• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В начале XVII века Россия претерпела первую в своей истории гражданскую войну. Многие из тех, кто пережил Смуту, винили во всех несчастьях проклятых самозванцев, посыпавшихся на страну как из мешка. В самозванцах, выдававших себя за потомков Ивана Грозного, «законных» наследников престола, историки прошлого видели польских ставленников, служивших орудием иноземного вмешательства. Но это была лишь полуправда. Почву для самозванства подготовили не соседи России, а политические и социальные недуги, подтачивавшие русское общество изнутри.

После поражения в двадцатилетней Ливонской войне в России воцарились разруха и хаос. Чтобы поправить расстроенные финансы, власти ввели режим «заповедных лет»: запретили крестьянам уходить от землевладельцев. Считалось, что это мера временная и преходящая, а потому она не была облечена в форму закона. В деревне «заповедные годы» послужили прологом к окончательному закрепощению крестьян. В 1597 году правитель Борис Годунов издал закон об «урочных годах», по которому помещики получили право разыскивать и возвращать в свои поместья беглых крестьян со всем их имуществом.

Недовольны были не только низы, но и верхи общества. Обладая огромными земельными богатствами и опираясь на древние обычаи, знать противилась самодержавным поползновениям монархии и претендовала на то, чтобы делить власть с царем. Избранный на престол Земским собором в 1598 году Борис Годунов оставался в глазах бояр худородным выскочкой. Романовы, Шуйские, Мстиславские сами добивались шапки Мономаха, считая, что имеют больше прав на русский престол. Враги Бориса пускали в ход любые средства. В трудный для Годуновых час пополз слух о том, что царевич Дмитрий — младший сын Ивана Грозного — избежал смерти в Угличе и скоро придет требовать отцово царство.

Борис взошел на трон в несчастливое время. В начале нового столетия Россию поразил неурожай — дожди и ранние морозы начисто истребляли все крестьянские посевы. Население быстро исчерпало имевшиеся у него запасы хлеба. Чтобы заглушить муки голода, люди ели лебеду и липовую кору. Смерть косила народ по всей стране. Современники считали, что в итоге трех голодных лет страна потеряла то ли треть, то ли две трети населения. Впрочем, эти данные были лишены достоверности. В них запечатлелось чувство ужаса очевидцев, пораженных неслыханным бедствием.

Правительство пыталось бороться с голодом. В крупных городах казна поставляла на рынок дешевый хлеб. Власти потратили огромные суммы денег, раздавая беднякам по полушке либо «хлеба? и калачи». Недоброжелатели Бориса считали, будто раздача милостыни лишь усилила голод в Москве, куда потянулся люд со всей округи. Однако очевидцы менее пристрастные иначе оценивали меры Годунова. «На Москве и в пределах ея, — писал летописец, — ели конину, и псы, и кошки, и людей ели, но царскою милостынею еще держахуся убогие».

По словам голландского купца Исаака Массы, царь Борис мог приказать монахам и богатым людям, имевшим полные амбары, продать хлеб, но не сделал этого. Сам патриарх, располагая большим запасом продовольствия, якобы объявил, что не хочет продавать зерно, за которое со временем можно выручить еще больше денег. «И у этого человека, — писал Масса, — не было ни жены, ни детей, ни родственников, никого, кому он мог бы оставить состояние, и так он был скуп, хотя дрожал от старости и одной ногой стоял в могиле». В литературе можно найти многократные ссылки на слова Массы. Но достоверность их невелика. Сочиненная протестантом «патриаршая речь» проникнута торгашеским духом, характерным для голландского негоцианта, но не для Иова. Ближайший помощник Бориса не мог выступить как открытый сторонник хлебных спекуляций, когда власти принимали все меры для их обуздания. Современники имели основание упрекать богатых землевладельцев в том, что они спекулировали хлебом и обогащались за счет голодающего народа. Но не спекуляция была причиной бедствия. Суровый климат, скудость почв, феодальная система земледелия делали невозможным создание таких запасов зерна, которые могли бы обеспечить страну продовольствием в условиях трехлетнего неурожая.

К числу богатейших монастырей России принадлежал Кирилло-Белозерский монастырь. В 1601 году наличные запасы ржи и овса в обители не превышали 30 тысяч четвертей. Ввиду неурожая на долю вновь собранного хлеба приходилось менее 12 тысяч четвертей, а ежегодный расход монастыря составлял более 10 тысяч четвертей ржи и овса. Таким образом, монахи имели в излишках столько хлеба, сколько им надо было для удовлетворения собственных нужд в течение всего лишь двух-трех лет.

Беда дала выход давно зревшему народному гневу. Голодные холопы, которым господа отказывали в пропитании, составляли вооруженные отряды и нападали на помещиков, грабили проезжих на дорогах. К ним присоединялись крестьяне и прочий голодный люд. Осенью 1603 года правительственные войска разгромили большой отряд «разбойников» в окрестностях столицы. Их предводитель Хлопко был взят в плен и повешен. Волнения 1603 года послужили прологом к гражданской войне, начавшейся после появления на исторической сцене Лжедмитрия I.

Первый самозванец объявился в Литве в 1603 году. Власти в Москве тотчас начали следствие и вскоре установили, что под именем царевича скрывается беглый монах Чудова монастыря Гришка Отрепьев. В Москве находились мать чернеца, его дед и родной дядя. Ничто не мешало следователям установить историю жизни молодого монаха. Гришка, в миру Юрий, родился около 1582 года в семье стрелецкого сотника. Он рано остался сиротой — в пьяной драке его отца зарезали в немецкой слободе. Юрий — Юшка — был человеком редких способностей. То, на что другие тратили полжизни, он усваивал шутя. У сироты не было шансов преуспеть на государственной службе, и он поступил слугою на двор сначала к Федору Никитичу Романову, а затем к князю Черкасскому.

В 1600 году Романовы составили заговор против Годунова. Федор Романов, двоюродный брат покойного царя Федора Ивановича, метил в русские цари. Однако Борис упредил заговорщиков. Романовых обвинили в покушении на «государево здоровье» и разослали по дальним монастырям. Федор Романов был пострижен в монахи под именем Филарета.

Отрепьеву, как участнику заговора Романовых, грозили пытка и виселица. Спасаясь, он бежал из столицы и постригся в монахи. Но жизнь в глуши пришлась ему не по вкусу, вскоре Гришка вернулся в Москву и стал монахом кремлевского Чудова монастыря. Ему понадобился всего год, чтобы сделать карьеру на духовном поприще. Его заметил и взял к себе в келью архимандрит. А затем смиренный чернец Григорий оказался у патриарха Иова. Но духовная карьера не удовлетворяла юного честолюбца, и в начале 1602 года он вместе с двумя другими монахами — Варлаамом и Мисаилом — бежал за рубеж. После гибели самозванца Варлаам подробно описал его «исход» в Литву. «Извет» Варлаама интересно сравнить с рассказом самозванца, записанным в 1602 году польским магнатом Адамом Вишневецким. Неведомый самозванец поведал своему покровителю наивную сказку о том, как его подменили в постельке в спальне Угличского дворца и даже мать не заметила того, что зарезан «подменный младенец». В остальном самозванец рассказал историю, как две капли воды напоминавшую историю Отрепьева. Воспитывался он в дворянской семье, потом надел монашеский куколь.

Варлаам весьма точно описал путь, проделанный им с Отрепьевым. Маршрут напоминает изломанную линию: Киево-Печерский монастырь, Острог, Гоща, Брачин. В беседе с Вишневецким самозванец назвал те же самые пункты. Так он невольно выдал себя. Вишневецкий ничего не знал об «извете» Варлаама, а Варлаам не догадывался о записях Вишневецкого. Сопоставление двух самостоятельных источников полностью обличает самозванство Отрепьева. На строго очерченном отрезке пути от Киева до Брачина произошла метаморфоза — превращение бродячего монаха Григория в царевича Дмитрия. Множество точно установленных фактов подтверждают вывод о пребывании Григория-Дмитрия во всех указанных пунктах. К примеру, в Остроге владелец замка подарил бродячим монахам богослужебную книгу, напечатанную в его собственной типографии. Надпись на книге гласила, что 14 августа 1602 года «эту книгу дал нам, Григорию с братьею с Варлаамом и Мисаилом… пресветлый князь Острожский». Неизвестная рука приписала под словом «Григорию» пояснение: «Царевичу Московскому».

Вопреки традиционным представлениям, самозванческая интрига родилась не в боярской, а в церковной среде. Отрепьев явился в Литву без обдуманной и правдоподобной легенды, а это значит, что бояре Романовы не участвовали «в подготовке царевича». Местом рождения интриги был кремлевский Чудов монастырь. Авторы сказаний и повестей о Смутном времени прямо указывали на то, что уже в Чудове чернец Григорий «нача в сердце своем помышляти, како бы ему достигнута царскова престола», и сам сатана «обеща ему царствующий град поручити». Автор «Нового летописца» имел возможность беседовать с монахами Чудова монастыря, хорошо знавшими черного дьякона Отрепьева. С их слов летописец записал следующее: «Ото многих же чюдовских старцев слышав, яко (чернец Григорий. — Р.С.) в смехотворие глаголаше старцем, яко царь буду на Москве».

Кремлевский Чудов монастырь оказался подходящим местом для всевозможных интриг. Расположенный под окнами царских теремов и правительственных учреждений, он давно попал в водоворот политических страстей. Благочестивый царь Иван IV желчно бранил чудовских старцев за то, что они только по одежде иноки, а творят все, как миряне. Близость к высшим властям наложила особый отпечаток на жизнь чудовской братии. Как и в верхах, здесь царил раскол и было много противников новой династии, положение которой оставалось весьма шатким. Зная традиционную систему мышления в средние века, трудно представить, чтобы чернец, принятый в столичный монастырь «ради бедности и сиротства», дерзнул сам по себе выступить с претензией на царскую корону. Скорее всего, он действовал по подсказке людей, остававшихся в тени.

В Польше Отрепьев наивно рассказал, как некий брат из монашеского сословия узнал в нем царского сына по осанке и «героическому нраву». Безыскусность рассказа служит известной порукой его достоверности. Современники записали слухи о том, что монах, подучивший Отрепьева, бежал с ним в Литву и оставался при нем. Московские власти уже при Борисе объявили, что у вора Гришки Отрепьева «в совете» с самого начала имелось двое сообщников — Варлаам и Мисаил Повадьин. Мисаил был «прост в разуме». Варлаам казался человеком совсем иного склада. Он обладал изощренным умом и к тому же был вхож во многие боярские дома Москвы. Он, по-видимому, и подсказал Отрепьеву его будущую роль.

Когда Отрепьев, находясь в Киеве, впервые попытался «открыть» печерским монахам свое царское имя, то потерпел такую же неудачу, как и в кремлевском Чудовом монастыре. Чернец будто бы прикинулся больным (разболелся «до умертвия») и на духу признался игумену Печерского монастыря, что он царский сын, «а ходит бутто в ыскусе, не пострижен, избегаючи, укрываяся от царя Бориса». Печерский игумен указал Отрепьеву и его спутникам на дверь.

В Киеве Отрепьев провел три недели в начале 1602 года. После изгнания из Печерского монастыря бродячие монахи весной отправились в Острог «до князя Василия Острожского». Подобно властям православного Печерского монастыря, князь Острожский не преследовал самозванца, но велел прогнать его.

Отрепьеву надо было порвать нити с прошлым, и поэтому он решил расстаться с двумя своими сообщниками и сбросить монашеское платье. Порвав с духовным сословием, он лишился куска хлеба. Иезуиты, интересовавшиеся первыми шагами самозванца в Литве, утверждали, что расстриженный дьякон, оказавшись в Гоще, вынужден был на первых порах прислуживать на кухне у пана Гаврилы Хойского.

Гоща была тогда центром арианской ереси. Последователи Фауста Социна, гощинские ариане принадлежали к числу радикальных догматиков-антитринитариев, рассматривавших Иисуса Христа как существо не вечное, низшее в сравнении с богом-отцом. Местный магнат пан Хойский был новообращенным арианином. До 1600 года он исповедовал православную веру. Отрепьев недолго пробыл на панской кухне: Хойский обратил внимание на московского беглеца. Из своих скитаний по монастырям Отрепьев вынес чувство раздражения и даже ненависти к православным ортодоксам — монахам. Проповеди антитринитариев произвели на него потрясающее впечатление. По слодам современников, расстриженный православный дьякон пристал к арианам и стал отправлять их обряды, чем сразу снискал их благосклонность.

В Гоще Отрепьев получил возможность брать уроки в арианской школе. По словам Варлаама, расстриженного дьякона учили «по-латыни и по-польски». Одним из учителей Отрепьева был русский монах Матвей Твердохлеб — известный проповедник арианства. Происки ариан вызвали гнев у католиков. Иезуиты с негодованием писали, что ариане старались снискать расположение «царевича» и даже «хотели совершенно обратить его в свою ересь, а потом, смотря по успеху, распространить ее и во всем Московском государстве». Те же иезуиты, не раз беседовавшие с Отрепьевым на богословские темы, признали, что арианам удалось отчасти заразить его ядом неверия, особенно в вопросах о происхождении святого духа и обряде причащения, в которых взгляды ариан значительно ближе к православию, чем к католичеству.

Ариане первыми признали домогательства самозванца. Но их благословение не принесло выгоды Отрепьеву, а, напротив, поставило его в затруднительное положение. В имении Адама Вишневецкого Отрепьев добился более прочного успеха. Магнат велел прислуге оказывать московскому «царевичу» полагавшиеся ему по чину почести. По свидетельству Варлаама, он «учинил его (Гришку. — Р.С.) на колестницах и на конех и людно». Князь Адам имел репутацию авантюриста, бражника и безумца, но был известен также и как рьяный поборник православия. Семья Вишневецких состояла в дальнем родстве с Иваном Грозным. Родня князя Адама — Дмитрий Вишневецкий — был троюродным братом московского царя. Признание Адамом Вишневецким имело для Отрепьева неоценимое значение. Оно устраняло сомнения в приверженности «царевича» православию и доставляло ему очередную политическую выгоду: Вишневецкий признал безродного проходимца «своим» по родству с угасшей царской династией.

В конце концов Вишневецкий не оправдал надежд самозванца. Он отверг требования Бориса о выдаче «вора», но не решился отправиться с царевичем в московский поход. Тогда Отрепьев порвал с ним и перебежал в Самбор к разорившемуся католическому магнату Юрию Мнишеку. В Самборе Григорий тайно принял католичество и подписал договор с обязательством в течение года привести все православное царство Московии в лоно католичества.

Рьяный католик Сигизмунд III готов был послать королевскую армию на завоевание Москвы. Но польский канцлер Ян Замойский и сенат решительно воспротивились его планам. Воспользовавшись помощью Сигизмунда III, Юрия Мнишека и других магнатов, самозванец навербовал до двух тысяч наемников. Весть о «спасшемся царевиче» быстро достигла казачьих станиц, с Дона к нему двинулись отряды казаков. Оказавшись в России, наемное войско Лжедмитрия I разбежалось вскоре после первых крупных столкновений с войсками Годунова. Лишь поддержка вольных казаков да восставшего населения Северщины спасла «царька» от неминуемого поражения.

Правительство жестоко наказывало тех, кто помогал самозванцу. Комарицкая волость, признавшая Лжедмитрия, подверглась дикому погрому. Но ни пролитая кровь, ни попытки укрепить армию верными Борису воеводами не смогли остановить гибели его династии. Ее судьба решилась под стенами небольшой крепости Кромы. Царские войска осаждали занятый сторонниками самозванца городок, когда пришла весть о неожиданной кончине Годунова. Бояре-заговорщики сумели склонить полки на сторону Лжедмитрия.

Оставшись без армии, оказавшись в политической изоляции, наследник Бориса царь Федор Годунов не смог удержаться на троне. 1 июня 1605 года в Москве произошло восстание. Престарелый патриарх Иов тщетно умолял москвичей сохранить верность присяге. Народ разгромил царский дворец. Наследник Бориса царь Федор был взят под стражу. Восставшие не проявили ни малейшего уважения к главе церкви. Иов описал свои злоключения в день переворота следующим образом: «Множество народа царствующего града Москвы внидоша во святую соборную и апостолскую церковь (Успенский собор. — Р.С.) с оружием и дреколием, во время святого и божественного пения… и внидоша во святый олтарь и меня, Иева патриарха, из олтаря взяша и во церкви и по площади таская, позориша многими позоры…» Под давлением обстоятельств Боярская дума должна была выразить покорность самозванцу и открыла перед ним ворота Кремля. Лжедмитрий I велел тайно умертвить Федора Годунова и его мать и лишь после этого отправился в Москву.

Судьба патриарха решилась, когда Лжедмитрий был в десяти милях от столицы. Самозванец поручил дело Иова той самой боярской комиссии, которая должна была произвести казнь Федора Годунова. Церемония низложения Иова как две капли воды походила на церемонию низложения митрополита Филиппа Колычева опричниками. Боярин П. Ф. Басманов препроводил Иова в Успенский собор и там проклял его перед всем народом, назвав Иудой и виновником «предательств» Бориса по отношению к прирожденному государю Дмитрию. Вслед за тем стражники содрали с патриарха святительское платье и «положили» на него «черное платье». Престарелый Иов долго плакал, прежде чем позволил снять с себя панагию. Местом заточения Иова был избран Успенский монастырь в Старице, где некогда он начал свою карьеру в качестве игумена опричной обители.

20 июня Лжедмитрий I вступил в Москву. На Красной площади его встретило все высшее московское духовенство. Архиереи отслужили молебен посреди площади и благословили самозванца иконой. По словам Массы, «царь» приложился к иконе будто бы не по православному обычаю, что вызвало среди русских явное замешательство. Приведенное свидетельство сомнительно. Будучи протестантом, Масса не слишком разбирался в тонкостях православной службы и не понял того, что произошло на его глазах. Архиепископ Арсений, лично участвовавший во встрече, удостоверил, что все совершилось без каких бы то ни было отступлений от православного обряда. Возмущение москвичей вызвали бесчинства поляков. Едва православные священнослужители запели псалмы, музыканты из польского отряда заиграли на трубах и ударили в литавры. Под аккомпанемент веселой польской музыки самозванец прошел с Красной площади в Успенский собор. Русские священники, писал иезуит А. Лавицкий, подвели «царя» к их главному собору, но «в это время происходила столь сильная игра на литаврах, что я, присутствуя здесь, едва не оглох». Музыканты старались произвести как можно больше шума, радуясь замешательству москвичей.

Москва была занята повстанцами. Караулы в воротах несли вольные казаки и ратные люди из мятежных гарнизонов Северской земли. Водворившись в Кремле, Отрепьев поспешил сменить церковное руководство. Связанный обязательством о введении в России католической веры и не доверяя русским иерархам, самозванец решил поставить во главе церкви грека Игнатия. Игнатий прибыл на Русь с Кипра и по милости Бориса стал архиепископом в Рязани. Когда после мятежа под Кромами П. Ляпунов с прочими рязанскими дворянами вернулись домой и «смутили» Рязань, Игнатий первым из церковных иерархов предал Годуновых и признал путивльского «вора». В награду за это Лжедмитрий сделал его патриархом.

На другой день после переезда во дворец самозванец велел собрать священный собор, чтобы объявить о переменах в церковном руководстве. Собравшись в Успенском соборе, сподвижники и ученики Иова постановили: «Пусть будет снова патриархом святейший патриарх господин Иов». Восстановление Иова в сане патриарха понадобилось собору для того, чтобы придать процедуре вид законности. Следуя воле Отрепьева, «отцы церкви» постановили далее отставить от патриаршества Иова, потому что он великий старец и слепец и не в силах пасти многочисленную паству, а на его место избрать Игнатия. Участник собора грек Арсений подчеркивал, что Игнатий был избран законно и единогласно. Никто из иерархов не осмелился протестовать против произвола нового царя.

И Лжедмитрий I, и последующие самозванцы пришли к власти на гребне народных движений. Но никто из них не стал народным вождем. Правление Отрепьева не принесло народу перемен к лучшему. Подати оставались такими же обременительными, как и прежде. Тихий Дон на время успокоился, но замутился далекий Терек. Обманутые в своих надеждах казаки и беглый люд объявили молодого казака Илейку Коровина царевичем Петром — сыном Федора Ивановича — и двинулись с ним на Москву добывать правду. В Поволжье под знамена Петра собралось несколько тысяч восставших. Лжедмитрий не жалел казны, чтобы привлечь на свою сторону знать и служилых людей. Он понимал, что сможет удержаться на троне только при поддержке дворян. По приказу самозванца дьяки раздали служилым людям все наличные деньги — до пятисот тысяч рублей. Истощив казну, власти стали изымать денежные средства у церкви.

Православные святители не забыли, как предавали анафеме злого расстригу и еретика. Увидев самозванца вблизи, они не избавились от старых подозрений. Лжедмитрий I не решился оставить подле себя никого из своих друзей-католиков. Зато его ближними советниками стали протестанты братья Бучинские. Иезуитам царь предоставил обширное помещение для богослужения, а кроме того, он время от времени тайно приглашал их к себе на совещания в Кремль. Окруженный всеми атрибутами призрачного могущества, царь горько жаловался им на свое одиночество.

До поры до времени церковники прощали самозванцу его подозрительные связи с католиками и протестантами. Но они окончательно прониклись недоверием к царю, когда тот решил поправить свои финансовые дела за счет церкви. У Иосифо-Волоколамского монастыря он взял 3 тысячи рублей, у Кирилло-Белозерского — 5 тысяч. С мелких монастырей, которых было великое множество, трудно было получить такие суммы. Зато из казны крупнейшего в стране Троице-Сергиева монастыря Лжедмитрий заимствовал сразу 30 тысяч рублей. Духовенство опасалось, что такого рода займы были лишь началом. В самом деле, в кругу польских советников-протестантов Отрепьев охотно обсуждал проекты частичной секуляризации доходов церкви и обращения их на нужды казны и дворянства. Подобного рода меры, без сомнения, нашли бы поддержку среди скудеющего дворянства, с жадностью взиравшего на несметные богатства монастырей.

Помолвка царя с Мариной Мнишек подлила масла в огонь. Фанатики честили царскую невесту как еретичку и язычницу. Казанский архиепископ Гермоген требовал вторичного крещения польской «девки». Но патриарх Игнатий не поддержал его. В угоду царю льстивый грек соглашался ограничиться церемонией миропомазания, которая должна была сойти за отречение от католичества. Лжедмитрию I удалось сломить сопротивление духовенства. 10 января 1606 года близкие ему иезуиты сообщили, что противники царского брака подверглись наказанию, но никто из них не предан казни. Лжедмитрий сам поведал об этом вернувшемуся из Польши Бучинскому в таких выражениях: «Кто из архиепископов начали было выговаривать мне, упрямиться, отказывать в благословении брака, и я поразослал, и ныне никаков человек не смеет слова молвить и во всем волю мою творят». Первым наказанию подвергся неугомонный Гермоген. Архиепископа отослали в его епархию в Казань и там заключили в монастырь. Церковная оппозиция приумолкла, но ненадолго.

Низвергнув Годуновых, Отрепьев сыграл свою роль. Теперь он стал ненужным для русского боярства. Духовенство поддерживало тайную боярскую агитацию против самозванца. Столкнувшись с оппозицией, Лжедмитрий сделал попытку опереться на польских магнатов, оказавших ему неоценимую помощь в самом начале авантюры. Он послал за оставленной в Польше невестой Мариной Мнишек, а нареченного тестя Юрия Мнишека попросил навербовать наемное войско — лучшую опору против заговорщиков — и привести его в Москву. Прибытие иноземцев окончательно осложнило обстановку в столице. Насилия «рыцарства» вызвали брожение. В народе открыто говорили, что царь — «поганый, некрещеный» иноземец, вступивший в брак с «языческой девкой».

17 мая 1606 года бояре Шуйские и Голицыны при поддержке двухсот вооруженных дворян произвели дворцовый переворот. Вспыхнувшее в столице восстание помешало наемному воинству выручить попавшего в беду самозванца. Лжедмитрий был убит заговорщиками. Трон перешел к боярскому царю Василию Шуйскому. На другой день после убийства Лжедмитрия I Боярская дума приняла решение низложить патриарха Игнатия Грека — ближайшего соратника и помощника Лжедмитрия. Как значится в разрядах, «за свое бесчинство» Игнатий был лишен сана 18 мая 1606 года. Вина патриарха раскрылась незадолго до переворота, когда двое православных владык из Польши прислали с львовским мещанином Корундой (или Коронкой) письмо к главе русской церкви с уведомлением, что царь является тайным католиком. Грамоты попали в руки бояр и были использованы для осуждения Игнатия. Грека с позором свели с патриаршего двора и заточили в Чудов монастырь.

После избрания на трон Василия Шуйского власти нарекли на патриаршество Филарета Романова (в миру Федор Романов). Противник Бориса Годунова Федор Никитич был пострижен в монахи в 1600 году и пробыл в заточении до воцарения Лжедмитрия I. До апреля 1606 года он жил не у дел в Троице-Сергиевом монастыре и лишь в самом конце правления самозванца получил от него сан митрополита Ростовского.

Согласившись на избрание Филарета патриархом, царь Василий использовал первый удобный предлог, чтобы удалить его из столицы. Новому пастырю церкви поручено было во главе большой комиссии ехать в Углич за мощами истинного Дмитрия. В двадцатых числах мая московские власти объявили польским послам на приеме в Кремле, что патриарх Филарет вскоре привезет в Москву тело младшего сына Грозного. Позже, по возвращении из России в 1608 году, польские послы напомнили московским дипломатам, как был низложен патриарх Игнатий Грек, а посажен Филарет, «яко о том бояре думные по оной смуте (после майского переворота. — Р.С.) в ответной палате нам, послам, сами сказывали, менуючи, что по мощи Дмитровы до Углеча послано патриарха Феодора Мититича, а говорил тые слова Михайло Татищев при всех боярах; потом в колько недель и того (Романова. — Р.С.) скинули».

Вскоре после отъезда Филарета в Углич на улицах Москвы появились «подметные письма» с сообщением о том, что царь Дмитрий спасся. В столице произошли волнения. Царь Василий едва не лишился короны. Власти использовали дознание о смуте, чтобы скомпрометировать Романовых и Мстиславского — главных претендентов на трон со времени смерти царя Федора Ивановича. Филарета обвинили в том, что он причастен к составлению «подметных писем», и свели с патриаршего двора.

Филарет пользовался популярностью в столице, и его отставка была встречена с неодобрением. Смута ширилась, и церкви нужен был авторитетный руководитель, который мог бы твердой рукой повести за собой разбредшуюся паству. В конце концов царь Василий остановил свой выбор на казанском митрополите Гермогене.

Ровесник царя Ивана Грозного Гермоген пережил четырех царей, из которых по крайней мере двое побаивались прямого и несговорчивого пастыря. В дни междуцарствия после смерти царя Федора Борис Годунов надолго задержал Гермогена в Казани, чтобы воспрепятствовать его участию в царском избрании. Гермоген один не побоялся открыто осудить брак Лжедмитрия I с католичкой Мариной Мнишек, за что был сослан. Царь Василий мог не сомневаться в том, что Гермоген решительно поддержит его в борьбе со сторонниками Лжедмитрия. Ко времени занятия патриаршего престола Гермогену исполнилось 75 лет, и он достиг, по тогдашним понятиям, глубокой старости. О жизни Гермогена известно немногое. Поляк А. Гонсевский, хорошо знавший патриарха, имел письменное свидетельство о нем одного московского священника, по словам которого, Гермоген пребывал «в казаках донских, а после — попом в Казани». Как видно, молодость свою Ермолай (Ермоген) провел с вольными казаками, в походах и войнах. Казаки выдвинули из своей среды многих известных деятелей Смуты, к которым следует отнести и патриарха. В духовное сословие он перешел, вероятно, поздно. Во всяком случае, первое упоминание о Гермогене как священнослужителе относится ко времени, когда ему было 50 лет. Тогда он был попом одной из казанских церквей. Этот факт, отмеченный в известии Гонсевского, документально подтвержден.

Став в 60 лет казанским митрополитом, Гермоген с редким усердием стал насаждать православие в инородческом Казанском крае. Предшественник Гермогена патриарх Иов удивлял всех громозвучным голосом, звучавшим, «аки дивная труба». Гермоген не обладал необходимым для пастыря сильным голосом. По словам современников, Гермоген был речист — «словесен и хитроречив, но не сладкогласен», «нравом груб», «прикрут в словесех и возрениях». Вообще же патриарх был человеком дела, вспыльчивым, властным и резким. К врагам он относился без всякого милосердия.

Брожение в столице не прекращалось, и власти вновь пытались использовать авторитет церкви, чтобы успокоить народ. В начале июня 1606 года в Москву из Углича было привезено тело истинного Дмитрия. Власти готовили почву для канонизации царевича, с тем чтобы покончить с призраком убитого Гришки Отрепьева.

Государь и бояре отправились пешком в поле, чтобы встретить мощи за городом. Их сопровождали духовенство и толпа горожан. Марфе Нагой довелось в последний раз увидеть сына, вернее, то, что осталось от него. Потрясенная страшным видением, вдова Грозного не могла произнести слова, которых от нее ждали. Чтобы спасти положение, царь Василий сам возгласил, что привезенный труп и есть мощи царевича. Ни молчание царицы, ни речь Шуйского не тронули народ. Москвичи не забыли о трогательной встрече Марфы Нагой с «живым сыном». И Шуйский и Нагая слишком много лгали и лицедействовали, чтобы можно было поверить им снова.

Едва Шуйский произнес нужные слова, носилки с телом поспешно закрыли. Процессия после некоторой заминки развернулась и проследовала по улицам на Красную площадь. Гроб некоторое время стоял на Лобном месте, а затем его перенесли в Кремль.

Церковь пыталась заглушить слухи о «знамениях» над трупом Отрепьева чудесами у гроба великомученика-царевича. Гроб Дмитрия был выставлен на всеобщее обозрение в Архангельском соборе. Судя по описаниям очевидцев, на мощах сменили одежду, на грудь царевича положили свежие орешки, политые кровью. Народ не забыл о том, что Василий Шуйский на площади клялся, что Дмитрий сам зарезал себя нечаянно, играя ножичком в тычку. Самоубийца не мог быть объявлен святым. Но дело шло к канонизации, и властям важно было доказать, что в предсмертный час мученик играл в орешки. Организаторы мистерии предусмотрели все. Благочестивые русские писатели с восторгом распространялись о чудесах у гроба Дмитрия. Некоторые из них подсчитали, что в первый день «исцеленных» было 13, в другой — 12 человек. Находившиеся в Москве иноземцы считали, что исцеленные калеки были обманщиками, подкупленными Шуйским, что среди них преобладали пришлые бродяги. При каждом новом «чуде» по городу звонили во все колокола. Трезвон продолжался несколько дней. Паломничество в Кремль похоже было на разлив реки в половодье. Толпы народа теснились изо дня в день у дверей Архангельского собора. Кремлевская канцелярия поспешила составить грамоту о чудесах Дмитрия, которую многократно читали в столичных церквах после 6 июня.

Обретение нового святого внесло успокоение в умы, но ненадолго. Противники царя Василия позаботились о том, чтобы испортить игру. Они услужливо открыли двери собора тяжелобольному, который умер прямо у гроба Дмитрия. Толпа отхлынула от собора, едва умершего вынесли на площадь. Многие стали догадываться об обмане, и тогда царь закрыл доступ к телу. В городе перестали звонить в колокола.

Власть Шуйского была зыбкой и непрочной. Едва улеглись волнения в столице, началось восстание на южной окраине государства. Рать атамана Болотникова пять недель осаждала нового царя в Москве. Положение Шуйского было отчаянным, лишь поддержка столичного населения спасла его. Власти умело использовали духовенство, чтобы отвратить москвичей от смуты. Протопоп кремлевского Благовещенского собора Терентий был одним из самых рьяных приверженцев Отрепьева. После переворота он пытался доказать свою преданность новому царю и в дни паники, вызванной приближением к столице «воров», объявил о видении богородицы. Царь с патриархом скептически относились к пророчествам скомпрометировавшего себя архиерея. Но когда положение Москвы ухудшилось, Шуйский велел Терентию огласить видение перед всем народом в Успенском соборе. Протопоп сочинил «Повесть», в которой пространно живописал, как во сне явились ему богородица и Христос. Богородица просила помиловать людей (москвичей). Христос обличал их «окаянные и студные дела». Чтение «Повести» явилось лишь частью задуманного властями мероприятия. Пять дней по всей Москве звонили в колокола и не прекращались богослужения в церквах. Царь с патриархом и все люди «малии и велиции» ходили по церквам «с плачем и рыданием» и постились. Объявленный в городе пост должен был успокоить бедноту, более всего страдавшую от дороговизны хлеба.

Поддержка церкви имела для Шуйского исключительное значение. Патриарх Гермоген вел настойчивую агитацию, обличая мертвого расстригу, рассылал по городам грамоты, предавал анафеме мятежников. Духовенство старалось прославить «чудеса» у гроба царевича Дмитрия. Большое впечатление на простонародье произвели торжественные похороны Бориса Годунова, а также его близких, убитых по повелению самозванца. Тела их были вырыты из ямы в ограде Варсонофьева монастыря и уложены в гробы. Бояре и монахини на руках пронесли по улицам столицы останки Годуновых. Царевна Ксения следовала за ними, причитая: «Ах, горе мне, одинокой сироте. Злодей, назвавшийся Дмитрием, обманщик, погубил моих родных, любимых отца, мать и брата, сам он в могиле, но и мертвый он терзает русское царство, суди его, боже!»

Отброшенный от стен Москвы Болотников укрылся сначала в Калуге, а затем в Туле. Между тем в Белоруссии появился новый самозванец, вошедший в историю под именем «тушинского вора». Вопреки традиционной точке зрения новый самозванец был ставленником скорее Болотникова, чем польской шляхты. Болотников вел борьбу во имя возвращения на трон доброго царя Дмитрия, которого он видел в имении Мнишеков в Самборе летом 1606 года и от которого получил чин «главного воеводы». Осаждая Москву, Болотников неоднократно посылал гонцов в Самбор, умоляя «государя» прибыть в лагерь восставших. Не дождавшись царя, повстанцы вызвали с Дона «царевича» Илейку-Петра. После гибели Лжедмитрия I «царевич» ушел из Поволжья на Дон. Появление Петра не произвело должного впечатления на народ. В конце концов Болотников стал догадываться о том, что в Самборе его обманули. Тогда он обратился к самборской родне царицы Марины Мнишек с просьбой, чтобы кто-нибудь из надежных людей принял имя Дмитрия и немедленно выехал в Россию. В декабре 1606 года на поиски «Дмитрия» в пределы Литвы выехал сам «царевич Петр». Примечательно, что он отправился не в украинский Самбор, а в Восточную Белоруссию, в район Орши и Могилева, где было немало мелкой белорусской шляхты — участников московского похода Лжедмитрия I. Петр пытался набрать (вопреки запретам польских властей) наемное войско в помощь русским повстанцам, а заодно отыскать «Дмитрия». Обращает на себя внимание такое совпадение. «Царевича Петра» встретил в Белоруссии пан Зенович, а спустя несколько месяцев тот же самый Зенович проводил за московский рубеж Лжедмитрия II.

Итак, Болотников обращался на Украину с просьбой выставить нового самозванца, а Петр ездил за тем же в Белоруссию. Можно со всей определенностью говорить о том, что не интервенты, как принято было считать, а вожди развернувшегося в России народного восстания готовили на трон нового самозванца.

Когда Лжедмитрий II прибыл в Стародуб, при нем не было ни шляхтичей, ни наемных войск. Зато там его ждал личный эмиссар Болотникова атаман Иван Заруцкий — человек сильного характера и редкой смелости. Именно он при помощи местных повстанцев (а Стародуб был одним из центров повстанческого движения) подготовил почву для провозглашения Лжедмитрия II царем и передачи ему власти. К тому времени покровители нового самозванца из белорусской шляхты успели набрать для него отряд в 700 наемников, которые явились в Стародуб в тот самый день, когда Заруцкий в торжественной обстановке «вызнал» «Дмитрия», объявил о его признании и передал грамоты от «царевича Петра» и Болотникова. Присутствие военной силы заставило молчать всех сомневавшихся. Народ повалился в ноги государю. По всему Стародубу ударили в колокола.

Кем же был Лжедмитрий II? Автор «Московской хроники» Конрад Буссов служил в лагере Лжедмитрия II и хорошо знал польских сподвижников самозванца, наблюдавших его первые шаги. Он сообщил, что до принятия царского имени самозванец учительствовал в Шклове, а также прислуживал в доме священника. Самое удачное расследование об этом провел один белорусский священник, живший в окрестностях Могилева и Пропойска. Он поименно назвал людей, которым прислуживал будущий царь. После переезда в Могилев шкловский грамотей стал учить детей попа Федора. В те времена, как, впрочем, и во все другие, профессия учителя плохо кормила, и бродяге приходилось подрабатывать, помогая по хозяйству в доме у попа Терешка. Круглый год он носил плохонький кожух (тулупчик) и баранью шапчонку. Вел себя так легкомысленно, что однажды был высечен розгами и с позором изгнан из дома священника. Именно в этот момент его и заприметили ветераны московского похода Отрепьева — пан Меховецкий и др. Они решили, что бродяга «телосложением похож на покойника» Отрепьева — такой же низкорослый и плюгавый. Как Варлаам «вызнал» Отрепьева по осанке, так и Меховецкий заприметил «царя» по фигуре. Невзирая на крайнюю нужду, он не сразу поддался на уговоры. Мысль о кровавой расправе с Отрепьевым страшила бродягу. Он бежал из Могилева и сначала скрывался в селе, а потом объявился в Пропойске, где был пойман и посажен в тюрьму. Его поставили перед выбором — либо заживо сгнить в узилище, либо податься в цари. И он сделал свой выбор…

Ни король, ни его магнаты не участвовали в подготовке нового самозванца. Меховецкому помогали лишь местные урядники — пан Зенович и пан Рагоза. Ни царского одеяния, ни денег, ни охраны у самозванца не было. Опасаясь навлечь на себя гнев короля, Зенович, кое-как снарядив «царя», быстро выпроводил его в пределы России. Свершилось это 23 мая 1607 года. В своих манифестах к населению Лжедмитрий II упоминал, что в Стародуб он пришел во двенадцатую неделю. Иначе говоря, его литовские похождения (в роли претендента на престол) продолжались три месяца. Значит, «вызнали» его в конце февраля 1607 года. А сподвижник Болотникова «царевич Петр» ездил в Белоруссию для переговоров с паном Зеновичем в декабре 1606 года.

Польские иезуиты проявили немало настойчивости, чтобы выяснить, кем был человек, выдавший себя за воскресшего «царя Дмитрия». Они утверждали, что имя Дмитрия принял некто Богданко, крещеный еврей, учитель, прислуживавший в доме священника в Могилеве. Романовы после избрания на трон официально подтвердили версию о еврейском происхождении Лжедмитрия II. Митрополит Филарет, занимавший пост патриарха при особе нового самозванца, знал его очень близко. Сохранилась польская гравюра начала XVII века с портретом самозванца: внешность учителя из Шклова достаточно характерна.

Лжедмитрий II прибыл в Стародуб в то время, когда народные выступления в пользу «доброго царя» приобрели ярко выраженный социальный характер, все больше превращаясь в движение низов против верхов. Поначалу в его окружении не было ни русской знати, ни польских магнатов, «боярами» у него были люди, участвовавшие в народном восстании под предводительством Ивана Болотникова, — атаман Ивашка Заруцкий, боярский сын Гаврила Веревкин и др. Новый самозванец был вовлечен в водоворот событий помимо своей воли. Он не обладал ни сильным характером, ни политическим темпераментом, ни опытом государственной деятельности, однако, волею случая оказавшись во главе русского повстанческого движения, приспособился к роли народного вождя.

Гражданская война достигла своей высшей точки, и самозванщина расцвела повсюду. В среде восставших появилось бесчисленное множество «детей» и «внуков» Ивана Грозного — царевичи Иван-Август, Лавёр, Осиновик, Федор, Климентий, Савелий, Симеон, Ерошка, Гаврилка, Мартинка и др. Уничижительные имена указывали на то, что казацкие предводители, объявляя себя царевичами, не делали тайной от сподвижников свое мужицкое и холопское происхождение.

В России Лжедмитрия II поддержали восставшие города — Путивль, Чернигов, Новгород-Северский. В Стародубе самозванец вполне подчинился авторитету Заруцкого и других болотниковцев. Он подписывал продиктованные ими манифесты — обращения к холопам. «Добрый царь» приказывал им забирать поместья у дворян, перекинувшихся на сторону Шуйского, разрешал жениться на дворянских дочерях. Есть подтверждение тому, что эти указы претворялись в жизнь.

Набрав повстанческое войско, подкрепив его наемными отрядами из Польши, Лжедмитрий II попытался занять Москву. Это ему не удалось, и он основал лагерь в Тушине, у стен столицы. Через некоторое время при особе самозванца образовалась Боярская дума. Фактическим главой тушинского правительства стал уже упоминавшийся ростовский митрополит Филарет, человек незаурядных способностей и сильной воли. В Тушино его привезли как пленника, но Лжедмитрий II предложил ему сан «патриарха всея Руси». Филарет принял его не колеблясь, хотя еще совсем недавно усердно предавал анафеме нового «еретика и вора», появившегося в Стародубе. Он лучше многих мог судить, что за птица этот самозванец: Филарет близко знал царевича Дмитрия Угличского, сталкивался с Григорием Отрепьевым, когда тот был холопом на романовском подворье в Москве, пользовался милостями этого бывшего холопа, когда тот занял трон под именем Дмитрия. Сделавшись тушинским патриархом, Филарет с еще большим усердием стал отправлять богослужение во здравие «великого государя Дмитрия Ивановича и его благоверной царицы Марины Юрьевны» (Марина Мнишек ярилась в Тушино и перед всем народом признала в человеке, которого впервые увидела, своего чудесно спасшегося супруга). Филарет был весьма популярен в стране — его знали как племянника первой жены благочестивого царя Ивана Васильевича, и поддержка такого человека значила для нового Лжедмитрия не меньше, чем признание со стороны царицы Марины. Сильными людьми в Тушинском лагере кроме Филарета стали боярин М. Салтыков и предводитель польских наемников Ружинский.

Поначалу Лжедмитрий по-родственному принимал в Тушине разных мужицких «царевичей», являвшихся сюда во главе повстанческих отрядов. Но затем по настоянию знати самозванец велел повесить двух из них. Атаман Заруцкий, получивший боярское звание (случай, единственный в русской истории), помог подавить вольницу, служившую ранее под знаменами Ивана Болотникова. В конце концов исключительное влияние на дела в Тушинском лагере стали оказывать командиры наемного войска.

Царская власть издавна считалась на Руси оплотом православия. Гражданская война, вызвавшая к жизни самозванцев, все перевернула вверх дном. Лжедмитрий I был тайным католиком. А после смерти Лжедмитрия II люди много толковали о том, будто «тушинский вор» был тайным приверженцем иудейской веры. Почти два года Россия имела две столицы, двух царей и двух патриархов.

Веря в доброго царя, народ ждал начала счастливого царства, но обещанные государем мир и благоденствие не наступали. Тушинское войско вместе с наемниками безжалостно грабило и жгло деревни. Вера в «царя Дмитрия» заколебалась, повсюду нарастал протест против тушинцев. В ряде городов Поволжья повстанцы изгнали их и восстановили власть Шуйского.

Однако царь Василий не верил в силу народа и искал иноземной поддержки. Пообещав уступить шведскому королю Карлу IX крепость Корелу на севере России, Шуйский получил от него военную помощь. Русские и шведские полки возглавил молодой талантливый полководец князь М. Скопин-Шуйский. Несокрушимым бастионом на пути захватчиков стал Троице-Сергиев монастырь. Осажденный войском Яна Сапеги и тушинцами в сентябре 1608 года, он шестнадцать месяцев отражал приступы врага.

Военное положение России в 1609 году было крайне тяжелым. Царь Василий Шуйский был заперт в столице. Король Сигизмунд III и его окружение сочли такую ситуацию благоприятной для открытой интервенции против Русского государства. Найти подходящий повод не составило труда — им послужило русско-шведское сближение. Сигизмунд III вынашивал планы грандиозных завоеваний в России. Его приспешники выдвинули сумасбродную идею крестового похода на восток и колонизации русских земель. Их замыслы не вызвали восторга ни у польской шляхты, ни у польского народа. Поэтому Сигизмунд III и его магнаты готовили войну в глубокой тайне.

Осенью 1609 года королевская армия пересекла русскую границу и подошла к Смоленску. Сигизмунд III ждал, что город откроет перед ним ворота, но ошибся. Началась осада Смоленска. Тем временем военная обстановка в России стала меняться не в пользу интервентов. Скопин-Шуйский отбросил войска Яна Сапеги из-под Троице-Сергиева монастыря и в марте 1610 года торжественно вступил в Москву. Лжедмитрий II еще в конце 1609 года бежал в Калугу. «Воровская столица» в Тушине прекратила свое существование. Основная масса польских наемников ушла оттуда в военный лагерь под Смоленском.

После бегства Лжедмитрия II «патриарх» Филарет как глава тушинского правительства, никого более не представлявшего, вступил в переговоры с интервентами. С его благословения тушинец Михайла Салтыков заключил с королевскими чиновниками в лагере под Смоленском соглашение о передаче русского трона сыну Сигизмунда III Владиславу.

Филарет двинулся вслед за бежавшими из Тушина поляками к Смоленску, но по дороге был взят в плен и доставлен в Москву. Царь Василий не решился его судить. Гермоген поспешно объявил Фаларета жертвой «зловредного вора» и вернул ему ростовскую епархию, равно как и сан митрополита. Дело было улажено к взаимному удовольствию. Филарет вскоре обрел прежнюю самоуверенность и завладел, по словам очевидцев, «большой властью над патриархом». Разрешив бывшему «тушинскому патриарху» остаться в Москве, царь совершил роковую ошибку: Филарет быстро нашел общий язык с теми, кто рассчитывал свергнуть Василия Шуйского.

Скопин-Шуйский собирался выступить со своей победоносной армией на выручку Смоленску. Однако в разгар подготовки к походу он внезапно умер. Армию повел на поляков брат царя Дмитрий Шуйский, отличавшийся редкой бездарностью. Решительное сражение произошло у села Клушина, неподалеку от Смоленска. Гетман Жолкевский энергично атаковал царские войска, после чего главные силы русской армии, не вступая в бой, укрылись в своем лагере. В разгар сражения наемное шведское войско подняло мятеж и перешло на сторону неприятеля. Дмитрий Шуйский в страхе бежал с поля боя. Царь Василий лишился армии.

Узнав о поражении царской рати, Лжедмитрий II поспешил из Калуги к Москве. Тщетно царь пытался вновь собрать армию. Посадское население Москвы и дворянство выступили против него. 17 июля 1610 года дворяне-заговорщики собрали на Красной площади внушительную толпу и обратились к ней с призывом свергнуть Василия Шуйского, принесшего стране нескончаемые беды. Опасаясь противодействия Гермогена, мятежники ворвались в патриарший дом — и престарелый Гермоген претерпел не меньше унижений, чем патриарх Иов в дни свержения Годуновых.

Все наличные воинские силы были собраны в Замоскворечье для отражения армии Лжедмитрия II. В военном лагере у Серпуховских ворот открылся своего рода Земский собор, который должен был решить судьбу трона. За низложение царя высказались Филарет, Мстиславский, Голицын. Тщетно патриарх Гермоген пытался защитить государя. Василия Шуйского силой свели из дворца на его старый двор. Два дня спустя он был пострижен в монахи и заточен в Чудов монастырь. Однако в рядах противников Василия Шуйского не было единодушия. Заговорщики-дворяне стали «в голос говорить, чтобы князя Василия Голицына на государство поставити». Этому категорически воспротивилась Боярская дума.

Филарет поспешил забыть договор с польским королем о передаче российской короны королевичу Владиславу и предпринял попытку посадить на трон своего четырнадцатилетнего сына Михаила Романова. Ему удалось добиться поддержки москвичей. Патриарх Гермоген, обеспокоенный притязаниями иноверцев, готов был принять сторону Рома новых. В конце концов решено было созвать в Москве Земский избирательный собор. В города разослали гонцов, а пока, впредь до прибытия представителей «земли», власть перешла в руки семибоярщины — боярской комиссии из семи человек. Церковный сан не позволил бывшему боярину Федору Романову — митрополиту Филарету — войти в это временное правительство, но его влияние было по-прежнему очень велико. Кроме того, в семибоярщине видное место занял младший брат Филарета — Иван Романов.

Тем временем казаки Лжедмитрия II едва не ворвались в Москву со стороны Серпуховских ворот. По старой смоленской дороге к столице подошла армия гетмана Жолкевского. В страхе перед неприятелем бояре затеяли переговоры с Жолкевским. Гетман обещал покончить с Лжедмитрием II и обеспечить внутренний мир в стране при условии, если на московский трон будет возведен польский королевич Владислав.

Весть о переговорах вызвала негодование городских низов. Бояре видели, что восстание может вспыхнуть в любой момент, и тогда Лжедмитрию II была бы обеспечена победа. В страхе перед чернью семибоярщина приняла условие гетмана Жолкевского и подписала договор об избрании на трон Владислава. Договор не был утвержден королем и не имел законной силы, но бояре собрали население на поле у стен Новодевичьего монастыря и провели церемонию присяги «царю» Владиславу.

После присяги Москва снарядила великое посольство к королю, чтобы в его лагере под Смоленском завершить переговоры. В результате долгих, льстивых уговоров Жолкевский убедил Василия Голицына и Филарета взять на себя мирную миссию. Таким способом гетман расчетливо удалил из Москвы самых влиятельных лиц. Филарет, хотя и выказывал себя сторонником смоленского соглашения, лелеял надежду видеть на троне своего сына Михаила. Жолкевский хотел было отослать к королю и Михаила, но тот по молодости лет не мог быть включен в посольство. Василий Голицын был еще более опасным соперником Владиславу. От духовенства к королю отправились кроме Филарета несколько московских игуменов и старцев.

Москвичи целовали крест чужеземному королевичу в надежде на прекращение войны. Но мир все не наступал. От московских послов приходили неутешительные вести. Войска Сигизмунда III продолжали грабить и жечь русские села и деревни. В Москве стало известно, что Сигизмунд III сам намерен занять российский трон. Боярское правительство не смогло дать стране ни мира, ни надежной власти — и народ окончательно от него отвернулся.

Знать пировала во дворце с королевскими ротмистрами, а у стен Кремля волновалась чернь, грозила боярам расправой. Опасность восстания в Москве была вполне реальной. Вчерашние тушинцы Михайло Салтыков и его окружение пугали столичную знать, что чернь, того и гляди, перебьет власть имущих и отдаст Москву «вору», а поэтому требовали немедленно ввести в Москву войска гетмана Жолкевского.

Члены семибоярщины обладали достаточным политическим опытом, чтобы понимать опасность иноземного вмешательства. Согласно договору, заключенному с Жолкевским, его солдаты могли посещать Москву лишь по особому разрешению и притом группами не более двадцати человек. Однако призрак народного восстания вселил ужас в их души, и они сами нарушали подписанный ими же договор, решив призвать наемные войска в Кремль.

Когда по приглашению главы семибоярщины Мстиславского и его сообщников в Кремль явился помощник Жолкевского полковник Гонсевский и русские приставы повели его осматривать места, приготовленные для расквартирования рот, москвичи заподозрили неладное и ударили в набат. Вооружившись чем попало, народ бросился в Кремль, и ввести в крепость иностранные войска не удалось. Народное выступление на мгновение оживило угасшие силы Земского собора. Члены его попытались оказать противодействие планам Мстиславского.

Патриарх Гермоген пригласил к себе двух членов боярского правительства — Андрея Голицына и Ивана Воротынского и с их помощью вызвал на свое подворье чиновных людей — дворян и приказных. Дважды посылал он за Мстиславским и прочими начальными боярами, но те отговаривались занятостью. Тогда Гермоген пригрозил, что вместе с толпой сам отправится в думу. Лишь после этого Мстиславский и главные бояре явились к нему.

Дворяне, собравшиеся у Гермогена, забыв об этикете, бранили Жолкевского за многочисленные нарушения заключенного договора: гетман, вопреки соглашению, раздает поместья по своему произволу, не считаясь с правами собственности, он сам желает царствовать на Москве, для чего намерен ввести в город свои войска! Более всего патриарх Гермоген негодовал на то, что польское командование не выполнило обязательств о пленении Лжедмитрия II. Дворянское большинство всецело разделяло его гнев. Однако на соборе нашлись и защитники Жолкевского. Особенно усердствовал Иван Романов. Если гетман отойдет от столицы, говорил он, то боярам придется идти с ним, чтобы спастись от черни.

Доброжелатели успели уведомить Гонсевского о происходящем. Тот клятвенно заверил членов собора, что польское командование завтра же пошлет свои роты против самозванца. Заверения эти были лживыми. Гонсевский таким образом выигрывал время, чтобы завершить последние приготовления к занятию Москвы. Но Мстиславский громко повторил эту ложь и тем заставил замолчать Гермогена.

Бояре распустили Земский собор, зачинщикам возмущения сделали суровое внушение. Патриарху, мол, не следует вмешиваться в мирские заботы, ибо никогда не было, чтобы «попы вершили дела государства». В трудное время брани и междоусобий многие духовные пастыри предпочитали оставаться в стороне от борьбы, но Гермоген был не из их числа. Он выступил как патриот, возвысив голос против опасности иноземного вмешательства. В дни возобновления деятельности Земского собора патриарх пытался не допустить того, чтобы войска Сигизмунда III вошли в Кремль. Но он остался в меньшинстве: многие влиятельные члены собора были предусмотрительно удалены из Москвы.

Единственной силой, способной спасти положение, были столичные низы. Однако страх патриарха Гермогена и его сторонников перед назревавшим восстанием черни не дал им обратиться к народу. Земский собор потерпел неудачу. Тотчас же после роспуска собора Мстиславский и Салтыков, посовещавшись с Гонсевским, отдали приказ об аресте четырех патриотов, наиболее решительно отвергавших иноземное вмешательство. Так бояре устранили последние препятствия на пути занятия Москвы иноземными войсками. Наемные роты вошли в крепость под покровом ночи без барабанного боя, со свернутыми знаменами…

Впустив чужеземное войско в Москву, семибоярщина совершила акт национального предательства. Кровавой ценой заплатил за него русский народ. Бывший «тушинский патриарх» Филарет фактически возглавил переговоры с королем в военном лагере под Смоленском. Сигизмунд III и слышать не хотел о возвращении России захваченных земель, требовал, чтобы Смоленск немедленно сдался. Посольство настаивало на исполнении московского договора, но король окончательно отказался от него, отдав приказ о штурме Смоленска. Филарет был взят под стражу и увезен в Польшу.

Штурм Смоленска ошеломил москвичей. Между тем вожди семибоярщины решили подчиниться воле короля и отдали приказ о сдаче Смоленска. Их решение вызвало гнев и возмущение патриотов. Патриарх Гермоген категорически отказался присоединиться к решению Боярской думы о передаче Смоленска Сигизмунду III. Михаил Салтыков обрушился на патриарха с угрозами, грозя ему расправой. Но Гермоген не испугался угроз.

В королевском лагере под Смоленском русские послы наотрез отказались следовать приказу насчет сдачи города. «Отправлены мы от патриарха, всего священного собора, от бояр, от всех чинов и от всей земли, а эти грамоты писаны без согласия патриарха и без ведома всей земли: как же нам их слушать?» — заявляли они королевским сановникам.

Посол Василий Голицын тайно уведомил Гермогена, что Сигизмунд сам намерен занять русский трон и нельзя верить его обещаниям прислать в Россию сына. Разоблачения посла еще больше накалили обстановку в Москве. Швед по рождению, Сигизмунд III не понимал вольнолюбивого духа польского народа и не пользовался популярностью даже среди собственных подданных. Рьяный католик, король способствовал торжеству католицизма в Речи Посполитой. Заключенная при нем церковная Брестская уния отдала православную церковь Украины и Белоруссии под власть Ватикана. В России знали об этом и считали Сигизмунда III злейшим врагом «истинной веры». Даже ярые приспешники короля, наподобие Салтыкова и Мстиславского, не предлагали ему царскую корону из-за его крайней непопулярности среди русского православного населения. Замыслив подчинить Россию, Сигизмунд допустил массу просчетов. Один из них был связан с церковными делами. Примеряя шапку Мономаха, король нимало не заботился о том, чтобы наладить отношения с православной церковью, слабо представлял себе роль московского патриаршества в жизни русского общества. Королевская агентура в Москве надеялась справиться с церковной оппозицией, с боярским кругом с помощью угроз и гонений. Подготовляя почву для расправы с патриотами, Гонсевский с помощью Салтыкова инспирировал громкий судебный процесс.

Произошло это следующим образом — в руки властей попал некий казак из войска самозванца. Под пыткой пленник оговорил московского попа Иллариона: поп якобы отвез Лжедмитрию II письмо от всех сословий столицы с приглашением в Москву, где все готовы присягнуть ему. Власти нарядили следствие. Немало «помог» донос, поступивший от холопа боярина Мстиславского. Холоп сообщил, что видел заподозренного попа в день отъезда того из Москвы в Серпухов. Показания свидетелей плохо увязывались между собой. Казак толковал о попе Илларионе, а холоп — о попе Харитоне. Но подобная мелочь не смутила следователей. При аресте у Харитона в самом деле нашли «воровские листы». Правда, они не заключали в себе никакого обращения москвичей к Лжедмитрию II. При Харитоне были грамоты, каких в то время много ходило по Москве. Самозванец писал «прелестные листы» без счета, обещая всем подряд свои милости. Хотя обнаруженные грамоты и были адресованы Гермогену, но не доказывали вину патриарха. Однако судьи нашли выход из положения, приобщив к делу признания бывшего слуги Юрия Мнишека. Слуга показал, что он «делал измену» Владиславу в компании с Лжедмитрием II и Гермогеном.

Попа Харитона несколько раз брали к пытке, пока он не сознался в преступлениях, ранее приписываемых Иллариону. Священник по подсказкам палачей покорно повторял наветы. Боярин Иван Воротынский и князь Засекин, признавался Харитон, не раз поручали ему носить изменные письма в Калугу. Василий Голицын, показывал поп, писал Лжедмитрию II, едучи в Смоленск. В заговор с «вором» вступил не только Василий, но и Андрей Голицын.

Власти обнародовали официальную версию, «раскрывавшую» планы заговора во всех деталях. Переворот якобы намечался на 19 октября 1610 года, за три часа до рассвета. Москвичи, по этой версии, вступили в сговор с серпуховским воеводой Федором Плещеевым, державшим сторону самозванца. Плещеев с казаками будто бы ждал условного сигнала. С первыми ударами колоколов мятежники должны были проникнуть через тайный подземный ход в Кремль и овладеть Водяными воротами, а затем впустить в крепость «воровские» войска. Поляков предполагалось перебить всех, кроме самых знатных, а князя Мстиславского «ограбить» и в одной рубашке привести к «вору».

Инициаторы процесса постарались убедить Мстиславского, что заговор был направлен лично против него, а заодно и против всех «лучших» столичных людей. Они объявили, что бунтовщики замыслили побить бояр, родовитых дворян и всех благонамеренных москвичей, не участвовавших в «воровском» совете, а жен и сестер убитых отдать холопам и казакам вместе со всем их имуществом.

Обвинения по адресу заговорщиков носили обычный характер. Верхи неизменно предъявляли их всем повстанцам, начиная с Болотникова. Правдой в них было лишь то, что восстание в Москве могло вспыхнуть со дня на день. Эмиссары Лжедмитрия II открыто настраивали народ против Владислава. На рыночных площадях стражники и дворяне не раз хватали таких ораторов, но толпа отбивала их силой. Гонсевскому нетрудно было заполучить сколько угодно доказательств подготовки восстания в столице. Однако ни патриарх, ни Голицын с Воротынским не имели никакого отношения к назревавшему выступлению низов. Своих казаков эти люди боялись гораздо больше, чем иноземных солдат.

Дело о заговоре патриарха и бояр едва не рухнуло, когда разбирательство перенесли с пыточного двора в помещение суда. Бояре, полковники и ротмистры собрались во дворце, чтобы выслушать важные сообщения о заговоре. Но как только началось заседание суда, главный свидетель обвинения поп Харитон отказался от своих показаний и заявил, что со страху оговорил бояр Голицыных. Признание Харитона испортило спектакль, но не заставило инициаторов процесса отказаться от своих намерений. Раскрытие мнимого заговора стало для Гонсевского удобным предлогом, чтобы ввести наемных солдат в Кремль. Отныне на карауле у кремлевских ворот вместе со стрельцами стояли немцы-наемники. Ключи от ворот были переданы смешанной комиссии из представителей семибоярщины и польского командования.

Ивану Воротынскому не удалось очиститься от обвинения, но он проявил покладистость, и после недолгого ареста его вернули в думу. Андрей Голицын доказал на суде свою невиновность. Однако он был решительным противником передачи трона Сигизмунду, и потому его изгнали из думы и заключили под стражу. Патриарха обвинили в тайной переписке с «вором». Нелепость обвинения была очевидна для всех.

Московскому патриарху принадлежали обширные земельные владения… Владыку окружили вооруженные дети боярские и дворяне, получавшие поместья из его рук. У главы церкви были свой дворецкий, казначей и другие проверенные и преданные чиновные люди. Боярский суд предъявил Гермогену обвинение в, государственной измене, которое позволило применить к церкви неслыханные со времен опричнины меры. Суд постановил распустить весь штат патриарших слуг — дьяков, подьячих и дворовых людей. В итоге у Гермогена и «писать стало некому». Отныне главу церкви окружали одни соглядатаи Гонсевского. Вмешательство в церковные дела, инспирированное иноземным командованием, вызвало возмущение в столице. Судебный фарс и замена служителей унизили властного и гордого Гермогена. Но впереди его ждали худшие испытания.

Подвергнув гонению подлинных и мнимых сторонников Лжедмитрия в Москве, войска боярского правительства при поддержке королевских рот предприняли наступление на Калужский лагерь. Они изгнали казаков из Серпухова и Тулы и создали угрозу для Калуги. Самозванец потерял надежду удержаться в Калуге и стал готовиться к отступлению в Воронеж, поближе к казачьим окраинам. Боярское окружение, уцелевшее подле «царька», становилось все более ненадежным. Некоторые из его придворных были казнены по подозрению в измене.

Погожим зимним утром 11 декабря 1610 года Лжедмитрий II по обыкновению поехал на санях на прогулку за город. Его сопровождали шут Петр Кошелев, двое слуг и двадцать татар. Когда вся компания отъехала на приличное расстояние от Калуги, начальник охраны Петр Урусов подъехал вплотную к саням и разрядил в «царька» свое ружье, а затем для пущей верности отсек убитому голову.

В Калуге Лжедмитрий II с женой занимал лучший дом, именовавшийся царским дворцом. Марина Мнишек была на сносях. Когда роковая весть достигла дворца, простоволосая и брюхатая «царица» выскочила на улицу и в неистовстве стала рвать на себе волосы. Обнажив грудь, она требовала, чтобы ее убили вместе с любимым супругом. Поляки, находившиеся при «государыне», дрожали за свою жизнь.

Никто не знал, что делать дальше. Самозванец никому не был нужен мертвым. Труп лежал в холодной церкви более месяца, и толпы окрестных жителей и приезжих ходили поглядеть на его голову, положенную отдельно от тела. После смерти Лжедмитрия II в его вещах будто бы нашли бумаги, писанные по-еврейски. Тотчас пошли толки по поводу еврейского происхождения убитого «царька».

Задержанные в Калуге «воровские» бояре настойчиво искали соглашения с московскими. Семибоярщина направила в Калугу князя Юрия Трубецкого, чтобы привести тамошних жителей к присяге. Но восставший «мир» не стал слушать Трубецкого. Калужане выбрали из своей среды земских представителей — «из дворян, и из атаманов, и из казаков, и изо всяких людей». Выборные люди выехали в Москву, чтобы ознакомиться с общим положением дел в государстве. Депутация вернулась с неутешительными новостями. Казаки и горожане видели иноземные наемные войска, распоряжавшиеся в Кремле, и негодующий народ, готовый восстать против притеснителей.

Возвращение выборных из Москвы покончило с колебаниями калужан. Невзирая на убеждения бояр, «мир» приговорил не признавать власть Владислава, пока тот не прибудет в Москву и пока все польские войска не будут выведены из России. Посланец семибоярщины Юрий Трубецкой едва спасся бегством. Восставшая Калуга вновь бросила вызов боярской Москве.

Тем временем Марина, со страхом ждавшая родов, благополучно разрешилась от бремени. В недобрый час явился на свет «воренок». Вдова Отрепьева жила с самозванцем невенчанной, так что сына ее многие считали «зазорным» младенцем. Марину честили на всех перекрестках. Как писали летописцы, она «воровала со многими». Современники лишь разводили руками, когда их спрашивали о подлинном отце ребенка. Даже после смерти второго самозванца Мнишек не рассталась с помыслами об основании новой московской династии. «Царица» позабыла о преданности папскому престолу и превратилась в ревнительницу православия. После рождения младенца она объявила казакам и всему населению Калуги, что отдает им своего сына, чтобы те крестили его в православную веру и воспитали по-своему. Обращение достигло цели.

Разрыв с Москвой и рождение «царевича» напомнили миру о непогребенном самозванце. Калужане торжественно похоронили тело в церкви. Затем они «честно» крестили наследника и нарекли его царевичем Иваном. Движение, казалось, обрело новое знамя. Так думали многие из тех, кто присутствовал на похоронах и крестинах.

Смерть Лжедмитрия II вызвала ликование в московских верхах. Но радость была преждевременной. Возбуждение, царившее в столице, не только не улеглось, но даже усилилось. Для пресечения недовольства боярское правительство использовало королевские войска. Вмешательство чужеродной силы придало конфликту новый характер и направление. Социальное движение приобрело национальную окраску. Ненависть против лихих бояр не улеглась, но она все больше заслонялась чувством оскорбленного национального достоинства.

С гибелью Лжедмитрия II в Русском государстве остался один «царь» — Владислав. Но страна не видела его в глаза. Сигизмунд III отказался отпустить пятнадцатилетнего сына в охваченную гражданской войной страну. Он предпочел возобновить штурм Смоленска. Королевские войска вели себя в России, как в завоеванной стране. Лилась кровь, пылали города и деревни. Московский договор не дал стране мира, но связал ее по рукам и ногам. Интервенция принимала все более опасные масштабы. Боярское правительство отдало Москву во власть наемного войска. Пропасть между верхами и низами росла. Перспектива утраты национальной независимости вызывала глубокое беспокойство в патриотических кругах.

В Москве инициаторами патриотического движения выступили дворяне Василий Бутурлин, Федор Погожий и др. Они позаботились о том, чтобы своевременно установить связи с Прокопием Ляпуновым и другими рязанцами. Узнав о штурме Смоленска, Ляпунов бросил открытый вызов семибоярщине. Обвинив короля в нарушении московского договора, вождь рязанских дворян пригрозил боярам, что немедленно двинется походом на Москву, чтобы освободить православную столицу от «латинян». Вскоре Ляпунов прислал в столицу гонца и призвал всех патриотов к борьбе с захватчиками. Однако бояре заблаговременно узнали о прибытии рязанского гонца. По приказу семибоярщины гонец был посажен на кол, а Василий Бутурлин арестован. Не выдержав пытки, он признался, что намеревался поднять восстание в Москве вместе с рязанцами.

Семибоярщина обратилась к королю с просьбой прислать в Москву новый контингент наемников. Но Сигизмунд III был занят осадой Смоленска и отрядил под Москву только вспомогательные казачьи отряды. Прокопий Ляпунов, не ожидая нападения, замешкался со сбором войск. Воспользовавшись этим, бояре направили к Рязани воеводу И. Сунбулова. Соединившись с запорожцами, Сунбулов осадил Пронск, где укрылся Ляпунов с отрядом восставших войск. Ляпунов разослал во все стороны призывы о помощи. Первым откликнулся зарайский воевода князь Д. М. Пожарский, присоединивший к себе по дороге отряды из Коломны и Рязани. Сунбулов счел благоразумным отступить, а Ляпунов и Пожарский во главе объединенного земского войска торжественно вступили в Рязань.

По возвращении в Зарайск Пожарский нанес поражение Сунбулову и запорожцам, пытавшимся внезапно захватить город. Одновременно Заруцкий с казаками вытеснил запорожцев из-под Тулы. Эти успехи послужили прологом к прямому военному сотрудничеству между Рязанью и Калугой. Выступление рязанцев положило начало восстанию, охватившему огромную территорию. Города один за другим заявляли о поддержке освободительного движения и разрыве с семибоярщиной. В одних городах переворот носил мирный характер, в других сопровождался кровопролитием.

Еще в декабре 1610 года казанский «мир» направил в Москву дьяка Евдокимова. Он должен был встретиться с патриархом Гермогеном и другими московскими патриотами. Но патриарх фактически находился под домашним арестом, и посланцу не удалось проникнуть к нему. По возвращении в Казань дьяк описал бедствия столицы, и его рассказ потряс казанцев. Началось восстание, в ходе которого местный воевода боярин Б. Я. Бельский был убит, а жители, не ведавшие о смерти Лжедмитрия II, принесли ему присягу.

Против семибоярщины выступили Муром, Нижний Новгород, Ярославль, Владимир. Земское освободительное движение набирало силу. Какую же роль играл в нем патриарх Гермоген? Справедливо ли мнение, что именно он выступил с почйном, разослав по городам грамоты с призывом к борьбе с иноземцами и их пособниками — боярами?

Обратимся к фактам, не вызывающим сомнений. 23 декабря 1610 года Гермоген, отвечая на послание Сигизмунда III, благодарил его за готовность отпустить сына Владислава на московское царство и просил, чтобы королевич поскорее прибыл в Россию, ибо русские без него, «как овцы без пастыря». В разгар зимы под Москвой появился большой отряд казаков во главе с тушинским атаманом Андреем Просовецким, который был отозван Лжедмитрием II из-под Пскова в Калугу. В пути атаман узнал о гибели своего государя и, не зная, что предпринять, обратился за советом к Гермогену. Патриарх повелел без промедления принести присягу Владиславу, скрепив свой наказ подписью и печатью.

Если при этом Гермоген рассылал по городам тайные грамоты с призывом к восстанию против Владислава и бояр, тогда придется сделать вывод о том, что его действия являют собой образец чудовищного двуличия и лицемерия. Однако такой вывод вступает в противоречие со всем, что известно о Гермогене. Он всегда поступал с редкостной прямотой, нередко во вред себе.

В грамотах конца января 1611 года Прокопий Ляпунов писал, что идет на очищение Москвы «по благословению святейшего Ермогена», но ни разу не упомянул о получении от него каких бы то ни было грамот. Факты свидетельствуют, что в момент зарождения земского движения Гермоген еще сохранял иллюзии насчет возможного соглашения с королем, а потому не хотел рвать с боярским правительством. Сказалось и то, что патриарх не питал особого доверия к Ляпунову. Он не забыл, что именно Ляпунов возглавил мятеж под Кромами, проложив «еретику» Отрепьеву путь к трону. К тому же год спустя Ляпунов помог Болотникову и его «злодейственным гадам» осадить Москву, отчего царь с патриархом попали в самое бедственное положение. В разгар борьбы с иноземными завоевателями и тушинцами Прокопий Ляпунов затеял новую смуту, предложив корону родственнику царя Василия Скопину-Шуйскому. Наконец, Ляпуновы сыграли важнейшую роль при свержении Василия Шуйского, когда Гермоген подвергся неслыханным унижениям.

Наметившийся союз Ляпунова с Заруцким и его казаками лишь усилил недоверие Гермогена. На протяжении нескольких лет все помыслы патриарха были сосредоточены на борьбе с самозванцем и стоявшей за ею спиной чернью. Все это мешало главе церкви увидеть и оценить перемены, которые произошли в калужском лагере после смерти Лжедмитрия II. Казаки и беглые холопы, некогда объединившиеся под знаменами Болотникова, а затем собравшиеся в Тушине и Калуге у Лжедмитрия II, уже давно вели вооруженную борьбу против захватчиков. Но патриарх не желал иметь с ними дела. Недоверие патриарха к земскому ополчению было столь велико, что однажды он сказал молодому князю Ивану Хворостинину: «Говорят на меня враждотворцы наши, будто я поднимаю ратных и вооружаю ополчение странного сего и неединоверного воинства. Одна у меня ко всем речь: облекайтесь в пост и молитву!»

На вольных окраинах казаки не имели церквей и молились без священников. С начала гражданской войны Гермоген многократно проклинал их за поддержку еретиков-самозванцев. Кроме того, в земских отрядах было немало татар, чувашей, мордвы. Вот это и имел в виду Гермоген, когда называл земских ратников «странным и неединоверным воинством». Престарелый патриарх не верил, что такое воинство может стать спасителем православия. Опыт гражданской войны был у всех перед глазами. Святитель помнил, как тушинцы «соблазнили» москвичей, призывая их свергнуть Шуйского и обещая сделать то же самое со своим «царьком». Лжедмитрий II был мертв, но казаки продолжали держать в чести его вдову «царицу» Марину и сына — «царевича» Ивана Дмитриевича. Гермоген сам происходил из донских казаков и нисколько не сомневался в том, что, очистив Москву, атаманы постараются посадить на трон «воренка», который в глазах власть имущих был в тысячу раз хуже Владислава.

Гермоген яростно противился вступлению иноземных войск в Москву. Инспирированный Гонсевским суд лишь укрепил его репутацию патриота и страдальца за родную землю. Последующие притеснения окружили его имя ореолом мученичества. При таких обстоятельствах патриарх, независимо от своей воли, стал знаменем земского освободительного движения.

Подготовляя восстание против семибоярщины, московские патриоты составили и распространили по всей столице воззвание, озаглавленное: «Новая повесть о славном Российском царстве, о страданиях святейшего Гермогена и новых изменниках». Враги все более беззастенчиво хозяйничали в Москве, и авторы воззвания возлагали вину за это на бояр. «Из держацев земли, — писали они, — бояре стали ее губителями, променяли свое государское прирождение на худое рабское служение врагу; совсем наши благородные оглупели, а вас всех выдали». Изменникам-боярам воззвание противопоставляло праведного патриарха, выступавшего против предательства бояр. Патриоты обещали патриаршее благословение всем, кто станет на защиту родины. «Мужайтесь и вооружайтесь, — писали они, — и совет между собой чините: как бы нам от всех врагов избыти. Время подвига пришло!» Призывая народ к оружию, авторы «Новой повести» предупреждали, что не следует ждать от патриарха прямого наказа о выступлении. «Что стали, что оплошали? — писали они. — Али того ждете, чтобы вам сам великий тот столп (Гермоген. — Р.С.) своими устами повелел дерзнуть на врагов? Сами ведаете, его ли то дело повелевать на кровь дерзнути». Приведенное воззвание московских патриотов подтверждает, что Гермоген не был инициатором восстания против семибоярщины и не только не рассылал грамот, но и на словах не призывал к оружию и кровопролитию.

Не порывая окончательно с семибоярщиной, Гермоген всеми силами противился новым уступкам в пользу короля и его московских агентов. Казанский дьяк, побывавший в Москве в декабре 1610 года, писал, что 30 ноября М. Салтыков и Ф. Андронов — главные приспешники Сигизмунда III — посетили патриарший двор и потребовали от Гермогена, чтобы он благословил православных на присягу королю. Патриарх отказался это делать, вышла брань, и «патреярха хотели за то зарезати». 1 декабря Мстиславский, Салтыков и Андронов вновь посетили Гермогена. Переговоры опять ни к чему не привели. Патриарх и слышать не хотел о новых уступках королю.

Патриотическое движение в городах ширилось. 13 марта 1611 года жители Перми составили грамоту на имя Гермогена с уведомлением, что из Устюга Великого им привезли «список с твоей святейшего Ермогена патриарха грамоты». Перед нами первое указание на грамоты Гермогена к земским людям. Однако нетрудно выяснить, что оно основано на недоразумении. Пермь, Устюг, Тотьма и другие города получили патриотические воззвания из Нижнего Новгорода. Сами же нижегородцы в грамоте от 27 января дали точный перечень разосланных ими грамот: прислал к ним (нижегородцам) святейший Гермоген «две грамоты: одну отто всяких московских людей, а другую, что писали из-под Смоленска». Итак, речь шла не о воззваниях патриарха, а о сочинениях патриотов. Одно было написано от лица «всяких московских людей», а другое прислано русскими людьми из королевского лагеря под Смоленском. Пермяки, получив патриотические повести из Нижнего, по ошибке заключили, что одна из них является личным посланием Гермогена, не заметив того, что о владыке там говорилось в третьем лице.

Гонсевский во всеуслышание объявил, что мятеж против законного царя Владислава начался вследствие рассылки патриархом «смутных грамот». Обвинение насчет грамот было ложным. Но гонения интервентов упрочили репутацию Гермогена как борца за национальную независимость.

Понимая роль Гермогена, иноземное командование использовало любой повод, чтобы скомпрометировать его и изгнать из Кремля. В дни переговоров с московскими послами в 1615 году Гонсевский выдвинул следующую версию «измены» Гермогена. Глава русской церкви, по его словам, составил с Филаретом Романовым заговор уже в момент подписания московского договора между Жолкевским и семибоярщиной летом 1610 года, стремясь не допустить на трон Владислава. Гонсевский готов был обвинить Гермогена во всех смертных грехах. Святитель якобы обещал Филарету склонить всех москвичей к тому, чтобы «сына его Михаила на царство посадить», и одновременно сносился с Лжедмитрием II, а когда того убили, написал «в тот час по городам смутные грамоты», отчего и произошло восстание.

Еще во времена Дмитрия Донского в боярах у митрополитов начали служить Шолоховы-Чертовы, отданные в митрополичий дом со своими вотчинами. Гермогену верой и правдой служил Василий Чертов. Согласно польской версии, 8 января 1611 года патриарх вручил Чертову «смутную грамоту» и велел доставить ее в Нижний Новгород. Но на московской заставе патриарший гонец был задержан поляками.

Гонсевский предъявил патриаршую грамоту русским послам, но обмануть их было трудно, так как они были очевидцами и участниками московских событий. Ознакомившись с предъявленной «смутной грамотой», они без обиняков заявили: «Патриарх так не писывал, а печать (Гонсевский. — Р.С.) от него (патриарха. — Р.С.)… взял и писал, што хотел с русскими людьми (Салтыковым и др. — Р.С.), кои господарю (Сигизмунду. — Р.С.) прямили». Письмо от 8 января 1611 года, которое Гонсевский пытался выдать за патриаршее, было подложным — так утверждали русские послы. Их слова поддаются проверке.

12 января 1611 года в Нижний Новгород из Москвы вернулись ездившие к Гермогену гонцы — сын боярский Роман Пахомов и посадский человек Родион Мосеев. Гонцы привезли устное послание патриарха: «Приказывал с ними в Нижний… Ермоген, патриарх московской и всеа Русии речью, а письма (гонцы. — Р.С.)… не привезли». Итак, у Гермогена не было нужды составлять 8 января 1611 года писаную грамоту, ибо он только что передал все необходимые устные распоряжения нижегородцам через верных людей Пахомова и Мосеева. В феврале нижегородцы в собственной грамоте городам так передали содержание полученного ими от патриарха наказа: «Приказывал к нам святейший Ермоген патриарх, чтоб нам, собрався с околными и поволскими городы, однолично идти на полских и литовских людей к Москве вскоре». Гермоген отнюдь не призывал нижегородцев к тому, чтобы они соединились с мятежными казаками-тушинцами из Калужского лагеря, а также с мятежными рязанцами. Устный наказ патриарха был составлен весьма дипломатично. Он не давал повода приписать Гермогену почин восстания в Калуге и Рязани. Нижегородцы получили совет действовать независимо от казаков. Для этого надо было собрать силы из соседних городов — Казани, Костромы, Ярославля — и с этими силами идти к Москве. В наказе не было ничего, что было бы направлено против Мстиславского или других вождей семибоярщины.

Помощник Гонсевского поляк Н. Мархоцкий признался в своих записках, что Гонсевский сфабриковал и подбросил в казацкие таборы подложную грамоту за подписью П. Ляпунова, что повлекло за собой бунт в земском ополчении и убийство Ляпунова. Аналогичным образом была сфабрикована, по-видимому, и «смутная грамота» Гермогена, скрепленная отобранной у него печатью.

Устный наказ патриарха был весьма дипломатичным по содержанию. Подложной «смутной грамоте» была чужда всякая осторожность. Гермоген словно бы составил ее для того, чтобы дать своим противникам повод обвинить его в прямой причастности к восстанию казаков и рязанцев. Кроме того, подложная грамота должна была убедить Мстиславского, будто действия патриарха направлялись лично против него. Гермоген (следуя версии Гонсевского) писал, что Мстиславский и бояре «Москву литве выдали, а вора, деи, в Калуге убито, и они собрався в зборе со всеми городы, шли к Москве на литовских людей».

М. Г. Салтыков пытался шантажировать патриарха, чтобы заставить его предать анафеме участников земского движения. Явившись к Гермогену, боярин сказал: «Что, де, ты писал еси к ним, чтоб они шли под Москву, и ныне ты ж к ним пиши, чтоб они воротились вспять». Но Гермоген был не таким человеком, чтобы дать себя запугать. Он в сердцах назвал Салтыкова изменником и категорически отверг обвинение насчет переписки с мятежниками: «Яз, де, к ним не писывал, а ныне к ним стану писати буде ты, изменник Михайло Салтыков, с литовскими людьми из Москвы выдешь вон!» Глава православной церкви нечасто выступал против светской власти. Выступление против семибоярщины требовало большого мужества. А ведь Гермоген не забыл того, что в Кремле он жил на дворе задушенного опричниками Филиппа Колычева.

Гонсевский пытался устроить судилище над патриархом. Он явился в Боярскую думу и предъявил «смутную грамоту» патриарха. Полковник предрекал, что в России прольются реки крови, и требовал немедленно унять бунтовщиков. Однако в думе было достаточно людей, либо сочувствовавших Гермогену, либо знавших, что он не поддерживает связей с казаками и рязанцами. Улики же, предъявленные Гонсевским, никого не могли убедить. Гермоген категорически отверг обвинения. Все это предопределило исход разбирательства в Боярской думе. Приняв к сведению оправдания Гермогена, власти оставили за ним пост главы церкви. Авторитет семибоярщины неуклонно падал, и ее члены должны были осознать, что суд над популярным церковным деятелем окончательно скомпрометирует их в глазах народа.

Тем временем король самовластно вмешивался в московские дела, насаждая своих приспешников в думу и приказы, раздавая земли и титулы. В думе боярин князь Андрей Голицын — один из главных единомышленников Гермогена — открыто протестовал против королевского произвола. Боярин был взят под стражу, а в его доме водворились приставы и литовские солдаты. Но преследования не испугали Голицына.

П. Ляпунов не раз оповещал города о своем намерении выступить к Москве, но каждый раз откладывал поход. Одной из главных причин запоздания явилась разобщенность освободительного движения. Гермоген не был одинок в недоверии к бывшим «воровским» казацким таборам. Совместные действия рязанцев и казачьих отрядов из Калуги позволили ополчению занять Коломну. Ляпунов немедленно обратился к Нижнему Новгороду, Владимиру, Казани с призывом прислать свои силы в Коломну для соединения с рязанцами, чтобы повести общее наступление на Москву. Однако земские воеводы, не доверявшие Ляпунову и Заруцкому, отклонили предложение о сборе в Коломне и повели наступление на Москву каждый своим путем. Ляпунов начал движение 3 марта, владимирский воевода и нижегородцы выступили неделю спустя, а ярославские и костромские отряды запоздали еще на неделю. Отсутствие единства дорого обошлось земскому движению. События в столице развивались быстрее, чем рассчитывали вожди земских отрядов. Кризис надвигался неумолимо…

Ожидая народного восстания в столице, Гонсевский и бояре распорядились перетащить пушки в Кремль. Туда же свезли запас пороха, конфискованного в московских рядах. Отныне пушки, установленные на стенах Кремля и Китай-города, держали под прицелом весь обширный московский посад. Гусары Гонсевского патрулировали улицы и площади. Русским было запрещено выходить из домов с наступлением темноты и до рассвета. Случалось, что жители, отправляясь поутру на рынок, натыкались на трупы иссеченных москвичей. Но и наемники не чувствовали себя в безопасности. По словам Гонсевского, русские заманивали солдат в глухие и тесные места и там избивали. Пьяных увозили к реке и сталкивали в воду. В столице шла необъявленная война.

Приближалась пасха. Этот праздник неизменно собирал в столице великое множество людей из окрестных сел и деревень. Гонсевский, опасаясь чрезмерного скопления народа в Москве, требовал запретить пасхальное шествие. Глава семибоярщины Мстиславский не решился исполнить его волю, боясь прослыть слугой «безбожных еретиков». По той же причине бояре распорядились на время праздников освободить из-под домашнего ареста главу церкви. Важно было убедить население в том, что святейший патриарх остается в лагере законного московского боярского правительства.

17 марта наступил день пасхи. Под перезвон бесчисленных колоколов патриарх «на осляти» выехал из ворот Кремля. Двадцать нарядных дворян шли перед патриархом, расстилая на его пути дорогую ткань. За ним везли сани с древом, увешанным яблоками. Сидевшие в санях мальчишки распевали псалмы. Москвичи по привычке поздравляли друг друга с праздником и христосовались в знак взаимного примирения и прощения. Но на их лицах не было и тени радостного умиления. Не мир, а вражда и ненависть витали над городом. На третий день после пасхи в Москве вспыхнуло восстание, круто переменившее судьбу патриарха Гермогена.

К весне 1611 года недовольный столичный люд более не сомневался: боярское правительство доживает последние дни. Со всех сторон к Москве двигались отряды земского ополчения. Патриоты деятельно готовили восстание в столице. Они незаметно стягивали в город силы, доставляли оружие. Глухими переулками возвращались по ночам в Москву стрельцы. Горожане охотно прятали их в безопасных местах. Переодевшись в городское платье, ратные люди терялись в уличной толпе и беспрепятственно проникали внутрь крепостных укреплений.

Боярское правительство сознавало, что восстание на посаде может вспыхнуть в любой момент. Поэтому был издан приказ об изъятии у москвичей оружия. Гонсевский помог претворить его в жизнь. Солдаты Гонсевского и боярская стража отбирали у посадских не только пищали и сабли, но даже топоры и ножи. Тех, кто нарушал запрет, ждала смертная казнь. На городских заставах стража тщательно обыскивала обозы. Нередко в телегах под мешками хлеба находили длинноствольные пищали и сабли. Оружие отбирали и отправляли в Кремль, а возниц топили в реке. Казни, однако, не помогали — оружие все равно доставлялось в столицу.

С утра 19 марта Мстиславский, Салтыков и Гонсевский стали готовить внутренние крепости к боевым действиям. Солдаты свозили орудия и устанавливали их на стенах Кремля и Китай-города. «Меньшой люд» не скупился на брань и насмешки по адресу солдат. Один из ротмистров, руководивший установкой пушек возле Водяных ворот, распорядился привлечь к работам извозчиков, издали наблюдавших за солдатами. Извозчики понимали, на кого обратится огонь пушек, и отказались помогать. Тогда наемники ухватили несколько мужиков за шиворот. Началась потасовка. Извозчики ловко орудовали оглоблями, но не могли оборониться от сабель и мушкетов.

Кремлевские часовые дали знать о происходящем Гонсевскому. Не дослушав обедни, тот выскочил из Фроловских ворот на площадь и попытался положить конец драке. Но, увидев множество убитых москвичей, он махнул рукой и, по словам польского очевидца, предоставил наемникам «докончить начатое дело». Вскоре стычка превратилась в побоище. В Кремле запели трубы. Роты строились вокруг знамен и в боевом порядке атаковали безоружную толпу. Наемники кололи и рубили всех, кто попадался им под руку. Они завалили горами трупов площадь и прилегающие рыночные улочки. Столица давно походила на пороховой склад. Народное недовольство достигло крайних пределов. Резня в Китай-городе оказалась искрой, брошенной в порох. В Белом и Земляном городе, по всему Замоскворечью тысячи москвичей взялись за оружие. Восстание посада поддержали стрельцы.

Наемные роты, разделавшись с толпой в Китай-городе, получили приказ занять Белый город. Однако тут с первых шагов они натолкнулись на организованное сопротивление. Стоило вражеским солдатам показаться на улице, как москвичи в мгновение ока воздвигали на их пути баррикады. С дворов тащили вязанки дров, выбрасывали на улицы бочки, столы, лавки. Конница наталкивалась на завалы и останавливалась. Улочки были узкие, и, пока одни старались достать всадников шестами из-за изгородей, другие осыпали их градом камней, третьи стреляли с крыш и из окон. В нескольких местах жители раздобыли пушки и установили их посредине улиц. Конные роты были вынуждены отойти в Китай-город и Кремль. Их место заняли отряды немцев-наемников, чья жестокость не знала пределов. Когда солдаты Якова Маржарета вернулись после побоища в Кремль, они походили на мясников. С ног до головы их покрывала кровь москвичей. Действия королевских наемников вписали самую трагическую и кровавую страницу в историю московской Смуты. Вина за трагедию пала в равной мере как на Гонсевского, так и на бояр.

Московское восстание явилось крупной вспышкой гражданской войны. Несмотря на то что бояре давно ждали выступлений и готовились их подавить, события застали их врасплох. В высших кремлевских кругах поначалу царила растерянность. Но прошло совсем немного времени, и бояре, преодолев замешательство, полностью солидаризировались с Гонсевским и стали деятельно помогать ему. Они громко бранили людей без роду и племени, решившихся на бунт. Высшее духовенство разделяло их негодование. Епископ Арсений, ставший одним из главных руководителей церкви после опалы Гермогена, усердно убеждал полковника, что посадские мужики «ударили в набат без воли бояр и священнослужителей».

В Москве находились сотни видных дворян. Но лишь немногие из них встали в ряды сражающегося народа. В эту плеяду вошли князь Дмитрий Пожарский, Иван Матвеевич Бутурлин и Иван Колтовский.

Утром 19 марта Пожарский находился в своих хоромах на Сретенке, подле Лубянки. Когда в Китай-городе зазвонили в колокола, он бросился со своими людьми на улицу. Мгновенно оценив обстановку, воевода отправился в находившуюся неподалеку стрелецкую слободу. Встав во главе стрельцов, Пожарский дал бой наемникам, показавшимся на Сретенке возле Введенской церкви. Сразу же он послал своих людей на Трубу, где располагался Пушкарский двор. Пушкари тотчас пришли на подмогу и привезли с собой несколько легких пушек. Встреченные орудийными выстрелами, наемники отступили по Сретенке к Китай-городу.

Предатели-бояре помогали врагу советом и делом. Салтыков руководил боем с повстанцами неподалеку от своего подворья. Когда патриоты стали одолевать, боярин приказал холопам поджечь дом, чтобы нажитое им богатство не досталось никому. Начался пожар. Повстанцы были вынуждены отступить. Оценив «успех» Салтыкова, Гонсевский велел запалить весь посад. Солдатам не сразу удалось выполнить его приказ.

В этот год казалось, что зима никогда не кончится. Сильные морозы продержались до конца марта. Москва-река была покрыта ледяным панцирем, повсюду лежал снег. Холодное солнце не прогрело промерзшие бревна изгородей и построек. Солдаты Гонсевского с факелами в руках тщетно пытались поджечь срубы. Как записал в своем дневнике один из факельщиков, каждую постройку зажигали по многу раз, но дома не загорались. Автор дневника был уверен, что «огонь был заколдован». Но в конце концов усилия поджигателей увенчались успехом. Над посадом показались столбы дыма. Вскоре огонь охватил целые кварталы. Москвичи прекратили бой и бросились тушить пожар.

Далеко за полночь Гонсевский созвал в Кремле военный совет. На нем присутствовали многие знатные московские дворяне. Члены боярского правительства получали вести из разных концов города и были лучше осведомлены насчет истинного положения дел, нежели польское командование. Они настойчиво советовали Гонсевскому бросить все силы в Замоскворечье, чтобы прорвать кольцо восставших предместий и очистить путь для королевских войск, подходивших со стороны Можайска. Едва забрезжил день, как польская стража распахнула ворота Китай-города. Из ворот выехали бояре в окружении слуг. Защитники баррикад уже приготовились стрелять, но опустили пищали, увидев, что с боярами не было «ни литвы», ни немцев. Приблизившись к завалам, Мстиславский с товарищами стали упрашивать москвичей прекратить сопротивление и немедленно сложить оружие.

Боярам отводилась незавидная роль. Они должны были отвлечь внимание патриотов. Пока Мстиславский вел переговоры с народом, отряды немцев-наемников, продвигаясь по льду Москвы-реки, зашли в тыл стрельцам, оборонявшим Чертолье, и подожгли кварталы, примыкавшие к баррикадам. Отрезанные от своих стеной огня, стрельцы бились с немцами до последней крайности. Однако удержать позиции им не удалось. Отступая перед огненной стихией, отряды ополчения вместе с населением ушли также и из Замоскворечья. Не опасаясь более удара с юга, Гонсевский возобновил попытку разгромить повстанцев в Белом городе. На Кулишках его солдаты быстро продвинулись вперед, но на Сретенке интервенты встретили жестокое сопротивление.

С утра москвичи успели выстроить на Сретенке, подле Введенской церкви, острожек. Пожарский искусно руководил его обороной в течение дня. Наличие очага сопротивления в Белом городе обеспокоило польское командование, и оно направило сюда подкрепление из других кварталов города. Силы оказались неравными. Наемники ворвались внутрь острожка. Большинство его защитников погибло. Под ударами вражеских сабель упал князь Пожарский. Его тяжело ранило в голову, кровь залила глаза. Патриоты не бросили своего командира. Едва живого князя вынесли с поля боя, уложили в возок и увезли в безопасное место. Оттуда Пожарского переправили в Троице-Сергиев монастырь под защиту крепких монастырских стен.

Обширный город за два-три дня превратился в груду развалин и пепла. Бесконечный ряд обгоревших печных труб обозначал места, где еще вчера стояли жилища. Тысячи москвичей, лишившись крова и имущества, разбрелись кто куда. Из их уст люди узнавали подробности неслыханной трагедии.

Кружок московских патриотов, рассылавший воззвания и грамоты по городам и готовивший силы для выступления в столице, попал в трудное положение из-за того, что восстание вспыхнуло стихийно и преждевременно. Андрей Голицын и немало других лиц были убиты во время резни. Бутурлин, Пожарский, Колтовский возглавили сопротивление ротам Гонсевского в разных кварталах города. Когда Мстиславский с другими членами боярского правительства явился на площадь, чтобы уговорить москвичей сложить оружие, с ним не было патриарха, хотя в дни междоусобиц церковь всегда брала на себя роль миротворца. Патриоты по-прежнему считали, что сам «святейший Ермоген» благословил их на борьбу с иноземными захватчиками.

Гонсевский давно помышлял о том, чтобы низложить Гермогена, а на патриаршество возвести Игнатия Грека. В свое время Игнатий первым из церковных иерархов перешел на сторону Лжедмитрия I, за что и получил от него сан патриарха. После переворота 17 мая 1606 года он был низложен и заточен в Чудов монастырь, а с водворением в Кремле поляков освобожден. Однако никто из современников даже словом не обмолвился о возвращении Игнатию сана патриарха. Бояре и князья церкви не забыли, как этот чужеземец потворствовал прихотям Отрепьева и скрыл, что на троне сидит тайный католик. В 1611 году семибоярщина не склонна была видеть во главе церкви Игнатия. Готовя расправу над Гермогеном, власти нашли приспешников в высшей церковной иерархии. Главным из них стал грек Арсений, служивший при царских гробах в Архангельском соборе и потому носивший сан архангельского архиепископа. Грамоты к Сигизмунду, составленные осенью того же года, начинались словами: «Наияснейшему великому государю Жигимонту III и проч. великого московского государства ваши государские богомольца Арсений архиепископ Архангельский и весь освященный собор и ваши государские верные подданные бояре» и т. д. Арсений угодничал перед Гонсевским не меньше, чем Игнатий. Патриарх Гермоген никогда не подписал бы грамоту, в которой прирожденные великие бояре называли себя верноподданными короля.

Столичное духовенство в целом сохраняло лояльность по отношению к Гермогену. Но нашелся предатель, подавший обширный донос на патриарха. Позже Гонсевский предъявил «письмо руки священника вашого московского», из которого следовало, что глава церкви «священником в Москве повелевал, штоб (они. — Р.С.) сынов своих духовных против нас… в гнев и ярость приводили». Из доноса явствовало, что патриарх был виновником восстания, что он «учал смуту и кровь заводить» на Москве. Поп-доносчик привел в своем писании данные, которые должны были доказать, что Гермоген вел неправедную жизнь с молодых лет, когда «бывал в казаках донских» и когда служил священником в Казани. Приспешники Гонсевского не поленились обратиться в казанский дворец и тщательно собрали все жалобы, поступавшие на Гермогена еще в бытность его казанским архиепископом. Но, сколько бы доносов ни попало в руки властей, улик против Гермогена было явно недостаточно. Низложить патриарха мог только собор. Гонсевский не решился организовать соборный суд на Гермогеном. Дело ограничилось тем, что Гермогена по приказу Гонсевского согнали с патриаршего двора.

Официальная версия, изложенная в королевской грамоте в апреле 1611 года, сводилась к следующему: «По ссылке и по умышлению Ермогена патриарха московского с Прокофьем Ляпуновым почала на Москве во всяких людех быти великая смута». Следуя польским отпискам из Москвы, гетман Жолкевский писал, будто Гермоген признал свою вину. Однако в записках архиепископа Арсения, а также в «Летописце», составленном при дворе Филарета Романова, есть обратные свидетельства. «Некоторые говорили, — сообщает Арсений, — что восстание городов и народа произошло по совету патриарха Гермогена, хотя истину ведает господь, потому что сам он отрицал это».

При изгнании Гермогена с него содрали святительские одежды и в простом монашеском платье отвезли на подворье Кирилло-Белозерского монастыря в Китай-городе. К опальному патриарху приставили стражу из 30 стрельцов.

Между тем к Москве подошли новые силы земского ополчения. При поддержке восставших москвичей они заняли подавляющую часть территории столицы. Но семибоярщина и интервенты удержали в своих руках Кремль и Китай-город, где находилась лучшая часть русской артиллерии. Ополчение не располагало ни достаточными силами, ни необходимыми для осады тяжелыми пушками. Земские полки предприняли генеральный штурм, но понесли огромные потери и не смогли овладеть неприступными укреплениями. В дни боев за Москву в таборах первого ополчения возник постоянно действующий Земский собор — Совет всей земли. Впервые в истории собор не включал ни официальную Боярскую думу, ни высшее духовенство. Новое правительство фактически возглавили Ляпунов и двое его сотоварищей — казацкий предводитель Иван Заруцкий и князь Дмитрий Трубецкой. Первой проблемой, с которой столкнулись земские правители, явился голод в таборах. Спасаясь от голода, казаки самочинно изымали хлеб у населения. Ляпунов пытался пресечь грабежи с помощью суровых мер. Рознь между казаками и дворянами, мечтавшими о восстановлении крепостничества, усилилась. Гонсевский использовал эту рознь для провокации против Ляпунова. Московские дьяки сочинили грамоту с приказом «бить и топить» казаков по всей стране. Грамота была снабжена фальшивой подписью Ляпунова и переправлена в таборы. Возмущенные казаки вызвали Ляпунова на круг для объяснения и зарубили его. Опасаясь за свою жизнь, дворяне стали тайком покидать полки.

Земское правительство лишилось вождя в то самое время, когда внешнеполитическое положение России резко ухудшилось. Двадцать месяцев гарнизон и население Смоленска героически обороняли свой город. Борьбой умело руководил боярин Михаил Шеин. Осажденные решительно отказались подчиниться приказу семибоярщины прекратить борьбу. К концу осады немногие из них остались в живых. 3 июня 1611 года королевские войска ворвались в Смоленск и захватили его.

Тем временем шведский король Карл IX, лицемерно предлагавший земскому правительству помощь, предпринял широкое вторжение в русские пределы. 16 июля его войска прорвали внешний пояс обороны Новгорода и захватили посад на Софийской стороне. Воевода и дворяне имели возможность обороняться в Кремле. Но они предпочли последовать примеру семибоярщины. Воеводы, митрополит и «лучшие люди» объявили о создании Новгородского государства и подписали со шведским генералом договор об избрании царем сына Карла IX. Их предательство дорого обошлось России. Одна за другой перешли в руки шведов неприступные крепости, прикрывавшие северные рубежи страны.

Каким бы гонениям ни подвергали захватчики Гермогена, в глазах народа он оставался единственным законным пастырем православной церкви. Семибоярщина, а также польские командиры должны были считаться с этим. Осенью они направили к опальному первосвященнику целую делегацию. В книгах Разрядного приказа записано, что «польские люди от всего рыцерства послали к патриарху Ермогену на Кирилловское подворье полковника Казановского с товарыщи», а семибоярщина направила бояр князя Бориса Михайловича Лыкова, Михайлу Салтыкова и дьяка Василия Янова. Посланцы имели поручение «патриарху говорить и бить челом, чтобы он в полки к московским людем отписал и велел им с полки от города отступить, а они (власти. — Р.С.) пошлют к королю послов, чтобы он по-прежнему договору королевича на Московское государство дал вскоре». Как и во время предыдущих переговоров, дело дошло до прямых угроз. Но они не подействовали на непреклонного старца. «Что-де вы мне уграживаете, — заявил опальный Гермоген, — единого-де я бога боюся, будет вы пойдете, все литовские люди из Московского государства, и яз их (воинов ополчения. — Р.С.) благословляю отойти прочь; а будет вам стояти в Московском государстве, и яз их благословлю всех против стояти, помереть за православную христианскую веру». Посланцы не добились цели. Гермоген отверг их предложения, потребовал немедленного вывода иноземных войск из России, а под конец пригрозил изменникам проклятием: «Им Ермоген в том отказал и говорил, что он их (земских людей. — Р.С.) благословляет за Московское государство пострадать не токмо крови, и до смерти, а их треклятых проклинает».

В подложной грамоте, составленной агентами Гонсевского в январе 1611 года, владыке приписывались резкие обличения по адресу главы семибоярщины Мстиславского и призывы к оружию: «Князь Федор Иванович Мстиславский со всеми иными боярами и думными людьми Москву литве выдали… и они б (нижегородцы. — Р.С.), собрався все в сбор со всеми городы, шли к Москве на литовских людей». Приписывая святителю обвинения против Мстиславского и всех вообще членов Боярской думы, составители подложной грамоты старались довести дело до полного разрыва между главой церкви и думой. Однако сохранилась подлинная грамота Гермогена к нижегородцам, написанная в августе 1611 года, и она свидетельствует, что глава церкви был трезвым политиком, не стремившимся стать великомучеником. В патриаршей грамоте не было ни единого слова по адресу Мстиславского и других членов думы, как не было и прямых призывов к оружию. Зато в ней говорилось о непорядках — грабежах и пьянстве — в лагере подмосковного земского ополчения.

Патриотические воззвания, которые от имени Гермогена рассылались по стране в самый момент зарождения освободительного движения, возлагали всю вину за страдания и бедствия родины не на Мстиславского и других начальных бояр, а на «предателей христианских Михайлу Салтыкова да Федора Андронова». Гермоген и его окружение прекрасно понимали, что конфликт с Боярской думой чреват многими затруднениями.

Царская власть считалась оплотом православной церкви, и царь-католик никогда не мог занять московский трон. Король отказался крестить царя Владислава в православную веру, и лишь избрание нового государя могло положить конец смуте и анархии. Но в соответствии с вековой традицией избрать царя не мог никто, кроме Боярской думы. Именно по этой причине Гермоген упорно избегал разрыва с боярским правительством и думой.

Духовенство владело огромными земельными богатствами, внушавшими зависть всем прочим феодалам. Католический король Сигизмунд III беспощадно притеснял православную церковь на Украине и в Белоруссии. В России король щедро раздавал вотчины своим приспешникам, и если он не решился посягнуть на церковные земли, то причина была одна: твердая позиция, занятая влиятельным московским боярством. Патриарх не помышлял о том, чтобы наложить проклятие на членов семибоярщины, потому что нуждался в их покровительстве.

30 июня 1611 года Совет земли первого земского ополчения утвердил приговор, ставший своего рода временной конституцией страны. Мелкие помещики и «старые» казаки составили основную массу земской рати, и они заставили Совет считаться с их интересами. Приговор 1611 года предписывал конфисковать земельные владения у всех бояр и дворян, помогавших врагам и сидевших с «литвой» в Кремле, с тем чтобы раздать эти земли «недостальным» детям боярским и «старым» казакам из земских полков. Однако закон о землях содержал множество оговорок, облегчавших достижение компромисса с Боярской думой. Земли предполагалось отобрать лишь у тех бояр, которые «по ся места сидят на Москве с литвою без жон и без детей». Многозначительная оговорка снимала вину с бояр за сотрудничество с врагом, имевших при себе семьи, поскольку они поневоле должны были оставаться в Кремле, чтобы не оставить жен и детей заложниками «литвы». Остается сказать, что едва ли не большинство членов думы сидели в Кремле с семьями. Земский приговор оставлял им шанс на сохранение всех земельных богатств после перехода на сторону патриотов. Год спустя этим шансом воспользовались и Мстиславский, и другие вожди думы. При переходе в земский лагерь они объявили себя жертвами насилия «литвы».

С могуществом московской знати должны были считаться и фанатически приверженный католицизму Сигизмунд III, и вожди освободительного движения в России. Вторжение безбожных «латынян» на Русь и сожжение ими царствующего града придали борьбе определенное направление. Борьбу за национальную независимость стали отождествлять с борьбой против вторжения иноверцев, борьбой за веру предков. Это определяло отношение патриотов к церкви и ее землям. Земская конституция не только ограждала целостность имений, принадлежавших патриарху и монастырям, но и предписывала «поворотити опять за патриарха и к соборным церквам и за монастыри» ранее отобранные у них села и вотчины.

Из монастырей, поддерживавших земское освободительное движение, самую выдающуюся роль играл Троице-Сергиев. Братия монастыря понесла большие потери во время беспримерной обороны обители от войск Сапеги. В Троицком синодике поименовано 220 убиенных монахов. По словам келаря монастыря Авраамия Палицина, погибло почти 300 старцев. Когда в Москве вспыхнуло восстание, власти монастыря тотчас отрядили в помощь земским людям две сотни стрельцов и 50 вооруженных монастырских слуг. Вскоре же архимандрит Дионисий разослал грамоты по городам с известием о гибели столицы и с призывом встать за православную веру.

Руководство Троице-Сергиева монастыря установило самые тесные связи с земским ополчением. В обители нашел прибежище князь Дмитрий Пожарский — один из главных руководителей восстания в Москве, получивший в те дни тяжелое ранение. Когда казаки убили вождя ополчения П. Ляпунова, его тело было увезено и погребено в Троице. Традиции Сергия Радонежского не были забыты в обители. Келарь и старцы ездили в осадный лагерь под Москву со святой водой и благословением.

В то время казацкое войско и земские отряды готовились к решающему штурму Москвы. По всей стране крепла уверенность, что иноземный гарнизон будет изгнан из Кремля в самое ближайшее время. Главные гонители Гермогена понимали, что в случае успеха земского движения им не миновать виселицы.

11 сентября Михайло Салтыков и Федор Андронов в компании с боярами Юрием Трубецким и Михаилом Нагим спешно выехали из Москвы за рубеж. Боярское правительство облегчило им отъезд, наделив полномочиями «великих послов». Проклятия Гермогена по адресу Салтыкова и Андронова дали результаты, хотя и с запозданием. Патриарх и его сторонники в Боярской думе могли торжествовать. Самые рьяные прислужники Гонсевского принуждены были покинуть Москву. Однако не всем «великим послам» удалось пересечь рубеж. Король нуждался в услугах некогда проворовавшегося «торгового мужика» Андронова, по королевскому указу занявшего пост главы высшего финансового ведомства страны. И Андронову пришлось вернуться в Москву. Вместе с «великими послами» в Польшу уехал бывший патриарх Игнатий. Боярин Салтыков увез за рубеж множество добра. Его сопровождали большие обозы. Греку Игнатию повезло меньше. Едва провожавшие посольство отряды скрылись за поворотом дороги, из леса высыпали «шиши» (партизаны). Они отняли у владыки все неправедно нажитые богатства. Игнатий лишился не только скарба, но и одежды. В Литву он добрался едва живой.

С гибелью Ляпунова дворяне стали толпами покидать ополчение. Номинально Совет земли возглавлял знатный дворянин князь Д. Т. Трубецкой, получивший боярский чин от «тушинского двора». Но он был человеком слабохарактерным и бездарным. Реальной властью в таборах обладали два казачьих атамана — Заруцкий и Просовецкий. Земское ополчение на глазах меняло свой облик, все больше напоминая казачий «воровской» лагерь. Для полного сходства таборам недоставало лишь самозваного царька, но и он не заставил себя ждать.

Захватив руководство в полках, Заруцкий поспешил перевести Марину поближе к таборам — в Коломну. Там «царица» жила с сыном «царевичем» Иваном Дмитриевичем в окружении «придворных».

Использовав свое неограниченное влияние, Заруцкий добился от Совета земли пожалования многих великих вотчин. Простой казак превратился в одного из крупнейших землевладельцев государства. Ходили темные слухи, что Заруцкий, став фаворитом «царицы», втайне помышлял о браке с ней, для чего отослал свою жену — простую бабу — в монастырь. По свидетельству летописца, Заруцкий с казаками «хотяху на Московское государство посадити воренка калужсково, Маринкина сына, а Маринка в те поры была на Коломне». В свое время Заруцкий служил верой и правдой царю-расстриге, затем провозгласил царем шкловского бродягу, явившегося в Стародуб из-за кордона. Сын венчанной царицы Марины имел ничуть не меньше прав на корону, чем его предшественники. Соблазн усадить на трон царственного младенца, чтобы править его именем, был очень велик.

Троицких монахов встревожили слухи о заговоре в подмосковных таборах. Но они были слишком тесно связаны с земским правительством в таборах и не желали множить раздоры. В своих письмах к городам они призывали воевод поддержать «московского государства бояр и воевод князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого да Ивана Мартыновича Заруцкого». Иноков нисколько не смущало то, что казак Заруцкий по своему худородству не имеет ни малейшего права на московское боярство. Земское правительство не могло обеспечить снабжение таборов, и казаки стали грабить села и деревни, нападать на поместья и их владельцев — дворян. «Казаки же, — писал Авраамий Палицын, — начашя в воинстве велико насилие творити, по дорогам грабити и побивати дворян и детей боярских».

Власти Троице-Сергиева монастыря делали все, что было в их силах, чтобы помочь подмосковному ополчению. Монахи многократно посылали в таборы под Москву слуг и служебников «с свинцом и з зелием». Когда пороховые погреба в монастыре опустели, Палицын велел вынуть заряды из пушек на стенах монастыря и отослать их к Трубецкому и Заруцкому.

В конце сентября в Троице собрался совет, в котором вместе с монастырскими старцами участвовали помощник Ляпунова Василий Бутурлин, боярин Андрей Куракин, земские дьяки. Совет принял решение ускорить сбор сил в помощь подмосковному ополчению. С этой целью Бутурлин спешно выехал во Владимир, а Куракин отправился в Ярославль. Местом сбора подкреплений, судя по октябрьской грамоте старцев, должен был стать Переяславль. Однако усилия троицких властей и их эмиссаров не дали больших результатов. Города были разорены, население устало от войны и разрухи. Собрать сколько-нибудь значительные силы в Переяславле не удалось.

К осени 1611 года стало ясно, что без формирования новых крупных воинских сил выиграть битву за Москву невозможно. Троице-Сергиев монастырь, давно ставший оплотом патриотических сил, пытался разрешить эту задачу, но потерпел неудачу. Троицкие монахи слишком близко стояли к руководству первым земским ополчением, авторитет которого оказался подорван казачьим «своеволием» и интригами в пользу «воренка». Города перестали доверять Совету земли, оказавшемуся под пятой казацких таборов.

В условиях нараставшей усталости и хаоса земские люди все чаще обращали свои взоры в сторону патриарха Гермогена. Многим он казался единственным деятелем, способным предотвратить новый взрыв междоусобиц и примирить враждующие стороны во имя возрождения независимого Русского государства.

В первой половине августа 1611 года Гермоген, будучи в заточении, нашел возможность составить и отослать в Нижний Новгород грамоту, которая была своего рода патриаршим завещанием, а вернее, наказом земскому правительству.

Со времен Дмитрия Донского и митрополита Алексея Нижний Новгород не имел своего епископа и подчинялся митрополичьему дому в Москве. Старшим святителем в городе считался архимандрит Печерского монастыря, основанного Дионисием, сподвижником Сергия Радонежского. Свою грамоту в Нижний Новгород Гермоген адресовал местным архимандритам и другим духовным лицам, воеводам, дворянам и всему посадскому миру. Главная забота патриарха заключалась в том, чтобы воспрепятствовать казакам избрать на трон «воренка». Глава церкви сообщил нижегородцам, что «Маринкин паньин сын проклят от святого собору и от нас». Гермоген не видел иного средства к тому, чтобы образумить Заруцкого и земское правительство, кроме выступления городов, возглавить которое должны были церковные власти.

Гермоген заклинал нижегородцев, не теряя времени, написать в Казань к казанскому митрополиту, в Рязань к тамошнему владыке, в Вологду и во все другие города, чтобы церковные власти составили учительные грамоты «в полки к боярам» да и «казацкому войску, чтобы они стояли крепко о вере, и бояром бы говорили [и] атаманем бестрашно, чтоб они отнюдь на царство проклятого Маринкина паньина сына не благословляли». Не надеясь на расторопность местных владык, патриарх просил нижегородцев собрать грамоты городов и передать их Мосееву и Пахомову, дважды посещавшим опального Гермогена в Кремле. Этим «бесстрашным людям» пастырь приказал лично отправиться в казацкие таборы под Москву и говорить ратным людям его «словом», «чтобы проклятый отнюдь не надобе», хотя бы им пришлось за свои речи «принять смерть».

Гермоген не слишком рассчитывал на помощь рязанского архиепископа Феодорита — преемника Игнатия Грека и ставленника зловредного расстриги. В своей грамоте он даже не назвал «рязанского» по имени. Рязанский епископ был ближе всех к таборам и, кажется, имел там влияние. Поэтому глава церкви просил Феодорита, чтобы тот написал в полки и «унял грабеж, корчму, чтобы (земские люди. — Р.С.) имели б чистоту духовную и братство… так бы (Рязанский. — Р.С.) и совершил». Слова патриарха были продиктованы заботой о нравственном очищении земского движения. Троицкий игумен тревожился о грабежах и беспорядках, подрывавших боеспособность таборов, но ни словом не упомянул о них в грамоте. Гермоген возвысил голос против непорядков в стане защитников Родины.

Фактически Гермоген взялся за решение той задачи, которую не сумели разрешить власти Троице-Сергиева монастыря. Его обращения к нижегородцам принесли плоды. Не Переяславль, а Нижний Новгород стал центром организации новой земской рати. Почин принадлежал Кузьме Минину, сыгравшему выдающуюся роль в освободительной войне.

Минин родился в Балахне в купеческой семье. Его деда звали Анкудином, отца — Миной Анкудиновым, а Кузьму величали всю жизнь Мининым, под конец жизни уважительно — Кузьмой Миничем. Отец Кузьмы владел соляным промыслом, и это позволило ему составить капитал — купить несколько деревенек. Перебравшись из Балахны в Нижний Новгород, Минин завел там торговое дело и стал мясоторговцем. Власть и политика были привилегией дворян. Сословные предрассудки имели силу железного закона. Однако Смута внесла большие перемены в жизнь. На новый год, 1 сентября 1611 года, Кузьма был избран земским старостой. Свое избрание он воспринял как зов судьбы. Однако, чтобы вырваться из плена предрассудков, надо было обладать незаурядным характером. Минин хорошо помнил, какой внутренней борьбы стоило ему решение возглавить дело организации нового ополчения в Нижнем. В конце лета он не раз уходил из избы и спал в летней повалуше в саду. Там его трижды посетил один и тот же сон. Виделось Кузьме, будто идет он во главе ратных людей на очищение Московского государства. Пробуждаясь от сна, Минин каждый раз чувствовал невероятную тяжесть во всех членах, «болезнуя чревом». Его терзали тяжкие сомнения, за свое ли дело он берется. В некоторых отношениях Кузьма был похож на Жанну д’Арк. Он поверил в то, что сам бог вручил ему судьбу Отчизны, и эта вера воодушевила его, придала огромную энергию и силу. Настал день, когда староста собрал на главной городской площади большую толпу народа и, «возопив гласом великим», призвал присутствующих не жалеть «животов», чтобы помочь освобождению Москвы.

Из Подмосковья шли вести о том, что ополчение стоит на грани распада из-за тяжелых потерь, голода и нужды. После каждого нового боя в Нижний привозили много раненых. Нижегородские воеводы и дьяки, не доверявшие Заруцкому и казакам, не знали, на что решиться. Не они, а посадский староста выступил с почином организации войска. Вокруг Кузьмы объединились все, кто не поддался унынию и готов был на новые жертвы. На сходках в земской избе Минин говорил: «Московское государство разорено, люди посечены и пленены, невозможно рассказать о таковых бедах. Бог хранил наш город от напастей, но враги замышляют и его предать разорению, мы же немало об этом не беспокоимся и не исполняем свой долг». Слушая речи Кузьмы, «старейшие» люди помалкивали. Тогда молодежь обращалась к ним с укором. «Что в нашем богатстве? Коли придут враги и град наш возьмут, не разорят ли нас, как и прочих? И нашему единому городу устоять ли?» Патриоты выступали все более решительно, предлагая жертвовать на правое дело все имущество. «Не то что животы, но дворы свои продадим, жен и детей заложим!» — говорили они. Сбор средств начался с добровольных пожертвований, но затем Кузьма ввел закон о чрезвычайном военном налоге. Посадский «мир» (община) санкционировал принудительный сбор пятой деньги со всех доходов и имуществ горожан «на жалованье ратным людям».

Выборные земские власти понимали, что успех затеянного ими дела будет зависеть от выбора вождя, который пользовался бы авторитетом и популярностью в стране. Посадские люди искали «честного мужа, кому заобычно ратное дело», «кто б был в таком деле искусен», и, более того, «который бы в измене не явился». В Смутное время кривыми путями шли многие воеводы, прямыми — считанные единицы. Минин решил положиться на свой опыт и искать подходящего кандидата среди окрестных дворян, лично ему известных. Именно он назвал имя князя Дмитрия Пожарского, и «мир» поддержал его выбор. Пожарский имел княжеский титул и длинную родословную, но не принадлежал к аристократии. В освободительном движении он участвовал с первых дней, был одним из подлинных организаторов первого земского ополчения. В дни московского восстания был тяжело ранен в голову и едва избежал гибели. Истекающего кровью воеводу увезли в Троице-Сергиев монастырь, а позже переправили в его вотчину село Мугреево, неподалеку от Нижнего Новгорода. Природа не наделила князя крепким здоровьем. Лечение продвигалось медленно. Ранение в голову привело к тому, что воевода заболел «черным недугом». Так называли в те времена эпилепсию. Когда в мугреевскую усадьбу явились послы из Нижнего Новгорода, князь Дмитрий не дал им определенного ответа. Послы уехали ни с чем. Вспоминая былое, Пожарский любил говорить, что его к великому делу «вся земля сильно приневолила», а если бы был тогда кто-нибудь из «столпов», вроде боярина Василия Голицына, он, князь Дмитрий, мимо боярина за такое дело не принялся бы. Слова насчет знаменитого боярина не были пустой отговоркой. Голицын был в польском плену, прочие «столпы» — великие бояре — сидели с поляками в Кремле.

У Пожарского был скромный чин стольника. Его беспокоило и собственное нездоровье, и слухи о том, что нижегородцы не оказывают должного повиновения своим городским воеводам. Кузьме Минину пришлось лично отправиться в Мугреево, чтобы рассеять опасения стольника. Для завершения переговоров в усадьбу прибыли печерский архимандрит Феодосий, дворянин Ждан Болтин и выборные посадские люди. Пожарский заявил им, что согласен встать во главе ополчения, но потребовал назначения в помощники себе посадского человека. Архимандрит отказал князю, заявив, что в городе нет подходящего человека. Тогда Пожарский назвал имя Кузьмы Минина. В январе 1612 года Минин и Пожарский известили города, что они намерены начать московский поход и перейти из Нижнего в Суздаль.

Формирование рати в Нижнем Новгороде встревожило польское командование Кремля. Гонсевский потребовал от патриарха, чтобы тот задержал наступление нижегородского ополчения на Москву. Московский летописец рассказывает об этом эпизоде следующее: «Литовские ж люди слышаху на Москве, что собрание в Нижнем ратным людем, и посылаху к патриарху, чтобы он писал, чтоб не ходили под Московское государство». Как и следовало ожидать, приспешникам Гонсевского не удалось запугать Гермогена. Узник «рече им: да будут те благословени, которые идут на очищение Московского государства, а вы, окаянные московские изменники, будете прокляты».

Столкновение с Гонсевским имело роковой исход. С Кирилловского подворья, где опального содержали в сравнительно легких условиях, его перевели в подземную тюрьму в Чудовом монастыре, где он и принял смерть. Семибоярщина пыталась утаить от страны кончину патриарха. Прошло два месяца, прежде чем власти Троице-Сергиева монастыря дознались обо всем и известили народ о том, что изменники «твердого адаманта и непоколебимого столпа, паче подобно рещи нового исповедника святейшаго Ермогена со престола бесчесне изринуша и во изгнании нужне умориша». В Троице не сомневались, что Гермоген погиб насильственной смертью, но не знали подлинных обстоятельств его кончины. В сказаниях Смутного времени можно встретить упоминание о том, что первосвященник «от зноя затхошася мученически», то есть его отравили угарным газом. Среди поляков распространился слух, что Гермогена удавили. Однако толки и слухи никогда не могут служить заменой достоверного источника. Наибольшего доверия заслуживает летопись, составленная при патриаршем дворе. В ней находим, во-первых, точную дату гибели патриарха и, во-вторых, много подробностей, отличающихся реализмом и соответствием исторической обстановке.

После заточения святителя в Чудовом монастыре, писал автор этой летописи, «начаша его морити гладом и умориша его гладною смертию… в лето 7120 (1612) году, месяца февраля в 17 день». К сказанному летописец добавил, что патриарх умер не потому, что ему перестали давать еду. «Злии немилостивии приставники (стражи. — Р.С.), — значится в летописи, — …меташа бо страдальцу Христову нечеловечески пищу — на неделю сноп овса и мало воды». К февралю 1612 года положение с продовольствием в Кремле стало отчаянным. Из-за долгой осады запасы хлеба были исчерпаны, и наступил голод. Члены семибоярщины находились в привилегированном положении, но на тюремных сидельцев привилегии не распространялись. В крепости овес ценился баснословно дорого. Снопа овса на неделю было более чем достаточно, чтобы поддержать жизнь узника. Но Гермогену минуло восемьдесят лет, и его физические силы уже истощились. Гермоген умер, не поступившись своими убеждениями. Сочувствие народа было всецело на его стороне.

Если Гермоген считал необходимым отлучить от церкви «воренка», если Пожарский и нижегородцы собрали войско, чтобы силой воспротивиться избранию его на трон, то это значит, что перспектива переворота в пользу нового самозванца носила вполне реальный характер. Твердя об опасности воцарения «воренка», патриарх и вожди нижегородцев не предвидели того, что самозванческая интрига под действием стихийных сил скоро приобретет новое, совершенно неожиданное направление.

Младенец Иван Дмитриевич не был единственным претендентом на трон. По стране бродило много самозванцев. Большинство из них таились на окраинах государства. Лишь немногим суждено было сыграть значительную роль. «Тушинский вор», убитый в Калуге, нашел себе преемника в лице «псковского вора», впоследствии названного Лжедмитрием III.

Кем был «псковский вор», никто не знал в точности. Московский летописец называл его Матюшкой и одновременно Сидоркой. После гибели Лжедмитрия II в Новгород прибыл бродячий торговец. Вскоре он объявил жителям свое «царское имя». Толпа осыпала новоявленного царя бранью и насмешками, и ему пришлось бежать из Новгорода в Ивангород. Крепость эта находилась в руках бывших тушинцев, принявших самозванца с честью. Из Ивангорода Лжедмитрий III перебрался в Псков.

Весть о новом чудесном спасении «Дмитрия» вызвала возбуждение среди бывших тушинцев в подмосковных таборах. Однако Заруцкий не желал делить власть с безвестным бродягой. Шведы в Новгороде получили достоверную информацию о том, что Заруцкий стал предлагать казакам избрать в цари младенца Ивана V Дмитриевича. Однако его агитация не имела успеха. За малолетнего Ивана V должна была править «царица» Марина, не пользовавшаяся популярностью в народе. Казаки, ездившие из подмосковных таборов в Псков, уверяли товарищей в том, что в Пскове появился истинный царь Дмитрий.

Лжедмитрий III был выходцем из народа. Но его недолгое правление не принесло псковичам ничего, кроме новых бед. «И бысть гражаном, — записал местный летописец, — многое насилие и правеж в кормех и во всякой дани, и многих умучиша». Самозванец окружил себя лихими людьми, бывшими тушинцами и шпынями (голодранцами), которые жаждали власти, «крови и чюжаго имения». Посад был обложен тяжелыми поборами. Но деньги не задерживались в казне «доброго царя». Лжедмитрий III усвоил все пороки мнимого отца — Ивана Грозного. Он предавался пьянству, блуду, «граблению» чужого имущества.

Григорий Отрепьев обладал редкими способностями. Богданка Шкловский талантами не блистал, но умел приспособиться к любым условиям. Матюшка-Сидорка был бродягой и проходимцем и не отличался достоинствами своих предшественников. Его неловкая игра не могла долго длиться. Новая авантюра грозила обернуться большим кровопролитием и несчастьем для страны.

Болотников пытался овладеть Москвой в отсутствие самозванца. «Тушинский вор» явился к стенам столицы слишком поздно. Ни Болотникову, ни Лжедмитрию II не удалось прорвать мощные укрепления и войти в Москву. Посадское население не поддержало «воровских» казаков, и они проиграли дело. В 1611 году все переменилось. В руках бывших тушинцев оказались Белый и Земляной города, а также многочисленные столичные слободы. Фактически казаки контролировали подавляющую часть территории столицы, на которой проживала главная масса московского населения. Семибоярщина удержала за собой лишь Китай-город и Кремль, где находилось совсем мало населения. Объединение бывших тушинцев со столичной чернью создало взрывоопасную обстановку в стране, исключительно благоприятную для новых авантюр.

Патриотов тревожили интриги Заруцкого, но еще больше — настроения низов. Они сознавали, что народ скорее вновь даст увлечь себя мифом о «добром» русском царе, чем склонит голову перед царем-иноверцем Владиславом. Простой люд охотно верил тому, чему хотелось верить. Депутация, отправленная в Псков таборами, подтвердила невероятную новость — «добрый царь Дмитрий» жив. Несколько недель труп Лжедмитрия II лежал в калужской церкви с головой, отделенной от туловища. Ветераны видели это своими глазами. В свое время они смирились с тем, что стародубский «вор» Лжедмитрий II нисколько не походил на Лжедмитрия I, посаженного ими на трон в начале гражданской войны. И теперь бывшие тушинцы готовы были признать Матюшку, чтобы посадить своего предводителя царем в Москве.

Грамота послов, вызнавших «истинного Дмитрия» в Пскове, вызвала в ополчении бурю. Не в первый раз «добрый» государь спасся от злых бояр. События развивались под действием неудержимых стихийных сил. 2 марта 1612 года казачий круг, на котором присутствовало множество черных людей — москвичей, провозгласил «Дмитрия»-Матюшку царем всея Руси. Переворот застал Заруцкого и Трубецкого врасплох. Они предпочли подчиниться решению казацкого круга. Многие дворяне и воеводы бежали из полков, чтобы избежать присяги на имя нового самозванца.

Фортуна в последний раз улыбнулась Марине Мнишек. Ее двор в Коломне должен был стать царской резиденцией. Проклятый Гермогеном «паньин сын» был объявлен наследником короны. Главные земские воеводы «холопы Митка Трубецкой и Ивашко Заруцкий» тотчас после переворота били челом государыне Марине Юрьевне и государю царевичу всея Руси Ивану Дмитриевичу.

Минин и Пожарский вынуждены были отказаться от наступления на Москву, чтобы избежать междоусобицы и кровопролития. Достигнув Ярославля, второе ополчение оставалось там долгих четыре месяца. За это время его вожди организовали новое земское правительство.

Следуя заветам Гермогена, Минин и Пожарский отказывались вступать в какие бы то ни было сношения с Заруцким и его казаками. Власти Троице-Сергиева монастыря проявили большую прозорливость. Понимая, сколь необходимо для победы объединение всех патриотических сил, они продолжали поддерживать отношения с казачьими таборами даже после происшедшего там переворота.

В апреле 1612 года троицкие старцы известили Пожарского, что глава подмосковного войска князь Трубецкой прислал в Троицу братьев Пушкиных с просьбой побудить Пожарского ускорить выступление к Москве. Опасаясь виселицы, Трубецкой предлагал Пожарскому промышлять «над литовскими людьми и над теми враги, которые нынече завели смуту», не называя прямо имени главного врага — «вора» Матюшки.

Троицкие власти знали, какую власть в таборах имел атаман Заруцкий. Поэтому они не решались обвинить его в пособничестве Лжедмитрию III и его мнимому сыну Ивану. В письме в Ярославль они утверждали, будто всю вину за переворот в таборе несет «злодей и богоотступник» Иван Плещеев, тогда как глава Совета Трубецкой ни в чем не виноват, поскольку крест «вору» он целовал невольно, а ныне «у тех воровских заводцов живет в великом утеснении». Троицкий монастырь дважды посылал в Ярославль старцев, но Пожарский не желал слышать о примирении с таборами, превратившимися в новый воровской лагерь.

Инициаторы переворота должны были отдать себе отчет в том, что их планы потерпели полный провал. Власть Лжедмитрия III отказалось признать не только ополчение, стоявшее в Ярославле, но даже недавняя столица Лжедмитрия II — Калуга. Присяга не удалась в Туле, Серпухове, Рязани, Твери и других городах. Бывшим тушинцам пришлось отступить. По приказу Заруцкого и других атаманов «заводчик» мятежа Плещеев срочно выехал в Псков. 20 мая 1612 года Лжедмитрий III был арестован и в цепях отправлен в столицу. В начале июня Трубецкой и Заруцкий известили Пожарского, что подмосковный совет сложил с себя присягу «псковскому вору». Вожди таборов торжественно обязались впредь «Марины и сына ея на Московское государство не хотети». Однако даже в покаянной грамоте подмосковные бояре не смешивали «прямого вора» из Пскова с венчанной царицей Мариной и не допускали никаких выпадов против ее сына, которого недруги называли «воренком». После низложения Лжедмитрия III троицкий келарь Авраамий Палицын поспешил в Ярославль, но встретил там холодный прием. Ярославское правительство отказывалось иметь какие бы то ни было отношения с подмосковными таборами, пока их руководителем оставался Заруцкий.

Заруцкий сначала пытался примириться с Пожарским, а потом отправил в Ярославль казака с приказом убить князя. Покушение не удалось, и почва под ногами у Заруцкого заколебалась. Тогда атаман затеял тайные переговоры с лазутчиком, присланным в таборы польским гетманом Ходасевичем.

В конце июня Троице-Сергиев монастырь вновь направил в Ярославль келаря Авраамия Палицына. Келарь слезно молил Пожарского без промедления выступить на помощь Москве. На этот раз его моления возымели действие. С запада к столице двигалась армия гетмана Ходкевича. Минин и Пожарский не могли больше медлить. В июле отряды второго ополчения заняли западные кварталы Москвы. Заруцкий принужден был покинуть таборы и перешел в Коломну, где находился «воренок». За ним последовало около двух тысяч казаков.

Сделав остановку в Троице-Сергиевом монастыре, Пожарский с главными силами вступил в Москву и выстроил укрепленный острожек на Арбате. 22 августа 1612 года гетман Ходкевич атаковал войска Пожарского, наступая со стороны Новодевичьего монастыря. Одновременно польский гарнизон Кремля предпринял вылазку и ударил в тыл ополченцам. Накануне боя Пожарский отправил несколько конных дворянских сотен в Замоскворечье в помощь Трубецкому. Когда сражение вступило в критическую фазу, дворянские сотни переправились через Москву-реку и атаковали поляков с фланга. Не слушая приказов Трубецкого, четыре казачьих сотни двинулись вслед за дворянами. Появление свежих сил решило исход битвы. Гетман Ходкевич не смог выбить Пожарского с его позиций на Арбате и приказал своим войскам отступить. Он потерял целый день, приводя свою расстроенную армию в порядок. На помощь полякам пришла семибоярщина. Присланный боярами дворянин Григорий Орлов провел отряд гайдуков в глубь Замоскворечья. Посреди ночи поляки захватили стоявший против Кремля казачий острожек.

На рассвете 24 августа Ходкевич отдал приказ о штурме Деревянного города в Замоскворечье. Дворянская конница Пожарского переправилась на правый берег Москвы-реки и пыталась остановить неприятеля в поле у стен города. Однако она не выдержала атаки польских гусар и отступила. Поляки захватили Серпуховские ворота и подошли к главному казачьему острожку на Большой Ордынке, подле церкви святого Климентия. Ополченцы обороняли острожек, но с тыла на них напали гайдуки, пробравшиеся ночью в глубь Замоскворечья. Полагая, что враг разгромлен, Ходкевич подтянул к городу обозы с продовольствием, предназначенным для терпевшего голод польского гарнизона Кремля. Несколько сотен повозок запрудили Большую Ордынку. Воспользовавшись оплошностью неприятеля, казаки подняли пальбу. Испуганные лошади опрокидывали повозки, сбивали с ног людей. Среди общего замешательства казаки отбили у поляков Климентьевский острожек. В боевых действиях наступила длительная пауза. Близился вечер, когда Кузьма Минин предложил Пожарскому возобновить наступление и вызвался возглавить атаку. Выборный староста был в годах и никогда не держал в руках оружия. Но он твердил, что победа близка, и его фанатическая вера заражала других. Минин отобрал три дворянские сотни, менее других потрепанные в утреннем бою. К нему присоединился ротмистр Хмелевский с поляками, перешедшими на службу земскому правительству. Перейдя вброд Москву-реку, отряд атаковал роты, стоявшие у Крымского двора, и обратил их в бегство. Заметив смятение среди врагов, казаки поддержали натиск Минина. Ходкевичу понадобился весь его огромный боевой опыт, чтобы предотвратить гибель армии. Его кавалерия провела ночь в седле, ожидая новых атак. Позже гетман перенес лагерь на Воробьевы горы, а оттуда ушел по смоленской дороге на литовский рубеж.

Разгромив Ходкевича, земские рати продолжали осаду Кремля. Двум земским правительствам трудно было ужиться в одном стане. Бывшие тушинцы, некогда толкнувшие казаков на расправу с Ляпуновым, пытались использовать голод и нужду рядовых казаков, чтобы составить заговор против Пожарского.

Троице-Сергиев монастырь использовал все свое влияние, чтобы покончить с волнениями в таборах ополчения. Денежная казна монастыря истощилась, и монахам ничего не оставалось, как приняться за гардероб. Из тайников извлекли драгоценные ризы, аккуратно уложили их в повозки и отвезли в таборы. Там посланцы монастыря собрали казачий круг и предложили ратникам принять от них вещи в виде заклада. Как только монастырь соберет оброки со своих крестьян, заявили монахи, они тотчас выкупят заклад за тысячу рублей.

Атаманы собрали круг, постановивший немедленно вернуть вещи в монастырскую казну. Нужда православного люда была жестокой, но торговля церковными вещами представлялась им недопустимым святотатством. В конце концов ратники собрались в лагере под Москвой, чтобы защитить свою землю и свою веру. Два атамана выехали в Троицу с письмом к архимандриту. Казаки писали, что никакие скорби и многочисленные беды не заставят их отступить от Москвы.

Полковник Гонсевский покинул Москву до прибытия рати Пожарского. Он захватил с собой царские короны и много других сокровищ кремлевской казны. После Гонсевского иноземный гарнизон Кремля возглавил полковник Струсь. Поначалу он старался удержать в крепости семьи русских бояр и дворян в качестве заложников. Но, когда голод в Кремле усилился, он решил избавиться от лишних ртов.

В связи с выселением из Кремля русских семей полковники объявили о повсеместной реквизиции продовольствия. Производя обыск в домах, наемники вместе с продуктами питания забирали у русских золото, серебро, жемчуг, парчу и прочие ценности. С купцами и дворянами захватчики вовсе не церемонились. С боярами и высшими церковными иерархами обращались вежливее, но и они не избежали грабежа.

Патриарх Гермоген не дожил до второй осады Москвы. Его преемником стал грек Арсений, служивший при царских гробах в Архангельском соборе в чине архиепископа. В России этот чужеземец искал почестей и богатств. Знавшие его византийские прелаты отзывались о нем как о человеке бесчестном и корыстном. Арсений служил Гонсевскому верой и правдой. Он побуждал к сдаче защитников Смоленска, сыпал проклятия на головы патриотов. Но предательство не принесло ожидаемых выгод. Пришел день, когда грек с горечью записал в своем дневнике: «Староста Струсь с воинами и с русскими с Федором Андроновым и Иваном Безобразовым изгнали из Москвы всех немощных — старцев, жен, мальчиков и девочек, отняли у русских всякий провиант, вещи — серебро, золото, одежды золототканые и шелковые, отняли все доходы и у блаженнейшего архиепископа архангельского и немало вещей и денег».

К началу сентября голод в Кремле приобрел катастрофические масштабы. Цены на продукты поднялись неслыханным образом. Воловью шкуру продавали за полтора, а потом за три рубля. Хлебец стоил более трех рублей. Со временем хлеб исчез, и за лепешку с лебедой давали около рубля. Голодающие съели всех собак и кошек. Они облазили все лужайки, дворы в поисках лебеды и крапивы, сдирали кору с деревьев. Вскоре замечены были первые случаи людоедства. Командование гарнизона сделало все возможное, чтобы удержать в своих руках крепость. Дальнейшее сопротивление обрекало войско на мучительную гибель. Польский гарнизон Кремля насчитывал около трех тысяч человек. Спустя два месяца в нем осталось не более чем полторы тысячи человек, но и те утратили боеспособность. Наемники дошли до последней степени деморализации и разложения.

Союзники захватчиков — московские бояре дрожали за свою жизнь. Мародеры не оставили в покое даже главу семибоярщины. Двое солдат пробрались в дом Мстиславского и в поисках пищи перевернули там все вверх дном. Боярин хотел усовестить их, но получил такой удар по голове, что едва не отдал богу душу. Струсь велел повесить мародеров, которые зашли слишком далеко, но их казнь уже не поправила дела.

Избивая боярина, грабители, сами того не подозревая, оказали ему неоценимую услугу. Пособник иноземных завоевателей использовал увечье, чтобы предстать перед соотечественниками в качестве жертвы. Прошло совсем немного времени, и боярин объявил Пожарскому, что в Кремле он находился неволею и «литовские люди били его чеканами и голова у него во многих местах избита». Боярин лгал даже в мелочах. Его ранили не чеканами, а обломком кирпича. Памятный удар вразумил удельного князя и поставил последнюю точку в бесславной истории семибоярщины.

Архиепископ Арсений угодничал перед Гонсевским не меньше Мстиславского. Надежда на щедрую награду окончательно покинула его после того, как солдаты отобрали у него большую часть имущества. Изнемогая от голода и страшась, как бы его не съели завоеватели, епископ затеял дело, которое должно было спасти его от неминуемого возмездия. Однажды поутру он объявил сожителю по келье старцу Кириллу, что в ночных видениях его посетил некий чудный муж и долго беседовал с ним. Посланец небес открыл подвижнику, что сам бог внял его (Арсения) молитвам и теперь москвичи будут избавлены от тирании противоборных латинян.

Если Арсений за кого-нибудь и молился в осаде, так именно за «латинян». Но Кирилл выслушал исповедь епископа без усмешки на лице. Обсудив приметы чудного мужа, они сообща пришли к выводу, что их келью посетила не иначе как тень самого Сергия Радонежского. О лучшем нечего было и мечтать, ведь Сергий был основателем Троице-Сергиева монастыря, игравшего выдающуюся роль в земском освободительном движении. С помощью выдумки Арсений готовил почву к тому, чтобы смыть с себя клеймо изменника и приобрести влиятельных заступников в лице троицких монахов.

22 октября полковник Струсь начал переговоры с Пожарским о сдаче Кремля. Русские требовали безоговорочной капитуляции. Рыцарство домогалось различных уступок. Когда требования поляков стали известны казакам и ратным людям, казаки потеряли терпение. Они ударили в колокола и, поднявши хоругви, бросились на штурм Китай-города. На этот раз удача сопутствовала им. Наемники дрогнули перед их яростью. Одни были убиты на месте, другие, те, кому достало сил, успели укрыться в Кремле. Поражение окончательно подорвало моральный дух гарнизона. Полковники поторопились завершить переговоры о сдаче.

26 октября 1612 года Струсь выслал из Кремля членов семибоярщины. На другой день земские воеводы приняли капитуляцию от вражеского гарнизона. С освобождением Москвы от интервентов земские люди наконец получили возможность приступить к избранию главы государства.

В начале ноября Трубецкой, Пожарский и Минин разослали десятки грамот по городам с извещением о созыве Земского собора в Москве. Местной администрации и населению предлагалось выбрать по десять человек «лучших и разумных и постоятельных людей» и снабдить их «полным и крепким достаточным приказом», чтобы говорить им о царском избрании «вольно и бесстрашно». Раздор с семибоярщиной побуждал Совет земли искать поддержку в самых разных слоях населения. Не только дворяне и духовенство, но и посадские люди, крестьяне дворцовых и черносошных (государственных) волостей должны были прислать своих представителей в столицу.

В январе 1613 года члены собора начали съезжаться в Москву и вскоре приступили к выборам монарха. Прошло несколько дней, и избирательные страсти накалились до предела. Выборщики разбились на множество групп, и всяк ратовал за своего избранника. «Много было волнения всяким людям, — писали очевидцы, — каждый хотел по своей мысли делать, каждый про своего говорил». Не полагаясь на красноречие, кандидаты побогаче стали трясти мошной. Многие из вельмож, желавших царствовать, отметил летописец, подкупали людей, «дающе и обещающе многие дары». Даже про Пожарского говорили, будто он истратил 20 тысяч рублей, «докупаясь государства». Прибывшие в Новгород московские купцы сообщили шведам, что выборы царя зашли в тупик. Казаки пожелали на царство Михаила Романова, но бояре отвергли его кандидатуру на соборе, только что созванном в Москве. Да и сам Романов не согласился принять сделанное ему предложение, после чего бояре решили, что будут искать себе государя за рубежом.

Как видно, Мстиславский с товарищами не прочь были повторить трюк, позволивший им навязать Земскому собору решение не выбирать на трон никого из российских подданных, и тем самым подорвали усилия Романовых и Голицыных, домогавшихся короны. Природные бояре не желали смириться со своим поражением и пытались использовать избирательную борьбу, чтобы вернуть себе власть. Но едва они обнаружили свои намерения, как в Москве поднялась буря возмущения. Еще в ноябре 1612 года Минин, Пожарский и Трубецкой обратились в города с запросом, пускать ли в думу и на собор князя Федора Мстиславского с товарищами? Прошло немногим более месяца, и ситуация прояснилась. Опираясь на волю соборных представителей, Минин, Пожарский и Трубецкой приняли беспрецедентное решение. В разгар избирательной кампании они обязали Мстиславского с товарищами немедленно покинуть столицу.

Отъезд из Москвы членов семибоярщины резко повысил шансы главы земского ополчения князя Д. Т. Трубецкого. В награду за очищение царствующего града Москвы он получил в наследственное владение Важскую землю. Все помнили, что Вагой владел правитель Борис Годунов — первый выборный царь России. Трубецкой происходил из родовитой княжеской семьи. Дарственную на Важскую землю подписали архимандрит Троице-Сергиева монастыря Дионисий, архиепископ Арсений, некоторые бояре, многие дворяне и воеводы.

С осени многие дети боярские разъехались по своим поместьям. Значение казаков как главной военной силы в пределах «царствующего града» возросло. Трубецкой попытался использовать это обстоятельство в своей избирательной кампании. Что ни день, он зазывал к себе на двор атаманов и казаков, всех без разбора, и щедро угощал их, «к: ормил, поил и чествовал». Пир длился чуть ли не полтора месяца. Казаки охотно посещали княжеские хоромы и за столом превозносили хозяина до небес, «хваляще его лестью».

Если бы Трубецкой был единственным вождем земского ополчения, он бы завладел троном. Но у ополчения было два вождя, и это расстроило планы главы первого земского правительства. Многие в Москве не могли простить Трубецкому его длительной и верной службы «тушинскому вору», от которого он получил боярский чин. Князь Дмитрий Трубецкой не обладал ни характером, ни умом Бориса Годунова и проиграл игру. Когда знатный боярин убедился в своем провале, он едва не умер от потрясения. Лицо у него «с кручины почернело», и он лежал в недуге три месяца, не выходя со двора.

Земский собор заседал в Москве третью неделю. Близился конец января. Но земские чины, по словам очевидца — шведского агента, не пришли ни к какому соглашению. Круг кандидатов сузился, но ни одна партия не могла склонить на свою сторону большинство. Кандидатура Дмитрия Трубецкого вызвала на соборе резкие возражения. В ходе обсуждения собор отклонил также кандидатуру Михаила Романова — юнец никому не внушал особых симпатий. Очевидец государева избрания Федор Боборыкин писал, что земские чины и бояре не чувствуют уважения к Михаилу. Боярин Иван Никитич Романов всегда действовал заодно с Мстиславским и энергичнее других настаивал на приглашении наемников в Кремль. Шестнадцатилетний Михаил Романов находился при дяде в Кремле в течение всей осады. Он смертельно боялся народа и не помышлял о борьбе с захватчиками. Трубецкой, Пожарский и другие руководители собора решительно отвергали кандидатуру Романова, но Михаил не утратил шансов на корону.

Избирательная кампания 1613 года была осложнена тем, что после кончины Гермогена патриарший престол пустовал. Новгородский архиепископ Исидор находился в захваченном шведами Новгороде. Выдающуюся роль в избирательной борьбе сыграл Троице-Сергиев монастырь, служивший центром земского освободительного движения.

2 февраля 1613 года партия Романовых добилась первого скромного успеха. Земское правительство направило в Польшу гонца, поручив ему добиться освобождения из плена Филарета, Василия Голицына и их товарищей. Филарет не был причастен к организации земского освободительного движения. Но он имел мужество выступить против решения семибоярщины о сдаче Смоленска и тем снискал себе популярность среди патриотов. Казаки хорошо знали Филарета по Тушинскому лагерю, где тот подвизался в роли патриарха. Популярность Филарета благоприятствовала успеху агитации за Романовых на соборе.

Три избирательные кампании Романовых закончились поражением, но каждая новая неудача понемногу приближала их к заветной цели. Москва привыкла к их именам. Шестнадцатилетние усилия принесли плоды с запозданием, когда многим казалось, что их звезда с пленением Филарета навсегда закатилась.

Прошло несколько дней после отъезда гонца в Польшу, и партия Романовых добилась нового успеха. Готовясь к решительному шагу, сторонники Михаила собрались на подворье Троице-Сергиева монастыря в Китай-городе. Начало было более чем скромным. В соборе участвовали дворяне, дети боярские, купцы, атаманы и казаки, но не было ни членов Боярской думы, ни видных земских воевод, ни иерархов церкви. Земское правительство располагало реальной властью в Москве, и высшие чины не желали портить отношения с ним. Троицкий игумен Дионисий поддерживал тесную дружбу с Трубецким в течение всей московской осады. Поэтому он, разрешив созвать собор на Троицком подворье, сам на него не явился. Организацию собора взял на себя его деятельный помощник — келарь монастыря Авраамий Палицын.

Представители дворян, казаков и городов, собравшиеся на подворье, постановили добиваться избрания Михаила и разработали наказ, обосновывавший его права на трон. Наказ не блистал ни мыслями, ни литературными красотами. Его составителям недоставало писательских навыков и фантазии. Они ограничились ссылками на то, что Михаил происходил от царского благородного племени, «понеже он хвалам достойного великого государя Ивана Васильевича законныя супруги царицы Анастасии Романовны родного племянника Федора Никитича — сын». Участники совещания решили немедленно уведомить бояр и духовенство о своем решении и наметили лиц из своей среды, которым предстояло выступить на заседании собора.

Поутру 7 февраля 1613 года собор возобновил свою работу в Кремле. Все очевидцы единодушно свидетельствовали, что почин выдвижения Романова взяли на себя выборные от казаков.

Выступления сторонников Романова поначалу не произвели впечатления на земских руководителей. Многие из них высказали сомнения, вновь указав на молодость Михаила и отсутствие его в столице. Правитель Трубецкой и бояре предлагали отложить решение вопроса до того времени, когда претендент вернется в Москву. Но соборным чинам и народу надоели бесконечные проволочки, и приверженцы Романова пытались сыграть на их нетерпении. Келарь Палицын и прочие участники совещания предложили Земскому собору вынести обсуждение за стены дворца и узнать, что думает народ о кандидатуре Михаила. Трубецкой растерялся и не смог помешать сторонникам Романовых. Рознь в земском руководстве довершила его поражение. Боярин Василий Петрович Морозов открыто присоединился к приверженцам Михаила. Кажется, он руководствовался не столько симпатиями к Романовым, сколько враждой к давнему сопернику Трубецкому. Примеру Морозова немедленно последовали рязанский архиепископ Феодорит и архимандрит Новоспасского монастыря Иосиф, так как Романовы издавна были крупнейшими вкладчиками этого столичного монастыря.

В сопровождении келаря Авраамия и двух других духовных персон Морозов проследовал из дворца на Лобное место и обратился с речью к собравшемуся там воинству и всему народу. Свое выступление он закончил вопросом: достоин ли Михаил царства? Толпа отвечала громкими и нестройными криками. Шум толпы был воспринят очевидцами как общее одобрение.

На земское правительство народный опрос не произвел большого впечатления. Под давлением Трубецкого и прочих воевод собор постановил отложить решение о царском избрании на две недели, с тем чтобы вернуть в Москву главу думы Мстиславского с товарищами.

В назначенный день, 21 февраля, избирательный собор возобновил работу. В столице собралось множество выборных представителей земли: дворян, духовных лиц, посадских людей и даже государственных крестьян. По официальной версии, собравшиеся в общем порыве как бы едиными устами провозгласили царем Михаила Романова. Совершенно иначе трактовали дело осведомленные иностранцы. Шведские лазутчики доносили из Москвы, что казакам, ратовавшим за Романова, пришлось осадить Трубецкого и Пожарского на их дворах, чтобы добиться избрания угодного им кандидата. Новгородские власти утверждали, будто казаки решили исход выборов «по-воровски», без согласия бояр, дворян, лучших посадских людей. Польская информация как две капли воды походила на шведскую и новгородскую. Литовский канцлер Лев Сапега бросил в лицо пленному Филарету такую фразу: «Посадили сына твоего на Московское государство одни казаки-донцы».

Зарубежные версии были не менее тенденциозны, чем декларации московских властей. Чтобы воссоздать подлинные обстоятельства выборов 1613 года, надо обратиться к показаниям очевидцев и участников событий. Недавно найденный документ «Казачье написание о царском избрании» возник в среде казаков, оказавших исключительное влияние на исход борьбы. Другой отчет о выборах принадлежит непосредственным участникам собора — стольнику Ивану Чепчугову и двум другим дворянам, попавшим в плен к шведам в 1614 году. Пленников допрашивали каждого в отдельности, поочередно, и их рассказы совпали между собой во всех деталях. Недавние выборщики начали рассказ с того момента, когда собор решил вызвать в Москву всех знатнейших бояр и думцев, прежде уехавших оттуда. Когда бояре вернулись, чины тотчас принялись обсуждать, как бы им лучше приступить к делу — «выбрать ли государя из своего народа или из иностранных государей». Расчеты Трубецкого оправдались. Мстиславский с товарищами, как и прежде, слышать не хотели о передаче короны незнатному в их глазах Михаилу Романову. Бояре вновь заговорили о приглашении иноземного принца. Терпению народа пришел конец.

Поначалу казаки пытались использовать авторитет церкви, чтобы ускорить царские выборы. С совета всего войска они собрали толпу более пятисот человек и отправились ко двору крутицкого митрополита. Митрополит не хотел пускать их к себе. Тогда казаки выломали ворота и «всыпали во двор», ругая митрополичьих слуг «грубыми словесы». Казаки кричали, что им нужен «царь государь на Россию, кому нам поклонитися, служити и у кого жалованья просити», что они не хотят «гладною смертью измирати». Испуганный насмерть митрополит бежал из своих хором потайными ходами. Представ перед боярами, он уверял их, что казаки хотели его растерзать.

Тем временем еще большая толпа — казаки и чернь — ворвались во дворец и напустилась с бранью на самих бояр. «Вы не выбираете в государи из русских господ, — кричали они, — потому что хотите сами править и одни пользоваться доходами страны и, как случилось раньше, снова отдадите государство под власть чужеземца!»

Казаки предъявили боярам те же требования, которые ранее они излагали митрополиту. «Мы выдержали осаду Москвы и освободили ее, — говорили они, — а теперь должны терпеть нужду и совершенно погибать, мы хотим немедленно присягнуть царю, чтобы знать, кому мы служим и кто должен вознаграждать нас за службу!»

Чтобы противостоять натиску народа, верхи должны были волей-неволей объединиться. Кто-то из членов собора предложил избрать царя тем же способом, что и патриарха: наметить трех кандидатов, бросить жребий и посмотреть, кого бог пожелает дать им в государи. Дума подхватила это предложение, но претендентов на трон было слишком много, и в конце концов было принято компромиссное решение. Дума выработала список кандидатов, включавший семь самых знатных бояр: четверо бывших членов семибоярщины и трое земских воевод. На первом месте стояли Мстиславский и Воротынский, за ними следовали Трубецкой, Иван Романов, князь Иван Черкасский и Федор Шереметев. На самом последнем месте красовалось имя Дмитрия Пожарского. Вероятно, в ходе обсуждения на соборе в список кандидатов был внесен еще и князь Петр Пронский, имевший чин стольника, как и Пожарский.

Наспех выработав общее решение, начальные люди вернулись «на соборное место» и послали за казаками, пригласив их «на собор». Казаки терпеливо выслушали боярскую речь, пока те «изочтоша» все имена, а затем задали единственный вопрос: «Когда из тех вельмож по вашему умышлению избран будет царь?»

Отвечая казакам, бояре заявили, что готовы бросить жребий и тем самым положиться на божью волю. Тут будто бы взял слово казачий атаман. В своей речи к собору он заявил, что в списке нет Михаила Романова, а значит, бояре решили избрать самодержца «не по божьей воле, а по самовластию и по своей воле».

Пережив трагедию Смутного времени, народ все чаще вспоминал о старых законных царях. Все темное и жестокое, что было при Грозном, оказалось забытым. Вспоминались блеск и могущество царской власти, выдающиеся военные победы, казанское взятие. Многие наивно верили, что величие государства не возродит никто, кроме родни угасшей династии, пускай самой дальней. Сторонники Михаила Романова построили на этом заблуждении всю свою избирательную кампанию. Призрачная популярность угасшей династии вынесла наверх ничем не примечательного человека, спутав все расчеты и прогнозы земского руководства.

Выступление казаков и вооруженного народа подтолкнуло выборы, положив конец расколу собора и распрям, которым не видно было конца. Сторонники Романова окончательно забрали инициативу в свои руки и добились того, что члены Земского собора проголосовали за избрание на трон Михаила.

На его коронации земские бояре тщетно пытались добиться признания их старшинства. Правитель Трубецкой пробовал местничать с самим Иваном Романовым, но его быстро одернули. Царь оказал честь дяде Ивану Романову, велел ему держать перед собой шапку Мономаха. Трубецкому пришлось довольствоваться более скромной ролью. Он нес скипетр. Пожарский также участвовал в церемонии коронации. Ему поручили держать золотое яблоко. Князь Мстиславский вновь оказался героем дня. Как самый знатный из бояр, он осыпал молодого царя золотыми монетами. Идя навстречу общему настроению, Михаил пожаловал Пожарского в бояре, а Минина произвел в думные дворяне. Однако фактически они были отстранены от руководства государством.

Многим казалось, что недалекому Михаилу не удержать венца на своей голове и что его постигнет участь Годуновых либо Шуйских. Однако острый кризис миновал, и лишь в дальних углах земли еще слышались отзвуки Смуты.

Военные действия на западных границах продолжались еще пять лет. Русским не удалось отвоевать Смоленск. Лишь в 1617 году Швеция по мирному договору вернула России Новгородскую землю, удержав за собой земли в устье рек Невы и Наровы с выходом на Балтийское море. В 1618 году Россия подписала договор о четырнадцатилетнем перемирии с Речью Посполитой. Условия перемирия были исключительно тяжелыми. К Речи Посполитой отошли вся Смоленщина и Черниговщина. Вместе с городами, занятыми «литвой», Сигизмунду достались пограничные крепости, отразившие все нападения его наемников. Бояре обязались сдать эти крепости в полном порядке, со всеми пушками и боевым снаряжением, с пашенными уездными крестьянами и посадскими людьми. Король получил в свои руки около тридцати городов. Новая граница проходила теперь неподалеку от Вязьмы, Ржева и Калуги.

Каким бы тяжелым ни был мир, народ принял его со вздохом облегчения. Пятнадцать лет опустошали Россию гражданская война и внешние вторжения. Бесчисленными руинами покрылась страна на всем пространстве от южных степей до Ледовитого океана. Прекращение войны позволило стране вернуться к мирному труду.

После заключения перемирия из Польши в Москву вернулся отец царя Михаила Филарет Романов. В Тушине он когда-то получил патриарший сан от Лжедмитрия II, сейчас в Москве занял патриарший престол с титулом великого государя и патриарха. Фактически Филарет объединил в своих руках пост главы церкви и правителя государства, что привело к неслыханному усилению значения церкви в жизни русского общества.