• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Революция – вещь не утонченная, всякая революция есть прежде всего насилие.

(Мао Цзэдун, вождь китайской революции)

Большие репрессии в Советском Союзе захватили, как принято считать, период 1936–1940 годов, при этом 1937–1938 годы отмечены особенно широкими арестами и казнями. Это была официальная кампания НКВД по массовой зачистке страны и партии по указанию высшей власти.

Об этих трагических годах, которыми завершались в нашем отечестве 30-е годы ХХ века, как и об участии в этом Большом терроре органов НКВД, сейчас уже написано достаточно, вряд ли тут стоит повторяться. В нынешней России любой даже самый далекий от политики или истории человек что-то знает об этой кампании сталинской зачистки страны. Как писал Хемингуэй, в литературе ты всегда ограничен тем, что уже здорово описали до тебя другие писатели. К истории сталинского Большого террора после Солженицына, Шаламова, Разгона и других описавших эту кампанию писателей добавить действительно что-либо трудно.

Деятельность НКВД в качестве главного исполнителя этого Большого террора тоже описана подробно. Все эти иезуитские «десять лет без права переписки», маскировавшие тайный расстрел в подвале НКВД и долго терзавшие родню казненного напрасной надеждой. Все ночные «воронки» на улицах городов и замаскированные под хлебовозки фургоны с арестованными. Все ужасное пыточное следствие и скорые приговоры «троек» к расстрелу. Все Катыни, Медные, Левашовская пустынь в Санкт-Петербурге, где и сейчас на деревьях питерцы вывешивают таблички с именами расстрелянных в 30-х годах родственников, лес у Куропат под Минском, Дарница у Киева. Все эти «объекты Бутово», «Коммунарка» – тайные места расстрелов в подмосковных совхозах. Убийства приговоренных угарным газом в машинах-душегубках по «рацпредложению» начальника Административно-хозяйственного отдела НКВД Берга. Все острова солженицынского «Архипелага ГУЛАГ». Тысячи расстрелянных НКВД в Киеве в эти годы по конвейеру бесконечных доносов одной и той же сошедшей с ума комсомолки Николаенко.

Как и официальное разрешение НКВД с начала 1938 года на любые пытки арестованных по политическим делам для получения нужных «признаний». Как и отмена по предложению прокурора Вышинского прокурорского надзора за работой НКВД в расследовании дел о государственных преступлениях. Как и жуткие квоты областным НКВД по количеству обреченных на отстрел, как и «стахановцы» из начальников местных чекистов, регулярно требовавшие увеличения квот по своему региону, как это делал начальник Омского отдела НКВД Горбач. Или «умельцы», добиравшие выделенную для них квоту любыми средствами. Как вспоминал сотрудник Ташкентского управления НКВД Калганов, когда указанное количество не смогли добрать даже приписками в политические арестованных уголовников и бытовиков, для выполнения плана похватали цыган из стоявшего под Ташкентом табора, и всем им тоже «шили политику». А вот на чем в свете нашей темы стоит остановиться подробнее, так это на том, как «большая чистка» конца 30-х годов отразилась на самих советских спецслужбах и как в свете этой страшной кампании репрессий складывались отношения власти и ее системы спецслужб.

Ведь не секрет, что советские спецслужбы в эти несколько лет репрессий стали не только их исполнителями, но и объектами. Что масса чекистов и военных разведчиков сами оказались жертвами репрессий, отправившись в расстрельный подвал или в лагерь гулаговского архипелага. Что в НКВД и военном Разведупре почти поголовно отстреляли остатки первого дзержинского поколения этих служб, избавляясь от самых в прошлом верных и идейно фанатичных солдат советского режима. Только в НКВД и только действующих чекистов за 1936–1939 годы арестовано и репрессировано более 22 тысяч. И что сами спецслужбы оказались в непростых взаимоотношениях с властью, с одной стороны оказавшись топором репрессий в руках власти Сталина, а с другой – мишенью для этих же выборочных репрессий. Как метко подметил перебежчик из советских спецслужб на Запад Резун, ставший там писателем под псевдонимом Суворов: «Это было время, когда чекистов, которых решено было ликвидировать, отстреливали другие чекисты, которых пока еще ликвидировать не решили». А один из предшественников Резуна, бежавший еще в 1927 году на Запад чекист и разоблачитель провокации «Трест» Опперпут, ровно за десять лет до большой зачистки в самом НКВД пророчески предупреждал оставленных в СССР своих коллег: «Чекистская машина – это мясорубка для всех, и для вас самих тоже, рано или поздно вас самих будут ликвидировать».

В первую крупную волну чекистов, подвергнутых репрессиям уже в 1937 году, вскоре после начала официальной кампании этих отстрелов, не случайно попали самые видные в прошлом представители дзержинского призыва первого ЧК. Уже летом и в начале осени 1937 года НКВД арестованы Лацис, Петерс, Данишевский, Кнорин, Круминь, Бреслав и другие в прошлом известные чекисты, в начале 1938 года все они после довольно быстрого следствия расстреляны. Это было первое крупное дело о заговоре врагов из числа бывших чекистов, так называемого «латышского центра», поскольку большинство из этих людей были выходцами из Латвии.

Очень скоро последовало аналогичное дело «польского центра», о свивших контрреволюционное гнездо в органах госбезопасности польских националистах, по нему расстреляна еще одна обойма видных дзержинцев уже польского происхождения: Реденс, Кобецкий, Логановский, Карский, Ольский, Уншлихт, Мессинг, Сосновский, Пилляр, Роллер и другие. Это дело в НКВД известно как дело «Польской военной организации», которую якобы составили тайно эти чекисты-поляки. Сюда же пристегнули отбывавшего свой срок на Дальнем Востоке за халатность в истории с убийством Кирова бывшего начальника Ленинградского НКВД Филиппа Медведя, как и его бывшего заместителя Ивана Запорожца, хотя они были выходцами с Украины. Затем было и дело «эстонского центра» в органах (так называемое «Дело фонтанников»), по которому расстреляны эстонцы-чекисты во главе с Риксом и Отто. И это не считая еще и планомерного и постоянного одиночного отстрела собственных кадров.

Еще одной крупной волной репрессий стала ликвидация бывшего наркома Ягоды, потянувшая за собой отстрел многих сотрудников НКВД вслед за их шефом. Сам Ягода намечен к ликвидации Сталиным был еще в 1936 году, его, как мы теперь знаем, сгубила принадлежность к влиятельной в 30-х годах группе «правых» в руководстве партии. Как только Сталин разделался в 1936 году с «левой» оппозицией себе в лице Зиновьева, Каменева и их сторонников, он вскоре срубил голову и оппозиции себе справа из более умеренных большевиков. После арестов верхушки «правых» (Бухарина, Рыкова, Енукидзе, Крестинского и др.) Ягода тоже был обречен, длительная дружба с компанией Бухарина не оставляла ему шансов уцелеть.

Уже когда осенью 1936 года Ягоду сняли с должности наркома внутренних дел, косвенно прозвучал упрек бывшему главе госбезопасности в том, что он проглядел множество врагов, проникших на высшие должности в партии и советском государственном аппарате. Это уже означало близкий приговор, хотя поначалу Ягода в соответствии с тогдашней сталинской модой был назначен наркомом связи с пожеланием Сталина наладить работу в этом важном наркомате. Здесь Сталин в своем стиле произвел рокировку, на месте наркома связи обреченный в близком будущем Ягода сменил обреченного уже сейчас Алексея Рыкова: ранее того с поста главы Совнаркома отправили руководить этой самой связью, а теперь уже снимали без назначений под скорый арест НКВД.

Но опала Сталина становилась для Ягоды все более явной, вождь перестал со своим бывшим наркомом внутренних дел даже здороваться, демонстративно не подав своему опальному приближенному руку у Мавзолея на параде 7 ноября 1936 года, одному из всех присутствовавших здесь членов ЦК ВКП(б). Сталин уже не стеснялся говорить о том, что Ягода завалил работу доверенной ему спецслужбы, что с разоблачением «троцкистско-зиновьевского» заговора он опоздал как минимум на четыре года, то есть по официальному сталинскому летосчислению этот заговор оформился в 1932 году. Так в сталинском СССР говорили о практически отпетом покойнике, хотя сам Генрих Ягода и продолжал обреченно ходить среди живых в ранге наркома связи.

Состоявшийся в начале 1937 года пленум ЦК ВКП(б), проходивший в феврале и марте, этот приговор Ягоде практически огласил. На пленуме много времени уделили обсуждению положения дел внутри НКВД и разбору допущенных лично Ягодой ошибок от халатности в деле об убийстве Кирова до уже прямых обвинений в покровительстве им в верхушке НКВД тайным приверженцам группы «правой оппозиции». Давно недолюбливавшие Ягоду нарком обороны Ворошилов и сменивший его во главе НКВД Ежов своими выступлениями устроили для Ягоды натуральное аутодафе, бросая ему прямо в лицо очень тяжелые обвинения. Растерянный опальный экс-нарком испуганно и временами маловразумительно пытался парировать их обвинения, его страх и подавленность сквозят в материалах этого пленума на тех страницах, где Ягоде давали слово для объяснений. Впрочем, по настрою обвинявших явно обреченного Ягоду заметно, что все его объяснения уже ничего не могли изменить.

Из заслушанных в том же марте 1937 года на пленуме ближайших подчиненных Ягоды в НКВД почти никто из них (Агранов, Евдокимов, Миронов, Реденс, Балицкий, Заковский) не рискнул защищать рухнувшего бывшего шефа. Все они указывали на ошибки Ягоды и в разной степени «топили» полетевшего вниз с чекистского олимпа собственного начальника, хотя очень скоро все они по очереди попадут в расстрельные застенки вслед за изобличаемым ими Ягодой. С трибуны Ягода слышал от бывших соратников и подчиненных откровенные обвинения. Агранов: «Ягода затормозил мое назначение начальником ГУГБ НКВД, поскольку такой выписки из постановления ЦК не было до конца 1936 года, а я из скромности ждал этого назначения и в ЦК не обращался, а многие указания товарища Ягоды мне казались политически сомнительными». Реденс: «Вы, Ягода, не понимаете того, о чем здесь говорите, вы здесь о троцкистах-зиновьевцах и о «правых» ни разу не обмолвились, а говорите, что все вредители разбиты!» Балицкий: «Выступление товарища Ягоды здесь не было самокритичным, не было большевистски правильным выступлением, выступление Ягоды было позорным для бывшего руководителя НКВД!» Миронов: «Тот позорный провал, в котором очутились органы НКВД, произошел по вине бывшего нашего руководителя Ягоды». Это только самые острые реплики в адрес опального наркома из уст заслушанных на пленуме ЦК ВКП(б) чекистов. И хотя кое-кто из них еще по привычке называет его «товарищ Ягода» – уже ясно, что эти «товарищи» упавшего своего бывшего командира приговаривают к неизбежному аресту.

Для характеристики обстановки судилища над Ягодой на пленуме 1937 года, морального климата тех лет внутри НКВД и уровня чекистской солидарности перед началом массовых репрессий достаточно почитать эти опубликованные сейчас выступления вчерашних подчиненных Ягоды в его адрес. Вот как с трибуны этого пленума обращался к Ягоде, запросто называя его «ты», высокопоставленный чекист Ефим Евдокимов, несколькими годами ранее из-за споров в ГПУ вокруг «Шахтинского дела» и операции «Весна» по бывшим царским офицерам выдавленный Ягодой из органов госбезопасности: «Здесь выступил Ягода – гнилая и непартийная речь. О каких жертвах говоришь? Нужно было сказать нам о том, как ты руководил НКВД, как и почему получились провалы в работе органов НКВД, а не изображать из себя ягненка, знаем мы, что ты не ягненок… Зачем клеветать на чекистов?… Брось ты мне тут петрушку крутить, брось трепаться, ты мне никакой помощи в работе не оказал… Надо привлечь Ягоду к ответственности, надо крепко подумать о возможности его пребывания в составе ЦК. Снять с него звание генерального комиссара государственной безопасности, хотя бы и в отставке, он его не оправдал».

Сам ошарашенный Ягода на эту завершающую часть речи Евдокимова с места, судя по стенограмме пленума, откликнулся только беспомощным возгласом: «Что вы, с ума сошли?» По стойкой легенде, в конце всего этого судилища Ягода будто бы в отчаянии выкрикнул своим обвинителям: «Жаль, я вас всех не арестовал еще год назад!» – но в стенограмме пленума этой реплики нет, да и верится в этот выпад Ягоды с трудом. Надо думать, он уже на этом пленуме понял, что конец его близок и что с таким подходом «петрушку крутить» ему уже не дадут. Но сопротивляться или дерзить он все равно не решался, даже от обвинений отбивался как-то вяло, словно понимая бесполезность всех таких усилий. Возможно, с того времени он уже ожидал ареста, надеясь только на милость Сталина и на то, что заслуженного чекиста и заместителя Дзержинского все же лишить жизни не посмеют.

Здесь он ошибся, уже в начале 1937 года сменивший Ягоду на посту главы НКВД Ежов докладывал Сталину о результатах расследования заговора «правых» и застрелившегося до ареста одного из их лидеров Томского, после изучения бумаг которого Ежов пришел к роковому для своего предшественника выводу, что «Ягода главный в руководящей тройке правых».

Совсем недавно назначенный наркомом НКВД Ежов на пленуме театрально добавлял самокритики, говоря: «Это мы, чекисты, тогда недоработали, а товарищ Сталин нам прямо говорил: ищите убийц среди зиновьевцев, а в это не верили и многие чекисты, страховали себя по другим линиям, и товарищ Сталин прямо ведь говорил Ягоде: «Смотри, морду набью». И мне не хотели тогда некоторые чекисты показывать оперативные материалы дела, у Молчанова вообще были настроения подальше запрятать агентурные сведения, ведомственные соображения говорили: впервые ЦК проверяет так чекистов, люди не могли переварить это. И немалая доля вины лежит на таких узколобых антипартийных работниках НКВД, хотя и старых убежденных чекистах». Почти откровенно юродствуя, Николай Ежов тут же и сам каялся непонятно в чем: «И меня они провели, оперативного опыта мне не хватило поначалу».

18 марта 1937 года Ежов на собрании актива НКВД заявил открыто, что Ягода лидер правых фракционеров и заговорщиков в партии, а также растратчик казенных средств и тайный агент бывшей царской охранки. Это собрание Ежов проводил в построенном под личным кураторством Ягоды Центральном клубе НКВД, задуманном бывшим наркомом как некий храм чекистского сообщества. И на алтаре именно этого храма опальный глава НКВД Ягода был принесен в жертву начавшейся вакханалии репрессий, пока еще принесен в жертву только символически. Эта сходка партактива НКВД в Центральном клубе, ее опубликованные сейчас материалы тоже отлично передают атмосферу внутри чекистского ведомства тех лет, когда уже открыто пошла грызня разных группировок и масса взаимных обвинений в политической слепоте или в прямой измене. Здесь как врагов советской власти вместе с Ягодой уже припечатывают с трибуны и его бывшего заместителя в НКВД Агранова, и уже арестованного одним из первых тогда на Лубянке бывшего начальника Секретно-политического отдела НКВД Молчанова. И сам еще заместитель Ежова в НКВД Агранов, чувствуя близость тюремной камеры, в отчаянии пытается спихнуть вину на уже арестованного коллегу Молчанова: «Нам удалось поставить на рельсы следствие по троцкистско-зиновьевскому центру, хотя неправильную и антипартийную позицию в этом деле заняли Ягода и Молчанов, только благодаря вмешательству товарищей Сталина и Ежова мы смогли поднять это дело». Довольный Ежов кивал из президиума этого коллективного самобичевания, отлично зная, сколь недолго Агранову осталось посвящать его в тонкости чекистской работы на Лубянке и славить нового наркома с трибуны.

Поднявшийся здесь же на трибуну бывший глава ИНО Артузов в провале всей команды Ягоды предлагал обвинить еще и сменившего его на посту главы внешней разведки своего бывшего заместителя Абрама Слуцкого, к которому затаил еще при своем смещении обиду. Поскольку, по его мнению, Слуцкий в начале 30-х годов был в ГПУ главой парторганизации и «не проявил бдительности, а также позволял наркому Ягоде со ссылкой на занятость не ходить на партийные собрания чекистов». В ответ Слуцкий, отчаянно защищаясь от обвинений в близкой дружбе с обреченным Ягодой, самого Артузова в лицо обвинял в политических ошибках, поминая его состояние в коллегии ГПУ при Ягоде.

Очевидцы говорили, что сам новый нарком Ежов такой атмосферой на партийном активе НКВД 18 марта 1937 года был доволен и о грызне у политического трупа Ягоды его ближайших вчера соратников даже лично доложил Сталину. К тому же Сталину на доклад Ежов принес фактический донос на бывшего наркома Ягоду и многих его соратников с Лубянки от начальника Воронежского управления НКВД Семена Дукельского, чекиста со стажем в ВЧК со времен Гражданской войны, в котором Дукельский уверял, что давно разглядел в госбезопасности вражеское гнездо заговорщиков, но Ягода прятал под сукно все его сигналы. За эту помощь в ликвидации Ягоды и ягодинцев Дукельский затем был Сталиным отблагодарен с широкой душой. Его не арестовали ни в компании Ягоды, ни позднее за компанию с Ежовым и ежовцами, а отправили из НКВД руководить комитетом по кинематографии в СССР взамен расстрелянного главного киноведа страны Бориса Шумяцкого, и умер советский пенсионер Дукельский своей смертью.

Итогом этой речи Ежова на партактиве НКВД стал арест Ягоды 4 апреля 1937 года, а затем и арест многих его приближенных в НКВД. На его квартирах в Кремле и на Милютинской улице в Москве, как и на загородной даче в Подмосковье, проведены обыски, которые и дали столь сенсационные тогда результаты в виде найденных в огромном количестве коллекций вин, табачных трубок, неучтенного оружия, порнографии, ковров, мехов и прочих всевозможных ценностей. Летом 1937 года отдельным постановлением Политбюро даже лишили всех прежних орденов уже сидящего под следствием Ягоду и ряд арестованных по делу его группы бывших высокопоставленных чекистов (Молчанова, Гая, Прокофьева, Паукера, Бокия, Воловича и др.), включая уже покончивших жизнь самоубийством до ареста Чертока и Погребинского. После этого июньского постановления о лишении орденов с формулировкой «за измену и контрреволюцию» для команды Ягоды будущее в виде неминуемого расстрела перестало быть тайной.

Ягода, сломленный следствием, признался и в тайном отравлении его людьми Горького, и в мифическом покушении на жизнь своего сменщика в НКВД Ежова, и в организации убийства Кирова, и в подготовке в группе «правых» неких кулацких восстаний в СССР. Затем ему же добавили тайное убийство видного большевика Куйбышева, умершего своей смертью в 1935 году, ликвидацию своего бывшего шефа в ГПУ Менжинского (одновременно по заданию «заговора правых» и из собственных карьеристских соображений, расчищая якобы себе путь в наркомы), и даже убийство сына Горького Максима Пешкова (уже якобы по лично-лирическому мотиву любви к его красавице жене).

Словно на «тайную группу Ягоды» из бывших сотрудников спецслужб решили списать все накопившиеся темные пятна прошлых резонансных дел. Под ударами следствия бывших подчиненных (ударами в прямом и переносном смысле, хотя некоторые исследователи и сомневаются в применении к Ягоде настоящих пыток) экс-нарком Ягода признавал на следствии даже полностью абсурдные обвинения. Например, в том, что через преданных ему сотрудников ИНО НКВД и служивших НКВД деятелей Коминтерна переправлял денежные средства вместо нелегальных компартий за рубежом Троцкому и его центру. И это притом, что судили Ягоду за компанию с группой «правых» Бухарина, как раз во внутрипартийной борьбе предыдущих лет ультралевой фракции Троцкого и противостоявшей.

Этого Ягода, как и обвинения в шпионаже, так и не признал, несмотря на все старания следствия. Принято считать, что к Ягоде вообще силовых методов на допросах не применяли, что он и так сломался под арестом от неизбежности конца. Хотя и гуляет версия, что его на допросе крепко поколотил ежовский заместитель в НКВД Евдокимов, который бывшего шефа по ГПУ ненавидел, именно его Ягода в 1931 году выдавил из органов безопасности на время.

Да и на суде, до которого все же дожил, он так же покорно признал и свое участие в «банде Бухарина – Рыкова», и свою роль в организации убийств Кирова и Горького. На суде в 1938 году он заявил, что убить Кирова ему поручил бывший лидер правых Енукидзе, заместитель председателя ВЦИК, а тому приказ отдал сам Рыков – идеолог правых и глава советского правительства. Сам же Ягода якобы приказал организовать убийство Кирова заместителю начальника Ленинградского НКВД Запорожцу, который, как мы помним, в момент убийства Кирова был в Сочи на лечении и к этому делу пристегнут искусственно.

В тех же протоколах допроса Ягоды, завершающихся фразой «Никаких жалоб и претензий к следствию не имею», есть и еще ряд таких сенсационных признаний, как связь с зарубежными троцкистами и соучастие в тайных переговорах «правых» с германскими национал-социалистами через заместителя наркома иностранных дел Карахана. А также убийство уже больше по личным якобы мотивам сына Горького и по карьеристским – Менжинского.

Это сочетание мотива личной выгоды и работы на «правый заговор» позволили прокурору Вышинскому на процессе 1938 года даже сравнить Ягоду с популярным тогда в мире американским гангстером Аль Капоне и с известным шефом тайной полиции Франции времен Наполеона Жозефом Фуше, успевшим послужить нескольким различным режимам и бывшим знатным интриганом. Увлекшись историческими параллелями, Вышинский почему-то в той же речи в вину Ягоде ставил даже увлечение романами Александра Дюма, видимо, такое легкое чтиво тогда считалось недостойным коммуниста на столь высокой должности и тоже свидетельствовало о моральном разложении Ягоды. Обрушив в своей речи на суде над «правым блоком» в адрес Ягоды и его подельников привычный набор обвинений: «Шайка бандитов, грабители, подделыватели документов, заговорщики, диверсанты, шпионы, убийцы», Вышинский зачем-то еще и сравнивал их с мафиози неаполитанской коморры. Уж если прокурора Вышинского так увлекла история итальянской мафии и он хотел провести параллели с ней заговора Ягоды, то наш знаменитый обвинитель мог бы детальнее ознакомиться с историей коза ностра. В ней на судьбу Генриха Ягоды больше похожи судьбы совсем других персонажей, а не Аль Капоне. Это Джузеппе Морелло, Джо Массерия, Сальваторе Маранцано – все они поочередно в начале ХХ века были всесильными «боссами всех боссов», королями итальянской коза ностра в США. А в начале 30-х, совсем незадолго до процесса по делу «правых» в СССР, в ходе первой кровавой войны внутри коза ностра их физически уничтожили представители более молодой и жестокой поросли мафии под началом того же Аль Капоне, Лаки Лучано или Фрэнко Костелло. Они же реформировали мафию, отменив в итоге титул «босса всех боссов» и организовав взамен подобие коллективного политбюро мафиози, что более отвечало требованиям времени в 30-х годах. И сторонников убитых боссов из их прежней гвардии, так называемых «кастелламарцев», перестреляли в этой внутримафиозной бойне, как многих дзержинцев из команды низвергнутого Ягоды несколькими годами позднее отстреляли в Москве чекисты новой волны. Но понятно, что Андрей Януарьевич так глубоко в историю коза ностра или коморры не полез, образ Аль Капоне подвернулся за звучность в тот момент его имени, нужно было просто побольнее пнуть упавшего Ягоду.

Сейчас поражаешься такому всеобъемлющему обвинению на процессах конца 30-х годов: зачем нужно было такое множество зачастую абсурдных обвинений, когда одного признания в заговоре с целью захвата власти в стране и попытке свергнуть социалистический строй уже было достаточно для вынесения всем сознавшимся смертного приговора. Зачем было пришпиливать сюда легко затем отметенные историей обвинения в работе на чужие разведки, в организации мифических терактов, в убийствах умерших своей смертью людей? Зачем было вообще приплетать итальянскую мафию, Гитлера или тревожить дух давно умершего Жозефа Фуше, от которых Ягода и другие «правые» при всех их недостатках были бесконечно далеки? Видимо, сказывалась ритуальная привычка большевиков во всем чернить своих политических врагов, которые не могли в их глазах иметь каких-то отдельных недостатков, а обязаны были влачить весь шлейф перерожденцев, заговорщиков, фашистов, предателей родины и террористов.

То же и с выбитым из Ягоды и его приближенных обвинением в подготовке к убийству нового наркома внутренних дел Ежова. Это было подано так, что по приказу Ягоды сотрудники НКВД обрызгали сильнодействующим ядом стены кабинета, который должен был вскоре занять новый нарком. Главные показания против своего бывшего шефа дал также арестованный бывший секретарь Ягоды в НКВД Буланов. Именно на его показаниях, как он вместе с Ягодой и сотрудником НКВД Саволайненом разбрызгивал жидкий яд на ковры и портьеры в кабинете Ежова, основывалось обвинение. Под давлением следствия и пытками в этом же признался и арестованный чекист Саволайнен, и Ягоде оставалось лишь подтвердить нужную следствию версию. Самого Павла Буланова показания против шефа не спасли, он также вскоре был расстрелян, как член тайной группы Ягоды в НКВД.

Эта часть обвинений легла еще одной строкой в следственное дело бывшего наркома НКВД Ягоды, которое вел следователь Генеральной прокуратуры СССР Лев Шейнин, ставший в послевоенные годы известным советским писателем и автором сценария культового советского сериала о милиции «Рожденная революцией». В целом эта абсолютно нереальная версия пошла затем гулять по всем материалам дела о заговорщиках в 1937 году. Появились показания и признания, что Ягода по поручению Бухарина с Рыковым собирался отравить жидким ядом и комнаты членов сталинского ЦК во главе с самим Сталиным, и якобы даже нанести яд на телефонные трубки их аппаратов. Тогда никаких доказательств такого «телефонного терроризма» людей Ягоды так и не привели. Хотя уже в постсоветской России отголосок этих странных версий вдруг всплыл в исторической памяти, когда в ходе громкого расследования в середине 90-х годов установили, что известный банкир Иван Кивелиди был уничтожен убийцами именно нанесенным на трубку его телефона сильным ядом – жуткая перекличка разных смутных эпох в России ХХ века. Когда же через два года судили уже наркома Ежова, историю с отравлением главного кабинета на Лубянке обернули и против него. Заставили признаться в фальсификации этого обвинения группе Ягоды, хотя с самого уже расстрелянного Ягоды советская Фемида, вопреки здравому смыслу, это обвинение тоже не сняла: один негодяй другого травил ядом, а другой все это о первом придумал – вот они какие, враги народа!

Версия следствия тогда вошла и в материалы суда по делу «правого блока»: создав у себя в НКВД целую группу заговорщиков, Ягода собирался в правом заговоре использовать ее как ударный отряд при свержении власти Сталина. Его специальный отряд из чекистов при помощи коменданта Кремля и тоже чекиста Петерсона должен был арестовать прямо в Кремле Сталина и его ближайших помощников либо ликвидировать их в кинозале во время традиционного просмотра фильма в узком кругу. А себя при новой власти Бухарина – Рыкова в поправевшем и оппортунистическом руководстве Советского Союза Ягода якобы видел главой Совета министров, Рыкову отводил роль генерального секретаря очищенной от сторонников Сталина партии, Бухарину – главного идеолога нового поправевшего режима коммунистов в СССР, а Енукидзе в роли нового главы ВЦИК стал бы номинальным президентом страны. Своим приближенным в НКВД и главным сподвижникам в заговоре среди чекистов Ягода по тем же показаниям на следствии обещал в своем правительстве лакомые посты: Прокофьеву – пост главы МВД, Благонравову – Министерство транспорта (он в НКВД долго возглавлял транспортный отдел безопасности), а главный «специалист» среди чекистов по культуре Агранов, надо полагать, в виртуальном правительстве Ягоды мог бы претендовать на должность министра культуры.

Сейчас все более модно в пику Хрущеву и разоблачителям времен перестройки защищать Сталина утверждением, что такой заговор действительно был, и был очень опасным для советской власти. В таких версиях заговор Бухарина – Рыкова – Ягоды – Тухачевского подробно рисуют именно таким трехглавым, сформировавшимся параллельно в кругу «правых» в верхушке партии, людей команды Ягоды в НКВД и кружка соратников Тухачевского в Красной армии, рвавшегося на роль советского Бонапарта после разгрома отживших свое якобинцев-сталинцев. Проводят даже параллели с похожей схемой зревшего несколько лет и прорвавшегося покушением на Гитлера и неудачным путчем в Берлине заговора немецкой «правой оппозиции»: здесь тоже объединились партийные недовольные в лице Герделера, военная верхушка немецких «бонапартов» типа Бека и Ольбрихта, оппозиционеры в спецслужбах во главе с Небе и Канарисом.

Но если уж признать версию следствия 1937 года отчасти правдивой, если Ягода с Рыковым и Бухариным действительно готовили такой «правый» переворот в стране, то их нужно было бы считать более положительными персонажами нашей истории, предшественниками Дубчека с его «социализмом с человеческим лицом». Вот только оснований считать тех «правых» во главе с Ягодой неудавшимися путчистами-реформаторами не так уж много.

Детали «заговора правых», в котором группе Ягоды внутри НКВД отводилась главная роль локомотива государственного переворота при поддержке сторонников правых в верхушке РККА, настолько подробно прописаны и увязаны в материалах дела Ягоды и его приближенных в НКВД, так подробно освещены самим Ягодой и привлеченными к следствию его ближайшими сподвижниками в НКВД (Прокофьевым, Булановым, Ивановым, Гаем, Воловичем, Паукером и др.), что часть историков и сегодня считает наличие тогда «заговора правых» (и заговора группы Ягоды в НКВД как его чекистско-силовой составляющей) реальностью, пресеченной сталинской властью на стадии активной подготовки к перевороту в стране.

Вот Ягода заявляет, как планировался этот переворот, намеченный где-то на 1937 год и, возможно, приуроченный к началу неизбежной войны с нацистской Германией. Как он и его окружение заговорщиков-чекистов радовались, что охрана Кремля теперь поручена силам их ведомства, как планировали в день переворота занять Кремль силами войсковых частей НКВД, а арестовать Сталина и его приближенных в ЦК должны были сами чекисты сталинской охраны во главе с вовлеченным в заговор их начальником Паукером. Как для этих же целей Ягода приказывал своему подчиненному и тоже заговорщику в НКВД Воловичу из оперативного отдела прослушивать и записывать все телефонные переговоры Сталина и его сторонников в советском руководстве, и как для этого специально в 1935 году Волович закупил в Германии новейшую аппаратуру прослушивания. Как начальнику Особого отдела своего ведомства Гаю нарком Ягода поручал наладить контакт с антисталинскими заговорщиками в руководстве Красной армии во главе с Тухачевским и Примаковым. Здесь картина вырисовывается действительно очень стройная, давая козырь верящим в какой-либо мере в настоящий «заговор правых» историкам.

Вот только эта же четкая и так детально расписанная следствием картина, встречающаяся и в других полностью дутых делах об антипартийном заговоре 1936–1939 годов, как раз и может свидетельствовать о полной мистификации этого заговора следствием по заказу сталинской власти. К тому же как быть со столь же детально расписанными в показаниях этих заговорщиков признаниями в связях с иностранными разведками, монархистами и троцкистами за рубежом, с Гитлером и Муссолини, когда сейчас нам точно известно, что ничего этого за Ягодой с соратниками не числилось.

И как быть с практически неоспоримым фактом, что из многих обвиняемых в этом крупном заговоре 1937 года нужные показания неделями и месяцами выбивали силой, угрозой, лишением сна. По-настоящему жутких пыток к «заговорщикам» по делам Бухарина, Тухачевского, Ягоды тогда действительно еще не применяли, эта практика пойдет в НКВД по особому распоряжению самого Сталина только с лета 1937 года, а они все арестованы еще весной. Но уже были многочасовые допросы без перерыва на «конвейере», уже было лишение сна, уже были обычные побои на допросах.

Можно сколько угодно спорить историкам, пятна крови на протоколах допросов Тухачевского из архивов или что-то другое, но незаконные методы допросов подтверждены массой свидетельских показаний, в том числе и от ведших тогда эти дела сотрудников НКВД. И это не только расстрелянные в 1938–1939 годах сами ежовцы, которых теми же методами могли заставить признать любые грехи за собой. Но и показания на свободе переживших Сталина ветеранов-чекистов. Так, бывший оперативник НКВД Бударин в эпоху хрущевских реабилитаций в 1955 году на допросе в Генпрокуратуре показывал, как он по приказу ведшего «Дело о заговоре Тухачевского в РККА» следователя НКВД Авсеевича молотил в Лефортове комкора Примакова и не давал ему сутками спать, лично сидя рядом с ним и тоже борясь со сном. Сам вызванный Авсеевич в показаниях прокуратуре и в своих объяснениях в ЦК КПСС подтверждал, что незаконные методы следствия применялись ко всем главным «военным заговорщикам», что ему приказывал тогда делать начальник Особого отдела НКВД Леплевский, позднее расстрелянный как ежовец.

И как быть с признательными показаниями участников этого заговора в том, что по приказу Ягоды его подручные Молчанов и Погребинский в НКВД якобы отобрали в особые команды матерых уголовников из числа осужденных, которым в обмен на свободу поручались убийства лидеров партии и государства в дни переворота. Следов таких «эскадронов смерти» из уголовных зэка так никогда и не нашли, это тоже явная фальсификация следствия. В основном эту тему развивал в своих признательных показаниях привлеченный в качестве подельника Ягоды известный чекист Сергей Пузицкий, когда-то еще при Дзержинском подавшийся в ВЧК дворянин и молодой поручик царской армии. Герой операции «Трест» и злой гений заманенного в СССР английского разведчика Рейли, бывший разведчик и сотрудник КРО ГПУ, экс-дворянин и офицер Пузицкий к тому времени был отправлен Ягодой в тюремщики – руководить одним из крупных лагерей.

Якобы именно Пузицкому Ягода поручал в лагере формировать такие команды отпетых уголовников для террора. Пузицкий даже называл в качестве завербованных им какие-то фамилии известных тогда в лагерях уголовных лидеров («авторитетами» их тогда еще не называли, это слово в 30-х годах имело совсем другое значение), но никак эти показания Пузицкого в дальнейшем время не подтвердило. А уж его заявление следствию, что по указу Ягоды он к 1937 году мог вооружить и двинуть походом на Москву до 15 тысяч завербованных от имени Ягоды уголовников, и вовсе сводит показания Пузицкого к фантастике, заставляя прямо рассматривать их в качестве выбитого самооговора. Опытный чекист Пузицкий не мог не понимать, что эта его виртуальная армия уголовников, идущая по одному приказу брать в Москве власть для «правых» и устанавливать под началом Ягоды и Бухарина более мягкий «социализм с человеческим лицом» в стране, – явная чушь и нужная следствию подпорка в обвинениях Ягоде и его сторонникам в НКВД. Такие признательные показания самого Пузицкого, впрочем, не спасли, он все равно в волне дела Ягоды был расстрелян.

На процессе весной 1938 года Ягода в компании с видными «правыми» Бухариным, Крестинским, Рыковым и другими был приговорен к смертной казни. 15 марта 1938 года Ягода расстрелян в подвале своими бывшими подчиненными из НКВД при личном присутствии генерального прокурора Вышинского. Вслед за ним расстреляли и попавших в «волну Ягоды» чекистов, включая обоих первых заместителей Ягоды в НКВД Агранова и Прокофьева, а также личного секретаря Ягоды Буланова.

По этому же делу арестован легендарный автор операции «Трест», начальник контрразведки ГПУ в 20-х годах и внешней разведки в 30-х годах Артузов. По делу Ягоды казнен и еще один знаменитый чекист дзержинского призыва Глеб Бокий, долгие годы возглавлявший в НКВД засекреченный спецотдел (занимавшийся, кроме технического шпионажа и шифрования, еще и некими оккультными изысканиями). По легенде Бокий, считавший себя поставленным на этот пост Лениным и потому неуязвимым даже для сталинских репрессий, а потому отличавшийся особо дерзким характером и учинявший на даче форменные оргии в стиле римских патрициев, собирал в своем спецотделе НКВД компромат на высшее руководство партии и страны. А потому после его ареста бывшие коллеги-чекисты долго искали некую «тетрадь Бокия» с этими записями, но якобы так и не нашли.

В этой же плеяде казненных в начале 1938 года вместе с Ягодой чекистов были такие известные на Лубянке фигуры, как начальник Особого отдела НКВД Гай, начальник Секретно-политического отдела НКВД (тайная полиция) Молчанов, начальник НКВД Украины Балицкий, начальник Транспортного отдела НКВД Кишкин, начальник Экономического отдела НКВД Миронов (он же при Ягоде был секретарем партийной организации в НКВД), начальник сталинской личной охраны Паукер.

Бывший львовский парикмахер и пленный солдат армии Австро-Венгрии Карл Паукер, сделавший карьеру чекиста-интернационалиста еще в Гражданскую войну, сам совсем недавно лично расстреливал Зиновьева с Каменевым и в лицах пародировал затем перед товарищами на банкете в День чекиста 20 декабря 1936 года их поведение перед лицом смерти. А вот теперь и сам отправился в расстрельный подвал. Еще недавно всесильный и вальяжный чекист, разъезжавший со Сталиным в одной машине и готовый его прикрыть лично собой, а теперь – такой же бесправный и обреченный «враг народа». А если бы не водоворот мировой войны и не революционные вихри, занесшие Карла Паукера в далекую Россию, служил бы спокойно до старости парикмахером в старой опере Будапешта, откуда когда-то мобилизовали на фронт.

Такова была судьба многих чекистов 30-х годов: из палачей прямой дорогой в следующие жертвы. Вместе с Ягодой арестован и позднее расстрелян и его личный друг и сотрудник НКВД Александр Лурье, которому Ягода покровительствовал с их общего прихода в 1919 году в ВЧК и несколько раз восстанавливал на работе в органах и в партии после исключений за сомнительные финансовые махинации. Лурье уже в НКВД при Ягоде возглавлял строительное управление, а к моменту ареста в 1937 году являлся в НКВД председателем спортивного общества «Динамо». Расстреляли по этому делу и начальника центрального совета общества «Динамо» Вениамина Герсона, который в ВЧК с 1918 года был личным секретарем Дзержинского. По делу «людей Ягоды» подобрали даже бывшего начальника ИНО ГПУ Меера Трилиссера, при Ягоде бывшего уже одним из его заместителей в наркомате, хотя Трилиссер ранее именно из-за конфликта с наркомом Ягодой покинул органы госбезопасности и был направлен партией на работу в аппарат Коминтерна. В волне дела Ягоды репрессированы и уничтожены и такие известные чекисты из НКВД, как Волович, Фирин, Коган, Пилляр, Алексеев, Шанин, Кацнельсон, Островский, Пузицкий, Дерибас, Радзивиловский, Фельдман, Стырне, Благонравов, Горожанин, Горб, Аустринь и многие другие.

Начав с центрального аппарата НКВД в Москве, аресты и расстрелы чекистов после ареста Ягоды покатились по всему Союзу. Казнены глава Крымского НКВД Салынь, Карельского НКВД Теннисон, Башкирского НКВД Зеликман, Татарского НКВД Рудь, Восточно-Сибирского НКВД Зирнис, Сталинградского НКВД Раппопорт, Свердловского НКВД Дмитриев, Одесского НКВД Розанов, НКВД республики немцев Поволжья Деноткин, Армянского НКВД Хворостян, Узбекского НКВД Апресян, Казахстанского НКВД Залин, Туркменского НКВД Нодев и многие другие начальники отделов НКВД республик, краев и областей. Далеко не все они расстреляны по официальному приговору суда или даже по упрощенной процедуре «особого совещания» при НКВД. Например, главный карельский чекист Карл Теннисон, пришедший в ЧК еще с первым набором «красных финнов» в 1920 году, как и его коллега у армянских чекистов Виктор Хворостян, попросту забиты насмерть при допросах еще на следствии.

Кое-кто из обреченных чекистов этой плеяды наркома Ягоды не стал дожидаться ареста и покончил с собой. Как это сделал Самуил Черток, тогда начальник Оперативного отдела в ГУГБ НКВД, не так давно сам «незаконными методами» выбивавший на следствии признания в заговоре у членов «троцкистско-зиновьевского блока», – когда пришли арестовывать его самого, Черток выбросился в окно и разбился насмерть. Как такой же смертельный прыжок из окна своего рабочего кабинета на Лубянке совершил сотрудник внешней разведки ИНО НКВД Феликс Гурский, увидев на пороге арестную команду бывших товарищей по службе. Как, не дожидаясь ареста, застрелился замначальника Крымского НКВД Штепа. Как, узнав об аресте своего шефа Ягоды, прямо на рабочем месте застрелился начальник Горьковского областного управления НКВД Погребинский. Когда-то молодому чекисту Матвею Погребинскому на заре ВЧК сам Дзержинский приказал курировать программу борьбы с беспризорностью, назначив главой первой чекистской коммуны для бездомных детей в Болшеве. И вот два десятка лет спустя этот человек выбил себе мозги из табельного оружия то ли в собственной приемной, то ли даже в служебном туалете. Ему, как личному другу и земляку, Ягода на посту начальника управления НКВД в Горьком особенно благоволил, в свое время приставлял Погребинского в качестве главного куратора от ГПУ к вернувшемуся в Союз писателю Горькому. И выстрел в себя только спас Погребинского от долгого и жестокого следствия, по всем документам «заговора Ягоды» в НКВД он на суде заочно проходил в качестве одного из первых заговорщиков.

Некоторые понявшие обреченность чекисты из волны Ягоды сводили счеты с жизнью сами и после ареста НКВД, избегая дальнейших мучений и предопределенной казни. Так поступил после ареста начальник Приморского НКВД Яков Визель, ветеран ВЧК дзержинского призыва и ранее главный представитель ГПУ при спецслужбах дружественной Монголии. Визель отравился заблаговременно припасенным ядом прямо в тюремной камере под следствием.

Так, возможно, покончил с собой и бывший при Ягоде начальником ИНО в НКВД Слуцкий, если он действительно принял яд при вызове к начальству, полагая это приглашением на арест и казнь. Хотя и очень живуча версия, что Слуцкого в числе других руководителей НКВД из команды Ягоды негласно ликвидировали с помощью яда по приказу Ежова, чтобы не способствовать его арестом панике среди зарубежных резидентов и агентуры. Арестованный уже в волне ежовцев начальник отдела спецтехники НКВД Алехин (руководил лабораторией ядов чекистов) дал на следствии подробные показания, что это он по указанию наркома Ежова и его заместителя Фриновского отравил Слуцкого инъекцией цианистого калия. И Ежов под пытками это подтверждал до расстрела – но как этим показаниям верить, особенно если при этом и «убитый заговорщиками Ежова» Слуцкий в 1939 году властью все равно посмертно объявлен «врагом народа», несмотря на его торжественные похороны за год до того на Новодевичьем кладбище.

Сторонники версии об отравлении Слуцкого обычно полагают, что либо Фриновский угостил главного разведчика НКВД отравленным чаем, либо угостил заранее начиненной ядом сигаретой, либо Фриновский с Заковским усыпили его маской с эфиром, а затем уже спящему Слуцкому начальник отдела спецтехники Алехин сделал смертельную инъекцию. Правды о тех событиях уже не узнать, кто мог бы рассказать – давно мертвы сами, а могло у Слуцкого в той удушливой атмосфере страха и действительно просто отказать сердце, он давно болел.

Из всех же предрешивших самоубийством свой арест чекистов тех лет выделяется начальник Харьковского управления НКВД Соломон Мазо, который застрелился в июле 1937 года в разгар арестов в своем рабочем кабинете, оставив пронзительную записку-крик: «Товарищи, опомнитесь, куда ведет такая линия арестов и выбивания из обвиняемых показаний?!» Его крик не был услышан, товарищи не опомнились, и вал репрессий только набирал ход.

Николай Иванович Ежов возглавлял НКВД всего несколько лет, но остался очень заметной фигурой в галерее руководителей советских спецслужб. Именно на годы его правления пришлась самая кровавая кампания чисток в СССР, с его именем связана ежовщина – синоним этих беспощадных и бесконечных репрессий 1937–1938 годов. В отличие от Менжинского или Ягоды у Ежова не было ни опыта чекистской работы в годы дзержинского призыва в ВЧК, ни даже опыта дореволюционной партийной работы. Родившийся в семье петербургского дворника, рабочий парень Николай Ежов революцию встретил совсем молодым, мобилизованным на Первую мировую солдатом царской армии. Он был из тех сотен тысяч рядовых царской армии, которые пошли за большевиками в Красную армию, хотя на пике своей славы в 30-х годах сам Ежов рассказывал небылицы о создании им еще в царской армии до 1917 года каких-то большевистских комитетов и своем участии в забастовках рабочих в Петрограде. Он же в это время, как и славящие его советские писатели-поэты, выдавал версию о своем геройстве на фронтах Гражданской войны в роли комиссара Красной армии. О будто бы полученном в бою ранении в шею, о вроде бы награждении его за это орденом, который сам Ежов тогда принять отказался, узнав о подписи Троцкого под приказом о награждении (нутром почуял в 1919 году врага партии?), и орден в лазарете бросил на пол. А также о том, как бойцы Красной армии на фронте любили своего бравого и неустрашимого комиссара по прозвищу Колька-книжник. Всей этой героической балладе историки в большинстве своем не верят. Хотя в 1938 году все это главный тогда советский писатель Александр Фадеев всерьез описал в своей заказной книге «Николай Ежов (Сын нужды и борьбы)», которая в связи с внезапной опалой и арестом героя повествования в печать так никогда и не пошла.

И другие писатели тогда в угаре лести «железному наркому Ежову» описывали его героические походы в дни Гражданской войны, как прославившийся тогда этими виршами казахский поэт-акын Джамбул, написавший в своей пафосной поэме «Нарком Ежов», что «приехал Ежов и развеял туман, на битву за счастье поднял Казахстан». Из этого можно было бы предположить, что Ежов бился здесь с врагами в буквальном смысле, но на самом деле молодой партийный деятель Ежов работал в Казахской ССР уже после Гражданской войны в середине 20-х годов, да и то всего лишь был руководителем Семипалатинского обкома партии.

Никто из серьезных историков не нашел ни одного подтверждения вообще участия Ежова в боевых действиях на фронте в Гражданскую, похоже, он в действительности ее провел комиссаром тыловых частей РККА в Саратове, Казани и Арзамасе, куда ни разу белые в ту войну не доходили. Зато точно известно, что, будучи комиссаром радиобазы Красной армии в Казанской губернии, Николай Ежов получил свой первый в РКП(б) партийный выговор за то, что проглядел изменническую деятельность командира радиобазы Магнушевского – военспеца из царских поручиков. Знал бы Николай Иванович, как партия через двадцать лет «покритикует» его за ошибки во главе НКВД, возможно, предпочел бы затеряться тихо в массе рядовых партийцев.

Таким образом, с приходом Ежова в 1936 году в НКВД на пост главы советской госбезопасности в его лице впервые пришел не наследственный дзержинец, а выдвиженец партийного аппарата. Примкнув к большевикам только в 1917 году и будучи обычным рядовым комиссаром Гражданской войны, Николай Ежов сделал всю свою карьеру по партийной линии в качестве обычного, но очень деловитого и удачливого функционера. Из губернских обкомов он пробился в Москву и быстро достиг больших высот в партийном руководстве. На пост наркома внутренних дел в 1936 году он назначен с должности председателя комиссии партийного контроля и секретаря ЦК партии, пользуясь к тому времени большим доверием Сталина.

Как видно из воспоминаний знавших Ежова еще до назначения в НКВД людей, его выделяла большая работоспособность и яростная преданность Сталину во всем. Плюсом ему было и то, что, как глава партийного контроля, он с 1934 года (после участия от ЦК ВКП(б) в расследовании убийства Кирова) получил в ЦК поручение курировать НКВД и два года плотно надзирал за этой спецслужбой, проникаясь чекистским опытом.

Такой человек шел в 1936 году на смену кадровым дзержинцам во главе НКВД, и неудивительно, что именно его Сталин назначил командующим главным ударом своих репрессий по стране. Что именно этому рабски преданному и внешне серому партийному чиновнику, именуемому позднее «кровавым карликом», Сталин поручил отстрелять первое поколение советских чекистов.

Зачистка в самой спецслужбе, как и массовые репрессии по стране вообще, явно были поставлены Сталиным в качестве задачи Ежову сразу при назначении его наркомом в НКВД осенью 1936 года, при этом за Ежовым Сталин оставил и очень важную должность главы партийного контроля в ЦК. Поскольку, по свидетельству чекиста Шрейдера, одну из первых встреч с руководящими кадрами НКВД Ежов начал с пугающей речи о том, что в первую очередь нужно очистить сами органы госбезопасности от окопавшихся там врагов и что Ежов будет расстреливать чекистов любого ранга по подозрению в покрывательстве врагов советской власти. Практически никто из историков не сомневается, что в НКВД Ежов осенью 1936 года пришел уже с готовой программой начала и террора, и зачистки собственно чекистских рядов, поскольку этой программы он с первого дня на Лубянке не скрывал.

«Придя в НКВД, Ежов сразу же объявил своим новым подчиненным о намерении покончить со сложившимися при Ягоде традициями замкнутости и клановости. Выступая на одном из первых заседаний руководящего состава наркомата, он обратился к присутствующим с таким примерно заявлением: «Если я в своей работе допущу что-нибудь неправильное, то вы, чекисты, вы, члены партии, можете пойти в ЦК, можете пойти в Политбюро. Нет у нас ничего другого, кроме нашей партии, и кто пойдет к нашей партии, тому честь и хвала». Проверять искренность этих слов никто, естественно, не стал, да и смысла в этом не было, поскольку Ежов постоянно утверждал, что именно волю ЦК, а точнее – Сталина, он как раз и выражает, что, кстати, полностью соответствовало действительности».[12]

Похоже, этот человек со временем окончательно уверил сам себя в необходимости своей высшей миссии от имени партии искоренять повсеместно врагов, что слепая преданность Сталину его защитит и двинет дальше по государственной лестнице вверх. Иначе нечем объяснить его почти фанатичный энтузиазм в страшную кампанию ежовских расстрелов, когда он лично набивался вести допросы и бить арестованных, хотя вполне мог бы такой грязной работы избежать. Нет сомнений, что личная жестокость и какие-то мрачные комплексы и раньше дремали в этом невзрачном партийном чиновнике. Ведь он даже лично вызывался несколько раз исполнять смертные приговоры особо высокопоставленным осужденным, в чем когда-то белоэмигранты обвиняли еще родоначальника ВЧК Дзержинского, но не могли привести доказательств. Ежов же не скрывал ни от кого, что несколько человек расстрелял собственноручно, хотя и признавался позднее, что после этого много ночей плохо спал, мучимый кошмарами, и что его долго преследовал образ расстрелянной им в подвале видной большевички из ЦК партии Калныгиной.

Сам себя высокопарно называвший «советским Маратом» по аналогии с беспощадным вожаком Французской революции, Николай Иванович своими действиями больше всех прочих постарался, чтобы для него почти ни у кого из исследователей наших спецслужб (включая даже советских патриотов и сталинистов) не нашлось доброго слова. Так и остался он в истории не Маратом, а «кровавым карликом», истерично орущим, бьющим беззащитных арестантов и бескультурно плюющим себе под ноги прямо на ковер в служебном кабинете на Лубянке. Изысканным джентльменом нарком Ежов действительно не был, хоть что-то человеческое в нем теперь и при желании отыскать очень трудно – кроме разве что искренней любви к жене Евгении и бескорыстной привязанности к приемной девочке из детдома в их семье. Если бы мне поручили и в облике Николая Ежова найти что-то положительное, каковое понемногу в каждом не самом лучшем типе остается, я бы вспомнил, пожалуй, только эту его щемящую депрессию после смерти любимой женщины и то, как, уже изувеченный вчерашними подчиненными и обреченный к расстрелу, он попросил об одном: сохранить жизнь приемной дочери и своим юным племянникам.

А вот когда после расстрелов в подвале своего ведомства Бухарина, Зиновьева и Каменева зачем-то забрал убившие вчерашних партийных вождей сплющенные пули и хранил их в своем служебном столе, аккуратно подписав конвертик с каждым из этих жутких сувениров, которые изымут при обыске после ареста самого Ежова, – это уже явная патология наркома НКВД, да еще с налетом мистики. Эти мистические пули начальнику передал мрачно известный чекист Петр Магго, главный расстрельщик тогдашнего НКВД, начинавший расстреливать еще в ВЧК при Дзержинском, а за годы Большого террора лично приведший в исполнение несколько тысяч смертных приговоров – именно Магго лично застрелил этих партийных вождей в специальном боксе НКВД в Варсонофьевском переулке. Или когда Ежов бросал все дела и мчался в 1938 году лично инспектировать только что возведенный скульптором Верой Мухиной монумент «Рабочий и колхозница» после того, как некоему сумасшедшему энтузиасту доносов привиделось в складках одеяния стального рабочего замаскированное лицо Троцкого. Или зачем-то требовал к себе в кабинет и допрашивал поборника здорового образа жизни Порфирия Иванова. Чудаковатого и обросшего волосами «мага» тогда всерьез подозревали в проповеди под вуалью своего культа здорового дела настоящей антисоветчины, хотя чекистам наверняка был известен давно поставленный Порфирию Иванову медиками диагноз «шизофрения», да и сам его внешний облик о многом говорил. Но Ежов и этого целителя нетрадиционной медицины о чем-то всерьез и долго допрашивал, оторвавшись от страшной повседневности тех лет на посту наркома НКВД.

Наверное, Ежов больше всего боялся быть обвиненным в мягкотелости, в том, что проглядел где-то настоящий заговор, вот и бросался искать их везде, где мог. В 1936 году Ежов лично направил целый десант следователей и оперативников НКВД в провинциальный Мелекес в Куйбышевской области, где была убита учительница Пронина, бывшая делегатом съезда ВКП(б). При этом нарком Ежов настаивал, что нужно найти и обезвредить убившую делегата «съезда победителей» тайную организацию контрреволюционеров, даже тогда, когда уже было ясно, что Пронину ради грабежа убили местные уголовники (делегат-учительница привезла из Москвы со съезда какие-то вещи, в голодной поволжской глубинке бывшие вызывающим богатством), он выразил неудовлетворение уголовным финалом дела Прониной, когда за ее убийство уже расстреляли членов банды некоего Розова.

И в полном крови и ужасов 1938 году Ежов мог засесть лично править для советских газет некролог об умершем на чужбине великом певце Шаляпине, вычеркивая из него любые положительные или даже нейтральные отклики о покойном из-под пера деятелей советской культуры. Даже этим он успевал заниматься у стремительного конвейера арестов, пыток и расстрелов – в этом плане Ежов был безумно активным и работоспособным исполнителем любой воли сталинской власти, такие всегда бывают нужны лишь до определенной поры.

Прологом к «ежовской чистке» внутри НКВД стала известная речь нового наркома внутренних дел на пленуме ЦК в марте 1937 года с яростной критикой положения внутри НКВД, здесь досталось и внешней разведке, и госбезопасности, и обычной милиции. Эта знаменитая речь Ежова 1 марта 1937 года на пленуме послужила сигналом, подобным выстрелу «Авроры», для начала печально известной ежовщины. Ежов раскритиковал в возглавленном им совсем недавно ведомстве почти все направления работы, включая деятельность следствия, агентурную работу, условия слишком мягкого содержания арестованных по политическим делам в изоляторах НКВД, оперативную работу, разведывательную работу за пределами СССР. И когда только «мудрый сталинский нарком» успел стать за столь короткий период специалистом в столь непростых и разных тонкостях работы спецслужбы?

Многие историки отправной точкой больших ежовских репрессий называют июльский пленум ЦК ВКП(б) 1937 года, когда массовая кампания отстрелов по всей стране с заранее заготовленными квотами на «выявленных врагов» по регионам была опять же санкционирована властью уже окончательно и в законченном ее виде. Здесь последний раз некоторые из членов или кандидатов в ЦК партии попытались хотя бы в прениях поспорить с необходимостью такой страшной чистки и проголосовали против предоставления Ежову на посту главы НКВД особых полномочий.

На этот пленум Ежов пришел в сопровождении своего штаба ближайших помощников в НКВД, как сказали бы сейчас – со своей новой командой (взамен отстрелянной команды Ягоды): Фриновский (первый заместитель Ежова и начальник управления госбезопасности – ГУГБ НКВД), Заковский (второй зам Ежова и начальник НКВД по Москве), Курский (начальник контрразведки в НКВД), Берман (командир ГУЛАГа), Николаев (он же Журид, начальник Оперативного отдела) и другие ежовцы. Он же с первых дней наркомства в НКВД привел с собой из секретариата ЦК партии несколько доверенных лиц, как это часто затем практиковалось с приходом нового шефа советской госбезопасности. Своего заместителя из комиссии партконтроля ЦК Жуковского он поставил в НКВД начальником Административно-хозяйственного отдела, а позднее тоже поднял в ранге до одного из своих замов. Сюда же Ежов привел из аппарата ЦК Цесарского на должность своего референта в НКВД, а бывшего секретаря Харьковского обкома партии Литвина Ежов утвердил начальником отдела кадров в НКВД, позднее перевел на должность начальника Ленинградского управления НКВД.

Ежов тогда попросил июльский пленум 1937 года об особых полномочиях для НКВД, которые уже давались на год после убийства Кирова, но в 1936 году истекли. Несмотря на робкие попытки меньшинства на пленуме возразить против предоставления спецслужбе таких широких полномочий, они были ЦК Ежову и его ведомству выданы. Все, кто голосовал на пленуме против этого или воздерживался (Чубарь, Хатаевич, Пятницкий и др.), будут уже в первые месяцы начавшейся вакханалии репрессий арестованы и казнены. Из всех выступавших против чрезвычайных полномочий НКВД на этом пленуме только председатель Совнаркома Украинской ССР Любченко успеет застрелиться до ареста.

А уже 30 июля 1937 года начавшаяся кампания репрессий НКВД была Ежовым узаконена печально известным приказом по его наркомату № 00446, регламентировавшим эту затянувшуюся операцию по зачистке и устрашению целой страны. Здесь были и знаменитые «тройки», выносившие в составе местных начальников НКВД и прокуроров в упрощенном виде смертные приговоры. Отсюда практически пропадает прокурорский надзор за этой работой НКВД, приказ № 00446 его отменял. Поначалу отдельные прокуроры на местах еще пытались сигнализировать власти и верхушке партии о злоупотреблениях НКВД при этих массовых расправах, как это сделал прокурор Белорусской ССР Малютин, но это приводило только к тому, что сами эти прокуроры вскоре переселялись в камеры следственных изоляторов НКВД. Ведь кампания была согласована с самой высшей властью в СССР, да и инициирована именно ею, а НКВД была назначена в исполнители этой гигантской инквизиции по-советски тоже решением Кремля. Сам генеральный прокурор СССР Акулов был заменен на более послушного Сталину Вышинского, а вскоре репрессирован. При этом Иван Акулов тоже был выходцем из чекистов, в начале 30-х годов он даже недолго был одним из зампредов ГПУ при Менжинском, наравне с Ягодой и Балицким.

С этого приказа Ежова № 00446 и приложений к нему (квот обреченных по разным регионам СССР и классификаций выявленных «врагов» по степени опасности) вся эта ежовщина, а на самом деле просто самый кровавый этап репрессий 1937–1939 годов, задуманный властью Сталина и проведенный в НКВД командой Ежова, и стартовала. За два неполных года страна изведала на себе «тройки», ночные аресты, «черные воронки», ускоренное следствие, следователей-«колольщиков», приговоры к «десяти годам без права переписки» и много других страшных вещей. Страна узнала, что такое «Ежовые рукавицы», – это потом вошло в поговорку, а изначально так называлась хвалебная статья в адрес развернувшегося на посту наркома НКВД Ежова в «Правде», тогда же бравый нарком Ежов был нарисован с зажатой в таких «ежовых рукавицах» змеей известным художником-карикатуристом «Известий» Борисом Ефимовым.

Сейчас даже по приблизительным подсчетам названы цифры жертв этой «операции» органов госбезопасности: за 1937 год арестованы в СССР по этому ежовскому приказу почти миллион граждан (из них более 300 тысяч расстреляны), а в 1938 году – почти 650 тысяч человек (и опять из них более 300 тысяч казнены).

Что же касается отстрелов внутри самих спецслужб, раз уж мы решили придерживаться нашей темы, то они особенно не отличались от массовых репрессий в других наркоматах и ведомствах СССР. Действующих чекистов их вчерашние коллеги также арестовывали на работе, дома, на улице, в кабинетах у высших руководителей государства, в приемной собственного наркома, на вокзале при возвращении из разведывательной командировки. Следствие, как правило, было столь же быстрым и столь же беспощадным в плане методов выбивания показаний, чекистское звание никого от пыток не защищало. Судил арестованных сотрудников НКВД или Разведупра армии обычно военный трибунал под началом главного военного юриста СССР Василия Ульриха, он сам в годы Гражданской войны служил в ЧК, так что тоже отправлял на смерть своих коллег. Для зачтения заранее предрешенного приговора уже бывших чекистов привозили из внутренней тюрьмы на Лубянке или из Лефортова в здание военного трибунала на Ильинку. А затем в соответствии с вынесенным приговором экс-чекист или бывший военный разведчик либо этапировался на один из островов архипелага ГУЛАГ, либо доставлялся к месту расстрела.

Убивали вчерашних чекистов или военных разведчиков и на спецобъектах, включая и ведомственный полигон в Бутове, и бывшую дачу Ягоды в совхозе «Коммунарка», и внутреннюю тюрьму на Лубянке. Так что годы Большого террора быстро уравняли вчерашних сотрудников всесильного ведомства, наследника легендарной ВЧК Дзержинского, с остальными жертвами репрессий. Тех чекистов, кого не расстреляли, а отправили на долгие годы в сталинские лагеря, уравняли там с другими заключенными эпохи «большой чистки», их было так много, что специальных лагерей для них не устраивали и отправляли в обычные ИТЛ. Там они часто сталкивались со вчерашними жертвами, и им приходилось несладко, как писала из лагеря осужденная сотрудница НКВД Александра Горбунова на имя Берии: «В лагере вокруг меня, как сотрудницы органов госбезопасности, создается нетерпимая обстановка со стороны массы явных контрреволюционеров». Ветеран ЧК с 1919 года, Горбунова (в девичестве Ашихмина), к моменту ареста в 1937 году заместитель начальника Секретно-политического отдела в НКВД, так и не дождалась милости от своего начальства, умерла в 1951 году от истощения в одном из лагерей Коми АССР.

Отстреляли здесь же и уже не служивших на Лубянке знаменитых ветеранов ВЧК вроде Петерса, Лациса или Манцева. В числе прочих попали в эти жернова репрессий и те бывшие сотрудники первой ЧК, кто сделал уже литературную карьеру и стал известным к тому времени пролетарским писателем в СССР, как Исаак Бабель или Артем Веселый. Вообще-то британские спецслужбы считают в мировой истории самыми плодовитыми в смысле количества известных писателей (большей частью именно шпионско-детективного жанра) из числа бывших их сотрудников: Грэм Грин, Сомерсет Моэм, Ноэль Хауэрд, Дэвид Корнуэлл (Ле Карре), Ян Флеминг, Роальд Даль, Тед Олберри и еще ряд известных в литературе имен. Но и в нашей отечественной ЧК оказалось немало будущих деятелей советской литературы: Михаил Маклярский, Исаак Бабель, Осип Брик, Артем Веселый (Кочкуров), Борис Волин (Фрадкин), Василий Стенькин, и даже один из соавторов веселых «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» Петров (Катаев) служил в свое время в Одесской ЧК, занимаясь далеко не столь веселыми делами, как описание похождений Остапа Бендера. Даже писательницы из рядов ГПУ – НКВД появились, как сотрудница Экономического отдела ГПУ Раиса Соболь, писавшая под псевдонимом Ирина Гуро, в конце 30-х годов ее тоже как врага народа арестовали вместе с ее мужем – сотрудником НКВД Ревзиным. А сотрудник Крымского НКВД Яков Бухбанд даже возглавлял Крымское отделение Союза писателей СССР, хотя, по воспоминаниям современников, писать практически не умел и даже просто по-русски писал с ошибками. Чекистско-писательскую карьеру Бухбанда тоже прервали арест и расстрел в 1937 году. Кто сейчас помнит такого писателя или читал его произведения?

При этом вряд ли стоит впадать в другую крайность, утверждая, что эти первые волны репрессий против бывших чекистов были призваны исключительно перебить ленинскую гвардию старых сотрудников ВЧК, якобы более чистых в нравственном плане и кристальных в своих ленинских воззрениях. Что этих чекистов из верных ленинцев истребила новая сталинская волна чекистов – бюрократов и беспринципных садистов. Это было бы слишком простое объяснение для тех, кто пытается доказать нехитрый тезис: Ленин (Троцкий, Каменев, Бухарин и т. д.) хотели совсем другого социализма, но их идеи попрал могильщик социализма Сталин со своими подручными в лице Ежова или Берии. На самом деле история довоенного СССР была явно сложнее такой примитивной схемы защитников «настоящего» ленинского социализма, якобы попранного сталинщиной, к тому же она полностью в истории НКВД опровергается фактами. И среди дзержинцев самого первого поколения ВЧК не все были репрессированы, и, хотя Ежов и пришел в НКВД со стороны волею Сталина, многие из его ближайших подручных были плоть от плоти все той же ЧК ленинских времен.

Тот же первый ежовский зам в НКВД Фриновский, обычно среди ежовской когорты рисуемый самыми мрачными красками негодяй и садист (и вполне обоснованно), по воспоминаниям знавших его людей – тип с криминальными наклонностями и с блатным жаргоном в разговоре, хотя и вышел из семьи потомственных священников и сам был недоучившимся семинаристом. Фриновский точно так же пришел в ВЧК в 1919 году в разгар романтического периода чекизма времен Гражданской войны, перешел из бывшей боевой организации террористов-анархистов (от анархическо-бандитской юности у него и остались наколки на руках и блатная феня в разговоре), служил в особом отделе чекистов Первой конной армии, где участвовал в ликвидации штаба батьки Махно. Причем другой известный вождь ежовцев и командир ГУЛАГа в НКВД Лазарь Коган в Гражданскую до прихода в ЧК еще был анархистом и обретался как раз в ставке Махно. Так что два виднейших соратника Ежова когда-то гонялись по степям Украины в борьбе друг с другом, а затем оказались в верхушке НКВД и расстреляны оба по делу о «заговоре Ежова» – такая чекистская диалектика.

Еще один приближенный Ежова и его заместитель в НКВД Лев Бельский (Левин) был сотрудником ВЧК с 1918 года, начальником Симбирской ЧК, а до революции – боевиком еврейского социалистического союза Бунд. Другой заместитель Ежова Лев Заковский – еще более характерный типаж «первого чекиста» из эпохи Гражданской войны и Дзержинского во главе ЧК, тоже из анархистов, его настоящая фамилия Стубис. Уже при Ежове он дослужился до одного из руководителей этого ведомства, в разгар ежовщины отметившись как автор инструкции к народным низам о доносительстве, в которой даже детям советовалось доносить в «органы» о неправильных разговорах их родителей. Выдвинутый Ежовым в конце 1936 года на пост начальника всей контрразведки НКВД из начальников Сталинградского управления Александр Минаев (настоящая фамилия Цикановский) – проверенный боец ВЧК Гражданской войны, когда он на Украине командовал Елизаветградской ЧК. Ну и во многом отвечавший при Ежове за кадровую политику в НКВД Ефим Евдокимов тоже из самых «ленинских» чекистов, тоже революционер с большим прошлым, еще в революцию 1905 года в родном Иркутске раненный в боях с жандармами четырнадцатилетним подростком. Евдокимов тоже пришел в ВЧК тернистым путем террориста, побывав поочередно и эсером, и анархистом.

Бывших боевиков из стана анархистов с опытом дореволюционного террора в рядах дзержинских чекистов было достаточно и на самом высоком уровне. Тот же бывший боевиком анархистов Лазарь Коган, имевший в 1911 году за участие в терроре и «эксах» смертный приговор с заменой его пожизненной каторгой, а расстрелянный уже по приговору советского суда в 1939 году в волне ежовцев. Бывший чекист Иосиф Брегадзе начинал как большевик еще в 1903 году, затем ушел от Ленина к анархо-коммунистам, после 1917 года вернулся к большевикам и служил в ЧК, а закончил извилистый партийный путь троцкистом, за это его расстреляли бывшие коллеги в 1937 году. Из стана террористов от анархии, например, сюда перебрался очень уважаемый Дзержинским начальник Секретно-политического отдела ВЧК Тимофей Самсонов, в Российской империи имевший за плечами массу арестов и каторгу за боевую деятельность анархистов. В отличие от множества других чекистов из бывших «детей анархии» Самсонов переживет и сталинские чистки, он умер своей смертью только в 1955 году.

Из руководства партии левых эсеров в ВЧК перешел Николай Алексеев, когда-то один из организаторов покушения эсеров на германского фельдмаршала Эйхгорна на Украине и лидер партии украинских эсеров «Боротьба» (из боротьбистов в ЧК перешли Запорожец, Горб, Горожанин и другие известные на Лубянке лица). Алексеев еще руководителем подполья в Одессе перешел к большевикам, а в конце Гражданской войны оказался в ВЧК и сделал здесь карьеру, пока его вчерашних товарищей из эсеров сажали, он дослужился до поста начальника ГПУ по целому Западно-Сибирскому краю. В 1933 году под личным руководством этого человека расстреляны десятки участников крестьянских волнений против коллективизации на Алтае, в их числе убит и крестьянин Макар Шукшин, отец писателя Василия Шукшина. В Большой террор вспомнили, что Алексеев видный эсер и лидер подозрительной «Боротьбы», за что в 1937 году расстреляли. А вот будущий чекист Александр Формайстер начинал даже террористом польской группировки ППС Пилсудского, за теракты царским судом приговорен к двадцати годам каторги, пока после 1917 года не перешел к большевикам и не назначен на работу в Виленскую, а затем в Смоленскую ЧК. В 20 – 30-х годах Формайстер долго работал во внешней разведке ИНО, был резидентом ИНО в Гамбурге, в 1936 году по инвалидности переведен из НКВД в аппарат Коминтерна, а год спустя арестован и расстрелян. Вместе с Формайстером расстреляны по тому же делу три его родных брата, все они в разное время тоже служили в ГПУ – НКВД, а его супруга и сотрудница ИНО НКВД Татьяна Кулинич брошена в лагеря.

Когда Ежова назначили главой НКВД, в помощники к нему приставили и старого чекиста Ефима Евдокимова, этот уж действительно воплощение настоящего бойца дзержинского разлива, ставший главным идеологом ежовщины и ее негласным кардиналом. Ветеран первой ВЧК и организатор страшных крымских расстрелов в 1920 году, Евдокимов в ГПУ занимал затем высокие должности, был изгнан из спецслужбы на хозяйственную работу из-за конфликта с Ягодой, вновь возвращен и назначен фактически чекистским советником за спиной неопытного в деле спецслужб Ежова. Хотя Сталин отказался утвердить кандидатуру Евдокимова в прямые заместители Ежова в НКВД, памятуя о его фракционных колебаниях 20-х годов и скандале 1931 года в ГПУ вокруг дела «Весна». При Ежове Евдокимов стал только помощником, во многом отвечавшим за кадровый подбор в верхушке НКВД, отчего вокруг Ежова в 1936–1938 годах оказалось так много бывших подчиненных Евдокимова по Северо-Кавказскому управлению ГПУ (Фриновский, Николаев, Дагин, Курский, Минаев и др.). Евдокимова считают одним из главных ежовских заправил кампании 1937–1938 годов, действовал здесь он так же безжалостно, как в Гражданскую двумя десятилетиями ранее, да и почему он стал бы действовать по-другому.

Переводя Ежова в 1938 году на пост наркома водного транспорта, Сталин коварно и Евдокимова туда же перевел к нему заместителем, уже решив для себя вопрос ликвидации олицетворения ежовщины и его чекистского консультанта в этой кампании. Уже на следствии обреченный и избитый экс-нарком НКВД Ежов сделал последнюю попытку спасти свою жизнь, пытаясь главную вину в ежовщине свалить на Евдокимова, которому он вроде бы слишком доверял и не разглядел в нем врага партии. Кровавый нарком и его не менее кровавый советник из дзержинского поколения чекистов расстреляны оба в 1940 году. За свой пир террора они в его концовке заплатили очень высокую цену. Организатор множества репрессий и расстрелов за двадцать прошедших лет Евдокимов на следствии до расстрела был изувечен бывшими коллегами, ему выбили при допросах глаз и сломали обе ноги, самому наркому Ежову пришлось на следствии не легче.

И многие чекисты первого призыва времен Ленина и Дзержинского в конце 30-х годов с той же яростной уверенностью в безошибочной правоте партии, как и в годы «красного террора» 1918–1922 годов, сами руководили арестами и расстрелами, а затем также становились жертвами очередной волны зачисток собственного ведомства. Некоторые, даже руководя этими расстрелами, обреченно понимали неминуемый поворот в своей судьбе, как еще один дзержинец первого поколения ВЧК (и даже родственник самого Сталина) Станислав Реденс, на посту начальника Казахского НКВД откровенничал с подчиненными, что точно знает: скоро придут и за ним. Реденс приходился Сталину свояком, они были женаты на родных сестрах Аллилуевых, но он оказался прав, и родственник отправил его на заклание – Реденс вскоре арестован и расстрелян в потоке других дзержинцев. Здесь Сталин поступил точно так же, как его антипод и главный противник на внешней арене Гитлер, фюрер германского рейха тоже приказал своей СД арестовать и расстрелять своего свояка и эсэсовского генерала Фегеляйна, женатого на родной сестре Евы Браун. Правда, эсэсовец Фегеляйн был обвинен в реально совершенной против фюрера измене, в отличие от преданного советской власти чекиста Реденса. Уж если ближайший родственник главы государства и столь высокий в НКВД чин так безысходно ждет своего конца, что же говорить об остальных, что же их поддерживало?

Здесь через НКВД прошла та же трагедия обреченности целого поколения чекистов, чьи романтические грезы времен революции и Гражданской войны о новой жизни давно были отброшены суровой советской реальностью. А теперь и самих их пласт за пластом срезают руками таких же старых «рыцарей ВЧК» или пришедших по новому оргнабору в НКВД вчерашних рабочих-комсомольцев, выбывающие кадры старых чекистов нужно же было кем-то заменять. Это был тот самый период, про который белоэмигрантская печать в Европе не без явного злорадства писала статьи с названиями вроде «Маузер ЧК развернулся против самих чекистов» или «Никто не убил столько чекистов, как Сталин». В этом и было двойственное положение НКВД в эпоху Большого террора, сочетавшего одновременно роль топора репрессий и одной из мишеней этой же кампании, этот топор периодически бил сам себя.

Сбежавший в 1939 году на Запад советский разведчик Кривицкий рассказывал там со слов своего начальника в ИНО НКВД Слуцкого, как тот присутствовал при допросах одними чекистами других, уже бывших. И как обреченные и обвиненные уже в троцкизме кляли сидевших напротив них, «превратившихся из революционеров в полицейских ищеек», а те призывали их «разоружиться перед партией и признать вину». И те и эти задирали рубахи и показывали друг другу шрамы от пуль и сабель белых со времен Гражданской, и сам Слуцкий показывал троцкисту Мрачковскому такие же отметины на своем теле, а потом в экстазе оба обнялись и плакали: Слуцкий не верил в измену героя революции, а тот в перерождение Слуцкого в сталинского опричника. Вот это настоящая иллюстрация к той разрезавшей на части сталинский НКВД его внутренней трагедии, выросшей из фракционных споров и оппозиционной борьбы. Это было еще в 1936 году, когда арестованные чекисты действительно часто были сторонниками троцкизма и имели идейные разногласия с линией Сталина, как этот же решившийся перейти на нелегальное положение и создать подпольную типографию троцкистов Мрачковский. Позднее все станет еще непонятнее.

В той же книге мемуаров Кривицкого «Я был агентом Сталина» есть еще иллюстрация к тому времени. Кривицкий последний раз перед уходом на Запад был в Москве и в номере гостиницы «Савой» спорил с другим сотрудником НКВД Максимом Уншлихтом, племянником уже арестованного тогда заместителя Дзержинского в ВЧК Иосифа Уншлихта. Кривицкий ставил под сомнение вал начавшихся арестов и вину взятых своими сотрудников госбезопасности, он был за границей несколько оторван от реалий и не до конца понимал опасности такого диспута вообще, а Уншлихт с пеной у рта доказывал правильность чисток во славу Сталина и арест родного дяди оправдывая сложностью момента и классовой борьбой. А той же ночью «люди в сером» пришли не за Кривицким, а за адвокатствовавшим начатому террору Уншлихтом. Вот еще одна иллюстрация к этой жуткой кампании. А уж после 1937 года, когда Кривицкий сбежал, Уншлихта расстреляли и Слуцкий как-то странно умер на работе, и вовсе было уже ничего не понятно.

В конечном итоге НКВД, при всех ужасах и злодеяниях в его стенах в этот период, остается только исполнителем репрессий, да еще затронутым периодически этими же репрессиями. Ни разу здесь, как бы нам ни доказывали, спецслужбы из-под контроля власти/партии не выбились, исполняя их волю, а главный архитектор этого страшного здания так и сидел в Кремле. Ежов и ежовцы, на которых потом попытались списать ужасы двух самых страшных лет Большого террора в СССР, так и остались в этом плане лишь самыми исполнительными и ловкими прорабами Сталина в деле репрессий, руководившими совсем рядовыми сошками-чекистами.

Конец ежовщины всем известен, команду Ежова зачистила и расстреляла команда нового наркома, Берии. С лета 1938 года начался быстрый закат вчерашнего фаворита Ежова в глазах Сталина, смолкли постоянные славословия в адрес «великого наркома НКВД» и песни советских акынов о «сталинском соколе Ежове», Сталин охладел к намеченному в очередные жертвы своему бывшему опричнику. Вот только совсем недавно он был мудрым наркомом и грозой всех заговорщиков, Микоян на торжественном вечере в честь 20-летия создания ВЧК в декабре 1937 года в Большом театре пропел ему от ЦК партии настоящую осанну: «Товарищ Ежов воспитывает коллектив чекистов в духе Дзержинского, он изгнал врагов и чужих людей, он применил сталинский метод руководства в НКВД, и потому товарищ Ежов – любимец советского народа!» В качестве совсем умилительной иллюстрации народной любви к НКВД и лично к Ежову с трибуны Микоян даже рассказал байку о помощи советских школьников чекистам под названием: «Как пионер Коля Щеглов, 1923 года рождения, в селе Побрякушки сообщил районному НКВД, что его отец растратчик». А вот не прошло и года, и Сталин все чаще бросает в адрес вдруг растерявшего всю мудрость и доверие советских школьников своего наркома: «Пьет, завалил работу, недоглядел». А вскоре и «Что этот подлец в НКВД натворил!».

В августе 1938 года Ежову назначают в заместители по НКВД бывшего первого секретаря компартии Грузии Лаврентия Берию, тем же летом начинают «брать» первых ежовцев. Тогда же появляется донос на самого Ежова со стороны его подчиненного, начальника Ивановского управления НКВД Журавлева, где «железного наркома» впервые называют иностранным шпионом, заговорщиком, террористом и даже гомосексуалистом. Все эти обвинения очень скоро перекочуют в следственное дело и обвинительное заключение по опальному наркому Ежову. Написавший этот донос на своего наркома чекист Виктор Журавлев в награду получит пост начальника НКВД по Московской области, но затем будет переведен начальником лагеря под Карагандой в ГУЛАГ за ошибки в работе, где проворуется и будет послан еще дальше – командовать лагерем на Колыме. В 1946 году решат арестовать и его, но при вызове из Магадана в Москву Журавлев внезапно умрет, как подозревают – тоже отравившись сам в страхе перед арестом и пытками.

Всю осень Николай Ежов еще мечется между попытками спасти себе если не должность, то жизнь и депрессией на фоне личной трагедии. У него умерла любимая жена Евгения, то ли от болезни, то ли убив себя большой дозой снотворного из опасений скорого краха карьеры и ареста. Эта роковая и красивая женщина Евгения Ежова (до замужества с кровавым наркомом Евгения Гладун) была редактором большого журнала и организатором редкого тогда московского салона для советской партийной элиты. К ней был неравнодушен даже сам Сталин, а о любовных загулах Евгении то с писателем Бабелем, то с его коллегой Шолоховым главе НКВД периодически докладывали его подчиненные из наружного наблюдения. В следственном деле Ежова затем, естественно, будет версия, что он сам отравил супругу, дабы избежать разоблачения ею своей шпионской деятельности, да и сама она с ним тоже была завербована французской разведкой. Ежов под пытками признает отравление жены, якобы тоже с 1926 года шпионившей с ним на англичан и французов. На самом же деле Евгения Гладун-Ежова, скорее всего, действительно ушла из жизни добровольно, напившись таблеток люминала по согласию с мужем или без него, во избежание мучительной смерти в руках ведомства, которое тот пока еще возглавлял. В то же время у Ежова открылся сильный туберкулез, начались проблемы с алкоголем, депрессия после ухода из жизни действительно любимой и роковой в его жизни женщины была очень глубокой, но он еще несколько раз на личных аудиенциях пытался оправдаться перед Сталиным и вернуть себе доверие.

24 ноября 1938 года после такой беседы Сталин снял Ежова с поста главы НКВД, отправив по традиции перед смертью руководить водным транспортом. Многих ежовских подручных к тому времени уже арестовали и выбивали из них на Лубянке показания на бывшего шефа для процесса над всей «ежовской командой». Его первого зама Михаила Фриновского тоже отправили руководить флотом, но уже военным. Ежов с Фриновским не имели никакого отношения к морскому делу, в свое время Петр I освоившего флотскую науку Петра Толстого сделал вместо флотоводца начальником своей спецслужбы Тайной канцелярии, а Сталин, напротив, с черным юмором отправил своих шефов тайного сыска во флотские начальники. Другой зам Ежова Лев Бельский по той же логике отправлен из НКВД в первые заместители наркома путей сообщения, арестован уже на этой должности. Фриновского из видных ежовцев возьмут одним из последних уже весной 1939 года, когда он и в ВМФ успеет навести чекистский террор, расстреливая офицеров и адмиралов по привычной упрощенной схеме. Чуть раньше арестуют отправленного вслед за Ежовым «налаживать работу водного транспорта» Евдокимова.

Сам бывший нарком НКВД Ежов арестован вчерашними подчиненными 10 апреля 1939 года прямо в кабинете секретаря ЦК ВКП(б) Маленкова и увезен в Сухановскую тюрьму (ее в НКВД зарезервировали за особо значимыми политическими заключенными) с целью выбить из него показания для предрешенного смертного приговора. Полагают, что при его аресте в кабинете Маленкова кроме арестной команды НКВД присутствовал и сам сменивший Ежова на посту наркома Берия, а есть предположение, что и сам Иосиф Виссарионович явился и лицезрел арест своего недавно «верного Николая». По другой версии, Ежова вообще буднично взяли обычные оперативники НКВД прямо в его кабинете в Наркомате водного транспорта, и при этом будто бы издерганный страшным ожиданием Ежов сказал им: «Наконец-то вы пришли, я вас ждал».

На следствии с Ежовым и его людьми повторилась та же картина, что и с командой Ягоды и другими группами репрессированных ранее ежовцами чекистов. Кроме работы на массу разных разведок от Великобритании до Японии и антисоветской деятельности Ежова и его окружение обвиняли также в составлении заговора для захвата власти в стране и убийства Сталина (как они сами в 1937 году обвинили в этом «заговорщиков Тухачевского» из руководства Красной армии). Сам Ежов под пытками признал и свое главенство в этом заговоре верхушки НКВД, и план застрелить Сталина на банкете и после этого в праздник 7 ноября 1938 года силами НКВД устроить фашистский путч в Советском Союзе, и свою вербовку германской разведкой, и деятельность по прикрытию врагов из других групп заговорщиков, и личное моральное разложение с пьянством, и даже скрываемую приверженность к гомосексуализму. Из приговора суда гомосексуальное обвинение убрали, видимо сочтя его по советской морали слишком пикантным и ненужным в деле столь матерого шпиона и заговорщика.

При этом страшный и беспощадный «кровавый нарком» успел проявить и неожиданную для него сентиментальность, умоляя своих следователей об одном: сохранить жизнь его маленькой приемной дочери Наташе, родных детей у него от двух жен не было. Наталью Ежову отправили в детдом, недавно она, уже седая пенсионерка, по телевидению сказала, что помнит его лишь в образе любимого отца и ходатайствует о реабилитации его, в чем ей прокуратура отказала. Наверное, она одна имеет право на теплые воспоминания об этом ненавистном миллионам наших сограждан человеке, которого называет отцом. В конце концов, лично в ее отношении Николай Ежов действительно дважды повел себя благородно: взяв ее из подмосковного приюта в семью, а на пороге расстрельной камеры затем выпрашивая для нее жизнь у своих палачей.

Даже у таких палачей и садистов, как Ежов, можно в биографии найти редкие моменты хотя бы предсмертного очеловечивания. Ежов же проявил их только стоя одной ногой в могиле на суде, когда кроме дочери попросил не репрессировать двух своих племянников и родного брата Ивана Ежова, не имевшего никакого отношения к большой политике запойного рабочего, который со старшим братом связи практически не поддерживал. Впрочем, этот предсмертный красивый жест Ежова был бессмысленным, и брат, и племянники уже были к тому времени НКВД расстреляны как члены семьи «врага народа», о чем самому обреченному Николаю Ежову не сказали. На суде, отказавшись от части данных под пытками следствию признаний, он вдруг еще походатайствовал за своего подчиненного по НКВД Журбенко, которого оговорил как шпиона на очной ставке под давлением следователей, – и тоже впустую, Журбенко уже расстреляли.

Все остальные главные участники процесса над ежовцами тоже все признали. Кроме этого, на них же попытались списать многие грехи вакханалии террора 1937–1938 годов, обвинив и в пыточном следствии, и в злоупотреблении положением в НКВД для собственной карьеры, и даже в репрессиях невиновных лиц, принужденных ими пытками к самооговору. Не случайно вместе с ежовцами расстреляли и главного военного прокурора Красной армии Розовского, на которого возлагалась обязанность надзора за законностью работы НКВД и который, по мнению следствия, от этого надзора преступно самоустранился.

Расстреляли и многих слишком отличившихся в ежовских расстрелах палачей и следователей-колольщиков. Как известно, с наступлением 1937 года НКВД была дана команда добить и тех троцкистов или эсеров, кто ранее уже был осужден к лишению свободы и находился в лагерях. По приказу Ежова по северным лагерям ГУЛАГа ездила специальная команда НКВД во главе с чекистом Кашкетиным, в 1936 году изгнанным из госбезопасности в связи с явным психическим заболеванием и Ежовым вновь восстановленным, которая сотнями расстреливала заключенных по заранее привезенным спискам. Об этих мрачных «кашкетинских расстрелах» впервые написал еще Василий Гроссман в своей запрещенной в СССР книге «Жизнь и судьба». Ясно, что психически нездорового чекиста Кашкетина назначили исполнителем такой миссии заранее, и его обрекая затем на смерть и на объявление «виновником перегибов», здесь и его медицинский диагноз пригодился бы. Кашкетин действительно в числе других ежовцев расстрелян сразу после возвращения из своей страшной поездки по лагерям.

Эта версия о «вышедшей из-под контроля партии банде Ежова в НКВД» была очень удобна в попытке скинуть ответственность за самый массовый период репрессий с плеч власти и партийной верхушки на исполнителей из спецслужб, ею и после смерти Сталина будут пользоваться адвокаты советской власти и социалистического выбора. Она же была властью Сталина официально оформлена в ноябре 1938 года постановлением ЦК партии и Совнаркома «Об извращениях в работе НКВД», в котором именно на команду Ежова по партийной традиции списали «отдельные перегибы». Подписавшие эту бумагу Сталин и Молотов всего за считаные дни до этого своими подписями скрепляли длиннющие списки НКВД на приговоренных к расстрелу лиц, как спокойно делали это всю ежовщину. Неудивительно, что сейчас в скроенную советским агитпропом легенду о сорвавшемся с цепи нарушителе законов Ежове и его подручных, действовавших якобы без разрешения власти и ЦК, практически никто не верит.

До сих пор вызывает удивление, на что надеялись эти люди. Ведь на первых обреченных в 1937 году из команды Ягоды или из плеяды первых чекистов-латышей весь этот абсурд с обвинениями в смертных грехах и выбитых пытками признаниями свалился относительно внезапно. Они не знали целиком природы наступивших процессов, пытались выжить за счет признательных показаний или стойкости на следствии, плыли по течению этой страшной реки, обезумев от невероятности случившегося. Но вот ежовцы, сами зачистившие в несколько приемов тысячи вчерашних коллег, должны были точно понимать собственную участь. А их брали поодиночке в течение целого года, с конца 1938 до конца 1939-го, и почти никто не попытался активно бороться, а на следствии просто быстро признавались, зная по своему опыту бессмысленность упорства при применении тех же методов допросов, которыми недавно пользовались сами. Очень часто арестованные ежовцы в попытке спастись от пыток или даже заслужить сохранение жизни в застенках собственного ведомства добровольно описывали «заговоры» в своей конторе и называли для следствия «сообщников» в таком количестве, в каком вообще могли припомнить пофамильно бывших коллег. Как поступил арестованный бывший начальник НКВД по Воронежской области ежовского периода Куркин, когда его сначала перевели на должность главы Днепропетровского НКВД и здесь же в Днепропетровске арестовали: Куркин на допросах записал в шпионы и вредители практически всех подчиненных по Воронежу, кого вспомнил пофамильно.

Единицы попытались пойти наперекор судьбе, как начальник НКВД на Дальнем Востоке Генрих Люшков, вместо выезда по вызову в Москву для ареста ушедший через границу в Китай и убитый не своими коллегами в подвале в 1939 году, а японцами шестью годами позднее. Нашедший приют у японцев беглый чекист Люшков даже пытался изображать идейного противника сталинизма, написав там целое воззвание против Сталина, в котором себя называл «предателем» не потому, что сбежал из СССР, а потому, что по приказу Сталина совершал предательство против своего народа, участвуя в его политике террора в НКВД.

Или совершивший в 1938 году нестандартный поступок для чекиста времен Большого террора начальник НКВД Украины Александр Успенский. Тот вместо выезда в Москву на арест (как полагают, предупрежденный по телефону уже обреченным Ежовым) имитировал в Киеве собственное самоубийство с прощальным письмом в кабинете, что идет топиться в Днепре, а сам с оперативными документами прикрытия перешел на нелегальное положение и скрывался под Москвой у знакомых. Успенского через несколько месяцев все же арестовали и тоже расстреляли, но этот главный ежовец Украины, а до того щедро ливший кровь жертв в ежовщину на посту начальника Оренбургского управления НКВД, все же попытался бороться за свою жизнь. Он вроде бы даже хотел по методу Люшкова выехать на границу и бежать в Польшу, но понял, что уже обложен, и к границе сунуться побоялся. Судоплатов в своих мемуарах утверждал, что Успенский устал скрываться и понял безнадежность своего положения, сдавшись в руки НКВД в итоге добровольно, причем не под Москвой, а в сибирском Омске. В книге Д.П. Прохорова и О.И. Лемехова «Перебежчики», напротив, утверждается, что после долгих метаний с чужим паспортом по стране Успенский вычислен чекистами и взят на вокзале уральского городка Миасс у камеры хранения. Он расстрелян в 1940 году, тогда же за соучастие в его переходе на нелегальное положение расстреляна и оставленная им в Киеве жена. Действительно, вряд ли решившийся на такой побег от своей спецслужбы чекист пошел сдаваться сам, точно зная исход следствия и суда. Да детали ареста Успенского теперь не так уж и важны, важнее его нестандартный для чекистов тех лет поступок с уходом в подпольщики.

Любопытно, что несколько лет спустя трюк Успенского с мнимым самоубийством пытался повторить в Берлине один из руководителей гитлеровских спецслужб Артур Небе, руководивший в аналогичной НКВД машине централизованных германских спецслужб РСХА управлением криминальной полиции (крипо). Небе тоже оставил посмертную записку и инсценировал свое утопление, правда, после провала настоящего заговора против Гитлера в 1944 году с его участием, а не мнимого «заговора Ежова» против Сталина. Небе, впрочем, даже в наступавшем тогда в терпящей поражение Германии хаосе трюк с имитацией самоубийства удался не лучше, чем Успенскому в предвоенном СССР. Люди из гестапо нашли его убежище, и вскоре Небе был казнен за участие в знаменитом покушении генералов на Гитлера.

Периодически в те же годы проскальзывают сведения о попытках пойти против системы и кого-то из менее известных чекистов. Так, в Воронежском НКВД некий следователь по фамилии Гуднев в сентябре 1937 года без санкции начальства отпустил всех числящихся за ним арестованных, сжег их дела, а сам тоже пустился в бега. Разумеется, в системе сталинского СССР бунтаря вскоре изловили и репрессировали, но его случай успел произвести резонанс и оброс множеством слухов в народе – такая разновидность веры в доброго следователя. Сотрудник Свердловского управления НКВД Павел Корнель устроил маленький бунт: он сигнализировал в Москву наркому Ежову о нарушениях законности, о пытках и провокациях против подследственных, даже пошел на большой риск: напрямую позвонил Ежову в столицу по спецсвязи с жалобой на творимые командой начальника областного управления НКВД Дмитриева в Свердловске безобразия. Это закончилось арестом и расстрелом прямого начальника Корнеля – руководителя Свердловского НКВД Дмитриева, который и так уже был обречен. Сам объявленный поначалу правдолюбцем и борцом за советскую законность Корнель даже повышен до поста начальника Ульяновского НКВД, но уже через год арестован и расстрелян.

Есть у историков устойчивая версия, что из-за своей принципиальности восстал словесно на заседании на Лубянке при Ежове начальник Омского управления НКВД Салынь, ветеран ВЧК дзержинской породы. Он будто бы прямо на заседании у наркома выступил против квот на аресты, объявив, что в Омской области столько врагов нет и устанавливать заранее количество обреченных вообще неверно, на что Ежов вроде бы тут же закричал: «Вот и первый враг себя сам выявил!», а месяц спустя Салынь сам был арестован и позднее расстрелян. Но многие исследователи в правдивость этой истории о пламенном чекисте Салыне не склонны верить. К тому же известна она только со слов единственного выжившего в лагерях участника того совещания чекиста Шрейдера, который и себя обычно рисует пострадавшим от злой ежовщины верным большевиком-ленинцем, в его мемуарах «Воспоминания чекиста» находят очень много несуразиц и передергиваний в связи с этим.

Но все это в огромной системе тогдашнего НКВД единичные случаи. В основной массе, настрелявшись по подвалам в затылки «врагов народа», покорно и почти строем в новую волну вчерашние чекисты шли в тот же подвал. И только на волне отстрела ежовцев командой Берии столь массовые волны зачисток в НКВД прекратились.

Сделавший свое дело нарком Ежов был расстрелян в феврале 1940 года в одном из подвалов на Никитской улице. С ним в течение примерно того же периода казнены все обвиняемые по делу о заговоре в НКВД главные ежовцы: Фриновский, Волынский, Жуковский, Николаев (Журид), Заковский, Евдокимов, Берман, Бельский. А вместе с первыми заместителями Ежова в эту зачистку уничтожили и массу руководителей НКВД 1937–1939 годов рангом пониже. Нового начальника Особого отдела НКВД Федорова, нового главу внешней разведки ИНО Пассова, нового главу Спецотдела Шапиро, нового начальника сталинской личной охраны в НКВД Дагина, нового начальника секретариата НКВД Дейча, нового начальника ГУЛАГа в НКВД Плинера, нового начальника Секретно-политического отдела Минаева, изобретателя советских душегубок-хлебовозок Берга и так далее. Даже личная секретарша наркома Ежова по фамилии Рыжова была репрессирована.

Расправа с ежовцами вторично после ликвидации людей Ягоды «прополола» в этом плане и провинциальные управления НКВД. Одним из первых ежовцев еще в начале 1938 года арестовали и привезли в Москву для скорого расстрела начальника Северо-Осетинского НКВД Булаха, причем не случайно – с него начали лепить образ ежовских чекистов как сознательных «врагов советской законности». Булах на Кавказе действительно навел в «ежовскую чистку» такой террор, что многих даже в НКВД шокировал размахом пыток и расстрелов, а сам нарком Ежов кавказского садиста очень ценил и часто на совещаниях ставил в пример другим начальникам территориальных управлений НКВД. Допрошенный по делу Булаха его тоже арестованный бывший подчиненный в Северо-Осетинском (тогда еще Орджоникидзевском) НКВД Добыкин показывал, что по коридорам управления часто было просто страшно ходить: в каждом кабинете по нескольку человек кого-то мордовали. Даже в череде ежовцев Булах отличился в худшую сторону, его сотрудники как минимум семь забитых ими насмерть на следствии арестованных уже мертвыми «провели» через приговор своей «тройки» и доложили об их расстреле, составив фиктивные акты, так что на роль показательного ежовца он годился отлично. После сигнала о художествах Булаха на Северный Кавказ выехала комиссия партконтроля ЦК во главе с Матвеем Шкирятовым, от НКВД его сопровождал бывший референт наркома и новый начальник Секретно-политического управления Цесарский. Арест Булаха еще в конце весны 1938 года и скорый арест ежовского заместителя Заковского стали началом расправы над ежовцами, планомерно учиняемой Сталиным почти в течение года.

Вскоре арестован и расстрелян ежовский ставленник во главе НКВД Азербайджанской ССР Раевой, затем бывший начальник Особого отдела НКВД (а к моменту ареста начальник Украинского НКВД) Леплевский. В Ереване тогда арестованный бывший глава правительства Армянской ССР Тер-Габриелян при допросе с пристрастием выбросился из окна четвертого этажа здания Армянского НКВД и разбился насмерть (это не единичный в ежовские времена случай, за месяц до Тер-Габри-еляна из окна здания НКВД в Минске так же ушел на тот свет от следствия арестованный глава Совнаркома Белорусской ССР Гололед) – сразу последовали разбирательства и аресты. Армянских ежовцев одновременно обвинили в незаконных методах допросов и в умышленной ликвидации ценного обвиняемого для обрывания нитей к сообщникам. Итогом стал тогда арест начальника НКВД Армянской ССР Мугдуси и его заместителя Геворкяна, оба позднее расстреляны в волне ежовцев. И так по всему Советскому Союзу шла зачистка в НКВД тех, кто отведенную им роль уже исполнил.

Некоторые ежовцы, понимавшие свою обреченность, но не решившиеся по примеру Успенского активно бороться или скрываться, пустили себе до ареста пулю в висок, ускоряя неизбежную развязку дела, как сделали это начальник НКВД по Ленинградской области при Ежове Михаил Литвин или начальник Московского управления НКВД Василий Каруцкий. Литвина, как считают, предупредил о предстоящем аресте сам остававшийся тогда еще наркомом внутренних дел Ежов, он с Литвиным работал в свое время в секретариате ЦК и сам привел его с собой в НКВД из Харьковского обкома. За считаные дни со своего снятия с поста наркома в НКВД Ежов по телефону вызвал Литвина в Москву якобы на доклад, но говорил сухо и нервно, а на просьбу задержаться на пару дней ответил резким отказом. Литвин предупреждение товарища понял и два дня спустя вместо выезда в столицу застрелился в Ленинграде на своей служебной квартире, оставив посмертную записку, содержание которой историкам неизвестно, так как чекисты ее сразу уничтожили. За несколько дней до Литвина в Москве застрелился комендант Кремля и тоже сотрудник НКВД Рогов, получив вызов в кабинет к заместителю наркома Берии, откуда многие на свое рабочее место уже не возвращались. Личный секретарь наркома Ежова в НКВД Ильицкий в страхе перед арестом застрелился во время катаний на лодке по Москве-реке. Тогдашний начальник войсковых частей НКВД Ковалев уже был снят со своего поста и, не дожидаясь ареста, застрелился в купе поезда. Хотя есть версия, что его таким образом негласно ликвидировали бывшие коллеги по приказу нового главы НКВД Берии, по каким-то причинам не пожелавшего официального ареста Ковалева. Арестованный в волне ежовцев начальник НКВД Молдавской ССР Иван Широкий уже после ареста понял, что на него спишут все прошедшие в республике репрессии, и покончил с собой прямо в тюрьме на следствии, не дав вывести себя на показательный процесс против «нарушителей социалистической законности» в органах госбезопасности.

Отстрел Ежова и его команды закрыл для советской истории ее кровавые 30-е годы, а частично и закрыл репрессии внутри НКВД. После этого таких больших волн репрессий чекистов целыми компаниями и готовыми сериями заговорщиков не было вплоть до последних лет жизни Сталина в начале 50-х годов. У власти в НКВД встал новый сталинский назначенец Берия.

Очень устойчива версия о том, что Сталин якобы предлагал после принятия решения о снятии и «списании» Ежова из НКВД поставить туда наркомом знаменитого летчика Валерия Чкалова и даже успел предложить кумиру советской молодежи этот пост, но Чкалов отказался. Даже скорую смерть Валерия Чкалова, разбившегося при испытании нового самолета, связывают с этим отказом: убили подстроенной НКВД катастрофой «сталинского сокола» якобы именно за это, об этих предположениях сейчас вовсю пишут и снимают документальные фильмы. Хотя логики тут немного, ведь Чкалов уже от такой сомнительной чести отказался, не стал брать палаческий топор в руки и остался в памяти потомков лихим парнем в летном шлеме, а не очередным «кровавым упырем» – Берия же уже получил это место, и убирать героического летчика Лаврентию Павловичу было незачем. Лишенный всех рычагов и уже ожидающий скорого ареста бывший нарком Ежов тем более сделать этого не мог, да для него смерть Чкалова ничего уже и не изменила бы, о своей шкуре пора было всерьез заботиться. Разве что Сталин лично приказал НКВД и Берии убрать строптивого героя неба за отказ пойти в наркомы внутренних дел и своим авторитетом послужить в операции по сворачиванию ежовщины и показному «восстановлению законности» в 1939 году.

Репрессии и при Берии продолжались вплоть до вступления СССР во Вторую мировую войну. Но чуть более упорядоченно, без чудовищного размаха 1937–1939 годов и без охвата одновременно всей страны – бесконечно выжимать кровь из собственного государства совсем без перерывов не под силу никакой даже самой тиранической власти.

Как известно, советскую разведку большая бойня 1937–1939 годов задела особенно сильно, и ИНО в системе НКВД, и военную разведку в лице Разведупра советского Генштаба. Многие исследователи и мемуаристы из числа сотрудников советских спецслужб, вспоминая об ударах репрессий по разведке и приводя фамилии репрессированных талантливых разведчиков, по-разному оценивают результат такого хирургического воздействия на разведку в предвоенные годы. От утвердившегося давно обвинением Сталину мнения о том, что репрессии подорвали работу советской разведки за рубежом, а временами и совсем ее парализовали, истребляя в обоих разведывательных ведомствах лучшие кадры, до более новых утверждений о том, что в связи с приходом в разведку взамен отстрелянных нового поколения разведчиков по партийному набору разведка СССР в плане своих способностей заграничной работы особенно не пострадала, а то и усилилась за счет смены поколений и вливания новой крови.

Не знаю, как насчет крови влитой в нее, а вот пролитой крови при этой «прополке» органов разведки коллегами из НКВД в 1936–1939 годах было предостаточно. Так что общепринятое мнение о том, что кадрово советская разведка была обескровлена, представляется совершенно обоснованным, что подтверждается множеством фактов и цифр: «Репрессии 30-х годов нанесли огромный ущерб и внешней разведке. В это время были арестованы практически все руководители ИНО и многие ведущие разведчики. Были арестованы бывшие начальники ИНО М.А. Трилиссер, С.А. Мессинг, А.Х. Артузов. А.А. Слуцкий 17 февраля 1938 года скоропостижно скончался в кабинете первого заместителя Ежова М.П. Фриновского (существует версия его отравления). После смерти Слуцкого исполняющим обязанности начальника ИНО был назначен майор госбезопасности Сергей Михайлович Шпигельгласс. Но и он пробыл на этой должности менее двух месяцев. 28 марта 1938 года его сменил старший майор госбезопасности Залман Исаевич Пассов. Шпигельгласс в ноябре 1938 года был арестован, в январе 1940 года расстрелян. В это же время репрессировано и большое число ведущих разведчиков. Среди них можно назвать резидентов в Лондоне – Чапского, Г.П. Графпена и Т. Малли, в Париже – С.М. Глинского (Смирнова) и Г.Н. Косенко (Кислова), в Риме – М.М. Аксельрода, в Берлине – Б.М. Гордона, в Нью-Йорке – П.Д. Гутцайта (Гусева), выдающихся разведчиков-нелегалов Д.А. Быстролетова, Б.Я. Базарова и многих других. Всего же в результате так называемых «чисток» в 1937–1938 годах из 450 сотрудников ИНО (включая загранаппарат) было репрессировано 275 человек, то есть более половины личного состава. Со многими ценными агентами прервалась связь, восстановить которую удавалось далеко не всегда. В 1938 году в течение 127 дней подряд из ИНО руководству страны вообще не поступало никакой информации».[13]

Все эти и многие другие факты, как и длинный список имен расстрелянных или брошенных в лагеря сотрудников ИНО НКВД и Разведупра армии, действительно наводят на мысль о настоящем погроме в разведке в эти трагические годы. Чего стоит одно это обстоятельство, приводимое в пример во многих книгах и исследованиях, – 127 дней полного простоя разведки, не дающей руководству СССР вообще никакой информации, такая вот цена зачисток в разведслужбе Разбирая затем после этой чистки дела разведки, поставленный в 1939 году новым начальником ИНО Фитин с горечью констатировал в своем отчете такие длительные пробелы, когда разведка НКВД просто «слепла» и «глохла» без информации из-за кордона при молчавших агентах и их перебитых в советских тюрьмах кураторах из оперативников ИНО. Он же отметил периоды, когда в середине 1938 года, в самый разгар этих зачисток внутри спецслужб, пласты арестованных снимали в разведке руководство целых отделов, и даже доклады на имя Сталина вынуждены были подписывать рядовые оперативники ИНО. Да и в заграничных отделах начинался в это время кадровый голод, останавливавший настоящую работу, ведь отзывали в Москву и расстреливали после приезда не только известных резидентов, но и сотрудников их резидентур, и законспирированных нелегалов, и агентов из числа коминтерновцев. Тот же Фитин получил в наследство берлинскую резидентуру ИНО, где из 16 прежних после основательной ее зачистки находилось в строю лишь 2 разведчика.

Возглавлявший ИНО в «славных двадцатых годах» советской разведки Трилиссер даже после ухода из-за конфликта с Ягодой из спецслужбы все равно расстрелян в репрессии. Сменившего его архитектора операции «Трест» Артузова в 1935 году перевели с должности начальника ИНО из НКВД в Разведупр армии для усиления военной разведки и передачи ей опыта чекистской разведки. Артузов был несколько лет заместителем Яна Берзина в Разведупре и даже исполнял обязанности главы Разведупра во время командировки Берзина на испанскую войну, по заведенной традиции перед арестом его перемещали с должности на должность, возвращали в НКВД, а в итоге тоже арестовали и расстреляли после падения наркома Ягоды.

Что же касается упомянутого Абрама Слуцкого, возглавлявшего ИНО НКВД после Артузова в 1935–1938 годах, то формально он умер на Лубянке от инфаркта, возможно вызванного стрессом из-за опасений скорого ареста. А возможно, действительно путем самоубийства с принятием яда или путем тихой ликвидации его путем отравления, о такой версии напоминают Прохоров и Колпакиди. Хотя и трудно предположить, зачем, отстреливая в открытую с клеймом врага народа и предателя сотни гораздо более известных в органах чекистов, именно Слуцкого понадобилось бы ликвидировать столь изощренно и тайно. Ведь был уже готов приказ о снятии Слуцкого с поста главы ИНО и о назначении его главой НКВД по Узбекской ССР. Как считают, для того, чтобы после расстрела прямого начальника не стали разбегаться или становиться невозвращенцами резиденты ИНО НКВД за рубежом, а после их зачистки обреченного Слуцкого арестовали бы в Ташкенте и тоже добили.

В свете этой версии скорее верится в то, что обрекший себя мысленно на арест начальник внешней разведки НКВД действительно принял заготовленный заранее яд, чтобы избежать пыток на следствии и шельмования своего имени. Как пошли по этому пути сотрудник НКВД из команды Ягоды Черток, глава политуправления РККА Гамарник, бывший член ЦК ВКП(б) Томский, старый большевик Ломинадзе и еще ряд известных в советской истории личностей. Или что от терзаний и стресса у Слуцкого действительно остановилось сердце, тем более что с сердцем у него действительно были проблемы, он даже подчиненных по ИНО принимал порой лежа в служебном кабинете на кушетке от загрудинных болей.

В любом случае смерть Слуцкого прямо в коридорах Лубянки стала еще одной цепью в череде смертей начальников внешней разведки в НКВД. Только с назначением в 1939 году на должность начальника ИНО Павла Фитина, руководившего затем советской разведкой весь период войны, эта кровавая карусель вокруг «расстрельного» кресла начальника ИНО остановилась.

Что же касается кадрового состава ИНО, то он действительно понес колоссальные потери не столько даже численные, сколько качественные за счет репрессий самых проверенных и талантливых в деле разведки сотрудников. Отозванные в СССР и здесь расстрелянные в эти годы Аксельрод, Малли, Гутцайт, Косенко, Карин, Сыроежкин, Рингин, Сыркин, Шилов, Глинский, Яриков, Базаров, Перевозчиков, Салнынь, Уманский – это легендарные в истории 20 – 30-х годов в советской разведке люди. За каждым отдельная яркая и полная событий биография, служба в еще первой ВЧК, операция «Трест», захват Кутепова или тайные акции от Атлантики до Тихого океана. Как и уникальная жизнь Дмитрия Быстролетова, многими признаваемого за свою достойную авантюрного романа карьеру разведчика лучшим нелегалом в истории разведки СССР. А этот мастер вербовки и тайных операций после ареста и осуждения всю войну провел в сталинских лагерях, а умер в безвестности обычным советским пенсионером.

Такой же зачистке подверглась тогда и военная разведка Разведупра. Первый тревожный звонок для Разведупра и лично для его главы Берзина прозвучал еще в середине 30-х годов, когда после серии почти одновременных провалов сетей военной разведки за рубежом в 1935 году личное недовольство военными разведчиками высказал Сталин. Этот вопрос тогда рассматривался даже на Политбюро, и именно после этого в Разведупр на усиление направили работать целую группу разведчиков-чекистов из ИНО системы НКВД во главе с Артузовым, потеснив сплоченную за годы работы команду Берзина. Тогда действительно почти в течение одного года провалились резидент Разведупра в Италии Маневич, его коллега в чанкай-шистском Шанхае Бронин, а ранее, в 1933 году, были большие провалы сети сотрудницы Разведупра Талтынь в Финляндии, сети резидента Разведупра во Франции Берковича, а в Австрии арестован местный резидент Разведупра Аболтынь.

Хотя далеко не все эти провалы являлись следствием ошибок и плохой работы Разведупра, чужие контрразведки тоже не дремали. Так, резидент Разведупра в Италии Лев Маневич (Кертнер) был арестован в ходе тонкой операции итальянской тайной полиции ОВРА, которая вычислила и арестовала его местного агента Эспозито, на следствии сломав его и заставив выдать своего вербовщика. Под контролем ОВРА Эспозито вызвал Маневича на разговор в пиццерии якобы для передачи чертежей нового итальянского самолета, где ОВРА и арестовала Маневича, он позднее передан немцам и умер в концлагере Маутхаузен. Но такая череда провалов заставила власть задуматься о реформировании и укреплении военной разведки РККА.

В Разведупре эти годы действительно были непростыми. Тогда же его многолетний начальник Берзин начинает впадать в немилость у Сталина. Тогда же обостряется постоянная межведомственная борьба с ГПУ и заменившим его в 1934 году НКВД. В архивах обеих спецслужб из начала 30-х годов остаются следы этого противоборства. Вот в 1933 году резидент Разведупра в Австрии Дидушок (в Разведупре известен как Франц) предпринимает попытку вербовки офицера военной разведки Германии абвер Протца. Об этом по своим каналам узнает разведка ИНО ГПУ, и ее начальник Артузов через шефа жалуется на «соседей» из Разведупра даже в ЦК партии. Мало того что чекистов из ИНО тревожит, что Разведупр все чаще не информирует их о своих операциях, так еще по агентурным каналам ИНО выходит, что это матерый немецкий разведчик Протц вербует советского военного разведчика Дидушка, а не наоборот. Берзин в этой ситуации защищает своих людей и берет Дидушка под защиту, конфликт действительно доходит до ЦК, и Берзину делают внушение за ведомственную секретность, поручая плотнее работать в контакте с чекистами ИНО ГПУ. Справедливости ради отметим, что в том споре, скорее всего, люди Артузова из ИНО были более правы. Известный разведчик абвера Протц играл в эту игру на стороне своей спецслужбы; когда в 1935 году абвер возглавит по приказу Гитлера адмирал Канарис, то Протц станет одним из его заместителей и начальником отдела военной контрразведки в абвере, оставаясь им почти до конца Второй мировой войны и падения самого Канариса.

В 1938 году уже разведчики ИНО НКВД пытались завербовать офицера абвера Вера. Уже имея своего агента Лемана в гестапо и Талера в СД, они яростно пытались глубоко проникнуть и в германский абвер. Но вскоре возникло мнение, что и Вера вербовщикам из НКВД подставляют те же абверовцы, и опять были разночтения НКВД и Разведупра в этой операции, но вербовку Вера все же прекратили. В 1933 году в разведке ГПУ предупреждали Разведупр, что забрасываемый военными в Турцию агент из азербайджанцев Садыхбеков подозрителен и может предать, а после действительно случившегося предательства агента НКВД еще подбросил поленьев в пламя этой глухой войны с Разведупром. Все нюансы этих операций, где Разведупр и НКВД начинали межведомственный спор вплоть до доносов в ЦК, чуть позднее будут использованы в следственных делах «изменников и врагов народа» как среди военных, так и чекистских разведчиков.

Через несколько лет после первых уколов в адрес Берзина и его службы это недовольство Сталина обернется для Разведупра началом массовых репрессий в его рядах. Многолетний руководитель этой спецслужбы Ян Берзин в 1937 году отозван из Испании, а после обличительной речи против него наркома НКВД Ежова на Политбюро снят с должности, арестован и расстрелян. После Берзина должность главы военной разведки Красной армии тоже становится расстрельной. Недолго исполнявшие обязанности начальника Разведупра Гендин, Никонов, Стигга, Орлов, Урицкий (родной племянник убитого в 1918 году главы Петроградской ЧК Моисея Урицкого) и переведенный сюда временно из НКВД Артузов один за другим идут по пути Берзина – снятие с должности, арест и расстрел.

Затем в апреле 1939 года на пост главы Разведупра Сталин назначает известного в Красной армии летчика – генерала авиации Ивана Проскурова. Герой советской военной авиации и операций в небе Испании не отказался возглавить военную разведку, тогда как другой «сталинский сокол» Чкалов отверг предложение вождя возглавить НКВД после снятия Ежова. За что Проскуров вскоре тоже поплатился арестом и расстрелом в 1941 году, он последним с этой должности попал в расстрельный подвал прямо перед вступлением СССР во Вторую мировую войну.

Проскуров пал в этой череде уже на исходе больших репрессий, как полагают, за свою излишне независимую позицию и несговорчивый характер. Он так и не смог сработаться с непосредственным начальником – наркомом обороны Тимошенко, а на заседании посмел резко возражать Сталину и Тимошенко в 1940 году, когда те на Разведупр попытались повесить большую часть вины за неудачи в Зимней войне с Финляндией. Только с назначенным на место Проскурова генералом Голиковым и вступлением Советского Союза в войну это колесо отстрелов начальников Разведупра Красной армии остановилось.

За считаные три года больших репрессий по приказу Сталина поочередно расстреляны шесть руководителей Разведупра Красной армии, некоторые исполняли обязанности на этой «горящей» должности всего по несколько месяцев, как ветеран службы Разведупра с 1921 года Александр Никонов, бывший ранее заместителем Берзина.

В те же годы в рядах Разведупра репрессированы и погибли, как и в разведке НКВД, многие известные разведчики-нелегалы, подобные Мельникову, или резиденты и создатели нелегальных сетей Разведупра за рубежом, как расстрелянный НКВД в 1937 году резидент в Китае Барович, по агентурному псевдониму Алекс. За один год в Разведупре вслед за Берзиным расстреляли всю складывавшуюся годами его команду в руководстве военной разведки: Беговой, Никонов, Захаров, Гайлис, Узданский, Гендин, Стигга, Иодловский, Римм, Федоров.

Хотя также репрессии выбили и назначенных в Разведупр им на смену в последние годы, как переведенный из ОМС Коминтерна Миров или присланный из НКВД Александровский (Юкельзон), назначенный при Проскурове замначальника Разведупра.

Или приведенных для усиления Разведупра из чекистского ИНО Артузовым и здесь оставшихся, как Федор Карин – он до своего ареста и расстрела в 1937 году возглавлял в Разведупре все направление разведки по Японии и Китаю. При переводе Артузова и большинства из «пришельцев» вместе с ним назад из Разведупра в разведку НКВД (после откровенного конфликта Артузова и не сработавшегося с ним главы Разведупра Урицкого) Карина приказали оставить на прежнем посту в Разведупре в должности начальника «восточного» ее отдела. Но это для ветерана ВЧК с 1919 года и опытного разведчика Карина ничего не изменило, поскольку людей Ягоды – Артузова из НКВД и людей по делу Берзина из Разведупра весной 1937 года арестовывали почти одновременно в рамках масштабных дел «заговора Ягоды» в госбезопасности и «заговора Тухачевского» в Красной армии. Так что возвращенный после ссор с Урицким на Лубянку Артузов арестован 13 мая 1937 года, а оставленный им в Разведупре Карин – 16 мая. Весь этот эксперимент, задуманный Сталиным как усиление Разведупра мощным десантом чекистских разведчиков Артузова, в целом себя не оправдал. Сложившаяся берзинская команда в Разведупре пришельцев не приняла. Артузов и Берзину, и сменившему его во главе Разведупра Урицкому с поста назначенного приказом самого Сталина и потому отчасти независимого от них заместителя постоянно указывал на интриги и недоверие к нему и к приведенным им из чекистского ИНО специалистам (Карину, Панкратову, Штейнбрюку, Эльману, Тылису и др.), напоминал о принципе Ленина: «Нельзя коммунисту отказываться от предложенного партией поста». Артузов в эти два года все чаще обращается через голову своего начальника Разведупра к самому Сталину как теневой начальник военной разведки, сейчас роль Артузова в Разведупре в 1935–1937 годах назвали бы «антикризисным менеджером».

Артузов успел даже провести за это время последнюю предвоенную реформу структуры в истории Разведупра РККА. При ней теперь в Разведупре были отдельные структуры разведки в Европе (во главе с одним из «пришельцев» Штейнбрюком) и по странам Востока (во главе с Кариным). А также отделы военно-технической разведки (начальник Стигга), военно-морской разведки (Нефедов), разведки военных округов (Беговой), радиоразведки (Файвуш), шифровальный (Харкевич), военной цензуры (Колосов), внешних связей (Геккер), специальных операций (Панюков), партизанской подготовки (Салнынь), диверсий (Туманян).

Из Разведупра, как и из внешней разведки НКВД, репрессии 1937–1939 годов выбили самый золотой фонд проверенных и подготовленных кадров. Расстрелян ветеран Разведупра и одно время возглавлявший его Оскар Стигга. Отозван из Ирана и расстрелян опытный разведчик Рудольф Абих из немцев-интернационалистов, пришедший в Разведупр на заре этой спецслужбы в Гражданскую войну. Отозван и расстрелян резидент военной разведки в Германии и Австрии латыш Ян Аболтынь, которого называют крестным отцом Зорге в Разведупре. Расстрелян начальник отдела разведки военных округов в Разведупре Василий Беговой (по другим данным – Боговой), бывший боевик партии эсеров. Расстрелян приведенный Берзиным в 1924 году в Разведупр и дослужившийся до начальника отдела бывший полковник белой армии Врангеля Иван Анисимов – он уже своей биографией был тогда практически обречен. Поляк Станислав Будкевич пришел к большевикам и в Разведупр из нелегалов польской ППС Пилсудского в 1919 году, работал во Франции, а расстрелян в том же 1937 году тоже как агент польской разведки и скрытый пилсудчик. В этой страшной каше репрессий в Разведупре перемешало таких разных людей: бывшие герои-летчики, опытные подпольщики-большевики из латышей, поляки из ППС, эсеры, немецкие интернационалисты, бывшие белые полковники – всех уравняла эта мясорубка репрессий. Часть репрессированных сотрудников и руководителей Разведупра в эти годы отправлена в лагеря, кое-кто из них пережил Сталина и после 1953 года вышел на свободу по реабилитации, как бывший резидент этой службы в Швеции Илья Болотин.

Время больших репрессий стало еще одним ударом, ослаблявшим в 1937 году Разведупр. И также в те годы больших репрессий сворачивались налаженные сети, переставала выходить на связь со сменщиками репрессированных резидентов Разведупра завербованная ранее агентура. И так же как и в ИНО НКВД, перебегали к противнику или просто скрывались от вызова в Москву на расстрел за рубежом сотрудники военной разведки, как это сделал Креме в Китае. И, вынужденные за прикрытие и спасение оказывать услуги иностранным разведкам и выдавая известные им по долгу службы секреты разведки, они же наносили еще один удар по советским спецслужбам, косвенная ответственность за который тоже лежала на инициаторах зачистки в Разведупре и НКВД. А иногда от контактов с агентурой в Москве отказывались сами, поскольку, выбив из курирующих ее оперативников на следствии в НКВД признания в измене и работе на чужие разведки, в соответствии с дикой логикой тех лет и самих агентов односторонне объявляли вражескими подставами и дезинформаторами, разрывая с ними связь. Такого членовредительства самому себе и почти самострела в истории спецслужб еще не было. Известен, например, такой факт: когда в Москве обвинили в работе на японскую разведку и расстреляли почти всю резидентуру НКВД в Токио, включая бывшего резидента ИНО Шебеко (он же Журба), а эта сеть работала параллельно сети Разведупра под началом знаменитого Рихарда Зорге, то по тем же основаниям разорвали связи со всей завербованной людьми Шебеко агентурой. А в нее входили очень ценные агенты – «кроты» из числа кадровых сотрудников японской военной разведки и тайной полиции, с ними просто перестали выходить на связь и оборвали контакты. Даже в славящих советские спецслужбы «Очерках истории российской разведки» эта история до сих пор завуалирована стыдливой ложью о том, что этих агентов тогда смогли выявить и разоблачить японские контрразведчики из «Кэмпэй-Таи». Хотя авторам очерков отлично известно, что с этими агентами порвала все связи сама Лубянка, они так и остались для своих спецслужб не раскрытыми никогда, и потому даже сейчас их имена в тех же очерках спрятаны за оперативными псевдонимами типа Абэ или Сай.

В порядке такого своеобразного самострела в своих же спецслужбах сворачивались даже крупные проекты, разрабатываемые этими службами годами, на которые уже были истрачены огромные суммы. Так, с 1929 года на случай нападения на СССР из Европы любого условного агрессора в недрах Разведупра несколько лет разрабатывалась особая тактика разворачивания крупных партизанских соединений на занятой врагом территории. Впервые приказ о разработке такой концепции партизанско-диверсионной войны еще в 1924 году от Сталина получили тогдашние председатель ГПУ Дзержинский и нарком обороны Фрунзе. Это означало явный переход от потерпевших поражение надежд на экспорт революции в Европу к планам обороны единственной страны социализма во вражеском окружении, тогда вероятность вторжения с Запада в СССР была не столь еще неочевидна. И хотя Дзержинский и Фрунзе очень быстро после такой сталинской директивы о партизанстве покинули этот мир, их подчиненные и наследники в ГПУ и РККА вовсю разрабатывали этот план «Операции Д» более десятка лет.

Под эту концепцию размашистой народной войны под контролем кадров Разведупра закладывались партизанские базы со складами оружия и запасами продовольствия, подбирались кадры для руководства будущими партизанами, готовилась связь и явки. Несколько раз на Украине и в Белоруссии проходили даже тайные учения руководителей будущей партизанской войны, замаскированные под слеты партийных активистов или даже пикники грибников. В украинских областях сотрудниками ГПУ в начале 30-х годов под эту концепцию даже специально вербовались в тайные агенты служащие железной дороги, которые в случае вторжения с Запада врага на оставленных РККА территориях должны были предложить оккупантам свои услуги и организовать диверсии на путях и станциях. В Харькове на окраине города – Холодной горе существовала закрытая школа, где инструкторы ГПУ и Разведупра обучали азам партизанского дела командиров будущих отрядов.

До принятия идеологически жесткой установки на непобедимость Красной армии и войну только на вражеской территории разработчики «Операции Д» реалистично исходили из того, что при вторжении с Запада часть советской территории может быть занята врагом до линии неких особо крупных укрепрайонов. И именно в этой полосе украинско-белорусских областей и создавались базы для будущих партизанских отрядов и тайники с оружием. Хотя в начале 30-х этот план «Д» разрабатывали без учета возможности вторжения с Запада Германии, а самыми реальными кандидатами для нападения на СССР тогда считались Польша, Финляндия и Румыния.

Когда же к началу Большого террора была поднята на щит ура-патриотическая концепция «войны на чужой земле», вся эта идея централизованного партизанства была быстро похоронена в районе 1935 года. Полагают, что не без оснований в виде панических страхов Сталина после убийства Кирова, когда вождю подбрасывали идеи, что всю эту «партизанщину» смогут обернуть против него окопавшиеся в подполье вожди партийной оппозиции и связанные с ними антисталинские заговорщики в НКВД и Красной армии. Разрабатывавшую эту громоздкую операцию сотрудницу Разведупра РККА Миру Сахновскую, главного идеолога всей этой теории партизанской войны под началом военной разведки, в 1937 году обвинили по известной статье и расстреляли. Легендарная в Разведупре дама-разведчица в звании комдива Сахновская (Флерова) стала специалистом по партизанским действиям еще в Китае, где по линии Разведупра была советником у коммунистических партизан. Именно ее при разработке в Разведупре «Операции Д» поставили возглавлять ответственный за это отдел (Отдел войсковой разведки), но прежние нелады с партией еще в конце 20-х годов, когда разведчицу Сахновскую за явный троцкизм даже изгоняли из спецслужб и партии, в 1937 году привели к закономерному итогу: Сахновскую расстреляли по обвинению в измене. Как расстреляли и ее учеников, разрабатывавших параллельно эту тему в НКВД, во главе с чекистом Терешатовым.

Подводя итог, можно смело констатировать, что вред обеим спецслужбам в годы Большого террора был нанесен огромный. Ни одна спецслужба мира в те годы не ставила еще столь самоубийственных экспериментов над самой собой, когда сотрудники ее внутренней госбезопасности в рамках гигантской кампании по зачистке и устрашению собственной страны так выкосили и кадры собственной разведки, подрывая собственную мощь. Так что очень трудно сторонникам противоположной концепции в свете этих фактов доказывать, что обновление кадров и приток новой крови в 1937–1939 годах удержал советские спецслужбы на прошлом профессиональном уровне или даже усилил их. Выявить какую-то иную пользу, кроме обновляющей организм спецслужб смены их руководящих элит, здесь трудно, и аргументы у сторонников такого парадоксального подхода всегда будут экстравагантными, как и у тех, кто сейчас пытается доказать, что регулярными репрессиями в верхах РККА Сталин только усилил армию перед войной. Чтобы найти такую пользу от репрессий для структур разведки в довоенном СССР, пожалуй, нужно только встать на позицию, что отстрелянные чекисты и военные разведчики из первой волны дзержинцев действительно все поголовно были замаскированными врагами. Или перевербованными врагом шпионами, или сторонниками Троцкого с Зиновьевым, или на худой конец мешавшими Сталину в укреплении государственности его державы фанатиками мировой революции. Но даже инициаторы этой страшной чистки знали необоснованность всех этих коллективных обвинений.

С другой же стороны, представляется такой же надуманной и односторонней простенькая схемка, которой и в годы первой оттепели Хрущева пытались объяснить происходящие тогда вокруг спецслужб по линии внешней разведки процессы. Это обеляющее разом всех разведчиков 30-х годов расхожее утверждение, что они честно и благородно служили своей родине, а злые сталинские палачи из управления госбезопасности НКВД их злодейски и по надуманным обвинениям перебили. Вся система советских спецслужб при Сталине была плотно переплетена, прошита жестокостью методов и заидеологизирована классовым подходом. И разведка здесь не исключение, в том числе и военная разведка РККА.

И образ героев невидимого фронта, ничуть не причастных к опричнинным методам внутренней госбезопасности и пожару репрессий в СССР, разведчикам тех лет тоже придать не удастся, как бы некоторые из них ни старались это сделать в своих мемуарах. Сталинская разведка впрямую вышла из шинели ВЧК Дзержинского, точно так же пропиталась методами «красного террора» в начале 20-х годов, как и внутренний сыск в ГПУ – НКВД, и несла затем на себе эту печать. И доносили друг на друга сотрудники разведки нередко, направляя коллег по невидимому фронту под топор репрессий своих «соседей», и тайные убийства перебежчиков и невозвращенцев из собственных рядов мало чем отличаются в моральном и законном плане от расстрелов в лубянских подвалах. И какая разница бывшему царскому генералу, вталкивают его в машину на парижской улице для скорого убийства закордонные разведчики из ГПУ или вытаскивают из московской квартиры и везут в «черном вороне» для скорого расстрела их смежники на родине. Многое рассказавший нам в последние годы жизни в своих мемуарах (к неудовольствию бывших коллег-ортодоксов) главный специалист сталинского НКВД по тайным акциям дома и за рубежом генерал Судоплатов честно написал однажды, что «представление в обществе о работе разведки в белых перчатках, когда только контрразведка и следствие проводили репрессии, неверно».

Те же мифические сведения о заговоре в верхушке Красной армии под началом «красного Бонапарта» Тухачевского в НКВД поступали из разведки ИНО под видом полученных от германских спецслужб. Версия о том, что это действительно германская спецслужба СД состряпала фальшивку о заговоре Тухачевского и через президента Чехословакии Бенеша подбросила ее Москве, переиграв Сталина и заставив его перебить красных маршалов, сейчас многими воспринимается скептически. И «немецкие папки» по линии разведки НКВД в Москву пришли в 1937 году, когда уже вовсю шли аресты в Красной армии товарищей Тухачевского, а сам он уже явно был намечен в очередные жертвы сталинской чистки. Да и для подобных процессов в репрессии Сталину не нужны были особые доказательства со стороны, когда состав очередной группы «заговорщиков» уже был подобран и расписан в списках на арест в НКВД. Когда Артузов давал оперативные сведения о том, что Тухачевский готовит заговор военных для захвата власти в СССР, начальник ИНО НКВД отлично знал, что этот компромат в оперативных целях готовили сотрудники того же Артузова еще в 20-х годах и в рамках операции «Трест» подбрасывали как наживку белой эмиграции.

И очень многие ложные сведения, пришедшие из разведки, ложились в основание смертных приговоров в Москве, превращаясь в вечные клише. Поэтому и сейчас в идущем по телевидению документальном цикле «Разведка, о которой знали немногие» приказ на ликвидацию методом тайного убийства Троцкого в 1940 году можно оправдывать тем, что «от разведки поступили сведения, что Троцкий вступил в тесные контакты с гитлеровской разведкой абвером», не слишком критично относясь к таким разведывательным данным, удобным Кремлю и Лубянке и словно оправдывающим «доблестную операцию» заграничного наемника НКВД, вонзившего ледоруб в голову изгнанника за тысячи километров от Москвы, что породило в советском обществе мрачную шутку-загадку: «Кто такой – с ледорубом, но не альпинист». К тому же серии этого фильма часто завершаются привычным рефреном о том, что нельзя чекистов тех лет судить по меркам сегодняшнего времени. А где в документах НКВД доказательства столь тесного контакта еврея и вождя мирового коммунизма Льва Троцкого с главным врагом мирового еврейства и инициатором антикоминтерновского пакта Адольфом Гитлером?

К тому же в истории НКВД тех лет предостаточно примеров, когда резидент или внешний разведчик переходит во внутреннюю госбезопасность и активно участвует в репрессиях и наоборот. Вот чекист Борис Берман в ИНО ГПУ в 30-х годах был талантливым разведчиком (псевдоним в разведке Артем) и резидентом ГПУ в Германии, а после отзыва в Москву в 1937 году назначен начальником НКВД по Белорусской ССР и здесь руководил террором в годы репрессий. В 1938 году его арестовали и расстреляли, как и его родного брата Матвея Бермана, ветерана ЧК с Гражданской войны, начальника ГУЛАГа в НКВД и одного из заместителей наркома Ежова, арестованного прямо в кабинете секретаря ЦК ВКП(б) Маленкова. Или обратный пример: один из самых жестоких следователей-садистов ежовской эпохи Лангфанг, искалечивший при пытках писателя Михаила Кольцова и убивший на первом же допросе генсека ЦК компартии Эстонии Яна Анвельта, в 1941 году переведен во внешнюю разведку и назначен резидентом НКВД в Греции. Только после 1953 года генерал МГБ Лангфанг будет арестован в числе бериевцев и за свои художества сам отбудет срок в пятнадцать лет в мордовских лагерях. И таких примеров перевода из опричников в штирлицы и наоборот предостаточно, чтобы отмести надуманные версии, что разведка была в репрессии лишь пострадавшей стороной, а не частью карательной машины спецслужб Советского Союза.

1940 год с затихающим понемногу морем репрессий подвел зримую черту в истории советских спецслужб, отсекая очередной из крупных периодов их жизни в 1923–1940 годах. Многих выбитых репрессиями дзержинских чекистов в 1938–1939 годах заменили молодые партийцы, направленные в спецслужбы в массовом порядке на смену зачищенному чекистскому пласту. Недаром у многих видных деятелей советских спецслужб военного и послевоенного времени годом их прихода в органы числится 1939-й – время партийного набора туда вчерашних рабочих и комсомольских активистов, для которых Гражданская война была лишь романтической историей их страны, а не личным делом всей жизни.

Но это уже из истории второго периода жизни спецслужб СССР. Первый же закончился на рубеже 1940 года при весьма драматических обстоятельствах. На фоне потрясших страну чисток, на фоне убийства в далекой Мексике чекистами Льва Троцкого, на фоне истребления большей части дзержинцев в спецслужбах, на фоне безмерного укрепления власти Сталина в стране и на фоне неуклонно надвигавшейся на страну бури Второй мировой войны.