• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

После смерти Бориса Годунова его вдова царица Мария Скуратова вернула в Москву своего двоюродного брата Богдана Бельского. По словам очевидцев, Бельский в качестве опального сразу оказался «в большой чести у простого народа, и ему, поскольку он больше всех других преследовал Годуновых (в момент восстания. — Р.С.), поручили управление в Кремле от имени Дмитрия».[1]

Прошло двадцать лет с тех пор, как народ сверг Бельского, видя в нем ненавистного опричного правителя. Теперь любимец Грозного вернулся в Кремль и заявил о своем праве на власть в качестве бывшего опекуна Дмитрия. Бельский позаботился о том, чтобы затворить ворота и выставить караулы по всему Кремлю. Распоряжения оказались нелишними. Посреди ночи в городе ударили в набат, и толпа вновь собралась у ворот Кремля. Распространился слух, будто сторонники Годуновых приготовили 400 лошадей, чтобы увезти из столицы царскую семью. Убедившись в том, что никто не собирается похищать низложенного царя, толпа разошлась.[2]

Автор русского «Хронографа» считал, что Боярская дума принесла присягу Лжедмитрию в день восстания: «…бояре и всяких чинов люди крест ему целовали, иные волею и иные неволею, бояся смертного убойства».[3]

В действительности дело обстояло значительно сложнее. В день переворота противники династии исподтишка направляли ярость народа на Годуновых, их родни и приверженцев. Уже на другой день утром было ясно: с земской выборной династией покончено раз и навсегда. Наступило короткое междуцарствие.

Прошло два дня, прежде чем дума приняла решение направить своих представителей к «царевичу». Никто из старших и наиболее влиятельных бояр не согласился ехать на поклон к нему.

Со времен избрания Бориса Годунова Боярская дума во второй раз должна была согласится на передачу трона неугодному и, более того, неприемлемому для нее кандидату. Как и в 1598 г., вопрос о престолонаследии был перенесен из дворца на площадь. Но в 1605 г. передача власти из рук в руки была осложнена кровопролитной гражданской войной.

Борису Годунову помогли шествия «всенародного множества» на Новодевичьем поле. Лжедмитрия подняли к власти восстания на южных границах и в столице. Годунов не смог добиться присяги от бояр после наречения на царство в Новодевичьем монастыре. Отрепьев пересилил бояр и заставил их явиться к нему в лагерь.

Английские известия довольно точно очертили круг лиц, добившихся от думы признания самозванца. Соответствующее решение, по словам англичан, было принято внезапно, «благодаря тому, что члену Боярской думы Богдану Бельскому с некоторыми другими частным образом стало известно об отъезде Дмитрия из лагеря».[4]

Как видно, именно Бельский поддерживал тайные связи с боярами, перешедшими на сторону Лжедмитрия. У Бельского было немного приверженцев в годуновской думе. Тем не менее ему удалось запугать членов думы известием о наступлении армии Лжедмитрия на Москву.

Наученный бегством из-под Севска, Отрепьев старался держаться подальше от своих полков, продвигавшихся к Москве. Лишь получив известие о перевороте в столице, Отрепьев 5 июня перешел в Тулу.[5] Там его встречало духовенство с крестами, воеводы, дворяне и народ. Прежде Лжедмитрию преподносили хлеб-соль. В Туле его поздравляли как признанного на Москве царя и по обычаю преподносили драгоценные подарки.

Самозванец поручил командование авангардом П. Ф. Басманову и Я. Запорскому. По словам последнего, в их полках, кроме поляков, было 30 тыс. «москвы» и донских казаков.[6] По свидетельству Разрядов, самозванец, «как пришел на Тулу и с Тулы послал в Серпухов воевод по полком: в большом полку боярин и воевода Петр Федорович Басманов, в передовом полку князь Василий Григорьевич Долгорукой Чертенок, в сторожевом полку воевода князь Алексей Григорьевич Долгорукой же Чертенок».[7]

Приведенный Разряд не оставляет сомнений в том, что в подчинении Басманова находилось немного воинских людей. За несколько лет до войны с самозванцем главный помощник Басманова В. Г. Долгорукий служил вместе с Гаврилой Пушкиным в крохотной сибирской крепости Пелыме.[8] Его брат А. Г. Долгорукий вообще не имел воеводского чина.

Разрядные данные подтверждают известие современников о том, что Лжедмитрий, будучи в Туле, «распустил по домам много войска».[9] Поражение на переправах под Серпуховом убедило Отрепьева, что сдавшиеся под Кромами войска деморализованы и неспособны вести боевые действия в условиях гражданской войны.

В своем обращении к столице «Дмитрий» требовал к себе Мстиславского и прочих главных бояр. Боярская дума постановила послать в Тулу князя И. М. Воротынского, двадцать лет бывшего не у дел, таких второстепенных бояр и окольничих, как князь Н. Р. Трубецкой, князь А. А. Телятевский, Н. П. Шереметев, а также думного дьяка А. Власьева и представителей других чинов — дворян, приказных и гостей.[10]

3 июня делегация Москвы выехала в Серпухов. Вместе с представителями всех столичных «чинов» туда же отправились все Сабуровы и Вельяминовы, чтобы вымолить себе прощение Лжедмитрия.[11] П. Ф. Басманов, распоряжавшийся в Серпухове именем своего государя, не пропустил родню Годуновых в Тулу. Несмотря на то, что Сабуровы и Вельяминовы целовали крест Лжедмитрию, их «недруг» Басманов велел взять их под стражу, «потому что, — поясняют Разряды, — Петру Басманову у Растриги время было». Басманов заслужил милость у самозванца тем же способом, что и у Годунова. Он повсюду искал изменников своего нового государя и беспощадно карал их. По его навету все Сабуровы и Вельяминовы в количестве 37 человек были ограблены донага и брошены в тюрьму.[12] Вскоре же Басманов был отозван из Серпухова в Тулу. Там ему представился случай расправиться с другим своим недругом А. А. Телятевским.[13]

Лжедмитрий был взбешен тем, что главные бояре отказались подчиниться его приказу и прислали в Тулу второстепенных лиц.

На поклон к Отрепьеву в начале июня приехал атаман вольных казаков Смага Чертенский с Дона. Чтобы унизить посланцев Боярской думы, самозванец допустил к руке донцов раньше, чем бояр. Проходя мимо бояр, казаки ругали и позорили их. «Царь» обратился к Чертенскому с милостивым словом. Допущенных же следом Воротынского с товарищами «наказываше и лаяше, яко же прямый царский сын».[14]

Боярина Телятевского фактически выдали казакам на расправу. Казаки били его смертным боем, а затем едва живого заключили в тюрьму.[15] Сцена, разыгравшаяся в Туле, была последним отголоском того периода самозванщины, когда поддержка восставшего народа и донцов имели для «вора» решающее значение.

Из Тулы Лжедмитрий выступил в Серпухов. Дворовыми воеводами при нем числились князь И. В. Голицын и М. Г. Салтыков, ближними людьми — боярин князь В. М. Мосальский и окольничий князь Г. Б. Долгорукий, главными боярами в полках — князь В. В. Голицын, его родня князь И. Г. Куракин, Ф. И. Шереметев, князь Б. П. Татев, князь Б. М. Лыков.[16]

Навстречу Лжедмитрию в Серпухов выехали князь Ф. И. Мстиславский, князь Д. И. Шуйский, стольники, стряпчие, дворяне, дьяки и столичные купцы — гости.[17]

Московские верхи сделали все, чтобы облегчить соглашение с путивльским «вором», которого они в течение семи месяцев безуспешно пытались уничтожить.

Бояре велели извлечь на свет божий огромные шатры, в которых Борис потчевал дворян во время серпуховского похода накануне своей коронации. Шатры имели вид крепости с башнями и были весьма поместительными. Изнутри стены главного шатра были расшиты золотом.

В Серпухов заблаговременно прибыли служители Сытенного и Кормового двора, многочисленные повара и прислуга с запасами. Бояре и московские чины дали пир Лжедмитрию. По словам очевидцев, на пиру присутствовали разом пятьсот человек.[18]

Пиры и приемы были не более чем декорацией, скрывавшей от посторонних глаз переговоры между самозванцем и московскими чинами. Прибытие в Тулу главного дьяка А. Власьева и других приказных людей привело к тому, что управление текущими государственными делами начало переходить в руки самозванца.

Получив от А. Власьева полную информацию о последних дипломатических переговорах, Лжедмитрий распорядился задержать английских послов, находившихся на Двине.

Агент московской компании Джон Мерик был вызван самозванцем в Серпухов. «Царь» предложил возобновить союз, некогда заключенный его мнимым отцом с королевой Елизаветой. Грамота была подписана в Туле 8 июня 1605 г.[19]

Находясь в Туле, Лжедмитрий I поспешил известить страну о своем восшествии на престол. Рассчитывая на неосведомленность дальних городов, Отрепьев утверждал, будто его «узнали» как прирожденного государя Иов патриарх московский, весь освященный собор, дума и прочие чины.[20] И июня Лжедмитрий I был в Туле, но на своей грамоте пометил «Писана на Москве». Вместе с окружной грамотой самозванец разослал по городам текст присяги, который представлял собой сокращенный вариант присяги, составленной при воцарении Бориса Годунова и Федора Борисовича.

Самозванец повторил прием, к которому прибегли Борис Годунов, а затем его сын. Добиваясь трона, Борис велел сразу после смерти Федора Ивановича принести присягу на имя вдовы царицы Ирины и на свое имя.[21] В своей присяге Федор Борисович также поставил на первое место вдову царицу — свою мать.

Ни в Самборе, ни в Путивле самозванец не ссылался на возможное свидетельство матери, заточенной в глухом северном монастыре. После переворота в Москве он решил использовать авторитет вдовы Грозного, чтобы навязать свою власть стране.

Присяга на имя вдовы Грозного была еще одной попыткой самозванца мистифицировать страну.

После смерти Федора Ивановича пострижение его вдовы царицы Ирины положило конец ее карьере как правительницы. Равным образом не могла царствовать и старица Марфа Нагая, хотя до своего пострижения она и была вдовой-царицей.

Отрепьев знал о вражде старицы Марфы к Годуновым и не без основания рассчитывал на ее признание. Готовясь к неизбежной встрече с мнимой матерью, самозванец приблизил первого же ее родственника, попавшего к нему в руки. В Туле он пожаловал чин постельничего дворянину Семену Ивановичу Шапкину потому, «что он Нагим племя».[22]

Дьяки Отрепьева исключили из текста присяги запреты добывать ведунов на государя, портить его «на следу всяким ведовским мечтанием», насылать лихо «ведовством по ветру» и пр.[23] Подданные кратко обещали не «испортить» царя и не давать ему «зелье и коренье лихое».

Вместо пункта о Симеоне Бекбулатовиче и «воре», назвавшемся Дмитрием Углицким, в тексте присяги появился пункт о «Федьке Годунове». Подданные обещали не подыскивать царство под государями «и с изменники их, с Федкою Борисовым сыном Годуновым и с его матерью и с их родством, и с советники не ссылаться письмом никакими мерами».[24]

Членам низложенной царской семьи удалось скрыться в день восстания. Но вскоре их убежище было открыто, и по настоянию сторонников Лжедмитрия Боярская дума распорядилась заключить их под домашний арест. «Царицу же и царевича и царевну, — записал летописец, — поимаша и сведоша их на старой двор царя Бориса и даша их за приставы».[25]

Высокородная московская знать, презиравшая худородного Бориса, пожелала посмертно лишить его царских почестей. Свежая могила Годунова в Архангельском соборе была раскопана, тело умершего удалено из церкви. Очевидец событий Я. Маржарет засвидетельствовал, что все это сделано было «по просьбе вельмож».[26]

Желая искоренить память о свергнутой династии, бояре распорядились бросить тело Бориса в простой гроб и закопать его в ограде захудалого женского Варсунофьева монастыря на Сретенке. По свидетельству «хранителя» царских гробов в Архангельском соборе, произошло это 5 июня 1605 г.[27]

Бояре надеялись заслужить милость самозванца. Фактически же их действия развязали руки Отрепьеву.

По словам К. Буссова, в Серпухове царь «Дмитрий» объявил, что он не приедет в Москву «прежде, чем будут уничтожены те, кто его предал, все до единого, и раз уж большинство из них уничтожено, то пусть уберут с дороги также и молодого Федора Борисовича с матерью, только тогда он приедет и будет им милостивым государем».[28] Известие Буссова находит неожиданное подтверждение в английском сочинении 1605 г. Автор сочинения весьма неловко скомпановал черновые записки, полученные им от членов английского посольства. Поэтому сведения о письме самозванца оказались некстати включенными в рассказ о прибытии в Москву Г. Пушкина.

По словам англичан, в письме царя «Дмитрия» значилось, что он отправил к москвичам «лиц знатного происхождения как то: князя Федора Ивановича Мстиславского и князя Дмитрия Ивановича Шуйского — и поручил им лишить его врагов занимаемых ими мест и заключить в неволю Годуновых и иных, пока он не объявит дальнейшей своей воли, с тем чтобы истребить этих чудовищ кровопийц и изменников…».[29]

Ф. И. Мстиславский и Д. И. Шуйский были как раз теми боярами, которые ездили в Серпухов. Английский автор попытался смягчить смысл приказа «Дмитрия», которого он всячески восхвалял. Однако рассказ Буссова показывает, что в письме из Серпухова самозванец требовал казни низложенного царя и прочих Годуновых (требовать их «заключения в неволю» не имело смысла, потому что все они еще прежде были взяты под стражу).

Взявшись выполнить поручение Лжедмитрия, руководители думы фактически санкционировали расправу с царской семьей.

Эмиссары самозванца в лице Гаврилы Пушкина и атамана Корелы уже находились в Москве. Но у Пушкина не было думного чина, а Корела не располагал достаточными силами, чтобы принудить к подчинению высший орган государства — думу.

Стремясь полностью подчинить столицу своему контролю, Отрепьев направил туда особую боярскую комиссию. Формально комиссию возглавлял князь В. В. Голицын, обладавший необходимым боярским чином. Фактически же главными доверенными лицами самозванца в московской комиссии были члены путивльской «воровской» думы В. М. Мосальский и дьяк Б. Сутупов. Вместе с комиссией в Москву был направлен П. Ф. Басманов. В «Сказании о Гришке Отрепьеве» упоминается о том, что посланцы Отрепьева явились в Москву «со многими людьми служивыми и с казаки»,[30] «Летопись о многих мятежах» уточняет, что Лжедмитрий вскоре «с ратию посла Петра Басманова».[31] В. Д. Назаров отметил, что аналогичный текст о посылке Басманова в «Новом летописце» является неисправным по сравнению с текстом «Летописи о многих мятежах».[32] (Обе летописи восходят к общему протографу.) Замечание В. Д. Назарова вполне справедливо. Однако разночтение в «Новом летописце» несет столь большую смысловую нагрузку, что объяснение его трудно свести к ошибке переписчика.

Согласно «Новому летописцу», «вор» отрядил в Москву «на злое свое умышление» Голицына и двух других лиц, «а страстию посла Петра Басманова».[33] Иначе говоря, миссия Басманова заключалась в том, чтобы навести страх на столицу и искоренить там измену. Такое известие как нельзя лучше согласуется со всем, что известно о личности и делах Басманова из других источников.

Голицын привез в Москву обращение Лжедмитрия к священному собору, Боярской думе и «всему народу великой Москвы». Послание касалось судеб низложенной царской семьи и, по словам очевидцев, «было исполнено яда».[34]

По прибытии в Москву посланцы Отрепьева без промедления выполнили его приказ. По одним сведениям, Годуновы были казнены в их присутствии. По другим сведениям, посланцы поручили проведение экзекуции дворянам М. Молчанову, А. Шерефединову и стрельцам.

Явившись на старое подворье Бориса Годунова, стрельцы захватили царицу и ее детей и развели «по храминам порознь». Царица Марья Скуратова обмерла от страха и не оказала никакого сопротивления. Федор Годунов, несмотря на молодость, отчаянно сопротивлялся, так что стрельцы долго не могли с ним справиться.[35]

После казни боярин В. В. Голицын велел созвать перед домом народ и, выйдя на крыльцо, объявил «миру», что «царица и царевич со страстей испиша зелья и помроша, царевна же едва оживе».[36] Новые власти сделали все, чтобы утвердить официальную версию смерти царя Федора и его матери. Но столичное население не поверило им.

Когда два простых гроба с убитыми были выставлены на общее обозрение, народ нескончаемой толпой двинулся на подворье Годуновых. Как записал шведский агент Петр Петрей, он видел собственными глазами вместе со многими тысячами людей следы от веревок, которыми были задушены царица Мария и царь Федор Годуновы.[37]

Следуя версии о самоубийстве, бояре запретили совершить традиционный погребальный обряд над телами Марии и Федора Годуновых. Их отвезли в Варсунофьев монастырь и без всяких почестей и церемоний зарыли подле Бориса.[38]

Распоряжавшийся в Кремле Б. Я. Бельский не принимал непосредственного участия в расправе с царицей Марией, которая была ему двоюродной сестрой. Басманов также оставался в стороне. Но именно эти лица довершили разгром Годуновых, их родни и приверженцев в Москве.

Имущество Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых было отобрано в казну. Бояр Годуновых отправили в ссылку в Сибирь и в Нижнее Поволжье. Исключение было сделано лишь для недавнего правителя боярина С. М. Годунова. Его отправили в Переяславль-Залесский с приставом князем Ю. Приимковым-Ростовским.[39] Везти боярина в дальние города не имело смысла. Пристав имел приказ умертвить его в тюрьме. По некоторым сведениям, С. М. Годунова уморили голодом.[40]

По свидетельству Разрядных книг, в тюрьме был умерщвлен и старший из Годуновых — Степан Васильевич, который ранее в чине дворецкого возглавлял Дворцовый приказ.[41]

15–16 июня 1605 г. власти прислали в Серпухов приставов с приказом везти арестованных Сабуровых и Вельяминовых в Казанский и Астраханский край. Старший из Сабуровых воевода Замятия Иванович попал в ссылку в Свияжск. Спустя четыре дня из Москвы повезли семьи опальных — жен и детей. Они должны были присоединиться к своим родным в местах ссылки.[42]

Самозванец понимал, что сможет занять трон лишь после того, как добьется покорности от Боярской думы и руководства православной церкви. Между тем патриарх Иов не желал идти ни на какое соглашение со сторонниками Лжедмитрия. Неразборчивый в средствах Отрепьев пытался вести двойную игру. Провинцию он желал убедить в том, что Иов уже «узнал» в нем прирожденного государя.[43] В столице Лжедмитрий готовил почву к расправе с непокорным патриархом.

Одна из провинциальных летописей сохранила тексты двух грамот «вора» к церковникам. По словам автора летописи, одну из этих грамот, адресованную патриарху, привез в Москву князь В. В. Голицын.

Лжедмитрий дал волю своему гневу. Он именовал Иова «первым всеа Русии изменником», нелепым советником («совещателем»), искоренителем «царского корени» и пр.[44]

Содержание послания наводит на мысль, что оно не могло быть написано в тульский период, к которому относится посылка В. В. Голицына в Москву. Во-первых, в грамоте нет и намека на происшедший в Москве переворот. О восшествии на трон самозванец упоминает как о неопределенном будущем. Во-вторых, в той же грамоте Лжедмитрий, не выбирая слов, бранил весь московский священный собор. «Патриарх, — писал он, — послал нас лишити проклятием своим и ложным собором нашего праотеческаго царьского престола, еще на нас… богоненавистным своим собором вооружился еси проклятию вдати нас…»[45]

Приведенное послание Отрепьева явилось ответом на грамоты Иова, многократно обличавшего «вора». Оно было составлено, скорее всего, в период до московского восстания, но привезено в столицу с запозданием.

Свое второе послание Лжедмитрий адресовал рязанскому архиепископу Игнатию. Едва П. Ляпунов и прочие мятежники вернулись в Рязань из лагеря под Кромами, Игнатий немедленно примкнул к победившей стороне. Он первым из иерархов признал «царя» Дмитрия и поспешил на поклон к нему в Тулу.[46] В письме Лжедмитрий благодарил его за службу. «… Твоими молитвами и благословеньем, — писал он, — Рязань и Кошира и все иные города нашему величеству добили челом…»[47]

Патриарх Иов сохранял верность Годуновым до последнего момента и потому должен был разделить их участь. В прощальной грамоте 1607 г. Иов живо описал свои злоключения в день переворота 1 июня. «… Множество народа царствующаго града Москвы, — писал он, — внидоша во святую соборную и апостолскую церковь (Успенский собор. — Р.С.) со оружием и дреколием, во время святого и божественного пения… и внидоша во святый олтарь и меня, Иева патриарха, из олтаря взяша и во церкви и по площади таская, позориша многими позоры…»[48] С многочисленными подробностями описывает расправу «История о первом патриархе». Когда Иова притащили на Лобное место, повествует автор «Истории», «мнози» в толпе «плакаху и рыдаху», тогда как другие ругали и били пленника; те, кто хотел убить Иова, стали одолевать тех, кто плакал, но тут на площадь прибежали «воры», побывавшие на патриаршем дворе; они кричали: «Богат, богат, богат Иов патриарх, идем и разграбим имения его!» Толпа бросилась грабить патриаршие палаты, и жизнь Иова была спасена.[49]

Достоверность приведенного рассказа невелика, поскольку первая биография («Житие»)Иова была составлена в весьма позднее время (после 1652 г.), и в ней, как справедливо отметил С. Ф. Платонов, невозможно обнаружить непосредственных впечатлений очевидца и современника Смуты.[50]

Можно предположить, что сторонники Лжедмитрия, захватив патриарха в Успенском соборе, в дальнейшем постарались изолировать его, для чего заключили под домашний арест, как и семью низложенного царя Федора Годунова. Получив весть а перевороте в Москве, Лжедмитрий решил окончательно избавиться от Иова, предварительно использовав авторитет его имени. 5 (15) июня 1605 г. иезуит А. Лавицкий, близкий к особе самозванца, писал в письме следующее: «Теперь новость: московский патриарх признает светлейшего Дмитрия наследственным государем и молит о прощении себе, но москвитяне так на него распалились, что упрямому старцу ничего, кроме смерти, не оставалось…»[51]

Известие насчет признания со стороны Иова было ложью, обычной в устах Отрепьева. Эта ложь предназначалась прежде всего для зарубежных корреспондентов самозванца, а также для уездных городов России.[52] Пустив в ход версию, будто москвичи едва не убили Иова, самозванец желал подготовить умы к расправе с главой церкви. Он действовал, не заботясь о формальностях. Судьба патриарха решилась, когда Лжедмитрий был в 10 милях от столицы.[53] Самозванец поручил дело Иова той самой боярской комиссии, которая должна была произвести казнь Федора Годунова. Церемония низложения Иова как две капли воды походила на церемонию низложения митрополита Филиппа Колычева царем Иваном и его опричниками. Боярин П. Ф. Басманов препроводил Иова в Успенский собор и там велел проклясть его перед всем народом, назвав Иудой и виновником «предательств» Бориса по отношению к прирожденному государю Дмитрию.[54] Вслед за тем стражники содрали с патриарха святительское платье и «положили» на него «черное платье». Престарелый Иов долго плакал, прежде чем позволил снять с себя панагию.[55]

Местом заточения Иова был избран Успенский монастырь в Старице, где некогда он начал свою карьеру в качестве игумена опричной обители.

Казнь низложенного царя Федора Годунова и изгнание из Москвы главы церкви расчистили самозванцу путь в столицу. По дороге из Тулы в Москву путивльский «вор» окончательно преобразился в великого государя. В Серпухове его ждали царские экипажи и 200 лошадей с Конюшенного двора.[56] На пути к Коломенскому бояре привезли Отрепьеву «весь царский чин»: пышные царские одеяния, сшитые по мерке в кремлевских мастерских.[57]

В окрестностях Москвы Лжедмитрий пробыл три-четыре дня. Он постарался сделать все, чтобы обеспечить себе безопасность в столице. Кроме того, Отрепьеву надо было выработать окончательное соглашение с думой, что только и могло гарантировать ему власть.

Основу соглашения с думой составлял пункт, сформулированный самозванцем в его московском манифесте. Лжедмитрий обязался пожаловать бояр и окольничих их «прежними отчинами».[58]

Другие соглашения касались состава думы. Самозванцу пришлось удовлетвориться изгнанием бояр Годуновых. В основном же он должен был сохранить думу в прежнем составе, хотя и получил возможность пополнить ее своими ближними людьми.

Гражданская война принесла с собой черезвычайные потрясения. Возникла особая атмосфера, способствовавшая распространению всевозможных слухов. В день восстания царевич Федор Годунов исчез из дворца. Немедленно возник слух о том, что царевич переоделся в английское платье и намерен покинуть страну в свите английского посла. В момент смерти Бориса Годунова английское посольство находилось на пути к Белому морю. Члены посольской свиты утверждали, что им угрожало насилие, «так как распространявшиеся в народе слухи были тем подозрительнее и опаснее, чем они были многочисленнее и невероятнее». Англичане подслушали толки о том, что Федор Годунов уже обнаружен в посольской свите, вследствие чего и он и посол заключены в оковы и вскоре будут отправлены в Москву.[59]

Голландский купец И. Масса, проделавший путь в Архангельск вскоре после англичан, писал, что он и его спутники также чудом избежали нападений, поскольку русское население высказывало подозрения, что голландцы увезли «казну Бориса и его самого».[60]

Слухи о спасении Бориса захлестнули страну. Несмотря на двукратные похороны Бориса, толковали, будто Годунов жив, а вместо него в могилу положили его двойника. Другие передавали, что в гробу вместо Бориса лежала фигура ангела из воска, которую в действительности вытащили из дворца во время разгрома. На улицах люди под клятвою утверждали, будто своими глазами видели старого царя в подвале на подворье у Годуновых. Толковали, будто Годунов бежал то ли в Англию, то ли в Швецию, то ли к татарам.[61]

Сторонники Годуновых, а их в столице оставалось еще очень много, охотно поддерживали слухи о том, что Борис жив. Польский посланник А. Гонсевский тайно уведомил Лжедмитрия о распространении этих слухов в Польше год спустя после смерти Годунова.[62]

Толки о спасении Бориса достигли Тулы. Самозванцу они едва ли внушили тревогу. Подлинную опасность для него представляли иные слухи. Обличения по адресу зловредного расстриги, утратившие влияние на умы в форме правительственных обращений, неожиданно возродились после падения Годуновых.

Будучи в Москве, Отрепьев успел обратить на себя внимание не только своими редкими способностями, но также и своей запоминающейся внешностью.

Масса отметил в своих записках, что уже при вступлении в Кремль царевич приметил изумленные взгляды некоторых кремлевских монахов и, «может быть, хорошо их зная, на другой день велел их тайно умертвить и бросить в реку».[63] Слухи о тайных казнях духовных особ распространялись не только в Москве, но и за рубежом. В инструкции, составленной шведской королевской канцелярией 5 февраля 1606 г., значилось: «Как утверждают взаправду, в начале своего царствования Дмитрий велел казнить и лишить жизни нескольких православных монахов».[64]

Московские летописцы утверждали, будто уже в Путивле многие люди догадывались, с кем имеют дело. Когда же «вор» вступил в Москву, некоторые из москвичей «ево узнали, что он не царьский сын, а прямой вор Гришка Отрепьев рострига…».[65] Слухи о казни монахов, опознавших в царе беглого дьякона, не подтверждаются русскими источниками. Один из самых осведомленных авторов монах Авраамий Палицын не преминул бы упомянуть об убийстве иноков, если бы таковые имели место. Согласно свидетельству «Повести 1626 г.», Лжедмитрий после низложения патриарха Иова «мнихов многих» из Чудова монастыря «в расточение посылает, понеже знаем ими бываше…».[66] Приведенный факт допускает и иную интерпретацию. Чудов монастырь был личным монастырем патриарха, и гонениям могли подвергнуться чудовские монахи, известные своей особой близостью к Иову. Оценивая известия летописцев об опознании самозванца, надо иметь в виду, что все они были составлены задним числом, уже после гибели Лжедмитрия.

Опасность разоблачения в наибольшей мере угрожала Отрепьеву в Путивле. Там он жил в черте небольшого городка, у всех на глазах, не имея возможности отгородиться от людей дворцовыми стенами. Там его преследовали поражения и неудачи. Можно установить, что уже в Путивле самозванец столкнулся лицом к лицу с некоторыми дворянами, хорошо его знавшими. Но это не имело никаких нежелательных для него последствий.

В росписи армии Мстиславского против имени дворянина И. Р. Безобразова имеется помета: «в полон взят».[67] Плененный под Новгородом-Северским, Безобразов попал в Путивль, где оказался в компании своего бывшего приятеля. Десять лет спустя Я. Собесский записал со слов Безобразова следующее: «Дом отца и деда Отрепьева был в Москве рядом с домом Безобразова: об этом говорил сам Безобразов. Ежедневно Гришка ходил в дом Безобразова, и всегда они вместе играли в детские годы, и так они вместе росли».[68] Если бы Безобразов попытался идти против течения, его мгновенно бы уничтожили. Потому он и не помышлял о раскрытии обмана. Более того, при дворе Лжедмитрия он сделал превосходную карьеру.

Утверждение летописцев, будто москвичи, опознавшие Отрепьева после его водворения в Кремле, горько плакали о своем прегрешении, мало соответствует истине. В действительности в столице после переворота преобладала атмосфера общей экзальтации по поводу обретения истинного государя и наступления счастливого царства. Однако даже среди общего ликования ничто не могло заглушить убийственные для Лжедмитрия слухи. Они возродились не потому, что кто-то «вызнал» в царе беглого чудовского дьякона. Причина заключалась совсем в другом. В борьбу включились могущественные силы, стремившиеся помешать Лжедмитрию занять трон. Бояре не для того избавились от худородных Годуновых, чтобы передать власть темному проходимцу. Отрепьев понимал, что в Боярской думе и среди столичного дворянства у него много больше врагов, чем сторонников. Опасаясь попасть в западню, самозванец три дня стоял у ворот Москвы, принимая всевозможные меры безопасности.

20 июня Лжедмитрий вступил в Москву. Во время движения стража внимательно осматривала путь, чтобы предотвратить возможность покушения.[69] Гонцы поминутно обгоняли царский кортеж, а затем возвращались с донесениями. Самым знатным боярам Отрепьев велел быть подле себя. Впереди и позади «царского поезда» следовали польские роты в боевом порядке.[70] Очевидцы утверждали, будто кругом царя ехало несколько тысяч поляков и казаков.[71] Боярам не дозволено было иметь при себе вооруженную свиту. Дворяне и войска растянулись на большом пространстве в хвосте колонны. По приказу самозванца строй московских дворян и ратников был распущен, едва кортеж стал приближаться к Кремлю.

Узкие городские улицы были забиты жителями. Чтобы лучше разглядеть процессию, люди забирались на заборы, крыши домов и даже на колокольни. При появлении самозванца раздавались крики: «Дай господи, государь, тебе здоровья!» Колокольный звон и приветствия толпы катились за царской каретой, подобно волне. Как писал один из участников процессии, они оглохли от колокольного звона и шума.[72]

На Красной площади подле Лобного места Лжедмитрия встретило все высшее московское духовенство. Архиереи отслужили краткое молебствие посреди площади и благословили «царя» иконой.[73] По словам Массы, «царь» приложился к иконе будто бы не по православному обычаю, что вызвало среди русских явное замешательство.[74]

Приведенное свидетельство сомнительно. Будучи протестантом, Масса не слишком разбирался в тонкостях православных обрядов и не понял того, что произошло на его глазах. Архиепископ Арсений, лично участвовавший во встрече Лжедмитрия, удостоверил, что тот не отступал от правил и действовал «по чину».[75] Возмущение москвичей вызвали бесчинства, но не государя, а поляков. Едва православные священнослужители запели псалмы, музыканты из польского отряда заиграли на трубах и ударили в литавры.[76] Под аккомпанемент веселой польской музыки самозванец прошел с Красной площади в Успенский собор. Русские священники, писал иезуит А. Лавицкий, подвели царя к их главному собору, но «в это время происходила столь сильная игра на литаврах, что я, присутствуя здесь, едва не оглох».[77] Музыканты старались произвести как можно больше шума, не взирая на замешательство москвичей.

Вопреки легендам, никаких речей при встрече Лжедмитрия сказано не было. Лишь в Архангельском соборе Отрепьев собрался с духом и произнес несколько слов, которых от него все ждали. Обливаясь слезами, самозванец припал к гробу Ивана Грозного и громким голосом объявил, что «отец его — царь Иоанн, а брат его — царь Федор!»[78]

Православных немало смутило то, что новый царь «введе во церковь многих ляхов … и во церкви божии сташи с ним …».[79] Как видно, Отрепьев опасался расстаться с телохранителями даже в соборах.

Из церкви Отрепьев отправился в тронный зал дворца и торжественно уселся на царский престол. Польские роты стояли в строю с развернутыми знаменами под окнами дворца.[80]

На Красной площади собралось все столичное население. Толпа не желала расходиться. Самозванец был обеспокоен этим и выслал на площадь Б. Я. Бельского с несколькими другими членами думы. Бельский напомнил, что именно его царь Иван назначил опекуном при своих детях, и тут же поклялся, что укрывал царевича Дмитрия «на своей груди». Бельский призвал народ служить верой и правдой своему прирожденному государю. Москвичи встретили его слова криками одобрения.[81]

Опасаясь за свою безопасность, самозванец немедленно сменил всю кремлевскую стражу. Как записал Масса, «казаки и ратники были расставлены в Кремле с заряженными пищалями, и они даже вельможам отвечали грубо, так как были дерзки и ничего не страшились».[82]

Отрепьев знал, какую власть над умами имеет духовенство, и спешил сменить церковное руководство. Не доверяя русским иерархам, самозванец решил поставить во главе церкви грека Игнатия. Выходец с Кипра Игнатий прибыл в Россию в 1595 г. Грек сумел завоевать доверие Бориса Годунова и патриарха Иова. В 1602 г. он получил в управление рязанское архиепископство.[83] И русские писатели, и находившиеся в Москве иностранцы с крайним осуждением отзывались о личных качествах Игнатия.[84] Игнатий первым из церковных иерархов предал Годуновых и признал путивльского «вора». В награду за это Лжедмитрий сделал его патриархом.

На другой день после переезда во дворец самозванец велел собрать священный собор, чтобы утвердить перемены в церковном руководстве. Никто из иерархов не осмелился перечить его приказам.

Низложение первого русского патриарха было актом вопиющего произвола и беззакония. Собравшись в Успенском соборе, сподвижники и ученики Иова постановили: «Пусть будет снова патриархом святейший патриарх господин Иов». Восстановление Иова в сане патриарха понадобилось священному собору, чтобы придать процедуре вид законности. Следуя воле Отрепьева, отцы церкви постановили далее отставить от патриаршества Иова, потому что он великий старец и слепец и не в силах пасти многочисленную паству, и избрать на его место Игнатия.[85] Участник собора грек Арсений подчеркивал, что Игнатий был избран законно и единогласно. Как видно, никто из иерархов, воспитанных Иовом, не осмелился протестовать против произвола нового царя.

Арсений не пометил точную дату избрания Игнатия.[86] Но он знал, что «Дмитрий» созвал епископов на другой день после прибытия в Кремль, а поставление Игнатия совершилось в воскресенье. Аналогичные сведения сообщает автор «Иного сказания». Согласно «Сказанию», избрание Игнатия имело место в первое воскресенье после прибытия «вора» в Москву, «в неделю июня в 24 день».[87] Автор «Сказания» допустил лишь одну небольшую неточность: первое воскресенье после 20 июня приходилось не на 24, а на 23 июня 1605 г.

Поставив во главе церкви своего «угодника», Лжедмитрий произвел перемены в высшем боярском руководстве. Наибольшим влиянием в думе пользовались князь Василий Шуйский и его братья. На их головы и обрушился удар.

Поводов для расправы с Василием Шуйским было более чем достаточно. Доносы поступили к самозванцу одновременно через П. Ф. Басманова и через польских секретарей и телохранителей.

Василий Шуйский некогда расследовал обстоятельства смерти царевича Дмитрия. Поэтому к нему постоянно обращались, с тех пор как в Литве объявился самозванец. В кругу доверенных лиц князь Василий допускал откровенность даже после того, как Лжедмитрий сел на трон.

Однажды на двор к князю Василию явились некоторые из московских купцов и горожан, чтобы поздравить его с царской милостью. Шуйский будто бы проехал по улицам столицы с царем в его экипаже. В ответ на поздравление одного купца, пользовавшегося полным доверием хозяина, Шуйский в сердцах сказал про нового государя: «Черт это, а не настоящий царевич; вы сами знаете, что настоящего царевича Борис Годунов приказал убить. Не царевич это, а разстрига и изменник наш».[88] Стоявший поодаль купец подслушал разговор и поспешил донести о нем.

Русские источники называют имена купцов и посадских людей, с которыми Шуйский вел неосторожные разговоры. Самым влиятельным из них был Федор Савельевич Конь, крупнейший архитектор и строитель своего времени.[89] В течение восьми лет Конь возвел в Москве каменные стены Белого города, строил укрепления столичного Симонова монастыря.[90] Источники называют Коня не только «государевым мастером», но и «торговым человеком». Видимо, Федор Конь принадлежал к верхам богатейшего столичного купечества.

В поздних русских сказаниях дело представлено так, будто великий поборник православия князь Василий призвал к себе Федора Коня и другого известного московского человека Костю Лекаря и сказал им, что государь — злой враг, богоотступник и еретик Гришка Отрепьев. Шуйский якобы сам наказал Коню: «Поведайте тайно в мире с разсуждением, чтобы християне… еретика познали!»[91]

Федор Конь и Костя Лекарь поведали «про еретика без рассуду многим людям», после чего о крамоле узнал Петр Басманов.[92]

Получив донос от П. Ф. Басманова, Лжедмитрий приказал без промедления арестовать трех братьев Шуйских. «Приставами», или тюремщиками Шуйских стали бояре П. Ф. Басманов и М. Г. Салтыков.[93] При Борисе Годунове М. Г. Салтыков руководил розыском о заговоре Романовых, при самозванце расследовал заговор Шуйских. Боярин усердствовал, чтобы доказать свою преданость новому государю. Но главным инициатором розыска был все же не он, а боярин П. Ф. Басманов.

Шуйским было предъявлено обвинение в государственной измене. Однако официальная версия их дела заключала в себе слишком много неясного. Даже близкие к особе Лжедмитрия люди по-разному излагали вину знатного боярина. Шуйского обвиняли то ли в распространении слухов, порочивших государя, то ли в организации форменного заговора с участием многих тысяч лиц.

В письме из Москвы от 4 июля 1605 г. иезуит А. Лавицкий писал, что Шуйского судили за то, что он называл «Дмитрия» врагом и разрушителем истинной православной веры, орудием в руках поляков.[94] Один из секретарей самозванца поляк С. Слонский рассказывал, что он сам передал государю донос одного московского купца, подслушавшего, как Шуйский называл царя расстригой и изменником.[95] Яков Маржарет, ставший одним из главных телохранителей Лжедмитрия, писал, что Шуйского обвиняли в «преступлении оскорбления величества».[96]

Другую версию изложили командиры польских наемных войск С. Борша и Я. Вислоух, находившиеся в Москве в момент суда над Шуйскими.

В июле 1605 г. Я. Вислоух сообщил в письме к брату, что в Москве открылась измена: Шуйские начали убеждать народ, что «Дмитрий» — не истинный царь, но польский королевич, который хочет православную веру разрушить, а лютеранскую ввести; заговорщики хотели истребить поляков и уговорили для этого 10 тыс. детей боярских; поляков должны были сжечь с дворами (трактирами) и перебить, но поляки узнали об этом и известили царя.[97]

Ротмистр С. Борша воспроизвел ту же версию, но в более кратком варианте. По его словам, Шуйские разработали план переворота, в котором должен был участвовать народ: они задумали «ночью зажечь и учинить над царем и над нами (польскими солдатами. — Р.С.) предательство».[98]

Опираясь на преданные Лжедмитрию отряды П. Ф. Басманов арестовал множество лиц, которых подозревали в заговоре с Шуйскими. Розыск проводился с применением изощренных пыток. Показания современников о результатах расследования расходятся в самом существенном пункте. Телохранитель самозванца Буссов утверждал, будто бы многие духовные лица и стрельцы, взятые к пытке, все подтвердили измену боярина Шуйского.[99] Совсем иначе изложил дело Масса. По его словам, никто из предполагаемых сообщников боярина не мог привести надежных доказательств его измены. Среди тех, кто подвергся пытке, от некоторых добились признания, прочие же все отрицали.[100] Согласно русским источникам, из страха москвичи «друг на друга клеветаху», расстрига же «многих поймав и розными пытками пытаху: иные же, не стерпев пыток, на себя говоряху, а иные же крепяхуся, а иные и впрями ево ростригу обличаху».[101]

В конце концов инициаторы розыска отказались от намерения организовать крупный политический процесс с участием многих видных лиц. Бояре Шуйские имели много приверженцев в Боярской думе, среди столичного дворянства и торгового населения. Однако Лжедмитрий распорядился привлечь к суду вместе с Шуйскими лишь несколько второстепенных лиц. В числе их были Петр Тургенев, Федор Калачнин и некоторые другие купцы. Семья Тургенева не принадлежала к составу столичного дворянства. Петр Никитин сын Тургенев служил как выборный дворянин из Воротынска с поместья в 500 четв.[102] Федор Калачнин едва ли принадлежал к столичным торгово-промышленным верхам.

Чтобы устрашить столичное население, Отрепьев велел предать названных лиц публичной казни. Дворянина Петра Тургенева вывели на пустырь (Пожар) и там обезглавили.[103] «Новый летописец» ни словом не упоминает о мученичестве Тургенева. Лишь монах Авраамий Палицын называет его новым мучеником, обличителем «вора». Сохранилось предание, что торговый человек Федор Калачник, идя на казнь, во все горло кричал, что новый царь — антихрист, и все, кто поклоняется этому посланцу сатаны, «от него же погибнут».[104]

Лжедмитрий и его окружение не желали раздражать дворянства. Зато с простонародьем они не церемонились. В первые же дни правления нового царя, — записал Масса, — пострадало много простых людей и горожан в Москве, так что ночью и втайне только и делали, что пытали, убивали и губили людей.[105]

Автор «Иного сказания», близкий к Шуйским, утверждал, что князь Василий и его братья были арестованы на третий день после вступления Лжедмитрия в Москву, а три дня спустя 25 июня их передали в руки палача.[106] Приведенная дата ошибочна. Достоверно известно, что казнь Шуйских была назначена на воскресенье 30 июня.[107] Как бы то ни было, все очевидцы события единодушно подтверждают, что дело князя Василия Шуйского решилось в считанные дни.[108]

Установив хронологию заговора Шуйских, С. Ф. Платонов писал: «Трудно понять причины той торопливости, с какою они постарались отделаться от нового царя»; «…Шуйские необыкновенно спешили и… все их «дело» заняло не более десяти дней. Очевидно, они мечтали не допустить «розстриги» до Москвы, не дать ему сесть на царстве».[109]

С. Ф. Платонов принял на веру официальную версию заговора Шуйских. Между тем эта версия заключает в себе слишком много неясного и едва ли заслуживает доверия.

В массе своей народ приветствовал нового царя. На его стороне была военная сила. Лжедмитрий был на вершине своих успехов. Планировать в таких условиях переворот было безумием. Шуйские же всегда были трезвыми и осторожными политиками.

Спешили не столько Шуйские, сколько Лжедмитрий. Даже если заговора не было и в помине, ему надо было выдумать таковой.

В Польше коронный гетман Я. Замойский, выступая перед сеймом в начале 1605 г., резко высмеял россказни самозванца и заявил, что если уж поляки хлопочут о возведении на московский трон старой династии, то им надо иметь в виду, что законным наследником Московского княжества «был род Владимирских князей, по прекращении которого права наследства переходят на род князей Шуйских».[110] О речи гетмана говорили по всей Польше, и самозванец не мог не знать о ней.

Василий Шуйский был единственным из начальных бояр, отказавшимся подчиниться приказу Лжедмитрия и не встречавшим его в Серпухове. Все это усилило подозрения самозванца. Последний имел все основания беспокоиться о том, что князь Василий предъявит претензии на трон при первом же подходящем случае.

Отрепьев мог расправиться с Шуйскими тем же способом, что и с царем Федором Годуновым. Но с некоторых пор он был связан договором с боярами. Следуя традиции, Лжедмитрий объявил о созыве собора для суда над великим боярином.

Л. В. Черепнин возражал против отнесения названного собора к разряду Земских соборов. По мнению Л. В. Черепнина, то был, скорее, акт политической расправы, облеченный в форму соборного приговора.[111] По существу такая оценка представляется вполне верной.

Продолжая наблюдения Л. В. Черепнина, В. Н. Назаров акцентировал внимание на участии в соборном суде выборных земских людей.[112] Нет данных, которые бы позволили реконструировать состав соборного суда. Однако имеющиеся свидетельства принадлежат непосредственным очевидцам и могут быть подвергнуты взаимной проверке. Находившийся в те дни в Кремле патер Лавицкий писал, что Шуйских судили на большом (многочисленном) соборе, состоявшем из сенаторов, духовенства и других сословий.[113]

Капитан Маржарет, перешедший на службу к Лжедмитрию, утверждал, что Шуйские подверглись суду «в присутствии лиц, избранных от всех сословий».[114] Следуя рассказам поляков из окружения самозванца, Г. Паэрле записал, что в суде участвовали как сенат (дума), так и народ.[115]

Свидетельства иностранцев полностью совпадают с данными русских источников. Как подчеркнул «Новый летописец», Лжедмитрий «повеле собрати собор» с приглашением духовных «властей», бояр и лиц «ис простых людей».[116]

Самозванец пришел к власти на волне народных восстаний. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в первые дни после прибытия в Москву он еще продолжал видеть в восставшем народе союзника. На соборный суд представители столичного населения были приглашены, чтобы нейтрализовать возможные выступления сторонников Шуйских на суде. В высшем государственном органе — Боярской думе позиции Шуйских были исключительно сильны, и Лжедмитрий имел все основания опасаться происков их сторонников.

С обвинениями против Шуйских на соборе выступил сам Лжедмитрий. По «Новому летописцу», царь объявил членам собора, что «умышляют сии на меня».[117] Со слов секретаря Лжедмитрия, С. Немоевский записал обширную обвинительную речь государя. Главный тезис самозванца сводился к тому, что род князей Шуйских всегда был изменническим по отношению к московской династии. В доказательство Отрепьев ссылался на то, что его блаженной памяти отец семь раз велел казнить своих изменников Шуйских, а брат Федор за то же казнил дядю Василия Шуйского. В своей речи Лжедмитрий фактически отказался от версии о наличии разветвленного заговора. Трое братьев Шуйских якобы намеревались осуществить переворот своими силами: «подстерегали, как бы нас заставши врасплох, в покое убить, на что имеются несомненные доводы».[118]

Поскольку сам царь поддерживал обвинения и утверждал, что имеет несомненные доказательства заговора Шуйских, никакого разбирательства с допросом свидетелей и другими формальностями на соборе не было.

Авраамий Палицин отметил, что Василия Шуйского осудили вскоре после публичной казни Петра Тургенева и Федора Калачнина.[119]

Под впечатлением убийств и казней даже близкие к Шуйским члены думы и священного собора не посмели выступить в их защиту. Инициатива полностью перешла в руки «угодников» Лжедмитрия — патриарха Игнатия, бояр Б. Я. Бельского, П. Ф. Басманова, М. Г. Салтыкова, новоиспеченных думных людей из путивльской «думы». Как с горечью отметил «Новый летописец», «на том же соборе ни власти, ни из бояр, ни из простых людей нихто же им (Шуйским. — Р.С.) пособствующе, все на них кричаху».[120]

Опытному царедворцу Василию Шуйскому пришлось пережить грозу в правление Бориса Годунова, которая едва не стоила ему головы. Он знал, чем можно заслужить снисхождение, и повинился во всех преступлениях, которые ему приписывали. «Виноват я тебе… царь государь: все это (о расстриге и пр. — Р.С.) я говорил, но смилуйся надо мной, прости глупость мою!» — будто бы сказал Шуйский. В заключение князь Василий смиренно просил патриарха и бояр сжалиться над ним страдником и просить за него царя.[121] По словам поляков, Василий признался во всем в самом начале розыска, «боясь быть на пытке».[122]

Собор осудил Василия Шуйского на смерть, а его братьев на заключение в тюрьму и ссылку. Лжедмитрий спешил с казнью и назначил экзекуцию на следующий день. Все было готово для казни. По существу самозванец ввел в столице осадное положение: «по всему городу уготовлены быша все стрельцы, вооруженны во всем оружии, яко на битву».[123]

На Пожаре распоряжался новый глава Стрелецкого приказа боярин П. Ф. Басманов. Стрельцы оцепили всю площадь полукругом. Преданные самозванцу казачьи отряды и поляки с копьями и саблями заняли Кремль и все ключевые пункты города. По словам поляков, были приняты все меры безопасности против возможных волнений.[124]

Выехав на середину площади, Басманов прочел приговор думы и собора о винах Шуйского.[125] Вслед за тем палач сорвал с осужденного одежду и подвел его к плахе, в которую был воткнут топор.[126]

Сообщение о том, что Василий Шуйский продолжал обличать еретика Гришку, будучи на эшафоте, а московский народ рыдал, слушая его речь[127], можно отнести к числу вымыслов.[128]

На площади осужденный вел себя совершенно так же, как и на суде. Стоя подле плахи, он с плачем молил о пощаде. «…От глупости выступил против пресветлейшего великого князя, истинного наследника и прирожденного государя своего», просите «за меня — помилует меня от казни, которую заслужил…» — взывал князь Василий к народу.[129]

Во время казни Петра Тургенева и Федора Калачнина москвичи «ругахуся» на них. Из толпы кричали, что суд им «по делом» был.[130]

Осуждение Шуйских вызвало в народе разные толки. По свидетельству поляков, даже их сторонники боялись обнаружить свои чувства, чтобы не попасть под подозрение.[131] По словам же Массы, готовившаяся расправа с Шуйским вызвала явное недовольство в народе.[132] С казнью медлили. Как утверждали современники, отмена казни не входила в расчеты П. Ф. Басманова, и он проявлял видимое нетерпение.[133] Дело кончилось тем, что из Кремля на площадь прискакал сначала один из телохранителей царя, остановивший казнь, а затем дьяк, огласивший указ о помиловании.[134]

В Москве много говорили о том, что прощения Шуйскому добились вдова царица Марфа Нагая и поляки Бучинские, Слонский и др.[135]

Отрепьев впервые увидел в глаза свою мнимую мать 18 июля, когда ее привезли в Москву. Нагая просила за Василия Шуйского не при первом, а при втором его помиловании несколько месяцев спустя, когда Лжедмитрий вернул Шуйских из ссылки.[136]

Бучинские решительно возражали против помилования Шуйских и возвращения их из ссылки. В собственноручном письме Лжедмитрию Бучинский напомнил: «Коли яз бил челом вашей царской милости о Шуйских, чтоб их не выпущал и не высвобождал, потому как их выпустить, и от них будет страх… и вы мне то отказали, что наперед всего богу ты обещал того ся беречи, чтоб ни одной хрестьянской крови не пролилося».[137]'

Авторы записок и сказаний весьма точно воспроизвели обнародованную самозванцем версию помилования Шуйского, соответствовавшую определенному политическому расчету.

Самозванец желал еще до приезда Марфы Нагой подтвердить свое родство с ней. Еще в путивльский период самозванец, стремясь привлечь на свою сторону знать, обещал не давать думных чинов своим польским советникам. В Москве он немедленно нарушил свои обещания. В «комнате» наверху, служившей местом совещания царя с ближними людьми, водворились секретари Ян и Станислав Бучинские, Слонский и др.[138] Чтобы заглушить недовольные голоса в думе, Лжедмитрий решил представить своих польских советников в качестве лучших друзей бояр и их заступников.

Сподвижник Лжедмитрия С. Борша точнее всех других объяснил причины помилования Василия Шуйского. «Царь даровал ему жизнь, — писал он, — по ходатайству некоторых сенаторов».[139] Бояре не посмели открыто перечить царю на соборе. Но после собора они сделали все, чтобы не допустить казни князя Василия. Ни один из предшественников Лжедмитрия на троне не решал дела без участия Боярской думы. Самозванец, заняв престол, должен был следовать традиции. Отмена казни Шуйского явилась первым успехом думы.

Имущество Шуйских, их вотчины и дворы подверглись конфискации. Князь Василий и его братья Дмитрий и Иван были заключены в тюрьму в галицких пригородах.[140]

Круг советников, настаивавших на жестких мерах в отношении бояр-«заговорщиков», потерпел поражение. Поборник опричных методов Богдан Бельский должен был отступить в тень. Лжедмитрий вознаградил его усердие, произведя в бояре, но вскоре же отослал из Москвы на воеводство в Новгород.

Еще будучи в Туле, Отрепьев подготовил почву для обновления состава Боярской думы. Самозванец понимал, что иначе ему не добиться полного послушания бояр, из Тулы он спешно послал гонца в «казанские города» за Нагими.[141]

Мятеж в Угличе, инспирированный Нагими, положил конец их карьере. Ближайшие родственники вдовы царицы Нагой лишились имущества и много лет провели в тюрьме и ссылке. Лишь после коронации Бориса Годунова о них вспомнили и вернули на службу. М. Ф. Нагой стал воеводой в захолустном городке Санчурске, А. А. Нагой — в Арске, М. А. Нагой — на Уфе и пр.[142]

Самозванец вызвал М. Ф. Нагова в Москву, дал ему чин боярина-конюшего. Братья Андрей, Михаил и Афанасий Александровичи Нагие, а также Григорий Федорович Нагой стали боярами и заняли в думе высокое положение. В Разрядных записях отмечено, что самозванец «подовал им боярство и вотчины великие и дворы Годуновых и з животы».[143] Нагие лучше всех других знали, что царевич Дмитрий мертв. Но они охотно «вызнали» в Отрепьеве внучатого племянника, открыв себе путь к почестям и богатствам.

Отрепьев распорядился вернуть в Москву уцелевших Романовых и Черкасских. В свое время он служил в свите у окольничего М. Н. Романова, а затем у боярина Б. К. Черкасского. Оба умерли в ссылке, и бывший кабальный слуга не опасался разоблачения. Монах поневоле Филарет Романов был привезен в Москву из Антониева Сийского монастыря. Его жена Мария Шестова с сыном Михаилом приехали в столицу из своей вотчины.

Будучи в монастыре, Филарет не оставлял надежд на возвращение в мир. Через странников богомольцев он знал об успехах самозванца и уже в начале февраля 1605 г. грозил посохом своим тюремщикам-монахам и говорил им: «…увидят они, каков он вперед будет». Филарет перестал жить «по монастырскому чину», часто смеялся «неведомо чему» и постоянно говорил «про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в миру жил»[144]

По словам архиепископа Арсения, самозванец будто бы намеревался вернуть Федора Романова в Боярскую думу. Через греков Игнатия и Арсения и «синод» он якобы передал Филарету необычное предложение: сложить с себя монашескую одежду, одетую на него силой, вернуться в мир и принять жену.[145]

Рассказ Арсения, составленный после воцарения Михаила Романова, имел очевидной целью прославить подвиг отца-царя Филарета, вернувшегося из польского плена в самый год окончания Арсением его мемуаров.

Рассказав об отказе Филарета вернуться в мир, Арсений без всякой паузы замечает, что царь и патриарх снова пригласили Романова и посвятили его в сан ростовского митрополита. Однако известно, что Филарет получил сан митрополита лишь в мае 1606 г.[146]

Опала царя Бориса сокрушила Романовых и отняла у них надежду занять трон. Из старших Романовых уцелел, кроме Филарета, один Иван Никитич. Самозванец пожаловал ему боярство. Но в думе он занял одно из последних мест.

Отношение Отрепьева к своим прежним господам ничем не отличалось от его отношения к другим опальным. Находясь в Туле, он приказал вернуть из ссылки всех Головиных. Казначей Петр Головин кончил дни в тюрьме в правление Бориса. Его сына В. П. Головина держали на воеводстве в Сибири, а затем в Уржуме.[147]

Лжедмитрий вызвал В. П. Головина из Уржума и пожаловал в окольничие вместе с его братом И. П. Головиным.[148] Чин окольничего получил опальный дьяк В. Я. Щелкалов.[149]

Изгнав из Боярской думы многочисленный клан Годуновых и разгромив бояр Шуйских, пополнив думу путивльскими боярами и опальной знатью Бориса Годунова, Лжедмитрий добился того, что дума санкционировала его коронацию.

Отрепьев отложил акт коронации до того времени, как в Москву прибыла вдова Грозного Марфа Нагая. Расчет самозванца был безошибочным. Признание со стороны мнимой матери должно было заставить хотя бы на время смолкнуть голоса противников «вора».

Сохранилось предание, что из Москвы Лжедмитрий «наперед» послал на Белоозеро в монастырь к Нагой «постельничего своего Семена Шапкина, штоб его назвала сыном своим царевичем Дмитрием… да и грозить ей велел: не скажет и быть ей убитой».[150] Никто не знает о чем говорили между собой опальная вдова Грозного и ее родственник Шапкин. «Тово же убо не ведяше никто же, — писал автор «Нового летописца», — яко страха ли ради смертново, или для своего хотения назва себе ево Гришку прямым сыном своим, царевичем Дмитрием».[151]

Шапкин едва ли имел нужду в том, чтобы прибегать к страшным угрозам. Обещания неслыханных милостей всему роду Нагих подействовали на вдову сильнее любых угроз.[152]

В середине июля Марфу Нагую привезли в село Тайнинское. Отрепьев отправил навстречу к ней племянника опальных Шуйских княза Михаила Скопина, чтобы отвести подозрения насчет сговора. 17 июля Лжедмитрий выехал в Тайнинское под охраной отряда польских наемников.[153] Его сопровождали бояре. Местом встречи стало поле у села Тайнинского. Устроители комедии позаботились о том, чтобы заблаговременно собрать многочисленную толпу народа. Вдова Грозного и беглый монах в слезах обняли друг друга.

Простой народ, наблюдавший сцену издали, был тронут зрелищем и выражал свое сочувствие громкими криками и слезами. После пятнадцатиминутной беседы Нагая села в карету и не спеша двинулась в путь. Карету окружала огромная свита. Сам «царь» шел некоторое время подле кареты пешком, с непокрытой головой. Дело было в сумерках, и всей компании пришлось остановиться на ночлег в предместьях столицы.[154]

18 июля Марфа Нагая прибыла в Москву. Отрепьев ехал верхом подле кареты. Праздничная толпа заполнила Красную площадь. По всему городу звонили колокола. Отслужив службу в Успенском соборе, мать с «сыном» роздали толпе щедрую милость и скрылись во дворце.

Коронация Отрепьева состоялась через три дня после прибытия в Москву вдовы Грозного. Царский дворец был разукрашен, а путь через площадь из дворца в Успенский и далее в Архангельский собор устлан затканным золотом бархатом. Оказавшись в Успенском соборе подле алтаря, Отрепьев допустил отступление от ритуала. Он повторил затверженную речь о своем чудесном спасении. Патриарх Игнатий одел на голову самозванца венец Ивана Грозного, бояре поднесли скипетр и державу.[155]

Отрепьев старался внушить всем мысль, что его венчание означает возрождение законной династии. Поэтому он приказал короновать себя дважды: один раз в Успенском соборе, а другой — у гробов «предков» в Архангельском соборе. Облобызав надгробия всех великих князей, самозванец вышел в придел, где находились могилы Ивана IV и Федора. Там его ждал архиепископ Архангельского собора грек Арсений. Он возложил на голову Лжедмитрия шапку Мономаха.[156] По выходе из собора бояре осыпали нового государя золотыми монетами.

Коронация Лжедмитрия не могла быть осуществлена без согласия Боярской думы. Это согласие, по-видимому, было связано с рядом условий. Бояре стремились к тому, чтобы как можно скорее вернуться к традиционным методам управления страной. Главной помехой на пути к этому были повстанческие отряды и наемные роты, приведенные самозванцем в Москву. Пока чужеземные солдаты и воры-казаки охраняли царскую особу и несли караулы в Кремле, бояре не чувствовали себя в безопасности.

Отрепьев долго не решался расстаться со своей наемной гвардией. Но обстоятельства оказались сильнее его. Ставки на наемных солдат стояли в Западной Европе на весьма высоком уровне. Гусарам и жолнерам надо было платить полновесной монетой. Однако золота в царской казне было немного.

Принимая на службу иноземцев, русское правительство спешило наделить их поместьями. Этот традиционный для России способ обеспечения служилых людей оказался неприемлемым для наемных отрядов, вступивших в Москву с самозванцем. Ветераны московского похода считали себя хозяевами положения и желали сами диктовать условия.

Со своей стороны, бояре были весьма далеки от того, чтобы предлагать полякам поместья за службу. Они желали как можно быстрее расформировать наемные роты и выпроводить их за рубеж.

Лжедмитрий осыпал своих ротмистров щедрыми милостями. Некоторым из них он пожаловал русское дворянство. Ветеран московского похода Станислав Борша именовал себя «ротмистром и дворянином великого князя московского Дмитрия Ивановича».[157] Дворянский титул однако не сделал Боршу московским землевладельцем. Не желая раздражать русскую знать и дворянство, Отрепьев отказался от мысли о пожаловании вотчин и поместий своим польским соратникам.

Иноземные наемные войска не раз проявляли свою ненадежность в критической обстановке. Солдаты грозили «царьку» расправой, когда он не мог заплатить им за службу. В Москве Лжедмитрий, располагая достаточной казной, казалось бы имел возможность превратить приведенные роты в свою придворную гвардию. На самом же деле набранный в Польше сброд очень мало подходил к отведенной ему роли.

Ветеран похода Ян Бучинский, которого трудно заподозрить в предвзятости, живо описал времяпрепровождения своих сотоварищей в Москве. У кого прежде не было и двух челядинцев, набрали себе больше десятка, разодели их в камчатое платье, пропивали и проигрывали полученные деньги.[158]

В Польше наемники, собравшиеся под знамена самозванца во Львове, не щадили подданых своего короля, чинили грабежи и насилия. Вступив в Москву в качестве победителей, они обращались с москвичами совершенно так же. Но то, что терпели львовские мещане, не оставалось безнаказанным в русской столице.

Прошло два месяца с тех пор, как москвичи с оружием в руках поднялись против правительства Годунова. В ходе восстания народ осознал свою силу. Дух возмущения продолжал витать над столицей. Поводов к столкновениям между «рыцарством» и москвичами было более чем достаточно. Негодование населения достигло критической точки и в любой момент могло привести к новым волнениям. Вскоре после коронации Лжедмитрия произошел инцидент, который привел к настоящему взрыву.

Московские власти арестовали шляхтича Липского. В глазах других наемников его преступление было «маловажным». Но суд следовал действующим в государстве законам и вынес решение подвергнуть шляхтича торговой казни.

Липского вывели на улицу и стали бить батогами. Наемники бросились на выручку к своему товарищу и пустили в ход оружие. Толпа москвичей устремилась на помощь приставам. Началась драка, которая вскоре переросла в побоище. «В этой свалке, — писал участник драки С. Борша, — многие легли на месте и очень многие были ранены».[159] Хорошо вооруженные наемники поначалу без труда потеснили толпу, но затем им пришлось укрыться в своих казармах на Посольском дворе.

Весть о кровопролитии подняла на ноги всю Москву. Борша утверждал, что на прилегающих улицах собралось несколько десятков тысяч москвичей, угрожавших «рыцарству» расправой.[160] Лжедмитрий знал, как трудно справиться с разбушевавшейся народной стихией. К тому же дело происходило тотчас после коронации, и царь избегал всего, что грозило подорвать его популярность в столице. Московичи считали «Дмитрия» своим добрым царем, и тот должен был считаться с народными настроениями.

Отрепьев не осмелился открыто взять под защиту свою наемную гвардию. Слишком много москвичей было убито, еще, больше ранено. Узнав о происшедшем, царь велел объявить по всей Москве приказ о выдаче и наказании шляхтичей, виновных в избиении народа.

Царский указ вызвал ликование среди москвичей. Лжедмитрий объявил, что пришлет к Посольскому двору пушки и снесет двор со всеми наемниками, если те откажутся выполнить его приказ. Обращение царя носило демагогический характер. Отрепьеву надо было удержать москвичей от штурма Посольского двора и предотвратить восстание в столице.

Лжедмитрий вовсе не собирался выполнять свои угрозы по адресу гвардии. Более того, он тут же прислал к наемникам доверенных лиц и просил, «пусть они окажут повиновение для того, чтобы успокоить русских».[161] Лжедмитрий гарантировал солдатам, что им не будет сделано ничего дурного, хотя они и совершили кровавое преступление.

Рыцарство было удовлетворено обещаниями царя и выдало его посланцам трех шляхтичей из роты С. Борши и двух других рот, наибольшим образом отличавшихся в расправе с толпой. В течение суток шляхтичей держали под стражей в тюремной башне, а затем освободили втайне от народа.

Волнения в Москве помогли боярам добиться от самозванца решения о роспуске иностранных наемных рот. В письме от января 1606 г. Ян Бучинский упомянул о том, что жолнеры жили «на Москве без службы полгода»[162] Отсюда следует, что Лжедмитрий рассчитал наемное воинство в июле 1605 г., иначе говоря сразу после описанных выше столкновений их с москвичами. Казенный приказ взял на себя оплату всех расходов и трат, сделанных Лжедмитрием в ходе войны с московскими войсками.

В мае 1605 г. Михаил Ратомский привел на помощь Отрепьеву несколько сот «пятигорцев» — мелких белорусских шляхтичей.[163] Фактически они не принимали участия в боях, и для них поход на Москву был не более чем увеселительная прогулка. Пятигорцы прослужили десять с небольшим недель, за что получили из казны по 37 злотых, или по 20 московских рублей.[164] Знатные русские дворяне получали столько же за год службы.

По словам польских дипломатов, Ратомский «вборзе» уехал из Москвы в Польшу, где подал жалобу на царя Сигизмунду III. Оправдывая высылку Ратомского, Лжедмитрий подробно перечислял обиды «людем своим (московичам? — Р.С.) от Ратомского».[165]

Гусарам Казенный приказ платил восемь раз по 40 злотых, или 192 руб. на коня.[166] По общему правилу, гусары имели под два коня, а некоторые по три-четыре. Они получили от 200 до 800 руб. Среди русских дворян такие оклады получала лишь высшая знать да члены Боярской думы.

Будучи отставленными от службы, многие наемники громко жаловались, что царь московский «рыцарских людей не жалует».[167] На самом деле Лжедмитрий не жалел казны, чтобы вознаградить ветеранов. Наибольшие суммы получили его гетман А. Дворжицкий, ротмистр Вержбицкий и «секретари» Бучинский и Слонский.[168] Однако наемники, посадив на трон своего царя, ждали от него большего. Даже ротмистр С. Борша жаловался на то, что московские власти недодали ему из казны нескольких сот злотых.[169]

В дни войны Отрепьев нередко расплачивался с солдатами щедрыми обещаниями и долговыми расписками. Жалуясь на него королю Сигизмунду III, жолнеры припоминали, что «царь» обещал им, как придет в Москву, на другой же день выдать из царской казны по несколько тысяч злотых. Однако вместо обещанных тысяч наемники получили по несколько сот злотых.[170]

Рыцарство требовало денег. Но денег в царской казне было немного, и казначеи прибегли к традиционному в России способу оплаты натурой. В счет денег некоторые наемники получили пушнину. Всем им также был назначен обильный корм, включавший всевозможного рода натуральное обеспечение. Солдаты могли пользоваться пайком в течение всего времени пребывания в Москве. По словам Бучинского, он сам видел и слышал от других, что те паны, которые не старались завести как можно больше челядинцев и вели скромную жизнь, за полгода выручили от продажи корма до 1000 злотых.[171]

Наибольшие затруднения у казны возникли при оплате долговых расписок Лжедмитрия. В своих денежных делах самозванец был на редкость легкомысленным. Близко знавшие его иноземцы не без иронии отметили, что царь был щедр, но более на словах, чем на деле, так как «без долгого размышления мог обещать несколько десятков тысяч, на 30 тыс. доходов, на 100 тыс. и более наличными и в удостоверение подписывал», но затем так же легко отказывался оплачивать векселя.[172]

Казенный приказ, по-видимому, с разбором относился к долговым распискам царя. Многие из них, в особенности выданные за рубежом, остались не оплаченными. Некоторые наемники по возвращении в Польшу обратились с жалобой к королю, предъявив собственноручные расписки Лжедмитрия, по которым им ничего не заплатили в Москве.[173]

Московское правительство отказалось удовлетворить претензии некоторых вельмож, покровительствовавших «царевичу» во время его зарубежных скитаний. Адам Вишневецкий явился в Москву собственной персоной и объявил, что он издержал на царевича несколько тысяч из собственных денег. Однако ему ничего не удалось получить от русского правительства.[174]

Одновременно с иноземцами Отрепьев велел рассчитать находившиеся в Москве отряды вольных казаков. Многие московские дворяне участвовали в осаде Кром. Казачьи сотни, отразившие многотысячную царскую рать, внушали им страх и ненависть. Вольные казаки стали в глазах власть имущих символом антиправительственных выступлений низов. Казаки Корелы недолго несли караулы в Кремле. Боярская дума использовала коронацию Лжедмитрия I, чтобы добиться роспуска всех прибывших в Москву казачьих войск. По словам очевидцев, все казаки были щедро одарены и распущены, но даже награды не могли заглушить их ропот.[175]

Отрепьев не захотел расстаться лишь с верным Андреем Корелой. Он пожаловал донскому атаману чины и деньги. Вместе с ним остались в Москве казаки его станицы, вынесшие все тяготы обороны Кром.

Андрей Корела был выдающимся предводителем повстанцев. Во главе восставшего столичного населения, в осажденной крепости он чувствовал себя на своем месте. Зато в толпе царедворцев он оказался чужаком. Тут у него было слишком много врагов, и они делали все, чтобы избавиться от водворившегося в Кремле донского атамана. Корела невысоко ценил доставшиеся на его долю почести. В московских кабаках, среди черни он находил себе больше друзей, чем в парадных залах дворца.

Вольные атаманы сделали свое дело, и их карьера должна была оборваться рано или поздно. Корела без счета тратил в кабаках полученные от казны деньги и в конце концов спился.[176] Другой вождь казацкого войска Постник Лунев покинул дворец по иным причинам. Послушав совета монахов, Лунев принял пострижение и удалился на покой в Соловецкий монастырь.[177]

С роспуском казачьих отрядов вооруженные силы, возникшие в ходе массовых антиправительственных восстаний на юго-западных и южных окраинах Русского государства, были окончательно расформированы.

Примечания:

Глава 17

¹ Буссов К. Московская хроника, с. 106.

² Масса И. Краткое известие, с. 108.

³ Попов А. Изборник, с. 328.

⁴ Путешествие сэра Т. Смита, с. 82–83.

⁵ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 116.

⁶ Там же, с. 115.

⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 202–203.

⁸ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 187.

⁹ Масса И. Краткое известие, с. 108.

¹⁰ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 227–228; Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 204.

¹¹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 201.

¹² Там же.

¹³ Там же, с. 203.

¹⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 65.

¹⁵ Там же.

¹⁶ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 203.

¹⁷ Попов А. Изборник, с. 329.

¹⁸ Борша С. История Московская, стб. 397.

¹⁹ Путешествие сэра Т. Смита, с. 92–95.

²⁰ Грамота Лжедмитрия I на Пельм 11 июня 1605 г. — СГГД, ч. 2, с. 200.

²¹ Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени, с. 126–127.

²² Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6.

²³ СГГД, ч. 2, с. 191, 202.

²⁴ Там же, с. 202.

²⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; Буссов К. Московская хроника, с. 106.

²⁶ Маржарет Я. Записки, с. 68.

²⁷ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 97. — Очевидец события епископ Архангельского собора Арсений отметил, что тело Бориса вынули из гроба «ради поругания» (Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 99). Автор «Нового летописца» говорит о том же намеком: «…яко же и мертвенное тело поругано бысть» (ПСРЛ, т. XIV, с. 66). И лишь поздний «Морозовский летописец» сообщает такие подробности: «Царя Бориса извергоша из храма архистратига Михаила и повелеша извлещи на сонмище с великим поруганием и камение на нь метали и ногами пхати тело его, поверженное и на земле лежащее» (Карамзин Н. М. История государства Российского, т. XI, прим. 351).

²⁸ Буссов К. Московская хроника, с. 107.

²⁹ Путешествие сэра Т. Смита, с. 78.

³⁰ РИБ, т. XIII, стб. 731.

³¹ Летопись о многих мятежах и о разорении Московского государства. 2-е изд. М., 1788, с. 92.

³² Назаров В. Д. «Новый летописец» как источник по истории царствования Лжедмитрия I. — В кн.: Летописи и хроники. М., 1974, с. 304.

³³ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; ср.: Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6, 203; Масса И. Краткое известие, с. 110.

³⁴ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 99.

³⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 66.

³⁶ Там же.

³⁷ Реляция Петра Петрея, с. 92; Маржарет Я. Записки, с. 68. — Чтобы ввести в заблуждение народ, палачи снесли трупы в одну храмину и положили их так, будто мать и сын отравились и умерли в объятиях друг друга (Масса И. Краткое известие, с. 11; Путешествие сэра Томаса Смита, с. 84–85).

³⁸ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 99; Масса И. Краткое известие, с. 111.

³⁹ ПСРЛ, т. XIV, с. 66.

⁴⁰ Масса И. Краткое известие, с. 110.

⁴¹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6.

⁴² Там же, с. 201–202.

⁴³ СГГД, ч. 2, с. 200.

⁴⁴ Бельский летописец, — ПСРЛ, т. 34, с. 242.

⁴⁵ Там же.

⁴⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 207.

⁴⁷ ПСРЛ, т. 34, с. 343.

⁴⁸ ААЭ, т. II, с. 154.

⁴⁹ РИБ, т. XIII, стб. 936.

⁵⁰ Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII в. СПб., 1888, с. 282.

⁵¹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 210, прим. 1.

⁵² СГГД, ч. 2, с. 200.

⁵³ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 100.

⁵⁴ Масса И. Краткое известие, с. 114; РИБ, т. XIII, стб. 732, 1293.

⁵⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; РИБ, т. XIII, стб. 936.

⁵⁶ Борша С. История Московская. — РИБ, т. 1, стб. 397

⁵⁷ ПСРЛ, т. XIV, с. 66; Буссов К. Московская хроника, с. 108.

⁵⁸ ААЭ, т. II, с. 91.

⁵⁹ Смит Т. Путешествие, с. 65–66.

⁶⁰ Масса И. Краткое известие, с. 109.

⁶¹ Там же, с. 108–109.

⁶² Одним из распространителей такой молвы был некто Алешка, бывший у Годунова крестовым дьячком, а затем служивший подьячим в приказах (Бантыш-Каменский Н. Н. Переписка между Россией и Польшей по 1700 г. — Чтения ОИДР, 1861, I, с. 60).

⁶³ Масса И. Краткое известие, с. 112.

⁶⁴ Старина и Новизна, кн. XIV, с. 267.

⁶⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 64; Попов А. Изборник, с. 329.

⁶⁶ РИБ, т. XIII, стб. 578, 652.

⁶⁷ Боярские списки, ч. 2, с. 10.

⁶⁸ Museum Narodowe w Krakowie. — Zbiory Czartoryskich, № 2726.

⁶⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 108–109.

⁷⁰ Там же, с. 109. — По некоторым данным, Отрепьев предусмотрительно посадил в свой экипаж двух главных бояр Мстиславского и Василия Шуйского (Немоевский С. Записки, с. 114). Возможно, часть пути самозванец ехал в карете, часть — верхом.

⁷¹ Масса И. Краткое известие, с. 111.

⁷² Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 129.

⁷³ ПСРЛ, т. XIV, с. 66; Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 733.

⁷⁴ Масса И. Краткое известие, с. 112.

⁷⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений с. 100–101.

⁷⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 66; РИБ, т. XIII, стб. 733.

⁷⁷ Старина и Новизна, кн. XIV, с. 535.

⁷⁸ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 101.

⁷⁹ Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 733.

⁸⁰ Борша С. История Московская, стб. 398.

⁸¹ Буссов К. Московская хроника, с. 109.

⁸² Масса И. Краткое известие, с. 112.

⁸³ Строев П. Списки иерархов и настоятелей монастырей. СПб., 1877, с. 415.

⁸⁴ ПСРЛ, т. XIII, с. 67; Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 736, Масса И. Краткое известие, с. 114.

⁸⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 101.

⁸⁶ В «Записках» Арсения избрание Игнатия помечено датой 31 мая. В тексте рукописи эта дата исправлена на 31 июня (Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 103, прим. 2).

⁸⁷ Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 52.

⁸⁸ Немоевский С. Записки, с. 115.

⁸⁹ Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 734.

⁹⁰ Косточкин В. В. Государев мастер Федор Конь. М., 1964, с. 34–44.

⁹¹ Сказание о Гришке Отрепьеве, стб. 734.

⁹² Там же.

⁹³ Иное сказание, стб. 52.

⁹⁴ Письмо Лавицкого от 4 (14) июля 1605 г. — in: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 85.

⁹⁵ Немоевский С. Записки, с. 115.

⁹⁶ Маржарет Я. Записки, с. 197.

⁹⁷ Письмо Я. Вислоуха из Москвы от 14 (24) июля 1605 г. — Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), Рукописи библиотеки Оссолинских, № 2284, л. 156 об.

⁹⁸ Борша С. История Московская, стб. 399.

⁹⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 112.

¹⁰⁰ Масса И. Краткое известие, с. 115.

¹⁰¹ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹⁰² Боярские списки, ч. 1, с. 163, 232, 299.

¹⁰³ Сказание Авраамия Палицына, с. 111; ПСРЛ, т. XIV, с. 67. — В своем челобитье дворянин Денис Петрович Тургенев подтвердил, что отца его Петра казнил «вор-рострига» (ЦГАДА, ф. 210, Столбцы Московск. стола, стб. 856, л. 37).

¹⁰⁴ Сказание Авраамия Палицына, с. 111.

¹⁰⁵ Масса И. Краткое известие, с. 114.

¹⁰⁶ Иное сказание, стб. 52.

¹⁰⁷ Pierling P. Rome et Demetrius, s. 85.

¹⁰⁸ Иное сказание, стб. 52; Маржарет Я. Записки, с. 197; Немоевский С. Записки. — В кн.: Титов А. А. Рукописи славянские и русские, принадлежащие А. И. Вахромееву. Вып. 6. М., 1907, с. 116.

¹⁰⁹ Платонов С. В. Очерки по истории Смуты, с. 273.

¹¹⁰ РИБ, т. I, стб. 17.

¹¹¹ Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978, с. 151.

¹¹² Назаров В. Д. «Новый летописец» как источник по истории царствования Лжедмитрия I. — В кн.: Летописи и хроники. М., 1974, с. 310.

¹¹³ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 288.

¹¹⁴ Маржарет Я. Записки, с. 197

¹¹⁵ Паэрле Г. Записки, с. 174.

¹¹⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹¹⁷ Там же.

¹¹⁸ Немоевский С. Записки, с. 115–116.

¹¹⁹ Сказание Авраамия Палицына, с. 111.

¹²⁰ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹²¹ Немоевский С. Записки, с. 116.

¹²² Там же.

¹²³ Иное сказание, стб. 53.

¹²⁴ По словам Массы, стрельцов было восемь тысяч (Масса И. Краткое известие, с. 115).

¹²⁵ Немоевский С. Записки, с. 116.

¹²⁶ Иное сказание, сгб. 52–53.

¹²⁷ Масса И. Краткое известие, с. 115.

¹²⁸ Сказание о Гришке Отрепьеве, стб. 735.

¹²⁹ Немоевский С. Записки, с. 117.

¹³⁰ Сказание Авраамия Палицына, с. 111

¹³¹ Немоевский С. Записки, с. 117.

¹³² Масса И. Краткое известие, с. 115.

¹³³ Там же.

¹³⁴ Буссов К. Московская хроника, с. 113; Масса И. Краткое известие, с. 115.

¹³⁵ Немоевский С. Записки, с. 116; Масса И. Краткое известие, с. 115–116; Маржарет Я. Записки, с. 197; Паэрле Г. Записки, с. 174; Сказание Авраамия Палицына, с. 111.

¹³⁶ Немоевский С. Записки, с. 117.

¹³⁷ СГГД, ч. 2, с. 261.

¹³⁸ «А в верху при нем (Лжедмитрии I. — Р.С.) были поляки и литва…» (Попов А. Изборник, с. 329).

¹³⁹ Борша С. История Московская, стб. 399.

¹⁴⁰ Иное сказание, стб. 53; ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹⁴¹ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 228–229.

¹⁴² Там же, т. III, вып. 1, с. 172–173, 198.

¹⁴³ Там же, с. 228–229.

¹⁴⁴ АИ, т. II. СПб., 1841, с. 64–65.

¹⁴⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 106.

¹⁴⁶ Строев П. Списки иерархов и настоятелей, с. 333.

¹⁴⁷ Разрядная книга 1550–1636 гг, т. III, вып. 1, с. 168, 188.

¹⁴⁸ СГГД, ч. 2, с. 209.

¹⁴⁹ Там же, с. 210.

¹⁵⁰ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6.

¹⁵¹ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹⁵² После убийства самозванца, Нагая, спасая свое доброе имя, объявила, будто Отрепьев ее «устрашил смертию». «…Коли он с ней говорил, и он ее заклял и под смертью приказал, чтоб она того никому не сказывала» (СГГД, ч. 2, № 147).

¹⁵³ Маржарет Я. Записки, с. 197; Буссов К. Московская хроника, с. 109–110; Масса И. Записки, с. 113; Борша С. История Московская, стб. 399; Иное сказание, стб. 54.

¹⁵⁴ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 219–220.

¹⁵⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 104.

¹⁵⁶ Маржарет Я. Записки, с. 197; Масса И. Краткое известие, с. 113.

¹⁵⁷ Борша С. История Московская, с. 402.

¹⁵⁸ Письмо Я. Бучинского Лжедмитрию I. Январь 1606 г. — СГГД, ч. 2, с. 259–260.

¹⁵⁹ Борша С. История Московская, с. 400.

¹⁶⁰ Там же, с. 401.

¹⁶¹ Борша С. История Московская, стб. 401.

¹⁶² СГГД, ч. 2, с. 259.

¹⁶³ Паэрле Г. Записки, с. 169; Сб. РИО, т. 137, с. 520.

¹⁶⁴ СГГД, ч. 2, с. 260.

¹⁶⁵ Сб. РИО, т. 137, с. 585. — Король велел произвести «обыск» по поводу взаимных обид царя и Ратомского.

¹⁶⁶ СГГД, ч. 2, с. 259.

¹⁶⁷ Там же, с. 261.

¹⁶⁸ Там же.

¹⁶⁹ Борша С. История Московская, стб. 402.

¹⁷⁰ Письмо Я. Бучинского от января 1606 г. — СГГД, ч. 2, с. 259.

¹⁷¹ СГГД, ч. 2, с. 260.

¹⁷² Немоевский С. Записки, с. 118.

¹⁷³ СГГД, ч. 2, с. 259.

¹⁷⁴ Масса И. Краткое известие, с. 113–114.

¹⁷⁵ Там же, с. 114.

¹⁷⁶ Там же, с. 114.

¹⁷⁷ ЦГАДА, ф. 1201, Соловецк. мон., № 46, кн. 426, л. 9 об.

Глава 17

¹ Буссов К. Московская хроника, с. 106.

² Масса И. Краткое известие, с. 108.

³ Попов А. Изборник, с. 328.

⁴ Путешествие сэра Т. Смита, с. 82–83.

⁵ Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 116.

⁶ Там же, с. 115.

⁷ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 202–203.

⁸ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 187.

⁹ Масса И. Краткое известие, с. 108.

¹⁰ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 227–228; Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 204.

¹¹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 201.

¹² Там же.

¹³ Там же, с. 203.

¹⁴ ПСРЛ, т. XIV, с. 65.

¹⁵ Там же.

¹⁶ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 203.

¹⁷ Попов А. Изборник, с. 329.

¹⁸ Борша С. История Московская, стб. 397.

¹⁹ Путешествие сэра Т. Смита, с. 92–95.

²⁰ Грамота Лжедмитрия I на Пельм 11 июня 1605 г. — СГГД, ч. 2, с. 200.

²¹ Скрынников Р. Г. Россия накануне Смутного времени, с. 126–127.

²² Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6.

²³ СГГД, ч. 2, с. 191, 202.

²⁴ Там же, с. 202.

²⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; Буссов К. Московская хроника, с. 106.

²⁶ Маржарет Я. Записки, с. 68.

²⁷ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 97. — Очевидец события епископ Архангельского собора Арсений отметил, что тело Бориса вынули из гроба «ради поругания» (Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 99). Автор «Нового летописца» говорит о том же намеком: «…яко же и мертвенное тело поругано бысть» (ПСРЛ, т. XIV, с. 66). И лишь поздний «Морозовский летописец» сообщает такие подробности: «Царя Бориса извергоша из храма архистратига Михаила и повелеша извлещи на сонмище с великим поруганием и камение на нь метали и ногами пхати тело его, поверженное и на земле лежащее» (Карамзин Н. М. История государства Российского, т. XI, прим. 351).

²⁸ Буссов К. Московская хроника, с. 107.

²⁹ Путешествие сэра Т. Смита, с. 78.

³⁰ РИБ, т. XIII, стб. 731.

³¹ Летопись о многих мятежах и о разорении Московского государства. 2-е изд. М., 1788, с. 92.

³² Назаров В. Д. «Новый летописец» как источник по истории царствования Лжедмитрия I. — В кн.: Летописи и хроники. М., 1974, с. 304.

³³ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; ср.: Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6, 203; Масса И. Краткое известие, с. 110.

³⁴ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 99.

³⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 66.

³⁶ Там же.

³⁷ Реляция Петра Петрея, с. 92; Маржарет Я. Записки, с. 68. — Чтобы ввести в заблуждение народ, палачи снесли трупы в одну храмину и положили их так, будто мать и сын отравились и умерли в объятиях друг друга (Масса И. Краткое известие, с. 11; Путешествие сэра Томаса Смита, с. 84–85).

³⁸ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 99; Масса И. Краткое известие, с. 111.

³⁹ ПСРЛ, т. XIV, с. 66.

⁴⁰ Масса И. Краткое известие, с. 110.

⁴¹ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6.

⁴² Там же, с. 201–202.

⁴³ СГГД, ч. 2, с. 200.

⁴⁴ Бельский летописец, — ПСРЛ, т. 34, с. 242.

⁴⁵ Там же.

⁴⁶ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 207.

⁴⁷ ПСРЛ, т. 34, с. 343.

⁴⁸ ААЭ, т. II, с. 154.

⁴⁹ РИБ, т. XIII, стб. 936.

⁵⁰ Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII в. СПб., 1888, с. 282.

⁵¹ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 210, прим. 1.

⁵² СГГД, ч. 2, с. 200.

⁵³ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 100.

⁵⁴ Масса И. Краткое известие, с. 114; РИБ, т. XIII, стб. 732, 1293.

⁵⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 65; РИБ, т. XIII, стб. 936.

⁵⁶ Борша С. История Московская. — РИБ, т. 1, стб. 397

⁵⁷ ПСРЛ, т. XIV, с. 66; Буссов К. Московская хроника, с. 108.

⁵⁸ ААЭ, т. II, с. 91.

⁵⁹ Смит Т. Путешествие, с. 65–66.

⁶⁰ Масса И. Краткое известие, с. 109.

⁶¹ Там же, с. 108–109.

⁶² Одним из распространителей такой молвы был некто Алешка, бывший у Годунова крестовым дьячком, а затем служивший подьячим в приказах (Бантыш-Каменский Н. Н. Переписка между Россией и Польшей по 1700 г. — Чтения ОИДР, 1861, I, с. 60).

⁶³ Масса И. Краткое известие, с. 112.

⁶⁴ Старина и Новизна, кн. XIV, с. 267.

⁶⁵ ПСРЛ, т. XIV, с. 64; Попов А. Изборник, с. 329.

⁶⁶ РИБ, т. XIII, стб. 578, 652.

⁶⁷ Боярские списки, ч. 2, с. 10.

⁶⁸ Museum Narodowe w Krakowie. — Zbiory Czartoryskich, № 2726.

⁶⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 108–109.

⁷⁰ Там же, с. 109. — По некоторым данным, Отрепьев предусмотрительно посадил в свой экипаж двух главных бояр Мстиславского и Василия Шуйского (Немоевский С. Записки, с. 114). Возможно, часть пути самозванец ехал в карете, часть — верхом.

⁷¹ Масса И. Краткое известие, с. 111.

⁷² Гиршберг А. Дмитрий Самозванец, с. 129.

⁷³ ПСРЛ, т. XIV, с. 66; Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 733.

⁷⁴ Масса И. Краткое известие, с. 112.

⁷⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений с. 100–101.

⁷⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 66; РИБ, т. XIII, стб. 733.

⁷⁷ Старина и Новизна, кн. XIV, с. 535.

⁷⁸ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 101.

⁷⁹ Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 733.

⁸⁰ Борша С. История Московская, стб. 398.

⁸¹ Буссов К. Московская хроника, с. 109.

⁸² Масса И. Краткое известие, с. 112.

⁸³ Строев П. Списки иерархов и настоятелей монастырей. СПб., 1877, с. 415.

⁸⁴ ПСРЛ, т. XIII, с. 67; Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 736, Масса И. Краткое известие, с. 114.

⁸⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 101.

⁸⁶ В «Записках» Арсения избрание Игнатия помечено датой 31 мая. В тексте рукописи эта дата исправлена на 31 июня (Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 103, прим. 2).

⁸⁷ Иное сказание. — РИБ, т. XIII, стб. 52.

⁸⁸ Немоевский С. Записки, с. 115.

⁸⁹ Сказание о Гришке Отрепьеве. — РИБ, т. XIII, стб. 734.

⁹⁰ Косточкин В. В. Государев мастер Федор Конь. М., 1964, с. 34–44.

⁹¹ Сказание о Гришке Отрепьеве, стб. 734.

⁹² Там же.

⁹³ Иное сказание, стб. 52.

⁹⁴ Письмо Лавицкого от 4 (14) июля 1605 г. — in: Pierling P. Rome et Demetrius, s. 85.

⁹⁵ Немоевский С. Записки, с. 115.

⁹⁶ Маржарет Я. Записки, с. 197.

⁹⁷ Письмо Я. Вислоуха из Москвы от 14 (24) июля 1605 г. — Библиотека Вроцлавского университета (Оссолинеум), Рукописи библиотеки Оссолинских, № 2284, л. 156 об.

⁹⁸ Борша С. История Московская, стб. 399.

⁹⁹ Буссов К. Московская хроника, с. 112.

¹⁰⁰ Масса И. Краткое известие, с. 115.

¹⁰¹ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹⁰² Боярские списки, ч. 1, с. 163, 232, 299.

¹⁰³ Сказание Авраамия Палицына, с. 111; ПСРЛ, т. XIV, с. 67. — В своем челобитье дворянин Денис Петрович Тургенев подтвердил, что отца его Петра казнил «вор-рострига» (ЦГАДА, ф. 210, Столбцы Московск. стола, стб. 856, л. 37).

¹⁰⁴ Сказание Авраамия Палицына, с. 111.

¹⁰⁵ Масса И. Краткое известие, с. 114.

¹⁰⁶ Иное сказание, стб. 52.

¹⁰⁷ Pierling P. Rome et Demetrius, s. 85.

¹⁰⁸ Иное сказание, стб. 52; Маржарет Я. Записки, с. 197; Немоевский С. Записки. — В кн.: Титов А. А. Рукописи славянские и русские, принадлежащие А. И. Вахромееву. Вып. 6. М., 1907, с. 116.

¹⁰⁹ Платонов С. В. Очерки по истории Смуты, с. 273.

¹¹⁰ РИБ, т. I, стб. 17.

¹¹¹ Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978, с. 151.

¹¹² Назаров В. Д. «Новый летописец» как источник по истории царствования Лжедмитрия I. — В кн.: Летописи и хроники. М., 1974, с. 310.

¹¹³ Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты, с. 288.

¹¹⁴ Маржарет Я. Записки, с. 197

¹¹⁵ Паэрле Г. Записки, с. 174.

¹¹⁶ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹¹⁷ Там же.

¹¹⁸ Немоевский С. Записки, с. 115–116.

¹¹⁹ Сказание Авраамия Палицына, с. 111.

¹²⁰ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹²¹ Немоевский С. Записки, с. 116.

¹²² Там же.

¹²³ Иное сказание, стб. 53.

¹²⁴ По словам Массы, стрельцов было восемь тысяч (Масса И. Краткое известие, с. 115).

¹²⁵ Немоевский С. Записки, с. 116.

¹²⁶ Иное сказание, сгб. 52–53.

¹²⁷ Масса И. Краткое известие, с. 115.

¹²⁸ Сказание о Гришке Отрепьеве, стб. 735.

¹²⁹ Немоевский С. Записки, с. 117.

¹³⁰ Сказание Авраамия Палицына, с. 111

¹³¹ Немоевский С. Записки, с. 117.

¹³² Масса И. Краткое известие, с. 115.

¹³³ Там же.

¹³⁴ Буссов К. Московская хроника, с. 113; Масса И. Краткое известие, с. 115.

¹³⁵ Немоевский С. Записки, с. 116; Масса И. Краткое известие, с. 115–116; Маржарет Я. Записки, с. 197; Паэрле Г. Записки, с. 174; Сказание Авраамия Палицына, с. 111.

¹³⁶ Немоевский С. Записки, с. 117.

¹³⁷ СГГД, ч. 2, с. 261.

¹³⁸ «А в верху при нем (Лжедмитрии I. — Р.С.) были поляки и литва…» (Попов А. Изборник, с. 329).

¹³⁹ Борша С. История Московская, стб. 399.

¹⁴⁰ Иное сказание, стб. 53; ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹⁴¹ Разрядная книга 1550–1636 гг., т. II, вып. 1, с. 228–229.

¹⁴² Там же, т. III, вып. 1, с. 172–173, 198.

¹⁴³ Там же, с. 228–229.

¹⁴⁴ АИ, т. II. СПб., 1841, с. 64–65.

¹⁴⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 106.

¹⁴⁶ Строев П. Списки иерархов и настоятелей, с. 333.

¹⁴⁷ Разрядная книга 1550–1636 гг, т. III, вып. 1, с. 168, 188.

¹⁴⁸ СГГД, ч. 2, с. 209.

¹⁴⁹ Там же, с. 210.

¹⁵⁰ Белокуров С. А. Разрядные записи, с. 6.

¹⁵¹ ПСРЛ, т. XIV, с. 67.

¹⁵² После убийства самозванца, Нагая, спасая свое доброе имя, объявила, будто Отрепьев ее «устрашил смертию». «…Коли он с ней говорил, и он ее заклял и под смертью приказал, чтоб она того никому не сказывала» (СГГД, ч. 2, № 147).

¹⁵³ Маржарет Я. Записки, с. 197; Буссов К. Московская хроника, с. 109–110; Масса И. Записки, с. 113; Борша С. История Московская, стб. 399; Иное сказание, стб. 54.

¹⁵⁴ Пирлинг П. Дмитрий Самозванец, с. 219–220.

¹⁵⁵ Дмитриевский А. Архиепископ елассонский Арсений, с. 104.

¹⁵⁶ Маржарет Я. Записки, с. 197; Масса И. Краткое известие, с. 113.

¹⁵⁷ Борша С. История Московская, с. 402.

¹⁵⁸ Письмо Я. Бучинского Лжедмитрию I. Январь 1606 г. — СГГД, ч. 2, с. 259–260.

¹⁵⁹ Борша С. История Московская, с. 400.

¹⁶⁰ Там же, с. 401.

¹⁶¹ Борша С. История Московская, стб. 401.

¹⁶² СГГД, ч. 2, с. 259.

¹⁶³ Паэрле Г. Записки, с. 169; Сб. РИО, т. 137, с. 520.

¹⁶⁴ СГГД, ч. 2, с. 260.

¹⁶⁵ Сб. РИО, т. 137, с. 585. — Король велел произвести «обыск» по поводу взаимных обид царя и Ратомского.

¹⁶⁶ СГГД, ч. 2, с. 259.

¹⁶⁷ Там же, с. 261.

¹⁶⁸ Там же.

¹⁶⁹ Борша С. История Московская, стб. 402.

¹⁷⁰ Письмо Я. Бучинского от января 1606 г. — СГГД, ч. 2, с. 259.

¹⁷¹ СГГД, ч. 2, с. 260.

¹⁷² Немоевский С. Записки, с. 118.

¹⁷³ СГГД, ч. 2, с. 259.

¹⁷⁴ Масса И. Краткое известие, с. 113–114.

¹⁷⁵ Там же, с. 114.

¹⁷⁶ Там же, с. 114.

¹⁷⁷ ЦГАДА, ф. 1201, Соловецк. мон., № 46, кн. 426, л. 9 об.