• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Англия. Народ устал. Интриги. Элеонора. Эден. Насмешки.

Неизвестно, что и как было бы в наполеоновские времена с Англией, если бы она не была к тому времени парламентским государством.

В решающие для Англии моменты ее премьер-министром был Уильям Питт-младший. Это был блондин огромного роста, однако довольно слабого здоровья – из-за этого он до 14 лет обучался дома. В 1773 г. он поступил в Кембриджский университет, но проблемы со здоровьем вынудили его воспользоваться дворянской привилегией и получить степень без экзаменов. Питт изучал юриспруденцию и имел право на адвокатскую практику. Однако он выбрал политическую карьеру и в 1781 году стал депутатом парламента от округа Эплби.

Питт был политик «потомственный»: его отец, Уильям Питт-старший еще при Георге II занимал министерские посты, в 1756 году возглавил правительство и еще год после воцарения Георга III был его первым министром. Питт-старший ввел бумажные деньги, чем заработал эпиграмму:

«При Августе кирпичный Рим
Стал мраморным.
Теперь сравните:
Наш Альбион был золотым,
Бумажным сделался при Питте».

Правда, Питт-старший не дожил до эпохи страшных испытаний – он умер в 1778 году.

Если Питт-старший однажды растрогался до слез от похвалы короля, то его сына современники описывают как человека холодного, сдержанного, чрезвычайно самоуверенного и надменного, не способного на дружбу. Один из английских историков писал: «Гордое сознание собственной значительности дышало в каждом жесте нового политика, в каждом движении его высокой худощавой фигуры, в резких чертах лица, которого никто, кроме его ближайших друзей, не видел освещенным улыбкой; в его холодном и отстраняющем обращении; в его неизменно серьезном и важном виде и в его властной манере держаться». Говоря проще, Питт, видимо, был снобом. Но в этом был плюс: «он был слишком горд чтобы управлять с помощью коррупции». Он даже подарков не брал: так, однажды отказался от предложения лондонского купечества заплатить сто тысяч фунтов его долгов. При этом позднее он с успехом испытывал щепетильность других, руководствуясь, видимо, философским принципом «надо так надо».

Когда в 1782 году 22-летнему Питту-младшему предложили место вице-казначея Ирландии, с которого когда-то начал свою карьеру его отец, он нашел предложение это унизительным и отказался. В том же году он сделался канцлером казначейства в министерстве Шельборна. Так началась его политическая карьера. «Он будет одним из главных деятелей в парламенте», – сказал кто-то из депутатов лидеру вигов Чарльзу Фоксу после первой же речи Питта в палате общин. «Он уже им стал», – ответил Фокс.

При этом в политику Питт пролез через черный ход – он был депутатом от одного из «гнилых местечек» – так в Великобритании называли опустевшие города и деревни, не потерявшие тем не менее право на представительство в парламенте. Голосами избирателей в этих населенных пунктах часто распоряжался лендлорд, хозяин земли. (Это еще долго порождало интересные казусы: в 1832 году от местечка Гаттон, где только семь жителей имели право голоса, в парламенте было два депутата).

Питт помогал королю в его борьбе с вигами, и в 1784 году она закончилась тем, что сторонники Питта победили в каждом крупном избирательном округе. 25-летний министр стал хозяином Англии в такой степени, как ни один министр до него. Даже король поддался его влиянию – отчасти из благодарности за победу, одержанную для него над вигами, отчасти вследствие своей болезни.

Внушительное красноречие Питта было отточено под руководством его отца. В те времена ораторское искусство часто заменяло политикам идеи: КАК сказать порой оказывалось важнее того, ЧТО сказать. (Для примера процитирую Робеспьера: «Чтобы задушить революцию в колыбели, жирондистская клика и все подлые эмиссары иностранных тиранов напрасно призывали со всех сторон змей-клеветников, демона гражданской войны, гидру федерализма, чудовище аристократии»).

Говорить хорошо, вовремя приводя цитаты и вводя публику в транс – это было едва ли не главной специальностью политика. Тот же Чарлз Джеймс Фокс, чтобы улучшить свой стиль, читал вслух Шекспира. Питт-младший ежедневно в течение десяти лет проделывал такое упражнение: он просматривал одну или две страницы на греческом или латинском языках, а затем переводил этот отрывок на английский. Так, по его словам, он «приобрел почти ни с чем не сравнимую возможность выражать свои мысли без предварительного обдумывания, при помощи хорошо отобранных и хорошо соответствующих друг другу слов».

Правда, с каждым годом этой способности все ощутимее мешало еще одно «упражнение» Питта, которому он отдавал едва ли не больше времени, чем переводам с латыни и греческого: Питт-младший любил выпить. Причем пил он так, что даже русских повергал в сочувственное изумление. Если верить подсчету, будто бы сделанному одним из современников, Питт за один год выпил 574 бутылки кларета, 854 бутылки мадеры и 2410 бутылок портвейна – то есть почти четыре тысячи бутылок вина за 365 дней. Поначалу – довольно долго – алкоголь был для него как вода. Но потом он все равно взял свое.

Современники удивлялись тому, что Питт умер молодым (в 48 лет) и объясняли это поражением войск коалиции при Аустерлице – мол, такой удар… Однако если человек ежедневно вливает в себя 8–10 бутылок крепкого вина, нужно удивляться не тому, что он умер в 48 лет, а тому, что он до них дожил.

Ораторские способности Питта то и дело подвергались серьезным испытаниям: два-три раза его стошнило прямо на парламентской трибуне. В конце концов он пошел на небывалый шаг – начал читать свои речи по бумажке (первым в истории). В парламентской практике того времени это было нонсенсом. (Я читал речь Робеспьера, произнесенную в Конвенте 17 ноября 1793 года – это политический доклад с множеством имен, цифр и фактов. И все их Робеспьер держал в голове!).

Судьба устроила так, что в эпоху одного из главных в истории Англии противостояния три главных персоны королевства всяк по-своему сходил с ума.

Питт пил, король Георг III время от времени впадал в психическое расстройство, а наследник престола принц Уэльский делал долги, вполне сравнимые с тратами на небольшую войну.

У принца, который с 1811 года стал регентом при окончательно потерявшем дееспособность отце, было 500 лошадей и две тысячи костюмов, он считался «первым джентльменом Европы», дружил с законодателем мод Бруммелем (этот, в частности, известен был тем, что приказывал натирать свои сапоги до блеска шампанским и имел трех парикмахеров для одной своей головы – для затылка, для лба и для висков). Время от времени кредиторы описывали имущество принца, разгорался скандал, и парламент в конце концов соглашался погасить его долги. Принц Уэльский клялся «я больше не буду», но сразу же после погашения старых долгов начинал делать новые. Когда в 1820 году Георг короновался, у него не было денег, чтобы выкупить корону, и ему пришлось взять ее напрокат. Разговоры с Бруммелем занимали принца Уэльского куда сильнее, чем разговоры о политике. В те времена он был, наверное, единственным из европейских монархов, кого совершенно не интересовал мундир – а вот когда Бруммель признал не совсем удачным покрой костюма принца Уэльского, первый джентльмен Европы заплакал. Если бы не Питт, принц Уэльский мог бы и не вспомнить о войне с Францией, тем более он наверняка нашел бы лучшее применение затраченным на нее деньгам.

Питт, в общем-то не бывший «народным избранником», свысока смотревший на весь мир, удивительно много сделал именно для простых людей, которых при этом, возможно, и не замечал – некогда ему было их замечать.

Уже тогда Закон сам по себе был тем, перед чем отступали в Англии все – даже король. Гранитной плитой, на которой многие поколения строили английское государство, была Великая Хартия вольностей, еще в 1215 году закрепившая гарантии правосудия (так, чиновникам запрещено было привлекать кого-либо к ответственности лишь по устному заявлению, без свидетелей, заслуживающих доверия). Ею же был закреплен суд присяжных. В случае нарушения королем Великой Хартии вольностей комитет из 25 баронов имел право начать против короля войну. Возможно, королевскую власть воспитал этот дамоклов меч, 500 лет висевший над ее головой, и в 1649 году обрушившийся на Карла I – он был казнен по приговору парламента как «тиран, изменник и убийца, открытый и беспощадный враг английской нации».

В 1794 году Питт поддержал и провел акт, по которому преступления печати (клевета) всецело передавались на рассмотрение присяжных. Нетрудно представить, чью сторону в споре между газетой и, скажем, чиновниками или королевской семьей принимали присяжные. Этим Питт больше 200 лет назад фактически создал в Англии полную свободу печати, а через это – поставил власть под контроль общества: так англичане совершили еще один прыжок как минимум во вторую половину XX века.

Современники, мягко говоря, не ценили этого. Робеспьер сказал в 1793 году о Питте: «он стоял ниже своего века; этот век рвался к свободе, а Питт хотел повернуть его назад к варварству и деспотизму». Впрочем, для Робеспьера Питт был враг, и на объективность тут рассчитывать не приходится.

Да, во время своего правления Питт ограничивал и действие Хабеас корпус акт, и свободу печати. Однако он не забывал отменить ограничения. При этом простой народ Англии не упускал случая напомнить премьер-министру и королю о необходимости возвращения гражданам их прав и свобод – этому некоторые народы не научились до сих пор.

Эффективность английского государственного устройства была проверена самым жестоким проверяльщиком – войной. Англия 23 года противостояла противнику, в конце эпохи задействовавшему мощь практически всей Европы. Англия финансировала чужие армии и содержала свою. Король в Англии время от времени сходил с ума, принц-регент думал о моде, а премьер-министр – о портвейне. Страна с любой другой моделью экономики и государственного устройства была бы обречена. Но Англия победила.

Англии удалось выстоять лишь потому, что она тогда, в XIX веке, была государством, которых и сейчас, спустя двести лет, немного. Питт сформировал государство так, чтобы оно минимально напоминало о себе и ему, и королю, и каждому из граждан. Это были претворенные в жизнь – впервые в истории – идеи Адама Смита, книгу которого «Исследование о природе и причинах богатства народов» Питт прочитал еще в университете.

Смит выдвинул новаторскую по тем временам идею о том, что экономика – это система, в которой действуют объективные законы, поддающиеся познанию. Он предложил свой взгляд на роль государства в экономике, который в дальнейшем назвали классической теорией: государство должно обеспечивать безопасность жизни человека и его собственности, разрешать споры, гарантировать соблюдение правил – т. е. делать то, что индивидуум либо не в состоянии выполнить самостоятельно, либо делает это неэффективно. И – не более. (Наполеон строил свое государство на прямо противоположных принципах – он стремился все, до мелочей, решать сам – еще и поэтому проиграл). Теорию Адама Смита по силе и простоте разумного объяснения мира вполне можно сравнить с открытием закона всемирного тяготения. Этим она, видимо, и захватила Питта. Смит, который был вовсе не экономист, а профессор «моральной философии» (был тогда в Эдинбургском университете такой предмет), говорил после одной из встреч с Питтом: «Какой человек! Он понимает мои идеи лучше, чем я сам!». Когда в 1787 году Адам Смит приехал в Лондон, на званом обеде его встречали стоя. Смущенный профессор попросил всех садиться, на что Питт отвечал: «Мы будем стоять, пока не сядете вы, ведь все мы здесь – ваши ученики!..».

Открытие о степени вмешательства государства в экономику и частную жизнь было не единственным у Адама Смита. В своем описании системы рыночной экономики Адам Смит доказывал, что именно стремление предпринимателя к достижению своих частных интересов является главной движущей силой экономического развития, увеличивая в конечном итоге благосостояние как его самого, так и общества в целом. Но главное условие при этом – реализовать и гарантировать основные экономические свободы для всех субъектов хозяйственной деятельности: свободу выбора сферы деятельности, свободу конкуренции и свободу торговли. Питу, как видно из всей его деятельности, эти идеи запали в душу.

Они к тому же наложились на промышленную революцию в Англии. Сначала была разработана технология выплавки железа из руды с использованием угля. В 1765 году Уатт изобрел паровой двигатель, и в следующие десять лет один за другим были разработаны станки, механизировавшие производство тканей. В результате Англия лидировала в производстве железа, а в деле выпуска шерсти и трикотажа являлась и вовсе европейским монополистом. (Именно поэтому устроенная Наполеоном через несколько лет блокада Британских островов била не только по Англии, но и по Европе и самой Франции, и еще неизвестно, по кому сильнее).

Адам Смит в своей книге доказывал: Англии и Франции надо вести между собой не войну, а торговлю: «Франция может служить рынком, по меньшей мере в восемь раз более обширным и ввиду большей быстроты оборотов в двадцать четыре раза более выгодным, чем когда бы то ни было были наши североамериканские колонии. Торговля с Великобританией столь же выгодна для Францию…».

Под влиянием ли Адама Смита, или по каким-то другим причинам, но у Питта, пишут, не было свойственной его отцу инстинктивной ненависти к Франции. В палате его даже упрекали этим, говорили, что он изменил памяти Питта-старшего, на что Питт-младший возражал: «Мысль, будто какой-либо народ может быть естественным и вечным врагом другого, есть мысль совершенно ребяческая». Возможно, для этой ненависти он был слишком прагматик.

В 1787 году он заключил договор с Францией, согласно которому для подданных обеих стран была уничтожена обязательность паспортов при переезде из одной в другую (это в XVIII веке!), ограничены некоторые стеснения торговли и уменьшены ввозные пошлины. Неизвестно, как сложились бы судьбы этих государств и миллионов их жителей, если бы не революция и последовавшая за ней англо-французская борьба, длившаяся с перерывами 23 года.

Англия в общем-то не рвалась в бой. Цепочка событий была такова: в 1792 году Франция объявила войну Австрии. Та заключила союз с Пруссией, к которому примкнули почти все германские государства, а также Испания и Королевство обеих Сицилии.

В сентябре произошла битва при Вальми, ставшая первой победой республиканского оружия. Французы вторглись в Бельгию, которая в те времена была не государством, а территорией, принадлежавшей австрийским Габсбургам. Однако даже после этого Питт заверил французов, что Англия останется нейтральной, прося лишь не трогать Голландию. Миролюбие на словах Питт подтверждал миролюбием на деле: армия, и без того небольшая, была еще сокращена, парламент по настоянию Питта принял бюджет мирного времени. Но вместо того, чтобы примирить французов, это только их раззадорило: они решили экспортировать революцию в Англию. Французы митинговали в английских «конституционных клубах», пытались перетянуть на свою сторону индийских князьков, подстрекали к мятежу «Объединенных ирландцев», а когда ирландцы-таки восстали, послали к ним на помощь экспедицию генерала Гоша. Правда, флот Гоша был рассеян штормом, а добравшись до ирландских берегов, из-за непогоды не смог высадить десант и вернулся во Францию ни с чем. Ирландские же повстанцы без французской поддержки умылись кровью.

Но революция нуждалась во врагах, в войне и ненависти – в этих сильнодействующих наркотиках, которым можно дурманить сознание простых людей. 21 января 1793 года был казнен Людовик XVI. 1 февраля Франция без экивоков объявила Англии, что находится с ней «в состоянии войны».

Лидеры тогдашней Франции, как и многие агрессоры в разные времена, объясняли свои действия стремлением нанести упреждающий удар. В уже упомянутой речи Робеспьер говорил, будто Питт «в конце 1792 года думал незаметно подготовить падение Капета, сохранив трон для сына своего господина». И далее: «Ничего удивительного не будет, если тот, кто хотел дать Франции короля, будет вынужден теперь исчерпать свои последние ресурсы, чтобы сохранить своего короля или чтобы сохранить самого себя».

В конце XVIII века сухопутная армия Англии была невелика (за всю эпоху наполеоновских войн в сухопутной армии Великобритании состояло всего 700 тысяч человек). К тому же Питт мог полагать, что для войны с Францией хватит ее континентальных врагов. Но одно дело – количество, а совсем другое – качество. Войска роялистов, высадившиеся в июне 1795 года в заливе Киберон на севере Франции, были уже к концу июля разбиты генералом Гошем. Восстание роялистов на востоке страны не началось вовсе.

Снова требовались деньги. Агент британской разведки Талбот прислал целый список республиканских генералов разного уровня (было в списке и имя Бернадотта), готовых устроить во Франции переворот – надо только заплатить. Скоро Лондон оказался буквально завален разной степени грандиозности планами по восстановлению во Франции монархии. Будто бы даже Дантон предлагал Питту выручить короля за 2 миллиона ливров, но Питт Дантону отказал.

Возможно, он Дантону просто не верил: «Деньги возьмет и обманет». С другой стороны – хотел ли Питт на самом деле вернуть трон французским Бурбонам? Пока Франция была занята революцией, Англия одну за другой захватывала ее колонии: в 1793 году – острова Сан-Пьер и Микелон в Атлантическом океане, город Пондишери в Индии, в 1794 году – капитан-генеральства Мартиника и Гваделупа в Атлантике, в 1799 году началась борьба англичан за город Сен-Луи в Сенегале (Африка). При восстановлении монархии все это пришлось бы вернуть, а делать это Англия не желала никак. Решения Амьенского мира, по которому колонии должны были быть Франции возвращены, Англия саботировала, да и после 1815 года Англия хоть и вернула Франции кое-что, но кое-что так и «прилипло» к ее рукам.

Восстановление монархии вряд ли интересовало Питта. Дантон предлагал Питту совсем не то, за что Питт готов был бы Дантону заплатить. С большей вероятностью Дантон мог бы разбогатеть, если бы предложил Питту мир. Однако мир должен был иметь какую-то политическую форму. С ней Питт, видимо, не определился и на всякий случай, в полном соответствии с поговоркой «враг нашего врага – наш друг», поддерживал республиканских пройдох-перебежчиков, роялистов-шуанов, роялистов-дворян и еще много кого.

Питт был равно заинтересован как в организации Франции в форме какого-либо лояльного Англии государства, для чего финансировались разные заговоры, так и в ее полной дезорганизации, для чего, например, во Францию с 1791 года громадными партиями завозили фальшивые ассигнации (революционное правительство ввело в обращение бумажные деньги (ассигнаты) в 1789 году). Людям того времени, при их тонкой душевной организации, все же требовалось моральное оправдание этой акции. Решили так: если власть правительства Французской республики по мнению роялистов незаконна, то и деньги Конвента – подделка, а вот деньги, выпущенные в Англии – настоящие. Предполагалось делать по миллиону ливров в день, но норматив очень скоро был перекрыт. В результате во Франции за фальшивку принимали любую ассигнацию. Инфляция была огромна, народ требовал установить потолок цен. Политики вносили свою лепту в общий хаос: одни выступали за твердые цены, другие – за свободные, при этом то и дело в правительстве одни сменяли других. Экономика Франции впала в кому. В 1793 году за ассигнат давали 22 процента номинала. Пришедшие к власти в июне 1793 года якобинцы стояли как раз за твердые цены. Кроме того, они создали «революционную армию» для изъятия продуктов, утаивавшихся торговцами и богатыми фермерами, и ввели продовольственные карточки. Однако в июле 1794 года якобинцев свергли. Всеобщий максимум цен был отменен, страну обуяла безудержная спекуляция, порождавшая огромные состояния и одновременно – ужасную нужду. За 10 месяцев (с середины декабря 1794 до середины октября 1795 года) цены на хлеб выросли в 30 раз (а по сравнению с сентябрем 1790 года – в 150 раз). Весной 1795 года в Париже на каждого городского жителя выдавали четверть фунта (немногим больше 100 граммов) хлеба в день, а летом – полфунта. В 1796 году ассигнаты стоили уже 0,36 процента от номинала.

Возможно, Питт думал, что крах Франции – дело одного-двух месяцев. Но именно в этот момент как черт из табакерки в истории появился Бонапарт! В апреле 1796 года он вторгся в Италию, а уже в октябре 1797 года заключил в Кампо-Формио мир, который дал Франции два миллиона новых граждан, а кроме того – десятки миллионов франков, полученных контрибуциями в звонкой монете. Франция устояла.

В Англии война уже измучила всех. Весной 1797 года произошли волнения на флоте – в апреле (Спайхед) и в мае (Нора). Матросы требовали увеличить жалование, остававшееся неизменным с 1653 (!) года, улучшить снабжение продовольствием (солонина на британском флоте была такова, что вместо еды ее употребляли для вырезывания шкатулок и табакерок, которые даже покрывали лаком), уволить с флота уголовников. Требования экипажей кораблей в Спайхеде большей частью были удовлетворены и после этого матросы вернулись к службе. А вот в Норе моряки выдвинули еще и требования амнистии дезертирам и права вето на назначение непопулярных офицеров. Власти, видимо, решили, что переговоры дают совсем не те результаты. Была прекращена поставка провианта на мятежные корабли, и через месяц бунтовщики, переругавшись друг с другом, сдались.

(Именно с тех пор английское слово strike (спустить паруса) стало означать еще и забастовку).

В обоих случаях моряки держались в рамках приличий – даже не выбрасывали офицеров за борт. Однако это был знак – народ устал.

Но Англия получила в этой борьбе второй шанс: Бонапарт отправился в Египет, решив, видимо, что преподанного Европе урока хватит надолго. Но он просчитался: в 1798 году была создана Вторая коалиция, при участии России.

Адмирал Ушаков очистил от французов Ионические острова и крепость на острове Корфу русские освобождают Неаполь. В Италии Суворов громит лучших французских генералов и уже готовится ко вторжению во Францию. От полного краха республику спасла только мелочная жадность австрийского императора, который решил русскими войсками очистить для себя еще и Швейцарию. Однако русские и австрийские войска, с которыми Суворов должен был взаимодействовать, оказались разгромлены прежде, чем он туда пришел. Исторический шанс был упущен снова – и теперь уже надолго.

Питт стал готовить Англию к долгой войне. 9 января 1799 года он ввел подоходный налог (впервые в мировой практике): налогоплательщики, имеющие доход свыше 60 фунтов стерлингов, должны были уплатить с них казне 10 процентов. Питт ввел еще одну форму налога для богатых – оконный налог: домовладелец уплачивал определенную сумму за каждое окно, если в доме их было больше восьми. «Оконный» налог объективнее и остроумнее фиксировал имущественное положение налогоплательщика – возможно, потому он и не дожил до наших дней, в отличие от подоходного, который многие с легкостью обходят.

Собранные всеми способами деньги вывели на поля австрийцев. Еще недавно они, вместе с Суворовым, били французов. Участвовавший в Итальянском походе Мелас в общем-то выиграл и битву при Маренго 14 июня 1800 года, где его противником был сам Наполеон – если бы не пришел Дезе, судьба Европы могла бы быть другой. Это поражение не сломило упорства Австрии. Однако 3 декабря Моро, тогдашний соперник Наполеона в славе, разгромил австрийцев при Гогенлиндене. Был еще шанс решить судьбы мира одной бочкой пороха: 24 декабря 1800 года в Париже грохнула «адская машина» на улице Сен-Никез! Но Наполеона, который по этой улице ехал в оперу, спасло чудо – кучер выпил ради Рождества и поэтому гнал быстрее обычного.

В конце концов Австрия приняла позу покорности: 9 февраля 1801 года в Люневиле были подписан австро-французский мир, оставлявший за Францией право выносить окончательные заключения по немецким делам. Однако Питт испортил Наполеону торжество: 11 марта 1801 года в Петербурге заговорщики задушили переметнувшегося во французский лагерь императора Павла. Бонапарт видел в событиях прямую связь: «Они промахнулись по мне на улице Сен-Никез, зато попали в Петербурге!» – сказал он.

Про то, как создавать заговоры и оплачивать наемных убийц, Адам Смит не писал ничего. Питт вступил на ту тропу, которая вряд ли ему нравилась – его отцу, премьеру Англии в пору Семилетней войны, ничем подобным заниматься не приходилось. Питт шел в парламент, чтобы обсуждать с политиками судьбы мира, а вместо этого приходилось через английского посла в Петербурге Уитворта инструктировать русских заговорщиков. С Жоржем Кадудалем, французским роялистом, партизаном и террористом, Питт беседовал напрямую без посредников. При этом дипломатических экивоков Кадудаль не понимал, а слов «убить Бонапарта» Питт выдавить не мог. Сошлись на приемлемой друг для друга формуле «главный удар».

Все это Питт принял как должное – «надо так надо» – но именно в те годы он и начал устанавливать свои алкогольные рекорды – по 8–10 бутылок в день. И было отчего: ведь даже по его сторону баррикад не было единства. В 1801 году Великобритания с Ирландией подписала Акт об унии, положения которой позволяли ирландцам занимать правительственные посты, становиться членами парламента и давали ирландским католикам равные с английскими протестантами права. Питт полагал, что это обеспечивает Англии прочный тыл, и уже только поэтому условия унии надо исполнять, король же заявил, что это будет «нарушением его коронационной клятвы». (Возможно, король руководствовался еще и воспоминаниями о том, как в 1769 году англичане, узнав о предполагавшемся расширении прав католиков, устроили форменный мятеж). Все, ради чего жил Питт, рушилось.

К тому же личный мир Питта – его частная жизнь – был скудный и скучный. В 1792 году от Питта была без ума одна из первых красавиц Англии Элеонора Эден.

Однако Питт предпочел не заметить эту любовь. Тогда же его пыталась окрутить мать 17-летней Жермены Неккер, которая еще не стала писательницей де Сталь, а была просто дочерью министра финансов Людовика XVI. До свадьбы не дошло – Питту просто не о чем было с ней говорить. Они могли бы сойтись в ненависти к Бонапарту, но не совпали по времени – для Жермены он стал врагом только в 1803 году, когда для Питта уже никто и ничто, кроме борьбы, не существовал.

Одно время борьба как будто сошла на нет: 1 октября 1801 г. в Лондоне было подписано предварительное соглашение, а 26 марта 1802 г. в Амьене заключен формальный мирный договор. Англии надлежало вернуть Франции все захваченные у нее колонии, беспрепятственно выпустить французов из Египта, вернуть ордену Иоанна Иерусалимского Мальту. Ионические острова были обращены в «Республику семи островов», которую контролировали Турция и Россия. Англия обязывалась не вмешиваться в дела новосозданных французами республик в Италии, в Голландии (Батавская республика) и Швейцарии (Гельветическая республика). Именно по условиям Амьенского мира король Георг III отказался от лилий в своем гербе и от титула французского короля, которые его предшественники носили со времен Столетней войны. Амьенским миром Наполеон говорил Англии: «Знай свое место!» и этим местом определял Британские острова. Договор вряд ли мог радовать привыкшую к победам Англию, однако Англия радовалась – уж слишком она была измучена войной. Узнав о договоре, английский простой люд впрягся в карету французского посла Лористона вместо лошадей и повез его по Лондону с криками: «Да здравствует Франция! Да здравствует Бонапарт!»

Но либо радость была недолгой, либо радовались все же не все. Большинство колоний в Атлантике, которые надлежало вернуть, англичане так и не передали французам. По этой и по целому списку других причин улучшение отношений между странами очень быстро сошло на нет.

В апреле 1803-го король снова сделал Питта премьером. Питт снова начал готовить войну, которая была объявлена 16 мая 1803 года. Причины ее Питт объяснял парламенту так: «Бонапарт захватил всю власть во Франции, разрушая мир жидким пламенем якобинских принципов». Мысль эту даже в парламенте разделяли не все: за войну проголосовали 367 депутатов, но немало – 67 – были против.

Война была объявлена, но воевать было некому! В Вене, несмотря на разгром 1800 года, звали Наполеона «театральный монарх» и полагали, что он ничего не знает, ни к чему не готов и бездействует, потеряв голову от стыда и затруднительности положения. Иначе говоря, они жили в заповедном мире своих грез, ожидая, что все развалится само собой. Терявший терпение Питт говорил: «Эти господа в Вене всегда отстают на год, на войско и на идею». Пруссия боялась, а Россия считала, что раз Наполеон пока не ее проблема, то он и не проблема вовсе.

При этом, занимаясь уговорами, Питт знал, что Наполеон-то занят конкретными делами: с июня в Булони началась подготовка грандиозного десанта, в котором предполагалось собрать более 150 тысяч человек для переброски в Англию. Булонский лагерь, мягко говоря, нервировал Питта и Англию. Сухопутной армии королевство по сути не имело. По всей стране записывались добровольцы, в скором времени набралось 300 тысяч людей, одетых в мундиры и кое-как умеющих маршировать, – но разве не разгонял Наполеон раз за разом армии посерьезнее? Англии снова нужны были штыки – чужие штыки.

20 марта 1804 года был расстрелян 32-летний герцог Энгиенский, сын герцога Бурбонского, внук принца Конде. Это вышло очень кстати, невероятно кстати, чересчур кстати. После этого у всех должны были развеяться последние надежды на то, что с Наполеоном удастся ужиться. И они пропали – хотя не сразу и не у всех.

В убийстве герцога обвиняют Наполеона. Однако вполне вероятно, что он виновен лишь постольку, поскольку в герцога стреляли солдаты его, Наполеона, армии. Логическая цепочка был такова: взятый 9 марта 1804 года Жорж Кадудаль без запирательств пояснил, зачем он в Париже: чтобы организовать убийство Первого консула и возвести на престол «французского принца». За несколько дней до этого был взят Пишегрю. Кадудаль был роялист, партизан и террорист. Пишегрю был бывший республиканский генерал, завоевавший в 1795 году Голландию, но потом уличенный в связях с Англией и осужденный за это на каторгу. С каторги – из Французской Гвианы – Пишегрю чудом бежал.

Двое этих людей были знаменитостями своего времени и уже хотя бы поэтому совсем не подходили для организации заговора. Эта акция была обречена на провал – так может, провал и был целью? Подсылая убийц, Питт наверняка имел программу-максимум (покушение удалось) и программу-минимум (покушение не удалось, но его попытка спровоцировала Наполеона на действия с необратимыми последствиями). Получилось – лучше некуда: герцог Энгиенский был выкраден с чужой территории, расстрелян впопыхах, с минимальными формальностями. Монархам Европы, которым уже приходилось наблюдать за скитаниями оставшихся без королевства неаполитанских Бурбонов, примеряя это на себя, теперь предстояло «примерить» нечто пострашнее.

Однако вышло странное: из европейских монархов не возмутился почти никто, а царем Александром именно в этот момент и вовсе овладели идеи построения всеобщего мира!

В ноябре 1804 года в Лондон прибыл Николай Новосильцов, член Негласного комитета, в котором при председательстве царя дискутировались разные идеи достижения мировой гармонии. Еще он назывался «Комитет общественного спасения». Была ли в этом названии доля самоиронии, выяснить нынче невозможно. Вопросы, которые должен был прояснить Новосильцов, царь видел так: «Почему нельзя было бы определить таким образом положительное международное право, обеспечить преимущество нейтралитета, установить обязательство никогда не начинать войны иначе, как по истощении всех средств, представляемых посредничеством третьей державы, и выяснив таким образом взаимные претензии и средства для их улажения?». Новосильцов должен был предложить «новый кодекс международного права» согласно которому каждое государство должно было состоять «из однородных народов, подходящих друг к другу и симпатизирующих правительству ими управляющему».

Идеализм Александра и отсутствие жажды мести вполне объяснимы, если допустить, что царь рассматривал организатором убийства герцога Энгиенского англичан, а не Бонапарта – хотя бы в виде версии. Со стороны Александра это было даже издевательство: Питт ожидал, что Россия пришлет солдат, а она прислала Новосильцова, который изводил Питта разным удивительным вздором. Немудрено, что Питт идею мировой гармонии не поддержал. Вернее, сказал, что Лига наций – это дело будущего, а с Наполеоном воевать надо теперь. Интересно представить его состояние: он ставил сразу на все – на красное, на черное, на зеро, и на цифры – и его ставка не играла нигде…

В отношении России у Питта были и опасения. Генри Киссенджер, американский госсекретарь времен холодной войны, так комментировал их: «Питт очутился в том же положении относительно Александра, в каком примерно через сто пятьдесят лет оказался Черчилль по отношению к Сталину. Питт отчаянно нуждался в русской поддержке против Наполеона, ибо не представлял себе, каким еще способом Наполеон может быть разбит. С другой стороны, он не более, чем позднее Черчилль, был заинтересован в том, чтобы одна гегемонистская страна сменила другую или чтобы Россия была наделена ролью арбитра Европы».

Не теряя надежды, Питт воздействовал на царя Александра через графа Семена Воронцова, тогдашнего русского посла в Лондоне.

– Нет человека в мире, который бы более моего был противником мира с Францией при том положении, в каком она теперь, – сказал Питт Воронцову. – Но если мы будем продолжать биться одни, то нашему народу это наскучит, а вы знаете хорошо нашу страну, знаете, что когда народ решительно чего захочет, то волей-неволей надобно подчиниться.

Ссылки на народ были бы для России экзотикой, так что Воронцов их не приводил. А вот все остальные мысли он разделял целиком и полностью. Брату своему Александру Семен Воронцов писал в сентябре 1804 года: «Если ничего не сделаете в течение 1805 года, то Бонапарт так утвердится и усилится, что Австрия еще менее посмеет двинуться. Пруссия еще более офранцузится. Бонапарт не теряет времени и приобретает силы в то время, как другие рассуждают только; и так как здесь уверены, что нечего больше бояться высадки французов, то вероятно, что англичане потребуют мира со страшным криком и мир будет заключен в 1806 году. Итак, если я останусь здесь будущий год и если к концу этого года не будет ничего устроено относительно континентальной коалиции, то я буду просить моего отозвания, ибо предмет, для которого и здесь, и в России уговаривают меня остаться, не будет существовать более».

В России скорее всего делали настроениям Воронцова скидку – его англомания служила даже поводом для шуток: будто бы Воронцов, чтобы не позабыть родину, ежедневно съедал за обедом русский малосольный огурец. Однако и со скидкой было понятно, что с Наполеоном все равно надо что-то делать – уже хотя бы потому, что за екатерининские времена Россия привыкла к престижу единственной европейской (а значит – мировой) сверхдержавы. «Широко шагает. Пора унять молодца!» – говорил о Наполеоне Суворов. Примерно те же мысли, надо полагать, все чаще стали возникать и у царя. Все стороны этой истории внутренне были готовы идти ва-банк. Каждый подталкивал другого. Когда в начале 1805 года открылся английский парламент, то в тронной речи говорилось об искренних союзах с континентальными государствами, особенно с Россией. В бюджете стояло 5 миллионов фунтов на пособие континентальным державам. Англия обязалась помогать коалиции своими сухопутными и морскими силами и платить ежегодно по 1200000 фунтов на каждые сто тысяч войска. Какие же державы могли быть членами коалиции?

30 марта (11 апреля) 1805 года был заключен между Россией и Англией договор: обе державы согласились принять самые скорые и действительные меры для образования коалиции, которая побудила бы французское правительство к миру и восстановлению политического равновесия в Европе, для чего предполагалось очистить от французов Италию, Швейцарию, Голландию, Ганновер и Северную Германию.

Борьба начиналась успешно: узнав о коалиции, Наполеон свернул Булонский лагерь и поспешил в центр Европы. 21 октября 1805 года англичане разгромили флот Наполеона у мыса Трафальгар.

Узнав об этом, Питт, надо думать, вздохнул с облегчением: вторжения не будет, а дела на континенте – это дела на континенте. «Англию спасло ее мужество, – сказал Питт, – она же своим примером спасла Европу». Рано сказал – Европа не спаслась. В день Трафальгара австрийцы сдались под Ульмом. Пруссаки так и не пришли, русские, оставшиеся в одиночестве (как и в 1799 году), были разбиты под Аустерлицем. Складывавшаяся два года коалиция была разгромлена в два месяца.

Узнав об этом, Питт показал секретарям на карту Европы и мрачно сказал: «Сверните ее. В ближайшие десять лет она не понадобится».

Питт умер 23 января 1806 года. Из-за короткого срока между разгромом коалиции и его смертью современники усматривали в этих событиях причинно-следственную связь. Известный борец с рабством Уильям Уильберфорс в дневнике записал: «Аустерлиц убил Питта».

Однако, например, Семен Воронцов, который наверняка был осведомлен лучше, чем евангелистский проповедник, так не считал. По просьбе Вальтера Скотта граф рассказал о своей последней беседе с умирающим Питтом Владимиру Давыдову (племяннику поэта-гусара Дениса Давыдова). Владимир Давыдов писал Вальтеру Скотту: «Будучи в то время в г. Бате, он (Воронцов – прим. С.Т.) видел, как министры один за другим являлись сетовать о поражении, и, желая знать личное мнение самого м-ра Питта, остался, пока все не ушли от постели больного, и тогда обратился к нему по этому поводу. «Это событие бедственное, – спокойно сказал м-р Питт, – но, если ваш государь и мой будут сознавать достоинства и силу своих народов, они подымутся над ныне происходящим. Год или два мы должны держаться тихо; теперешний успех Наполеона подвинет его на еще большие посягновения. Он станет предписывать новые условия и, наконец, навлечет на себя гибель». (…) Истинной причиной кончины м-ра Питта, говорит гр. Воронцов, были его ежевечерние напряженные выступления в палате общин и его настойчивое желание спасти своего друга лорда Мельвилля от нападок, которым тот подвергался. По этому поводу м-р Питт заявил гр. Воронцову: «Они желают прободать меня через тело моего друга».

Лорда Мелвилла, а через него – самого Питта – критиковали тогда за финансирование строительства подводной лодки Фултона. Питт дал Фултону денег в большой степени для того, чтобы тот перестал просить их у Наполеона. Сумма, ассигнованная Фултону, была по тем временам солидная – 7 тысяч фунтов на опыты и 200 фунтов в месяц на содержание (для сравнения – в 1797 году адмиралу Нельсону была назначена пенсия в 1000 фунтов в год). В случае, если Фултон все же построит подлодку, британское правительство бралось выкупить ее за 40 тысяч фунтов. Однако пока Фултон достиг приемлемых успехов, Нельсон разгромил франко-испанский флот при Трафальгаре по старинке, без всяких субмарин и торпед. Хотя в миллионных субсидиях европейским державам деньги, выделенные Фултону, были каплей в море, но насмешки над Мелвиллом, а значит и Питтом, не утихали.

К тому же еще при возвращении на премьерский пост Питта трудно было назвать здоровяком: «весь его изможденный и подавленный вид говорил о том, что смерть подкралась к нему совсем близко», – записал современник. После ряда маневров король лишил Питта всех соратников. Нечеловеческую работу по втягиванию трех упиравшихся государств в коалицию Питт сделал один – против всех. Надо помнить и про 10 ежедневных бутылок крепкого вина. Он надорвался. Да ведь и эпоха его – эпоха чистых знаний и разумного труда – кончалась. Он и так слишком долго жил в то время, которым тяготился.

23 января присутствовавшие при его смерти услышали его последние слова: «Моя страна! Как я покину мою страну!..». Уильяма Питта-младшего похоронили в гробнице Чаттема в Вестминстерском аббатстве. Один из современников написал: «Какая еще могила хранит таких сына и отца! Какая гробница вместит останки такого человеческого совершенства и такой славы!..». Джордж Байрон нашел для него другие слова:

Два слова «ложь» и «ложе» так похожи —
Об этом говорит судьба иных вельмож.
В парламенте преподносил он ложь.
В аббатстве он покоится на ложе.

Просто Наполеон нравился Байрону больше…