ляпуновы, возглавившие выступление рязанцев, действовали с исключительной решительностью. Им удалось увлечь за собой служилых людей из Тулы. По Разрядам, 700 тульских детей боярских служили в полку левой руки.[70] Главным воеводой в полку был преданный династии З. И. Сабуров. Мятежникам не надо было вязать его, потому что он лежал «конешно (тяжело) болен». Второй воевода полка князь Л. О. Щербатый, видимо, примкнул к заговору.[71]

В полку правой руки, который В. В. Голицын незадолго до того принял от Д. И. Шуйского, дела шли много хуже. Второй воевода полка князь М. Ф. Кашин-Оболенский решительно отказался поддержать планы мятежников.[72] Служившие в полку дети боярские из Суздаля, Нижнего Новгорода и других городов также сохраняли верность присяге. Среди дворян и воевод, оставшихся верными царю Федору Борисовичу, автор «Иного сказания» особо упоминает Семена Чемоданова.[73] Последний, как можно установить, был самым видным из выборных дворян по Суздалю.[74]

Опасаясь провала мятежа, В. В. Голицын на всякий случай велел слугам связать себя, чтобы в дальнейшем избежать каких бы то ни было обвинений в измене.[75]

В большом полку события развивались совсем не так, как рассчитывали Басманов и Голицын. С начала кампании в полку служило три сотни детей боярских из Каширы.[76] Подобно служилым людям из соседних «заречных» (заокских) городов, они приняли участие в «воровстве» все поголовно. Но в большом полку несли службу много сотен новгородских и псковских помещиков. Из них заговорщиков поддержали лишь отдельные лица.[77] Басманову не удалось арестовать главнокомандующего князя М. П. Катырева-Ростовского.

Окольничий В. П. Морозов был смещен Борисом с поста главного воеводы полка левой руки и переведен «в ряд» в большой полк.[78] Обида на Годунова однако не поколебала его верности присяге. Морозов поддержал Катырева.

Главному воеводе непосредственно подчинялся начальник артиллерии — воевода «у наряда» В. Б. Сукин, имевший чин думного дворянина. Он сопротивлялся мятежникам до последнего момента, как и главный воевода сторожевого полка князь А. А. Телятевский. Под командой последнего служили дети боярские из Владимира, Переяславля, Можайска, Углича, не участвовавшие в заговоре.[79]

Опираясь на верные войска, Телятевский и Сукин пытались силой подавить мятеж, надеясь использовать пушки. Князь Телятевский, повествует Масса, «до последней возможности оставался у пушек, крича: „Стойте твердо и не изменяйте своему государю!“».[80]

Мятеж в расположении многотысячной армии казался безрассудной авантюрой. Верные воеводы без труда раздавили бы его, если бы армия не вышла у них из повиновения. События в лагере развивались с той же неумолимой последовательностью, что и события в северских и южных городах. Клич «За царя Дмитрия!» подхватили многие казаки, стрельцы, даточные люди из деревень и городов, «по?соха».

Лагерь был внезапно разбужен на рассвете. Заговорщики сделали все, чтобы посеять в полках панику. Их люди подожгли лагерные постройки в нескольких местах.[81] Ратные люди выбегали из палаток и землянок, не успев как следует одеться. Поднялась страшная суматоха. Как говорили Массе очевидцы, никто «не мог уразуметь, как и каким образом это случилось; и не знали, кто враг и кто друг, и метались, подобно пыли, ветром вздымаемой». Одни кричали — «Да хранит бог Дмитрия!», другие — «Да хранит бог нашего Федора Борисовича!» Очень многие старались как можно скорее покинуть лагерь. Они бросали не только оружие, но и одежду, оставляли повозки и телеги, выпрягали лошадей, чтобы бежать скорее.[82]

Ляпуновы позаботились о том, чтобы захватить наплавной мост через реку Крому и соединиться с войском, выступившим из Кром. Вскоре на мосту собралось так много народа, что мост стал тонуть. Много людей оказалось в воде. Конные пытались переправиться за реку вплавь.

Среди общего хаоса одни немцы-наемники сохраняли некоторый порядок. В большом полку с начала кампании числилось до тысячи иноземцев. Они выстроились под знаменем и приготовились к отпору. Басманов послал свой шишак со значками капитану иноземцев Вальтеру фон Розену и потребовал, чтобы он присягнул законному государю. Немцы, бежавшие в Москву, рассказывали, что капитан не хотел подчиниться приказу Басманова, но, «когда его много раз призвали к тому, он передался вместе с другими».[83] Однако поляки утверждали иное. По их словам, Басманов и Голицын вели переговоры с Розеном накануне переворота. Розен не сразу поверил воеводам и заподозрил, что те желают испытать его верность. Убедившись в обратном, он будто бы дал свое согласие.[84]

В день переворота немцы колебались и выжидали, прежде чем перешли на сторону Лжедмитрия. Верные воеводы не использовали их колебаний. Басманов оказался расторопнее их.

Воеводы Телятевский и Сукин распоряжались на батареях. Они могли пустить в ход пушки, разбить наплавной мост, рассеять собравшуюся на нем толпу и помешать соединению мятежников с гарнизоном Кром. Однако Телятевский не решился начать кровопролития.

По молчаливому согласию, обе стороны, по-видимому, так и не пустили в ход оружия. Переворот был бескровным. Мятежники беспрепятственно переправились за реку Крому и соединились с кромчанами, «даша им путь скрозь войско свое».[85]

Пропустив нестройную толпу ратников, Корела и Беззубцев с донскими и путивльскими казаками и «с кромляны» ворвались в лагерь и «на достальную силу московскую ударишася». По совету заговорщиков казаки «напали на тех воинских людей, у которых была артиллерия и которые размещались по левую сторону от крепости, ибо там были самые ярые противники Гришки».[86]

Даже после соединения восставших отрядов с кромским гарнизоном численное превосходство оставалось на стороне верных правительству войск. По словам современников, мятежников было полторы сотни на тысячу.[87] Однако нападение казаковг усугубило панику в полках и помешало Катыреву, Телятевскому и другим воеводам организовать сопротивление и удержать лагерь за собой. Характерно, что Корела отдал приказ не применять оружия. Деморализованные изменой ратники «плещи даша и побегоша», донцы же «гоняще их, сетчи же их щадяху», «в сечи же и убиства место плетми бьюще их и, гоняше, глаголюще: „Да потом на бой не ходите противу нас!“».[88] Как отметил П. Петрей, казаки выбили воевод из лагеря, воспользовавшись возникшей там смутой и суматохой.[89]

Воеводы М. П. Катырев, А. А. Телятевский, В. П. Морозов, М. Ф. Кашин, В. Б. Сукин бежали в Москву.[90] Вместе с ними лагерь покинуло много тысяч дворян, детей боярских и прочих ратных людей. В течение трех дней беглецы шли через Москву расстроенными толпами, возвращаясь в замосковные и северные города. Когда бояре спрашивали их, почему они так поспешно бежали из-под Кром, они «не умели ничего ответить».[91]

Руководители мятежа предпринимали энергичные усилия к тому, чтобы удержать инициативу в своих руках. Без армии династия Годуновых была обречена на гибель. Голицыны и Басманов сделали все, чтобы ускорить ход событий в Москве. Они отправили в столицу с тайной миссией к столичным боярам — противникам Годуновых — нескольких знатных лиц, чтобы привлечь думу и население на свою сторону.[92]

Голицыны убедили захваченного в плен Салтыкова присоединиться к ним, после чего тот был освобожден из-под стражи. По-видимому, им удалось привлечь на свою сторону Ф. И. Шереметева, находившегося с ратными людьми в Орле, и князя И. С. Куракина, бывшего главным воеводой в Туле.[93] Оба названных воеводы вскоре присоединились к Лжедмитрию.

* * *

Дворянское ополчение служило главной военной опорой самодержавной царской власти. Однако к весне 1605 г. эта опора оказалась расшатанной. Попытки подавить массовые выступления в южных городах закончились провалом. Экономические затруднения, связанные с неизжитыми последствиями трехлетнего голода, и военные неудачи способствовали деморализации дворянства.

В связи с развитием поместной системы на южных окраинах государства возникла категория детей боярских, владевших мельчайшими поместьями и несших службу не в конном дворянском ополчении, а «с пищалями» в пехоте. Участие южных помещиков в мятеже доказывает, что настроения недовольства получили в их среде широкое распространение.

Запустение фонда поместного землевладения и измельчание поместий побудили правительство вдвое увеличить нормы «уложенной службы». Оказалось нарушенным традиционное соотношение численности дворян и их слуг в полках. В конце концов дворянское ядро потонуло в массе боевых холопов, казаков, стрельцов, даточных людей и крестьянской «посохи». Все эти люди принадлежали к низам общества, охваченным брожением.

Выступление дворянских заговорщиков под Кромами привели в действие, по существу, те же самые механизмы, которые позволили сторонникам Лжедмитрия одержать верх во время антиправительственных мятежей в Путивле и других южных крепостях.

>

Глава 15

Московский поход

Главные вожди переворота не спешили на поклон к самозванцу. Располагая многотысячной армией, они имели все основания считать себя господами положения. Самозванец сознавал это и сделал все, чтобы не попасть в западню. Как отметил С. Борша, в походе на Москву «царевич», не доверяя «тому войску (бояр Голицыных и Басманова. — Р.С.), приказывал ставить его в полумиле от себя, а иногда в расстоянии мили, а около царевича при остановках и в пути до самой столицы были мы — поляки; ночью мы ставили караул по 100 человек».[1]

Настроения в лагере под Кромами были неопределенными и изменчивыми. В первый день в лагере толковали, будто «царевич» находится совсем близко, то ли в Курске, то ли в Рыльске. Затем узнали, что он еще не покинул Путивля. Через несколько дней в лагере произошло брожение. Многие говорили, что «Дмитрий» бежал в Польшу, что он «не истинный (Дмитрий), а злой дух, смутивший всю землю». После пира наступило похмелье. Многие ратники не скрывали сожаления о том, что им не удалось уйти из лагеря в Москву. Трудно сказать, от кого исходили неблагоприятные для самозванца слухи. Голицыны и прочие бояре, унимая ратников, были, во всяком случае, весьма немногословны. «Дождитесь конца, — будто бы говорили они, — а до тех пор молчите».[2]

На пятый день после переворота в Путивль прибыл брат В. В. Голицына князь Иван. Он не имел думного чина и по своему положению в полках далеко уступал прочим руководителям заговора. С Голицыным прибыло несколько сот дворян, стольников и «всяких чинов людей», представлявших дворян разных «поветов» — уездов и городов.[3]

В Путивле И. В. Голицын проявил крайнюю угодливость перед самозванцем, стремясь завоевать его доверие. Оправдывая свое предательство, он ссылался на двусмысленность присяги, данной им и другими воеводами царевичу Федору Годунову. Прежде и патриарх и царь Борис неизменно называли «царевича» Отрепьевым. В присяге это имя вовсе не было названо. Если «царевич» — не Гришка, то почему он не может быть настоящим сыном царя Ивана Васильевича?

Голицын клеймил Бориса Годунова самыми бранными словами, клялся в вечной верности прирожденному государю и умолял немедленно идти в Москву и занять престол.[4] Отрепьев, как видно, не слишком доверял словам Голицына и принял все меры предосторожности, прежде чем выехать в Кромы. Через несколько дней после переворота он прислал в русский лагерь посланца князя Б. М. Лыкова, который повторно привел к присяге полки и объявил милостивый указ «царя Дмитрия».[5]

Отрепьев сделал то, чего ждали от него уставшие полки. Он приказал немедленно распустить на отдых (на три-четыре недели) всех дворян и детей боярских, у которых были земли «по эту сторону от Москвы».[6] Иначе говоря, роспуску подлежали прежде всего дворяне из заокских городов — Рязани, Тулы, Алексина, Каширы и пр. Именно эти дворяне были главной опорой заговора в полках.

В русских Разрядах отмечено, что Лжедмитрий распустил из лагеря также многих Стрельцов и казаков, что имело самые губительные последствия для Годуновых: «А стрельцов и казаков, приветчи х крестному целованью, отпустили по городом, и от того в городех учинилась большая смута».[7]

Теперь господином положения был самозванец, а не бояре-заговорщики, поскольку половина их армии была распущена по домам, а оставшаяся отправлена из лагеря на Орел и, далее, на Тулу.[8] Названные города были заняты без всякого сопротивления, и их воеводы присягнули на верность Лжедмитрию.

Отрепьев покинул Путивль 16 мая, па девятый день после мятежа. 19 мая он прибыл в лагерь под Кромами, где уже не было никаких войск.[9] Сопровождавший самозванца капитан С. Борша утверждал, будто в войске у «царевича» было 2 тыс. поляков-копейщиков и могло быть около 10 тыс. русских.[10] В своих записках Борша желал доказать, что именно поляки сыграли решающую роль в московском походе и потому преувеличил цифры. На самом деле силы Отрепьева были весьма невелики. При нем находилось не более 600–700 польских всадников, 800 донских казаков и некоторое количество других ратных людей. Я. Маржарет утверждал, что «царь Дмитрий» держал при себе поляков и казаков и лишь «немного» русских, так что общая численность его войска не превышала 2 тыс. человек.[11]

Самозванца окружали его «думные» люди, которые, однако, не занимали никаких постов в его польско-казацком войске. Согласно «воровским» Разрядам, при нем были «бояре» князь Б. Татев, князь В. Мосальский, князь Б. Лыков, окольничий князь Д. Туренин, думные дворяне А. Измайлов и Г. Микулин.[12]

Что касается бояр-заговорщиков, они присоединились к свите Лжедмитрия где-то на пути между Путивлем и Орлом. Первыми явились к самозванцу бояре П. Ф. Басманов и М. Г. Салтыков, имевшие при себе 200 дворян.[13] Орловский воевода Ф. И. Шереметев и боярин В. В. Голицын встретили Лжедмитрия, скорее всего, под Орлом.[14]

В Кромах самозванец оставался несколько дней. Его спутники с удивлением разглядывали лагерные укрепления, множество палаток и брошенные русскими пушки. Лжедмитрию досталось 70 больших орудий, крупные запасы пороха и ядер, войсковая казна, много лошадей и прочее имущество.[15]

Во время остановки в Кромах к самозванцу привели «из достальных (северских и украинных. — Р.С.) городов воевод и осадных голов и приказных людей».[16]

В рязанском городе Шацке воеводой служил стольник князь Ю. П. Ушатый.[17] Очевидно, после сдачи Шацка Ушатый получил воеводский чин от Лжедмитрия. Окольничий Б. М. Шеин сдал самозванцу Новгород-Северский, Я. П. Барятинский — крепость Новосиль.[18] Оба вскоре стали воеводами у самозванца.

Воеводы дальних городов появились в лагере, когда Отрепьев сделал остановку в Орле.[19] По свидетельству родословцев, в числе других в лагерь Лжедмитрия были приведены воеводы и головы из Поволжья: «Во 112 году послан был Наум Плещеев на службу в Царицын город, и как вор Растрига пришол в Путивль во 113 году, а в низовых городех Растриге крест целовали, и в те поры Наума Плещеева царицынские казаки, связав, привели к Растриге под Орел, как Растрига шол под Москву…»[20]

Будучи под Орлом, Отрепьев устроил судилище над теми из воевод, которые, попав в плен, отказались ему присягать: «…приидоша ж под Орел и, кои стояху за правду, не хотяху на дьявольскую прелесть прельститися, оне же ему оклеветанны быша, тех же повеле переимати и разослати по темницам».[21] Среди других в тюрьму был отправлен боярин И. И. Годунов.

На всем пути до Орла бесчисленное множество народа из всех сословий и званий собиралось большими толпами, чтобы увидеть новообретенного государя.[22]

Затевая заговор под Кромами, В. В. Голицын установил тесные связи во своими сторонниками и родней в Москве. Эти последние после мятежа в армии стали действовать почти открыто. Годуновы преследовали их, но без особой решительности. Во второй половине мая из Москвы был выслан бывший боярин князь А. И. Голицын. Не позднее 1603 г. боярин бросил вызов Борису. После неудачного местничества с Трубецким он отказался явиться в царский дворец и «дивною притчею» принял монашество.[23] Позже, невзирая на иноческий чин, Дионисий Голицын участвовал в интригах в пользу самозванца. В конце XVII в. одного из Голицыных назвали «изменьичим правнуком, что при Ростриге прадед ево… в Яузских воротех был проповедником».[24] После восстания в Москве 1 июня проповеди в пользу самозванца уже не считались изменой. Возникает вопрос, не пытался ли Голицын агитировать москвичей в пользу Лжедмитрия в мае 1605 г.? Едва ли случаен тот факт, что во второй половине мая Голицына выслали из Москвы в Кирилло-Белозерский монастырь, куда он прибыл 30 мая.[25]

Среди «торговых мужиков» Москвы наибольшим доверием самозванца пользовался Федор Андронов. Как видно, он переметнулся на сторону «вора» раньше других.

Имеются сведения о том, что первая делегация от москвичей явилась к Отрепьеву уже во время его остановки в Орле. Посланцы из Москвы заявили, что столица готова признать своего «прирожденного государя».[26]

Миновав Орел, Отрепьев сделал остановку недалеко от Тулы в Крапивне. По русским известиям, именно из Крапивны «с реки Плавы» он решил послать в Москву своих гонцов с обращением к московской думе и чинам.[27]

Посылка грамоты в Москву была сопряжена с большим риском. За опасное поручение взялся дворянин Гаврила Григорьевич Пушкин. В начале войны с самозванцем он был послан в Белгород в помощники князю Б. М. Лыкову.[28] Оттуда его пленником привезли в Путивль.

Русские разряды и летописи подчеркивали, что Г. Г. Пушкин сам напросился («назвался») на воровство: «…над царицею Марьею и над царевичем Федором промышлять и московских людей прельщать и на ростригино имя их крестному целованью Москву подводить».[29]

Лжедмитрий поручил Пушкину доставить в Москву грамоту, в которой он требовал от москвичей покорности и старался убедить их, что провинция уже прекратила всякое сопротивление. «А повольские города, — писал самозванец в 20-х числах мая, — нам, великому государю, добили ж челом и воевод к нам привели, и астораханских воевод Михаила Сабурова с товарищи к нашему царскому величеству ведут, а ныне они в дороге в Воронеже».[30]

Заявления Отрепьева были сплошной ложью. Положение в Поволжье оставалось сложным и неопределенным. В какой-то момент казаки пытались захватить Астрахань, но были отбиты.[31] Воевода М. Сабуров продолжал управлять городом.[32] Чтобы подтвердить ложь, Лжедмитрий I послал вместе с Пушкиным захваченного царицынского воеводу Н. Плещеева, велев ему «на Москве объявить, что ему (Дмитрию. — Р.С.) низовые города добили челом».[33]

Направляя своих эмиссаров к москвичам, Отрепьев пытался одновременно продолжить военное наступление против столицы. Его отряды пытались продвинуться к Серпухову, но были остановлены на переправах через Оку. В распоряжении царя Федора Борисовича оставалось несколько тысяч дворовых стрельцов, и он выслал их в Серпухов. 28 мая стрельцы дали бой передовым отрядам самозванца. По словам очевидцев, московские стрельцы, «пребывая верными до конца, сражались за Москву».[34]

Приведенные из-под Кром войска обнаружили свою полную небоеспособность. Войскам самозванца, выступившим на завоевание Москвы, пришлось выдержать один бой, но и его они проиграли.

>

Глава 16

Восстание в столице

Антигодуновское восстание в Москве привлекало внимание многих историков.[1] С. В. Бахрушин рассматривал названное восстание как крупнейшее проявление классовой борьбы в русских городах в начале XVII в. Борис Годунов лишь террором удерживал «низы» московского населения в повиновении. С его смертью положение переменилось. Выступление против династии Годуновых вылилось в большое народное движение, направленное против господствующего класса.[2] По мнению Д. П. Маковского, Лжедмитрий получил трон в 1605 г. не в результате сговора бояр с низами, а «при помощи нового подъема крестьянской войны, когда в борьбу вступили горожане…»[3] Большинство исследователей затрагивали московские события 1605 г. лишь мимоходом.

Обратимся к анализу конкретных фактов. Власти ждали народного возмущения в столице с 1603 г. Гражданская война и смерть Бориса Годунова обострили кризис. К весне 1605 г. в Москве сложилась опасная ситуация. Народ волновался и оказывал неповиновение властям. 30 мая в городе вспыхнула внезапная паника. Поводом послужила весть о приближении к городу неприятельского войска. Толпа людей, собравшихся на площади подле Серпуховских ворот, внезапно бросилась бежать, увлекая за собой встречных: «всяк бежал своим путем, полагая, что враг гонится за ним по пятам, и Москва загудела как пчелиный улей». Царь Федор Годунов и его мать долго не могли узнать толком, что происходит в городе. Наконец они выслали ближних бояр к народу на Красную площадь. После долгих увещеваний толпа нехотя разошлась по домам.

Неприятель, которого ждали 30 мая, появился в окрестностях столицы на другой день. Казачий отряд атамана А. Корелы, обойдя заслоны правительственных войск на Оке, 31 мая разбил лагерь в 6 милях от городских стен.[4] Если бы у стен Москвы появились полки П. Ф. Басманова и братьев Голицыных, они не произвели бы такого переполоха, какой вызвали казаки. Само имя Корелы было ненавистно начальным боярам и столичному дворянству, пережившим много трудных месяцев в лагере под Кромами. Власть имущие имели все основания опасаться того, что вступление казаков в город послужит толчком к общему восстанию.

Как только «лучшие» люди узнали о появлении Корелы, они тотчас начали прятать имущество, зарывать в погребах деньги и драгоценности. Правительство удвоило усилия, чтобы как следует подготовить столицу к обороне. Как отметили очевидцы, демонстративные военные приготовления в городе проводились «для того, чтобы обуздать народ, ибо чрезвычайно страшились простого народа, который был нищ и наг и сильно желал пограбить московских купцов, всех господ и некоторых богатых людей в Москве…».[5]

Весь день 31 мая по городу возили пушки и устанавливали их на крепостных стенах. Военные меры по поддержанию порядка в столице и предотвращению народных волнений отрабатывались в течение многих лет, в особенности же после восстания Хлопка.

С некоторой наивностью И. Масса повествует о том, как 1 июня около 9 ч утра в Москву смело въехали два гонца «Дмитрия», что «поистине было дерзким предприятием»; на площади гонцы огласили грамоту «Дмитрия», после чего толпа пала ниц и пр.[6] Совершенно так же описывают события русские летописцы, назвавшие по именам гонцов Лжедмитрия. Зачитав «прелестные» грамоты «вора» на Красной площади, дворяне Г. Пушкин и Н. Плещеев «смутили» население столицы.[7]

Приведенный рассказ превратился в своего рода историографическую традицию, хотя он и заключает в себе очевидные черты легенды. Лжедмитрий не раз посылал своих гонцов в Москву, но все они неизменно оказывались в тюрьме или на виселице. Что же позволило Пушкину и Плещееву добиться успеха? Чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего установить последовательность и связь событий. Очевидец Масса описал появление Корелы и прибытие гонцов в Москву как раздельные события. В действительности эти события находились в неразрывной связи между собой. Трудно предположить, чтобы Корела и Пушкин, присланные под Москву одним и тем же лицом, в одно и то же время, с одной и той же целью, действовали при этом независимо друг от друга. Отряд Корелы появился у стен Москвы 31 мая. Пушкин и Плещеев вошли в город на другой день рано утром. Такое совпадение позволяет предположить, что именно казаки доставили посланцев Отрепьева в окрестности столицы.

Пушкин и Плещеев были приведены в лагерь самозванца пленниками. Лжедмитрий не имел оснований доверять им в такой мере, в какой он доверял Кореле. Именно казаки Корелы обеспечили ему победу своей неслыханной храбростью. Многие вопросы получат простейшее объяснение, если предположить, что самозванец, задумав «смутить» столицу, поручил дело Пушкину и Плещееву вместе с казаками Корелы.

Пушкин и Плещеев прибыли в Подмосковье из района Орла и Тулы. Но в столицу они вошли не по Серпуховской или Рязанской дороге, а по Ярославской из района Красного села. Последнее располагалось за рекой Яузой, к северо-востоку от Москвы. Отмеченный факт можно поставить в прямую связь с действиями отряда Корелы. По свидетельству Я. Маржарета, «Дмитрий» послал войс ко к столице, чтобы «отрезать съестные припасы от города Москвы».[8] Заокские города были охвачены Смутой, и Москва не могла рассчитывать на подвоз хлеба с юга. Зато замосковные города сохраняли верность династии, гак что обозы шли оттуда непрерывным потоком. Особенно оживленной была дорога из Ярославля, проходившая через Красное село. Чтобы выполнить приказ Лжедмитрия, Корела должен был перерезать прежде всего эту дорогу. По-видимому, он так и сделал.

По некоторым сведениям, Лжедмитрий обратился к жителям Красного села с особым посланием. Самозванец писал, что не раз посылал своих гонцов к ним в село и в Москву, но все они были убиты. Наконец, он требовал, чтобы красносельцы явились к нему «с повинной», и грозил в случае сопротивления истребить их всех, включая детей во чреве матери.[9]

Присутствие казаков Корелы спасло Пушкина и Плещеева от участи предыдущих гонцов. Красносельцы, как повествует К. Буссов, с уважением выслушали послание «Дмитрия» и решили собрать народ, чтобы проводить его гонцов в столицу.[10] Как значится в Разрядных записях, Пушкин и Плещеев приехали «с прелестными грамотами сперва в Красное село и, собрався с мужики, пошли в город…». По русским летописям, гонцы Лжедмитрия «стали в Красном селе и почали грамоты Ростригины честь… что он прямой царевич, и иные многие воровские статьи».[11] Обращение «прирожденного» государя привело к тому, что «красносельцы, смутясь сами, и привели их (гонцов. — Р.С.) к Москве на Лобное место с теми воровскими грамотами».[12]

Каким бы большим не было Красное село, население его по столичным масштабам было немногочисленным. Возникает вопрос, как удалось горстке красносельцев провести Гаврилу Пушкина через тройное кольцо крепостных сооружений Москвы, пройти через трое ворот (Земляного, Белого города и, наконец, Китай-города), охранявшихся стражей.

В Москве продолжало функционировать правительство царя Федора, имевшее в своем распоряжении многотысячный гарнизон. Красносельцы не могли застать Годуновых врасплох.

Правительство заблаговременно подготовилось к отражению казаков. Более того, Годуновых своевременно известили о том, что красносельские «мужики изменили и хотяху быти в городе» (Москве. — Р.С.). Однако посланные в Красное село люди не дошли до села, «испужався, назад воротишася».[13] Невероятно, чтобы воевод испугал вид горстки красносельских мужиков, вооруженных чем попало. Остается предположить, что они столкнулись с войском Корелы, силу которого они испытали под Кромами.

На столичных улицах к красносельцам «пристал народ многой».[14] Однако следует учитывать, что массовое восстание москвичей началось позже, уже после оглашения письма Лжедмитрия на Красной площади. До того посланцам «вора» надо было прорваться через усиленно охраняемые городские укрепления. Без казаков Корелы они бы не добились успеха. После переворота под Кромами повстанцы установили прямые связи со сторонниками Лжедмитрия в Москве. Корела имел возможность использовать их помощь.

Прошло три недели с тех пор, как Корела со своими казаками ворвался в лагерь под Кромами и с помощью заговорщиков, а также посошных «мужиков» и прочего люда принудил к бегству главного воеводу и верных присяге дворян, не пустив в ход оружия. Возникает вопрос, не повторили ли казаки в Москве то, что ранее проделали под Кромами? Не они ли, смешавшись с толпой мужиков-красносельцев, провели эмиссаров самозванца на Красную площадь, разогнав по пути стражу у крепостных ворот и опрокинув заслоны, выставленные московскими воеводами?

В окружении казаков и красносельцев Пушкин и Плещеев проникли в Китай-город и взошли на Лобное место посреди Красной площади. Все это произошло в четвертом часу дня, иначе говоря, около 9 ч утра.[15] Сторонники самозванца позаботились о том, чтобы как можно быстрее собрать на площади столичное население.[16] В толпе преобладала «чернь». Но к толпе «пристали» также и многие служилые люди — одни своей охотой, а другие из страха.

С Лобного места Гаврила Пушкин обратился с речью к толпе, а затем огласил послание «истинного» царя. Послание было адресовано Мстиславскому, Шуйским и прочим боярам, дворянам московским и городовым, дьякам, гостям, торговым лучшим людям, а также и всему народу — «середним и всяким черным людем». Самозванец клеймил как изменников Бориса, Марию Григорьевну, жену Годунова, и сына ее Федора, напоминал, какое «утеснение» претерпели от Бориса бояре, какое «разорение и ссылки и муки нестерпимые» были от него дворянам и детям боярским, каким поборам подвергал он купцов, лишая нх «вольности» в торговле и забирая в счет пошлин «треть животов ваших, а мало не все иманы». Его обещания имели в виду преимущественно власть имущих. Боярам было обещано не трогать их прежних вотчин, а также учинить им «честь и повышенье», дворянам и приказным обещана царская милость, торговым людям — льготы и облегчение в пошлинах и податях. Что касается народа, то им Лжедмитрий обещал кратко и неопределенно «тишину», «покой» и «благоденственное житье».

Непокорным самозванец грозил тем, что им наказания от бога и «от нашие царьские руки нигде не избыть».[17]

Царицу Марию Григорьевну и ее сына Отрепьев обвинял в том, что они «о нашей земле не жалеют, да и жалети было им нечево, потому что чужим владели». Северские города оказались разорены войной, развязанной самозванцем, который, однако, возлагал всю вину на Федора Борисовича. Что касается главных бояр, громивших Северщину, Лжедмитрий громогласно оправдывал их ссылкой на то, что делали они это по незнанию («неведомостию») и боясь казни от Годуновых. Теми же словами Отрепьев оправдывал бояр, разгромивших его армию. Им обещано было полное прощение.

Лжедмитрий лицемерно сожалел о происшедшем «кроворазлитии» и требовал, чтобы его признали царем, поскольку только это приведет к прекращению братоубийственной войны.[18] Толпа жадно слушала обличения против власти и верила, что «прирожденный» государь избавит страну от междоусобиц, чрезвычайных поборов, обременительной военной службы. Совершенно так же, как в северских городах, толпа громко приветствовала нового государя: «Дай боже, чтобы истинное солнце снова взошло бы над Русью!»[19]

Вскоре у Лобного места собралось «московского государства всяких чинов людей многое множество: Пожар полон людей и у Троицы на рву (церкви Василия Блаженного. — Р.С.) и по лавкам и до Кремля-города и до Фроловских ворот…»[20]

В Кремле с утра находились не только ближние люди («тайный совет»), но и вся Боярская дума.[21] Узнав о появлении толпы на площади, бояре поспешили к патриарху и известили его о «злом совете московских людей». Престарелый Иов со слезами на глазах умолял думу сохранить верность присяге, но «ничто же успевашу».[22]

Источники сохранили несколько версий относительно позиции Боярской думы в день переворота. По одной версии, народ ворвался в Кремль («миром же приидоша во град») и, захватив бояр, привел их на Лобное место.[23]

Разрядные записи содержат известие, согласно которому сигнал к мятежу подал окольничий Богдан Бельский. Он будто бы поднялся на Лобное место и «учал говорить в мир: «Яз за царя Иванову милость ублюл царевича Дмитрия, за то я и терпел от царя Бориса»».[24] Приведенное свидетельство, однако, не находит подтверждения в записках очевидцев и современников.

Конрад Буссов, находившийся в Москве, писал, что царица Мария Григорьевна сама выслала на площадь бояр, сохранивших верность ее сыну. Чтобы пресечь агитацию посланцев «Дмитрия», бояре пригласили их в Кремль. Однако толпа помешала попытке убрать Пушкина и Плещеева с площади.

Ни русские летописи, ни иностранные авторы (К. Буссов, Я. Маржарет, И. Масса) ничего не упоминают о переходе на сторону восставшего народа кого-нибудь из бояр.[25] По словам Маржарета, «Мстиславский, Шуйский, Бельский и другие были посланы (на площадь к народу. — Р.С.), чтобы усмирить волнения». Несмотря на появление бояр, письмо «Дмитрия» было оглашено и вызвало мятеж.[26]

Записки Буссова позволяют установить происхождение ошибки в русских Разрядных записях. Окольничий Богдан Бельский в самом деле выходил к народу на Лобное место и, поцеловав крест, поклялся, что государь — прирожденный сын царя Ивана Васильевича, говоря, что «он (Бельский) сам укрывал его на своей груди до сего дня…».[27] Эта сцена, описанная Буссовым как очевидцем, имела место, однако, не в момент появления в Москве Гаврилы Пушкина, а три недели спустя, когда в Кремль прибыл сам Лжедмитрий. Авторы разрядов, таким образом, перепутали последовательность событий.

Самые подробные сведения о московском восстании заключает в себе английское сочинение, опубликованное в 1605 г. на основе записей и рассказов членов английского посольства, только что вернувшегося из Москвы.[28] Их рассказ сводится к следующему.

Народ, собравшийся на Красной площади, потребовал к ответу думных бояр, особенно же бояр Годуновых. Поначалу царь им отказал, но затем некоторые из бояр все же выехали из Кремля на площадь, так как простой народ грозил привести их насильно.

На Лобное место взошел дьяк Афанасий Власьев, не только лучший, но и единственный у московитов оратор, к тому же человек весьма популярный. Думный дьяк спросил у народа о причине необычного сборища. Главные бояре просили толпу разойтись, указывали на то, что в государстве объявлен траур и обещали разобрать любые просьбы и ходатайства народа после коронации царевича Федора.

Англичане отметили, что речи бояр были двуличными. Сановники говорили таким безразличным тоном, «что видно было, что при этом участвует один язык».[29] На самом деле бояре, и так не обладавшие красноречием, лишились дара речи при виде разбушевавшегося народа.

Англичане подробно описали инцидент, послуживший толчком к восстанию. Гаврила Пушкин не успел прочесть грамоту Лжедмитрия и до половины, когда москвичи доставили на площадь двух прежних воровских гонцов, вызволенных ими из тюрьмы.[30]

Свидетельство англичан позволяет объяснить одно непонятное известие Буссова. По его словам, в письме к москвичам «Дмитрий» требовал прежде всего ответить ему, куда они дели его предыдущих посланцев, убили ли их сами, или это тайком сделали господа Годуновы и пр.[31] Парадокс состоит в том, что в подлинной грамоте Лжедмитрия I не упоминалось ни словом ни о каких гонцах. Очевидно, в памяти Буссова события сместились, и он стал приписывать освобождение гонцов воле Лжедмитрия.

Дополнительные сведения насчет роли тюремных сидельцев в восстании можно обнаружить в польских источниках. Иезуит А. Лавицкий, прибывший в Москву в свите самозванца, сообщает, что в день восстания народ открыл тюрьмы, благодаря чему «наши поляки, взятые в плен во время боя под Новгородом-Северским и заключенные в оковы Борисом, избавились от темничных оков и даже оказали содействие народу против изменников».[32]

Приведенные факты имеют решающее значение для реконструкции событий, послуживших непосредственным толчком к выступлению народа в столице. Согласно английскому источнику, тюремных сидельцев освободили еще до того, как Пушкин дочитал грамоту Лжедмитрия и собравшийся на площади народ взялся за оружие. Отсюда следует, что восстание в Москве началось с разгрома тюрем. Кому принадлежал почин в этом деле? На этот вопрос источники не дают прямого ответа. Можно предположить, что нападение на тюрьмы осуществили те же люди, которые опрокинули охрану в городских воротах и провели Пушкина и Плещеева на Красную площадь, т. е. атаман Андрей Корела с донскими казаками. Разгром тюрем позволил им достичь разом двух целей. В московских тюрьмах к лету 1605 г. собралось огромное число «воров» из простонародья, а также пленных поляков и других лиц, захваченных на поле боя. Освобожденные от оков, они немедленно присоединились к казакам. Еще большее значение имел моральный эффект. «Воры», подвергавшиеся избиению и пыткам в царских застенках, стали живым обличением годуновской тирании. Недаром англичане писали, что появление узников на площади явилось как бы искрой, брошенной в порох.[33]

В московском восстании участвовали представители самых различных социальных слоев: «чернь вся, и дворяня, и дети боярские, и всякие люди москвичи».[34] С военной точки зрения участие хорошо вооруженных служилых людей имело существенное влияние на исход выступления. Пушкин, Плещеев, другие дворяне, перешедшие на сторону самозванца, сыграли немалую роль в московских событиях. Но подлинными героями восстания были все же не они, а атаман вольных казаков Корела и его сподвижники. Корела был одним из тех народных вождей, которые появляются при всяком по настоящему глубоком движении масс.

Годуновы могли затвориться в Кремле. Крепость была заранее подготовлена к осаде. Но атаман Корела оказался расторопнее Годуновых.

Повстанческий отряд, вступивший в столицу, был невелик в количественном отношении. Тем не менее его действия явились одним из главных факторов, обеспечивших быструю победу восстания.

Взявшись за оружие, восставшее население Москвы действовало с большой решительностью. Собравшаяся на площади толпа разделилась надвое: «одни учали Годуновых дворы грабить, а другие воры с миром (все вместе. — Р.С.) пошли в город (Кремль. — Р.С.), и от дворян с ними были, и государевы хоромы и царицыны пограбили»[35]

Согласно летописям, восставшие захватили во дворце царя Федора и его мать царицу Марию, отвели их на старый двор Бориса Годунова и приставили к ним стражу.[36] Однако более достоверным следует признать свидетельство англичан. По их словам, царица Мария воспользовалась суматохой и в самом начале мятежа покинула дворец и укрылась в более безопасном месте. По пути с нее сорвали жемчужное ожерелье. Этим и ограничились ее злоключения в день восстания. Федору Борисовичу, совещавшемуся с думой, помогли укрыться его рабы, т. е. дворцовые служители.[37] Низложенный царь и его семья подверглись аресту, по-видимому, не в самый день восстания, а позже.

Дворцовая стража разбежалась, не оказав нападавшим никакого сопротивления. Толпа ворвалась в опустевший дворец и принялась яростно крушить «храмины» и уничтожать все, что попадалось под руку.[38] Народ разгромил не только дворец, но и старое подворье Бориса Годунова. Не обнаружив нигде царскую семью, восставшие бросились в вотчины Годуновых, находившиеся в окрестностях столицы. Там они «не токмо животы пограбили, но и хоромы разломаша и в селех их и в поместьях и в вотчинах также пограбиша».[39]

Вслед за тем толпа напала на дворы, принадлежавшие боярам Годуновым. Тесно связанные с династией, бояре Годуновы олицетворяли в глазах народа феодальную власть и богатство. Труднее объяснить нападение москвичей на Сабуровых и Вельяминовых. К моменту восстания никто из них не входил в Боярскую думу и не принадлежал к высшему правительственному кругу. В грамоте к московскому населению Лжедмитрий обличал одних Годуновых и не называл по имени ни Сабуровых, ни Вельяминовых. Вся вина их заключалась в отдаленном родстве с низложенной династией.

Погрому подверглись не только подворья Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых, но и многие другие богатые дворы, вовсе не принадлежавшие родне Годуновых.[40] Как записали дьяки Разрядного приказа, люди «миром, все народом грабили на Москве многие дворы боярские, и дворянские, и дьячьи, а Сабуровых и Вельяминовых всех грабили».[41]

Сколь бы малочисленными не были казачьи сотни Корелы, они не затерялись в массе восставшего московского населения. Участие многочисленного черного посадского населения, меньших людей, а также холопов, с одной стороны, и повстанческого казачьего отряда, с другой — привело к тому, что движение сразу же приобрело яркую социальную окраску. Как писали англичане в своем отчете, «весь город был объят бунтом: и дома и погреба и канцелярии думных бояр, начиная с Годуновых, были преданы разгрому»; «московская чернь, без сомнения, сделала все возможное»; «толпа сделала, что только могла и хотела: особенно досталось наиболее сильным мира, которые, правда, и были наиболее недостойными»; «более зажиточные подвергались истязанию, жалкая голь и нищета торжествовала»; «с богатых срывали даже одежду».[42]

Во время других восстаний народ, доведенный до отчаяния притеснениями, требовал выдачи ненавистных ему чиновников и расправлялся с ними. Переворот 1605 г. имел свои отличительные черты. Несмотря на все обличения самозванца, народ имел собственное представление о правлении Годуновых. Как видно, в массе столичного населения их не считали ни жестокими угнетателями, ни кровопийцами. По этой причине в день восстания никого не убивали и не казнили. Правительство, со своей стороны, не сделало никаких попыток к вооруженному подавлению мятежа. И все же в день переворота не обошлось без жертв.

Добравшись до винных погребов, люди разбивали бочки и черпали вино кто шапкой, кто башмаком, кто ладонью. «На дворах в погребах, — записал летописец, — вина опилися многие люди и померли…»[43] Масса, любивший всякого рода подсчеты, записал, что после мятежа в подвалах и на улицах нашли около пятидесяти человек, упившихся до смерти.[44]

Англичане утверждали, что после бунта в Москве было не менее сотни умерших и помешавшихся от пьянства в уме людей.[45]

Внезапно вспыхнув, восстание так же внезапно улеглось после полудня того же дня. На улицах появились бояре, старавшиеся навести порядок.[46]

Восстание в Москве стало важной вехой в политическом развитии Русского государства. Царь Федор Годунов и царица Мария были низложены и взяты под стражу. Первая выборная земская династия рухнула под напором народных выступлений, охвативших южную окраину, а затем перебросившихся в столицу.

Всего семь лет минуло с того времени, как «всенародное множество» — столичный народ помог Борису Годунову утвердиться на троне. Что же изменилось с тех пор? Вступая на престол, Борис обещал, что будет править по справедливости, покончит с нищетой, будет искать «всем — всего народа людям — полезная», чтобы все его подданные имели «изобилование, житие немятежное и неповредимый покой у всех ровно».[47] Годунов был едва ли не первым царем, обещавшим благоденствие всему народу. Но голод развеял в прах иллюзии, порожденные его обещаниями. Проекты искоренения нищеты оказались неисполнимыми. В стране не было крупных запасов хлеба, и правительство, истощив казну, отказалось от попыток спасти голодающий народ в самом начале голода. Случилось так, что при Годуновых население испытало бедствия, затмившие все прежние беды. Вслед за тяжким экономическим потрясением страна испытала ужасы гражданской войны, в ходе которой земская династия окончательно лишилась поддержки народа. Следует заметить, что годуновская администрация все же не стала предметом ненависти в глазах «всенародного множества». По этой причине восстание в Москве 1605 г. оказалось самым бескровным из всех московских восстаний XVII в.

>

Глава 17

Бояре и самозванец

После смерти Бориса Годунова его вдова царица Мария Скуратова вернула в Москву своего двоюродного брата Богдана Бельского. По словам очевидцев, Бельский в качестве опального сразу оказался «в большой чести у простого народа, и ему, поскольку он больше всех других преследовал Годуновых (в момент восстания. — Р.С.), поручили управление в Кремле от имени Дмитрия».[1]

Прошло двадцать лет с тех пор, как народ сверг Бельского, видя в нем ненавистного опричного правителя. Теперь любимец Грозного вернулся в Кремль и заявил о своем праве на власть в качестве бывшего опекуна Дмитрия. Бельский позаботился о том, чтобы затворить ворота и выставить караулы по всему Кремлю. Распоряжения оказались нелишними. Посреди ночи в городе ударили в набат, и толпа вновь собралась у ворот Кремля. Распространился слух, будто сторонники Годуновых приготовили 400 лошадей, чтобы увезти из столицы царскую семью. Убедившись в том, что никто не собирается похищать низложенного царя, толпа разошлась.[2]

Автор русского «Хронографа» считал, что Боярская дума принесла присягу Лжедмитрию в день восстания: «…бояре и всяких чинов люди крест ему целовали, иные волею и иные неволею, бояся смертного убойства».[3]

В действительности дело обстояло значительно сложнее. В день переворота противники династии исподтишка направляли ярость народа на Годуновых, их родни и приверженцев. Уже на другой день утром было ясно: с земской выборной династией покончено раз и навсегда. Наступило короткое междуцарствие.

Прошло два дня, прежде чем дума приняла решение направить своих представителей к «царевичу». Никто из старших и наиболее влиятельных бояр не согласился ехать на поклон к нему.

Со времен избрания Бориса Годунова Боярская дума во второй раз должна была согласится на передачу трона неугодному и, более того, неприемлемому для нее кандидату. Как и в 1598 г., вопрос о престолонаследии был перенесен из дворца на площадь. Но в 1605 г. передача власти из рук в руки была осложнена кровопролитной гражданской войной.

Борису Годунову помогли шествия «всенародного множества» на Новодевичьем поле. Лжедмитрия подняли к власти восстания на южных границах и в столице. Годунов не смог добиться присяги от бояр после наречения на царство в Новодевичьем монастыре. Отрепьев пересилил бояр и заставил их явиться к нему в лагерь.

Английские известия довольно точно очертили круг лиц, добившихся от думы признания самозванца. Соответствующее решение, по словам англичан, было принято внезапно, «благодаря тому, что члену Боярской думы Богдану Бельскому с некоторыми другими частным образом стало известно об отъезде Дмитрия из лагеря».[4]

Как видно, именно Бельский поддерживал тайные связи с боярами, перешедшими на сторону Лжедмитрия. У Бельского было немного приверженцев в годуновской думе. Тем не менее ему удалось запугать членов думы известием о наступлении армии Лжедмитрия на Москву.

Наученный бегством из-под Севска, Отрепьев старался держаться подальше от своих полков, продвигавшихся к Москве. Лишь получив известие о перевороте в столице, Отрепьев 5 июня перешел в Тулу.[5] Там его встречало духовенство с крестами, воеводы, дворяне и народ. Прежде Лжедмитрию преподносили хлеб-соль. В Туле его поздравляли как признанного на Москве царя и по обычаю преподносили драгоценные подарки.

Самозванец поручил командование авангардом П. Ф. Басманову и Я. Запорскому. По словам последнего, в их полках, кроме поляков, было 30 тыс. «москвы» и донских казаков.[6] По свидетельству Разрядов, самозванец, «как пришел на Тулу и с Тулы послал в Серпухов воевод по полком: в большом полку боярин и воевода Петр Федорович Басманов, в передовом полку князь Василий Григорьевич Долгорукой Чертенок, в сторожевом полку воевода князь Алексей Григорьевич Долгорукой же Чертенок».[7]

Приведенный Разряд не оставляет сомнений в том, что в подчинении Басманова находилось немного воинских людей. За несколько лет до войны с самозванцем главный помощник Басманова В. Г. Долгорукий служил вместе с Гаврилой Пушкиным в крохотной сибирской крепости Пелыме.[8] Его брат А. Г. Долгорукий вообще не имел воеводского чина.

Разрядные данные подтверждают известие современников о том, что Лжедмитрий, будучи в Туле, «распустил по домам много войска».[9] Поражение на переправах под Серпуховом убедило Отрепьева, что сдавшиеся под Кромами войска деморализованы и неспособны вести боевые действия в условиях гражданской войны.

В своем обращении к столице «Дмитрий» требовал к себе Мстиславского и прочих главных бояр. Боярская дума постановила послать в Тулу князя И. М. Воротынского, двадцать лет бывшего не у дел, таких второстепенных бояр и окольничих, как князь Н. Р. Трубецкой, князь А. А. Телятевский, Н. П. Шереметев, а также думного дьяка А. Власьева и представителей других чинов — дворян, приказных и гостей.[10]

3 июня делегация Москвы выехала в Серпухов. Вместе с представителями всех столичных «чинов» туда же отправились все Сабуровы и Вельяминовы, чтобы вымолить себе прощение Лжедмитрия.[11] П. Ф. Басманов, распоряжавшийся в Серпухове именем своего государя, не пропустил родню Годуновых в Тулу. Несмотря на то, что Сабуровы и Вельяминовы целовали крест Лжедмитрию, их «недруг» Басманов велел взять их под стражу, «потому что, — поясняют Разряды, — Петру Басманову у Растриги время было». Басманов заслужил милость у самозванца тем же способом, что и у Годунова. Он повсюду искал изменников своего нового государя и беспощадно карал их. По его навету все Сабуровы и Вельяминовы в количестве 37 человек были ограблены донага и брошены в тюрьму.[12] Вскоре же Басманов был отозван из Серпухова в Тулу. Там ему представился случай расправиться с другим своим недругом А. А. Телятевским.[13]

Лжедмитрий был взбешен тем, что главные бояре отказались подчиниться его приказу и прислали в Тулу второстепенных лиц.

На поклон к Отрепьеву в начале июня приехал атаман вольных казаков Смага Чертенский с Дона. Чтобы унизить посланцев Боярской думы, самозванец допустил к руке донцов раньше, чем бояр. Проходя мимо бояр, казаки ругали и позорили их. «Царь» обратился к Чертенскому с милостивым словом. Допущенных же следом Воротынского с товарищами «наказываше и лаяше, яко же прямый царский сын».[14]

Боярина Телятевского фактически выдали казакам на расправу. Казаки били его смертным боем, а затем едва живого заключили в тюрьму.[15] Сцена, разыгравшаяся в Туле, была последним отголоском того периода самозванщины, когда поддержка восставшего народа и донцов имели для «вора» решающее значение.

Из Тулы Лжедмитрий выступил в Серпухов. Дворовыми воеводами при нем числились князь И. В. Голицын и М. Г. Салтыков, ближними людьми — боярин князь В. М. Мосальский и окольничий князь Г. Б. Долгорукий, главными боярами в полках — князь В. В. Голицын, его родня князь И. Г. Куракин, Ф. И. Шереметев, князь Б. П. Татев, князь Б. М. Лыков.[16]

Навстречу Лжедмитрию в Серпухов выехали князь Ф. И. Мстиславский, князь Д. И. Шуйский, стольники, стряпчие, дворяне, дьяки и столичные купцы — гости.[17]

Московские верхи сделали все, чтобы облегчить соглашение с путивльским «вором», которого они в течение семи месяцев безуспешно пытались уничтожить.

Бояре велели извлечь на свет божий огромные шатры, в которых Борис потчевал дворян во время серпуховского похода накануне своей коронации. Шатры имели вид крепости с башнями и были весьма поместительными. Изнутри стены главного шатра были расшиты золотом.

В Серпухов заблаговременно прибыли служители Сытенного и Кормового двора, многочисленные повара и прислуга с запасами. Бояре и московские чины дали пир Лжедмитрию. По словам очевидцев, на пиру присутствовали разом пятьсот человек.[18]

Пиры и приемы были не более чем декорацией, скрывавшей от посторонних глаз переговоры между самозванцем и московскими чинами. Прибытие в Тулу главного дьяка А. Власьева и других приказных людей привело к тому, что управление текущими государственными делами начало переходить в руки самозванца.

Получив от А. Власьева полную информацию о последних дипломатических переговорах, Лжедмитрий распорядился задержать английских послов, находившихся на Двине.

Агент московской компании Джон Мерик был вызван самозванцем в Серпухов. «Царь» предложил возобновить союз, некогда заключенный его мнимым отцом с королевой Елизаветой. Грамота была подписана в Туле 8 июня 1605 г.[19]

Находясь в Туле, Лжедмитрий I поспешил известить страну о своем восшествии на престол. Рассчитывая на неосведомленность дальних городов, Отрепьев утверждал, будто его «узнали» как прирожденного государя Иов патриарх московский, весь освященный собор, дума и прочие чины.[20] И июня Лжедмитрий I был в Туле, но на своей грамоте пометил «Писана на Москве». Вместе с окружной грамотой самозванец разослал по городам текст присяги, который представлял собой сокращенный вариант присяги, составленной при воцарении Бориса Годунова и Федора Борисовича.

Самозванец повторил прием, к которому прибегли Борис Годунов, а затем его сын. Добиваясь трона, Борис велел сразу после смерти Федора Ивановича принести присягу на имя вдовы царицы Ирины и на свое имя.[21] В своей присяге Федор Борисович также поставил на первое место вдову царицу — свою мать.

Ни в Самборе, ни в Путивле самозванец не ссылался на возможное свидетельство матери, заточенной в глухом северном монастыре. После переворота в Москве он решил использовать авторитет вдовы Грозного, чтобы навязать свою власть стране.

Присяга на имя вдовы Грозного была еще одной попыткой самозванца мистифицировать страну.

После смерти Федора Ивановича пострижение его вдовы царицы Ирины положило конец ее карьере как правительницы. Равным образом не могла царствовать и старица Марфа Нагая, хотя до своего пострижения она и была вдовой-царицей.

Отрепьев знал о вражде старицы Марфы к Годуновым и не без основания рассчитывал на ее признание. Готовясь к неизбежной встрече с мнимой матерью, самозванец приблизил первого же ее родственника, попавшего к нему в руки. В Туле он пожаловал чин постельничего дворянину Семену Ивановичу Шапкину потому, «что он Нагим племя».[22]

Дьяки Отрепьева исключили из текста присяги запреты добывать ведунов на государя, портить его «на следу всяким ведовским мечтанием», насылать лихо «ведовством по ветру» и пр.[23] Подданные кратко обещали не «испортить» царя и не давать ему «зелье и коренье лихое».

Вместо пункта о Симеоне Бекбулатовиче и «воре», назвавшемся Дмитрием Углицким, в тексте присяги появился пункт о «Федьке Годунове». Подданные обещали не подыскивать царство под государями «и с изменники их, с Федкою Борисовым сыном Годуновым и с его матерью и с их родством, и с советники не ссылаться письмом никакими мерами».[24]

Членам низложенной царской семьи удалось скрыться в день восстания. Но вскоре их убежище было открыто, и по настоянию сторонников Лжедмитрия Боярская дума распорядилась заключить их под домашний арест. «Царицу же и царевича и царевну, — записал летописец, — поимаша и сведоша их на старой двор царя Бориса и даша их за приставы».[25]

Высокородная московская знать, презиравшая худородного Бориса, пожелала посмертно лишить его царских почестей. Свежая могила Годунова в Архангельском соборе была раскопана, тело умершего удалено из церкви. Очевидец событий Я. Маржарет засвидетельствовал, что все это сделано было «по просьбе вельмож».[26]

Желая искоренить память о свергнутой династии, бояре распорядились бросить тело Бориса в простой гроб и закопать его в ограде захудалого женского Варсунофьева монастыря на Сретенке. По свидетельству «хранителя» царских гробов в Архангельском соборе, произошло это 5 июня 1605 г.[27]

Бояре надеялись заслужить милость самозванца. Фактически же их действия развязали руки Отрепьеву.

По словам К. Буссова, в Серпухове царь «Дмитрий» объявил, что он не приедет в Москву «прежде, чем будут уничтожены те, кто его предал, все до единого, и раз уж большинство из них уничтожено, то пусть уберут с дороги также и молодого Федора Борисовича с матерью, только тогда он приедет и будет им милостивым государем».[28] Известие Буссова находит неожиданное подтверждение в английском сочинении 1605 г. Автор сочинения весьма неловко скомпановал черновые записки, полученные им от членов английского посольства. Поэтому сведения о письме самозванца оказались некстати включенными в рассказ о прибытии в Москву Г. Пушкина.

По словам англичан, в письме царя «Дмитрия» значилось, что он отправил к москвичам «лиц знатного происхождения как то: князя Федора Ивановича Мстиславского и князя Дмитрия Ивановича Шуйского — и поручил им лишить его врагов занимаемых ими мест и заключить в неволю Годуновых и иных, пока он не объявит дальнейшей своей воли, с тем чтобы истребить этих чудовищ кровопийц и изменников…».[29]

Ф. И. Мстиславский и Д. И. Шуйский были как раз теми боярами, которые ездили в Серпухов. Английский автор попытался смягчить смысл приказа «Дмитрия», которого он всячески восхвалял. Однако рассказ Буссова показывает, что в письме из Серпухова самозванец требовал казни низложенного царя и прочих Годуновых (требовать их «заключения в неволю» не имело смысла, потому что все они еще прежде были взяты под стражу).

Взявшись выполнить поручение Лжедмитрия, руководители думы фактически санкционировали расправу с царской семьей.

Эмиссары самозванца в лице Гаврилы Пушкина и атамана Корелы уже находились в Москве. Но у Пушкина не было думного чина, а Корела не располагал достаточными силами, чтобы принудить к подчинению высший орган государства — думу.

Стремясь полностью подчинить столицу своему контролю, Отрепьев направил туда особую боярскую комиссию. Формально комиссию возглавлял князь В. В. Голицын, обладавший необходимым боярским чином. Фактически же главными доверенными лицами самозванца в московской комиссии были члены путивльской «воровской» думы В. М. Мосальский и дьяк Б. Сутупов. Вместе с комиссией в Москву был направлен П. Ф. Басманов. В «Сказании о Гришке Отрепьеве» упоминается о том, что посланцы Отрепьева явились в Москву «со многими людьми служивыми и с казаки»,[30] «Летопись о многих мятежах» уточняет, что Лжедмитрий вскоре «с ратию посла Петра Басманова».[31] В. Д. Назаров отметил, что аналогичный текст о посылке Басманова в «Новом летописце» является неисправным по сравнению с текстом «Летописи о многих мятежах».[32] (Обе летописи восходят к общему протографу.) Замечание В. Д. Назарова вполне справедливо. Однако разночтение в «Новом летописце» несет столь большую смысловую нагрузку, что объяснение его трудно свести к ошибке переписчика.

Согласно «Новому летописцу», «вор» отрядил в Москву «на злое свое умышление» Голицына и двух других лиц, «а страстию посла Петра Басманова».[33] Иначе говоря, миссия Басманова заключалась в том, чтобы навести страх на столицу и искоренить там измену. Такое известие как нельзя лучше согласуется со всем, что известно о личности и делах Басманова из других источников.

Голицын привез в Москву обращение Лжедмитрия к священному собору, Боярской думе и «всему народу великой Москвы». Послание касалось судеб низложенной царской семьи и, по словам очевидцев, «было исполнено яда».[34]

По прибытии в Москву посланцы Отрепьева без промедления выполнили его приказ. По одним сведениям, Годуновы были казнены в их присутствии. По другим сведениям, посланцы поручили проведение экзекуции дворянам М. Молчанову, А. Шерефединову и стрельцам.

Явившись на старое подворье Бориса Годунова, стрельцы захватили царицу и ее детей и развели «по храминам порознь». Царица Марья Скуратова обмерла от страха и не оказала никакого сопротивления. Федор Годунов, несмотря на молодость, отчаянно сопротивлялся, так что стрельцы долго не могли с ним справиться.[35]

После казни боярин В. В. Голицын велел созвать перед домом народ и, выйдя на крыльцо, объявил «миру», что «царица и царевич со страстей испиша зелья и помроша, царевна же едва оживе».[36] Новые власти сделали все, чтобы утвердить официальную версию смерти царя Федора и его матери. Но столичное население не поверило им.

Когда два простых гроба с убитыми были выставлены на общее обозрение, народ нескончаемой толпой двинулся на подворье Годуновых. Как записал шведский агент Петр Петрей, он видел собственными глазами вместе со многими тысячами людей следы от веревок, которыми были задушены царица Мария и царь Федор Годуновы.[37]

Следуя версии о самоубийстве, бояре запретили совершить традиционный погребальный обряд над телами Марии и Федора Годуновых. Их отвезли в Варсунофьев монастырь и без всяких почестей и церемоний зарыли подле Бориса.[38]

Распоряжавшийся в Кремле Б. Я. Бельский не принимал непосредственного участия в расправе с царицей Марией, которая была ему двоюродной сестрой. Басманов также оставался в стороне. Но именно эти лица довершили разгром Годуновых, их родни и приверженцев в Москве.

Имущество Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых было отобрано в казну. Бояр Годуновых отправили в ссылку в Сибирь и в Нижнее Поволжье. Исключение было сделано лишь для недавнего правителя боярина С. М. Годунова. Его отправили в Переяславль-Залесский с приставом князем Ю. Приимковым-Ростовским.[39] Везти боярина в дальние города не имело смысла. Пристав имел приказ умертвить его в тюрьме. По некоторым сведениям, С. М. Годунова уморили голодом.[40]

По свидетельству Разрядных книг, в тюрьме был умерщвлен и старший из Годуновых — Степан Васильевич, который ранее в чине дворецкого возглавлял Дворцовый приказ.[41]

15–16 июня 1605 г. власти прислали в Серпухов приставов с приказом везти арестованных Сабуровых и Вельяминовых в Казанский и Астраханский край. Старший из Сабуровых воевода Замятия Иванович попал в ссылку в Свияжск. Спустя четыре дня из Москвы повезли семьи опальных — жен и детей. Они должны были присоединиться к своим родным в местах ссылки.[42]

Самозванец понимал, что сможет занять трон лишь после того, как добьется покорности от Боярской думы и руководства православной церкви. Между тем патриарх Иов не желал идти ни на какое соглашение со сторонниками Лжедмитрия. Неразборчивый в средствах Отрепьев пытался вести двойную игру. Провинцию он желал убедить в том, что Иов уже «узнал» в нем прирожденного государя.[43] В столице Лжедмитрий готовил почву к расправе с непокорным патриархом.

Одна из провинциальных летописей сохранила тексты двух грамот «вора» к церковникам. По словам автора летописи, одну из этих грамот, адресованную патриарху, привез в Москву князь В. В. Голицын.

Лжедмитрий дал волю своему гневу. Он именовал Иова «первым всеа Русии изменником», нелепым советником («совещателем»), искоренителем «царского корени» и пр.[44]

Содержание послания наводит на мысль, что оно не могло быть написано в тульский период, к которому относится посылка В. В. Голицына в Москву. Во-первых, в грамоте нет и намека на происшедший в Москве переворот. О восшествии на трон самозванец упоминает как о неопределенном будущем. Во-вторых, в той же грамоте Лжедмитрий, не выбирая слов, бранил весь московский священный собор. «Патриарх, — писал он, — послал нас лишити проклятием своим и ложным собором нашего праотеческаго царьского престола, еще на нас… богоненавистным своим собором вооружился еси проклятию вдати нас…»[45]

Приведенное послание Отрепьева явилось ответом на грамоты Иова, многократно обличавшего «вора». Оно было составлено, скорее всего, в период до московского восстания, но привезено в столицу с запозданием.

Свое второе послание Лжедмитрий адресовал рязанскому архиепископу Игнатию. Едва П. Ляпунов и прочие мятежники вернулись в Рязань из лагеря под Кромами, Игнатий немедленно примкнул к победившей стороне. Он первым из иерархов признал «царя» Дмитрия и поспешил на поклон к нему в Тулу.[46] В письме Лжедмитрий благодарил его за службу. «… Твоими молитвами и благословеньем, — писал он, — Рязань и Кошира и все иные города нашему величеству добили челом…»[47]

Патриарх Иов сохранял верность Годуновым до последнего момента и потому должен был разделить их участь. В прощальной грамоте 1607 г. Иов живо описал свои злоключения в день переворота 1 июня. «… Множество народа царствующаго града Москвы, — писал он, — внидоша во святую соборную и апостолскую церковь (Успенский собор. — Р.С.) со оружием и дреколием, во время святого и божественного пения… и внидоша во святый олтарь и меня, Иева патриарха, из олтаря взяша и во церкви и по площади таская, позориша многими позоры…»[48] С многочисленными подробностями описывает расправу «История о первом патриархе». Когда Иова притащили на Лобное место, повествует автор «Истории», «мнози» в толпе «плакаху и рыдаху», тогда как другие ругали и били пленника; те, кто хотел убить Иова, стали одолевать тех, кто плакал, но тут на площадь прибежали «воры», побывавшие на патриаршем дворе; они кричали: «Богат, богат, богат Иов патриарх, идем и разграбим имения его!» Толпа бросилась грабить патриаршие палаты, и жизнь Иова была спасена.[49]

Достоверность приведенного рассказа невелика, поскольку первая биография («Житие»)Иова была составлена в весьма позднее время (после 1652 г.), и в ней, как справедливо отметил С. Ф. Платонов, невозможно обнаружить непосредственных впечатлений очевидца и современника Смуты.[50]

Можно предположить, что сторонники Лжедмитрия, захватив патриарха в Успенском соборе, в дальнейшем постарались изолировать его, для чего заключили под домашний арест, как и семью низложенного царя Федора Годунова. Получив весть а перевороте в Москве, Лжедмитрий решил окончательно избавиться от Иова, предварительно использовав авторитет его имени. 5 (15) июня 1605 г. иезуит А. Лавицкий, близкий к особе самозванца, писал в письме следующее: «Теперь новость: московский патриарх признает светлейшего Дмитрия наследственным государем и молит о прощении себе, но москвитяне так на него распалились, что упрямому старцу ничего, кроме смерти, не оставалось…»[51]

Известие насчет признания со стороны Иова было ложью, обычной в устах Отрепьева. Эта ложь предназначалась прежде всего для зарубежных корреспондентов самозванца, а также для уездных городов России.[52] Пустив в ход версию, будто москвичи едва не убили Иова, самозванец желал подготовить умы к расправе с главой церкви. Он действовал, не заботясь о формальностях. Судьба патриарха решилась, когда Лжедмитрий был в 10 милях от столицы.[53] Самозванец поручил дело Иова той самой боярской комиссии, которая должна была произвести казнь Федора Годунова. Церемония низложения Иова как две капли воды походила на церемонию низложения митрополита Филиппа Колычева царем Иваном и его опричниками. Боярин П. Ф. Басманов препроводил Иова в Успенский собор и там велел проклясть его перед всем народом, назвав Иудой и виновником «предательств» Бориса по отношению к прирожденному государю Дмитрию.[54] Вслед за тем стражники содрали с патриарха святительское платье и «положили» на него «черное платье». Престарелый Иов долго плакал, прежде чем позволил снять с себя панагию.[55]

Местом заточения Иова был избран Успенский монастырь в Старице, где некогда он начал свою карьеру в качестве игумена опричной обители.

Казнь низложенного царя Федора Годунова и изгнание из Москвы главы церкви расчистили самозванцу путь в столицу. По дороге из Тулы в Москву путивльский «вор» окончательно преобразился в великого государя. В Серпухове его ждали царские экипажи и 200 лошадей с Конюшенного двора.[56] На пути к Коломенскому бояре привезли Отрепьеву «весь царский чин»: пышные царские одеяния, сшитые по мерке в кремлевских мастерских.[57]

В окрестностях Москвы Лжедмитрий пробыл три-четыре дня. Он постарался сделать все, чтобы обеспечить себе безопасность в столице. Кроме того, Отрепьеву надо было выработать окончательное соглашение с думой, что только и могло гарантировать ему власть.

Основу соглашения с думой составлял пункт, сформулированный самозванцем в его московском манифесте. Лжедмитрий обязался пожаловать бояр и окольничих их «прежними отчинами».[58]

Другие соглашения касались состава думы. Самозванцу пришлось удовлетвориться изгнанием бояр Годуновых. В основном же он должен был сохранить думу в прежнем составе, хотя и получил возможность пополнить ее своими ближними людьми.

Гражданская война принесла с собой черезвычайные потрясения. Возникла особая атмосфера, способствовавшая распространению всевозможных слухов. В день восстания царевич Федор Годунов исчез из дворца. Немедленно возник слух о том, что царевич переоделся в английское платье и намерен покинуть страну в свите английского посла. В момент смерти Бориса Годунова английское посольство находилось на пути к Белому морю. Члены посольской свиты утверждали, что им угрожало насилие, «так как распространявшиеся в народе слухи были тем подозрительнее и опаснее, чем они были многочисленнее и невероятнее». Англичане подслушали толки о том, что Федор Годунов уже обнаружен в посольской свите, вследствие чего и он и посол заключены в оковы и вскоре будут отправлены в Москву.[59]

Голландский купец И. Масса, проделавший путь в Архангельск вскоре после англичан, писал, что он и его спутники также чудом избежали нападений, поскольку русское население высказывало подозрения, что голландцы увезли «казну Бориса и его самого».[60]

Слухи о спасении Бориса захлестнули страну. Несмотря на двукратные похороны Бориса, толковали, будто Годунов жив, а вместо него в могилу положили его двойника. Другие передавали, что в гробу вместо Бориса лежала фигура ангела из воска, которую в действительности вытащили из дворца во время разгрома. На улицах люди под клятвою утверждали, будто своими глазами видели старого царя в подвале на подворье у Годуновых. Толковали, будто Годунов бежал то ли в Англию, то ли в Швецию, то ли к татарам.[61]

Сторонники Годуновых, а их в столице оставалось еще очень много, охотно поддерживали слухи о том, что Борис жив. Польский посланник А. Гонсевский тайно уведомил Лжедмитрия о распространении этих слухов в Польше год спустя после смерти Годунова.[62]

Толки о спасении Бориса достигли Тулы. Самозванцу они едва ли внушили тревогу. Подлинную опасность для него представляли иные слухи. Обличения по адресу зловредного расстриги, утратившие влияние на умы в форме правительственных обращений, неожиданно возродились после падения Годуновых.

Будучи в Москве, Отрепьев успел обратить на себя внимание не только своими редкими способностями, но также и своей запоминающейся внешностью.

Масса отметил в своих записках, что уже при вступлении в Кремль царевич приметил изумленные взгляды некоторых кремлевских монахов и, «может быть, хорошо их зная, на другой день велел их тайно умертвить и бросить в реку».[63] Слухи о тайных казнях духовных особ распространялись не только в Москве, но и за рубежом. В инструкции, составленной шведской королевской канцелярией 5 февраля 1606 г., значилось: «Как утверждают взаправду, в начале своего царствования Дмитрий велел казнить и лишить жизни нескольких православных монахов».[64]

Московские летописцы утверждали, будто уже в Путивле многие люди догадывались, с кем имеют дело. Когда же «вор» вступил в Москву, некоторые из москвичей «ево узнали, что он не царьский сын, а прямой вор Гришка Отрепьев рострига…».[65] Слухи о казни монахов, опознавших в царе беглого дьякона, не подтверждаются русскими источниками. Один из самых осведомленных авторов монах Авраамий Палицын не преминул бы упомянуть об убийстве иноков, если бы таковые имели место. Согласно свидетельству «Повести 1626 г.», Лжедмитрий после низложения патриарха Иова «мнихов многих» из Чудова монастыря «в расточение посылает, понеже знаем ими бываше…».[66] Приведенный факт допускает и иную интерпретацию. Чудов монастырь был личным монастырем патриарха, и гонениям могли подвергнуться чудовские монахи, известные своей особой близостью к Иову. Оценивая известия летописцев об опознании самозванца, надо иметь в виду, что все они были составлены задним числом, уже после гибели Лжедмитрия.

Опасность разоблачения в наибольшей мере угрожала Отрепьеву в Путивле. Там он жил в черте небольшого городка, у всех на глазах, не имея возможности отгородиться от людей дворцовыми стенами. Там его преследовали поражения и неудачи. Можно установить, что уже в Путивле самозванец столкнулся лицом к лицу с некоторыми дворянами, хорошо его знавшими. Но это не имело никаких нежелательных для него последствий.

В росписи армии Мстиславского против имени дворянина И. Р. Безобразова имеется помета: «в полон взят».[67] Плененный под Новгородом-Северским, Безобразов попал в Путивль, где оказался в компании своего бывшего приятеля. Десять лет спустя Я. Собесский записал со слов Безобразова следующее: «Дом отца и деда Отрепьева был в Москве рядом с домом Безобразова: об этом говорил сам Безобразов. Ежедневно Гришка ходил в дом Безобразова, и всегда они вместе играли в детские годы, и так они вместе росли».[68] Если бы Безобразов попытался идти против течения, его мгновенно бы уничтожили. Потому он и не помышлял о раскрытии обмана. Более того, при дворе Лжедмитрия он сделал превосходную карьеру.

Утверждение летописцев, будто москвичи, опознавшие Отрепьева после его водворения в Кремле, горько плакали о своем прегрешении, мало соответствует истине. В действительности в столице после переворота преобладала атмосфера общей экзальтации по поводу обретения истинного государя и наступления счастливого царства. Однако даже среди общего ликования ничто не могло заглушить убийственные для Лжедмитрия слухи. Они возродились не потому, что кто-то «вызнал» в царе беглого чудовского дьякона. Причина заключалась совсем в другом. В борьбу включились могущественные силы, стремившиеся помешать Лжедмитрию занять трон. Бояре не для того избавились от худородных Годуновых, чтобы передать власть темному проходимцу. Отрепьев понимал, что в Боярской думе и среди столичного дворянства у него много больше врагов, чем сторонников. Опасаясь попасть в западню, самозванец три дня стоял у ворот Москвы, принимая всевозможные меры безопасности.

20 июня Лжедмитрий вступил в Москву. Во время движения стража внимательно осматривала путь, чтобы предотвратить возможность покушения.[69] Гонцы поминутно обгоняли царский кортеж, а затем возвращались с донесениями. Самым знатным боярам Отрепьев велел быть подле себя. Впереди и позади «царского поезда» следовали польские роты в боевом порядке.[70] Очевидцы утверждали, будто кругом царя ехало несколько тысяч поляков и казаков.[71] Боярам не дозволено было иметь при себе вооруженную свиту. Дворяне и войска растянулись на большом пространстве в хвосте колонны. По приказу самозванца строй московских дворян и ратников был распущен, едва кортеж стал приближаться к Кремлю.

Узкие городские улицы были забиты жителями. Чтобы лучше разглядеть процессию, люди забирались на заборы, крыши домов и даже на колокольни. При появлении самозванца раздавались крики: «Дай господи, государь, тебе здоровья!» Колокольный звон и приветствия толпы катились за царской каретой, подобно волне. Как писал один из участников процессии, они оглохли от колокольного звона и шума.[72]

На Красной площади подле Лобного места Лжедмитрия встретило все высшее московское духовенство. Архиереи отслужили краткое молебствие посреди площади и благословили «царя» иконой.[73] По словам Массы, «царь» приложился к иконе будто бы не по православному обычаю, что вызвало среди русских явное замешательство.[74]

Приведенное свидетельство сомнительно. Будучи протестантом, Масса не слишком разбирался в тонкостях православных обрядов и не понял того, что произошло на его глазах. Архиепископ Арсений, лично участвовавший во встрече Лжедмитрия, удостоверил, что тот не отступал от правил и действовал «по чину».[75] Возмущение москвичей вызвали бесчинства, но не государя, а поляков. Едва православные священнослужители запели псалмы, музыканты из польского отряда заиграли на трубах и ударили в литавры.[76] Под аккомпанемент веселой польской музыки самозванец прошел с Красной площади в Успенский собор. Русские священники, писал иезуит А. Лавицкий, подвели царя к их главному собору, но «в это время происходила столь сильная игра на литаврах, что я, присутствуя здесь, едва не оглох».[77] Музыканты старались произвести как можно больше шума, не взирая на замешательство москвичей.

Вопреки легендам, никаких речей при встрече Лжедмитрия сказано не было. Лишь в Архангельском соборе Отрепьев собрался с духом и произнес несколько слов, которых от него все ждали. Обливаясь слезами, самозванец припал к гробу Ивана Грозного и громким голосом объявил, что «отец его — царь Иоанн, а брат его — царь Федор!»[78]

Православных немало смутило то, что новый царь «введе во церковь многих ляхов … и во церкви божии сташи с ним …».[79] Как видно, Отрепьев опасался расстаться с телохранителями даже в соборах.

Из церкви Отрепьев отправился в тронный зал дворца и торжественно уселся на царский престол. Польские роты стояли в строю с развернутыми знаменами под окнами дворца.[80]

На Красной площади собралось все столичное население. Толпа не желала расходиться. Самозванец был обеспокоен этим и выслал на площадь Б. Я. Бельского с несколькими другими членами думы. Бельский напомнил, что именно его царь Иван назначил опекуном при своих детях, и тут же поклялся, что укрывал царевича Дмитрия «на своей груди». Бельский призвал народ служить верой и правдой своему прирожденному государю. Москвичи встретили его слова криками одобрения.[81]

Опасаясь за свою безопасность, самозванец немедленно сменил всю кремлевскую стражу. Как записал Масса, «казаки и ратники были расставлены в Кремле с заряженными пищалями, и они даже вельможам отвечали грубо, так как были дерзки и ничего не страшились».[82]

Отрепьев знал, какую власть над умами имеет духовенство, и спешил сменить церковное руководство. Не доверяя русским иерархам, самозванец решил поставить во главе церкви грека Игнатия. Выходец с Кипра Игнатий прибыл в Россию в 1595 г. Грек сумел завоевать доверие Бориса Годунова и патриарха Иова. В 1602 г. он получил в управление рязанское архиепископство.[83] И русские писатели, и находившиеся в Москве иностранцы с крайним осуждением отзывались о личных качествах Игнатия.[84] Игнатий первым из церковных иерархов предал Годуновых и признал путивльского «вора». В награду за это Лжедмитрий сделал его патриархом.

На другой день после переезда во дворец самозванец велел собрать священный собор, чтобы утвердить перемены в церковном руководстве. Никто из иерархов не осмелился перечить его приказам.

Низложение первого русского патриарха было актом вопиющего произвола и беззакония. Собравшись в Успенском соборе, сподвижники и ученики Иова постановили: «Пусть будет снова патриархом святейший патриарх господин Иов». Восстановление Иова в сане патриарха понадобилось священному собору, чтобы придать процедуре вид законности. Следуя воле Отрепьева, отцы церкви постановили далее отставить от патриаршества Иова, потому что он великий старец и слепец и не в силах пасти многочисленную паству, и избрать на его место Игнатия.[85] Участник собора грек Арсений подчеркивал, что Игнатий был избран законно и единогласно. Как видно, никто из иерархов, воспитанных Иовом, не осмелился протестовать против произвола нового царя.

Арсений не пометил точную дату избрания Игнатия.[86] Но он знал, что «Дмитрий» созвал епископов на другой день после прибытия в Кремль, а поставление Игнатия совершилось в воскресенье. Аналогичные сведения сообщает автор «Иного сказания». Согласно «Сказанию», избрание Игнатия имело место в первое воскресенье после прибытия «вора» в Москву, «в неделю июня в 24 день».[87] Автор «Сказания» допустил лишь одну небольшую неточность: первое воскресенье после 20 июня приходилось не на 24, а на 23 июня 1605 г.

Поставив во главе церкви своего «угодника», Лжедмитрий произвел перемены в высшем боярском руководстве. Наибольшим влиянием в думе пользовались князь Василий Шуйский и его братья. На их головы и обрушился удар.

Поводов для расправы с Василием Шуйским было более чем достаточно. Доносы поступили к самозванцу одновременно через П. Ф. Басманова и через польских секретарей и телохранителей.

Василий Шуйский некогда расследовал обстоятельства смерти царевича Дмитрия. Поэтому к нему постоянно обращались, с тех пор как в Литве объявился самозванец. В кругу доверенных лиц князь Василий допускал откровенность даже после того, как Лжедмитрий сел на трон.

Однажды на двор к князю Василию явились некоторые из московских купцов и горожан, чтобы поздравить его с царской милостью. Шуйский будто бы проехал по улицам столицы с царем в его экипаже. В ответ на поздравление одного купца, пользовавшегося полным доверием хозяина, Шуйский в сердцах сказал про нового государя: «Черт это, а не настоящий царевич; вы сами знаете, что настоящего царевича Борис Годунов приказал убить. Не царевич это, а разстрига и изменник наш».[88] Стоявший поодаль купец подслушал разговор и поспешил донести о нем.

Русские источники называют имена купцов и посадских людей, с которыми Шуйский вел неосторожные разговоры. Самым влиятельным из них был Федор Савельевич Конь, крупнейший архитектор и строитель своего времени.[89] В течение восьми лет Конь возвел в Москве каменные стены Белого города, строил укрепления столичного Симонова монастыря.[90] Источники называют Коня не только «государевым мастером», но и «торговым человеком». Видимо, Федор Конь принадлежал к верхам богатейшего столичного купечества.

В поздних русских сказаниях дело представлено так, будто великий поборник православия князь Василий призвал к себе Федора Коня и другого известного московского человека Костю Лекаря и сказал им, что государь — злой враг, богоотступник и еретик Гришка Отрепьев. Шуйский якобы сам наказал Коню: «Поведайте тайно в мире с разсуждением, чтобы християне… еретика познали!»[91]

Федор Конь и Костя Лекарь поведали «про еретика без рассуду многим людям», после чего о крамоле узнал Петр Басманов.[92]

Получив донос от П. Ф. Басманова, Лжедмитрий приказал без промедления арестовать трех братьев Шуйских. «Приставами», или тюремщиками Шуйских стали бояре П. Ф. Басманов и М. Г. Салтыков.[93] При Борисе Годунове М. Г. Салтыков руководил розыском о заговоре Романовых, при самозванце расследовал заговор Шуйских. Боярин усердствовал, чтобы доказать свою преданость новому государю. Но главным инициатором розыска был все же не он, а боярин П. Ф. Басманов.

Шуйским было предъявлено обвинение в государственной измене. Однако официальная версия их дела заключала в себе слишком много неясного. Даже близкие к особе Лжедмитрия люди по-разному излагали вину знатного боярина. Шуйского обвиняли то ли в распространении слухов, порочивших государя, то ли в организации форменного заговора с участием многих тысяч лиц.

В письме из Москвы от 4 июля 1605 г. иезуит А. Лавицкий писал, что Шуйского судили за то, что он называл «Дмитрия» врагом и разрушителем истинной православной веры, орудием в руках поляков.[94] Один из секретарей самозванца поляк С. Слонский рассказывал, что он сам передал государю донос одного московского купца, подслушавшего, как Шуйский называл царя расстригой и изменником.[95] Яков Маржарет, ставший одним из главных телохранителей Лжедмитрия, писал, что Шуйского обвиняли в «преступлении оскорбления величества».[96]

Другую версию изложили командиры польских наемных войск С. Борша и Я. Вислоух, находившиеся в Москве в момент суда над Шуйскими.

В июле 1605 г. Я. Вислоух сообщил в письме к брату, что в Москве открылась измена: Шуйские начали убеждать народ, что «Дмитрий» — не истинный царь, но польский королевич, который хочет православную веру разрушить, а лютеранскую ввести; заговорщики хотели истребить поляков и уговорили для этого 10 тыс. детей боярских; поляков должны были сжечь с дворами (трактирами) и перебить, но поляки узнали об этом и известили царя.[97]

Ротмистр С. Борша воспроизвел ту же версию, но в более кратком варианте. По его словам, Шуйские разработали план переворота, в котором должен был участвовать народ: они задумали «ночью зажечь и учинить над царем и над нами (польскими солдатами. — Р.С.) предательство».[98]

Опираясь на преданные Лжедмитрию отряды П. Ф. Басманов арестовал множество лиц, которых подозревали в заговоре с Шуйскими. Розыск проводился с применением изощренных пыток. Показания современников о результатах расследования расходятся в самом существенном пункте. Телохранитель самозванца Буссов утверждал, будто бы многие духовные лица и стрельцы, взятые к пытке, все подтвердили измену боярина Шуйского.[99] Совсем иначе изложил дело Масса. По его словам, никто из предполагаемых сообщников боярина не мог привести надежных доказательств его измены. Среди тех, кто подвергся пытке, от некоторых добились признания, прочие же все отрицали.[100] Согласно русским источникам, из страха москвичи «друг на друга клеветаху», расстрига же «многих поймав и розными пытками пытаху: иные же, не стерпев пыток, на себя говоряху, а иные же крепяхуся, а иные и впрями ево ростригу обличаху».[101]

В конце концов инициаторы розыска отказались от намерения организовать крупный политический процесс с участием многих видных лиц. Бояре Шуйские имели много приверженцев в Боярской думе, среди столичного дворянства и торгового населения. Однако Лжедмитрий распорядился привлечь к суду вместе с Шуйскими лишь несколько второстепенных лиц. В числе их были Петр Тургенев, Федор Калачнин и некоторые другие купцы. Семья Тургенева не принадлежала к составу столичного дворянства. Петр Никитин сын Тургенев служил как выборный дворянин из Воротынска с поместья в 500 четв.[102] Федор Калачнин едва ли принадлежал к столичным торгово-промышленным верхам.

Чтобы устрашить столичное население, Отрепьев велел предать названных лиц публичной казни. Дворянина Петра Тургенева вывели на пустырь (Пожар) и там обезглавили.[103] «Новый летописец» ни словом не упоминает о мученичестве Тургенева. Лишь монах Авраамий Палицын называет его новым мучеником, обличителем «вора». Сохранилось предание, что торговый человек Федор Калачник, идя на казнь, во все горло кричал, что новый царь — антихрист, и все, кто поклоняется этому посланцу сатаны, «от него же погибнут».[104]

Лжедмитрий и его окружение не желали раздражать дворянства. Зато с простонародьем они не церемонились. В первые же дни правления нового царя, — записал Масса, — пострадало много простых людей и горожан в Москве, так что ночью и втайне только и делали, что пытали, убивали и губили людей.[105]

Автор «Иного сказания», близкий к Шуйским, утверждал, что князь Василий и его братья были арестованы на третий день после вступления Лжедмитрия в Москву, а три дня спустя 25 июня их передали в руки палача.[106] Приведенная дата ошибочна. Достоверно известно, что казнь Шуйских была назначена на воскресенье 30 июня.[107] Как бы то ни было, все очевидцы события единодушно подтверждают, что дело князя Василия Шуйского решилось в считанные дни.[108]

Установив хронологию заговора Шуйских, С. Ф. Платонов писал: «Трудно понять причины той торопливости, с какою они постарались отделаться от нового царя»; «…Шуйские необыкновенно спешили и… все их «дело» заняло не более десяти дней. Очевидно, они мечтали не допустить «розстриги» до Москвы, не дать ему сесть на царстве».[109]

С. Ф. Платонов принял на веру официальную версию заговора Шуйских. Между тем эта версия заключает в себе слишком много неясного и едва ли заслуживает доверия.

В массе своей народ приветствовал нового царя. На его стороне была военная сила. Лжедмитрий был на вершине своих успехов. Планировать в таких условиях переворот было безумием. Шуйские же всегда были трезвыми и осторожными политиками.

Спешили не столько Шуйские, сколько Лжедмитрий. Даже если заговора не было и в помине, ему надо было выдумать таковой.

В Польше коронный гетман Я. Замойский, выступая перед сеймом в начале 1605 г., резко высмеял россказни самозванца и заявил, что если уж поляки хлопочут о возведении на московский трон старой династии, то им надо иметь в виду, что законным наследником Московского княжества «был род Владимирских князей, по прекращении которого права наследства переходят на род князей Шуйских».[110] О речи гетмана говорили по всей Польше, и самозванец не мог не знать о ней.

Василий Шуйский был единственным из начальных бояр, отказавшимся подчиниться приказу Лжедмитрия и не встречавшим его в Серпухове. Все это усилило подозрения самозванца. Последний имел все основания беспокоиться о том, что князь Василий предъявит претензии на трон при первом же подходящем случае.

Отрепьев мог расправиться с Шуйскими тем же способом, что и с царем Федором Годуновым. Но с некоторых пор он был связан договором с боярами. Следуя традиции, Лжедмитрий объявил о созыве собора для суда над великим боярином.

Л. В. Черепнин возражал против отнесения названного собора к разряду Земских соборов. По мнению Л. В. Черепнина, то был, скорее, акт политической расправы, облеченный в форму соборного приговора.[111] По существу такая оценка представляется вполне верной.

Продолжая наблюдения Л. В. Черепнина, В. Н. Назаров акцентировал внимание на участии в соборном суде выборных земских людей.[112] Нет данных, которые бы позволили реконструировать состав соборного суда. Однако имеющиеся свидетельства принадлежат непосредственным очевидцам и могут быть подвергнуты взаимной проверке. Находившийся в те дни в Кремле патер Лавицкий писал, что Шуйских судили на большом (многочисленном) соборе, состоявшем из сенаторов, духовенства и других сословий.[113]

Капитан Маржарет, перешедший на службу к Лжедмитрию, утверждал, что Шуйские подверглись суду «в присутствии лиц, избранных от всех сословий».[114] Следуя рассказам поляков из окружения самозванца, Г. Паэрле записал, что в суде участвовали как сенат (дума), так и народ.[115]

Свидетельства иностранцев полностью совпадают с данными русских источников. Как подчеркнул «Новый летописец», Лжедмитрий «повеле собрати собор» с приглашением духовных «властей», бояр и лиц «ис простых людей».[116]

Самозванец пришел к власти на волне народных восстаний. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в первые дни после прибытия в Москву он еще продолжал видеть в восставшем народе союзника. На соборный суд представители столичного населения были приглашены, чтобы нейтрализовать возможные выступления сторонников Шуйских на суде. В высшем государственном органе — Боярской думе позиции Шуйских были исключительно сильны, и Лжедмитрий имел все основания опасаться происков их сторонников.

С обвинениями против Шуйских на соборе выступил сам Лжедмитрий. По «Новому летописцу», царь объявил членам собора, что «умышляют сии на меня».[117] Со слов секретаря Лжедмитрия, С. Немоевский записал обширную обвинительную речь государя. Главный тезис самозванца сводился к тому, что род князей Шуйских всегда был изменническим по отношению к московской династии. В доказательство Отрепьев ссылался на то, что его блаженной памяти отец семь раз велел казнить своих изменников Шуйских, а брат Федор за то же казнил дядю Василия Шуйского. В своей речи Лжедмитрий фактически отказался от версии о наличии разветвленного заговора. Трое братьев Шуйских якобы намеревались осуществить переворот своими силами: «подстерегали, как бы нас заставши врасплох, в покое убить, на что имеются несомненные доводы».[118]

Поскольку сам царь поддерживал обвинения и утверждал, что имеет несомненные доказательства заговора Шуйских, никакого разбирательства с допросом свидетелей и другими формальностями на соборе не было.

Авраамий Палицин отметил, что Василия Шуйского осудили вскоре после публичной казни Петра Тургенева и Федора Калачнина.[119]

Под впечатлением убийств и казней даже близкие к Шуйским члены думы и священного собора не посмели выступить в их защиту. Инициатива полностью перешла в руки «угодников» Лжедмитрия — патриарха Игнатия, бояр Б. Я. Бельского, П. Ф. Басманова, М. Г. Салтыкова, новоиспеченных думных людей из путивльской «думы». Как с горечью отметил «Новый летописец», «на том же соборе ни власти, ни из бояр, ни из простых людей нихто же им (Шуйским. — Р.С.) пособствующе, все на них кричаху».[120]

Опытному царедворцу Василию Шуйскому пришлось пережить грозу в правление Бориса Годунова, которая едва не стоила ему головы. Он знал, чем можно заслужить снисхождение, и повинился во всех преступлениях, которые ему приписывали. «Виноват я тебе… царь государь: все это (о расстриге и пр. — Р.С.) я говорил, но смилуйся надо мной, прости глупость мою!» — будто бы сказал Шуйский. В заключение князь Василий смиренно просил патриарха и бояр сжалиться над ним страдником и просить за него царя.[121] По словам поляков, Василий признался во всем в самом начале розыска, «боясь быть на пытке».[122]

Собор осудил Василия Шуйского на смерть, а его братьев на заключение в тюрьму и ссылку. Лжедмитрий спешил с казнью и назначил экзекуцию на следующий день. Все было готово для казни. По существу самозванец ввел в столице осадное положение: «по всему городу уготовлены быша все стрельцы, вооруженны во всем оружии, яко на битву».[123]

На Пожаре распоряжался новый глава Стрелецкого приказа боярин П. Ф. Басманов. Стрельцы оцепили всю площадь полукругом. Преданные самозванцу казачьи отряды и поляки с копьями и саблями заняли Кремль и все ключевые пункты города. По словам поляков, были приняты все меры безопасности против возможных волнений.[124]

Выехав на середину площади, Басманов прочел приговор думы и собора о винах Шуйского.[125] Вслед за тем палач сорвал с осужденного одежду и подвел его к плахе, в которую был воткнут топор.[126]

Сообщение о том, что Василий Шуйский продолжал обличать еретика Гришку, будучи на эшафоте, а московский народ рыдал, слушая его речь[127], можно отнести к числу вымыслов.[128]

На площади осужденный вел себя совершенно так же, как и на суде. Стоя подле плахи, он с плачем молил о пощаде. «…От глупости выступил против пресветлейшего великого князя, истинного наследника и прирожденного государя своего», просите «за меня — помилует меня от казни, которую заслужил…» — взывал князь Василий к народу.[129]

Во время казни Петра Тургенева и Федора Калачнина москвичи «ругахуся» на них. Из толпы кричали, что суд им «по делом» был.[130]

Осуждение Шуйских вызвало в народе разные толки. По свидетельству поляков, даже их сторонники боялись обнаружить свои чувства, чтобы не попасть под подозрение.[131] По словам же Массы, готовившаяся расправа с Шуйским вызвала явное недовольство в народе.[132] С казнью медлили. Как утверждали современники, отмена казни не входила в расчеты П. Ф. Басманова, и он проявлял видимое нетерпение.[133] Дело кончилось тем, что из Кремля на площадь прискакал сначала один из телохранителей царя, остановивший казнь, а затем дьяк, огласивший указ о помиловании.[134]

В Москве много говорили о том, что прощения Шуйскому добились вдова царица Марфа Нагая и поляки Бучинские, Слонский и др.[135]

Отрепьев впервые увидел в глаза свою мнимую мать 18 июля, когда ее привезли в Москву. Нагая просила за Василия Шуйского не при первом, а при втором его помиловании несколько месяцев спустя, когда Лжедмитрий вернул Шуйских из ссылки.[136]

Бучинские решительно возражали против помилования Шуйских и возвращения их из ссылки. В собственноручном письме Лжедмитрию Бучинский напомнил: «Коли яз бил челом вашей царской милости о Шуйских, чтоб их не выпущал и не высвобождал, потому как их выпустить, и от них будет страх… и вы мне то отказали, что наперед всего богу ты обещал того ся беречи, чтоб ни одной хрестьянской крови не пролилося».[137]'

Авторы записок и сказаний весьма точно воспроизвели обнародованную самозванцем версию помилования Шуйского, соответствовавшую определенному политическому расчету.

Самозванец желал еще до приезда Марфы Нагой подтвердить свое родство с ней. Еще в путивльский период самозванец, стремясь привлечь на свою сторону знать, обещал не давать думных чинов своим польским советникам. В Москве он немедленно нарушил свои обещания. В «комнате» наверху, служившей местом совещания царя с ближними людьми, водворились секретари Ян и Станислав Бучинские, Слонский и др.[138] Чтобы заглушить недовольные голоса в думе, Лжедмитрий решил представить своих польских советников в качестве лучших друзей бояр и их заступников.

Сподвижник Лжедмитрия С. Борша точнее всех других объяснил причины помилования Василия Шуйского. «Царь даровал ему жизнь, — писал он, — по ходатайству некоторых сенаторов».[139] Бояре не посмели открыто перечить царю на соборе. Но после собора они сделали все, чтобы не допустить казни князя Василия. Ни один из предшественников Лжедмитрия на троне не решал дела без участия Боярской думы. Самозванец, заняв престол, должен был следовать традиции. Отмена казни Шуйского явилась первым успехом думы.

Имущество Шуйских, их вотчины и дворы подверглись конфискации. Князь Василий и его братья Дмитрий и Иван были заключены в тюрьму в галицких пригородах.[140]

Круг советников, настаивавших на жестких мерах в отношении бояр-«заговорщиков», потерпел поражение. Поборник опричных методов Богдан Бельский должен был отступить в тень. Лжедмитрий вознаградил его усердие, произведя в бояре, но вскоре же отослал из Москвы на воеводство в Новгород.

Еще будучи в Туле, Отрепьев подготовил почву для обновления состава Боярской думы. Самозванец понимал, что иначе ему не добиться полного послушания бояр, из Тулы он спешно послал гонца в «казанские города» за Нагими.[141]

Мятеж в Угличе, инспирированный Нагими, положил конец их карьере. Ближайшие родственники вдовы царицы Нагой лишились имущества и много лет провели в тюрьме и ссылке. Лишь после коронации Бориса Годунова о них вспомнили и вернули на службу. М. Ф. Нагой стал воеводой в захолустном городке Санчурске, А. А. Нагой — в Арске, М. А. Нагой — на Уфе и пр.[142]

Самозванец вызвал М. Ф. Нагова в Москву, дал ему чин боярина-конюшего. Братья Андрей, Михаил и Афанасий Александровичи Нагие, а также Григорий Федорович Нагой стали боярами и заняли в думе высокое положение. В Разрядных записях отмечено, что самозванец «подовал им боярство и вотчины великие и дворы Годуновых и з животы».[143] Нагие лучше всех других знали, что царевич Дмитрий мертв. Но они охотно «вызнали» в Отрепьеве внучатого племянника, открыв себе путь к почестям и богатствам.

Отрепьев распорядился вернуть в Москву уцелевших Романовых и Черкасских. В свое время он служил в свите у окольничего М. Н. Романова, а затем у боярина Б. К. Черкасского. Оба умерли в ссылке, и бывший кабальный слуга не опасался разоблачения. Монах поневоле Филарет Романов был привезен в Москву из Антониева Сийского монастыря. Его жена Мария Шестова с сыном Михаилом приехали в столицу из своей вотчины.

Будучи в монастыре, Филарет не оставлял надежд на возвращение в мир. Через странников богомольцев он знал об успехах самозванца и уже в начале февраля 1605 г. грозил посохом своим тюремщикам-монахам и говорил им: «…увидят они, каков он вперед будет». Филарет перестал жить «по монастырскому чину», часто смеялся «неведомо чему» и постоянно говорил «про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в миру жил»[144]

По словам архиепископа Арсения, самозванец будто бы намеревался вернуть Федора Романова в Боярскую думу. Через греков Игнатия и Арсения и «синод» он якобы передал Филарету необычное предложение: сложить с себя монашескую одежду, одетую на него силой, вернуться в мир и принять жену.[145]

Рассказ Арсения, составленный после воцарения Михаила Романова, имел очевидной целью прославить подвиг отца-царя Филарета, вернувшегося из польского плена в самый год окончания Арсением его мемуаров.

Рассказав об отказе Филарета вернуться в мир, Арсений без всякой паузы замечает, что царь и патриарх снова пригласили Романова и посвятили его в сан ростовского митрополита. Однако известно, что Филарет получил сан митрополита лишь в мае 1606 г.[146]

Опала царя Бориса сокрушила Романовых и отняла у них надежду занять трон. Из старших Романовых уцелел, кроме Филарета, один Иван Никитич. Самозванец пожаловал ему боярство. Но в думе он занял одно из последних мест.

Отношение Отрепьева к своим прежним господам ничем не отличалось от его отношения к другим опальным. Находясь в Туле, он приказал вернуть из ссылки всех Головиных. Казначей Петр Головин кончил дни в тюрьме в правление Бориса. Его сына В. П. Головина держали на воеводстве в Сибири, а затем в Уржуме.[147]

Лжедмитрий вызвал В. П. Головина из Уржума и пожаловал в окольничие вместе с его братом И. П. Головиным.[148] Чин окольничего получил опальный дьяк В. Я. Щелкалов.[149]

Изгнав из Боярской думы многочисленный клан Годуновых и разгромив бояр Шуйских, пополнив думу путивльскими боярами и опальной знатью Бориса Годунова, Лжедмитрий добился того, что дума санкционировала его коронацию.

Отрепьев отложил акт коронации до того времени, как в Москву прибыла вдова Грозного Марфа Нагая. Расчет самозванца был безошибочным. Признание со стороны мнимой матери должно было заставить хотя бы на время смолкнуть голоса противников «вора».

Сохранилось предание, что из Москвы Лжедмитрий «наперед» послал на Белоозеро в монастырь к Нагой «постельничего своего Семена Шапкина, штоб его назвала сыном своим царевичем Дмитрием… да и грозить ей велел: не скажет и быть ей убитой».[150] Никто не знает о чем говорили между собой опальная вдова Грозного и ее родственник Шапкин. «Тово же убо не ведяше никто же, — писал автор «Нового летописца», — яко страха ли ради смертново, или для своего хотения назва себе ево Гришку прямым сыном своим, царевичем Дмитрием».[151]

Шапкин едва ли имел нужду в том, чтобы прибегать к страшным угрозам. Обещания неслыханных милостей всему роду Нагих подействовали на вдову сильнее любых угроз.[152]

В середине июля Марфу Нагую привезли в село Тайнинское. Отрепьев отправил навстречу к ней племянника опальных Шуйских княза Михаила Скопина, чтобы отвести подозрения насчет сговора. 17 июля Лжедмитрий выехал в Тайнинское под охраной отряда польских наемников.[153] Его сопровождали бояре. Местом встречи стало поле у села Тайнинского. Устроители комедии позаботились о том, чтобы заблаговременно собрать многочисленную толпу народа. Вдова Грозного и беглый монах в слезах обняли друг друга.

Простой народ, наблюдавший сцену издали, был тронут зрелищем и выражал свое сочувствие громкими криками и слезами. После пятнадцатиминутной беседы Нагая села в карету и не спеша двинулась в путь. Карету окружала огромная свита. Сам «царь» шел некоторое время подле кареты пешком, с непокрытой головой. Дело было в сумерках, и всей компании пришлось остановиться на ночлег в предместьях столицы.[154]

18 июля Марфа Нагая прибыла в Москву. Отрепьев ехал верхом подле кареты. Праздничная толпа заполнила Красную площадь. По всему городу звонили колокола. Отслужив службу в Успенском соборе, мать с «сыном» роздали толпе щедрую милость и скрылись во дворце.

Коронация Отрепьева состоялась через три дня после прибытия в Москву вдовы Грозного. Царский дворец был разукрашен, а путь через площадь из дворца в Успенский и далее в Архангельский собор устлан затканным золотом бархатом. Оказавшись в Успенском соборе подле алтаря, Отрепьев допустил отступление от ритуала. Он повторил затверженную речь о своем чудесном спасении. Патриарх Игнатий одел на голову самозванца венец Ивана Грозного, бояре поднесли скипетр и державу.[155]

Отрепьев старался внушить всем мысль, что его венчание означает возрождение законной династии. Поэтому он приказал короновать себя дважды: один раз в Успенском соборе, а другой — у гробов «предков» в Архангельском соборе. Облобызав надгробия всех великих князей, самозванец вышел в придел, где находились могилы Ивана IV и Федора. Там его ждал архиепископ Архангельского собора грек Арсений. Он возложил на голову Лжедмитрия шапку Мономаха.[156] По выходе из собора бояре осыпали нового государя золотыми монетами.

Коронация Лжедмитрия не могла быть осуществлена без согласия Боярской думы. Это согласие, по-видимому, было связано с рядом условий. Бояре стремились к тому, чтобы как можно скорее вернуться к традиционным методам управления страной. Главной помехой на пути к этому были повстанческие отряды и наемные роты, приведенные самозванцем в Москву. Пока чужеземные солдаты и воры-казаки охраняли царскую особу и несли караулы в Кремле, бояре не чувствовали себя в безопасности.

Отрепьев долго не решался расстаться со своей наемной гвардией. Но обстоятельства оказались сильнее его. Ставки на наемных солдат стояли в Западной Европе на весьма высоком уровне. Гусарам и жолнерам надо было платить полновесной монетой. Однако золота в царской казне было немного.

Принимая на службу иноземцев, русское правительство спешило наделить их поместьями. Этот традиционный для России способ обеспечения служилых людей оказался неприемлемым для наемных отрядов, вступивших в Москву с самозванцем. Ветераны московского похода считали себя хозяевами положения и желали сами диктовать условия.

Со своей стороны, бояре были весьма далеки от того, чтобы предлагать полякам поместья за службу. Они желали как можно быстрее расформировать наемные роты и выпроводить их за рубеж.

Лжедмитрий осыпал своих ротмистров щедрыми милостями. Некоторым из них он пожаловал русское дворянство. Ветеран московского похода Станислав Борша именовал себя «ротмистром и дворянином великого князя московского Дмитрия Ивановича».[157] Дворянский титул однако не сделал Боршу московским землевладельцем. Не желая раздражать русскую знать и дворянство, Отрепьев отказался от мысли о пожаловании вотчин и поместий своим польским соратникам.

Иноземные наемные войска не раз проявляли свою ненадежность в критической обстановке. Солдаты грозили «царьку» расправой, когда он не мог заплатить им за службу. В Москве Лжедмитрий, располагая достаточной казной, казалось бы имел возможность превратить приведенные роты в свою придворную гвардию. На самом же деле набранный в Польше сброд очень мало подходил к отведенной ему роли.

Ветеран похода Ян Бучинский, которого трудно заподозрить в предвзятости, живо описал времяпрепровождения своих сотоварищей в Москве. У кого прежде не было и двух челядинцев, набрали себе больше десятка, разодели их в камчатое платье, пропивали и проигрывали полученные деньги.[158]

В Польше наемники, собравшиеся под знамена самозванца во Львове, не щадили подданых своего короля, чинили грабежи и насилия. Вступив в Москву в качестве победителей, они обращались с москвичами совершенно так же. Но то, что терпели львовские мещане, не оставалось безнаказанным в русской столице.

Прошло два месяца с тех пор, как москвичи с оружием в руках поднялись против правительства Годунова. В ходе восстания народ осознал свою силу. Дух возмущения продолжал витать над столицей. Поводов к столкновениям между «рыцарством» и москвичами было более чем достаточно. Негодование населения достигло критической точки и в любой момент могло привести к новым волнениям. Вскоре после коронации Лжедмитрия произошел инцидент, который привел к настоящему взрыву.

Московские власти арестовали шляхтича Липского. В глазах других наемников его преступление было «маловажным». Но суд следовал действующим в государстве законам и вынес решение подвергнуть шляхтича торговой казни.

Липского вывели на улицу и стали бить батогами. Наемники бросились на выручку к своему товарищу и пустили в ход оружие. Толпа москвичей устремилась на помощь приставам. Началась драка, которая вскоре переросла в побоище. «В этой свалке, — писал участник драки С. Борша, — многие легли на месте и очень многие были ранены».[159] Хорошо вооруженные наемники поначалу без труда потеснили толпу, но затем им пришлось укрыться в своих казармах на Посольском дворе.

Весть о кровопролитии подняла на ноги всю Москву. Борша утверждал, что на прилегающих улицах собралось несколько десятков тысяч москвичей, угрожавших «рыцарству» расправой.[160] Лжедмитрий знал, как трудно справиться с разбушевавшейся народной стихией. К тому же дело происходило тотчас после коронации, и царь избегал всего, что грозило подорвать его популярность в столице. Московичи считали «Дмитрия» своим добрым царем, и тот должен был считаться с народными настроениями.

Отрепьев не осмелился открыто взять под защиту свою наемную гвардию. Слишком много москвичей было убито, еще, больше ранено. Узнав о происшедшем, царь велел объявить по всей Москве приказ о выдаче и наказании шляхтичей, виновных в избиении народа.

Царский указ вызвал ликование среди москвичей. Лжедмитрий объявил, что пришлет к Посольскому двору пушки и снесет двор со всеми наемниками, если те откажутся выполнить его приказ. Обращение царя носило демагогический характер. Отрепьеву надо было удержать москвичей от штурма Посольского двора и предотвратить восстание в столице.

Лжедмитрий вовсе не собирался выполнять свои угрозы по адресу гвардии. Более того, он тут же прислал к наемникам доверенных лиц и просил, «пусть они окажут повиновение для того, чтобы успокоить русских».[161] Лжедмитрий гарантировал солдатам, что им не будет сделано ничего дурного, хотя они и совершили кровавое преступление.

Рыцарство было удовлетворено обещаниями царя и выдало его посланцам трех шляхтичей из роты С. Борши и двух других рот, наибольшим образом отличавшихся в расправе с толпой. В течение суток шляхтичей держали под стражей в тюремной башне, а затем освободили втайне от народа.

Волнения в Москве помогли боярам добиться от самозванца решения о роспуске иностранных наемных рот. В письме от января 1606 г. Ян Бучинский упомянул о том, что жолнеры жили «на Москве без службы полгода»[162] Отсюда следует, что Лжедмитрий рассчитал наемное воинство в июле 1605 г., иначе говоря сразу после описанных выше столкновений их с москвичами. Казенный приказ взял на себя оплату всех расходов и трат, сделанных Лжедмитрием в ходе войны с московскими войсками.

В мае 1605 г. Михаил Ратомский привел на помощь Отрепьеву несколько сот «пятигорцев» — мелких белорусских шляхтичей.[163] Фактически они не принимали участия в боях, и для них поход на Москву был не более чем увеселительная прогулка. Пятигорцы прослужили десять с небольшим недель, за что получили из казны по 37 злотых, или по 20 московских рублей.[164] Знатные русские дворяне получали столько же за год службы.

По словам польских дипломатов, Ратомский «вборзе» уехал из Москвы в Польшу, где подал жалобу на царя Сигизмунду III. Оправдывая высылку Ратомского, Лжедмитрий подробно перечислял обиды «людем своим (московичам? — Р.С.) от Ратомского».[165]

Гусарам Казенный приказ платил восемь раз по 40 злотых, или 192 руб. на коня.[166] По общему правилу, гусары имели под два коня, а некоторые по три-четыре. Они получили от 200 до 800 руб. Среди русских дворян такие оклады получала лишь высшая знать да члены Боярской думы.

Будучи отставленными от службы, многие наемники громко жаловались, что царь московский «рыцарских людей не жалует».[167] На самом деле Лжедмитрий не жалел казны, чтобы вознаградить ветеранов. Наибольшие суммы получили его гетман А. Дворжицкий, ротмистр Вержбицкий и «секретари» Бучинский и Слонский.[168] Однако наемники, посадив на трон своего царя, ждали от него большего. Даже ротмистр С. Борша жаловался на то, что московские власти недодали ему из казны нескольких сот злотых.[169]

В дни войны Отрепьев нередко расплачивался с солдатами щедрыми обещаниями и долговыми расписками. Жалуясь на него королю Сигизмунду III, жолнеры припоминали, что «царь» обещал им, как придет в Москву, на другой же день выдать из царской казны по несколько тысяч злотых. Однако вместо обещанных тысяч наемники получили по несколько сот злотых.[170]

Рыцарство требовало денег. Но денег в царской казне было немного, и казначеи прибегли к традиционному в России способу оплаты натурой. В счет денег некоторые наемники получили пушнину. Всем им также был назначен обильный корм, включавший всевозможного рода натуральное обеспечение. Солдаты могли пользоваться пайком в течение всего времени пребывания в Москве. По словам Бучинского, он сам видел и слышал от других, что те паны, которые не старались завести как можно больше челядинцев и вели скромную жизнь, за полгода выручили от продажи корма до 1000 злотых.[171]

Наибольшие затруднения у казны возникли при оплате долговых расписок Лжедмитрия. В своих денежных делах самозванец был на редкость легкомысленным. Близко знавшие его иноземцы не без иронии отметили, что царь был щедр, но более на словах, чем на деле, так как «без долгого размышления мог обещать несколько десятков тысяч, на 30 тыс. доходов, на 100 тыс. и более наличными и в удостоверение подписывал», но затем так же легко отказывался оплачивать векселя.[172]

Казенный приказ, по-видимому, с разбором относился к долговым распискам царя. Многие из них, в особенности выданные за рубежом, остались не оплаченными. Некоторые наемники по возвращении в Польшу обратились с жалобой к королю, предъявив собственноручные расписки Лжедмитрия, по которым им ничего не заплатили в Москве.[173]

Московское правительство отказалось удовлетворить претензии некоторых вельмож, покровительствовавших «царевичу» во время его зарубежных скитаний. Адам Вишневецкий явился в Москву собственной персоной и объявил, что он издержал на царевича несколько тысяч из собственных денег. Однако ему ничего не удалось получить от русского правительства.[174]

Одновременно с иноземцами Отрепьев велел рассчитать находившиеся в Москве отряды вольных казаков. Многие московские дворяне участвовали в осаде Кром. Казачьи сотни, отразившие многотысячную царскую рать, внушали им страх и ненависть. Вольные казаки стали в глазах власть имущих символом антиправительственных выступлений низов. Казаки Корелы недолго несли караулы в Кремле. Боярская дума использовала коронацию Лжедмитрия I, чтобы добиться роспуска всех прибывших в Москву казачьих войск. По словам очевидцев, все казаки были щедро одарены и распущены, но даже награды не могли заглушить их ропот.[175]

Отрепьев не захотел расстаться лишь с верным Андреем Корелой. Он пожаловал донскому атаману чины и деньги. Вместе с ним остались в Москве казаки его станицы, вынесшие все тяготы обороны Кром.

Андрей Корела был выдающимся предводителем повстанцев. Во главе восставшего столичного населения, в осажденной крепости он чувствовал себя на своем месте. Зато в толпе царедворцев он оказался чужаком. Тут у него было слишком много врагов, и они делали все, чтобы избавиться от водворившегося в Кремле донского атамана. Корела невысоко ценил доставшиеся на его долю почести. В московских кабаках, среди черни он находил себе больше друзей, чем в парадных залах дворца.

Вольные атаманы сделали свое дело, и их карьера должна была оборваться рано или поздно. Корела без счета тратил в кабаках полученные от казны деньги и в конце концов спился.[176] Другой вождь казацкого войска Постник Лунев покинул дворец по иным причинам. Послушав совета монахов, Лунев принял пострижение и удалился на покой в Соловецкий монастырь.[177]

С роспуском казачьих отрядов вооруженные силы, возникшие в ходе массовых антиправительственных восстаний на юго-западных и южных окраинах Русского государства, были окончательно расформированы.

>

Заключение

Гражданская война, развернувшаяся в Русском государстве в 1604–1605 гг., была порождена в первую очередь глубоким социальным кризисом, возникшим на почве ломки прежней социальной структуры и становления крепостнической системы. Борис Годунов тщетно пытался смягчить остроту противоречий посредством временного и частичного восстановления Юрьева дня. Сопротивление феодальных землевладельцев вынудило власти вернуться к старому крепостническому курсу. «Великий голод» 1601–1603 гг. ускорил взрыв. Появление самозванца дало выход давно зревшему народному недовольству. Массовые восстания против власти царя Бориса поначалу охватили сравнительно небольшую территорию Северской Украины и прилегающие к ней казачьи окраины — вольный Дон. Именно в южных уездах в районе Севска и Орла произошли первые массовые восстания крестьян, подавленные царскими войсками с исключительной жестокостью.

И. И. Смирнов полагал, что выдающуюся роль в восстаниях начала XVII в. сыграли холопы. Его тезис вызвал возражения в литературе. Однако следует заметить, что и И. И. Смирнов и его критики, говоря о холопах, имели в виду главным образом или исключительно эксплуатируемые низы (пашенных холопов и пр.), что и позволяло им сделать вывод об антифеодальном характере выступлений. В действительности значительную роль в событиях гражданской войны играло как низшее холопское население, так в еще большей мере привилегированный слой — боевые холопы. Их выступления явились симптомом кризиса дворянского ополчения, в составе которого военные холопы по численности превосходили дворян. Считать боевых послужильцев сторонниками ниспровержения феодального строя едва ли возможно.

Лжедмитрий захватил власть на гребне массовых народных восстаний. Исключительное влияние на исход событий имели выступления городского населения, приведшие к победе противников Годунова сначала в северских городах, а затем в Москве. Восстания в деревне, имевшие место в тот же период, носили ограниченный характер.

Наиболее ярко социальный характер выступлений городских низов проявился во время московского восстания, покончившего с династией Годуновых. Однако не следует упускать из вида, что в городских восстаниях участвовали самые разнородные социальные силы, вследствие чего антифеодальные устремления низов не получили в них адекватного выражения. Помимо служилых казаков и вольных казаков с Украины и Дона, в движение оказались вовлечены гарнизонные стрельцы и мелкопоместные дети боярские из северских городов и степных крепостей.

В начале гражданской войны русское дворянство, напуганное размахом народных восстаний, в массе оказывало поддержку династии Годуновых. Военные неудачи и явная неспособность властей справиться с выступлениями низших сословий, усталость дворянского ополчения, наконец смерть Бориса — все это привело к перелому в ходе гражданской войны. Мятеж в армии под Кромами лишил династию Годуновых военной опоры. С 1604 г. самозванный «царевич» стал знаменем народных движений. Однако Отрепьеву не суждено было сыграть роль народного вождя. Будучи политическим авантюристом, самозванец не проявил ни понимания, ни сочувствия надеждам и чаяниям низов. В социальной утопии народа — вере в «доброго царя» Лжедмитрий увидел лишь средство к достижению своих честолюбивых замыслов. Достигнув цели, самозванец немедленно покинул народный лагерь и занял свое место в боярско-дворянском стане, на самой верхней ступени московской иерархии.

Первая вспышка гражданской войны не привела к решению острых социальных проблем, раздиравших русское общество. Уповая на «доброго царя», повстанцы сложили оружие. Но пауза оказалась недолгой. Новый взрыв классовой борьбы вылился в восстание Болотникова, ставшее кульминацией Первой крестьянской войны в России.

>

Примечания

>

Введение

id="cv_1">

¹ Татищев В. Н. История Российская, т. VII Л., 1968, с. 367

id="cv_2">

² Щербатов М. М. История Российская, т. VII, ч. 2. М., 1791, с. 147

id="cv_3">

³ Карамзин Н. М. История государства Российского, т. XII. СПб., 1843, с. 15.

id="cv_4">

⁴ Соловьев С. М. История России с древнейших времен, кн. IV. М., 1960, с. 391.

id="cv_5">

⁵ Костомаров Н. И. Смутное время Московского государства в начале XVII в.: Исторические монографии и исследования, кн. II. 1904, с. 280, 637–638.

id="cv_6">

⁶ Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский. М., 1974, с. 517.

id="cv_7">

⁷ Ключевский В. О. Соч., т. 3. М., 1957, с. 48.

id="cv_8">

⁸ Там же, с. 60.

id="cv_9">

⁹ Там же, с. 51.

id="cv_10">

¹⁰ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. М., 1937, с. 475–476.

id="cv_11">

¹¹ Там же, с. 291, 412, 430.

id="cv_12">

¹² Покровский М. Н. Русская история в самом сжатом очерке, ч. 1. М., 1920, с. 66.

id="cv_13">

¹³ Фирсов Н. Н. Крестьянская революция на Руси в XVII в. М.; Л., 1927, с. 61; Томсинский С. Г. Крестьянское движение в феодально-крепостной России. М., 1932, с. 27.

id="cv_14">

¹⁴ Дубровский С. М. Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв. — В кн.: Крестьянские войны. М., 1925, с. 44–46.

id="cv_15">

¹⁵ Греков Б. Д. Крестьяне на Руси, кн. 2. М., 1954, с. 310.

id="cv_16">

¹⁶ Смирнов И. И. Восстание Болотникова. М., 1951, с. 491, 498.

id="cv_17">

¹⁷ Термин «Смута», выдвинутый русской исторической мыслью уже в XVII в., получил одностороннее толкование в буржуазно-дворянской литературе. «Смуту» трактовали как проявление анархии, антиобщественный бунт низов. М. Н. Покровский наполнил указанный термин новым содержанием, увидев в «Смуте» цепь восстаний народных масс. Однако И. И. Смирнов неправомерно отверг понятие «Смута», объявив это понятие буржуазным. Тем самым И. И. Смирнов способствовал отходу от взгляда на события XVII в. как на единый клубок социальных, политических и военных потрясений.

id="cv_18">

¹⁸ Генкин Л. Б. Ярославский край и разгром польской интервенции в Московском государстве в начале XVII в. Ярославль, 1939; Любомиров П. Г. Очерк истории Нижегородского ополчения 1611–1613 гг. М., 1939, и др.

id="cv_19">

¹⁹ Шепелев И. С. Освободительная и классовая борьба в Русском государстве в 1608–1610 гг. Пятигорск, 1957. — К книге И. С. Шепелева примыкает по своим концепциям книга Н. П. Долинина (Долинин Н. П. Подмосковные полки («казацкие таборы») в национально-освободительном движении 1611–1612 гг. Харьков, 1958.

id="cv_20">

²⁰ О крестьянской войне в Русском государстве в начале XVII в.: Обзор дискуссии. — Вопросы истории, 1961, № 5, с. 102–120.

id="cv_21">

²¹ Зимин А. А. Вопросы истории крестьянской войны в России в начале XVII в. — Вопросы истории, 1958, № 3, с. 99.

id="cv_22">

²² Маковский Д. П. Первая крестьянская война в России. Смоленск, 1967, с. 295–297 и др.

id="cv_23">

²³ Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. М., 1975, с. 192–257.

id="cv_24">

²⁴ Назаров В. Д. О некоторых особенностях крестьянской войны начала XVII в. — В кн.: Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972, с. 120, 126.

id="cv_25">

²⁵ Черепнин Л. В. Вопросы методологии исторического исследования. М., 1981, с. 166–167.

id="cv_26">

²⁶ Буганов В. И. Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв. М., 1976, с. 49.

id="cv_27">

²⁷ Флоря Б. Н. 1) Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в. М., 1973; 2) Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI — начале XVII в. М., 1978, Назаров В. Д., Флоря Б. Н. Крестьянское восстание под предводительством И. И. Болотникова и Речь Посполитая. — В кн.: Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв.: Проблемы, поиски, решения. М., 1974.

id="cv_28">

²⁸ Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978.

>

Глава 1

id="c1_1">

¹ Скрынников Р. Г. Начало опричнины. Л., 1966, с. 66–67.

id="c1_2">

² Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени. М., 1981, с. 45–46.

id="c1_3">

³ Скрынников Р. Г. Начало опричнины, с. 271–308.

id="c1_4">

⁴ Боярские списки последней четверти XVI — начала XVII в. и роспись русского войска 1604 г. / Сост. С. П. Мордовина, А. Л. Станиславский (далее — Боярские списки), ч. 1. М., 1979, с. 119–120.

id="c1_5">

⁵ Разрядная книга 1375–1605 гг. — ГПБ, ОР, Эрмитаж, собр., д. 390, л. 894–894 об., 976.

id="c1_6">

⁶ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 932–932 об. — 933; Маркевич А. И. История местничества в Московском государстве. Одесса, 1888, с. 305.

id="c1_7">

⁷ Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени. М., 1981, с. 118.

id="c1_8">

⁸ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 945 об.

id="c1_9">

⁹ Там же, л. 894–894 об.; ААЭ, т. II. СПб., 1836, с. 48.

id="c1_10">

¹⁰ Скрынников Р. Г. Борис Годунов и падение Романовых. — В кн.: Из истории феодальной России. Л., 1978, с. 117.

id="c1_11">

¹¹ Павлов А. П. Состав Боярской думы в период царствования Бориса Годунова. — В кн.: Государственные учреждения и классовые отношения в отечественной истории, вып. II. М.; Л., 1980, с. 259.

id="c1_12">

¹² Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 894–894 об., 946 об., 981; Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени, с. 124; Павлов А. П. Состав Боярской думы, с. 253–259.

id="c1_13">

¹³ О численном составе думы см.: Павлов А. П. Состав Боярской думы, с. 261.

id="c1_14">

¹⁴ Скрынников Р. Г. Борис Годунов и падение Романовых, с. 118.

id="c1_15">

¹⁵ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 873.

id="c1_16">

¹⁶ Временник Ивана Тимофеева. М.; Л., 1951, с. 75; Сказание Авраамия Палицына. М.; Л., 1955, с. 285.

id="c1_17">

¹⁷ ААЭ, т. II, с. 58–59.

id="c1_18">

¹⁸ Опись архива Посольского приказа 1626 г., ч. 1. М., 1977, с. 263.

id="c1_19">

¹⁹ Россия начала XVII в.: Записки капитана Маржарета. М., 1982 (далее — Маржарет Я. Записки), с. 190

id="c1_20">

²⁰ Опись Посольского архива, ч. 1, с. 262.

id="c1_21">

²¹ В 1604 г. И. И. Шуйский, не участвуя в войне с самозванцем, должен был выставить со своих земель 12 конных воинов (Боярские списки, ч. 2, с. 43).

id="c1_22">

²² Опись Посольского приказа, ч. 1, с. 262.

id="c1_23">

²³ Разрядная книга 1550–1636 гг. М., 1976, с. 204, 209.

id="c1_24">

²⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 52.

id="c1_25">

²⁵ Разрядная книга 1550–1636 гг., с. 105.

id="c1_26">

²⁶ Устюгов Н. В. Эволюция приказного строя Русского государства. — В кн.: Абсолютизм в России. М., 1964, с. 137.

id="c1_27">

²⁷ Разрядная книга 1550–1636 гг., с. 170.

id="c1_28">

²⁸ Там же.

id="c1_29">

²⁹ ПСРЛ, т. XIV, с. 55.

id="c1_30">

³⁰ Буссов К. Московская хроника, с. 92.

id="c1_31">

³¹ Временник Ивана Тимофеева. М.; Л., 1951, с. 47.

id="c1_32">

³² ЦГАДА, ф. 210, Белгородский стол, стб. I, № 3, П. 85–88; ПСРЛ, т. XIV, с. 55.

id="c1_33">

³³ Боярские списки, ч. 1, с. 163; Опись архива Посольского приказа 1626 г. Ч. 1. М., 1977, с. 276–277; Разрядная книга 1475–1598 гг. М., 1966, с. 529.

id="c1_34">

³⁴ Буссов К. Московская хроника, с. 93.

id="c1_35">

³⁵ Разрядная книга 1550–1636 гг., с. 179.

id="c1_36">

³⁶ Востоков А. Х. Описание русских и славянских рукописей Румянцевского музея. М., 1842, с. 655–656.

id="c1_37">

³⁷ Дневник польского посольства в Москве в 1600 г. — Biblioteka Warszawska, 1896, № 3, с. 426.

id="c1_38">

³⁸ Маржарет Я. Записки, с. 184.

id="c1_39">

³⁹ Разрядная книга 1550–1636 гг., с. 184.

id="c1_40">

⁴⁰ Дневник польского посольства в Москве в 1600 г.

id="c1_41">

⁴¹ Черкасский был женат на Марфе Никитичне, Сицкий — на Евфнмии Никитичне Романовой. Как отметили разрядные дьяки, Федор Никитич Романов и боярин Сицкий «меж себя братья и друзи», а князь Александр Репнин «им свой жё» (Разрядная книга 1550–1636 гг., с. 162).

id="c1_42">

⁴² Смирнов П. П. Города Московского государства в первой половине XVII в., т. 1, вып. 1. Киев, 1917, с. 106.

id="c1_43">

⁴³ Кожевников М. Земельные владения бояр Романовых. СПб., 1913, с. 2–65.

id="c1_44">

⁴⁴ «Земляной» боярский список 7121 (1613) г. — Чтения ОИДР, 1895, кн. 1, с. 1. — Как показал М. П. Лукичев, названный документ является оригиналом боярского списка, составленным летом 1613 г. (Лукичев М. П. Боярские книги XVII в. как исторический источник: Автореф. канд. дис. М., 1983, с. 18).

id="c1_45">

⁴⁵ Буссов К. Московская хроника, с. 93.

id="c1_46">

⁴⁶ Масса И. Краткое известие, с. 50, 53.

id="c1_47">

⁴⁷ ПСРЛ, т. XIV, с. 53.

id="c1_48">

⁴⁸ Там же.

id="c1_49">

⁴⁹ ЦГАДА, ф. 146, № 7, 1601 г., л. 30. — С купюрами дело о ссылке Романовых опубликовано в кн.: АИ, т. II. СПб., 1842, № 38.

id="c1_50">

⁵⁰ Масса И. Краткое известие, с. 53.

id="c1_51">

⁵¹ Tiszkowski Poselstwo Lwa Sapiehi w Moskwe 1600 г Lwow, 1927, s. 2–5.

id="c1_52">

^{52 62} ГПБ, РО, ф. 7 (фонд Ф. Аделунга), № 193, л. 37.

id="c1_53">

⁵³ Там же.

id="c1_54">

⁵⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 53.

id="c1_55">

⁵⁵ Там же.

id="c1_56">

⁵⁶ ЦГАДА, ф. 146, № 7, 1601 г., л. 71–72.

id="c1_57">

⁵⁷ Там же, л. 30.

id="c1_58">

⁵⁸ Временник Ивана Тимофеева, с. 48.

id="c1_59">

⁵⁹ ГПБ, РО, ф. 7 (Ф. Аделунга), № 193, д. 37

id="c1_60">

⁶⁰ Временник Ивана Тимофеева, с. 47. — «Новый летописец» также засвидетельствовал тот факт, что перед ссылкой царь велел позорить Бельского «многими позоры» (ПСРЛ, т. XIV, с. 55).

id="c1_61">

⁶¹ Буссов К. Московская хроника, с. 107; см. также: Мулюкин А. С. Приезд иностранцев в Московское государство. СПб., 1909, с. 161.

id="c1_62">

⁶² Буссов К. Московская хроника, с. 93.

id="c1_63">

⁶³ ПСРЛ, т. XIV, с. 55.

id="c1_64">

⁶⁴ Боярские списки, ч. 1, с. 205.

id="c1_65">

⁶⁵ Там же, с. 218.

id="c1_66">

⁶⁶ Опись архива Посольского приказа, ч. 1, с. 263.

id="c1_67">

⁶⁷ ЦГАДА, ф. 146, № 7, 1601 г., л. 72. — В «Актах исторических» дело о семье Романовых напечатано с сокращениями (АИ, т. II. СПб., 1841, с. 35).

id="c1_68">

⁶⁸ ЦГАДА, ф. 146, № 7, 1601 г., л. 13; ПСРЛ, т. XIV, с. 54.

id="c1_69">

⁶⁹ АИ, т. II, с. 36–39.

id="c1_70">

⁷⁰ Там же, с. 35. — Для окольничего М. Романова двор («тюрьму») выстроили в 7 верстах от Перми (ПСРЛ, т. XIV, с. 54).

id="c1_71">

⁷¹ ПСРЛ, т. XIV,с. 54. — Согласно Кормовой книге Новоспасского монастыря, жену князя И. В. Сицкого «уморил в заточении повелением царя Бориса Михалко Внуков» (Московский Новоспасский монастырь в его прошлом и настоящем. М., 1909, прилож. с. 10)

id="c1_72">

⁷² ПСРЛ, т. 34. М., 1978, с. 202.

id="c1_73">

⁷³ АИ, т. II, с. 46.

id="c1_74">

⁷⁴ ЦГАДА, ф. 146, № 7, 1601 г., л. 28.

id="c1_75">

⁷⁵ Иван Романов прибегнул к какой-то уловке, чтобы избавиться от оков. Позже он сам рассказывал монахам, что оковы сами спали с его рук и ног после усердной молитвы святому Сергию. Узнав об этом чуде, приставы «ужаснулись» и сменили звериную лютость на «овечюю кротость, и быв у них прочее время во ослабе» (Азарьин С. Книга о чудесах пр. Сергия / Сообщил С. Ф. Платонов. СПб., 1888, с. 28–29).

id="c1_76">

⁷⁶ АИ, т. II, с. 4.

id="c1_77">

⁷⁷ Там же, с. 45.

id="c1_78">

⁷⁸ Там же, с. 44.

id="c1_79">

⁷⁹ АИ, т. II, с. 43–44.

id="c1_80">

⁸⁰ Там же, с. 47.

id="c1_81">

⁸¹ ПСРЛ, т XIV, с. 54.

id="c1_82">

⁸² Там же.

id="c1_83">

⁸³ АИ, т. II, с. 47–48.

id="c1_84">

⁸⁴ Там же, с. 50.

id="c1_85">

⁸⁵ РИБ, т. XVI. СПб., 1897, № 78.

id="c1_86">

⁸⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 47.

id="c1_87">

⁸⁷ ААЭ, т. II. СПб., 1836, с. 58–59.

id="c1_88">

⁸⁸ Опись архива Посольского приказа 1626 г., ч. 1, с. 262.

id="c1_89">

⁸⁹ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 407, 449–430; Сорина Х. Д. Роль Верхневолжья в образовании и развитии Русского централизованного государства в XV–XVII вв. Калинин, 1978, с. 55.

id="c1_90">

⁹⁰ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 429.

id="c1_91">

⁹¹ Маржарет Я. Записки, с. 184.

id="c1_92">

⁹² Там же.

id="c1_93">

⁹³ ПСРЛ, т. XIV, с. 47. — То же самое обвинение можно встретить на страницах «Латухинской степенной книги», а также в письме Лжедмитрия I к царю Борису (Соловьев С. М. История России, кн. IV. М., 1960, с. 413).

id="c1_94">

⁹⁴ Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос, с. 146–147, прим. 143.

id="c1_95">

⁹⁵ Лихачев Н. П. Разрядные дьяки XVI в. СПб., 1888, с. 201; Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. М., 1975, с. 98.

id="c1_96">

⁹⁶ Временник Ивана Тимофеева, с. 73.

id="c1_97">

⁹⁷ Боярские списки, ч. 2, с. 26.

id="c1_98">

⁹⁸ Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. с. 98.

id="c1_99">

⁹⁹ Карамзин Н. М. История государства Российского, т. XI. СПб., 1824, прим. 161. — Подробнее см.: Веселовский С. Б. Род и предки Пушкина в истории. — В кн.: Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев. М., 1969, с. 109; Скрынников Р. Г. Борис Годунов и предки Пушкина. — Русская литература, 1974, № 2, с. 133.

id="c1_100">

¹⁰⁰ Разрядная книга 1598–1638 гг. М., 1974, с. 179.

id="c1_101">

¹⁰¹ Карамзин Н. М. История… т. XI, прим. 161.

id="c1_102">

¹⁰² Боярские списки, ч. 1, с. 212.

>

Глава 2

id="c2_1">

¹ Карамзин Н. М. История государства Российского, т. XI. СПб., 1843, с. 65–68; Соловьев С. М. История России. Кн. IV. М., 1960, с. 399–400; Смирнов И. И. Восстание Болотникова. М., 1951, с. 63–77.

id="c2_2">

² Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. М., 1975, с. 117–148.

id="c2_3">

³ Ле Руа Ладюри Э. История климата с 1000 года. Л., 1971, с. 172, 212.

id="c2_4">

⁴ Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 128.

id="c2_5">

⁵ Маньков А. Г. Цены и их движение в Московском государстве XVI в. М.; Л., 1951, с. 30; Аграрная история Северо-Запада России: Новгородские пятины. Л., 1974, с. 23.

id="c2_6">

⁶ Маржарет Я. Записки, с. 188.

id="c2_7">

⁷ Буссов К. Московская хроника, с. 9.

id="c2_8">

⁸ Сказание Авраамия Палицына. М.; Л., 1955, с. 106; Буссов К. Московская хроника, с. 97; Маржарет Я. Записки, с. 188–189; Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVH в. М., 1937, с. 62.

id="c2_9">

⁹ Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 127.

id="c2_10">

¹⁰ Там же, с. 131–132.

id="c2_11">

¹¹ Сказания Авраамия Палицына, с. 106; ПСРЛ, т. XIV, с. 55.

id="c2_12">

¹² Маржарет Я. Записки, с. 188.

id="c2_13">

¹³ Записки С. Немоевского. — В кн.: Титов А. А. Рукописи славянские и русские, принадлежащие И. А. Вахромееву. Вып. 6. М., 1907, с. 37.

id="c2_14">

¹⁴ Масса И. Краткое известие, с. 61; Сказание Авраамия Палицына, с. 105.

id="c2_15">

¹⁵ ААЭ, т. II, с. 14; Древняя Российская Вавлиофика. 2-е изд., ч. VII. М., 1788, с. 50.

id="c2_16">

¹⁶ Сказание Авраамия Палицына, с. 104.

id="c2_17">

¹⁷ Буссов К. Московская хроника, с. 90; ср.: Донесение М. Шиля 1598 г. — Изд. ОИДР, 1875, с. 17; Материалы по Смутному времени, собранные В. Н. Александренко — Старина и Новизна, 1911, кн. XXV, с. 188.

id="c2_18">

¹⁸ ЦГАДА, ф. 199, оп. 2, Портфели Миллера, № 478, ч. 1, с. 12; № 479, л. 3.

id="c2_19">

¹⁹ Там же, ф. 98, оп. 1, 1598 г., № 1, л. 201.

id="c2_20">

²⁰ ПСРЛ, т. 14, с. 55; т. 34, с. 202.

id="c2_21">

²¹ Пискаревский летописец. — ПСРЛ, т. 34, с. 203; Масса И. Краткое известие, с. 61; Буссов К. Московская хроника, с. 97.

id="c2_22">

²² Маржарет Я. Записки, с. 189.

id="c2_23">

²³ Анпилогов Г. Н. Новые документы о России конца XVI — начала XVII в. М., 1967, с. 432.

id="c2_24">

²⁴ Масса И. Краткое известие, с. 61.

id="c2_25">

²⁵ БАН, РО, Собрание Срезневского, № 119, л. 21 об.

id="c2_26">

²⁶ Указ Бориса Годунова от 3 ноября 1601 г. — В кн: Семевский М. И. Историко-юридические акты XVI и XVII вв.: Летопись занятий Археографической комиссии. Вып. IX. СПб., 1893, с. 55–57

id="c2_27">

²⁷ Масса И. Краткое известие, с. 61; ср.: Сказание Авраамия Палицына, с. 106; Буссов К. Московская хроника, с. 98.

id="c2_28">

²⁸ Горская Н. А. Товарность зернового земледелия в хозяйствах монастырских вотчин центра Русского государства к исходу XVI — началу XVII в. — В кн.: Ежегодник по аграрной истории Восточной Европы 1962 г. Минск., 1964, с. 134–136.

id="c2_29">

²⁹ Вотчинные хозяйственные книги XVI в. Вып. III. М.; Л., 1976, с. 455, 473, 481, 487, 511–514.

id="c2_30">

³⁰ Никольский Н. Кирилло-Белозерский монастырь и его устройство во второй четверти XVII в., т. 1, вып. 2. СПб., 1910, прилож., с. I–XIV; см. также: Прокофьева Л. С. Вотчинное хозяйство в XVII в. М.; Л., 1959, с. 9–10; Горская Н. А. Товарность зернового земледелия… с. 124–125.

id="c2_31">

³¹ Архив ЛОИИ АН СССР, ф. 271, оп. 2, № 21, л. 1–2 об., 8 об., 12, 20, 32.

id="c2_32">

³² Масса И. Краткое известие, с. 60–61.

id="c2_33">

³³ Петрей П. История о великом княжестве Московском. М., 1867, с. 193.

id="c2_34">

³⁴ Буссов К. Московская хроника, с. 98.

id="c2_35">

³⁵ Семевский М. И. Историко-юридические акты, с. 57.

>

Глава 3

id="c3_1">

¹ Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 65–66.

id="c3_2">

² Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 187–188.

id="c3_3">

³ Там же, с. 156.

id="c3_4">

⁴ Памятники русского права. Вып. IV. М., 1956, с. 541

id="c3_5">

⁵ Там же, с. 542.

id="c3_6">

⁶ ААЭ, т. II, № 24, с. 74.

id="c3_7">

⁷ Боярские списки последней четверти XVI — начала XVII в. и роспись русского войска 1604 г. / Сост. С. П. Мородвина, Л. А. Станиславский, вып. 2. М., 1979, с. 16–21.

id="c3_8">

⁸ Дьяконов М. А. Заповедные и выходные лета. Пг., 1915, с. 15–17; Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 68–69.

id="c3_9">

⁹ Панеях В. М. 1) К вопросу об указе 1601 года. — Проблемы источниковедения, ч. IX. М., 1960, с. 265–266; 2) Материалы о практической реализации указа 1601 г. — Советские архивы, 1974,№ 4, с. 106–108.

id="c3_10">

¹⁰ Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 166–177.

id="c3_11">

¹¹ Греков Б. Д. Крестьяне на Руси, кн. 2. М., 1954, с. 297, 304.

id="c3_12">

¹² Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 167–180 и др.

id="c3_13">

¹³ ААЭ, т. II, № 24, с. 74.

id="c3_14">

¹⁴ Там же.

id="c3_15">

¹⁵ Указы Судебнику в дополнение (редакция начала 1750 г.). — В кн.: Татищев В. Н. История Российская, с. 172.

id="c3_16">

¹⁶ Бельский летописец. — Полное собрание русских летописей, т. 34. М., 1978, с. 240.

>

Глава 4

id="c4_1">

¹ ПРП, вып. IV, с. 515.

id="c4_2">

² Носов Н. Е. Становление сословно-представительных учреждений в России. Л., 1969, с. 397; Зимин А. А. Реформы Ивана Грозного. М., 1960, с. 438.

id="c4_3">

³ Романов Б. А. К вопросу о 15-рублевом максимуме в служилых кабалах XVI в. — Истории, записки, т. 52, с. 332–336.

id="c4_4">

⁴ Смирнов И. И. Очерки политической истории Русского государства 30–50-х гг. XVI в. Л., 1958, с. 384; Зимин А. А. Реформы Ивана Грозного, с. 356.

id="c4_5">

⁵ Панеях В. М. Кабальное холопство на Руси в XVI в. Л., 1967, -с. 77. — По подсчетам Ю. Г. Алексеева, сумма 15-рублевого максимума включала цену вооружения и коня боевого слуги, а также необходимого провианта и фуража (Алексеев Ю. Г. Пятнадцатирублевый максимум по служилой кабале, служба с земли и феодальная рента. — В кн.: Исследования по социально-политической истории России. Л., 1971, с. 113–114.).

id="c4_6">

⁶ Панеях В. М. Кабальное холопство, с. 73.

id="c4_7">

⁷ Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени. М., 1981, с. 13–14, 33.

id="c4_8">

⁸ ГБЛ, ОР, собр. Горского, № 16, л. 236 об.

id="c4_9">

⁹ Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени, с. 104.

id="c4_10">

¹⁰ Корецкий В. И. Закрепощение крестьян и классовая борьба в России, с. 200–201; Панеях В. М. Кабальное холопство в XVI в., с. 92–97.

id="c4_11">

¹¹ Панеях В. М. Холопство в XVI — начале XVII в. Л., 1975, с. 247.

id="c4_12">

¹² Развитие барщины и закрепощение крестьян были двумя сторонами единого процесса становления барщинно-крепостнической системы хозяйства в России. Имеются данные о том, что отработочная рента стала значительным экономическим явлением к концу XVI в. (Тихонов Ю. А. Помещичьи крестьяне в России. М., 1974, с. 307; Скрынников Р. Г. Россия после опричнины. Л., 1975, с. 113–167; Горская Н. А. Монастырские крестьяне центральной России в XVII в. М., 1977, с. 392).

id="c4_13">

¹³ Скрынников Р. Г. Экономическое развитее новгородского поместья в конце XV — первых трех четвертях XVI в.: Автореф. канд дис. Л., 1958, с. 136–139. — Историографию вопроса см.: Скрынников Р. Г. Россия после опричнины, с. 120–136.

id="c4_14">

¹⁴ ПРП, вып. IV, с. 374; подробнее см.: Панеях В. М. Холопство в XVI — начале XVII в., с. 131–146; Маньков А. Г. К вопросу о добровольном холопстве XVI–XVII вв. — В кн.: Исследования по истории и историографии феодализма. М., с. 242–248.

id="c4_15">

¹⁵ Зимин А. А. Пересветов и его современники. М., 1958, с. 255–256.

id="c4_16">

¹⁶ Сказание Авраамия Палицына. М.; Л., 1955, с; 255–256.

id="c4_17">

¹⁷ Маржарет Я. Записки, с. 177.

id="c4_18">

¹⁸ ЦГАДА, ф. 181, д. 100, л. 76 об.; Разрядная книга 1598–1638 гг. М., 1974, с. 105.

id="c4_19">

¹⁹ Середонин О. М. Известия иностранцев о русских вооруженных силах. СПб., 1891, с. 13.

id="c4_20">

²⁰ Боярские списки, ч. 2, с. 25–93.

id="c4_21">

²¹ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 740 об.

id="c4_22">

²² См. ниже, с. 88.

id="c4_23">

²³ Масса И. Краткое известие, с. 77.

id="c4_24">

²⁴ Попов А. Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в Хронографы русских редакций. М., 1869, с. 354.

id="c4_25">

²⁵ Воинские повести Древней Руси. М.; Л., 1949, с. 107–108.

>

Глава 5

id="c5_1">

¹ Греков Б. Д. Очерки по истории феодализма в России. — Известия ГАИМК, вып. 22. М.; Л., 1934, с. 142.

id="c5_2">

² Смирнов И. И. Восстание Болотникова. М.; Л., 1951, с. 77–80.

id="c5_3">

³ Там же, с. 82, 83.

id="c5_4">

⁴ Там же, с. 79, прим. 2

id="c5_5">

⁵ Зимин А. А. Некоторые вопросы истории крестьянской войны в России в начале XVII в. — Вопросы истории, 1958, № 3, с. 98.

id="c5_6">

⁶ Корецкий В. И. К истории восстания Хлопка (новые материалы). — В кн.: Крестьянство и классовая борьба в феодальной России. Л., 1967, с. 217–219; Станиславский А. Л. Источники для изучения состава и структуры государева двора последней четверти XVI — начала XVII в.: Автореф. канд. дис. М., 1973, с. 8–9.

id="c5_7">

⁷ Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая Крестьянская война в России. М., 1975, с. 230.

id="c5_8">

⁸ Там же, с. 235.

id="c5_9">

⁹ ГБЛ, ОР, Собр. Горского, № 16, л. 437 об.; подробнее см. Скрынников Р. Г. Предвестники первой Крестьянской войны в России. — XXV Герценовские чтения Исторические науки. Л., 1972 с. 54–56.

id="c5_10">

¹⁰ ГБЛ, ОР Собр. Горского, № 16, л. 589; подробнее см. Корецкий В. И. Формирование крепостного права с. 193.

id="c5_11">

¹¹ Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 78–79.

id="c5_12">

¹² Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 209–210.

id="c5_13">

¹³ Разрядная книга 1375–1605 гг. — ГПБ, ОР, Эрмитаж, собр., д. 390, л. 972 об. — В 1601 г. Безобразов служил «головой у обоза» (там же, л. 933 об.).

id="c5_14">

¹⁴ Боярские списки последней четверти XVI — начала XVII в. и роспись русского войска 1604 г. / Сост. С. П. Мордовина, А. Л. Станиславский, ч. 1, М., 1979, с. 240

id="c5_15">

¹⁵ Там же с. 41–42.

id="c5_16">

¹⁶ Разрядная книга 1375–1605 гг. — ГПБ, ОР, Эрмитаж, собр., д. 390, л. 977.

id="c5_17">

¹⁷ Боярский список, ч. 1, с. 216.

id="c5_18">

¹⁸ Разрядная книга, 1375–1605 гг., л. 977

id="c5_19">

¹⁹ Назначен туда 25 мая 1602 г. (там же, л. 941). В походе 1604 г. участвовало 26 конных слуг А. Ф. Головина (Боярская книга, ч. 2, с. 58).

id="c5_20">

²⁰ Боярская книга, ч. 1, с. 197.

id="c5_21">

²¹ В 1601–1602 (7110) г. Тимофей Лазарев был послан в Псков «раздавать запасов» (Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 196).

id="c5_22">

²² Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 973, 989 об.

id="c5_23">

²³ Боярская книга, с. 202.

id="c5_24">

²⁴ Разрядная книга 1550–1636 гг. М., 1976, с. 206, 211.

id="c5_25">

²⁵ Боярский список, ч. 1, с. 205.

id="c5_26">

²⁶ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 980 об. — 981.

id="c5_27">

²⁷ Зимин А. А. Некоторые вопросы истории крестьянской войны, с. 98.

id="c5_28">

²⁸ См. выше, с. 40.

id="c5_29">

²⁹ Станиславский А. Л. Источники для изучения состава и структуры государева двора последней четверти XVI — начала XVII в.: Автореф. канд. дис. М., 1973, с. 8–9.

id="c5_30">

³⁰ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 920, 929.

id="c5_31">

³¹ Там же, л. 975; Разрядная книга 1598–1638 гг. М 1974, с. 153.

id="c5_32">

³² Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 156.

id="c5_33">

³³ Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI в. М., 1983, с. 43.

id="c5_34">

³⁴ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 156.

id="c5_35">

³⁵ Боярские списки, ч. 1, с. 218.

id="c5_36">

³⁶ Разрядная книга 1596–1636 гг., с. 155.

id="c5_37">

³⁷ Там же, с. 154.

id="c5_38">

³⁸ Там же, с. 154–155.

id="c5_39">

³⁹ Маржарет Я. Записки, с. 190.

id="c5_40">

⁴⁰ Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 231

id="c5_41">

⁴¹ Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 977.

id="c5_42">

⁴² Масса И. Краткое известие о Московии в конце XVII в. М., 1937, с. 71.

id="c5_43">

⁴³ ПСРЛ, т. XIV, с. 58.

id="c5_44">

⁴⁴ Там же.

id="c5_45">

⁴⁵ Масса И. Краткое известие… с. 71.

id="c5_46">

⁴⁶ Буссов К. Московская хоника. М.; Л., 1961, с. 85; Масса И. Краткое известие, с. 53.

id="c5_47">

⁴⁷ Масса И. Краткое известие… с. 53.

id="c5_48">

⁴⁸ Маржарет Я. Записки, с. 190.

id="c5_49">

⁴⁹ ПСРЛ, т. XIV, с. 58.

id="c5_50">

⁵⁰ Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 80.

id="c5_51">

⁵¹ ПСРЛ, т. XIV, с. 58.

id="c5_52">

⁵² Наказ Б. Годунова о борьбе с «разбоями» на Белой: Публ. В. И. Корецкого. — В кн.: Крестьянство и классовая борьба в феодальной России. Л., 1967, с. 220.

id="c5_53">

⁵³ Разрядная книга 1550–1636 гг. Т. II, вып. 1. М., 1976, с. 197.

id="c5_54">

⁵⁴ Корецкий В. И. К истории восстания Хлопка, с. 220.

id="c5_55">

⁵⁵ Там же, с. 221.

id="c5_56">

⁵⁶ Приходная книга Новодевичьего монастыря 7112 г (копия) — Архив ЛОИИ, ф. 276, оп. 1, № 185, л. 154.

id="c5_57">

⁵⁷ Там же. — В 1603 г. власти прислали в оболенские села сына боярского И. Свитина для проверки монастырской вотчины и упорядочения крестьянских повинностей (см. там же). Согласно гипотезе В. И. Корецкого, И. Свитин прибыл в монастырские села, «конечно, с соответствующим вооруженным отрядом», а значит, его посылка в Оболенские села была «одним из случаев карательных действий Бориса Годунова против восставших крестьян и холопов, о чем Разрядные книги говорят как о посылке дворян против «разбойников»» (Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 207) Приведенная гипотеза однако не подтверждена фактами.

id="c5_58">

⁵⁸ Корецкий В. И. К истории восстания Хлопка, с. 220.

id="c5_59">

⁵⁹ Там же, с. 219–220.

id="c5_60">

⁶⁰ Корецкий В. И. Формирование крепостного права с. 198.

id="c5_61">

⁶¹ Там же, с. 199.

id="c5_62">

⁶² Боярские списки, ч. 1, с. 197, 200, 202, 238 и др.

id="c5_63">

⁶³ Там же, с. 202; Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 150

id="c5_64">

⁶⁴ Боярский список, ч. 1, с. 202, 210, 236.

id="c5_65">

⁶⁵ Там же, с. 202.

id="c5_66">

⁶⁶ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 427–431

id="c5_67">

⁶⁷ При случае дворцовые приказчики наказывали крестьян. В Кушалине в ведение Ф. Я. Шишмарева поступила «опальная рухлядь» нескольких мужиков, сосланных в Сибирь. Никаких данных насчет причин их ссылки источники не сообщают.

id="c5_68">

⁶⁸ Порой грабежом занимались не только мелкие, но и знатные дворяне. В Боярском списке 1602–1603 гг. против имени выборных дворян Ю. К. Акинфова и В. М. Свиблова имеются пометы: «в тюрьме в разбое» (Боярские списки последней четверти XVI — начала XVII в. и роспись русского войска 1604 г. / Сост. С. П. Мордовина, А. Л. Станиславский, ч. 2. М., 1977, с. 197, 212). Среди детей боярских г. Ельца в 1604 г. сидели «в розбое в тюрьме» Т. Логачев, С. П. Сутормин, П. Ф. Богословский, М. А. Миненок (ЦГАДА, ф. 210, сп. 4, дела десятен, № 86, л. 93).

id="c5_69">

⁶⁹ Леонид. Систематическое описание славяно-российских рукописей собрания гр. А. С. Уварова, т. III, 1894, с. 103.

id="c5_70">

⁷⁰ ПСРЛ, т. XIV, с. 55.

id="c5_71">

⁷¹ Маржарет Я. Записки, с. 188.

id="c5_72">

⁷² Буссов К. Московская хроника. М.; Л., 1961, с. 97; Петрей П. Реляция Петра Петрея о России начала XVI в. М., 1976, с. 75.

id="c5_73">

⁷³ Масса И. Краткое известие… с. 60.

id="c5_74">

⁷⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 55; Буссов К. Московская хроника. М.; Л., 1961, с. 97; Масса И. Краткое известие… с. 60, и др.

id="c5_75">

⁷⁵ Буганов В. И. Крестьянские войны в России XVII–XVIII вв. М., 1976, с. 18.

id="c5_76">

⁷⁶ Бычков А. Ф. Описание сборников Публичной библиотеки. Ч. 1. СПб., 1882, с. 468.

id="c5_77">

⁷⁷ Масса И. Краткое известие… с. 71.

id="c5_78">

⁷⁸ Кушева Е. Н. К истории холопства в конце XVI — начале XVII в. — Исторические записки, т 15, с. 91.

id="c5_79">

⁷⁹ Сказание Авраамия Палицына, с. 255–256. — Текст окончательной редакции «Сказания» дает еще одно подтверждение тому, что современник имел в виду боевых холопов, «иже на конех обыкше и к воинскому делу искусни» (там же, с. 108).

id="c5_80">

⁸⁰ ПСРЛ, т. XIV, с. 58. — Уже С. Ф. Платонов усомнился в справедливости летописных сведений о поимке и казни всех «воров» (Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 243)

id="c5_81">

⁸¹ Сказание Авраамия Палицына, с. 107

id="c5_82">

⁸² Кушева Е. Н. К истории холопства в конце XVI — начале XVII в. — Исторические записки, 1945, т. 15, с. 92; Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 227–228. Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 75–76.

id="c5_83">

⁸³ Зимин А. А. Историко-правовой обзор к Указной книге приказа холопьего суда. — В кн.: Памятники русского права. Вып. IV. М., 1956, с. 402.

id="c5_84">

⁸⁴ Панеях В. М. Холопство в XVI — начале XVII в., с. 205.

id="c5_85">

⁸⁵ Скрынников Р. Г. Опричный террор. Л., 1969, с. 108, прим. 3.

id="c5_86">

⁸⁶ Штаден Г. О Москве Ивана Грозного: Записки немца-опричника. М., 1925, с. 145.

id="c5_87">

⁸⁷ Новгородские летописи. СПб., 1879, с. 121.

id="c5_88">

⁸⁸ Памятники русского права. Вып. IV. М., 1956, с. 375.

id="c5_89">

⁸⁹ Там же.

id="c5_90">

⁹⁰ Панеях В. М. Холопство в XVI — начале XVII в., с. 205.

id="c5_91">

⁹¹ Этот вывод получил всестороннее обоснование в монографии В. И. Корецкого (Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 226–227).

id="c5_92">

⁹² См. выше,с. 59.

id="c5_93">

⁹³ Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 80.

id="c5_94">

⁹⁴ Масса И. Краткое известие… с. 74; ср.: Буссов К. Московская хроника, с. 96.

id="c5_95">

⁹⁵ Сб. РИО, т. 137, с. 352–353.

id="c5_96">

⁹⁶ Белокуров С. А. Сношения России с Кавказом. — Чтения ОИДР, 1888, кн. III, с. 446.

id="c5_97">

⁹⁷ Акты времени Лжедмитрия I. — Чтения ОИДР, 1918, кн. I, с. 139.

id="c5_98">

⁹⁸ Там же, с. 140. — Царские воеводы, заявил С. С. Годунов, получили приказ повсюду «искати, побивати и вешати» воровских казаков и боярских холопов.

id="c5_99">

⁹⁹ Там же.

>

Глава 6

id="c6_1">

¹ Кушева Е. Н. Народы Северного Кавказа и их связи с Россией в XVI–XVII вв. М., 1963, с. 185, 276.

id="c6_2">

² Веселовский Н. И. Памятники дипломатических и торговых сношений Московской Руси с Персией. Т. 1. СПб., 1890, с. 287, 298–299 и др.

id="c6_3">

³ Белокуров С. А. Сношения России с Кавказом. Вып. 1. — Чтения ОИДР, 1898, кн. III, с. 330–337, 353.

id="c6_4">

⁴ Там же, с. 404, 431–432, 480; ПСРЛ, т. XIV, с. 57; ПСРЛ, т. 34, с. 240; Попов А. Изборник, с. 322–323.

id="c6_5">

⁵ ЦГАДА, ф. 210, Белгородский стол, стб. 1, № 3, л. 48, 51, 85–89.

id="c6_6">

⁶ Новосельский А. А. Борьба Московского государства с татарами в XVII в. М.; Л., 1948, с. 47.

id="c6_7">

⁷ Там же, с. 44.

id="c6_8">

⁸ Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в. М., 1973, с. 71.

id="c6_9">

⁹ Там же, с. 74.

id="c6_10">

¹⁰ Смирнов И. И. Конрад Буссов и его Хроника. — В кн. Буссов К. Московская хроника, с. 15.

id="c6_11">

¹¹ Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос, с. 125.

id="c6_12">

¹² Смирнов И. И. Конрад Буссов и его Хроника, с. 17

id="c6_13">

¹³ Жукович П. Н. Сеймовая борьба православного западно русского дворянства с церковной унией. СПб., 1901, с. 337, 338.

id="c6_14">

¹⁴ Вопрос о проектах русско-польской федерации специально исследован в монографии Б. Н. Флори (Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI — начале XVII в. М., 1978, с. 249–267)

id="c6_15">

¹⁵ Сборник Русского исторического общества. Т. 137, М., 1912 с. 51–53.

>

Глава 7

id="c7_1">

¹ Костомаров Н. И. Кто был первый Лжедмитрий? СПб., 1864.

id="c7_2">

² Пирлинг П. Дмитрий Самозванец. М., 1912.

id="c7_3">

³ Платонов С. Ф. Вопрос о происхождении первого Лжедмитрия. — В кн.: Статьи по русской истории. СПб., 1912, с. 276.

id="c7_4">

⁴ Ключевский В. О. Курс русской истории, ч. III. М., 1916, с. 36–37.

id="c7_5">

⁵ Там же, с. 32.

id="c7_6">

⁶ Смирнов И. И. Восстание Болотникова. М., Л., 1950, с. 501–502.

id="c7_7">

⁷ Там же, с. 503, 512.

id="c7_8">

⁸ Там же, с. 506.

id="c7_9">

⁹ Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. М., 1975, с. 238.

id="c7_10">

¹⁰ Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды (XVII–XIX вв.) М., 1967, с. 26, 29.

id="c7_11">

¹¹ Там же, с. 28–29.

id="c7_12">

¹² Там же, с. 29–30.

id="c7_13">

¹³ Скрынников Р. Г. Опричный террор. Л., 1969, с. 92–93.

id="c7_14">

¹⁴ Буссов К. Московская хроника, с. 80.

id="c7_15">

¹⁵ Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени. М., 1981, с. 75.

id="c7_16">

¹⁶ Скрынников Р. Г. Борис Годунов. М., 1983, с. 155–160.

id="c7_17">

¹⁷ Там же.

id="c7_18">

¹⁸ Голубцов И. А. «Измена» смолян при Борисе Годунове и «Извет» Варлаама. — Учен. зап. Института истории РАНИОН, т. 5. М., 1929, с. 246; Черепнин Л. В. «Смута» и историография XVII века. — Исторические записки, т. 14. М., 1945, с. 95.

id="c7_19">

¹⁹ Именно так оценивал «Извет» С. Ф. Платонов (Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести Смутного времени. СПб. 1888, с. 11).

id="c7_20">

²⁰ Кушева Е. Н. Из истории публицистики Смутного времени. Учен. зап. Саратовск. гос. ун-та, т. V, в. 2, 1926, с. 58, Голубцов И. А. «Измена» смольнян при Борисе Годунове и «Извет» Варлаама. — Учен. зап. Института истории РАНИОН, т. 5. М., 1929, с. 245–247

id="c7_21">

²¹ БАН, ОР, 34.8.25, л. 524.

id="c7_22">

²² Добротворский А. Кто был первый Лжедмитрий? — Вестник Западной России, т. II, кн. 6. Вильно, 1866, с. 96.

id="c7_23">

²³ Доклад А. Вишневецкого (1603 г.). Текст его на латинском языке опубликован в книге: Nowakowski F. K. Zrodla do Dziejow Polski. Berlin, 1841, t. 2. — Папский посол препроводил изложение доклада Вишневецкого в Рим в начале ноября 1603 г. (Пирлинг П. Из Смутного времени. СПб., 1902, с. 3).

id="c7_24">

²⁴ Ключевский В. О. Собр. соч., т. 3. М., 1956, с. 32.

id="c7_25">

²⁵ Буссов К. Московская хроника, с. 100.

id="c7_26">

²⁶ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. М., 1910, с. 238.

id="c7_27">

²⁷ РИБ, т. XIII, стб. 639.

id="c7_28">

²⁸ ПСРЛ, т. XIV, с. 59.

id="c7_29">

²⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 93.

id="c7_30">

³⁰ Там же.

id="c7_31">

³¹ При поступлении на службу братья Смирной и Богдан Отрепьевы поручились за своего родственника Андрея Игнатьевича Отрепьева. Против имени Андрея в дворянском списке было помечено: «служит с Углеча». (Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8. М., 1891, с. 34) Имеются данные о том, что углицкие Отрепьевы владели двором в Угличе и что Борис Годунов купил себе место дворовое подле их усадьбы. (Письмо С. Шереметева С. Ф. Платонову 9. XI.1901. — ГПБ, ОР, ф. 585, II, № 2258). Таким образом, можно полагать, что Отрепьевы обладали некоторым запасом семейных преданий об угличской драме.

id="c7_32">

³² Буссов К. Московская хроника, с. 93–94.

id="c7_33">

³³ Сб. РИО, т. 137, с. 177.

id="c7_34">

³⁴ ЧОИДР, 1847, кн. 9, с. 6.

id="c7_35">

³⁵ БАН, ОР, 34.8.25, л. 522.

id="c7_36">

³⁶ Дети боярские Яцкие служили по Малому Ярославцу и Коломне. Любопытно, что в коломенской десятке 1577 г. против имени двух Яцких (Романа Васильева и Бажена Яковлева) были сделаны однотипные записи: «бегает в разбое» (Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8, с. 10, 16).

id="c7_37">

³⁷ БАН, ОР, 34.8.25, л. 522 об.

id="c7_38">

³⁸ ПСРЛ, т. XIV, с. 59.

id="c7_39">

³⁹ Белокуров С. А. Разрядные записи за Смутное время. М., 1907, с. 1.

id="c7_40">

⁴⁰ БАН, ОР, 34.8.25, л. 523.

id="c7_41">

⁴¹ Повесть 1626 г. — РИБ, т. XIII, стб. 709–710; Чилли А. Отрывок из сочинения Чилли «История Московии». Б. м., б. г., с. 25.

id="c7_42">

⁴² Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 69.

id="c7_43">

⁴³ Шамбинаго С. Письма королю Сигизмунду III. — Русская старина, 1908, № 5, с. 447.

id="c7_44">

⁴⁴ Письмо Я. Острожского от 2.III.1604 г. — В кн.: Старина и Новизна, кн. 14. М., 1911, с. 427.

id="c7_45">

⁴⁵ БАН, ОР, 34.8.25, л. 523.

id="c7_46">

⁴⁶ [Поссевино А.] Историческое и правдивое повествование — В кн.: Старина и Новизна, кн. 15. М., 1911, с. 10.

id="c7_47">

⁴⁷ Письмо Я. Острожского от 2.III.1604 г. — В кн.: Старина и Новизна, кн. 14, с. 427.

id="c7_48">

⁴⁸ БАН, ОР, 34.8.25, л. 523 об.; ср.: РИБ, т. XIII, с. 21.

id="c7_49">

⁴⁹ Старина и Новизна, кн. 14, с. 120; Пирлинг П. Названный Дмитрий и польские ариане. — Русская старина, 1908, май, с. 3.

id="c7_50">

⁵⁰ Записки Я. Велевицкого. — В кн.: Записки С. Жолкевского. СПб., 1871, прилож., с. 120–121.

id="c7_51">

⁵¹ БАН, ОР, 34.8.25, л. 523 об.

id="c7_52">

⁵² ААЭ, т. II, с. 79.

id="c7_53">

⁵³ «Сказания и повесть, иже содеяся…» — Чтения ОИДР, 1847, кн. 9, II, с. 5.

id="c7_54">

⁵⁴ ААЭ, т. II, с. 79.

id="c7_55">

⁵⁵ БАН, ОР, 34.8.25, л. 523 об.; ПСРЛ, т. XIV с. 60.

id="c7_56">

⁵⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 60; ср.: Чтения ОИДР, 1847, кн. 9, II, с. 7–8.

id="c7_57">

⁵⁷ См. ниже, с. 150.

id="c7_58">

⁵⁸ Sоbеski W. Adam Wiscznewecky. — Szkice Historyszne. Warczawa, 1904, p. 52–53.

id="c7_59">

⁵⁹ Сб. РИО, т 137, с. 170–173; Описи царского архива XIV в. и архива Посольского приказа 1614 г. М., 1960, с. 126–127

id="c7_60">

⁶⁰ Разрядная книга 1598–1638 гг. М., 1974, с. 128, 129, 144–145.

id="c7_61">

⁶¹ Сб. РИО, т. 137, с. 175; Бельский летописец. — ПСРЛ, т 34, с. 240.

id="c7_62">

⁶² РИБ, т. 1, стб. 109–110.

id="c7_63">

⁶³ Сб. РИО, т. 136, с. 176. — В царском архиве хранился «столп литовской 110-го году о Прилутцком городище, а из нево наказы и росписи отданы в Разряд дьяку Сапуну Аврамову» (Описи царского архива XVI в. с. 126)

id="c7_64">

⁶⁴ РИБ, т. 1, стб. 109; Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 70.

id="c7_65">

⁶⁵ Буссов К. Московская хроника, с. 95–96.

id="c7_66">

⁶⁶ БАН, ОР, 34.8.25, л. 523 об.

id="c7_67">

⁶⁷ Там же.

id="c7_68">

⁶⁸ «Бражник и безумец», говорил про Вишневецкого Варлаам (там же).

>

Глава 8

id="c8_1">

¹ Боярские списки, ч. 2, с. 4–83; ср., Скрынников Р. Г. Россия после опричнины, с. 46.

id="c8_2">

² Рождественский С. В. Служилое землевладение в Московском государстве XVI в. СПб., 1897, с. 306 и др.; Аграрная история Северо-Запада России XVI в.: Новгородские пятины. Л., 1974, с. 272, и др.

id="c8_3">

³ Разрядная книга 1475–1598 гг. — Подробнее о Засечной черте см.: Епифанов П. П. Крепости. — В кн.: Очерки русской культуры XVI в. Ч. 1. М., 1977, с. 331–333.

id="c8_4">

⁴ Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8. М., 1891, с. 365–429. — Дети боярские высшей группы имели от 150 до 300 четв. пашни поместной земли, у детей боярских второй группы было от 50 до 100, редко до 250 четв. В десятнях были помечены лишь оклады помещиков, а реальные владения с «жилой пашней» были значительно меньшими.

id="c8_5">

⁵ Боярские списки, ч. 2, с. 45.

id="c8_6">

⁶ Там же, с. 35, 79.

id="c8_7">

⁷ По наблюдениям М. М. Денисовой, до начала XVII в. русская конница использовала на поле боя исключительно холодное оружие (Денисова М. М. Поместная конница и ее вооружение в XVI–XVII вв. — Труды ГИМ, вып. XX. М., 1943 с. 42). К иному выводу пришел П. П. Епифанов. Найдя в источниках XVI в. упомина ния о «конных самопальниках», П. П. Епифанов заключил, что «воору жение русской конницы ручным огнестрельным оружием началось во второй половине XVI в.» (Епифанов П. П. Оружие и снаряжение. — В кн.: Очерки русской культуры XVI в. Ч. 1. М., 1977, с. 306). Кавалерийские мушкеты уже производились в странах Западной Европы. Но их стали закупать там для нужд русской армии много позже. В битве под Колушино 1610 г. один отряд применил мушкеты в конном строю. Однако состоял он исключительно из немцев-наемников.

id="c8_8">

⁸ Акты Московского государства, т. 1. СПб., 1890, с. 34.

id="c8_9">

⁹ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 130–290.

id="c8_10">

¹⁰ Там же, с. 129–134.

id="c8_11">

¹¹ Там же, с. 297–298.

id="c8_12">

¹² Там же, с. 299.

id="c8_13">

¹³ ЦГАДА, ф. 210, оп. 4, Дела десятен, № 86, л. 57 об.

id="c8_14">

¹⁴ Там же, л. 73; ср.: л. 65 об.

id="c8_15">

¹⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 52.

id="c8_16">

¹⁶ ЦГАДА, ф. 210, оп. 4, Дела десятен, № 98, л. 1.

id="c8_17">

¹⁷ Там же, № 86, л. 87–93.

id="c8_18">

¹⁸ Там же, л. 95 об.

id="c8_19">

¹⁹ Там же, л. 96 об.

id="c8_20">

²⁰ Там же.

id="c8_21">

²¹ Там же, л. 97.

id="c8_22">

²² Там же, л. 96 об.

id="c8_23">

²³ Акты Московского государства, с. 65.

id="c8_24">

²⁴ Преображенский А. А. Об эволюции классово-сословного строя в России. — В кн.: Общество и государство феодальной России. М., 1975, с. 68–70.

id="c8_25">

²⁵ Иванов П. И. Сябры-помещики. — Журнал Мин. нар. проев., 1903, дек., с. 406–422.

id="c8_26">

²⁶ Покровский М. Н. Избр. произв., кн. 1. М., 1966, с. 357, 415.

id="c8_27">

²⁷ Новосельский А. А. Распространение крепостнического землевладения в южных уездах Московского государства в XVII в. — Исторические записки, т. 4, 1938, с. 21–40.

id="c8_28">

²⁸ Александров В. А. Стрелецкое население южных городов России в XVII в. — В кн.: Новое о прошлом нашей страны. М., 1967, с. 235–250.

id="c8_29">

²⁹ Загоровский В. П. Белгородская черта. Воронеж, 1969, с. 24–34; Важинский В. М. Землевладение и складывание общины однодворцев XVII в. Воронеж, 1974, с. 74–164. — Согласно писцовым книгам Казанского уезда 1602–1603 гг. среди местных служилых татар только 12 человек имели 100 четв. и более пашни и крепостных крестьян; 76 человек имели от 25 до 100 четв., и лишь некоторые из них владели крепостными. У прочих 139 служилых татар было менее 25 четв. пашни при полном отсутствии крестьян. Мелкие поместья иногда уступали наделам ясачных людей. Владельцы таких поместий нередко были выходцами из сословия ясачных людей. Их дети часто лишены были возможности поступить на военную службу. На основании подобного рода наблюдений, И. П. Ермолаев сделал вывод о двойственности социального положения низшей категории служилых татар. (Ермолаев И. П. Среднее Поволжье во второй половине XVI–XVII вв. Казань, 1982, с. 66–67).

id="c8_30">

³⁰ Низшему разряду детей боярских с окладом в 4–6 руб. жаловаь е платили не каждый год (Маржарет Я. Записки, с. 177). В Ряжске конные самопальники получали 4–5 руб., а пешие дети боярские — пищальники служили «без денег»). Описание документов и бумаг МАМЮ, кн. 8, с. 422, 429–431).

id="c8_31">

³¹ Подробнее см.: Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени, с. 71–72.

id="c8_32">

³² Маржарет Я. Записки, с. 172.

id="c8_33">

³³ ЦГАДА, ф. 210, Белгородский стол, стб. 1, № 3, л. 25–89.

id="c8_34">

³⁴ Епифанов П. П. Войско и военная организация. — В кн.: Очерки истории русской культуры XVI в., ч. 1, с. 346.

id="c8_35">

³⁵ Маржарет Я. Записки, с. 172.

id="c8_36">

³⁶ Епифанов П. П. Войско и военная организация, с. 347.

id="c8_37">

³⁷ Ладожские стрельцы жаловались, что служат «без жалованья пять лет и одолжали великими долги» (ДАИ, т. 1, № 68, 150).

id="c8_38">

³⁸ Чечулин Н. Д. Города Московского государства, в XVI в. СПб., 1889, с. 293.

id="c8_39">

³⁹ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 299.

id="c8_40">

⁴⁰ Чечулин Н. Д. Города Московского государства, с. 293–294.

id="c8_41">

⁴¹ Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1906, с. 90.

id="c8_42">

⁴² Смирнов П. П. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в. Т. 1. М.; Л., 1947, с. 171–173.

id="c8_43">

⁴³ РИБ, т. 1, стб. 393.

id="c8_44">

⁴⁴ Боярские списки, ч. 2, с. 33, 51, 67.

id="c8_45">

⁴⁵ Там же, с. 33–93.

id="c8_46">

⁴⁶ Маржарет Я. Записки, с. 180–181.

id="c8_47">

⁴⁷ Там же, с. 178.

id="c8_48">

⁴⁸ Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск, 1892, с. 76–78.

id="c8_49">

⁴⁹ Боярские списки, ч. 2, с. 33–93. — По подсчетам П. П. Епифанова, в начале XVII в. в городах служило примерно 7500 казаков (Епифанов П. П. Войско и военная организация. — В кн.: Очерки истории русской культуры XVII в., ч. 1. М., 1977, с. 354).

id="c8_50">

⁵⁰ Воеводы выстроили острог в устье Яика, но через некоторое время вынуждены были покинуть земли яицких вольных казаков (Кушева Е. Н. Народы Северного Кавказа и их связи с Россией. М., 1963, с. 284).

id="c8_51">

⁵¹ Пронштейн А. П., Мининков Н. А. Крестьянские войны в России XVI–XVIII вв. и донское казачество. Ростов н/Д, 1983, с. 41.

id="c8_52">

⁵² ЦГАДА, ф. 89. оп. 1, кн. 2, л. 299.

id="c8_53">

⁵³ Там же, кн. 3, л. 80–80 об.

id="c8_54">

⁵⁴ Там же, л. 98.

id="c8_55">

⁵⁵ Л. В. Черепнин и В. Т. Пашуто с полным основанием сделали вывод о том, что в отдаленных от центра казачьих областях общественные отношения, будучи отношениями феодального типа, сохраняли в XVI–XVII вв. значительные особенности (Черепнин Л. В., Пашуто В. Т. Образование Русского централизованного государства в сравнительно-историческом аспекте (XVI–XVII вв.). — Вопросы истории, 1978, № 2, с. 42.).

id="c8_56">

⁵⁶ Наказ Б. Бельскому и С. Альферьеву (1599 г.). — В кн.: Багалей Д. И. Материалы для истории колонизации и быта степной окраины Московского государства. Харьков, 1889, с. 10.

id="c8_57">

⁵⁷ Там же.

id="c8_58">

⁵⁸ Челобитная грамота донцов 1632 г — В кн.: Карпов А. Б. Уральцы. Уральск, 1911, с. 862.

id="c8_59">

⁵⁹ Соловьев С. М. История России, кн. IV. М., 1960, с. 410; Сухоруков В. Д. Историческое описание земли войска Донского. Новочеркасск, 1903, с. 64; Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 126–127; Пронштейн П. П., Мининков Н. А. Крестьянские войны в России, с. 40.

id="c8_60">

⁶⁰ Скляр И. М. О начальном этапе первой крестьянской войны в России. — Вопросы истории, 1960, № 6, с. 91.

id="c8_61">

⁶¹ Русская историческая библиотека, т. XVIII. СПб., 1898, стб. 248–249.

id="c8_62">

⁶² ПСРЛ, т. XIV, с. 61.

id="c8_63">

⁶³ Разрядная книга 1550–1636 гг., ч. II, вып. 1. М., 1976, с. 216, 217.

id="c8_64">

⁶⁴ Разрядная книга 1559–1605 гг. М., 1974, с. 349.

id="c8_65">

⁶⁵ Маржарет Я. Записки, с. 180.

id="c8_66">

⁶⁶ Приказная справка 1620 г. — В кн.: Миклашевский И. Н. К истории хозяйственного быта Московского государства, ч. 1. М., 1894, прилож., с. 267.

id="c8_67">

⁶⁷ Ведомость хлебной раздачи содержит немало помет о бегстве казаков, их заключении в тюрьму и пр. (Русская историческая библиотека. Т. XVIII. СПб., 1898, стб. 2–24).

id="c8_68">

⁶⁸ Сухоруков В. Д. Историческое описание… с. 45–46.

id="c8_69">

⁶⁹ Боярские списки, ч. 1, с. 143.

id="c8_70">

⁷⁰ Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8. М., 1861, отд. III, с. 316.

id="c8_71">

⁷¹ Пронштейн А. П., Мининков Н. А. Крестьянские войны… с. 89.

id="c8_72">

⁷² ЦГАДА, ф. 89, оп. 1, кн. 3, л. 98; Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8, отд. III, с. 444.

id="c8_73">

⁷³ Тысячная книга 1550 г.: Дворовая тетрадь пятидесятых годов XVI в. М.: Л., 1950, с. 206.

id="c8_74">

⁷⁴ Боярские списки, ч. 1, с. 89, 226.

id="c8_75">

⁷⁵ ЦГАДА, ф. 89, оп. 1, кн. 3, л. 338.

id="c8_76">

⁷⁶ См. ниже, с. 140.

id="c8_77">

⁷⁷ Челобитная грамота донцов 1632 г. — В кн.: Карпов А. Б. Уральцы, с. 862.

id="c8_78">

⁷⁸ Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8, отд. III, с. 444.

id="c8_79">

⁷⁹ ЦГАДА, ф. 89, оп. 1, кн. 3, л. 97–98.

id="c8_80">

⁸⁰ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 129–130.

id="c8_81">

⁸¹ ЦГАДА, ф. 1209, кн. 15817, л. 20–21 об. — Этот факт впервые установлен А. Л. Станиславским.

id="c8_82">

⁸² Анпилогов В. Н. Новые документы, с. 400–401.

id="c8_83">

⁸³ См. таблицу, составленную Г. Н. Анпилоговым (там же, с. 115)

id="c8_84">

⁸⁴ ДАИ, т. 1, № 70, 80, 107.

id="c8_85">

⁸⁵ Акты Московского государства, с. 36.

id="c8_86">

⁸⁶ Там же.

id="c8_87">

⁸⁷ Акты XIII–XVII вв., представленные в Разрядный приказ Собрал А. Юшков, ч. 1. М., 1899, с. 255–256.

id="c8_88">

⁸⁸ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 264, 266, 268, 279, 284.

id="c8_89">

⁸⁹ Васенко П. Г. Заметки к истории служилого класса в Московском государстве: Атаманы служилые-поместные. — Дела и дни, 1920, кн. 1, с. 38–39.

id="c8_90">

⁹⁰ Анпилогов Г. Н. Рязанская писцовая приправочная книга конца XVI в. М., 1982, с. 122, 216–217, 220–224; Писцовые книги Рязанского края, т. 1, вып. I. Рязань, 1898, с. 175, 206–207, 229.

id="c8_91">

⁹¹ Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8, отд. III, с. 409–417.

id="c8_92">

⁹² О семье детей боярских Вострая Сабля см.: Писцовые книги Рязанского края, т. 1, вып. 2. Рязань, 1900, с. 548, 477–578; Анпилогов Г. Н. Рязанская писцовая приправочная книга, с. 181. — Возможно, из дворянской семьи происходил и атаман В. С. Солового.

id="c8_93">

⁹³ Описание документов и бумаг, хранящихся в Московском архиве министерства юстиции, кн. 8, отд. III, с. 92.

id="c8_94">

⁹⁴ Там же, с. 101 — В 1591 г. лучшие казаки получили по 5 руб., а прочие — по 4 руб. денежного жалованья.

id="c8_95">

⁹⁵ Там же, с. 92.

id="c8_96">

⁹⁶ ЦГАДА, ф. 210, Дела десятен, оп. 4, № 86, л. 57 об.

id="c8_97">

⁹⁷ Приговор 30 июня 1611 г. — В кн.: Забелин М. Е. Минин и Пожарский, 3-е изд. М., 1896, с. 275.

id="c8_98">

⁹⁸ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 95, 241–242.

id="c8_99">

⁹⁹ Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства в XIV–XV вв. М., 1960, с. 227–231; Горский А. Д. Очерки экономического положения крестьян Северо-Восточной Руси XIV–XV вв. М., 1960, с. 176–177.

id="c8_100">

¹⁰⁰ Маньков А. Г. О положении крестьян в феодальной вотчине России во второй половине XVI в. — История СССР, 1953, № 4, с. 140; Корецкий В. И. Закрепощение крестьян и классовая борьба в России во второй половине XVI в. М., 1970, с. 24–31.

id="c8_101">

¹⁰¹ Кочин Г. Е. Сельское хозяйство на Руси конца XIII — начала XVI в. М.; Л., 1965, с. 349–351.

id="c8_102">

¹⁰² Загоровский В. П. Белгородская черта, с. 32–33.

id="c8_103">

¹⁰³ Миклашевский И. Н. К истории хозяйственного быта Московского государства. Т. 1. М., 1894, с. 218.

id="c8_104">

¹⁰⁴ Там же, с. 217–222.

id="c8_105">

¹⁰⁵ Приказная справка 1620 г. — В кн.: Миклашевский И. Н. К истории хозяйственного быта… прилож., с. 268.

id="c8_106">

¹⁰⁶ Там же.

id="c8_107">

¹⁰⁷ Там же, с. 270.

id="c8_108">

¹⁰⁸ Там же, с. 266.

id="c8_109">

¹⁰⁹ Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 320.

id="c8_110">

¹¹⁰ Приказная справка 1620 г., с. 266.

id="c8_111">

¹¹¹ Там же, с. 269.

id="c8_112">

¹¹² Там же, с. 266.

id="c8_113">

¹¹³ Там же.

id="c8_114">

¹¹⁴ Там же, с. 267.

id="c8_115">

¹¹⁵ Там же, с. 268.

id="c8_116">

¹¹⁶ По расчетам И. Н. Миклашевского, средний урожай ржи на десятинной пашне в Ельце составлял в XVII в. сам-2,2 (Миклашевский И. Н. К истории хозяйственного быта… с. 230–231). В 1605–1615 гг. елецкая государева пашня была заброшена «за войною и за смутою», почва восстановила свое плодородие и в 1617 г. дала урожай сам-5,6 (там же, с. 266)

>

Глава 9

id="c9_1">

¹ Недавние пограничные инциденты подкрепляли надежды Отрепьева. Отмечены были случаи перехода границы украинскими казаками. В 1603 г. Москва направила голову И. Д. Кобылина «на Белую для приходу черкас» (Боярские книги, ч. 1, с. 241; ПСРЛ, т. 32, с. 189).

id="c9_2">

² Кулиш П. А. Материалы для истории воссоединения Руси. М., 1877, с. 26; Грушевский М. История украинского казачества. Т. 2. М., 1914, с. 16.

id="c9_3">

³ Собески В. Указ. соч., с. 81–82.

id="c9_4">

⁴ Издатели письма Замойского, сохранившегося в черновике, ошибочно отнесли его к февралю — апрелю 1604 г. (Записки гетмана Жолкевского. СПб., 1871, прилож., с. 8–10).

id="c9_5">

⁵ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 63.

id="c9_6">

⁶ Не позднее лета 1603 г. Т. Цебровский направил черниговскому воеводе князю М. Ф. Кашину письмо с извещением о появлении в Литве «государского сына» (Сборник Русского исторического общества, т. 137. М., 1912, с. 260).

id="c9_7">

⁷ Письмо Л. Пясочинского от 10 (20) октября 1603 г. — Львовская научная библиотека АН УССР, ф. библ. Оссолинских, 5998/III, копии А. Гиршберга, л. 45.

id="c9_8">

⁸ Письмо Я. Острожского от 2 (12) января 1604 г. — Там же, л. 47.

id="c9_9">

⁹ Разрядная книга 1598–1636 гг., с. 160.

id="c9_10">

¹⁰ Новосельский А. А. Борьба Московского государства с татарами в XVII в. М.; Л., 1948, с. 47.

id="c9_11">

¹¹ В письме австрийского агента из Кракова от 3 (13) января 1604 г. можно встретить любопытные указания на то, что господин воевода, у которого ныне находится московский наследник, отправил последнего в Литву (к казакам на Украину? — Р.С.), а затем снова вернул к себе, что наследник должен скоро прибыть сюда, чтобы попросить короля о нескольких тысячах казаков (Щепкин Е. Н. Краткие известия о Лжедмитрии I. Одесса, 1900, с. 4).

id="c9_12">

¹² Кулиш П. А. Материалы, с. 24.

id="c9_13">

¹³ Письмо донских казаков к Лжедмитрию от 15 (25) ноября 1603 г. — Старина и Новизна, кн. 14, с. 413.

id="c9_14">

¹⁴ См. выше, с. 136 — Об изгнании С. Чертенского с Дона в 1617 г.: Пронштейн А. П., Мининков Н. А. Крестьянские войны в России в XVII–XVIII вв. и донское казачество. Ростов н/Д, 1983, с. 68.

id="c9_15">

¹⁵ Донские дела. — Русская историческая библиотека, т. XVIII. СПб., 1898, стб. 26, 32.

id="c9_16">

¹⁶ Там же.

id="c9_17">

¹⁷ Письмо Я. Острожского от 9 (19) февраля 1604 г. — Львовская историческая библиотека АН УССР, ф. библ… Оссолинских, 5998/III, копии А. Гиршберга, л. 49; ср.: Русская старина, 1908, май, с. 442.

id="c9_18">

¹⁸ Письмо Я. Острожского от 2 (12) января 1604 г. — Львовская историческая библиотека АН УССР, ф. библ. Оссолинских, 5998/III, копии А. Гиршберга, л. 47.

id="c9_19">

¹⁹ Письмо Я. Острожского от 9 (19) февраля 1604 г., л. 49; ср. публикацию письма в кн. Старина и Новизна, кн. 14, с. 431; Русская старина, 1908, май, с. 442.

id="c9_20">

²⁰ Там же.

id="c9_21">

²¹ Собески В. Указ. соч., с. 88.

id="c9_22">

²² Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 35.

id="c9_23">

²³ Краков. Муз. Чарторийских, ОР, № 2580, т. III, л. 303–309. — Приведенный текст был разыскан в архиве Ю. А. Мыцыком, которому автор приносит свою благодарность.

id="c9_24">

²⁴ Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в. М., 1973, с. 193–198.

id="c9_25">

²⁵ Записки гетмана С. Жолкевского о Московской войне. СПб., 1871, прил., стб. 5–10.

id="c9_26">

²⁶ Там же, с. 2.

id="c9_27">

²⁷ Собрание государственных грамот и договоров. Ч. II. М., 1818, с. 294.

id="c9_28">

²⁸ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 73–74.

id="c9_29">

²⁹ Записки гетмана С. Жолкевского… прилож., с. 7–8. — Московские власти установили, что под именем «инфлянца» (Петровского) скрывался беглый холоп Петрушка, увезенный сыном боярским И. Михневым из Ливонии в младенческом возрасте и выросший в его тульском поместье. Когда Михнев ездил в Вильну в посольской свите, холоп бежал от него. Сапега взял его к себе взамен своего холопа, сбежавшего от него в Москве, и держал его в «худых людех». При Шуйском московские дипломаты в глаза обличали Льва Сапегу за неловкий обман. «Тебе, Льву, — говорили послы, — самому про него ведомо: служил он на Москве у сына боярского у Истомы Михнева, а звали его Петрушею, а не Юрьем Петровским… а на Угличе он николи не бывал, и царевича Дмитрия не видал, и у нас таких страдников ко государским детем не припускают» (Сб. РИО, т. 137, с. 264)

id="c9_30">

³⁰ СГГД, ч. 2, с. 294.

id="c9_31">

³¹ Сб. РИО, т. 137, с. 577

id="c9_32">

³² БАН, ОР, 34.8.25, л. 523 об. — В опубликованном списке «Извета» текст осложнен интерполяцией. В перечень свидетелей вставлены «да Ивашко Шварь» (РИБ, т. XIII, стб. 24). Достоверность показаний Варлаама установлена И. А. Голубцовым (Голубцов И. А. «Измена» смольнян при Борисе Годунове и «Извет» Варлаама. — Учен. зап. ин-та истории при РАНИОН, т. V. М., 1929, с. 240–241).

id="c9_33">

³³ См. ниже, с. 169–170.

id="c9_34">

³⁴ Письмо Ю. Мнишка Сигизмунду III от 24 мая и 29 июня 1603 г. — Львовская историческая библиотека АН УССР, ф. Библ. Оссолинских, № 5998/III, копии А. Гиршберга. — В первом письме Мнишек лживо уверял короля в том, что он собрал несколько тысяч злотых для оплаты казенного долга, но их украли. В качестве львовского воеводы Мнишек известил короля, что во Львове подготовлено несколько тысяч войск, но почти все воины похожи на наливайковцев.

id="c9_35">

³⁵ Записки С. Жолкевского, с. 2.

id="c9_36">

³⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 82–85.

id="c9_37">

³⁷ 5 (15) февраля 1604 г. Сигизмунд III обратился с запросом к Замойскому, а в последующие дни к другим сенаторам (Записки гетмана С. Жолкевского. прилож., с. 6–8; Пташицкий С. Л. Деспоты Зеновичи. — Русская старина, 1878, т. XXI, с. 135).

id="c9_38">

³⁸ Maciszewski J. Polska a Moskwa. 1603–1618. Warzczawa, 1968, s. 72–73; см. также: Шамбинаго С. Письма королю Сигизмунду III о самозванце. — Русская старина, 1908, с. 439–450.

id="c9_39">

³⁹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 91.

id="c9_40">

⁴⁰ Реляция Рангони 3 (13) марта 1604 г. — In: Pierling P. Rome et Demetrius. Paris, 1878, s. 178.

id="c9_41">

⁴¹ Итальянец А. Чилли был очевидцем переговоров в Кракове. По его словам, папский нунций лишь делал вид, будто не имеет к самозванческой интриге никакого отношения. В действительности же именно Рангони передал Отрепьеву предложение о встрече и устроил ему аудиенцию во дворце (Чилли А. Отрывок из сочинения «История Московии». Б. м. и б. г., с. 23–24).

id="c9_42">

⁴² Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI — начале XVII в., с. 196–197.

id="c9_43">

⁴³ Кондиции царевичу от. короля Сигизмунда. — Старина и Новизна, кн. 14, с. 443–444.

id="c9_44">

⁴⁴ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 98.

id="c9_45">

⁴⁵ Акты времени междуцарствия (1610–1613 гг.) / Под ред. С. К. Богоявленского, И. С. Рябинина. М., 1915, с. 188.

id="c9_46">

⁴⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 101.

id="c9_47">

⁴⁷ Записки С. Жолкевского, прилож., с. 10–24.

id="c9_48">

⁴⁸ Там же, с. 16.

id="c9_49">

⁴⁹ СГГД, ч. 2, с. 166.

id="c9_50">

⁵⁰ «То мы ему (Мнишку. — Р.С.) обещаем и ручаем и что уже мы одинажды присягою подтвердили, то ныне ни в чем неотменно и ненарушимо подтверждаем» (СГГД, ч. 2, с. 166).

id="c9_51">

⁵¹ Там же.

id="c9_52">

⁵² Старина и Новизна, кн. XIV, с. 444.

id="c9_53">

⁵³ Запись Лжедмитрия I от 25 мая 1604 г. — СГГД, ч. 2, с. 161

id="c9_54">

⁵⁴ Там же, с. 161–162.

id="c9_55">

⁵⁵ Там же, с. 161–162.

id="c9_56">

⁵⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 98.

id="c9_57">

⁵⁷ Хроника Пясецкого. — В кн.: Материалы для эпохи Смутного времени, извлеченные из разных авторов. Варшава, 1909, с. 5.

id="c9_58">

⁵⁸ Письмо Я. Замойского Ю. Мнишку (1604 г.). — В кн.: Записки С. Жолкевского, прилож., с. 18–19.

id="c9_59">

⁵⁹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 149.

id="c9_60">

⁶⁰ Там же, с. 151.

id="c9_61">

⁶¹ Московская дипломатическая переписка сохранила известия о том, что Сигизмунд III предпринимал попытки подтолкнуть к войне с Россией крымского хана. Не позднее лета 1604 г. придворный хана А. Сулешев известил Москву, что король виделся с крымским гонцом Джаном Черкашенином и пообещал уплатить Крыму казну за два года, если хан согласится помочь тому, кого Польша решила «возвышать», т. е. московскому царевичу. По возвращении в Крым гонец доложил о предложении короля, и Казы-Гирей «на той думе был» (Новосельский А. А. Борьба Московского государства с татарами, с. 47). Секретное обращение короля не имело успеха, поскольку не было подкреплено посылкой денег в Крым. Без согласия сейма Сигизмунд III не мог выполнить своих щедрых обещаний.

id="c9_62">

⁶² Реляция Рангони 8 (18) сентября 1604 г. — In: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 191.

id="c9_63">

⁶³ Поденная записка о походе Лжедмитрия I. — Львовская историческая библиотека АН УССР, ф. библ. Оссолинских, № 5998/III, копии А. Гиршберга, л. 78–79; СГГД, ч. 2, с. 168.

id="c9_64">

⁶⁴ Письмо из Чернигова 1 (10) ноября 1604 г. — Киевская старина, 1899, янв., с. 11–12.

id="c9_65">

⁶⁵ Борша С. История Московская. — РИБ, т. 1, стб. 365. — Ротмистр Борша сопровождал самозванца от Львова до Москвы. Среди записок о московском походе его записки являются самыми ранними и наиболее подробными. Борша завершил работу над своим сочинением в начале 1606 г. Он погиб 17 мая 1606 г. (Сказания современников о Дмитрии Самозванце, ч. 2. СПб., 1859, с. 165, 248; РИБ, т. 1, стб. 402; СГГД, ч. 2, с. 262–263).

id="c9_66">

⁶⁶ Борша С. История Московская, стб. 365–367; Паэрле Г. Записки. — В кн.: Сказания современников о Дмитрии Самозванце. 3-е изд., ч. 1. СПб., 1859, с. 156.

id="c9_67">

⁶⁷ Письмо из Чернигова 1 (10) ноября 1604 г. — Киевская старина, 1899, янв. с. 13.

id="c9_68">

⁶⁸ См. выше, с. 150.

id="c9_69">

⁶⁹ Кулиш П. П. Материалы для истории воссоединения Руси, ч. 1, с. 29.

id="c9_70">

⁷⁰ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 238.

id="c9_71">

⁷¹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 95.

id="c9_72">

⁷² Боярские списки, ч. 1, с. 242.

id="c9_73">

⁷³ Письмо Л. Сапеги от 2 (12) февраля 1604 г. — Библиотека Польской Академии наук в Кракове, ОР, № 354, л. 38. — Приношу благодарность за указание на это письмо Ю. А. Мыцыку. О пожаловании земель Хрипуновым см.: Акты, относящиеся к истории Западной России. Т. IV. СПб., 1851, с. 247.

id="c9_74">

⁷⁴ Письмо Ю. Мнишка — Рангони 8 (18) сентября 1604 г. In: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 201–202.

id="c9_75">

⁷⁵ РИБ, т. XIII, с. 24.

id="c9_76">

⁷⁶ Там же.

id="c9_77">

⁷⁷ Сб. РИО, т. 137, с. 178. — По московским данным, на обратном пути с Дона Свирский заехал к «литовским черкасам» на р. Орчик и участвовал в пытке московских людей, захваченных в сентябре 1604 г. (там же).

id="c9_78">

⁷⁸ СГГД, ч. 2, с. 173.

id="c9_79">

⁷⁹ Там же. — Царские дипломаты уверяли, будто Хрущев ездил на Дон «для крымского дела», а не для противодействия самозванцу (Сб. РИО, т. 137, с. 178; Акты времени междуцарствия, с. 177, 184).

id="c9_80">

⁸⁰ СГГД, ч. 2, с. 178.

id="c9_81">

⁸¹ Там же, с. 177.

id="c9_82">

⁸² Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв., с. 71, 85.

id="c9_83">

⁸³ Смит Т. Путешествие сэра Томаса Смита. СПб., 1893, с. 50, 120.

id="c9_84">

⁸⁴ СГГД, ч. 2, с. 175.

id="c9_85">

⁸⁵ Письмо Ю. Мнишка — Я. Замойскому 1 июля 1604 г. — В кн.: Записки С. Жолкевского, прилож., с. 21–23.

id="c9_86">

⁸⁶ РИБ. т. 1, стб. 366.

id="c9_87">

⁸⁷ Акты, относящиеся к истории Западной России. Т. IV. СПб., 1851, с. 248.

>

Глава 10

id="c10_1">

¹ Зимин А. А. Некоторые вопросы истории крестьянской войны в России в начале XVII в. — Вопросы истории, 1958, №.3, с. 113.

id="c10_2">

² Смирнов И. И. О некоторых вопросах истории борьбы классов в Русском государстве начала XVII в. — Вопросы истории, 1958, № 12, с. 117.

id="c10_3">

³ Сб. РИО, т. 137, с. 243.

id="c10_4">

⁴ Там же, с. 260.

id="c10_5">

⁵ АИ, т. 1, СПб., 1841, с. 271

id="c10_6">

⁶ Сб. РИО, т. 137, с. 414.

id="c10_7">

⁷ Сказание Авраамия Палицына, с. 108, 110.

id="c10_8">

⁸ См. ниже, с. 189.

id="c10_9">

⁹ Русская историческая библиотека, т. 8, СПб., 1884, стб. 66.

id="c10_10">

¹⁰ Приходная книга Новодевичьего монастыря 7112 г. — Архив ЛОИИ, ф. 276, оп. 1, № 185, с. 154.

id="c10_11">

¹¹ Там же.

id="c10_12">

¹² Разрядная книга 1598–1638 гг. М., 1974, с. 160.

id="c10_13">

¹³ Там же.

id="c10_14">

¹⁴ Там же, с. 156–157, 162–163.

id="c10_15">

¹⁵ Там же, с. 163; СГГД, ч. 2, с. 176.

id="c10_16">

¹⁶ ПСРЛ, т. 34, с. 240.

id="c10_17">

¹⁷ Там же, с. 241.

id="c10_18">

¹⁸ Боярские списки, ч. 1, с. 200, 201, 202 и др.

id="c10_19">

¹⁹ ПСРЛ, т. 34, с. 241.

id="c10_20">

²⁰ Там же, с. 240, 241; Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 144–145; Боярский список, ч. 1, с. 200–202, 206, 232.

id="c10_21">

²¹ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 145.

id="c10_22">

²² Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 191.

id="c10_23">

²³ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 168.

id="c10_24">

²⁴ Письмо из Чернигова 1 (11) ноября 1604 г. — Киевская старина, 1899, янв. с. 12.

id="c10_25">

²⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 61; СГГД, ч. 2, с. 177; Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 123.

id="c10_26">

²⁶ Сб. РИО, т. 137, с. 178–181.

id="c10_27">

²⁷ СГГД, ч. 2, с. 174.

id="c10_28">

²⁸ Киевская старина, 1899, янв., с. 12.

id="c10_29">

²⁹ [Поссевино А.] Историческое и правдивое повествование, с. 15.

id="c10_30">

³⁰ Московская трагедия или рассказ о жизни и смерти Дмитрия (1608 г.) / Пер. А. Браудо. СПб., 1901, с. 22; Киевская старина, 1899, янв., с. 10.

id="c10_31">

³¹ Борша С. История Московская, стб. 367.

id="c10_32">

³² Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 78 об. — 79; СГГД, ч. 2, с. 169.

id="c10_33">

³³ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 159.

id="c10_34">

³⁴ Записки Г. Паэрле. — В кн.: Сказания современников о Дмитрии Самозванце / Сост. Н. Устрялов. Т. 1. СПб., 1859, с. 156–157.

id="c10_35">

³⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 61–62.

id="c10_36">

³⁶ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 191.

id="c10_37">

³⁷ РИБ, т. XIII, стб. 724.

id="c10_38">

³⁸ Письмо из Чернигова 1 (10) ноября 1604 г. — Киевская старина, 1899, янв., с. 11.

id="c10_39">

³⁹ Борша С. История Московская, стб. 369–370.

id="c10_40">

⁴⁰ Акты Московского государства, т. 1, с. 66–67.

id="c10_41">

⁴¹ Белокуров С. А. Разряды за Смутное время, с. 2.

id="c10_42">

⁴² Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 111–112.

id="c10_43">

⁴³ По-видимому, составитель позднего списка Разрядной книги объединил разнородные записи о сборе ратных людей в Новгороде-Северском.

id="c10_44">

⁴⁴ Акты Московского государства, т. 1, с. 66, 74.

id="c10_45">

⁴⁵ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 146, 164, 166.

id="c10_46">

⁴⁶ Там же, с. 145–146.

id="c10_47">

⁴⁷ Киевская старина, 1899, янв., с. 13.

id="c10_48">

⁴⁸ Паэрле Г. Записки, с. 158–159; Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79.

id="c10_49">

⁴⁹ ПСРЛ, т. 34, с. 206; Борша С. История Московская, стб. 372; Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79.

id="c10_50">

⁵⁰ Петрей П. Реляция, с. 87.

id="c10_51">

⁵¹ Масса И. Краткое известие, с. 83.

id="c10_52">

⁵² Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 178.

id="c10_53">

⁵³ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 2.

id="c10_54">

⁵⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 62.

id="c10_55">

⁵⁵ Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 724.

id="c10_56">

⁵⁶ Повесть 1626 г. — РИБ, т. XIII, стб. 571.

id="c10_57">

⁵⁷ Письмо из лагеря под Новгородом-Северским 22 ноября (2 декабря) 1604 г. — Архив главный Древних актов (Варшава), ф. Замойских, № 3036, л. 29–30.

id="c10_58">

⁵⁸ Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Ч. 2. СПб., 1859, с. 181.

id="c10_59">

⁵⁹ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79.

id="c10_60">

⁶⁰ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 168.

id="c10_61">

⁶¹ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79 об.

id="c10_62">

⁶² Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 172.

id="c10_63">

⁶³ ПСРЛ, т. XIV, с. 62.

id="c10_64">

⁶⁴ 64

id="c10_65">

⁶⁵ Скляр И. М. О начальном этапе первой крестьянской войны, с. 96.

id="c10_66">

⁶⁶ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79 об.

id="c10_67">

⁶⁷ Там же.

id="c10_68">

⁶⁸ Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 114–117

id="c10_69">

⁶⁹ Корецкий В. И. Формирование крепостного права, с. 198–199.

id="c10_70">

⁷⁰ Масса И. Краткое известие, с. 81.

id="c10_71">

⁷¹ Попов А. Изборник, с. 324.

id="c10_72">

⁷² Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 32, 146; Боярские списки, ч. 1, с. 245.

id="c10_73">

⁷³ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79 об.

id="c10_74">

⁷⁴ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 149, 173.

id="c10_75">

⁷⁵ Боярские списки, ч. 2, с. 86.

id="c10_76">

⁷⁶ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 238.

id="c10_77">

⁷⁷ Восстание в Околенской волости создало угрозу для Карачева. На помощь местному гарнизону был послан отряд правительственных войск: «В Карачев послан Алексей Романов сын Плещеев, а с ним посланы жильцы, да конюхи, да псари» (Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 232).

id="c10_78">

⁷⁸ Там же.

id="c10_79">

⁷⁹ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 246.

id="c10_80">

⁸⁰ Борша С. История Московская, стб. 371; Паэрле Г. Записки, с. 157.

id="c10_81">

⁸¹ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79 об.

id="c10_82">

⁸² Автор польского дневника называл «москвой» всех русских без разбора, включая присланных из Москвы ратников и местных жителей.

id="c10_83">

⁸³ Борша С. История Московская, стб. 376; Паэрле Г. Записки, с. 170.

id="c10_84">

⁸⁴ РИБ, т. XIII, стб. 29.

id="c10_85">

⁸⁵ Паэрле Г. Записки, с. 160.

id="c10_86">

⁸⁶ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 79 об.

id="c10_87">

⁸⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 2, 192, 238.

id="c10_88">

⁸⁸ Там же, с. 192; Боярские списки, ч. 2, с. 16–21.

id="c10_89">

⁸⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 101.

id="c10_90">

⁹⁰ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 192, 193.

id="c10_91">

⁹¹ Там же, с. 1.

id="c10_92">

⁹² Буссов К. Московская хроника, с. 101.

id="c10_93">

⁹³ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 1–2, 192–193.

id="c10_94">

⁹⁴ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 249.

id="c10_95">

⁹⁵ Борша С. История Московская, стб. 376–377.

id="c10_96">

⁹⁶ Мордовина С. П., Станиславский А. Л. Вступительная статья. — В кн.: Боярские списки, ч. 1, с. 74–76.

id="c10_97">

⁹⁷ Боярские списки, ч. 2, с. 4, 10, 11, 14.

id="c10_98">

⁹⁸ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 195, 197.

id="c10_99">

⁹⁹ Боярские списки, ч. 2, с. 3–95.

id="c10_100">

¹⁰⁰ Маржарет Я. Записки, с. 191–192.

id="c10_101">

¹⁰¹ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 75. — А. Гиршберг принял как достоверные сведения о прибытии 13 тыс. казаков в Чернигов (см. ниже, с. 233).

id="c10_102">

¹⁰² Борша С. История Московская, стб. 378–380; Паэрле Г. Записки, с. 162; Маржарет Я. Записки, с. 191–192; Масса И. Краткое известие, с. 84–85; Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 29; Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 80.

id="c10_103">

¹⁰³ Борша С. История Московская, стб. 380.

id="c10_104">

¹⁰⁴ Маржарет Я. Записки, с. 191.

id="c10_105">

¹⁰⁵ Боярские списки, ч. 2, с. 4, 10, 11, 14.

id="c10_106">

¹⁰⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 166.

id="c10_107">

¹⁰⁷ Борша С. История Московская, стб. 382–383.

id="c10_108">

¹⁰⁸ Поденная записка похода Лжедмитрия I, л. 80.

id="c10_109">

¹⁰⁹ РИБ, т. 1, стб. 101.

id="c10_110">

¹¹⁰ Карамзин Н. М. История государства Российского, т. XI, прим. 276.

id="c10_111">

¹¹¹ Вместе с гетманом Юрием Мнишком, его главным полковником Адамом Жулицким, ротмистрами Станиславом Мнишком, Фредрой за рубеж ушли около 800 солдат (Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 167).

id="c10_112">

¹¹² Маржарет Я. Записки, с. 192.

id="c10_113">

¹¹³ См. ниже, с. 234–235.

id="c10_114">

¹¹⁴ ААЭ, т. II, с. 77

id="c10_115">

¹¹⁵ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 197; ПСРЛ, т. XIV, с. 62.

id="c10_116">

¹¹⁶ Борша С. История Московская, стб. 385; Паэрле Г. Записки, с. 163.

id="c10_117">

¹¹⁷ Маржарет Я. Записки, с. 192.

id="c10_118">

¹¹⁸ Там же.

id="c10_119">

¹¹⁹ Борша С. История Московская, стб. 387–388.

id="c10_120">

¹²⁰ Паэрле Г. Записки, с. 165. — Самозванец пытался скрыть от своих покровителей свое участие в неудачной битве. В письме к Рангони от 8 (18) апреля он писал, что недавно узнал о причинах прискорбного бегства к крепости Севск в Комарицкой области его III экспедиции под командованием стольника И. Папроцкого, что «произошло из-за того, что запорожская пехота без всякой причины оставила поле боя… и бежала в смятении» (перевод наш. — Р.С.) (Цит. по кн.: Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 169–170).

id="c10_121">

¹²¹ Маржарет Я. Записки, с. 193.

id="c10_122">

¹²² Борша С. История Московская, стб. 387; Паэрле Г. Записки, с. 165.

id="c10_123">

¹²³ Маржарет Я. Записки, с. 193.

id="c10_124">

¹²⁴ Борша С. История Московская, с. 388.

id="c10_125">

¹²⁵ Паэрле Г. Записки, с. 165; Маржарет Я. Записки, с. 193.

id="c10_126">

¹²⁶ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 2, 238.

id="c10_127">

¹²⁷ Паэрле Г. Записки, с. 166.

id="c10_128">

¹²⁸ Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XVIII, стб. 726.

id="c10_129">

¹²⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 102.

id="c10_130">

¹³⁰ Масса И. Краткое известие, с. 81–82.

id="c10_131">

¹³¹ Боярские списки, ч. 2, с. 32.

id="c10_132">

¹³² РИБ, т. XIII, стб. 34. — Автор «Хронографа» переработал текст «Иного сказания», снабдив его впечатляющими подробностями. Однако его рассказ носит риторический характер. Наименование мужиков комаричей «честными мужами» не оставляет сомнения в том, что автор «Хронографа» следовал не столько рассказам очевидцев, сколько привычным летописным штампам (Попов А. Изборник славянских и русских статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869, с. 265–266).

id="c10_133">

¹³³ РИБ, т. XIII, стб. 34–35.

>

Глава 11

id="c11_1">

¹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 171.

id="c11_2">

² Чилли А. Отрывок из сочинения «История Московии», с. 27.

id="c11_3">

³ ПСРЛ, т. XIV, с. 62.

id="c11_4">

⁴ Письмо Чижовского и Лавицкого от 27 февраля (8 марта) 1605 г. — In: Pierling P. Rome et Demetrius, Paris, 1878, s. 203.

id="c11_5">

⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 62.

id="c11_6">

⁶ Маржарет Я. Записки, с. 193; Борша С. История Московская, стб. 392.

id="c11_7">

⁷ Самозванец поспешил распустить слух о том, что Мстиславский понес серьезное поражение, потеряв до 1000 убитыми и 200 пленных (Письмо Чижовского и Лавицкого от 27 февраля (8) марта 1605 г. — In: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 203; Паэрлe Г. Записки, с. 167).

id="c11_8">

⁸ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 3.

id="c11_9">

⁹ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 255.

id="c11_10">

¹⁰ АМГ, т. I, с. 76.

id="c11_11">

¹¹ Боярские списки, ч. 2, с. 19–24.

id="c11_12">

¹² Там же, с. 22.

id="c11_13">

¹³ Там же, с. 44.

id="c11_14">

¹⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 63.

id="c11_15">

¹⁵ Буссов К. Московская хроника, с. 102.

id="c11_16">

¹⁶ По данным И. Массы, Кореле пришлось пробиваться в Кромы через осадный лагерь царских воевод (Масса И. Краткое известие, с. 91).

id="c11_17">

¹⁷ Письмо Чижовского и Лавицкого от 27 февраля (8 марта) 1605 г. — in: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 203.

id="c11_18">

¹⁸ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 199.

id="c11_19">

¹⁹ Там же, с. 238.

id="c11_20">

²⁰ Там же.

id="c11_21">

²¹ Эрнст Н. А. Путивль и его посад в первой половине XVII в. — В кн.: Юбилейный сборник историко-этнографического кружка при университете св. Владимира. Киев, 1914, с. 75; Тихомиров М. Н. Россия в XVI столетии. М., 1962, с. 412–413.

id="c11_22">

²² Тихомиров М. Н. Россия в XVI столетии, с. 420, 422; Загоровский В. П. Белгородская черта, с. 22–24; Александров В. А. Организация обороны южной границы Русского государства во второй половине XVI–XVII в. — В кн.: Россия, Польша и Причерноморье в XV–XVIII вв. М., 1979, с. 162–163.

id="c11_23">

²³ Александров В. А. Стрелецкое население южных городов России в XVII в. — В кн.: Новое о прошлом нашей страны. М., 1967, с. 237–241.

id="c11_24">

²⁴ Загоровский В. П. Белгородская черта, с. 33.

id="c11_25">

²⁵ Там же, с. 238.

id="c11_26">

²⁶ Лаппо-Данилевский А. С. Организация прямого обложения в Московском государстве со времен Смуты до эпохи преобразований. СПб., 1890, с. 80.

id="c11_27">

²⁷ Новосельский А. А. К вопросу об экономическом состоянии беглых крестьян на юге Московского государства в первой половине XVII в. — Исторические записки, т. 16, с. 80.

id="c11_28">

²⁸ Боярские списки, ч. 2, с. 33, 34, 51.

id="c11_29">

²⁹ Книги Разрядные. Т. 1. СПб., 1853, с. 1235–1238.

id="c11_30">

³⁰ Письмо Чижовского и Лавицкого от 27 февраля (8 марта) 1605 г. — In: Pierling P. Rome et Demetrins, s. 204.

id="c11_31">

³¹ Письмо Чижовского и Лавицкого от 7 (17) марта 1605 г. — Там же, с. 205.

id="c11_32">

³² Борша С. История Московская, стб. 393.

id="c11_33">

³³ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 5.

id="c11_34">

³⁴ Боярские списки, ч. 2, с. 11.

id="c11_35">

³⁵ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 4.

id="c11_36">

³⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 63.

id="c11_37">

³⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 2.

id="c11_38">

³⁸ Буссов К. Московская хроника, с. 104; Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 36; Масса И. Краткое известие, с. 91.

id="c11_39">

³⁹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 238; Буссов К. Московская хроника, с. 104,

id="c11_40">

⁴⁰ Масса И. Краткое известие, с. 94.

id="c11_41">

⁴¹ Лихачев Н. П. Разрядные дьяки, прилож., с. 56–60, 68, 70; ГПБ, ОР, ф. 885, Эрмитаж, собр., № 343/1 об., 15, 22.

id="c11_42">

⁴² ПСРЛ, т. XIV, с. 63.

id="c11_43">

⁴³ Масса И. Краткое известие, с. 90.

id="c11_44">

⁴⁴ Там же, с. 79; Маржарет Я. Записки, с. 190; Временник Ивана Тимофеева, с. 84, 254; Сказание Авраамия Палицына, с. 108.

id="c11_45">

⁴⁵ Масса И. Краткое известие, с. 79.

id="c11_46">

⁴⁶ Дневник польского посольства в Россию 1600 г. — Biblioteka Warszawska, 1896, т. III, s. 425–426; Показания ворожеи Дарьицы. — ЦГАДА, ф. Разрядного приказа, ф. 210, Столбцы приказного стола, № 564, л. 157; Буссов К. Московская хроника, с. 100; Масса И. Краткое известие, с. 82–83.

id="c11_47">

⁴⁷ Смит Т. Путешествие сэра Т. Смита. СПб., 1893, с. 60.

id="c11_48">

⁴⁸ Там же.

id="c11_49">

⁴⁹ Там же, с. 56.

id="c11_50">

⁵⁰ Маржарет Я. Записки, с. 193; Повесть 1626 г. — РИБ, т. XIII, стб. 574.

>

Глава 12

id="c12_1">

¹ Армия Дмитрия подверглась такому разгрому, что, «говоря собственными его словами, ни об чем более не помышлял, как о спасении жизни, и не воображая, чтобы мог когда-либо собрать какое-нибудь войско» (Чилли А. Отрывок из сочинения «История Московии», с. 27). В феврале 1605 г. самозванец неоднократно спрашивал совета у иезуитов, не следует ли ему прекратить войну и укрыться в Польше (Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 172–173)

id="c12_2">

² Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 35–36.

id="c12_3">

³ Там же.

id="c12_4">

⁴ О землях С. Булгакова см.: Анпилогов Г. Н. Новые документы, с. 295. — Данные о землевладении путивльских вождей имеют немаловажное значение для понимания характера восстания в северских городах.

id="c12_5">

⁵ Новосельский А. А. Борьба Московского государства, с. 57–59.

id="c12_6">

⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 190. — Русские хронографы отметили, что Иштерек, признав власть Лжедмитрия, намеревался прислать ему в помощь войска (Попов А. Н. Изборник, с. 228).

id="c12_7">

⁷ Сб. РИО, т. 137, с. 585.

id="c12_8">

⁸ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 87–88. — 21 января Лжедмитрий находился не в Путивле, а под Севском, и в день неудачной битвы ему некогда было составлять письмо.

id="c12_9">

⁹ Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), ф. библ. Оссолинских, № 2284, л. 149.

id="c12_10">

¹⁰ Там же.

id="c12_11">

¹¹ РИБ, т. 1, стб. 134, 188.

id="c12_12">

¹² Там же, стб. 16–17.

id="c12_13">

¹³ Пирлинг П. Дмитрий самозванец, с. 132; Мацишевский Я. Польша и Москва, с. 71.

id="c12_14">

¹⁴ РИБ, т. 1, стб. 39.

id="c12_15">

¹⁵ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 136.

id="c12_16">

¹⁶ Борша С. История Московская, стб. 390; Паэрле Г. Записки, с. 169.

id="c12_17">

¹⁷ ААЭ, т. II, с. 76; ср.: РИБ, т. XIII, стб. 28.

id="c12_18">

¹⁸ РИБ, т. XIII, стб. 28.

id="c12_19">

¹⁹ Письмо Лжедмитрия к Рангони 8 (18) января 1605 г. В кн.: Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 168.

id="c12_20">

²⁰ Там же, с. 175.

id="c12_21">

²¹ Письмо Чижевского и Лавицкого от 7 (17) марта 1605 г. — in: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 205.

id="c12_22">

²² Паэрле Г. Записки, с. 169.

id="c12_23">

²³ Поссевино А. Историческое и правдивое повествование, с. 18.

id="c12_24">

²⁴ Руммель В. В., Голубцов В. В. Родословный сборник русских дворянских фамилий. Т. II. СПб., 1887, с. 614.

id="c12_25">

²⁵ Письмо Чижовского и Лавицкого от 27 февраля (8 марта) 1605 г. — in: Pierling P. Rome et Demetrius. Paris, 1878, s. 205.

id="c12_26">

²⁶ Сб. РИО, т. 137, с. 580.

id="c12_27">

²⁷ Сказания современников о Дмитрии Самозванце, ч. 1. СПб., 1859, с. 333.

id="c12_28">

²⁸ Маржарет Я. Записки, с. 210.

id="c12_29">

²⁹ РИБ, т. XIII, стб. 48.

id="c12_30">

³⁰ По некоторым данным, Леонид был постриженником Крипацкого монастыря (РИБ, т. XIII, стб. 155–156, 797).

id="c12_31">

³¹ Письмо Чижовского и Лавицкого от 7 (17) марта 1605 г. — In: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 205.

id="c12_32">

³² Разрядная книга 1375–1605 гг., л. 455 об., 456.

id="c12_33">

³³ Боярский список, ч. 1, с. 110; Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 153; Книга записная. Томск, 1973, с. 8.

id="c12_34">

³⁴ Беседуя с К. Буссовым и другими наемниками, Лжедмитрий I признался, что в битве под Севском едва не попал к ним в руки, но все же раненый конь вынес его с поля сражения. По приказу самозванца конь был затем вылечен и приведен в Москву (Буссов К. Московская хроника, с. 108).

id="c12_35">

³⁵ Разрядная книга 1598–1638 гг., с. 97, 120, 178.

id="c12_36">

³⁶ СГГД, ч. 2, с. 209.

id="c12_37">

³⁷ Там же.

id="c12_38">

³⁸ БАН, ОР, 32.15.16, л. 108; Белокуров С. А. Разрядные списки, с. 204; Боярские списки, ч. 1, с. 159, 203; Белокуров С. А. Разрядные записки, с. 84.

id="c12_39">

³⁹ ААЭ, т. II, с. 76, 89; ср.: РИБ, т. XIII, стб. 27. — Титул «царь» употреблен в письме Дмитрия Сигизмунду III, написанном из Путивля в конце января 1605 г. (Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 87–88).

>

Глава 13

id="c13_1">

¹ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 248–249.

id="c13_2">

² Скляр И. М. О начальном этапе первой крестьянской войны в России. — Вопросы истории, 1960, № 6, с. 94.

id="c13_3">

³ Назаров В. Д. О некоторых особенностях крестьянской войны начала XVII в. — В кн.: Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972, с. 120, 123.

id="c13_4">

⁴ Грушевский М. С. История украинского казачества. СПб., 1913, т. 1, с. 246.

id="c13_5">

⁵ Пашуто В. Т., Флоря Б. Н., Хорошкевич А. Л. Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства. М., 1982, с. 184.

id="c13_6">

⁶ Письмо Бориса Годунова (1604 г.). — Старина и Новизна, кн. 14, с. 291–292.

id="c13_7">

⁷ Грушевский М. С. История украинского казачества. Т. 2. СПб., 1914, с. 7, 10, 13, 17.

id="c13_8">

⁸ Борша С. История Московская, стб. 367.

id="c13_9">

⁹ Киевская старина, 1899, янв., с. 11, 12.

id="c13_10">

¹⁰ Там же.

id="c13_11">

¹¹ Львовская историческая библиотека АН УССР, ф. Библ. Оссолинских, 5998/III, копии А. Гиршберга, л. 80.

id="c13_12">

¹² Борша С. История Московская, стб. 383.

id="c13_13">

¹³ Паэрле Г. Записки, с. 162–163.

id="c13_14">

¹⁴ Письмо Я. Вислоуха из Москвы 14 (24) июля 1605 г. — Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), ф. библ Оссолинских, № 2284, л. 155.

id="c13_15">

¹⁵ Письмо Я. Острожского от 30 января (8 февраля) 1604 г. — Старина и Новизна, 1911, кн. XIV, с. 430.

id="c13_16">

¹⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 154.

id="c13_17">

¹⁷ См. выше, с. 129. Согласно именным спискам на 1614 г., в центре Войска Донского Раздорах находилось 7 атаманов и при них 1888 донских казаков. В это число однако не входили казаки из дальних городков с верховьев Дона (Русская историческая библиотека, т. XVIII. СПб., 1898, стб. 26).

id="c13_18">

¹⁸ Буссов К. Московская хроника, с. 102, 104.

id="c13_19">

¹⁹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 238. — По словам очевидцев, в Путивле не раз случались смятения, вызванные ложными слухами о падении Кром. Женщины, очевидно, жены путивльских казаков из отряда Беззубцева, «оплакивали мужей и сыновей» и набрасывались с упреками на поляков (Борша С. История Московская, стб. 393).

id="c13_20">

²⁰ Паэрле Г. Записки, с. 166.

id="c13_21">

²¹ Письмо Я. Вислоуха из Москвы от 14 (24) июля 1605 г., л. 155. — Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), ф. библ. Оссолинских, № 2284, л. 55.

id="c13_22">

²² Письмо Я. Запорского Ю. Мнишку (май 1605 г.). — Там же, л. 151–152.

id="c13_23">

²³ ПСРЛ, т. XIV, с. 65. — Столь же осторожным был С. Чертенский в своих взаимоотношениях с тушинским «вором». Он ждал, когда Лжедмитрий II займет Москву. А до того прислал к нему на помощь 500 казаков «своей станицы». Сам же предпочитал оставаться на Дону (Палицын А. Сказание Авраамия Палицына, с. 149).

id="c13_24">

²⁴ Вкладные книги Кирилло-Белозерского монастыря. — ГПБ, Отдел рукописей, Кир./Бел., № 78/1317, л. 301; Архив ЛОИИ АН СССР, кол. 115, № 1074, л. 474.

id="c13_25">

²⁵ Книга расходная денег московской езды игумена Антония 1605 г. — ЦГАДА, ф. 1201, оп.1, Соловецк. мон., № 10, л. 2 об. — 3.

id="c13_26">

²⁶ Челобитная грамота донских казаков 1632 г. — В кн.: Карпов А. Б. Уральцы. Уральск, 1911, с. 861.

id="c13_27">

²⁷ Книга расходная денег московской езды, л. 2 об. — 3.

id="c13_28">

²⁸ Сб. РИО, т. 137, с. 352–353.

id="c13_29">

²⁹ Там же, с. 189; Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 189.

id="c13_30">

³⁰ Временник ОИДР, кн. XIV, с. 64–65.

id="c13_31">

³¹ Масса И. Краткое известие, с. 109.

id="c13_32">

³² Там же.

id="c13_33">

³³ Описание рукописного отдела БАН СССР, т. 3, вып. 2, Л., 1965, с. 147–148. — Автор выражает благодарность А. Л. Станиславскому за указание этого источника.

id="c13_34">

³⁴ Карпов А. Б. Уральцы. Уральск, 1911, с. 90–91.

id="c13_35">

³⁵ Там же, с. 91–92.

>

Глава 14

id="c14_1">

¹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 199.

id="c14_2">

² Грамота ростовского митрополита 29 апреля 1605 г. — ААЭ, т. II, с. 87.

id="c14_3">

³ ААЭ, т. II, с. 77, 79, 81.

id="c14_4">

⁴ Опись архива Посольского приказа 1626 г., ч. 1. М., 1977, с. 185.

id="c14_5">

⁵ СГГД, ч. 2, с. 189.

id="c14_6">

⁶ Масса И. Краткое известие, с. 97.

id="c14_7">

⁷ Грамота царицы Марии и царя Федора 1 мая 1605 г. — СГГД, ч. 2, с. 187–188.

id="c14_8">

⁸ Масса И. Краткое известие, с. 97.

id="c14_9">

⁹ Опись архива Посольского приказа 1626 г., ч. 1, с. 316.

id="c14_10">

¹⁰ СГГД, ч. 2, с. 191–193.

id="c14_11">

¹¹ Там же, с. 192.

id="c14_12">

¹² Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 39; Попов А. Изборник, с. 415; Масса И. Краткое известие, с. 97; Буссов К. Московская хроника, с. 104.

id="c14_13">

¹³ Масса И. Краткое известие, с. 99.

id="c14_14">

¹⁴ «…Князь Мстиславской был отозван из стана в Москву помочь молодому царю решать и вершить дела правления…» (Буссов К. Московская хроника, с. 104). За боярами под Кромы был послан жилец И. К. Карамышев (Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 199).

id="c14_15">

¹⁵ Масса И. Краткое известие, с. 99–100.

id="c14_16">

¹⁶ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 200.

id="c14_17">

¹⁷ Разрядная книга 1375–1605 гг. — ГПБ, ОР, Эрм. собр., № 390, л. 932 об. — 933; ГБЛ, ОР, собр. Горского, д. 16, л. 580.

id="c14_18">

¹⁸ Смит Т. Путешествие, с. 68.

id="c14_19">

¹⁹ Попов А. Изборник, с. 234; Буссов К. Московская хроника, с. 101.

id="c14_20">

²⁰ Смит Т. Путешествие, с. 42–43.

id="c14_21">

²¹ Масса И. Краткое известие, с. 95.

id="c14_22">

²² Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 40; ПСРЛ, т. 34, с. 206.

id="c14_23">

²³ Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 40.

id="c14_24">

²⁴ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 245.

id="c14_25">

²⁵ Там же, с. 246.

id="c14_26">

²⁶ Там же, с. 115.

id="c14_27">

²⁷ Там же.

id="c14_28">

²⁸ Там же, с. 193, 200.

id="c14_29">

²⁹ Там же, с. 200.

id="c14_30">

³⁰ Там же.

id="c14_31">

³¹ Там же, с. 200.

id="c14_32">

³² Князь В. В. Голицын стал главным воеводой полка правой руки.

id="c14_33">

³³ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 116.

id="c14_34">

³⁴ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 259; Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени, с. 62.

id="c14_35">

³⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 64; Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 41. — Поздние летописцы не могли забыть о последующих предательствах М. Г. Салтыкова.

id="c14_36">

³⁶ Маржарет Я. Записки, с. 195. — Другой осведомленный современник Петр Петрей подтвердил, что заговорщики захватили М. Г. Салтыкова и жестоко терзали его. Швед Петрей знал Салтыкова как воеводу Орешка (Реляция Петра Петрея о России начала XVII в. М., 1976, с. 91).

id="c14_37">

³⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 200.

id="c14_38">

³⁸ Разрядная книга 1559–1605 гг. М., 1974, с. 349–350.

id="c14_39">

³⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 103.

id="c14_40">

⁴⁰ Русский исторический сборник. Т. II. М., 1838, с. 268.

id="c14_41">

⁴¹ Кобеко Д. Родословные заметки о некоторых деятелях Смутного времени. — Известия русского генеалогического общества. Вып. 3. СПб., 1909, с. 5–6.

id="c14_42">

⁴² Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 203.

id="c14_43">

⁴³ Там же.

id="c14_44">

⁴⁴ Боярские списки, ч. 2, с. 4.

id="c14_45">

⁴⁵ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 200. — Приведенное свидетельство находит аналогию в одном любопытном донесении герцогу Тосканы из Нюрнберга от 16 (26) сентября 1605 г. Согласно донесению, Лжедмитрий I обещал русским, что он не будет награждать поддерживавших его поляков недвижимостью и важными государственными постами в России (Калачов Н. Архив исторических и практических сведений, относящихся до России. Кн. I. СПб., 1860, с. 50).

id="c14_46">

⁴⁶ Письмо Лжедмитрия I Мнишку I (II) мая 1605 г. — In: Niemcewicz V. Dzieie Panowania Zygmunta III. Т. II. Wroclaw, 1836, s. 529; ср.: Попов А. Изборник, с. 328.

id="c14_47">

⁴⁷ Масса И. Краткое известие, с. 100.

id="c14_48">

⁴⁸ Буссов К. Московская хроника, с. 128.

id="c14_49">

⁴⁹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 200.

id="c14_50">

⁵⁰ ПСРЛ, т. XIV, с. 63.

id="c14_51">

⁵¹ Сб. РИО, т. 137, с. 586.

id="c14_52">

⁵² Масса И. Краткое известие, с. 90.

id="c14_53">

⁵³ Сб. РИО, т. 137, с. 521.

id="c14_54">

⁵⁴ Борша С. История Московии, стб. 393.

id="c14_55">

⁵⁵ Паэрле Г. Записки, с. 169.

id="c14_56">

⁵⁶ Сб. РИО, т. 137, с. 584, 585.

id="c14_57">

⁵⁷ Поссевино А. Историческое и правдивое описание, с. 21–22.

id="c14_58">

⁵⁸ Паэрле Г. Записки, с. 170.

id="c14_59">

⁵⁹ Письмо Я. Запорского Ю. Мнишку (май 1605 г.). — Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), ф. библ. Оссолинских, № 2284, л. 155.

id="c14_60">

⁶⁰ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 114.

id="c14_61">

⁶¹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 195.

id="c14_62">

⁶² Письмо Я. Запорского Ю. Мнишку (май 1605 г.). — Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), ф. библ. Оссолинских № 2284, л. 155.

id="c14_63">

⁶³ Там же; ср.: Борша С. История Московская, стб. 395.

id="c14_64">

⁶⁴ Масса И. Краткое известие, с. 101.

id="c14_65">

⁶⁵ Попов А. Изборник, с. 328.

id="c14_66">

⁶⁶ Разрядная книга 1550–1636, т. II, вып. 1. М., 1976, с. 225.

id="c14_67">

⁶⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 200–201.

id="c14_68">

⁶⁸ Масса И. Краткое известие, с. 101.

id="c14_69">

⁶⁹ Боярские списки, ч. 2, с. 53.

id="c14_70">

⁷⁰ Там же, с. 61, 88.

id="c14_71">

⁷¹ Самозванец вскоре же дал Щербатому более высокий воеводский пост (Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 203).

id="c14_72">

⁷² Повесть 1626 г. — РИБ, т. XIII, стб. 576.

id="c14_73">

⁷³ Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 42.

id="c14_74">

⁷⁴ Боярские списки, ч. 1, с. 197.

id="c14_75">

⁷⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 64.

id="c14_76">

⁷⁶ Боярские списки, ч. 2, с. 27.

id="c14_77">

⁷⁷ Лишь автор «Иного сказания» утверждал, будто к заговорщикам присоединились «многие дети боярские новгородские» (Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 40). Однако его свидетельство решительно расходится с показаниями всех остальных источников.

id="c14_78">

⁷⁸ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 29.

id="c14_79">

⁷⁹ Боярские списки, ч. 2, с. 69.

id="c14_80">

⁸⁰ Масса И. Краткое известие, с. 103.

id="c14_81">

⁸¹ Там же, с. 101.

id="c14_82">

⁸² Там же, с. 102–103. — «Те, которые кричали «Дмитрий», вставали на одну сторону, а те, которые кричали «Федор» — на другую…» (Реляция Петра Петрея о России начала XVII в., с. 91).

id="c14_83">

⁸³ Масса И. Краткое известие… с. 103.

id="c14_84">

⁸⁴ Паэрле Г. Записки, с. 171.

id="c14_85">

⁸⁵ Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 41.

id="c14_86">

⁸⁶ Реляция Петра Петрея о Москве начала XVII в., с. 90.

id="c14_87">

⁸⁷ Там же.

id="c14_88">

⁸⁸ Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 44.

id="c14_89">

⁸⁹ Реляция Петра Петрея о Москве начала XVII в., с. 91.

id="c14_90">

⁹⁰ Попов А. Изборник, с. 238; Бельский летописец. — ПСРЛ, т. 34, с. 242; Повесть 1626 г. — РИБ, т. XIII. стб. 576.

id="c14_91">

⁹¹ Масса И. Краткое известие, с. 102.

id="c14_92">

⁹² Письмо Лжедмитрия I Ю. Мнишку 14 (24) мая 1605 г. — СГГД, ч. 2, с. 197.

id="c14_93">

⁹³ См. об этом: Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 238–239, 133.

>

Глава 15

id="c15_1">

¹ Борша С. История Московская, стб. 396–397.

id="c15_2">

² Масса И. Краткое известие, с. 103.

id="c15_3">

³ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. I. М., 1976, с. 225; Письмо Лжедмитрия I Ю. Мнишку от 14 мая 1605 г. — СГГД, ч. 2, с. 196.

id="c15_4">

⁴ Письмо Лжедмитрия I Ю. Мнишку от 14 мая 1605 г. — СГГД, ч. 2, с. 196–197; см. также: Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 197–198.

id="c15_5">

⁵ Масса И. Краткое известие, с. 103.

id="c15_6">

⁶ Маржарет Я. Записки, с. 196.

id="c15_7">

⁷ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 226.

id="c15_8">

⁸ Масса И. Краткое известие… с. 102; Борша С. История Московская, стб. 396; ср.: Маржарет Я. Записки, с. 196.

id="c15_9">

⁹ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 115.

id="c15_10">

¹⁰ Борша С. История Московская, стб. 394.

id="c15_11">

¹¹ Маржарет Я. Записки, с. 196. — По словам И. Массы, в армии при самозванце находилась большая часть поляков и казаков и некоторые русские, которым он доверял (Масса И. Краткое известие… с. 104).

id="c15_12">

¹² Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 226.

id="c15_13">

¹³ Сб. РИО, т. 137, с. 587.

id="c15_14">

¹⁴ «Отступники» ожидали прибытия Отрепьева в Орле (Реляция Петра Петрея о России в начале XVII в. М., 1976, с. 91).

id="c15_15">

¹⁵ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 114.

id="c15_16">

¹⁶ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 226.

id="c15_17">

¹⁷ Разрядная книга 1559–1605 гг. М., 1974, с. 342.

id="c15_18">

¹⁸ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 203, 199, 133.

id="c15_19">

¹⁹ ПСРЛ, т. XIV, с. 64.

id="c15_20">

²⁰ Счетные дела. — Временник МОИДР, кн. 14. М., 1852, с. 64.

id="c15_21">

²¹ ПСРЛ, т. XIV, с. 64.

id="c15_22">

²² Поссевино А. Историческое и правдивое повествование, с. 24.

id="c15_23">

²³ ПСРЛ, т. 34, с. 203, 204; Архив АН СССР (Москва), ф. С. Б. Веселовского (620), оп. 1, № 19, л. 456.

id="c15_24">

²⁴ Дневные записки И. А. Желябужского. — Русский архив, кн. 3, вып. 9, с. 18.

id="c15_25">

²⁵ 10 июня Голицын уехал в Москву, узнав о восстании там (Бычков А. Ф.Описание славянских и русских рукописных сборников. Вып. 2. СПб., 1882, с. 138).

id="c15_26">

²⁶ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 166.

id="c15_27">

²⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 72; Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 729.

id="c15_28">

²⁸ Белокуров С. А. Разрядные записки, с. 28.

id="c15_29">

²⁹ Там же, с. 5; ПСРЛ, т. XIV, с. 64; Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служилых землевладельцев, с. 111.

id="c15_30">

³⁰ ААЭ, т. II, с. 90.

id="c15_31">

³¹ Масса И. Краткое известие, с. 109.

id="c15_32">

³² Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 202. — Позже Лжедмитрий сослал его в Царев-Борисов (там же, с. 6).

id="c15_33">

³³ Счетные дела. — Временник МОИДР, кн. 14, с. 64.

id="c15_34">

³⁴ Масса И. Краткое известие, с. 104.

>

Глава 16

id="c16_1">

¹ Смирнов И. И. Восстание Болотникова, с. 85–86; Корецкий В. И. Голод 1601–1603 гг. в России и церковь. — В кн.: Вопросы истории религии и атеизма, вып. 7, М., 1959, с. 237–239; Назаров В. Д. Классовая борьба горожан и правительство Бориса Годунова. — В кн.: Города феодальной России. М., 1966, с. 217.

id="c16_2">

² Бахрушин С. В. Научные труды, т. 1. М., 1952, с. 219–220.

id="c16_3">

³ Маковский Д. П. Первая крестьянская война в России. Смоленск, 1967, с. 291.

id="c16_4">

⁴ Масса И. Краткое известие, с. 104, 105.

id="c16_5">

⁵ Там же, с. 105.

id="c16_6">

⁶ Там же, с. 106.

id="c16_7">

⁷ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; Пискаревский летописец. — ПСРЛ, т. 34, с. 206.

id="c16_8">

⁸ Маржарет Я. Записки, с. 196.

id="c16_9">

⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 105.

id="c16_10">

¹⁰ Там же.

id="c16_11">

¹¹ Пискаревский летописец. — ПСРЛ, т. 34, с. 206.

id="c16_12">

¹² Бельский летописец. — ПСРЛ, т. 34, с. 242.

id="c16_13">

¹³ ПСРЛ, т. XIV, с. 64–65.

id="c16_14">

¹⁴ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 5.

id="c16_15">

¹⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; Попов А. Изборник, с. 328; ПСРЛ, т. 34, с. 206, 242.

id="c16_16">

¹⁶ Буссов К. Московская хроника, с. 105.

id="c16_17">

¹⁷ ААЭ, т. II, с. 90–91.

id="c16_18">

¹⁸ Там же.

id="c16_19">

¹⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 106.

id="c16_20">

²⁰ Попов А. Изборник, с. 328.

id="c16_21">

²¹ Путешествие сэра Томаса Смита, с. 76.

id="c16_22">

²² ПСРЛ, т. XIV, с. 65.

id="c16_23">

²³ Там же.

id="c16_24">

²⁴ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1 М., 1976, с. 227

id="c16_25">

²⁵ Один Петр Петрей упоминает о том, что народ, получив воззвание «Дмитрия», обратился с вопросом, что случилось с угличским царевичем. Шуйский будто бы сказал, что Дмитрий избежал козней Бориса и ждет своего часа (Реляция Петра Петрея о России начала XVII в., с. 91–92). Свидетельство Петрея лишено конкретности. Как видно, он не был очевидцем события и записал слухи, лишенные достоверности.

id="c16_26">

²⁶ Маржарет Я. Записки, с. 196.

id="c16_27">

²⁷ Буссов К. Московская хроника, с. 109.

id="c16_28">

²⁸ Болдаков И. М. Вступление. — В кн.: Путешествие сэра Томаса Смита, с. XI–XIII.

id="c16_29">

²⁹ Путешествие сэра Томаса Смита, с. 50.

id="c16_30">

³⁰ Там же.

id="c16_31">

³¹ Буссов К. Московская хроника, с. 105.

id="c16_32">

³² Письмо А. Лавицкого от 11 (21) сентября 1605 г. — Старина и Новизна, кн. XIV, с. 533.

id="c16_33">

³³ Путешествие сэра Томаса Смита, с. 50.

id="c16_34">

³⁴ Пискаревский летописец. — ПСРЛ, т. 34, с. 206.

id="c16_35">

³⁵ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 227.

id="c16_36">

³⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; т. 34, с. 206.

id="c16_37">

³⁷ Путешествие сэра Томаса Смита, с. 81.

id="c16_38">

³⁸ Масса И. Краткое известие, с. 107. — В прощальной грамоте 1607 г. патриарх Иов с особым возмущением писал о том, что москвичи среди других вещей захватили во дворце и разодрали в мелкие клочки златотканную материю, подготовленную на «господню плащаницу», и лоскуты «на копья и на рогатины встыкая, по граду и по торжищу носяху» (Соборная грамота Иова 1607 г. — ААЭ, т. II, с. 154).

id="c16_39">

³⁹ ПСРЛ, т. XIV, с.65.

id="c16_40">

⁴⁰ Число дворов, принадлежавших на Москве Сабуровым и Вельяминовым, не превышало четырех десятков. Между тем имеются сведения, что от переворота в столице пострадало от 70 до 120 домов родни и сторонников Годуновых (Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 201; Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 123–124, прим. 3; Поссевино А. Историческое и правдивое описание, с. 25).

id="c16_41">

⁴¹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 201.

id="c16_42">

⁴² Путешествие сэра Томаса Смита, с. 80–82; ср.: Масса И. Краткое известие, с. 107–108.

id="c16_43">

⁴³ Попов А. Изборник, с. 329.

id="c16_44">

⁴⁴ Масса И. Краткое известие, с. 107.

id="c16_45">

⁴⁵ Путешествие сэра Томаса Смита, с. 81.

id="c16_46">

⁴⁶ Масса И. Краткое известие, с. 108.

id="c16_47">

⁴⁷ Летопись занятий Археографической комиссии. Вып. IX. СПб., 1893, с. 57.

>

Глава 17

id="c17_1">

¹ Буссов К. Московская хроника, с. 106.

id="c17_2">

² Масса И. Краткое известие, с. 108.

id="c17_3">

³ Попов А. Изборник, с. 328.

id="c17_4">

⁴ Путешествие сэра Т. Смита, с. 82–83.

id="c17_5">

⁵ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 116.

id="c17_6">

⁶ Там же, с. 115.

id="c17_7">

⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 202–203.

id="c17_8">

⁸ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 187.

id="c17_9">

⁹ Масса И. Краткое известие, с. 108.

id="c17_10">

¹⁰ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 227–228; Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 204.

id="c17_11">

¹¹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 201.

id="c17_12">

¹² Там же.

id="c17_13">

¹³ Там же, с. 203.

id="c17_14">

¹⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 65.

id="c17_15">

¹⁵ Там же.

id="c17_16">

¹⁶ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 203.

id="c17_17">

¹⁷ Попов А. Изборник, с. 329.

id="c17_18">

¹⁸ Борша С. История Московская, стб. 397.

id="c17_19">

¹⁹ Путешествие сэра Т. Смита, с. 92–95.

id="c17_20">

²⁰ Грамота Лжедмитрия I на Пельм 11 июня 1605 г. — СГГД, ч. 2, с. 200.

id="c17_21">

²¹ Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени, с. 126–127.

id="c17_22">

²² Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6.

id="c17_23">

²³ СГГД, ч. 2, с. 191, 202.

id="c17_24">

²⁴ Там же, с. 202.

id="c17_25">

²⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; Буссов К. Московская хроника, с. 106.

id="c17_26">

²⁶ Маржарет Я. Записки, с. 68.

id="c17_27">

²⁷ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 97. — Очевидец события епископ Архангельского собора Арсений отметил, что тело Бориса вынули из гроба «ради поругания» (Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 99). Автор «Нового летописца» говорит о том же намеком: «…яко же и мертвенное тело поругано бысть» (ПСРЛ, т. XIV, с. 66). И лишь поздний «Морозовский летописец» сообщает такие подробности: «Царя Бориса извергоша из храма архистратига Михаила и повелеша извлещи на сонмище с великим поруганием и камение на нь метали и ногами пхати тело его, поверженное и на земле лежащее» (Карамзин Н. М. История государства Российского, т. XI, прим. 351).

id="c17_28">

²⁸ Буссов К. Московская хроника, с. 107.

id="c17_29">

²⁹ Путешествие сэра Т. Смита, с. 78.

id="c17_30">

³⁰ РИБ, т. XIII, стб. 731.

id="c17_31">

³¹ Летопись о многих мятежах и о разорении Московского государства. 2-е изд. М., 1788, с. 92.

id="c17_32">

³² Назаров В. Д. «Новый летописец» как источник по истории царствования Лжедмитрия I. — В кн.: Летописи и хроники. М., 1974, с. 304.

id="c17_33">

³³ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; ср.: Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6, 203; Масса И. Краткое известие, с. 110.

id="c17_34">

³⁴ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 99.

id="c17_35">

³⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 66.

id="c17_36">

³⁶ Там же.

id="c17_37">

³⁷ Реляция Петра Петрея, с. 92; Маржарет Я. Записки, с. 68. — Чтобы ввести в заблуждение народ, палачи снесли трупы в одну храмину и положили их так, будто мать и сын отравились и умерли в объятиях друг друга (Масса И. Краткое известие, с. 11; Путешествие сэра Томаса Смита, с. 84–85).

id="c17_38">

³⁸ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 99; Масса И. Краткое известие, с. 111.

id="c17_39">

³⁹ ПСРЛ, т. XIV, с. 66.

id="c17_40">

⁴⁰ Масса И. Краткое известие, с. 110.

id="c17_41">

⁴¹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6.

id="c17_42">

⁴² Там же, с. 201–202.

id="c17_43">

⁴³ СГГД, ч. 2, с. 200.

id="c17_44">

⁴⁴ Бельский летописец, — ПСРЛ, т. 34, с. 242.

id="c17_45">

⁴⁵ Там же.

id="c17_46">

⁴⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 207.

id="c17_47">

⁴⁷ ПСРЛ, т. 34, с. 343.

id="c17_48">

⁴⁸ ААЭ, т. II, с. 154.

id="c17_49">

⁴⁹ РИБ, т. XIII, стб. 936.

id="c17_50">

⁵⁰ Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII в. СПб., 1888, с. 282.

id="c17_51">

⁵¹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 210, прим. 1.

id="c17_52">

⁵² СГГД, ч. 2, с. 200.

id="c17_53">

⁵³ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 100.

id="c17_54">

⁵⁴ Масса И. Краткое известие, с. 114; РИБ, т. XIII, стб. 732, 1293.

id="c17_55">

⁵⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; РИБ, т. XIII, стб. 936.

id="c17_56">

⁵⁶ Борша С. История Московская. — РИБ, т. 1, стб. 397

id="c17_57">

⁵⁷ ПСРЛ, т. XIV, с. 66; Буссов К. Московская хроника, с. 108.

id="c17_58">

⁵⁸ ААЭ, т. II, с. 91.

id="c17_59">

⁵⁹ Смит Т. Путешествие, с. 65–66.

id="c17_60">

⁶⁰ Масса И. Краткое известие, с. 109.

id="c17_61">

⁶¹ Там же, с. 108–109.

id="c17_62">

⁶² Одним из распространителей такой молвы был некто Алешка, бывший у Годунова крестовым дьячком, а затем служивший подьячим в приказах (Бантыш-Каменский Н. Н. Переписка между Россией и Польшей по 1700 г. — Чтения ОИДР, 1861, I, с. 60).

id="c17_63">

⁶³ Масса И. Краткое известие, с. 112.

id="c17_64">

⁶⁴ Старина и Новизна, кн. XIV, с. 267.

id="c17_65">

⁶⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 64; Попов А. Изборник, с. 329.

id="c17_66">

⁶⁶ РИБ, т. XIII, стб. 578, 652.

id="c17_67">

⁶⁷ Боярские списки, ч. 2, с. 10.

id="c17_68">

⁶⁸ Museum Narodowe w Krakowie. — Zbiory Czartoryskich, № 2726.

id="c17_69">

⁶⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 108–109.

id="c17_70">

⁷⁰ Там же, с. 109. — По некоторым данным, Отрепьев предусмотрительно посадил в свой экипаж двух главных бояр Мстиславского и Василия Шуйского (Немоевский С. Записки, с. 114). Возможно, часть пути самозванец ехал в карете, часть — верхом.

id="c17_71">

⁷¹ Масса И. Краткое известие, с. 111.

id="c17_72">

⁷² Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 129.

id="c17_73">

⁷³ ПСРЛ, т. XIV, с. 66; Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 733.

id="c17_74">

⁷⁴ Масса И. Краткое известие, с. 112.

id="c17_75">

⁷⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений с. 100–101.

id="c17_76">

⁷⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 66; РИБ, т. XIII, стб. 733.

id="c17_77">

⁷⁷ Старина и Новизна, кн. XIV, с. 535.

id="c17_78">

⁷⁸ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 101.

id="c17_79">

⁷⁹ Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 733.

id="c17_80">

⁸⁰ Борша С. История Московская, стб. 398.

id="c17_81">

⁸¹ Буссов К. Московская хроника, с. 109.

id="c17_82">

⁸² Масса И. Краткое известие, с. 112.

id="c17_83">

⁸³ Строев П. Списки иерархов и настоятелей монастырей. СПб., 1877, с. 415.

id="c17_84">

⁸⁴ ПСРЛ, т. XIII, с. 67; Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 736, Масса И. Краткое известие, с. 114.

id="c17_85">

⁸⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 101.

id="c17_86">

⁸⁶ В «Записках» Арсения избрание Игнатия помечено датой 31 мая. В тексте рукописи эта дата исправлена на 31 июня (Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 103, прим. 2).

id="c17_87">

⁸⁷ Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 52.

id="c17_88">

⁸⁸ Немоевский С. Записки, с. 115.

id="c17_89">

⁸⁹ Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 734.

id="c17_90">

⁹⁰ Косточкин В. В. Государев мастер Федор Конь. М., 1964, с. 34–44.

id="c17_91">

⁹¹ Сказание о Гришке Отрепьеве, стб. 734.

id="c17_92">

⁹² Там же.

id="c17_93">

⁹³ Иное сказание, стб. 52.

id="c17_94">

⁹⁴ Письмо Лавицкого от 4 (14) июля 1605 г. — in: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 85.

id="c17_95">

⁹⁵ Немоевский С. Записки, с. 115.

id="c17_96">

⁹⁶ Маржарет Я. Записки, с. 197.

id="c17_97">

⁹⁷ Письмо Я. Вислоуха из Москвы от 14 (24) июля 1605 г. — Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), Рукописи библиотеки Оссолинских, № 2284, л. 156 об.

id="c17_98">

⁹⁸ Борша С. История Московская, стб. 399.

id="c17_99">

⁹⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 112.

id="c17_100">

¹⁰⁰ Масса И. Краткое известие, с. 115.

id="c17_101">

¹⁰¹ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

id="c17_102">

¹⁰² Боярские списки, ч. 1, с. 163, 232, 299.

id="c17_103">

¹⁰³ Сказание Авраамия Палицына, с. 111; ПСРЛ, т. XIV, с. 67. — В своем челобитье дворянин Денис Петрович Тургенев подтвердил, что отца его Петра казнил «вор-рострига» (ЦГАДА, ф. 210, Столбцы Московск. стола, стб. 856, л. 37).

id="c17_104">

¹⁰⁴ Сказание Авраамия Палицына, с. 111.

id="c17_105">

¹⁰⁵ Масса И. Краткое известие, с. 114.

id="c17_106">

¹⁰⁶ Иное сказание, стб. 52.

id="c17_107">

¹⁰⁷ Pierling P. Rome et Demetrius, s. 85.

id="c17_108">

¹⁰⁸ Иное сказание, стб. 52; Маржарет Я. Записки, с. 197; Немоевский С. Записки. — В кн.: Титов А. А. Рукописи славянские и русские, принадлежащие А. И. Вахромееву. Вып. 6. М., 1907, с. 116.

id="c17_109">

¹⁰⁹ Платонов С. В. Очерки по истории Смуты, с. 273.

id="c17_110">

¹¹⁰ РИБ, т. I, стб. 17.

id="c17_111">

¹¹¹ Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978, с. 151.

id="c17_112">

¹¹² Назаров В. Д. «Новый летописец» как источник по истории царствования Лжедмитрия I. — В кн.: Летописи и хроники. М., 1974, с. 310.

id="c17_113">

¹¹³ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 288.

id="c17_114">

¹¹⁴ Маржарет Я. Записки, с. 197

id="c17_115">

¹¹⁵ Паэрле Г. Записки, с. 174.

id="c17_116">

¹¹⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

id="c17_117">

¹¹⁷ Там же.

id="c17_118">

¹¹⁸ Немоевский С. Записки, с. 115–116.

id="c17_119">

¹¹⁹ Сказание Авраамия Палицына, с. 111.

id="c17_120">

¹²⁰ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

id="c17_121">

¹²¹ Немоевский С. Записки, с. 116.

id="c17_122">

¹²² Там же.

id="c17_123">

¹²³ Иное сказание, стб. 53.

id="c17_124">

¹²⁴ По словам Массы, стрельцов было восемь тысяч (Масса И. Краткое известие, с. 115).

id="c17_125">

¹²⁵ Немоевский С. Записки, с. 116.

id="c17_126">

¹²⁶ Иное сказание, сгб. 52–53.

id="c17_127">

¹²⁷ Масса И. Краткое известие, с. 115.

id="c17_128">

¹²⁸ Сказание о Гришке Отрепьеве, стб. 735.

id="c17_129">

¹²⁹ Немоевский С. Записки, с. 117.

id="c17_130">

¹³⁰ Сказание Авраамия Палицына, с. 111

id="c17_131">

¹³¹ Немоевский С. Записки, с. 117.

id="c17_132">

¹³² Масса И. Краткое известие, с. 115.

id="c17_133">

¹³³ Там же.

id="c17_134">

¹³⁴ Буссов К. Московская хроника, с. 113; Масса И. Краткое известие, с. 115.

id="c17_135">

¹³⁵ Немоевский С. Записки, с. 116; Масса И. Краткое известие, с. 115–116; Маржарет Я. Записки, с. 197; Паэрле Г. Записки, с. 174; Сказание Авраамия Палицына, с. 111.

id="c17_136">

¹³⁶ Немоевский С. Записки, с. 117.

id="c17_137">

¹³⁷ СГГД, ч. 2, с. 261.

id="c17_138">

¹³⁸ «А в верху при нем (Лжедмитрии I. — Р.С.) были поляки и литва…» (Попов А. Изборник, с. 329).

id="c17_139">

¹³⁹ Борша С. История Московская, стб. 399.

id="c17_140">

¹⁴⁰ Иное сказание, стб. 53; ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

id="c17_141">

¹⁴¹ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 228–229.

id="c17_142">

¹⁴² Там же, т. III, вып. 1, с. 172–173, 198.

id="c17_143">

¹⁴³ Там же, с. 228–229.

id="c17_144">

¹⁴⁴ АИ, т. II. СПб., 1841, с. 64–65.

id="c17_145">

¹⁴⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 106.

id="c17_146">

¹⁴⁶ Строев П. Списки иерархов и настоятелей, с. 333.

id="c17_147">

¹⁴⁷ Разрядная книга 1550–1636 гг, т. III, вып. 1, с. 168, 188.

id="c17_148">

¹⁴⁸ СГГД, ч. 2, с. 209.

id="c17_149">

¹⁴⁹ Там же, с. 210.

id="c17_150">

¹⁵⁰ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6.

id="c17_151">

¹⁵¹ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

id="c17_152">

¹⁵² После убийства самозванца, Нагая, спасая свое доброе имя, объявила, будто Отрепьев ее «устрашил смертию». «…Коли он с ней говорил, и он ее заклял и под смертью приказал, чтоб она того никому не сказывала» (СГГД, ч. 2, № 147).

id="c17_153">

¹⁵³ Маржарет Я. Записки, с. 197; Буссов К. Московская хроника, с. 109–110; Масса И. Записки, с. 113; Борша С. История Московская, стб. 399; Иное сказание, стб. 54.

id="c17_154">

¹⁵⁴ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 219–220.

id="c17_155">

¹⁵⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 104.

id="c17_156">

¹⁵⁶ Маржарет Я. Записки, с. 197; Масса И. Краткое известие, с. 113.

id="c17_157">

¹⁵⁷ Борша С. История Московская, с. 402.

id="c17_158">

¹⁵⁸ Письмо Я. Бучинского Лжедмитрию I. Январь 1606 г. — СГГД, ч. 2, с. 259–260.

id="c17_159">

¹⁵⁹ Борша С. История Московская, с. 400.

id="c17_160">

¹⁶⁰ Там же, с. 401.

id="c17_161">

¹⁶¹ Борша С. История Московская, стб. 401.

id="c17_162">

¹⁶² СГГД, ч. 2, с. 259.

id="c17_163">

¹⁶³ Паэрле Г. Записки, с. 169; Сб. РИО, т. 137, с. 520.

id="c17_164">

¹⁶⁴ СГГД, ч. 2, с. 260.

id="c17_165">

¹⁶⁵ Сб. РИО, т. 137, с. 585. — Король велел произвести «обыск» по поводу взаимных обид царя и Ратомского.

id="c17_166">

¹⁶⁶ СГГД, ч. 2, с. 259.

id="c17_167">

¹⁶⁷ Там же, с. 261.

id="c17_168">

¹⁶⁸ Там же.

id="c17_169">

¹⁶⁹ Борша С. История Московская, стб. 402.

id="c17_170">

¹⁷⁰ Письмо Я. Бучинского от января 1606 г. — СГГД, ч. 2, с. 259.

id="c17_171">

¹⁷¹ СГГД, ч. 2, с. 260.

id="c17_172">

¹⁷² Немоевский С. Записки, с. 118.

id="c17_173">

¹⁷³ СГГД, ч. 2, с. 259.

id="c17_174">

¹⁷⁴ Масса И. Краткое известие, с. 113–114.

id="c17_175">

¹⁷⁵ Там же, с. 114.

id="c17_176">

¹⁷⁶ Там же, с. 114.

id="c17_177">

¹⁷⁷ ЦГАДА, ф. 1201, Соловецк. мон., № 46, кн. 426, л. 9 об.

Оглавление