• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Идет разрушение истории и традиций, борьба ожесточается до звериной злобы.

(Советский нарком А.В. Луначарский)

От ответа на этот вопрос: «Ответили ли красные террором на «белый террор»?» – не уйти никому, близко соприкоснувшемуся с историей жизни ЧК и участия ее в красном терроре ленинской власти в 1918–1922 годах. Понятно, что в советское время ответ на этот вопрос был однозначным: «белый террор» начался раньше, с первыми покушениями на Ленина и убийствами комиссаров на местах, а «страшные зверства белогвардейщины» оправдывали необходимость кампании «красных террористов». В эмигрантской и зарубежной печати, начиная с Сергея Мельгунова и до современных авторов, превалировала противоположная точка зрения: белые не совершили и сотой доли тех злодеяний, которые ЧК и ее союзники творили по красную сторону фронта, да и в целом никакого «белого террора» в смысле единой кампании просто не было. Сейчас и отечественные авторы часто склоняются к такой же мысли, благо ставший доступным сегодня фактический материал заметно высветил разницу в масштабах белого и красного видов террора в той войне.

Тех, кто и сейчас оправдывает «красный террор» и продолжает главными злодеями в эпопее Гражданской войны 1918–1922 годов считать противников большевизма, на сегодня все же меньшинство. Правда, довольно много осталось приверженцев «нейтральной» точки зрения: в зверствах обоюдно и равно виноваты обе стороны, а «красный» и «белый террор» в этой братоубийственной бойне был одинаково безжалостен и омерзителен, просто «борьба ожесточилась до звериной злобы», как написал большевик Луначарский. Сейчас этот подход очень пропагандируется, почему-то странно понимаемый как некий призыв к окончательному примирению «красных» и «белых» Россий. При этом даже в самых серьезных исследованиях, пытающихся в равной мере разложить ответственность за потоки крови на красную и белую сторону, в представленном очень обширном фактическом материале заметны изъяны такой попытки примирения через признание равной вины. Стоит почитать любое серьезное и непредвзятое исследование на эту тему и сопоставить приводимые факты, как становится очевидно: с красной стороны целенаправленная кампания сверху по приказу власти с заложниками, расстрельными списками по утвержденным квотам, убийства только за «неправильное происхождение» и так далее, с противоположной – разрозненные вспышки жестокости белых частей или контрразведки, отдельные теракты против большевистских деятелей.

Кроме того, в таких изданиях обычно под условный «белый террор» обобщены любые акции противников большевиков, а не только собственно белых армий. Эсеровские теракты против большевиков и действия эсеровских повстанцев в 1918 году на Волге, деятельность контрразведок иностранных армий на территории России в те годы, жестокость к продотрядам восставших крестьян Антонова или повстанцев Махно, деятельность собственно белых войск Деникина или Колчака. А все это действия совершенно разных политических сил, противопоставляемые в таких работах «красному террору» единым списком, что конечно же не очень корректно.

Если мы говорим именно об участии в «красном терроре» ВЧК, как официальной государственной спецслужбы ленинской России, то поле для дискуссии здесь можно сузить. Ведь деятельность официальной спецслужбы официального же правительства, каким был в тогдашней России ленинский Совнарком, можно сравнивать только с деятельностью такой же спецслужбы на противоположном фронте этой войны. Те мерки, с которыми мы подходим к Всероссийской ЧК, исходя из ее статуса государственной спецслужбы советского режима, неприменимы к действиям обычных солдат белых армий, к восставшим тамбовским крестьянам, к многочисленным «зеленым», разномастным батькам, к гайдамакам Петлюры или азиатским басмачам.

На другой стороне фронта этой Гражданской войны имелось только одно временное правительство: адмирала Колчака в Омске, которому, вопреки утверждениям советской истории о грызне белых лидеров, безусловно, подчинялись с начала 1919 года все вожди других белых армий, от Юденича до Деникина. Это было разбросанное по разным фронтам внутренне единое белое войско. Строго говоря, контрразведки именно этих настоящих белых армий, подчиненных Колчаку, и являлись конкурентами ЧК на поле спецслужб. И только такими же зверствами и террором этих белых контрразведок чекисты могли бы оправдывать свои действия в рамках «красного террора».

Объяснять же свою жестокость тем, что так же поступали с противником в контрразведке батьки Махно, самозваного забайкальского атамана Семенова, какого-нибудь узбекского курбаши басмачей Худойберды, украинского батьки Ангела или Маруси Соколовской, просто нелепо – здесь же нельзя говорить о деятельности регулярной спецслужбы. Хотя тогда многие крупные атаманы тоже обзаводились отдельными органами контрразведки, военная обстановка того требовала. И даже в восставших «армиях» крестьян 1920–1921 годов существовали подобные структуры: контрразведка армии Махно под началом Левы Задова (позднее чекиста Зеньковского на службе советской власти), «Особый отдел» при Антонове на Тамбовщине, «Особый отдел» бывшего чекиста Конотопцева у восставших крестьян под Воронежем, «Следственная комиссия» под началом священника Булатникова у повстанцев Сибири в 1921 году и так далее.

Но все это далеко не громадная ВЧК, деятельность специальной службы законного правительства никак не может быть сравнима в плане жестокости и беззакония с действиями толпы дезертиров или доведенных до края отчаяния грабежом села антоновских повстанцев.

Жестокости в нашу Гражданскую войну допускали контрразведки иностранных армий на территории России (английская, французская, японская, эстонская, польская, германская и так далее). А также таких недолгих официальных режимов, как «Украинская держава» гетмана Скоропадского, режим эмира Алимхана в Бухарском эмирате, Хивинское ханство Джунаид-хана, казахское правительство Алаш-Орда Букейханова – до их захвата красными войсками и ликвидации этих национальных режимов. В этих «национальных» контрразведках режимов – осколков бывшей Российской империи периода той смуты тоже были пытки и расстрелы. В контрразведке гетмана Скоропадского, например, в 1918 году расстреляли взятого как заложника брата уже начавшего партизанскую войну с гетманом батьки Махно Карпа Михненко (это настоящая фамилия бурного Нестора Ивановича, Махно – уличная кличка с детства), позднее другого брата Махно Григория при точно таких же обстоятельствах расстреляют уже в большевистской ЧК в 1920 году. В контрразведке казахских алашевцев в 1919 году расстрелян захваченный глава местного красного подполья Амангельды Иманов, создавший ранее первый партизанский отряд «красных казахов». А еще в 1916 году в качестве повстанца-националиста Амангельды Иманов вырезал со своими «аскерами» русских поселенцев в Тургайском крае, защитой марксистского учения тогда еще не озаботясь, об этом советские энциклопедии предпочитали умалчивать, но даже в них на фотографиях «красного казаха» Иманова проглядывается его зверская сущность. Такие эпизоды в жизни контрразведывательных органов режимов «националов» 1918–1920 годов случались. Их в советской истории принято сливать с «белым террором», хотя это деятельность совершенно разных структур и политических сил.

В воевавшем некоторое время на стороне белой армии Колчака на Волге и в Сибири Чехословацком корпусе из бывших пленных чехов и словаков была своя служба контрразведки под началом полковника Зайчека. Но в истории «красно-белого» террора процент жестокостей этих контрразведок иностранных армий, недолго занимавших позиции на периферии нашей Гражданской войны, или недолгих национальных правительств несопоставим с деятельностью таких органов красных и белых.

Эта же чехословацкая контрразведка полковника Зайчека вообще поначалу старалась во внутрироссийские распри не влезать, когда чешские легионеры были настроены только как можно скорее покинуть охваченную братоубийственной смутой Россию. Расстрелянный чехами в плену секретарь Красноярского губкома РКП(б) Яков Дубровицкий, расстрелянные ими свои же дезертиры из Чехословацкого легиона за службу в ЧК в Пензе, повешенный ими в центре Иркутска начальник местной ЧК Постоловский (за казни его ЧК чехов ранее в этом городе), казненные с ним же за службу в ЧК венгры и австрийцы из «интернационалистов» – в каждом из этих отдельных случаев чехи карали за преступления конкретных лиц по решению своего военного суда.

В моем родном Симбирске пресловутые белочехи появились в начале июля 1918 года, когда они после начала своего мятежа выбили отсюда красных, будучи ударной силой штурма, хотя их поддерживали отряды эсеровского Комуча из Самары и офицерский батальон знаменитого Каппеля. Красные части, подорванные с тыла за неделю до того неудавшимся мятежом здесь командующего советским Восточным фронтом эсера Муравьева, сдали Симбирск почти без боя, поэтому в самом городе чехословаки были настроены миролюбиво. По воспоминаниям свидетелей, они больше гуляли по бульварам с симпатичными горожанками, а за все два месяца пребывания их частей в Симбирске они вместе с белыми казнили лишь несколько захваченных комиссаров и собственных отступников.

Когда 12 сентября 1918 года красная «Железная дивизия» комдива Гая выбила ударом чехов и белых из Симбирска, те ушли за Волгу на восток на соединение с Колчаком, и красные вырыли захороненные трупы своих расстрелянных в называемом с тех пор «Колючим» садике в центре города. С тех пор в переименованном в Ульяновск Симбирске названная в честь этой даты улица 12 Сентября проходит как раз через этот «Колючий сквер». А рядом уже в годы советской власти возведено мрачное здание городского СИЗО, здесь же за углом стояло и Ульяновское управление НКВД (затем МГБ – КГБ), да и отчий дом заварившего всю эту кашу Ульянова-Ленина в считаных метрах от этого места. А вот с возвращением в Симбирск Советов в сентябре 1918 года воссозданная Симбирская ЧК развернулась вовсю, расстреливая «пособников» ушедших из города белых и белочехов столь рьяно, что эти несколько трупов в «Колючем садике» ни в какое сравнение не идут. ЧК в Симбирске облюбовала под свой штаб «особняк Керенского», одно из красивейших зданий в историческом центре города, сохранившееся и сейчас, здесь когда-то в семье директора Симбирской гимназии рос другой правитель России – глава Временного правительства Александр Керенский. Первую Симбирскую ЧК здесь возглавлял в 1918 году Лев Бельский (Левин), позднее переброшенный в начальники Тамбовской ЧК и ставший одним из организаторов геноцида тамбовских крестьян в 1921 году. Позднее Бельский-Левин занимал ключевые должности в сталинском ГПУ – НКВД, после 1936 года взлетел в ежовщину до одного из заместителей наркома Ежова, а после падения команды Ежова тоже арестован и расстрелян своими в октябре 1941 года.

Так что чехи не слишком и зверствовали, как и японская разведка на Дальнем Востоке при союзной ей контрразведке атамана Семенова, как и английская контрразведка в экспедиционном корпусе генерала Айронсайда при союзниках белых в Северной области, как контрразведка майора Порталя у французов в Одессе. Как и контрразведка германского экспедиционного корпуса, стоявшего в 1918 году на Украине, ее возглавлял в Киеве германский майор Хассе. Немецкие контрразведчики периодически предпринимали операции и облавы против подполья, но предпочитали арестованных сдавать для разбирательства контрразведке гетмана Скоропадского, которого сами же посадили в Киеве на царство. Так и англичане в 1919 году арестовали в занятом их войсками Баку присланного сюда для руководства подпольем Григория Анджеевского (участника подавления «сорокинского мятежа» в Красной армии на Кавказе и тайной ликвидации самого Сорокина) – его передали белой контрразведке деникинцев, специально доставив для этого из Баку в Пятигорск, где Анджеевский белыми вскоре повешен.

Вообще же вся история со знаменитой интервенцией против Советской России иностранных держав в рамках нашей Гражданской войны заметно преувеличена в советское время. Тогда пытались создать видимость, что вместе с белыми на молодую Республику Советов навалились полтора десятка армий чужих государств, заставляя задаваться естественным вопросом: как это создаваемая на ходу Красная армия, как сказочный исполин, всю эту орду врагов сумела столь легко расшвырять. На самом деле никакого единого наступления со всех сторон иностранных солдат на Советскую Россию тогда не было, помощь иностранных армий русским белогвардейцам была эпизодической или вовсе символической, сами эти государства между собой враждовали, путаясь в сложных политических комбинациях и выгадывая в чужой войне свои интересы.

Во многих случаях интервенция вообще свелась к пассивному и недолгому нахождению чужих гарнизонов на окраинах России, часто вообще без военных действий против РККА или красных партизан. Немцы и австрийцы, недолго поддерживавшие белых и режим гетмана Скоропадского на Украине, уже в 1918 году увели свои войска, оказавшись проигравшей стороной в войне. Выдвинувшиеся на Одессу в 1918 году австро-венгерские части фельдмаршала Бем-Эрмоли слабеющей державы Габсбургов вообще играли вспомогательную роль, практически не воюя. Да и вошедшие в Киев германские части фельдмаршала Эйхгорна не были постоянно в боях. Их союзники турки из экспедиционного корпуса Нури-паши по той же причине дальше уголков Закавказья тоже свои войска не двигали, повоевав лишь в Армении и Азербайджане, и то не против Красной армии.

Японцы держали свои части только в Приморье и Забайкалье, помогая белым и семеновским казакам в операциях против красных партизан. Присутствие американцев в порту Владивостока изначально было символическим и большевикам ничем не грозило, лишь затем от участия в антипартизанских акциях на Дальнем Востоке и болезней экспедиционный корпус войск США генерала Грейвса понес людские потери, так и не столкнувшись ни разу в бою с регулярной Красной армией. Правительство президента Вудро Вильсона в США вообще меньше всех в Антанте рвалось участвовать в российской гражданской распре. Вильсон даже предполагал режим Колчака финансировать только негласно, поскольку для отправки на российские просторы американских солдат требовалось официальное объявление конгрессом США войны Советской России, чему желавший посмотреть на развитие событий со стороны Вильсон очень противился. Хотя главный резидент тогда в России американской военной разведки (гражданского ЦРУ тогда еще не существовало) Уильям Джадсон, близко знакомый с ситуацией в России, убеждал администрацию в Вашингтоне направить сюда значительные части, чтобы поддержать Белое движение, ратовавшее за возврат к идее Февральской революции. Только под нажимом Англии и Франции затем американцы направили несколько тысяч своих солдат для охраны портов в Мурманске и Владивостоке, противясь участию их в любых боевых действиях и выведя обратно раньше всех при первой же возможности в 1919 году. Это сейчас США легко выбрасывают при случае свой воинский контингент в любую точку планеты, тогда это была еще другая страна, не называемая никем «единственной в мире сверхдержавой».

Французы и приданные им греки также высадились на Черном море в Одессе в середине 1919 года. Но и здесь интервенция оказалась пассивной, при первой же попытке выйти на фронт и помочь деникинцам союзники понесли в боях с Красной армией чувствительные потери, особенно греки, и отошли назад в Одессу, а уже вскоре уплыли к себе домой. Чехословацкий корпус воевал со все угасающим настроем, а с крахом колчаковского фронта бросился к Тихому океану эвакуироваться. Англичане на севере России тоже недолго позволили своему экспедиционному корпусу помогать на фронте ограниченными операциями белой армии генерала Миллера, вскоре оставив своим русским союзникам немного оружия и отплыв на Туманный Альбион. В 1919 году англичане эвакуировали свои последние части и на юге страны, из портов Новороссийска, Красноводска или Баку.

И уж точно мало кто кроме детально разбиравшихся в проблеме историков подскажет вам, где сражались в ту войну сербские, канадские или итальянские интервенты. Записав в интервенты почти два десятка чужих государств, гордясь разгромом Красной армией таких несметных армад, советские историки попытались нарисовать совсем небывалую картину. Видимо, чувство меры все же подсказало им остановиться, иначе они и Австралию могли бы зачислить в агрессоры против Советской России, поскольку австралийцы вместе с канадцами были включены в состав английского экспедиционного корпуса на севере России. Они, кстати, были добровольцами, а потому, в отличие от самих англичан и канадцев, рвались на фронт, создавая с белыми команды «охотников» по типу современных коммандос. Эти австралийцы запомнились белым солдатам армии генерала Миллера своей смелостью и почти русской бесшабашностью, своими странными шляпами и длинными кинжалами, зажатыми в бою в зубах, – белые этих немногочисленных своих союзников из далекой Австралии зауважали. Кроме англичан, на севере России высадились также небольшие части американцев и итальянцев, здесь же по призыву Антанты с англичанами высадились и немногочисленные добровольцы из Дании, поскольку эта страна тоже оказалась среди победителей германо-австрийского блока. Вот только о сражениях датчан, канадцев, итальянцев против Красной армии ничего не известно, поскольку просто не было таких сражений – эти солдаты поохраняли порты и уплыли на родину. К тому же Австралия и Канада тогда считались не независимыми странами, а практически еще колониями Великобритании. Поскольку в рядах французского экспедиционного корпуса было много сенегальских и марокканских стрелков, то при широкой фантазии так можно и Марокко с Сенегалом зачислить в перечень стран, напавших в 1918–1920 годах на молодую Советскую республику, доведя число государств-интервентов почти до трех десятков и гордясь победами советского оружия.

Стоит еще раз подчеркнуть: из всех интервентов почти никто впрямую в бою с Красной армией в принципе не столкнулся. Из всего множества этих страшных интервентов практически никто по-настоящему против Советской России в 1918–1922 годах не воевал, кроме всерьез рубившейся по своим особым причинам с Красной армией молодой Польши маршала Пилсудского в течение 1920 года.

О многом говорит и статистика потерь всех интервентных армий на территории России (в боях, в антипартизанских действиях, от болезней и по иным причинам). И здесь наиболее тяжелые потери у Чехословацкого корпуса с примерно 8 тысячами павших на полях России. Примерно столько же погибло на нашей Гражданской войне поляков, это если считать именно на территории Советской России, то есть именно в интервенции, всего за советско-польскую войну Польша потеряла около 30 тысяч человек. Немцев и австрийцев вместе за всю их интервенцию вместе погибло в Прибалтике и на Украине около 10 тысяч человек, но далеко не все из них в борьбе именно с красными. Чуть дольше других экспедиционных корпусов задержавшихся на востоке России и иногда сталкивавшихся в боях с красными партизанами японцев погибло полторы тысячи (из них больше ста вырезано в один день без боя партизанами бандита Тряпицина при налете на Николаевск-на-Амуре). Англичан – 500 человек (включая австралийцев), столько же американцев и сербов. Чуть меньше греков – 400 убитых из их небольшого контингента, присланного по большей части вывозить на историческую родину российских греков, – это их неудачная вылазка из Одессы на север весной 1919 года на красного комбрига и полубандита Григорьева, который изрубил два греческих батальона и расправился без жалости с пленными. А вот бывших вместе с ними в Одессе французов погибло за время интервенции 1919 года только 50 человек. Канадцев погибло в России около 100 человек, итальянцев – 50. О погибших датчанах вообще нет сведений, видимо, все вернулись в Данию живыми, и слава богу, за них радостно, но зачем было вообще создавать в советской истории миф о массовой интервенции и огромных полчищах иностранных солдат практически в белых окопах. Ведь ясно же, если бы регулярные армии этих держав разом ввалились в Советскую Россию, чтобы разгромить Красную армию и согласованно войти со всех сторон в Москву и Петроград в районе 1918–1919 годов, им бы даже помощь русских белых не понадобилась для явной победы.

Все же потери в сотнях и даже тысячах этих интервентных войск чужих государств – капля в море миллионов потерь среди наших соотечественников в ту войну. Только более легко подсчитываемые прямые потери в рядах воюющих армий составили примерно 200 тысяч убитых в рядах белых и около 700 тысяч у красных. Почти один убитый белый на четверых красных – Красная армия с пеленок обучалась воевать таким образом, когда своих не жалко, почти такое соотношение потерь Советской армии против немцев будет в 1941–1945 годах. И человек, с именем которого позднее многие будут связывать такую тактику войны в 40-х годах, в Гражданскую учился этой науке побеждать по-советски. Молодой Георгий Жуков командовал тогда в РККА конным эскадроном и первый свой орден Боевого Красного Знамени получил, когда рубил со своими конниками восставших от голода тамбовских крестьян в 1920 году. Вообще все потери бывших подданных Российской империи за Гражданскую войну 1917–1922 годов вылились в миллионы. Занижавшая накал ужасов Гражданской и певшая ей славу история в СССР говорила о 5 миллионах погибших на ней, сейчас беспристрастные историки говорят о приблизительно 20 миллионах унесенных этой войной жизней.

Просоветские историки будут настаивать: все эти интервенты и без прямых боев с красными частями очень помогали белым, охраняли порты в их тылах и снабжали их техникой с боеприпасами. Колчака за эту помощь от Антанты даже «табачком попрекала» советская машина политической пропаганды: «Мундир английский, погон российский, табак японский – правитель омский». Но ведь и здесь помощь в оружии и боеприпасах преувеличена, а продовольствием воевавших в хлебных областях Сибири, Украины или Кубани белых с Запада практически не снабжали, а от них требовали зерном бартера за поставленные орудия и танки, и о поставках больших партий «японского табака» Колчаку историкам ничего не известно.

Свое наступление на Москву летом 1919 года белые Деникина с юга России действительно начали успешно отчасти потому, что получили от союзников оружие и технику, а в 1918 году через донского атамана Краснова получили много и германского оружия. Тогда в 1919 году полученные английские новенькие танки «Виппет» помогли частям Врангеля прорвать укрепления «Красного Вердена» под Царицыном, и после долгих бесплодных попыток взять город тогда же белые аэропланы в сражении на реке Маныч расстреливали сверху красную конницу Буденного и Думенко, прежде чем белые казаки опрокинули ее своим ударом. Но и Советы в плане вооружений не были беспомощны, и они ведь кое-что покупали за рубежом за отобранные ЧК ценности и вынутый у крестьян продотрядами хлеб, к тому же на снабжение огромной Красной армии работала вся Советская Россия. И Колчаку на востоке досталось от Антанты кое-какое вооружение. В яростных боях на уральской реке Белой атаки белой авиации смогли приостановить натиск красного Восточного фронта в 1919 году, потрепав огнем с небес легендарную Чапаевскую дивизию. Сам ее комдив Чапаев был тогда легко ранен в шею пулей с аэроплана, в тот же день такое ранение получил и сам командовавший здесь красным фронтом Фрунзе, но ведь все это могло лишь затормозить ненадолго мощный каток многократно превосходящих колчаковцев числом армад Красной армии.

Перед началом последнего наступления Врангеля из Крыма весной 1920 года белые в последний раз получили от Англии и Франции крупную партию техники, орудий и самолетов, и они тоже не были в тех условиях лишними. В боях в Таврии врангелевские летчики на британских военных самолетах «Хэвиллендах» утюжили сверху красную конницу, рассеивая ее, пробивая дорогу своим казачьим лавам, так весной 1920 года был практически полностью уничтожен в РККА конный корпус расстрелянного своими комкора Думенко, которым тогда уже командовал Жлоба. Вот только даже поставленные десятки танков или аэропланов мало чем могли помочь брошенным без прямой военной помощи белым: им противостояли десятикратно превосходящие их численно силы Красной армии, и союзная техника вкупе с героизмом белых солдат только продлили еще на полгода агонию белого Крыма. Уперевшись в мощные укрепления у Каховки, врангелевцы остановились, и уже никакая союзническая техника не помогла, когда на них с трех сторон повалил каток десятикратно превосходящих их численно красных армий. Да и эти танки 1918–1920 годов, английские «Виппеты» или французские «Рено» – это еще не грозные колонны Второй мировой войны, это еще довольно примитивные и неповоротливые машины, которые могут успешно ползти только по ровному полю и используются в основном для прорыва проволочных заграждений.

В каких-то размерах эта помощь от Антанты белым оружием или обмундированием шла до самого окончания их борьбы в Гражданскую войну, даже когда она стала совсем символической и ничего уже не решала. Кульминацией такого абсурда стала посылка уже зимой 1922 года последней белой армии генерала Дитерихса большой партии американских резиновых галош. Галоши сами по себе – дело неплохое и на войне, да только последние белые солдаты Дитерихса и Молчанова истекали кровью в снегах под Хабаровском и Волочаевкой, исчерпав практически уже все свои резервы из Владивостока. А на них напирала многократно их «Земскую рать» превосходившая красная группировка Блюхера, в неограниченных масштабах все время пополняемая из огромной красной России людьми и оружием, и все уже практически было решено. Сильно ли помогли те галоши белым в этих приморских последних боях? Дареному коню в зубы не смотрят, но белоэмигранты из этой «Земской рати» затем рассказывали, что галоши были громоздки и мешали при ходьбе, уссурийские казаки взамен научили обматывать сапоги теплой мешковиной. Так что помочь в боях с Красной армией белым американскими галошами и японским табачком было нереально, это все понимали.

К тому же не забудем, что значительную часть вооружений своим армиям Колчак, Деникин, Юденич, Миллер не бесплатно получали у Антанты, а покупали, расплачиваясь золотым запасом России, хлебом и обещаниями отдать кредиты после победы над Лениным. Только за эти последние английские танки, броневики и самолеты Врангель отгрузил из Крыма западным союзникам многие тонны пшеницы, да еще переводил в западные банки остатки валютных запасов белых. В 1919 году перед походом Северо-Западной Добровольческой армии белых на красный Петроград ее командующий генерал Юденич тоже получил от Англии целых шесть танков, а также более полусотни артиллерийских орудий и больше ста пулеметов «Льюис». И все это не бесплатно, из переданных ему из Сибири от Колчака валютных запасов России Юденич до получения оружия оплатил за него крупную сумму на счета коммерческих банков в Швеции. Колчак же в 1919 году заплатил западным союзникам за новенькие пулеметы систем «Кольт» и «Льюис», а получил допотопные и неповоротливые французские «Сент-Этьены» на подставках-треногах, при начавшемся отступлении армии Колчака белые солдаты эту обузу побросали в снега на своем скорбном пути к Байкалу. В целом и эта помощь с вооружением белым армиям от ее заграничных союзников в Советском Союзе здорово преувеличена, как и масштаб операций интервентов на фронтах нашей Гражданской войны.

Фактически уже Парижская конференция стран Антанты 1919 года поставила крест на возможной интервенции и полноценной поддержке русских белых хотя бы оружием и техникой. В Париже руководители стран Антанты (Англия и Япония с оговорками в пользу белых, остальные решительно) примиряются с существованием в Москве режима большевиков Ленина, объявив о своем «невмешательстве» в российские дела. В Париже правительства стран Антанты предали оставшихся им верными в эти тяжелые годы русских белогвардейцев, отказавшись допустить на конференцию делегацию от омского правительства Колчака, и само колчаковское правительство они не признали. Зато затем они решили уравнять красных и белых из России, усадив их здесь под своим патронажем за стол переговоров. Главные ленинские дипломаты Чичерин и Литвинов даже торговались об этом, оговаривая свое участие в мирных переговорах в Париже различными уступками Запада и признанием ленинского Совнаркома как законного российского правительства. Узнав об этой идее, уже представители Колчака наотрез отказались садиться с красными за стол переговоров.

С этого времени от Антанты постоянно идут предложения посредничества на переговорах между режимами Ленина и Колчака где-то на турецких островах Мраморного моря, начало которых красная Москва оговаривает новыми уступками Запада, а Колчак с Деникиным однозначно отвечают: «Ни за что, со зверьем переговоров не будет!» Когда белая армия Врангеля уже истекала кровью в Крыму в 1920 году, англичан и французов белые умоляли для их спасения ввести в Черное море флот хотя бы просто для разделения враждующих сторон, как это сейчас делают «миротворческие силы» ООН. Но Лондон и Париж все время только грозили из-за моря пальцем советской Москве, а их советники опять настойчиво предлагали барону Врангелю начать с Советами мирные переговоры, пока не поздно. На прямой вопрос Врангеля, о чем ему вести переговоры с теми, кого он считает сатаной на Земле, ему в лоб сказали: «Об условиях бескровной сдачи и достойного ухода из Крыма». После этого Врангель перестал с такими «советниками» советоваться вообще. Барон Врангель уже понял, что конец его Крыма и белого лагеря в целом на юге России неминуем. И он твердил своим генералам, что нужно драться, пока возможно, чтобы еще хоть день в Крыму существовала другая Россия, без военного коммунизма и ленинских «чрезвычаек».

И сами западные советники были разными. Если главный британский советник при штабе Колчака в Омске генерал Нокс действительно пытался помочь, а затем искренне переживал разгром колчаковского движения, то главный в Омске от французов генерал Жанен Белому делу помог мало. А в начале 1920 года Жанен оказался одним из главных виновников позорной сдачи адмирала Колчака в руки красных и бегства с фронта Чехословацкого легиона. Среди интервентов были люди, искренне желавшие русским белым помочь. Такие, как собравший англо-русский легион добровольцев в Мурманске английский капитан Дайер, поведший его на фронт против красных и там убитый в бою. Пусть Дайер был больше авантюристом, персонажем из романов Джека Лондона, но он был смелым и честным авантюристом, не желавшим сидеть в тылу у сражающихся белых. И другие смелые авантюристы среди «союзников» тогда встречались, как встречались и искренне решившие сражаться на стороне белых без указания о том своих правительств. Такие, как британский морской офицер Мюррей, по своему почину начавший создавать у Колчака из боевых судов Камскую флотилию. Такие, как самовольно, без приказа своего командования, садившиеся у Деникина в кабины аэропланов и вылетавшие бомбить красные позиции английские офицеры, как шедшие на фронт с русскими в командах «охотников» безвестные австралийские стрелки. Как лейтенант Майнтефель из германского добровольческого Ландвера в Латвии, который при штурме Риги в первой команде ворвался в занятый еще красными город, чтобы успеть спасти от расстрела ЧК при отходе заключенных Рижской тюрьмы, при этом сам храбрый пруссак был сражен наповал у тюрьмы пулей одной из женщин-чекисток. Как некоторые офицеры японской императорской армии, добровольно вызывающиеся с белыми на антипартизанские операции на Дальнем Востоке в силу веры в самурайский кодекс чести бойца. Но далеко не все главные командиры интервентных частей были столь искренни в желании помогать людям, называемым ими же союзниками. В любом случае с начала 1920 года белые остались вообще без этой военной поддержки, один на один с пятимиллионной Красной армией.

То же касается и работы военных контрразведок этих интервентных армий против большевистского подполья или действий ВЧК. И японские контрразведчики на Дальнем Востоке, и англичане при штабе Колчака в Омске, и французы в занятой деникинцами Одессе, и чехословаки в Сибири, и немцы в Киеве при гетмане – все в войне спецслужб были скорее рядом с белыми контрразведками и играли вспомогательную роль.

Действия английской разведки в Северной области ограничились консультациями белой контрразведки генерала Миллера, джеймсы бонды даже борьбой с красным подпольем в Мурманске особенно не занимались. Их союзническая помощь в тайной войне ограничилась созданием по соглашению русского генерала Миллера с английским коллегой Айронсайдом некоего «Англо-славянского легиона» под общим командованием. Руководить контрразведкой в нем англичане назначили буквально против его воли царского офицера из русских Викентия Петрова. Он бежал в Мурманск от красных, но и за белых воевать не хотел и просил англичан отпустить его в эмиграцию в Европу, но перешедшим из советской части России в Северную область офицерам не разрешали ни уехать за границу, ни вернуться на советскую территорию, вынуждая их вступать в белую армию Миллера. От такой самодеятельной контрразведки, понятно, толку было немного, как и от самого разложившегося еще до отправки на фронт «Англо-славянского легиона», набранного из английских искателей приключений и русских дезертиров напополам с плененными ранее красноармейцами. Сам контрразведчик поневоле Петров при первой же возможности сбежал в Архангельск, уже занятый красными, выдав ЧК планы наступления белых на город и списки белой агентуры в Архангельске. Хотя из-за подозрительности чекистов многократного перебежчика Петрова все равно арестовали и отправили в Москву в камеру Таганской тюрьмы как белого и английского шпиона, выпустив на свободу только с окончанием Гражданской войны. Но сам факт назначения такого человека главой контрразведки легиона именно с подачи англичан многое говорит об уровне серьезности противостояния разведок интервентов советской ЧК.

Из иностранных контрразведок нашей Гражданской войны особенно любят обвинять в жестокостях польскую, поскольку в 1920 году Польша действительно серьезно воевала с Советской Россией, в отличие от этих часто формальных интервентов, недолго постоявших своими гарнизонами по окраинам России, не оказавших заметной помощи белой армии и вскоре уплывших домой за моря. Советско-польский фронт, катившийся в 1920 году сначала польской волной к Киеву, затем советским контрударом через Буг под стены самой Варшавы, а после известного «Чуда на Висле» в августе опять загнавший разгромленную Красную армию за Буг, действительно отличался жестокими боями, как следствие того и жестокое отношение к пленным с обеих сторон. Польская контрразведка режима Пилсудского (Дефензива) действительно не церемонилась с пленными красноармейцами, особенно комиссарами или чекистами, и после окружения армии Тухачевского в битве под Варшавой польский плен для многих бойцов РККА оказался ужасен, и не все из него возвратились домой живыми.

Но когда об этом много и подробно пишут, то часто забывают сопоставить масштаб жестокости молодых польских спецслужб и их столь же молодой ровесницы ВЧК. В 20 – 30-х годах в СССР вышло достаточно книг о советско-польских боевых действиях 1920 года, где напирали на жестокости поляков по отношению к пленным красноармейцам и к подпольщикам на занятых Польшей украинских и белорусских землях. Например, красными военачальниками Н. Какуриным и В. Мельниковым, перешедшими на службу в Красную армию царскими офицерами и позднее ликвидированными Сталиным в годы Большого террора, написан к 1930 году объемный и обобщающий труд «Война с белополяками». Это очень интересное чтение, сейчас эта книга переиздана, и в ней, в частности, при обилии фамилий военачальников РККА на многих страницах действуют анонимные «Председатель РВС» и «Главком» – дабы лишний раз не поминать уже фамилии Троцкого и Каменева. И в книге постоянные ссылки на жестокость польских контрразведчиков и коварство их разведчиков противопоставлены упоминаниям о гуманном отношении к пленным полякам в плену у Красной армии. Приведен даже приказ РВС о том, что в связи с «клеветой польской буржуазной печати» о жестокостях красных против пленных поляков нужно обуздывать свою революционную страсть и относиться к пленным гуманнее, особенно в отношении простых солдат из польских рабочих и крестьян, – даже призыв к гуманизму по-советски был обрамлен в классово-сословные рамки. Хотя сам этот приказ появился именно из-за большого количества таких «эксцессов», ставших известных полякам, о которых они и «клеветали» в своих газетах. Как целый уланский полк поляков, который в окружении Красной армии трижды складывал оружие после обещания всем сохранить жизнь и трижды вновь хватал оружие, когда их красные вероломно начинали без разбора на «офицеров» и «трудящихся» рубить шашками.

Хотя спрятать здесь что-то трудно, раз даже в изданной в довоенном Советском Союзе «Конармии» Исаака Бабеля о таких «эксцессах» при наступлении армии Буденного на Польшу упоминается, что уж говорить об официальных документах польской стороны о зверствах ЧК в польском походе. Чего стоит один указ ленинского правительства, что все попавшие в плен к красным польские офицеры объявляются заложниками за польских коммунистов с угрозой их расстрела – это было еще за два десятка лет до известной бойни пленных поляков в Катынском лесу. Это тоже все сейчас опубликовано, и при сопоставлении виден масштаб обоюдной жестокости – обе стороны здесь не стеснялись в методах и не церемонились с пленными.

Но советско-польский фронт хотя и является частью нашей Гражданской войны 1917–1922 годов, он все же больше война ленинской Советской России с иностранным государством Пилсудского. Встраивать «польский» террор в общий «белый» террор тоже неправильно. Как и рассказы о каких-то неслыханных жестокостях контрразведки японцев на Дальнем Востоке не слишком вызывают доверие, особых подтверждений им в истории нет. Зато все советские люди на протяжении многих лет знали, что злые «японские микады» повинны в смерти юного комсомольца Бонивура, выдали семеновским казакам на казнь в топке паровоза большевика Лазо, и эти советские люди читали со школьной скамьи стихи советского поэта Уткина: «Мальчишку шлепнули в Иркутске, ему семнадцать лет всего», тоже о зверствах японских «микад» на востоке страны. В реальности пребывавший в восточных окраинах России японский экспедиционный корпус и его контрразведка были ограниченно включены белыми в антипартизанские и антиподпольные акции, при этом армия Японии с регулярной Красной армией тогда вообще не воевала, а японские жандармы из знаменитой контрразведки Кемпей-Тай впрямую с советской ЧК тоже не сталкивались. Белым же действительно есть за что японцев поблагодарить, после 1919 года они одни из Антанты не вывели свои войска из пределов бывшей Российской империи, пытаясь чем-то помогать белым в Приморье и Забайкалье. Внешне далекие от русских, совсем еще недавно враги на Русско-японской войне, японцы почему-то оказались дружественнее и честнее всех европейцев по отношению к этой белой России, своими войсками в 1920–1921 годах прикрыв колчаковцев и семеновцев от окончательного разгрома, позволив им своей помощью сопротивляться красным до конца 1922 года.

Но при этом напрямую ни армия Японии с РККА не воевала, ни японская разведка с ВЧК и Разведупром. Японского разведчика Куроки, заседавшего главным советником при штабе атамана Семенова, считают ответственным за зверства в семеновской контрразведке полковника Сипайло тоже без особых доказательств. Да и режим Семенова в Забайкалье не все считают подчиненным верховной администрации Колчака, не для всех историков Семенов вообще проходит как белый. Самозваный атаман Забайкальского казачьего войска Григорий Семенов, как и наследовавший в Забайкалье затем его дело барон-атаман Унгерн фон Штернберг, то признавал верховную для всех белых власть Колчака в Омске, то вновь отвергал, становясь то белым, то полубандитом типа украинских «батек-атаманов». Его отдел контрразведки во главе с Сипайло действительно с арестованными не церемонился, имея свои «поезда смерти» и свой застенок в Чите. Но вряд ли это больше того, что творили в ЧК, и сам пик репрессий этой семеновской охранки пришелся на 1919 год, когда в результате организованного ЧК покушения со взрывом бомбы в Читинском театре атаман Семенов получил тяжелое ранение. И нет никаких фактов, подтверждающих, что к жестокостям семеновскую контрразведку стимулировали японские советники.

Так что по гамбургскому счету деятельность ЧК нельзя сравнивать ни с кем, кроме претендовавших на тот же статус постоянных спецслужб контрразведок белых армий, признававших до 1920 года верховного правителя России Александра Колчака в Сибири. После же 1920 года, со смертью Колчака и уходом за море армии Врангеля, конкурентов у ЧК в России на поле спецслужб не осталось.

Часто именно жестокостью белых контрразведок большевики и их защитники оправдывают свой «красный террор». Хотя в годы самой Гражданской войны, да и в 20 – 30-х годах первых десятилетий советской власти идеологи большевизма даже в такой защите не нуждались, по-простому объясняя «красный террор» необходимостью защиты революции и задачей истребления враждебных классов. Это уже позднее пришло некоторое отрезвление и понадобилось алиби в лице якобы столь же безжалостного белого террора, а на волне революционного энтузиазма можно было просто повторять выведенную еще трибуном революции Маяковским в его поэме «Владимир Ильич Ленин» незамысловатую формулу: «Плюнем в лицо той белой слякоти, сюсюкающей о зверствах ЧК!» Когда же настала возможность спора о равнозначности «красного» и «белого террора» на фактическом материале, адвокаты ЧК оказались в очень затруднительном положении, слишком уж очевидна была разница для противопоставления «белого террора» «красному».

Не углубляясь в долгий анализ фактов, легко заметить, насколько даже самые жесткие в плане методов работы контрразведки белых армий проигрывают количественно террору ЧК. И уж точно проигрывают в том плане, что никоим образом не ставили никакой «белый террор» на поток, идеологически его обосновывая, не истребляли систематически целые сословия, не расклеивали для запугивания населения длинных списков расстрелянных по улицам, не издавали журнал «Белый террор», да и много чего вообще не делали.

Недаром самые фанатичные из деятелей Белого движения именно этой «мягкотелостью» своих вождей типа либерала в погонах Деникина, как и отсутствием у своих «органов безопасности» жестокости, сопоставимой с чекистской на другой стороне фронта, объясняли поражение Белого движения в этой войне. Самые отчаянные из них еще в ходе той войны призывали товарищей по белому лагерю снять белые перчатки и противопоставить красным столь же свирепый террор в отношении всех большевиков и им сочувствующих. Одним из примеров таких призывов служит известный меморандум от 1921 года командира белой «Азиатской конной дивизии» барона Унгерна фон Штернберга. Хотя и написан он в мае 1921 года, когда Белое движение уже явно терпело поражение и сопротивлялось по окраинам России из последних сил, а сам Унгерн уже с остатками своей дивизии был выдавлен в Монголию. В приказе своим бойцам неистового барона Унгерна есть такие призывы: «Комиссаров уничтожать вместе с их семьями, все их имущество конфисковывать. Старые основы правосудия отменить, нет больше «правды и милости». Зло, пришедшее на Землю, чтобы уничтожить Божественное начало в душе человеческой, должно быть вырвано с корнем. Ярости народной против руководителей и преданных слуг красных учений не ставить преград. Продовольствие конфисковывать у тех жителей, у кого оно не взято красными, у бежавших от нас жителей брать продовольствие по мере надобности». Это самые радикальные предложения барона Унгерна в его приказе 1921 года, которые на практике в белом лагере никогда не применялись, в нем такие деятели, как Унгерн, остались в подавляющем меньшинстве. Хотя, если смотреть с красной точки зрения, ничего особенного барон не предлагает: «белый террор» и «белые продотряды» – у Советов все это было по приказу с самого верха из Москвы, а не по инициативе одиночек из комдивов на местах.

Хотя обвинения всех главных вождей белого лагеря в каком-то кадетском врожденном либерализме – это и не совсем бесспорные утверждения. Да, либеральный и флегматичный Деникин, не скрывавший своих кадетских воззрений в политике, может быть и не самый подходящий вождь для Белого дела, но ведь он вызвался там, где не рисковали взяться остальные. О Врангеле, Корнилове, Колчаке, Юдениче этого уже не скажешь, они не звери-садисты, но и не либералы, а люди достаточно твердые и способные на жесткие решения. Такие же отважившиеся на все, решившие с большевиками бороться по принципу «око за око», как атаман Семенов или барон Унгерн, они все же не из высшего руководства белых, а командиры из второго эшелона.

Политика «непредрешенничества» будущего устройства России до полной победы над большевиками, декларируемая официально Колчаком и Деникиным, – это не признак слабости, а крайняя и вынужденная мера, иначе белый лагерь погряз бы в политических сварах разных его течений окончательно и даже до 1920 года не дотянул бы. «Непредрешенничество», официально принятую Колчаком, Деникиным, Юденичем и другими вождями белого лагеря их доктрину, считают их слабостью и провалом, доказательством их размытости в политическом плане, их неспособности дать белым одну мощную идею наподобие «светлого царства социализма» на противоположной красной стороне.

По-моему, «непредрешенничество», объявленное еще основателями Добровольческой армии Алексеевым и Корниловым в 1917 году, а затем подхваченное после их смерти наследниками, – одно из немногих сильных оружий этого белого лагеря в политической сфере, один из наиболее удачных их ходов. Заявив, что нечего спорить о будущем устройстве России до победы над красными, заявив о созыве после этой победы Учредительного собрания из всех небольшевистских сил, Колчак и подчиненные ему белые генералы и дали ту единственную идею своим людям, какую вообще могли дать для их объединения. Только это «непредрешенничество» позволило на время объединить в белый лагерь многих от монархистов-романовцев до социалистов-эсеров, не дав окончательно всем разбрестись и перегрызться уже в 1918 году. И оно же позволило периодически договариваться то с поляками, то с финнами, то с украинскими петлюровцами, ведь «непредрешенничество» уже фактически отменяло закостеневший и вчерашний лозунг о неделимой бывшей Российской империи. Деникина за это «непредрешенничество» яростно ругали, называли «кадетом-социалистом» одни и «реакционером-монархистом» другие, а у него практически не было иного выбора. Только благодаря этому на пару лет белый лагерь сумел сплотиться и добиться некоторых временных побед, иногда почти всему вопреки.

Деникин твердил в Гражданскую войну критикам: «Объяви мы сейчас какую-то одну платформу, наша Добровольческая армия прямо сегодня разойдется по фракциям, а те начнут воевать друг с другом». И он опять заявлял свое кредо: «Допустимы в наши ряды все, кроме изуверов справа и слева». При многих его военных и политических неудачах здесь он был тверд, и это невозможно поставить ему в вину. Благодаря этому временному маневру с «непредрешенничеством» среди белого лагеря временно смогли ужиться все активные антибольшевистские течения: монархисты всех оттенков, кадеты, октябристы, эсеры левые и правые, социалисты с самой размытой платформой, разного рода националисты, даже натуральные анархисты там попадались и бродили среди лощеных офицеров старой гвардии. Благодаря этому лозунгу и этой идее в белом лагере была относительная свобода слова, где одновременно с воззваниями могли выступать легенда русских социалистов Савинков и националист-черносотенец Пуришкевич, консервативный монархист генерал Келлер и революционный матросик-эсер Баткин.

Это давало внутри всех белых армий и фракционность, и раздоры, и тайные союзы «монархистов» или «социалистов». С таким количеством своих «левых коммунистов» наоборот, какие были у Деникина или Колчака, и Ленин с фракционной борьбой в его РКП(б) не мог бы белым вождям завидовать, сам Деникин часть этой публики в сердцах звал «наши правые большевики». При этом его контрразведка их не изымала и тайно не ликвидировала. Деникин лишь предложил покинуть белый лагерь нескольким откровенно атаковавшим его словесно крайним монархистам-романовцам и левым эсерам. Как позднее убедил отбыть с юга России и заклевавших его лидеров донского казачьего сепаратизма: атамана Краснова, Денисова, Полякова (дочь уехавшего в эмиграцию тогда казачьего генерала Полякова по имени Марина – это известная французская актриса Марина Влади). Но ведь все это позволяло до поры до времени главное – быть вместе и вместе сражаться с красными. Эта идея общего договора не спорить о монархиях-республиках до полной победы и сбора Учредительного собрания – один из немногих удачных маховиков, что с трудом через грязь и кровь помогал еще катить вперед Белое дело. И ведь едва не докатил его в 1919 году до стен Москвы и Петрограда, а затем до 1922 года позволял организованно сопротивляться в почти безнадежных условиях красной диктатуре.

Белые в любом случае не смогли бы поступить так, как Ленин с его ЧК: пообещать отдать крестьянам в личную собственность всю землю, потом ее всю отобрать вместе с выращенным хлебом, а недовольных накормить свинцом. Да и пообещай они что-то подобное, не приблизило бы это их несбыточную победу.

Уже на излете всего Белого движения запертый с остатками армии в Крыму барон Врангель официально объявил о полной частной собственности крестьян на землю своим указом. И он же создал в Крыму коалиционное правительство разных сил белого лагеря, от монархистов до социалистов, и он уже не твердил слепо о «единой и неделимой», признавая факт отпадения от России национальных окраин и заключив союз с Польшей «пилсудчиков». Но что все эти политические маневры Врангеля могли дать, если на его восьмитысячную белую Русскую армию на крымском Перекопе наступало почти 100 тысяч солдат Красной армии у Фрунзе, больше чем десять противников на каждого бойца. Если Красная армия уже тогда воевала методом «не считаясь со своими потерями», не жалея мобилизованных мужиков в шинелях, который к 1941 году она возведет в абсолют в своей тактике: только на бешеные штурмы Перекопа осенью 1920 года РККА положит почти 10 тысяч своих бойцов, гоня следующие волны по трупам убитых (белые потеряют за все бои в Крыму только 2 тысячи человек). Какие могли помочь декреты, какие более жесткие действия белой контрразведки? В такой ситуации победить было просто нереально. И прими все эти «декреты» о земле и воле Корнилов еще в 1917 году или Деникин годом позднее – конечная развязка этой войны наверняка была бы той же самой. По массе других военных и политических причин.

Сейчас модно становится опять говорить, что белые – это никчемные либералы, дети разрушившего страну Февраля, друзья ненавистного Запада (тогда говорили «Антанты»), что они очень далеки от народа, что Красной армии крестьянство за обещание земли сплело миллион лаптей, а белым не сплело. Но не стоит забывать, каким образом красные со своими продотрядами, «продовольственной диктатурой» и ЧК заставили народ «плести лапти» и чем потом плетущим их отплатили. Сейчас мы понимаем: в той ситуации шансов победить пятимиллионную громадную Красную армию, которую Советская Россия снабжала всеми возможными методами за счет обираемого населения, белый лагерь, скорее всего, не мог ни при каких обстоятельствах. К тому же за властью Ленина всегда оставался весь центр страны с его мощной промышленностью, а разрозненные армии белых пытались его атаковать с разных окраин страны, к тому же не одновременно, а по очереди.

И жестокостью белой контрразведки здесь дело было уж точно не исправить. И сами эти контрразведывательные органы Колчака, Деникина, Миллера, Юденича не были так жестоки и безжалостны, как противостоящая им ВЧК ленинской власти. И они не были даже организационно сильны, как чекистская спецслужба или Разведупр Красной армии. Сами деятели ЧК это тоже отлично понимали и слабости белой контрразведки тоже учитывали. У них к концу активной фазы Гражданской войны даже отношение внутри ЧК к белым оппонентам по тайному фронту в связи с этим сложилось снисходительно презрительное. При постоянном поминании в каждом удобном случае о зверствах колчаковской контрразведки, не раз даже в фильмах о чекистах их ветераны, собираясь в годы Второй мировой в тыл немцам, предупреждают друг друга, что «будет очень трудно, а абвер и гестапо – не белогвардейская самодеятельность». Не раз мне встречался такой рефрен из чекистского подсознания в кинематографе.

Из органов контрразведок белых армий или временных органов тайной полиции на занятых белыми территориях России самыми сложившимися и относительно профессиональными в истории Гражданской войны считаются контрразведка Добровольческой армии и тайная полиция Осваг (Осведомительное агентство) на занятых «добровольцами» территориях. Это не только тайный сыск в белом тылу, в Осваге был и пропагандистский аппарат деникинцев. Собственно политическим и военным сыском внутри Освага занималось только «Бюро секретной информации» во главе с Пацановским, близким к либеральным и кадетским кругам. Всем Освагом при режиме Деникина на юге России руководил тоже кадет и штатский человек по фамилии Чахотин.

Сам генерал Деникин к своей контрразведке относился достаточно критически, несколько раз перетряхивал ее руководство, пытаясь бороться при этом с «перегибами» мстительности ее сотрудников или временами процветавшей среди его контрразведчиков коррупцией. В своей работе «Национальная диктатура и ее политика» сам белый главком юга России Деникин так отзовется о своей тогдашней контрразведке: «Я не хотел бы обидеть многих праведников, изнывавших морально в тяжелой обстановке наших контрразведывательных учреждений, но должен сказать, что покрывшие густою сетью территорию Юга эти органы были иногда очагами провокации и организованного грабежа. Особенно «прославились» в этом отношении контрразведки Киева, Харькова, Одессы, Ростова. С ними пришлось бороться, и против самозваных учреждений, и против отдельных лиц». Это очень напоминает ленинское: «Украинская ЧК была создана слишком рано и впустила в себя многих примазавшихся». Как видим, в чем-то у глав противоборствующих лагерей той войны со своими спецслужбами были сходные проблемы, да и Деникин называет в качестве примеров самой недисциплинированной контрразведки те же южные города, где и ЧК была самой «безбашенной» и кровавой.

Временами в 1918–1920 годах деникинская контрразведка была просто бессильна в противостоянии с «красным» или «зеленым» подпольем, с засылаемыми разведчиками советских ЧК и Разведупра, зато погрязнув в поисках заговоров против Деникина в самом белоофицерском лагере, особенно из числа монархистов, казачьих сепаратистов или правых эсеров. В Одессе в 1919 году даже начальник местной контрразведки деникинцев полковник Кирпичников был застрелен из засады на улице радикальными монархистами из белых, которых он по приказу главкома Деникина преследовал.

Только с выдавливанием Деникина весной 1920 года из руководства Добровольческой армии ее новый главком барон Врангель и его более решительное окружение очистили свою контрразведку в последний год белой борьбы на юге России. Взамен снятого с должности начальника добровольческой контрразведки полковника Астраханцева, при отъезде в эмиграцию прихватившего с собой и значительную часть кассы этой деникинской спецслужбы, Врангель поставил во главе контрразведки в Крыму бывшего начальника царского Департамента полиции Евгения Климовича. Этот профессионал политического сыска привел на смену многим дилетантам из армейских офицеров сотрудников дореволюционных спецслужб из охранки, Департамента полиции и военной разведки царского Генштаба. В последний год отчаянной борьбы армии Врангеля хотя бы ее тыл в Крыму оказался этой контрразведкой Климовича прикрыт. Она за 1920 год ликвидировала подпольный Крымский ревком большевиков, лидеры которого казнены по «Процессу девяти», а также разгромила заговор в пользу Советов против Врангеля среди его же офицеров, надеявшихся перед крымской катастрофой заслужить прощение красных. По некоторым версиям, за этими офицерами-двурушниками стоял близкий к главкому белый генерал Слащев, уже тогда пошедший на тайные контакты с советской ЧК, а не в эмиграции перед своим шокирующим возвращением в 1921 году в Советскую Россию. Отчасти благодаря работе этой контрразведки Климовича удалось в конце 1920 года сохранить тылы армии Врангеля и спасти самую боеспособную ее часть организованной эвакуацией в Стамбул. Климович и в эмигрантском союзе РОВС назначен Врангелем начальником его службы безопасности, он умер эмигрантом в Сербии в 1930 году.

Был также «Особый отдел» в колчаковской контрразведке, его возглавлял еще один командир бывшего царского сыска полковник Еремин. Когда донской атаман Краснов в 1919 году еще не признал единой власти над собой Колчака с Деникиным и грезил идеей независимого государства казаков на Дону, в его «Донской армии» была своя контрразведка под началом полковника Добрынина – ее тоже можно числить по разряду белых контрразведывательных органов.

Была и «Государственная охрана» при недолгом режиме Комуча (эсеровского Комитета Учредительного собрания на Волге в 1918 году, затем слившегося с властью Колчака), ее возглавлял эсер из офицеров Климушкин. В «Государственной охране» комучевцев было что-то вроде отдела политической полиции под началом эсера Роговского, который заодно руководил и военным трибуналом «Народной армии» комучевцев. Эти недолгие контрразведывательные службы белых армий тоже не были в идеологическом плане однородны и тоже не избежали фракционной грызни. Так на востоке у Колчака возглавлявший контрразведку в 1-й Сибирской армии полковник Калашников оказался эсером и стал одним из главных инициаторов эсеровского заговора против Колчака в 1919 году. Так что советская ЧК в этом плане, в отличие от разрозненных и организационно не до конца сложившихся белых контрразведок, была гораздо более цельной и внутренне однородной.

Еще относительно боеспособная контрразведка сложилась на севере России в армии генерала Юденича, ее тоже возглавлял кадровый жандарм из царской еще охранки полковник Новгребельский. Во время наступления армии Юденича в 1919 году на Петроград Новгребельский из сотрудников своей контрразведки создал даже особую группу, которая на автомобилях должна была впереди наступающих войск проникнуть в город и захватить Смольный и здание Петроградской ЧК на Гороховой улице, не дав уйти от возмездия лидерам большевиков и чекистов. «Госохрану» комучевских эсеров, контрразведчиков Колчака и контрразведку Новгребельского у Юденича тоже упрекают в жестокостях по отношению к пленным большевикам и им сочувствующим.

В Северной области при режиме белого генерала Миллера была своя военная контрразведка и служба безопасности в тылу Северной армии – «Особая часть», ею руководил белый офицер Шабельский, позднее в эмиграции один из самых непримиримых кутеповских террористов из РОВСа. Это если не считать еще упомянутой уже контрразведки полковника Петрова в почти опереточном «Англо-славянском легионе» в Северной области. В других небольших белых армиях даже таких полупрофессиональных контрразведок создать не успели, разведку и контрразведку в них вели по необходимости прямо фронтовые части. И почти нигде в белом лагере не создали отдельного органа для ведения внешней разведки в тылу врага, у Колчака, Деникина и Юденича за эту деятельность по мере необходимости тоже отвечала белая контрразведка.

Вообще же давно не секрет, что киношно-литературный образ белогвардейца как ярого монархиста-черносотенца имеет мало общего с реальностью. И практически все руководство белых армий было в руках кадетов или эсеров, и само Белое движение в общей массе защищало Февральскую революцию, монархисты же среди его офицеров составляли меньшинство, зачастую даже подпольное и преследуемое самой контрразведкой белых. Речь, конечно, не о том, что монархисты могли бы зверствовать в сыске Белого движения, а эсеры с кадетами не могли бы – все могли это делать в те годы, чему масса примеров. Просто уже это рушит привычный для советской пропаганды образ белогвардейского карателя – монархиста и черносотенца. Зверства в белой контрразведке были, но как они значительны в свете противостоящего Белому делу «красного террора»?

Большая часть пыток и расстрелов большевиков и им сочувствующих осуществлена в стенах этих учреждений белых армий, особенно в дни, когда белый фронт уже отступал под ударами красных частей. Были и бессудные расстрелы, хотя в большинстве своем эти контрразведывательные службы производили по закону своего правительства только арест и следствие, предавая затем обвиняемых в руки военно-полевых судов, прав на бессудные расстрелы, подобные имеющимся с конца 1918 года у ВЧК, им никто никогда не давал. Военный трибунал у деникинцев или колчаковцев – это конечно же не суд присяжных с хорошими адвокатами и долгими речами в защиту обвиняемого, но это и не бойня ЧК по подвалам на основании декретов о «красном терроре» безо всякой судебной процедуры вообще. Были в белой контрразведке силовые методы допросов, не слишком удивительные для жестокой Гражданской войны, но опять же явно уступающие чекистскому набору таких средств. Были затопленные при отступлении баржи с комиссарами, но даже пленных комиссаров и командиров Красной армии эти белые контрразведчики временами годами держали в своих тюрьмах не расстреливая. В уходивших вместе с армией Колчака с Волги в Сибирь пресловутых «поездах смерти» с пленными большевиками был не самый гуманный режим содержания. Иные арестованные в них умирали в пути или были расстреляны охраной, но даже их все же везли за собой, а не расстреливали по чекистской моде при отступлении в темном подвале.

Сами большевики по свою сторону фронта это знали и разницу в действиях белой контрразведки и своей ЧК отлично осознавали. В 1920 году, когда в рассыпавшейся по России сети учреждений ЧК ежедневно процветали массовые пытки и расстрелы, советские газеты в Москве спокойно описывали «зверства белой контрразведки» – в тюрьмах занятого врангелевцами Крыма, оказывается, политзаключенные в знак протеста против грубой арестантской одежды и скудной пищи объявили голодовку. Уже этот факт красноречиво показывает разницу в подходах. О зверски сожженном в паровозной топке белыми из контрразведки партизане Лазо и двух его товарищах известно всем ходившим в свое время в советскую среднюю школу. А вот о том, что сотворили эту жестокость офицеры атамана Семенова в ответ на демонстративный расстрел ЧК весной 1920 года 120 пленных каппелевских офицеров, известно лишь немногим специалистам по истории той войны. Тогда же произошел известный кровавый эпизод на корабле «Ангара», который очень часто муссируется как доказательство зверства белой контрразведки и о котором ради беспристрастности было бы неправильно умолчать. В январе 1920 года колчаковцы уходили под натиском красных из Иркутска, где уже попал в ловушку сам адмирал Колчак, и контрразведчики увели с уходящим за Байкал отрядом полковника Скипетрова из тюрьмы три десятка ранее арестованных врагов: большевиков и левых эсеров. Везти их за Байкал показалось излишним, и на судне «Ангара» эти заложники были убиты и сброшены за борт в байкальские воды, в том числе и одна женщина среди них. Слов нет, здесь проявлены белыми контрразведчиками жестокость и полное беззаконие, от которого тогда брезгливо отвернулись и многие в белом лагере, обвиняя в этой расправе руководивших на «Ангаре» казнью полковника Скипетрова и начальника контрразведки атамана Семенова по имени Сипайло, а также присутствовавшего при расправе английского офицера-советника Гранта. Скипетрова даже в белом лагере потребовали тогда за эту акцию самосуда к ответу, и чехословацкие легионеры арестовали его для следствия, но рухнувший фронт освободил Скипетрова от ответственности и позволил ему в эшелоне тех же чехословаков бежать в эмиграцию. Но и здесь речь идет о конкретном случае, точно подсчитано даже число жертв на «Ангаре» – их было ровно 31 человек. Не стоит забывать, что в эти же дни красные части победно гнали вконец растрепанную армию Колчака на восток к Байкалу. И по всей огромной Сибири в полыньях на реках легко можно было увидеть трупы расстрелянных ЧК безо всякого суда колчаковских офицеров и солдат, и было их там не 31 человек, а просто без счета.

А вот другой громкий и часто приводимый пример «белого террора» нужно отмести сразу, к собственно белым он никакого отношения не имеет. Это знаменитые двадцать шесть бакинских комиссаров, которых советская власть всегда объявляла казненными в Красноводске белогвардейцами и английскими интервентами. На картинках советских художников бакинских комиссаров в песках расстреливали или свирепые беляки, или какие-то опереточные восточные басмачи, а рядом маячили надменные англичане с тросточками. Все это к белым армиям или их службам контрразведки не имеет касательства. Эти 26 человек сбежали из тюрьмы в занятом английскими частями и мятежными азербайджанцами из «Мусават» Баку ночью и на корабле плыли к своим в красную Астрахань, но взбунтовавшаяся против них команда их арестовала и насильно привезла на другой берег Каспийского моря в Красноводск (сейчас носящий в независимом Туркменистане название Туркменбаши). Здесь бывших лидеров Бакинской коммуны арестовали люди так называемого «Закаспийского правительства» полностью из эсеров во главе с рабочим-социалистом Фунтиковым.

Здесь на окраине России, в Ашхабаде и Красноводске, был единственный островок победного восстания эсеров против Брестского мира в июле 1918 года. Только здесь эсеровские повстанцы во главе с рабочим-железнодорожником Фунтиковым и местные кадеты во главе с графом Доррером смогли тогда свергнуть режим большевиков и взять власть в Закаспийском крае, опираясь на поддержку туркменских националистов и помощь близких здесь англичан. Поначалу поднятый эсерами мятеж рабочих в Ашхабаде большевики тоже задавили, начальник местной ЧК Фролов устроил бойню в Ашхабаде, опираясь на интернациональные части венгров и латышей, он разогнал проэсеровский совет, начав в городе расстрелы. Но когда он с отрядом выступил на подавление волнений в Красноводске, в тылу у него машинист Фунтиков опять поднял эсеровскими лозунгами рабочих, те разбили отряд Фролова и расправились с ним, заодно захватив и расстреляв большевистского главу Совнаркома Туркестанской республики Полторацкого. И власть на этой окраине бывшей империи оказалась у эсеровского совета Фунтикова. До «бакинцев» они уже успели расправиться с местными девятью ашхабадскими комиссарами во главе с грузином Телией, арестовав их в день мятежа и позднее расстреляв за Ашхабадом. Никакие белые к этой расправе тоже не причастны. Эсеры из «Закаспийского правительства» считали себя истинными революционерами и, в отличие от белых, никакими даже военно-полевыми судами себя не утомляли, большевиков их рабочие дружины убивали запросто, по одному приказу, партия ПСР за долгие годы подполья научилась так действовать. Пришедшие сюда в 1919 году на смену «закаспийцам» настоящие белые из армии Деникина все это даже не одобрили, назначив следствие по этим бессудным казням, хотя расправились здесь эсеры с их общим врагом – большевиками. Так что в событиях за Каспием нет никакого следа «белого террора» или белой контрразведки, чтобы можно было это противопоставить действиям красной ВЧК.

Именно закаспийские эсеры приговорили бакинских большевиков к смерти «за измену делу революции и социализма» – это внутренняя разборка двух левых лагерей, белых «закаспийцы» Фунтикова не признавали и их верховному правительству Колчака в Омске никак не подчинялись. Англичане поблизости были, их генерал Маллесон привел в туркменские степи два полка из Индии, опасаясь занятия этой местности турками, и англичане здесь «Закаспийское правительство» эсера Фунтикова поддерживали, здесь под видом английского представителя был и сотрудник разведки МИ-6 Догерти. Но в решение казнить попавших сюда поневоле Шаумяна, Джапаридзе, Азизбекова и других бакинских коммунаров англичане особенно не вмешивались и уж точно их не расстреливали. Собственно никакого торжественного расстрела и не было: бакинских комиссаров солдаты Фунтикова вывели за Красноводск и частью перестреляли, а частью поотрубали им голову. Так что Сергей Есенин в посвященной жертвам этой расправы «Балладе о двадцати шести» в принципе правильно описал эту бойню, видимо зная некоторые ее детали:

В пески, что как плавленый воск,
Свезли их за Красноводск,
И кто пулей, кто саблей в бок,
Всех сложили на желтый песок.

Хотя Есенин и не написал, что служившие «Закаспийскому правительству» туркменские нукеры некоторым комиссарам отрубили голову кривыми мечами, и он не смог удержаться от ложного обвинения: «В такую ночь и в туман – расстрелял их отряд англичан». В целом же убили Шаумяна и его товарищей по Бакинской коммуне их вчерашние соратники по революции эсеры, белыми себя не считавшие и никак не являвшиеся, так что «белым террором» в красных от крови песках за Красноводском в 1918 году и не пахло. Только к концу 1919 года более радикальные эсеры из «закаспийцев» свергнут Фунтикова и заключат вынужденный военный союз с Деникиным, который пошлет им за Каспий на помощь свою дивизию генерала Литвинова – только с этого времени «закаспийцев» можно было бы условно посчитать белыми.

То же и при сопоставлении подпольного антисоветского террора с размахом ответных репрессий ЧК за него. Часто пишут о теракте группы «Анархисты подполья», бросивших в 1919 году бомбу в здание Московского горкома большевиков в Леонтьевском переулке столицы, где был убит глава горкома Загорский и ранен главный идеолог партии Бухарин. И почти ничего о том, что сами анархисты мотивировали эту акцию местью за расстрел ЧК в Харькове десятков пленных махновцев.

Сторонники возложить побольше вины за обоюдную жестокость на белую контрразведку часто поминают остров Мудьюг у белых в Северной области, вот, мол, здесь, на острове Мудьюг у Архангельска, контрразведка генерала Миллера создала при содействии англичан первый в истории России концлагерь, еще до всех Соловков и чекистских концлагерей. Но во-первых, даже создание белыми одного концлагеря никоим образом не оправдало бы ужасов Соловков и огромной «истребительно-трудовой» империи ГУЛАГ. А во-вторых, никакого концлагеря белые генерала Миллера и англичане экспедиционного корпуса генерала Айронсайда на острове Мудьюг не создавали. Здесь, как и на полуострове Йоханга под Архангельском, в Северной области белых была тюрьма для арестованных большевиков и пленных бойцов и командиров Красной армии с фронта. Условия на Мудьюге и на Йоханге были жесткими, тюрьма военного времени и есть тюрьма, но здесь сидели не арестованные обыватели, а явные борцы против Белого дела. Причем массовые расстрелы на острове Мудьюг, о которых так любят рассказывать в истории сторонники красных, произошли только однажды, и то после подавленного охраной восстания пленных большевиков – расстреляли около десятка зачинщиков бунта.

Главный военный прокурор в Северной армии белых Северин Добровольский в эмиграции написал мемуары «Борьба в Северной области», в которых живописал, как в тюрьмах Архангельска и Мурманска белая контрразведка месяцами держала арестованных, а люди Добровольского из-за массы арестантов не успевали вести следствие и предъявлять обвинение. В итоге эсеры из правительства Северной области пролоббировали в 1919 году к неудовольствию Добровольского большую политическую амнистию. Из заключения по ней выпустили всех не состоявших официально в партии большевиков, а оставшимся Добровольскому поручили в 24 часа предъявить обвинение или тоже отпустить. А всех объявивших себя не большевиками пленных солдат РККА британский генерал Айронсайд забрал из тюрем и отправил под начало английских офицеров служить в некий «Англо-русский легион Дайера» белой армии. По прибытии на фронт большинство из амнистированных взбунтовали свои части или снова бежали к красным. И как, похоже все это на застенки ЧК по всей России тогда? Вот когда войска этой Северной армии генерала Марушевского временно наступали на Печоре и видели полыньи на реках, заваленные трупами расстрелянных красными при отходе безо всякого суда и следствия, – вот тут они увидели эту разницу. И то, что творилось в Мурманске в начале 1920 года с уходом за море армии Миллера и возвращением ЧК, тоже ни в какое сравнение не идет с часто описываемыми «ужасами острова Мудьюг», где два десятка коммунистов расстреляли и еще часть умерла от тифа и антисанитарии. Ведь тот же главный прокурор миллеровской армии Северин Добровольский отнюдь не был белым «ястребом», он тоже все больше напирал на законность, запрещал миллеровской контрразведке пытки, пытался бороться с самочинными расстрелами пленных красных солдат на фронте. По его же воспоминаниям, он при выезде на линию фронта взялся укорять обычного солдата из местных поморских крестьян-староверов, что тот поступил бесчеловечно, расстреляв без суда красных пленных, на что услышал в ответ: «У меня их карательный отряд чекиста-австрийца Мандельбаума расстрелял всю семью, а меня подверг пытке кипятком, нам с ними на одной земле теперь не жить, либо мы, либо они!»

После того как назначенный Колчаком уполномоченным по подавлению красной партизанщины в Сибири генерал Розанов в бессилии расстрелял в ответ на вылазки партизан нескольких арестованных ранее известных большевиков (так Розанов понял данные ему Колчаком особые полномочия, решив следовать практике неприятельской ЧК в смысле института заложников), Колчак его сразу от этой миссии отстранил за явные перегибы. Сохранился этот приказ генерала Розанова, которым он намеревался наводить порядок в колчаковском тылу и за который был Колчаком отрешен от должности, от марта 1919 года. Там действительно есть пункт о расстреле заложников по модели советской ЧК и приказ уничтожать те селения, которые встретят колчаковские войска огнем, расстреливая в них мужское взрослое население и конфискуя в пользу армии имущество такого села, – для белого лагеря это был шок, для красной ЧК того же времени – давно освоенная и повседневная работа.

Как только в штабе того же Колчака другой решительный генерал Иванов-Ринов внес свой проект введения особого положения, когда наступление красных на фронте и партизанщина в тылу уже действительно требовали особых мер для спасения омского режима, другие высокопоставленные колчаковские генералы и сам адмирал обвинили его в кровожадности, да еще и попрекнули: «Желаешь уподобиться «чрезвычайке» Дзержинского, Чека в твоем лице потеряла хорошего специалиста». А Иванов-Ринов всего-то предложил две крутые меры в своем проекте особого положения: расстрелы пойманных спекулянтов и расстрелы уклоняющихся от колчаковской мобилизации офицеров. Все это Дзержинским и его чекистами, с которыми белые либералы в Омске сравнили Иванова-Ринова, были давно решенные моменты. У них в ЧК это было введено давно и без особых дискуссий, они давно пошли намного дальше любого самого жестокого белого генерала – у них не только уклонившегося от мобилизации в Красную армию офицера расстреливали, но и его объявленную заложниками семью. И излишне говорить, что ничего подобного крымской бойне 1920 года или усмирению Тамбовского восстания годом позже за этими белыми контрразведками в истории не числится.

Когда говорят о жестокости отдельных белых генералов, то это опять же жестокость солдат на фронте. Часто приводят в пример Станислава Булак-Балаховича, вешавшего и расстреливавшего особенно рьяно и в свою службу начальником корпуса в армии Юденича в 1919 году, и при своем партизанском рейде по Белоруссии в 1920 году уже в союзе с польской армией Пилсудского. Белый генерал Булак-Балахович, кстати говоря, из мобилизованных красными в военспецы РККА офицеров царской армии, он перебежал на фронте к белым и стал в белом лагере культовой фигурой, как и ряд других сбежавших в белое войско из РККА военспецов: Носенко, Каппель, Нелидов, Зайцов, Архангельский и другие.

Во время наступления Северо-Западной армии белых Юденича на Петроград в 1919 году в корпусе Булак-Балаховича действительно к пленным красным относились без особой жалости, хотя главную ответственность за это несет начальник белой контрразведки корпуса барон Энгельгардт и сменивший его затем фон Штренг. Хотя и массовые казни на площадях Булак-Балахович устраивал только в первые дни после захвата Пскова по горячим следам боев и в качестве возмездия за прежние действия ЧК здесь, позднее по совету английских союзников казни спрятали за стены городской крепости, где британские и американские журналисты снимали их на кинопленку.

Но даже при этих массовых расстрелах и виселицах для захваченных большевиков и комиссаров в Пскове и Гдове «ужасный» Булак-Балахович неизменно подчеркивал: «Мы казним только публично на площади и по приговору военно-полевого суда, а не убиваем тайно, как ЧК по подвалам». При этом сам Булак-Балахович устраивал осужденному перед виселицей личный допрос при толпе и предлагал собравшимся выступить в защиту или в осуждение жертвы. Кто-то скажет: «Жестокий спектакль на публику», но ведь все равно честнее массовой бойни по спискам в глухом подвале ЧК без права даже на такую публичную защиту или предсмертную речь. Ну а в известном рейде отрядов Булак-Балаховича на Мозырь в конце 1920 года с попустительства поляков генерал уже не был офицером белой армии и никакому правительству Колчака не подчинялся, с дикого партизана и спрос здесь невелик.

К тому же Булак-Балаховича зря рисуют яростным монархистом, в самом белом лагере его числили в подозрительных либералах и сторонниках левых эсеров, в Музее революции сохранились многочисленные воззвания Булак-Балаховича, из которых тоже видна его явно эсеровская позиция защитника крестьянства и ярого противника монархистов. Это привело в 1919 году даже к конфликту Булак-Балаховича с не скрывавшим своего монархического и радикального настроя главкомом Северо-Западной армии белых Юденичем. Человека, считаемого красной пропагандой одним из главных палачей и садистов в белом лагере, его прямой начальник Юденич считал мягкотелым либералом и социалистом, называл брезгливо «социалистиком», собираясь даже его арестовать, приказал взять под стражу за его поддержку возглавлявшего в корпусе Булак-Балаховича контрразведку фон Штренга. А после отхода этой армии от Петрограда в Эстонию уже Булак-Балахович с соратниками хотел арестовать «солдафона и монархиста» Юденича, предъявив ему счет за провал наступления на Петроград, но тот вовремя уехал в эмиграцию во Францию, где, в отличие от продолжавшего белую борьбу Булак-Балаховича, доживал свой эмигрантский век на купленной роскошной вилле в Ницце. Булак-Балаховича же часто ошибочно считают убитым позднее в Польше агентом советской разведки за его постоянные рейды против Советской России. На самом деле таким образом был убит брат Станислава Булак-Балаховича и тоже белый эмигрант в Польше. Самого Станислава Булак-Балаховича в 1940 году в оккупированной немцами Польше застрелил германский патруль, когда белый генерал отказался предъявить для проверки документы.

Так что в белом лагере тоже все отнюдь не монолитно, там свои колеблющиеся и свои «бешеные», свои «левые коммунисты» и «рабочая оппозиция», только с другими названиями. И с годами укоренившиеся в массах представления о людях из белого лагеря очень условны. Среди генералов корниловской главной Добровольческой армии решительный и очень любимый войсками генерал Дроздовский был убежденным монархистом-романовцем и к красным был безжалостен, записав до гибели в своем дневнике: «Сердце, молчи, и воля, закаляйся, поскольку эти большевики признают и уважают только один закон: око за око. А мы им беспощадную расправу: два ока за око, все зубы за зуб. Потом постараемся конечно же разобраться, а пока – беспощадная расправа. А в общем страшная вещь Гражданская война: какое озверение она вносит в нравы, какой злобой и местью пропитывает сердца, жутки наши расправы, жутка радость и упоение убийством, которые не чужды и многим добровольцам». А не менее решительный и не менее обожаемый в войсках белых генерал Марков был ярым республиканцем и сторонником Февральской революции. И они с Дроздовским спорили до хрипоты на военных советах, пока их не примирял убежденный кадет-либерал Деникин, а оба при этом храбро сражались и одинаково были безжалостны к красным большевикам, и оба погибли в той войне с разницей в несколько месяцев.

И очень часто, как ни покажется это странным неискушенному читателю, самыми жестокими и безжалостными среди белых были не идейные монархисты и черносотенцы, а представители «левой» части их лагеря. Как тот же эсер Булак-Балахович, и в эмиграции при всех своих беспощадных рейдах по советской территории оставшийся сторонником эсеров и входивший в левосоциалистическую группу Савинкова, а не во врангелевский РОВС, например.

Или не жалевший абсолютно красных и беспощадный к пленным белый атаман Шкуро – он ведь себя считал ярым врагом прежней монархии и народником, везде у белых объявлял себя сторонником «республики и полной свободы для всех». Типичный «левый коммунист» наоборот среди белых, которого сторонились деникинские генералы из монархистов, гораздо более терпимые к красным пленным, чем «республиканец» Шкуро. Хотя нужно помнить, что самые решительные и безжалостные в белом лагере его вожди (Шкуро, Марков, Семенов, Иванов-Ринов, Калмыков, Унгерн, Анненков и другие) выделяются скорее на общем уровне белых, до масштабов жестокости Петерса с Лацисом в красной ВЧК вряд ли кто из них мог бы дотянуться.

К отчасти левому лагерю среди белых относился и считаемый там одним из самых жестоких забайкальский атаман Григорий Семенов. И он, явно не монархист, поддерживал Февральскую революцию и именно на защиту Временного правительства впервые поднял в начале 1918 года своих казаков, отчего у него и трения с монархистами из генеральского окружения Колчака были. Не монархист и называемый часто самым «жестоким белым» казачий атаман Борис Анненков, еще с мировой войны недолюбливавший царский режим, официальную церковь, а большинство генералов царских времен открыто называвший «отжившим хламом». Анненков в своей «Партизанской дивизии» белых, позднее развернутой в Семиреченскую армию, не слишком привечал и кадровое царское офицерство, часто доверяя командование частями даже бывшим унтерам и рядовым, а чины в своей армии отменил, введя вместо «ваше благородие» обращение «брат» между офицерами и казаками.

И при этом «либералы» по взглядам, типичные «дети Февраля» Семенов с Анненковым проявили больше всех зверств. От этой «белой атаманщины» отворачивались в Омске считавшие только себя «идейными белыми» монархисты из окружения Колчака типа омского военного министра барона Будберга, который Анненкова с Семеновым именовал «белыми большевиками». Таких, как Будберг, злили и политические отчасти левые и народнические взгляды сибирских атаманов, и их жестокие действия против врага, которые, по мнению многих рафинированных «идейных белых» в Омске, пятнали кровью их чистое белое знамя. Колчаковский штабной генерал Колесников писал уже в эмигрантских воспоминаниях: «Я был против «атаманщины», мы не отнимаем у атамана Анненкова его личных качеств: энергии, храбрости, упорства, умения сорганизовать хорошую шайку… Но эта каналья с челкой, нарядившаяся как шут гороховый, в геройство себе ставила неподчиненность адмиралу Колчаку. Анненковы, семеновы, калмыковы марали чистое белое знамя и выступали перед толпой в распохабнейшем виде, дискредитируя власть и национальное движение. «Атаманщина» и распоясавшиеся сукины сыны хоронили то, что делали скитавшиеся по степи корниловские ударники, что творили дроздовцы и алексеевцы, что созидал Колчак, к чему нас звали Духонин и Каледин. Атаманщина залила кровью и опаскудила все наше движение».

Хотя все это к контрразведкам у белых особого отношения не имеет. Анненков и не скрывал, что он действует временами жестоко. При подавлении его «черными гусарами» красного восстания в Славгородском уезде на Алтае в конце 1918 года убито примерно полторы тысячи местных жителей (в боях с анненковскими казаками или расстреляно потом), в подавлении в 1919 году Лепсинского восстания красных партизан в Семиречье – около 3 тысяч. Это на стороне белых самые кровавые подавления восстаний против власти Колчака, за это Анненкова так судили и «идейные белые» в тыловом Омске, но разве это сравнить с десятками и сотнями тысяч жертв при подавлении ВЧК и Красной армией восстаний по всей Советской России от Тамбовщины до Якутии.

Тот же Шкуро – тоже рисуемый мрачными красками представитель «белой атаманщины» уже на юге России, еще в 1918 году, когда возглавлял «волчий» партизанский отряд кубанских казаков, со своими всадниками в одной из станиц внезапным налетом почти без боя взял в плен целый батальон красных. В горячке после боя атаман Шкуро поначалу объявил, что его «полевой суд» приговорил всех пленных к расстрелу, поскольку батальон уже успел «отличиться» по станицам в проведении политики расказачивания. Но, чуть остыв, атаман приказал помиловать всех рядовых красноармейцев, распустив их без оружия (столько пленных его отряд держать не мог), двоим пожелавшим разрешил примкнуть к своему отряду, а приговор к расстрелу приказал привести в исполнение только в отношении двоих: комиссара отряда и бывшего при нем чекиста из австрийских «интернационалистов». Так и в дальнейшем у белых было часто: расстреливать негласно разрешалось выявленных членов партии большевиков и пошедших на службу в Красную армию бывших офицеров, расстрелы рядовых мобилизованных бойцов РККА практически не практиковались.

Да нужно сказать, даже у красных офицеров или партийцев из РКП(б) расстреливали далеко не всегда, все эти расстрелы не были программными и запланированными с идейным их обоснованием, в каждом случае все решалось отдельно на месте. В мемуарах белоэмигранта полковника Елисеева, командовавшего 2-м Хоперским казачьим полком как раз в корпусе генерала Шкуро, мне попался такой любопытный рассказ автора о единственном за войну случае, когда тот приказал застрелить красного пленного. По воспоминаниям Елисеева, в боях 1919 года под Касторной при рейде конницы Шкуро на Воронеж его хоперцы разгромили большую красную часть, и Елисеев приказал казаку застрелить раненого красноармейца, увидев, что перед ним китаец. Елисеев писал, что отдал единственный за войну приказ расстрелять пленного в горячке после боя, поскольку «знал о роли китайцев у красных в ЧК как жестоких палачей над белыми, да и зачем китаец пошел в чужую Красную армию против нас – русских блюстителей порядка!». А вечером полковник Елисеев при допросе других пленных спросил их, откуда взялся в их рядах китаец, и узнал, что расстрелянный красный был мобилизованным башкиром, его ввели в заблуждение монголоидные черты лица, а раненный в живот башкир был без сознания и не мог говорить. И Елисеев пишет, что он очень переживал после этого, что ему «было очень больно за опрометчивость». Судя по тому, что свои воспоминания «С хоперцами» Федор Елисеев писал уже в эмиграции во Франции (пройдя плен у красных в 1920 году, лагеря, побег в 1921 году через границу в Финляндию – было уже от чего ему ожесточиться), а этот момент расстрела пленного переживает так остро, словно тот безмолвный башкир в красноармейской шинели преследует его, как повешенный «ездовой Крапилин» преследовал в кинофильме «Бег» генерала Хлудова. Таких примеров в воспоминаниях белых предостаточно, чтобы сделать вывод: никакой запланированной программы истребления пленных у них не было и белый плен бывал на порядок гуманнее красного плена для попавших туда.

Сторонники равной меры ответственности между красными и белыми обычно говорят именно о зверствах солдат полевых частей или карательных отрядов при подавлении партизанского движения в тылу. Здесь еще можно говорить о каком-то тождестве жестокости – Анненков, Семенов, Калмыков, Шкуро или Слащев в таких акциях с белой стороны действительно не церемонились, но к деятельности спецслужб и органов контрразведки красных и белых такой подход малоприменим. Когда просоветские историки пишут о «белом звере» генерала Слащеве, что он лично приказал повесить за все время Гражданской войны около ста человек, нам есть с чем и с кем сравнить этого «зверя» в красном чекистском лагере, особенно если учесть, что до половины казненных по приказу Слащева приговорены им за насилия над мирным населением из чинов самой белой армии. Кроме того, сами руководители Белого движения, включая самого высокопоставленного среди них верховного правителя Колчака, никаких изуверских приказов не давали. Они сами по мере сил пытались навести относительную законность в действиях своих войск и органов контрразведки, даже снимали после явных проявлений на фронтах жестокости самых прославленных своих генералов.

Так и Деникин за такие «эксцессы» вкупе с затянувшимся пьянством снял с должности своего генерала Май-Маевского, невзирая на его успехи на фронте, когда в наступление лета 1919 года именно добровольческие корпуса Май-Маевского дальше всех пробились по направлению к Москве, почти до Орла и Тулы. Рассказы о запоях Май-Маевского, о зверствах части его солдат и грабежах мирного населения под видом реквизиций привели Деникина в ярость. Отстраняя генерала, главком белых на юге России написал, что «Май-Маевский уронил наш престиж и войдет в нашу историю с осуждением, но за ним есть блестящая страница сражений, и Бог теперь ему судья!». Лишенный у белых всех должностей и жалованья за свои прегрешения Май-Маевский затем заливал свое горе вином в белом тылу, в 1920 году еще до окончательной эвакуации армии из Крыма он умер от инфаркта в Севастополе. А Колчак также за перебор в жестокости при антипартизанском рейде снимал с должности своего генерала Розанова, пытался остановить вошедших в раж даже условно подчинявшихся его омскому правительству казачьих атаманов Семенова с Калмыковым. Хотя в антипартизанской борьбе трудно действовать иными методами, ведь зачастую в числе «партизан» им противостояли просто потерявшие все меры от пролитой крови безыдейные бандиты. Попробуй удержи казачьего атамана, когда его людей режут из-за угла, из Омска это очень непросто сделать. Ничего подобного в Красной армии мы не видели, там могли «изъять» только за прямой выход из подчинения единому командованию и советской власти в Москве.

В одной из самых богатых фактическим материалом книг с идеей равной ответственности красных и белых «Красный и белый террор в России» профессора Казанского университета А.Л. Литвина вся теория сопоставлений жестокостей всех сторон этой войны начинается с известного письма писателя Короленко наркому Луначарскому о том, как он видел в отбитом деникинцами городе обезображенные трупы жертв «красного террора», но тут же белые расстреляли своих пленных, которые вскоре в могилах превратятся в такие же ужасные тела. И далее у Литвина речь в основном идет об обоюдной жестокости боевых частей на фронте и при зачистке своего тыла. Как только речь заходит об участии в терроре специальных служб, и в этой книге сразу заметна очевидная разница между конвейером смерти и пыток в ЧК и отдельными, по крупицам собираемыми авторами таких книг, эпизодами жестокостей белой контрразведки.

Тот же писатель Короленко сам очень скоро осознал эту разницу, когда раз за разом ходил в своей Полтаве в местную ЧК в попытках спасти от расстрелов арестованных горожан. И он видел, какой конвейер смерти организовали полтавские чекисты во главе с начальником Полтавской губернской ЧК Барсуковым, – только за весну 1919 года ЧК в Полтаве расстреляны 2 тысячи человек. Короленко писал об этих ужасных фактах в Москву тому же Луначарскому и самому Ленину. И явно уже должен был к тому времени осознать разницу между длящимся методичным террором ЧК в Полтаве (а такое тогда происходило в любой российской губернии) с измеряемым тысячами числом жертв и тем десятком пленных красноармейцев, которых в горячке после боя расстреляли в Полтаве вошедшие в город белые войска.

И в той же книге Литвина приводятся строки из допроса иркутскими чекистами адмирала Колчака перед его расстрелом, где пленному верховному правителю России раз за разом твердят о пытках в его омской контрразведке и карательных акциях в сибирских селах его войск. А адмирал Колчак, прямодушно соглашаясь, что такие случаи были и вообще на войне такое случается, что «так обычно на войне и делается», твердо отстаивал свою правду – это отдельные случаи, а сам он с этими проявлениями озверения по мере сил боролся. Могли ли сказать такое в случае своего поражения в этой войне и ареста Ленин или Дзержинский? В этих протоколах допросов адмирала Колчака в Иркутской ЧК ведущий допрос заместитель председателя губернской ЧК Попов (сам незадолго до того чудом спасшийся в колчаковской контрразведке, там белые офицеры едва не утопили большевика Попова буквально в сортире) постоянно твердит пленному правителю Сибири: «Никаких военных судов у вас не было, два-три офицера сидели и решали расстрелять, у вас процветали пытки, я сам видел в Александровской тюрьме истерзанных вашими офицерами людей» – и все в том же духе. На большинство приводимых Поповым примеров Колчак категорически отвечает, что такие факты ему вообще не были известны. Но и не пытается увиливать, когда признает, что при подавлении восстаний и открытой борьбе с врагом его контрразведке приходилось применять жестокие методы, и опять тот же твердый рефрен Колчака: «На войне всегда так делается».

Колчак тогда уже знал, что он обречен не выйти живым из рук чекистов, что если его не расстреляют прямо в Иркутске, то повезут для такого же показательного приговора в Москву. И он признал честно неопровержимый факт: пытки в колчаковской контрразведке были. В результате вместе с ним и его заместителем Пепеляевым 7 февраля 1920 года на льду Ангары, о чем мало известно, был расстрелян и третий человек – китаец Чен Тинфань. Этот человек в контрразведке при Колчаке в Омске также расстреливал и пытал, да еще обучал тонкости восточных пыток русских офицеров – так что заплечных дел мастера из китайцев были не только в красной ЧК, их соотечественник и в рядах белых спецслужб чем-то похожим отметился.

Такие пугающие параллели есть в истории тайной борьбы спецслужб красных и белых в той войне. Если у большевиков в ЧК были интернационалисты от немцев до китайцев и даже здоровенный негр-чекист Джонсон в Одесской ЧК, то и у белых в контрразведке Колчака попадаются пошедшие туда австрийцы, немцы и чехи из бывших пленных (только венгров нет, все «красные мадьяры» у большевиков). Были там и английские советники из британской разведки, вот и китаец Чен Тинфань, и даже негр свой там тоже обнаружился. Он служил при штабе атамана Анненкова, и его здесь звали «наш арап», и сам Анненков посмеивался над ним, отчего тот все время «такой грязный», этот «арап» был при нем чем-то вроде телохранителя. По некоторым данным, он был из взятых в плен в Сибири среди красных «интернационалистов», свободно говорил на французском и английском языках, так что установить теперь гражданство загадочного «арапа» в белой контрразведке невозможно. Неизвестно и имя этого занесенного на нашу Гражданскую войну чернокожего человека, в отличие от негра-чекиста Джонсона, в нашей истории он остался безвестным «арапом».

Здесь, в истории с допросами Колчака красными, лежит ключ к пониманию этой разницы, в том числе и в позиции Колчака при допросах его в Иркутске, признававшего факт зверств, но подчеркивающего их стихийный характер. Белые контрразведки не ставили расстрелы на поток с идеологическим их обоснованием, конкретизируя вину отдельной личности, и не публиковали хвастливо списков расстрелянных заложников, как «Вестник красного террора» под редакцией чекиста Лациса. Чекистский же террор не был вынужденной мерой расправ с конкретным пойманным врагом, что отличало органы белой контрразведки. Он, как это признавали и сами чекисты дзержинского периода, сам становился главным средством подавления любого сопротивления советской власти, фактором тотального запугивания населения, он сознательно косил не индивидуумов, а целые группы или сословия в обществе. Кажется, разница здесь видна невооруженным глазом.

При этом идея обоюдной ответственности «красного» и «белого террора» за общую палитру зверств той войны и сейчас очень популярна в нашей истории, да и иностранные исследователи очень часто разделяют такую точку зрения, как, например, биограф адмирала Колчака английский историк Питер Флеминг:

«Сообщения о зверствах и поборах большевиков, часто подтвержденные свидетельствами беженцев, порочили советскую власть, однако во многих районах подчиненные верховного правителя творили еще более страшные злодеяния. Вряд ли стоит пытаться составлять полный список преступлений, совершенных обеими сторонами. По какой шкале ценностей уравнивать 670 человек, расстрелянных в Уфе казаками, с 348 зверски убитыми семеновцами близ Читы или с 50 тысячами жертв ВЧК, мужчин и женщин, за период Гражданской войны (такую цифру озвучил Чемберлен, основываясь на опубликованных советских источниках)? В общем, как говорится, все хороши… Сам Колчак в письмах жене писал, что многие из белых не лучше большевиков. Поскольку он считал большевиков дьяволами во плоти, резче выразиться он не смог бы».[7]

Но заметно, что и у Флеминга на словах возложение вины в равной мере на красную и белую сторону с лихим выводом, что «все хороши», а как доходит до цифр – опять же сотни жертв белых против десятков тысяч жертв ВЧК даже в этой цитате, призванной в равной мере обличить тех и этих.

Что касается этой цифры в 50 тысяч жертв красной ЧК в Гражданскую войну в России, которую Флеминг повторил со слов Чемберлена, то она явно занижена англичанами. Собственно сопоставление количества убитых при «красном» и «белом терроре» многое и объясняет и ставит жирную точку в этом споре на тему, какой террор был первичен и что здесь чему было ответом. По цифрам, о порядке которых сейчас уже непредвзятые историки особенно не спорят, от рук солдат и контрразведки Колчака за все время его режима в Сибири погибло 25 тысяч человек, еще примерно столько же можно насчитать за контрразведками и войсками других белых армий, формально подчинявшихся власти Колчака, – итого примерно 50 тысяч. Иностранные историки, исходя из данных ушедших в эмиграцию белых, как и самих различных комиссий белых «О зверствах ЧК и «красном терроре», количество жертв ЧК и красных войск среди мирного населения оценивают практически одинаково в 1 миллион 700 тысяч человек за весь период Гражданской войны. И с этой цифрой практически полностью совпадают опубликованные в 1922 году в английской прессе данные о примерно том же 1 миллионе 700 тысячах жертвах «красного террора», полученные уже независимо от белых из источников британской разведки МИ-6.

И наши отечественные «беспристрастные» сторонники тезиса о равной красно-белой ответственности за террор часто грешат этим же передергиванием, вынужденно противопоставляя работе официальной красной ЧК на другой чаше весов все больше действия белых войск на фронте или в антипартизанской войне. Вот типовой образец таких рассуждений:

«В годы Гражданской войны как белые, так и красные проводили политику физического уничтожения и устрашения по отношению к своим противникам. Так, генерал С.М. Марков, отправляя в бой последние резервы, напутствовал идущих на смерть: «Имейте в виду, что враг чрезвычайно жестокий. Бейте его! Пленными загромождать наш тыл не надо!» Л.Г. Корнилов говорил: «В плен не брать. Чем больше террора, тем больше победы!» Большевики в жестокости не уступали белым генералам. 17 сентября 1918 года в одной из влиятельнейших газет «Северная коммуна» было опубликовано беспрецедентное требование члена ЦК РКП(б) и председателя Петросовета Г.Е. Зиновьева (с 1919 года глава Коминтерна): «Мы должны увлечь за собой девяносто миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить – их надо уничтожить». Нередкими были приказы, аналогичные приказу РВС Кавказского фронта своим войскам от 29 июля 1920 года: «Всех бандитов, захваченных с оружием в руках, немедленно расстреливать на месте. Станицы, хутора и населенные пункты, принимавшие активное участие в восстании против советской власти, должны приводиться в повиновение самыми решительными и беспощадными мерами, вплоть до полного их разорения и уничтожения. Никакие поблажки и колебания здесь недопустимы»… 26 августа 1921 года вр. и. д. председателя Всеукраинской ЧК В.А. Балицкий писал Ф.Э. Дзержинскому о том, что после получения данных об уничтожении в районе Софиевки штаба армии Н.И. Махно им отдано следующее распоряжение работникам губЧК и особого отдела Харьковского военного округа: «Путем тщательного расследования и опросом местных жителей установить факт, сфотографировать все трупы и добыть голову Махно».[8]

Я вряд ли когда-нибудь пойму, как такие примеры могут свидетельствовать о равной ответственности, о равном накале «белого» и «красного террора»? Со стороны белых в этом пассаже из книги о ВЧК А.М. Плеханова вообще речи нет о контрразведке. Белые генералы, как легко заметить и в этом отрывке, призывают своих солдат не брать пленных перед боем, да еще «бросая в бой последние резервы, идя на смерть», в самый критический момент, когда загромождать тыл пленными и вправду нет возможности, ведь их может оказаться вообще больше оставшейся горстки «добровольцев». Но они ведь не призывают их вырезать поголовно все станицы и хутора, как противостоящий им в том же тексте красный РВС фронта, они не обязуются, как чекист Балицкий, копаться в горе трупов и добыть для трофея чью-то голову, и уж точно они не планировали, как большевик Зиновьев, разом уничтожить в России каждого десятого во имя светлого царства завтра. И при всем этом сопоставлении А.М. Плеханов резюмирует: «Большевики в жестокости не уступали белым генералам». Да уж, не уступали, а перекрывали, похоже, десятикратно. Для книг много писавшего о ВЧК и лично о Дзержинском историка спецслужб А.М. Плеханова вообще характерен такой занятный подход. Он обычно подробно пишет о множестве случаев расстрелов и пыток в ЧК и при этом постоянно призывает учесть тяжелый для Советов тогда политический момент, учесть необходимость таких методов борьбы, не подходить к ним с современной меркой, а самые вопиющие факты зверств ВЧК просто легко объявляет выдумками клевещущих белоэмигрантов. А вот о «белом терроре», где столь вопиющих примеров нет, а их все чаще заменяют призывы и намерения генералов, он обычно пишет, что «белый террор был ужасен, белый террор – это не отдельные вспышки насилия, а целенаправленные действия белой власти». Что «в Мурманске белые Миллера сделали на баржах плавучие тюрьмы, на Мудьюге был концлагерь смерти», что «Кутепов в Ростове-на-Дону приказал большевиков вешать на фонарях центральных улиц», что «Врангель приказал расстреливать в плену всех комиссаров и коммунистов», что «атаман Семенов лично визировал смертные приговоры». По мнению Плеханова, все это и есть страшный «белый террор», которому он оправдания в тяжелом политическом моменте и общем озверении Гражданской войны не видит, не скрывая и своей ненависти вообще к «демократам» из белого лагеря, противостоящим столь любимому им Железному Феликсу.

Ставить знак равенства, как это и сейчас пытаются, между приказом генерала Корнилова по обескровленной и вымотанной Ледяным походом его маленькой армии: «Пленных не брать» перед конкретным боем и тысячами жертв чекистских расстрелов по спискам заложников из «неблагонадежных» в глубоком красном тылу – вряд ли с любой точки зрения такие сопоставления когда-то утвердят принцип равной ответственности здесь. Давно уже отмечено существенное различие: Корнилов даже в этом своем жестоком приказе по армии оговорился специально: «Мы не можем сейчас себе позволить брать пленных». Именно не можем, потому и не будем, к тому же Корнилов, к его чести, еще и оговорился, что все это тяжкий грех, но он в такую минуту этим приказом берет его лично на себя.

После гибели Корнилова этот приказ по Добровольческой армии отменил ее новый главком Деникин, запретив вообще расстреливать пленных, хотя в условиях общего ожесточения белые не везде подчинялись этой деникинской директиве. Деникин и сам это признавал позднее, посвятив в своих эмигрантских мемуарах «Очерки русской смуты» много страниц своим попыткам добиться рыцарских методов ведения войны со стороны своей армии, разбивавшихся на месте о скалу общего и тотального озверения, но неизменно подчеркивая разницу между «эксцессами» своих воинов и террором ЧК:

«Помню свою поездку на Таганрогский фронт в середине января. На одной из станций возле Матвеева кургана на платформе лежало тело, прикрытое рогожей. Это был труп начальника станции, убитого большевиками, узнавшими, что его сыновья служат в Добровольческой армии. Отцу порубили руки и ноги, вскрыли брюшную полость и закопали еще живым в землю… Здесь же были два его сына – офицеры, приехавшие из резерва, чтобы взять тело отца и отвезти его в Ростов. Вагон с покойником прицепили к поезду, в котором я ехал. На какой-то попутной станции один из сыновей, увидев вагон с захваченными в плен большевиками, пришел в исступление, ворвался в вагон и, пока караул опомнился, застрелил несколько человек…

Большевики с самого начала определили характер Гражданской войны: истребление. Советская опричнина убивала и мучила всех не столько в силу звериного ожесточения, непосредственно появлявшегося во время боя, сколько под влиянием направляющей сверху руки, возводившей террор в систему и видевшей в нем единственное средство сохранить свое существование и власть над страной. Террор у них не прятался стыдливо за «стихию», «народный гнев» и прочие безответственные элементы психологии масс – он шествовал нагло и беззастенчиво».[9]

Здесь с Деникиным очень трудно спорить, как тем, кто считает «белый террор» страшнее красного, так и сторонникам принципа «равной вины». У оппонентов корниловцев и деникинцев в кожаных куртках и речи не было о вынужденной необходимости или о взятии такого греха на свою совесть, расстреливать «контру» они друг друга обязывали из своего понимания защиты революции и это свое право ничуть, в отличие от Корнилова, не пытались оправдывать сложной фронтовой обстановкой.

За белый лагерь в этом смысле прекрасно высказался один из самых талантливых среди белых литераторов – Борис Савинков, в своей автобиографической повести «Конь вороной» размышляя об этих вспышках жестокости белых как раз наблюдаемых им в рейде 1920 года Булак-Балаховича по советской части Белоруссии: «Сроков знать не дано, но Россия встанет нашей кровью. Пусть мы пух, пусть нас возносит ненастье, пусть мы слепые и ненавидящие друг друга. Не мы измерим наш грех, но и не мы измерим нашу жертву». Это объяснение от лица большинства идейных людей белого лагеря многое объясняет даже через кружева красивых образов писателя Савинкова: они понимали, как Корнилов, этот грех и брали его на себя. А не кричали, как чекист Лацис: «Мы первые, нам все дозволено!» Разница здесь, по-моему, абсолютно ясна.

Многие высказывавшие со стороны белого лагеря такую точку зрения специально подчеркивали: необходимо было придерживаться определенных принципов, даже если это привело бы к поражению всей их борьбы в итоге. Заведомая слабость и безнадежность белого дела со временем даже стала поводом для особого вида городости, особенно уже в эмиграции после отступления из России. Врангелевский офицер Владимир Даватц, написавший в эмиграции воспоминания «Русская армия на чужбине», настаивал, что именно заведомая безнадежность этого белого дела и чистота при этом его знамен и есть главная доблесть всего их лагеря: «Было безумием надеяться одолеть несколькими полками красноармейские массы, безумием было начинать Кубанский поход, безумием было идти на Москву, безумием было защищать Крым, безумием было упрямо сохранять армию в лагерях Галлиполи и Лемноса – но только благодаря этому безумию мы можем не краснеть за то, что мы русские». Сам Даватц этой позиции остался верен и в эмиграции, он так и не сложил оружие в своей борьбе с коммунизмом, вступил во Вторую мировую войну в эмигрантский «Русский корпус» в Югославии и в 1944 году убит в бою с титовскими красными партизанами в местечке Сиеница.

Главный среди белых обвинитель и прокурор против «красного террора» Сергей Мельгунов постоянно давал отпор сторонникам равной ответственности красных и белых тем же указанием на разный подход к делу террора: «Колчак с Деникиным к насилию не взывали, Колчак даже мучился от происходимого кругом, страдал и благородный Деникин, а Ленин и его красные не страдали – они гордились идейным палачеством и воспевали его». По Мельгунову, разница между красными и белыми лежит на поверхности: у белых террор был эксцессом и самодеятельностью на месте, у красных в ЧК – спущенной сверху властью и закрепленной декретом системой.

И когда отдельные представители белого лагеря уже в эмиграции обвиняли большинство соратников в излишней мягкости, убеждая, что, «только став по жестокости на одну доску с ЧК, мы могли бы в этой войне победить», большинство белых все равно отказывались принять такую позицию. Что представляется их моральной и исторической победой, поскольку победить в той войне Белому делу по многим обстоятельствам было почти нереально, а вот память о Белом деле, несмотря на отдельные эксцессы, и сейчас осталась в большей части светлой и даже несколько идеализированной в нашей истории и культуре. Поэтому недаром у Солженицына в эпопее «Красное колесо» пленный белогвардеец на допросе у чекиста отвергает эту же теорию о том, что можно было сравняться с красными в зверствах и победить, благородным выводом: «Тогда мы бы стали такими же, как вы, и зачем была бы нужна наша победа?»

В этом во многом ответ: встав на путь ленинской ЧК с резней без меры и обманом народа, даже в случае гипотетической победы белого лагеря, таким образом он перестал бы быть тем «белым», и не было бы смысла в этой победе в военном плане, и не осталось бы той моральной победы и легенды о Белом деле, зачастую переходящей уже в красивую сказку о бравом «поручике Голицыне», но здесь уже время поработало и отторжение за десятилетия от коммунистической идеологии. В таких идеализированных образах тоже пробивается из подсознания правда. С падением коммунистической власти и распадом СССР мы увидели, что в исторической памяти легендарный образ «поручика Голицына» побеждает за явным преимуществом столь же легендарный и условный образ красного «комиссара в пыльном шлеме», хотя оба этих былинных богатыря за прошествием почти века уже очень далеки от своих реальных прообразов. В 90-х годах кто-то даже предположил, что Булат Окуджава в своем комиссарском романсе исподволь написал героические строки о погибающем белом добровольце, а не о красном бойце, а «комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной», это чтобы добить раненого, а не почтить память товарища.

В тех книгах, где симпатизирующие советской власти историки пытаются по мере сил накопать побольше фактов зверств в белых контрразведках, противопоставив их террору ЧК, только еще больше становится заметной эта разница. Так что даже такие книги укрепляют поневоле у читателя уверенность в несопоставимости уровня и истоков жестокости красных и белых спецслужб на фронте и в тылу. Когда начинают приводить отдельные примеры смертных приговоров военных судов у Колчака или Деникина, официально оформленных, тем более заметно, что казнены по ним с соблюдением хоть какой-то установленной процедуры откровенные комиссары или деятели большевистского подполья, которые мало на что другое в белом плену могли бы изначально надеяться.

Кроме политкомиссаров или чекистов, в плену у белых тяжелее других приходилось в контрразведке и затем в военно-полевом суде бывшим царским офицерам и родовитым дворянам, вставшим добровольно на сторону красных, что тоже объяснимо особой ненавистью в лагере белых к таким людям. Как правило, их расстреливали или вешали тоже по приговору военного суда белых, при этом практически ни в одном случае нет упоминаний о пытках таких людей в плену перед казнью.

Так, в мае 1919 года в ходе партизанского рейда белых по тылам РККА ими захвачен в плен командовавший у красных бригадой бывший царский генерал Николаев. Даже советский историк Н.А. Корнатовский в своей книге «Битва за красный Петроград» в деле Николаева свидетельствует только о неких словесных издевательствах белых над воевавшим против них в РККА экс-генералом, а также об их предложении перейти в белый лагерь. Отказавшийся от этого предложения красный командир Николаев сам выбрал свой удел, его повесили на площади в Ямбурге, позднее большевики перевезли его тело в Петроград и торжественно похоронили на Марсовом поле, а сам Ямбург переименовали в честь другого погибшего красного героя и чекиста в город Кингисепп. Советская история поначалу обвиняла в этой казни генерала Николаева все того же Булак-Балаховича, но затем все же была вынуждена поправиться: в момент этой казни Станислав Булак-Балахович в Ямбурге не был, а командовал наступлением на Псков. Ну а на что мог надеяться воевавший против своих бывших товарищей по русской императорской армии красный генерал Николаев? Он же сам отказался от предложения перехода в белый лагерь, а что до каких-то «словесных оскорблений», то трудно представить, чтобы белые офицеры армии Юденича еще и умилялись бы такому персонажу и высказывали ему уважение.

Вот в книге явно симпатизирующего большевикам и люто ненавидящего белогвардейцев историка С.С. Миронова «Гражданская война в России» (М., 2006) в качестве «вопиющих» примеров жестокости белой контрразведки приведены несколько случаев таких расправ с царскими генералами, активно и добровольно воевавшими против белых в рядах Красной армии. В одном из них бывшего царского генерала Таубе, долгое время руководившего красными войсками в Сибири, после пленения белые контрразведчики долго держали под следствием в тюрьме Екатеринбурга, при этом поочередно пять белых генералов по поручению Колчака приходили к Таубе в тюрьму и предлагали перейти на сторону белых, но безуспешно. Миронов видит жуткое преступление белой контрразведки в том, что объявивший добровольно голодовку и лишенный за план побега выходов в баню красный генерал Таубе в конечном итоге умер в Екатеринбургской тюрьме от тифа, об этом «злодеянии» колчаковцев в 1919 году в красках написала в Москве большевистская «Правда», – но если от читателей «Правды» тогда была скрыта эта самая правда о том, что творилось в те же годы в застенках Екатеринбургской ЧК, то современный историк С.С. Миронов это должен знать и понимать разницу.

В той же книге С.С. Миронов приводит в пример злодеяний уже деникинской контрразведки случай с казнью по решению военно-полевого суда командира красной 55-й стрелковой дивизии Станкевича, тоже из бывших царских генералов. Деникинцы взяли его в плен в боях под Орлом в 1919 году, при этом с ним лично и уважительно в штабе пытался побеседовать и переубедить сам генерал Деникин, но красный командир Станкевич беседовать отказался и руку белому главкому не подал. Люто ненавидящий белых, автор сам признает, что деникинцы даже после этого никаких пыток к Станкевичу не применяли, а по приговору своего суда повесили его с табличкой на груди: «Казнен за измену русской армии». Это тоже названо страшным злодейством и призвано уравновесить в глазах потомков зверства ЧК.

В той же книге автор поминает и расстрелянного белыми контрразведчиками сына генерала Брусилова, командовавшего в РККА полком и взятого в плен под Орлом осенью 1919 года. А вот его папа своим обманным письмом с обещанием амнистии годом позднее помог ЧК заманить в ловушку и обречь на расстрелы в Крыму тысячи поверивших его генеральскому слову русских офицеров из армии Врангеля. Сам Брусилов позднее все равно впал у Советов в немилость, когда обнаружились его нелестные для большевиков записи в личном дневнике, но он уже успел к тому времени скончаться своей смертью, и посмертно счеты с ним по распоряжению Сталина сводить не стали. А вот за услугу предоставления своего громкого в русской армии имени на службу большевикам, за предоставление своего штабного таланта Красной армии, за эту помощь ложным воззванием в крымской бойне его позднее коммунистический режим будет возвеличивать, приписав генералу Брусилову в истории Первой мировой войны практически все удачи российской армии на фронте. Этому человеку сейчас в Санкт-Петербурге поставили памятник, хотя в давно освободившейся от советской власти стране нет ни одного памятника кому-либо из вождей Белого движения.

Всего за время Гражданской войны из пошедших на службу в Красную армию бывших царских генералов четверо оказались в плену у белых и там закончили свою жизнь. Кроме уже упомянутых Таубе, Николаева и Станкевича, четвертым был генерал Александр Востросаблин, бывший до 1917 года комендантом пограничной крепости Кушка и перешедший добровольно на службу в армию большевиков, он был членом РВС на Туркестанском фронте. Востросаблин в 1920 году погиб в плену у белых, по разным версиям то ли был казнен, то ли умер там от полученных ранее ран.

Отметим еще раз, что всем им после командования частями Красной армии в белом плену предлагали еще раз перейти на сторону белогвардейцев и погибли они по разным причинам после отказа сделать это. Их непреклонная позиция и верность новой советской власти по-человечески вызывают уважение, но они сами сделали свой выбор, и им предлагали переход в ряды белых. Наверное, излишне говорить, что попавшим на той войне в плен к красным генералам из белых таких предложений не делали, а убивали их и часто страшным образом, перед смертью прибив к плечам генеральские погоны. Это взятый в плен в прямом бою экс-генерал Таубе в тюрьме у белых умер от тифа, а вот добровольно сдавшийся в 1919 году красным и сдавший им практически без боя во избежание новых жертв Омск колчаковский генерал Матковский ЧК немедленно расстрелян после издевательств. Это взятому в бою красному командиру Станкевичу сам Деникин предлагает прощение с переходом в белые ряды, а сдавшийся после обещания сохранить жизнь всем сложившим оружие в Форт-Александровском белый генерал Бородин в 1920 году вывезен ЧК в Москву и там расстрелян. В ЧК очень часто расстреливали даже тех белых командиров, кто сам сдался и приказал сдаваться своим солдатам – прошлая борьба в белом лагере и само происхождение уже предопределяло смертный приговор. Примеров более чем достаточно, чтобы противопоставить четверым перебежавшим в красный стан царским генералам, погибшим в белом плену. Среди взятых в плен белых ЧК зачастую не щадила даже рядовых солдат и казаков. Даже Ленин однажды встревожился и написал, что массовый расстрел на Забайкальском тракте сотен сдавшихся белых солдат дивизии генерала Смолина используется активно белой пропагандой в Приморье как иллюстрация зверства ЧК и как призыв сражаться до конца, не надеясь сохранить жизнь в красном плену.

Особая нетерпимость к воевавшим на красной стороне офицерам и генералам прежней императорской армии у белых понятна. Они отлично знали, что очень маленький процент из их вчерашних собратьев по офицерскому корпусу России пошел к большевикам с радостью и за идею, остальных либо поманила возможность быстрой карьеры в Красной армии, либо призвали насильно и не дали возможности перебежать, взяв в заложники ЧК семью в тылу. Но примириться с тем, что такие же офицеры сражаются против них на стороне силы, приравненной белыми к исчадиям ада, большинство из этих людей никак не могло. Отсюда и эксцессы, отсюда и смертные приговоры белых судов бывшим генералам «За измену русской армии».

Деникин вспоминал, как он переживал, когда узнал: против его «добровольцев» красные части ведет его же бывший товарищ и однокашник еще по военному училищу Павел Сытин, перешедший в РККА царский генерал. И в тех же мемуарах Деникина «Очерки русской смуты» есть характерный эпизод. Еще в начале первого и самого почитаемого белыми Ледового похода весной 1918 года на Кубани в селе Лежанки «добровольцы», к своему ужасу, видят первых пленных – бывших царских офицеров из красных частей. И к ним бросаются с угрозами и руганью, но конвой Корнилова ограждает пленных, и главком приказывает судить их военно-полевым судом. На суде бывшие офицеры повторяют затем много раз белыми услышанное: «Заставили служить насильно, взяли семью, я не стрелял, хотел к вам и не успел и так далее», после чего все они помилованы и взяты в ряды Добровольческой армии, но большинство белых «первопоходников» их все равно сторонятся и презирают. В целом это обычная среди белых картина отношения к пленным и в дальнейшем, за исключением комиссаров и чекистов. Расстрелы и бывших офицеров из рядов Красной армии встречались, одно время у деникинцев был даже негласный закон: расстреливать экс-офицеров, вступивших в РКП(б), предлагая переход в свои ряды остальным. Но вряд ли два повешенных и два умерших в плену от болезни или от ран бывших генерала из ярых приверженцев Советов смогут на каких-то весах уравновесить весь террор ЧК на фронте или в тылу, как бы ни пытались это представить просоветские историки.

Подводя черту под спором о сопоставимости беззакония действий ЧК и противостоящих им контрразведывательных служб Белого движения, можно ограничиться мнением исследователя истории органов ВЧК Юрия Фельштинского, очень четко проведшего здесь границу. В разгар перестроечных дискуссий, когда эту сторону Гражданской войны стало возможно открыто обсуждать, в номере 10 за 1990 год журнала «Родина» Фельштинский призвал раз и навсегда отмести любые ссылки адвокатов ЧК на жестокость противоположной стороны, поскольку, по его мнению, «белой армии была присуща жестокость, свойственная войне вообще. Но белые не создавали на своих территориях ничего подобного ЧК, а их вожди не призывали к террору и взятию заложников». Между этими почти тождественными объяснениями различий между белыми и красными специальными службами адмирала Колчака на допросе в 1920 году и публициста Фельштинского на страницах прессы в 1990 году уместился такой тяжелый для России и более чем полувековой советский период. Но обе эти точки зрения совершенно четко проводят здесь границу, действительно лишая апологетов ЧК в оправдание «красного террора» сослаться на действия противостоящей стороны.