• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Говоря о взаимодействии верховной власти и спецслужб от Октябрьской революции до конца Гражданской войны, то есть в ленинский период истории Советской России, можно выделить несколько узловых моментов. Это место новых спецслужб в юном Советском государстве и вопрос их подчиненности власти (партии) в государстве совершенно нового типа, коим являлась в российской истории Советская Россия. Это своеобразный характер новых спецслужб, также заметно отличавшихся от органов тайного сыска России до 1917 года, своеобразие внутренней жизни этих служб. И это вопрос внутренних изменений в советских спецслужбах, прежде всего внутри ВЧК.

Первая проблема места советских спецслужб в государственном аппарате и степени их подчиненности (зависимости) от власти не так часто будоражила интерес исследователей жизни довоенного СССР и первых лет ленинской России, будучи заслонена слегка более эффектными и наполненными фактами другими страницами чекистской истории.

А этот вопрос для советской власти был очень важен. Сама эта власть была принципиально новым видом государственной власти, во многом экспериментальным, не виданным ранее ни в России, ни за ее пределами. И постоянно сама советская власть это подчеркивала, дистанцируясь от старой российской властной традиции.

Поэтому немыслимы были в ленинском государстве никакие Тайные канцелярии или Департаменты тайной полиции, не говоря уж о ставшем нарицательным охранном отделении. Все эти романовские вариации спецслужб были оставлены Советами в качестве жупела истории, олицетворения жестокости царской России, наподобие раз за разом пересказываемой истории с Азефом или выставленной напоказ в Музее революции железной клетки, в которой «царские опричники» везли на казнь Емельяна Пугачева.

Вопросом названия власть не ограничилась, пытаясь поначалу во всем сделать свои службы государственной безопасности и разведки не похожими на службы политического сыска прежней России и иностранных государств. Но вскоре во многом от этого революционного угара пришлось отойти, специфическое дело госбезопасности и разведки не давало слишком много простора для маневров и экспериментов на этом поле, ставя жесткие пределы, за которыми спецслужбы при достижении целей непохожести на «капиталистические охранки» потеряли бы сам смысл своего дела.

Отсюда быстро улетучилась уже к пропитанному кровью «красного террора» концу 1918 года из мечтаний советских лидеров и из голов самых наиболее романтичных чекистов утопия о том, например, что можно вести полноценную оперативную работу внутри страны без опоры на завербованную секретную агентуру (в том числе и платную), опираясь только на сознательных добровольных информаторов из граждан. А ведь такие идеи изначально провозглашали даже многие из высших руководителей новой спецслужбы, но суровая проза жизни вернула и их к реальности.

Вернулись и тайные агенты, и принудительная вербовка шантажом или угрозой расстрела близких, а вскоре постучалась в дверь и полицейская провокация в лучших традициях прежней охранки Российской империи. Уже в 1920–1921 годах на места в губернские ЧК посыпались из Москвы директивы «вербовать агентов в различных слоях общества», «сосредоточиться на вербовке агентуры», «считать работу с агентурой важнейшим направлением работы» и так далее.

А призывы партийных ячеек к рядовым коммунистам как можно активнее сотрудничать с ВЧК на добровольных началах становились к началу 20-х годов все более декларативно-ритуальными, как-то все меньше таких добровольных информаторов обращалось в спецслужбы. Штучные инициативники из числа особо сознательных граждан для спецслужб ценны, но работающей на постоянной основе тайной агентуры они заменить не могут.

В структурах ВЧК в позднее время ее существования, к концу Гражданской войны, такой подход вызвал недоумение у части еще романтично настроенных и пропитанных настроениями классовой войны сотрудников спецслужб, и от таких энтузиастов тут же спешили избавляться. Такая чистка начала 20-х годов была тихой, но достаточно масштабной, ее отголоски проникли даже в стерилизованные советской цензурой и идейно приукрашенные литературные произведения на чекистскую тему. Так у Павла Нилина в романе «Жестокость» о молодых чекистах Сибири герои за счет внедренного ими же тайного агента из перековавшихся бандитов громят опасную банду очередного «императора тайги», а им начальство для «политической пользы» велит скрывать факт наличия тайного агента, приписывая все успехи операции только себе. Романтичные и горячие герои спорят и стоят за правду, им надо спасти от расстрела поверившего им и сдавшего банду агента, как они ему обещали, они горячатся даже на уровне крамолы (роман-то Нилин писал в 50-х еще годах): «Что же у нас советская власть так слаба, что ее нужно враньем подпирать?!» – а затем или смиряются, или в отчаянии стреляются, как самый кристально-романтичный из них Венька Малышев.

В реальности же многие живые прототипы нилинского романтика Малышева действительно затевали тогда диспуты на тему этики в чекистской работе, диспуты тогда были в молодом Советском государстве вообще в почете. А потом их либо обуздывали велением партии, либо гнали из органов с клеймом «партизанщины», а кое-кто из таких малышевых и впрямь в итоге стрелялся.

Характерно, что большинство директив на места с требованием вербовать агентуру на Лубянке подписывал заместитель председателя ВЧК последних месяцев ее существования Вячеслав Менжинский, один из самых деловитых и прагматичных руководителей в среде первых чекистов, своего рода «бюрократ от ЧК». Именно за подписью его и начальника Секретно-оперативного отдела ВЧК Тимофея Самсонова, бывшего до революции боевиком-анархистом, отправлена в 1921 году по губернским ЧК известная директива о том, что работа с тайной агентурой становится в текущих условиях самой важной и всем необходимо составить для Москвы подробный план агентурной работы в своей местности.

С 1918 года ЧК все больше становится похожа на стандартную спецслужбу какой-либо страны начала ХХ века, сотрудники которой при выполнении стандартных функций государственной безопасности или разведки в свободное время проводят партсобрания и говорят о неизбежности коммунизма во всем мире. Разведупр Красной армии еще более стал напоминать военную разведку любой другой страны, отличаясь лишь отсутствием погон и лампасов у своих руководителей и теми же партсобраниями с коммунистическими субботниками – серьезное дело военной разведки давало еще меньше шансов оригинальничать.

Хотя и нельзя сказать, что спецслужбы Советского Союза совсем отказались от идеи отличия госбезопасности первой страны социализма от всех прочих. Определенные отличия, особенно еще при жизни Ленина, в них сохранялись и кроме кожаных курток, партсобраний, обращения «товарищ» или отсутствия офицерских званий в их обычном виде. Но с годами дело госбезопасности унифицировало и советский сыск, и советскую разведку. И когда уже в начале 20-х годов эсеры упрекали власть большевиков в предательстве революции, в азефовщине, в том, что Ленин в Кремле похож на царя, Троцкий на царских генералов, а ВЧК Дзержинского на царскую охранку, они были не так уж не правы. Названия заменить на диковинные аббревиатуры было проще, чем придумать оригинальную модель работы спецслужбы для «государства принципиально нового типа», пройти между Сциллой необходимости революционных перемен и Харибдой обязанности обеспечить госбезопасность своей власти и сбор разведданных за рубежом. Это ожидало и поначалу так легко решившую не увлекаться секретно-агентурной работой ВЧК, и уже в 1920 году на большом совещании чекист Петерсон (позднее комендант Кремля до своего расстрела в 1937 году) гордо заявит с трибуны: «Нас называют жандармами, и это здорово, не нужно этого бояться!»

Та же метаморфоза произошла и с положением органов госбезопасности в системе, с вопросом контроля власти над ней. Это касается в первую очередь ВЧК, поскольку Разведупр понемногу встроили в систему Наркомата обороны в качестве отдельного 4-го управления Генерального штаба Красной армии, и при строгости военной иерархии проблем с ним больше не возникало. А вот ВЧК поначалу носила явно экспериментальный характер, ее временность и чрезвычайность была зафиксирована даже на уровне названия. Ленин с самого начала полагал, что после затухания Гражданской войны и подавления методом жестоких репрессий открытых врагов его власти ЧК придется перестроить во что-то более постоянное, организованное, встроенное в четкий государственный механизм при власти и подконтрольное ей.

Поначалу ВЧК должна была по ленинской модели управления Советской Россией подчиняться ВЦИК, как высшему органу государственной власти, но это с первых дней жизни ЧК было формальным подчинением. От Всероссийского исполкома в коллегию ВЧК был направлен один из заместителей председателя ВЦИК Свердлова армянский большевик Варлам Аванесов (настоящее имя Сурен Мартиросян), который по замыслу должен был стать своего рода «оком» ВЦИК и комиссаром в лубянском руководстве при Дзержинском. Но Аванесов вскоре стал лишь одним из членов коллегии ВЧК, получив еще ряд должностей в ВЧК, и никаким «оком» уже не являлся, все это стало символом, как и сама ширма под названием «Советы». Вообще в той сложной паутине руководящих органов первых лет ленинской власти в России непросто ориентироваться: кроме представителя ВЦИК в коллегии ВЧК Аванесова был и встречный «уполномоченный» ВЧК при ВЦИК Скраме, эту должность Дзержинский отменил только в 1923 году уже в системе ГПУ.

Была попытка и наладить контроль за ВЧК со стороны созданной Лениным Рабоче-крестьянской инспекции (РКИ), как главного проверяющего органа в Советской России по ленинскому замыслу. Но до конца Гражданской войны и расформирования ВЧК этого контроля так и не было налажено. Сотрудников РКИ в губернских ЧК часто просто не воспринимали за полномочных контролеров, а в Вологде тогда даже случился скандал, когда пришедших с проверкой ревизоров из РКИ сами решительные ребята в кожанках тут же арестовали и бросили в чекистский подвал, откуда их пришлось вызволять через губком партии. Только после Гражданской войны в ГПУ эту традицию удалось сломать и дать РКИ нормальные полномочия для проверки ведомства чекистов, когда в саму РКИ направили на работу ряд видных ветеранов ВЧК во главе с Петерсом и Аванесовым.

Дзержинский долго требовал для ВЧК большей оперативной свободы и больших полномочий, сродни тем, что были в первые годы Гражданской войны. Ему удалось отбить тогда совсем обидное для ВЧК предложение ряда партийных товарищей по каждому случаю ареста ЧК члена РКП(б) запрашивать санкцию в местном губкоме партии, на такое понижение своей роли чекисты уж никак не могли бы пойти.

И нужно заметить, что это брюзжание позволялось только самому Дзержинскому с его культом в том ЦК и авторитетом среди ленинцев, заработанным в царских тюрьмах и в кровавые годы руководства ВЧК (это в 20-х годах еще защищало в какой-то мере). Других попытавшихся брюзжать на недовольство ЦК старыми чекистами быстро одергивали. А тех, кто возвращался в дискуссиях к временам чекистской вольницы 1918 и 1919 годов, после 1921 года уже изгоняли из ВЧК на другую работу или даже судили в кампанию выметения из органов сторонников «партизанщины» и «красного бандитизма» в начале 20-х годов. К тому же Дзержинский позволял себе только жаловаться на недоверие ЦК, но никогда не ставил вопроса об автономности действий ВЧК от руководства партии, которая была делом всей его жизни.

Заметим, что ЦК партии с первых месяцев жизни ВЧК на всякий случай набросила на нее еще одну узду, крепче привязывавшую спецслужбу именно к партийной власти, – парторганизацию внутри ВЧК. У коммунистов во все времена партячейка считалась великой необходимостью везде, недавно Китай запустил в космос своего первого космонавта Ян Ливэя, и тот из космоса отчитался о создании первой космической партячейки КПК в составе его одного.

В ВЧК поначалу это называлось «Партколлективом ВЧК» из членов партии большевиков, созданным еще в начале 1918 года, его председателем был первый тогда заместитель Дзержинского в ВЧК Петерс, а секретарем – чекистка Янель. Отметим, что, хотя «Партколлектив» был создан именно для объединения на Лубянке членов партии большевиков, когда в ВЧК еще состояли и члены других «революционных» партий, уже в самом названии не указывалось, какой партии это коллектив, как позднее всем будет понятно, какую партию представляет просто «Партком». Вообще же, по воспоминаниям других чекистов, этот первый партком на Лубянке был создан плотной группой хорошо знавших друг друга чекистов-латышей в лице Петерса, Лациса, Закиса, Карслонса, Янель и других, отличавшихся даже среди большевиков большим радикализмом. И они уже в 1918 году поставили себя едва ли не в оппозицию к официальной коллегии ВЧК при Дзержинском.

Дзержинский на посту председателя ВЧК явно не слишком жаловал этот очень активный «латышский» «Партколлектив», посягавший на часть его власти и полномочий. Он часто с мнением этого чекистского парткома не соглашался. Так, осенью 1921 года Дзержинский пошел на конфликт с парткомом и отказался снять с работы исключенного «Партколлективом» из партии начальника войск ВЧК и члена коллегии ВЧК Корнева. Дзержинский резко встал на защиту соратника и обратился в ЦК, решение об исключении Корнева из РКП(б) было отменено, и тот остался на работе в госбезопасности, поскольку, по словам Дзержинского, «у Корнева были ошибки, но партии и делу революции он предан до глубины души».

Лишь после вмешательства ЦК конфликт между руководством и парткомом молодой спецслужбы утрясли, а начавшиеся «красный террор» и активная фаза Гражданской войны потребовали от спорщиков единения. Но уже с этого момента стало ясно, что партком в ВЧК и позднее ГПУ или НКВД – не партком на ткацкой фабрике и у него особая миссия по контролю за неукоснительным соблюдением Лубянкой верности ЦК партии.

Что же касается своеобразия внутреннего характера советских спецслужб в послереволюционные годы, то в 1917–1922 годах ВЧК действительно представляла собой очень нестандартный образец спецслужбы в мировой истории, до того не виданной. Достаточно сказать, что большую часть ее работы занимали не оперативные действия, а исполнение репрессий. В некоторых губернских отделах ЧК первые чекисты вообще имели весьма отдаленное представление об оперативной работе, тонкостях контрразведки или следствия, они занимались по большей части массовыми облавами и расстрелами.

В этом плане ЧК отчасти представляла даже отступление от привычного института спецслужб и тайных полиций государств XVIII–XIX веков, когда настоящие спецслужбы и были созданы. ЧК скорее вернулась в этом плане к стихийному розыску и ликвидации крамолы путем массовых убийств, более присущему опричникам Ивана Грозного или нукерам Чингисхана.

Позднее с созданием ГПУ и включением его в структуру Советского государства мирного времени в 20 – 30-х годах ситуация изменилась, и советская госбезопасность во многом вернулась к типовой модели спецслужбы. Но сделанная ей в 1918 году прививка «красным террором» и последующие кровавые годы навсегда поселили вирус жестокости в спецслужбах Советского Союза, беспощадности и подозрительности даже к своим, в 1937–1939 годах было просто резкое обострение этого вируса.

Действительно, расстрелы ведь начались уже в первые месяцы 1918 года. Пусть твердят, что первым официально расстрелянным ЧК в феврале 1918 года стал уголовный бандит по кличке Князь Эболи (настоящая фамилия Долматовский) и его подручные, но много ли времени прошло с расстрела этого бандита до расстрелов политических противников? А первые убитые в начале 1918 года юнкера или священники? А сразу полученное ВЧК от ленинской власти как метод наказания право отнимать продовольственные карточки, что в голодную зиму 1918 года в городах могло стать смертным приговором и без расстрела? А первый расстрел ЧК на фронте отступивших в бою командира Красной армии и его бойцов – это уже в августе 1918 года и еще до «красного террора», когда расстреляли 20 человек в Петроградском рабочем полку? Это было сделано по приказу Троцкого в городке Свияжске, куда полк отступил из занятой белыми Казани, в принципе эти набранные по мобилизации в полк питерские рабочие просто не умели воевать и растерялись, когда на них пошли хорошо вооруженные чешские легионеры и офицеры Каппеля из армии Комуча, а другие красные части начали разбегаться.

А написанная в первые дни работы ВЧК Дзержинским записка в Совнарком в декабре 1917 года: «Мы должны сейчас принять все меры террора, отдать ему все силы! Я не ищу революционной юстиции, юстиция нам сейчас не к лицу! Я предлагаю и требую одного – организации революционной расправы над деятелями контрреволюции!» Многие полагают, террор начался уже с момента основания ВЧК.

«7 декабря 1917 года Совнарком создает Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем. И ей придаются неограниченные полномочия вплоть до расстрела на месте. Без всяких судов и следствий. Суд есть лицемерная и бессмысленная буржуазная процедура. Расстрел классово чуждых элементов и контрреволюционеров – просто административная мера. Вводится термин: «Административный расстрел». И ЧК начинает террором и ужасом приводить народ в повиновение. Расстреливают за продажу буханки хлеба и золотого колечка. За то, что нет угля для паровоза: «Саботаж!» За отказ открывать банковский сейф. За неявку на «трудовую повинность»: работники разбегались, и переписанных домкомами «буржуев» строем гоняли на разгрузку дров, расчистку улиц от снега. Да и вообще шлепнуть человека становится парой пустых».[14]

Поначалу эта жестокость и особые полномочия ВЧК не встретили понимания даже у многих видных большевиков. То их главный начальник юстиции Крыленко требовал передать все полномочия по вынесению приговоров от ЧК его ревтрибуналам, когда его председатель Московского ревтрибунала Дьяконов написал в «Известиях» о злоупотреблениях сотрудников ЧК, мешающих подчас трибунальцам своей самодеятельностью при следствии и расстрелах. То возмущение действиями ЧК в том же 1918 году высказывает командир революционных матросов Балтики Дыбенко, недовольный скорым и странным расстрелом в ЧК красного командующего Балтфлотом Щастного. Отчаянный большевик романтичного склада балтийский матрос Дыбенко, организатор матросской гвардии большевиков и глава знаменитого Центробалта, сам едва не стал жертвой «изъятия» ЧК, когда его моряки под Псковом в 1918 году не выдержали натиска немцев и бежали до Волги, только то, что Дыбенко затем от чекистов скрывался, а позднее страсти вокруг него улеглись, позволило и ему избежать ареста.

То экзальтированная комиссарша Лариса Рейснер (выведенная драматургом Вишневским в «Оптимистической трагедии» под другим именем) после неуважительного разговора с ней в Петроградской ЧК на Гороховой улице патетически восклицает в прессе: «Мне стыдно за наш застенок».

Недовольство слишком крутыми методами и безбрежными полномочиями ВЧК начинают проявлять такие видные вожди РКП(б), как Бухарин, Радек, Каменев, Рыков, Калинин. Один из идеологов тогдашнего ленинского ЦК Емельян Ярославский (Губельман), даже он вдруг высказывается против бесконтрольности ЧК и в партийной прессе иронизирует: «Если такому деятельному и малограмотному идиоту из ЧК попадется на допрос сам Ленин или Карл Маркс, то он его без разбирательств ведь шлепнет за одно дворянское происхождение и интеллигентную внешность». Но все это ненадолго, скоро и это будет в партии не позволено.

А сам Ленин не сомневается, он сыплет своим чекистам директивами на места: «Расстрелять, повесить, только террор, отобрать весь хлеб и так далее». На встрече с сотрудниками ВЧК 7 декабря 1918 года, в годовщину создания этой спецслужбы, он открытым текстом ставит задачу людям Дзержинского: «У ЧК нет иного пути кроме подавления эксплуататоров трудящихся путем насилия!»

Ленин сразу требует крови и террора, он в эти годы даже среди младших соратников по ЦК партии и Совнаркому выглядит самым ярым экстремистом, постоянно попрекая остальных мягкостью. «У нас пока не диктатура, а каша, без террора нас скоро сомнут, мы околеем» – постоянные ленинские рефрены тех лет и из его полностью сейчас опубликованных работ, и из воспоминаний очевидцев тех событий.

Владимир Ильич постоянно тогда издает такие хлестко-панические директивы типа «перестрелять без пощады», «взять хлеб, а не то все околеем», «удержаться, или нас всех перехлопают», «победить вшей, пока вши не победили социализм» и все в таком духе. В 1920 году по поводу возможного восстания в красном тылу на Кубани он пишет Дзержинскому: «Если там разгорится восстание, вся наша политика в Москве крахнет, необходимы любые меры для его пресечения. Как думаете, не отправить ли нам туда товарища Манцева?» Здесь вождь большевиков откровенно предлагает превентивный террор и называет кандидатуру одного из самых безжалостных из известных ему в ВЧК деятелей, который только что на Украине зарекомендовал себя как мастер таких «любых и крайних мер». Похоже, Ленин гениален был именно в таком истерическом цейтноте в плане руководства, это была стихия его ума, его можно было бы сейчас назвать прирожденным кризис-менеджером, только с уклоном в террор и расстрелы.

Эта прививка не могла не сказаться на всем организме советских спецслужб, приведя его в итоге к определенному самоистреблению в репрессии – почва внутри НКВД к этому готовилась с первых же месяцев существования ЧК еще в 1918 году. Идейное начало, романтика революции, повышенная подозрительность, с годами обостряющаяся, беспощадность к чужим и к своим – все это сплелось в вирус, разлагавший изнутри тело советской спецслужбы. А процесс саморазрушения подошел к пику именно к 1937 году, достаточно почитать протоколы партсобраний актива НКВД этого года, где все ораторы до хрипоты обвиняют в измене делу социализма и перерождении уже «разоблаченных» и расстрелянных товарищей, да на всякий случай еще и сидящих с ними пока в одном зале. И вся эта коллективная тяга к самоубийству тоже считалась самоочищением. И тоже прививка этой подозрительности, как и прививка безмерной жестокости, из первых лет дзержинской ВЧК.

Тогда везде, от книг до сочинений советских школьников, модно было цитировать броскую фразу ветерана ЧК Озолиня о том, что «каждый чекист должен воспитать в себе готовность в любой момент взойти на костер». Ее повторяли на все лады, упиваясь параллелями с Жанной д’Арк и не замечая двусмысленности, ведь латыш-чекист говорил уже не о борьбе с врагом, а почти о готовности к самоистреблению: добровольно взойти на костер за идею. А модный тогда же советский писатель Артем Веселый, прошедший в годы Гражданской войны ее фронты и службу некоторое время в ЧК, призывал: «Можно послужить и навозом для удобрения почвы под будущее здание мирового социализма», – призывал, пока его самого в 1938 году не увели ночью навсегда из дома люди из того же ведомства. А потом это (костры, навоз под здание социализма, прочие хлесткие фразы) перестало быть красивым образом и превратилось в страшную правду. Отчасти НКВД в 1937 году пошел на костер добровольно и сжег часть себя за идею с той же отрешенной суровостью, с какой герой римского народа Муций Сцевола для устрашения врагов демонстративно сжег свою руку.

Так что запредельная жестокость и беспощадность к согражданам 1937 года не родилась из пустоты, она была бы невозможна без той чуть позабытой за 20-е годы зверской жестокости ЧК времен первых лет советской власти и Гражданской войны. Одним из первых это прямое родство отмечал еще Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ», отбрасывая романтические штампы о комиссарах в буденовках и правильных чекистах в кожанках, тыча в те никак не зарубцующиеся язвы 1917–1922 годов: «Размышляя теперь над 1918–1920 годами, затрудняемся мы: относить ли к тюремным потокам всех тех, кого расшлепали, не доведя до тюремной камеры? И в какую графу всех тех, кого убирали за крылечком сельсоветов или на дворовых задах?… Минуя подавление знаменитых мятежей (Ярославский, Муромский, Рыбинский, Арзамасский), мы некоторые события знаем только по одному названию – например, Колпинский расстрел в июне 1918 – что это? кого это? и куда записывать?… Если с лета 1920 года, когда Гражданская война еще не вся и не всюду кончена, но на Дону уже кончена, оттуда из Ростова и Новочеркасска во множестве отправляют офицеров в Архангельск и дальше баржами на Соловки (и несколько барж потоплено в Белом море – как, впрочем, и в Каспийском) – то относить ли это все еще к Гражданской войне или к началу мирного строительства? Если в том же году в Новочеркасске расстреливают беременную офицерскую жену за укрытие мужа, то по какому разряду ее списывать?»[15]

Так что все здесь взаимосвязано, между этими бойнями только передышка длиной в полтора десятка лет, когда спецслужбы Советского Союза были безжалостны только к прямо выступавшим против власти или хотя бы заподозренным в этом не без каких-то оснований. Срыв в штопор террора накрыл уже тысячи и миллионы вполне лояльных власти советских граждан и даже правоверных до фанатизма коммунистов. Эти косившие их пули 1936–1939 годов заряжались в чекистский маузер именно в 1918–1922 годах, иногда и при активном участии самих будущих жертв Большого террора. Так сработала та самая прививка беспощадности, так пришлось буквально идти на костер тем, кто в революционном порыве бросал о нем фигуральные и красивые фразы.

При внешней монолитности даже первая ВЧК Дзержинского, спаянная годами Гражданской войны и красного террора, никогда не была полностью монолитной. Даже внутри ее бушевали иногда партийные споры, даже на уровне ее высшего руководящего органа – коллегии ВЧК. Даже в эти годы деятели ЧК примыкали к разным течениям в ленинской партии и участвовали во фракционных баталиях.

Как мы помним, на волне революционного воодушевления поначалу после 1917 года в захватившей власть ленинской партии большевиков были разрешены фракции и различные течения, как это принято в других партиях. От атмосферы тех первых съездов партии, донесенной до нас даже их протоколами, где регулярно дискуссия выливается в обоюдную ругань, а из зала рядовые депутаты кричат что угодно, вплоть до оскорблений в адрес выступающего оратора, чинных партаппаратчиков съездов брежневско-горбачевской поры мог бы хватить удар еще при входе в зал тех заседаний.

Летом 1918 года против самого Ленина ополчились многие недовольные первыми шагами его правительства, в том числе и из числа наиболее преданных ему до октября 1917 года вождей партии, которых Ленин теперь корил за правый или левый уклон. Пошли различные фракции «левых коммунистов», «рабочей оппозиции», «троцкистов», «военной оппозиции», «демократического централизма» и так далее. И среди «левых коммунистов», протестовавших против заключения Брестского мира, оказался сам глава ВЧК Дзержинский, да и среди других участников очень жарких дискуссий в партии 1918 года мы в числе тех же «левых» видим и фамилии многих видных чекистов и членов коллегии ВЧК (Манцев, Уншлихт, Яковлева, Урицкий и др.).

Понемногу накал споров Ленин сумел сбить, да и опасность удушения молодой ленинской власти в кольце белых армий вновь консолидировала партию вокруг ее руководства во главе с Лениным. 1919–1920 годы многие чекисты с правым или левым уклоном во взглядах провели в борьбе на фронтах или в репрессиях в тылу, и им было не до межфракционной грызни. Но Ленин, безусловно, запомнил атаку на него оппозиции с левого фланга партии, возглавленную такими его любимцами, как Бухарин и Дзержинский.

И как не было полной монолитности в чекистских рядах в 1918–1922 годах, так не оставалась постоянной и сама ВЧК в эти годы. Изменения шли и в ее структуре, и в кадровом составе, и особенно в ее взаимоотношениях с верховной и партийной властью в ленинской России, все более сливавшимися в одно целое.

Период 1918–1920 годов оказался пиком могущества ВЧК и ее зачастую безграничной власти; начавшийся в сентябре 1918 года «красный террор» по официальному декрету поставил эту молодую спецслужбу Советской России в особое положение. Сама ситуация обострения на фронтах Гражданской войны, где до начала 1920 года сохранялась еще опасность победы организованного белого лагеря, а затем до 1921 года – опасность общего сваливания в один мужицкий бунт против власти большевиков. Эта ситуация требовала дать ВЧК полную свободу рук и поставить ее вне не только прокурорского надзора, но и над многими другими институтами государства.

Именно в это время ВЧК переживает наибольший всплеск своей власти, своих почти ничем не ограниченных полномочий вплоть до бесконтрольности, никогда до конца государства с названием СССР у его госбезопасности уже не будет такой свободы в действиях и безотчетности, как у дзержинской ВЧК в эти пару лет Гражданской войны. В эти годы ЧК практически полностью изолирована от надзора со стороны советской прокуратуры и Наркомата юстиции. В принципе после ареста и следствия чекисты должны предавать обвиняемых суду революционного трибунала республики, поскольку 29 мая 1918 года в Советской России учреждается Всероссийский трибунал при ВЦИК, а по губерниям и уездам подчиненные ему провинциальные ревтрибуналы. Но очень скоро официальный «красный террор» и право внесудебной расправы ВЧК ломают эту задуманную систему. Все чаще ЧК расстреливают по своим решениям сами, вообще не доводя обреченных до процедуры хоть какого-то разбирательства в трибунале.

А во Всероссийский ревтрибунал при ВЦИК Дзержинский направляет на работу своих чекистов, одного из своих первых заместителей на Лубянке Ксенофонтова направив на должность главного представителя ВЧК при этом ревтрибунале. Неудивительно, что ВЧК на Лубянке обзаводится и своей внутренней тюрьмой, среди самих чекистов называемой ласково «нутрянкой», не только чтобы не возить для допросов арестованных из Бутырки или Таганки, но и чтобы иметь их при себе без вмешательства в дело прокурорских работников. Под внутреннюю Лубянскую тюрьму (на самом деле это следственный изолятор по политическим делам ВЧК и ее наследников на Лубянке) отводят здание бывшего комплекса гостиницы страхового общества «Россия», где после 1918 года надстраивают еще четыре этажа с общими и одиночными камерами, а на крыше оборудуют маленькие прогулочные дворики.

Вся эта возвышенная роль ВЧК сохранялась отчасти вынужденно до окончания самой активной фазы Гражданской войны. В 1921 году белые армии уже были разгромлены и практически выбиты за пределы России, с подавлением в начале этого года восстания моряков в Кронштадте и самой активной части тамбовских и сибирских повстанцев села, с маневром с введением политики НЭП взамен военного коммунизма опасность у горла ленинской власти была разжата – и немедленно пошла кампания изъятия у ВЧК наиболее мощных полномочий. Сначала отобрали право на бессудные расстрелы, невзирая на протесты Дзержинского и самых радикальных ребят в кожанках, затем ввели хоть какой-то надзор со стороны прокуратуры или ВЦИК, подключили к проверкам Рабоче-крестьянскую инспекцию по контролю. Конец 1921 года – это время заметных урезаний полномочий ВЧК и все более частой критики этой спецслужбы с верхов власти, в том числе и из уст самого Ленина.

К концу 1921 года всем и во власти было очевидно: заявленная изначально как временная и чрезвычайная структура на время самого кровавого перелома и военного коммунизма ВЧК в старом виде свое отжила и подлежит реформации в новую спецслужбу Советского государства мирного времени.

Именно так появился указ ВЦИК от февраля 1922 года о ликвидации ВЧК и создании на ее месте новой спецслужбы – ГПУ. Сама же прожившая первые тяжелые, кровавые и драматичные пять лет советской власти в ленинской России спецслужба ВЧК отошла в советскую историю. Советские идеологи попытались задрапировать ее реальную историю романтическим флером революционного энтузиазма, героических страниц Гражданской войны, эпохой великих побед, временем буденовок и кожанок с комиссарско-чекистским маузером на ремне. Но за всем этим занавесом из мифов и красочных картинок «самых романтичных лет советской власти» оказалось невозможным утаить от потомков и правду о «красном терроре», о подвальных расстрелах, о страшной ночи в Ипатьевском доме, о первых «оборотнях» в рядах ЧК. Обо всем том противоречивом времени и страшном кровавом мороке взаимной гражданской бойни и революционного угара.

И исследователям еще раскапывать эту правду о реальной, а не сказочно-мифической ВЧК Дзержинского 1917–1922 годов предстоит долгие годы, столько здесь заложено противоречий и загадок.