• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Это имя носил знаменитейший и интереснейший узник, когда-либо содержавшийся в Тауэре. Его трижды бросали в королевскую тюрьму, где он за долгие годы своего пребывания сменил много помещений. Большая часть его заточения прошла в Кровавой башне и Садовом доме, одна из террас, прилегающих к саду, по сей день называется Прогулкой Рэйли, многим комнатам и клетям в других башнях приписывается значение его темниц, хотя он никогда в них не находился.

Во время его заточения Тауэр превратился в Академию наук и искусств или некую творческую лабораторию. Здесь Рэйли посещали известные поэты, ученые, изобретатели и лучшие умы своего времени (он был другом Шекспира и Бэкона), которые приходили сюда поболтать с ним, обсудить античные древности или философские вопросы, уточнить карту Вирджинии или поспорить о действенности того или иного медицинского снадобья; в Садовом доме Рэйли гнал различные спирты и эссенции, приготовлял свою знаменитую микстуру, изобрел способ превращать соленую воду в пресную, написал «Всемирную историю».

Об этом человеке в Англии создано больше книг, чем о каком-либо другом из его современников, за исключением Шекспира. Рэйли стал одним из любимейших героев английских преданий и английской истории. Между тем он отнюдь не был приветливым и любезным человеком, напротив, он был горд и себялюбив, подчас жесток, а жизненный путь его выглядит чрезвычайно несчастливым. Но он был личностью, и это обстоятельство придает вес всем его поступкам и даже неудачам. Подобных людей можно любить или не любить, но их нельзя не заметить или, заметив, просто пожать плечами. Рэйли не терялся даже в поколении гигантов XVI – начала XVII века, ибо они были велики в каком-нибудь одном отношении, он же был выдающимся человеком во всем. Ему не было надобности учиться у профессоров или специалистов – это они кое-чему учились у него. Сочиненные им песни приводили в восхищение Спенсера, а в прозе он не имел себе равных. Бен Джонсон советовался с ним в вопросах драматического искусства, Бэкон считал за честь соперничать с ним в красноречии, Майерн брал у него уроки физики; он танцевал лучше всеми признанных мастеров этого дела, он затмил блеском всех прежних фаворитов, богословы признавали свое поражение после споров с ним, искатели приключений смотрели на него как на предводителя всех мореходов, а корабелы учились у него строить корабли. При всем том он был еще и красивейшим мужчиной елизаветинского двора. Поэт, ученый, воин, моряк, придворный, оратор, историк, государственный муж – казалось, не было сферы человеческой деятельности, где бы он не продемонстрировал свой талант и специальные знания. В одну свою жизнь Рэйли уложил дюжину человеческих жизней.

В историческом отношении его деятельность была направлена на возвеличивание Англии. Именно он, основав Вирджинскую колонию, сделал свою родину матерью США.

Во времена Рэйли владычицей на суше и на море была Испания. Филипп II (как и его преемник Филипп III) считал английский народ еретиками, обратить которых на путь истинный составляет его священный долг. Он посылал в Лондон шпионов и наемных убийц и отправлял целые эскадры к ее берегам. При помощи американского золота он создавал врагов Англии внутри нее самой, в Шотландии и на континенте. Он закрывал моря для английских кораблей. Каждый противник Англии и королевы находил в нем друга и союзника. Одним словом, современники Рэйли видели в Испании смертельного врага их родины.

Рэйли питал к Испании такую же ненависть, как Ганнибал к Риму. Мечом и пером он боролся с ней всю свою жизнь – в Гвиане, Кадиксе и Вирджинии. Но борьба была неравной, и, в конце концов, он – английский подданный – был умерщвлен в Тауэре по приказу испанского короля.

Первое пребывание Рэйли в Тауэре, которое едва ли можно назвать заточением, относится еще ко временам правления Елизаветы. Оно последовало после обольщения им Бесси Трокмортон, одной из звезд елизаветинского двора. Бесси была сиротой, и все юные лорды при дворе ухаживали за хорошенькой умной девушкой. Высокого роста, грациозная, с голубыми глазами и золотистыми локонами, она представляла разительный контраст с Рэйли, который пугал и одновременно очаровывал ее своей жгучей и несколько мрачноватой красотой загорелого лица в обрамлении смоляных прядей волос. Бесси слушала его пламенные речи, как пастушки слушали соблазнительные слова пастушков в тех идиллических поэмах, которые начали тогда входить в моду. Но Рэйли отнюдь не был наивным и грубоватым пастушком, и хотя Эдмунд Спенсер, воспевая отважного морехода, и называл его «пастухом океана», однако признавал, что Рэйли знал в совершенстве не только мореходное искусство, но и искусство вызывать любовь. Вскоре весть об обольщении им молоденькой фрейлины дошла до Елизаветы.

Королева была огорчена и возмущена. Рэйли, ее фаворит, не только изменил ей, но опозорил ее двор и свое имя. Елизавета была для Бесси вроде матери, и потому друзья Рэйли дали знать ему в Чатем, откуда он собирался отправиться в новую экспедицию, что ему придется остаться в Англии и жениться.

– Жениться! – воскликнул Рэйли. – На свете нет никого, с кем бы я согласился связать свою судьбу!

Но королева была не из тех женщин, которые легко прощают провинившихся любовников, даже если они являются юными красавцами, и когда Рэйли вышел в море на «Гирлянде» с целью перехватить испанский флот, везший серебро, она послала за ним сэра Мартина Фробишера на быстром ботике «Презрение».

Арестованный и привезенный в Лондон, Рэйли был отдан под надзор сэра Джорджа Карю, начальника артиллерии Тауэра и его родственника, и жил в Кирпичной башне – до тех пор, пока не женился на обесчещенной девушке. Обвенчавшись с Бесси, он вышел из тюрьмы под руку с прекрасной женой, которая являлась одновременно его славой и его позором. Елизавета вроде бы простила фаворита, но в глубине души она разочаровалась в Рэйли и уже более не смотрела на него как на прежнего благородного и незапятнанного героя.

С 1602 года Елизавета начала медленно угасать. Она не хотела умирать и теперь, когда жизнь уходила, со страшным упорством привязывалась к ней, охотилась, танцевала, кокетничала и шалила в свои шестьдесят семь лет, как и в тридцать. «Королева, – писал один придворный за несколько месяцев до ее смерти, – в течение многих лет не была так галантна и так весело настроена, как теперь».

Но смерть была близка, и Елизавета чувствовала это. Она похудела и превратилась почти в скелет. Наконец силы оставили ее, она утратила стремление к изяществу и по целым неделям не меняла платье. Ею овладела меланхолия, она потеряла память, характер ее сделался невыносим. Даже обычная храбрость покинула королеву, и она требовала, чтобы рядом с ней постоянно лежал меч, которым она время от времени ударяла в драпировки, словно хотела поразить спрятавшегося там убийцу. День и ночь она просиживала в кресле с приложенным к губам пальцем, с устремленными в пол глазами, не произнося ни слова.

23 мая 1603 года лорды Совета пришли к ней, чтобы обсудить вопрос о престолонаследии. Она отвергла всех предлагаемых в наследники лиц и только при упоминании имени шотландского короля Якова VI, сына Марии Стюарт, сделала неопределенное движение головой. На следующее утро она скончалась.

Правами на английский престол обладали несколько лиц, в том числе представители рода Суффолков, родственников Девятидневной королевы, и Арабелла Стюарт, внучка леди Маргариты Леннокс от ее младшего сына, брата Дарнлея. Однако интересы большинства лордов сошлись на Якове VI. Для католиков главным аргументом в его пользу было то, что он являлся сыном Марии Стюарт; пуритане уповали на тo, что он был воспитан в кальвинизме. Одним словом, Яков олицетворял собой религиозный компромисс.

Яков был королем с детства, но в течение многих лет, после изгнания Марии Стюарт, юноша был игрушкой в руках шотландских лордов. Беспомощный среди грубых войк, он, тем не менее, был умен не по годам и удивлял придворных своими речами «о знании и невежестве». Его учителями были республиканец Бьюкенен и пуританин Нокй, но проповедуемые ими теории являлись в глазах Якова олицетворением мятежа и покушением на его королевские права. Впоследствии он называл сочинения своих учителей «гнусными инвективами» и хотел ввести наказание для их читателей.

Яков свято верил в божественное происхождение своих прав. В общем-то, в это верили и бароны, и это обстоятельство помогло Якову их одолеть. В 1603 году, после смерти Елизаветы, он приехал в Лондон, преисполненный торжества от своей победы над кальвинизмом и демократией. В Англии он стал править под именем Якова I.

Новый король обладал далеко не королевской внешностью – огромной головой и искривленными от ревматизма ногами; к этому добавлялось заикание и наклонность к довольно низкопробному шутовству. При всем том Яков был образованным человеком, остроумным, проницательным и не лезущим за словом в карман. Иронией и шуткой он умел сгладить остроту религиозного или политического спора. Он обнаруживал огромную начитанность, особенно в богословских вопросах, и был автором объемистых проектов о всякого рода предметах – от курения табака до доктрины божественного предопределения. Это не мешало Генриху IV Бурбону называть его «самым мудрым дураком в королевстве». Действительно, Яков обладал характером педанта и отличался любовью к отвлеченным теориям. Если в Шотландии он обнаружил недюжинные политические способности, то Англию новый король не знал и не понимал. Он явился в Лондон чужестранцем и так навсегда им и остался. Образованность и начитанность, быть может, и уберегли его от глупостей, зато он не сделал и ничего разумного.

Яков I страдал недугом, редко наблюдаемым у шотландцев, – трусостью. Он не был добр и мягкосердечен, напротив, наслаждался чужими страданиями и часто ездил в Тауэр, чтобы любоваться пытками. Однако вся его жизнь состояла из одного нескончаемого припадка трусости. Он падал в обморок при виде обнаженного меча и дрожал при громе пушек в торжественные дни; одно имя известного испанского полководца могло заставить его считать войну заранее проигранной. Этой чертой его характера воспользовались его советники. Они наполнили его воображение ужасными картинами убийств и тайных отравлений, так что даже во сне король постоянно видел иезуитов и заговорщиков.

Самую могущественную партию при дворе, из тех, которые боролись за влияние на короля, составляла группа лиц – государственный секретарь Роберт Сесил, лорд Генри Нортгамптон и его брат граф Суффолк. Все они имели единственную цель – возвышение рода Говардов, к которому принадлежали или с которым породнились. Эти люди выступали за мир с Испанией, так как они знали, что в случае войны вся власть перейдет к их противникам, знаменитым полководцам – Рэйли, Нортумберленду, Грею. А поскольку Якову нужно было только спокойствие, он охотно прислушивался к доводам Сесила и Нортгамптона, которым испанский король Филипп III щедро платил за их миролюбие. Именно партия Говардов и несет ответственность за то, что в царствование Якова I в Тауэре содержались и умирали патриоты и ни в чем не повинные люди. Одним из таких людей был Рэйли.

При восшествии на престол Якова I Рэйли был вновь заточен в Тауэр, но на этот раз за дело, которое делает ему честь, – он вернулся туда жертвой за отечество. Король частным образом узнал, что мир с Филиппом III может быть заключен только при одном условии – гибели человека, который дал клятву вечной вражды с Испанией. Иначе говоря, первым шагом к миру должно было стать заточение Рэйли.

Во втором заточении Рэйли был помещен в Кровавую башню, под непосредственный надзор наместника Тауэра сэра Джона Пейтона, которому разными намеками дали понять, что если он доведет узника до смерти, то получит место губернатора Джерси – одну из высоких должностей, занимаемых Рэйли. Однако чтобы уморить такого узника, надо было иметь не только душу злодея, но и определенное мужество, которым Пейтон отнюдь не обладал. Наместник обходился с заключенным не столь сурово, сколь низко. Тем не менее, Рэйли пришлось отчаянно бороться за свою жизнь.

Предлогом к его заточению послужил один его разговор с лордом Кобгемом. Кобгем был человеком разочарованным. Большая часть его родственников занимала видные посты: его зять Роберт Сесил был государственным секретарем, его тесть Эфингем состоял в звании лорда-адмирала, двоюродный брат его жены, лорд Нортгамптон, являлся членом королевского Совета, и только его великие таланты никем не признавались. Тогда ему пришло в голову, что он может добиться желаемого, став сторонником Арабеллы Стюарт и ее прав на престол. Кобгем был уверен, что в этом деле он может рассчитывать на помощь Испании. Он рассказал о своем проекте Рэйли, который рассмеялся ему в лицо. Однако самого факта этой беседы было достаточно, чтобы Сесил привлек Рэйли к суду как соучастника «заговора Арабеллы Стюарт».

Никто лучше самого Сесила не знал, что «заговор Арабеллы» существует лишь в голове одного человека – лорда Кобгема; сама внучка леди Леннокс и не подозревала, что сделалась заговорщицей. Но государственный секретарь и партия Говардов решили воспользоваться этим мифическим заговором, чтобы свалить своих врагов, в числе которых был и Рэйли.

Кобгем был заключен в Тауэр вместе с Рэйли, но помещен в гораздо лучшие условия – он жил в Наместничьем доме и обедал за столом Пейтона. При дворе лорд Кобгем выглядел гордым, надутым бароном, в Тауэре он сделался низким, презренным рабом. Жизнь он ценил больше, чем незапятнанное имя и чистую совесть.

Главе мнимого заговора передали, что единственный способ спастись для него – это сдать Рэйли. И Кобгем дал показания, что Рэйли разделял его планы по возведению на престол Арабеллы Стюарт. Сразу после этого распространился слух, что Рэйли, сидя за обедом, схватил нож и с криком: «Все кончено!» – вонзил его себе в грудь. Сесил тут же объявил, что попытка самоубийства доказывает вину узника. Однако не исключено, что вся эта история была выдумана врагами Рэйли. На суде о ней не обмолвились ни словом, да и Рэйли был не такой человек, чтобы не довести до конца задуманное. Позднее, когда у него хотели забрать из комнаты все спирты и яды, под предлогом заботы о его жизни, он с презрением заметил: «Если бы я хотел умереть, что помешало бы мне разбить себе голову об эту стену?»

Возможно, что слух о самоубийстве был пущен Говардами для испытания общественного мнения. Яков боялся одного имени Рэйли. «Я слыхал о тебе, человек», – сказал он герою Гвианы и Кадикса вместо приветствия при первом свидании. Действительно, имя Рэйли обладало такой силой, о которой мог бы призадуматься государь и похрабрее Якова. Уже Елизавета в дни молодости Рэйли была изумлена его популярностью во флоте, а лорд Эфингем, его враг, однажды в признание его заслуг смахнул пыль с сапог Флибустьера полой своего шелкового плаща. Поэтому нет ничего удивительного в том, что такие дальновидные люди, как Сесил и Нортгамптон, сочли благоразумным вначале узнать, как отнесутся Лондон и флот к вести о возможной Смерти Рэйли.

Результаты, вероятно, заставили их отложить мысль о насильственных мерах. Через несколько дней пришло известие о полном выздоровлении Рэйли, а Пейтон передал свои полномочия Джорджу Харви.

Началось единоборство Сесила и Рэйли за душу лорда Кобгема. Силы, однако, были неравны: государственный секретарь обладал властью и находился на свободе, а заключенный мучился от бессилия и пребывал в заточении. Первый вопрос, вставший перед Рэйли, был: как добраться до Кобгема? Подкупить Харви не удалось, и тогда Рэйли подружился с сыном наместника, который согласился стать посредником в его переписке с Кобгемом.

Несколько недель заточения так расшатали нервы Кобгема, что каждый день он давал новые показания: то оговаривал Рэйли, то твердил о его невиновности; сегодня он плакал от сознания собственной слабости, а назавтра возвращался к первоначальному обвинению. Строгие взгляды судей заставляли его произносить ложь, но силы покидали его, когда нужно было подтвердить ее под присягой. Наконец непосредственно перед судом молодой Харви доставил Рэйли в Кровавую башню окончательное решение Кобгема: он письменно отрекался от всех обвинений и призывал Бога в свидетели, что теперь, и только теперь, говорит правду.

Однако спустя неделю, когда его и Рэйли повезли в Уинчестер на суд, судьи вырвали у него признание, что Рэйли хитростью выманил у него это письмо. Впоследствии оказалось, что подобное же покаянное письмо Кобгем оставил сэру Джорджу Харви, но наместник странным образом вспомнил о нем только после того, как суд уже произнес обвинительный приговор над Рэйли.

Из Уинчестера Рэйли возвратился в верхний этаж Кровавой башни. Его комната выходила на террасу, известную ныне как Прогулка Рэйли. С одной стороны террасы открывался вид на пристань и реку, с другой – узник мог любоваться наместничьим садом и зеленым лугом. Тогда Рэйли не думал, что ему придется провести здесь четырнадцать лет. Суд в Уинчестере только увеличил его славу и популярность; никто не верил в существование «заговора Арабеллы» и в то, что Рэйли хотел призвать на помощь Филиппа III. О нем постоянно хлопотали придворные лорды и леди. Но единственным итогом этих хлопот было то, что на его содержание стали отпускать не четыре фунта, а пять, позволили иметь не двоих слуг, а троих и разрешили друзьям и родственникам посещать узника.

Правда, однажды для него блеснул луч надежды: король объявил свое намерение посетить Тауэр с королевой, принцами и всем двором с целью открыть двери темниц и выпустить заключенных. Отчасти все так и произошло. Яков со свитой явился в Тауэр, но накануне его торжественного въезда Рэйли перевезли во Флитскую тюрьму, так что король только прошелся с задумчивым видом взад-вперед по его пустой комнате. А спустя несколько дней по окончании королевского визита Рэйли возвратили на его прежнее место.

Узник окончательно убедился, что его намерены держать взаперти до скончания века. Его жена, леди Бесси, переселилась в Тауэр и родила здесь второго сына. Она периодически возвращалась в Уайтхолл и Виндзор, чтобы подать очередное ходатайство о помиловании мужа, но ее старания оставались тщетными. Между тем об освобождении Рэйли хлопотали и иностранные дворы: французский король сманивал его на свою службу; голландцы с радостью бы послали его в Индию; датский король желал видеть его адмиралом своего флота; итальянские государи наперебой искали его услуг. Однако все это только еще больше пугало Якова, и он раздавал поместья Рэйли своим фаворитам, словно речь шла об имуществе мертвеца.

Но и таким – ограбленным и скованным – знаменитый узник продолжал внушать опасения своим тюремщикам. Во время его прогулок по террасе возле Тауэра постоянно толпились люди, желавшие взглянуть на героя. Действительно, Рэйли представлял редкое зрелище – и по его славе, и по его наружности. Пятидесятилетний, высокого роста и великолепно сложенный, с загорелым оливковым лицом, густой бородой, длинными усами и роскошными вьющимися волосами, которые его слуга ежедневно убирал в течение часа, он появлялся на террасе в костюме, усыпанном с ног до головы рубинами, жемчугом и бриллиантами. Каждый видевший его уходил с убеждением, что созерцал красивейшего мужчину своего времени и символ величия Англии.

Сесил счел Харви слишком беспечным наместником для присмотра за таким заключенным и сменил его на более строгого тюремщика. Нового наместника Тауэра звали Уильям Ваад, но вскоре с легкой руки Рэйли весь Лондон начал именовать его не иначе, как «подлец Ваад» (игра слов: William и villain). Этот человек был назначен сюда для того, чтобы впутать Рэйли в Пороховой заговор (речь о нем будет ниже) и снова отдать под суд. Возможно, так и случилось бы, если бы эта позорная интрига не была остановлена боязнью, что узника признают невиновным. Тем не менее Ваад оправдал свое прозвище, ибо тотчас после своего назначения постарался ограничить те немногие права, которые еще оставались у Рэйли.

В Малом саду под террасой, где гулял Рэйли, стоял Садовый дом. Рэйли выпросил его у Харви для своих опытов и перегонки веществ. Ему удалось составить несколько целебных снадобий, слава о которых распространилась по городу. Однажды графиня де Бомон со свитой гуляла в саду и, увидав Рэйли, низко ему поклонилась и попросила склянку его знаменитого гвианского бальзама. Ваад не мог спокойно перенести, что такие знатные дамы с безучастным видом проходят мимо него и раскланиваются с его узником. Он сейчас же написал Сесилу: «Сэр Уолтер Рэйли превратил птичник в перегонный завод, где с утра до ночи перегоняют различные вещества. Для безопасности и удобства надо выстроить перед этим домом каменную стену». Стена была возведена, но Ваад на этом не успокоился. Спустя несколько месяцев он отправил государственному секретарю новую записку: «Рэйли нарочно показывается на стене в своем саду, чтобы все его видели, и народ на него глазеет; я опять взял на себя смелость его остановить».

Так любой шаг Рэйли всячески стеснялся, и мало-помалу этот человек действия поневоле превратился в человека мыслей. Встав на рассвете, он старательно причесывал голову и бороду, завтракал, целое утро писал, затем гулял в саду, играл в мяч и выпивал рог доброго английского эля. За обедом он разговаривал с гостями о Вирджинии и испанском флоте. С течением времени его внимание обратилось на более серьезные предметы. Так, его мысли сильно занимали страдания моряков от нехватки пресной воды. Он занялся этим вопросом и однажды успешно извлек из соленой воды соль. Один современник передает об этом следующее: «Он рассказывал мне, что открыл средство превращать соленую воду в свежую, сладкую. Для этого надо устроить медную печь в фор-кастле корабля, и перегнанная соленая вода, вытекая через четверть часа из трубы, делается сладкая, как молоко». Это драгоценное изобретение Англия потеряла вместе с головой Рэйли, и только двести лет спустя ученые вновь открыли способ перегонки соленой воды в пресную.

Ученые занятия узника постоянно прерывались Ваадом, который был озабочен другими мыслями: он искал способ предать Рэйли смерти, как того требовал Филипп III. Наконец такой способ вроде бы нашелся, или, вернее, его опять создали.

В свите графини Бомон находился капитан Уайтлок, который был знаком с Рэйли. Через несколько дней после посещения графиней Тауэра он явился к узнику за обещанным бальзамом. Вот и все, что знали Ваад и Сесил. Но для таких людей этого было вполне достаточно, чтобы состряпать целое дело об измене. Уайтлок был приверженцем Нортумберленда, а Нортумберленд был родственником Перси, одного из участников Порохового заговора. На этом основании имя Рэйли было занесено в список обвиняемых и была назначена комиссия для его допросов в Кровавой башне. Ваад стал одним из членов этой комиссии. Но расследование ни к чему не привело. Взбешенный Ваад запретил узнику прогулки и занятия в Садовом доме, а леди Рэйли была удалена из Тауэра.

Здоровье Рэйли постепенно расстроилось. Человек, привыкший к деятельной жизни на корабле и в седле, годами жил и спал в каменной комнатушке, где воздух был сперт и никогда не топился камин. Рэйли превратился в тень того красавца, который некогда блистал при дворе. Холодными зимами его тело коченело, одна рука потеряла всякую способность двигаться, на другой вспухли вены. Описывая свои страдания в письме к Сесилу, Рэйли с горечью прибавлял: «Я не жалуюсь, я знаю, что это было бы напрасно». Доктор Питер Турнер, осмотрев больного, нашел, что левая сторона его тела совершенно отнялась, пальцы на левой руке сведены, а язык почти не ворочается. Он рекомендовал перевести страдальца в более теплое помещение. Умирающему герою было оказано снисхождение. Его поселили в Садовый дом, где Рэйли суждено было провести благороднейшие годы его жизни.

Он оправился от болезни и всецело отдался науке. В надежде найти универсальное средство от человеческих недугов, дни напролет, год за годом, он сидел в лаборатории, вопрошая природу о ее тайнах. Во время этих опытов он изобрел так называемую «Великую микстуру Рэйли», пользовавшуюся огромным спросом и доверием. Лекарство состояло из смеси мускуса, оленьего рога, безоардова камня, мяты, горечавки, мушкатного цвета, алоэ, сахара, шафрана, спирта и еще двадцати других ингредиентов. Это средство было в ходу у сквайров, барынь, лордов и королей. Искуснейшие Доктора пытались объяснить и улучшить действие микстуры. Французский медик Лефевр по приказанию своего короля написал целую книгу о ее целебных свойствах. Жена Якова, королева Анна, была убеждена, что обязана ей своей жизнью, а ее сын Карл I и внук Карл II не принимали никакого другого лекарства. «Великая микстура Рэйлй» применялась еще и в XIX веке.

С другой стороны, из-за этих занятий на Рэйли стали коситься как на колдуна и безбожника. Поговаривали, что в его комнате, уставленной колбами и ретортами, «обитали все духи, кроме Духа Божьего». Но люди науки приходили сюда учиться, а горожане – за медицинскими советами. Пожелай только, и Рэйли имел бы широчайшую практику как доктор.

Тем временем его жена обивала порог королевской приемной. Силы и надежды покидали ее, и она уже упрекала мужа за то, что, изобретая столько лекарственных и прочих средств, он не изобрел ни одного способа выйти на свободу. Однажды, держа за руки обоих сыновей, она вошла в его комнату, когда он сидел за столом, склонившись над рукописью, и гневно спросила, как он может так жестоко обращаться с женой и детьми, губя свою жизнь в этой комнате за книгами и склянками? Наверное, это была самая тяжелая минута в жизни узника.

Проходили годы. Король обирал Рэйли, отнимая поместье за поместьем. Наконец у него остался только один Шернборнский замок, но Яков вознамерился отобрать и его. Леди Рэйли бросилась к его ногам, прося не отнимать последний хлеб у ее детей. Король грубо прервал ее: «Сударыня, этот замок нужен мне для другого человека» (король хотел подарить Шернборн своему любимцу, Роберту Карру). Тогда леди Рэйли подняла руку и призвала Божью кару на человека, грабившего детей, оставшихся без отца. При помощи друзей Рэйли удалось все-таки защитить свое последнее достояние, но после его смерти Шернборнский замок был отнят у его наследников.

Садовый дом между тем стал не только державным двором английской науки, куда стекались ученейшие люди. Принц Генри приезжал сюда из Уайтхолла послушать знаменитого воина и ученого. Более того, он вместе со своей сестрой, принцессой Елизаветой, доверил ему руководство своей семейной жизнью. Для принца Генри Рэйли написал «Рассуждение о браке между принцем Генри Английским и дочерью Савойского дома», а для принцессы Елизаветы – «Рассуждение о браке между принцессой Елизаветой и принцем Пьемонтским», где отговаривал королевских детей от этих предполагавшихся браков, чем снова вызвал на себя гнев Филиппа III, родственника отвергнутых жениха и невесты. Казалось, что Рэйли основал второе правительство в Тауэре.

Впрочем, с юным принцем он больше беседовал о море и кораблях. Однажды, выйдя от Рэйли после нескольких часов беседы, принц Генри воскликнул:

– Никто, кроме моего отца, не держал в клетке такой птицы!

К сожалению, Генри умер в молодости, не то судьба Рэйли, быть может, сложилась бы иначе.

На одиннадцатом году своего заточения Рэйли окончил первую часть «Всемирной истории» – труда, не имевшего в Англии предшественников, зато породившего сотни последователей (закончить вторую часть ему не позволила смерть). Он также написал «Рассуждение об изобретении кораблей», где на двести лет предвосхитил принципы военного кораблестроения, и «Замечания о морской службе».

Несмотря на упреки жены, в 1614 году Рэйли все-таки нашел способ выйти из Тауэра, и, причем для того, чтобы воевать с испанцами! Он сообщил Якову, что ему известно о существовании в Ориноко золотых рудников, и попросил позволения уехать туда и начать их разработку для государственной казны. Король клюнул на приманку, но, чтобы не ссориться с Испанией, потребовал у Рэйли клятвы не нападать на испанские территории, угрожающе прибавив, что пролитие хотя бы капли испанской крови будет стоить ему головы.

Однако Рэйли знал, что война с Испанией будет означать его освобождение. И потом, кто и чем мог его испугать? Он нашел американский берег занятым испанскими войсками и, тем не менее, высадил десант. Англичане разграбили испанские поселения, но золота не нашли и вскоре под натиском превосходящих сил противника вынуждены были повернуть назад. В одной из стычек погиб старший сын Рэйли. Однако старый морской волк не пришел в отчаяние и на обратном пути предложил захватить испанский караван с золотом и, подобно Дрейку, вскружить баснословной добычей голову королю. Но английские моряки к тому времени утратили бесшабашную смелость прежних флибустьеров, и Рэйли должен был вернуться в Англию ни с чем. Правда, в этой экспедиции он успешно применил свой метод перегонки морской воды, так что каждый из его двухсот сорока матросов получал ежедневно несколько кружек пресной воды.

Возвратившись в Тауэр, Рэйли нашел, что его комнаты в Кровавой башне заняты его грабителями – Робертом Карром и его женой. Поэтому он поселился в Кирпичной башне, где уже некогда сидел за свои любовные похождения. Тогда ему была предоставлена полная свобода в пределах Тауэра, он имел толпу слуг, отличный стол и принимал многочисленных друзей; маленькая комната на верхнем этаже Кирпичной башни была отдана его слугам, и блестящий морской офицер, смотревший на арест как на королевскую шутку, конечно, не мог тогда и предположить, что в старости эта клетушка, куда он не поместил бы и любимой собаки, станет его собственным жилищем.

Яков I находился в безвыходном положении. Испанский король громко требовал крови Рэйли. Яков, в общем-то, охотно пошел бы ему навстречу, но он не смел открыто казнить героя испанских войн по требованию Филиппа III. Тогда было решено тайно умертвить узника, для чего в Тауэр был приглашен некто Томас Уилсон, весьма поднаторевший в подобных делах.

Как только Уилсон появился в Тауэре, по замку разнесся слух, что он прибыл с целью убить Рэйли. Уилсон вручил новому коменданту сэру Алану Анслею приказ, по которому Рэйли поступал всецело под его надзор – отныне узник шагу не мог ступить без ведома Уилсона. Но Анслей, чувствовавший расположение к Рэйли и, кроме того, считавший себя ответственным за все, что творилось во вверенных ему стенах, в нарушение распоряжения допускал Уилсона к узнику только днем, а ночью выгонял его из башни и упорно отказывался выдать ключи от комнаты Рэйли. Понадобились грозные окрики из Уайтхолла, чтобы Анслей удовлетворил все требования убийцы.

Уилсон занялся приготовлениями к преступлению. Он перевел Рэйли на самый верх Кирпичной башни и разместил своих людей под комнатушкой узника, после чего написал Сесилу: «Я занимался все это время переводом этого человека в более безопасную и высокую квартиру, которая хотя, по-видимому, и близка к небу, но он, конечно, попадет оттуда только в ад». Затем он отнял у Рэйли все химическое оборудование и таким образом оставил английских моряков на двести лет без пресной воды.

Но успокоительный намек, сделанный Уилсоном в письме к Сесилу, не имел последствий. Уилсон никак не находил средства покончить с Рэйли. Открыто напасть на превосходного фехтовальщика он не решался, и вместо этого, пытался толкнуть узника на самоубийство, день и ночь расхваливая людей, которые покончили с собой, чтобы избежать постыдной смерти. Но Рэйли все как-то не понимал аллегорий. Однажды он весьма обрадовал Уилсона тем, что с одобрением отозвался о римских сенаторах, которые бесстрашно сводили счеты с жизнью, но на другой день объявил разочарованному любителю исторических прецедентов, что умрет среди бела дня перед лицом своих соотечественников.

Дело решилось, как того желал Рэйли. Испанский король в собственноручных письмах к Якову требовал для Рэйли смертной казни. До самой последней минуты при дворе царили разброд и смятение. Королева Анна высказывалась в защиту Рэйли, за него стояли также многие патриоты. Но Филипп III соблазнял Якова золотом и инфантой для его сына, принца Карла, который после смерти брата сделался наследником престола. В конце концов, приказ о смерти Рэйли был подписан.

Уилсон был удален, и Рэйли вновь поступил на попечение Анслея. Последние десять дней жизни он провел в тишине и спокойствии. Вместе с сознанием неминуемой смерти к Рэйли вернулись не только остроумие и веселость, но даже физическое здоровье.

Анслей принес приказ о казни в восемь часов утра темного октябрьского дня 1617 года. Рэйли лежал в постели, но, услышав голос коменданта, оделся и вышел к нему. В дверях его окликнул брадобрей Питер:

– Сэр, мы еще не завивали вашей головы сегодня.

– Пускай ее причешет тот, кто ее возьмет, – с улыбкой ответил Рэйли.

Брадобрей пошел за ним, а Рэйли все продолжал шутить:

– Питер, можешь ты мне дать пластырь, чтобы прилепить голову, когда ее отрубят?

На следующее утро эта голова покатилась по эшафоту. В этот день тысячи английских юношей, которые вели до сих пор беззаботную, легкомысленную жизнь, сделались смертельными врагами Испании.

Стараниями Говардов в Тауэре погиб еще один патриот, противник Испании – сэр Томас Грей, шестнадцатый барон этого имени. В его лице в темнице Водяных ворот, построенных Генрихом III, сгноили последнего представителя знатного рода, принятого на службу тем же Генрихом III.

Лорд Грей был одним из тех людей, которые желают слить жизнь и религию в единое целое. Он воспитывался матерью, мечтавшей видеть в нем воина и святого. И юный сэр Томас оправдал ее надежды. С десятилетнего возраста он участвовал в походах своего отца, сэра Артура, который однажды в битве с ирландцами посадил его в седло и с кличем: «Грей и его наследник за королеву!» – повел в бой отступавших англичан (кстати, в этом же сражении впервые прославился и Рэйли).

Из походного шатра сэр Томас перешел в Оксфорд. Успехи молодого студента на поприще образования позволили поэту Роберту Маретону, описавшему позже жизнь лорда Грея в стихах, сказать, что «Оружие с наукой в связь вступило». Но заканчивать образование сэру Томасу пришлось в Нидерландах на полях битв. Военная слава и знатное имя сделали его начальником королевской кавалерии и главой пуритан. Юный, знатный, богатый, он мог ожидать от судьбы всевозможных благ. Никто из видевших молодого начальника кавалерии, лихо гарцующего по Чаринг-Кросс в последние месяцы царствования Елизаветы, не мог и подумать, что судьба его уже решилась и что всего через год он будет заточен в Тауэр, где ему уготована ранняя смерть.

В правление Елизаветы в Англии существовали две группы католиков. Первые, которых было большинство, хранили верность престолу и отечеству; вторые, весьма немногочисленные, были приверженцами Рима и испанского короля.

Когда Говарды после второго заточения Рэйли задумались, в чем бы обвинить лорда Грея, пуританского пэра, врага Филиппа III и сторонника войны с Испанией, Сесилу донесли, что некие два патера составили заговор против короля. На собраниях заговорщиков было выпито много пива, сказано много слов, но шайка, собственно, так и не сформировалась. Зато стало известно, что лорд Грей два-три раза принимал у себя сэра Гриффина Маркгема, известного паписта и участника пасторских бесед. Сесил потирал руки. Заговор патеров! Чего же еще надо?

Участие сэра Томаса в крамольных разговорах двух безумных священников объяснялось тем, что Яков I, оберегая свои божественные права, поссорился и с католиками, и с пуританами – он подтвердил статуты Елизаветы. Заговорщики подбивали лорда Грея подать королю петицию о прекращении религиозных гонений.

В заговоре участвовал отец Уотсон, который решил несколько изменить ход событий. Он знал, что на самом деле заговорщики надеялись включить в свиту лорда Грея двух фанатиков-убийц, вызвавшихся убить короля во время подачи петиции. Отец Уотсон принадлежал к верноподданным католикам и не одобрял методов иезуитов. Он решил донести о готовящемся покушении, чтобы король, обязанный жизнью католическому священнику, вернулся в лоно римской церкви или, по крайней мере, прекратил ее преследование.

Уотсон не знал, что Грей ни за что не соглашался брать незнакомых лиц в свою свиту, когда поедет к королю. Заговор так и остался мертворожденным. Но всех его участников перехватали.

Грея судили пэры, среди которых были его личные враги, как, например, лорд Саутгамптон, получивший от сэра Томаса публичную пощечину за интриги против Елизаветы. Саутгамптон молчал, когда Грей находился в зале суда, и неистово вопил против него, когда пэры удалились на совещание.

Защита Грея была проста: если намерение подать петицию королю является государственной изменой, то он виновен; если же это законное право каждого англичанина, то он чист перед Богом и королем.

Пэры приговорили его к смертной казни. На обычный вопрос, имеет ли он что-либо возразить против приговора, сэр Томас гордо ответил: «Ничего». Пристыженные судьи безмолвствовали, и тогда осужденный добавил: «Грей не может просить помилования!»

К счастью, столь гордый ответ двадцатилетнего героя изумил и очаровал Якова I, который засомневался, продолжать ли казни (рядовые участники заговора патеров были уже четвертованы). Придворные, сочувствовавшие Грею, послали в театр «Глобус» за труппой Шекспира, чтобы смягчить сердце короля. Актеры разыграли перед Яковом новую пьесу великого драматурга «Мера за меру», содержавшую многие намеки на недавние события; характеры герцога Венского и Анжело были не чем иным, как идеализированными портретами короля и Сесила. К Якову были обращены слова: «Ни корона – королю, ни меч – наместнику, ни жезл – маршалу, ни тога – судье не идут к ним так хорошо, как милосердие».

Однако Яков решил вступить в соперничество с поэтом и задумал собственную комедию. Но король не обладал поэтической душой, и герцог Венский, которому он решил подражать, не мог бы разыграть такого недостойного фарса.

Грея судили в Уинчестере одновременно с Рэйли и Кобгемом. Суд приговорил его к смерти вместе с двумя другими знатными заговорщиками – Гриффином Маркгемом и Кобгемом.

Наступила пятница – день казни. Окрестные луга были мокры от дождя, в воздухе висела промозглая сырость, но тысячи людей толпились с раннего утра во дворе древнего Вильтонского замка, где должна была состояться казнь. Яков в этот день хотел доказать, что он является лучшим драматургом в Англии.

Король позвал к себе мальчика Джона Джибса. Лицо этого парнишки не было знакомо сэру Тишборну, губернатору замка и главному распорядителю казни, и на этом обстоятельстве была основана интрига, затевавшаяся королем. Яков дал Джибсу бумагу о помиловании приговоренных, велел дождаться в толпе той минуты, когда палач поднимет секиру, и тогда броситься к Тишборну и передать королевский приказ. Едва гонец ушел, как Яков вспомнил, что забыл поставить на бумаге свою подпись. Джибса догнали и вернули, но когда он с подписанным приказом добрался до замка, то нашел ворота уже наглухо запертыми и охраняемыми стражей.

Маркгем первым взошел на эшафот. Сотворив краткую молитву, он положил голову на плаху. Вдруг раздался громкий крик – это проныра Джибс наконец добился, чтобы его пропустили к Тишборну. Губернатор сломал печать и пробежал глазами странный приказ. Яков писал, что узники подвергнуты казни только для комедии и следует, хорошенько напугав их, объявить о помиловании. Тишборн пожал плечами и сделал знак отвести Маркгема в сторону.

Вторым на эшафот вступил Грей. Его поступь была тверда, глаза блестели, лицо дышало гордостью и достоинством. Ночью он хорошо спал и теперь был совершенно спокоен. Он помолился и исповедался перед народом, полностью отрицая свою вину.

Дождь падал крупными каплями. Грей склонил голову на плаху и подал знак рубить. В эту минуту шериф объявил, что в порядке казни произошла ошибка – сейчас черед Кобгема побрататься с палачом, а Грею еще час следует сидеть в тюрьме.

Когда королевская комедия была сыграна до конца, Тишборн объявил о помиловании. Народ бросал в воздух шапки с криками: «Хорошо! Хорошо!»

Грей возвратился в Тауэр. Наместник Харви отвел ему скверное помещение – ту самую клеть в Кирпичной башне, которая служила первым и последним пристанищем Рэйли. Здесь сэр Томас провел девять последующих лет.

Из всего его громадного состояния ему позволили пользоваться всего восемью фунтами в неделю и вообще всячески притесняли. Уединение, мрак, сырость и безмолвие вначале подточили его здоровье, а потом поколебали и душу. Человек, который не хотел просить о сохранении жизни, стал докучать наместнику жалобами о стеснениях его свободы. Однако от начала до конца в поведении Грея не было ничего низкого. В тюремной жизни сэра Томаса не было величия Рэйли, но она была не лишена известного благородства. В пору юности он в часы досуга переводил сочинение святого Киприана «О терпении» и теперь просил прислать ему эту книгу и чтеца, чтобы закончить труд.

Король поначалу не соглашался на эту пустяковую милость. «Умоляю вас, – писал Грей матери, – упросите короля дозволить мне иметь моего чтеца, что доставит мне большое утешение». Его просьбу, наконец, уважили, но с новым стеснительным условием: чтобы чтец постоянно жил вместе с ним в его маленькой комнате.

Сэр Томас так и не согласился с возведенным на него обвинением и горячо уверял свою мать в том, что он не изменник. «Матушка, – писал он в первые дни заключения, – не изумляйтесь, я в Тауэре, но не за мысли или действия против отечества». А в другом письме, значительно позднее, он повторил: «Я не боюсь никакого зла. Сердце мое спокойно. Я надеюсь на Бога».

Единственная его вина состояла в том, что он хотел сражаться против Испании, а Филипп III исправно платил пенсионы Сесилу и Нортгамптону, чтобы он оставался в Тауэре, в уединенной башне над рвом.

Даже подписание двенадцатилетнего перемирия с Испанией не принесло ему свободы; его только перевели в более сносное помещение – в башню над Водяными воротами. Там летом 1614 года, после одиннадцатилетнего заточения, он и умер.

Заговор патеров был всего лишь эпизодом в целой серии интриг, известных в истории под названием англоиспанского заговора. Этот заговор существовал в течение многих лет и проявлялся в различных видах и формах. Он созрел в испанской голове и осуществлялся английскими руками. Первая мысль о нем возникла в кабинете Филиппа III, подготовлен он был иезуитами в английских эмигрантских коллегиях Дуэ и Вальядолида и приведен в действие джентльменами из лондонских предместий и графств Средней Англии. Целью этого великого заговора было подчинение Англии испанской политике.

Пороховой заговор был самым громким делом в царствование Якова I.

Около полудня одного мрачного ноябрьского дня 1605 года несколько очень знатных лиц явились из Уайтхолла в Тауэр. Сэр Уильям Ваад встретил их у ворот, но его едва удостоили приветствием. По всему было видно, что сановники прибыли по весьма важному делу. Они прошли в Наместничий дом и приступили к допросу узника, доставленного в Тауэр накануне. Дело, которое они расследовали, на вечные времена закрепило за комнатой Наместничьего дома, где происходил допрос, название Комнаты Порохового заговора.

Эти знатные лица были: Роберт Сесил, граф Солсбери, государственный секретарь Англии; Чарльз Блаунт, граф Ноттингем, лорд-адмирал; Чарльз Говард, граф Девон, лорд – наместник Ирландии, и Генри Говард, лорд Нортгамптон, лорд – хранитель печати.

Сесил представил сопровождавшим его лордам бумагу, писанную в этот же день (6 ноября, четверг) от начала до конца рукой самого короля. Яков приказывал им допросить одного узника, содержавшегося в Тауэре, и добиться истины любыми средствами.

Человек, которого следовало допросить, был схвачен в предыдущую ночь при весьма необычных обстоятельствах: он начинял здание палаты лордов порохом. Доставленный той же ночью в Уайтхолл и допрошенный лично Яковом, он с удивительной откровенностью заявил, что намеревался взорвать короля, королеву, королевских советников, судей и всех главных лиц при дворе. На вопрос о его имени он назвал себя Джоном Джонсоном, бедным слугой, состоящим на службе у сэра Томаса Перси. Вообще он легко отвечал на любые вопросы, и, казалось, бравировал презрением к смерти. При обыске у него нашли письмо на французском языке. Оно было написано некой Елизаветой Вокс и адресовано Гвидо Фоксу. Следователи заподозрили, что, несмотря на видимую смелость и откровенность, узник скрывает свое настоящее имя.

Однако этот человек с лихорадочно горящими глазами и дикой, зловещей улыбкой стоял перед четырьмя лордами и по-прежнему отвечал им так беспечно, будто шутил с кабацкими товарищами, а когда его уличали во лжи, только смеялся в ответ. «Он так мало испуган, – писал Сесил в отчете о допросе, – как если б его взяли за простой разбой на большой дороге». Дело его было проиграно, впереди его ждали темница, пытка, виселица и рев разъяренной толпы, и, однако, узник не выказывал ни малейших признаков беспокойства. Ваад, пришедший за ним, чтобы вести на допрос, застал его спящим на соломе, «как человек, не имеющий других забот». Лордам было ясно, что они столкнулись с религиозным фанатиком.

В королевском приказе, оглашенном Сесилем, содержались шестнадцать вопросов, на которые надлежало получить ответ у арестованного. Все они были по порядку предложены узнику, а его ответы аккуратно записаны. Его зовут Джонсоном; он родился в Нидерландах; отца его звали Томасом, а мать – Юдифью; ему тридцать восемь лет от роду; он жил в Йоркшире, Кембридже и в других местах; у него была ферма, приносившая тридцать фунтов в год; раны на его груди происходят от болезни; он ни у кого не служил, кроме Перси; его господин снял дом, возле которого его арестовали, прошлым летом, а он носил туда порох; по-французски он научился говорить в Англии, а усовершенствовался за границей; письмо, найденное при нем, писано одной благородной дамой во Фландрии, она называет его Фоксом, потому что он сам так ей представился; он воспитан в католической вере, а не новообращенный католик и т. д. Большинство этих ответов были ложью.

На другой день ему пригрозили пыткой, и он сделался правдивей, но только в том, что касалось лично его. Лорды выяснили, что его зовут Гвидо Фокс. Он родился в Йорке; отец оставил ему небольшое поместье, которое он прожил несколько лет назад. Он поступил к Перси под именем Джонсона, дал клятву на Часослове не выдавать товарищей и после клятвы принял святое причастие. Прочие заговорщики также связаны клятвой. Теперь он сожалеет о своем намерении, ибо видит, что Бог был против смерти короля.

Его подвергли пытке. Фокс храбрился, но не прошло и получаса, как секретари записали его первые показания. Он открыл, что заговор носил религиозный характер, описал подробно, как подводилась мина; затем он сделал более важные признания – назвал имена и адреса. Когда ему дали подписать протокол, он взял перо, но дрожавшая рука отказалась повиноваться ему. Он только с трудом вывел: «Гвидо».

Начались аресты, постепенно прояснявшие картину заговора. И вот что следователям удалось вырвать жестокими пытками из уст арестованных.

Заговорщики начали действовать в последние месяцы царствования Елизаветы. Заговор возглавлял Генри Гарнет, префект английских иезуитов. Его подчиненные не находили нужным скрывать, что отец Гарнет весьма неравнодушен к женщинам и вину. Он был хорошим лингвистом, искусным богословом, но, прежде всего, английская жизнь сделала его великолепным артистом и конспиратором. Этот дородный, почти квадратный человек средних лет, с испитым лицом был известен под несколькими именами: во Фландрии он был отцом Грином, отцом Вэйтли и отцом Робертсом, в Англии – отцом Гарнетом, отцом Дарси, мистером Фармером и мистером Мизом. У него было столько же жилищ, сколько имен. Большую часть жизни он скрывался от королевских шпионов, менял маски и одежду. Сегодня он был богатым торговцем из Сити, завтра бедным солдатом, возвратившимся из похода, послезавтра кабацким завсегдатаем или пастором, преданным ее величеству королеве. Поэтому, хотя он и часто находился в подпитии, нельзя верить утверждению его врагов, что он никогда не бывал трезв.

Осторожный отец Гарнет предпочитал оставаться в тени. Непосредственное руководство заговором осуществлял Роберт Кэтсби – еще молодой джентльмен, красивый, высокого роста и хорошего воспитания. Он был вдовцом, давно интриговал против Елизаветы, так же, как и отец Гарнет, благодаря конспирации и переодеваниям прожил много жизней и в свои тридцать лет душой был разочарованный старик. В этом деле его, скорее всего, привлекали сильные ощущения. Помощником Кэтсби был католический фанатик Томас Уинтер.

Когда Яков I начал преследовать католиков, Рим отказался от идеи католического восстания, но Мадрид продолжал горячо отстаивать ее. Однако у Филиппа III не было ни флота, ни достаточной армии, чтобы поддержать заговорщиков. Что было делать в таких обстоятельствах? Заговорщики решили: надо убить короля. Для этого не требовалось иностранной помощи. Они вспомнили способ, при помощи которого мать Якова, Мария Стюарт, убрала его отца, лорда Дарнлея. Правда, здание палаты лордов было побольше Кирк-о'Филда. Но что с того? Босуэл употребил в дело двенадцать мешков с порохом, отчего им не заложить сто? Порох в то время был дешев, закладка мин считалась обычной военной практикой, и многие, даже не военные люди, были довольно близко знакомы с саперным ремеслом. С технической точки зрения такой способ устранения Якова был вполне приемлем. Все заговорщики некогда послужили солдатами (один из них, Джек Райт, даже считался лучшим бойцом на саблях своего времени). Кэтсби вызвал Томаса Уинтера и посвятил его в свой план.

– Это бьет в корень зла, – заметил Уинтер, – но если взрыв нам не удастся?

– Подрыв не может не удаться, если мы найдем человека, умеющего подводить мины, – ответил Кэтсби. При этом он упомянул имя Фокса, одного из заговорщиков. Фокс согласился, ему выправили паспорт на имя Джона Джонсона, и он принялся за дело.

На Парламентской площади, начинавшейся от пристани, стоял небольшой каменный флигель, который примыкал к покоям принца Уэльского, составлявшим часть палаты лордов, где находилось тронное место короля. Из подвалов этого флигеля заговорщики и решили подвести мину под своды палаты лордов.

Но как было завладеть этим зданием? Оно принадлежало казне и находилось в аренде у сэра Джона Уиньярда, одного из королевских телохранителей, который в свою очередь сдавал его внаем антиквару Генри Ферерсу. Этот человек был соседом одного из поместий Кэтсби, но как многие католики старой школы он ненавидел иезуитов, а Кэтсби был слишком хорошо известен именно как их способнейший ученик. Нечего было и думать посвящать антиквара в планы заговорщиков. Чтобы уговорить Ферерса сдать дом внаем, следовало найти человека с незапятнанной репутацией.

У Джека Райта был зять Томас Перси, показавшийся Кэтсби именно тем человеком, который, не вызывая подозрений, может нанять флигель. Перси был знатный джентльмен, королевский телохранитель на пенсии, веселый малый, тративший деньги и здоровье в чипсайдских тавернах. И вот изнуренный излишествами сорокапятилетний гуляка был найден иезуитами в домах разврата и доведен ими до осознания греховности своей нечестивой жизни. Отныне его радость состояла не в бутылке и ласках продажных красавиц, а в ежедневном умерщвлении плоти. Перси имел зубок на короля, который, по его мнению, выбросил его на свалку.

Подготовленный иезуитами Перси был приведен в дом Кэтсби. Начался осторожный разговор о том о сем.

– Ну, господа, – сказал Перси, – неужели мы будем только говорить и никогда не начнем действовать?

Тогда Кэтсби подвел его к окну, указал на видневшееся вдали здание палаты лордов и посвятил в заговор. Перси, не долго думая, дал свое согласие. Затем все заговорщики пошли на квартиру Фокса, находившуюся в глухом переулке у церкви святого Климента. Верхняя комната в его доме была превращена иезуитами в часовню, и там-то Кэтсби, Уинтер, Фокс, Перси и Райт дали клятву верности друг другу и общему делу на Часослове и приняли причастие из рук отца Джерарда.

Перси удалось уладить все формальности с наймом флигеля, и Фокс под именем Джонсона поселился там.

Теперь только каменная стена в каких-нибудь двадцать футов отделяла заговорщиков от сводов палаты лордов, над которыми возвышался королевский трон. Но флигель был мал для того, чтобы хранить в нем порох, доски и все необходимые орудия. Для этой цели заговорщики использовали дом Кэтсби, стоявший на другом берегу Темзы. Вчетвером они днем заготавливали все необходимое – очередную порцию пороха и досок, – а ночью тайно перевозили груз через реку и складывали в дальнем конце пристани, близ Королевского моста; Фокс перетаскивал все это во флигель.

Потребовалось несколько месяцев напряженного труда, прежде чем Фокс мог приступить к закладке мины. К тому же постоянно возникали разные препятствия, а однажды заговор чуть не обнаружился. Парламентская сессия в то время была занята обсуждением законопроекта Якова I о превращении Англии и Шотландии в единое королевство – Великобританию. Был назначен комитет, для заседаний которого следовало очистить соседний флигель. Фокс и другие заговорщики пришли в ужасное отчаяние. Быстро убрать доски и вынести порох было невозможно, не привлекая внимания. Они просто оставили все так, как есть, и шестнадцать пэров в продолжение нескольких недель собирались и обсуждали вопрос о единстве двух государств, сидя над пороховым складом.

Наконец комиссия разошлась, и Фокс возобновил работу. Попутно он укрепил дом, чтобы в нем можно было продержаться несколько часов в случае нападения.

Когда приготовления были закончены, пятеро заговорщиков поздно ночью явились один за другим во флигель с карманами, набитыми пирожками и вареными яйцами. Они осторожно спустились в подвал, неся ломы и святую воду, и, окропив каменную стену, принялись долбить ее. Эта работа скоро изнурила их, и они позвали на помощь еще двух человек – Кея из Ламбета, негодяя, от которого отказался даже отец, и Кейта Райта, брата Джека. Но и всемером они ничего не могли поделать с каменной перегородкой. К тому же с другой стороны из-за нее доносился какой-то шум. Заговорщики долго не могли понять, что это за звуки. И вдруг их осенило: а что, если подвалы с другой стороны тоже сданы внаем?

Фокс был послан посмотреть, кто производит шум. За покоями принца он нашел огороженный двор. Несколько человек ходили по нему туда-сюда, появляясь через маленькую дверцу, которая, очевидно, вела в подземелье палаты лордов, и снова исчезая за ней. Расспросив их, Фокс узнал, что здесь производится продажа угля. Помещение арендовал некто Скинер, купец с Кинг-стрит.

Благодаря Бога за то, что Он позволил им вовремя заметить ошибку, заговорщики стали думать, как им переселиться на угольный склад. Выполнение этой задачи вновь взял на себя Перси. Скинер платил четыре фунта за аренду подземелья; Перси предложил пять, и подвал оказался в руках заговорщиков.

Новое помещение состояло из длинной анфилады подвалов с толстыми стенами и потолками, поддерживаемыми столбами и балками. Таким образом, теперь задача заговорщиков состояла лишь в том, чтобы перевезти сюда мешки с порохом. Это не потребовало много времени; привезенные мешки были спрятаны под кучами угля, щебня и битого стекла.

После этого Фокс отправился в Брюссель, к иезуитам, чтобы обеспечить поддержку планам заговорщиков со стороны иностранных дворов, прежде всего Мадрида и Рима. В детали заговора испанский король и Римский Папа не были посвящены. Между тем Кэтсби и Перси, как лица благородные, начали вербовать сторонников, которых можно было бы расставить в день покушения возле Тауэра, чтобы схватить тех членов королевской семьи и знатных сановников, которые останутся в живых после взрыва или не будут присутствовать на заседании парламента. Для вербовки нужны были деньги, и Кэтсби добывал их всеми правдами и неправдами. Одному знакомому джентльмену, сэру Стивену Литлтону, он объявил, что формирует отряд в триста кавалеристов для архиепископа Кентерберийского, и предложил дружище Стиву должность капитана в этом отряде; тот обещал собрать деньги и людей и быть готовым выступить по первому сигналу. Другая дойная корова – сквайр Амброзии Роквуд, имевший конный завод, – хотя и был воспитан в иезуитской коллегии, но никак не мог смириться с мыслью, что при взрыве погибнет множество ни в чем не повинных людей; Кэтсби солгал ему, что церковь благословила покушение, и намекнул, что против самого Амброзия, как тайного паписта, начато следствие. Испуганный Роквуд дал денег. Третий спонсор заговора – Эдвард Дигби, новообращенный католик и добрая душа, тоже сомневался относительно морального аспекта действий заговорщиков, но, убежденный и успокоенный своими духовными руководителями, раскрыл кошелек и пожертвовал полторы тысячи фунтов. Наконец еще две тысячи обещал дать Фрэнк Трешем, двоюродный брат Кэтсби.

Фокс вернулся с хорошими вестями: иностранные дворы пообещали посодействовать в обращении душ англичан к Богу. Он сразу отправился проведать подвал, а отец Гарнет и другие иезуиты выехали из Лондона, чтобы не компрометировать церковь участием в убийстве короля.

Все, что зависело от человеческой воли, было сделано: мина была заложена, фитиль подведен, и Фокс ждал только сигнала, чтобы запалить его. У Королевского моста качалась на привязи лодка, на которой Фокс надеялся успеть отъехать от берега, прежде чем прогремит взрыв. Ниже по реке стояло судно, готовое к отплытию. Парламентская сессия должна была открыться 5 ноября 1605 года, и этот день, по мнению заговорщиков, обещал стать знаменитым и славным в календаре английской католической церкви. К этому времени на лезвиях мечей заговорщиков были сделаны надписи духовного содержания, а на эфесах выгравировано изображение Страстей Господних.

У Кэтсби вызывал беспокойство только Фрэнк Трешем, который до сих пор еще не внес обещанные две тысячи фунтов. В том действительно произошла большая перемена. Недавно умер его отец, и Фрэнк сделался обладателем Раштон-холла, одного из лучших поместий Средней Англии. Теперь он весьма раскаивался в своей клятве на верность заговорщикам, так как она грозила лишить его громадного поместья, которое в случае раскрытия заговора было бы немедленно конфисковано.

Но существовало еще одно препятствие, о котором Кэтсби и не догадывался. Дело в том, что сэр Роберт Сесил знал о развитии заговора в каждом его фазисе благодаря своим агентам при иностранных дворах, куда обращались заговорщики. Это дело было так хорошо известно ему, что он даже вступил в переговоры с папским нунцием в Париже, готовым гарантировать личную безопасность короля при условии отмены уголовных законов против католиков и дарования свободы католического богослужения в Англии.

Политика Сесила состояла в том, чтобы не делать ничего минутой раньше, чем следует. Неожиданное раскрытие заговора, спасение королевской жизни, суд над преступниками и арест иезуитов доставили бы ему вечную благодарность Якова. И Сесил терпеливо ждал.

Заговорщики думали, что они невидимы, и сами не увидели приготовлений против них. В продолжение лета и осени более проницательный взгляд мог бы заметить необыкновенное движение в армии. Все подразделения были укомплектованы и усилены, заготавливалось оружие и боеприпасы, как будто королевству угрожает иностранное вторжение.

27 октября все нити заговора были в руках у Сесила, но он, как опытный игрок, не хотел до последней минуты открывать своих карт. Кэтсби полагал, что государственный секретарь дурак, и Сесил охотно не разубеждал его в этом мнении. И все же тонкая игра государственного секретаря едва не была сорвана. Вечером 27 октября, когда он принимал у себя за ужином нескольких важных государственных чиновников, один из гостей вынул из кармана и зачитал анонимное письмо, в котором неизвестный благожелатель советовал ему не ездить в парламент 5 ноября. Сесилу стоило большого труда успокоить паникера и убедить присутствующих, что не следует тревожить его королевское величество по пустякам.

О происшедшем за ужином у государственного секретаря стало известно и Кэтсби. Его рассуждения были просты: если донос вызвал подозрения правительства, то подвал палаты лордов будет подвергнут обыску. Однако когда через день Фокс спустился туда, то он нашел, что порох нетронут и все вообще находится в прежнем порядке, даже заметка, оставленная им на случай посещения подвала посторонними. Вечером Кэтсби с облегчением выслушал его рассказ и решил, что удача еще не отвернулась от них.

Но кто был предатель, написавший злополучное письмо? Кэтсби питал сильные подозрения на счет своего двоюродного брата Фрэнка Трешема, который упорно тянул с денежным взносом. На самом деле так оно и было. Вожделенный Раштон-холл заставил перетрусившего Фрэнка забыть о страшной клятве. Впрочем, он никому не желал зла. Он рассчитывал, что Кэтсби, узнав о провале заговора, скроется за границу и, таким образом, ничто не помешает ему вступить во владение отцовским поместьем.

В пятницу 1 ноября Кэтсби и Том Уинтер вызвали Трешема на встречу. Направляясь туда, Кэтсби прямо заявил своему товарищу, что, если Фрэнк окажется изменником, его следует прикончить на месте. Но Трешем так горячо клялся спасением души, что это не он написал письмо, что Кэтсби заколебался. Когда же он для испытания верности двоюродного брата попросил двести фунтов на покупку оружия и Фрэнк с радостной готовностью выложил деньги на стол, Кэтсби поверил в его честность. Его последние сомнения исчезли, когда 3 ноября Фокс еще раз проверил подвал – там все было тихо. Кэтсби решил играть до конца.

В понедельник утром 4 ноября Перси купил часы и отослал их Фоксу, чтобы тот мог считать решающие секунды. Заговорщики разошлись по назначенным местам, уверенные, что жить королю остается меньше суток.

Но тем же вечером в подвале палаты лордов произошли события, мгновенно изменившие ситуацию. Сесил выложил козыри. Когда стемнело, по его поручению в подвал спустились лорд Суффолк и лорд Монтигл в сопровождении пажа, чтобы проверить, как продвигается заговор. С ними не было стражи, и они вели себя как подвыпившие гуляки, поэтому Фокс ничего не заподозрил. Расхаживая под сводами и громко разговаривая, они спросили Фокса, кто он такой, и, получив ответ, что он служит сэру Перси, пошутили о громадных приготовлениях к рождественскому фейерверку.

Схема Тауэра – около 1100 г. Постройки Вильгельма I и Вильгельма II.

Схема Тауэра – около 1200 г.

Схема современного вида Тауэра с учетом всех перестроек.

Жизнь в Тауэре. Иллюстрация из книги стихов герцога Карла Орлеанского, содержавшегося в крепости в 1415–1440 гг. Французский принц крови был пленен в битве при Азенкуре и провел в Тауэре 25 лет в отместку за то, что его супруга Изабелла предпочла его королю Англии Генриху V.

Плененного Ричарда II ведут в Тауэр. Средневековое изображение. Король, захотевший установить в Англии абсолютизм по образцу французского, перешел дорогу могущественному дому Ланкастеров. Став пленником герцога Ланкастера, отрекся от престола в 1399 году и был тайно умерщвлен в Тауэре.

Самый известный портрет Ричарда III, созданный в конце XVI века при Тюдорах.

Королева Елизавета Вудвиль, сыновья которой были убиты в Тауэре Ричардом III, в 1487 г удалилась в монастырь Бермондсей, где и провела остаток жизни.

Убийство двенадцатилетнего Эдуарда V и его восьмилетнего брата Ричарда в Тауэре. Версия преступления, изображенная Джеймсом Норткотом в конце XIX века с чувствительностью, присущей викторианской эпохе.

Генрих VIII, казнивший в Тауэре двух своих жен и множество политических противников. Безграничное самолюбие и эгоизм сочетались в нем с умом, решительностью и разносторонними талантами человека эпохи Возрождения.

Сэр Томас Мор, философ, автор знаменитой «Утопии» и канцлер Генриха VIII. Поборник свободы совести, не согласившийся с жестким курсом короля на реформу церкви, казнен в Тауэре 6 июля 1535 года.

Томас Кромвель, портрет работы Г. Гольбейна. Сын кузнеца стал могущественным министром Генриха VIII, дав уставшему от семейных проблем королю совет развестись с Екатериной Арагонской и жениться на Анне Болейн без санкции Папы. Казнен в 1540 году по обвинению в государственной измене.

Королева Анна Болейн, вторая жена Генриха VIII, заточенная в Тауэр и казненная по обвинению в измене королю.

Допрос с применением пыток в XVI веке.

«Девятидневная королева» протестантка Джейн Грей, жертва своего слишком близкого к трону происхождения. После свержения герцога Нортумберленда заточена в Тауэр и казнена по приказу королевы Марии I.

Королева Мария I («Кровавая Мэри») восстановила позиции Католической Церкви, ослабленные реформацией Генриха VIII и Эдуарда VI. При ней Тауэр наполнился протестантами.

Принцесса Елизавета, будущая королева Елизавета I, была заключена своей сводной сестрой королевой Марией I на два месяца в Тауэр. Выросшая среди образованных придворных Генриха VIII, она была превосходно начитанна, в шестнадцать лет проявляла «мужское прилежание» в изучении наук, отлично сидела на лошади и грациозно танцевала.

Декоративная тарелка периода правления Елизаветы I с видом Тауэра. По кругу надпись «Красная роза, зеленые листья, Боже, храни Елизавету, нашу королеву» (намек на герб Ланкастеров-Тюдоров)

Мария Стюарт в молодости. В возрасте девятнадцати лет великая авантюристка стала вдовой и унаследовала шотландскую корону.

Лорд Дарнлей, второй супруг Марии Стюарт Шотландская королева постоянно повторяла «Если я не освобожусь от него каким-то способом, мне и жизнь не в радость». Погиб во время взрыва королевской резиденции Кирк-О'Фильд в Эдинбурге.

Мария Стюарт в возрасте тридцати семи лет в период заточения в Тауэре.

Королева Елизавета I в зените славы. В течение двенадцати лет она не подписывала смертных приговоров, пока в Англии не появилась Мария Стюарт.

Сэр Уолтер Рэйли. Портрет, написанный в 1588 году неизвестным художником с монограммой «Н». Один из самых знаменитых узников Тауэра, любимейший герой английских преданий. Его трижды бросали в королевскую тюрьму, которая за двенадцать лет его заточения превратилась в филиал Академии наук и искусств.

Титульный лист «Всемирной истории», написанной Уолтером Рейли во время его долгого заключения в Тауэре.

«Вещий граф» Нортумберленд, томившийся в Тауэре одновременно с Рэйли. В течение шестнадцати лет он занимался там астрологией и другими оккультными науками.

Джордж Вильерс, герцог Бэкингем. Сын провинциального сквайра и горничной, благодаря своей красоте ставший всемогущим фаворитом Якова I. Сделал Тауэр из грозной королевской тюрьмы «углом», куда шаловливый юноша ставил провинившихся взрослых.

Сэр Томас Овербюри, жертва прекрасной отравительницы леди Фрэнсис Говард.

Леди Фрэнсис Говард, графиня Сомерсет, заточенная в Тауэр по обвинению в отравлении сэра Томаса Овербюри.

Заговорщики из таверны «Лошадь и Грум» в момент ареста полицией. Их лидер Тистлвуд и четверо других были повешены.

Капелла святого Иоанна Богослова в нижнем этаже Белой башни.

Современный вид на Белую башню Тауэра.

Современный вид на Тауэр и мост Тауэр-Бридж.

Когда незваные посетители удалились, Фокс надел высокие сапоги, завел часы и зажег фонарь. Около полуночи он сделал пороховой след и вышел на улицу… Несколько человек в черном набросились на него, схватили и подвергли обыску. При нем нашли часы, пучок спичек и связку трута – слишком очевидные улики, чтобы запираться.

– Что ты тут делаешь? – спросили Фокса шпионы Сесила.

Фокс презрительно усмехнулся:

– Если бы вы попытались схватить меня внутри, я взорвал бы вас, себя и все здание на воздух.

Кэтсби и другие заговорщики предпочли умереть в бою, а не на виселице. Они бежали в Уэльс, чтобы призвать католиков к восстанию. По пути они остановились в Голвиче, в доме у Стивена Литлтона. Погода была ненастная, и Кэтсби с тремя другими заговорщиками решили просушить порох над очагом. Но на поднос, на котором было рассыпано зелье, упала искра. Раздался взрыв. Заговорщиков разбросало в стороны, мешок с порохом вылетел через пробоину в крыше. Том Уинтер вбежал в комнату на шум и, увидев корчившихся в мучениях Кэтсби и его товарищей, спросил, что они намерены теперь делать.

– Мы собираемся умереть здесь, – ответил за всех Кэтсби.

– Что сделаете вы, сделаю и я, – сказал верный Том.

Около одиннадцати часов вечера отряд правительственных войск уже окружил дом и открыл огонь по окнам. Первым пал Том Уинтер – рана его была несмертельна; Джек Райт был убит наповал, за ним пуля попала и в его брата Кейта. Осаждавшие ворвались во двор и закололи еще одного заговорщика копьем.

– Стойте твердо, мистер Том, – закричал Кэтсби, – и мы умрем вместе!

Но Уинтер был слишком тяжело ранен, чтобы защищаться.

– Сэр, я не владею правой рукой, – простонал он.

В эту минуту раздались выстрелы, сразившие двух последних заговорщиков – Кэтсби и Перси (впоследствии стрелявшие были награждены Яковом I пожизненным пенсионом). Борьба была кончена, и дом Литлтона захвачен королевскими солдатами. Раненые заговорщики истекли кровью и умерли на руках своих врагов, за исключением Уинтера.

Все живые участники заговора были схвачены. Но проходила неделя за неделей, а арестованные все не появлялись на скамье подсудимых. Дело было в том, что Сесил хотел замарать участием в заговоре своих врагов и добивался нужных ему показаний. От Фокса требовали, прежде всего, улик против католических лордов, и почти исключительно на основании его показаний в Тауэр были брошены граф Нортумберленд и некоторые другие знатные лица. Между тем заключенные выказывали своеобразную совестливость: с самого начала они довольно легко выдавали друг друга, но упорно молчали о иезуитах, называя только имена тех патеров, которые находились за границей. Дело пошло лучше, когда был арестован Фрэнк Трешем, который ради спасения поместья и жизни начал выдавать одного за другим духовных наставников Порохового заговора. Он также подписал бумагу, где обвинял всех неугодных Сесилу лиц, после чего в ту же ночь умер со странной скоропостижностью.

Наконец состоялся суд, приговоривший участников заговора к смерти. Осужденные были повешены на площади Святого Павла. Фокс и Уинтер были вначале вздернуты на виселицу, а потом сняты и выпотрошены.

С Пороховым заговором было покончено. Оставалось расправиться с его вдохновителями – английскими иезуитами.

Префект английских иезуитов отец Гарнет и его коллега отец Олдкорн укрылись от преследования властей в Гендлип-холле у мистера и миссис Эбингтон. Этот замок был построен специально для того, чтобы служить убежищем преследуемым католическим священникам. Почти в каждой комнате замка имелись тайные ниши, скрытые коридоры и потайные лестницы. Стены внутри были пустые, панели ложные, печи снабжены двойными горнами: одним – для выхода дыма, другим – для выхода священников. Особенно искусно был замурован один тайник в стене: то была узкая ниша в глубине камина, которая соединялась посредством трубы, проложенной в стене, со спальней миссис Эбингтон, благодаря чему можно было незаметно от всего дома доставлять в это убежище пищу, питье и все необходимое.

Ключи от тайников, разумеется, находились только у хозяев, но то, что Гендлип-холл служит убежищем для иезуитов, знали многие окрестные дворяне. Поэтому шериф округа сэр Генри Бромлей получил предписание произвести в замке обыск. Ему приказано было расставить стражу внутри и снаружи, никого не впускать и не выпускать, пробуравить и исследовать все дымовые трубы, измерить комнаты вверху и внизу на предмет соответствия размеров для выявления тайников и т. д.

Бромлей нагрянул так неожиданно, что гостям миссис Эбингтон пришлось прятаться в первые попавшиеся тайники. Гарнет и Олдкорн забрались в каминную нишу, а их слуги Литл-Джон и Чемберс спрятались в какой-то стенной шкаф. В этих тайниках не было сделано никаких приготовлений для пребывания там людей. Ниша за камином была почти вся завалена книгами и разным мусором, а съестные припасы в ней ограничивались несколькими банками джема. В шкафу и вовсе не было никакой пищи, один «папский хлам», как потом выразились в донесении сыщики, то есть предметы католического богослужения.

Мистер и миссис Эбингтон, конечно, заявили, что в доме, кроме них, никого нет. Однако обыск выявил, что постелей в комнатах было больше, чем обитателей Гендлип-холла, причем некоторые из постелей оказались теплыми, хотя хозяева уверяли, что ими никто не пользовался.

Миссис Эбингтон величественно удалилась в свою комнату, рассерженная обыском. Бромлей гадал, почему она наотрез отказалась уехать на время обыска в другое поместье, отчего она не выходит из спальни, и откуда взялся у леди чудовищный аппетит, заставляющий ее поглощать в невероятных количествах супы, жаркое и вино, которые ей доставляли прямо в спальню.

Бдительная стража уже несколько дней безуспешно обследовала каждую комнату, за исключением покоев миссис Эбингтон, как вдруг одна из деревянных панелей неожиданно раскрылась и в залу вступили два привидения. Это были Чемберс и Литл-Джон, не вынесшие мук голода и жажды. Миссис Эбингтон заявила, что не знает этих людей, но вскоре истина обнаружилась, и сыщики с удвоенной энергией принялись обследовать Гендлип-холл.

Ниша, в которой скрывались Гарнет и Олдкорн, была узкая и длинная, а хлам занимал столько места, что там невозможно было ни стоять, ни лежать. У иезуитов начали пухнуть ноги, а тело затекало до полного онемения членов. Они постоянно слышали голоса сыщиков, простукивавших стены, и из их разговоров узнали, что слуги их найдены.

Но проходили дни за днями, а в Гендлип-холле все оставалось по-прежнему. Наконец власти схватили одного знатного заговорщика, бывавшего у четы Эбингтон, который, пытаясь избежать виселицы, раскрыл убежище иезуитов. Сыщики и стража ворвались в комнату миссис Эбингтон и бросились к каминной нише. Один из солдат сорвал стенную обшивку у камина и, разглядев в темном углублении двоих людей, в страхе отпрянул, ожидая выстрела. Но оттуда раздался голос, призывающий не чинить насилия, после чего Гарнет и Олдкорн вышли на свет Божий.

Гарнет умолял Бромлея об одном – чтобы во время их путешествия в Тауэр на него не надевали кандалов и колодок, так как все его тело затекло. Бромлей оказал ему эту милость и даже приютил его на несколько дней у себя в доме, чтобы дать арестованному набраться сил перед заключением. Во время одного из обедов отец Гарнет потребовал вина и с обнаженной головой провозгласил тост за короля, осушив стакан «почтенных размеров».

Бромлей ухаживал за ним и дальше. Всю дорогу в Тауэр Гарнет ехал на лучших лошадях, а в тавернах, где они останавливались, ему подавали самые изысканные блюда и лучшие вина. В Лондоне его вначале поселили в Гэтхаузе под домашним арестом, а Олдкорна, Чемберса и Литл-Джона бросили в Тауэр.

Дело было в том, что против Гарнета не имелось прямых улик. Сесил принял его с почтением, подобающим духовному лицу, и сосредоточил разговор исключительно на нежелании Гарнета дать клятву на верность королю как главе церкви. Префект остался очень доволен тем, что «его обвиняют в измене помимо Порохового заговора, а не в участии в нем». Он был чрезвычайно осторожен в своих показаниях, отрицал право католиков восставать против короля без повеления Папы и на вопрос, считает ли он англичан еретиками, уклончиво ответил: «Религия их – еретическая, о людях я судить не могу». Никаких имен он не называл.

Но на другой день – День святого Валентина – его заключили в Тауэр. Он попал в нижний этаж Кровавой башни, в помещение, которое некогда занимал Лесли, епископ Росский. Отсюда он писал друзьям: «Меня кормят отлично и доставляют прекрасное вино; я щедро черпаю из своего кошелька для самого себя и для соседей, чтобы снискать их расположение».

Впрочем, и, несмотря на его молчание, все английские иезуиты вскоре заняли свои места в Тауэре под надзором сэра Уильяма Ваада.

Гарнет выдал себя, поддавшись на нехитрую уловку наместника. Однажды тюремщик, которого Гарнет считал другом, потому что не раз давал ему денег, сказал ему по секрету, что рядом с ним через стену находится отец Олдкорн. Затем он указал узнику на одну доску в стене. Гарнет тронул ее, она отодвинулась, и префект увидел лицо Олдкорна. Они стали регулярно беседовать друг с другом. Все это время двое шпионов, спрятанных Ваадом не менее искусно, нежели сами узники в доме миссис Эбингтон, записывали их разговоры.

Гарнет и Олдкорн обсуждали свои дела совершенно откровенно, поэтому Сесил узнал об их участии в Пороховом заговоре, услышал нужные имена и т. д. Недостающие сведения пытались выведать у Чемберса и Литл-Джона, из которых тянули жилы на допросах. Чемберс сломался, а Литл-Джон на другой день после особенно невыносимой пытки пожаловался тюремщику, что нездоров, и попросил принести ему стул, чтобы было куда поставить поднос с едой, и нож, чтобы разрезать мясо. Тюремщик исполнил его просьбу, после чего Литл-Джон сказал, что суп остыл и хорошо бы его подогреть. Как только тюремщик вышел, он ножом распорол себе живот и стал ждать смерти. Когда его страж вернулся, спасти истекшего кровью узника не было уже никакой возможности. Перед смертью Литл-Джон прошептал, что сделал это для того, чтобы не выдать тех людей, которые всегда были его друзьями.

Олдкорна судили первым и приговорили к повешению. Суд над Гарнетом, состоявшийся в марте 1606 года, был простой формальностью. После обвинительного приговора его сразу повели к виселице, воздвигнутой перед собором Святого Павла. Гарнет встретил смерть достойным образом. Он помолился за короля и королеву и затем признался, что виноват во всем, в чем его обвиняют. Когда все было готово, он прошептал молитву «Maria Mater gratiae»,[17] и палач выбил тележку у него из-под ног.

Гарри Перси, девятый граф Нортумберленд, в юности со славой служил в английской армии и, будучи католиком, храбро сражался в войне с испанцами в Нидерландах. Но надежды на военную карьеру рухнули вследствие его вспыльчивого характера, который был главным несчастьем и главной виной сэра Гарри, приведшими его в Тауэр.

Даже когда прошел первый пыл молодости, он не всегда сдерживал свой язык и свое перо, и в тридцать лет вел себя как недисциплинированный школьник. Он ссорился с товарищами и разошелся с женой – сестрой лорда Эссекса, женщиной такого же неукротимого нрава.

За исключением этой слабости, Перси представлял образец рыцаря без страха и упрека и был преданным другом лучших людей Англии. Про него говорили, что ни один ученый не уходил от него, не получив поддержки и покровительства. Он сам изучал искусство, науки, природу, занимался математикой, музыкой, астрономией, химией (или, точнее, алхимией) и старался открыть жизненный эликсир. Фрэнсис Бэкон смотрел на него как на покровителя новой науки.

Имя, храбрость, богатство привлекали к нему людей. После смерти Елизаветы он легко мог бы стать лордом-протектором. Весь север Англии был за него, и его желание видеть на престоле Якова способствовало воцарению этого государя больше, чем помощь кого бы то ни было.

Яков в благодарность сделал Нортумберленда членом королевского Совета. С первых дней нового царствования между Перси и Сесилом разгорелась борьба. Все, что только могло оскорбить такого обидчивого человека, как сэр Гарри, было щедро расточаемо его улыбающимся, почтительным противником. Перси, думавший достичь высоких должностей, был взбешен происками государственного секретаря и, конечно, давал волю своему языку. Католические заговорщики не раз подумывали обратиться к нему, чтобы сделать его своим главарем. Перси смело заступался за Рэйли и других жертв придворных интриг. Словом, если бы Сесил не опасался сделать разом слишком многое, он впутал бы Перси, как и Рэйли, в «заговор Арабеллы», а не в Пороховой, заговор.

Такого знатного и влиятельного человека, как Перси, нельзя было вдруг удалить от двора. Все же у него было слишком мало действительной власти, и после суда над Рэйли он добровольно удалился от света, занявшись науками, садоводством и строительством в своих поместьях. Владелец более чем тридцати парков и замков, он мог позволить себе вести самую роскошную жизнь. Большую часть времени он проводил в Сионе, где превратил запущенный монастырский сад в веселый цветник, в котором до сладостного изнеможения возился со своими четырьмя детьми: Элджерноном, Генри, Доротеей и Люси.

Перси был умен, популярен, богат. Завистникам не давали покоя его безупречная репутация и обширные поместья. И пока он ухаживал за растениями и играл с детьми, судьба готовила ему заточение в Тауэр, где томились многие представители его рода. Большая часть древних воинственных Перси перебывала узниками королевской тюрьмы. Некоторые из них были там тайно умерщвлены, другие кончили жизнь на плахе. Кровавая башня и башня Бошана постоянно упоминались в преданиях рода Перси. Теперь другая башня Тауэра ожидала еще одного Перси и быстро приобрела известность как темница Вещего графа.

Никогда не ведавший, что такое осторожность, Перси был более чем легкомыслен в своем поведении со своим родственником Томасом Перси, участником Порохового заговора. Он не только определил его в королевские телохранители, но и дозволил не принимать установленной присяги. Большие суммы денег, которые сэр Томас передал Кэтсби, принадлежали Нортумберленду, который по своему легкомыслию не требовал у сэра Томаса отчета. Поэтому, когда Пороховой заговор был раскрыт, сэр Гарри получил приказание не выезжать из дому. Спустя некоторое время его арестовали, передали под надзор архиепископа Кентерберийского, а затем перевели в Тауэр.

В конце июня 1606 года Перси был предан суду Звездной палаты[18] и обвинен в желании стать во главе папистов и в допущении Томаса Перси к должности телохранителя без установленной присяги. По приговору суда его подвергли штрафу в тридцать тысяч фунтов (такая огромная пеня до сих пор не налагалась еще ни на одного королевского подданного), лишили звания члена Совета, капитана телохранителей и лорда-наместника и приговорили к пожизненному заключению в Тауэре. Сэр Уильям Ваад отвел Перси в темницу, где был убит его отец.

Стены Мартиновой башни были чрезвычайно толсты; многие годы здесь находилось хранилище королевских бриллиантов и драгоценностей. С этой башней было связано предание о призраке. Но настоящим ее призраком стал Гарри Перси, проведший в ней шестнадцать лет, благодаря чему она получила название башни Вещего графа, а терраса, соединявшая его комнату с Кирпичной и Комендантской башнями, стала называться Прогулкой графа Нортумберленда.

Заточение подействовало на Перси удивительным образом: человек, который не мог благоразумно переносить счастье и благоденствие, выносил теперь все лишения и тяготы незаслуженного заключения с аристократической гордостью; а его жена, которая не могла жить с ним под одним кровом в дворцах, разделила с ним темницу Мартиновой башни, и их дети стали баловнями не только родителей, но и всех обитателей Тауэра.

Поскольку узник не мог внести наложенный на него громадный штраф, его поместья были переданы под опеку государственным чиновникам. «Мои земли преданы грабежу, – писал Перси друзьям, – мои дома разорены, мои процессы в судах запущены, мои долги не заплачены, служащие у меня арестованы… Я не вижу, чтобы оставлен был хотя бы пенни в пользу жены моей, моих детей или меня самого».

Графиня Нортумберленд бросилась к ногам короля, как это ежедневно делала леди Рэйли. Яков обнадежил ее, что не даст в обиду ее детей. Тогда Перси, полагая, что настало время просить короля об освобождении, написал ему соответствующее прошение. «Гм, – отвечал Яков, – надо подождать, пока мне заблагорассудится».

В ожидании этого часа Перси употреблял свое время с пользой. Свою темницу он заполнил книгами, глобусами, астрономическими приборами, ретортами и колбами и окружил себя учеными людьми. Одним из утешений в его долгом заточении были свидания с Рэйли, опытами которого Перси чрезвычайно интересовался. Впрочем, Перси, в отличие от Рэйли, был скорее кудесник и алхимик, нежели подлинный ученый, что и отразилось в его прозвище. С ним постоянно жил астроном Томас Гериот, который соорудил на Мартиновой башне солнечные часы и которому узник, несмотря на свои денежные затруднения, аккуратно выплачивал пенсию. Еще двое ученых – Уолтер Уорнер и Роберт Хьюз – были постоянными посетителями Мартиновой башни. Эта ученая троица получила известность под названием магов Вещего графа.

Все ходатайства Перси и его жены об освобождении были безрезультатными. Яков требовал, чтобы узник доказал, что Томас Перси ничего не говорил ему о заговоре. «Ваше величество, – с язвительной колкостью отвечал Перси, – вы великий ученый и должны знать, что невозможно доказать отрицательную истину».

Затем в его жизни последовала перемена, которую он не ждал и не желал. Его дети выросли и влюбились в представителей тех фамилий, родство с которыми Перси считал оскорбительным для себя. Элджернон боготворил леди Анну Сесил, внучку государственного секретаря.

– Кровь Перси ни за что не смешается с кровью Сесила, даже если их влить в один сосуд! – в гневе восклицал сэр Гарри. Однако Элджернон пошел наперекор его воле и женился на леди Анне без отцовского благословения.

Любовь Люси еще больше оскорбляла род Перси. Эта девушка удивительной красоты, вдохновлявшая многих поэтов, влюбилась в королевского фаворита, безродного Джеймса Гея, впоследствии графа Карлейля. Вещий граф бесился от отчаяния и бессилия. Что общего у его дочери с этим выскочкой? Думая, что причина сватовства фаворита заключается в его деньгах, Перси передал Гею, что не даст за дочерью и пенни. Но Гей с этим письмом помчался к Люси, пламенно признался ей в любви, получил согласие, и они немедленно обвенчались. Король, присутствовавший на свадьбе, пообещал в виде свадебного подарка невесте выпустить ее отца из тюрьмы.

Но убедить Перси принять это помилование оказалось труднее, чем засадить его за решетку. Узник не хотел быть обязанным своей свободой ненавистному зятю, и когда ему зачитали приказ о помиловании, он гордо вернулся в Мартинову башню к своим книгам и магам. Теперь это было его единственное пристанище на земле. Жена его умерла, дети повыходили замуж и женились; здоровье Перси расстроилось, и он уже не искал для себя светской славы и почета. Его друг Гериот переписывался с Кеплером о предметах поважнее придворных интриг – о законах оптики, причинах радуги, солнечных пятнах, которые он заметил прежде Галилея, и об открытых им спутниках Юпитера. Астроном занимался также теорией чисел, которой и Вещий граф посвятил много времени. Ввиду таких занятий, какое дело было ему до соперничества Гея с Карром, а Карра с Бэкингемом?

Двери его темницы были открыты, но он не желал из нее выходить. Наместник Тауэра, играя на его тщеславии, объявил ему, что получил приказание салютовать при его выезде из пушек. Дети убеждали его ехать на воды в Бат, поправлять здоровье. Наконец он позволил посадить себя в карету и увезти под торжественные пушечные залпы. Но в жилах старика текла все та же буйная кровь юного Гарри Перси. Вместе со свободой к нему вернулся интерес к делам мира сего. Возвратясь в свой дом, он узнал, что новый фаворит короля, герцог Бэкингем, ездит по городу в карете, запряженной шестеркой лошадей. Шестериком! Кто это смел превзойти Перси в великолепии? С гримасой презрения он тут же приказал слугам не возить его по городу иначе как восьмериком.

Остаток жизни Вещий граф провел в обществе мистера Гериота, занимаясь коллекционированием научных рукописей и редкостей.

Молодая женщина, из-за которой столько блестящих аристократов было обвинено в измене, сама, наконец, попала в Тауэр по обвинению в оскорблении величества.

Леди Арабелла Стюарт дерзнула влюбиться и выйти замуж за своего возлюбленного без согласия короля. Такой поступок особы королевской крови подвергал ее ответственности перед законом, некогда искалечившим жизнь и ее бабке, леди Маргариты Дуглас, графини Леннокс.

В истории английского королевского дома вряд ли найдется эпизод более любопытный, чем трагикомическая повесть о любви Арабеллы Стюарт к ее внешне красивому, но душевно малопривлекательному родственнику Уильяму Сеймуру.

Оба влюбленных вели свое происхождение от Генриха VII. Как уже говорилось, леди Арабеллу многие прочили в королевы после кончины Елизаветы; и сама покойная королева, как уверяли, сказала однажды, глядя на малютку Арабеллу: «Придет время, когда этот ребенок займет мое место».

При восшествии на престол Якова I ей было двадцать восемь лет. Миловидная, изящная, веселая и остроумная, она оживляла скучноватую жизнь при дворе уродливого короля-заики и была кумиром общества. Как принцесса крови, она имела целый рой поклонников и претендентов на ее руку. Король польский, герцог Пармский, государи севера и юга искали союза с ней, и сам Генрих IV Бурбон мечтал о ее голубых глазах и роскошных прядях вьющихся волос. «Я бы охотно сделал предложение принцессе Арабелле, – сказал он однажды своему министру Сюлли, – если бы ее провозгласили наследницей престола».

Но суровые обычаи английского двора обрекли несчастную женщину на безбрачие. Кроме того, иностранные правительства видели в ней орудие своих политических интриг. Она была любимицей в Риме и Мадриде, где ее считали сторонницей католицизма и другом Испании. Это стремление врагов Англии принимать заботливое участие в судьбе леди Арабеллы стало главной причиной того неусыпного надзора, которым ее окружил Сесил, а после его падения – другие Говарды, герцог Суффолк и Нортгамптон. Истина заключалась в том, что сохранить свободу она могла, только оставаясь старой девой.

Когда ей исполнилось тридцать пять лет, король, более не придававший серьезного значения вопросу о ее браке, заметил ей, что теперь она может выходить за того, кто согласится ее взять. Она поймала двоюродного братца на слове и вскоре нашла своего Тристана в лице лорда Уильяма Сеймура. Этот двадцатитрехлетний юноша, холодный и расчетливый, был ближайшим, после Якова и Арабеллы, претендентом на английский трон.

Впоследствии Сеймур доказал свою способность на благородный порыв, если только это не было с его стороны хорошо рассчитанным шагом: он предложил себя в жертву палачу вместо Карла I, так что в этом случае жестокий и неблагодарный любовник Арабеллы Стюарт предстает в романтическом ореоле верного слуги короны. Но его роман с леди Арабеллой отнюдь не пробуждает симпатии к сэру Уильяму.

Может быть, причина его неблагородного обращения с ней крылась в том, что Сеймур прошел в детстве горькую школу несчастья, ожесточившую его. Род его постоянно находился в опале. Отец сэра Уильяма томился в Тауэре; брак бабки был официально признан незаконным. На протяжении последних ста лет почти все взрослые Сеймуры кончили жизнь под секирой палача. Во всем королевстве не было человека, который мог бы, подобно Уильяму Сеймуру, указать в церкви Святого Петра на большее количество могил своих безвременно почивших предков.

Надломленный ударами судьбы, отец сэра Уильяма умер, оставив его на попечение старика дяди, чье состояние было разорено огромными штрафами. К тому же Уильям был младшим сыном в семье и не мог надеяться получить когда-либо наследство. Между тем он жаждал роскоши и прочного положения в обществе. И вот, поразмыслив, он решил, что единственным средством к быстрому возвышению для него может быть только женитьба на царственной особе.

В 1610 году, во время пребывания королевского двора в Вудстоке, Сеймур находился в местной коллегии Святой Магдалины и имел возможность бродить в тенистых аллеях королевского парка наедине с леди Арабеллой; разница в возрасте служила им надежной защитой от любопытных взоров и нескромных намеков. Что нашла в нем Арабелла? Видимо, это был каприз или скорее внезапный порыв страсти стареющей женщины, ослепивший ее. Поэты все еще прославляли ее красоту, придворные восхищались ее остроумием, но с ней давно никто не говорил на языке любви. А Сеймур заговорил, да еще так пламенно! Однажды он пробрался к ней в комнату, бросился перед ней на колени и попросил ее руки. Арабелла взглянула на юношу большими голубыми глазами и молча обняла его.

О случившемся каким-то образом стало известно. По внушению Нортгамптона король тотчас распорядился арестовать фрейлин леди Арабеллы, а саму ее посадил под надзор. Однако она пока еще не совершила ничего противозаконного, и Яков призадумался о ее дальнейшей судьбе. Решив, что золотая клетка должна утешить несчастную птичку, он распорядился отослать ей ящик с серебряной посудой и назначил пенсион в тысячу шестьсот фунтов.

Однако леди Арабелла была не на шутку влюблена, и холодный металл не мог остудить ее страсти. Спустя неделю после ареста она вторично приняла Сеймура в своей комнате и поклялась ему в верности.

Новое свидание также не осталось тайной влюбленных, и Сеймур был вызван в королевский Совет для ответа по обвинению в оскорблении величества. Сеймур холодно и презрительно отвечал, что не хотел никого оскорблять, а желал только приобрести богатство и положение, но, если король требует, он тотчас откажется от всех обязательств перед леди Арабеллой.

Королю понравилась циничная откровенность сэра Уильяма, и дело было прекращено и забыто. Казалось, поуспокоилась и леди Арабелла. На все шутки о ее юном поклоннике она отвечала с веселым добродушием и с увлечением занялась придворными маскарадами. За такую покладистость Яков отпал ей на откуп на один год продажу вина и водки в Ирландии, что равнялось ста тысячам фунтов годового дохода.

Молодой лицемер тоже никому не докучал сердечными излияниями. Три-четыре месяца прошли вполне тихо. Но вот однажды Сеймур посвятил в свои планы Эдуарда Родни, своего сверстника, родственника и друга. Вдвоем они отправились в Гринвич, где отыскали некоего патера, который согласился тайно совершить обряд венчания. На другой день, 9 июля 1610 года, он действительно соединил Сеймура и леди Арабеллу священными узами, расторгнуть которые были уже не в силах ни король, ни его министры.

Этот поступок сочли непростительным преступлением. Яков пришел в страшный гнев. Все участники венчания были арестованы, за исключением Родни, которому удалось скрыться. Арабелла была помещена под надзор сэра Томаса Парри в доме на берегу Темзы, а Сеймур отправился туда же, куда и большинство его предков, – в Тауэр.

Новобрачные, разлученные в первые часы медового месяца, по-разному переносили сразивший их удар: Сеймур не находил себе места от злобы, а его жена всецело предалась горю от разлуки с любимым.

Главной заботой сэра Уильяма было достать денег для оплаты его недельных счетов пребывания в Тауэре. Ему выделили недурные комнаты в башне Святого Фомы и позволили обставить темницу по собственному вкусу. Поэтому в то время как Арабелла заливалась слезами, ее супруг ссорился с Ваадом из-за обоев, мебели и посуды. Наконец обои были наклеены, окна украшены шелковыми занавесями, шкафы заполнены книгами в роскошных переплетах. Но, к удивлению Ваада, который занимался меблировкой помещения, у принца с тысячью прихотей не нашлось и пенса для уплаты по счетам. Тогда Сеймур перевез из дома жены все то, чего не мог купить, и водворился в башне Святого Фомы с неменьшим комфортом, чем у себя дома.

В глазах леди Арабеллы роскошь и удобства, напротив, потеряли всякую цену. Она располагала относительной свободой: ей прислуживали собственные слуги, она могла гулять в саду, пользоваться книгами и письменными принадлежностями. Но мысленно она жила в комнате супруга, и ее воображение рисовало его изнывающим от любви к ней. Она писала Сеймуру нежные письма, на которые он не отвечал ни слова. Но леди Арабелла не отчаивалась; ей довольно было и ее любви. Когда он заболел, она написала ему: «Если это простуда, то я готова приписать ее тайному сочувствию между нами, потому что у меня самой в то же время болела щека. Ради Бога, не предавайся слишком горю и не расстраивай своего здоровья… В каком бы положении ты ни находился, меня утешает мысль, что ты мой… Как видишь, когда я тревожусь, я докучаю тебе своими нежностями, тогда как ты не писал ни словечка о том, что поделываешь. Впрочем, пиши когда вздумается. Будь здоров, а я счастлива уже тем, что я твоя верная, любящая жена».

У Сеймура не было времени, чтобы предаваться таким нежностям. Он заботился о себе и своих удобствах и писал только к лордам Совета, прося восстановить его в милости у короля.

Между тем минули зима, весна и лето. Арабелла стосковалась по мужу и однажды без разрешения села в лодку, спустилась по реке и побеседовала с узником через окно его жилища, выходящее на пристань. Об этой поездке донесли в Уайтхолл, и король распорядился отделить свою романтическую родственницу от ее супруга двенадцатью графствами, отправив ее на север, в Дургам. С этого часа любовь вступила в борьбу с властью. Возник настоящий заговор Арабеллы Стюарт, состоявший в том, что жена дерзнула воссоединиться со своим мужем.

В начале июня 1611 года вице-адмирал Уильям Монсон, отправлявшийся по своим делам в Биллингсгэт, узнал от своих гребцов, что в предыдущую ночь какой-то человек в черном платье и черном парике вышел из Тауэра и сел в поджидавшую его у пристани лодку. У сообразительного вице-адмирала сразу мелькнула мысль: неужели Сеймур сбежал? Он стал собирать сведения и скоро узнал, что сыщики искали на Темзе молодого джентльмена и даму средних лет и что одно французское судно, стоявшее на якоре в Лей-Роде, приняло на борт какую-то странную компанию и на рассвете вышло по направлению к Кале.

Уверенный в том, что напал на след беглецов, Монсон решил воспользоваться благоприятным случаем к возвышению и самому захватить леди Арабеллу и Сеймура. Старый моряк, хорошо знакомый с течениями в Ла-Манше, сообразил, что французское судно достигнет Кале не ранее вечера. Он тотчас отправился в Гринвич и потребовал в свое распоряжение военный корабль. Ввиду его высокого положения во флоте ему не отказали, так что спустя каких-нибудь два-три часа после беседы с гребцами Монсон уже начал погоню за таинственными беглецами.

Арабелла задумала и привела свой план в исполнение с замечательным терпением и искусством, и не ее вина, что он удался только наполовину. Она могла утешаться по крайней мере тем, что ее возлюбленный супруг получил свободу. Ее саму, увы, ждал Тауэр.

Перед отъездом из Лондона в Дургам она в последний раз обратилась к лордам Совета с прошением, в котором писала, что, выйдя замуж, она всего лишь воспользовалась правом, предоставленным каждой женщине, и просила или освободить ее с мужем, или вынести законное судебное решение по их делу. «Если же, милорды, – писала она, – вы не можете или не желаете своей властью доставить мне законное удовлетворение, то, умоляю вас, по крайней мере, будьте моими заступниками перед его величеством и просите, чтобы мне не было отказано в правосудии, оказывать которое всем, не исключая и лиц его крови, король обязался присягой». Просьба ее осталась без внимания.

Дальнее путешествие тяжело отразилось на ее здоровье; по пути она трижды падала в обморок, и епископ Дургамский, сопровождавший ее, согласился дать ей отдых. Для леди Арабеллы наняли домик в восточном Барнете, и здесь, на свежем воздухе, она ожила, но эта перемена в состоянии ее здоровья оставалась известной только ее горничной и верному слуге Кромптону. Епископ уехал дальше на север, чтобы подготовить для нее помещение, и она осталась в Барнете под присмотром придворного врача Джеймса Крофта.

Тогда-то в голове леди Арабеллы и созрел план двойного побега: своего – из Барнета и Сеймура – из Тауэра. Кромптон добыл мужскую одежду, лошадей и французского шкипера, месье Корвэ, который согласился доставить беглецов во Францию. Деньги для осуществления этого предприятия – ни много ни мало двадцать тысяч фунтов – дала тетка Арабеллы, леди Мэри, графиня Шрюсбери.

Молодой Родни с жаром принял участие в заговоре. На его долю выпало обеспечить побег Сеймура. Чтобы ввести в заблуждение сыщиков, было заказано два костюма, совершенно одинаковых, от пряжек на башмаках до пера на шляпе (Родни был одного роста с Сеймуром), а для узника были припасены дополнительно одеяние кучера и черный парик.

Арабелла выпросила себе еще месяц на поправку здоровья. Стоял май, и день побега был назначен на 3 июня. К несчастью, это был понедельник.

В назначенный день, в четыре часа пополудни, Арабелла надела мужской плащ и шляпу, натянула ботфорты, привесила шпагу и, захватив свои драгоценности, покинула дом в сопровождении горничной и кавалера свиты. После получасовой ходьбы она добралась до уединенной гостиницы, где ее ожидал Кромптон с оседланными лошадьми. Кавалькада поспешила в Блэквел, куда должен был прибыть Сеймур.

Однако в шесть часов вечера его все еще не было. На реке стояли нанятые лодки с багажом, и все было готово к отплытию, но Арабелла и слышать не хотела об отъезде без мужа. Ожидание отняло еще час драгоценного времени; часы пробили семь, и гребцы начали выказывать нетерпение.

В восемь часов лодочники решительно объявили, что нужно или отправляться тотчас, или отложить отплытие до рассвета. Поскольку Сеймура все не было, Арабелла со слезами села в лодку и отчалила от блэквелской пристани.

Солнце закатилось сразу после ее отъезда; в темноте ее лодка несколько раз натыкалась на другие суда, пока, наконец, не отыскалась шхуна месье Корвэ. Дул встречный ветер, море было неспокойно, путешествие обещало быть трудным, и, тем не менее, Арабелла не спешила с отплытием, все еще надеясь подобрать мужа с какой-нибудь проходившей мимо барки. Она была уверена, что его побег удался и только случайность задержала Сеймура в пути.

Еще несколько часов было потеряно, прежде чем судно, наконец, вышло в море. Эта задержка и позволила Монсону настичь беглянку. Вице-адмирал вел погоню на быстроходном «Приключении». Незадолго перед закатом на фрегате заметили судно месье Корвэ. Французский берег был недалек, и шкипер устремился к нему на всех парусах, но после тринадцати предупредительных выстрелов с фрегата спустил флаг и сдался.

Совместный побег не удался по вине Сеймура.

Получив от Родни черный парик и платье, узник прикинулся больным и несколько дней не покидал своей комнаты. Ваад ни о чем не подозревал и даже впоследствии больше всего сердился на то, что Сеймур лишил его наживы, заблаговременно вывезя из своего жилища всю серебряную посуду.

Весь понедельник Сеймур провел в постели и пропустил назначенное время. Только на закате, когда в Тауэр въехала телега с Родни, он вскочил, надел извозчичий костюм и, хлопая бичом, беспрепятственно выехал из крепостных ворот.

У пристани их ожидала лодка и оседланный конь. Сеймур сел на лошадь и умчался, а Родни отчалил к Блэквелу, где оба встретились опять около девяти часов вечера. Дорогой Сеймур успел еще раз переодеться, и хозяин гостиницы, где супруги должны были встретиться, с удивлением заметил, что оба путешественника одеты совершенно одинаково. От хозяина Сеймур узнал, что Арабелла уехала, не дождавшись его. Тогда друзья снова расстались: теперь Родни уехал верхом, чтобы сбить с толку преследователей, а Сеймур спустился по Темзе в Лей-Роде, где его ожидало известие, что французское судно недавно снялось с якоря. Считая бесполезной всякую попытку угнаться за женой, он нанял какой-то угольный транспорт, капитан которого согласился высадить его в Нидерландах. Таким образом он избежал поимки и благополучно достиг континента.

Когда экипаж «Приключения» поднялся на борт французской шхуны, Арабелла вышла на палубу, объявила свое имя и сдалась. На вопрос Монсона, где находится Сеймур, она с улыбкой отвечала, что не знает, но надеется, что он успеет добраться до Франции.

Пассажиров месье Корвэ пересадили на фрегат и повезли обратно в Англию, и как только корабль достиг берега, Монсон отправил донесение королю обо всем случившемся.

Всех участников побега расселили в разные тюрьмы. Леди Арабелле досталось то самое помещение в Тауэре, где содержалась ее бабка, графиня Леннокс. В Тауэре очутился и попавшийся Родни.

Следствие тянулось долго. Одни заключенные по этому делу покидали тюрьму, потому что умирали, другие – потому что чистосердечно рассказывали обо всем. Родни, от которого ничего не добились, получил позволение уехать во Францию, где при дворе французского короля встретился со своим кузеном Сеймуром.

Арабелла на допросах была покорна и уступчива; ее тетка, графиня Шрюсбери, напротив, горда и высокомерна – она поклялась перед пэрами хранить молчание обо всех подробностях бегства ее племянницы. Обе женщины оставались в Тауэре дольше всех других участников побега. Одной из причин их долгого заключения было то, что королевский любимец Роберт Карр взирал тогда жадными глазами на имущество узников Тауэра – Рэйли, Перси, Арабеллы и графини Шрюсбери, и Ваад получил приказание всячески провоцировать их и собирать сведения, могущие послужить поводом к конфискациям.

Графиню Шрюсбери привлекли к суду за нежелание отвечать на вопросы дознания – в этом усмотрели оскорбление короля. Ее приговорили к штрафу в двадцать тысяч фунтов и бессрочному заключению, по усмотрению короля. Год за годом она жила в отведенных ей комнатах одной из башен Тауэра, пока не пало влияние Говардов при дворе.

А Сеймур в это время веселился в Брюсселе и Париже, писал унизительные письма к Якову с просьбой о прощении и ссорился с Ваадом из-за сервизов и мебели, оставшихся в башне Святого Фомы. Не прошло и полугода, как он начисто забыл свою жену; свои долги – еще раньше.

Покинутая мужем и всем светом, леди Арабелла пять лет томилась в комнате своей бабки. Она часто писала королю, напоминая ему его слова о том, что она может выходить замуж за кого пожелает. Она подписывала свои письма «А. С», что можно было понимать и как «Арабелла Стюарт», и как «Арабелла Сеймур». «Смилуйтесь, смилуйтесь! – заклинала она. – Ради самого Бога, смилуйтесь!» В своей темнице она упорно водила иголкой по канве, желая преподнести королю подарок, который напоминал бы ему о ней. Но Яков отклонил подношение. Она угрожала умереть и смертью отомстить своим палачам, но король не боялся упреков в том, что он извел свою родственницу. Словом, она испробовала все средства подействовать на сердце короля – все было тщетно. Тогда Арабелла слегла в постель и стала медленно чахнуть. Но Ваад не смягчил условия ее содержания – ей по-прежнему прислуживали тюремщики, и она должна была есть обыкновенную тюремную пищу.

В конце концов ее жалобы перешли в горячечный бред, и когда доктора справились с болезнью, оказалось, что Арабелла разделила судьбу Офелии – она лишилась рассудка. Утратив всякое понятие о прошлом и настоящем, она лепетала бессмысленные фразы, подобно младенцу.

Тем временем Ваад был смещен, и на его место назначен более совестливый наместник, сэр Алан Анслей. Но Арабелле было уже мало дела до того, что происходит вокруг нее. Однако у нее оставались друзья, готовые рискнуть ради нее своей жизнью. Летом 1614 года, на третий год ее заточения, священник англиканской церкви Палмер и верный Кромптон задумали освободить Арабеллу из Тауэра. Безумное предприятие кончилось тем, что обоих заговорщиков засадили в тюрьму, а за леди Арабеллой установили еще более строгий надзор.

После неудачной попытки освобождения она прожила недолго. День за днем она тихо увядала, иногда бралась за иголку, иногда за лютню и, наконец, однажды не проснулась.

В темную осеннюю ночь ее останки перенесли в Вестминстерское аббатство, где были похоронены все представители ее рода. На ее могиле не было поставлено ни креста, ни ограды.

Сеймур зорко следил за событиями, надеясь после смерти жены вернуться на родину. Он ни разу не написал к ней, хотя знал обо всех ее несчастьях. Когда Арабелла умерла, Яков дозволил ему вновь появиться при дворе. Во время гражданской войны он, как уже было сказано, прославился тем, что вызвался пойти на казнь вместо короля; но затем, чтобы не остаться внакладе, женился на дочери парламентского генерала. Эта женитьба сохранила ему при Кромвеле жизнь и владения; а когда Карл II возвратился на престол отца, то воспоминание о его геройском поступке принесло ему герцогский титул. Остается неизвестным, заплатил ли герцог Сеймур за ковры, некогда приобретенные им для комнат в башне Святого Фомы.

Эта очаровательная леди оказалась в Тауэре за свои гнусные преступления.

Сесил и Нортгамптон надеялись при помощи длинной цепи брачных союзов слить в один клан четыре влиятельных семейства, всегда бывших в соперничестве: Сесилей, Говардов, Девере и Ноллисов. Леди Фрэнсис предназначалась ими для сэра Роберта, графа Эссекского; ее младшая сестра, леди Екатерина, – для сэра Уильяма, лорда Кремборна; а старшая сестра, леди Елизавета, – для лорда Уильяма Ноллиса из дома Греев. Благодаря такому союзу Сесил и Нортгамптон приобрели на время неограниченный контроль над королем, двором и всем государственным управлением.

Свадьбу леди Фрэнсис и сэра Роберта отпраздновали при дворе с большой пышностью, в присутствии короля и королевы. Когда церемония закончилась, тринадцатилетние новобрачные побежали из церкви на маскарад, а по окончании свадебных торжеств их отправили в школу.

Сэр Роберт уехал получать образование за границу, ко двору Людовика XIII. С годами он сделался серьезным и религиозным молодым человеком. Но когда он возвратился в Лондон, то с сожалением узнал от своих друзей, что его прелестная молодая супруга вела далеко не безупречный образ жизни.

Природа щедро одарила леди Фрэнсис всем, что сводит с ума мужчин. Высокая, стройная, с пленительным овалом лица, с маленькими капризными губками, прямым носом и каскадом струящихся волос, она могла увлечь всякого, даже не прибегая к помощи своих глаз – а эти глаза, порой ласкающе бархатные, порой горевшие преступным огнем, приводили в отчаяние художников, бессильных передать неуловимые переливы их настроения.

Ее мать, леди Суффолк, и старшая сестра, леди Ноллис, известные своей безнравственностью, с детства позаботились о том, чтобы растолковать леди Фрэнсис все преимущества ее внешности. Сведения об отсутствующем муже вовсе не соответствовали тому идеалу мужчины, который сложился в ее воображении, – ее привлекали блестящие придворные куртизаны вроде Роберта Карра.

В первые двенадцать лет царствования Якова Говарды с редкой удачей промышляли себе почести и поместья, так что по смерти Сесила не осталось ни одного придворного сановника, способного тягаться с ними. Яков не очень любил их, но чрезвычайно боялся. Ему нравились их гибкие колени и сладкие речи, но страшили их богатства, влиятельность, алчность и самолюбие. Короля утешало одно: Говарды были ненавидимы народом, который оказал бы поддержку всякому, кто вступил бы с ними в борьбу.

Нортгамптону не давал спать Белый Жезл – знак отличия, присвоенный в то время лорду-казначею. Чтобы добиться желаемого, он начал ряд придворных баталий, в которых прекрасные глаза леди Фрэнсис играли роль тяжелой артиллерии. Для начала Нортгамптон задумал через нее породниться с королевским домом, и, вместо того чтобы учить девушку супружеской верности, старый интриган стал подбивать ее кокетничать с принцем Генри. Но его расчет оказался неверен: принц довольно охотно слушал прекрасную сирену, но и в мыслях не имел жениться на ней. Однажды она уронила перчатку к его ногам; кто-то из придворных обратил внимание принца на этот знак милости, но Генри невозмутимо прошел мимо. Говорили, что в другой раз Нортгамптон и леди Суффолк заперли их вдвоем в одной комнате.

Когда попытка расставить силки принцу Уэльскому не удалась, внимание Нортгамптона переключилось на Роберта Карра. Наставник шепнул словечко своей ученице, и вскоре жгучий взгляд леди Фрэнсис остановился на юном фаворите.

Яков, несмотря на собственную смешную и нелепую внешность, любил мужскую красоту, может быть, полагая, что телесная красота соответствует красоте душевной. Если это было так, то он жестоко ошибался. Шотландский паж Роберт Карр был настолько же низким человеком, насколько красивым юношей. К трону его приблизила неожиданная прихоть короля. Яков жить не мог без красивых мальчиков, которых он любил трепать, щекотать, целовать. Герберт и Гей поочередно пользовались его расположением. Эти краснощекие обладатели стройных бедер не имели других обязанностей, кроме как наряжаться в маски и плясать сарабанду перед его величеством. Оба они быстро получили отставку, впрочем, с графским титулом в придачу.

Леди Суффолк, мать леди Фрэнсис, зная, что король не увлекается женской красотой, взялась поставлять ему хорошеньких мальчиков. Найдя подходящего претендента, она завивала ему локоны и дрессировала по вкусу короля.

Роберт Карр был самым молодым из этих завитых, разряженных любимцев. Состоя пажом в свите одного из фаворитов, он посетил Париж, где выучился модно одеваться, танцевать, ездить верхом, играть в кольцо и т. д. Возвратясь к, английскому двору, он надел свой лучший наряд с сетью кружев, набросил на себя ярко-пунцовый плащ и отправился на Тильтскую площадь, где Яков присутствовал на играх.

Во время игры Карр нарочно дал свалить себя с ног и этим падением обратил на себя внимание короля, который велел перенести его во дворец, сам уложил в постель и не отходил от больного до полного его выздоровления. Карьера Карра была открыта. Он сразу удостоился таких почестей, в которых Елизавета I отказывала Рэйли и Дрейку: его причислили к английскому дворянству и возвели в звание пэра с титулом виконта Рочестера. «За столом Совета, – писал испанский посланник, – виконт Рочестер проявляет много скромности и делает вид, что он ни на чем не настаивает и не имеет никакого влияния на дела управления; но после заседания король решает все дела по совету его одного».

Впрочем, желания и помыслы самого Карра не простирались далее графского титула и поместья с хорошей охотой. В достижении величия ему помогали советы его друга, Томаса Овербюри, такого же бесстыдного молодого проходимца, но человека умного, талантливого и притом поэта. Овербюри довольствовался репутацией друга Карра, званием сэра и тем, что его мнением интересовались во всех политических делах. «Было время, – писал Фрэнсис Бэкон, – когда Овербюри знал более государственных тайн, чем весь королевский Совет». В лондонских тавернах говорили, что Карр управляет королем, а Овербюри – Карром. Расположением этого королевского любимца и решил заручиться Нортгамптон, чтобы заполучить Белый Жезл.

Перед леди Фрэнсис стояли две задачи: развестись с мужем и завоевать сердце Карра. Для их решения она воспользовалась услугами Анны Турнер, еще соблазнительной красотки средних лет. В Лондоне она была известна как Белая Ведьма, поскольку торговала различными снадобьями и, между прочим, уверяла, что умеет сохранять юность, возбуждать или, наоборот, заглушать любовную страсть. Леди Фрэнсис получила от нее два снадобья: чтобы потушить любовь мужа и воспламенить сердце Карра. Первое снадобье не достигло цели, и тогда Анна повела знатную клиентку к Симону Форману, великому колдуну из Ламбета. Тот продал леди Фрэнсис какие-то заколдованные бумаги, восковые фигурки для заговоров, шарф с белыми крестами и кусок человеческой кожи. Они так сблизились, что в дальнейшем он называл леди Фрэнсис дочерью, обучал ее черной магии и дал свиток, на котором написал имена всех главнейших дьяволов ада для магических заклинаний.

Слушая попеременно то Нортгамптона, то Белую Ведьму, леди Фрэнсис составила тройной план, как ей отделаться от человека, имя которого она носила. Она убедила своего брата Генри вызвать сэра Роберта на поединок; она заплатила ламбетскому колдуну за лишение графа Эссекса силы посредством чар; наконец, она дала бриллиантовое кольцо и обещала еще тысячу фунтов некой Мэри Вуд, норфолкской колдунье, славившейся умением освобождать жен от неугодных мужей при помощи зелья, убивавшего в три дня. Но тройной план провалился: король запретил поединок; заколдованные фигурки и шарфы Симона Формана оказались на редкость бездейственными, а зелье норфолкской колдуньи не причинило сэру Роберту никакого вреда.

Потерпев неудачу, леди Фрэнсис скрепя сердце сосредоточила свою мысль на банальном разводе. Чтобы заставить мужа подать на развод, она издевалась над сэром Робертом, как могла, дулась, капризничала, бесновалась, но серьезный граф Эссекс хранил ей верность, то ли из религиозных соображений, то ли, быть может, полагая, что все очаровательные девушки, выйдя замуж, становятся таковы.

Но если в деле с мужем дьяволы не помогали, то в деле с Карром леди Фрэнсис и не нуждалась в их помощи. Карр влюбился в нее по уши без всякой магии.

Впрочем, помимо сэра Роберта существовала еще одна загвоздка. Чтобы выйти за Карра, леди Фрэнсис необходимо было отделаться не только от мужа, но и от друга виконта Рочестера – сэра Томаса Овербюри.

В общем-то, Овербюри готов был служить похотливости своего друга и покровителя так же, как и его честолюбию. Сэр Томас лично диктовал Карру любовные письма к леди Фрэнсис, полные поэтического огня и сногсшибательных метафор. Но когда он заметил, что виконт Рочестер день и ночь сидит у ног развратной красавицы, то забил тревогу, так как разгадал тайные замыслы Нортгамптона. А тут еще случилась история, которая пролила свет и на подлинную физиономию прекрасной леди Фрэнсис. Колдунья Мэри Вуд была арестована за мелкое воровство; однако на суде вскрылось ее настоящее ремесло, и она рассказала много интересного о ядовитом зелье и некоем бриллиантовом кольце (причем она клялась, что обманула леди Фрэнсис, подсунув ей вместо яда безвредную жидкость). Эту историю замяли в королевском Совете, где заседал Нортгамптон, но Овербюри не на шутку встревожился за судьбу своего друга и свою собственную. Зная вспыльчивый и заносчивый характер Карра, сэр Томас решил не докучать ему прямыми советами, а действовать исподволь, насмешками и намеками. Для этого он написал поэму «Жена», нарисовав в ней картину святой любви и противопоставив ее нечестивому сладострастию. Мудрый человек, писал поэт, ищет в жене не красоты, знатности и богатства, а высших добродетелей души. Прежде всего, он желает, чтобы она была добра, затем – умна и только после этого – красива. В общем, нетрудно было понять, что Овербюри советовал своему другу опасаться прелестей леди Фрэнсис. Но Карр оставался глух к стихам поэта так же, как и к показаниям колдуньи.

Нортгамптон и леди Фрэнсис решили, что Овербюри должен умереть, ибо опасались его влияния на Карра. Поскольку поэт не очень хорошо владел шпагой, леди Фрэнсис прежде всего подумала о наемном убийце. Она пригласила к себе некоего Дэвида Вуда, искателя приключений, который некогда был оскорблен Овербюри.

– Я слыхала, – сказала она, – что сэр Томас Овербюри нанес вам жестокие обиды, я также слышала, что вы храбрый джентльмен. Я рада была бы услыхать, что его не существует более на свете.

Вуд выжидательно молчал. Тогда она посулила ему тысячу фунтов, дружбу Роберта Карра и покровительство всех ее родственников. Вуд ответил, что согласен убить Овербюри, но при условии, что Карр лично даст ему гарантии безопасности. Леди Фрэнсис все же была не настолько уверена в своем любовнике и поручилась своей головой, что Вуда не арестуют как убийцу. Но опытный бретер резко возразил, что он не такой идиот, чтобы рисковать жизнью по слову женщины.

– Это очень легко, – продолжала уговаривать его леди Фрэнсис, – остановите его карету, вытащите его на мостовую и пронзите шпагой!

Но Вуд только качал головой и, наконец, вышел, оставив ее в злобном отчаянии.

Нортгемптон придумал более безопасный план, как избавиться от Овербюри. Яков недолюбливал Овербюри и не раз жаловался на его невероятное высокомерие (лондонцы бились об заклад на счет того, кто из троих самый гордый: Рэйли, Овербюри или дьявол?). И вот королю стали шептать, что народ потешается над его величеством, называя Овербюри подлинным государем. Яков в гневе поклялся, что сошлет Овербюри на край света, хоть в Москву, чтобы доказать, что может управлять государством без его советов. Овербюри предложили принять место посланника; он отказался. Отказ сочли за оскорбление короля, и Овербюри очутился в Тауэре.

Теперь Нортгамптон и леди Фрэнсис могли приняться за отравление узника не спеша и с истинным знанием дела. Первой их задачей было заменить наместника, ибо «подлец Ваад» был слишком умен и осторожен, чтобы рисковать жизнью, умерщвляя среди бела дня вверенного ему заключенного. Палач у Нортгамптона был наготове; ему оставалось только послать за Ваадом, который без возражений подписал прошение об отставке. Его место занял Джервис Гелвис, разорившийся кутила и игрок.

Затем следовало заменить тюремщика, ибо в таком деле нельзя было полагаться на первого встречного. В доме Белой Ведьмы жил слуга, вполне достойный своей госпожи, – Ричард Вестон, портной по профессии, но слишком энергичный человек, чтобы ограничиться шитьем платья. Испытав свои силы в колдовстве и изготовлении фальшивой монеты, он побывал во всех тюрьмах, прежде чем осел в доме у Анны Турнер. За кошелек золотых можно было купить не только его тело, но и душу, а леди Фрэнсис была богата и не стояла за ценой. Вестона сделали тюремщиком Кровавой башни и поселили рядом с комнатой Овербюри.

С этого дня силы Овербюри стали быстро слабеть. Его содержали хуже, чем приговоренного к смерти. К нему никого не допускали, даже отца и сестру; а тюремный врач сэр Килигрю был посажен во Флитскую тюрьму за попытку побеседовать с ним. Его кормили вареньем и пирожками, присылаемыми леди Фрэнсис, отчего голос поэта слабел, и щеки его с каждым днем все больше бледнели. Узник просил, чтобы к нему прислали его доктора, и Яков в Совете дал на это согласие, но когда король вышел, Нортгамптон отменил его распоряжение.

Наконец двое подкупленных аптекарей поставили больному клистир с отравой, и Овербюри не стало. Преступление осталось неизвестным широкой общественности, и даже шепот о нем не нарушал честолюбивых надежд Нортгамптона и леди Фрэнсис.

В течение всего 1613 года Англия с отвращением взирала на старания леди Фрэнсис развестись со своим мужем. Поводом к разводу была выставлена неспособность лорда Эссекса к брачному сожительству. Однако комиссия, назначенная для расследования мужских способностей сэра Роберта, отвергла обвинение на основании показаний многих женщин, которые заменяли лорду Эссексу неверную жену. Тогда леди Фрэнсис возобновила процесс, утверждая, что ее муж, вероятно, находится под действием колдовства, в силу чего имеет возможность жить со всеми женщинами, кроме нее одной. Скандал сделался еще громче, когда выяснилось, что король держит сторону леди Эссекс. После четырехмесячного позорного процесса она все-таки добилась желаемого и расторгла свой брачный союз с сэром Робертом.

Свадьба леди Фрэнсис и Роберта Карра была назначена на день святого Стефана того же 1613 года. К этому времени королевский любимец, воспринявший весть о смерти Овербюри без малейшего душевного волнения, был сделан графом Сомерсетом, дабы его жена не унизила своего титула. Шернборнский замок отняли у Рэйли и отдали в подарок молодым, несмотря на все мольбы леди Бесси Рэйли. Великолепное бракосочетание графа и графини Сомерсет было совершено в королевской церкви в Уайтхолле и отмечено чередой балов и маскарадов. За восемь лет до этого, в тот же день, в той же самой церкви, перед теми же королем и королевой, тот же епископ обвенчал юную леди Фрэнсис с графом Эссексом.

А спустя два года герой и героиня этой новой свадьбы томились в Тауэре, несчастные, озлобленные и готовые свалить вину друг на друга. Леди Сомерсет презирала своего низкорожденного мужа, а лорд Сомерсет ненавидел свою преступную жену.

Нортгамптон так и не получил Белого Жезла, потому что природа отказалась ждать решения короля. Когда в июне 1614 года доктора вырезали старому пьянице половину сгнившей печени, он скоропостижно скончался. С его смертью Роберта Карра покинул злой гений, как ранее, со смертью Овербюри, – добрый.

Говарды цеплялись за ускользавшее влияние изо всех сил. Они все еще держали в своих руках королевский двор, половину государственных должностей, казначейство, адмиралтейство, монетный двор, армию, флот, порты, а в качестве лордов-наместников управляли девятью графствами. В 1615 году влияние графа Сомерсета было преобладающим – он имел ранг лорда-камергера, но на деле был первым министром, и Говарды помогали ему. Но Сомерсет был окружен соперниками и врагами из старой знати, которые толковали, «что не вечно же один человек будет управлять всеми ими». Однако Карр ничего не замечал или не хотел замечать. Его дерзость и самомнение только увеличивались с ростом опасности. Новый фаворит – Джордж Вильерс – уже теснил его, прокладывая дорогу к сердцу Якова, а Сомерсет только бранил короля за холодность, требовал удаления новичка и не принимал от перетрусившего монарха никаких оправданий.

Однако у врагов фаворита было страшное оружие: летом 1615 года вся страна вдруг начала толковать об убийстве Овербюри и участии в нем лорда Сомерсета. Отравленный поэт словно поднялся из могилы для борьбы со своими убийцами. Его друзья опубликовали «Жену». Один из его отравителей смертельно занемог и, терзаемый укорами совести, поведал о совершенном им черном деле. Донос лег на стол сэра Уинвуда, нового государственного секретаря, ненавидевшего Говардов. Допрошенный Гелвис сознался в своем участии в преступлении. Постепенно были арестованы все мелкие злодеи – аптекари, колдуны и колдуньи. Наконец Карр затрясся от страха и поручил архивариусу поискать в королевских архивах акт самого всеобъемлющего прощения, когда-либо выданного государем. Архивариус нашел подобный документ, которым один из Пап прощал какому-то благородному лорду целый зловонный букет преступлений: убийство, государственную измену, изнасилование и грабеж. По этому образцу граф Сомерсет составил для себя акт королевского прошения, который Яков и подписал. Но было уже поздно – королевский Совет отказался утверждать такую неслыханную амнистию.

Представленные доказательства отравления Овербюри вынудили короля назначить официальное расследование по этому делу. Всплывали все новые любопытные факты о деятельности Нортгамптона и леди Фрэнсис. Наконец для четы Сомерсетов наступил черный день. Следователи представили королю свое мнение – что граф и графиня Сомерсет должны быть лишены всех своих званий и заключены в Тауэр. Яков со вздохом поцеловал своего любимца, в последний раз потрепал его по щеке и отдал в руки правосудия.

В воротах Тауэра Карр встретил Рэйли, выходящего оттуда, чтобы возглавить свою последнюю экспедицию.

– Это повторение истории Амана и Мардохея,[19] – сказал великий узник.

Сэр Джордж Мор, новый наместник, повел графа и графиню Сомерсет в Кровавую башню, в которой погиб Овербюри. Карр без слов вошел в тюрьму, но графиня заартачилась.

– Не помещайте меня туда! – в ужасе кричала леди Фрэнсис. – Я никогда не засну там, его призрак вечно будет преследовать меня!

Мор стал уговаривать ее последовать примеру мужа, но она ни за что не хотела двинуться с места.

– Отведите меня в другую башню! – беспрерывно твердила она.

Наконец наместник должен был приютить ее в своем доме, пока для нее занялись отделкой Садового дома, только что покинутого Рэйли.

Пока противники Говардов при дворе проявляли осторожность, поэты фомогласно выразили благородный гнев своих соотечественников. Один из них, Форд, написал историю жизни и смерти Овербюри; а в пламенной силе тех нескольких строф за подписью «W. S.», которые были приложены к седьмому изданию «Жены», вышедшему в самое жаркое время – между арестом Сомерсетов и судом над ними, – некоторые критики видят последнюю услугу, оказанную общественному делу Уильямом Шекспиром. Во всяком случае, достоверно известно, что его покровители, Пемброк и Саутгамптон, энергично преследовали убийц Овербюри.

Яков был полон сочувствия к своему любимцу, но не смел освободить его до тех пор, пока его невиновность не будет доказана на открытом суде. В ожидании громкого процесса весь Лондон только и говорил об отравленном поэте; вышло девятое издание «Жены», и появилась анонимная поэма «Муж», метящая в графа Сомерсета.

Наконец следственная комиссия закончила свои труды, и суд над преступными супругами был назначен на 24 мая 1616 года. Этот день стал для Англии каким-то национальным торжеством: все лавки были закрыты, дела приостановлены, парки пусты. Каждый, кто мог израсходовать десять марок, купил себе место в зале Вестминстера, где должно было происходить заседание суда, а тысячи других любопытных толпились на дворцовом дворе, жаждая услышать радостную весть об осуждении преступных графа и графини.

Первой перед судом предстала леди Фрэнсис. Заключение нимало не отразилось на ее красоте, она была великолепна в своем черном платье и больших белых брыжах. Тихо подняв бледное лицо к судьям, она признала себя виновной, и лорд-канцлер Элесмир произнес смертный приговор. Преступница залилась слезами и умоляла лордов ходатайствовать о ее помиловании перед королем.

В эту ночь наместник Джордж Мор провел несколько часов наедине с лордом Сомерсетом. Узник был мрачен и с презрением отзывался о судьях и суде. Мор несколько раз повторил, что король желает, чтобы он сознался в преступлениях, подчинился приговору, а в остальном положился на милость его величества. Однако Карр ничего не слушал и грозил выступить на суде с какими-то разоблачениями.

Поэтому когда на следующий день его повели в суд, Мор шепнул ему, что за одно слово против короля ему заткнут рот, вытащат из зала суда вон и произнесут против него заочный смертный приговор. Лорд Сомерсет был так же хорош, как и его жена: он был одет в костюм из черного атласа, а с плеч струилась черная бархатная мантия; волосы его были тщательно завиты, а ухоженная борода роскошно ниспадала на грудь. Но всего заметнее казались его впалые глаза и синеватая бледность лица.

Он не признал себя виновным, да и улики против него уступали по силе доказательствам виновности его жены. Весь долгий майский день был посвящен речам pro и contra. Лорд Элесмир требовал смертного приговора и даже в запальчивости сломал свой жезл. Наконец требуемый приговор был произнесен, хотя вина графа Сомерсета так и осталась под вопросом.

С преступной мелочью судьи расправились быстро. Гелвис был повешен в оковах на Башенной горе. Белая Ведьма отправилась на виселицу в сопровождении огромной толпы народу, плакавшей от жалости к увядшей красавице в желтых лентах и с напудренными волосами; на эшафоте она бесновалась против всего света и взывала к Небу ниспослать огонь, который пожрал бы весь мир с его грехами и нечестием. Вестон с аптекарями также были вздернуты, как собаки.

Лишь в отношении главного преступника, в виновности которого не было и тени сомнений, приговор суда не был исполнен. Леди Фрэнсис сохранила жизнь. Никто не осмелился пролить благородную кровь Говардов.

Супруги Сомерсет некоторое время оставались в Тауэре и не раз встречались друг с другом, но отнюдь не для слов любви и прощения. Двери Кровавой башни и Садового дома часто оставались открытыми, и оттуда до ушей обитателей замка долетали весьма крепкие слова и площадная ругань. Тень Овербюри могла считать себя отомщенной при виде ссорящихся таким образом убийц.

С течением времени им было объявлено помилование, но всякие надежды на возвращение ко двору отпали. Остаток жизни они должны были провести в нищете, приговоренные к совместной жизни. Супруги покинули Тауэр и отправились жить в провинцию. Они поселились в маленьком домике – единственном оставшемся у них после конфискаций жилище. Там они прожили много лет под одной крышей, но в разных комнатах, воспитывая голубоглазую девочку, родившуюся во время их заточения в Тауэре.

Их совместную жизнь можно смело назвать адом, но зло нередко порождает добро. Голубоглазая Анна Карр, дитя преступных родителей, стала впоследствии одной из чистейших женщин и лучших матерей Англии.

Умные люди предупреждали ликовавших о свержении Карра, что падение прежнего фаворита лишь приведет к передаче его власти новому. И этот новый уже имелся.

Джордж Вильерс из Лейчестершира был беден, не имел друзей при дворе, но был замечательно красив. Он был также удивительно застенчив. Когда к нему обращались, он краснел, как девушка. Яков, увидев однажды этот шедевр природы, остался им заворожен. Это произошло осенью 1614 года в Кембридже, где Вильерс играл роль в комедии, на которой присутствовал король.

– Как он вам нравится? – спросил Яков лорда Арун-дела.

– Слишком застенчив для двора, – легкомысленно отозвался тот.

Но Яков уже не мог сдержать желания каждое утро трепать по щеке юного актера.

Так началась неслыханная, головокружительная карьера Джорджа Вильерса. Яков с каждым днем все больше привязывался к нему и, глядя на нового любимца, довольно нечестиво цитировал Священное писание: «И все сидевшие в Совете взглянули на него и увидели лицо как бы ангела». А Вильерс, шутя, демонстрировал свою собачью преданность: садился у ног короля, целовал его башмаки и лаял.

Враги Сомерсета и Говардов стали его друзьями, и даже Рэйли прислал ему привет из темницы. Падение графа Сомерсета узаконило его влияние. Что ни день, Вильерс получал новые милости, почести и подарки – то титул, то место, то звезду, то замок, то поместье, то монополию. За неделю до представления в Кембридже его видели на скачках в полинялой черной куртке, а четыре года спустя он был уже пэром, бароном, виконтом, маркизом и графом и носил на себе восемьдесят тысяч фунтов стерлингов в виде жемчуга и бриллиантов, которые совершенно скрывали его богатейший костюм из шелковых и бархатных тканей. А в 1619 году должность лорда-адмирала и титул герцога Бэкингема поставили сына провинциального сквайра и горничной во главе английской аристократии. Его влияние на короля превзошло даже влияние Сомерсета. «Никто, я полагаю, ни в одном веке и ни в одной стране не достигал в такое короткое время таких почестей, власти и богатства, не имея никаких способностей и талантов, кроме личной красоты и изящества», – писал один современник об удивительной карьере нового фаворита.

И это было еще мягко сказано. Бэкингем был не только глупым и расточительным королевским миньоном, но еще и поразительно невежественным человеком, жадность которого была ненасытна, а гордость доходила до безумия. При этом он, правда, нередко проявлял находчивость и решительность, не боялся труда и был искренне предан королю (он называл себя «собакой короля»). Его влияние на Якова было влиянием человека с бурным темпераментом и бесстрашным характером на человека более умного, но с колеблющимся умом и дряблой волей. Яков видел, как его мудрые глупости и политические фантазии в руках юного фаворита преобразуются в политическую действительность; благодаря самоуверенности Бэкингема король и себя чувствовал сильным. Якову его новый советник казался опорой трона, в то время как тот лишь все больше и больше раскачивал его.

После смерти Нортгамптона и падения Сомерсета Бэкингем решил добить старшую линию Говардов, главой которой теперь были граф и графиня Суффолк. Он сумел лишить многих их родственников чинов и мест. Леди Суффолк сперва недооценила нового фаворита, она смеялась над ним и считала его мальчишкой, который держится при короле до тех пор, пока Якову не надоест его красивая глупая рожа. Она решила подготовить замену Бэкингему в лице молодого Уильяма Монсона. Надушив и завив претендента, она учила его, как следует одеваться, как вести себя и что говорить. Прозрение пришло, когда Монсон получил королевский приказ не появляться более при дворе.

Затем один мелкий чиновник, уличенный в воровстве, дал показания, что лорд-казначей и его жена (то есть супруги Суффолк) ежедневно растрачивали казенные деньги. Лорда Суффолка призвали к ответу, и его объяснения были признаны настолько слабыми, что он немедленно был лишен должности, а для расследования его деятельности была назначена комиссия. Леди Суффолк не дремала: чиновник пал от руки наемного убийцы. Однако доказательства уже были добыты, и правосудие наложило свою тяжелую руку на Суффолков. Обвиненные в растрате и мошенничестве, они подверглись штрафу в тридцать тысяч фунтов и под караулом были доставлены в Тауэр. Впрочем, веселый и легкомысленный нрав Бэкингема сделал из Тауэра – грозной королевской тюрьмы, места пыток, отравлений и убийств – «угол», куда шаловливый юноша, игравший в правительство, ставил провинившихся взрослых. День страха на суде и неделя заточения в Тауэре были в его глазах достаточной карой для его врагов. Спустя десять дней Суффолки заключили с ним мирный трактат, по которому им было дозволено жить в их поместьях.

Сделав своего любимца могущественным, король хотел сделать его и богатым, но богатым за счет кого-нибудь другого. Лучшим средством для этого была женитьба на богатой наследнице, и вот Яков подыскал Бэкингему подходящую невесту – леди Екатерину Маннерс, единственную дочь графа Рутланда, наследницу древних титулов, громадных поместий и капиталов. Бэкингем подумал и о своих родственниках. Он был намерен каждого Вильерса произвести в бароны или графы, а каждую Вильерс выдать за богатого и знатного человека, что с успехом и проделал.

Затем Бэкингем стал подумывать о собственном дворце на Темзе и выпросил у короля два дома, один из которых принадлежал лорду-канцлеру Фрэнсису Бэкону. Фаворит собирался снести эти развалины и на их месте возвести два великолепных дворца.

Йоркхауз был дорог Фрэнсису Бэкону по многим причинам. Это здание было не только его резиденцией как лорда-канцлера, но и домом, в котором он родился и провел детство; здесь он написал свои книги и выработал свои реформы. Сердце его решительно отказывалось расстаться с милым жилищем.

Бэкингем не понимал, как это кто-либо мог отказать ему в чем-либо. Йоркхауз принадлежал казне, и Бэкон пользовался им на правах аренды, которую со временем можно было просто перекупить. Но планы у архитектора были уже готовы, да еще какие планы – с садами, террасами, фонтанами, каких не видывала и Италия! Неужели для воплощения этого великолепия ему нужно ждать еще несколько лет? Его никогда не заставлял ждать и король, почему же его томит лорд-канцлер?

Вскоре при дворе все знали, что канцлер и временщик обменялись резкими словами по поводу Йоркхауза. Обиженный Бэкингем решил лишить упрямого канцлера печати.

Бэкон взбирался на вершину власти медленно. В царствование Елизаветы и первую половину царствования Якова он оставался в тени. Затем он связал свою судьбу с судьбой Бэкингема, и в 1618 году это сделало его лордом-канцлером, пэром, бароном Веруламским и виконтом Сент-Албан. Он лелеял благородные проекты реформ, для осуществления которых, собственно, и искал этих почестей, но его благие намерения так и оставались на бумаге, а желание удержаться в своей должности унизило Бэкона до сообщничества в худших злоупотреблениях Бэкингема. Время, в течение которого он владел государственной печатью, было самым позорным периодом позорного царствования Якова. Именно тогда был казнен Рэйли, во внешней политике Англия покорно плелась за Испанией, росли налоги в пользу короля, парламент не собирался, а Бэкингем пользовался бесконтрольной властью. Бэкон ограничивался протестами против безумных и зловредных актов и распоряжений, но даже эти слабые протесты раздражали его патрона.

Для обыкновенных смертных пост канцлера представлялся вершиной человеческого благополучия. Бен Джонсон только что воспел Бэкона как человека, «нить жизни которого парки сплели из самой лучшей и самой белой шерсти». Но в это самое время Бэкингем уже согнал над головой канцлера грозные тучи.

Против всех беспорядков Бэкон предлагал одно средство – созыв парламента. «Парламент – единственное средство исцелить недуг, – писал он, – свободный парламент, в котором король и народ помогали бы друг другу управлять государством, улучшали бы законы и очищали бы веру». Поэтому когда в 1621 году Яков после двенадцатилетнего перерыва созвал парламент, враги Бэкона отправились в округа для выставления своих кандидатур на выборах. Когда все места были заняты и роли розданы, комедия началась.

На парламентских выборах народ, как и ожидал Бэкон, высказался против монополий и привилегий. Но Бэкингем, его родня и клевреты как раз пользовались подобными льготами и не желали их отмены. Враги Бэкона предложили свое объяснение, почему пустеет государственная казна, обвинив суды в слабом собирании штрафов и пошлин благодаря корыстолюбию и взяточничеству лорда-канцлера. Тут же нашлись свидетели, показавшие, что давали взятки Бэкону.

В Англии существовал обычай, по которому канцлеры получали от истцов после выигрыша ими дела в суде королевской скамьи подарки. Бэкон, вероятно, принимал подношения от истцов, чьи дела еще не были решены, и хотя эти подарки, быть может, и не влияли на судебное решение, сам факт их приема был уже ничем не оправдываемым преступлением. Бэкон и не думал защищаться от обвинения.

– Я открыто и искренне сознаюсь во взяточничестве и отказываюсь от всякой защиты, – заявил он в палате лордов. – Я умоляю вас сжалиться над сломанным тростником.

Справедливости ради надо заметить, что он отказался от защиты своей чести после того, как получил от короля обещание, что приговор против него будет пустой формальностью, честь его не будет запятнана, а состояние не подвергнется конфискации. Поэтому, сидя в заключении в Наместничьем доме, он спокойно дожидался приговора. Однако проходили дни за днями, а король все не подписывал приказа об освобождении и восстановлении в должности лорда-канцлера. Придворные знали причину проволочки – она заключалась в Йоркхаузе, и больше ни в чем. «Отдайте Йоркхауз – и город ваш», – откровенно писал арестанту один из его друзей. Но Бэкон отказывался покупать свободу такой ценой.

– В Йоркхаузе, – говорил он, – умер мой отец, в нем родился я, в нем я и умру с помощью Божьей и с изволения короля.

Но постигшая его тяжелая болезнь сломила его волю, и он написал Бэкингему: «Милорд, достаньте приказ о моем освобождении. Благодаря Бога, я не боюсь смерти и призывал ее (насколько дозволяет христианское смирение) постоянно в эти два месяца. Но умереть прежде королевского помилования и в этом позорном месте хуже всего, что я мог ожидать».

Тронутый Яков в тот же день велел освободить его.

Тогда Бэкингем добился его высылки из Лондона, с запрещением приближаться к столице на расстояние ближе двенадцати миль. К чему теперь был философу его лондонский дом? Вначале Бэкон думал, что изгнание было временным испытанием, но по истечении нескольких месяцев он внял совету друзей, продал аренду Йоркхауза Бэкингему и поселился в своем поместье.

К счастью для Бэкона, его жизнь не кончилась вместе с этим позорным приговором. Напротив, его политическое падение возвратило ему истинное величие ученого, от которого его так долго отвращало честолюбие. Интеллектуальная деятельность Бэкона была всего интенсивнее именно в последние четыре года его жизни, после выхода из Тауэра. Он начал труд по истолкованию законов и историю Англии при Тюдорах, пересмотрел и исправил свои прежние статьи. За год до отставки он преподнес Якову «Новый органон», а через год после него написал «Опыты» и «Естественную историю». В то же время он занимался физическими опытами, которые должны были послужить подтверждением принципов, изложенных в его произведениях, изучал влияние холода на гниение животных тканей.

Зимой 1626 года он вышел из кареты, чтобы набить убитую птицу снегом, и подхватил горячку, от которой вскоре и умер. В своем последнем письме к одному из друзей он с торжеством известил о том, что опыт удался.

В последние годы царствования Якова I наместником Тауэра был сэр Алан Анслей – лицо достопамятное в истории королевской тюрьмы. Степенный джентльмен и отец многочисленного семейства, он провел бурную молодость: бежал из школы, проиграл все деньги и с отчаяния отправился в армию. Он сражался с испанцами и ирландцами в Кадиксе и Дублине, женился на богатой ирландской вдове и сделался «сэром». Впоследствии он женился во второй и третий раз; последняя жена его была сестрой супруги сэра Эдуарда Вильерса, брата Бэкингема, и через нее он вошел в близкие сношения со двором. Бэкингем подыскал ему должность наместника Тауэра, за которую сэр Алан, однако, заплатил фавориту две тысячи пятьсот фунтов.

Характер нового наместника очень хорошо соответствовал характеру Бэкингема. Временщик не любил подолгу держать людей в тюрьмах, а сэр Алан легко соглашался на всякого рода послабления для тех, кто оказался в Тауэре. От второй и третьей жен он имел много детей, девять из которых жили вместе с ним в замке, а так как добрый старик держал у себя в доме и детей своей покойной ирландской супруги от ее первого брака, то старинное, мрачное здание королевской тюрьмы постоянно оживлялось счастливыми лицами и веселыми криками молодых людей. Одна из дочерей Анслея, Люси, оставила нам любопытные зарисовки домашнего быта своей семьи в Тауэре. Перед нами возникают образы старого воина, его последней прелестной двадцатипятилетней жены и целой толпы детей различного возраста, то весело играющих в зеленой мураве на лугу, то степенно шагающих в церковь. Люси сама родилась в Тауэре. Ее матери, урожденной Сент-Джон, было всего восемнадцать лет, когда она поселилась в Наместничьем доме в качестве третьей супруги сэра Алана. В то время в Мартиновой башне содержался Вещий граф, а в Садовом доме работал и писал Рэйли. Молодая женщина обладала чутким сердцем. «Она была матерью всех узников, – вспоминает Люси, – она ходила во все темницы, носила кушанья и лекарства, освещала своей красотой и добрыми делами мрачные своды тюрьмы». Ей постоянно приходилось принимать новых гостей – то преступную леди Сомерсет, то лорда-канцлера Бэкона, то мятежных ирландских лордов. Рэйли научил ее готовить лекарства и ходить за больными.

Одним из тех, кого коснулась материнская забота леди Анслей, был лорд Дигби, граф Бристоль, – жертва предполагавшегося испанского брака принца Карла.

В Европе назревала Тридцатилетняя война. Яков желал предупредить вовлечение Англии в военные действия, для чего всеми силами старался заключить союз с Мадридом. Испания в то время была бедной страной: один путешественник насчитал всего трех богатых сеньоров во всем королевстве; а другой в своих записках, уподобляя мир телу, сравнил Испанию со ртом, который принимает пищу, разжевывает ее, но тотчас отдает другим органам, довольствуясь сам лишь мимолетными вкусовыми ощущениями и случайными волокнами, оставшимися у него в зубах, – так и американское золото проходило сквозь руки испанцев, чтобы обогащать другие нации. Но Яков надеялся, что инфанта принесет с собой около полумиллиона золотых дублонов приданого – такая сумма освободила бы его от необходимости обращаться за деньгами к парламенту.

Испания в свою очередь была не против этого брака. Католическая невеста со временем должна была стать католической королевой Англии, а внук Филиппа III сделаться английским королем – неплохая перспектива. В 1614 году между обоими дворами начались официальные переговоры.

Испанский посланник в Лондоне Диего де Сарамьенто Конде де Гондомар получил приказание подготовить почву для брака. Инфанте Марии в то время было шесть лет, Карлу немногим более. Дело было улажено между их родителями. Но когда жених и невеста достигли возраста, требуемого для брака, они почувствовали друг к другу вместо любви презрение и отвращение. Мария не хотела и слышать о принце-еретике. «Хороший же человек разделит с вами ложе, – саркастически говорил инфанте ее духовник. – Этот еретик станет отцом ваших детей, а потом будет сожжен в аду». Донна Мария объявила, что скорее уйдет в монастырь, нежели выйдет замуж за Карла. Последний также не находил особых прелестей в девице с зеленовато-оливковой кожей и выражался о ней довольно свободно. «Если бы это не был грех, – говаривал он, со вздохом отворачиваясь от портрета инфанты, – то хорошо было бы, если б принцы могли жениться на двух женщинах: на одной в угоду политикам, на другой в угоду себе».

Но Гондомар сумел внушить ему, что матерью его детей будет не кто-нибудь, а дочь императора Священной Римской империи – и Карл ради этого был готов позабыть о зеленоватом цвете лица своей невесты. А англичане, негодовавшие при одной мысли о союзе их принца с папистской дьяволицей, били стекла в доме испанского посланника, останавливали его экипаж на улице и грозили ему виселицей.

Строптивые члены нижней палаты парламента были Гондомару еще неприятнее, нежели грубые лондонские лавочники. Ежедневно его шпионы доносили ему обо всем, что делалось и говорилось в парламенте, и если только там произносилось дурное слово об испанском короле, Гондомар отправлялся к Якову и требовал заключить в тюрьму провинившегося оратора. Однажды депутаты Дигс и Филипс представили королю петицию, в которой просили его величество обнажить свой меч, встать во главе протестантских германских княжеств и женить принца Карла на протестантской принцессе. В тот же вечер Гондомар написал Якову: «Ваш парламент дерзкий и мятежный. Если б я не был уверен, что ваше величество достойно накажете этот народ, я тотчас оставил бы королевство. Я должен был бы это сделать, так как ваше величество не были бы больше королем, а у меня нет войска для наказания мятежников». Яков был вне себя от злости, но не на чужеземца, осмеливавшегося писать такие вещи, а на парламент, выразивший желание всей страны. Филипс, Дигс и еще несколько депутатов, подписавших петицию, были брошены в Тауэр, обе палаты распущены, и Гондомар получил обещание, что они никогда более не будут созваны.

Еще шаг, и Гондомар сделался бы полным властелином Англии. При дворе все было поставлено на испанский лад, и первым пример тому подавал герцог Бэкингем, введший у себя во дворце испанскую моду. Один придворный писал: «Испанский посланник управляет всеми делами, ни один посол не был еще в такой силе». Гондомар держал в своих руках королевский Совет, он умертвил Рэйли и других патриотов и заточал в Тауэр врагов Испании.

Чтобы облегчить формальную сторону брака, Гондомар решил обратить Карла в католичество. По его мнению, сделать это было легче всего в Мадриде. И вот он начал уговаривать наследника предпринять путешествие в Испанию. «И не нужно никакой свиты, – нашептывал принцу искусный дипломат, – поезжайте один. Отчего принцу Уэльскому не посетить своей невесты? Король и королева испанские примут вас с царским великолепием. Толпы идальго с гордостью составят вашу свиту, и прелестные донны встретят вас ослепительными улыбками. Для рыцаря, едущего к возлюбленной, довольно двух спутников – друга и слуги».

Бэкингем немедленно объявил, что поедет с принцем в качестве друга. И это необычное путешествие состоялось.

«Милые дети и отважные рыцари, достойные быть героями нового романа!» – со вздохом говорил старый Яков, читая письма сына и фаворита из далекой Испании. Действительно, оба молодых человека заслуживали удивления и восхищения: они переплыли Ла-Манш, кишевший пиратами и французскими судами, и инкогнито пересекли всю Францию и Испанию, подвергая себя ежеминутной опасности.

Донна Мария еще ни разу не видела своего жениха, и когда он, разыгрывая роль Ромео, перелез через стену к ней в сад, она убежала от него с криком, точно наступила на ядовитую змею, а ее придворные выпроводили принца из сада с самой холодной учтивостью. Пылкому Карлу пришлось познакомиться с тяжелым и неуклюжим испанским этикетом.

Испанские короли, начиная с Филиппа II, придали этикету мертвенную слаженность механизма. Один французский писатель того времени сравнил его с большими часами, которые каждый день начинают тот же самый круг, какой они пробежали накануне, указывая те же цифры, звоня в те же колокольчики, приводя в движение согласно временам года и месяцам те же аллегорические фигуры. Король и королева были одними из таких фигурок, с машинальной неизменностью показывающихся в известные сроки на часовой башне этого монархического механизма. При Филиппе III и Филиппе IV он был доведен до пределов совершенства. «Нет ни одного государя, который жил бы так, как испанский король, – читаем в записках путешественника того времени. – Его занятия всегда одни и те же и идут таким размеренным шагом, что он день за днем знает, что будет делать всю жизнь. Можно подумать, что существует какой-то закон, который заставляет его никогда не нарушать своих привычек. Таким образом, недели, месяцы, годы и все часы дня не вносят никакого изменения в его образ жизни и не позволяют ему видеть ничего нового, потому что, просыпаясь, он знает, какие дела он должен решать и какие удовольствия ему предстоят. У него есть свои часы для аудиенций иностранных и местных и для подписи всего, что касается отправления государственных дел, и для денежных счетов, и для слушания мессы, и для принятия пищи. И меня уверяли, что он никогда не изменяет этого порядка, что бы ни случилось. Каждый год, в то же самое время он посещает свои увеселительные дворцы. Говорят, что только одна болезнь может помешать ему уехать в Аранхуэц, Прадо или Эскориал на те месяцы, в которые он привык пользоваться деревенским воздухом. Наконец, те, что говорили мне о его расположении духа, уверяли, что оно вполне соответствует выражению его лица и осанке, и те, что видели его вблизи, уверяют, что во время разговора с ним они никогда не замечали, чтобы он изменил позу или сделал движение, и что он принимал, выслушивал и отвечал с тем же самым выражением лица и во всем его теле двигались только губы и язык».

Десятилетия за десятилетиями церемониал губил все живое, к чему прикасался. Убив всякое проявление духа, он за десять – пятнадцать лет сводил в могилу европейских принцесс, имевших несчастье надеть корону испанской королевы (все испанские короли меняли за свою жизнь двух-трех жен); однажды его жертвой стал король. Как-то раз старый и больной Филипп III, задохнувшийся от чада жаровни, позвал на помощь, но дежурный офицер куда-то отлучился. Он один имел право прикасаться к жаровне. Его искали по всему дворцу: когда он, наконец, вернулся, Филипп III был уже мертв.

Карлу позволили писать своей невесте письма с обещанием дожидаться ее руки хотя бы семь лет, но не разрешили увидеть ее более двух или трех раз. Однажды в виде особенной милости его допустили в комнату королевы, где находилась и инфанта, чтобы сказать ей несколько заранее заученных слов; но он от волнения забыл свою роль и стал говорить что-то другое, и тогда королева взглянула на него с изумлением, а инфанта ясно выразила своим обращением, как глубоко она была огорчена невоспитанностью жениха. Это ухаживание по-испански было отменно скучно, и Карл мог снова пожалеть, что принцам не дозволено иметь двух жен.

Гондомар, последовавший за принцем из Лондона, соблазнял его: «Устроим это дело тайком, не советуясь с Римом». Карл желал знать, каким образом можно это устроить, если инфанта, будучи католичкой, нуждалась для вступления в брак с протестантом именно в разрешении Папы. «Очень просто, – отвечал хитрый испанец, – пусть ваше высочество примет ее веру».

А пока Карл раздумывал, английских гостей угощали серенадами, нравоучительными театральными пьесами, религиозными процессиями – полумистическими, полугалантными, во время которых чичисбеи дворцовых девушек имели право ухаживать за своими возлюбленными, – и корридами, одна из которых была памятна еще и спустя два столетия по огромному количеству забитых на ней быков. Лопе де Вега написал в честь принца песню, начинавшуюся словами: «Карл Стюарт прибыл к нам из любви к инфанте».

Но на обсуждение условий брака уходила неделя за неделей. Все это время Карл жил во дворце, окруженный священниками и духовниками его невесты, коих он дал обещание слушать с должным вниманием и почтением. Устав от всего этого, бедный жених соглашался на одно испанское условие за другим: инфанта и ее духовники должны воспитывать их детей до двенадцатилетнего возраста; присяга, определенная для иностранной невесты английским законом, должна быть заменена на другую, составленную в Риме; король испанский должен быть официально признан покровителем английских католиков и т. д.

– Опять поддался! – с радостным смехом восклицал Гондомар, когда секретарь приносил ему известие о новой уступке принца. – Я скорее ожидал бы услышать весть о собственной смерти, нежели его отказ!

Так прошло несколько месяцев. Карлу опротивела Испания, а Бэкингему надоели любовные похождения с доннами, у которых, как правило, имелись чрезвычайно ревнивые мужья. Наконец, отказавшись от перемены веры, Карл уехал назад в Лондон, наделив лорда Дигби, английского посланника в Мадриде, полномочиями для улаживания формальностей.

Колокольный звон, иллюминация и радостные крики приветствовали Карла и Бэкингема по возвращении их в Лондон. Ход переговоров о браке держался в тайне, но Карл возвратился без невесты, и этого было довольно для его подданных. Немедленно разнеслась весть, что Бэкингем обошел испанцев, что принц отказался от брака с инфантой и что оба жаждут войны с Испанией. Патриотический подъем был небывалый, банкиры угощали народ кадикским вином под крики: «Долой Испанию!» Мальчишки распевали боевые песни, а девушки плясали на кораблях вокруг мачт, украшенных военными флагами. В преддверии предполагаемой войны мелкие долги прощались, а крупные должники выручались неведомыми им благодетелями. «Я никогда не видел такой всеобщей радости», – вспоминал один современник. А другой писал о своих соотечественниках: «Они клянутся продеть кольцо в ноздри Левиафану». Толпа осаждала Тауэр и требовала именем короля отпустить всех заключенных, грозя в противном случае выломать ворота.

Эти сцены, не имевшие никакого влияния на Карла, смотревшего на все с равнодушной улыбкой, глубоко поразили Бэкингема. Его легкомысленная натура жаждала рукоплесканий. Толпа вопила: «Да здравствует Бэкингем!» и «Смерть испанцам!» – пусть так. Герцог сделал крутой поворот и в одночасье превратился из друга Испании в ее противника. Нр убедить Якова отказаться от любимой политической мысли последних лет было нелегко. Тогда Бэкингем ухватился как за якорь спасения за свой комический талант. Он представил королю уморительную картину мадридского двора, этого пестрого собрания карликов и дуэний, монахов и шутов, этого хаоса кружев и лохмотьев, религии и интриг, золотых карет и рубищ. Чего стоит только одна из странностей испанского благочестия – соединение чувственности с суровостью, аскетизма с разгулом! Испанский мистицизм наряжает своих мадонн в туалеты актрис, румянит им лица и украшает мишурой. Сводницы обожают часовни; свидания назначаются возле кропильниц. Житие Святой Девы Марии, написанное иным монахом, может заставить покраснеть благовоспитанного светского человека.

А придворные моды! Они устанавливаются только что не церковью, мадридский двор и в праздники напоминает духовенство в похоронных облачениях. Костюмы ужасающе безобразны. Двор омрачает какой-то вечный траур: приблизиться к королю можно только одетым в черное. Воротники охватывают шеи мужчин, как железные ошейники; их узкие штаны и камзолы, их тяжелые плащи и непременные круглые очки, предписанные модой, уродуют красоту и старят молодость. Что касается костюмов женщин, то они просто пугают! Эти монашеские нагрудники, эти мантильи, скрывающие глаза, эти твердые, как доспехи, корсажи, эти фижмы, превращающие соблазнительные дамские округлости в крутые откосы неприступных крепостей! Жены, мужья которых в путешествии, носят кожаный пояс верности или веревку; даже на балах они не оставляют своих четок и машинально перебирают зерна, отмечая ритм менуэтов.

Прибавьте к этому унынию еще и молчание смерти. Шуты и карлы пытаются развлекать этот могильный двор, но над их кривляниями подобает смеяться не больше, чем над гримасами каменных масок над порталами дворца. Каждая придворная дама имеет своего чичисбея, но вне определенных дней он не имеет права разговаривать с ней иначе, как издали и жестами. На спектаклях и в церкви поднятые руки любовников обмениваются таинственными знаками. В этом городе мертвых даже любовь изъясняется иероглифами!..

Слушая эти зарисовки испанских нравов, Яков разразился таким громким хохотом, какого придворные не слыхали от него уже несколько лет; он держался за бока, и слезы текли у него по щекам и бороде.

– Что же нам делать? – спросил король, вдоволь нахохотавшись.

– Открыть все тюрьмы и немедленно созвать парламент, – ответил Бэкингем. Ведь Яков ничем не рисковал, наоборот, амнистия должна была вызвать сочувствие в Испании, так как в английских тюрьмах сидело очень много иезуитов и католиков.

Никогда еще государственные тюрьмы не видели такого массового освобождения политических преступников. В Тауэре, за исключением нескольких ирландских мятежников, чьи имена были почти неизвестны народу, не осталось никого из заключенных – все вышли на свободу.

Но королевская тюрьма пустовала недолго.

Был созван парламент. Бэкингем явился в палату лордов с принцем Уэльским и рассказал об испанском путешествии. Эта история от первого до последнего слова была вымыслом, представлявшим главных действующих лиц в самом выгодном свете, но, разумеется, никто, кроме Карла, не мог уличить оратора во лжи, а принц отнюдь не собирался этого делать. Бэкингем поведал, что испанцы от начала до конца оказались обманщиками, и что лорд Дигби помогал им окрутить принца. Что касается их обоих, то они отправились в Испанию с единственной целью – помочь протестантским княжествам и не остались бы там и дня, если бы не надеялись некоторыми неважными уступками защитить протестантский Рейн.

Все это было сказано так дерзко и грубо, что испанский посланник объявил, что герцог оскорбил честь его повелителя, и потребовал от Якова такого же удовлетворения, какое оказал бы король испанский, если бы какой-либо гранд оскорбил английского государя. «Какого удовлетворения?» – спросил Яков. «Голову обидчика», – твердо произнес испанец.

Это требование посланника сделало Бэкингема героем. Кто мог теперь сомневаться в его патриотизме, когда испанцы требовали его голову, как несколькими годами ранее они требовали голову Рэйли? Толпа с громкими криками провожала герцога по улицам, в его честь была зажжена иллюминация, и колокола звонили, словно в праздничный день. Лорды возвестили, что он оказал большую услугу государству, а палата общин заявила, что он не оскорблял испанского короля, а только сказал то, что должно было быть сказано во имя короля и отечества.

Лорд Дигби, граф Бристоль, ставший после отъезда Карла и Бэкингема важной дипломатической фигурой, был огорчен внезапным падением карточного домика под названием «испанский брак» и думал, что разрушенное здание можно восстановить.

Проведя много лет в Испании в качестве посланника, Дигби знал дипломатическое искусство в совершенстве и содержал целую армию шпионов, подкупленных испанских чиновников и их жен, так что все важные политические письма проходили через его руки, и он знал обо всем, что говорилось и делалось при мадридском дворе. Тем не менее, он был весьма популярен в Мадриде, поскольку симпатизировал Испании и искренне полагал, что брак с инфантой будет полезен для Англии.

Дигби нисколько не сомневался, что Яков и Карл в глубине души желали благополучного окончания сватовства и что счастливое завершение этого дела было сильно скомпрометировано действиями Бэкингема. Но вопрос был в том, насколько твердо король готов идти к желаемой цели. Согласится ли он ради нее расстаться с Бэкингемом? Можно ли лишить власти всесильного фаворита? Для разведывания истинных намерений короля Дигби необходимо было быть в Лондоне, и он испросил у Якова позволения на время отлучиться из Мадрида.

Зная, что готовится в Мадриде, Бэкингем принял свои меры. Курьерам, посылаемым в Испанию, было приказано сеять слух, что Дигби отозван потому, что впал в немилость и обвиняется в государственной измене, так что по прибытии в Англию он будет заточен в темницу и, во всяком случае, никогда не вернется в Испанию.

Мадридский двор был чрезвычайно разгневан этими слухами, и выражение его неудовольствия нанесло еще больший вред Дигби. Филипп III предложил ему перейти на испанскую службу, причем перед ним положили чистый лист бумаги и предложили написать на нем все, что он желает получить – любой титул, любое место. Когда же Дигби с улыбкой отказался от всех милостей, министр Оливарес, испанский Бэкингем, спросил, не желает ли он, чтобы покровительство испанского короля распространялось на него и в Англии.

При этих словах Дигби с возмущением вскочил. Он был английский пэр, и подобное предложение глубоко его оскорбило. Он ускорил сборы, решив, что лучше умереть в Лондоне пэром, чем остаться грандом в Испании.

Когда он откланивался королю, Филипп III снял со своей руки перстень и надел на палец английского посланника. Все удивлялись этой любезности, почти беспримерной при напыщенном испанском дворе. Но этот перстень, как вскоре мог убедиться Дигби, отнюдь не был талисманом, отвращающим невзгоды.

Проезжая по Франции, он услышал, что Бэкингем находится в такой силе, как никогда прежде, и что нет никакой надежды получить аудиенцию у короля без его согласия. Также ушей Дигби достигали смутные слухи о том, что его обвиняют то в одном, то в другом, так что лорд, наконец, понял, что его собираются сделать козлом отпущения. Достигнув Кале, он мог убедиться в справедливости своих подозрений, ибо ни один корабль в порту не соглашался везти его в Англию; все капитаны, скорбно качая головой, говорили, что таково распоряжение адмиралтейства. Тщетно ссылался он на свое звание посланника и показывал отпускное свидетельство, выданное ему королем. Поэтому дипломат, возвращавшийся ко двору, должен был пересечь Ла-Манш на простой шлюпке. При выходе его на берег в Дувре он был схвачен, отвезен в Лондон и заточен в Тауэр.

В Англии говорили, что Дигби пал жертвой сотни наветов и клевет и одного своего неправого дела. Некогда, после гибели Рэйли, он принял в подарок от короля Шернборнский замок, отнятый у сирот адмирала. Дело в том, что над этим замком висело двойное проклятие, так что каждый его собственник не духовного звания непременно подвергался небесному гневу и лишался всех земных благ.

Предание гласило, что первый владелец Шернборнского замка, нормандский рыцарь по имени Осмонд Сез, променявший меч на нищенский посох, отдал это громадное поместье местному епископу, проклянув наперед всех тех, кто когда-либо отнимет эти земли у церкви. Осмонд впоследствии сделался святым, и каждый грешник, завладевавший его бывшими землями, исчезал с лица земли по воле провидения. Король Стефан взял их и погиб. Король Генрих VIII в период церковных конфискаций ни за что не хотел присоединять Шернборн к коронным владениям. Семейство Монтегю, впоследствии владевшее замком, было истреблено поголовно. В общем, ни один незаконный владелец Шернборна не знал счастья ни на земле, ни, вероятно, на небе. В продолжение нескольких столетий шернборнские земли оставались в руках церкви, пока лорд-протектор Сомерсет, не боявшийся ни Бога, ни черта, не забрал их себе, после чего сложил голову на плахе. Следующим светским владетелем замка был Рэйли, печальный конец которого известен читателю. Леди Бесси Рэйли, как мы помним, добавила к проклятию святого Осмонда свои осуждающие слова в адрес всех, кто ограбит ее малюток. И когда после смерти Рэйли земли перешли к принцу Генри, он умер, едва вступив во владение ими. За юным принцем на них позарился Роберт Карр и был заточен в Тауэр. Затем Яков хотел передать Шернборн Бэкингему, но молодой фаворит, у которого впереди была еще вся жизнь, решил не шутить шутки с Небесами и отказался от подарка. Но Дигби, пожалованный пэрством, принял Шернборнское поместье, так как смеялся над любыми легендами.

Возможно, в Тауэре он стал более серьезно относиться к преданиям. Во всяком случае, в Англии никто не удивился и не пожалел о том, что его упрятали в тюрьму.

Бэкингем и на этот раз довольствовался тем, что слегка попугал своего противника. После непродолжительного заключения Дигби был выпущен на свободу и уехал в Шернборн, где и провел остаток дней.

Испанский брак так и не состоялся, потому что Карл наотрез отказался сделаться католиком.