• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Прокуратура, после Ильюшенко, требовала перестройки. Я это видел, находясь еще в институте, хотя, честно говоря, никогда не думал, что этим придется заниматься именно мне.

Работу требовалось вести по трем направлениям. Первое. Шла, если хотите, напряженная теоретическая война. Если в пору Степанкова и Казанника она чуть приутихла, то в пору попыток реформирования прокуратуры набрала новые обороты. Наши противники хотели превратить прокуратуру в некий узкокоридорный орган, который занимался бы только одним поддерживанием обвинения в суде, убрав из ее обязанностей общий надзор и вообще все надзорные функции — лишь частично оставив надзор за следствием…

Общий надзор был, что называется, костью в горле этих господ. Без всего этого прокуратура уже была не прокуратурой, а чем-то другим, на прокуратуру, может быть, и похожим, но только внешне. Прокуратура в таком разе становилась придатком исполнительной власти и превращалась в один из отделов Министерства юстиции. Особенно старались теоретики из Главного правового управления администрации президента, и, надо заметить, они действовали очень настойчиво и умело; они вообще сумели забить пункт о низведении российской прокуратуры до нужного уровня в резолюции Совета Европы.

Вариант этот подходил для развитых европейских государств, но, увы, никак не годился для России. И совсем не потому, что Россия нецивилизованная страна. События последующих лет, когда коррупция, казнокрадство достигли апогея, подтвердили нашу правоту. В таком разе мы бы вообще не смогли бы возбудить ни одного дела против более или менее крупного чиновника. Прокуратура никак не может быть в России частью исполнительной власти, прокуратура должна быть самостоятельным органом, свободной в принятии процессуальных решений.

Второе направление — это создание системы социальной защищенности работников прокуратуры. Сотрудники прокуратуры выпали, что называется, из общей силовой обоймы, из котла обеспеченности, в котором находились сотрудники других правоохранительных органов и армии. У нас даже не было аналогичного пенсионного, медицинского и прочего обеспечения.

И третье направление — кадры. Кадры и кадровые вопросы.

Решение двух первых вопросов было связано с принятием поправок к Закону о прокуратуре. Эти поправки удалось принять. И это была победа. Мы сохранили основные полномочия прокуратуры. Удалось также распространить льготы и социальные гарантии на наших работников — те самые, что имели МВД, ФСБ и другие силовые структуры.

По сути, это были уже не поправки, это был новый закон.

Что же касается кадровых вопросов, что я вернул несколько следователей по особо важным делам, которых Ильюшенко просто-напросто выпихнул из прокуратуры. Прежде всего Бориса Ивановича Уварова. Из Совета Федерации к нам на работу пришел Исса Магомедович Костоев. Вернулся в Генеральную прокуратуру начальник контрольного управления администрации президента В. Я. Зайцев.

Было понятно, что надо менять заместителя по следствию — эту должность занимал Олег Иванович Гайданов. Тут, должен заметить, я колебался долго. Гайданов был хорошим следственником. С другой стороны, Гайданов при разборке крупных уголовных дел часто действовал не с позиции истины, которая обязана торжествовать, а с позиций обвинения. Поэтому я принял решение о назначении на этот ключевой пост начальника следственного управления Генпрокуратуры Михаила Борисовича Катышева — одного из немногих, кто не боялся идти против Ильюшенко. Катышев — принципиальнейший человек, который всегда сохранял верность закону, и если Ильюшенко пытался его заставить обойти закон, Катышев никогда не поддавался на эти нажимы. Я был свидетелем этому не раз, наблюдая, как на заседании коллегии ГП Катышев отстаивал свою позицию по конкретным уголовным делам. Лучшего заместителя по следствию, чем Катышев, найти было невозможно.

Должность первого заместителя я предложил прокурору Москвы Пономареву, человеку в высшей степени порядочному, одаренному, принципиальному. Пономарев попросил тайм-аут — время для размышлений и, честно сказать, затянул его. Кто знает, наверняка и жизнь моя, и жизнь Генеральной прокуратуры, и жизнь самого Геннадия Семеновича сложилась бы по-другому, если бы он все-таки принял это предложение.

Но Геннадий Семенович продолжал колебаться. А с Гайдановым у меня произошел добрый разговор. Я предложил ему помощь в устройстве на работу, и мы расстались по-хорошему, без обид друг на друга. Точно так же расстались и с Вильданом Сулеймановичем Узбековым.

Из старых замов в прокуратуре остались Владимир Иванович Давыдов, Василий Васильевич Колмогоров и Сабир Гаджиметович Кехлеров — куратор нашего института, человек, вне всякого сомнения, организованный и сильный.

Надо было определяться с первым заместителем.

В Иркутской области работал давний мой знакомый — еще по юридическому институту — Юрий Яковлевич Чайка. Познакомились мы с ним не на лекциях, не в аудитории, а в борцовском кружке. Мне показалось, что он засиделся там, на Байкале, что его пора выдергивать в центр. Что было привлекательного в Чайке? Он был практиком, возглавлял прокуратуру в одном из восьмидесяти девяти субъектов Федерации. Практик-региональщик — вот кого не хватает центру! Тем более я был человеком от науки и, конечно же, меньше и реже соприкасался с практическим расследованием уголовных дел, чем Чайка.

Спросил у Катышева, как тот относится к Чайке. Михаил Борисович ответил коротко:

— Положительно.

Мнение Катышева для меня много значило — ведь он хорошо знает прокурорскую систему и самую важную и трудную часть ее — следствие.

Теперь, спустя годы, понятно, что я допустил ошибку, передвинув Чайку из Иркутска в Москву. Недаром ведь говорят, перефразируя библейскую истину: «Содеявший добро подставляй спину для наказания»… Чайка впоследствии предал меня — не выдержал испытания столицей.

Я жалею о том, что не побеседовал с главою администрации Иркутской области, не узнал его мнения о Чайке, не обратил внимания на сдержанную реакцию ряда его коллег по работе.

Я жалею о том, что не прислушался к мнению своего старого товарища сибиряка Сергея Иннокентьевича Денисова — транспортного прокурора, работавшего под началом Чайки. Денисов говорил мне, причем в выражениях особо не стеснялся, что Чайка — очень поверхностный человек, не любит работать, не вгрызается в дела, не углубляется… Я виноват перед Сергеем Денисовым — не выслушал его. А ведь он долгое время проработал с Чайкой в Восточносибирской транспортной прокуратуре.

И еще. Я попросил высказаться о Чайке Розанова. Александра Александровича я планировал в замы по кадрам. Розанов также одобрил кандидатуру Чайки.

Так тот появился в Прокуратуре Российской Федерации на очень высокой должности первого заместителя Генерального прокурора.

Розанова же я знал с 1969 года, со Свердловска. Он был в Свердловском юридическом институте секретарем комитета ВЛКСМ, — это место всегда было очень заметным, преподаватели знали его в лицо, экзамены почти всегда он сдавал досрочно и всегда получал хорошие оценки. Естественно, что не последнюю роль играло при этом и высокое общественное положение Розанова. Это наложило оттенок и на его профессиональную подготовку.

После окончания института он получил назначение — такое случалось довольно редко — в Москву, и когда я по институтским делам приезжал в Первопрестольную, то раза два останавливался у него.

Позднее, в Генеральной прокуратуре СССР, Розанов стал секретарем парткома, начальником управления, занимающегося письмами и обращениями граждан, должность эта генеральская, и он вскоре стал генералом, а когда рухнул Союз и Прокуратуры СССР не стало, Розанов оказался в прокуратуре Москвы в более чем скромной должности старшего помощника прокурора города. И, естественно, чувствовал себя ущемленным, и было отчего: из генералов попал, скажем так, в полковники. Или даже в подполковники. А человеком Розанов всегда был, вне всякого сомнения, честолюбивым. Специалистом же средним.

К сожалению, все мы крепки задним умом. Это сейчас я уже понимаю, что Розанова нельзя было назначать на должность заместителя и спрашивать о Чайке, а тогда его мнение мне показалось важным…

И вот новый виток. Я подумал, что Розанов все-таки много работал с людьми, понимает сложный человеческий фактор, ему самое место — быть на «кадрах».

Оказалось, что работать с Александром Александровичем сложно. Он совершенно не терпит критики. А поскольку он допускал кадровые ошибки, как, собственно, и я, все мы ведь грешны, — то мне приходилось часто критиковать его.

Более того, я считал, мы — друзья, а с друзей спрос бывает более жестким, чем с остальных. Я никогда не думал, даже предположить не мог, что Розанов после моих критических высказываний будет копить злобу. Но за должность свою он держался крепко, потому терпел, на критику не отзывался. И все-таки однажды он принес мне заявление об уходе. Положил на стол.

Вот в ту-то минуту я, пожалуй, четко ощутил, что творилось в душе Розанова. С одной стороны — осознание своей слабости, как юриста-профессионала, с другой — боязнь потерять должность, с третьей накапливающаяся злость — в общем, все это было намешано в тот момент в этом человеке.

Я подумал, что перегнул палку по отношению к своему старому товарищу, постарался объяснить Розанову, что происходит и почему я так себя веду. Я действительно почувствовал себя перед ним виноватым. Розанов быстро дал себя уговорить и забрал заявление.

Я знал: огрехов в его работе было много. Возьмем, к примеру, дело Оздоева — заместителя прокурора Ингушетии. Тот совершил преступление, его надо было отдавать под суд, а Розанов представил Оздоева к новому классному чину, минуя одну ступень: от младшего советника юстиции сразу к старшему, из майоров в полковники, минуя звание подполковника. Розанов, вместо обеспечения объективного разбирательства, односторонне защищал ростовского прокурора Бережного, который открыл на деньги коммерческих структур отдельный счет горпрокуратуры… Не забывал Бережной при этом и самого себя, любимого и родимого. Шпаков, заместитель Бережного, тот вообще был арестован. Имелись серьезные нарушения и у прокурора Санкт-Петербурга Еременко. Дело это начал расследовать Катышев, но Розанов, Чайка и пришедший к той поре в прокуратуру главный военный прокурор Юрий Георгиевич Демин воспротивились, считали: незачем выносить сор из избы.

Позже выяснилось, что Розанов в обход существующего положения — в этом ему помог Чайка, — здорово улучшил свои жилищные условия, получил огромную квартиру в центре, в старом особняке, на двух уровнях, Еременко об этом знал, и Розанов боялся, что тот сообщит о квартирных махинациях сотрудникам печати.

Главным военным прокурором России, когда я пришел работать, был Валентин Николаевич Паничев — человек чрезвычайно порядочный и преданный своему делу. Работал он неплохо, но его в прессе стали бить за Чечню, за беспорядки в армии — били методично, будто из орудий, раз за разом, забывая о том, что преступность в армии есть следствие ее бедственного состояния. Замы его подпереть не могли, слабы были, поэтому очень скоро стало ясно Паничеву придется уйти.

Я пытался бороться за него, но из этой борьбы ничего не получилось, и тогда я подумал о Демине — а ведь из него может получиться хороший военный прокурор! Грамотный, четкий, волевой, с хорошей армейской косточкой.

Стояло лето. Пора отпусков. Демин отдыхал в Сочи. Туда же собирался и Розанов. Я сказал Розанову:

— Переговори с Юрием Георгиевичем, как он посмотрит на то, если мы заберем его из ФСБ к себе на должность главного военного прокурора.

Розанов вернулся и сообщил:

— Демин смотрит на предложение положительно.

Паничев оказался человеком в высшей степени порядочным. Он пришел ко мне и сказал:

— Я готов уйти. Лишь бы было хорошо нашей системе. — Потом вгляделся в меня пристально и спросил: — Юрий Ильич, а вы уверены в том, что Демин тот самый человек, который нужен Генеральной прокуратуре?

Честно говоря, я не был готов к ответу. Я работал с Деминым в ФСБ, видел его в работе, в разные кадровые бумаги не заглядывал. Хотя заглянуть надо было бы. У Демина в личном деле имелось несколько взысканий. За недостойное поведение по отношению к женщинам. Иначе говоря, он старался не пропустить мимо себя ни одной юбки, ни одной секретарши. Имелись у него и карьеристские задатки. Часто он бывал неискренен. Но все это я пропустил мимо.

Вообще, кадровые промахи — это моя главная ошибка. Я слишком верил людям, увлекался ими, не допускал даже мысли, что они могут предать или совершить подлый поступок.

Катышев тоже пришел ко мне и сказал:

— Демин — не профессионал, прокурорскую работу не знает. Это раз. Два — он очень неискренний человек. Обратите на это внимание, Юрий Ильич.

Я подумал: все-таки Михаил Борисович часто бывает колюч. Но ничего, это пройдет.

Позже выяснилось: Михаил-то Борисович был прав. А я был не прав.

Вскоре Чайка, Розанов и Демин объединились и стали дружно выступать против Катышева.

Троица эта, так неожиданно сплотившаяся, болезненно реагировала на то, что Катышев слишком много времени проводит у меня, хотя это было естественно — он ведь докладывал о ведении следствия по громким делам, это занимало время, более того, вопросы следствия всегда были главными в деятельности прокуратуры, — ловили каждое неосторожное слово, брошенное Катышевым… В общем, наметилось серьезное противостояние.

Но первое время — примерно года полтора — мы работали душа в душу. Разногласия появились позже.

Чайка, переехав в Москву, довольно долго жил на Истре. А жизнь на Истре дружная, все находятся рядышком, держатся тесно, все на виду. И работали мы до седьмого пота, и отдыхали, если хотите, так же — у нас, кстати, был свой спортдень, мы играли в футбол, ходили в баню, старались держаться в форме. Отмечали дни рождения, праздники.

Но вот к Чайке приехала жена, и Чайка стал меняться на глазах.

Прежде всего она поспешила отвадить мужа от футбола: чего ты там Скуратову мячи подаешь, как пристяжной! Не мальчик, чай!

Хотя в футболе, в игре, все мы были одинаковы, все находились в равных условиях — ну, меня, может, только по ногам били чуть меньше…

Чайка сразу сделался другим, и вот его уже совершенно не стало видно в наших компаниях. Начались интриги. Жена Юрия Яковлевича все подначивала, едва ли не публично: ты-де — практик, ты-де — умница, ты-де лучше видишь и знаешь больше разных там выдвиженцев от науки, тебе-де надо быть Генеральным прокурором, а не кому-то еще… Тогда-то и начался у нас разлад.

Но вот меня отстранили, Чайка сел в кресло Генпрокурора. И что же из этого вышло? Улучшила ли прокуратура свою работу, сделала ли новый качественный скачок под руководством практика? Она, простите, сбавила обороты, увяла, перестала быть боевым правоохранительным органом, и все. Не начато ни одного громкого расследования, нет продвижения в расследовании возбужденных еще мною уголовных дел, часть дел прекращено под давлением кремлевской администрации, например дело банкира Смоленского.

Каждый день на службе приходилось засиживаться до десяти-одиннадцати часов вечера, Катышев тоже работал напряженно, тоже до одиннадцати вечера. Сдружившаяся же троица старалась облегчить себе жизнь и выстроить график не такой загруженный. Более того, я каждую субботу выходил на работу, как и в будни. Негласное положение таково: раз выходит на работу начальник, то заместители его также выходят…

Мы с Катышевым превращали рабочую субботу в обычный трудовой день — до одиннадцати вечера, моя же разлюбезная троица также сидела до одиннадцати… Только до одиннадцати дня. Иногда до двенадцати. С одной стороны, может быть, я был виноват — мог бы побольше подбросить работы, а с другой — должна же быть у людей совесть…

Даже в этой мелочи наметилось, как видите, противостояние: мы работали в разных режимах.

Наличие свободного времени позволяло этой троице интриговать. Надо было что-то делать и кого-то из них убирать, хотя я сам, своими руками привел их в прокуратуру. Но в это время у меня начали портиться отношения с «сильными мира сего» и стало не до троицы. Это произошло сразу же после известной истории с коробкой из-под ксерокса, в которой пытались вынести из Дома правительства пятьсот с лишним тысяч долларов.

Чайка к тому времени уже созрел, дошел до мысли, что вполне может занять место прокурора, и начал решать часть вопросов в обход меня — то к Строеву напрямую заявится, то еще куда-нибудь… Это должно было бы насторожить меня, но сработало извечное «авосьное» правило: авось это временное, авось пройдет, в конце концов, авось сработаемся, сконсолидируемся.

Не сработались, не сконсолидировались. Не дано было. А работа в прокуратуре шла. Кроме закона, который сохранил прокуратуру как сильный правовой институт, кроме решения вопросов социальной защищенности наших работников удалось продвинуться и по ряду других направлений прокурорской деятельности. Удалось возродить или, точнее, наладить сотрудничество с прокуратурами стран СНГ, с их генеральными прокурорами.

Был возрожден координационный совет. Я обзвонил всех генпрокуроров стран СНГ и пригласил их на встречу в Москве.

Встреча состоялась зимой 1995 года, в декабре. Собственно, это и было первое координационное совещание прокуроров стран СНГ. Министерства внутренних дел этих стран, органы безопасности сотрудничали уже давно, а мы плелись в хвосте, сотрудничество не было налажено. Хотя преступники оказались проворнее, сметливее нас, они давным-давно уже освоили пространство СНГ. Прокуратура же всегда была координатором деятельности правоохранительных органов… Меня избрали первым председателем координационного совещания. Договорились, что председателя каждый год будем избирать нового, но всякий раз оставляли в этом качестве Генпрокурора России.

Последнее такое совещание состоялось в 1998 году в Тбилиси. Была там встреча и с Шеварднадзе, и я понял, насколько все-таки влиятелен наш орган. Мы приняли комплексную программу по борьбе с коррупцией, внесли изменения в Минскую конвенцию об оказании правовой помощи по уголовным делам и так далее. Генпрокуратура России стала лидером прокурорских систем стран СНГ, оказывала большую методическую, организационную и научную помощь своим коллегам из стран ближнего зарубежья. Был налажен выпуск социального органа прокуратур стран СНГ — журнала «Прокурорская и следственная политика». Это, по-моему, единственный такого рода печатный орган стран СНГ.

По инициативе Генпрокуратуры России была проведена в Москве в 1997 году первая и единственная встреча руководителей всех правоохранительных органов стран СНГ (прокуратуры МВД, органов безопасности, налоговых и таможенных органов).

Я понимал, что важную роль в будущей деятельности Генпрокуратуры будет играть работа следственного аппарата. Особенно расследование коррупционных дел, дел о заказных убийствах, о финансовом мошенничестве и так далее.

Катышев не шел ни на какие сделки, умел сказать «нет» любому чину, любому руководителю, умел отстаивать интересы следователей перед оперативниками. Я был доволен, что следственная часть Генпрокуратуры оказалась в его руках. Я вообще всегда доверял следователям и никогда не посягал на их процессуальную самостоятельность. Следователи — это особая каста, это лицо прокуратуры. Потом, позже, мне попытались приписать, что я пытался давить на следователей, вмешивался в их дела. Этого никогда не было.

Во-первых, лучше следователя никто не знает дело, которое он ведет. Во-вторых, в своем большинстве это люди профессиональные, грамотные, хорошо подготовленные. В-третьих, я понимал, что такое вмешательство необоснованное, начальническое — обязательно вызывает негативную оценку, отторжение со стороны следователей. Если бы я своим командным вмешательством допустил бы ошибку, то сильно бы скомпрометировал себя.

На личном контроле я держал более десяти дел. Это дела по убийству Листьева, Холодова, Кивилиди, Старовойтовой, Маневича, Рохлина и другие. Первые два дела — на особом контроле. Приглашал министров, когда в очередной раз заслушивались эти дела. Несколько из них находились на контроле и у президента. Часто случалось, что на волоске висела судьба и Куликова, и Ковалева, и вообще всех тех, кто назначался указами президента. В отличие от меня, их можно было освободить от должности в какие-то тридцать минут — времени требовалось ровно столько, сколько нужно на набор указа на компьютере и визирование у двух-трех чиновников, всегда находящихся под рукой. Ведь раскрытие этих дел зависело от оперативных служб, находящихся в подчинении МВД и ФСБ. Здесь я старался поддержать и Анатолия Сергеевича Куликова, и Николая Дмитриевича Ковалева. Никогда не бросал камень в их огород. Более того, боялся это сделать, ибо судьба этих людей зависела от того, с каким настроением приехал в Кремль наш уважаемый президент.

Меня же было довольно трудно освободить, я знал, что за мной стоит Совет Федерации и без утверждения на заседании этого авторитетнейшего органа меня никто с работы не снимет, поэтому в связи с делами по убийству Листьева и Холодова я никогда публично не критиковал работу руководителей МВД и ФСБ, не подчеркивал, что именно от их усилий и зависит раскрытие этих дел. В последующем это «сослужило» мне плохую службу, так как многим казалось, что именно прокуратура, а не органы, осуществляющие оперативно-розыскную деятельность, должна раскрыть эти преступления. А раз дело Листьева не раскрыто, значит Генпрокурор работает плохо. Эту ложную посылку умело тиражировали в СМИ мои противники.

Наметились подвижки в раскрытии заказных убийств. Как, собственно, и преступлений, связанных с коррупцией, с финансовыми махинациями, с наркотиками. Мне пришлось провести некую реорганизацию и создать Главное следственное управление. Вся оперативно-следственная информация должна была отныне собираться только в одних руках — у Катышева. Усилен был и институт прокуроров-криминалистов — людей, которые имеют практические навыки по раскрытию тяжких преступлений. Для этого пришлось изыскать пятьдесят новых вакансий. На всю систему, естественно. Провели всероссийское совещание прокуроров-криминалистов, там я выступил с большим докладом.

Результаты не замедлили сказаться. Уровень раскрываемости убийств возрос почти на 7 процентов. Когда я пришел в Генеральную прокуратуру, он составлял 73,5, а через три с половиной года — почти 81 процент. Этот рост считается по всем меркам очень приличным.

Теперь цифры по бандитизму. Недаром говорят, что язык цифр — самый доказательный язык. В 1995 году следователи прокуратуры раскрыли 20 таких преступлений. В 1998-м — уже 400. Еще одна цифра. Каждый год мы стали раскрывать до девятисот убийств прошлых лет. Это были так называемые «висяки» — безнадежно зависшие преступления, которые по всем показателям должны были стать вечными. Но вот, пошла подвижка…

Выросли показатели прокуратуры по арбитражной деятельности, по возвращению государству денег. Только в одном 1997 году мы выиграли процессы на восемнадцать триллионов рублей. Деньги пошли в государственную казну.

Приватизация была проведена с чудовищными нарушениями, и ладно бы эти нарушения были только этические, нравственные, — имелись серьезные нарушения закона. Иногда ценные предприятия продавались за бесценок. Продавались своим людям. Поэтому мы создали в прокуратурах республик, краев, областей специальные отделы по работе прокуроров в арбитражных судах и процессы по арбитражу, чтобы государство не осталось голым, наращивали.

Одним из приоритетных направлений работы прокуратуры я избрал защиту прав человека и гражданина. Несвоевременные выдачи заработной платы, незаконная приватизация, бандитская деятельность владельцев некоторых частных предприятий, считающих, что с наемными рабочими можно делать что угодно, это все — недочеловеки, а человеки — это они, захапавшие в собственность бывшее государственное имущество… С такими господами мы решили бороться всерьез.

Одно время была мода у наших процессуалистов — защищать только обвиняемого, на это бросались целые армии адвокатов. Но ведь главное защищать не обвиняемого и его права, главное — защищать жертву преступления. С этих позиций надо было срочно пересмотреть некоторые конструкции в нашей системе. И это было сделано. Были отменены многие приказы Ильюшенко, часто рубившего с плеча, необузданно. В основном, это было связано с мерой пресечения в виде взятия под стражу. Здесь существовал явный «перебор»: арестовывали даже в тех случаях, когда можно было избирать иные меры пресечения: обойтись подпиской о невыезде, личным поручительством, не учитывались также и те обстоятельства, как ведет себя человек.

А мы решили, что заключение под стражу — мера крайней необходимости, ее надо применять лишь тогда, когда нет иного выхода. В результате только за 1998 год на 35 тысяч уменьшилось количество людей, попадающих до суда за решетки СИЗО — следственных изоляторов.

Генпрокуратура постепенно становилась реальным координатором всех правоохранительных органов. Указом Ельцина был создан специальный координационный совет. Я стал его председателем. Причем в указе оговорено было, что в заседаниях совета принимают участие только первые лица руководители министерств, никаких подмен заместителями быть не может.

Конечно, из всех силовых министров, с которыми мне довелось работать, самым решительным был Анатолий Сергеевич Куликов. Мы с Куликовым, по сути, уберегли страну в марте 1996 года от такой политической напасти, как разгон Государственной Думы, — убедили президента, что этого делать нельзя. Но это — отдельный сюжет. Может быть, выбивающийся из общего поля деятельности прокуратуры.

Были внесены поправки в закон об ОРД — оперативно-розыскной деятельности. В свое время там было записано, что предметом прокурорского надзора не являются средства, методы, формы организации оперативно-розыскного дела. Я уже не говорю об агентуре. Нас не подпускали к делам розыскников, мы не могли их контролировать. А что, если материалы, которые они давали нам, были добыты незаконным путем? Мы вообще не знали, как они работают. А если оперативные службы не вели никакой реальной работы, а лишь прикрывались формальными справками? Это было неверно. Удалось пробить поправки в закон, снять соответствующие ограничения и изменить ситуацию. Хотя это далось очень нелегко, вызвало неприятие не только Степашина, Путина, но и Бордюжи, который возглавил тогда администрацию президента.

Одно время масса организаций занималась прослушиванием телефонных разговоров. Кто только не интересовался настроениями наших граждан! От контрразведки и налоговой полиции до обычных телефонных техников на узлах связи. Организаций восемь или девять, не меньше. Все это было незаконно. Поправки в закон об ОРД давали возможность начать наводить порядок и здесь, что мы позднее и попытались сделать.

Нами был подготовлен проект «Основы государственной политики по борьбе с преступностью». До сих пор правоохранительные и прочие органы делали то, что считали нужным, и в результате получалось — одни в лес, другие по дрова… Деятельность органов надо было объединить. Кроме того, в условиях ограниченного финансирования нужно было определить приоритеты… Важнейший документ! Я им занимался еще в институте. Выстроили целую программу. Я доложил ее президенту, ему понравилось, он начертал соответственную поддерживающую резолюцию. Дальше документ ушел в коридоры администрации президента и увяз там. Вот уже минуло два года, а важнейшая бумага лежит под сукном и при нынешней администрации вряд ли увидит свет.

Еще одна наша загубленная инициатива. Нами была подготовлена программа по борьбе с коррупцией, где было расписано на ближайшие два года, что должны делать органы государственной власти и правоохранительные органы в борьбе с этим злом. Подготовили мы программу года три назад. Я тогда рассказал о ней президенту. Тот наложил резолюцию: «Поддерживаю» — и отписал бумагу Чубайсу. Я уехал из Кремля вдохновленный. Но… Прошел месяц, второй, третий, четвертый, пятый. Никакой реакции, словно бы и нет документа! Начали искать бумагу. Нашли. Точнее, ее нам вернули с резолюцией Чубайса: «Не вижу необходимости».

Как видите, несмотря на положительную резолюцию президента, документ был похоронен. А почему? Да потому, что многие из тех, кто смотрел этот документ в администрации президента, четко понимали, что попадают под его действие. Словом, доверили козлам капусту.

Был отправлен целый ряд других, очень нужных записок. По борьбе с внешнеэкономической преступностью, по незаконным финансовым операциям, по нарушениям в сфере приватизации, — их было много, этих документов, — но все они были съедены бюрократической машиной, именуемой администрацией президента России.

Еще одна из наших очень толковых инициатив — это поправки в закон о выборах. Нельзя было допускать криминал во власть — вот главная суть поправок. Человек, который имеет судимость, должен сам предоставлять в избирательную комиссию сведения об этом — сам, без всякого нажима сверху и без вмешательства милиции. Если он отказывается обнародовать эти сведения, появляются основания для исключения его из списка. Сейчас это правило, слава Богу, действует. Выжило, проросло через сукно чиновничьих столов.

Также мы добились того, чтобы лица, имеющие неснятую и непогашенную судимость, не имели права поступать на государственную службу. Добились и многого другого. Перечень этих дел — длинный.

В общем, прокуратура как важный государственный механизм была восстановлена и начала работать в том виде, в каком она должна работать. Организм задышал. Жить стало интересно.