• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В начале мая пришло «известие о победе в Норвегии»[86], давшее зеленый свет началу наступления на западе. Йодль предлагал «увязать обе операции между собой как во времени, так и с точки зрения задействованных в них сил»[87]. Гитлер, однако, решил, что новую кампанию надо начинать «после нескольких дней затишья», и из этих двух мнений его оказалось более логичным для значительной части сил люфтваффе, которое в первой половине мая еще оставалось в Норвегии.

Дни непосредственно перед началом наступления на западе были не из легких; снова метеорологические сводки, приказы и отмены приказов следовали друг за другом со все возрастающей быстротой. Погоду «делал» штаб главнокомандующего люфтваффе, ведь его авиационные и парашютные дивизии больше зависели от хороших метеоусловий, чем другие части вермахта; поэтому на нем главным образом и лежала ответственность за постоянные отсрочки. Армейский представитель по-прежнему не присутствовал на обсуждениях этой темы в рейхсканцелярии, и мнения армии даже и не спрашивали. Армия «просто» должна была держать два миллиона человек наготове, чтобы выступить через двадцать четыре часа после получения соответствующего уведомления. К 7 мая Гитлер стал «из-за опасности утечки информации очень волноваться по поводу постоянного откладывания операции»; на следующий день он заявил, что все-таки «очень беспокоится» и больше ждать не может. Тем не менее он позволил Герингу еще раз добиться отсрочки, по его словам – «вопреки собственной более здравой оценке, но ни днем больше». Это означало, что фактически Гитлер отдал наконец приказ выступать, не дожидаясь благоприятных погодных условий, из-за которых, собственно, и откладывалось наступление все эти месяцы; начальник штаба ОКВ конечно же, как всегда, послушно поддержал его. Но ему повезло. 9 мая в девять вечера, то есть за полтора часа до назначенного «окончательного срока подтверждения фюрером приказа о наступлении», начальник штаба люфтваффе смог доложить, что «10 мая погодные условия будут хорошие»[88]. Начальник метеослужбы люфтваффе заработал на этом золотые часы.

Ранним утром 10 мая различные группы офицеров, которые в будущем должны были составить германскую полевую верховную ставку, прибыли из разных мест и в разное время в район Ойскирхен, кто поездом, кто самолетом. Поезд фюрера двинулся накануне во второй половине дня с маленькой железнодорожной станции, расположенной по соседству с Берлином, на север; он должен был повернуть на запад только с наступлением темноты. Я с несколькими ведущими сотрудниками отдела «Л» вылетел около полуночи с аэродрома вблизи Шпандау на самолете специальной эскадрильи ОКВ. Остальные офицеры с писарями, машинистками, чертежниками и связистами последовали на специальном поезде нашего отдела. В это же время главнокомандующий сухопутными войсками вместе со своим начальником штаба выехал из Цоссена в охотничий домик, находившийся рядом со штаб-квартирой Гитлера; с ними отправился лишь очень небольшой персонал, состоявший из оперативного отдела и отдела разведки – той его части, которая занималась западными иностранными армиями, оба не в полном составе; остальные отделы ОКХ были размещены в Гессене и Бад-Годесберге.

К шести часам утра «полевой эшелон» отдела «Л» собрался на большой ферме в деревне Родерт на склоне горы прямо над городом Мюнстерейфель; всего в нескольких сотнях метров на всех дорогах можно было видеть армейские части, движущиеся сплошным потоком на запад; в утреннем небе было черно от наших самолетов. В предшествовавшие недели на ферме были осуществлены некоторые простые, но чрезвычайно полезные переделки, которые обеспечили нашим пятнадцати офицерам и писарям, а также тридцати– сорока сотрудникам из вспомогательного персонала удобнейшие условия для работы и проживания. Однако, ко всеобщему недовольству, обнаружилось, что часть строений заняли люди из личного окружения Гитлера, включая его охрану, которая, как мы вскоре убедились, установила там порядки солдатского лагеря, что выражалось в бесконечном гвалте днем и ночью. Настроение у них было, видимо, развеселое, поскольку их довольствие записывалось на счет гитлеровской челяди и потому не ограничивалось; это относилось и ко всем офицерам, включая тех, кто находился в зоне 1 штаб-квартиры. В отличие от них полевой состав отдела «Л» получал довольствие по тем же нормам, что и любая другая армейская часть. Никаких контактов ни на каком уровне между отделом «Л» и его соседями по ферме не было. На всех других штаб-квартирах они никогда не размещались под одной крышей.

В первый день в «Орлином гнезде» после обеда в отделе «Л» появился Гитлер со своей свитой. Он промолвил одно-два слова офицерам, с которыми был более или менее знаком, а что касается большинства членов его «рабочего штаба», как офицеров, так и других чинов, то с ними держался сухо, и в будущем так было всегда. Все последующие годы войны он никогда больше не заходил в зону 2.

Тропка, терявшаяся через сто – двести метров в низком кустарнике, вела с фермы за высокий забор из колючей проволоки в резиденцию Гитлера – зону 1. Здесь он жил со всем своим обычным окружением, состоявшим из генералов и помощников из берлинской канцелярии. Бетонные бункеры, которые служили и рабочими и жилыми помещениями, занимали обширную территорию. Даже столовая находилась в бункере. Однако центральной точкой был деревянный барак, который служил картографическим кабинетом и комнатой для инструктажа и в котором происходили самые важные совещания. Оттуда открывался прекрасный вид на горы и леса Айфеля, мирный весенний пейзаж казался еще более привлекательным из-за наших тесных квартир и непривычного окружения.

После войны Йодль рассказывал Международному военному трибуналу:

«Ставка фюрера была неким гибридом между монастырем и концентрационным лагерем. Не считая многочисленных волнующих моментов, жизнь в ставке фюрера в конечном счете была мукой для нас, солдат, потому что эта штаб-квартира была совсем не военной, а штатской, и мы, солдаты, были там гостями. Нелегко оставаться гостем где бы то ни было в течение пяти с половиной лет».

Хотя в мае 1940 года Йодль был далек от подобных мыслей, в большой степени он нес ответственность за создавшуюся ситуацию, так как позволил втянуть себя в эти «штабные» отношения с Гитлером. Его описание, конечно, относится в первую очередь к ближайшему окружению Гитлера; офицеры из зоны 2, где можно было встретить лишь военных, жили по-настоящему армейской жизнью. Слова Йодля, однако, удивительно точно рисуют атмосферу и жизнь всей ставки. Характерно, что в близком окружении невоенные составляли большинство; характерно и то, что большинство из них вырядились в нечто вроде военно-полевой формы, зачастую со знаками различия на собственное усмотрение. В тот период еще не так сильно беспокоило настойчивое стремление многих партийных лидеров обеспечивать необходимый противовес военным в близком окружении Гитлера; пока что их было сравнительно мало. Нет, в конечном счете в ставке господствовал именно сам Гитлер, и он отвечал за ее мировоззрение, внешний вид и атмосферу в ней.

Гитлер вовсю использовал свой опыт солдата Первой мировой войны; он оказал большое влияние на создание нового вермахта; с начала войны все свои умственные и физические силы он отдавал военным делам. Но все это не могло компенсировать того, что ему не удалось пробудить тот дух товарищества, который является главным критерием солдатского существования во всех странах и требует от каждого военнослужащего, под страхом заслужить презрение всего воинского содружества, доверия и преданности, честности и самопожертвования. Гитлер не пытался завоевать доверие окружавших его офицеров. Беспощадно отмечал их сильные стороны и слабости и всегда готов был выполнить угрозу, прозвучавшую в его речи перед высшими командирами 23 ноября 1939 года: «Я не остановлюсь ни перед чем и сокрушу любого, кто мне мешает». Он никогда не говорил прямо и честно; он всегда пытался обмануть, разыграть сцену, произвести впечатление или достичь пропагандистской цели. Вот еще один характерный отрывок из показаний Йодля на Нюрнбергском процессе, хотя здесь он описывает лишь частный случай: «Как правило, с политиками и партийными деятелями он разговаривал одним тоном и совершенно другим – с представителями вермахта, с СС – так, а с вермахтом или политиками – совершенно иначе». Он вел себя так даже в высших кругах вермахта; у него была одна-единственная цель: оградить от любой угрозы свой режим, поднять собственный авторитет и авторитет партии.

Именно все это, столь чуждое привычному для военного человека образу жизни, имел в виду Йодль, когда говорил о «штатской ставке». Именно этим объяснялся тоскливый вид у армейских офицеров в зоне 2, служивших по соседству в ОКХ; хотя они и подчинялись непосредственно Гитлеру, им не приходилось общаться с ним напрямую, и они оставались «среди себе подобных». Хороший индикатор мыслей и настроения большинства офицеров появился вскоре после того, как старшему военному помощнику пришла в голову идея приглашать иногда на трапезу к Гитлеру в зону 1 офицера из отдела «Л». Сначала младшие офицеры восприняли это с энтузиазмом, но потом пришлось составлять «разнарядку», поскольку добровольно никто идти не хотел. Вне службы они предпочитали оставаться со своими коллегами, а не слушать «застольную болтовню Гитлера».

Распорядок дня в Фельценнесте, а позднее и в других местах, был очень похож на распорядок дня в Берлине. Днем и ночью в установленное время сухопутные, военно-воздушные и военно-морские силы присылали доклады в ставку; по крайней мере дважды в сутки отдел «Л» должен был собирать эти доклады, тщательно анализировать, затем приложить карты и отправить с дежурным начальнику штаба оперативного руководства. Затем генерал Йодль готовил доклад, который проходил в комнате для совещаний в присутствии сидящего в кресле Гитлера и одних только членов его «домашнего воинства». Некоторые особо важные сообщения либо передавались по телефону главнокомандующими непосредственно Гитлеру, либо поступали в отдел «Л» и немедленно передавались Йодлю. Иногда после таких сообщений собирались специальные совещания в узком кругу, которые проходили в специальной комнате в атмосфере вечной сутолоки.

Примером странного способа ведения дел был порядок доклада и обсуждения событий на фронте. В период между кампаниями в Польше и в Норвегии вошло в привычку пытаться из ставки руководить в деталях ходом сражения, и эту систему опробовали в небольших масштабах в Норвегии. Теперь эта опасная игра продолжилась, несмотря на все предостережения Гальдера и на то, что ныне перед нами грозный противник и мы имеем дело с быстро меняющейся обстановкой. В многословных спорах рождались мнения, мнения приводили к решениям, а решения – к письменным директивам или даже прямому вмешательству в диспозиции, по поводу которых штабами уже были отданы приказы; хотя ОКХ находилось в двух шагах, делалось это, как правило, без предварительной консультации с ним. Самых лучших армейских командиров могли иногда вызвать на инструктаж по какому-то особому поводу, но, как бывало и в подготовительный период, они сталкивались там с заранее сложившимися мнениями, изменить которые мог только утомительный и бесплодный спор. Вот как описывает этот период Кейтель.

«Я ездил буквально через день, в основном на участок группы армий фон Рундштедта. Начальник его штаба генерал фон Зоденштерн был моим старым приятелем, и я вполне открыто мог говорить с ним обо всем, даже об особых требованиях фюрера. Мне не надо было задаваться вопросом, доложит он ОКХ (Гальдеру) о «вмешательстве» Верховного главнокомандующего, которое снова и снова делало меня непопулярным».

Поэтому очень скоро между этими двумя соседними штабами высшего уровня возникли трения. Но на стороне ОКВ стоял Гитлер – властвующий над всем, нетерпимый и недоверчивый; он понятия не имел о факторах времени и пространства и не хотел ждать, чтобы посмотреть, как будут развиваться события; в решающий момент, как и в случае с Нарвиком, он, видимо, испугался смелости своих решений и отказался от своих полномочий, допустив неконтролируемое развитие ситуации. Рядом с ним находился Кейтель, который, как всегда, считал своим единственным долгом поддерживать Гитлера, одновременно делая все, что мог, для того, чтобы во всех смыслах облегчить ему задачу и, где можно, устранить препятствия на пути осуществления его желаний. Влияние Йодля оказалось еще сильнее. Вероятно, он забыл обо всех уроках Норвежской кампании и, похоже, решил теперь уверить каждого, что «гений фюрера» одержит победу над «недисциплинированными генералами». Он, очевидно, не понял, что «малодушие», приписываемое им ранее Генеральному штабу, ныне оказалось исключительно прерогативой самого Гитлера. Острота разногласий явно проступает в его дневниковых записях. Наконец, опять выдвинулись на первый план мелкие трудолюбивые помощники, которые выполняли роли офицеров связи с вышестоящими оперативными штабами и просто передавали мнения и решения Гитлера без малейшего учета более широких проблем.

Вернемся теперь к ОКХ. Главнокомандующий, генерал-полковник фон Браухич, перемещался почти каждый день то по воздуху, то по земле, делая все, что было в его силах, для поддержания личного контакта с войсками. В конечном счете именно они являются самым главным и решающим фактором для любого командира, в штабе ли, в части ли, – они гораздо важнее всех планов и приказов. Однако его личная осведомленность о происходящем, видимо, не придавала ему необходимой твердости, чтобы высказать свою точку зрения в лицо Гитлеру, не мог он, видимо, и отстаивать свое бесспорное право на то, чтобы прислушивались к его советам, а не к советам ОКВ. Даже Гальдер не боролся за это. Как начальник Генерального штаба, он был высочайшим мастером своего дела и имел рядом с собой множество штабных офицеров, столь же хорошо подготовленных, мыслящих в том же направлении и связанных узами взаимного доверия. Он должен был понимать, что если выждать какое-то время, то присущее этому командному органу превосходство в конечном итоге будет доказано. Гальдер действительно в ходе этой кампании множество раз отлично проявлял себя в те моменты, когда у Гитлера сдавали нервы. Его дневник свидетельствует о его собственных заслугах и заслугах его штаба и является дошедшей до нашего времени бесценной хроникой той великой кампании.

В тени находился Геринг, бывший всегда начеку. Его офицер связи имел генеральское звание и постоянно держал его в курсе изменений взглядов в ставке. Как главнокомандующий военно-воздушными силами и кронпринц национал-социализма, он был полон решимости контролировать любой военный успех, который мог принести славу «реакционной» армии в глазах народа. Его поезд стоял неподалеку, и в критический момент его голос неизменно можно было услышать по телефону, а его внушительную фигуру увидеть входящей в ставку. По-прежнему во время его совещаний с Гитлером, как правило, не было свидетелей. Однако итог этих встреч не оставлял сомнений в том, что он оставался «заслуживающим самого большого доверия сторонником фюрера», во всяком случае, что касалось отношений с ОКХ[89]. Но справедливости ради следует засвидетельствовать, что Геринг прекрасно понимал свое положение как человека военного, и позднее в ходе войны он зачастую успешно заступался за отдельных армейских офицеров, которых Гитлер приговаривал к смерти или позорным наказаниям по каким-то тривиальным мотивам.

Такое взаимодействие и маневрирование между «сильными мира сего» почти не оставляли отделу «Л» никакой свободы действий. Его сотрудники не посещали гитлеровские совещания, поэтому они даже чаще, чем армейские командиры, оказывались перед лицом готовых решений; как правило, они мало что могли сделать, чтобы оказать какое-то значимое влияние на эти решения, если только, как это было в случае с Дюнкерком, их возмущение не оказывалось столь велико, что переходило все границы. В других, менее стрессовых, ситуациях по-прежнему в ограниченных случаях возникала возможность «интерпретировать» исходящие из ставки приказы с целью либо смягчить их содержание и форму, либо ближе подогнать их к реальной обстановке.

Побудительным мотивом и основой для этой скромной деятельности с моей стороны и со стороны армейских офицеров отдела «Л» служило то обстоятельство, что мы на своем уровне поддерживали личный контакт со штабом армии и находились с ними в доверительных отношениях[90]; при любой возможности мы ездили на фронт. Однако даже тогда у нас не было особой свободы действий, поскольку, за исключением тех случаев, когда это поручали помощникам Гитлера, его приказы и пожелания передавало лицо не ниже начальника штаба ОКВ.

Во время этих поездок у офицеров отдела «Л» обычно не было специального задания. Поэтому единственное, что они могли, – это навестить своих товарищей или посетить части, не имея возможности действовать в качестве «связного» ставки. Более того, Йодля на удивление мало интересовали впечатления, привезенные из этих поездок. Например, в тот день, когда был захвачен Париж, я, вернувшись мысленно к Первой мировой войне и потрясенный исторической значимостью этого события, решил вдруг полететь туда на «шторьхе» с еще одним офицером, вылетевшим на другом самолете, и приземлился на площади Согласия, где не было ни души; потом я наблюдал, как входит в город целая дивизия. Тем не менее, когда я вернулся в ставку, ни один из моих начальников не проявил ни малейшего интереса к тому, что я там увидел. Ни Гитлер, ни Йодль не проявляли благосклонности к старшим офицерам ОКВ, поддерживающим контакты с армейским штабом или посещающим передовую; очевидно, боялись, что обе стороны могут дурно влиять друг на друга, – такое никогда бы не пришло в голову любому здравомыслящему военному человеку. Эта и многие другие аналогичные подробности стали известны только после войны.

С учетом всего этого едва ли кого-то удивит, что в описании жизни в верховной ставке, представленном в последующих главах, доминирующими покажутся трения и разногласия между старшими офицерами ОКВ и ОКХ. Там имел место глубоко укоренившийся антагонизм, и даже в «период ошеломляющего военного успеха» он оказался сильнее, чем чувство товарищества, которое, может быть, на время возникло в результате этих побед. Достаточно часто сами успехи приводили к новым обострениям, ибо, как с военной, так и с политической точки зрения, достигнутые под руководством Гитлера, они были не чем иным, как «тщетными победами».

Уже 14 мая, всего лишь через четыре дня после начала кампании, Гитлер издал директиву № 11 с первыми общими указаниями относительно последующих этапов боевых действий. К тому времени ее содержание частично было известно, и произошедшие события в некотором отношении ее опередили; это относилось, например, к датской армии, «сопротивление которой должно было быть быстро сломленным»; в действительности датчане капитулировали в тот же день. Исходя из этого, истинной целью этой директивы было не оставить у ОКХ никаких сомнений в том, что Верховный главнокомандующий не собирается действовать так, как он действовал в Польше, и решил сам руководить боевыми действиями. В дневнике Йодля по этому поводу есть запись, которая показывает, какова была истинная цель этой первой инструкции; фактически Верховный главнокомандующий намеревался теперь посягнуть на права армии вплоть до отдачи текущих приказов. Но благодаря тому звучанию, которое отдел «Л» смог придать этой директиве на редакционном этапе, внешне она следовала общим направлениям предшествовавших документов и состояла из «указания целей». Запись в дневнике Йодля от 14 мая содержит одну лаконичную фразу: «Издание директивы № 11 с распоряжением о сосредоточении всех танковых и моторизованных дивизий, находящихся под командованием 4-й армии»; в окончательном виде, подготовленном отделом «Л», директива называет в качестве предпосылки успешных действий «удар всеми возможными силами севернее Эны в направлении на северо-запад»; здесь четко видна разница между приказом и директивой.

Начальник штаба сухопутных войск настолько не придавал значения этой директиве, что в своих записях ссылался на нее лишь походя. Первые сравнительно небольшие волнения в ставке начались, однако, когда стало ясно, что для всех необходимых передвижений войск по флангам понадобится много времени; сюда входила переброска войск из Бельгии на левый фланг ряда танковых и моторизованных дивизий, которые должны были осуществлять наступление. Я сам видел, как Гитлер по полевому телефону устроил нагоняй командующему 6-й армии генералу фон Рейхенау, потому что тот, видимо, медлил с выделением одного из танковых корпусов. Йодль отмечает 16 мая: «Фюрер настоятельно требует передачи всех танковых и моторизованных дивизий из группы армий «Б» в группу армий «А». Кейтель вылетел прямо в штаб-квартиру группы армий «Б», чтобы на месте вдолбить им приказы Гитлера, но времени на переброску войск требовалось много, и она была связана с большими трудностями; из записи в дневнике Гальдера, сделанной им в тот же день, это станет ясно и человеку невоенному; он писал: «Сейчас мы должны сосредоточить силы на флангах прорыва; это означает создание коридора через участок 6-й армии на правый фланг и через участок 16-й армии на левый фланг». Два часа спустя он дописал, что танковые корпуса, назначенные Гитлером, должны оставаться и действовать на своих участках, чтобы полностью использовать достигнутый к тому времени успех.

На следующий день произошел инцидент другого рода. Видимо, в результате длительной беседы с Герингом накануне вечером Гитлер внезапно отменил все подготовленные приказы относительно военного управления в Нидерландах. Он совсем не учел того, что эта территория вовсе не была мирной и практически все еще находилась в зоне боевых действий, и по чисто партийным и политическим соображениям приказал установить там гражданское правление, как в Польше и Норвегии. Отдел «Л» немедленно выразил протест начальнику штаба ОКВ против такого пренебрежения требованиями военного времени, но безуспешно. Последние фразы в дневнике Гальдера 17 мая, когда он узнал об этом, являются не просто его впечатлением по поводу частного эпизода; он писал: «Их поведение в связи с проблемой военного управления в Голландии – еще одно доказательство полнейшей неискренности Верховного главнокомандующего в его отношениях с ОКХ».

Таковой была атмосфера, когда между ними произошло первое серьезное столкновение. Поводом для него послужило не что иное, как главное событие всей операции – максимально быстрый прорыв к побережью. Основная часть германских танковых дивизий форсировала Маас и без остановки продвигалась на запад быстрее, чем кто-либо мог предположить; в этот момент взгляды Верховного главнокомандующего и ОКХ полностью разошлись. 16 мая Гальдер с трудом скрывал свою гордость, когда записывал следующее: «Прорыв развивается почти по классической схеме… Контратаки бронетанковых войск противника отбиты. Расстояние, которое прошла пехота, превзошло все ожидания». Он основывался на надежной информации и ясно представлял себе, что французские войска, подходившие с юга, были «слишком слабы в настоящий момент, чтобы атаковать»; поэтому его единственной мыслью было продолжать быстрое продвижение танковых частей как можно энергичнее. По его мнению, следующие действия дивизии могли полностью обеспечить необходимую безопасность южного фланга. На следующее утро, еще раз проанализировав обстановку, он пришел к выводу, что «мы можем обеспечить безопасность этого участка фронта позднее, используя войска второго эшелона». Гитлер мыслил совсем иначе. Хотя он сыграл немаловажную роль в смелом замысле танковой операции, теперь его навязчивой идеей была защита с фланга. Он придерживался плана создать «жемчужное ожерелье» из пехотных дивизий, которые, хотя им надо было двигаться пешком, и должны были, по его настоянию, оказаться на исходной позиции, прежде чем продолжится наступление танковых частей. В полдень 17 мая Гитлер сказал главнокомандующему сухопутными войсками, что «видит главную опасность с юга» (Гальдер просто замечает в своем дневнике: «В данный момент я не вижу никакой опасности»), и в тот же день поспешил на машине к Бастони, чтобы показать свою озабоченность командующему группой армий «А» фельдмаршалу фон Рундштедту. Там он заявил, что ни при каких обстоятельствах не должно быть никакого отступления, потому что оно способствовало бы повышению боевого духа противника. В тот момент решение зависело не столько от быстрого удара в сторону Ла-Манша, сколько от способности как можно скорее обеспечить абсолютно надежную оборону на Эне, а потом на Сомме, даже если это потребует временно приостановить наступление на запад.

Поэтому к вечеру 17 мая Гальдер обеспокоился; он пишет: «Самый неудачный день. Фюрер ужасно нервничает. Он напуган собственным успехом, не хочет идти ни на какой риск и пытается нам помешать». На следующее утро Гальдер еще раз проанализировал обстановку и снова пришел к выводу, что существует только одно решение – проводить операцию «без малейшей задержки; дорог каждый час». Чуть позже в необычно ранний (для зоны 1 в ставке Верховного главнокомандующего) час – в десять утра – они с Браухичем оказались вовлеченными в «неприятнейший спор» с Гитлером. Йодль отмечает: «Это был очень напряженный день. ОКХ не выполнило распоряжение как можно быстрее укрепить южный фланг. Были немедленно вызваны главнокомандующий сухопутными войсками и генерал Гальдер, и они получили недвусмысленные приказания принять необходимые меры». Не дожидаясь даже, пока ОКХ исполнит эти приказания, Кейтель вылетел в штаб-квартиру Рундштедта, чтобы внушить начальнику его штаба необходимость немедленно выполнить гитлеровские указания. Йодль, явно не желая оставаться не у дел, взял на себя издание дополнительного приказа «1-й горной дивизии и тыловым подразделениям 4-й армии повернуть на юг» – беспардонное, но типичное вмешательство в армейские дела[91]. Гальдер вернулся в охотничий домик взбешенным; еще в пылу злости он записал:

«У них, в ставке фюрера, совершенно иное представление; фюрер полон непонятного страха по поводу южного фланга. Он бесится от злости и орет, что то, что мы делаем, есть прямой путь к развалу всей операции и что мы рискуем потерпеть поражение. Он наотрез отказывается продолжать боевые действия в западном направлении»[92].

Однако к концу дня все это снова опередило произошедшие события. В дополнение к новой директиве № 12 в ОКХ был направлен «официальный документ», излагающий результаты утренней дискуссии, с целью еще раз подчеркнуть решимость Верховного главнокомандующего – процедура совершенно неожиданная, никогда прежде не применявшаяся. Тем не менее в шесть вечера того же дня слова Гальдера убедили Гитлера, и он дал разрешение продолжить наступление. Начальник Генерального штаба сухопутных войск оценил такой результат словами: «Итак, все пойдет как надо», но добавил, что происходить это будет «в атмосфере всеобщего раздражения и выглядеть будет так, как будто это результат работы ОКВ». События произошли столь стремительно, что мы в отделе «Л» узнали об этом инциденте, только когда он уже был исчерпан.

Абсолютную неуравновешенность Гитлера хорошо иллюстрируют дневниковые записи Йодля в последующие несколько дней; Гитлер решил удержать власть, которую сам себе присвоил, но, поскольку он не обладал ни глубокими знаниями, ни опытом, то капризы и эмоции бросали его из одной крайности в другую, и дневник фиксирует их, как термометр. Например, 19 мая ОКВ испытывало «сильную озабоченность» по поводу танковых атак французов и англичан с севера, хотя Гальдер считал, что они точно вписываются в его план боевых действий, и он их «приветствовал»; в результате два высших германских штаба направляли абсолютно противоречивые требования относительно поддержки с воздуха. Вечером 20 мая, когда всего лишь через десять дней с начала кампании наши войска достигли устья Соммы в районе Абвиля и несколько армий противника на севере оказались в окружении, в «Орлином гнезде» наблюдалась картина праздника, необычная для военного штаба. Йодль описывает это так: «Фюрер вне себя от радости. Он высоко чтит германскую армию и ее командиров». Вечером 21 мая Гитлер опять «немного встревожен, потому что пехотные дивизии продвигаются вперед недостаточно быстро». Йодль сам видел, как «он оставался в картографическом кабинете до 1.30 утра»[93].

На следующий день начались события, которые привели к драме в Дюнкерке. Ежедневно, даже ежечасно Гитлер вмешивался в ход боевых действий, что опровергает миф о его великом «вкладе» и показывает его недоверие к руководству армии. Влияние, которое он оказал в тот момент, стало решающим для исхода кампании, может быть, даже для исхода войны в целом, и оно пошло не на пользу Германии. Ход тех событий хорошо известен, и они уже принадлежат истории, но один-два штриха из моего личного опыта в ставке могут дополнить картину.

В ней опять шла борьба между обычными противниками: на одной стороне – Гитлер с Кейтелем, Йодлем и прежде всего Герингом; на другой – Браухич и Гальдер, которых полностью поддерживали армейские офицеры из отдела «Л». Опять Гитлер и его сторонники считали себя источником всех знаний и вступили в жестокий бой, чтобы навязывать свою точку зрения и свою волю ОКХ. 25 мая, после многочисленных «неприятных дискуссий», Гальдер в конце концов был вынужден признать, что решение не изменить, заявив: «Те подвижные войска на левом фланге, которые не имеют перед собой противника, должны быть остановлены по ясно выраженному желанию фюрера». На следующий день он подытожил всю эту скверную ситуацию с горьким сарказмом: «По приказу Верховного главнокомандующего танковые и моторизованные дивизии стоят сейчас как вкопанные на возвышенности между Бетюном и Сент-Омером и не имеют права атаковать, хотя они в состоянии напасть на противника с тыла». Тем временем группа армий «Б», полностью состоявшая из пехотных дивизий, «шла вперед через Бельгию и могла натолкнуться на противника, который отступал осторожно и еще не совсем пал духом; поэтому у нее будет возможность добиваться медленного успеха и дорогой ценой»[94]. А противник в это время быстро подготовился к эвакуации окруженных нами войск и затем в течение нескольких дней переправил их через Ла-Манш.

Армейские офицеры из отдела «Л» точно так же, как Гальдер и его окружение, изумились, когда узнали о приказах Гитлера, что довольно странно, через ОКХ. Для них это было просто непостижимо. Мы с Лоссбергом сразу же направились по тропинке «туда», чтобы для начала хоть немного разобраться в обстановке. Йодль явно не хотел нас видеть и выглядел не совсем уверенно; он объяснил, что во время Первой мировой войны они с Гитлером и Кейтелем вполне достаточно изучили болотистую равнину Фландрии, чтобы понять, что танки там задействовать нельзя. Танки пойдут по узким дорогам и будут подбиты один за другим, и поэтому, если учесть те потери, которые они уже понесли, их не останется для второго этапа наступления во Франции. То, что еще должно быть сделано во Фландрии, можно спокойно доверить люфтваффе. Геринг гарантировал Гитлеру, что его воздушные силы отлично завершат уничтожение противника на побережье. Очевидно, дело было так: 23 мая к концу дня Геринг сидел за тяжелым дубовым столом около своего вагона вместе со своим начальником штаба (генералом Ешоннеком) и начальником связи, когда пришли новости о том, что во Фландрии противник почти окружен. Он моментально среагировал. Ударив своим огромным кулаком по столу, он воскликнул: «Это отличный шанс для люфтваффе. Я должен немедленно переговорить с Гитлером. Свяжите меня с ним». В последовавшей затем телефонной беседе он всячески убеждал Гитлера, что это уникальная возможность для его авиации. Если Гитлер прикажет, чтобы эту операцию возложили только на люфтваффе, он дает безусловную гарантию, что уничтожит остатки противника; все, что ему нужно, – это свободный доступ; другими словами, танки надо увести на достаточное расстояние от западного края котла, чтобы обезопасить их от наших бомб. Гитлер оказался столь же проворен, как и Геринг, утвердив этот план без дальнейших обсуждений. Ешоннек с Йодлем быстро обговорили детали, включая вывод некоторых танковых частей и точное время начала воздушной атаки.

При таком положении дел мне вскоре стало ясно, что абсолютно бесполезно говорить им, что перед войной я провел не один отпуск на бельгийском побережье и поэтому знаю, что с 1918 года эта местность Фландрии претерпела значительные изменения. Я выразил сомнения относительно эффективности авиации в ночное время или в плохую погоду, но это тоже не произвело впечатления. Вспоминать об этом разговоре до сих пор мучительно, но для последующего анализа событий из него особенно примечательны два момента: Йодль ни разу не сослался на общепризнанное во многих кругах мнение, что фельдмаршал фон Рундштедт согласен с приказами Гитлера, хотя он должен был понять, что ввиду огромного уважения, которым пользовался Рундштедт среди всех штабных офицеров в то время, не могло быть лучшего аргумента для преодоления оппозиции со стороны своих подчиненных; равным образом он даже не намекнул на политические мотивы, которыми, возможно, руководствовался Гитлер в своем желании дать британским экспедиционным силам уйти. Что касается взглядов Рундштедта, то в дневнике Гальдера об этом ничего нет; наоборот, 26 мая он записывает: «Рундштедт тоже явно больше не упорствует и двинулся вперед к Готу и Клейсту, чтобы все прояснить для дальнейшего продвижения подвижных соединений. Из этого следует, что, хотя в некоторых аспектах оценки фельдмаршала фон Рундштедта и его штаба, а также приказы, которые они отдавали, – не говоря уж об ОКХ, – иногда и совпадали с взглядами и приказами Гитлера, цели у них были абсолютно различные. Все указывает на то, что Рундштедт просто временно придерживал танковые дивизии, чтобы дать им соединиться и перегруппироваться. ОКХ, разумеется, не возражало, но Гитлер ухватился за это в качестве оправдания, чтобы прервать боевые действия в решающий момент. На самом деле фельдмаршал фон Рундштедт заявил после войны, что танковые войска придержали «единственно и исключительно по недвусмысленному приказу Гитлера, который испугался, что им не хватит сил для второго этапа кампании; что его [Рундштедта] штаб возражал, подчеркивая, что гораздо важнее успешно завершить первый этап кампании; наконец, что, когда он позднее прибыл в ставку, Гитлер заявил, что надеялся прийти к быстрому соглашению с Англией, если даст британскому экспедиционному корпусу уйти»[95].

Бронетанковым войскам разрешили в конце концов двинуться снова в начале второй половины дня 26 мая, но, как известно, помешать эвакуации основного контингента британских и французских сил было уже поздно. Действия люфтваффе лишь в какой-то степени затруднили эту операцию.

Для полноты представления об обстановке в тот период приведу пару впечатлений о последующих этапах кампании на западе; они характерны для атмосферы и методов работы в ставке.

В отношении Гитлера к своему итальянскому союзнику не было логики, но, видимо, исключительно по причинам военного характера вскоре после взятия 20 мая устья Соммы он отказался от чрезвычайного плана по использованию нескольких итальянских дивизий севернее Альп. Более того, когда от Муссолини пришла нота, датированная 30 мая, в которой объявлялось, что Италия предполагает вступить в войну 5 июня, к ярости итальянского диктатора Гитлер ответил, что лучше несколько дней подождать, – такое отношение едва ли было совместимо с политическими целями оси. Объяснили это тем, что вступление Италии может неблагоприятно сказаться на втором этапе германских операций в Центральной Франции, которые планировались на то же время. В любом случае выглядело это не слишком убедительно, и относиться к этому на самом деле следовало с большим подозрением, так как примерно в эти дни Гальдер записывает в своем дневнике, что главнокомандующего сухопутными войсками проинформировали, что Италия вступит в войну где-то в ближайшие недели[96]. В то же время Муссолини снова настаивал на проведении переговоров между германским и итальянским штабами, но Гитлер отвечал уклончиво. В результате все начинает выглядеть так, будто он увлекся неожиданно быстрой победой, завоеванной вермахтом, и теперь не хотел, чтобы ему докучал какой-то союзник, или боялся, как бы не пришлось делить с ним плоды победы и мира. ОКВ удавалось иногда в большей, иногда в меньшей степени раскрывать явные или тайные намерения Гитлера. Из всего этого, однако, еще яснее, чем прежде, вырисовывался один факт: уже не могло быть и речи о подготовке общего плана военных действий или даже операции, требующей взаимодействия обоих союзников.

Поэтому, когда 10 июня Италия вступила в войну, на повестку дня встал вопрос о «параллельной» стратегии; у нас не было объединенного командования или другого органа, не было даже наброска договора относительно планов и целей.

Второй этап военных действий во Франции начался 5 июня. Не успел он начаться, как между Гитлером и армейским руководством возникло новое фундаментальное расхождение во взглядах. Гальдер следовал испытанным принципам Генерального штаба и излагал ближайшие задачи следующим образом: «Целью нашей операции должно быть уничтожение оставшихся войск противника». Но на другой день главнокомандующий сухопутными силами, вернувшись с совещания с Гитлером, так резюмировал точку зрения последнего: «Сначала он хочет заполучить железорудный бассейн Луары, чтобы лишить Францию ее военной промышленности»[97]. Вышло так, что наша победа оказалась столь полной, что цели Гальдера и Гитлера были достигнуты одновременно; но впоследствии Гитлера никогда не удавалось убедить, что «достижение и – самое главное – удержание территориальных завоеваний предполагают разгром вооруженных сил противника» и что до тех пор, пока не решен этот военный вопрос… захват территории в виде экономически важных районов остается проблематичным, а их длительное удержание абсолютно невозможным». Опять-таки в ходе этого спора главнокомандующий сухопутными силами, его начальник штаба и старшие командиры ни у кого не получили поддержки; Йодль промолчал, Кейтель и Геринг согласились с Гитлером, последний, видимо, потому, что был техническим директором «Четырехлетнего плана».

Пребывание ставки в Фельценнесте закончилось 3 июня. Перед отъездом Гитлер приказал сохранить это место полностью как «национальный памятник»: в помещениях ничего не менять, все дверные таблички с именами оставить на своих местах. Мы с сослуживцами определенно испытывали угрызения совести по поводу превращения ставки в национальный мемориал. Разве мы могли поверить, что роль Гитлера и его ставки в этой великой победе заслуживает этого? Фактически вся операция была детищем генерала фон Манштейна, но поскольку он командовал всего лишь корпусом, то, как сам признавался, «в действительности обречен был оставаться только наблюдателем практически на протяжении всего первого этапа кампании на западе». Приказ Гитлера о консервации не касался охотничьего домика ОКХ, хотя фактически ОКХ стало творцом этой победы.

Армия рабочих ОТ[98] трудилась на месте размещения новой штаб-квартиры в маленькой деревушке Брюли-де-Пёч на юге Бельгии. Когда прилетела основная часть офицерского состава отдела «Л», отделка бункера, построенного для самого Гитлера, еще завершалась; рабочие разбивали сад и засыпали гравием дорожки; «святая святых» имела даже маленький фонтан. Деревню очистили от жителей, и, когда спустя два часа прибыл Гитлер, она походила на покойницкую. Третий рейх любил «планы, рассчитанные с точностью до минуты», и здесь, в военное время, важное задание, на которое отводилось только восемь дней, было выполнено минута в минуту. Картографический кабинет расположился в местной школе, офицеры отдела «Л» – в деревянных бараках, но жили мы в загородном доме за пределами деревни, так как саму деревню заняли люди из ближайшего окружения Гитлера. ОКХ разместилось в нескольких километрах отсюда вблизи Шиме.

Однажды перед самым окончанием кампании я стал свидетелем странного разговора Гитлера с Герингом, который происходил на деревенской площади. Они обсуждали британские бомбардировки жилых кварталов некоторых немецких городов, которые еще только начались и не дали особых результатов. Геринг хвастливо говорил что-то о своих предупреждениях противнику относительно подобных авантюр; он не собирался терпеть это дальше и хотел «ответить им десятью бомбами за каждую их одну». Не колеблясь ни секунды, Гитлер запретил любые меры такого рода. Он сказал, что британское правительство, вполне возможно, настолько потрясено событиями в Дюнкерке, что на время потеряло голову, или причина воздушных налетов на гражданское население в том, что у британских бомбардировщиков неточные цели для бомбометания и плохо подготовленные экипажи. Во всяком случае, он считает, что нам надо подождать какое-то время, прежде чем предпринимать ответные меры. Это была позиция, которую рейх занял на международных переговорах в тридцатых годах и которой руководствовался, отдавая приказы до начала большого наступления на Англию с воздуха. Как всегда, когда дело касалось военно-воздушных сил, ОКВ оставалось лишь наблюдателем этой стычки Гитлера с Герингом и не принимало участия в споре.

В середине июня штаб внезапно столкнулся с задачей, к которой он был совершенно не готов, – подготовка соглашения о перемирии с Францией. 17 июня, как только стало известно, что Франция попросила о перемирии, Гитлер отправился в Мюнхен на встречу с Муссолини, не оставив никаких инструкций. Нас забросали предложениями со всех сторон, но мы пришли к выводу, что в качестве основы не найдем ничего лучшего, чем условия, предложенные союзниками в Компьене в ноябре 1918 года. Картина изменилась, когда 19 июня возвратился Гитлер; он взял за принцип, что действовать надо с предельной осторожностью; он уже убедился в этом в Мюнхене. В договор не следует включать ничего такого, что может поставить под угрозу прекращение военных действий, и поэтому Франции нельзя предъявлять никаких других требований, кроме гарантирующих, что она не сможет их возобновить. Он просто дал понять, что в итоге его требования в окончательном тексте мирного договора будут гораздо выше. В результате такой политики и из-за спешки, в которой готовилось соглашение, была допущена оплошность, которая позднее оказалась катастрофической и шла вразрез с желаниями итальянцев: в него не были включены надежные меры безопасности по отношению к французской Северной Африке.

После знаменательного дня 21 июня[99] в Компьене, где французские участники переговоров продемонстрировали большое чувство собственного достоинства, ставка разделилась. Гитлер с двумя старыми товарищами отбыл, чтобы посетить поля сражений Первой мировой войны во Франции. Рано утром в один из тех замечательных летних дней, никому не говоря, он заставил какого-то знатока осмотреть с ним великолепные здания и другие архитектурные красоты Парижа. С другой стороны, несмотря на то что вовсю выдвигались планы проведения грандиозного парада, который должен был символизировать тот факт, что отныне столица Франции будет оккупирована до конца войны, он отбросил эту идею. Геринг не взял бы на себя ответственность за защиту от воздушных налетов, о которых предупреждали надписи на стенах домов и которым придавали должное внимание те немногие, кто вообще думал о чем-то в эти пьянящие дни победы. Некоторые офицеры из отдела «Л» воспользовались первой возможностью, чтобы взглянуть на руины в районе Дюнкерка.

ОКХ получило разрешение от Гитлера отправляться куда захочет, и оно переехало в Фонтенбло. С 25 июня разбросанные группы верховной ставки постепенно снова начали собираться в районе Черного Леса на одном из фортификационных сооружений, подготовленном перед началом войны и названном Танненберг. Гитлер принял решение сделать там краткую остановку перед возвращением в Берлин, главным образом для того, чтобы посетить знаменитые форты французской линии Мажино. Сотрудники отдела «Л» жили и работали в соседней гостинице, стоявшей на шоссе «Черный Лес». Всех постояльцев, конечно, убрали, и мы получили специальную инструкцию компенсировать его владельцу нанесенные таким образом убытки, максимально используя запасы его винного погреба. Что мы и делали.

Суета в связи с переговорами с Францией о перемирии вскоре закончилась, и офицеры оперативного штаба ОКВ опять очутились в вакууме, который с течением дней казался им все менее и менее совместимым с их представлением о том, какой должна быть работа в штабе перспективного планирования. Разумеется, мы знали, что ведется «осада» Британских островов; в середине июня мы сами готовили приказы об уменьшении численности сухопутных войск до ста двадцати дивизий, с тем чтобы освободившиеся силы и средства передать в распоряжение двух других видов вооруженных сил для войны против Англии, ныне единственного из оставшихся противников[100].

Вопрос о сокращении сухопутных войск заслуживает краткого отступления. В этом приказе имелось примечание, смысл которого заключался в том, что параграфы, касающиеся танковых и моторизованных дивизий сухопутных войск, не относятся к формированиям ваффен-СС. Это было разъяснение, на которое уже обратил внимание в своем дневнике Йодль, записав следующее: «План неограниченного расширения СС вызывает беспокойство». Когда в середине июня я случайно застал Гальдера в одиночестве, он саркастически заметил, что лучше бы мне поискать другую службу, так как армию вот-вот упразднят. Зимой 1939/40 года Гитлер бросил как бы случайно, но наверняка умышленно, замечание насчет того, что он намеревается использовать ваффен-СС только как «вооруженную государственную полицию»; я включил это в официальную инструкцию, но меня немедленно вызвал Кейтель и попросил убрать. В октябре 1940 года «рейхсфюрер СС [Гиммлер] вновь настаивал на значительном увеличении численности лейбштандарта «Адольф Гитлер». После этого отдел «Л» сделал Йодлю обстоятельное предложение с целью прояснить взаимоотношения между вермахтом и ваффен-СС и предотвратить создание военной организации, не подчиняющейся ОКВ. Основные пункты нашего меморандума были таковы:

1. Подтверждение первоначального приказа, отданного самим Гитлером, о том, что ваффен-СС являются политической организацией национал-социалистической партии, предназначенной для выполнения внутренних задач политического характера.

2. Подтверждение уже утвержденного законом факта, что замена личного состава и оснащение вооруженных сил являются прерогативой только ОКВ.

3. Части ваффен-СС, временно введенные в состав сухопутных войск, сохраняют свой военный статус только до тех пор, пока они туда включены.

4. Те части СС, которые не принадлежат ваффен-СС, не имеют командных военных полномочий и не имеют права носить военные знаки отличия или военно-полевую форму.

Об этом меморандуме с соответствующим сопроводительным письмом, адресованным «рейхсфюреру СС», мы так больше никогда и не услышали.

Вернемся к главной теме. Мы сомневались, принесут ли нам подобные меры быструю победу и мир, учитывая слабость нашего флота и все еще ограниченную ударную мощь люфтваффе, что только что доказал Дюнкерк. Поэтому нам показалось, что в данный момент у оперативного штаба ОКВ есть уникальная возможность выбраться из зависимого положения «рабочего штаба», перестать прислушиваться к каждому слову и пожеланию Гитлера и вместо этого энергично выступить с какой-то оригинальной концепцией относительно нашей стратегии в будущем. В той ситуации, когда, казалось, замаячил конец войне, мы не могли поверить, что было правильным оставить армию, самую эффективную и испытанную силу в распоряжении вермахта, полностью бездействующей.

Но куда повернуть, где атаковать, чтобы найти решение? Не считая изолированного аванпоста в Гибралтаре, на европейском континенте противника не было. Северная Африка рассматривалась как часть Средиземноморского побережья и поэтому предназначалась для наших итальянских союзников; во всяком случае, общая оценка была такова, что теперь, когда французская и британская армии полностью разгромлены, там не было ничего такого, с чем не могли бы справиться итальянцы. Цель, которая представляла наибольшие возможности, – реальное решение, – находилась гораздо ближе к дому: высадка в Англии! Вопрос об этом был поднят несколько недель назад, в период Дюнкерка, в дискуссии офицеров отдела «Л» у камина в фермерском доме в Родерте. Мы рассуждали, не лучше ли нам гнаться по пятам англичан через Ла-Манш и оставить остальную Францию на какое-то время в покое. Просто эта идея прозвучала в момент царившего тогда воодушевления и так же быстро увяла. Однако теперь она вновь привлекла внимание, и на этот раз ее нельзя было отбрасывать; с ней пришла мысль, что наше серьезное упущение состоит в том, что мы не изучили этот вопрос задолго до этого.

Вооружившись одним или двумя наполовину готовыми планами, я при первой же возможности прошел двести метров от нашей гостиницы «Черный Лес» до зоны 1 верховной ставки. Там я встретил самый теплый прием у Йодля. Он никогда не любил, чтобы его беспокоили предложениями служащие собственного штаба, если эти предложения каким-то образом расходились с его курсом, но в данном случае он пребывал в нерешительности. Возможно, он сам размышлял в том же направлении, но не хотел проговориться о том, что незадолго до этого гросс-адмирал Редер поднимал эту тему и Гитлер не проявил к ней особого интереса, а фактически отмахнулся от нее без дальнейшего обсуждения. Отсутствие энтузиазма у Йодля показалось мне столь непостижимым, что на обратном пути я зашел к представителю министерства иностранных дел в верховной ставке, поскольку решил, что за всем этим кроется, вероятно, какая-то политическая причина. Там в самых осторожных выражениях мне выдали информацию о дипломатических сигналах по поводу позиции Лондона, которые говорят о том, что военная акция против Англии может не понадобиться. Однако эта информация не представляла уважительной с военной точки зрения причины, чтобы германской верховной ставке явно застрять на мертвой точке. В голову невольно лезли другие мысли, аналогичные мыслям итальянского министра иностранных дел графа Чиано, написавшего после совещания в Мюнхене: «Гитлер теперь как азартный игрок, который сорвал большой куш и хочет выйти из игры, чтобы больше не рисковать».

Тем не менее мы в отделе «Л» не сдавались. Мы убедились, что снова едины во мнениях с ОКХ, и чувствовали, что можем рассчитывать на ОКМ. Первым результатом наших усилий, пусть не столь серьезным, стало подписанное 28 июня распоряжение ОКВ, в котором говорилось, что для введения противника в заблуждение «все имеющиеся средства информации» должны распространять слух о том, что мы готовимся к высадке в Ирландии с целью потуже затянуть сеть вокруг Англии и усилить «осаду».

Тем временем Йодль тоже стремился прояснить что-нибудь насчет будущих намерений. На следующий день после приезда Гитлера в Танненберг он представил ему свое видение обстановки. Он явно не упускал из виду сдержанное отношение Гитлера к предложениям Редера, а также сигналы, поступающие по дипломатическим каналам. Поэтому он преподнес вторжение в Англию лишь как «последнее средство». Йодль обосновывал его так: победа Германии над Англией сейчас лишь вопрос времени; так что мы можем и должны следовать в будущем курсу на минимизацию риска и экономию наших сил. Первым шагом должно быть использование превосходства люфтваффе для уничтожения Королевских ВВС и системы их технического обслуживания. Затем должны последовать согласованные атаки с моря и воздуха на торговые пути и склады жизненно необходимых для Британских островов запасов; их следует комбинировать время от времени с устрашающими ударами по населенным центрам. Вторжение десанта должно стать завершающим шагом, и только тогда, когда воля англичан к сопротивлению будет сломлена, а их правительство окажется на грани капитуляции. Подготовку надо начинать немедленно, и можно ожидать, что поставленная цель будет достигнута к концу августа или началу сентября. Кроме того, нельзя забывать о стратегических возможностях на периферии Британской империи, и их необходимо изучить; следует идти на сближение с теми странами, на которых, вероятно, подействует распад Британской империи, в первую очередь с Италией, но также и с Испанией, Россией и Японией.

Штаб Йодля не знал ни о содержании или даже о существовании этой докладной записки, ни о значительных расхождениях во взглядах начальника оперативного штаба и своих собственных. Он делал все, что мог, для того, чтобы сконцентрировать все имеющиеся ресурсы для осуществления высадки в Англии – операции под названием «Морской лев», поскольку считал, что это будет самая эффективная форма нападения и самый лучший способ успешного завершения германского военного плана; однако в плане Йодля высадка была лишь последним и наименее значимым звеном в цепи других мер, осуществляемых в первую очередь люфтваффе.

В итоге Гитлер одобрил план Йодля, и этот план послужил основой для приказов от 2 и 16 июля; первый из них дал старт общим долговременным подготовительным мероприятиям к высадке; второй, вышедший всего лишь через четырнадцать дней, содержал более подробные инструкции. 1 августа 1940 года вышел третий приказ, на этот раз это была директива ОКВ (№ 17) под названием «Ведение боевых действий против Англии в воздухе и на море»; помимо всего прочего, в ней указывались объекты, которые германская авиация должна была вывести из строя как можно скорее, «чтобы обеспечить необходимые условия для окончательного завоевания Англии».

В качестве штриха, характеризующего отношения с Италией, интересно отметить, что 10 июля, то есть в промежутке между появлением двух упомянутых приказов, Гитлер в письме к Муссолини сообщил среди прочего, что «за прошедшие месяцы плану нападения на Англию следовали неотступно и разработали до мельчайших подробностей».

Все упомянутые приказы, которые готовили офицеры отдела «Л» в соответствии с указаниями Йодля, оставили у этих «младотурок» впечатление, что их идеи одержали победу. Когда мы их читали, нам казалось, что предваряющая битва за господство в воздухе, позднее названная англичанами «блицем», не более чем первый этап десантной операции, которая и станет кульминационным моментом всей кампании, но, разумеется, по-прежнему при условии, что люфтваффе сделает свое дело.

Предполагая, что замысел был именно таков, офицеры отдела «Л» бросили все свои умственные и физические силы на преодоление различных препятствий, стоявших на пути плана десантной операции, которые возникали, казалось, ежедневно[101]. Никогда прежде или после этого у нас не было такого шанса использовать собственную инициативу в подготовке какой-либо операции, но никогда наше высшее начальство, включая Гитлера, не было столь вялым и равнодушным в своей поддержке. Тому много примеров, но особенно удивительно, что, несмотря на то внимание, с которым Гитлер всегда относился к Герингу и люфтваффе, он практически никак не отреагировал на длительную отсрочку нападения на Англию с воздуха. В итоге оно началось лишь 31 августа, то есть спустя почти два месяца после подписания перемирия с Францией[102]. Я просто не мог понять, что происходит; в самом начале второй половины сентября во время поездки на фронт я побывал в штабе 2-го воздушного флота в Кап-Гри-Нец и там узнал, что обсуждения по поводу обеспечения перехода через Ла-Манш и десантной операции только начались и никаких определенных решений пока еще нет. С другой стороны, как с борта самолета, так и при посещении побережья я видел, что все порты на берегу Ла-Манша забиты транспортными и десантными судами.

Когда я доложил Йодлю о своей поездке, он, несмотря на то что я был старшим офицером его оперативного штаба, оставил меня в полном неведении относительно своих собственных предложений и намерений Гитлера использовать авиацию в качестве решающего фактора в операции против Англии, а высадку оставить на потом в виде довеска. Офицеры отдела «Л» и, насколько можно было судить, их коллеги в ОКХ и ОКМ продолжали свою работу, предполагая, что достижение превосходства в воздухе над Британскими островами есть лишь необходимое условие для успешной высадки десанта и что именно высадка станет решающей фазой операции. То были две совершенно разные концепции; они различались не только своими целями, но и способами их достижения, сроками и объектами наступления. После войны были опубликованы результаты ряда исследований, которые проводились руководством люфтваффе ближе к концу тридцатых годов; все они пришли к выводу, что, по всей вероятности, люфтваффе, даже при поддержке флота, не сможет добиться капитуляции Великобритании и что достигнуть этого можно только оккупацией Британских островов. Суммируем все это, и станет ясно, что нас, высокопоставленных офицеров ОКВ, вводили в заблуждение и попросту обманывали. По крайней мере, Гитлера Геринг должен был проинформировать об ограниченных возможностях люфтваффе.

Вторую идею, которую выдвинул Йодль в своей памятной записке в конце июня – атаковать Британскую империю с периферии, – пока не развивали. Однако месяц спустя совершенно независимо друг от друга, но почти одновременно отдел «Л» и ОКХ сделали определенные шаги в этом направлении, хотя и в ограниченном масштабе. Началом послужило устное сообщение от германского военного атташе в Риме генерала Ринтелена, в котором тот высказался в том смысле, что не следует ожидать многого от наступления итальянцев в Египте, которого мы тщетно ждали несколько недель. Поскольку мы тогда все больше сомневались, действительно ли Гитлер намеревается приступить к высадке десанта в Англии, то отдел «Л» включил в «оценку общей ситуации», представленную Йодлю 30 июля 1940 года, предложение «предоставить итальянцам некоторое количество танковых сил для участия в нападении на Суэцкий канал». Йодль связал это предложение с аналогичным предложением главнокомандующего сухопутными силами, которое тот высказал в устной форме Гитлеру[103]. В результате ему удалось, хотя и не без трудностей, заставить Верховного главнокомандующего согласиться на то, чтобы в письменной форме попросить ОКХ и ОКМ исследовать более детально варианты помощи нашему союзнику в этом направлении. Вступительные фразы этого меморандума (от 12 августа) в окончательном виде, утвержденном Гитлером, еще раз ясно показали ту трясину неопределенности, в которой разрабатывалась германская стратегия в этот период. Меморандум гласил:

«Исходя из того, что: а) операция «Морской лев» не осуществляется в этом году, б) итальянское наступление на Суэцкий канал либо не принесет успеха, либо будет отложено до осени, существует вероятность, что фюрер, может быть, рассмотрит передачу нескольких танковых соединений итальянцам, чтобы помочь им в этом наступлении или в его во-зобновлении»[104].

По-видимому, получив урок из этого инцидента, а также в ответ на возобновившиеся заявления от ОКХ, требующие сообщить о дальнейших намерениях, Йодль на следующий день, то есть 13 августа, представил Гитлеру еще одну «оценку ситуации». Вновь он высказал исключительно собственную точку зрения, заявив: «Ни при каких обстоятельствах операция по высадке десанта не должна провалиться. Политические последствия провала могут оказаться гораздо серьезнее, чем военные». В том же духе он добавил, что, по его мнению, пока не будут выполнены все необходимые условия, включая те, что касаются обстановки на море, «высадку следует считать отчаянной авантюрой, которую мы могли бы предпринять в безвыходной ситуации, но у нас нет необходимости начинать ее в настоящий момент….Англию можно поставить на колени другим способом», – продолжил Йодль и начал затем предлагать другие варианты реальных совместных с итальянцами военных действий против Британской империи вместо нынешних бесполезных «параллельных войн»; например, итальянскую авиацию и подводные лодки можно было бы направить в максимально возможном количестве на усиление блокады Британских островов; кроме наступления на Египет, можно вести приготовления совместно с Испанией и Италией к захвату Гибралтара[105].

В той мере, в какой эти планы оказывали поддержку десантной операции в Англии, штаб Йодля их с энтузиазмом подхватывал и развивал. Однако Гитлер принимал все эти предложения с равным отсутствием энтузиазма, и в тех случаях, когда они каким-то образом касались Средиземноморья, рассматривал их только после длительной проволочки, а затем откладывал в сторону точно так же, как поступал с предложениями о высадке в Англии. В начале сентября 1940 года он распорядился исследовать возможность оккупации большой группы островов в Восточной Атлантике: Мадейры, Канарских, Азорских и Кабо-Верде, а также изучить «возможную оккупацию Португалии»; это выглядело скорее как тактика, задуманная для того, чтобы отвлечь всеобщее внимание от операции «Морской лев», а не как серьезные намерения со стороны Гитлера. ОКМ подготовило несколько планов, и первому критическому анализу эти планы подвергались в оперативном штабе ОКВ; Йодль не возражал и даже издал несколько дополнительных инструкций на эту тему, в результате эта бесполезная и бесплодная работа затянулась на месяцы.

Тем временем произошло событие, которому, как ни одному другому, суждено было положить конец планам высадки в Англии: неожиданно мысли Гитлера обратились к Советской России! Быстрота, с которой принималось это ужасное решение, сравнима только с масштабностью его последствий, ряд которых мы ощущаем до сегодняшнего дня.

Краткий период времени ставка провела в Берлине, а после выступления Гитлера в рейхстаге 19 июля, когда он почти не оставил надежды на мирное соглашение с Англией, постепенно снова собралась в районе Берхтесгадена; отдел «Л» разместился в своем спецпоезде «Атлас» на станции Бад-Рей-хенхолл. Во время заседания рейхстага некоторым были пожалованы воинские почести, среди них повышение Йодля до звания генерала прямо из генерал-майора. Поэтому мы очень удивились, когда 29 июля Йодль дал знать, что хочет встретиться с офицерами отдела «Л». Хотя не так уж много мы и сделали, но все решили, что это необычное посещение должно быть связано с каким-то особым признанием вследствие нашей победы на западе[106]. Нас присутствовало четверо, и мы сидели за отдельными столиками в вагоне-ресторане[107]. Вопреки ожиданиям, Йодль прошелся по вагону, чтобы убедиться, что все двери и окна закрыты, а затем без всякого вступления объявил, что Гитлер решил «раз и навсегда» избавить мир от опасности большевизма, осуществив внезапное нападение на Советский Союз, которое намечено на ближайшее время, то есть на май 1941 года.

Эффект от слов Йодля был как удар током. Мы ужаснулись еще больше, когда из ответов на первые же наши вопросы поняли, что нет необходимости доводить сначала до конца войну против Англии и что победа над Россией, последней «влиятельной силой на континенте», – это наилучший способ заставить Англию заключить мир, если не доказана возможность добиться этого другими средствами. Возражали почти хором: не означает ли это, что такое решение приведет нас к войне на два фронта, чего до сих пор нам посчастливилось избежать? И если основная часть вооруженных сил должна направиться на восток, то как быть с воздушными налетами, от которых все больше и больше страдают наши города? Во всяком случае, откуда столь внезапная перемена, если всего лишь год назад с Москвой был подписан и с восторгом встречен пакт о дружбе и ненападении, если, насколько известно, условия этого договора о военных поставках России в Германию выполняются пунктуально и в полном объеме? Йодль отражал каждый вопрос, и на каждый у него имелся ответ, хотя никого из нас он не убедил. Мне особенно запомнились два из его ответов: первый – когда он повторил точку зрения Гитлера и, вероятно, свою собственную, заявив, что столкновение с большевизмом неизбежно, а потому лучше провести эту военную кампанию сейчас, когда мы находимся на пике нашей военной мощи, чем оказаться перед необходимостью снова призывать германский народ к оружию через несколько ближайших лет; второй – когда он сказал, что самое позднее к осени 1941 года всю мощь авиации, боеспособность которой поднимется на новый уровень благодаря грядущим победам на востоке, снова можно будет задействовать против Англии. В конце яростного, продолжавшегося около часа спора стало ясно, что мы должны делать: представить проект приказа о подготовке к немедленной транспортировке, передвижению и размещению большей части сухопутных и военно-воздушных сил на оккупированной территории Западной Польши (где, между прочим, были плохие коммуникации). Под заголовком «Развертывание сил на востоке» этот приказ был включен в протоколы обвинения в Нюрнберге в качестве первого документа, касающегося «агрессии» против Советской России[108].

Какова была подоплека столь внезапного коренного изменения всех наших планов? Вскоре после откровений Йодля мы случайно узнали, что первоначально Гитлер решил осуществить нападение в конце лета 1940 года. Понадобились настойчивые протесты Кейтеля и Йодля, изложенные в памятной записке, которую я сам видел, чтобы убедить Верховного главнокомандующего в том, что одни лишь факторы времени и расстояния вместе с погодными условиями делают этот план абсолютно невыполнимым. Услугу, которую таким образом оказали эти старшие офицеры ОКВ, не следует недооценивать, хотя есть все основания предполагать, что они думали не более чем о временной отсрочке. Тем не менее она давала возможность другим и более влиятельным голосам использовать выигранное таким образом время, чтобы выступить против такого страшного замысла. Однако, насколько известно, ничего подобного не случилось.

Для полноты представления стоит упомянуть (в порядке очередности) несколько других важных событий того периода, о которых я узнал лишь после войны. Как уже говорилось, о возможности такого поворота Гитлер намекал своему ближайшему окружению еще весной 1940 года. В разговоре с фельдмаршалом фон Рундштедтом 2 июня 1940 года, который записал присутствовавший при нем ныне покойный генерал фон Зоденштерн, Гитлер сказал, что теперь, когда, по его представлениям, Англия готова к миру, он начнет сводить счеты с большевизмом.

Дневник Гальдера за тот период иллюстрирует демагогические высказывания Гитлера:

«22 мая 1940. Главнокомандующий имел беседу с Гитлером и поднял вопрос о позиции России. Фюрер считает, что, если он будет настаивать, Россия ограничит свои притязания на Бессарабию.

26 июня 1940. Позиция России стоит на переднем плане внешнеполитических вопросов. Общее мнение, кажется, таково, что проблема Бессарабии может быть решена без войны».

В начале июля 1940 года сэр Стаффорд Криппс, британский посол в Москве, вручил Сталину меморандум от Уинстона Черчилля, содержание которого через несколько дней было передано советским правительством германскому посольству в Москве; меморандум убеждал Россию перейти на другую сторону и действовать против Германии.

Дальнейшие записи из дневника Гальдера:

«3 июля 1940. (Запись беседы с начальником его оперативного отдела.) Самые неотложные дела на данный момент – это Англия и… Восток. Что касается последнего, то главный вопрос в том, как нанести России военный удар, который заставит ее признать доминирующую роль Германии в Европе.

13 июля 1940. (После беседы с Гитлером.) Вопрос, стоящий у Гитлера на первом плане: почему Англия до сих пор не желает заключать мир; он, как и мы, считает, что ответ в том, что Англия все еще надеется на воздействие со стороны России.

22 июля 1940. (Запись беседы с главнокомандующим сухопутными силами.) Последний, видимо суммируя свои впечатления от вчерашнего разговора с Гитлером, дал следующее указание: «Проблемой России следует заняться. Нам надо начинать думать об этом»[109].

30 июля 1940. (Выдержка из оценки обстановки, составленной вместе с главнокомандующим сухопутными силами.) Если мы не можем добиться победы над Англией, сохраняется опасность, что Англия вступит в союз с Россией; тогда встает вопрос, надо ли нам вести войну на два фронта, одним из которых будет Россия. Ответ: лучше останемся друзьями с Россией»[110].

Наконец, запись 31 июля 1940 года некоторых высказываний Гитлера в Бергхофе:

«Россия является тем фактором, которому Англия придает наибольшее значение… Если Россия побеждена, Англия лишается последней надежды. Тогда Германия станет хозяином Европы и Балкан… Вывод: в силу этого аргумента надо заниматься Россией. Весна 1941»[111].

Эти несколько цитат безошибочно свидетельствуют о том, что стремление Гитлера напасть на Россию было с самого начала безоговорочным и «неизменным» – если использовать его собственное часто повторяемое слово – решением. Ясно и то, что в окончательном виде это решение формировалось у него приблизительно в середине июля 1940 года, то есть в то самое время, когда военным удалось убедить его дать согласие на высадку в Англии. Реальная причина решения, несомненно, заключалась в его давней, глубокой и смертельной ненависти к большевизму.

Относительная значимость двух этих решений сейчас ясна как божий день. Она была очевидна для всех посвященных уже летом 1940 года. Так была пройдена мертвая точка в германской военной стратегии; мы не приближались к концу войны; мы начинали новый этап.

И опять перед некоторыми из тех немногих, кто был в курсе дела, – не только сотрудниками отдела «Л», – встал мучительный вопрос: как противодействовать новым замыслам Гитлера, как избежать нового и явно беспредельного распространения военных действий и во времени, и в пространстве? Углубляться в эту проблему не было нужды; ни один человек не мог даже на мгновение усомниться в том, что «с Россией лучше оставаться в мире», или в том, что нападение на Россию несет смертельную угрозу для нашего народа и нашей страны. Что нам нужно было в тот момент, так это военный человек во главе вермахта, кто-то, кто внушал бы доверие, проявлял хоть какое-то понимание, к кому мы могли бы прийти с аргументами военного характера, кто мог бы затем использовать свой личный авторитет, и это обеспечило бы ему прочную поддержку вермахта в противодействии диктатору и решению, которое он принял, исходя из политических и идеологических соображений; но такого человека не было. Теперь мы действительно начали понимать, почему Гитлер действовал столь решительно, чтобы исключить любую подобную возможность, почему он сам захватил пост Верховного главнокомандующего вермахтом и одновременно при поддержке старших офицеров ОКВ превратил этот орган просто в свой «рабочий штаб».

Отдел «Л» мог действовать не иначе как через начальника оперативного штаба. Но не было ни малейшей возможности заставить его изменить свое мнение, в особенности по вопросу столь большой политической и стратегической значимости; еще меньше надежд было на Кейтеля, который все больше и больше начинал проявлять свою зависимость от Йодля. Тем не менее в начале августа представитель кригсмарине в отделе «Л» отправился в Берхтесгаден, чтобы обратить внимание Йодля на возможные последствия для положения Германии в будущем, если войска вермахта повернутся на восток, оставив несокрушенной английскую военно-морскую мощь. Казалось бы, такой шаг был необходим, тем более что главнокомандующему кригсмарине пока еще не сообщили о планах Гитлера[112] и пока даже не собирались сообщать. Однако эта встреча только подтвердила то, что нам уже было известно: Йодль использовал эту возможность для того, чтобы подчеркнуть, что Гитлер очень высоко оценивает военно-морскую мощь Британии и считает, что мы пока недостаточно сильны, чтобы нанести решающий удар по Британским островам; именно по этой причине мы должны «идти в обход» через Россию.

Все это прозвучало не более убедительно, чем предыдущие высказывания Йодля. В результате мы в отделе «Л» постепенно пришли к выводу, что должны сделать все, что в наших силах, чтобы оставить зеленый свет для операции «Морской лев». Казалось, что на тот момент это единственная возможность избежать русской авантюры. Трудно было поверить, что Гитлер дал разрешение начать все далекоидущие приготовления к переправе через Ла-Манш только в качестве угрозы и блефа. В ряде высказываний он продолжал создавать впечатление, что готов согласиться с планом высадки при условии, что мы сначала завоюем необходимое превосходство в воздухе; это, по крайней мере, гарантировало бы в дальнейшем безопасность со стороны британского флота и авиации. Я сам слышал, как он сказал, что готов видеть, как умирают немецкие солдаты, сражаясь за Германию, но не возьмет на себя ответственность за отправку их тысячами на дно морское без единого выстрела. Казалось, этим подкреплялось предположение, что он не совсем распрощался с идеей десанта.

Конечно, при нынешнем положении дел интерес Гитлера к десантной операции ослабевал по мере того, как он углублялся в российский вопрос, а из-за неблагоприятных погодных условий становилось все менее вероятным, что война в воздухе оправдает наши ожидания. Во второй половине лета он все-таки дал разрешение на приготовления к высадке, но, возможно, лишь в качестве блефа или угрозы; в конце концов 12 октября 1940 года погодные условия вынудили его официально проинформировать руководителей вермахта, что от этой операции нам придется отказаться – предположительно, временно. Между прочим, следует заметить, что он воскресил идею операции «Морской лев» на короткое время весной 1941 года в целях введения противника в заблуждение. В это время служба информации получила приказ широко распространять слухи о том, что передвижение войск по направлению к России предпринимается лишь для того, чтобы отвлечь внимание от предстоящей высадки в Англии.

Флот и военно-воздушные силы не огорчились, узнав, что десантная операция отменяется; первый никогда к ней особенно не стремился, последние были не в состоянии обеспечить для нее существенное предварительное условие – бесспорное превосходство в воздушном пространстве над проливом. Ни ОКХ, ни отдел «Л» не сомневались, что превосходство в воздухе абсолютно необходимо; однако они надеялись, что по мере совершенствования тактики и оснащения люфтваффе сможет достичь необходимой степени превосходства. Хотя ОКХ и отдел «Л» действовали порознь, но они по-прежнему прилагали все усилия, чтобы каким-то образом не дать этой операции угаснуть. История появления директивы № 18 от 12 ноября 1940 года показывает, как упорно бился в этом направлении отдел «Л» и в то же время как ограниченны были наши возможности оказывать хоть сколько-нибудь эффективное влияние. Директива давала общие направления будущей германской стратегии; в первом варианте я поставил операцию «Морской лев» в начало и выдвинул ее в качестве первоочередной задачи на весну 1941 года. На следующий день Йодль указал мне на то, что такой порядок вещей, может быть, отлично согласуется с идеями ОКХ, но не с замыслами Гитлера. Я снова возражал, заявив даже, что вопрос, отменять или не отменять высадку, вполне может оказаться решающим для исхода войны в целом. Йодль согласился со мной, но тем не менее переставил раздел, касающийся операции «Морской лев», из начала в конец директивы, зная, очевидно, лучше меня, чего хотел Гитлер. В то же время он смягчил формулировки в соответствующих параграфах проекта, подготовленного отделом «Л»[113]. Позиция Гитлера в отношении этой операции изложена в следующем отрывке из его письма к Муссолини от 20 января 1941 года:

«Нападение на Британские острова остается конечной целью. Однако в данном случае Германия напоминает кого-то, у кого в пушке лишь один заряд: если он промахнется, ситуация станет хуже, чем была. У нас никогда не будет второй попытки высадиться, поскольку провал означал бы громадные потери боевой техники. Следовательно, Англии не надо больше волноваться по поводу десанта и она может задействовать свои основные силы, где захочет, на периферии. Однако до тех пор, пока удар не состоялся, Британия всегда должна учитывать, что он возможен».

Операция «Морской лев», таким образом, сама стала жертвой смертельного удара, который предполагалось нанести по Британским островам.

Поскольку перспективы предыдущих крупномасштабных операций постепенно сходили на нет, ставка снова распалась на разрозненные группы. 29 августа, сразу после первых налетов британской авиации на Берлин, Гитлер вернулся в столицу и поселился, как и прежде, в рейхсканцелярии вместе со своим ближайшим окружением. Чтобы сохранить мобильность, полевой состав отдела «Л» оставался какое-то время в своем спецпоезде на запасном пути на станции Грюневальд. Поскольку время шло и приближалась зима, мы начали подыскивать постоянную штаб-квартиру, где можно было жить и работать. К середине ноября отдел обосновался в построенных перед самым началом войны казармах кавалерийской школы в Крампнитце рядом с Потсдамом; в итоге мы оказались в часе езды от рейхсканцелярии. Отдел «Л» оставался там в течение первых месяцев нового года, пока Йодль с Кейтелем находились рядом с Гитлером в Берхтесгадене. ОКХ оставалось в Фонтенбло до тех пор, пока не было принято решение по поводу операции «Морской лев», а затем они вернулись в свои бараки в Цоссене. ОКМ размещалось на своих прежних мирных квартирах на набережной Тирпитц в Берлине; ОКЛ возвратилось в свой штаб в Вилдпарке рядом с Потсдамом.

Так что в целом условия осенью 1940 года были те же, что и перед началом кампании во Франции. Связь между разбросанными группами штабов и штабами трех видов вооруженных сил осуществлялась через курьеров, специально выделенных офицеров или чиновников. Как и раньше, отдел «Л» собирал от всех видов вооруженных сил донесения, на основе которых Йодль проводил ежедневные совещания в рейхсканцелярии или в Бергхофе. Главнокомандующих сухопутными, военно-морскими и военно-воздушными силами лишь изредка вызывали для устных докладов или для получения инструкций и информации от Гитлера; во время таких совещаний он часто обсуждал текущую политическую обстановку. Из ОКВ время от времени поступали письменные директивы, чтобы уверить всех в согласованности стратегии.

Ставка приняла теперь определенную форму, и у стороннего наблюдателя вполне могло сложиться впечатление, что отныне руководство вермахта – это хорошо отлаженный механизм; но любому более внимательному человеку было ясно, что в верховной ставке до сих пор нет ни организации, ни порядка. Во-первых, несмотря на то что мы имели дело уже не с отдельными операциями и театр военных действий занимал добрую часть всего земного шара, все еще не существовало комитета, объединяющего начальников штабов армии, флота и военно-воздушных сил, а также начальника оперативного штаба ОКВ; никто из них даже не предложил создать что-то подобное. Точно так же никогда не встречались главнокомандующие отдельными видами вооруженных сил, за исключением особых случаев, и то только в присутствии Гитлера, который давил на них и делал невозможным любое настоящее обсуждение. Однако еще хуже то, что, пока флот и авиация корпели над тем, как захватить Англию, не имея на то достаточных средств, армия занималась штабными исследованиями и проводила военные учения, в ходе которых постепенно вырисовывались оперативные планы кампании в России, обрекавшей германский вермахт на гибель, – и все это без малейшего участия начальника оперативного штаба ОКВ. Третий, хотя, очевидно, менее важный момент: шел уже сорок первый год, а начальника оперативного штаба ОКВ разделяли с отделом «Л», то есть с его собственным отделом стратегического планирования, расстояния между Берлином – Крампнитцем и Берхтесгаденом; контакт поддерживался только по телефону, иногда начальники отделов летали к нему.

Объявленное «единство стратегической линии вермахта» в истинном и правильном значении этих слов существовало, таким образом, как и прежде, лишь на бумаге. В период подготовки к высадке в Англии вся штабная работа на высшем уровне велась несогласованно и не имела единого направления; так что теперь начало всплывать множество самых разных точек зрения.

Ряд высказываний Гитлера примерно того времени о роли ОКВ дают представление о том, насколько двусмысленно было само по себе название этого органа (все равно, как его рассматривать – с Гитлером или без него), и одновременно о том, как Гитлер рассматривал и использовал свое положение военного руководителя. Поводом для этих высказываний послужила проблема оснащения и использования военно-морской авиации, вызвавшая множество споров между флотом и люфтваффе. Хотя оперативный штаб изучил и представил все за и против, Гитлер не принял твердого решения; вместо этого он разразился длинной речью, выдержки из которой приводятся ниже:

«Такие расхождения во взглядах, какие существуют между отдельными видами вооруженных сил, еще раз доказывают необходимость сильного ОКВ. Если бы не было высшей координирующей инстанции, отвечающей за принятие решений, то, например, в данном случае была бы опасность, что исследования по использованию торпед с самолета не продолжались, а может, даже остановились совсем. С точки зрения войны в целом абсолютно несущественно, кто применяет торпеды – флот или авиация; важно то, что торпеды должны применяться тем видом вооруженных сил, который может воспользоваться ими с наибольшей выгодой.

Другой вывод из подобных споров заключается в том, что верховная ставка должна держать все дела под строгим контролем, дабы гарантировать, что возможности всех трех видов вооруженных сил используются наилучшим образом. Заниматься этим – дело ОКВ. Сегодня это тем более так, поскольку авторитет фюрера означает, что в конечном счете всегда можно прийти к какому-то решению.

С учетом будущих задач желательно, чтобы авторитет ОКВ возрастал. Когда-нибудь место фюрера займет, возможно, человек, который окажется самым что ни на есть лучшим политиком, но у него не будет таких военных знаний и способностей. Ему понадобится очень сильное ОКВ, иначе возникнет большая опасность, что силы армии, флота и авиации будут растрачиваться на многих направлениях, вместо того чтобы сосредоточиться на одной-единственной цели. В таком случае вермахт никогда не сможет показать всю свою силу, и это будет ситуация, за которую никто не захочет нести ответственность во время войны, когда на карту поставлено существование рейха».

До декабря 1940 года у меня и у других офицеров отдела «Л» точно так же, как у Йодля, было мало работы, связанной с подготовкой кампании на востоке, фактически гораздо меньше, чем в предыдущие крупные кампании. Во всяком случае, мы в отделе «Л» по-прежнему делали все, что в наших силах, чтобы содействовать осуществлению тех планов, которые, как нам казалось, могли бы удержать основные силы вермахта на западе. Директива ОКВ № 18 была уже разослана; первые ее наброски были подготовлены в июле и августе 1940 года, а когда 12 ноября она наконец вышла, оказалось, что наши планы в какой-то степени приблизились к желанной цели. На первом месте был план нападения на Гибралтар, которому Гитлер опять стал придавать большое значение, как только отменили высадку в Англии, несмотря на ничего не обещающую его встречу с генералом Франко 23 октября. Сначала было намерение разбомбить базу с воздуха и таким образом заставить британский флот уйти; но теперь отдел «Л» предложил поставить целью операции захват Гибралтара с суши. В дневниковой записи Йодля от 1 ноября 1940 года есть интересный штрих по поводу единства в управлении вермахтом: «Начальник отдела «Л» докладывает, что люфтваффе не хочет, чтобы его привлекали к разведке над Гибралтаром, и Геринг собирается говорить на эту тему с Гитлером»[114].

Одновременно отдел «Л» продолжал следовать, хотя и менее энергично, второму плану, предполагавшему переброску одного воздушного и одного танкового корпуса для поддержки нерешительного наступления итальянцев на Суэцкий канал. Нам казалось, что такой удар в двух направлениях по основным британским базам позволит «уничтожить британские позиции на Средиземном море» и тем самым повернуть ход войны в другом направлении. Гитлер на время согласился, но впоследствии отказал итальянцам в какой-либо дальнейшей поддержке. В качестве основной причины он назвал нежелание Италии принимать какую-либо помощь для ее нападения на Грецию. На его позицию, несомненно, повлияло и то, что Муссолини со своим Верховным главнокомандующим постоянно отвергали германскую помощь – не заставлять же их после этого. Гитлер, видимо, не сожалел, что пришлось расстаться с идеей об экспедиции в Северную Африку, ибо мыслил совершенно в ином направлении, нежели сторонники этого плана, и не хотел нанести вред своим планам относительно России, откомандировав часть сил в какое-то другое место. По той же самой причине он поставил условие, что удар по Гибралтару должен быть нанесен не позднее начала февраля.

В этот период «естественным союзником» отдела «Л» оказалось ОКМ; оно к тому времени изучило гитлеровские планы нападения на Советский Союз и сочло их как ненужными, так и губительными. Представитель кригсмарине в отделе «Л» начал действовать спокойно, но решительно, стараясь закрепить такую общность взглядов, и в результате было подготовлено третье предложение, нацеленное на то, чтобы отвлечь внимание от востока; его представили в виде «объединенной германско-итальянской военно-морской стратегии в мировом масштабе». С этой идеей Гитлер тоже поначалу согласился, но в конечном итоге это ни к чему не привело, потому что он не готов был согласиться с ее первым необходимым предварительным условием: Средиземное море должно быть очищено от противника.

Меня впечатлили возможности этих разработок, и 1 ноября 1940 года во время обсуждения «Целей для ведения войны в зимний период» я попытался еще раз подступиться к Йодлю, заявив, что эти планы «сами по себе неадекватны». Если мы не направим германские войска в Ливию, то итальянское наступление в Египте едва ли приведет к каким-либо убедительным результатам; посему Средиземное море не будет очищено от противника. Итальянский флот окажется там взаперти, и тогда не может быть и речи о его использовании в Атлантике для совместных действий с крупными германскими военно-морскими силами. Не знаю, убедил я Йодля или нет, во всяком случае, он настаивал на том, что мы должны добиться необходимого превосходства в районе Средиземного моря в результате захвата Гибралтара и отправки на Сицилию немецких военно-воздушных частей, о чем тем временем было принято решение[115]. Вот и все, что вошло в директиву № 18.

В итоге на самом первом месте в этой инструкции оказался план, над которым я потрудился особенно усердно, – план военного сотрудничества с Францией. Смысл, который приобрело слово «коллаборационизм» в результате последующих военных событий, привел к тому, что официально обе стороны рассматривали это как постыдную деятельность; однако для офицеров, которые были вовлечены в этот процесс, оно означало не более чем попытку использовать все имевшиеся у них ресурсы и все доступные им способы для достижения подлинного согласия со своим европейским соседом. В тех обстоятельствах оно могло означать только то, что мы старались убедить Францию перейти на другую сторону и воевать против Англии, или, выражаясь языком директивы, начать с совместных мер безопасности и затем перейти к «полномасштабному участию Франции в войне против Англии». Еще одним оправданием этой попытки служит то, что никакие другие действия, казалось, не давали больше возможностей предотвратить распространение войны на восток и повлиять на США в нашу пользу.

Здесь не место вдаваться в сложную историю франко-германских военных отношений, которые постоянно омрачались гитлеровской игрой в политическую хитрость. Однако о первых шагах стоит рассказать, поскольку они были тесно связаны с налетами британской авиации в июле 1940 года на французский флот в гаванях Мерсэль-Кебира и Дакара. Представители высших французских кругов несколько раз зондировали почву в Висбадене, а позднее в Виши. Затем, когда 23 сентября 1940 года произошла неудачная высадка в Дакаре, штаб еще раз обратился к Йодлю, и тот наконец заявил, что «он вместе с отделом «Л» старался использовать каждый удобный случай, чтобы убедить фюрера в далеко идущих возможностях, которые давало совместное использование германских и французских сил в главной войне против Англии в недалеком будущем». Потом он бегло упомянул о «перемене во взглядах фюрера», явно уже произошедшей, и полностью продолжил мою линию: «Нам должно быть абсолютно ясно, что это подразумевает кардинальное изменение наших основных планов относительно будущего ведения боевых действий и их целей». Под конец Йодль удивил всех нас, объявив о намерении Гитлера встретиться с маршалом Петеном, что он и сделал месяц спустя, 24 октября.

Во время наших предыдущих обсуждений Йодль просил меня провести более детальное исследование «форм взаимодействия с Францией». Я сказал, что в качестве первоосновы наших взаимоотношений «необходимо продемонстрировать Франции, что переход на нашу сторону будет служить ее собственным национальным интересам». Это с самого начала исключило бы что-то иное, кроме ее пассивного сотрудничества в войне против Британских островов; с другой стороны, на мой взгляд, безопасность и сохранение Французской колониальной империи были бы в интересах обеих стран. Договор о перемирии следует интерпретировать так, что он служит этой цели, и мы не позволим себе злоупотреблять вниманием к итальянцам, которым одновременно были сделаны специальные предложения. Таковы были военные замыслы, но в последующие недели, как до, так и после встречи Гитлера с маршалом Петеном, «колючие политические вопросы»[116], возникшие в связи с таким курсом, посыпались со всех сторон и еще больше выдвинулись на передний план. Время от времени итальянцы заверяли нас, что не возражают, но на самом деле они понимали, что любое примирение между Германией и Францией поставит под угрозу их собственные военные планы, и потому сопротивлялись; Риббентроп поддерживал их. В этой связи маршал Петен якобы сказал, хотя тогда мы об этом не знали: «Шесть месяцев уйдет на то, чтобы обсудить, и еще шесть месяцев, чтобы забыть это». Кейтель считал себя блюстителем соглашения о перемирии, которое носило его имя; поэтому он энергично поддерживал мысль Гитлера о том, что «если будет достигнуто какое-то соглашение с Францией, то оно должно содержать дополнительные условия, сверх тех, что были заложены в мирном договоре». Посему многообещающие формулировки в директиве № 18 потеряли в основном свое значение еще до появления самой директивы.

Между тем меня выбрали в качестве помощника посла Абетца на переговорах с французами в Париже. (Позднее стало ясно, что выбрали не столько из-за моего зарубежного опыта и знания французского языка, сколько из-за того, что с моим званием и должностью обеим сторонам было проще отмахнуться от меня.) Я много раз убеждал Йодля, что желательно «благородное решение»; я также подчеркивал, что мы должны руководствоваться одним принципом «сейчас не время для полумер». Тем временем Кейтель укреплял Гитлера в решимости «вести переговоры с Францией только шаг за шагом». Я обращал внимание на то, что «это не будет способствовать германским стратегическим интересам; это до греческих календ отсрочит тот момент, когда в Африке появятся базы для ведения войны против Англии; нельзя надеяться на согласие Франции с требованиями Германии восстановить мир и порядок в африканских колониях, и еще меньше надежд на то, что она действительно будет сотрудничать с нами в борьбе против Англии в обозримом будущем».

Несмотря на все мои возражения, последней инструкцией Гитлера своему военному представителю стал просто приказ «занять рецептивную позицию».

Первая встреча с французами происходила в германском посольстве в Париже 29 ноября; атмосфера была легкой и непринужденной, и мы вели переговоры абсолютно на равных – факт удивительный, если учесть, что менее полугода назад стороны находились в состоянии войны. Французов представляли главнокомандующие армией и флотом генерал Хунцигер и адмирал Дарлан вместе с офицером штаба ВВС, который появился в парадной форме. Показательным для атмосферы переговоров был, например, такой факт, что на одной из встреч генерал Хунцигер, с типичным французским остроумием и восприятием исторических событий, заметил, что во время войны 1870 года встречались французский генерал с немецкой фамилией Вимпфен и немецкий генерал с французской фамилией Верди дю Вернуа, и ныне история повторяется. К великому моему удивлению, я узнал, что, кроме этих персон, присутствовал и заместитель премьер-министра Пьер Лаваль. Вскоре стало ясно, что они с Дарланом являлись главной движущей силой. Хунцигер явно намеренно осторожничал и предложил рассмотреть только перспективные проблемы, касающиеся удаленных районов Северной Африки; но я, нарушив инструкции, поставил вопрос об усилении оборонительных мер для территории французской Северо-Западной и Западной Африки, которые с военной точки зрения казались мне ближайшей и самой неотложной задачей военного сотрудничества с Францией. В плане стратегии эти территории обеспечивали защиту слабого южноевропейского фланга; расположенные за пределами британской блокады, они имели и большое экономическое значение. Лаваль и Дарлан поняли эту точку зрения и были вполне готовы вести обсуждение.

Вторая встреча происходила 10 декабря там же и с теми же участниками. Французы подготовили ответы на поставленные мною вопросы, и, казалось, они сулили большие возможности. Укрепилась моя прежняя уверенность в том, что в общих чертах только сама Франция может успешно защищать свои заморские владения. Поэтому я считал, что цель будущих переговоров должна состоять в том, чтобы обеспечить им для этого возможности, но они повлекли бы за собой щедрые военные уступки, далеко выходящие за рамки условий перемирия, наряду с необходимой политической и военной «интеграцией».

Но то оказался не единственный и, разумеется, не последний случай, когда офицер германской верховной ставки понял, что с того самого момента, как его откомандировали, у него никогда не будет уверенности ни в том, что цель его миссии останется прежней, ни в том, что его поддержат те, кто его отправил; слишком часто нити деликатных переговоров обрывались или совсем рвались в клочья из-за сиюминутного настроения в германской верховной ставке. После первой встречи с французами Гитлер, вопреки своим правилам, действительно выслушал мой отчет, хотя явно без всякого энтузиазма. А когда я находился в Париже второй раз, до него дошли в подробностях слухи о ненадежности генерала Вейгана, французского главнокомандующего в Северной Африке, к которому уже относились с подозрением; Гитлер тотчас приказал разослать директиву ОКВ, где говорилось, что в случае, если французская Северная Африка разорвет отношения с Виши, вся Франция будет оккупирована, а французский флот взят под арест. Так что, получив в Берхтесгадене мой письменный отчет о второй встрече с французами, он счел его не стоящим даже той бумаги, на которой написан, хотя в дневнике Йодля сказано: «Мы должны ковать железо, пока горячо; если наши союзники и дальше будут терпеть неудачи (имеются в виду итальянцы в Ливии), то результатом наверняка может стать ужесточение позиции Франции». 13 декабря Петен неожиданно уволил и временно арестовал своего заместителя Лаваля, который и был архитектором нашего сотрудничества с французской стороны; Гитлер тут же отбросил все претензии на дипломатию и снова занял по отношению к Франции позицию победителя[117]. Интересно, что, по воспоминаниям Вейгана, Черчилль пытался убедить маршала Петена в ноябре 1940 года отправиться в Северную Африку, обещая ему в этом случае значительные британские силы для «защиты» французских североафриканских владений.

Только через полгода, во второй половине мая 1940 года, совместными усилиями адмирала Дарлана, заменившего Лаваля на посту главы петеновского правительства, и посла Абетца удалось уговорить Гитлера возобновить неофициальные военные переговоры[118]. В результате продолжавшихся более десяти дней обсуждений, опять-таки между мной и Хунцигером, были достигнуты и подобающим образом запротоколированы твердые договоренности. К сожалению, это не привело к тем политическим или стратегическим результатам, на которые надеялись немецкие сторонники соглашения, поскольку теперь мы оказались на пороге войны с Россией. Достигнутые договоренности включали положения о поддержке французами борьбы за долину Нила и Ближний и Средний Восток, а также гарантии для французской Северной и Западной Африки от посягательств Англии; в ситуации, создавшейся в связи с авантюрой против России, они приобретали даже большее значение, чем прежде, поскольку обеспечивали безопасность в нашем тылу. Но Гитлер так и не использовал предоставленные этим соглашением значительные возможности. Его недоверчивость означала, что любое реальное военное соглашение невозможно. С политической точки зрения он рассматривал себя как неограниченного повелителя Европы и не собирался связывать себе руки, идя навстречу требованиям французов, то есть действовать по принципу «услуга за услугу». Кроме того, следует признать, что и маршал Петен не проявлял желания ратифицировать военные договоренности Парижского протокола и потому все больше и больше завышал свои политические требования, видимо под давлением генерала Вейгана и посла США в Виши адмирала Леги.

Вернувшись к концу мая из Парижа, я быстро понял, откуда ветер дует. Начать с того, что Кейтель с Йодлем отнеслись к моему отчету холодно и без всякого интереса, что стало еще очевидней, когда они решились на беспрецедентный шаг, позволив мне одному отправиться в Бергхоф, чтобы представить отчет Гитлеру. Далее, пока мы стояли в ожидании у стола для заседаний в Бергхофе, появился немного запоздавший Риббентроп, который производил впечатление человека, несущего на себе непомерное бремя и очень занятого. Мне удалось удержать внимание Гитлера, по крайней мере на тот период, пока я делал доклад; однако, когда я начал перечислять, с одной стороны, преимущества, а с другой – опасности, которые могла представлять для нас позиция Франции на севере и западе Африки, Риббентроп прервал меня памятным комментарием: «Все это не должно вас беспокоить, мой фюрер! Если что и случится в Африке, то генералу Роммелю надо только развернуть свои танки, чтобы усмирить этих подонков. Для этого нам Франция не нужна». Он на минуту вынул руку из кармана и махнул ею через всю карту Средиземноморья, разложенную перед Гитлером, захватив при этом территорию от египетско-тунисской границы через Тунис, Алжир, Марокко до самого Дакара! К счастью, мне не пришлось отвечать ему, потому что Гитлер попросил меня «лишь изложить министру иностранных дел», о каких расстояниях в Африке идет речь, какие на этой территории имеются коммуникации для предлагаемых передвижений танковых частей и какие еще могут встретиться трудности. Гитлер продемонстрировал, по крайней мере, лучшее понимание военных вопросов, чем его министр иностранных дел, но это все, на что его хватило.

В течение следующих нескольких месяцев произошли важные события: французы потеряли Сирию, которую они никогда бы не смогли удержать даже при поддержке Германии, а к Германии пришел первый успех в России; все это грозило тем, что наше соглашение совсем запихнут под сукно. Только в августе – сентябре 1941 года, в период временного затишья боевых действий на Востоке, отдел «Л» смог подготовить новую инструкцию для Комиссии по перемирию в Висбадене о возобновлении переговоров по выполнению пунктов подписанных протоколов. Большого прогресса мы не достигли, так как наши участники переговоров постоянно оглядывались на Италию и им было запрещено идти на какие-то реальные уступки, которые позволили бы Франции взять на себя предложенные им задачи. Германский посол в Париже ухитрился-таки организовать одно заключительное совещание в Берлине в конце декабря 1941 года; Францию представлял новый главнокомандующий в Северной Африке маршал Жуи, а с нашей стороны предполагалось, что переговоры будет вести Геринг. Однако эту встречу полностью затмили серьезный для Германии кризис в России и вступление в войну Соединенных Штатов. Высокие французские гости больше часа ждали, пока Геринга уговаривали, чтобы он разрешил мне кратко изложить ему военные аспекты переговоров; во время последовавшей за этим беседы с французами он явно все время засыпал. Наверняка это делалось с намерением продемонстрировать отсутствие ко всему этому интереса у Гитлера; тот всегда говорил, что нет нужды вести переговоры, если дела идут хорошо, а если дела шли плохо, как и случилось в тот момент, у него не было желания. Истинное отношение Гитлера к переговорам с Францией выявляется в некоторых конфиденциальных беседах, записанных в дневнике Геббельса:

«22 января 1942. Французы могут оказать нам некоторые услуги в Северной Африке, но для нас не так уж важно идти навстречу их требованиям.

7 марта 1942. Французы из Виши готовы при определенных условиях не только отказаться от нейтралитета, но и активно участвовать в войне. Однако это то, чего не хочет Гитлер… Мы должны решительно исключить французскую военную и политическую силу из любого будущего вооруженного конфликта в Европе. Здесь фюрер следует очень острому национально-политическому чутью.

26 апреля 1942. Разговоры о коллаборационизме предназначены лишь для данного момента».

При таких обстоятельствах неудивительно, что наши переговоры быстро закончились, не принеся результата.

Но мы забежали вперед и теперь должны вернуться к концу 1940 года. С момента появления директивы № 18 все другие предложения, предусматривавшие развертывание боевых действий на периферии, постепенно сошли на нет. Такая ситуация была характерна для первых месяцев 1941 года. Истинная ее причина, без сомнения, заключалась в том, что общее руководство военными действиями с германской стороны, должно быть, казалось внешнему миру даже еще более неясным, бесцельным и бессильным, чем было на самом деле. Оно должно было нести часть ответственности за серьезные поражения нашего итальянского союзника на море, в Греции и в Северной Африке. Точно так же генерал Франко отказался дать согласие на нападение на Гибралтар не из-за этих неудач итальянцев, как полагал Гитлер, а из-за того, что до сих пор не состоялась высадка немцев в Англии; по крайней мере, такую причину он назвал адмиралу Канарису, которого направили в Мадрид, чтобы получить согласие. В результате предложение направить в Мадрид Йодля, чтобы тот представил Франко план нападения, так и не имело успеха. Поэтому получается, что мнение Йодля в августе 1940 года, будто «Англию можно поставить на колени и другими средствами», вероятно, оказалось бы ошибочным даже в том случае, если бы Гитлер полностью поддержал все другие планы боевых действий против Англии.

В середине ноября 1940 года Кейтелю и Йодлю предстояло впервые встретиться с главой итальянского Верховного командования маршалом Бадольо. Отдел «Л» должен был провести большую подготовительную работу, в том числе напечатать текст речи, написанной Йодлем. Ввиду многочисленных признаков опасности для стратегии стран оси в конце 1940 года мы сочли эту речь, мягко говоря, не слишком убедительной. В ней были все признаки принятия желаемого за действительное, например: «Война выиграна, проиграть ее уже невозможно, теперь ее надо просто довести до конца. Все, что нужно, – это заставить Англию осознать, что она проиграла эту войну». Гросс-адмирал Редер был гораздо ближе к истине, когда говорил Гитлеру в конце 1940 года:

«Военно-морской штаб рассматривает британский флот как решающий фактор для исхода войны; теперь его уже невозможно выгнать из Средиземного моря, что мы так часто предлагали. Вместо этого в Африке развивается сейчас наиболее опасная ситуация как для Германии, так и для Европы».

Первая германская акция в помощь Италии имела место в середине декабря 1940 года, когда в Южную Италию перебросили X воздушный корпус. В самом начале нового года события в Ливии и Греции заставили нас направить экспедиционный корпус Роммеля в Северную Африку и выделить значительные германские силы для участия в операции на Балканах. Что касается обоих диктаторов, то эта помощь неохотно им оказывалась и неохотно ими принималась. Месяцы ушли на дискуссию между Гитлером и Муссолини с одной стороны и Гитлером и командованием армией и люфтваффе – с другой, прежде чем появилось окончательное решение. Штаб ОКВ во всех этих делах ограничился исключительно ролью рабочего штаба; иначе говоря, его основная работа носила характер полу-военный-полуполитический: согласование взглядов наших друзей и союзников, что было особенно необходимо на Балканах. Кроме того, нам пришлось писать проекты приказов о вступлении в силу решений Гитлера, которые сами по себе полностью основывались на предложениях ОКХ, а мы должны были контролировать подготовку к различным операциям. Меня назначили вести переговоры с болгарским Генеральным штабом, и распоряжения, данные мне Гитлером, являются хорошей иллюстрацией его метода работы с нашими союзниками. В них говорилось:

«Я намереваюсь держать в своих руках общее руководство этой кампанией, включая определение целей для итальянских и венгерских вооруженных сил в рамках операции в целом. Наши требования должны быть представлены в форме, которая учитывает чувства наших союзников и оставляет открытой для итальянского и венгерского глав государств возможность представить себя своим народам и своим вооруженных силам самостоятельными военными руководителями. Главнокомандующие сухопутными войсками и люфтваффе пришлют мне наши требования по обеспечению согласованности боевых действий, и затем я передам их в личном послании дуче и регенту Хорти в виде предложений и пожеланий».

Еще даже до начала короткой кампании на Балканах, начавшейся 6 апреля, Гитлер и его ближайшее окружение не могли удержаться от вмешательства в армейские операции[119]. Их доводы всегда были одинаковыми. Показательны выдержки из дневниковых записей Гальдера 1941 года:

«5 апреля. (Относительно заботы Гитлера о чувствах венгров и итальянцев.) Итак, оперативное командование снова должно держаться за юбку политиков, и на сей раз это только вопрос преходящих политических проблем. Мы теряем необходимое четкое представление об операции, и нам грозит опасность проигрывать во множестве отдельные нескоординированные предприятия. Всегда одна и та же картина. Нужны крепкие нервы, чтобы выдержать это.

7 апреля. Звонок от Ешоннека, говорит, Геринг пожаловался фюреру на недостаточное продвижение XXVIII корпуса. Так что эта проклятая перебранка продолжается.

11 апреля. Я им резко высказал, насколько мне противно их постоянное вмешательство в боевые действия. Их робость, желание избегать всяческого риска, но при этом добиваться побед, может быть, и неплохая идея с точки зрения политической, но с военной – она просто невыносима».

Действия Германии в Северной Африке и на Балканах, по сути, были направлены против Англии; однако с самого начала они полностью находились в тени предстоящей русской кампании, и в основном поэтому боевые действия носили исключительно оборонительный характер. Успех их был таков, что к середине апреля 1941 года неожиданно создалась благоприятная стратегическая обстановка, которая, вероятно, могла бы предоставить возможность изменить весь ход войны. Чрезвычайно успешно действовал X воздушный корпус, но важнее всего оказалось стремительное продвижение относительно небольших сил Роммеля до самой ливийско-египетской границы, что превысило все наши ожидания; в это же время очень здорово действовали и командиры, и войска на Балканах. Британцы всегда рассматривали Средиземное море как связующий мост, а не как разделительную линию и поэтому предполагали, что все силы люфтваффе потянутся за Крит, чтобы нанести реальный удар флоту в Александрии и британским базам в центральной и восточной частях Средиземного моря. Взгляды американского флота были еще более экстремальными. По их представлениям, после оккупации Крита британский флот выгонят из Средиземного моря, и возможно даже, что война на этом закончится. Однако единственное, что беспокоило тем временем германскую верховную ставку, – это не увязнуть на Балканах ни на день дольше, чем это необходимо для того, чтобы больше не откладывать начало Русской кампании.

В тот момент была возможность осуществлять централизованное стратегическое руководство военными действиями на обоих берегах Средиземного моря; в действительности первоначальный приказ ОКВ от 10 декабря 1940 года, санкционировавший отправку X воздушного корпуса, указывал в качестве района ведения боевых действий всю восточную часть Средиземного моря, включая Ионическое и Эгейское моря, как было предложено ОКЛ[120]. Однако сложилась точно такая же ситуация, как весной 1940 года, когда мы столь неожиданно быстро дошли до Ла-Манша; стратегия, за исключением случаев, где она должна была быть чисто оборонительной, полностью подчинялась уже готовым планам, а планы на будущее рассматривали тот период и ту обстановку, которые последуют за успешным завершением кампании на Востоке. Более того, следует признать, что на этом этапе было бы чрезвычайно трудно внезапно изменить стратегию; соединения вермахта оказались так разбросаны, что проблемы снабжения, как по морю, так и по суше, географический фактор и множество других сделали бы это просто невозможным. Убедительным доказательством этому служит тот факт, что наши попытки в мае и июне – июле 1941 года помочь восстанию в Ираке и французам в Сирии ни к чему не привели. Тем не менее, по-моему, ясно: будь у нас гибкое главнокомандование, вовремя принимавшее меры для того, чтобы быть готовыми ко всяким случайностям, тогда это был бы благоприятный случай для пересмотра нашей будущей стратегии; но человек, которого мы имели во главе наших вооруженных сил, был просто знаменосцем в крестовом походе против большевиков.

Поэтому вместо того, чтобы заниматься перспективным планированием, оперативный штаб решал лишь второстепенные задачи. Например, 22 апреля Гитлер отправил Йодля в Эпир заключать второе соглашение о перемирии с греками, так как оказалось, что первое, подписанное фельдмаршалом Листом, командующим победоносной 12-й немецкой армией, и одобренное Гитлером, не удовлетворяло требованиям Муссолини, – беспрецедентная процедура за всю историю войн. Кроме того, пока шла кампания на Балканах, отдел «Л» должен был подготовить оценку обстановки, чтобы показать, что важнее для будущей стратегии в Средиземном море – оккупировать Крит или Мальту. Все офицеры отдела, и армейские, и флотские, и из люфтваффе, единодушно выступали вместе со мной за захват Мальты, поскольку это казалось единственным способом обеспечить стабильную безопасность морских путей в Северную Африку. Но события опередили наши оценки еще до того, как они дошли до Йодля. Гитлер решил, что нельзя оставлять Крит в руках англичан из-за угрозы воздушных налетов на румынские нефтяные промыслы, и, кроме того, согласился с люфтваффе, что с базы на Крите открываются большие возможности для наступательных действий в восточной части Средиземного моря. В связи с этим имел место любопытный инцидент: вскоре в наших кабинетах появился старший помощник Гитлера полковник Шмундт и потребовал, чтобы в боевом журнале отдела «Л» не было упоминаний об этих разногласиях внутри верховной ставки или о любых других аналогичных случаях, которые могут иметь место в будущем[121].

Во время Балканской кампании полевая штаб-квартира размещалась в двух специальных составах, стоявших у входов в туннели на закрытом участке дороги в Штирмарке. По возвращении в свои кабинеты в Берлине и его окрестностях оперативный штаб ОКВ столкнулся с новой и совершенно неожиданной задачей – изучить, как и какими силами мы можем выполнить приказ Гитлера «оказать быструю поддержку всеми возможными средствами борьбе Ирака против британцев». Вскоре стало ясно, что быструю помощь можно оказать только легким вооружением, до сих пор хранившимся на складах французской армии в Сирии по условиям соглашения о перемирии. Все имевшиеся в наличии силы люфтваффе были задействованы в предстоящей десантной операции на Крите; в любом случае воздушная операция в Ираке потребовала бы строительства баз, для чего нам надо было иметь не только согласие французской администрации в Сирии, но и молчаливое одобрение турок. Несколько военных летчиков, в том числе один из сыновей фельдмаршала фон Бломберга, долетели до Ирака и были там убиты, но к концу мая иракская революция иссякла под сильным давлением британцев.

С аналогичной ситуацией оперативный штаб ОКВ столкнулся, когда 8 июня британские и голлистские войска вторглись в Сирию из Палестины; теперь задача состояла в том, чтобы помочь французам в соответствии с ранее достигнутыми в Париже договоренностями. В конце концов, но слишком поздно Гитлер утвердил странный план, по которому несколько французских батальонов должны были быть доставлены по железной дороге из Франции через Южную Германию и оккупированные районы Балкан в Салоники и одновременно части французского флота и ВВС переброшены по Средиземному морю в Грецию. Но после всех предшествующих отсрочек и пререканий это уже не имело большого значения. Войска не могли добраться до Сирии через оборонительное кольцо, в которое британский флот заключил Кипр, и немецкий X воздушный корпус, вынужденный вести боевые действия на предельном для него расстоянии, не мог действовать эффективно против британской эскадры крейсеров у Бейрута. Фактически французы потерпели крах 12 июля 1941 года, после чуть больше месяца боев.

Этот провал отчетливо показал, что для военных операций в таких отдаленных районах необходима длительная подготовка; тем не менее именно в это время, в июне 1941 года, в германской ставке появился проект директивы № 32, очень важного в истории этой войны документа. Он начинался с оценки ситуации на континенте Европа, которая полностью будет управляться державами оси; далее в этом проекте говорилось, что целью будет «атаковать британские позиции в Средиземноморье и Западной Азии в двух направлениях: из Ливии через Египет и из Болгарии через Турцию, а если потребуется, из Закавказья через Иран». На западе этот план снова включал захват Гибралтара.

Это была на самом деле самая амбициозная стратегическая идея Германии «всех времен», и исходила она от Гитлера; в феврале 1941 года он даже приказал отделу «Л» изучить возможность похода на Индию через Афганистан. В начале апреля 1941 года, полагая, что кампания на Востоке закончится через несколько месяцев, он обдумывал «крупномасштабное наступление в Северной Африке» осенью[122] и в беседе с графом Чиано по завершении кампании на Балканах коснулся возможности переброски войск через Турцию и Сирию. Наконец, часто рассматривалась идея захвата Гибралтара, а затем оккупации Французского Марокко, и так же часто от нее отказывались, хотя каждый раз предполагалось, что лишь временно. Ввиду всех этих перспектив ОКХ начало требовать «заблаговременной информации об операциях, которые нам предстоят после завершения Русской кампании»; с учетом их опыта за первые два года войны это была не более чем разумная предосторожность. Хорошее представление о том, над чем тогда размышляла армия, дают такие заголовки в дневнике Гальдера 7 апреля 1941 года, как «общие требования относительно будущей группировки» и «список требований»; в последнем дается подробный перечень по номерам частей и родам войск «боевых группировок» для Испанского Марокко, Северной Африки и Египта, Анатолии и Афганистана. Поэтому ясно, что к началу июня штаб сухопутных войск считал, что ОКВ пришло время разослать новую директиву по этим вопросам. Между тем ОКМ представило оценку ситуации, в которой говорилось, что первоочередной целью должно стать достижение абсолютного превосходства в Средиземном море. Спустя несколько дней, 19 июня, оперативный штаб ОКВ направил первый проект этой директивы главнокомандованию трех видов вооруженных сил.

Нет нужды углубляться в перспективы этих амбициозных стратегических планов, поскольку они полностью зависели от исхода кампании в России. Относительно волнующей меня темы единственное, что мне хотелось бы доказать, – это то, что с германской стороны это была не просто мегаломания нашей верховной ставки или штабов отдельных видов вооруженных сил, которые были инициаторами этих идей. Даже наши противники, например Черчилль и британский комитет начальников штабов, были серьезно озабочены возможностью осуществления подобных планов, как только произошло нападение на Россию. Я сделал особый упор на эти долговременные планы, потому что многие историки либо отказывались признавать их существование, либо просто не знали о них. Поэтому они наклеили на ОКВ ярлык органа, «находившегося в континентальных шорах», и постарались представить армейских офицеров ОКВ в качестве главных виновников.

Впоследствии произошел ряд важных событий, опровергающих оба эти обвинения, то есть обвинение в мегаломании и в исключительно континентальном мышлении. Например, первые мои инструкции личному составу нашего отдела в связи с просьбой ОКХ проинформировать о наших будущих намерениях показывают, что я в первую очередь был озабочен тем, чтобы избежать дальнейшего территориального расширения войны и не собирался ограничивать нашу военную мысль исключительно стратегическими планами боевых действий на суше.

В инструкциях говорилось:

1. Очистить Средиземное море путем захвата Гибралтара, Мальты, Кипра и Суэцкого канала.

2. Обеспечить прочную позицию в Европе и Западной Африке против англо-американского альянса.

3. Вторгнуться в Англию, нанеся ей смертельный удар.

Понятно, что моей целью было сдвинуть центр тяжести германской военной мощи обратно в сторону запада. Однако во втором проекте директивы № 32 говорилось, что первоочередной целью будущих операций будет Средний Восток; эту точку зрения поддержал Гитлер, но также и ОКХ, и ОКМ; это казалось естественным продолжением наших первоначальных широкомасштабных успехов в России. О Мальте упоминания не было. Защита побережья Северной и Западной Африки возлагалась на Францию при поддержке немецкой авиации; пока Гитлер, казалось, изъявлял желание дать им необходимое подкрепление.

Конечной целью всех этих планов в проекте директивы была Англия. Как только закончится кампания на Востоке, в полную силу должна возобновиться «осада»; жизненно важные для Британской империи коммуникации по Средиземному морю будут отрезаны, и как только коллапс Британских островов станет неминуемым, будет положен конец «путем высадки в Англии».

Один из наиболее примечательных фактов в истории германской верховной ставки заключается в том, что с конца июня до начала декабря 1940 года высший штаб вермахта и его Верховный главнокомандующий играли очень небольшую роль в подготовке к величайшей кампании Второй мировой войны. В основе боевых действий против России не было такого тщательно продуманного плана, какой подготовил бы в прежние времена прусско-немецкий Генеральный штаб; более того, вопреки обычному гитлеровскому порядку в период, предшествовавший кампании на западе, его соображения по поводу проведения операций свелись просто к нескольким беглым замечаниям. В дневниковой записи Гальдера 31 июля 1940 года лишь говорится:

«Разрушение могущества России. Будет достигнуто путем удара в направлении Киева с фланга на Днепре; удара через Балтийские государства в направлении Москвы; в заключение двойной охват с севера и с юга; позже отдельная операция по захвату нефтяных промыслов Баку. После этого станет ясно, в какой степени будут втянуты в войну Финляндия и Турция».

Разработка всего плана кампании, включая выдвижение войск и первоначальные цели, полностью оставалась в руках ОКХ; в нужные моменты они подключали к планированию флот и люфтваффе. Оперативный штаб верховной ставки оставался совсем в стороне. Генерала Йодля так и не пригласили ни в качестве гостя, ни в качестве наблюдателя на широкомасштабные военные учения, которые армейский штаб проводил осенью 1940 года, да и он, насколько мне известно, не делал попыток сыграть значимую роль в процессе планирования, что полагалось бы ему по службе и занимаемой должности. Единственным более-менее значимым исключением стал тот факт, что летом 1940 года Йодль приказал отделу «Л» самостоятельно проработать основные факторы, обусловливающие ведение боевых действий против Советского Союза, но, по его признанию, лишь для того, чтобы ознакомить его с географическими и другими, важными с военной точки зрения условиями, прежде чем армейские начальники представят свои предложения Гитлеру[123]. В начале сентября отдел «Л» получил от Йодля приказ проинформировать ведомство адмирала Канариса о том, что в ближайшие несколько недель «восточная территория» будет в гораздо большей степени оккупирована, а также дать адмиралу четкие указания по мерам маскировки. Кроме того, осенью 1940 года у оперативного штаба были кое-какие дела с отправкой армейской и военно-воздушной «военных миссий» в Румынию, что, как все знали, было связано с приготовлениями к кампании на востоке. Этот шаг захватил Рим врасплох, и Муссолини охарактеризовал его как немецкую «оккупацию» Румынии. Он использовал это в качестве последнего предлога для нападения на Грецию. 12 октября 1940 года Чиано записывает в своем дневнике его слова: «На сей раз я собираюсь отплатить Гитлеру той же монетой; он из газет узнает, что я занял Грецию». Я цитирую это лишь в качестве еще одной иллюстрации степени взаимного доверия, существовавшей между двумя союзниками. Русские, естественно, не отнеслись благосклонно к отправке германских войск в Румынию. 13 ноября Молотов спросил Гитлера, понравится ли ему, если Россия направит некую военную миссию в Болгарию; Гитлер тем не менее смог сказать в оправдание, что «румынское правительство специально попросило Германию прислать военную миссию».

12 ноября 1940 года, накануне приезда Молотова в Берлин, появилась знаменитая директива ОКВ № 18 о «стратегии в ближайшем будущем»; она подтверждает, что дела по подготовке Восточной кампании находились в таком состоянии, которое я только что описал. В директиве просто говорилось:

«Политические дискуссии в целях выяснения позиции России в ближайшем будущем уже начались. Независимо от исхода этих переговоров все приготовления в отношении востока, по которым уже отданы устные приказы, будут продолжены. Дальнейшие указания последуют сразу, как только основополагающий оперативный план действий сухопутных войск будет представлен мне и утвержден»[124].

Поэтому генерал Йодль был в какой-то степени прав, когда в 1946 году во время перекрестного допроса в Нюрнберге заявил:

«Я был не первым, кто осуществлял приготовления к нападению на Советский Союз. К моему удивлению, я здесь узнал от свидетеля Паулюса, что задолго до того, как мы занялись такого рода приказами, планы нападения уже разрабатывались в Генеральном штабе армии»[125].

Не имеет большого значения, что в другом месте того же свидетельского показания Йодль утверждал, что главной его задачей было «выполнять штабную работу, необходимую для придания гитлеровским решениям подобающей военной формы, чтобы ими мог руководствоваться весь аппарат вермахта». Факт в том, что эти события еще раз показывают, что в этот кульминационный момент войны организация верховной ставки вермахта никак не отвечала требованиям настоящего стратегического руководства.

Может возникнуть мысль, что после предыдущего своего опыта ОКВ намеренно уклонилось от участия в разработке плана боевых действий в Восточной кампании, но это полностью опровергают последующие события. Когда 5 декабря армейские руководители представили Гитлеру результаты своих детальных исследований в общих чертах, то сначала он безоговорочно одобрил их план, хотя и сделал ряд замечаний, в которых просматривался какой-то намек на то, что есть в нем аспекты, которые он позднее будет оспаривать. Гитлер распорядился, чтобы «приготовления шли полным ходом на основе разработанных к этому времени планов». Йодль воспользовался этим моментом, чтобы приказать отделу «Л» превратить их, что было чисто армейским делом, в директиву ОКВ, действуя в обычном порядке, то есть в сотрудничестве с оперативными отделами трех видов вооруженных сил. При этом Йодль подчеркнул, что «фюрер полон решимости осуществить эту операцию на востоке, поскольку армия никогда не будет снова так сильна, как в настоящее время, а Советская Россия недавно представила еще одно доказательство, что она всякий раз, когда есть возможность, будет стоять на пути у Германии»[126].

Первый проект этой директивы готовился, когда я находился в Париже; в нем были кое-какие огрехи, и 16 декабря я представил Йодлю второй проект. При этом я подчеркнул, что отдел «Л» занимается оценкой ситуации при ведении войны на два фронта, и она показывает, что вопрос о расходах горючего заслуживает отдельного рассмотрения. Все закончилось лишь тем, что начальник штаба ОКВ издал приказы, жестко ограничивающие расход горючего до начала главных боевых действий[127]. Военное планирование зашло слишком далеко, чтобы на него влияли такого рода соображения.

В течение следующих нескольких дней стало ясно, что раздумья Гитлера сводятся к тому, каким образом и в каком порядке начинать и вести предстоящие боевые действия. Поэтому, когда 17 декабря Йодль представил ему проект директивы, он приказал внести в нее «существенные изменения». С самого начала ОКХ считало, что решающим условием для успеха всей кампании будет направить главный удар на Москву, ибо это, по всей вероятности, лучшая гарантия того, что противник введет в бой свои главные силы и будет разгромлен. Но теперь Гитлер отдал приказы, как только Красная армия будет разбита в Белоруссии, группе армий «Центр» развернуть значительную часть своих мобильных сил на север, «чтобы вместе с группой армий «Север» уничтожить войска противника в районе Балтики»; выдвижение на Москву продолжить только после захвата Ленинграда и Кронштадта[128]. Причины, которые привели его к такому решению, типичны; как зачастую случалось прежде и даже еще чаще впоследствии, он не учитывал первое и неизменное правило всей стратегии – уничтожение сил противника – и вместо этого гнался за второстепенными целями. У него в голове была одна мысль: «Быстро отрезать русских от Балтийского моря, чтобы оно было свободным для снабжения армии» и к тому же обеспечивало бы самый короткий путь в Финляндию; месяц спустя он все еще говорил, что это «самая важная задача»[129].

Так одним росчерком пера план, который был разработан в ОКХ в результате многомесячных кропотливых исследований и подвергнут перекрестной проверке, под разными углами зрения, лучшими военными умами германской армии, заменила новая концепция относительно главных направлений военной кампании против России. Мысль о том, что исследования, проводимые в отделе «Л», были как-то связаны с этим важным решением, ошибочна по той простой причине, что, как всегда, наш труд был предварительно согласован с оперативным отделом ОКХ. Эту мысль опровергает и другой факт: когда, как мы узнаем дальше, летом 1941 года возникли аналогичные расхождения во взглядах, отдел «Л» дал две письменные оценки, решительно поддерживающие армейскую точку зрения. Кроме того, нет ничего, что могло бы подтвердить, что Йодль как-то повлиял на Гитлера, чтобы тот пришел к подобному решению. Однако вполне вероятно, что, вопреки своей обычной практике в период подготовки кампании на Западе, он не дал ОКХ возможности вторично высказать их мнение. Вместо этого он, очевидно, возомнил, что сам вправе переписать тот роковой параграф директивы, который взамен прежних кодовых названий «Отто» и «Фриц» получил теперь всем известное название «Барбаросса»[130]. Так появился на свет этот составленный из лоскутов документ, который отправил войска вермахта в гибельный путь на восток. На следующий день его освятил своей подписью Гитлер.

На этот раз Йодль опять полностью вошел в роль начальника рабочего штаба и не высказал никаких возражений. Армия, столкнувшись неожиданно с существенным изменением своих планов, тоже приняла эту ситуацию молча[131]. Позднее стало известно, что армейские генералы оправдывали себя надеждой, что со временем сам ход кампании заставит и Гитлера вернуться к их первоначальному плану. Это был в определенной степени легкий выход из положения, и он оказался не более чем самообманом.

После появления директивы «Барбаросса» главная роль в дальнейшей подготовке Восточной кампании какое-то время опять оставалась за армией. Это особенно проявилось в ходе трех больших совещаний, состоявшихся с января до середины марта, первые два прошли в Берхтесгадене, а последнее в Берлине; на них Гитлер принял решения относительно выдвижения войск и первоначальных целей боевых действий, основанные на предложениях руководства сухопутной армии. Но это не означало, что ныне ОКХ в большей мере сходилось во взглядах с Гитлером относительно планов действий против Советской России, чем в конце июля 1940 года, когда эти планы были подготовлены. После разговора с главнокомандующим сухопутными войсками 28 января 1941 года Гальдер записывает в своем дневнике:

«Барбаросса»… не волнует Англию. Не усиливает заметно нашу экономику. Мы не должны недооценивать риск, которому подвергаем себя на Западе. Возможно даже, что Италия, потеряв свои колонии, потерпит крах, и тогда у нас будет южный фронт, проходящий через Испанию, Италию и Грецию. Если к тому времени мы увязнем в России, это еще более усложнит ситуацию».

В меру участия оперативного штаба верховной ставки в этих событиях генерал Йодль продолжал трудиться в качестве постоянного советника Гитлера, действуя самостоятельно и на свой манер, точно так же, как на ежедневных инструктажах в узком кругу домашнего воинства. Какие бы предложения относительно Восточной кампании он ни вносил и как бы ни влиял на особые пожелания Гитлера, в своих оценках он никогда не мог опираться на тщательные исследования, проводимые его штабом. Обычным для него было полагаться только на себя, и чем дальше и дольше он отрывался от отдела «Л», тем заметнее становилась эта тенденция. Он, казалось, не понимал, что неоспоримая власть, которой он обладал ныне, практически целиком происходила из того факта, что он стал постоянным членом гитлеровского окружения, а не из его должности начальника штаба оперативного руководства ОКВ; теоретически он защищал эту структуру, а на практике позволял ее губить.

В течение января и февраля грядущая Русская кампания постепенно захватила целиком весь вермахт; хотя при том странном существовании, которое мы с офицерами отдела «Л» вели в наших кабинетах в Крампнитце, нас она вообще едва ли затронула. В тот период возникло разделение высших штабов на те, что занимались Востоком, и те, что занимались другими театрами войны, – расстановка, приведшая в будущем к столь плачевным последствиям; в тот же период стали особенно очевидными недостатки нашего штаба, связанные с тем, что мы постоянно существовали отдельно от нашего начальника. Информация, которую мы получали от генерала Йодля, всегда человека немногословного, или из торопливых разъяснений кого-нибудь из адъютантов[132], была настолько неадекватной, что, например, 18 января в один из моих еженедельных визитов в Берхтесгаден мне пришлось спросить у Йодля, по-прежнему ли фюрер тверд в своем намерении проводить операцию «Барбаросса». Кажется, именно тогда Йодль, ответив мне, что Гитлер все еще решительно настроен проводить операцию на Востоке, выразил свою неприязнь к тому, что он считал выпытыванием и приставаниями, незабвенными словами: «Русский колосс окажется свинячьим пузырем; ткни его, и он лопнет»[133]. В данном случае Йодль преувеличивал даже больше, чем Гитлер, который на совещании 9 января якобы сказал: «Русские вооруженные силы напоминают безмозглого колосса на глиняных ногах, но мы не можем с точностью предугадать, какими они могут стать в будущем. Русских нельзя недооценивать. Поэтому в германском нападении должны быть использованы все имеющиеся ресурсы»[134].

Мы, офицеры отдела «Л», не всегда соглашались с такими взглядами «в высших кругах». Выполняя немногочисленные задания, поступавшие к нам в связи с Восточной кампанией, мы, как и прежде, взяли на себя ответственность за самое тесное, по возможности, сотрудничество со штабами отдельных видов вооруженных сил. Но и предметы, и цели нашей деятельности были довольно незначительными и не имели ничего общего с настоящей работой стратегического штаба высшего уровня. Например, я присутствовал на каком-то совещании ОКХ с начальниками служб организации и снабжения, в то время полковниками Мюнхом и фон Типпельскирхом; оно положило начало большому количеству обстоятельных исследований с целью попытаться удовлетворить весьма высокие потребности Восточной кампании в грузовиках, покрышках, запчастях и горючем. Нам надо было также собрать со всех видов вооруженных сил приказы, карты и другие основополагающие материалы, на базе которых, кроме всего прочего, можно было составить «график» приказов, отдаваемых Гитлером. Единственной в те месяцы задачей отдела «Л», связанной с Русской кампанией и имевшей хоть что-то общее с работой настоящего стратегического штаба, было обеспечить, чтобы указания по дальнейшему ведению войны против Англии и защите оккупированных территорий в Западной Европе согласовывались с новой обстановкой. Тесно связанной с этой задачей была и работа, о которой уже говорилось выше: использовать все возможные средства массовой информации для обмана противника, представляя «поход на Россию как величайшую хитрость в военной истории», предназначенную для того, чтобы «отвлечь внимание от последних приготовлений для вторжения в Англию»[135].

С начала марта Восточная кампания впервые потребовала действий всех отделов германской ставки. Однако примерно в середине месяца, когда переброска войск шла полным ходом, Гитлер опять вмешался в первоначальный оперативный план сухопутных войск; он просто отдал приказ 12-й армии на южном фланге фронта не начинать наступление из Молдавии. Он считал, что такую серьезную преграду, как Днестр, лучше преодолеть с тыла, и поэтому приказал усилить 6-ю армию на северном фланге группы армий «Юг» в районе Люблина всеми имеющимися в наличии подвижными соединениями. Неизвестно, приложил ли руку Йодль к этому новому самовольному решению, не обсудив его на ежедневном брифинге, как это всегда делалось с подобными «предложениями» Верховного главнокомандующего. Кажется, Гитлер обнародовал его во время продолжавшегося пять с половиной часов совещания с армейскими командирами и офицером их штаба полковником Хойзингером, и они, видимо, не высказали никаких возражений. Такие случаи вмешательства Гитлера в оперативные дела все больше подрывали основу всего оперативного плана на Востоке, и дневник Гальдера отчетливо показывает, с каким ропотом и неудовольствием все это воспринималось. Последствия решимости Верховного главнокомандующего сыграть роль великого военного вождя проявились в тех невероятных трудностях, с которыми пришлось столкнуться группе армий «Юг» в первые недели наступления.

В этот период было принято еще одно важнейшее решение, которое касалось главным образом структуры командования на самых высоких уровнях вермахта, но на этот раз, заметим, это было решение не Гитлера, а главнокомандующего сухопутными войсками. ОКХ все еще таило обиду на то, что его не допустили к Норвежской кампании, и, по мнению Йодля, именно она побудила фельдмаршала фон Браухича заявить, что «он предоставляет ОКВ право издавать все приказы», касающиеся предполагаемого наступления из Норвегии и Финляндии в район российского Белого моря.

В результате возник второй «театр военных действий ОКВ» в Финляндии. Норвежская кампания во многих аспектах представляла собой особый случай, но теперь главнокомандующий сухопутными войсками по собственной воле передал ОКВ, то есть Гитлеру, ответственность и право командования значительным количеством армейских дивизий на чисто сухопутном театре военных действий. Незадолго до начала Восточной кампании ОКВ предложило финскому Верховному главнокомандующему фельдмаршалу Маннергейму взять на себя командование всеми войсками, включая германские, которые действуют с территории Финляндии, но он отказался. В итоге начальнику оперативного штаба ОКВ пришлось взять на себя работу начальника штаба сухопутных войск, а отделу «Л» – задачи армейского оперативного отдела во всем, что касалось боевых действий на севере Финляндии. Однако ни тот ни другой не обладали ни компетенцией, ни механизмом для выполнения такой работы, хотя бы отдаленно напоминающими то, чем обладали соответствующие армейские органы, и ни тот ни другой не были способны осуществлять руководство боевыми действиями, кроме как в самом узком смысле этого слова; всеми остальными делами, такими, как боевое распределение, пополнение, снабжение и нормирование продовольствия, вынуждено было, как и в Норвегии, заниматься ОКХ.

Попытка оценить результаты деятельности столь странной командной структуры была бы пустой тратой времени и привела бы к нескончаемой дискуссии. Одно можно сказать вполне определенно: принятое решение, разумеется, не было самым лучшим и даже хорошим. Ясно и то, что, если бы во главе сухопутных войск стоял более сильный человек, он скорее бы сделал все возможное, чтобы снова взять под свое командование армейские части в Норвегии, а не поступил бы с точностью до наоборот. По-видимому, начальник Генерального штаба сухопутных войск не был согласен ни с действиями своего главнокомандующего, ни с поставленными войскам в Норвегии задачами, которые исходили от Гитлера. 14 мая 1941 года Гальдер записал в своем дневнике: «Эта затея в целом – просто вылазка; это не военная операция. Жалко растрачивать силы на этот район».

Из-за кампании на Балканах нападение на Россию пришлось отодвинуть с середины мая на 22 июня 1941 года. Одной из особых задач, остававшихся за ОКВ до начала наступления, было связаться с нашими друзьями и союзниками и убедить их осуществить совместное нападение на востоке. Но и в этом случае возможности самостоятельно проявлять инициативу были у штаба весьма ограниченными.

Во-первых, Гитлер позволял даже только рассматривать в качестве участников исключительно те страны, которые либо соседствовали с Россией и потому могли помочь продвижению немцев, либо хотели свести с ней собственные счеты. Так что сначала наш выбор ограничился Румынией и Финляндией. Он считал, что на более позднем этапе, вероятно, можно будет привлечь Венгрию и Словакию. Вскоре возникла и Швеция – как страна, способная оказать косвенную поддержку, разрешив, например, транспортировку войск по своей территории в Финляндию. Что касается нашего главного союзника, Италии, то мы получили приказ держать в тайне от нее наши намерения. Были даны строжайшие указания относительно сроков и формы сближения со всеми остальными государствами; Восточная кампания рассматривалась как превентивная война, которая должна была начаться с внезапного нападения; в любом случае принципы участия Гитлера в любой военной коалиции хорошо известны[136].

Самыми надежными считались финны, несмотря на то что в действительности они не были союзниками Германии, а заняли некую неопределенную позицию «товарищей по оружию»; и только с ними в начале июня прошли короткие «дискуссии в Генеральном штабе». В соответствии с особой организацией командования на территории Финляндии эти переговоры являлись в первую очередь заботой штаба оперативного руководства ОКВ. Генерал Йодль и на этот раз не смог удержаться и открыл совещание словами, что война уже выиграна и теперь ее надо завершить. Когда дискуссии в ОКВ закончились, ОКХ и финская делегация рассмотрели проблемы, которые появятся, когда немецкие и финские войска войдут в соприкосновение в районе Ладожского озера. С маршалом Антонеску, румынским руководителем, Гитлер общался сам. Для дальнейших обсуждений штабу оперативного руководства ОКВ предписывалось действовать либо через старшего военного атташе, аккредитованного при правительстве соответствующей страны, либо через специально прикомандированного для этой цели старшего офицера, которого позднее по примеру аналогичной должности в Италии стали называть «германским генералом, аккредитованном при штабе… вооруженных сил». Однако нигде и никогда не пришли к естественному и очевидному решению – создать постоянный штаб, уполномоченный двумя или более странами-партнерами выработать единую стратегию. Результаты, которых мы достигли, отражены в следующих отрывках из дневника Гальдера за 29 июня (через неделю после нападения); они показывают, каковы были первые плоды наших контактов с союзными и дружественными государствами или какие предложения они вносили на свой страх и риск:

«Венгрия сообщает, что Карпатский корпус будет готов выдвинуться 2 июля.

Италия внесла предложения относительно боевого использования корпуса, который она предлагает направить в Россию; он будет численностью 40 000 человек.

Словакия предоставляет две дивизии и одну моторизованную бригаду.

Испания хочет послать «легион»: 15 000 человек.

Финляндия выдвигает новый план нападения, который согласуется с нашими пожеланиями».

Что касается содержания переговоров с союзниками, то и в этом смысле штаб оперативного руководства обладал, как правило, столь же малой свободой, что и с директивами ОКВ по поводу наших собственных боевых действий. Другими словами, единственное, что он мог, – так это представлять точку зрения и предложения по схемам передвижения и оперативным планам сухопутных войск, выработанным ОКХ и утвержденным Гитлером. Ввиду слабости Италии не стоял вопрос о широких стратегических мерах, которыми обязательно должен был бы заниматься высший штаб вермахта; единственную возможность для этого могло дать соглашение с Японией, достигнутое на основе Трехстороннего пакта от 27 сентября 1940 года. В соответствии с этим соглашением она должна была выступить против Советского Союза на Дальнем Востоке. Но такая перспектива не входила в расчеты ни той ни другой стороны. То, что такова была позиция японской стороны, стало вполне ясно, когда в середине апреля 1941 года японский министр иностранных дел после длительного пребывания в Берлине воспользовался своим путешествием на родину для того, чтобы подписать с Советским Союзом договор о нейтралитете. Это было полной неожиданностью, но немцев утешала мысль, что, обезопасив себя с тыла, Япония сможет действовать во всю мощь против британцев на Дальнем Востоке. А значит, оба союзника по-прежнему могли утверждать, что конечной и самой главной целью является победа над Англией. Даже после начала кампании против России очень мало думали о возможности непосредственной помощи со стороны японцев, что подтверждает тот факт, что после периода разочарований возродилась былая уверенность в неминуемом крахе Советов осенью 1941 года. Чрезмерную самоуверенность германской ставки иллюстрирует фраза, родившаяся в тот момент, когда думали, что Япония предложила руку помощи: «Для того лишь, чтоб грабить трупы, нам никто не нужен!»[137]

Так же как политическая сторона дела помешала ранее вермахту влиять как-то на отношения с Италией, так и теперь его не допускали к вопросам сотрудничества с Японией; однако, насколько мне известно, никаких протестов по этому поводу не высказывалось. Высшие военные круги – и это относится не только к старшим офицерам вермахта – явно разделяли мнение Гитлера, что война против России, вероятно, пойдет быстро. Впрочем, по основным стратегическим вопросам, подобным этим, штаб оперативного руководства не в состоянии был высказывать какие-либо иные взгляды, поскольку стал считать себя исключительно рабочим штабом Гитлера. В вопросах военного сотрудничества с Японией военно-морской флот был тем видом вооруженных сил, который они затрагивали больше всего, но любые планы на этот счет, исходившие как из ОКВ, так и из ОКМ, касались исключительно поддержки Японии в ее предстоящей войне с Англией и, возможно, с Соединенными Штатами. Та часть директивы ОКВ № 24 от 5 марта 1941 года, которая касалась этой темы, основывалась на меморандуме ОКМ и приложенном к нему докладе отдела «Л»; последнее предложение в содержавшихся в нем инструкциях звучало так: «Никаких сведений об операции «Барбаросса» японцам сообщать не следует».

По распоряжению Йодля на долю отдела «Л» выпал и ряд других заданий на финальном этапе подготовки войны с Россией. Мы должны были собирать для обычных ежедневных совещаний данные разведки от сухопутных сил, флота и авиации, передавать в ОКХ бесконечные пожелания Гитлера о внесении тех или иных поправок в планы выдвижения войск или в исходные цели и, наконец, руководить «театром военных действий ОКВ» в Финляндии через штаб корпуса «Норвегия», ставший главным в этом районе. Все инициативы Гитлера являлись плодом его непрерывно работающего мозга, и, насколько известно, их немедленно и без всяких обсуждений превращали в приказы как люди из его ближайшего окружения (например, Йодль), так и штабы, которым они адресовались. Приведу примеры.

8 марта генерал Йодль вручил мне новые распоряжения фюрера, в которых говорилось:

«Операцию против Петсамо в Финляндии следует расширить, включив захват Мурманска.

Для этого горный корпус Дитля должен быть усилен подвижными войсками, включая тяжелые танки.

Заминировать порты Мурманска и Архангельска.

Заминировать подходы к Припятским болотам в Центральной России.

Усилить противовоздушную оборону румынских нефтяных промыслов».

Указания Гитлера от 16 июня:

«Вследствие очень большой протяженности фронта дата наступления на востоке не должна зависеть от погодных условий.

Дивизии на самом северном фланге группы армий «Север» не наступать, а остаться в обороне; усилить из резерва центр и левый фланг 9-й армии (группы армий «Центр») для защиты от нападений русских с фланга.

72-ю пехотную дивизию в Румынии следует сделать подвижной (то есть моторизованной), чтобы защититься от возможных десантов на Черноморском побережье».

Гитлер, таким образом, нарушал все правила, регулирующие деятельность как главы государства, так и Верховного главнокомандующего. Кульминационным моментом установленного им порядка стало «большое совещание» в рейхсканцелярии в Берлине 14 июня 1941 года. Собрали всех командующих группами армий, танковыми группами, армиями и аналогичными военно-морскими и военно-воздушными соединениями и в присутствии старших офицеров главнокомандования трех видов вооруженных сил и ОКВ вместе с их непосредственными подчиненными заставили изложить Гитлеру во всех деталях свои задачи и намерения. Это означало, что прибудет очень большое число старших офицеров, и в целях секретности личная канцелярия Гитлера выпустила подробные инструкции, в которых говорилось, каким из входов в старую и новую рейхсканцелярии и в какое время должен воспользоваться каждый из прибывших. Доклады проводились в зале парламента старой рейхсканцелярии; участников разделили на отдельные группы по секторам фронта и вызывали по именам через установленные промежутки времени, Гитлер бегло приветствовал каждого. В два часа дня совещание прервали для ленча, на который были приглашены все его участники; в конце трапезы Гитлер произнес «обширную политическую речь», в которой еще раз разъяснил причины нападения на Россию и снова заявил, что крах России заставит Англию прекратить борьбу. Сторонний наблюдатель мог бы сказать, что все присутствовавшие чувствовали себя уверенно[138].

Среди прочих подготовительных мер, за которые отвечало ОКВ, следует упомянуть «график». Он был последним и самым всеобъемлющим документом из этой серии; составлялся на основе информации и требований, поступавших из трех видов вооруженных сил, и его подготовка вызывала множество трудностей по причине именно всеобъемлющего характера и взаимозависимости мероприятий на востоке, западе и севере. Весь график пришлось заново переделывать, когда нападение отложили из-за начавшейся кампании на Балканах. Кроме того, ряд вопросов приходилось обсуждать с ведомством адмирала Канариса, например закрытие границ и коммуникаций в районах, граничащих с Россией; главными условиями, которыми мы руководствовались, была необходимость добиться внезапности и в то же время дать возможность русским составам, перевозившим ценные военные грузы, въезжать на территорию Германии до самого последнего момента; насколько я помню, цель состояла в том, чтобы последний грузовой состав из России смог пересечь германскую границу в полночь с 21 на 22 июня.

Наконец, было у отдела «Л» и одно особое задание: нам поручили собирать информацию обо всех случаях нарушения границы и аналогичных способах прощупывания ситуации со стороны Красной армии и ее авиации за последние месяцы и передавать эти сведения в форме записок министру иностранных дел, датируя некоторые из них задним числом. В зависимости от важности сообщений с точки зрения международного закона, в случае мелких инцидентов эти записки подписывал я, умеренно серьезных – Йодль, а самых серьезных – начальник штаба ОКВ. Нетрудно догадаться, какова была цель всего этого. Кристально ясной она стала 19 июня, когда офицер, обеспечивавший связь министерства иностранных дел с ОКВ, сообщил мне, что «вчера вечером фюрер распорядился, чтобы на основании полученных из ОКВ записок о нарушениях русскими границы министр иностранных дел направил ему последнее обращение в том духе, что угроза передвижений русских делает опасной любую дальнейшую отсрочку». Насколько мне помнится, те особые донесения базировались на реальных случаях, имевших место в изобилии.

А) Из дневника Гальдера за 1941 г.:

«7 апреля. Утренние доклады. Диспозиции русских дают пищу для размышлений. Принято говорить, что русские хотят мира и никогда не инициируют нападение. Если забыть про это, следует признать, что их нынешние диспозиции позволили бы им начать внезапную атаку, что было бы весьма неудобно для нас.

26 апреля. Россия. Никаких изменений обстановки в целом с 1 апреля. На западе увеличение на 10 дивизий по сравнению с этой датой. Численность армии мирного времени возросла (теперь около 170 дивизий), и теперь ее можно рассматривать как эквивалент численности военного времени. Постоянно подходят составы с боевой техникой – видимо, чтобы довести армию до мощи военного времени. (Затем он добавляет множество убедительных подробностей.)

5 мая. Из Москвы возвращается полковник Кребс, который временно замещал там Кёстринга (военного атташе). Нашел их весьма услужливыми. Россия сделает все, что в ее силах, чтобы избежать войны. Бомбардировщики дальнего действия явно сосредоточиваются у германской границы. Составы с строительными материалами движутся к границе. Сосредоточения войск не наблюдается.

22 июня. В целом картина первого дня боевых действий такова. Наше нападение захватило противника врасплох. Тактически он не готов к обороне. Войска в приграничной зоне расквартированы в разных местах. Вдоль границы только слабые заставы».

Б) Хойзингер сообщает, что 25 июля начальник отдела разведки (по иностранным армиям на востоке) заявил: «Я склоняюсь к мнению, что численность этих войск была увеличена, во-первых, в качестве меры предосторожности против нас, но и с учетом перспективы удара в западном направлении тоже».

Выводы же, которые Гитлер начал теперь делать из этой «игры, где у каждого была своя роль», выходили далеко за пределы, оправдываемые этими инцидентами. Хотя и трудно было ожидать чего-то другого, но тех из нас, кто оказался вовлеченным в это дело, охватило чувство неловкости и тревоги. Все эти предварительные шаги выглядели как предзнаменование «несправедливой войны» – чего-то такого, что никогда не входит в расчеты офицера, вся карьера которого зиждется на принципе «справедливости своего дела». Правда, позднее было установлено, что Советы находились в гораздо более высокой степени готовности к войне, чем думали многие, что подтвердило огромное количество военнопленных, захваченных в боях на границе, и множество новых аэродромов в приграничной зоне, вовсе не пустовавших; но все это не помогло избавиться от стойкого ощущения несправедливости. Мы могли утешать себя только одной мыслью: видимо, существуют какие-то «государственные причины», которые хотя, как мы вынуждены признать, и не очень очевидны, и не считаются с установившимися традициями, но, возможно, в какой-то степени оправданы недавним вооруженным вторжением Советов в Финляндию и Румынию.

Даже такие критерии неприменимы к требованиям Гитлера по поводу так называемых особых мер. Я имею в виду названные впоследствии «преступными» приказы Гитлера, которыми оперативному штабу и отделу «Л» неизбежно пришлось заниматься. Мне кажется, здесь нужно подробнее рассказать об обстоятельствах, сопутствовавших появлению этих приказов, тем более что все опубликованные до сих пор описания основывались главным образом на решениях Нюрнбергского трибунала и, как и сам трибунал, не приняли во внимание свидетельства подобных мне людей, имевших к этому непосредственное отношение. Я предлагаю проследить появление этих приказов шаг за шагом с помощью полных документальных и других доказательств. Но прежде чем начать, хочу, чтобы и те, кто выжил тогда, и современное поколение задумались на минуту и мысленно поставили на передний план два следующих факта:

1. Диктатор достиг тогда вершины своего могущества, и его власть была неоспоримой; германский народ поддерживал его почти единодушно; он был одержим «идеей крестового похода» так же, как и позднее некоторые его противники[139]; в результате он не воспринимал никакие контраргументы; противостоять его замыслам хоть с какой-то надеждой на успех можно было только скрытными действиями.

2. Офицер имеет ограниченные возможности высказывать свои взгляды, и он сталкивается с коллизией долга. У него врожденное понятие о дисциплине, законе и чести, основанное на исторических примерах руководителей прусского и германского государств; ныне, находясь между жизнью и смертельной войной (и это не попытка преуменьшить хорошо известные преступные деяния и наклонности гитлеровского режима, хотя, заметим, это признано на международном уровне), он вдруг испытывает протест против приказов, отдаваемых главой его государства и его правительством, потому что эти приказы несовместимы с его кодексом военной этики.

И еще одно, побочное, соображение: в случае нападения на Россию главнокомандующему сухопутными войсками было труднее, чем где бы то ни было, отказываться от своего так называемого права неограниченной власти; немыслимо было, чтобы в «зоне боевых действий» или в примыкающих к ним тыловых районах существовала какая-то другая германская структура, осуществляющая властные действия, не отвечая за них перед армией, независимо от ее главнокомандующего и вышестоящего штаба, которому он передал полномочия. Это означает, что главнокомандующего сухопутными войсками вынудили прийти к соглашению с теми высокими начальниками, которым подчинялись специальные отряды СД[140] и полиции, навязанные армии Гитлером; но они не относились к вермахту, и главнокомандующий понятия не имел, каковы были истинные задачи этих органов «специального назначения».

Судя по тому, что нам известно сегодня, отправной точкой в цепи событий, как по существу дела, так и по времени, видимо, являются заметки, сделанные генералом Йодлем 3 марта 1941 года на проекте Инструкции по особым вопросам, которая прилагалась к директиве № 21 (операция «Барбаросса»); проект поступил к нему из отдела «Л» в ходе рутинной штабной работы, которая всегда предшествовала любой кампании; обычно такие документы назывались Специальными инструкциями. Йодль написал несколько вступительных замечаний в том смысле, что «он показал фюреру проект», в который прежде сам внес кое-какие изменения. Затем он подытожил «указания» Гитлера для «окончательной версии» следующим образом[141]:

«Предстоящая кампания есть нечто большее, чем просто вооруженный конфликт; это столкновение двух различных идеологий. Ввиду масштаба вовлекаемой в эту войну территории она не закончится просто разгромом вооруженных сил противника. Вся территория должна быть разделена на отдельные государства, каждое со своим собственным правительством, с которым мы затем сможем заключить мир.

Формирование этих правительств требует большого политического умения и должно основываться на хорошо продуманных принципах.

Любая широкомасштабная революция влечет за собой события, которые в будущем нельзя просто стереть из памяти. Сегодня социалистическую идею в России уже невозможно истребить. С точки зрения внутренних условий образование новых государств и правительств неизбежно должно исходить из этого принципа. Большевистско-ев-рейская интеллигенция должна быть уничтожена, так как до сего дня она является «угнетателем» народа. Прежняя буржуазная и аристократическая интеллигенция, та, что еще жива среди эмигрантов, тоже не должна появиться на сцене. Русский народ отверг бы ее, и она в основном настроена против Германии. Особенно это относится к бывшим Балтийским государствам.

Далее, мы должны при всех обстоятельствах не допустить возможности появления националистической России на месте России большевистской, поскольку история показывает, что она тоже снова станет антигерманской. Наша цель – построить как можно скорее и используя минимум военной силы социалистические государства, которые будут зависеть от нас.

Задача эта настолько трудная, что ее нельзя доверить армии».

Далее Йодль продолжил[142]:

«В соответствии с этими указаниями фюрера директиву необходимо переделать следующим образом:

1. Армия должна иметь зону боевых действий. Однако эта зона не должна быть глубже, чем это необходимо. В тылу такой зоны не надо создавать никакого военного управления. Вместо него будут назначены рейхскомиссары для выделенных регионов значительной площади, границы этих регионов должны совпадать с этнографическими. Задачей комиссаров будет быстрое создание политического механизма новых государств. Наряду с комиссарами там должны быть «командующие округами вермахта»; они будут нести ответственность перед главнокомандующим сухопутными войсками только за чисто военные вопросы, напрямую связанные с ведением боевых действий; за все прочие дела они будут отвечать перед ОКВ. В их штабы войдут органы, занимающиеся проблемами, входящими исключительно в сферу деятельности вермахта (военная экономика, связь, внутренняя безопасность и т. д.). Основная часть полицейских сил будет подчиняться рейхскомиссарам.

2. Границы будут закрыты только там, где они примыкают к зоне боевых действий. Если в этом районе понадобится использовать структуры, подчиняющиеся рейхсфюреру СС[143], а также тайную военную полицию, необходимо получить его разрешение. Такая необходимость может возникнуть, так как все большевистские руководители или комиссары должны быть немедленно ликвидированы. Вопрос об использовании для этих целей военно-полевых судов не стоит; они не должны заниматься никакими другими судебными делами, кроме внутренних, касающихся вооруженных сил.

3. В разделе III проекта инструкций (относительно Румынии, Словакии, Венгрии и Финляндии) нужно просто указать, что, если главнокомандующий сухопутными силами считает необходимым запросить какие-либо особые полномочия в этих странах, просьбу об этом следует направлять в ОКВ, которое затем свяжется с министром иностранных дел. Не может быть и речи о «прямом обращении» армии к германским представителям в этих странах с просьбой о таких полномочиях.

Проект необходимо подготовить как можно быстрее и перепечатать через два интервала, чтобы Гитлер мог внести дальнейшие изменения. Вам разрешается связаться с ОКХ. В данный момент нет необходимости обсуждать его с государственным министром доктором Штукартом (рейхс-министр внутренних дел) или Баке (рейхсминистр продовольствия)». После этого Инструкции по особым вопросам были переделаны отделом «Л» и 13 марта 1941 года подписаны Кейтелем; их текст приводится ниже. Они могут служить примером так называемых Специальных инструкций ОКВ, которые обычно выпускались в начале кампании, но на сей раз, в соответствии с указаниями Гитлера, они охватывали гораздо более широкую сферу деятельности, и их пришлось основательно переписывать, что в основном касалось редактирования в части зоны боевых действий. Следует также заметить, что даже в окончательном виде в ней не было упоминания о «большевистско-еврей-ской интеллигенции» или «большевистских руководителях и комиссарах», о которых особо говорил Гитлер.

Верховное командование

вооруженных сил

Штаб оперативного руководства

Отдел обороны страны

№ 44125/41

Совершенно секретно

Передавать только через офицера

Полевая ставка фюрера

13 марта 1941

Экз. № 4 из 5

ИНСТРУКЦИИ ПО ОСОБЫМ ВОПРОСАМ

(приложение к директиве № 21) (Операция «Барбаросса»)

I. Зона боевых действий и неограниченные полномочия

1. Самое позднее за четыре недели до начала операций ОКВ разошлет инструкции, вводящие в действие на территории Восточной Пруссии и Польши полномочия командования и правила снабжения в зоне боевых действий. Они будут действовать только внутри вермахта. ОКХ должно своевременно представить свои требования, согласовав их с главнокомандующим военно-воздушными силами.

Делать заявление о превращении Восточной Пруссии и Польши в зону боевых действий не предполагается. Тем не менее главнокомандующий сухопутными войсками уполномочен на основании неопубликованных декретов фюрера от 19 и 21 октября 1939 года принять меры, необходимые для выполнения поставленной перед ним военной задачи и обеспечения безопасности войск. Эти права он может передать командующим группами армий и армиями. Подобные распоряжения будут иметь приоритет над любыми другими обязанностями и указаниями гражданских властей.

2. Оккупированная в ходе боевых действий российская территория будет, как только позволит успех операций, разделена на отдельные государства, каждое с собственным правительством, в соответствии со Специальными инструкциями. Из чего следует:

а) Когда армия пересечет границы рейха и соседних государств, глубина образовавшейся зоны боевых действий сухопутных сил должна быть сведена к минимуму. Главнокомандующий сухопутными войсками получает неограниченные полномочия и в дальнейшем может передавать эти полномочия командующим группами армий и армиями.

б) Для подготовки политического и административного устройства фюрер поручает рейхсфюреру СС в зоне боевых действий сухопутных войск ряд специальных задач, которые возникают из необходимости окончательно разрешить конфликт между двумя противостоящими политическими системами. В рамках этих задач рейхсфюрер СС будет действовать самостоятельно и на свою ответственность, но не в ущерб главной неограниченной власти, предоставляемой настоящим главнокомандующему сухопутными войсками и тем должностным лицам, которым он может ее делегировать. Рейхсфюрер СС отвечает за то, чтобы никакие меры, необходимые для выполнения его задачи, не мешали военным операциям. Дальнейшие детали будут согласовываться непосредственно между ОКХ и рейхсфюрером СС.

в) Как только зона боевых действий достигнет достаточной глубины, будет установлена тыловая граница. Оккупированная территория в тылу зоны боевых действий будет иметь собственное политическое управление. Она будет разделена по этнографическому признаку и в соответствии с разграничительными линиями групп армий. Сначала она будет состоять из Севера (Балтика), Центра (Белоруссия), Юга (Украина). На этих территориях политическое управление будет передано рейхскомиссарам, которые получат соответствующие указания от фюрера.

3. Для решения военных проблем на управляемых территориях в тылу зоны боевых действий будут назначены командующие оккупационными войсками, подчиняющиеся начальнику штаба ОКВ.

Командующий оккупационными войсками станет высшим представителем вермахта в соответствующем районе, и он будет обладать всеми военными полномочиями для осуществления командования. На него будут возложены обязанности командующего территориальным военным округом, и он получит все прерогативы командующего армией или корпусом.

В этом качестве он будет отвечать за

а) тесное сотрудничество с рейхскомиссаром с целью оказания последнему помощи в выполнении политических задач;

б) использование природных ресурсов страны и защиту ее хозяйственного имущества, представляющего ценность для экономики Германии (см. ниже пункт 4);

в) эксплуатацию страны для снабжения войск в соответствии с требованиями ОКХ;

г) воинскую охрану всей территории, в первую очередь аэродромов, дорог и складов, в случае бунта, саботажа и нападения вражеских парашютистов;

д) регулирование дорожного движения;

е) размещение войск вермахта, полиции и учреждений для военнопленных, если они расположены на данной территории.

В отношении гражданских властей командующий оккупационными войсками уполномочен принимать такие меры, которые необходимы для выполнения его боевых задач. В данном случае его распоряжения имеют приоритет над распоряжениями всех других инстанций, включая рейхскомиссара.

Последующие инструкции относительно порядка действий, назначений и размещения необходимых сил будут разосланы дополнительно.

Срок передачи власти командующему оккупационными войсками будет установлен, как только военная обстановка позволит произвести изменения в организации командования без ущерба для боевых действий. До тех пор органы власти, созданные ОКХ, будут действовать на тех же основаниях, что установлены для командующего оккупационными войсками.

4. Фюрер возложил на рейхсмаршала[144] координацию хозяйственного управления и в зоне боевых действий, и в тыловых областях; последний поручил выполнение этой задачи начальнику управления вооружения ОКВ. ОКВ (управление вооружения) издаст на этот счет специальные инструкции.

5. Основная часть полицейских сил будет подчиняться рейхскомиссарам. Требования о выделении полицейских сил в зону боевых действий ОКХ должно заблаговременно направлять в штаб оперативного руководства ОКВ – отдел «Л».

6. О поведении войск по отношению к гражданскому населению и ответственности военно-полевых судов последуют специальные приказы и инструкции.

II. Передвижение лиц и грузов, связь

7. Перед началом боевых действий штаб оперативного руководства ОКВ разошлет специальные инструкции, в которых будут определены меры по ограничению передвижения людей и грузов в Россию и использования средств связи.

8. С началом военных действий главнокомандующий сухопутными войсками закроет германско-российскую границу, а затем и тыловую границу зоны боевых действий для движения всех гражданских лиц и грузов, а также для всех средств связи, за исключением тех, которые принадлежат полицейским частям под командованием рейхсфюрера СС, используемым в соответствии с распоряжениями фюрера. Размещение и продовольственное снабжение этих частей будет возложено на ОКХ, которому разрешается при необходимости затребовать у рейхсфюрера СС офицера для связи.

Закрытие границы распространяется также на высокопоставленных лиц и представителей центральных органов власти рейха и штаб-квартиры партии. Центральные органы власти рейха и штаб-квартира партии будут соответствующим образом проинформированы штабом оперативного руководства ОКВ. Исключения будут допускаться только с разрешения главнокомандующего сухопутными войсками и штабов, которым он передаст свои полномочия.

Просьбы на право въезда должны направляться исключительно главному командованию сухопутных войск, это не касается разрешений на въезд для представителей полицейских органов, подчиняющихся рейхсфюреру СС, для которых будут установлены особые правила.

III. Инструкции относительно Румынии, Словакии, Венгрии и Финляндии

9. Специальные соглашения с этими государствами будут заключены ОКВ совместно с министерством иностранных дел и в соответствии с требованиями главнокомандования трех видов вооруженных сил. В случае необходимости особых полномочий в дальнейшем ходе боевых действий следует обращаться к ОКВ.

10. Специальные полицейские меры, предназначенные для экстренной защиты войск, могут осуществляться даже без предоставления особых полномочий.

Дополнительные инструкции по этому вопросу будут разосланы позднее.

11. Применительно к территории этих государств поступят специальные инструкции по следующим вопросам:

Нормирование, фураж, размещение и оснащение

Местная закупка и импорт товаров

Денежное обращение и оплата услуг

Денежное содержание войскам

Требования о возмещении убытков

Почтовая и телеграфная связь

Правила дорожного движения

Юридические вопросы

Службы и другие подразделения ОКВ должны представить к 27 марта 1941 года в штаб оперативного руководства ОКВ – отдел «Л» все требования по этим вопросам, которые должны быть предъявлены правительствам соответствующих государств.

IV. Инструкции относительно Швеции 12. Поскольку Швеция может являться не более чем транзитной территорией, то никаких особых полномочий для командующих германскими войсками там не предполагается. Однако они имеют право и обязаны предпринимать любые меры, необходимые для непосредственной защиты железнодорожного транспорта от актов саботажа и других враждебных действий.

Начальник штаба Верховного командования вермахта

Кейтель

РАССЫЛКА

Главнокомандующему сухопутными войсками экз. № 1

Главнокомандующему военно-морскими силами экз. № 2

Министру авиации и главнокомандующему военно-воздушными силами экз. № 3

Штабу оперативного руководства экз. № 4

Отделу «Л» экз. № 5

Формулировки указаний насчет «особых задач» (раздел I, пункт 2(б) почти не оставляют сомнений в том, что Гитлер лично вписал их в «двойной интервал» на втором проекте. Это его инструкции рейхсфюреру СС, и только он, в пику всему руководству вермахта, мог предоставить право «шефу германской полиции» действовать самостоятельно и по собственной инициативе. В цепочке дальнейших событий особое значение имели следующие моменты, на которые полезно обратить особое внимание тем, кто, возможно, не столь хорошо знаком со всеми обстоятельствами того периода:

1. «Общие инструкции» от 3 марта оставляли открытым вопрос о том, имеет ли право рейхсфюрер СС действовать в зоне боевых действий армии. Однако отныне это стало признанным фактом, и окончательный проект инструкций не давал ни ОКВ, ни ОКХ никакой возможности влиять на действия СС.

2. Нет дополнительного указания насчет характера и масштаба этих «особых задач». Просто указывается, что предполагается использование сил политической полиции. Однако власти и способности влиять на них или на их методы работы у вермахта было не больше, чем он имел в самом рейхе. С учетом условий на территории Советского Союза не было сомнений в том, что использовать энергичные полицейские меры для обеспечения безопасности тыловых районов и необходимо, и разумно. Но последнее предложение пункта 2(б) не подразумевает, что задачи рейхсфюрера СС следует согласовывать в деталях с ОКХ. В этом пункте просто говорится, что оба ведомства должны договариваться относительно вхождения в армейскую зону боевых действий структур, подчиненных рейхсфюреру СС, относительно всех ограничений свободы передвижения в районе линии фронта, а также относительно размещения, обеспечения продовольствием и снабжения.

К инструкциям, предварительно принятым в таком виде, в отделе «Л» отнеслись критически, главным образом из-за того, что они выглядели как дальнейшее вмешательство в исключительные права главнокомандующего сухопутными войсками в зоне боевых действий, о чем было так много споров, а также из-за опасений, что они приведут к новым осложнениям в отношениях с ОКХ. Однако, вопреки нашим предположениям, армия явно быстро смирилась с инструкциями, утвержденными Гитлером. 13 марта Гальдер записывает в дневнике: «Встреча Вагнер – Гейдрих: полицейские проблемы» – и на следующий день подтверждает получение этих инструкций ОКВ словами «специальные инструкции «Барбаросса» без особых комментариев[145]. Явно и то, что за пределами ОКХ тоже не было заметной реакции на чрезмерно резкие выражения Гитлера относительно его намерений в тыловых районах, которые он использовал несколькими днями позже в заключительном обращении к главнокомандующему сухопутными войсками и старшим офицерам Генерального штаба армии на упомянутом большом совещании[146]. Зная присутствовавших там людей, можно было бы предположить, что они должны были проявить максимум решительности, чтобы ограничить деятельность рейхсфюрера СС и его приспешников и держать их как можно дальше от себя. С учетом предоставленных им в зоне боевых действий особых полномочий у них была для этого уйма возможностей: например, они могли запретить передвижение по дорогам и ограничить доставку горючего.

Не сомневаюсь, что именно в этом духе генерал Вагнер, который всегда больше других настаивал на необходимости сохранения полноты власти главнокомандующего в зоне боевых действий, вел вынужденные споры с Гейдрихом; последний же, со своей стороны, наверняка делал все, чтобы ни словом не обмолвиться об истинном характере «особых задач». В итоге ОКХ представило проект приказа в оперативный штаб ОКВ; из текста, который приводится ниже, ясно, что в нем не было ничего спорного или вызывающего возражения.

26 марта 1941

Секретно

Главное командование армии

Генеральный штаб армии

Для выполнения некоторых особых полицейских задач по обеспечению безопасности, не входящих в компетенцию армии, в зоне боевых действий необходимо будет использовать постоянные спецподразделения (зондеркоманды) службы безопасности (СД).

По согласованию с начальником полиции безопасности и СД действия полиции безопасности (СП) и СД в зоне боевых действий будут руководствоваться следующими правилами:

1. Задачи

а) В тыловом районе сухопутных войск:

До начала боевых действий составление списков некоторых конкретных объектов (кадры, архивы, картотеки антигерманских или антиправительственных организаций, ассоциаций, групп и т. п.) и некоторых важных лиц (лидеры политэмигрантов, диверсанты, террористы и т. п.).

Главнокомандующий сухопутными войсками имеет право запретить использование этих специальных подразделений в тех армейских районах, где их применение может неблагоприятно сказаться на боевых действиях.

б) В зоне коммуникаций:

Информирование начальника зоны коммуникации об общей политической обстановке для выявления и подавления антигерманских и антиправительственных движений, не являющихся составной частью вооруженных сил противника.

Взаимодействие с офицерами контрразведки или частями контрразведки будет руководствоваться принципами взаимодействия государственной тайной полиции с местным органом контрразведки вермахта, согласованными со службой безопасности военного министра рейха 1 января 1937 года.

2. Взаимодействие между специальными подразделениями и военными властями в армейской тыловой зоне (см. Ца) выше). Специальные подразделения полиции безопасности (СД) будут выполнять свои задачи на свою ответственность. Они должны подчиняться армейским приказам относительно передвижения, снабжения продовольствием и размещения. Это не относится к полномочиям начальника службы безопасности (СП и СД) в вопросах дисциплины и юриспруденции. Они будут получать технические указания от начальника СП и СД, но при необходимости их действия будет ограничиваться приказами из штаба армии (см. пункт Ца) выше).

Для централизованного руководства этими подразделениями в каждую армейскую зону будет назначен представитель начальника СП и СД. Его обязанность вовремя информировать командующего соответствующей армией о распоряжениях, которые он получает от начальника СП и СД. Военный командующий уполномочен давать этому представителю все указания, необходимые для того, чтобы избежать любых помех военным операциям; эти указания имеют приоритет над всеми остальными.

Представители начальника СП и СД должны всегда действовать в тесном сотрудничестве с разведывательным отделом штаба; военные власти могут потребовать назначения офицера для связи с разведкой; координация работы специальных подразделений с военной разведкой и контрразведкой, а также с требованиями боевых действий является обязанностью отдела разведки.

Специальные подразделения уполномочены, в рамках своих задач и на свою ответственность, принимать административные меры воздействия на гражданское население. В связи с этим они обязаны работать в тесном контакте со службой контрразведки. Любые меры, которые могут повлиять на боевые действия, должны быть утверждены командующим соответствующей армией.

3. Взаимодействие между группами или подразделениями СП или СД и командующим в зоне коммуникации (см. пункт I(6) выше).

(Текст такой же, как в пункте 2 выше, просто с заменой соответствующих штабов и ведомств.)

4. Разделение ответственности между специальными подразделениями (зондеркомандами), полевыми подразделениями (айнзатцкомандами) и отделами контрразведки с одной стороны и тайной полевой полиции безопасности – с другой.

Вопросы политической безопасности внутри армии и непосредственной защиты войск остаются задачей только тайной полевой полиции безопасности. Любые дела такого характера спецподразделения, полевые отделы и подразделения должны немедленно передавать в тайную полевую полицию безопасности; точно так же последняя должна безотлагательно сообщать спецподразделениям и полевым отделам и подразделениям обо всех проблемах, возникающих в зоне их компетенции. По всем прочим вопросам будет действовать соглашение от 1 января 1937 года (см. пункт 1 выше).

Подпись…

Никто из офицеров, принимавших участие в обсуждении или подготовке этих приказов, не имел ни малейшего представления о том, что под прикрытием этих договоренностей и на основании секретного распоряжения Гитлера Гиммлеру «полевые отделы СД» сразу же после начала кампании приступят к систематическому массовому убийству евреев в тыловых районах Восточного фронта.

Первый случай, когда Гитлер открыто потребовал от вермахта провести недопустимую акцию, имел место 30 марта 1941 года. В тот день он произнес длившуюся почти два с половиной часа речь перед 200–250 офицерами, среди которых были главнокомандующие тремя видами вооруженных сил и назначенные на Восточный фронт старшие командиры сухопутных войск, кригсмарине и люфтваффе вместе с начальниками своих штабов. Встреча проходила в большом конференц-зале новой рейхсканцелярии, в крыле, которое выходило на Эберштрассе; зал был забит полностью, присутствовавших усадили в длинные ряды кресел соответственно чину и званию. Цель была явно та же, что и у аналогичных «обращений» Гитлера 22 августа и 23 ноября 1939 года накануне кампаний в Польше и на Западе: внушить высшему командованию и старшим офицерам штабов свои взгляды на возможный ход предстоящей операции. Но на сей раз он собрался изложить собравшимся и те особые требования, которые, по его мнению, возникнут в связи с характером Восточной кампании как «борьбы между двумя противостоящими идеологиями». Говорил он убедительно. Он наверняка осознавал, что в идеологическом плане между ним и этими сливками германского офицерского корпуса до сих пор существует громадная пропасть. Те сидели перед ним в гнетущей тишине, нарушенной лишь дважды: когда собравшиеся встали в первый раз в момент его появления и прохождения к трибуне и когда он покидал зал. Все остальное время не поднялась ни одна рука, никто, кроме него, не произнес ни слова.

Это была та самая речь Гитлера, которая положила начало приказу о комиссарах и декрету относительно порядка действия военно-полевых судов в районе проведения «Барбароссы», известному под кратким названием «приказ «Барбаросса». Что касается приказа о комиссарах, то Верховный главнокомандующий вермахта заявил в своей речи, что с советскими комиссарами и чиновниками следует обращаться как с преступниками, независимо от того, относятся ли они к вооруженным силам или к гражданской администрации. Поэтому их не будут рассматривать как военнослужащих и с ними не будут обращаться как с военнопленными. Всех их, захваченных в плен, следует передавать полевым отделам СД, а если это невозможно, расстреливать на месте. В отношении «приказа «Барбаросса» Гитлер уже утвердил 3 марта, что военно-полевые суды будут заниматься исключительно войсками; теперь он развил эту тему дальше и провозгласил два принципа. Первый: по отношению к «враждебно настроенным жителям» немецкий солдат не должен быть связан буквой военных законов или дисциплинарных уставов, и, наоборот, «любого рода выступление местных жителей против вермахта» следует наказывать чрезвычайно сурово, вплоть до немедленной казни без военно-полевого суда. Он оправдывал эти распоряжения главным образом своей убежденностью в том, что большевизм, как он выразился, есть «социологическое преступление»; говоря о комиссарах и чиновниках, он упомянул те нечеловеческие жестокости, в которых они были повинны, когда Красная армия вошла в Польшу, Балтийские государства, Финляндию и Румынию. С этого момента он использовал каждый оборот своей речи для того, чтобы убедить аудиторию в том, что в борьбе против Советов нет места воинскому рыцарству или «устаревшим представлениям» о военном товариществе. Это борьба, в которой не только Красная армия должна быть побеждена на полях сражений, но и навсегда искоренен коммунизм.

Впоследствии многие говорили, что такие резкие выпады Гитлера должны были заставить кого-то из присутствовавших в зале хоть как-то выразить свой протест или негативную реакцию после ухода фюрера. Никаких свидетельств, что нечто подобное имело место, нет; я сам был там, и ни в одном из опубликованных ныне документов нет упоминания о таких вещах. Гальдер, например, записал все, что там происходило, и свою запись он закончил фразой, всего лишь передающей смысл заключительных слов Гитлера: «Одна из жертв, которую должны принести командиры, – это преодолеть все угрызения совести, какие у них могут возникнуть»; на полях он приписал, видимо, для памяти: «Приказ главнокомандующим». Сразу после этого идет запись: «Полдень: все присутствуют на обеде, после обеда: совещание с фюрером». Из следующих записей становится известно, что и обед и совещание происходили в ограниченном кругу «командующих группами армий и некоторых их подчиненных»; единственное упомянутое имя – Гудериан, записанное сокращенно «Гуд». Об этом совещании Гальдер пишет всего лишь «Ничего нового». Потому можно быть совершенно уверенным, что никто из присутствовавших там не использовал шанс даже упомянуть требования, предъявленные утром Гитлером. Конечно, все понимали, что, как показывает опыт, открытая оппозиция, как правило, приносит больше вреда, чем пользы. Но реальные причины отсутствия реакции со стороны самых старших армейских офицеров заключались, видимо, в том, что большинство из них не вдавались в подробности длинной обличительной речи Гитлера, другие не осознали полностью смысл его предложений, а остальные решили, что лучше сначала вникнуть в эти вопросы поглубже или, как это принято у военных, подождать реакции своего начальства. Даже покойный фельдмаршал фон Бок, который позднее проявил себя как противник приказа о комиссарах и его дневниковые записи отличались особой откровенностью, не выступил с критическими замечаниями ни на общем совещании, ни на последовавшем затем совещании в узком кругу. Лично я присутствовал только во время утренней речи Гитлера.

В своих показаниях Международному военному трибуналу фельдмаршал Кейтель только заявил: «Во всяком случае, они не сделали этого [не обратились к фюреру] после обсуждения». Разумеется, он мог иметь в виду, что у него не было сведений о какой-либо реакции или возражениях по поводу плана Гитлера. Но в равной степени его слова можно понять и так, что, как начальник штаба ОКВ, в задачи которого входило переводить требования Гитлера на язык приказов и таким образом конкретизировать и утверждать их, он ничего не предпринял. Но подобная интерпретация не согласуется с образом начальника штаба Верховного командования ни во время войны, ни после нее, и потому ее в любом случае нельзя рассматривать как убедительную. Это был чрезвычайно тревожный период: идет Балканская кампания, только что захвачен Крит, только что начались переговоры с Францией, развиваются события в Северной Африке и на Среднем Востоке, Гесс летит в Англию, потоплен «Бисмарк»; поэтому наверняка все эти подвижки способствовали тому, что намерения Гитлера остались забытыми в заговоре молчания. Кроме того, есть один неоспоримый факт: ни Кейтель, ни Йодль не дали мне в этом случае никаких указаний насчет подготовки проектов итоговых приказов – вопреки своим обычным правилам схватывать на лету каждое слово и пожелание Гитлера. Что касается меня, то я старался никогда не касаться требований, выдвинутых тогда Гитлером, даже в случайном разговоре.

Заговор молчания длился более пяти недель и, казалось, делал свое дело, но с появлением меморандума ОКХ, датированного 6 мая, все снова закрутилось. Этот документ исходил от главнокомандующего сухопутными войсками и шел под грифом «Командующий по особым делам при главнокомандующем сухопутными войсками (юридический отдел)»; меморандум был адресован «начальнику штаба ОКВ, отделу «Л» и лично генералу Варлимонту». Он состоял из проекта приказа под названием «Общие указания по обращению с политическими лидерами и по согласованному выполнению задачи, поставленной 31 марта 1941 года». Раздел 1 под заголовком «Армейская зона» содержал в себе общее определение, кто такие комиссары, в соответствии с высказываниями Гитлера в речи 30 марта. Затем в нем говорилось:

«Политические органы власти и командиры (комиссары) представляют особую угрозу для безопасности войск и усмирения завоеванной территории.

Если такие лица захвачены войсками в плен или задержаны каким-то иным способом, их следует доставить к офицеру, обладающему дисциплинарными полномочиями осуществлять наказание. Последний вызывает двух свидетелей-военнослужащих (офицеров или унтер-офицеров) и устанавливает, что этот пленный или задержанный является политической фигурой или командиром (комиссаром). Если доказательств его политической должности достаточно, офицер немедленно отдает приказ о его казни и обеспечивает ее проведение.

Политкомандиры (комиссары) в российских частях относятся к категории политических чиновников. Их особенно важно быстро обнаруживать и изолировать, так как они могут стать главными инициаторами продолжения пропаганды, если их в качестве военнопленных отправить в Германию. Их следует ликвидировать, по возможности, на сборных пунктах для военнопленных или самое позднее по пути в пересылочные лагеря. То же самое относится к комиссарам в гражданской администрации и партийных организациях и к другим политическим работникам, с которыми могут столкнуться войска. Политических руководителей промышленных и прочих хозяйственных объектов следует задерживать лишь в отдельных случаях, когда они предпринимают какие-то действия против вермахта.

Политические руководители и комиссары, захваченные в плен, не будут отправляться в тыл».

«Командующий по особым делам» подчинялся не начальнику штаба армии, а непосредственно главнокомандующему. Однако из дневника Гальдера ясно, что ввиду особой важности этого приказа ему показали этот проект. Соответствующая запись 6 мая гласит:

«Совещание с генералом Мюллером (генералом для особый поручений) и генералом из военно-юридической службы:

а) издание приказа в соответствии с последней речью Гитлера перед генералами. Войска должны осознать, что Восточная кампания – это идеологическая война.

б) Вопросы компетенции военно-полевых судов».

Получив этот меморандум в ОКВ, я отреагировал на него как на неприятную неожиданность. До сих пор устные инструкции Гальдера были известны лишь ограниченному кругу старших офицеров, большинство из которых наверняка давно о них забыли. Теперь главнокомандующий сухопутными войсками счел, видимо, необходимым изложить инструкции в письменном виде и разослать их в виде точного приказа войскам вместе с «подробными указаниями по их выполнению». Оригинал этого армейского меморандума имеется, и первая моя реакция абсолютно очевидна из комментария, написанного на нем мною от руки в осторожных выражениях: «Остается выяснить, нужна ли письменная инструкция такого рода. Показать и обсудить с начальником штаба ОКВ. Подготовить собственные инструкции?»[147]

Я передал это замечание для размышлений той рабочей группе отдела «Л», которой это касалось больше всего, – административной. Одновременно я изъял этот армейский проект из «обычного канала» прохождения документов, несмотря на то что по установленным «правилам делопроизводства» моя задача состояла в том, чтобы проверить текст на соответствие устным распоряжениям Гитлера и представить документ адресату (Кейтелю) с какими-то необходимыми комментариями. Я даже не сообщил Кейтелю или Йодлю, что армейский проект поступил к нам, и использовал выигранное время для того, чтобы поработать с некоторыми сотрудниками административной группы, которые, как и я, пытались найти пути и средства, позволяющие избежать выхода письменного приказа такого рода. В связи с этим я предпринял следующие действия:

1. Передал армейский проект приказа для дальнейшего продвижения в юридический отдел ОКВ. Основанием для этого послужило то, что юридический отдел ОКХ явно немало потрудился над текстом; и я чувствовал, что юридические аргументы скорее убедят начальника штаба ОКВ, нежели любые возражения с моей стороны.

Результат: телефонный звонок от начальника юридического отдела, покойного доктора Лемана, сообщившего, что Кейтель запретил ему заниматься этим вопросом. 9 мая армейский проект был возвращен в отдел «Л».

2. Имел конфиденциальную беседу с генералом Вагнером, генерал-квартирмейстером сухопутных войск, который занимал такое же положение, как и я, и был моим личным другом. Цель разговора – выяснить, есть ли какая-нибудь возможность снять с рассмотрения армейский проект. Именно генерала Вагнера незадолго до этого главнокомандующий сухопутными войсками назначил вести переговоры с Гейдрихом.

Результат: Вагнер категорически отказался. В качестве причины он указал на то, что под впечатлением своего разговора с Гейдрихом убежден в необходимости представить проект приказа по этому вопросу Гитлеру. Если этого не сделать, есть опасность, что Гитлер сразу же пошлет СД на передовые участки фронта для выполнения его приказаний. Однако Вагнер добавил, что ОКХ настроено на то, чтобы там не было никаких эксцессов, и именно поэтому подготовило приказ о поддержании дисциплины. Его разошлют самым низшим армейским подразделениям. Под конец Вагнер настойчивым образом посоветовал мне «не совать нос в эти дела»[148]. Так что с мыслью утаить приказ пришлось расстаться.

3. Затем я решил попробовать извлечь пользу из документа, о котором только что стало известно отделу «Л», – меморандума № 3 от «рейхслейтера» Розенберга Гитлеру. В нем Розенберг, министр восточных оккупированных территорий, уже назначенный, но не вступивший в должность, объяснял, что будет не в состоянии создать гражданскую администрацию в оккупированных районах, если не сможет использовать гражданских комиссаров и чиновников. Его предложение состояло в том, чтобы ликвидировать в соответствии с указаниями Гитлера только госслужащих, занимавших «высокие и очень высокие посты».

ОКВ в целом и отдел «Л» в частности не имели отношения к организации гражданского управления на Востоке. Но теперь, ободренный тем, что услышал от Вагнера относительно передовых армейских районов, я подумал, что, может быть, вермахту удастся с помощью идей Розенберга установить какой-то более разумный порядок, чем простое преследование политработников и государственных служащих, которые не состояли в рядах Красной армии.

Мои расследования заняли приблизительно неделю. Только после того, как они были завершены и, насколько можно было судить, выявили значительные возможности для предотвращения выполнения приказа о комиссарах, я набросал «служебный протокол», датированный 12 мая. Начинался он так:

I. ОКХ представило проект инструкции, прилагаемый в виде приложения 1.

Затем я написал резюме по основным пунктам армейского проекта и в заключение дал следующие замечания отдела «Л»:

II. В отличие от представленного проекта в меморандуме № 3 рейхслейтера Розенберга говорится, что следует ликвидировать только государственных служащих, занимавших высокие и очень высокие посты, так как чиновники, работавшие в администрациях областей, низших территориальных единиц и хозяйственных предприятий, необходимы для управления оккупированной территорией.

III. Поэтому фюреру следует решить, какими принципами руководствоваться.

По пункту 2 отдел «Л» предлагает:

1) государственных служащих, действующих против войск, ликвидировать как партизан;

2) государственных служащих, невиновных во враждебных действиях, сначала не трогать. Только когда мы продвинемся дальше в глубь страны, можно решить, сохранить оставшихся чиновников на прежних местах или передать их специальным подразделениям (СД), если последние не уберут их сами;

3) с политработниками в частях следует обращаться в соответствии с предложениями ОКХ. Их не следует рассматривать как военнопленных и надо ликвидировать самое позднее в пересылочном лагере. Ни в коем случае нельзя отправлять их в тыл.

Этот протокол я нарочно послал не Кейтелю, адресату армейского проекта, а Йодлю, от которого ожидал большего понимания и поддержки. Чтобы правильно оценить эту записку или прежде, чем поспешно ее критиковать, следует учесть, что этот «протокол» не был проектом приказа и его целью было представить резюме по данному вопросу и, по возможности, повлиять на точку зрения старшего начальника. Следует также заметить, что в той обстановке отдельные офицеры ничего бы не смогли добиться, открыто встав в оппозицию и предложив себя в качестве мучеников; единственный эффективный ход в случае гитлеровского приказа такого характера – делать все возможное для его саботажа, манипулируя содержанием и подготовкой окончательных вариантов. Едва ли надо добавлять, что такого рода словесная игра в прятки была малоприятной, даже когда она удавалась. В данном случае я был в таком же положении, как и полевые командиры, которые позднее поняли, что из сложившейся ситуации есть лишь один выход: они разработали сложную процедуру, посредством которой после тщательного подсчета общего числа взятых в плен сообщали время от времени, что расстреляно столько-то комиссаров; фактически они их не считали и не выявляли, тем не менее убивали меньше[149]. Не всем офицерам так не везло; но те, кто не был готов к подобной ситуации и оказался в ней против своей воли, могли, по крайней мере, заявить, что не занимались этим (в чем их часто упрекали), чтобы «спасти свое лицо», а действовали в соответствии с правилами справедливости и гуманности, которые диктовала им их совесть.

Что касается содержания протокола, то необходимо отметить следующие моменты: ссылка на Розенберга, занимавшего высокое положение в партии, была сделана главным образом в надежде на то, что это как-то повлияет на Гитлера. У меня никогда не было связей ни с Розенбергом, ни с его сотрудниками. Мое предложение шло гораздо глубже, чем предложение Розенберга; я предлагал не дифференцировать госслужащих по рангу и судить их по военным законам о партизанах, если они на самом деле действовали против германских войск. Наконец, я отлично помню, что сам добавил последний пункт (III. 3); я считал, что, выделив этот раздел особо, помогу армии сдерживать СД и предоставлю ей большую свободу действий; кроме того, я думал, что так легче будет получить одобрение других моих контрпредложений.

Когда протокол ушел к Йодлю, отделу «Л» какое-то время не приходилось заниматься этим вопросом. Насколько я помню, только после войны в Нюрнберге я увидел написанные на нем от руки замечания: «Обязательно еще раз показать Гитлеру (13 мая)» и «Нам следует ожидать, что они предпримут ответные действия против германских летчиков; самое лучшее – это представить все как ответные меры». В своих показаниях Международному трибуналу генерал Йодль заявил:

«Ну, в данном случае своей пометой я хотел указать фельдмаршалу Кейтелю другой возможный путь, как все-таки обойти приказ, которого от нас требовали… Я полагал, что сначала надо подождать и посмотреть, действительно ли комиссары поведут себя так, как ожидает Гитлер, и если его подозрения подтвердятся, то тогда и применить ответные меры».

До сего дня ничего не известно о дискуссиях по этому вопросу в рейхсканцелярии либо в Бергхофе, которые в итоге, видимо, имели место.

В следующий раз я оказался вовлеченным в эти дела, когда в конце мая вернулся с затянувшихся переговоров в Париже. На моем столе в специальном поезде «Атлас», стоявшем на обычном месте на станции Зальцбург, я нашел окончательный вариант приказа о комиссарах, уже одобренный Гитлером. Первый беглый просмотр показал, что мои предложения, основанные на предложениях Розенберга, почти слово в слово вставлены в соответствующие пункты армейского проекта. Меня это чрезвычайно обрадовало, и я заметил также, что приказ без подписи, а значит, получателям нет необходимости «сообщать о своем согласии» Гитлеру или ОКВ. Поэтому я решил сам подписать сопроводительную записку, адресованную ОКХ и ОКЛ. Главной моей мыслью в данном случае было избежать серьезных оплошностей (нет подписи, нет требования докладов из армии), которые впоследствии заметили бы и исправили. Кроме того, это дало мне возможность добавить фразу, ограничивающую рассылку письменного приказа «командующим армиями и флотами». Я считал, что в результате у всех людей, мыслящих так же, как я, появится еще один предлог обойти это приказ. Что касается моих непосредственных начальников, Кейтеля и Йодля, то мы с ними ни словом не обмолвились по этому вопросу ни до, ни после.

Вот неприкрашенный и, насколько можно судить сегодня, полный отчет о появлении приказа о комиссарах. Из него становится понятно, что роль, которую играл в его подготовке я, как начальник отдела «Л», или мои офицеры, состояла единственно в том, чтобы способствовать его существенному смягчению[150]. Мое описание как всей цепочки событий, так и позиции тех, кто был в них вовлечен, является хорошим примером подобных ситуаций, которые имели место и в ряде других случаев в связи с аналогичными приказами Гитлера. Однако так получилось, что его инструкции о полномочиях военно-полевых судов на Востоке готовили другие отделы ОКВ в Берлине без какого-либо участия отдела «Л»; даже Йодль мог оказывать личное влияние только посредством случайных бесед с Кейтелем. Что касается военного персонала верховной ставки, за исключением, может быть, лиц из непосредственного окружения Гитлера, то в дальнейшем, когда происходили подобного рода серьезные вещи, он либо оставался в полном неведении, либо узнавал обо всем только при получении окончательного варианта приказа, уже подписанного Гитлером.

Так же получилось впоследствии и с приказом о комиссарах. Насколько мне известно, дальше им занимались только люди из самого близкого окружения Гитлера, и то лишь в двух случаях. 26 сентября 1941 года, когда уже почти три месяца шла кампания на Востоке, из ОКХ пришел меморандум, датированный 23 сентября и опять подписанный генералом Мюллером. В нем говорилось, что опыт операции показал, что «предыдущие инструкции по обращению с комиссарами должны быть пересмотрены». Йодль возвратил его с написанным от руки комментарием: «Фюрер не склонен вносить какие-либо изменения в уже вышедшие приказы о политических комиссарах». Далее, 6 мая 1942 года, то есть через год после подготовки армией первого проекта приказа, официальный журнал исторического отдела ОКВ содержит следующую запись:

«Фюрер отдает распоряжение, что с целью повысить готовность к дезертирству или капитуляции советских войск, которые находятся в окружении, временно и в порядке эксперимента разрешается в таких случаях гарантировать жизнь командирам, комиссарам и политрукам»[151].

Насколько мне помнится, это распоряжение Гитлера появилось в результате личных протестов фельдмаршала фон Клюге. Фактически это означало формальную отмену приказа о комиссарах[152]. Тем не менее надо полагать, что, несмотря на все усилия, предпринятые против этого приказа, в течение первых недель Восточной кампании в некоторых районах он выполнялся, хотя ни одного сообщения на эту тему в верховную ставку не поступило. С другой стороны, нет сомнения в том, что на деле этот приказ потерял всякое практическое значение самое позднее в начале серьезного зимнего кризиса с декабря 1941 года.

Но даже на начальном этапе Русской кампании в тех районах, где вермахт вел боевые действия или которые он захватил, этот приказ выполнялся весьма ограниченно. Этому не найти более убедительного доказательства, чем тот факт, что в разгар лета 1941 года громадное число комиссаров всех званий и рангов обнаружили в лагерях для военнопленных. Тогда я не знал ни об этом, ни о том, как узнал об этом Гитлер; не слышал я и об Инструкции по обращению с советскими военнопленными, которая явно появилась вследствие такого открытия.

Насколько я понимаю, целью этого нового приказа было главным образом наверстать упущенное в передовых районах путем «изоляции» комиссаров и государственных чиновников в лагерях для военнопленных. В послевоенный период в некоторых кругах считалось, что он был составной частью первоначального приказа о комиссарах. Это неверно. На самом деле только один человек, Гитлер, и формально, и лично был замешан в авторстве и подготовке двух этих приказов; его несчастный начальник штаба ОКВ тоже был вовлечен в это, но только в качестве адресата. Адресаты в обоих случаях были абсолютно разные; первый приказ был направлен в полевую ставку, второй – в управление лагерями для военнопленных. Возможно, по опыту с боевыми частями Гитлер исключил и это управление из командной цепочки и во втором приказе просто отдал ему распоряжение открыть ворота лагерей для военнопленных приспешникам Гиммлера. Что касается боевых частей, то результат был прямо противоположным; все поняли, что о противозаконном обращении с комиссарами в лагерях для военнопленных скоро станет известно противнику, который придет к выводу, что его войска должны сражаться до последнего. Видимо, этим и был вызван июньский приказ 1942 года по поводу существенных послаблений в лагерях для военнопленных, хотя он никогда не отменялся.

В заключение этой мрачной главы из моей памяти считаю своим долгом сказать следующее. Даже в военных кругах часто высказывалось мнение, что в Северной Африке и Италии германская армия «воевала по-джентльменски», мнение, которое подразумевает, что на Востоке армия вела себя по-иному. Это абсолютно несправедливое унижение достоинства большей части германской армии. Не говоря уж о том, что дивизии часто перебрасывались с востока на запад, было бы ближе к правде сказать, что немецкий солдат Второй мировой войны умудрялся сохранять свое традиционное достоинство на Востоке, как и везде, несмотря на беспримерные нагрузки, которым подвергали его не только действия противника, но и действия собственного Верховного главнокомандующего.

Армия перешла границу на рассвете 22 июня. На этот раз Гитлер не стал следовать порядку, которого он придерживался на Западе в 1940 году, а подождал примерно тридцать шесть часов, чтобы посмотреть, как будут разворачиваться события, прежде чем отдать приказ о перемещении ставки в Восточную Пруссию. Только в полдень следующего дня, первого дня мобилизации в Советском Союзе, многочисленные эшелоны верховной ставки двинулись на самолетах и поездах на восток. Полевой эшелон отдела «Л», личный состав и структура которого не претерпели изменений, отправился в 14.45 со станции Берлин-Грюневальд к неизвестному месту назначения; на следующее утро в 3.45 он достиг назначенного пункта в лесах Горлице, в нескольких милях восточнее Растенбурга.

Пунктом выгрузки оказался полустанок на местной железнодорожной линии, и всего в нескольких метрах от него мы обнаружили зону 2 новой ставки. Она была полностью обнесена забором из колючей проволоки и почти не видна с дороги; большинство кабинетов находилось в деревянных бараках, стоявших вокруг простой сельской гостиницы, где в мирное время останавливались приезжие из Растенбурга. Что касается размеров помещений, количества окон и обстановки, то выглядела ставка так, будто ее обустраивали по правилам берлинских министерств. Еще больше удивило полуподземное сооружение, напоминавшее длинный спальный вагон с рядом тесно примыкающих друг к другу дверей; оказалось, что в нем находятся дополнительные кабинеты и спальные места для офицеров; у меня оказался даже номер на двоих. Бетонные стены были обиты деревянными панелями, окрашенными в радостные цвета; там имелись встроенные шкафы, эмалированные тазы, ванны с подведенным к ним водопроводом, центральное отопление и разные электрические новинки – все это с трудом совмещалось с привычным представлением о полевой штаб-квартире. Через несколько ночей я первый сбежал из этих катакомб; сначала обосновался в нашем спецпоезде, который все еще стоял на соседней станции, потом перебрался в старую гостиницу, где все еще жил ее хозяин и где мы организовали простенькую офицерскую столовую. Остальные офицеры отдела «Л» вскоре последовали моему примеру и перебрались в офицерские бараки.

Кроме полевого состава верховной ставки, в зоне 2 разместился и так называемый батальон «личной охраны фюрера»; он нес караульную службу, а его командир выполнял обязанности коменданта ставки. Мы мало виделись и общались друг с другом; тем не менее в этой части ставки мы находились среди своих, и штатских типов поблизости не было.

С другой стороны дороги приблизительно в восьмистах метрах на восток располагалась зона 1, где должен был обосноваться Гитлер со своим окружением, состоявшим из членов руководства «государства, партии и вермахта»; со стороны военных в него входили, как и прежде, Кейтель, Йодль и помощники, а также вновь назначенный «историк». Здесь тоже было несколько деревянных бараков, которые служили в качестве конференц-зала, столовой и административно-хозяйственных помещений. Обитатели этой зоны жили и работали в основном в бетонных бункерах, находившихся над землей и вмещавших в себя по два или больше небольших помещений. Специально проложенные дороги и тропинки пересекали вдоль и поперек всю ее территорию, укрытую большими деревьями. Гитлеровский барак и бункер находились в самом северном конце зоны, все окна, как всегда, выходили на север, поскольку он не любил солнца. Он же придумал и название «Вольфшанце» («Волчье логово»), которое до сих пор используют поляки, показывая людям этот лагерь, ставший ныне одной из местных достопримечательностей.

ОКХ расположилось примерно в часе езды на машине – в лесах у Ангербурга; Геринг со своим штабом тоже находился неподалеку. О взаимоотношениях на высших уровнях командования говорит тот факт, что за те более чем три года я ни разу не посетил ОКЛ, в то время как с ОКХ постоянно поддерживал контакт как по службе, так вне службы. Это напоминает мне о другом характерном различии между ними: когда армейские командиры посещали «Волчье логово», они приезжали в маленьком, сером, отжившем свой век железнодорожном вагоне, который, несомненно, еще годился только для обслуживания местной линии. Когда прибывал Геринг, это был пыхтящий дизельный состав, по крайней мере из трех или четырех самых современных спальных вагонов, ярко окрашенных и сверкающих, с обслуживающим персоналом в белой форме и всякого рода современными удобствами; состав растягивался по одноколейке на сотню метров или более того. ОКМ оставалось в Берлине, но в один из первых месяцев появился в качестве их постоянного представителя адмирал, которого разместили в зоне 1.

Хотя, когда началось наступление, «Волчье логово» и оказалось необычно близко к линии фронта, уединенность этого места не очень способствовала ощущению причастности к грандиозным военным событиям, происходившим в тот период кампании. Зона военных действий была столь обширной, что в те первые дни, когда кто-то отправлялся «на фронт», мог встретить лишь случайную часть. Я надеялся, что, следуя своим правилам времен Западной кампании, буду следить за событиями на фронте, но вскоре это стало невозможно даже с помощью легкого самолета «шторьх». Оставалось только пересесть на обычный связной самолет, а это значит, что за те несколько часов, которые были в моем распоряжении, как правило, нельзя было приземлиться в том месте, куда я собирался попасть и где можно было встретиться с тем, с кем нужно. От этих полетов у меня неизменно оставалось два впечатления: первое – явные различия в сельской местности по обе стороны фронта, гораздо лучше заметные с воздуха, чем на карте; по одну сторону – древнее цивилизованное государство Восточная Пруссия с ее ухоженными фермами, поддерживаемыми в хорошем состоянии лесами, очищенными от сорняков полями и пустошами, тенистыми дорогами и тропинками и, наконец, с упорядоченным рисунком рек и озер, – все это резко отличалось от общего пейзажа на восточной стороне; второе, и гораздо более важное с военной точки зрения впечатление – пустынность очевидно бескрайней, тянувшейся на восток равнины, на которой, казалось, солдаты и лошади движущихся по ней пехотных дивизий просто терялись.

С танковыми и моторизованными соединениями впереди фронт быстро продвигался на восток, и чем больше он продвигался, тем томительнее становилось в лесах у Растенбурга. Из-за громадных расстояний возможностей летать на фронт становилось все меньше и меньше; например, однажды меня занесло в корпус Дитля у Нордкапа. Поездка на фронт могла занять несколько дней и ночей, остановиться, возможно, негде; естественно, что на столь длительное отсутствие необходимо специальное разрешение, а Йодль, как и прежде, соглашался неохотно. Поэтому я искал и находил другие, не совсем военные способы избегать удушья нашей бетонно-деревянной тюрьмы. Например, раз или два в неделю я отправлялся ранним утром вместе со знаменитым наездником полковником Моммом, который служил в то время помощником при штабе, на конный завод в Растенбург, где были отличные лошади, и после часовой прогулки верхом возвращался другим человеком. Когда проберешься через колючую проволоку и минные поля, можно совершать чудесные прогулки вблизи нашего лагеря по озерам и лесам старинной и хорошо ухоженной сельской местности Восточной Пруссии, и я часто использовал такую возможность для отдыха в первые часы после полудня, которые, как правило, были спокойными. Вскоре нас стали приглашать на простой ужин в какой-нибудь из сельских домов по соседству, за что мы были более чем благодарны; особенно я вспоминаю семьи Донас и Донхофф, которые закончили свою жизнь ужасно, кто-то – после 20 июля 1944 года, кто-то – когда пришли русские. В этой связи я должен рассказать об одном случае, весьма показательном для атмосферы в ставке. Одно из таких приглашений я получил через представителя министерства иностранных дел в верховной ставке, которому дали высокое звание в СС. В последний момент приглашение отменили, потому что, как выяснилось позже, он узнал, что Гиммлер запретил членам СС общаться со мной вне службы, объяснив это тем, что в ряде случаев я занимал враждебную по отношению к СС позицию.

Подобные развлечения не мешали ежедневной кабинетной работе в эти первые месяцы кампании – месяцы наших побед. Как обычно, значительная часть дел полевого состава отдела «Л» состояла из ежедневного утреннего и вечернего сбора донесений из армии, флота и военно-воздушных сил, их просеивания и отправки с курьером начальнику штаба оперативного руководства с приложенными к ним «картами обстановки», которые обновляли штабные чертежники. Теперь доклады поступали с Востока, Запада, из Северной Африки, Балкан, с остальной территории Средиземного моря и, разумеется, самые подробные – с «театра военных действий ОКВ». После этого мы проводили совещание у себя и «там» – у Гитлера. В зоне 1 устраивали совещания и по вечерам. Как и прежде, никто из штаба оперативного руководства, кроме Йодля, на этих совещаниях не присутствовал. Было у меня и другое рутинное задание, которое я обычно выполнял каждый вечер: краткий инструктаж офицера, ведущего военный журнал, о самых важных событиях дня; иногда мы заканчивали весьма откровенным обменом мнениями по оценкам и перспективам кампании.

В этот момент армейский сектор отдела «Л» ввел новшество, которое я принял с энтузиазмом; они взяли на себя обязанность время от времени дополнять утренний доклад так называемой краткой оценкой обстановки. Такой порядок преследовал две цели: во-первых, до начала дневного совещания у Гитлера проинформировать начальника штаба оперативного руководства о взглядах и намерениях ОКХ, которое в итоге оказалось штабом, реально отвечающим за проведение операций; во-вторых, заставить наконец Йодля работать со своим собственным штабом так, как это принято в Генеральном штабе сухопутных сил. Ни одна из этих целей не была достигнута. Спустя неделю или две Йодль сказал мне, что может прекрасно обходиться без этих оценок; ему важнее, чтобы эти люди взяли на себя труд гарантировать отсутствие ошибок на картах боевой обстановки. Я подчеркнул, что такой ответ граничит с оскорблением; а по сути этот случай продемонстрировал, что Верховное командование, которое представляли лишь Гитлер с Йодлем, по-прежнему решительно настроено осуществлять неограниченную власть даже в широкомасштабной битве на Востоке и до сих пор считает себя источником всех знаний, а потому ни в каких советах не нуждается. Что касается атмосферы в самой верховной ставке и методов ее работы, то сложилось так, что я часто целый день мог не разговаривать и даже не встретиться с Йодлем, иногда доводилось общаться с ним только в неслужебное время; для него же зона 2 долгое время оставалась неким неизведанным огороженным местом, куда он едва ли когда-либо заходил, но где можно было обнаружить его «рабочий штаб».

Между тем в результате расширения театра военных действий у отдела «Л» значительно прибавилось работы, не связанной с оперативными проблемами; она затрагивала в основном отделы, остававшиеся в Берлине: организационного, пополнения и снаряжения и взаимодействия с гражданскими властями. Корреспонденция отправлялась с курьерами, вылетавшими ежедневно по одному в каждом направлении в полдень и выезжавшими по одному в каждом направлении ночным экспрессом Растенбург – Берлин. К полевому составу отдела «Л» были прикомандированы офицеры связи самых важных управлений и отделов ОКВ (разведки, снабжения и пропаганды), и они поддерживали контакт со своими головными управлениями таким же способом. Время от времени сами начальники управлений и отделов приезжали в «Волчье логово»; в промежутках между их визитами прикомандированные офицеры, поддерживая связь с отделом «Л», отвечали за то, чтобы их отделы в Берлине действовали в соответствии с планами верховной ставки. Йодля мало интересовали эти дела. Поэтому образовался канал связи, который шел в обход него прямо от меня к начальнику штаба ОКВ. Такой порядок, однако, не действовал в отношении тех вопросов, входивших в компетенцию штаба оперативного руководства, которые исходили от Гитлера или которые решал он сам. На это следует обратить особое внимание в связи с заявлениями Йодля в Нюрнберге, где он сказал:

«Начиная с 1941 года у меня и моего оперативного управления (!) вошло в практику докладывать фюреру непосредственно по всем вопросам, касающимся стратегии, в то время как фельдмаршал Кейтель, используя мое военно-хозяйственное управление в качестве своего рода личного рабочего штаба, взял на себя все другие задачи»[153].

Система связи должна была осуществлять все сообщение верховной ставки, включая ежедневные доклады вермахта, а также государственных, партийных органов и прессы, прикомандированных к верховной ставке. Поэтому вскоре она оказалась настолько перегруженной, что возник вопрос, не приносит ли полевая германская верховная ставка больше убытков, чем пользы. Поскольку курьерские поезда между Берлином и Растенбургом возили туда и обратно по ночам все больше и больше офицеров, чиновников и партийных функционеров, то чем дольше продолжалась Восточная кампания, тем все более и более странным казалось место расположения ставки. Главное же заключалось, однако, в том, что в Восточной Пруссии Гитлер находился, так сказать, в укромном, защищенном от ветра уголке; ни он, ни его близкое окружение не получали непосредственных впечатлений, с одной стороны, о жестокости борьбы на главном фронте, а с другой – о вопиющих последствиях воздушных налетов на германские города.

Когда оглядываешься назад, не приходится сомневаться в том, что в такой обстановке полевая ставка не только потеряла свой смысл, но и, по всей вероятности, играла роль искажающего фактора, который приводил к затягиванию войны. Гитлер был полон решимости держать в своих руках всю политическую и военную власть в Германии; он стал владыкой огромных регионов Европы, либо оккупированных им, либо принадлежавших его союзникам. К началу зимнего кризиса, самое позднее в декабре 1941 года, ему со своей ставкой надо было бы последовать примеру всех других государств, вступивших в войну, и перебраться в столицу или ее ближайшие окрестности. Помимо всего прочего, это помогло бы Гитлеру и его советникам избавиться, пока не поздно, от искушения пытаться командовать каждой отдельно взятой дивизией на Восточном фронте и заставило бы эти дивизии больше заниматься реалиями обстановки в целом. Но вместо этого на протяжении трех лет «Волчье логово» превратилось в настоящую «крепость»: заборы из колючей проволоки и минные заграждения стали еще более непроницаемыми, поднялись бетонные блоки, напоминавшие надстройки на крейсерах. Кроме того, подземные помещения и ходы неизвестной протяженности соорудили под Бергхофом, куда Гитлер по-прежнему выезжал иногда на короткий, иногда на более длительный период. Роскошные штаб-квартиры были построены за немыслимые деньги в Виннице на Украине, Суассоне во Франции, в поместье Зигенберг в Ноугейн-Эссене и, наконец, рядом с Бреслау. Кроме винницкой, ни одну из них не занимали надолго; некоторые вообще никогда не использовались. Когда в январе 1945 года Гитлер наконец обосновался в Берлине, никакой реальной возможности руководить или управлять войсками у него к тому времени уже давно не было.

К тому времени, когда верховная ставка обосновалась в Восточной Пруссии, прошел уже почти год с тех пор, как у Гитлера выработалось представление, что Англию можно заставить заключить мир обходным путем – посредством «ниспровержения» Советской России. В июле 1940 года он развил его следующим образом: «Если Англия лишится надежды на помощь из России, у нее не будет надежды и на Америку». Свой план он завершил впоследствии распоряжениями о «подготовительных мероприятиях для периода после завершения «Барбароссы»[154], которые положили начало новому этапу политических и стратегических действий верховной ставки летом 1941 года.

Такие цели открывали широкие возможности для настоящего стратегического руководства вермахтом, но в итоге этими далеко идущими задачами верховная ставка занималась лишь частично. Для Гитлера, а также для его начальника штаба оперативного руководства текущие события Восточной кампании затмили все остальное. Вместо того чтобы просто следить за тем, что происходит на фронте, и обеспечивать соответствие происходящего принятому стратегическому курсу, а при необходимости отдавать новые указания общего характера, Гитлер через несколько недель снова начал, как обычно, вмешиваться в дела армии. Наряду с этим само осуществление командования в том виде, в котором оно практиковалось верховной ставкой, все больше и опаснее извращалось, потому что следовало одному стратегическому принципу, который вскоре стал доминирующим, – упорная борьба за «каждый сантиметр» русской земли.

Русская кампания еще отчетливее продемонстрировала истинную причину подобных заблуждений – запредельную подозрительность Гитлера и всепоглощающее стремление обладать властью, бросающийся в глаза недостаток военных знаний, которые он усваивал самостоятельно, и неспособность подчиняться испытанным военным законам, а не принимать желаемое за действительное, руководствуясь политическими и экономическими устремлениями и амбициями. Его постоянное окружение в зоне 1, на самом деле верившее, что он обладает даром ясновидения и не может поступать неправильно, скорее подстрекало его, чем сдерживало; кроме того, его решимость сыграть роль верховного военного вождя действительно укрепилась тем, что в Норвегии и Северной Финляндии он сам непосредственно осуществлял командование; там не было буфера в виде ОКХ, и он мог действовать как ему заблагорассудится. Между тем «театр военных действий ОКВ» лег на плечи штаба оперативного руководства, и с каждым днем этот груз становился все тяжелее; штаб не в состоянии был справляться с ним даже в организационном плане, к тому же это уводило его еще дальше от его истинного назначения – быть высшим штабом вермахта. В результате дезинтеграции армейского командования возникали и другие, все более серьезные трудности, но ни они, ни попытки повлиять на ОКВ не смогли остановить Гитлера, и в этом вопросе он действовал по своему разумению, как и во всех остальных.

Первым этапом Восточной кампании можно назвать период, длившийся приблизительно две-три недели, то есть до начала июля 1941 года. Он был отмечен необычной согласованностью действий ОКВ и ОКХ. Грандиозные победы на фронте и быстрый захват территории противника, во всяком случае в центре и на севере, заставили смириться даже упрямых скептиков и дали повод надеждам, подобным тем, которые высказал Гальдер в своем дневнике 3 июля:

«В целом мы уже можем сказать, что выполнили свою задачу и смели русскую армию с этой стороны Дуная и Днепра. Думаю, прав был один захваченный в плен русский генерал, когда сказал, что восточнее Дуная и Днепра нам придется иметь дело лишь с рассеянными силами противника, которые сами по себе недостаточно сильны, чтобы оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление немцам. Поэтому я не преувеличиваю, когда говорю, что война против России выиграна за четырнадцать дней. Конечно, она еще не закончена. Из-за громадной территории и упорного сопротивления противника, который использует все, что у него есть, она займет еще много недель»[155].

Сегодня такие комментарии Гальдера многим покажутся странными; однако полезно сопоставить их с выдержкой из речи Уинстона Черчилля на секретном заседании палаты общин 25 июля 1941 года; он сказал тогда: «Через несколько месяцев или даже раньше мы можем подвергнуться величайшему из вторжений, какие когда-либо видел мир». Это говорит о том, что глава британского правительства ожидал быстрой победы Германии на Востоке и, как и Гитлер, рассматривал нападение Германии на Россию как способ нанести смертельный удар Англии с другой стороны.

Сам Гитлер заявил своему ближайшему окружению 4 июля: «В сущности, русские проиграли войну» – и радовался, как это здорово, что «мы вдребезги разбили русские танковые части и авиацию с самого начала. Русские, – продолжал он, – никогда не смогут их восстановить». Так что его оценка ситуации в общих чертах совпадала с оценкой в армии. Следовательно, в первые недели он не вмешивался в ход операций на Востоке, если не считать того, что давил и придирался к ОКХ с целью заставить его быстрее и надежнее заткнуть большой котел, а позднее, как и на Западе, досаждал своими «опасениями» за фланги танковых клиньев, которые выдвинулись далеко вперед[156]. Оставил Гитлер в покое и люфтваффе, особенно после того, как его первоначальные «оперативные» действия против аэродромов и других целей в глубине России были завершены и его использовали, как правило, только для решения тактических задач во взаимодействии с ОКХ и штабами групп армий.

Кампания, казалось, шла быстро и успешно, так что и на сей раз у Верховного главнокомандующего и его штаба не было особой возможности по-настоящему заниматься общим руководством войсками. Тем временем Гитлер, как и во времена Западной кампании, уже делал далеко идущие и преждевременные выводы и занимался подготовкой следующего, завершающего сражения. Чуть ли не в начале июля после разговора с главнокомандующим сухопутными войсками он дал подробные указания начальнику штаба ОКВ насчет «распределения личного состава и боевой техники» и, в частности, по «танковой программе» сухопутных войск. Появились два приказа, которые можно было бы резюмировать следующим образом: сухопутные силы будут численно «существенно» сокращены, за исключением танковых и моторизованных дивизий, количество которых к 1 мая 1942 года следует увеличить соответственно до тридцати шести и восемнадцати, в обоих случаях включая дивизии СС; программу строительства военно-морского флота сократить до «объема, непосредственно необходимого для ведения войны с Англией и Америкой, если последняя вступит в войну», широкомасштабное увеличение ВВС.

Был еще ряд указаний, которые свидетельствовали о полной уверенности Гитлера в исходе Русской кампании; вот их характерные пункты: Восточный фронт должен обходиться теми танковыми силами, которые у него уже есть, и, не считая двух танковых дивизий, остающихся еще в Германии, в дальнейшем любое пополнение танковых войск на Востоке должно быть санкционировано Гитлером. Производство нового оружия, снаряжения и боевой техники для сухопутных войск необходимо «немедленно» привести в соответствие с будущим сокращением вооруженных сил; любые заказы промышленности, превышающие потребности, должны быть аннулированы. Это не касалось производства танков, противотанковых орудий и боевой техники для тропических условий (это для 4-й танковой дивизии). Одновременно производство «взрывчатых веществ» следует сосредоточить на нуждах люфтваффе (бомбы и боеприпасы для зенитных орудий) за счет сокращения потребностей сухопутных сил.

Слишком скоро нам судьбой было предначертано понять, что с точки зрения стратегии эти приказы далеко опередили ход событий; более того, они оказали серьезное и пагубное воздействие на последующий ход Восточной кампании[157].

Гитлеровские указания по поводу потребностей в боевой технике для продолжения войны с Британским Содружеством отдел «Л» привел в окончательный вид после всяческих обменов мнениями, как устно, так и письменно, с соответствующими управлениями главнокомандований трех видов вооруженных сил. Между тем на ежедневных инструктивных совещаниях в зоне 1 людей уже занимал второй этап Восточной кампании. Дискуссия велась в основном между Гитлером и Йодлем; главной проблемой, вокруг которой она вертелась, была та же, что осталась нерешенной в декабре прошлого года: Гитлер по-прежнему хотел «развернуть значительные подвижные силы на север», чтобы захватить Ленинград и Кронштадт и таким образом полностью очистить Балтику от противника; однако армейский план состоял в том, чтобы сосредоточить все силы вермахта для захвата Москвы, которая являлась фокальной точкой сопротивления русских. Директива по плану «Барбаросса» предусматривала возможность «одновременного выполнения обеих задач», но в ней говорилось, что «сделать это можно только в случае неожиданно быстрого провала сопротивления со стороны русских»; довольно удивительно, что об этом плане никогда не упоминалось, несмотря на общую чрезвычайно благоприятную оценку обстановки. Наоборот, ввиду того что южнее Припятских болот фронт отпрянул далеко назад, возродилась идея, которая обсуждалась раньше только в самом узком кругу: развернуть войска из центра на юг.

По своему обыкновению, генерал Йодль не просил совета или поддержки своего штаба, несмотря на то что 4 июля заявил: «Предстоящее решение, возможно, будет самым трудным во всей войне»; более того, некоторые признаки говорили о том, что он колебался. Однако он понимал, что взгляды армии полностью расходятся со взглядами Гитлера, и на этот раз явно не готов был взять на себя ответственность оставаться единственным его советником. Поэтому, вопреки своим правилам, теперь он действовал абсолютно правильно, постаравшись вовремя вернуть к обсуждению этого вопроса ОКХ. 5 июля Гальдер записал: «Приближается момент, когда должно быть принято решение по поводу будущего ведения войны, в частности по поводу дальнейшего использования бронетанковых сил. Поскольку это решение может оказаться определяющим для всей войны – возможно самым главным для этой войны, – генерал Йодль счел необходимым, чтобы главнокомандующий сухопутными войсками обсудил свои взгляды и намерения с фюрером, прежде чем определиться с дальнейшими целями»[158].

В ОКХ явно не видели причин снова поднимать этот вопрос в данный момент: они даже еще больше, чем в декабре 1940 года, надеялись, что он решится автоматически самим ходом дальнейших событий. Гальдер, например, когда Гитлер позвонил ему в день рождения 30 июня, заметил, что, отведя танковые соединения из группы армий «Центр», может быть, удастся прояснить ситуацию в целом на севере до того, как основная часть пехотных дивизий сосредоточится в районе Смоленска для решающего удара на Москву. После разговора с Гитлером 8 июля Гальдер не исключал временного отвлекающего удара на юг; несколькими днями позже он объяснял Браухичу:

«Я не такой уж сторонник того, чтобы две танковые группы из группы армий «Центр» продолжали двигаться на восток. Прекрасно могу себе представить необходимость направить значительную часть сил Гота (3-ю танковую группу) на север, а Гудериана (2-ю танковую группу) – на юг, может быть, даже до самого Киева. В обоих случаях, однако, необходимо выполнить предварительное условие: Гот и Гудериан сначала должны совершить прорыв в восточном направлении и тем самым получить свободу для маневра»[159].

Какое-то время поэтому казалось, что существует возможность достичь компромисса между противоположными взглядами, не вынуждая ОКХ отказываться от своей истинной цели – Москвы; но по мере постепенного усиления сопротивления со стороны противника полное расхождение двух точек зрения становилось еще более явным. Параллельно с этим наблюдался просто-таки классический пример элементарной ошибки гитлеровского руководства войсками, его желания командовать в мелочах, не обдумав должным образом обстановку. Мы находим запись Гальдера от 14 июля: «Постоянное вмешательство фюрера в дела, деталей которых он не понимает, становится сущим наказанием и в конце концов будет невыносимым». Начиная со второй декады июля ситуация все ухудшалась и ухудшалась, пока не достигла масштаба скандала, все больше охватывавшего всю ставку в целом; он утих только в конце августа, когда вышли приказы Гитлера, и то лишь за пределами самой ставки.

Первая директива ОКВ по Восточной кампании (№ 33) появилась 19 июля и, казалось, более-менее совпадала с теми предложениями, которые командование сухопутных войск устно изложило Гитлеру несколькими днями раньше. Однако до того как началась указанная в ней переброска войск, Верховный главнокомандующий без дальнейших консультаций с ОКХ издал «дополнение к директиве № 33», датированное 23 июля, которое должно было гарантировать выполнение его приказов. Объектами наступления на юге теперь должны были стать не только Киев, но и Харьков и Нижний Дон, Кавказ и Крым; как только группа армий «Север» достигнет своих целей, что, как предполагалось, она сделает быстро, ОКХ должно отдать ей приказ отправить «значительные силы, включая 3-ю танковую группу, обратно в Германию»! Точно так же после завершения сражения под Смоленском люфтваффе приказано было послать несколько авиационных групп пикирующих бомбардировщиков в Финляндию на помощь корпусу Дитля в район Нордкапа. Полет стратегической фантазии продолжался: «Благодаря этому у Англии будет меньше соблазна вмешиваться в схватку на Арктическом побережье». Эта директива включала также приказ о воздушных налетах на Москву, не имевших ничего общего с целями операции, а рассматривавшихся как акт возмездия за бомбардировки русскими Бухареста и Хельсинки. Ни тогда, ни позднее люфтваффе не достигло своими налетами на Москву и Ленинград никаких стратегически важных результатов, хотя согласно директиве ОКВ № 35 от 6 сентября это должна была быть «крупномасштабная атака».

Хотя Йодль явно пытался как мог остановить подобное распыление сил, устные заявления, сразу же сделанные представителями сухопутных войск, не возымели никакого действия. Гальдер отметил:

«Он [Гитлер] выбрал для себя цели и твердо стоит на своем, не считаясь с возможными действиями противника и не принимая во внимание другие точки зрения. Это означает, что фон Боку придется отдать свои танковые группы и двигаться на Москву с одной пехотой. В любом случае в данный момент фюрер не проявляет интереса к Москве, только к Ленинграду».

Когда Браухич вернулся из поездки на фронт, единственное, что он сделал, – так это позвонил Кейтелю и заявил, что указание Гитлера в ближайшем будущем осуществить невозможно, поскольку «не выполнены необходимые предварительные условия». Этим он достиг еще меньших результатов, чем Гальдер.

Но через несколько дней и самому Гитлеру пришлось изменить свои намерения, потому что Красная армия усиливала сопротивление почти по всей линии фронта и танковые и моторизованные части остро нуждались в передышке для восстановления сил. Произошло это лишь после «длительных и порой ожесточенных споров с армейскими командирами по поводу упущенных возможностей окружить противника». Более того, Гитлер начал теперь все больше забирать в собственные руки командование операциями. Он заявил: «Крупномасштабными победами русских не разгромить, потому что они просто не признают, что побеждены. Поэтому мы должны громить их по частям в ходе мелких тактических операций». Гальдер готов был согласиться, что в оценках Гитлера, видимо, есть доля истины, но тем не менее он записал: «Для меня такой ход мысли как предвестие конца мобильных операций, которые мы вели до сих пор»; он даже считал, что замаячил призрак позиционной войны. Именно тогда Гальдер понял, что Гитлер «просто отверг его аргументы в пользу Москвы, не приведя против них каких-либо реальных доводов»[160].

Йодль, как всегда, был единственным представителем штаба оперативного руководства ОКВ, присутствовавшим во время этих переговоров с командованием сухопутными войсками. И в ходе самих дискуссий, и в последующих беседах наедине с Гитлером он явно искал слабое место и использовал каждую возможность, чтобы вставить слово в пользу удара на Москву. Его доводы основывались не на важности захвата вражеской столицы, а на убежденности в том, что только там можно было встретить и разгромить значительные силы противника. Гитлер противопоставил этому аргументу аргумент экономического характера, состоявший в том, что важно как можно скорее «прибрать к рукам» промышленный район и залежи каменного угля Донецкого бассейна, а также нефтяные промыслы Кавказа. Но буквально на следующий день, видимо под влиянием неблагоприятных донесений с центрального и северного участков фронта, он неожиданно проявил готовность отказаться от крупномасштабных операций на юге.

Итак, вечером 28 июля Гальдер снова яростно выступал перед своим главнокомандующим против «абсурдности назначенных операций, которые приведут к распылению наших сил и остановят решающий удар на Москву». Между тем мы в штабе оперативного руководства были настроены веселее и усиленно трудились над документом, подтверждающим изменение планов Гитлера, – новой директивой № 34. Введение к ней гласило:

«Развитие обстановки в последние несколько дней, появление более многочисленных сил противника на линии фронта и у флангов группы армий «Центр», ситуация со снабжением и необходимость дать 2-й и 3-й танковым группам около десяти дней на пополнение частей вынуждают нас отложить на время осуществление дальнейших задач и целей».

Далее в пунктах директивы говорилось, что обе группы армий, «Север» и «Юг», должны сейчас обходиться собственными силами, а группа армий «Центр» сохранит все свои танковые соединения, но постепенно должна перейти к обороне. Гальдер записал по этому поводу:

«Это решение означает, что все мыслящие военачальники свободны теперь от страшной угрозы последних дней, когда казалось, что из-за упрямства фюрера застопорится вся Восточная операция. Наконец снова хоть какой-то свет на горизонте!»[161]

Справедливости ради надо признать, что эту победу над гитлеровским безрассудством следует отнести в основном за счет той обстановки и тех фактов, которые упоминались в директиве № 34. Тем не менее мне приятно вспомнить, что однажды Йодль выступил заодно с ОКХ и в конце концов именно благодаря его чутью в выборе подходящего момента была одержана эта победа и Гитлер изменил свою точку зрения на более разумную. Однако пока мы только подготовили почву для возобновления наступления на Москву, и не более того. На какое-то время все успокоилось, но вскоре опять появились сомнения в незыблемости новых решений. В следующие несколько дней Гитлер нанес серию визитов в штабы групп армий и в нескольких случаях заводил пропаганду собственных идей и планов – полностью в духе и, несомненно, с целью подрыва позиции ОКХ. 12 июля, посетив фельдмаршала фон Лееба в группе армий «Север», он сказал, что Москва – это «просто географическое понятие», и сослался на «славянский национальный характер» как новый фактор, позволяющий ему рассчитывать на быстрый коллапс Советов. 4 августа в штабе группы армий «Центр» он поставил удар на Москву третьим по значимости пунктом в своих планах. Он заявил, что гораздо важнее лишить русских «жизненно важных для них территорий»: во-первых, Ленинграда и Балтийского побережья с их высокоразвитой промышленностью, включая, предположительно, единственный завод, где можно производить тяжелые танки; во-вторых, Донецкого бассейна и Харькова – «важной базы для российской экономики», потеря которой приведет к «неизбежному краху экономики противника в целом». Здесь он нечаянно обронил признание, явно с целью критики военной разведки, что «решение напасть на Россию было бы гораздо более затруднительным», если бы его заранее проинформировали, что противник обладает большим количеством танков и самолетов. Аналогичные мысли он высказал 6 августа во время визита к фельдмаршалу Рундштедту в штаб-квартиру группы армий «Юг». Тем не менее в верховной ставке в промежутках между двумя этими визитами он бросил вполне определенные замечания, которые убедили главнокомандующего сухопутными войсками, что теперь Гитлер полностью осознает значение Москвы![162]

Гальдер оказался в центре всех этих столкновений взглядов. 7 августа он лично разговаривал с Йодлем – никто не мог вспомнить, когда в последний раз случалось подобное. Гальдер, несомненно, надеялся в ходе встречи расширить вновь возникшее понимание между ними. Он начал с главного вопроса: «Мы хотим разгромить врага или преследуем экономические цели?» На это Йодль ответил, что «фюрер считает, мы можем сделать и то и другое одновременно». После этого Гальдер развил свою мысль, сказав, что для захвата Ленинграда не надо отдавать ничего, что можно использовать для Москвы. С другой стороны, в вопросе «Москва или Украина» или «Москва и Украина» мы должны склоняться к «и», потому что, «если мы этого не сделаем, мы будем не в состоянии разбить противника до осени». Однако для того чтобы это сделать, сказал он, нет нужды в дополнительных силах на юге; вместо этого мы должны сосредоточить все силы на «операциях, нацеленных на более отдаленные и важные объекты», – под этим он подразумевал главным образом Москву. Уезжая, Гальдер был убежден, что укрепил Йодля в его поддержке позиции армии.

Последующие события сначала, казалось, подтверждали это. Первый сдвиг произошел 10 августа, когда Йодль представил Гитлеру оценку обстановки, подготовленную отделом «Л» и полностью согласованную с оперативным отделом ОКХ. Она начиналась с обоснования, как обычно с помощью карт и таблиц численного состава войск, того факта, что противник наиболее силен на центральном участке фронта, а потому наиважнейшей целью должно быть уничтожение этой группировки с последующим захватом Москвы. Операции из центра в районы, где находятся группы армий «Север» и «Юг», заманчивы, но их следует поставить в зависимость от Московской операции или отложить на более позднюю дату. Наступление на Москву начнется в конце августа силами пехотных дивизий в центре и танковых групп – на флангах.

Такими путями нам фактически удалось заставить Гитлера издать 12 августа дополнение к директиве № 34, где наконец давалось согласие на наступление на Москву, хотя и с многочисленными условиями, часть которых была трудновыполнимой. Например, группа армий «Центр» должна была выдвинуться вперед только тогда, когда «полностью будет преодолена угроза с флангов» и когда близко уже будет завершение боевых действий против Ленинграда; однако их цель там ограничивалась теперь окружением города. Затем следовала более точная оценка значимости советской столицы, которая до этого была «всего лишь географическим понятием»: затем говорилось, что «наша цель – до наступления зимы лишить противника его государственного, военно-промышленного и транспортного узла, сосредоточенного вокруг Москвы, и этим помешать восстановлению его разгромленных вооруженных сил и нормальному функционированию государственного управления». Как и хотелось Гальдеру, в директиве было также заявлено, что после победы под Уманью группа армий «Юг» сможет достичь своих конечных целей – Крыма, Донецкого бассейна и даже Батуми – теми силами, которые у нее есть сейчас. У штаба оперативного руководства ОКВ едва хватило времени свыкнуться с мыслью, что ему удалось наконец сделать что-то реальное, как несколько дней спустя группе армий «Север» пришлось отступить на отдельных участках фронта. Хотя Гальдер и штаб группы армий рассматривали эти неудачи как несущественные, они вызвали «большое беспокойство в верховной ставке» и в итоге привели к новым прямым вмешательствам Гитлера. В его указаниях ОКХ говорилось, что из-за отсутствия других резервов несколько отдельных танковых дивизий из группы армий «Центр» должны быть немедленно переброшены на север, чтобы отразить прорыв противника в районе Старой Руссы. Опять не было никакого обсуждения «предварительных условий», на которые так часто ссылались прежде. Фельдмаршал фон Бок назвал приказ Гитлера «невыполнимым требованием», так как некоторые танковые дивизии, о которых шла речь, нуждались в пополнении и двинуться по этой причине не могли, а другие просто были необходимы для защиты группы армий «Центр».

Гальдер оказывал по этому поводу всяческое давление на своего главнокомандующего; но тот явно устал от борьбы и не желал «идти против решений высшей власти». Так что он обошелся словами: «Пусть кто-нибудь поговорит об этом с Йодлем»[163].

Ввиду бесконечных шатаний в высших сферах оперативный отдел ОКХ под началом Хойзингера осуществил необычную процедуру – наверняка с ведома Гальдера. Они подготовили памятную записку относительно будущего ведения военных операций, адресованную сначала главнокомандующему сухопутными войсками; в тот же день, 18 августа, возглавляемый мною отдел «Л» представил Йодлю новую оценку обстановки. Оба этих документа отражали взгляды средней прослойки офицеров Генерального штаба, так сказать младотурок. В них еще раз приводились все аргументы в пользу Москвы в качестве главной цели, в армейской памятной записке это обосновывалось обстановкой на Востоке, а в записке отдела «Л» – обстановкой в целом; в них также еще раз подчеркивалось, что группы армий «Север» и «Юг» уже имеют достаточно сил, чтобы выполнить остальные возложенные на них задачи.

Не могу вспомнить сейчас, воспользовался ли Йодль документом, представленным его штабом, или как он им воспользовался. Главнокомандующий сухопутными войсками направил памятную записку своего оперативного штаба Гитлеру и разрешил автору записки обсудить ее с Йодлем в «Вольфшанце». Для книги воспоминаний Хойзингера характерна некоторая «поэтическая вольность», но в ней есть несколько пассажей по поводу этой встречи, состоявшейся 20 августа, которые представляют интерес не столько в связи с данной темой, сколько из-за того, что дают хорошее представление об атмосфере, царившей тогда в ставке. Например, после рассмотрения широкизвестных фактов за и против он цитирует следующее высказывание Йодля:

«Более того, он [Гитлер] питает инстинктивное отвращение к тому, чтобы идти тем же путем, что и Наполеон. Москва вызывает у него мрачное чувство. Он боится, что там борьба с большевизмом может оказаться не на жизнь, а на смерть».

На что Хойзингер отвечает:

«Именно поэтому Москва и есть как раз то направление, которое мы должны избрать. Нам надо разгромить вооруженные силы противника. Такова должна быть цель, и тогда все остальное само упадет к нам в руки».

А Йодль в ответ:

«Вот именно. А я скажу вам, каков будет ответ фюрера: в настоящий момент у нас есть гораздо лучшая возможность разгромить войска противника. Их основная группировка находится сейчас восточнее Киева».

После этого Хойзингер поставил вопрос о зиме, которая на северном и центральном участках фронта была уже не за горами, а на юг должна была прийти лишь немногим позже. Попросив поддержать представленную памятную записку, он в итоге убедил Йодля согласиться.

«Что могу, сделаю. Но вы должны признать, что доводы фюрера тщательно продуманы, и их нельзя просто так отбросить. Не следует пытаться заставлять его делать то, что идет вразрез с его внутренними убеждениями. Интуиция его, как правило, не подводила. Вы не можете этого отрицать!»

В заключение Хойзингер написал:

«К сожалению, он не всегда был прав! Я помню Дюнкерк. И мы боимся, что снова собираемся упустить решающий шанс».

Представляется в высшей степени вероятным, что к 21 августа Гитлер уже отверг эту армейскую памятную записку после разговора с Кейтелем и Йодлем; во всяком случае, в этот день оба генерала ОКВ по старой традиции, забытой на какое-то время, появились вместе в кабинете Гальдера в лагере Ангербург, чтобы склонить его на сторону Гитлера или, по крайней мере, унять оппозицию. Кажется, Йодлю, окончательно загнанному в угол во время этой встречи, пришлось прибегнуть к доводу, уже прозвучавшему в разговоре с Хойзингером: он не может представить армии какие-то конкретные возражения, «но у фюрера есть шестое чувство». Это был просто еще один способ выразить безграничную веру в «гениальность фюрера», доказательства которой он столько раз предоставлял прежде и которой полностью подавлялось всякое рациональное мышление. Гальдер просто сухо замечает, что при такой позиции «любые логичные доводы были бесполезны»[164].

Йодля заставили в тот же вечер сформулировать Гитлеру новые, теперь уже окончательные приказы в форме письменной инструкции для ОКХ. Этот документ начинался словами: «Предложение сухопутных сил от 18 августа относительно будущей стратегии на Востоке не согласуется с моими взглядами». Затем в ней опять говорилось, что Москва не самая важная цель, гораздо важнее до наступления зимы дойти до Крыма и Донецкого бассейна и «отрезать Россию от кавказской нефти», на севере окружить Ленинград плотным кольцом и соединиться с финнами. За этим следовало новое требование: «немедленно использовать чрезвычайно благоприятную оперативную обстановку для проведения операции с внутренних флангов групп армий «Юг» и «Центр» против советской 5-й армии в районе Киева».

Группа армий под командованием Бока («Центр»), которую ОКХ предлагало сохранить в полном составе и сделать главной ударной силой в наступлении на Москву, должна была оставаться в обороне с теми войсками, которые ей оставили, до тех пор, пока в соответствии с последним параграфом инструкции не будут выполнены все условия для дальнейшего наступления на Москву, перечисленные в дополнении к директиве № 34. Таким образом, заманчивые возможности боевых действий с центрального участка фронта взяли верх над главной стратегической задачей, вокруг которой планировалась вся Восточная кампания.

Когда «инструкция фюрера» дошла на следующий день до лагеря в Ангербурге, первой реакцией Гальдера было: «Эта инструкция решит исход всей кампании». Эффект, который оказал на главнокомандующего сухопутными войсками и его начальника штаба такой ответ на их памятную записку, был чрезвычайно гнетущим, но Гитлер в тот же день добавил им соли на раны, прислав «труд», который набросал собственноручно. Несмотря на то что к этому времени мы уже целых два года находились в состоянии войны, он решил прочитать армии урок по управлению подвижными соединениями, которые, по его словам, следует использовать в качестве «оперативного средства в распоряжении Верховного главнокомандующего» точно так же, как и авиацию. Затем в весьма резких выражениях он проводит совершенно неправомерное сравнение с люфтваффе, заявляя, что Геринг действовал по принципу «последовательно и энергично», тогда как армия оказалась явно не в состоянии «в целом охватить эти идеи и действовать в соответствии с ними без долгих разговоров». Он даже упрекнул Браухича в том, что тот «не владеет должным образом ситуацией»; под этим он имел в виду, что главнокомандующий допускает, что подчиненные ему старшие командиры оказывают слишком большое влияние на стратегию; позднее я и сам часто слышал это от него. Запись в дневнике Гальдера в тот день, 22 августа, опять-таки вполне четкая и убедительная:

«На мой взгляд, обстановка, которая сложилась в результате вмешательства фюрера, невыносима для армии. Его личные указания создают ситуацию, при которой есть приказ, есть приказ, отменяющий этот приказ, и есть беспорядок, и никто не может ни за что нести ответственность, кроме него лично; ОКХ, как известно, ведет свою четвертую победную кампанию, и его репутацию не должны запятнать полученные ныне инструкции. Кроме того, то, как поступили с главнокомандующим, позорный факт. Поэтому я сказал главнокомандующему, что он должен просить об освобождении от занимаемой должности и одновременно надо освободить и меня».

Однако сразу же после этих строк ему пришлось дописать:

«Главнокомандующий отказывается, потому что считает, что на самом деле его не снимут и потому ничего не изменится».

Усилиями Гальдера была сделана последняя попытка выяснить через генерала Гудериана, можно ли заставить Гитлера изменить свое решение. Существуют разные описания их встречи, которая состоялась 23 августа в ставке в «Вольфшанце». Однако все они сходятся в том, что Гудериан, на успех которого ОКХ рассчитывало больше всего, был там единственным представителем армии и оказался лицом к лицу с Гитлером и всем его окружением. Как бы этот разговор ни происходил[165], он не повлиял на решение Гитлера. В течение следующих нескольких недель Киевское сражение привело к хорошо известной крупномасштабной победе, но то был лишь тактический успех. В конце концов 30 августа состоялась личная встреча Гитлера с главнокомандующим сухопутными войсками, в ходе которой произошло «примирение». Браухич утверждал, что этим оскорбительный «труд» Гитлера был перечеркнут. Однако для тех, кто знаком с подоплекой этого дела, почти нет сомнений в том, что, хотя Гитлер в тот момент и старался представить все именно таким образом, благородную позицию Браухича он воспринял лишь как признак его слабости и бесхарактерности, а исход этой стычки – как еще одну победу над своими противниками в армии[166].

Вот так на некоторое время закончились скандалы по поводу будущей стратегии в Восточной кампании. В который раз штаб оперативного руководства ОКВ вынудили существенно превысить свое право в тех делах, за которые отвечала армия. Однако теперь настало время пересмотреть планы и цели германской стратегии в самом широком ее смысле. Директива №№ 33 от 19 июля содержала указание, которое в те дни прозвучало для нас непривычно: «На западе и севере следует учитывать возможность британских ударов по Нормандским островам и побережью Норвегии». Все амбициозные планы нападения, составленные несколько месяцев назад для «постбарбаросского этапа», надо было привести в соответствие с развитием обстановки на Востоке. В связи с этим в конце июля ОКХ предложило ограничить масштаб боевых действий, а именно отложить дату начала охватывающей операции в Египте со стороны Сирии и Киренаики до весны 1942 года, а захват Гибралтара оставить на осень 1941-го; но реальность опередила даже эти планы.

В свете происходившего и, видимо (хотя не уверен), по указанию Йодля, которым он подытожил свои ежедневные разговоры с Гитлером, отдел «Л» подготовил в конце августа «одобренный Гитлером меморандум ОКВ» по поводу стратегической обстановки, сложившейся в конце лета 1941 года. Этот доклад стал в какой-то степени вехой в нашей стратегии. Он еще раз подтвердил наш основной принцип, состоявший в том, что, прежде чем перейти к конечной цели, остававшейся неизменной, – «низвергнуть Англию и заставить ее заключить мир», – сначала надо привести к краху Россию, используя для этого все силы, которые мы можем перебросить с других фронтов, даже если это займет больше времени, чем предполагалось ранее. Далее в нем говорилось, что и при самых благоприятных обстоятельствах «едва ли ранее весны 1942 года мы будем располагать сухопутными и военно-воздушными силами для осуществления решающих боевых действий в Средиземном море, Атлантике и на материковой части Испании». Ожидается, что при такой ситуации нейтралы ужесточат свою позицию; например, невозможно будет двинуться через Турцию без ее разрешения, как это считалось ранее; более того, мы должны учитывать, что Англия с еще большей энергией возьмет на себя инициативу. Уже ясно, что главная задача Англии – подорвать позиции Германии на европейском континенте путем нанесения ударов со стороны Средиземного моря – если и будет выполнена, то вместе с Соединенными Штатами. Об этом свидетельствует целый ряд признаков, например численность личного состава британских войск в Южном Иране, которая только что нам стала известна, и продолжающееся усиление ключевых британских позиций по обоим берегам Суэцкого канала. В любом случае положение держав оси в Северной Африке последнее время все больше осложнялось из-за угрожающего роста потерь транспортных судов, почему в основном и откладывается захват Тобрука. Поскольку большая часть германских вооруженных сил, скорее всего, будет еще какое-то время связана боевыми действиями на Востоке, то в меморандуме был сделан вывод, что угрожающая ситуация в Средиземноморском регионе требует более энергичных политических шагов, даже если этим будет нанесен некоторый ущерб интересам Италии[167].

Такие предостережения действительно способствовали (в ближайшей перспективе) определенному, хотя и недостаточному улучшению обстановки в районе Средиземного моря. Остается записать в минусы, что это был последний случай, когда разгром Советской России рисовался как предварительный шаг к финальной битве с Британским Содружеством; вскоре уничтожение России стало единственной целью германского вермахта, за которой Гитлер гнался с яростью, делавшей его глухим к любым другим доводам.

Сражение за Киев к концу августа, по наблюдениям из ставки, знаменует собой начало третьего этапа Восточной кампании в 1941 году. На всех полях сражений в России были одержаны новые грандиозные победы, и в течение этих нескольких месяцев наблюдалось полное единодушие относительно необходимости дойти до Москвы до наступления зимы. Посему не представлялось случая для нового сколько-нибудь серьезного вмешательства Гитлера. В вводной части единственной за этот период инструкции ОКВ, касающейся Восточной кампании (№ 35 от 6 сентября), подчеркивается, что она составлена в соответствии с предложениями главнокомандующего сухопутными войсками.

Однако ОКХ по-прежнему волновало, как бы не упустить нужный момент для решительного удара на Москву. Ни в штабе ОКХ, ни в зоне 2 верховной ставки ни у кого не было желания присоединяться к победным гимнам, которыми после двойного сражения под Вязьмой и Брянском Гитлер возвестил, что «военная победа на Востоке одержана и с Россией покончено». После «периода топтания в грязи» в самом начале второй половины ноября группа армий «Центр» опять двигалась на Москву, добиваясь обнадеживающих результатов, и у большинства людей снова появился оптимизм, хотя всех беспокоили те громадные усилия, которые требовались при этом от войск. Я помню, в частности, одно незабываемое проявление оптимизма тех дней: начальник оперативного управления Генерального штаба ОКХ, тогда генерал-лейтенант Паулюс, пришел в барак отдела «Л», чтобы обговорить в деталях со мной и полковником Лоссбергом инструкции на период после захвата Москвы. Разговор шел о целях, расположенных гораздо дальше русской столицы. (В дневнике Гальдера упоминаются такие города, как Ярославль, Рыбинск и даже Вологда[168]. Зимовать в «передовом районе» предстояло только необходимому минимуму войск; штабы групп армий должны были взять на себя командование всем фронтом, а большую часть сухопутных войск вместе с другими высшими штабами предстояло оттуда вывести.

Оптимисты, как в вермахте, так и среди широких масс населения, испытали полнейший шок, когда 29 ноября наступление русских заставило группу армий «Юг» оставить захваченный неделю назад Ростов, а всеми уважаемый командующий этой группой фельдмаршал Рундштедт в итоге был уволен со службы. Он направил Гитлеру телеграмму с просьбой либо отменить приказ войскам снова занять позиции впереди оборонительной линии в долине реки Миус, либо «назначить командующим кого-то другого». Два часа спустя, в полночь, Хойзингер запросил у Йодля, отменен ли этот приказ; Йодль ответил: «Ни в коем случае; фюрер приказ не изменил. Рундштедт отстранен от командования, командование передали Рейхенау». Когда Хойзингер воскликнул: «Не может быть! Но это невозможно!» – Йодль положил трубку. Главнокомандующего сухопутными войсками даже не спросили. Тем не менее на следующий же день Гитлер вынужден был уступить Рейхенау в том, в чем он не уступил Рундштедту.

Совсем скоро нам предстояло увидеть дальнейшие и более серьезные последствия гитлеровского противозаконного, «импровизированного» метода командования.

Как уже говорилось, одной из особых задач штаба оперативного руководства ОКВ плюс к обычным его обязанностям было выполнение обязанностей начальника штаба и оперативного отдела сухопутных войск на «театре военных действий ОКВ». В течение лета 1941 года самым важным его участком была Северная Финляндия, где находились два немецких армейских корпуса и один финский[169]. Время от времени командующему генерал-полковнику фон Фалькен-хорсту посылали директивы ОКВ относительно стратегии, аналогичные тем, которые обычно рассылались главнокомандующим отдельных видов вооруженных сил. Естественно, это означало, что Фалькенхорст имел больше возможностей проявлять личную инициативу, чем армейские командующие, непосредственно подчинявшиеся ОКХ. С другой стороны, достигнутые, весьма ограниченные, результаты вскоре сами собой продемонстрировали, что попытка осуществлять оперативное и даже тактическое руководство через ОКВ – ошибка, еще большая, чем исключение из командной цепочки ОКХ. В результате мы попытались подкреплять директивы командующему в Северной Финляндии подробными инструкциями по их выполнению, но вскоре стало ясно, что и это не заменит механизм ОКХ; для всех соединений сухопутных войск главнокомандование сухопутных войск оставалось и отцом родным, и матерью, и настоящим командным органом. Приведу примеры приказов, которые отдавало ОКВ:

1. Приказ от 13 августа, вышедший после моего визита к Фалькенхорсту и Дитлю, где были такие слова: «В соответствии с представленной начальником отдела «Л» оценкой обстановки, подготовленной штабом корпуса «Норвегия», фюрер решил возобновить наступление в направлении Мурманска».

2. Директива ОКВ № 36 от 22 сентября: остановить наступление на Лоухи и Мурманск, а на Кандалакшу – возобновить, для того чтобы «до наступления зимы захватить по крайней мере западную часть полуострова Рыбачий».

3. Директива ОКВ № 37 от 10 октября гласила: «После разгрома или уничтожения основных русских сил на главном театре военных действий исчезнет причина, вынуждающая сдерживать русские войска в Финляндии»; за этим следовало распоряжение: «Пока еще стоит зима, осуществить все приготовления для окончательного взятия Мурманска, полуострова Рыбачий и Мурманской железной дороги в следующем году».

4. Масштаб и разнообразие проблем, о которых шла речь в «специальных инструкциях» от 5 октября 1941 года, особенно отчетливо показывают, сколькими делами, выходящими за рамки компетенции штаба оперативного руководства ОКВ, приходилось ему заниматься; например, указанные инструкции касались таких вопросов, как своевременное снабжение продовольствием, фуражом, горючим, а также строительство складов, распределение бараков и отопительного оборудования на зимних квартирах и в лагерях, использование возвращавшегося в Германию морского транспорта для вывоза железной руды, закупка грузовых автомобилей в Швеции, материалы для прокладки временных железнодорожных путей, зимнее обмундирование.

При этом надо заметить, что из дневника Гальдера ясно, что ОКХ заранее позаботилось об обеспечении зимним обмундированием всей армии еще летом 1941 года.

Норвегия, однако, была для ОКВ театром войны номер один даже во время Русской кампании; она оставалась таковой всю остальную войну. Перед глазами Гитлера вечно маячила угроза вражеского десанта, поэтому Норвегию надо было постоянно усиливать всеми возможными средствами. За этим стояли затраты времени со стороны штаба, усилия со стороны войск и практически вся остальная работа, которая никоим образом не была оправдана планами противника.

С начала лета 1941 года Гитлер все больше и больше использовал штаб оперативного руководства ОКВ в качестве своего командного органа для всех, кроме Восточного, театров военных действий, аналогичного армейскому командованию в соответствующих районах. Его абсолютно не трогали очевидные недостатки такого странного органа, и ни один штаб явно не выразил своего несогласия. На Балканах и обширной прилегающей к нему территории от Эгейского моря и Крита до Далмации был «главнокомандующий вооруженными силами на Юго-Востоке». Именно через штаб оперативного руководства ОКВ он получал приказы о подавлении массовых мятежей, которые там вскоре вспыхнули, а позднее об обороне побережий и островов; он же, со своей стороны, должен был представлять на одобрение именно штабу оперативного руководства ОКВ подробные планы относительно этих мятежей. В этом плане у меня было много дел с болгарами. Их активное участие в войне заключалось единственно в снабжении нескольких оккупационных дивизий в Македонии и Фракии; однако людей в Софии всегда беспокоила опасность, угрожавшая периферии Европейского театра войны, поэтому они рассчитывали на поддержку и помощь штаба оперативного руководства ОКВ не только в оценке ситуации, но и в усилении оборонного потенциала своей страны. Много дел было у верховной ставки и с Загребом. Там «уполномоченный германский генерал», австриец Глейс фон Хорстенау, не останавливался ни перед чем, чтобы помочь в усмирении этой плохо управляемой и раздираемой внутренними противоречиями страны; он также сделал все, что мог, чтобы добиться от Хорватии, доказавшей свои военные способности еще во времена Дунайской монархии, участия в военных усилиях Германии. Менее тесный контакт у нас был со словаками, венграми и румынами, которые имели полностью укомплектованные контингенты большей или меньшей численности для кампании на Востоке и потому общались главным образом с ОКХ; однако четкого разделения ответственности не было.

С осени 1941 года район Средиземноморья стал еще одним театром войны ОКВ особого типа. Номинально Верховное командование оставалось за итальянцами, но доминирующая роль Роммеля в Северной Африке и уязвимость морских коммуникаций повлекли за собой постоянные старания Гитлера больше влиять на ход событий. У него вскоре вошло в привычку использовать для этих целей штаб оперативного руководства ОКВ, хотя никакого приказа о передаче ответственности от ОКХ к ОКВ никогда не существовало.

В меморандуме, появившемся в конце августа, особое внимание уделялось тем угрозам, которые рождала обстановка в районе Средиземноморья для государств оси, и именно там они впервые и проявились. Гитлер был полностью согласен с Йодлем, что все имеющиеся в наличии сухопутные силы и авиацию следует держать сконцентрированными для ведения войны против Советской России. Флот тоже не испытывал желания отводить свои субмарины с главных транспортных путей в Северной Атлантике, а Гитлеру мешала еще и обидчивость итальянцев. Поэтому в итоге только ежедневные сообщения о серьезных потерях кораблей и грузов заставили его принять дополнительные защитные меры. Только 13 сентября он созрел для того, чтобы отдать приказ ОКМ – перебросить теперь, правда, «максимально быстро» шесть подводных лодок в Средиземное море; прошло немного времени, и за ними последовали еще пятнадцать. Вскоре после этого он проинструктировал люфтваффе, что главной задачей X воздушного корпуса, основная часть которого все еще находилась на Крите, станет отныне защита наших транспортных судов, следующих в Северную Африку, а не нападение «на вражеские суда и британские базы в Египте», которые до того были их главными целями. Но, как это часто бывало, когда Гитлер сам отдавал приказы, Геринг запротестовал, и ему удалось свести это распоряжение к «обеспечению авиационного прикрытия» для итальянского эскорта «особо важных транспортных судов, следующих из Италии в Триполи». В дополнение он в срочных приказах сообщил, что «не стоял вопрос» о переброске X воздушного корпуса на Сицилию с целью нападения на Мальту, которая была главной морской и воздушной базой британцев.

Только после, как предполагалось, окончательной победы над Советской Россией под Вязьмой и Брянском мне удалось кое-что осуществить. Тем временем морское сообщение по Средиземному морю практически прекратилось. 9 ноября 1941 года Гальдер отмечает в своем дневнике: «Разгромлен конвой № 51. Все корабли, перевозящие боевую технику для танковой группы в Африке, топятся английскими силами». Йодль по-прежнему не желал действовать. Поэтому я пошел в обход него и в итоге через Кейтеля убедил Гитлера отдать в конце октября предварительные, а в начале декабря окончательные приказы о переброске в район Средиземного моря штаба воздушного флота под командованием Кессельринга и еще одного мощного воздушного XI корпуса. Это означало, что с Восточного фронта всего лишь за несколько дней до провала нашего наступления на Москву выводились значительные силы. Последующая задержка произошла в основном из-за заботы Гитлера о престиже Муссолини. В письмах, которыми они обменялись 29 октября и 6 ноября 1941 года, содержался лишь косвенный намек на германскую помощь, но и при этом принималась она неохотно. Знаменательна, однако, запись в дневнике Чиано от 9 ноября 1941 года: «В нынешних условиях [то есть ввиду серьезных потерь судов] мы не имеем права выражать недовольство тем, что Гитлер направляет Кессельринга в качестве командующего войсками на Юге».

Отношение Гитлера к ситуации на Западе было прямо противоположным его отношению к ситуации в Средиземноморье и Северной Африке. В июле уже прозвучало предупреждение, а 20 октября 1941 года он по собственной инициативе издал приказ ОКВ «укрепиться на островах в Ла-Манше и защищать их». Приказ начинался с утверждения, что «широкомасштабные операции англичан на западных оккупированных территориях остаются маловероятными»; тем не менее, говорилось дальше, «следует учитывать возможность того, что под давлением своих восточных союзников, а также в политических и пропагандистских целях англичане в любой момент могут нанести отдельные удары; в частности, могут попытаться вновь захватить острова в Ла-Манше, которые чрезвычайно важны для прохода наших конвоев».

Этим приказом Гитлер фактически перенес ответственность за западные оккупированные территории с ОКХ на ОКВ, хотя специального заявления на этот счет никогда не было. Кроме того, приказы об укреплении островов были расписаны до мельчайших подробностей, вплоть, например, до количества и типа береговых батарей, тонкостей конструкций бетонных сооружений и толщины их стен в миллиметрах; доклады о продвижении строительства должны были подаваться ежемесячно. Поэтому за год, как и позже в случае со всем Атлантическим валом, Гитлер собрал коллекцию крупномасштабных карт, которые держал под замком в собственном столе и время от времени сам изучал. Однажды он приказал даже наложить дисциплинарное взыскание на офицера, отвечавшего за регулярное обновление этих карт, так как одна зенитная батарея была то ли слишком, то ли недостаточно показана на островах пролива.

Такого рода задачи привели к громадному объему работы, а соответствующего дополнительного персонала в «армейском секторе» отдела «Л» не появилось. В это же время штаб оперативного руководства ОКВ получил другое задание, которое в большей степени входило в его компетенцию. В декабре 1941 года, еще до начала поворота в ходе боевых действий на Востоке, Гитлер решил, абсолютно самостоятельно, что необходимо подготовить приказ по «сооружению «нового Западного вала» для защиты Арктики, Северного моря и Атлантического побережья». Стратегическая цель была сформулирована таким образом: «обеспечить защиту против любой высадки даже очень крупных сил противника с помощью минимально возможного количества стационарных частей». По срочности строительства на первом месте опять оказалась Норвегия. Затем шли побережья Бельгии и Франции, которые, по договоренности между отделом «Л» и главными командованиями трех видов вооруженных сил, были поделены на ряд секторов: в первую категорию вошли участок между устьями Шельды и Сены, участок южнее Бреста и участок от Куэрона до Жиронды; во вторую – полуострова Нормандии и Бретани; третье место было отдано побережью Голландии и западным и северным берегам Ютландии; последней шла Германская бухта. Фортификационные сооружения на берегах Балтики следовало демонтировать, и только проходы через пролив Каттегат оставались заблокированными[170].

Это было первое явление на свет, в общих чертах, гитлеровского плана по созданию «крепости Европа». Однако подготовленный тогда черновой план явно исходил из предположения, которое подкреплялось обстановкой на Балтийском море, что с Россией мы управимся в ближайшем будущем, то есть в его основе лежало условие, которое никогда даже отдаленно не было достигнуто. Возможно также, что идея эта родилась из желания обеспечить путем укрепления береговой зоны безопасную, не требующую значительных сухопутных сил базу для будущей воздушной и подводной войны с Англией. Этот приказ сразу продемонстрировал, как изменился взгляд на будущий ход войны и ее возможную длительность; впоследствии укреплению побережий на оккупированных территориях Запада суждено было обрести совсем иное, гораздо более широкое и глубокое значение. С учетом дальнейших событий, оценивая этот приказ в целом, можно сказать, что он, преднамеренно ли, случайно ли, знаменует собой начало этапа, когда в стратегическом плане Германия вынуждена была перейти к обороне.