• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Среди воюющих лишь американцы демонстрировали бодрость духа. Их было уже четверть миллиона, и на данном этапе они были рассредоточены по французским учебным лагерям. Лозунг «Жди Америки!» приобрел характер горькой шутки. Но натиск Людендорфа напугал и президента Вудро Вильсона. Европа под кайзером загонит Америку в угол изоляции, и он пообещал послать в Европу 80 дивизий, то есть более трех миллионов военнослужащих. Выступая в апреле в Балтиморе, он пообещал противопоставить немцам «силу, крайнюю силу, беспредельную силу». Клемансо писал командующему американскими войсками генералу Першингу: «История ждет вас, не разочаруйте ее»[265].

Ускорение американских усилий привело к тому, что к концу мая в Европе было уже 600 тыс. солдат, а к июлю — 750 тыс. Президент Вильсон не собирался подчинять эти силы кому-либо. Инструкции Першингу: «Главенствующей должна быть та идея, что вооруженные силы Соединенных Штатов являются самостоятельным контингентом и их особый статус должен быть сохранен».

Вид крепких и высоких американских солдат, весело певших (сидя в грузовиках) свои песни, взбудоражил всю Францию. Энтузиазм бил через край. У молодых американцев были свои основания для удивления. Их поражало, что «дома во Франции — каменные, а обувь — деревянная». Шелковые чулки на женщинах вызывали большое удивление американских солдат из глубинных штагов. Воду французы используют (писали американские солдаты домой) «только для стирки белья». Солдат из-за океана поражала дешевизна еды. Популярностью пользовалась «картошка по-французски».

Американский устав четко предписывал атаковать цепью и выигрывать битву за счет меткой стрельбы и пешего броска. Словно в Штатах ничего не слышали о пулеметах. 2 мая 1918 г. американские военно-морские пехотинцы у леса Белло поразили немцев этой «волновой» атакой. Американцы довольно метко стреляли, но были настолько превосходной мишенью для пулеметного огня, что равнина вскоре же была усеяна трупами. Так британцы в последний раз наступали на Сомме в 1916 г.

Организованная по собственному образцу, 1-я американская дивизия, поддерживаемая французской артиллерией, авиацией и танками, 27 мая 1918 г. вступила в бой несколько южнее реки Соммы и продвинулась на несколько сот метров[266]. 13 августа было объявлено о создании 1-й американской армии.

Что бы это ни было — нервный спад, трезвый анализ или желание найти «козла отпущения» в германской социал-демократии, но Людендорф впервые склонился к поискам немедленного перемирия. Главный аргумент Людендорфа был таков: «Я хочу видеть мою армию нетронутой, а армия безусловно нуждается в передышке»[267].

Признание Людендорфом поражения в войне произошло утром в субботу, 28 сентября 1918 г. В разговоре со своим представителем в Берлине, генералом фон Винтерфельдом (половина одиннадцатого утра), Людендорф приказал проинформировать канцлера, что военное положение требует немедленной просьбы о мире. Получив это известие, адмирал Гинце немедленно отправился в Спа. За несколько минут до посадки в поезд Гинце пришел к заключению, что просьбу о мире следует связать с «14 пунктами» президента Вильсона. В Спа в 6 часов вечера Людендорф зашел в кабинет Гинденбурга со словами, что одной просьбы о мире будет недостаточно. Чтобы убедить американцев и западноевропейцев в серьезности германских намерений, следовало потребовать немедленного перемирия. С согласия Гинденбурга это предложение было официально зафиксировано в протоколе Генерального штаба через двадцать минут.

Природа словно смилостивилась, то был чудесный день бабьего лета, окрестные холмы безмятежно купались в багрянце и золоте на фоне уходящей зелени. Кайзер Вильгельм Второй проводил несколько дней в своей осенней резиденции — замке Вильгельмшене около Касселя. Он не знал о буре вокруг тонущей Германии. Он долго беседовал с императрицей, которую в тот день украшали бриллианты и жемчуга. Только на следующий день Верховное командование потребовало его прибытия — и опять же без малейшего намека на грянувшую катастрофу. Настроение кайзера переменилось только тогда, когда он увидел лицо министра иностранных дел Гинце в отеле «Британик».

Заседание снова началось с обзора мирового горизонта, который сделал Гинце. Людендорф уже не мог оценить чьего бы то ни было красноречия, он перебил говорящего словами, что необходимо «немедленное перемирие». Гинце сказал, что это равнозначно безоговорочной капитуляции и может повести к революции в Германии и исчезновению династии. (Первый случай, когда анализ германской верхушки совпал с ленинским.) Гинце сказал, что Германия должна сделать выбор между «демократизацией правительства» и обращением к диктатуре, которая подавит революцию. На что кайзер отреагировал односложно: «Чепуха».

Людендорф дал ясно понять, что не желает быть германским диктатором, а других претендентов пока не было. В такой ситуации следовало провести «революцию сверху». Пусть перемирие подписывает парламентское правительство. На следующий день было решено информировать австрийцев, болгар и турок о германском решении обратиться к президенту Вильсону о «немедленном прекращении боевых действий на основе обращения к «14 пунктам». Майор Бусше был уже в пути. В Берлине его задачей было объяснить лидерам парламентских групп причины поворота военной фортуны.

В качестве уступки осмелевшей оппозиции кайзер Вильгельм 30 сентября 1918 г. «даровал» своему народу парламентское правление. Он поручил министру иностранных дел Гинце собрать совещание руководителей основных политических партий, определить кандидатуру нового канцлера и сформировать новое правительство. При этом так называемая «революция сверху» — превращение Германской империи в республику, приход к власти правительства Эберта — вовсе не изменила германского намерения полностью пожать плоды Брест-Литовска. Вчерашние мировые геополитики в Германии хором заговорили о значении Германии как фактора стабильности в Европе.

В ставке Гинденбурга обратились именно к президенту Вильсону с просьбой о заключении мира на основе его «14 пунктов». Предполагалось созвать мирную конференцию в американской столице. Ставка гарантировала сохранение военного статус-кво на фронтах империи лишь на двое суток вперед. Решающими были слова, сказанные фельдмаршалом Гинденбургом: «Армия не может ждать более сорока восьми часов». У кайзера не было выхода. 2 октября канцлером Германии стал племянник императора Вильгельма Второго князь Макс Баденский. Он согласился возглавить государственное руководство только после того, как кайзер пообещал выполнить два условия. Первое — только рейхстаг получал право начинать и заканчивать войну; второе — кайзер отказывается от командования армией и флотом.

Канцлер Макс Баденский «надеялся, что сумею заглушить пессимизм и возродить уверенность. Я был твердо уверен, что, несмотря на ослабление наших сил, мы сможем защищать границы отечества в течение многих месяцев»[268]. Но для надежд было мало времени. Вечером 2 октября 1918 г. ему вручили письмо, подписанное Людендорфом и Гинденбургом: коллапс салоникского фронта «ослабил необходимые для Западного фронта резервы», невозможно воспользоваться «очень большими потерями противника за предшествующие дни»; все это делает заключение перемирия необходимым «для того, чтобы избежать дальнейших ненужных жертв германского народа и его союзников… Каждый день стоит жизни тысячам смелых солдатских жизней»[269].

Канцлер 3 октября предупредил Гинденбурга, что слишком быстрое заключение перемирия могло бы означать потерю Эльзаса и Лотарингии, а также населенных преимущественно поляками районов Восточной Пруссии. Людендорф ответил, что потеря Эльзаса и Лотарингии приемлема, а утрата части Восточной Пруссии — нет. Английский историк Уилер-Беннет комментирует: «Становилось все более очевидно, что канцлер читал «14 пунктов», а Верховное военное командование — нет»[270]. Получив представление о ходе мыслей военных, Макс Баденский пригласил в правительство социал-демократов. Один из них, будущий душитель спартаковцев Филипп Шейдеман, оценил обстановку таким образом: «Лучше конец террора, чем террор без конца». Канцлер заставил Гинденбурга пообещать, что армия уже не будет стараться «найти военное решение»[271].

4 октября принц Макс Баденский послал в Вашингтон ноту следующего содержания: «Германское правительство просит президента Соединенных Штатов Америки взять в свои руки дело восстановления мира, ознакомить все воюющие государства с этим нашим обращением и пригласить их послать своих полномочных представителей для переговоров»[272].

У председателя Совнаркома В.И. Ленина, выздоравливающего в Горках после ранения, в начале октября 1918 г. было прекрасное настроение. Огромные окна усадьбы в Горках смотрели на печальную и прекрасную в своих осенних красках русскую природу. С фронтов после поворотных событий под Казанью шли хорошие для вождя пролетарской революции новости. А главное — мировая война явно подходила к концу — финалом ее было великое ослабление мировых держав, за исключением Америки. «Не за горами было время, когда Европу охватит пламя коммунизма. Ленин гордился, что всегда был реалистом и никогда не предавался иллюзиям… Все европейские страны, одна за другой, будут вынуждены последовать примеру России… Солдаты побратаются, провозгласят всеобщее братство, преисполнятся братской любовью и доверием друг к другу, — вот тогда-то они повернут штыки против своих хозяев-капиталистов и установят повсюду социализм… Подождите, пройдет месяц-другой (говорил Ленин А. Балабановой, секретарю социалистического Интернационала), и красное знамя социализма будет реять повсюду, от Петрограда до Пиренеев!»[273]

Ленин пишет в октябре 1918 г. Свердлову и Троцкому примечательную записку: мир стоит на пороге германской революции, и не слишком уже много времени требуется, чтобы Россия образовала братский союз с революционной Германией. Он был готов послать в Германию хлеб и военную помощь, чтобы поддержать там революцию. «Все умрем за то, чтобы помочь немецким рабочим… Армия в 3 миллиона должна быть у нас к весне для помощи международной рабочей революции»[274]. Это свое послание Ленин приказывает передать по телеграфу «всем, всем, всем».

Президент Вильсон, видя ежедневное ослабление германского фронта, 8 октября 1918 г. отверг германское мирное предложение. Первое условие перемирия — освобождение оккупированных территорий на Западе. Война не закончится до тех пор, пока немецкие войска не уйдут из Франции, Бельгии. 13 октября премьер Ллойд Джордж выразил свои опасения относительно того, что немцы воспользуются перемирием, перегруппируют свои силы и восстановят их. «Не лучше ли нанести немцам поражение и дать немецкому народу возможность почувствовать подлинный вкус войны, что не менее важно с точки зрения мира на земле и лучше, чем их сдача в настоящий момент, когда германские армии находятся на чужой территории». В таком же духе писал 14 октября британский дипломат сэр Хорэс Рамболд из Швейцарии: «Было бы тысячекратно обидно, если бы мы прекратили битву до того, как разобьем их полностью на Западном фронте. Мы обязаны загнать их в их звериную страну, ибо это единственная возможность показать их населению, что на самом деле представляет собой война»[275].

Французы 14 октября официально признали Чехословацкий национальный совет во главе с Томашем Масариком правительством будущей Чехословакии. В Вене ощутили опасность своим владениям, и император Карл пообещал свободу федерального политического устройства шести главным национальностям Австро-Венгерской империи: чехам, словакам, полякам, хорватам, словенцам, сербам и румынам. Историк Элизабет Вискеманн назвала это обещание «голосом из могилы». Президент Вильсон не любил, когда его обходят в реализации его собственного политического кредо, и через четыре дня он потребовал придания этим национальностям не права федерального устройства, а выполнения права полного национального самоопределения. Теперь он говорил, что США связаны обязательством обеспечения этим национальностям права на самоопределение.

Немцы начали ощущать уходящую из-под ног почву. Гросс-адмирал Тирпиц 17 октября потребовал от Макса Баденского обеспечить «решительные подкрепления» на Западном фронте и «безжалостное проведение подводной войны». Каждый немец должен понять, что, если он не будет сражаться из последних сил, «мы попадем в положение наемных рабов наших врагов». Людендорф призвал готовиться к битвам весны 1919 г. Военный министр генерал Шойх пообещал к этому времени подготовить 600 тыс. новых солдат, но он настаивал на сохранении притока жизненно важной для Германии румынской нефти, без которой германская военная машина остановится через шесть недель.

Главным было понимание необходимости начать мирные переговоры до перехода войны на германскую землю и пока у Германии огромные владения на европейском Востоке. 18 октября германские войска покинули территорию Болгарии. Более тысячи германских советников начали уходить из Месопотамии. Адмирал Шеер приказал всем германским подводным лодкам возвратиться на базы. Кайзер объявил общую амнистию политическим заключенным. Ленин воскликнул: «А три месяца назад над нами смеялись, когда мы предсказывали революцию в Германии».

Каждый месяц на европейский материк прибывали 300 тыс. американских солдат. Вашингтон превратился в центр обсуждения проблем, связанных с общим европейским переустройством. Получив сообщение о том, что Германия прекратила подводную войну, Вильсон предложил Клемансо и Ллойд Джорджу 23 октября приготовить их условия перемирия. Обсуждению этих условий была посвящена встреча Фоша, Хейга, Петэна и Першинга 25 октября в Санлисе. Все настаивали на сдаче немцами артиллерии, железнодорожного состава и подводных лодок.

Лучший стратег Германии генерал Людендорф подал прошение об отставке. «Доведя Германию до предела истощения ресурсов, он предоставил гражданскому руководству, чье влияние он систематически ослаблял, тяжелую задачу спасения того, что можно еще было вынести из руин»[276]. Его наследник — генерал Тренер — достаточно ясно ощущал, что Германия лишилась возможности вести войну. Прибывший в Берлин генерал Людендорф заявил, что «через две недели у нас не будет ни империи, ни императора — вы увидите это»[277]. Этот прогноз оказался точным — день в день.

Тем временем Турция прислала своих представителей на остров Мудроc в Эгейском море для выработки условий перемирия (26 октября). На следующий день император Карл прислал телеграмму императору Вильгельму: «Мой народ не может и не желает более продолжать войну. Я принял решение начать поиски возможностей подписания сепаратного мира Я немедленного перемирия»[278].

28 октября Австро-Венгрия запросила перемирия. Образованный тремя месяцами ранее Национальный совет Чехословакии взял на себя функции правительства. Союз Австрии с Венгрией распался. Император Карл отдал флот южным славянам, а Дунайскую флотилию венграм. Австрийская делегация прибыла на виллу «Джусти» близ Падуи для ведения переговоров о перемирии. На линкоре «Агамемнон» турецкие представители подписали условия продиктованного им британским адмиралом перемирия. На германском фронте Першинг предлагал продолжать военные действия, пока противник не сдастся на милость победителя. Но Ллойд Джордж и Клемансо были уверены, что легких условий мира немцы не получат.

Грозной опасностью для Запада стало решение вождей германского флота вовлечь британский флот в последний бой. Адмирал Шеер убеждал германских моряков: «Битва чести для флота — даже если это будет битва до смертного конца — посеет семена, которые возродят германский флот в будущем». Но немецкие моряки видели перед собой живой пример русского флота, пропаганда левых социал-демократов пользовалась на флоте значительной популярностью. Моряки огромных линкоров пели хором: «Мы не выйдем в море, война для нас закончилась». Приказ выйти в море был повторен пять раз, и пять раз немецкие моряки (немыслимо!) отказались подчиниться приказу. Тирпиц горестно писал: «Немецкий народ не понимает моря. В час, когда их позвала судьба, они не использовали свой флот… Смогут ли наши внуки заново взяться за эту задачу — спрятано в тумане будущего»[279].

Пользуясь поддержкой Гинденбурга, кайзер отказался отречься от трона. Представителю канцлера уединившийся в бельгийском курортном местечке кайзер сказал: «Я отказываюсь отрекаться от трона как от просьбы, исходящей от нескольких сот евреев и тысячи рабочих. Скажите это своим хозяевам в Берлине»[280]. Но канцлер уже информировал президента США, что германское правительство ожидает от него условий перемирия. Может быть, последним камнем послужило то, что переведенные с Восточного фронта войска подняли мятеж, отказавшись идти в бой. Средства, потраченные на поддержку активных пацифистов на Востоке, ударили бумерангом по их дарителям.

Осенью 1918 г. на территории урезанной после Бреста России находилось примерно 100 тыс. иностранных солдат, 70 тыс. из них составлял контингент чехословаков. Половину остальных представляли собой воинские подразделения англичан. Начало октября 1918 г. — волнующий период для большевистского правительства России. 6 октября на съезде в Готе немецкие социал-демократы — спартаковцы потребовали установить в Германии советскую власть. Волнения в Германии нарастают, а вместе с ними и надежды русских революционеров на радикальный переворот в мировой конфигурации. Людендорф говорит своему штабу о «глубокой зараженности германской армии спартаковско-социалистическими идеями». Лидеры прообраза германской компартии — организации «Спартак» — Карл Либкнехт и Роза Люксембург требовали немедленного заключения мира и перехода от монархии к республике.

Губернатор Киля попытался подавить восстание германских военных моряков силой, но пожар погасить было уже невозможно. Генералу Гофману можно было вспомнить предостережение русского адмирала Альтфатера, по поводу пророчеств которого он так весело смеялся в Бресте. 4 ноября к 3 тыс. восставших матросов присоединились 20 тыс. солдат гарнизона Киля и многие тысячи моряков. Через два дня восстание охватило Гамбург, Бремен, Любек, Вильгельмсхафен. Ленин 6 ноября: «Германия охвачена пламенем, и Австрия выходит из-под контроля!» Лидер германских социалистов Фридрих Эберт предложил, чтобы кайзер, находящийся в Спа, «отрекся сегодня или, в крайнем случае, завтра».

На определенный период В.И. Ленин безоговорочно поверил в неизбежность германской революции, о чем очень ярко говорят написанные в октябре — ноябре письма, адресованные Я.М. Свердлову и Л.Д. Троцкому (см. выше). Поражение в войне вызовет социальный взрыв и обеспечит приход к власти в германских городах советов, распространение революции на всю Европу и взаимопомощь новых республик. 3 ноября 1918 г. Ленин объявил на массовом митинге в Москве, что Россия готова поддержать восставших австрийских революционеров. Ленин считал, что России следует предложить Германии пшеницу и военную помощь, несмотря на то что Россия сама находилась в глубокой нужде. Большевики перестали быть пораженцами, выдвинув идею создания трехмиллионной армии.

Создание такой армии не было простым делом. Германская революция лежала где-то впереди в исторической дымке. Германия не была единой. Одна ее часть быстро революционизировалась, а другая готовилась к долгой и мощной осаде, в которой одним из главных козырей Берлина будет владение огромными территориями в Восточной Европе. В Пскове кайзеровские офицеры создавали из русских военнопленных и бывших царских офицеров вооруженные части, направленные против социального строя коммунистов-ленинцев. На Черном море немцы взяли под свое командование линейный корабль «Воля» и четыре эсминца. Но эти военные успехи немцев обесценивались социальным обвалом дома в самой Германии. В Берлине большинство депутатов-социалистов потребовало отречения императора. Не получив поддержки большинства, они вышли из рейхстага и призвали трудящихся страны ко всеобщей стачке. В Баварии была провозглашена советская республика. Кельн был захвачен революционными матросами, и над городом взвился красный флаг, как и над десятью другими крупными немецкими городами. Когда кайзер спросил генерала Тренера, согласится ли армия подавить выступление революционных сил, тот ответил отрицательно. Утром 9 ноября пришла телеграмма из Берлина. Пост канцлера взял в свои руки лидер социалистов Фридрих Эберт. Социалист Шейдеман провозгласил социалистическую республику, а Карл Либкнехт провозгласил Германскую Советскую республику.

За три дня до начала германской революции дипломатические отношения Германии с Россией были приостановлены. Германское правительство предложило Москве отозвать своих дипломатических представителей, оно боялось большевистской пропаганды. Посол Иоффе покинул Берлин 6 ноября 1918 г. — как раз в тот день, когда сообщения о восстании кильских моряков докатились до германской столицы.

Крупская вспоминает, что «те дни были самыми счастливыми в его жизни»[281]. Ленин, по словам Крупской, был на вершине блаженства, он сиял, улыбался, разъезжал с митинга на митинг по всей Москве, приветствуя германскую революцию.

Далеко не все в Германии разделяли эти восторги. Германские газеты писали о необходимости борьбы с «социализмус азиатикус». Москва обратилась к пролетарскому Берлину 11 ноября 1918 г.: «Шейдеманы вместе с эрцбергерами продадут вас капитализму. Во время перемирия они найдут общий язык с британскими и французскими капиталистами, которые заставят вас сложить оружие… Вы должны использовать это оружие для того, чтобы создать правительство во главе с Либкнехтом»[282]. На второй день после начала ноябрьской германской революции Советская Россия послала в Германию пятьдесят вагонов с зерном и другим продовольствием — и это в условиях голода в самой России.

Советское правительство предлагало немцам: «Если вы желаете хлеба, вы должны быстро отогнать англичан. Германские Советы должны немедленно послать радиограммы и оповестить своих эмиссаров среди германских солдат на Украине»[283]. Достаточно ясно, что большевики не только хотели пожара мировой революции, но и преследовали оборонительные цели — они боялись быстрого появления (после вероятного ухода немцев) войск Антанты. К. Радек 15 ноября 1918 г. обозначил в качестве цели совместную борьбу красных и немцев против белых в Польше, Литве, Латвии и на Украине. На чью сторону встанут германские войска? На переговорах с немцами в Яссах в ноябре 1918 г. белые генералы отнеслись к германским войскам фактически как к союзникам в борьбе с красными, они хотели, чтобы немцы держали свои позиции вплоть до замены их белыми частями. Так немцы в момент их полного поражения и революции оказались охаживаемыми с обеих сторон русского гражданского конфликта.

Мятеж на германских военных кораблях «Тюринген» и «Гельголанд» вызывал сравнения с «Потемкиным». Кремль жадно ловил известия из приморских германских городов. Ведь немцы так серьезны. Москва просила Берлин продать ей германские суда, стоящие на рейде Таллина. Находясь в критической ситуации, немцы не осмелились на такой поворот фронта. Из Министерства иностранных дел высокопоставленный чиновник Хаазе писал в Москву: «Учтите все же нашу тяжелую ситуацию… Мы не можем поднять вооруженные силы на активные действия. Вопросы о минах и судах на Балтике сейчас решены быть не могут».

7 ноября 1918 г. германская делегация во главе с лидером партии центра Эрцбергером пересекла линию Западного фронта. В Компьенском лесу 9 ноября немецких представителей привели в штабной вагон генералиссимуса Фоша. Эрцбергер пытался сыграть на опасности завладения большевизмом всей Центральной Европы, на что Фош ответил: «Вы страдаете болезнью потерпевшего поражение. Я не боюсь этого. Западная Европа найдет средства защитить себя от опасности».

Еще 9 ноября кайзер заявил, что армия защитит его в любом случае[284]. Но заменивший Людендорфа генерал Тренер, сын сержанта и сам железнодорожник, в ответ на вопрос кайзера о «верности знамени» объявил монарху, что «верность знамени» — простое словосочетание. Уже вечером 10 ноября Берлин принял условия западных союзников. Германия обязалась освободить немедленно Бельгию, Францию, Люксембург и Эльзас с Лотарингией. Германская армия обязалась сдать 5 тыс. тяжелых орудий, 25 тыс. пулеметов, 1700 самолетов, 5 тыс. паровозов, 150 тыс. вагонов и 5 тыс. грузовиков.

Соглашение о перемирии было подписано в пять минут шестого утра 11 ноября 1918 г. Генерал Першинг был огорчен: «Я боюсь того, что Германия так и не узнает, что ее сокрушили. Если бы нам дали еще одну неделю, мы бы научили их». А теперь готовы были условия для рождения легенды о предателях, подписавших перемирие. Генерал фон Айнем, командир 3-й германской армии, обратился к своим войскам: «Непобежденными вы окончили войну на территории противника»[285]. Легенда начала свою жизнь, чтобы лелеять идеи реванша.

Германская армия прекратила становящийся бессмысленным натиск, готовя в тылу сеть укреплений, названных на Западе «линией Гинденбурга». Собственно, это была не линия, а совокупность различного рода укреплений, использующих особенности местности в Северной Франции, каждое из которых было названо именами, взятыми из героической «Песни о Нибелунгах». Рядом с «укреплениями Кримгильды» на южных склонах Аргонна в Кампани были построены «укрепления Брунгильды». «Линия Зигфрида» стояла на пути наступающих на Сомме англичан; «линия Альбериха» стояла на реке Эн. Нескончаемые ряды колючей проволоки, прерываемые лишь пулеметными гнездами, прикрыли весь германский фронт на Западе.

Но не для создания непроходимых препятствий строили Гинденбург и Людендорф свои новые укрепления. Как раз напротив — они, эти укрепления, должны были послужить трамплином решающего удара по западным союзникам. Время этого удара определяли события на Восточном фронте.

Устрашенные потерей Восточного фронта, западные союзники создали в ноябре 1917 г. Верховный военный совет. Роскошь места, в котором он заседал, с трудом поддается описанию. Идея заключалась в том, что здесь, в Трианонском дворце Версаля, политические и военные представители государств — членов коалиции обретут спокойствие духа, столь необходимое в эти критические времена. Напрасно. Даже под дамокловым мечом ожидаемого удара немцев западные союзники не могли отказаться от сепаратных устремлений и своего особого видения приоритетов.

Французы, думая о выживании, стремились создать единый Генеральный штаб. Англичане не желали становиться тенью французов. Итальянцы жаждали равенства государств-участников. Американцы с самого начала подчеркнули свою независимость — они послали в Версаль лишь «наблюдателя». Четыре месяца длились фактические пререкательства. Клемансо уже жаловался, что англичане воспримут идею единого командования, только попав под прицел германских орудий.

Кайзер и рейхстаг полностью доверяли Кюльману, как дипломату, чье искусство принесло Брестский мир. Кюльман пострадал не от своей некомпетентности, а от своего своеобразного прямодушия. В июне 1918 г. он открыл душу законодательному собранию германского народа. Он осмелился, собственно, посмотреть правде в глаза и посчитал нужным исполнить свой долг. В речи перед рейхстагом Кюльман неожиданно для многих пришел к выводу, что, «учитывая огромные масштабы данной войны и численность задействованных в ней стран, достижение максимальных целей едва ли достижимо только военными средствами, без обращения к дипломатическим дискуссиям». Это был мимолетный момент истины. Но кровь застила депутатам глаза. Адмирал Мюллер пишет в дневнике, что, возможно, в данном случае прозвучали слова истины, но это было бестактно, «учитывая настроение германской нации»[286]. Консерваторы, национальные либералы и партия Отечества с пеной у рта стали обвинять Кюльмана в подрыве морали армии. Из верховной военной штаб-квартиры прозвучали слова осуждения, и автор Брест-Литовска 8 июля покинул правительственную сцену.

И случилось неизбежное. В ночь на 15 июля 1918 г. Людендорф фактически повторил четырехлетней давности маневр Мольтке-младшего близ реки Марны. Мир уже был словно разбит на элементы — вокруг белое и черное. Верхушки близлежащих холмов были разбиты артиллерией. Обугленные деревья со всех сторон. Нигде ни воды, ни тропинки, лишь оставленные траншеи, колючая проволока и змеи. Солдаты страдали от безоблачного неба — жара и страх авианалета. В движении немцев как бы не было понятного указателя — однообразный оскорбленный мир.

Но на третий день битвы на обнажившийся — все тот же — правый фланг германской армии обрушились не парижские такси генерала Галиени, а вышедшие из-под сени лесов танки союзников. Двести танков 10-й французской армии генерала Шарля Манжена «выползли» из леса при Виллер-Коттерет, круша правый фланг армейской группы принца Вильгельма. А в воздухе были не воздушные акробаты прошлого, а зрелые авиационные полки французов. Стоявшие неподалеку американцы увидели, как мимо них промчались кирасиры, подавлявшие оставшиеся очаги германского сопротивления. Американцы же еще не сменили своей открыто наступательной тактики, и к вечеру 19 июля несколько тысяч молодых американцев из 2-й американской дивизии усеяли поля сожженной Франции.

Нетерпеливый гений Черчилля взывал к танкам, но век маневренной войны еще не наступил. Оба типа британских танков были тихоходными. «Марк-V» двигался со скоростью семи километров в час; «Випет» был несколько подвижнее — до двенадцати километров в час. Для обретших огромный опыт германских артиллеристов это были замечательные мишени. Внутри танков царил ад. Вентиляторы были еще неизвестны, радиаторы размещались внутри машин; механики, водители и заряжающие от жары и ужаса пребывания в роли живой мишени сходили с ума[287].

Смысл контрнаступления Манжена был в ликвидации опасно выдвинутых наступательных плацдармов немцев. Особенно тех, которые были выдвинуты к Парижу. Большим успехом французов явилось овладение ими позиций для союзной артиллерии, которая отныне могла простреливать участок железной дороги, соединяющей Суассон с Шато-Тьерри. Относительно небольшая победа на этом участке фронта дорогого стоила — особенно это стало очевидным в ходе последующих боев, в тяжкие недели новых германских попыток прорвать фронт летом 1918 г. Дело в том, что «за спиной» двухсот дивизий, расположенных на дуге германского фронта, находились лесистые холмы — почти горы Арденны. Отступать немцы могли только на север или на юг, прямой пять назад, на восток, был им перекрыт. Выход Манжена к стратегически важной дороге делал осмысленным нажим на германскую армию — ей приходилось искать территорию для маневра. Требовалось поставить под прицел и южный и северный пути отхода германской армии, тогда у союзников возникал большой шанс.

Первые наметки выигрышного плана проявились у Фоша уже в мае, но черты реальности этот план приобрел только после маневра Манжена. Именно тогда, 24 июля, союзное командование собралось в замке Бонбон. Лица у всех были встревоженные — но, на удивление, не в свете разворачивающейся эпической битвы, а потому что поразительной силы эпидемия гриппа «испанка» выводила из строя все новые и новые тысячи солдат. Тогда союзные генералы не имели ободряющих сведений, что немцы страдают от «испанки» еще более.

Единого стратегического видения ситуации не существовало, мнения разделились. Петэн считал союзное наступление непростительной авантюрой. Хейг колебался. Но Фош испытывал прилив сил; с его точки зрения, пришел долгожданный час всеобщего наступления. Пусть гигантские клещи с севера и с юга постараются охватить ударную мощь германских войск. Успех данного наступления означал бы обрыв железнодорожных путей сообщения германской армии, ее единственных путей отхода. Энергия Фоша не иссякала: «Здание начинает давать трещину, следует все бросить в эту битву!» Первостепенными целями виделись Сен-Мийель, Амьен и Шато-Тьерри. На большее союзное командование пока не посягало. Почти все были уверены, что решающие бои придутся на 1919 год[288].

Союзников особенно беспокоила точка стыка французских и британских частей, 4-й британской армии генерала Роулинсона и 1-й французской армии генерала Эжена Дебене. Именно здесь предстояло наступать, близ города Руайе, где король Людовик Восемнадцатый формировал свой кабинет сразу же после битвы при Ватерлоо. Неплохое место для размышлений о франко-британских отношениях. К тому же британский генерал полагал, что его французскому соседу не хватает темперамента. Другие отзывались о Дебене как о глухом провинциале, а сам генерал признавал, что штабная работа «тяжела для меня» и предпочитал переносить тяготы войны в полевых условиях[289]. Фош в конечном счете согласился поместить Дебоне под командование Хейга; он видел смысл в большем упоре на северном фланге.

Седьмого августа Фош издал следующий приказ: «Вчера я говорил вам: упорство, терпение, ваши американские товарищи уже в пути. Сегодня я говорю вам другое: крепость, смелость, и победа будет за вами». Британская артиллерия — 2 тыс. пушек — начала работать задолго до рассвета. Потом вперед выдвинулись 400 танков и кавалерия. А над низкими туманами распростерли крыла самолеты недавно созданных Королевских военно-воздушных сил.

В официальном германском журнале ведения боевых действий появилась роковая запись: «По мере того как солнце вставало 8 августа над полем битвы, факт самого большого поражения, когда-либо испытанного германской армией со времени начала войны, стал очевидным. Позиции между Авром и Соммой, по которым противник нанес удар, оказались полностью уничтоженными»[290]. На старой Римской дороге между Амьеном и Верманом повсюду лежали тела германских солдат.

Но и союзники подошли к роковой черте. Половина британской армии была теперь моложе девятнадцати лет. В грузовиках, перевозивших французских солдат, никто не пел. Да что там песни, никто не мог, не смел улыбнуться. Везде что-то горело, в низинах лежали трупы. Следы огнеметов, газов, пулеметных очередей породили неистребимый запах войны, запах смерти.

С марта 1918 г. Верховное германское военное командование размешалось в отеле «Британик» посреди сугубо мирной столицы термальных вод — городка Спа, традиционного прибежища высокородной толпы европейских бездельников. Смеющиеся каменные херувимы отделяли отель от курортного терренкура. Огромное здание залов лечебных ванн стояло буквально рядом со строением в вычурном стиле «ар деко», где склонились над картами немецкие генералы. В двух шагах — казино, но подлинный азарт ощущался именно здесь, где над картами решались судьбы мира.

За отелем пряталась небольшая горная лощина, охраняемая военной стражей. Она вела к некоему горному гнезду — здесь, на вершине холма, в вилле, построенной в XIX в., размышлял над происходящим кайзер Вильгельм Второй. Он часто выходил к небольшому пруду; окружающие деревья скрывали его от внешнего мира. Внизу армейские офицеры построили мощный бетонный бункер с выходами в разные стороны. Для офицеров охраны он был еще верховным военным вождем Германии. Посвященные знали, что это не так. Рассмотрев вопросы поражения под Верденом и наступление армии Брусилова, германская элита передала бразды имперского правления дуэту Гинденбурга и Людендорфа. Они — а не кайзер — настояли на уходе канцлера Бетман-Гольвега; они, а не кайзер стали высшей политической и военной инстанцией Германии, восставшей против всего мира.

Весной 1918 г. императрица перенесла инсульт. Сам Вильгельм утратил сон, потерял аппетит, а после неудачных июльских наступлений 1918 г. стал называть себя военным вождем, «потерпевшим поражение». Теперь он не склонен был к длительным беседам. Острее ощущал отчуждение аристократии всей Европы (кроме норвежской королевы Мод). Начальник военно-морского штаба адмирал Георг фон Мюллер пытался укрепить императора рассказами о геройствах германских подводных лодок в Атлантике. Адмирал привез блистательного командира подводной лодки — капитана фон Ностиц унд Йенкердорф, только что обозревавшего североамериканский берег. Но кайзер вспылил: «Мой дом — не гостиница». Близкий кайзеру адмирал рисует картину потерявшего равновесие человека, живущего в мире своих фантазий. Напряжение стало наиболее интенсивным в начале августа 1918 г.; кайзер рассуждает о «горах трупов американских солдат», о кратчайшем пути к Парижу. Ожидания оказались напрасными. 8 августа пришли сообщения о прорыве французами, англичанами и канадцами германского фронта. «Странно, — сказал кайзер Вильгельм, — что наши войска не нашли подхода к этим танкам»[291].

Кайзер не мог сохранять даже видимость хладнокровия. Он бросился к передовому штабу Людендорфа во Франции. По прибытии монарха генерал Людендорф представил прошение об отставке, но Вильгельм, как и Гинденбург, отверг ее с ходу. Людендорф заговорил неведомым доселе языком. Он не может более гарантировать военной победы. Императора охватила задумчивость. «Я должен произвести расчет. Мы находимся на пределе наших возможностей. Война должна быть окончена». (Позднее в мемуарах Людендорф назовет август 1918 г. «самым черным днем германской армии… Хуже всего были доклады о падении армейской дисциплины».) После долгой, гнетущей паузы Вильгельм Второй обратился к Гинденбургу и Людендорфу: «Я ожидаю вас, господа, через несколько дней в Спа»[292].

Два дуумвира Германии прибыли в Спа первым утренним поездом в 8 часов утра 13 августа. Настроение их несколько поднялось ввиду того, что после 8 августа более организованное отступление 2-й армии генерала Марвица спасло значительную часть самых опытных германских сил. А позади отступающих еще стояла нетронутой «линия Гинденбурга», цепь изощренных германских укреплений. Поэтому в Спа не было ожидавшегося посыпания голов пеплом, а шел почти будничный (или ставший таковым за годы нескончаемой войны) разговор об укреплении германских оборонительных позиций. Бросившиеся увидеть финальную драму были почти разочарованы: Гинденбург и Людендорф докладывали императору о готовящихся оборонительных мерах. Среди троих именно Людендорф мог рассматриваться подлинным руководителем колоссальной германской военной машины. А армия в Германии управляла уже практически всем — от промышленного производства до местного «самоуправления» и цензуры. Беседовавший с Людендорфом сразу по прибытии в Спа полковник фон Хефтен нашел генерала «спокойным, но очень мрачным». И речь уже шла не о потере некой территории на Сомме; речь шла об общем моральном состоянии армии, о влиянии пацифистов. Людендорф предложил Хефтену пост министра пропаганды. Он уверил Хефтена, что фронт будет держаться «до поздней осени»[293], что за это время следует приготовиться к разным вариантам будущего.

В Спа 13 августа прибыли приглашенные кайзером два гражданских лица. Один — бывший премьер баварского правительства, ставший имперским канцлером, пожилой и умудренный граф Георг фон Гертлинг, человек независимого ума, выдвинутый на свой пост бунтующим против чиновника Михаэлиса рейхстагом, посчитавшимся с откровенными пожеланиями Гинденбурга и Людендорфа. Второй — министр иностранных дел контр-адмирал Пауль фон Гинце, неожиданно для многих оказавшийся искусным дипломатом.

Гинденбург и Людендорф встретились с Гинце в отеле «Британик» ранним утром 13 августа. Для Гинце, новичка в этих сферах, многое было удивительным. Он ожидал подавленной угрюмости военных вождей и был приятно удивлен их уверенностью в себе. И все же Людендорф сказал горькие слова: в дальнейшем невозможно рассчитывать на принуждение противника к миру посредством «наступательных действий». После паузы он добавил: «Мы должны постараться посредством стратегической обороны ослабить боевой дух противника и постепенно принудить его в переговорам»[294].

В 10 часов утра военные вожди обсуждали сложившуюся ситуацию с канцлером Гертлингом. Ситуация может измениться в худшую сторону, но армия еще способна сокрушить волю противника. Людендорф настаивал на необходимости противостоять пропаганде противника и сохранять крепость тыла и фронта. Гинце в своих мыслях уже готовил переговорную увертюру, и его более всего интересовали конкретные условия, на которых Высшее военное командование согласится начать переговоры. Каким видится военным руководителям будущее Бельгии и Польши? Импульсивный Людендорф немедленно вскипел: «Зачем обращаться к Бельгии? Этот вопрос решен раз и навсегда». Приняв эту установку, Гинце мог просто покинуть свой пост, и его никак не удовлетворила твердая несговорчивость генерал-квартирмейстера. Гинце указал на слабость германских союзников, едва тянущих лямку войны. Австро-Венгрия при последнем издыхании; Болгария готова дезертировать; Турция «решает армянский вопрос», что не представляет для Берлина никакой ценности.

В обсуждениях германского руководства было как бы два плана. Военные решали свои проблемы, а политики вращались вокруг собственной оси. Гинце понял, что военных лидеров мало волнуют политические тонкости, и это создает почти непреодолимые препятствия на пути выхода из войны. Рано утром на следующий день Гертлинг и Гинце, стараясь успеть до Коронного военного совета, назначенного на десять часов утра, бросились к кайзеру. Но кайзер уже был в компании Гинденбурга и Людендорфа. Наследник престола, как и трое членов свиты Вильгельма, едва ли были в помощь.

И все же канцлер Гертлинг не имел реального выбора. Он был старым политиком, но политический цинизм не поглотил его немецкого чувства ответственности. Он начал с характеристики внутренней ситуации в Германии. В стране наблюдалась недостача основных предметов жизнедеятельности, начиная с пищи и одежды. Страна устала, она на грани предела своих волевых возможностей. В этом месте генерал Людендорф прервал политика требованием устрожения гражданской дисциплины.

Сентиментальный Гинце, утирая рукавом слезы, приступил к характеристике международного положения Германии. Время работает против Германии. Нейтралы потеряли всякую симпатию к Германии. Требовался последний шаг: обстоятельства требуют реализма, который диктует начать мирные переговоры в тот момент, когда Германия столь могущественна, владея территориями на востоке и на западе Европы. Но Гинце был простым смертным и был немцем. В 1918 г. противостоять победоносной германской армии было трудно. Гинце завершил свое эмоциональное выступление не жестким выводом, а предоставил другим сделать мрачный вывод из неотвратимости военной катастрофы на западе.

Возможно, Гинце рассчитывал на кронпринца, потерявшего веру в конечную победу, но тот сумбурно призвал крепить дисциплину на внутреннем фронте. Сила, которая могла бы переломить ход событий и разрушить замки из песка, оставила реалистов в германском руководстве.

Все обернулись к кайзеру. Вильгельм Второй снова ощутил то, что он ценил более всего в жизни, — чувство миссии. Теперь следовало олицетворять выдержку, и Вильгельм постарался не подвести. Он упомянул о плохом урожае в Англии — теперь подводная блокада островного противника приобретала новый смысл. Теперь больше оснований верить в то, что «Англия постепенно начнет думать о мире». Вильгельм согласился с Гинце в неутешительной оценке международного положения Германии и в заключение сказал важные, но необязательные слова: «Мы обязаны найти подходящий момент для начала попыток установления взаимопонимания с противником». Посредниками могли бы выступить король Испании или королева Нидерландов. Канцлер Гертлинг обозначил возможный момент тем, что его следует искать после ближайших военных успехов противника.

Так или иначе, но синтез всего сказанного осуществил фельдмаршал Гинденбург. «Несмотря ни на что, я надеюсь, что мы будем в состоянии находиться на французской территории и таким образом навяжем нашу волю противнику»[295]. Сказанные с типичным спокойствием и уверенностью, эти слова произвели большое впечатление. Присутствующие расстались «до более подходящего момента».

Позднее в тот же день Вильгельм Второй принял в Спа австро-венгерского императора Карла, буквально молившего об окончании войны. Голод и национализм раздирали Австро-Венгерскую империю. На следующий день два императора отметили день рождения Карла. Вера в германскую армию была еще такова, что положили ожидать лучших дней.

Центр активности германской дипломатии в эти роковые дни сместился на Восток. 27 августа в Москве были подписаны так называемые дополнительные договоры. В Москве не могли отказать в них единственной державе, признавшей новую российскую власть. Согласно этим договорам Россия теряла власть над Эстонией и Ливонией, а также признавала независимость Грузии. (Напомним, что повсюду в указанных землях стояли германские войска.) Большевистское правительство пообещало выплатить 6 млрд. марок за «ущерб, причиненный германской собственности, и за произведенные советской властью национализации. Москва пообещала Берлину поставить четверть продукции бакинских нефтепромыслов[296]. Вести с Востока в немалой мере заглушали печальные августовские события, ставшие хронически негативными после 8 августа 1918 г. — на Западе.

На Западном фронте немцы неустанно строили. На этот раз это была линия новых укреплений и километры колючей проволоки вокруг «линии Гинденбурга» и к востоку от этой линии: «линия Германа», «линия Хагена», линия Фрея». А далее оставалась еще река Мейссе. Здесь намеревались германские генералы подорвать живую силу западных армий.

День и ночь работали прекрасные немецкие железные дороги. В Первую мировую войну (как, впрочем, и во Вторую) немцы воевали, строя все свои действия от железной дороги. В данный момент, в августе 1918 г., более всего на свете германские боевые действия зависели от железнодорожной колеи, идущей от военных заводов Вестфалии через Кельн и Бельгию к старой французской крепости Мобеж. Отсюда подкрепления, амуниция и боезапасы шли на север — на Гент и Брюгге и на юг — к Мезьеру и Мецу. И день и ночь неслись грузовые поезда; именно при помощи быстрой координации и скоростных поставок Людендорфу удалось в значительной мере залатать прорванный 8 августа фронт. Помогла недостаточная координация действий французов и англичан. Без согласования с кем-либо генерал Хейг перебросил часть войск с основного авангардного участка на север, в междуречье Анкра и Скарпа, к британским 1-й и 3-й армиям. Назрел скандал. 15 августа Хейг прибыл в штаб-квартиру Фоша в Саркюсе. Вот что он вспоминает: «Я сказал Фошу прямо — и подчеркнул это, — что я ответствен перед своим правительством и британским народом»[297]. Ничто не могло остановить Хейга, он пришел к умозаключению, что настала решающая фаза войны, и он знает, как ее закончить: ударами с севера.

Грузовики везли на северный фланг британцев все доступные силы. Словно в некоем оцепенении, британский кулак собирался на полях, история битв на которых до сих пор не давала шанса верить в удачу. На фронте в пятьдесят километров британская армия наносила непрестанные удары, после чего к делу на юге присоединились французские 1-я, 3-я и 10-я армии. Германии предстояло суровое испытание. 26 августа западные союзники вошли в Руа, 29-го — в Бапом. 31 августа австралийцы вошли в Мон-Сен-Кантен. К 3 сентября германская армия была отброшена к позициям, с которых она начинала в марте 1918 г. Теперь передовой линией обороны для нее стала «линия Гинденбурга».

А во Франции в августе 1918 г. были уже полтора миллиона американцев. Большая их часть еще находилась в учебных лагерях, но факт их прибытия менял характер войны. 1-ю американскую армию разместили южнее и севернее французского участка. Девять американских дивизий уже вошли в боевое соприкосновение с противником — преимущественно на южном участке фронта.

В августе Фош получил жезл маршала. Это не помогло ему в контактах с упорным Першингом. И когда разъяренный нежеланием американца действовать согласованно Фош спросил генерала: «Желаете ли вы участвовать в битве?» — переводчик не рискнул даже перевести вопрос. Но Першинг и без перевода понял. «Перевод на северный фланг будет означать потерю месяца». И все же генералы нашли общий язык. Было условлено начать общее наступление в сентябре двумя сходящимися ударами на севере Франции. Целью стал прорыв «линии Гинденбурга» и обрыв железнодорожных линий, обеспечивающих немцам помощь и маневренность. Если план удастся, Германия падет в течение месяца.

Созданный совместными усилиями Фоша и Хейга план предполагал осуществление в конце сентября серии наступательных действий на юге против Мезьера, на севере против Камбре, в центре — против «линии Гинденбурга». В промежутке Першинг очистил германский плацдарм, выдвинутый к Парижу, — Сен-Мийель. Генерал Першинг немедленно дал объяснение американскому успеху: покинув Европу, иммигранты на противоположном берегу Атлантики покорили целый континент и в процессе его заселения выковали превосходный американский характер — это люди с волей и духом, которых, увы, не хватает Европе[298].

17 сентября 1918 г. Клемансо словно вспомнил язык великих французских революционеров, язык 1792 г., язык Дантона. В отличие от президента Вильсона он не придавал никакого значения грядущему мировому порядку. «Говорят, что мира нельзя достичь только военными средствами». Долгая пауза. «Но немцы, которые растерзали мир Европы, повергнув ее в ужасы войны, думали совсем не так». Клемансо говорил о своей растерзанной стране и о рабском труде, об оккупированных районах на северо-востоке Франции. И закончил свою речь так: «Это самый ужасный счет одного народа другому. И он будет оплачен»[299].

После взятия Сен-Мийеля полковнику Джорджу Маршаллу поручили создать план переброски полумиллиона американцев на север, в сектор Мез-Аргонн. 90 тыс. реквизированных лошадей потащили людей и припасы под «фирменный» для Первой мировой войны дождь на север. Несчетное число лошадей оставили умирать на обочинах. Упорные американцы пешком, шли к месту очередной битвы. И успели. 26 сентября их бросили в бой на помощь 4-й французской армии генерала Анри Гуро, пробиравшейся в Аргоннском лесу. Потери и трудности не смогли затмить впервые мелькнувшей еретической мысли: война может быть закончена в текущем году.

В последний раз немцы попытались достичь решения на западе на своих условиях. 12 сентября 1918 г. германский вице-канцлер Фридрих фон Пайер сделал следующее предложение Западу: Эльзас и Лотарингия остаются германскими; Бельгии гарантируется независимость при условии соблюдения в ней германских интересов (то есть сохранится доля военного и экономического контроля Германии); Германия отказывается от репараций со стороны Запада. На Востоке же «установился мир, и он останется для нас миром, нравится это нашим западным соседям или нет». Сам канцлер граф фон Гертлинг продолжал говорить об «огромных германских интересах» в угольном бассейне Лотарингии. И все. Складывалось впечатление, что немцы ожидают, когда сентябрьское наступление западных союзников захлебнется[300].

Но первыми ослабли союзники Германии. Австро-Венгрия «с криком тонущего человека» обратилась с предложением о сепаратном мире ко всем воюющим с ней державам 14 сентября[301]. В день прорыва «линии Гинденбурга» — 29 сентября 1918 г. Болгария подписала перемирие с западными союзниками, а турецкая армия в Сирии обратилась в бегство. Юг коалиции центральных держав оказался открытым и уязвимым. Теперь все зависело от устойчивости Западного фронта, последней линии обороны Германии.

В исполненном слухами Берлине преобладало мнение, что Людендорф в панике. Следующий шаг можно было ожидать: «Если Людендорф потерял самообладание, он должен уйти». В своих мемуарах генерал-квартирмейстер отрицает это. Полковник Бауэр, видевший его в эти дни, отмечает его ослабшее здоровье. Но Бауэр был австрийцем и социал-демократом, он не был нейтрален.

Находившемуся в Дессау принцу Максу Баденскому пришло приглашение прибыть в Берлин. Здесь встретивший его полковник фон Хефтен рассказал о решении обратиться к западным державам с предложением о перемирии на основе вильсоновских «14 пунктов». 1 октября в Берлине был довольно серым днем; лишь в центре горели огни кафе. Но молчаливые толпы собрались у здания телеграфа и у редакций крупных газет. Все ждали известий. Хефтен монотонно повторял Максу Баденскому: «Армия нуждается в отдыхе, следует немедленно выступить с предложением о перемирии».

На следующий день майор фон дем Бусше выступил с брифингом для руководителей фракций рейхстага. Фридрих Эберт, представлявший социал-демократов, услышав новости, побелел, от него теперь не могли добиться ни слова. Лидер национал-либералов Штреземан казался пораженным молнией. Прусский премьер молвил: «Осталось только пустить пулю в висок».

Этим же утром в Спа Людендорф оказывал жесткое давление на гражданских. 1 октября 1918 г. он призвал к себе полковника Хефтена и потребовал телефонным звонком поднять принца Макса Баденского и принять на себя канцлерство рейха. «Я хочу спасти мою армию». Но принц заупрямился. В столь критической военной ситуации предложение перемирия будет фатальной ошибкой с катастрофическими политическими последствиями. Это будет, попросту говоря, признание поражения. Макс Баденский не желал связывать свое имя с поражением. Сначала он обозначит перед рейхстагом военные цели Германии. Он поставит на повестку дня вопрос о том, кто виновен в начале войны. Если же противник останется неумолим, то он призовет народ ко всеобщей мобилизации, он повторит французский 1792 год. «Германский народ будет со всей мощью призван принести жертвы в борьбе до последнего человека»[302].

Макс Баденский решился, и 1–3 октября он принимает дела.

В межпартийном комитете рейхстага кандидатура принца Макса Баденского вначале поддерживалась только прогрессистами. Нажим шел не только из партийных рядов. Когда Макс Баденский явился в Берлин (2 октября), то одним из первых, кто посетил его в здании Генерального штаба, где принц Баденский обсуждал текущие дела с Гинденбургом, был кайзер Вильгельм. С выражением высокомерия он вошел в кабинет. Баденский стал объяснять мотивы своего противодействия немедленному предложению перемирия. Кайзер прервал его: «Верховное командование считает это необходимым, и вы здесь не для того, чтобы создавать ему сложности».

Ночью на 4 октября 1918 г. создавалась нота западным державам. Макс Баденский стремился сделать этот документ предельно абстрактным. «Германское правительство просит президента Соединенных Штатов взять в свои руки восстановление мира». Германское правительство, говорилось в окончании ноты, «запрашивает президента о возможности немедленной организации перемирия на земле, на воде и в воздухе»[303].

Выступая в рейхстаге 5 октября 1918 г., принц Макс Баденский сказал, что его идеи и идеи президента Вильсона «находятся в полной гармонии друг с другом». Теперь от их взаимопонимания зависел мир. Два весьма одиноких (по психике, карьере и привычкам) политика склонились над текстами документов, которые немедленно готова была растиражировать вся мировая пресса. Президент Вильсон на словах крайне осуждал тайную дипломатию, но в реальной жизни он предпочитал решать проблемы за закрытыми дверями. Он выступал за Лигу Наций, но едва ли не полностью игнорировал Верховный военный совет, хотя это был своего рода эмбрион грядущей мировой организации. Ничего хорошего не сулили немцам слова Вильсона, сказанные со ступенек здания Нью-Йоркской оперы: «Германии придется изменить свой характер».

Главным связующим звеном между Западной Европой и Соединенными Штатами становится в это время сэр Уильям Уайзмен, официально определяемый британским правительством как «посредник между Форин-офисом и государственным департаментом». Ради обозначенной миссии сэр Уильям жил не в Вашингтоне, а в Нью-Йорке. И понятно, почему: именно здесь руководил своим исследовательским штабом единственный человек, имевший влияние на президента Вильсона, — полковник Эдвард Хауз. Уайзмен пишет в эти дни: «Американская нация делает первые шаги как великая мировая держава. Мы должны помнить, что после подписания мира Америка останется величайшей силой»[304].

Президент Вильсон получил ноту Макса Баденского с просьбой о немедленном подписании перемирия в воскресенье, 6 октября. (Заметим, что французская разведка перехватила это немецкое сообщение и декодировала его, положив текст на стол премьера Клемансо.) Президент немедленно позвонил полковнику Хаузу. Первым порывом полковника было отказать немцам. Зачем останавливать маршала Фоша, который так хорошо начал делать свое дело? «С Фошем, бьющим молотом со стороны Запада, и с углублением Вашей вовлеченности в дипломатические дела возможность того, что война окончится к концу текущего года, становится реальной»[305].

Вечером следующего дня Хауз был уже в Белом доме. Президент Вильсон уже составил ответ. Хауз позволил себе весьма существенную критику: «Мягкий тон, и нет требования твердых гарантий». Он посоветовал ответить германскому канцлеру просто уведомлением, что получил ноту и намерен обсудить ее с союзниками. Вильсона критика Хауза задела за живое, и они провели вечер, споря по весьма существенным вопросам.

Утром следующего дня (8 октября) Вильсон отменил традиционный гольф и засел за новый вариант ответа. Прибывший Хауз был удовлетворен устрожением тона ответа. Не сошлись они в весьма существенном: Вильсон не намерен был консультироваться с союзниками; предположить же их согласие на подчиненное положение в союзе было трудно. Финальный вариант был создан уже с помощью государственного секретаря Лансинга и содержал три вопроса. Согласна ли Германия основывать переговоры на принципах, изложенных президентом Вильсоном на протяжении 1918 г.? Согласна ли Германия немедленно покинуть оккупированные ею территории на западе? Говорит ли канцлер от имени тех сил, которые до сих пор вели военные действия? Отсюда понятны слова Вильсона, обращенные к журналистам: «Это не ответ, это совокупность вопросов».

Существенно отметить, что главы союзных правительств узнали о переписке Берлина и Вашингтона из сообщений газет.

В начале октября 1918 г. союзное продвижение на Западном фронте замедлилось. Фош постарался «глубже инкорпорировать» растущую армию генерала Першинга, но тот весьма твердо отослал назад прибывшего к нему генерала Вейгана и отдал приказ своему левому флангу начать наступление в Аргоннах, «не считаясь с потерями». Только четыре американские дивизии имели боевой опыт, остальные четыре лишь завершали подготовку. Многие его солдаты и офицеры надели униформу всего лишь четыре месяца тому назад. По трем небольшим дорогам, двигаясь под постоянным дождем, полумиллионная американская армия начала свою первую большую операцию.

Она обошлась потерей 75 тыс. человек на протяжении первой недели боев. Суровые условия усугубил новый подъем эпидемии «испанки» (2,5 тыс. умерших). И при этом никакого существенного продвижения вперед. Если Вашингтон рассчитывал на демонстрацию американского военного фактора в войне, то демонстрация в первую половину октября оказалась неубедительной. Не без основания и кайзер Вильгельм, и канцлер Макс Баденский 5 октября 1918 г. выразили удовлетворение «стабилизацией фронта».

Весьма точная оценка. 3-я и 4-я армии Хейга, перейдя в конце сентября канал Сен-Кантен, замедлили свое движение. Состоялась танковая битва, в которой немцы использовали британские танки «Марк-IV», захваченные прежде. И все же англичане вошли 9 октября в освобожденный Камбре, теперь представлявший собой груду камней. «Поразительно, — пишет Хейг в дневнике, — только сутки назад город был в руках немцев. Стоит невероятная тишина, а в ушах у меня гром орудий»[306]. Хейг начинает прозревать, он просит у Лондона «все, что способно увеличить нашу мобильность». Запад явно побеждал, но процесс шел очень медленно. Едва ли происходящее в таком темпе на фронте обещало скорый крах страшного противника.

Берлин послал свою главную телеграмму на Запад в то время, когда премьер-министры Великобритании, Франции и Италии заседали в Париже. Война создала этот ритуал. Рано утром шло неформальное общение — на Кэ д'Орсе или в кабинете Клемансо. После обеда имели место более официальные встречи; на них приглашались военные представители — нередко они проводились в Версале. К слову сказать, это было уже европейской традицией. На Венском конгрессе утром велись откровенные беседы, а во второй половине дня джентльмены встречались за общим круглым столом.

Они были оживлены — только что был окружен Камбре. Непосредственной темой данной встречи был вопрос о Турции, отошедшей от Германии после капитуляции Болгарии. И теперь эта новость. Она распространилась со скоростью степного пожара, только о ней и говорили повсюду в особом мире западноевропейских держав, только что начавшем отходить от удушающего опыта мировой войны, когда рухнул привычный мир, а само выживание висело на волоске. Ставшая поневоле недоверчивой публика отказывалась верить в свершившийся перелом. Это провокация бошей — таков был вердикт, скажем, парижской публики. Газеты призывали не верить: «Пришел час, когда мы схватили за глотку бандита, пытавшегося задушить нас. Не ослабим же хватку, потому что мы знаем, с кем имеем дело. И мы знаем, чего может стоить нам акт бездумной щедрости»[307].

Всех удивила быстрота ответа президента Вильсона. И более того, независимость этого ответа. Словно Соединенные Штаты вели сепаратную войну против кайзера. Первым результатом этой самостоятельности американцев было союзное решение не посвящать американцев в детали договоренностей с Турцией. О нем президент Вильсон узнал только 19 октября, через пять дней после того, как Стамбул получил ответ западных держав.

Особенно оскорбленными почувствовали себя англичане. Начальник имперского Генерального штаба Генри Вильсон стал отзываться о своем американском тезке как о «кузене». Британский Вильсон: «Давайте заставим бошей отступить за Рейн, а затем начнем дискуссии». Ллойд Джордж кипел от упоминания о «14 пунктах». Один из этих пунктов — о свободе морей — способен был вывести из себя самого хладнокровного англичанина. Французов же выводила из себя неопределенность упоминания Эльзаса и Лотарингии. И что толку просить о выводе германских войск с французской территории — союзные армии практически уже вытеснили немцев с них.

В отличие от англичан, Клемансо был настроен более дружественно к американцам. О Вильсоне он сказал: «Он ведет себя как Юпитер»[308]. Французскому премьеру нравился общий тон ответа Вильсона, не обязывавший западных союзников ни к чему специфическому, но требовавший ухода германских и союзных с нею войск из Франции, Бельгии, Люксембурга и Италии. По приказанию Клемансо Фош уже работал над французскими условиями военного перемирия, которые и были представлены Высшему военному совету 8 октября 1918 г. Помимо освобождения оккупированных немцами территорий французский проект требовал союзной оккупации всего левого берега Рейна (как «гарантии уплаты репараций»), а также небольшого плацдарма на правом берегу Рейна. Фош и Клемансо утверждали, что речь не идет об аннексии, но англичане и итальянцы оценивали французские условия как чрезмерно суровые.

Европейские западные союзники решили послать президенту Вильсону ноту, указывающую на то, что перемирие являет собой акт военного характера; для выработки условий требуются усилия военных специалистов; уход с оккупированных территорий — недостаточная гарантия в отношении возможности возобновления немцами боевых действий. (Они не знали тогда, что Людендорф думал именно об отводе вооруженных сил с целью восстановления их боеспособности[309]). Нота союзников была послана по телеграфу, а в Белый дом уже спешил французский посол Жюль Жюссеран. Посол предложил президенту послать в Париж своего представителя, чтобы полнокровно участвовать в выработке единой позиции. Вильсон был откровенен: подобный представитель подпадет под влияние западноевропейского окружения и потеряет способность защищать американские интересы.

Замедление союзного наступления оживило германское командование, что немедленно ощутили и германские политики в Берлине. Уже 3 октября военные в лампасах, а за ними и правительство Макса Баденского стали думать, что положение не безнадежно. Людендорф не согнал с лица обычной мрачности, но молвил, что «всеобщий коллапс можно предотвратить»[310]. Теперь Людендорф (так пишет он в мемуарах) полагал, что германская нота президенту была излишне слабой и почти заискивающей. «Нужен более мужской тон». Что же говорить о «безусловных» патриотах! Руководивший военной экономикой Германии Вальтер Ратенау написал 7 октября в «Фоссише цайтунг», что время для переговоров еще не наступило, что требуется мобилизация всего народа на защиту отечества. Представители консервативных партий в рейхстаге задавали вопросы: а не может ли Германия продержаться еще хотя бы шесть месяцев? Ратенау Максу Баденскому: «Если вы вынете самоубийцу из петли на час, то он в нее уже никогда не полезет»[311].

Германский фронт удержался. Еще несколько дней на маневры, которые могут укрепить ее ударную мощь. Или дадут возможность указать на Берлин как на пристанище пораженцев. Принц Макс Баденский уже ощутил шок. «Мне трудно описать, какой удар это наносило по мне. Почему же они не дали мне затребованных мною восьми дней?» Принц Макс начат порицать уже не отдельные личности, а германский характер в целом — «это проклятие немецкого характера». Социал-демократ Носке назвал это «культом экспертного знания». Каждый эксперт смотрит за своим участком и не видит всей структуры в целом.

Давление в политически пестром правительстве Макса Баденского росло в дни ожидания ответа президента Вильсона. Речь все чаще заходила о некоем призыве «Отечество в опасности!», который воспламенил бы страну на отчаянную борьбу до конца. Умеренные элементы успокоились, только получив текст американского ответа. Поступивший в Берлин 9 октября, он не был воинственным. Да, он требовал эвакуации оккупированных территорий, выдвигал «14 пунктов» как основу, но по существу это была совокупность задаваемых вопросов.

Во второй половине этого дня генерал Людендорф прибыл в Берлин. Он выглядел спокойным. Он признал, что опасность прорыва германского фронта не устранена, но всеобщее впечатление от его слов было недвусмысленным — кризис предшествующего периода если и не устранен, то ослаблен. Он не верил в революционно-патриотические призывы, а рекомендовал жестче искать рекрутов. И его катоновским повтором было: «Армия нуждается в передышке»[312].

Поскольку ответ Вильсона не имел элементов агрессивной задиристости, вторая нота Берлина, посланная в Вашингтон 12 октября, содержала только положительные ответы на все три поставленных Вильсоном вопроса. В ней содержалось согласие с необходимостью дискуссий, которые должны будут определить степень приложимости «14 пунктов» — в том случае, если на эти же условия согласятся западноевропейские державы. Германская сторона предлагала создать смешанную комиссию по эвакуационным вопросам.

Германский канцлер в смятении: «Старая вера в авторитеты ушла в прошлое». И левые и правые партии призывают кайзера к отречению, старая прусская система сломана, Германия находится между «безжалостными врагами на Западе и большевистской чумой на Востоке… Мы уже вступили в революцию»[313]. Макс Баденский все больше чувствовал себя в Берлине изолированным. Его единственными доверенными помощниками были полковник фон Хефтен и генерал фон Винтерфельдт. Он чувствовал отсутствие существенной поддержки в рейхстаге.

На восприятие второй германской ноты негативно подействовало потопление 10 октября между Британией и Ирландией пассажирского лайнера «Лайнстер» — в холодных водах погибли 527 человек. По мере того как молчаливая толпа на берегу опознавала прибиваемые волнами трупы, буря возмущения накалила страсти в союзных штаб-квартирах.

Американцы возобновили свое наступление 4 октября, но их хватило лишь на четыре дня боев. Першинг перешел к административным задачам, он организовал 2-ю американскую армию во главе с генералом Хантером Лиггетом, которая немедленно стала готовить свое собственное наступление. Першинг же, имея две армии, как бы стал вровень с Петэном и Хейгом. Клемансо же утешала лишь непримиримая взаимная враждебность американца Першинга и англичанина Хейга.

10-я армия Манжена 13 октября освободила Лаон. Манжен поделился своими мыслями: ненависть ослепила немцев настолько, что вместо уничтожения стратегически важных дорог немцы взрывают средневековые замки и рубят вековые деревья. Наибольшее продвижение было достигнуто к северу от реки Уазы; словами Фоша — «между холмистым берегом Мааса и широкими равнинами Фландрии… Именно здесь решались судьбы Европы прежде — вплоть до Ватерлоо»[314]. 19 октября бельгийцы во главе с королем Альбертом вошли в Брюгге, молясь на нетронутый средневековый город (в отличие от депортированной рабочей силы). Все бельгийское побережье теперь было в руках западных союзников.

Президент Вильсон получил вторую германскую ноту во время обеда в нью-йоркской «Уолдорф-Астории». Его не меньше событий на Западном фронте занимали предстоящие в ноябре выборы, а Нью-Йорк был, как известно, оплотом демократической партии. Предстоял концерт в пользу слепых итальянских солдат, а голоса итальянских избирателей нужны были как никогда. Рядом с сурового вида президентом сидела излучающая радушие Эдит Вильсон, овация взволновала их обоих. Гром аплодисментов был таков, что присутствующий иностранец подумал, что окончилась война. Именно ради этой цели Вильсон не спал наступившую ночь — он беседовал с секретарем Тьюмалти относительно возможных новых американских шагов. Не спал и покинувший раньше времени концерт полковник Хауз. На следующий день они с президентом уже работали над ответом Берлину.

Но прежде всего следующее. Продолжать и далее обмениваться нотами с немцами без оповещения своих союзников становилось уже невозможным. Европейские лидеры уже напоминали Вильсону, что одной эвакуации германских войск с их территории будет недостаточно. А конкуренты-республиканцы вспоминали старый лозунг генерала Улисса Гранта: «безоговорочная капитуляция». Политический соперник — сенатор Генри Кэбот Лодж уже выдвинул свои «десять пунктов» — и они весьма отличались от президентских четырнадцати. Главное: в них ничего не говорилось о Лиге Наций. Лодж требовал «идти в Берлин и там подписать мир». А Теодор Рузвельт ставил все точки над «i»: «Мы не интернационалисты, мы американские националисты»[315]. Оба республиканца требовали от президента Вильсона добиться «безоговорочной капитуляции» на германской территории. Один из сенаторов объявил, что подписать перемирие «значило бы потерпеть поражение в войне».

Как вспоминает полковник Хауз, он никогда не видел президента Вильсона более взволнованным и более расстроенным. Ему хотелось «подготовить окончательный ответ, чтобы уже не было больше обмена нотами». Вильсон послал 14 октября 1918 г. третью ноту немцам даже без согласования с союзниками. Он предупредил Макса Баденского, что условия заключения перемирия будут выработаны военными экспертами для «поддержания нынешнего состояния военного превосходства армии Соединенных Штатов и их союзников на театре военных действий». Но игнорировать западных союзников было уже невозможно, и в тот же день Вильсон попросил полковника Хауза выступить в роли посредника, в качестве его личного представителя в Париже. Особым кодом они будут обмениваться впечатлениями и соображениями. (Британская разведка прочитала этот код еще до отплытия Хауза в Европу.) «Я не даю вам никаких инструкций, поскольку чувствую, что вы знаете, что делать». У полковника была единственная бумага от лица президента: «Тому, кого это касается». Хауз отбыл в Европу 18 октября 1918 г. без плана, без стратегического замысла, без четких указаний. Интуиция и память о встречах с президентом были его отправными точками. С ним был только один его друг — англичанин сэр Уильям Уайзмен.

Получив ответ президента, канцлер Макс Баденский пораженно сказал: «Ни слова в этом ужасном документе не напоминает суждения высокого арбитра, на роль которого президент претендовал»[316]. Германские газеты ухитрились получить текст ответа президента Вильсона. Вся Германия обсуждала сложившуюся ситуацию. 16 октября 1918 г. адмирал фон Мюллер занес в дневник: «Перспективы заключения мира разрушены. Остается борьба не на жизнь, а на смерть. Возможно, нас ждет революция»[317].

Будущее решалось во время встречи в этот день Людендорфа со всем кабинетом министров. Военная надежда Германии — Людендорф тем временем отходил от сентябрьского шока. Да, германские войска отступали, но они не бежали. Худшее не случилось, дезинтеграции не произошло, надежда похоронена не была. Людендорф приходил в себя. Теперь он был в привычном для себя состоянии решения сложной задачи. На ключевой вопрос, можно ли удержать Западный фронт, Людендорф ответил, что «прорыв этого фронта возможен, но скорее маловероятен». Может ли страна укрепить свои вооруженные силы? «Подкрепления всегда приходят вовремя», — ответил мастер стабилизации безнадежных ситуаций. Получают ли американцы столь большие подкрепления, что это решает дело? «Мы не должны преувеличивать ценность американских войск». Немцы не боятся американцев «так же, как они не боятся англичан». Людендорф рассчитывал на кампанию 1919 г. по реке Маас в направлении Антверпена. Ощутимо ли союзное превосходство в танках и самолетах? «Некоторые части, такие, как батальоны «охотников» и пехотная гвардия, считают охоту на танки спортом».

«Почему, — спросил секретарь по иностранным делам Вильгельм Софт, — все это возможно сейчас, а раньше было невозможно?» Потому, ответил Людендорф, что в вооруженные силы поступили 600 тыс. новых солдат, а наступательная мощь противника ослабла. Генерал-квартирмейстер рекомендовал вести переговоры, но не подписывать соглашения. Он явно надеялся на военное решение. «Бельгии следует сказать, что возможность мира очень отдаленна и что все ужасы, связанные с войной, могут пасть на Бельгию снова, и тогда события 1914 г. покажутся ей детской игрой… Бельгия должна проснуться от мечтаний о мире, тогда она станет хорошим нашим союзником».

Между тем западные союзники входили в Лилль и Дуэ, а кронпринц Рупрехт, ответственный за оборону Фландрии, предупредил канцлера Макса Баденского, что Людендорф не полностью осознает серьезность ситуации. «Серьезно страдает мораль войск, а их способность сопротивляться убывает ежедневно. Они сдаются толпами и тысячами бросаются грабить окружающую местность». Принц Макс в окно своего кабинета мог видеть гигантские очереди за продовольствием, Германия уже не имела сил «сражаться не на жизнь, а на смерть»[318].

Пользуясь услугами только одного помощника — тайного советника Вальтера Симонса, — Макс Баденский сочинил ответ президенту Вильсону, но этот ответ показался слабым министрам, и канцлер поручил кабинету создать свой вариант. Написанная короткая нота была отправлена в Вашингтон 20 октября. Германия обещала не производить торпедных атак на пассажирские суда и соглашалась прийти к согласию, «исходя из реального соотношения сил на фронтах».

Лишившись Хауза, Вудро Вильсон чувствовал себя одиноким и изолированным. Не с кем иным, как с французским послом Жюссераном, Вильсон обсуждал «за» и «против» «большевистской» и «кайзеровской» Германии. Вильсону они не нравились обе. Президент созывает кабинет министров. Министр внутренних дел стоял за то, чтобы разговаривать с немцами только после перехода Рейна. Министр сельского хозяйства сомневался в подлинности происходящих в Германии конституционных реформ. Министр финансов полагал, что переговоры о перемирии — дело военных. Министр почт потребовал безоговорочной капитуляции. Министры считали, что обсуждение условий без привлечения союзников означает «принуждение» этих союзников. На что президент Вильсон ответил: «Они нуждаются в принуждении».

Третью ноту немцам Вильсон писал в одиночестве. Она была столь же пространной, как и вторая, и жестче по тону. Целью перемирия (обозначил президент) было сделать невозможным возобновление боевых действий. Германии лучше было бы присоединиться к вильсоновскому видению мира. Если Соединенные Штаты будут иметь дело с «военными лидерами и монархическими самодержцами Германии, то они будут требовать не переговоров, а капитуляции». Вильсон по существу жестко требовал трансформации германских политических институтов. Он хотел революции в Германии[319].

Нота была послана в Берлин 23 октября. Теперь Вильсон решил оповестить союзников и передать им всю корреспонденцию с немцами. Если они согласны вести переговоры о перемирии на основе вильсоновской позиции, то пусть их военные советники изложат свои условия.

Находясь в океане, полковник Хауз долго размышлял над текстом вильсоновской ноты. Она может принудить немцев к еще более ожесточенному сопротивлению.

В Лондоне премьер-министр Ллойд Джордж вместе с министрами обсуждал полученные ноты. Их душило несогласие. «Мы вынесли основное бремя битвы, и мы заслуживаем того, чтобы с нами советовались». Сэр Генри Вильсон с презрением отзывался о «кузене». «Все злы и презрительно отзываются о президенте Вильсоне». Всем было заметно главное: ни слова об Эльзас-Лотарингии, ничего о германском флоте, много о «свободе морей»[320].

В Париже Клемансо надеялся утихомирить вильсоновское всевластие указанием на неподготовленность американских войск, на «болезненное тщеславие Першинга».

Полковник Хауз плыл через Атлантический океан восемь дней и высадился в Бресте только 25 октября 1918 г. На следующий день он вышел из вагона на уже морозный воздух военного Парижа. Нельзя было не почувствовать холодности приема французского президента Пуанкаре, который усомнился даже в степени близости Хауза к президенту Вильсону. «Рекомендательное» письмо Вильсона просто позабавило француза («тип циркуляра, адресованного в самой автократической манере всему миру»). Впечатление Хауза от Пуанкаре было не лучше. Тем разительнее был контраст во встрече Хауза с Клемансо, который распростер руки и заключил маленького американца в объятия и расцеловал в обе щеки. Разумеется, трудно было бы ожидать в дневнике Эдварда Хауза иной записи: «Клемансо — один из самых талантливых людей в Европе». Клемансо самым доверительным тоном сказал Хаузу, что не доверяет Ллойд Джорджу. Мы видим француза стремящимся сформировать особые отношения с американцами.

Хауз сообщает Вильсону свои впечатления о работе «прото-Лиги Наций» — Высшего военного совета. Двадцать четыре представителя воюющих держав сидели в отеле Трианонского дворца за большим столом, обложившись блокнотами. Британская «Таймс» назвала это собрание «первым парламентом содружества наций». Представители стран, о которых шла речь, вставали и давали объяснения. Но большие общие вопросы уже сейчас обсуждали только великие державы. В случае присутствия премьер-министров Жорж Клемансо садился в центре стола с маршалом Фошем по свою правую руку и с Ллойд Джорджем (окруженным обычно британскими министрами) по левую руку. Американские «наблюдатели» обычно сидели напротив. Обстановка не отдавала казармой. Примерный джентльмен — британский министр иностранных дел лорд Бальфур — страдал некоторой глухотой и нередко, встав из-за стола, подходил к говорящему. Протокол вел сэр Морис Хэнки.

Отсутствие американского представителя было не в пользу Соединенных Штатов. Армии представленных здесь держав сдерживали основную военную и морскую мощь Германии, и убедить их в том, что они «не во всем правы», было не так уж просто.

Мнения военных разделились. Хейг считал, что германская армия еще очень сильна. Напротив, Фош все более склонялся к мысли, что боевая мощь Германии уже миновала свой пик и в дальнейшем будет лишь ослабевать. 25 октября маршал Фош призвал союзных командующих в свою штаб-квартиру в Санлисе и представил новый план оккупации всего левого берега Рейна с захватом плацдармов на правом берегу. Доминировали две цели: предотвратить возвращение Германии к наступательным операциям и обзавестись своего рода «залогом», владея которым можно заставить немцев платить контрибуцию. В общем и целом военные вожди коалиции смогли выработать свои условия перемирия с немцами: оккупация Рейнской области; сдача противником значительного объема вооружений и железнодорожного парка; возвращение военно-морских сил Германии в балтийские порты; продолжение союзной блокады Германии до полного выполнения Германией всех выдвинутых условий. Фош потребовал также: немедленной выплаты контрибуций — по всему Парижу были расклеены плакаты «Сначала немцы заплатят».

Прибывшему в Париж Хаузу Клемансо немедленно вручил выработанные военными условия перемирия, чем поставил полковника в весьма сложное положение, требовавшее совместить условия военных с идеями и конкретными предложениями президента Вильсона.

Посланник президента Вильсона жил в серого цвета особняке на рю де л'Университэ, прямо за Министерством иностранных дел на Кэ д'Орсе. 29 октября 1918 г. полковник Хауз, страдая несварением желудка, лежал на кушетке под легкой простыней, когда нарочный принес поразительное известие: Австро-Венгрия согласилась на все условия президента Вильсона, включая пункт о фактическом развале Австро-Венгрии. Хауз сел на кушетку, захлестнутый новыми эмоциями. «Вот оно! Война закончена!»[321]

Хаузу понадобится этот оптимизм очень скоро — как только союзники начали обсуждать предлагаемый им в тексте перемирия пункт «о свободе морей». Клемансо признал, что не понимает, о чем идет речь. Идет война, а кто-то мечтает о свободном перемещении по морям. Но его ярость просто была ничем в сравнении с гневом «владычицы морей» — Британии. В данном случае коса нашла на камень. Из Вашингтона президент Вудро Вильсон телеграфирует в фантастически воинственном тоне: если пункт «о свободе морей» не будет принят, то он использует индустриальные и технические возможности Соединенных Штатов, «чтобы построить величайший флот, о котором мечтает американский народ»[322]. На этом этапе — в период глухой блокады Германии с моря — Ллойд Джордж посчитал опасным ссориться с американцами по вопросу, который пока выглядел лишь теоретическим. Он написал записку Хаузу: «Мы полностью согласны обсуждать проблему свободы морей и ее приложение к конкретным обстоятельствам»[323]. Величайший риф межсоюзнических отношений был пока обойден. Союзники согласились положить «14 пунктов» в основу переговорных документов.

Военные условия были приняты достаточно быстро, документ имел все черты созданного Фошем неделей ранее. Плюс: все германские подводные лодки должны быть переданы союзникам. Специально обозначенные военные суда обязаны быть выведенными в нейтральные порты. «Я одержал, — пишет Хауз в дневнике 4 ноября 1918 г., — одну из величайших дипломатических побед». Его родственник — Гордон Очинклосс находился в еще большей эйфории. «Мы научим наших партнеров, как делать дела, и как делать их быстро»[324].

Главнокомандующему союзных войск маршалу Фошу поручили принять «должным образом аккредитованных представителей германского правительства и передать им условия перемирия». По привычному каналу — через президента Вильсона — текст был передан 5 ноября 1918 г. в Берлин.

Власть в Германии еще фокусировалась в двух местах — Берлине и Спа. Ни в чем различие мнений между военными и гражданскими не сказывалось более отчетливо, чем в вопросе о подводной войне. Верховное командование настаивало на продолжении битвы за океан, а канцлер и его правительство понимали, что тем самым они подрывают любые шансы на заключение мира. Гинденбург и Людендорф согласны были только на отвод германских подводных лодок от американских берегов.

Но и в самом кабинете Макса Баденского министр без портфеля Матиас Эрцбергер выступил сторонником подводной борьбы. Лишь 31 октября Эрцбергер присоединился к большинству коллег и отошел от требования, чтобы все дипломатические документы правительства визировало Верховное военное командование[325]. Рейхстаг предпринимал меры, которые уже имели мало значения. Так, во главе администрации Эльзаса был поставлен не привычный прусский чиновник, а местный житель. Представитель датчан призвал отдать Северный Шлезвиг Дании; польские депутаты стали открыто ликовать по поводу поражения Германии — они заявили, что в случае вильсоновского плебисцита о праве наций на самоопределение «даже мертвые встанут голосовать вместе с нами».

Канцлер Макс Баденский чувствовал, что заболевает «испанкой», но вышел 22 октября на трибуну рейхстага и заявил, что «в случае, если противостоящие нам правительства желают войны, у нас не будет другого выбора, кроме как защищать себя». Между тем третья нота Вильсона, обличающая «военных владык и монархических самодержцев Германии», прибыла в Спа и Берлин 24 октября 1918 г. Главное верховное командование потребовало ужесточения тона немецких документов. Людендорф обратился к армии: «Ответ Вильсона требует безоговорочной капитуляции. Он для нас, солдат, неприемлем». Полевые командиры лучше знали моральное состояние своих войск, и они обратились к Людендорфу с просьбой не обострять ситуацию и отозвать свою телеграмму. Но телеграфист, поддерживавший «независимых социалистов», передал текст этой телеграммы руководству своей партии в Берлин. Лидер этой левой партии Карл Либкнехт, самая верная надежда Ленина, недавно вышел из тюрьмы и был триумфально принесен на свою квартиру солдатами, декорированными Железными крестами. Немецкий народ начал выходить на арену истории, прежде отданную военной аристократии. Этот народ еще покажет себя в грядущие десятилетия.

Либкнехт стоял за немедленный мир на любых условиях. Альтернатива — массовое убийство, для Германии — самоубийство. Повторялась российская ситуация предшествующей осени, кануна Октябрьской революции в России. Правда, российский Корнилов был слабее германского Людендорфа.

25 октября Гинденбург и Людендорф без всякого приглашения прибыли в Берлин. Они, игнорируя правительство, отправились прямо в замок Бельвю к императору Вильгельму с требованием прервать переговоры. Кайзер адресовал их к правительству. Канцлер был болен, и правящую Германией военную чету принял министр герр фон Пайер. Людендорф говорил о солдатской чести, о необходимости воодушевить нацию, а дворянин Пайер горестно отвечал: «Все, что я вижу, это то, что народ страдает от голода»[326].

Утром 26 октября 1918 г. Людендорф написал прошение об отставке. Он понимает, что правительство склоняется к переговорам, а в нем видит «личность, желающую продолжить войну». Пришло время уходить. В замке Бельвю произошла штормовая сцена. «Кажется, вы забываете, что обращаетесь к своему монарху», — сказал Вильгельм Второй. Гинденбург молча стоял рядом, не поддержав своего коллегу ни словом. Людендорф отказался ехать с ним в здание Генерального штаба. «Отныне я отказываюсь иметь с вами дело»[327].

Отставка Людендорфа на этом этапе была своего рода революцией в германской военной системе, столь приспособленной к «дуэту», заменить его в текущей критической ситуации не мог, видимо, никто. Избран был специалист по железным Дорогам, пользовавшийся поддержкой профессиональных союзов, — генерал Тренер. Германская военная машина получила еще один удар.

Но в реальном европейском мире уже важнее было непосредственно происходящее. Принц Гогенлоэ прибыл к постели Макса Баденского с известием, что австрийский император Карл принял необратимое решение идти путем заключения сепаратного мира. Немцы достаточно отчетливо понимали, что тем самым историческое существование Австро-Венгрии подходит к необратимому концу. Посол империи — бывшей союзницы признал, что не может появляться на улицах Берлина, люди плюют ему в лицо.

Тем временем гехаймрат Симонс получил от канцлера поручение составить окончательный ответ президенту Вильсону. Важной была в этом ответе следующая строка: «Германское правительство ожидает предложений о перемирии, а не требований безоговорочной капитуляции». Эрцбергер полагал, что ответ должен быть более мягким и миролюбивым. Он рассуждал о том, что немцы могут получить «плохое» перемирие, но хороший мир. Окончательный текст ноты был согласован во время ужина вечером в субботу 26 октября. В посланной в Вашингтон 27 октября ноте говорилось о глубоких переменах в германской конституции. Эта нота не несла воинственных намеков.

Верховный военный совет союзников заседал в Париже. А в германских кинотеатрах в разделе «Хроника» было дано объявление об отставке Людендорфа. Говорилось, что солдаты обрадовались этому известию.

19 октября маршал Фош обозначил в качестве цели наступательных действий Брюссель. Деревья роняли последние листья, танки рычали на осенних просторах, продвижение все еще исчислялось в метрах. Немцы довольно твердо стояли во Фландрии за «линией Германа» и «линией Гундинга». Убитые солдаты в захваченных дворах и траншеях прикрывали собой противотанковые ружья и пулеметы. Бойня, собственно, продолжалась, и неверно предполагать, что англичане и французы меньше мечтали выйти из этих стальных объятий войны. В окопах не размышляли о «вине в этой войне». Наступал предел человеческому терпению.

1-я французская армия, руководимая Дебине, начала наступление во второй половине дня 25 октября. Было относительно сухо, но последовавшей ночью хляби небесные залили равнины. Наступление превратилось в сепаратное перемещение отдельных групп людей, пытающихся пробить щель в густой колючей проволоке. Французы положили много своих товарищей, прежде чем 4 ноября вошли в Гиз, улицы которого были обильно политы шрапнелью. Теперь перед 1-й французской армией стоял канал Самбр, критическая точка союзного наступления.

В штабе французской армии смотрели (особенно интенсивно вглядывался Петэн) на долину Мозеля, ведущую прямо в Лотарингию, Саар и Люксембург. Если американцы окажут действенную помощь, то потерянная сорок с лишним лет назад французская провинция может быть освобождена раньше ожидаемого. План Петэна заключался в том, чтобы активно использовать перемещение по внутренним железнодорожным магистралям. Начало наступления было намечено на 10 ноября, с тем чтобы оккупировать Саар к 15 ноября 1918 г. Никто не сомневался тогда, что немцы вынесут еще многое, и представить себе внезапную остановку германской военной машины было трудно. Позиции немцев, прикрытые туманом и огороженные колючей проволокой, казались еще неприступными. Политики могли колебаться, но эти германские солдаты, которые вынесли все, представлялись едва ли не непобедимыми. «Политики могут ослабеть, — писала «Матэн» 27 октября 1918 г., — но германские солдаты держат позиции».

Когда маршал Фош представил военные условия, премьер Ллойд Джордж высказался в том духе, что они «слишком суровы» и он удивится, если немцы на эти условия согласятся. Маршал Фош сказал, что он так не думает, но если немцы продолжат борьбу, то «союзники сокрушат их до Рождества».

Возвратившийся в Берлин в начале октября кайзер Вильгельм слег в постель с ишиасом. Его отвращение к миру не знало предела. Поползли слухи о его отречении. Но довольно неожиданно для многих в нем возродилась энергия и настойчивость. Он обратился к столь любимым им с юности военно-морским силам, на которые смотрел как на свое создание и свое владение. Настойчивое желание Вильгельма продлить подводную войну как бы связало будущее подводного флота с будущим династии.

А это будущее все более ставилось под вопрос. Немецкий народ голодал. И в середине октября озлобление устремилось на семью Гогенцоллернов. Теперь уже не только рабочие, но и средний класс осуждали «кайзеризм». В Баварии все больше боялись прохода союзных войск через павшую ниц Австро-Венгрию. Здесь поднял голову сепаратизм под лозунгом «Все бедствия — от пруссаков». Только Пруссия стояла как скала. Канцлер Макс Баденский помнил о своем письме от 7 сентября, в котором говорилось, что его правительство — «последний шанс монархической идеи в целом». Канцлер Макс Баденский всегда говорил, что его главная задача — заново объединить императора и народ.

20 октября кайзеру Вильгельму пришлось капитулировать перед требованием прекратить подводную войну. На следующий день Вильгельм созвал все правительство в замке Бельвю и зачел короткое обращение: «Новые времена должны породить новый порядок». Теперь кайзер приветствовал сотрудничество всех классов «в выведении Германской империи из зоны турбулентности». Канцлер думал, что такая речь была бы многократно полезнее тремя месяцами ранее. А Эрцбергер посчитал эту речь пустым жестом. Аудиенция продолжалась все полчаса. «И это в такое время!»[328] — поражался импульсивный министр без портфеля.

Речь определенно зашла об отречении. Живший в швейцарском Берне принц Эрнст цу Гогенлоэ-Ланденбург вступил в контакт с американцами по поводу военнопленных. Принц Эрнст утверждал, что американцы не выкажут своего благоволения к Германии до тех пор, пока в стране главенствует династия Гогенцоллернов. «Я твердо верю в будущее германства; мир нуждается в наших идеалах и в нашем характере»[329]. Это письмо подействовало на канцлера больше, чем тысяча петиций. И все это на фоне перехода итальянской армии через реку Пьяве, за которым последовала сдача австрийской армии — почти полмиллиона солдат и офицеров попали в плен.

Драматизм обстоятельствам придало и сообщение об отъезде Вильгельма Второго в военную штаб-квартиру в Спа. В поезде, вспоминает адмирал Мюллер, кайзер выглядел опустошенным, но поведение его было спокойным. «Странный поворот обстоятельств, — размышлял Вильгельм, — англичане на ножах с американцами». У кайзера вызрела своя схема: обратиться с просьбой о заключении к мира не к американцам, а к англичанам; затем подписать договор с японцами, чтобы выкинуть американцев из Европы; пропустить японцев через Сербию для соединения с англичанами и немцами против Америки. Так будет установлен и добрый мир, Германия сохранит свой военно-морской флот, а в Европе будет создана своя «доктрина Монро» для собственно Европы. «Мы живем в интересное время. Сначала мы создавали флот, а потом эти военные годы»[330]. Больше кайзер Вильгельм никогда не видел своей столицы.

Принц Макс Баденский вышел из гриппозного кризиса и 31 октября возглавил заседание кабинета министров. Кризис развивался стремительно. Социал-демократы угрожали выходом из правительства в случае отказа кайзера от отречения. При этом всем было ясно, что без социал-демократов никакое правительство в Германии не имело шанса на выживание. (В этом смысле В.И. Ленин был прав, предвидя решающую роль германской социал-демократии.) Социал-демократы были могущественны не потому, что велика была их фракция в рейхстаге, но в свете влияния социал-демократии на голодные массы пролетариата. Взрыва социального Макс Баденский боялся больше, чем поражения в войне. Канцлер держал в сознании две даты — 5 ноября предстояли американские выборы; несколько дней были даны на подготовку ответа маршалу Фошу.

Социалист Шейдеман более прочих оказывал давление в пользу отречения кайзера. Ему энергично противостоял католик Эрцбергер — это повлечет за собой общенациональный взрыв, подобно тем, которые имели место в России и Австро-Венгрии. Окончательного решения принято не было. Канцлер полагал, что лучшим исходом было бы послать к кайзеру делегатов, которые мягко убедили бы Вильгельма оставить трон. Но из коронованных особ никто не брался за эту миссию. Вокруг не было аристократа, который подобно Лютеру сказал бы: «На том стою я и не могу иначе».

Согласился лишь прусский министр внутренних дел Древс. Его уговорили отправиться в Спа утром следующего дня и немедленно телеграфировать в Берлин о результатах своей миссии, используя одно слово: «согласен» или «не согласен».

Кайзер был поражен. «Как могло случиться так, что вы, прусское официальное лицо, один из моих подданных, который присягал на верность мне, имеете наглость появиться предо мной с подобным требованием? — Древс сделал глубокий поклон. — А что случится со всей династией Гогенцоллернов?» Что будет с системой правления?«— «Хаос», — ответил Древе. И сделал еще один поклон. «Я не намерен покидать трон только потому, что этого желают несколько сот евреев и тысяча рабочих. Скажите это своим хозяевам в Берлине»[331].

Неизвестно, что сообщил в Берлин несчастный Древс. В Германии действительно переставал действовать ее знаменитый Ordnung. В жизнь вошло неслыханное: перестали подчиняться приказам даже войска. Гордость кайзера — его военно-морской флот — отказался выйти из Киля в «смертельный поход» — снять блокаду хотя бы с участка бельгийского побережья. Матросы отказались заводить машины. Канцлер Макс Баденский лежал в коме в своей берлинской квартире, страна безусловного подчинения лишилась руля.

1 ноября генерал Першинг приказал 1-й армии возобновить наступление в Аргоннском лесу. Волна за волной уходили вперед, раскаляя добела германские пулеметы. Восемнадцать американских танков вначале имели успех. Для связи с флангами полковник Джордж Маршалл использовал почтовых голубей. Но голубиная стая вскоре ушла в небо вся, и приходилось только догадываться, что происходит с ушедшими вперед батальонами. Ясно было лишь то, что продвижение вперед замедлилось. Да и из тыла к штабу не мог пробиться ни один мотоциклист.

Но через два дня что-то случилось. Ушедшая вперед, в лесные чащи гуськом 3-я бригада нагнала отступающих немцев, отрешенно сдавшихся в плен. Затем трофеем стала германская артиллерия, обслуживающие артиллеристы молча подняли руки. Самыми нужными в американском авангарде людьми стали говорящие по-немецки. К рассвету бригада вышла к Бомонту. Разведчики отказывались понимать, что происходит. Они превратились в полицейских. 5 ноября американцы были уже в тридцати километрах от Седана. Понадобилось еще два дня, чтобы сомкнуться с 4-й французской армией генерала Гуро при Ваделенкуре — фактически в пригороде Седана. Навстречу вышли невиданные в эту войну на Западном фронте люди с белыми флагами.

Канадцы (как говорили о них) не брали пленных, их путь в Северной Франции был отмечен большой кровью. На обочинах дорог местные жители держали осенние цветы. 2 ноября они вошли в пустынный Валансьен. «Они забрали и увезли все, что могли», — сказала случайно встретившаяся пожилая пара. Британская авиация, несмотря на облачную погоду, выныривала из серого неба на бесчисленные повозки к востоку от Валансьена. Позади остались их стратегические железные дороги, теперь немцы отступали к Бельгии пешком.

Придя в себя в полдень 3 ноября, канцлер Макс Баденский полностью погрузился в проблему отречения кайзера Вильгельма. Если император откажется от отречения, то как германское правительство будет справляться с жесткими условиями, которые определенно выдвинут победоносные союзники? Канцлер еще верил в войну «не на жизнь, а на смерть», но такую войну сподручнее было вести без кайзера. Проблема усложнялась тем, что кайзер должен был самостоятельно выдвинуть идею своего отречения.

Вечером канцлеру сообщили, что Турция подписала перемирие, а Австрия приняла условия западных союзников. Непосредственной представлялась проблема открытия нового фронта против Баварии — ведь войска союзников будут в Инсбруке 15 ноября. А вообще фокус всеобщего внимания сместился. Месяц назад все ждали катастрофы на фронте, а сейчас боялись взрыва внутри страны. Кабинет яростно обсуждал проблему мятежа в Киле, здесь мятежники сражались с лояльными центральному правительству частями. Для разрешения проблемы было решено послать в Киль депутата-прогрессиста Конрада Хаусмана (друга канцлера) и одного из ведущих социал-демократов — Густава Носке. На протяжении 4 ноября телеграфное и телефонное сообщение с Килем работало неудовлетворительно. Все ждали экстренных сообщений от парламентских посланников.

Восставшие же моряки ждали представителей центрального правительства, чтобы выдвинуть свои требования. Темной ночью на палубу одного из восставших кораблей взобрался бесшабашный офицер и закричал в ночи: «Скажите мне, чего вы желаете?» После долгого молчания раздалось (под аплодисменты) довольно неожиданное требование: «Мы хотим Эрцбергера!»[332]

Так на популярную политическую арену выходит лидер католической Партии центра, вовсе не симпатизировавший восставшим матросам, выступавший против амнистии им и за суровые наказания, за разбрасывание с самолета угрожающих листовок и даже бомбардировки мятежников.

Наконец Носке сообщил, что военно-морская структура рухнула полностью, красные флаги развеваются над лучшими кораблями императорского флота, мятежники требуют отречения кайзера. Носке назначен управляющим регионом.

По телефону канцлер призвал в столицу наследника Людендорфа — генерала Тренера. Тот прибыл без опоздания. Макс Баденский относился к Тренеру с большой симпатией. Будь его воля, он давно поставил бы рядом с Гинденбургом этого спокойного и рассудительного офицера, способного разговаривать с политиками и профсоюзами, который ладил с социал-демократами, проявил себя с самой положительной стороны на Востоке и везде демонстрировал компетентность и ответственность. «Эти офицеры с Восточного фронта имеют «этический империализм» в крови»[333].

Тренер был южанином, он происходил из Вюртемберга и как бы нарушал традицию прусского главенства в военных делах. Два года провел он в Берлине, руководя железными дорогами и тесно сотрудничая с опорой социал-демократов — профсоюзом железнодорожников. Его боевой опыт был связан с Восточным фронтом (где он руководил весьма масштабными операциями), он сравнительно мало знал о Западном фронте и его специфике. Складывалось впечатление, что он, назначенный 26 октября 1918 г. первым квартирмейстером германской армии, «не будет так лоялен, какими всегда бывают пруссаки» — говорили его противники.

И все же он был прежде всего кайзеровским генералом. Он был полон этики «окруженной Германии», он был против ухода из Фландрии. «Нашей первостепенной задачей является избежать впечатления решительного поражения армии. Мы определенно можем держаться долго, достаточно долго для переговоров. Если нам повезет, мы будем держаться долго»[334]. Он считал самым опасным участок фронта к северу от Вердена. Складывалось впечатление, что Тренер рапортует о положении на середину октября, а ведь уже наступил ноябрь. Тренер сумел установить рабочие отношения с кайзером; они договорились быть в контакте и советоваться по важнейшим вопросам.

Но Тренер опасался влияния на кайзера его внутреннего круга, пребывавшего здесь же, в Спа. Особенно порочным ему казалось влияние на Вильгельма Второго кронпринца. Тот располагался неподалеку — в своей штаб-квартире в Намюре, жил в свое удовольствие и презирал копошащихся в Берлине политиков. Он никак не ощущал нависшей над германской монархией угрозы[335].

Тренер втайне знал, что Германии уже не выиграть эту войну, он только надеялся спасти армию. Его заботил ее моральный дух. 1 ноября он пишет вице-канцлеру Фридриху фон Пайеру: «Моральные качества наших войск базируются на некоторых «невесомых» основаниях, о которых никогда не следует забывать; они исходят от офицеров и тех людей, которые готовы жертвовать собой в глубокой верности кайзеру и отечеству»[336]. Тренер был уверен, что, лишенная монархического начала, армия распадется.

В имперской канцелярии собрался кабинет министров, мнение Тренера получало чрезвычайную важность. Тренер немедленно переадресовал вину за фактически неизбежную капитуляцию на внутренние события. «Это не ситуация на фронте, а положение дел внутри страны ставит ее в бедственное положение». Речь шла о том, чтобы продержаться еще восемь-десять дней. Тренер подчеркивал, что уточнение условий перемирия еще не означает принятия этих условий.

В полдень было решено собрать совещание Тренера с лидерами партий и руководителями профсоюзов. Социал-демократы немедленно потребовали отречения кайзера Вильгельма. Тренер оборвал говорящего: об этом не может быть и речи. Армию, сражающуюся с такими противниками, нельзя лишить верховного военного вождя. Тренер всячески защищал Вильгельма Второго, он стал его главным оплотом в политических кругах новой Германии. Но этот оплот зашатался уже в тот же день.

Именно в этот момент вошел белый от волнения социал-демократ Филипп Шейдеман и объявил, что мятежники захватили Гамбург и Ганновер. «Господа, времени для дискуссий нет; нужно незамедлительно действовать». Как пишет в своих мемуарах Тренер, он понял, что с династией все кончено. Тренер, возвращаясь в Спа, обращается к канцлеру: «Присоединяйтесь ко мне, ваше высочество. Вы должны поговорить с кайзером и объяснить ему необходимость отречения». Макс Баденский пообещал прибыть в Спа на следующий день.

Со слезами на глазах социал-демократ Фридрих Эберт стал убеждать окружающих, что отречение кайзера еще не означает упразднение монархии. В этом они разошлись с Тренером. Эберт обернулся к генералу: «Мы благодарны вам за честный обмен мнениями. Но мы достигли той точки, где наши пути расходятся. И неизвестно, увидим ли мы друг друга когда-либо»[337].

Именно в этот момент пришло приглашение маршала Фоша прислать полномочных представителей германского правительства для переговоров о перемирии. Тренер, незадолго до своего отбытия в Спа, согласился на включение в число переговорщиков гражданского лица. «Я был бы рад минимизировать участие армейского командования в этих злосчастных переговорах». Тем более что президент Вильсон настаивал на гражданском представительстве. Верховное военное командование также приняло идею гражданского представительства — пусть вместо председателя Верховного военного командования генерала фон Гюнделя за линию фронта едет гражданское лицо — меньше позора армии.

Выбор пал все на того же Матиаса Эрцбергера как представляющего парламентское большинство. И гражданским лицом не мог быть социал-демократ — неприемлемо для военных. Эрцбергер в мемуарах: «Меня вызвали 6 ноября в полдень для осуществления переговоров о перемирии»[338]. Ему пришлось ждать документов, удостоверяющих его полномочия. Гренер пишет о «бледном человеке, находящемся в состоянии шока»[339]. Стемнело, прежде чем Эрцбергер сел в поезд, конечного пункта следования которого он не знал. Вместе с ним был его приятель граф фон Обердорфер (бывший посол в Болгарии). Эрцбергер не хотел иметь вокруг себя большую группу военных лиц, с ними было трудно, они были в другом подчинении. В конечном счете было решено, что военных будет двое: военно-морской капитан Ванселов и генерал фон Винтерфельдт. Делегация полагалась на хорошее знание Винтерфельдтом французского, он был до войны германским военным атташе в Париже (а его отец участвовал в выработке условий французской сдачи при Седане в 1870 г.).

Генерал-квартирмейстер Гренер ехал в одном поезде с Эрцбергером; в Ганновере они послали телеграмму маршалу Фошу с уведомлением, что германская делегация отправилась в путь. Окружающие картины никак не давали оснований для оптимизма. «Многие матросы занимались грабежом поблизости от станции, хотя и не смели приблизиться к нам. Это было мое первое впечатление от революции, и это впечатление было усилено эпидемией гриппа, который никак не удавалось локализовать»[340].

В Спа Гренер 8 ноября доложил о заседании правительства. Восстание распространяется уже на рейнские города Кельн, Кобленц, Майнц. Импульсивный кайзер объявил о своем решении встать во главе армии, задушить бунт в зародыше. Генералу Тренеру уже ясна была утопичность подобных планов — явление приобрело общенациональный масштаб. В половине десятого вечера Гренер встретился с фельдмаршалом Гинденбургом и генералом фон Плессеном (командиром личной гвардии императора) в личном номере Гинденбурга в отеле «Британик». Он говорил об абсурдности плана кайзера Вильгельма. Именно эта беседа послужила тому, что в России было мнением всех командующих фронтами относительно желательности отречения императора Николая Второго. Гинденбург кивал головой, и это означало, что армия не вступится за своего номинального главу, за «высшего военного вождя», несмотря на все личные клятвы, традиции и нелюбовь к социал-демократии.

Одновременно, после прибытия германской делегации в Спа, в отеле «Британик» состоялся совместный ленч Верховного военного командования и миссии, отправляющейся во Францию. Гинденбург сказал, что впервые в анналах военной истории войну, начатую военными, венчает мир, заключенный гражданскими лицами. Но он не сожалеет, поскольку, помимо прочего, Верховное военное командование «более не ответственно за военные директивы». Он пожелал делегации: «Бог да пребудет с вами, постарайтесь добыть все, что можете, для отечества»[341].

Рано утром 7 ноября 1918 г. армейский радист, расположившийся на Эйфелевой башне, принял сообщение от германского военного командования, адресованное маршалу Фошу. Пятеро членов делегации, отобранных германской стороной для переговоров, ожидают места встречи с маршалом. Сообщение тотчас же было переслано Фошу в Санлис. Маршала разбудили, и он без промедления послал свой ответ: «Германские представители должны прибыть на передовой французский пункт на дороге Шимэ — Фурми — Лакапель — Гиз. Там они будут встречены и препровождены в место, предусмотренное для переговоров»[342]. Речь даже не заходила о том, чтобы принять их в Санлисе, где немцы в 1914 г. расстреляли мэра и группу видных граждан.

Немцы тронулись в путь и немедленно попали в аварию. Оставили два автомобиля и продолжили путь к означенным Шимэ — Фурми — Лакапель — Гиз. Эрцбергер по существу впервые увидел, что такое отступающие войска при ближайшем рассмотрении. Все вокруг двигалось, нестройные колонны солдат, отчаяние в лицах. Вечером прибыли в Шимэ. Дорога оказалась заваленной деревьями. После звонка в Генеральный штаб специальное подразделение разведчиков расчистило дорогу и дезактивировало мины. В половине восьмого делегация была в Трелэ, через час она пересекла линию фронта. Соорудили белые флаги, обзавелись трубой горниста. Прошли старое деревенское кладбище. Небольшое кафе на обочине дороги. Спустились по склону холма и в тумане вышли на дорогу, ведущую к Одруа. Процессия выглядела одетой в белое.

Впереди возникли фигуры, они приближались. В толпе французов кто-то спросил: «Это что, конец войны?» Маленький городок Лакапель был украшен трехцветными французскими флагами. Каждому из делегатов французы предоставили автомобиль. Перед отбытием сфотографировались. Эрцбергера поразил масштаб разрушений. В одной из деревень «не осталось ни дома. Это была череда руин. На протяжении километров ни одной живой души»[343]. Наконец они сели на поезд, им предложили коньяк. Окна были плотно закрыты гардинами. На рассвете они остановились в лесу.

Тем временем французы искали подобающий случаю вагон. И нашли превосходный поезд 1860 г., построенный для императора Наполеона Третьего: два спальных вагона, ресторан, вагон-салон, отделанные зеленым сатином с наполеоновскими пчелами по зеленому полю. Подвезли консервированные припасы, бордоское вино, выдержанный коньяк 1870 г. — ужасного года. Никому из немцев, вошедших в этот поезд, не дано будет забыть в этом окружении события сентября 1870 г., дату величайшего унижения Франции.

Недалеко от Компьена, в глухом лесу остановился исторический поезд — к северу от деревни Ретонд, где деревья были вырублены ради размещения артиллерийской части. Французские железнодорожники узнали профиль маршала Фоша и пропустили к нему четверых французских офицеров и троих англичан во главе с первым морским лордом вице-адмиралом сэром Росслином Вемиссом. На рассвете неподалеку остановился другой поезд.

В вагон с немецкой делегацией поднялся начальник французского Генерального штаба Вейган и сказал, что верховный главнокомандующий союзных сил маршал Фош хотел бы видеть их в соседнем вагоне в девять часов утра. Итак, двое в гражданских костюмах и двое в мундирах растянулись цепочкой по пути в вагон Фоша. Взобрались в вагон, где стоял стол и каждое из четырех мест имело записку с именем немецкого представителя. С союзной стороны не было ни одного гражданского лица. Не было также американцев, бельгийцев, итальянцев. Союзники считали, что речь идет о сугубо военной проблеме и решать встающие вопросы должны люди в униформе. Тут же заметили: «Боши, видимо, хотят превратить происходящее в дело гражданских лиц. Мы очень разозлились на то, что присутствовали военно-морской и пехотный офицеры довольно невысокого ранга»[344], — писал супруге британский контр-адмирал Хоуп.

Как только немцы заняли свои места, явились маршал Фош и адмирал Вемисс. Фош, на взгляд Эрцбергера, оказался «маленьким человеком с энергичными чертами лица; не верилось в его характер командира». После короткого представления Фош спросил: «Что вас привело сюда? Чего вы хотите от меня?» Эрцбергер: «Мы прибыли сюда получить предложения союзных держав относительно перемирия на суше, на море и в воздухе, на всех фронтах и в колониях». — «У меня нет предложений», — весьма категорически заявил Фош. Обердорфер как бы поправился: «Германская делегация просит условий перемирия». — «У меня нет условий, которые я хотел бы предложить вам».

Тогда Эрцбергер зачитал выдержку из последней ноты президента Вильсона, в которой ясно говорилось, что маршал Фош получит все полномочия от Соединенных Штатов и других союзных правительств для передачи условий перемирия германским представителям. Фош ответил, что ему поручено сообщить об условиях, предлагаемых германскими представителями. «Вы просите о перемирии? Если да, то я могу информировать вас об условиях». Эрцбергер ответил положительно, и Фош еще раз подчеркнул — речь идет об условиях, а не о вопросах, подлежащих обсуждению.

Вейган зачитал основные союзные условия. Немцы ожидали требований эвакуации оккупированных территорий, репараций в пользу пострадавшего населения, передачи части вооружений и транспорта; их не удивило требование репараций. Что их поразило, так это требование оккупации союзными войсками всего левого берега Рейна и плацдармов на правом берегу у Майнца, Кобленца, Кельна и Страсбурга, равно как и требование создания демилитаризованной зоны на правом берегу Рейна; требование сдать все подводные лодки и продолжение морской блокады до выполнения всех условий.

Все пытались скрыть волнение. Кто играл моноклем, кто теребил усы. Капитан Ванселов рыдал, по щекам Винтерфельдта текли слезы. А Эрцбергер вынул главную свою карту — он попытался напугать франко-английских союзников: дисциплина германской армии рухнула, в Германии создается революционная ситуация; в Центральной Европе власть берет в свои руки большевизм, и «Западной Европе будет чрезвычайно трудно избежать его». (Присутствуй здесь Ленин, он бы подтвердил анализ Эрцбергера.)

Слова Эрцбергера не произвели на Фоша ни малейшего впечатления. Никто в Западной Европе не знал о размахе социального восстания масс на Востоке Европы, перекидывающегося в Центральную Европу. Здесь не знали, что творится в Киле и Мюнхене, здесь явно преувеличивали крепость Германии, неприступность ее границ и неподверженность внутренним потрясениям. Такие полководцы, как Фош, давно разучились недооценивать мощь Германии, они готовились к еще двум зимним кампаниям, а рассказы о внезапной немощи Германии считали иллюзиями.

Маршал Фош предпочитал не предаваться иллюзиям: «До тех пор, пока германские делегаты не примут и не подпишут предложенные условия, военные операции против Германии остановлены не будут». Зачем Эрцбергер пугает союзников большевизмом: «Иммунитет к нему исчезает только у наций, полностью истощенных войной. Западная Европа найдет средства бороться с этой опасностью». Генерала Винтерфельдта охватили эмоции: «Бесчисленное число воинов погибнет зря в последнюю минуту, если боевые действия будут продолжены». Фош: «Я полностью разделяю ваши чувства и готов помочь в меру своих сил. Но боевые действия будут закончены только после подписания перемирия».

Встреча продолжалась примерно 45 минут. Фош сказал, что его руки связаны решениями, принятыми союзными правительствами. Второстепенные детали могут быть обсуждены, но принципиальные, главные положения останутся незыблемыми. Принимайте или отвергайте. На размышления даются 72 часа — до одиннадцати часов утра одиннадцатого дня одиннадцатого месяца 1918 г.

Первым делом Эрцбергер уведомил о союзных условиях Верховное командование германских вооруженных сил. Он не мог сделать этого по телефону. Союзники не позволяли воспользоваться телеграфом, а шифровальщиков германская делегация не взяла. Невероятными усилиями капитана фон Хеллдорфа условия все же были доставлены в Спа в субботу 9 ноября. У Хеллдорфа была специальная записка Эрцбергера фельдмаршалу Гинденбургу. В ней говорилось, что, поскольку союзники принципиально не приемлют изменения базовых условий, он, Эрцбергер постарается смягчить некоторые частности с главной целью сохранить общественный порядок в Германии и избежать голода. Он скажет, что выполнить все условия Германия не может. Речь идет о национальном выживании. У него нет иллюзий относительно продолжения войны.

Ожидая ответа из Спа, германские делегаты предприняли новые маневры в Компьене. Они постарались разработать собственные контрпредложения. Германия никогда не согласится с наличием у союзников плацдармов на правом берегу Рейна, и она никогда не прекратит военные действия до тех пор, пока будет продолжаться морская блокада. Эрцбергер утверждал, что западные союзники делают ту же ошибку, что и немцы в Брест-Литовске. В обоих случаях перед диктующей стороной стоит не побежденный противник, а воинственный большевизм.

Западных союзников сравнение с Брестским миром едва ли впечатлило. Этот мир расчленил Россию, а предлагаемое Германии перемирие оставляет ее фактически нетронутой. И потом: Эрцбергер приветствовал — как и большинство немцев — Брестский мир. Почему же он так возмущен стократ более мягкими условиями западных союзников? Ведь предполагается временная оккупация Рейнской области.

Никто среди западных союзников не хотел, чтобы гражданские мастера дебатов начали в Ретонде политические переговоры. Этого не хотел даже президент Вильсон, склонный к грандиозным обобщениям. Фош и Клемансо долго говорили по телефону. Клемансо неоднократно повторял, что «условия мира — дело политических властей». Военные обуславливают лишь перемирие — приостановку военных действий на основе уже изложенных условий. «Скажите им, что никакой остановки военных действий не будет произведено до подписания перемирия»[345].

Недавно получивший маршальский жезл Петэн настаивал на энергичном продолжении боевых действий, и в этом к нему присоединились президент Пуанкаре и генерал Першинг. Клемансо не выдержал и приехал в Санлис. Фош как раз рассматривал созданные Эрцбергером «контрпредложения». Премьер спросил, будет ли трагедией не подписать перемирия в текущий момент? Клемансо просил ответить на вопрос «со всей солдатской прямотой». В ответ прозвучало: «Я вижу в подписании перемирия только преимущества. Продолжать борьбу в текущих условиях означало бы подвергать себя огромному риску. Примерно пятьдесят или сто тысяч французов погибнут при достижении необязательной цели. Я буду в этом упрекать себя всю оставшуюся жизнь. Крови пролито достаточно. Все, хватит». Клемансо: «Я полностью с вами согласен»[346]. Премьер энергично закивал головой.

Клемансо немедля сообщил Ллойд Джорджу, что немцы «кажутся очень подавленными» и что нет особых сомнений в том, что они подпишут условия перемирия.

В вагон германской делегации постучали, и немцы открыли дверь, надеясь на ответ Фоша на их «предварительный ответ». Оказалось, что это канцлер Макс Баденский сообщает об отречении императора Вильгельма Второго. Вслед за ним и кронпринц отказался от германского трона. Возникла речь о регентстве. Позднее уже французы сообщили, что в Берлине создано новое правительство во главе с социал-демократом Фридрихом Эбертом. Теперь немецкая делегация пребывала в недоумении: станет ли новая германская власть исполнять условия, подписанные предшествующим правительством? Эрцбергер делится своими чувствами: «Мы стояли перед мучительным вопросом. Армия требовала перемирия любой ценой. С другой стороны, мы не хотели подписывать соглашение, которое мы не могли выполнить. Мы пришли к следующему выводу: если правительство поручает нам подписать перемирие, то это означает, что оно (правительство) имеет достаточно сил выполнить его условия — по меньшей мере, насколько это материально возможно»[347].

Как правоверный католик, Эрцбергер попросил в воскресенье посетить мессу. Железнодорожная служба ответила, что надо было сообщить о своем пожелании раньше, потому что маршал Фош уже слушает мессу в Ретонде, а других католических священников в округе нет. Только сейчас Эрцбергер узнал место, где находилась германская делегация, — Компьенский лес.

Проглянуло солнце, и Эрцбергер решил прогуляться по лесу вместе со своим коллегой в немецкой делегации Оберндорфером, но они скоро натолкнулись на ограду — место оказалось полностью изолированным. Вечером им принесли ответ Фоша на «контрпредложения» вместе с напоминанием, что срок подписания перемирия истекает «завтра в одиннадцать». Никаких новых нюансов. Важнейшими были два сообщения, две ноты, поступившие между 7 и 8 вечера. Верховное военное командование Германии предупреждало, что «в случае ограничения работы транспорта и продолжения блокады возможен голод и революция». Во второй ноте говорилось безапелляционно: «Германское правительство принимает условия перемирия, переданные ему 8 ноября». Документ был самым таинственным образом подписан: «Рейхсканцлер Шлюсс». французы задали лишь один вопрос: «Кто такой Шлюсс?» — и немцам пришлось объяснять, что «шлюсс» означает «окончание текста», «полная остановка», «конец».

Все это не было смешно. Последняя сессия комиссии по перемирию состоялась в четверть третьего ночи 11 ноября. Дискуссии сфокусировались на окончании морской блокады. Граф фон Оберндорфер сказал, что задержка со снятием блокады «нечестна». Первый морской лорд Британии вспыхнул: «Нечестно! Не забывайте, что вы топили наши корабли без разбора». Численность германского транспорта, передаваемого западным союзникам, была сокращена, но блокада держалась вплоть до выполнения немцами всех условий. Текст перемирия был подписан в двенадцать минут шестого утра по гринвичскому времени. Огневая перестрелка должна была закончиться в 11 утра 11 ноября 1918 г. Об этом Фош немедленно сообщил всему Западному фронту.

Незадолго до условленного срока перемирия в Ретонд прибыли два германских генерала из Верховного военного командования и два представителя новой германской закупочной комиссии. Генералам было поручено удостовериться, что союзные войска остановятся в условленный час, а закупочникам поручалось обеспечить гарантии поступления в Германию продовольствия — значительная часть германского населения находилась на грани голода. Эрцбергер узнал, что «рейхсканцлер Шлюсс» на самом деле был германским Верховным командованием, настоящего канцлера в бушующем Берлине было не найти.

Когда пробило 11 часов, гардины в германском вагоне подняли. Делегация тронулась в обратный путь. На проплывающих за окном вагона станциях царило всеобщее ликование. Высадка у линии фронта, подошли французские автомобили, и группа Эрцбергера оказалась на германской части фронта. Через несколько часов они были уже в Спа.

Реакция на перемирие была самой разной. Много говорилось о ликовании, но многие свидетели вспоминали о глубоком молчании солдат и офицеров, воспринимавших это сообщение самым смятенным образом. В лесах и на полях битв почти не было демонстраций, будничность явилась результатом глубокого шока, в который всех ввергла война. Некоторые удивлялись, что на ряде участков немцы, очевидно, более бурно встречали окончание войны, слышна была музыка и смех. Общим был скорее глубокий ступор; травма войны придушила нормальную реакцию.

Довольно неожиданно для многих принц Макс Баденский стал именовать себя «демократом», хотя ни его происхождение, ни его взгляды не давали оснований для такой политической самоориентации. Но жизнь сложна — канцлеру следовало выбирать между Верховным военным командованием (военная диктатура — что-то вроде германского варианта диктатуры Корнилова) и политическим центром, основывающимся на партийном представительстве в рейхстаге (что-то вроде Временного правительства в России полутора годами раньше). Из двух зол канцлер избрал «гражданское», германских Милюкова, Гучкова, Керенского; только немецкие цивильные вожди отличались от русских прототипов смертельной серьезностью и решительностью.

Составившие большинство в его кабинете социал-демократы стали именовать себя «социалистами» — точь-в-точь как трудовики и эсеры в России после неудачного наступления лета 1917 г. и противостояния генералу Корнилову. «Подлинными» же социалистами (германским вариантом большевиков) были члены «Союза Спартака» — спартаковцы и так называемые независимые социалисты. Последние находились в тесной связи с посольством Советской России. Это посольство разместилось на Унтер ден Линден и украсило себя огромными серпом и молотом с надписью внизу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Нет сомнения, что для посольства Советской России особую значимость имела дата 7 ноября — первая годовщина Октябрьской революции в России, первый этап мировой революции. Германская критика российского Октября разовьется позднее, а в голодном и холодном, терпящем поражение Берлине 1918 г. революция для очень многих виделась выходом из исторического порочного круга. Она виделась продолжением дела монтаньяров в 1792 г., дела парижских коммунаров 1871 г., делом построения более справедливого общества и более справедливых международных отношений, окончанием царства жадности капитализма, выходом на дорогу стремительного прогресса.

Шанс на победу революции, на реализацию ленинской футурологии стал просматриваться утром 7 ноября 1918 г., когда стали поступать сообщения об овладении революционными силами Гамбурга и о том, что в Ганновере революционные матросы отбили нападение посланных на их усмирение частей, когда стало известно о посылке поезда с тысячами революционеров для «начала процесса» в Берлине[348]. Министерство внутренних дел было в панике: надежда на «гражданскую гвардию», размещенную в Мекленбурге и Брунсвике, была слабой. И справедливо, старые прусские города стали легкой жертвой революционных войск. К вечеру Советы солдатских и рабочих депутатов взяли под свой контроль столицу Баварии Мюнхен.

Канцлер Макс Баденский приказал закрыть русское посольство. Посол Советской России Адольф Иоффе был выслан из Германии вместе с защищенным дипломатическим иммунитетом штабом революции в триста человек. Канцлер расставил войска, создал пулеметные точки, обратил стволы в сторону вокзала Лертер — откуда с севера могла нахлынуть революционная волна. Движение поездов было остановлено. В некоторых местах взорвано железнодорожное полотно.

Берлин был столицей «Симменса», АЭГ, АГФА, «Борзиг», крупнейших германских промышленных компаний. Здесь «Шварцкопф» производил торпеды, «Флюг» — трамваи, «Эделлс» — металлургические изделия. В пригородах, подобных индустриальному рабочему Веддингу, жил рабочий класс. Дома рабочих через такие районы, как Пренцлауэрберг, доходили до самого центра. Бурный рост имперской столицы перед войной привел к тому, что две трети берлинцев были недавними горожанами. Кто-то говорил даже, что Берлин — силезский город, что половина жителей его «приехала из Бреслау». Со времени создания в 1871 г. Германской империи множество немцев, поляков, русских, чехов, бедных жителей Саксонии и Моравии прибыли в столицу в поисках работы — невиданная миграция. Те, кому не хватило денег на билет в Америку, устремились на берлинские заводы-гиганты.

Понятно, что столица Германии стала оплотом социал-демократии — миллион членов и 20-миллионная партийная касса. (Собственно в 1914 г. социал-демократы Германии — СДПГ — были крупнейшей партией в мире.) Неудивительно, что такие революционеры, как Ленин и Троцкий, видели в германской, а особенно в берлинской социал-демократии величайшую революционную и творческую силу. Ведь именно здесь в теоретических спорах «революционный» подход победил эволюционный. Во втором — социалистическом Интернационале СДПГ виделась основным мировым источником социального прогресса, лозунгом которого была триада «классовая борьба, революционный республиканизм, антимилитаризм».

Потому-то голосование — два дня спустя после вторжения германских войск в начале 1914 г. в Бельгию — поразило «верующих всего мира», начиная с В.И. Ленина. Вотирование военных кредитов в рейхстаге, провозглашение гражданского мира тогда, когда российские большевики предпочли патриотической войне Сибирь, стало видеться предательством мирового пролетариата. Только тогда, когда получение похоронных извещений стало обычным делом, жертвой без дна, в декабре 1915 г. двадцать депутатов рейхстага от СДПГ проголосовали против новых военных кредитов, а двадцать два депутата воздержались. Эти противники войны создали свою партию — Независимую социал-демократическую партию, НСДПГ, которая в апреле 1917 г. была исключена из основной СДПГ (параллельно Ленин выдвигает «Апрельские тезисы»). Казалось, российские и германские большевики движутся по параллельным рельсам.

«Независимые» начали думать о своих боевых организациях еще раньше. В 1916 г. противница империалистической войны Роза Люксембург начала распространять так называемые «Письма Спартака», взывая к памяти вождя римских рабов. Рупор НСДПГ Карл Либкнехт выступил в германском рейхстаге с невиданными по социальному ожесточению речами. Вместе они создали «Союз Спартака», вызвавший проклятья таких вождей СДПГ, как Филип Шейдеман.

И вот теперь, будучи вместе с Эбертом ведущим представителем социал-демократов в правительстве Макса Баденского, Шейдеман становился едва ли не главной борющейся против «Союза Спартака» силой. Канцлер не любил его; среди социал-демократов фаворитом принца Макса был Фридрих Эберт (у Шейдемана, пишет Макс Баденский, «отвратительный темперамент»[349]).

В германской столице царил грипп и революция. От гриппа умерло примерно 200 тыс. немцев — за очень короткое время. Будет ли продолжительной революция? Тяга к миру становилась неукротимой — об этом говорят дневники и воспоминания всех современников. Немыслимое дело, массы немцев готовы были пойти на поражение, только бы окончился этот ад недоедания, холода и гриппа. Военные в Германии стали терять исконное уважение, на них все чаще смотрели злобно. Цветы не дарили, а несли на свежие могилы.

Репетицией ноябрьской революции были события января 1918 г., когда даже берлинские военные заводы начали забастовку. Пробольшевистские силы затихли с весенним наступлением Людендорфа, но осенью остановить их не могла уже никакая сила.

В Берлине 7 ноября 1918 г. в полном масштабе фактически не вышла ни одна газета. «Берлинер тагеблатт» появился на одной странице. Сообщалось о создании «строго социалистического правительства». Коротко об условиях перемирия. Два дня в германской столице происходили революционные события. Русские большевики ждали именно этого. Расчет Ленина был на этот поворот событий. Теперь социалистам Германии и России никто не страшен. Первые поведут вторых к социализму, а буржуа и феодалы Европы найдут себя в мусорной корзине истории. Очевидец согласился бы с таким прогнозом. Он еще не знал силы германской лояльности и порядка, он исходил из новых революционных ценностей.

В центре Берлина развевались красные знамена — над университетом, над Оперой, над Домом гвардии, над дворцом кронпринца, над городской библиотекой. Петроград годом позже. На Бранденбургских воротах размещались два пулеметных расчета. На рекламной тумбе значилось: «Мародерство будет караться смертью». Рядом объявления «Нового режима рабочих и солдатских Советов».

В цирке Буша на северном берегу Шпрее заседал этот Совет, эта новая власть. Здесь выступали вожди наступившего дня, знаменитые социалисты Германии, так вдохновлявшие Ленина и его соратников. Социалист Эмиль Эйхгорн разместился в полицейском президиуме на Александерплац, отныне он — народный комиссар общественной безопасности. Он успокаивал берлинцев объявлениями о том, что «старые аусвайсы будут действительны вплоть до выпуска новых»[350].

Набирал силу «Спартакусбунд» — «Союз Спартака». Печатный орган этого союза разместился в прежней типографии консервативной «Локаль-Анцайгер» двумя днями ранее. На улицах Берлина появились грузовики, которые прежде были видны только в прифронтовой полосе. Солдаты в потрепанной форме сидели в них под красными знаменами. На их фуражках были красные ленты.

Общий крик потенциальных жертв революции был обращен в два адреса: величайшей силой стали социал-демократы; второй надеждой стал лозунг «Снимайте войска с фронта!». Если социал-демократы не смогут усмирить «родственные» политические силы, тогда это сделают верные устрашенным верхам вооруженные силы Восточного и Западного фронтов.

Утром 8 ноября 1918 г. Шейдеман, будучи в отменном расположении духа, выступил на заседании совета министров о положении в столице. «Моя партия будет наблюдать за тем, чтобы в Германии не повторились ужасы большевизма. Но мы будем сдерживать массы только в том случае, если кайзер отречется»[351].

Наверное, Шейдеману не так просто было занять эту позицию — ведь всего неделю назад он убеждал Макса Баденского, что не намеревается провоцировать коллапс правительства, зависящего от поддержки социал-демократов, требованием отречения монарха. И таковым было мнение большинства кабинета. Отметим, что в стенах рейхстага никогда не было дискуссии по этому поводу. Шейдеман не только держался данного слова, но обвинил «буржуазную прессу» в провоцировании обострения указанного вопроса. Кабинету он сказал: «Мы делаем все, что можем, чтобы соответствующим образом повлиять на массы. И если массы волнуются по поводу проблемы монархии, то это не ввиду нашего подталкивания, а из-за буржуазных газет типа «Франкфуртер цайтунг», оседлавших эту тему». Но канцлер ответил, что лозунг «Виноват кайзер!» являет собой точку смычки между мятежниками и наиболее радикальными среди независимых социал-демократов; это вызывает опасения основной массы социал-демократов в отношении потери контакта с массами и контроля над ними в пользу «независимых с.д.»[352].

Отказ Тренера даже обсуждать проблему отречения поставил основную массу социал-демократов в весьма сложное положение. Эберт предупредил, что его партия не сможет оставаться в правительстве, если кайзер не покинет трон. Социал-демократы видели волну общественного подъема, они не хотели быть погребенными этой волной, они хотели эту волну оседлать. Ситуацию подогрело отречение династии Виттельсбахов в Баварии. Теперь на партийной верхушке велись дебаты под обшей шапкой — или кайзер уйдет с политической арены, или социал-демократы выйдут из правительства. Один из глубокомысленных эсдеков выразил опасение относительно краха существующего в рейхстаге большинства. Шейдеман не удержался от того, чтобы не рассмеяться: «Мы стоим перед крахом рейха, а вы беспокоитесь о крахе большинства в рейхстаге!»[353]

И социал-демократы решились. В пять часов вечера в день годовщины Октябрьской революции в России — 7 ноября 1918 г. — они выдвинули политический ультиматум из пяти пунктов: свобода общественных собраний; полиция и армия находятся под жестким контролем; кайзер и кронпринц отрекаются в течение суток, к полудню 8 ноября; влияние социал-демократов на правительство усиливается; прусское правительство претерпевает ту же эволюцию, что и общегерманское правительство, резко реформированное в октябре 1918 г.

Канцлер встал на дыбы. Но возглавивший социал-демократов Эберт и не думал оправдываться: «Вы должны быть благодарны нам за то, что мы берем на себя ответственность. Ваши солдаты сдаются повсюду». Тогда в тот день была пятница, а берлинцы не бастуют по пятницам — в день получения зарплаты. Временной предел для кайзера и его сына передвинули еще на одни сутки вперед. Если же кайзер и кронпринц не откажутся от трона до полудня субботы, то социал-демократы покинут правительство и возглавят массы.

Это был трудный момент для убежденного монархиста Макса Баденского. Альтернативой парламентскому правительству была лишь диктатура. Но тогда вооруженные люди с красными бантами восстанут и начнется Гражданская война. Социал-демократы во главе с Эбертом и Шейдеманом достаточно отчетливо видели эту возможность, столь грозную для них. Но один из кандидатов в диктаторы, генерал фон Линсинген (командующий Берлинским округом), сомневался по-своему: возможно, молодые солдаты, подчиняясь приказу и будут стрелять, но ветераны не будут. У Линсингена были лишь три ударных батальона, на которые он мог положиться определенно. Линсинген отдал (в пятницу утром) приказ авиации бомбить поезда с матросами и солдатами, идущие в берлинском направлении. Но военное министерство вмешалось — погибнут тысячи невинных, это подхлестнет анархию. Военного решения этой проблемы уже не существовалю.

Ультиматум социал-демократов сделал позиции отправившегося в Спа 8 ноября Макса Баденского крайне уязвимыми. Да и сам язык канцлера военным был еще не знаком. Он предложил кайзеру назначить «своего заместителя» (многие окружающие подумали, что канцлер предлагает собственную кандидатуру). Затем соберется Учредительная национальная ассамблея, центр решений сместится с улиц в парламентские покои. Хорошо бы, но Эрцбергер договаривался об условиях перемирия, и тихих времен ожидать не приходилось.

Вечером 8 ноября 1918 г. состоялась самая важная в жизни Макса Баденского беседа с императором Вильгельмом Вторым. Есть только версия канцлера, записавшего эту беседу. «Ваше отречение стало необходимым условием спасения Германии от Гражданской войны, и пришла к завершению ваша миссия императора-миротворца. На ваших руках может оказаться кровь. Огромное большинство народа полагает, что вы виновны в сложившейся ситуации». Канцлер обращался к императору на таком «вы», которое немцы употребляют, лишь обращаясь к богу либо к близким родственникам — но никогда не к монарху. Кайзер ответил, что понимает сложившееся положение. Канцлер попросил об отставке, но Вильгельм воспротивился: «Вы послали предложение о перемирии, и вы должны определить условия перемирия».

Канцлер продолжил беседу цитированием венценосных особ, потерявших свои троны за последние два дня. «Через несколько часов рейх окажется без канцлера, без правительства, без единого компактного большинства», что осложнит переговоры с противником.

Утро 9 ноября император Вильгельм Второй встретил в своей вилле на вершине холма в Спа. Он завтракал в белой гостиной, заодно просматривая ночные телеграммы и письма. Приступы ярости гасились им с трудом. Вильгельм, чтобы успокоиться, вышел в сад вместе с молодым комендантом Альфредом Ниманом. Моросил дождь, окрестности окутал туман. Золото листвы гасилось тенью осени. Ночные заморозки уже сразили цветы. Но даже усиливающийся холод не мог погасить жажду Вильгельма выговориться. Главной темой был большевизм. «Перед лицом угрозы всей Европе продолжать войну было бы абсурдным». Противник не может не видеть этого. «Против этой напасти необходима солидная плотина».. Австрийская империя уже рухнула. Угроза нависла над Германией, над всей европейской цивилизацией. «Мы преодолеем эти трудности быстрыми военными действиями». Кайзер словно видел себя во главе антибольшевистского крестового похода. Он исключал непонимание западными союзниками степени большевистской опасности.

Подошедший слуга сообщил, что императора Вильгельма ожидают фельдмаршал Гинденбург и генерал Тренер. Кайзер поспешил в дом. Начальник его военного кабинета, командир его личной охраны и полковник граф Фридрих фон Шуленбург стояли в круглой прихожей. Все трое сопроводили императора в так называемый большой салон, где ему навстречу уже вставали фельдмаршал Гинденбург и генерал Тренер. Оба явно взволнованны. «Ваше величество, — сказал низким голосом Гинденбург, — как прусский офицер я нижайше прошу принять мое прошение об отставке, ибо честь прусского офицера не позволяет мне сказать своему королю то, что ситуация заставляет меня сказать»[354].

Кайзер казался потрясенным: как может ближайший военачальник — «человек, который для меня и для моего народа олицетворял высшую власть, в отношении которой даже я, кайзер, чувствовал свою подчиненность» — покинуть его в такую минуту. Вильгельм подошел к тлеющему камину и обернулся, как бы требуя объяснения у Тренера. Тот довольно долго объяснял, к каким заключениям пришли участники переговоров, ведшихся в отеле «Британик» предшествующим вечером. Осуществить поход через всю Германию невозможно. Мятежники захватили мосты через Рейн, железнодорожные пути, телеграфные станции, склады. Захвачены даже соседние города Ахен и Вервье. Армии противника на Западном фронте изготовились к бою. В такой ситуации марш на Берлин через охваченную Гражданской войной страну займет несколько недель. Молчание Гинденбурга означало его согласие с этим анализом.

Противоречить посмел лишь старый граф Шуленбург. Он назвал выводы Тренера излишне пессимистическими. В течение восьми-десяти дней из огромной массы войск Западного фронта можно создать ударную армию. Речь не идет о завоевании всей Германии, нужно ударить по нескольким избранным пунктам. Начать с Вервье, Ахена и Кельна. Элитарные части с лучшим вооружением — газовые бомбы, огнеметы — и прочее могут не беспокоиться о снабжении: Бельгия еще находится в германских руках. «Порядок можно восстановить». Тренер на это сказал только, что «у него другие сведения».

Глаза кайзера сияли гневом. Он приказал Тренеру изложить его соображения на бумаге. Но вдруг он остановился. Шуленбург снова стал убеждать в возможности повернуть ход событий. И тут Тренер сделал решающий жест. «Армия во главе со своими командирами пойдет любым путем, но не по приказу Его Величества; она не будет больше подчиняться Его Величеству». Тинденбург словно проснулся: «Лояльность армии Его Величеству не может быть гарантирована». На этом, не приняв окончательного решения, кайзер распустил совещание. «Выясните, каково моральное состояние войск. Если командиры скажут мне, что армия больше не стоит за мной, тогда я готов уйти. Но не ранее!»

Кайзер не знал, что такой «плебисцит» уже проводится. Тридцать девять боевых офицеров были приглашены в «Британик». Только после разговора с ним адмирал Гинце осмелился телеграфировать в Берлин, что «вопрос решен в принципе». Оставалась приемлемая большинству формулировка.

Появившийся на вилле императора кронпринц нашел отца энергично жестикулирующим перед десятью стоящими перед ним офицерами. «Меня поразила происшедшая с ним перемена: лицо стало тонким и бледным, его жесты стали резкими; на все это было больно смотреть»[355]. Кайзер вернулся в салон, где Тренер представил ему полковника Вильгельма Хейе, проводившего только что опрос офицеров. Реакция командиров сводилась к вопросу: может ли кайзер, встав во главе войск, «отвоевать» Германию? Представить себе это невозможно. Готовы ли войска сражаться с большевиками в глубине Германии? Однозначно нет. Полковник резюмировал опрос так: «Войска остаются лояльными Его Величеству, но войска устали и фактически безразличны. Они не выступят против своей страны, даже во главе с Его Величеством. Они хотят лишь одного: перемирия немедленно. На пути к этому перемирию ценен каждый час»[356].

Слабо подал руку помощи Гинце: «Его Величество мог бы выступить самостоятельно, а армия не преминула бы присоединиться к нему». Вильгельм сжал губы. И Гинце поступил как Брут: от имени канцлера потребовал отречения, ситуация иного не терпит. Шуленбург сражался до конца. Пусть Вильгельм Гогенцоллерн отречется от титула императора, но сохранит звание прусского короля, прусские войска его не предадут.

А Эрцбергер попытается добиться успеха в Компьене. Позор падет на рейхстаг и на партии, обеляя самодержца. Документ об отречении в конечном счете выглядел двусмысленно. Гинденбург назначается главнокомандующим вооруженными силами Германии «в случае отречения кайзера… руководители армии придерживаются того мнения, что отречение кайзера, высшего военного суверена, может произвести волнения в армии и они могут потерять способность распоряжаться войсками». Кайзер, его сын и несколько ближайших друзей молча наблюдали за тем, как Гинце, глава военного кабинета фон Маршал и граф Шуленбург работают над документом. Тяжесть решения, таким образом, ложилась на правительство, но осевой проблемой было фактическое отсутствие этого правительства.

Примечания:

2

Бьюкенен Дж. Воспоминания дипломата. М., 1923, с. 279.

3

Генерал Макс Гофман. Записки и дневники. 1914–1918. Л., 1929, с. 231.

26

Wheeler-Bennett J. Brest-Litowsk, the Forgotten Peace. London, 1938, p. 92.

27

Lincoln B. Passage Through Armageddon. The Russians in War and Revolution 1914–1918. N.Y., 1986, p. 491–492.

28

General Ludendorf. My War Memories 1914–1918. London, 1919. V. II, p. 542.

29

Kuhlman. Erinnerungen. Koln, 1948. S. 523.

30

Fisher F. German Aims in the First World War. N.Y., 1967, p. 390.

31

Lowe C. and Dockrill M. The Mirage of Power: British Foreign Policy, 1914–1922. V. 3. Boston, 1972, p. 664–669.

32

Keegan J. The First World War. N. Y., 1998, p. 381.

33

Pipes R. The Russian Revolution. London, 1990, p. 581.

34

Генерал Макс Гофман. Записки и дневники. 1914–1918. Л., 1929, с. 237.

35

Троцкий Л.Д. Моя жизнь. Берлин, 1930, т. 2, с. 87.

265

Climenceau G. Grandeurs et miseres d'une victoire. Paris: Plon. 1930, p. 59.

266

Paschal Я. The Defeat of Imperial Germany, 1917–1918. N.Y.: Da Capo, 1989, p. 154–155.

267

Renouvin P. L'Armistice de Rethondes, 11 novembre 1918. Paris: Gallimard. 1968. p. 70.

268

Baden, prince Max/on. Erinnerungen und Documente. Stuttgart, 1927.

269

Gilbert M. The First World War. N.Y., 1994, p. 471.

270

Wheeler-Bennett. Hindenburg, The Wooden Titan. London, 1936, p. 168.

271

Watt R. The Kings Depart. London, 1968, p. 149.

272

Baden, prince Max fon. Erinnerungen und Documente. Stuttgart, 1927 S. 334.

273

Пейн Р. Ленин. Жизнь и смерть. М., Молодая гвардия, 2003, с. 510.

274

Там же.

275

Gilbert M. The First World War. NY., 1994, p. 478.

276

Craig G. Germany 1866–1945. N.Y., 1978, p. 395.

277

Goodspeed D. Ludendorf. London, 1966, p. 216–217.

278

Gilbert M. The First World War. N.Y., 1994, p. 485.

279

Tirpitz A. My Memoirs. V. II. London, 1920, p. 441.

280

Gilbert M. The First World War. NY., 1994, p. 490.

281

Крупская Н. Воспоминания о Ленине. М., 1989, с. 340.

282

Mayer A. Politics and diplomacy of peacemaking.. N.Y., 1967, p. 245–256.

283

Documente und Materialen zur Geschichte der deutschen Arbeiter-bewegung. B. 11. S. 361.

284

Carsten F. The Reichswehr and Politics, 1918–1933, Oxford, 1966, p. 8.

285

Gilbert M. The First World War. N.Y., 1994, p. 503.

286

Muller G.The Kaiser and His Court. N.Y.: Harcourt, Brace and World, 1964, p. 366.

287

Terraine J. To Win a War: 1918, the Year of Victory. London: Sidgwick and Jackson, 1978, p. 117.

288

Churchill W. The World Crisis. 1911–1918. London, 1938. V. II, p. 1364

289

Debeney E. La Guerre et les hommes. Paris, 1937, p. 24–25.

290

Toland J. No Man's Land: 1918, the Last Year of the Great War. New York: Doubleday. 1980, p. 351.

291

Admiral fon Muller. The Kaiser and His Court. N.Y., 1964, p. 374–377.

292

Rudin H. Armistice 1918. New Haven, 1944, p. 21–22.

293

Max of Baden, Prince. The Memoirs of Max of Baden. N.Y.: Scribner. 1928. V.I, p. 315–316.

294

Rudin H. Armistice 1918. New Haven, 1944, p. 22–25.

295

Dallas G. 1918. War and Peace. London: Pimlico, 2000, p. 57.

296

Stevenson D. The First World War and International Politics. Oxford Oxford University Press, 1988, p. 207.

297

Terraine J. То Win a War: 1918, the Year of Victory. London: Sidgwick and Jackson, 1978, p. 120.

298

Paschall R. The Defeat of Imperial Germany, 1917–1918. N.Y.: Da Capo, 1989, p. 180.

299

Clemenceau G. Discours de guerre. Paris, 1968, p. 219–222.

300

Prince Max of Baden. The Memoirs of Prince Max of Baden. V. I. N.Y., 1928, p. 337.

301

Там же, р. 355.

302

Prince Max of Baden. The Memoirs of Prince Max of Baden. V. II. N.Y. 1928, p. 32–39.

303

Dallas G.1918. War and Peace. London: Pimlico, 2000, p. 74.

304

Walworth A. America's Moment: 1918, American Diplomacy at the End of World War I. N.Y.: W.W. Norton. 1977, p. 33–34.

305

Toland J. No Man's Land: the Last Year of the Great War. N.Y.: Dou-bleday. 1980, p. 449–450.

306

Terraine J. To Win a War. London, 1978, p. 190.

307

«Le Matin», 7 octobre 1918.

308

Toland J. No Man's Land: the Last Year of the Great War. N.Y.: Doubleday, 1980, p. 450.

309

Ллойд Джордж Д. Военные мемуары. Т. VI. Москва, 1935, с. 275

310

Prince Max of Baden. The Memoirs of Prince Max of Baden. V. I. N.Y., 1928,p.20.

311

Erzberger M. Souvenirs de guerre. Paris: Payot, 1921, p. 370.

312

Prince Max of Baden. The Memoirs of Prince Max of Baden. V. II. N.Y 1928, p. 61–73.

313

Там же, р. 85–87.

314

Foch F. Memoires pour servir l'histoire de la guerre. Paris, 1931. T. II, P. 237.

315

Dallas G. 1918. War and Peace. London: Pimlico, 2000, p. 85.

316

Prince Max of Baden. The Memoirs of Prince Max of Baden. V. II. N.Y., 1928, p. 89.

317

Admiral fon Muller. The Kaiser and His Court. N.Y., 1964, p. 408.

318

Prince Max of Baden. The Memoirs of Prince Max of Baden. V. II. N.V 1928, p. 102–161.

319

Prince Max of Baden. The Memoirs of Prince Max of Baden. V. II. N.Y., 1928, p. 186–188.

320

BrissaudA. 1918: Pourquoi la victoire. Paris: Plon, 1968, p. 394–396.

321

Toland J. No Man's Land: the Last Year of the Great War. N.Y.: Dou-Weday, 1980, p. 490.

322

Dallas G. 1918. War and Peace. London: Pimlico, 2000, p. 94.

323

Walworth A. America's Moment: 1918, American Diplomacy at the End of World War 1. N.Y.: W.W. Norton, 1977, p. 56–65.

324

Там же, р. 72–73.

325

Admiral fon Muller. The Kaiser and His Court. N.Y., 1964, p. 404.

326

Dallas G. 1918. War and Peace. London: Pimlico, 2000, p. 96.

327

General Ludendorf. My War Memories 1914–1918. London, 1919. V. II, p. 761.

328

Erzberger M. Souvenirs de Guerre. Paris, 1921, p. 75.

329

Prince Max of Baden. The Memoirs of Prince Max of Baden. V. II. N.Y., 1928, p. 211–214.

330

Admiral fon Muller. The Kaiser and His Court. N.Y., 1964, p. 416–417.

331

William II. My Memoirs, 1878–1918. London, 1922, p. 274–276.

332

Brook-Shepherd С November 1918. Boston, 1891, p. 342.

333

Prince Max of Baden. The Memoirs of Prince Max of Baden. V. II. N.Y., 1928. p. 278.

334

Prince Max of Baden. The Memoirs of Prince Max of Baden. V. II. N.Y., 1928, p. 292–294.

335

Groener W. Lebenserinnerungen. Gottingen, 1957. S. 445.

336

Ibid. S. 443.

337

Dallas С. 1918. War and Peace. London: Pimlico, 2000, p. 111.

338

Erzberger M. Souvenirs de Guerre. Paris, 1921, p. 375.

339

Groener W. Lebenserinnerungen. Gottingen, 1957. S. 449.

340

Ibid. S. 451.

341

Brook-Shepherd G. November 1918. Boston, 1891, p. 344–345.

342

«Le matin». 8 novembre 1918.

343

Erzberger M. Souvenirs de Guerre. Paris, 1921, p. 378–379.

344

Brook-Shepherd G. November 1918. Boston, 1891. p. 349–350.

345

Mordacq J.-H. Le Ministere Cemenceau. Paris, 1930. T. II, p. 342.

346

Mordacq J.-H. Le Ministere Clemenceau. Paris, 1930 Т. II, p. 344—352

347

Erzberger M. Souvenirs de Guerre. Paris, 1921, p. 383.

348

Prince Max of Baden. The Memoirs of Prince Max of Baden. V. I. N.Y., 1928. p. 313.

349

Цит. в: Scheidemann. Memoiren eines Socialdemokraten. В II. Dresden, 1928. S. 284–285.

350

Dallas G. 1918. War and Peace. London: Pimlico, 2000, p. 126.

351

Prince Max of Baden. The Memoirs of Prince Max of Baden. V. II. N.Y., 1928, p. 329–334.

352

Там же, р. 331–332.

353

Scheidemann. Memoiren eines Socialdemokraten. В. II. Dresden. 1928, S. 286–287.

354

Beaumont M. L'Abdication de Guillaume II. Paris: Plon, 1930, p. 88–98.

355

Beaumont M. L'Abdication de Guillaume II. Paris: Plon, 1930, p. 106.

356

Groener W. Lebenserinnerungen. Gottingen, 1957. S. 457–462.