• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Война и жизнь. Женщины в армии. Форма. Оружие. Глобализация войны.

Сама по себе война занимает на войне не так уж много времени. Сражение в наполеоновскую эпоху длилось 10–12 часов (кроме гигантских битв вроде Ваграма, Эсслинга, Лейпцига и других). Но маневрировать или гоняться за противником приходилось недели. Все это время надо было где-то жить, как-то устраиваться, что-то есть.

Наполеоновские войны начались в те времена, когда воевать предпочитали летом (зиму армии пережидали – отсюда и выражение «зимние квартиры»), и поэтому не заботились о палатках и теплой одежде. (До 1805 года французы даже шинелей не имели). В походе на ночь разводили громадные костры, вокруг которых ложились ногами к огню. Во французской армии офицеры имели нечто, напоминавшее нынешние спальные мешки. Однако тепла они давали немного.

У французов палатки имела только гвардия Наполеона и его штаб. В России жизнь в палатке часто была предпочтительнее жизни в домах – настолько они были убоги. «Владельцы этих нищенских халуп, покидая их, оставляли в них два, иногда три стула и деревянные кровати, которые в избытке были заселены клопами. Никакое вторжение извне не было в состоянии вынудить этих насекомых покинуть свое убежище», – писал Констан.

Жилье императора во время походов в немецких, испанских, австрийских, русских домах, избушках и замках обустраивалось так: «Сначала на полу раскладывался ковер, потом устанавливалась походная железная кровать императора и на маленький стол ставился дорожный несессер, содержавший все необходимое для спальной комнаты. (…) Если в доме было две комнаты, то одна из них служила спальной и столовой. А другая превращалась в кабинет императора». При этом всякое помещение, где устраивался император, именовалось «дворцом». В этом был некоторый стиль – насмешка победителя бытом, который в походе чаще всего был крайне убог. (Показательно, что виллу в Лонгвуде на Святой Елене ни Наполеон, ни его свита не именовали «дворцом» – видно, понимали, что здесь это было бы уже не величественно, а смешно).

Капитальная постройка еще не гарантировала комфорта. В Испании при осаде Сьюдад-Родриго маршал Массена занял каменное здание. Однако в первую же ночь оказалось, что внутри стоит неимоверная вонь! Выяснилось, что прежде здесь держали овец. Тогда Массена стал время от времени захаживать к своим штабным офицерам – они на собственные деньги построили деревянный «барак», где спали прямо на полу. Тем не менее Массена, приходя туда, говорил: «Как у вас хорошо! Дайте и мне местечко для кровати и стола!..».

Граф де Марбо, один из адъютантов Массены, описывавший этот случай, вспоминал: «Мы поняли, что это будет дележ со львом, и поменяли свое прекрасное жилище на овечьи стойла. Нам приходилось ложиться прямо на голый зловонный пол и дышать гнилостными миазмами. Уже через несколько дней мы все чувствовали себя в разной степени больными».

Только в Булонском лагере французы устроились основательно: «Сухопутные войска, размещенные в лагере, занимали хижины, возведенные из глины и веток, составляя целый городок, разделенный на улицы. Каждый полк, бригада, дивизион имели собственное жилье, отделенное от других широким авеню», – писал секретарь Наполеона Меневаль.

Кавалерист-девица Надежда Дурова, описывая отступление русских в 1812 году, не раз упоминает шалаши – но для них нужно и время, и лес, так что устраиваться даже с таким минимумом удобств войска могли далеко не всегда и не везде. Основательнее всего русские в 1812 году обосновались в Дрисском лагере, а потом под Тарутино, где были и шалаши, и землянки, а для некоторых офицеров выстроили и избы, для чего разобрали несколько домов в селе. Рядом с лагерем был базар, а между шалашей даже ходили сбитенщики.

Стоянки в городах на походе были большим счастьем. В этом случае солдаты и офицеры получали «квартирные билеты» (адреса домов, куда они были определены на постой), по которым и расселялись. Хозяева же потом по «квартирным билетам» получали от государства деньги. (Правда, платили ли, например, французы за постой русских – этот вопрос выяснить не удалось). Постой всегда был лотерея. Иногда удавалось срывать джек-пот Фаддей Булгарин вспоминал, как он с товарищем в войну 1808 года в Финляндии устроился в одном из городков: «Мы жили роскошно, имели по нескольку блюд за обедом и за ужином, весьма хорошее вино, кофе и даже варенье для десерта. Только шесть домов во всем городе имели подобные запасы, и по особенному случаю самый богатый дом достался двум корнетам! Была попытка отнять у нас квартиру, но Барклай-де-Толли по представлению Воейкова не допустил до того. «Военное счастье, – сказал он, улыбнувшись, – пусть пользуются!..».

Почему солдаты (да часто и офицеры) того времени не имели палаток? Ответ простой: это была лишняя поклажа, солдат же и без того был навьючен как мул. В Великой Армии вес оружия и разного имущества, нагруженного на французского солдата (да еще с учетом положенного ему четырехдневного запаса провизии), составлял больше 24 килограммов.

В Русском походе на пехотный взвод для перевозки всякого добра выделялись две лошади, но имущества было так много (котел с крышкой, один котелок, большой бидон, лопата, мотыга, топор, садовый нож, два шерстяных одеяла, персональная фляга для каждого солдата и три малых фляги для уксуса), что большая его часть все равно оседала на солдатских плечах и спинах. В 1810 году генерал Фуа предложил новую схему переноски грузов. Фуа, может, и не знал поговорку «Лучший отдых – смена деятельности», но мыслил точно по ней: солдаты должны были нести, поочередно сменяясь, грузы разного веса (первый 28,6 кг, второй 30,3 кг, третий 30,8 кг). Вряд ли это разрешило проблему: в Русском походе в Великой Армии число отставших доходило до половины.

За всю эпоху наполеоновских войн известны лишь два-три эпизода, когда пехота ехала на телегах. В 1805 году некоторые части Великой Армии везли на телегах из Булонского лагеря. Особой скорости телеги не давали – лошади плелись не быстрее людей. Но важно было другое – солдаты не выматывались. Осенью 1812 года генерал Милорадович также на телегах доставил новобранцев-рекрутов под Гжатск. Правда, ружья следовали другим обозом и отстали, так что Милорадович за свою инициативу получил от Кутузова нагоняй. «Телего-пехота» ни у кого из противников не прижилась – с ней обоз становился еще более громоздким, и в результате передвижение войск только замедлялось.

«Да, были люди в наше время! – говорит старый солдат в лермонтовской поэме «Бородино». – Богатыри – не вы!». И правда – не мы. Движущей силой всех армий были солдатские ноги. Солдаты Суворова, Наполеона, Блюхера делали переходы по 50–60 километров в сутки. Суворов, чтобы отвлечь и развлечь солдат на марше, использовал уловку: находившиеся в голове колонны офицеры на ходу разучивали с солдатами французские слова – это принуждало солдат тянуться вперед.

Выносливость была одним из главных качеств солдата. «Классический» пехотинец всех армий мелковат ростом, жилист и сухощав. Даже гвардия Наполеона состояла из людей среднего роста (в гренадеры гвардии, кирасиры и конную артиллерию набирали мужчин ростом не ниже 178 см), а то и ниже (гусары и конные егеря были ростом 160–165 см.). Так что вряд ли Наполеон испытывал среди своих солдат приписываемый ему комплекс «маленького человека».

В русской армии начала XIX века гвардеец был не ниже 180 см ростом. Зато во французскую гвардию брали людей испытанных (отслуживших не менее 10 лет и участвовавших не менее чем в трех кампаниях в Молодой гвардии и не менее четырех – в Старой), а в русские лейб-гвардии полки брали необстрелянных рекрутов. (Статус «неприкосновенного запаса» делал боевое крещение и вовсе проблематичным. Атака кавалергардов при Аустерлице 2 декабря 1805 года, когда один эскадрон пошел против всей французской армии, была для большинства русских ее участников первой – и последней: как известно, из 200 человек в живых осталось только шестнадцать, в том числе – 16-летний юнкер Сухтелен, который сказал указавшему на его года Наполеону знаменитые слова: «Молодость не мешает быть храбрым». В том же Аустерлицком бою два батальона Измайловского лейб-гвардии полка на фоне общего бегства русской армии пошли в атаку и опрокинули находившихся против них французов).

В кавалерии солдаты были мельче – надо же было и о лошади подумать: долго ли она сможет таскать на себе стокилограммового великана? Так, в русские гусары набирали в основном жителей теперешней Украины ростом 165–169 сантиметров (у них и лошадки в холке были ниже полутора метров, так что гусар даже на коне не больно-то походил на былинного героя). Знаменитый поэт-гусар Денис Давыдов был как раз таким жизнерадостным коротышкой. У Наполеона были свои герои-гусары – Ланн и Лассаль (именно он, а не Ланн сказал фразу: «Гусар, который не убит в тридцать лет, не гусар, а дрянь». Лассалю было 34 года, когда при Ваграме он повел в атаку кирасир Сен-Сюльписа и был сражен австрийской пулей).

Разве что знаменитые в ту эпоху «железные люди Нансути» (французские латники) были великанами – до 180 сантиметров. Однако после русского похода и эти кентавры заметно сдали: Наполеон не смог найти хорошей замены погибшим в России лошадям, и его латники ездили практически на деревенских клячах едва ли не из-под сохи. Неполноценность французской кавалерии некоторые историки считают одной из причин неудачного исхода кампании 1813 года – то и дело побеждая, Наполеон не мог довершить разгром противника, так как нечем было организовать преследование, при котором деморализованный противник обычно нес самые большие потери.

(Впрочем, таранные и деморализующие возможности кавалерии сильно преувеличены потомками. В Битве при Пирамидах 21 июля 1798 года около 15 тысяч мамелюков атаковали французов, но были отбиты с такими потерями в численности и боевом духе, что это решило исход битвы. В 1807 году при Прейсиш-Эйлау Лепик возглавил атаку 10 тысяч французских кавалеристов, прорезал русские линии в двух местах и… не достиг ничего. При Ватерлоо около 10 тысяч французских кирасир раз за разом атаковали английские каре – и тоже без результата).

В русской пехоте требования были попроще: Вальдемар Балязин в книге «Фельдмаршал Барклай» пишет, что если в 1806 году не взяли ни одного рекрута с больными зубами, то в наборы 1810, 1811 и 1812 годов в связи с расходом людей требований, можно сказать, не осталось вовсе: брали уже хромых, частично парализованных, с небольшим горбом, кривых на один глаз («ежели только зрение им позволяет прицеливаться ружьем»), «сухоруких», а из зубов требовали только наличие передних – чтобы мог скусывать патрон. Ведь война проглатывала людей, не морщась: даже при «победоносном» преследовании французов от Тарутино до Немана русская армия потеряла 80 тысяч человек.

Усталость при переходах, болезни и недомогания сильно вычищали ряды всех армий. Чужие армии не заботили Наполеона, но проблема была в том, что и Великая Армия теряла боеспособность с каждым днем именно потому, что была слишком велика. Наполеон стремился решить судьбу войны одним ударом, одним сражением, прежде чем его оружие – армия – придет в негодность. (Непродолжительность походов также извиняла отсутствие палаток и других удобств – сравнительно короткое время без них, и правда, можно было обойтись). Какое-то время это ему удавалось. В 1805 году кампания началась в начале октября, а уже 20 октября австрийцы сдались в Ульме, 13 ноября французы взяли Вену, а 2 декабря союзники были разбиты под Аустерлицем. В 1806 году Наполеон управился с пруссаками и того быстрее: от первого сражения (при Зальфельде) до вступления французов в Берлин прошло всего-то 17 дней.

Однако с каждой новой кампанией армии всех воюющих сторон, в том числе и Франции, становились все больше. С 1805 году в Великой Армии было только около трети кадровых военных, для которых служба была жизнь. Остальные – новобранцы или солдаты, призванные из запаса, прошедшие до того одну-две кампании. Для тех и других война была не ремеслом, а приключением, которое хорошо лишь до тех пор, пока оно не утомляет. Утомляло же это «приключение» почти сразу.

Кампания 1807 года в Восточной Пруссии началась в ноябре, и уже к февралю обе армии имели жалкий вид. Французский очевидец писал: «Солдаты каждый день на марше, каждый день на биваке. Они совершают переходы по колено в грязи, без унции хлеба, без глотка воды, не имея возможности высушить одежду, они падают от истощения и усталости (…) Огонь и дым биваков сделали их лица желтыми, исхудалыми, неузнаваемыми, у них красные глаза, их мундиры грязные и прокопченные».

Не лучше выглядели в эти дни и русские. Один из русских офицеров писал: «Армия не может перенести больше страданий, чем те, какие испытали мы в последние дни. Без преувеличения могу сказать, что каждая пройденная в последнее время миля стоила армии 1.000 человек, которые не видели неприятеля, а что испытал наш арьергард в непрерывных боях! Бедный солдат ползет как привидение, и, опираясь на своего соседа, спит на ходу: все это отступление представлялось мне скорее сном, чем действительностью. В нашем полку, перешедшем границу в полном составе и не видевшем еще французов, состав рот уменьшился до 20–30 человек». Немудрено, что военные действия возобновились только летом, когда обе армии пришли в себя.

Однажды поняв, что выносливость человеческая не имеет предела, противники все чаще решались на то, что прежде даже не пришло бы в голову. В марте 1809 года русская армия совершила беспримерный переход в Швецию по льду Ботнического залива. В истории наполеоновских войн сравнить его не с чем. Пройти надо было около 100 километров – между торосов, волоча за собой пушки. При 15-градусном морозе войска ночевали не только без палаток, но и, чтобы не выдать себя, без костров. 200 солдат обморозились. Только на последней стоянке, уже вблизи шведского городка Умео, солдаты колонны Барклая, разобрав несколько найденных рыбачьих лодок, развели огни, при виде которых шведские власти разбил паралич. Городок сдался без сопротивления. Колонна Багратиона вышла недалеко от Стокгольма и своим появлением так потрясла шведов, что король Густав IV Адольф был свергнут, а сменившая его партия запросила мира.

В 1808 году в Испании, стараясь побыстрее добраться до английской армии генерала Мура, Наполеон с войсками перешел перевал Гвадаррама. Был декабрь – время, когда в горах не до шуток. «Снег ослеплял людей и лошадей. Ветер был такой силы, что снес несколько человек в пропасть. Наполеон (…) поговорил с солдатами и посоветовал им держаться за руки, чтобы их не унесло ветром. На середине подъема маршалы и генералы, у которых на ногах были ботфорты для верховой езды, не могли идти дальше. Наполеон сел верхом на пушку, маршалы и генералы поступили так же. Мы продолжали путь таким гротескным образом и наконец дошли до монастыря на вершине горы. Император остановился там, чтобы собрать армию. Нашлись вино и дрова, которые отдали солдатам. Холод был ужасный, все дрожали» (Марбо).

В этой же кампании солдатам приходилось форсировать незамерзшие реки. Мучения были так тяжки, что не выдерживали даже ветераны – они стрелялись, опасаясь попасть в плен гверильясам и принять смерть пострашнее.

(Может, именно памятуя о Гвадарраме, Наполеон в Москве пренебрегал пророчествами Коленкура о жестокостях зимы: ведь там был декабрь и горы – казалось, стоило ли бояться едва начавшегося октября на равнине? Но, видно, в Русском походе кто-то специально занимался его судьбой: даже когда французы и преследовавшие их русские достигли Белоруссии и Литвы, где от погоды можно было ожидать снисходительности, морозы были ниже 25 градусов – совершенно небывалое для тех мест явление).

При этом в погоне за числом Наполеон постоянно поступался качеством войск. Перед войной 1812 года полк, набранный в ганзейских городах для Великой Армии, пришлось вести под охраной. В корпусе Удино был швейцарский полк, в который молодых людей приводили в кандалах. Неудивительно, что дезертирство началось едва ли не с первых дней похода: «Наступила ночь, и тут я стал замечать, что мои дезертиры начинают ускользать в чащу леса. Темнота не позволяла возвращать их на места; оставалось только злиться про себя…», – пишет Куанье (наполеоновский ветеран и знаменитый мемуарист), которому в 1812 году в подчиненные достались испанцы короля Жозефа, категорически не хотевшие воевать. Беглецов ловили, ставили в строй, но при первой возможности они сбегали снова – отсюда невиданная для французской армии убыль в людях. Когда Куанье попытался остановить очередную группу беглецов, те начали в него стрелять! После очередной поимки испанских дезертиров им была предложена страшная лотерея: белый билет означал жизнь, черный – смерть. Расстреляны были 62 человека. «Боже! Какая это была сцена! Вот чем пришлось обновить свой чин лейтенанта!» – записал Куанье.

(В русской армии и у партизан велено было относиться к пленным испанцам с добром – в знак уважения к борьбе их соотечественников на Пиренеях. Точно так же из числа пленных как людей православных отличали кроатов (хорватов): «привели в Городню кучу нахватанных в плен разнородцев; случившиеся между ними кроаты нашего исповедания остановились и начали креститься на церковь по-нашему; их окружили крестьяне и, поняв из славянского наречия, что они захватом взяты на войну против России, тотчас нанесли им пирогов, а ямщики просили позволения на своих лошадях подвезти их в Тверь», – писал князь Шаховской).

Если кампания продолжалась больше трех месяцев, то такая армия как боевой организм переставала существовать. Кампания в России подтвердила это. Сначала стояла небывалая жара, от чего в первые восемь дней похода Великая Армия из 80 тысяч лошадей потеряла каждую десятую, а за первый месяц пали 22 тысячи лошадей. Но 29 июня жара сменилась страшной бурей, громом и градом: «Было невозможно сдерживать лошадей, пришлось их подвязывать к колесам телег. Я умирал от холода. (…) Утром перед глазами предстало душераздирающее зрелище. В кавалерийском лагере, около нас, земля покрылась трупами не перенесших холода лошадей: в эту ужасную ночь их пало более десяти тысяч. (…) Мы вышли на дорогу. На ней мы находили мертвых солдат, которые не могли вынести чудовищного урагана. Это удручающе действовало на значительное число наших людей», – записал Куанье.

5 сентября (22 августа для русских) утром на траве была изморозь. Солдаты поднимались с ночлега простуженными, с ломотой в костях и болью в почках. Лошадей стало так мало, что в Москве из кавалеристов формировали пешие батальоны. «Эта неудачная операция вконец погубит нашу кавалерию. Самый плохой пехотный полк гораздо лучше исполняет пешую службу, чем четыре полка кавалеристов без лошадей; они вопят, как ослы, что не для того предназначены», – писал в дневнике камердинер Наполеона Кастеллан.

Начав в двадцатых числах июня поход с 600 тысячами человек, Наполеон в августе, через полтора месяца, имел под Смоленском только треть этой армии. До Бородина дошел один из пяти наполеоновских солдат. Если бы Москва была еще на 200–400 километров дальше, наполеоновское нашествие сошло бы на нет само по себе, без сражений. Именно понимание этой нехитрой арифметики лежало в основе стремления Наполеона как можно раньше – пока у него еще есть войска – принудить русских к генеральной баталии.

Особенность всех армий того времени состояла в том, что за казенный счет содержались лишь солдаты – офицеры же получали жалованье и потому должны были сами оплачивать свои нужды: покупали на свои деньги лошадей, кормились, обмундировывались.

Небогатым дворянам некоторые полки были просто «не по карману»: Денис Давыдов, начавший службу в лейб-гвардии Гусарском полку, потом перевелся в Ахтырский гусарский, где расходов было меньше. А Надежда Дурова, единственная на всю русскую армию кавалерист-девица, ради экономии перешла из гусар в уланы.

«Мундиры мои, эполеты, приборы были весьма бедны; когда я еще на своей квартире жил, мало в комнате топили; кушанье мое вместе со слугою стоило 25 копеек в сутки; щи хлебал деревянною ложкою, чаю не было, мебель была старая и поломанная, шинель служила покрывалом и халатом, а часто заменяла и дрова», – такой была в 1811 году офицерская жизнь Николая Муравьева, будущего покорителя турецкой крепости Карс, а в 1812 году – 18-летнего прапорщика-квартирмейстера.

Если в мирное время даже небогатый офицер мог как-то жить на жалованье и помощь из дома, то в военное становилось совсем нелегко. «Мы обносились платьем и обувью и не имели достаточно денег, чтобы заново обшиться. Завелись вши. Лошади наши отощали от беспрерывной езды и недостатка в корме…, – так вспоминал об отступлении к Смоленску Николай Муравьев. – У меня открылась цинготная болезнь, но не на деснах, а на ногах. Ноги мои зудели, и я их расчесывал, отчего показались язвы, с коими я отслужил всю кампанию, до обратного занятия нами в конце зимы Вильны». Великий князь Константин Павлович, видя Муравьева и еще нескольких его приятелей «всегда ночующими на дворе у огня и в полной одежде, то есть в прожженных толстых шинелях и худых сапогах, назвал нас в шутку тептярями» (татарами).

Добыча провианта была одной из главных проблем на войне. Воровство процветало везде и у всех. Фаддей Булгарин писал о том, как снабжалась русская армия во время Финской войны 1808–1809 годов: «злейший наш враг был голод. Из Петербурга беспрерывно высылали хлеб, а к войску его доставляли весьма редко. В подводах был совершенный недостаток, а кроме того, партизаны, как я уже говорил, беспрестанно отбивали транспорты по слабости их прикрытия. Хуже партизан были наши провиантские чиновники, как свидетельствует и наш знаменитый военный историк А.И. Михайловский-Данилевский, приводя пример, что в кулях, присылаемых из Петербурга, вместо муки находили мусор! Это совершенная правда. Наказание, которому император Александр подвергнул весь провиантский штат за злоупотребления в кампании 1806 и 1807 годов, лишив его военного мундира, вовсе не подействовало к исправлению провиантских чиновников. Было еще и хуже, чем кули с мусором! Провиантские чиновники рады были, когда шведы отбивали подвижные магазины, потому что тогда они избегали всех проверок, расчетов и отчетов. Только на морском берегу солдаты получали иногда хлеб. Кавалерийские лошади вовсе отвыкли от овса, и даже травы не всегда можно было достать вдоволь. Был также крайний недостаток в обуви и в боевых зарядах. Словом, наша армия была в самом дурном положении во всех отношениях, и все недостатки заменяла храбрость». (Русские солдаты в Финляндии перешли на подножный корм – питались грибами и ягодами).

Чем больше делались армии, тем тяжелее было решить проблему продовольствия. Общепринятая численность армии Наполеона в Русском походе в 600 тысяч человек (гигантская цифра по тем временам – население Москвы было, например, 300 тысяч человек). Но это – только солдаты, офицеры и генералы. А ведь у большинства офицеров были слуги (во французской армии слугу имел даже сублейтенант, младший из офицерского состава), многие брали с собой и семьи (в рассказах о форсировании Березины в декабре 1812 года повторяется один сюжет: француженка, у которой накануне погиб муж-офицер, видя, что ей не спастись, сначала убивает своего ребенка, а ее саму затаптывают стремящиеся к переправе войска). Еще с армией ехали маркитанты (торговцы), кузнецы, конюхи и множество людей тех специальностей, о которых мы в XXI веке и не догадываемся. То, что армия шла несколькими колоннами, кое-как спасало ситуацию. Тяжелее всего пришлось центральным колоннам, шедшим против 1-й и 2-й Западных армий. А вот войска Виктора, Ожеро и Удино, шедших на Петербург, Ренье и Шварценберга, действовавших против Чичагова на территории Белоруссии, Йорка, окопавшегося с корпусом пруссаков под Ригой, до самого декабря 1812 года и не подозревали о бедствиях основных сил Великой Армии.

Только в лагерях или на зимних квартирах государство отвечало за кормление солдат на деле. В походе – только на словах. Как это выглядело, можно понять на примере питания французского солдата: если в лагерях или на зимних квартирах его кормили два раза в день, а в рацион завтрака входило мясо, то в походе вместо завтрака давали кофе и хлеб. Правда, после 1810 года, когда война стала главным предприятием Империи, а солдаты – ее главными рабочими, был регламентирован сухой паек: он состоял из пшеничных сухарей, риса, сухих овощей, фунта мяса и соли. Солдатам полагались литр вина на четверых и литр того, что тогда считалось водкой, – на шестерых. Это и были те «рационы», миллионами заготовленные на пути отступающей Великой Армии – в Смоленске, Вильно, Могилеве, и большей частью погибшие из-за неразберхи и грабежа.

Впрочем, еще на пути к Москве проблемы со снабжением войск были таковы, что по воспоминаниям вюртембергского лейтенанта фон Зукков, «при распределении рационов каждая булка бралась с боем. В этом отношении французы всегда вели себя как малые дети. Здесь было другое поле боя наполеоновских войн…».

Мародеры были во всех армиях, особенно быстро дисциплина падала после поражений. Иван Бутовский, участник кампании 1805 года, описывает, как 3 декабря, уже после Аустерлица, цесаревич Константин застал в одной венгерской деревне русских мародеров. «Бродяги не ожидали такого посещения. На голос Великого князя «Выходи вон, срамцы!» все зашевелилось и начали вылезать с добычею кто в дверь, кто в окно, а некоторые из-под крыш и погребов. Улица была широкая, и приказано строить их там же в шеренги. В присутствии самого Великого Князя огромный Малороссийского полка правофланговый гренадер завяз в дверях и задержал товарищей сзади; на спине у него была клетка, полная живых гусей и кур, по бокам мешки, набитые разной снедью, а на груди висел свежезаколотый дорогой меринос. Константин Павлович спросил его с досадой, но едва удерживаясь от смеха: «Куда ты, жадная душа, набрал столько?» – «На целую артель, Ваше Императорское Высочество!» – отвечал гренадер, выпачканный весь в муке и оглушаемый гусиным и куриным криком». Гренадер в строю мешался другим то бараном, то клеткой, в конце концов цесаревич велел ему идти впереди вместо тамбур-мажора.

Опустошив ранцы и окрестные деревни, солдаты всех армий переходили на конину, да и она в некоторых случаях была деликатесом. Голодать приходилось всем. В 1799 году русские в Швейцарском походе ели коровьи шкуры, по недостатку дров не имея возможности хотя бы их опалить. В дневнике гренадерского капитана Грязева записано: «Мяса было так бедно, что необходимость заставляла употреблять в пищу такие части, на которые в другое время и смотреть было бы отвратительно; даже и самая кожа рогатой скотины не была изъята из употребления; ее нарезывали небольшими кусками, опаливали на огне шерсть, обернувши на шомпол, и таким образом, обжаривая воображением, ели полусырую». (В походах при необходимости вместо соли использовали порох, кашу заправляли свечками, которые тогда делались из сала).

А вот что вспоминал барон Марбо о Прусской кампании 1807 года: «Штаб маршала Ожеро расположился у городских ворот в доме главного садовника герцога (герцог Веймарский находился в рядах прусских войск). Все слуги герцога бежали, поэтому нашему штабу, не нашедшему никакой еды, пришлось ужинать ананасами и сливами из теплиц герцога! Это была слишком легкая еда для людей, которые ничего не ели уже сутки, провели предыдущую ночь на ногах, а весь день в сражении! Но мы были победителями, а это магическое слово дает силы переносить любые лишения».

Женщины при армии были и тогда – маркитантки (торговки), офицерские и солдатские жены (при отступлении из Москвы с Великой Армией шли и русские девушки – любовь), проститутки. В Молдавии при Кутузове, например, была «боевая подруга» – молодая женщина, для конспирации переодетая казаком. Об этом «казаке» знали все не только в армии, но и в Петербурге, в том числе и жена Кутузова Екатерина Ильинична.

Такие же обычаи были и у французов. «Массену обычно сопровождала, даже на войне, некая дама X, к которой он был так привязан, что не принял бы даже командование Португальской армией, если бы император не разрешил ему это сопровождение», – вспоминает де Марбо.

Генерала Александра Тучкова 4-го в походах сопровождала жена Маргарита, переодевавшаяся денщиком. В Финляндскую кампанию (зимой 1809 года) она жила в палатке, переправлялась через ледяные реки и снежные заносы. Только в кампанию 1812 года Маргарита Тучкова осталась дома – их сыну не было еще года.

А вот медсестер не было – первые сестры милосердия появились в английской армии только в Крымскую войну 1853 года. Женщин-воинов, амазонок, было совсем немного. В русской армии известна одна – Надежда Дурова. «Гусарская баллада» (пьеса Михаила Светлова, а потом и фильм Эльдара Рязанова) рассказывает историю кавалерист-девицы в облегченном и романтизированном виде. На деле Надежда Дурова сбежала в армию не в 1812 году, а в 1806-м, и вовсе не такой юной – ей было 23 года. Вряд ли она пела перед отъездом песни своим куклам – к тому времени у нее был муж и трехлетний сын. Уже через год ее раскрыли, однако сам император Александр разрешил Дуровой служить в армии, произвел в первый офицерский чин корнета и наградил знаком Военного ордена. Наградил не за так – в сражении под Гутштадтом 24 мая 1807 года Дурова (тогда – рядовой улан Александр Соколов) спасла офицера. Император и окрестил ее: далее она служила под именем Александра Александровича Александрова. Впрочем, тайну знали совсем немногие.

Были «амазонки» и во французских войсках, но там им не приходилось прятаться. Тереза Фигёр, служившая под именем Сан-Жен в драгунах с 1793 по 1815 годы, даже написала воспоминания «Кампании мадемуазель Терезы Фигёр». Мемуары – чистый боевик: драгуна Сан-Жен пытаются женить, он (она?) попадает в плен, его ранят, он убивает, а в конце – хэппи-энд: драгун Сан-Жен выходит замуж за такого же как он (она) наполеоновского ветерана.

У Дуровой история другая: с возрастом она совсем забыла, что она женщина: Пушкин, которому довелось разговаривать с Надеждой Дуровой (он же правил ее мемуары, так что не стоит им слишком доверять), поразился тому, что она говорила: «я пошел», «я поскакал».

Одним из «пунктиков» тогдашних королей и генералов большинства воюющих сторон (кроме Наполеона) было единообразие, стремление к тому, чтобы и живые солдаты выглядели так, будто их достали из коробки.

Например, в Павловский гренадерский полк, созданный императором Павлом, набирали под стать ему солдат: невысокого роста, блондинов, обязательно курносых. «Иногда в каком-нибудь взводе павловцев все солдаты выглядели на одно лицо, все похожи, как родные братья, до удивления, до желания суеверно перекреститься: фу, наваждение какое», – писал воспитанник Пажеского корпуса Канкрин.

Требования единообразия распространялись не только на людей: лошадей в кавалерии подбирали по мастям – например, в Кавалергардском полку в 1812 году первый и четвертый эскадроны имели гнедых лошадей, второй – серых, третий – вороных. В английской кавалерии почти полностью погибший при Ватерлоо 2-й драгунский ездил на серых лошадях, за что имел прозвище «Шотландские серые».

Наполеоновские войны были финалом рыцарской эпохи, которая заметна не только в поведении ее участников, но и в деталях обмундирования, особенно у кавалеристов – кирасы, пики, палаши (облегченные мечи). Художники в ту эпоху рисовали мундиры так, чтобы они радовали глаз королей и генералов: яркие краски, высокие султаны и плюмажи. В походе красоты становилось на несколько порядков меньше: солдаты и офицеры лейб-гвардии Измайловского полка высокие черные султаны прятали внутрь кивера, а потом и вовсе, видать, стали выкидывать: когда в Париже царь Александр решил устроить смотр гвардии, султан нашелся только у одного солдата.

Регламентация доходила до смешного: так, Павел Первый однажды на строевом смотру увидел, что мужское достоинство, видимо, по причине утренней эрекции, топорщит солдатские штаны. Казалось – ну и что? Но для Павла и это было, видимо, самоуправство и даже в чем-то якобинство: он издал приказ, согласно которому солдат должен был размещать свое достоинство в левой штанине.

Иногда форма становилась предметом шуток: французы, например, звали англичан «раками» за красные мундиры. Наверняка какие-то прозвища у своих противников получали шотландские полки, выходившие на поле боя в клетчатых юбках (килтах) и под звуки волынок. При этом юбки – это были еще цветочки. Правда, ягодок Европа не увидела: войска Ост-Индской кампании ходили во времена наполеоновских войн в шортах.

О функциональности задумывались, но – слегка, попутно: например, плетеные жесткие шнуры-бранденбуры на гусарских ментиках и доломанах не просто украшение, а дополнительная защита. По тем же соображениям украшались гребнем из конского волоса каски драгун и кирасир – перерубить конский волос почти невозможно.

Кирасирам, которых в русской армии было тогда восемь полков, полагались еще и панцири (кирасы). Однако новые кирасы начали привозить в армию только в апреле 1812 года. Кавалеристы их не любили. «2 июня на разводе я узнал неприятную новость: нам привезли кирасы, – записал поручик Конной гвардии Миркович. – В 12 часов я пошел примерять мои цепи». Пять кирасирских полков без лат дошли от границы до Смоленска. Некоторые полки получили только переднюю часть панциря, отчего главные потери несли при возвращении из атаки.

Впрочем, обыкновение защищать кирасир латами только спереди не было русским недомыслием – в апреле 1809 года в битве при Экмюле австрийские кавалеристы также имели кирасы только на груди. Последствия описывал в своих мемуарах барон Марбо: «…французские кавалеристы были защищены и спереди, и сзади. Не опасаясь ударов сзади, они наносили их австрийцам, раня и убивая множество врагов, неся при этом малые потери. Эта неравная битва длилась несколько минут. Затем число убитых и раненых австрийцев стало таким большим, что, несмотря на свою храбрость, они были вынуждены уступить поле боя. Развернув своих лошадей, чтобы отступать, они еще больше поняли, как плохо не иметь кирасы сзади, – битва превратилась в бойню…».

Форма придумывалась так, чтобы по сочетанию цветов воротника и обшлагов, по знакам и султану на кивере можно было с первого взгляда безошибочно понять, к какому полку принадлежит солдат. Это работало, пока армии были относительно невелики. Однако когда счет перевалил за сотню тысяч, в ход пошли уже оттенки цветов, и путаница стала неизбежной. Так, польские уланы в армии Наполеона были одеты почти так же, как уланы в русской армии, отчего по тем и другим то и дело стреляли свои. В битве при Аустерлице французы ожидали, что вот-вот на поле битвы явятся баварцы, тогдашние союзники Франции, от этого баварцами считали все войска в неизвестной форме.

(Что уж говорить о потомках! В фильме «Гусарская баллада» Ржевский говорит переодетой в гусарского корнета Шурочке Азаровой: «Мундир на вас, я вижу, Павлоградский!», хотя волею костюмера картины Шурочка одета в мундир Сумского гусарского полка).

Во время Отечественной войны некоторые русские богачи на свои деньги создали полки. Форму в этом случае придумывал тот, кто платил. «Мой казацкий мундир Мамоновского полка был неизвестен в армии. На голове был большой кивер с высоким султаном, обтянутый медвежьим мехом (подобные шапки имели французские гвардейцы – прим. С.Т.), – вспоминал поэт Петр Вяземский. – Ко мне подъехал незнакомый офицер и сказал, что кивер мой может сыграть со мной плохую шутку. «Сейчас, – продолжал он, – остановил я летевшего на вас казака, который говорил мне: «Посмотрите, ваше благородие, куда врезался проклятый француз!». Вяземский после этого стал носить фуражку.

Когда в 1813–1814 годы против Наполеона вышла на поле боя вся Европа, вопрос, как отличить своих от чужих, стал особенно актуальным. Решили просто: солдаты и офицеры антинаполеоновской коалиции имели на левой руке белую повязку (Стендаль, описывая вступление союзников в Париж 30 марта 1814 года в книге «Жизнь Наполеона», говорит: «В десятом часу человек двадцать государей и владетельных князей во главе своих войск вступили в город через ворота Сен-Дени. Все союзные солдаты … носили белые повязки на левой руке. Парижане решили, что это эмблема Бурбонов, и тотчас же почувствовали себя роялистами»).

Солдаты как могли приспосабливали свое снаряжение к походной жизни: например, пехотинцы в киверах носили чайные принадлежности (чайничек для заварки, сладости, стаканчик). Жозеф Берта, герой книги Эмиля Эркмана и Александра Шатриана «Новобранец 1813 года», рассказывает: «У меня по уставу в кивере были сложены щетка, гребенка и носовой платок».

Некоторые детали формы за особые подвиги объявлялись коллективной наградой.

В сражении под Фридландом 2 июня 1807 года Павловский гренадерский полк при общем отступлении оставался на своих позициях и одиннадцать раз ходил на французов в штыки. Шеф полка генерал-майор Мазовский оставался во главе павловцев, несмотря на два ранения. Когда, обессилев, он не смог сидеть на лошади, то приказал нести его в атаку на руках со словами: «Друзья, неприятель усиливается, умрем или победим!». В этой атаке Мазовский получил смертельное ранение. Последними его словами были: «Друзья, не робейте…».

За геройское поведение Александр Первый повелел оставить в полку каски-гренадерки «навсегда в том виде, в каком сошел он с места сражения, хотя б некоторые из них были повреждены. Да пребудут оне всегдашним памятником отменной его храбрости». 13 ноября 1809 года было приказано вычеканить на касках имена их хозяев «для сохранения навсегда памяти сих заслуженных воинов».

Правда, вскоре после Отечественной войны царь сам нарушил свой указ – для единообразия павловцам предписано было носить кивера, как всем. Но случай помог вернуть старые шапки полку. Однажды проходя по Зимнему дворцу, Александр Первый спросил стоящего на часах гренадера Павловского полка Леонтия Тропина: «Что, покойней ли новые кивера шапок?» «Так точно, Ваше Величество, покойней, – отвечал солдат. – Да только в старых шапках неприятель нас знал и боялся, а к киверам еще придется приучать его». Ответ так понравился императору, что он тотчас же велел вернуть полку его старые шапки. Леонтий Тропин же получил унтер-офицерский чин, 100 рублей и право первым приветствовать царя при появлении его перед строем. С тех пор гренадерки остались в полку действительно навсегда. Их «знали и боялись» турки в 1828–1829 и в 1878 годах, поляки в 1831 и 1864, венгры в 1848 году. Во всех сражениях Павловский полк был среди первых, что подтверждают и награды. За войну с польскими мятежниками в 1831 году павловцам даны права старой гвардии. За отличие в войне с турками в 1878 году гренадерские шапки украсила андреевская звезда и знак с надписью «За Горный Дубняк 12 октября 1878 года».

28 октября 1812 года Псковский драгунский полк в бою у деревни Ляхово разбил полк французских латников. В качестве трофея драгуны забрали себе французские кирасы. Император Александр повелел с тех пор считать Псковский полк кирасирским и оставил за ним право носить взятые с бою кирасы навсегда. Однако за них как за почетный боевой трофей была многолетняя тяжба между Псковским и Каргопольским драгунскими полками: каргопольцы говорили, что это они в бою под Красным «раздели» латников, и требовали кирасы вернуть. Были и другие мнения: говорили, будто псковские драгуны вовсе не взяли доспехи с боя, а нашли брошенными на дороге. В конце XIX века все решилось само собой: в 1863 году кирасы сдали на хранение в киевский арсенал, а в восьмидесятые годы, когда всю кавалерию преобразовали в драгунскую, трофейные кирасы пошли в переплавку. В 1912 году историки полка поднимали вопрос о возвращении ему хотя бы внешне формы славных предков. Однако потом началась Первая мировая и целый ряд других событий, в свете которых дискуссия о псковских кирасах сошла на нет…

Коллективными были не только награды, но и наказания. В Новгородском мушкетерском полку, который под Аустерлицем бежал на глазах у Александра I, офицерам было запрещено носить темляки на шпагах, солдатам – тесаки, офицеров не производили в чины и не увольняли, а солдатам добавили еще по 5 лет службы. До своего прощения в 1810 году полк не имел знамен. (Да и прощение ли это было – полк переименовали в 43-й егерский). Томский мушкетерский полк, героически сражавшийся в Бородинском бою, тем не менее не получил за это никаких наград – в том же бою попал в плен генерал Лихачев, шеф полка, а это было серьезным проступком: «Не спасли шефа».

А вот 12-й английский уланский полк, солдаты которого разграбили в Испании женский монастырь и изнасиловали монашек, был наказан Веллингтоном практически на века: в течение 100 лет полку надлежало каждый вечер в 10 часов выстраиваться под ружье, солдаты молились и пели гимны. (Это кроме того, что непосредственных виновников расстреляли сразу). Наказание перестало действовать только в августе 1912 года.

В атаку в те времена ходили в полный рост, сомкнутыми колоннами. Кланяться пулям считалось позорным делом. В бою под Островно корпус Остерман-Толстого нес огромные потери от артиллерийского огня.

Однако на вопрос, не переместить ли войска, Остерман отчеканил: «Стоять и умирать». Сам он, как подчеркивают историки, стоя под таким же огнем, ел из фуражки черешню.

Соображения для этого «Стоять и умирать» могли быть разные. Некоторые командиры полагали, что если позволить солдату нагнуться, то он скоро и ляжет, а потом его уже не поднять. «Для вразумления» дрогнувших частей командиры нередко прямо под огнем устраивали строевые учения – солдаты выполняли строевые приемы, перестраивались, осыпаемые градом картечи и ружейных пуль. В романе Загоскина «Рославлев» описан как раз такой эпизод:

«Три ядра, одно за другим, прогудели над головами солдат; четвертое попало в самую средину каре.

– Не прибавляй шагу! – закричал Зарядьев. – Примкни! Передний фас, равняйся!.. В ногу!.. Заболтали!.. Вот я вас… Стой!

Каре остановилось; еще несколько ядер выхватило человек пять из заднего фрунта, который приметным образом начал колебаться.

– Не шевелиться! – закричал громовым голосом Зарядьев, – а не то два часа продержу под ядрами. Унтер-офицеры, на линию! Вперед – равняйся! Стой!.. Тихим шагом – марш!

– Послушай, Зарядьев! – сказал вполголоса Рославлев, – ты, конечно, хочешь показать свою неустрашимость: это хорошо; но заставлять идти в ногу, выравнивать фрунт, делать почти ученье под выстрелами неприятельской батареи!.. Я не назову это фанфаронством, потому что ты не фанфарон; но, воля твоя, это такой бесчеловечный педантизм…

– Эх, братец! Убирайся к черту со своими французскими словами! Я знаю, что делаю. То-то, любезный, ты еще молоденек! Когда солдат думает о том, чтоб идти в ногу да равняться, так не думает о неприятельских ядрах.

– Положим, что так; но для чего вести их тихим шагом?

– А ты бы, чай, повел скорым? Нет, душенька! От скорого шагу до беготни недалеко; а как побегут да нагрянет конница, так тогда уже поздно будет командовать…».

При этом нужно помнить, что и сам командир находился здесь же, под этим же страшным огнем. И эта запредельная и по нынешним меркам бессмысленная храбрость была обычным делом в те времена.

Резервы ждали своей очереди, стоя в полный рост. Это страшное время коротали как могли. Будущий декабрист Сергей Трубецкой, полковник лейб-гвардии Семеновского полка, в бою под Лютценом ради шутки подошел сзади к известному полковому трусу штабс-капитану Боку и бросил ему в спину ком земли. Бок с перепугу упал.

Офицеры-новички щегольства ради иногда норовили пнуть долетавшие до резервов ядра. Порой это дорого обходилось: даже на издыхании ядро не теряло своей силы и могло оторвать ногу. Но игра со смертью была обычным делом во всех армиях тех лет. Особо иронические формы это приняло в английской армии, воевавшей в Испании: британские офицеры ходили в атаку с зонтиком и сигарой. Погибали они так часто, что Веллингтон в конце концов запретил это щегольство своим приказом.

Капитан Франц Моргенштайн из 2-го вестфальского линейного полка 8-го корпуса описал следующий эпизод, относящийся к Бородинской битве. Когда рота Моргенштайна стояла под обстрелом в резерве без движения, к нему подошел фельдфебель, опытный профессиональный солдат, воевавший в армиях Гессен-Касселя, Пруссии и Австрии. Со своеобразным солдатским юмором он посоветовал Моргенштайну приказать солдатам высунуть языки, рискнув предположить, что почти у всех они совершенно белые – согласно проверенной примете, это безошибочно означало сильный страх. Действительно, языки всех солдат были белыми, как и их собственная униформа (у вестфальцев были белые мундиры). Язык же фельдфебеля был ярко-красным, «как лобстер». Сам же Моргенштайн на предложение фельдфебеля показать свой собственный язык отделался шуткой.

Вахмистр французского кирасирского полка Тирион вспоминал, как долгие часы на Бородинском поле он с товарищами ждал сигнала к атаке: «Неподвижно стоя перед русскими, мы отлично видели, как орудия заряжались теми снарядами, которые должны были лететь в нашу сторону, и как производилась наводка орудий наводчиками; требовалось известное хладнокровие, чтобы оставаться в этом неподвижном состоянии. К счастью, вследствие ли взволнованного состояния прислуги или плохой стрельбы или по причине близости расстояния, но только картечь перелетала наши головы в нераскрытых еще жестянках, не успев рассыпаться и рассеяться своим безобразным веером».

Скорострельность ружей и пушек уже тогда была нешуточная, однако рассыпному строю и тактике индивидуального бойца, которые могли бы снизить потери, учили в русской армии только егерей (у них и перевязи амуниции были черные – все же не так видно, как белые пехотные ремни). Впрочем, при Бородине, Лейпциге и при Ватерлоо пехота уже устраивала «засады»: солдаты залегали в пшенице, а потом, внезапно поднявшись, расстреливали противника в упор.

Полевые укрепления представляли собой земляные валы разной формы. Флеши или люнеты были открыты сзади, редут (редан) был замкнутой постройкой. Вход в редут (горжа) по правилам должен был быть укреплен особо. Оттого при Бородине прорыв конницы Огюста Коленкура в редут Раевского через горжу, произведенный после трех часов дня, когда у Наполеона кончилась пехота, с самого начала представлялся делом отчаянным. Колючая проволока еще не была изобретена, поэтому перед фортификациями устраивали «засеки» и «палисады» (заборы из заостренных бревен, обращенных в сторону атакующего) и «волчьи ямы» (замаскированные ветками ямы с заостренным колом на дне). Правда, «волчьи ямы» уже после одной-двух атак забились мертвецами и ранеными вровень с землей.

Укрепления в те времена предназначались для артиллерии, ценившейся высоко – потеря орудия приравнивалась к потере знамени. Поэтому обычно артиллеристы уезжали с позиций при первой серьезной угрозе и большого урона противнику не наносили. Эти и другие правила, а также относительное несовершенство ружей и пушек позволяли солдатам служить десятилетиями, почти ежегодно бывая в боях.

Однако перед Бородинским сражением русская артиллерия получила приказ своего начальника генерала Кутайсова: «Подтвердите от меня во всех ротах, чтобы они с позиций не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки; сказать командирам и всем господам офицерам, что только отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу нашей позиции; артиллерия должна жертвовать собой. Пусть возьмут вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустите в упор, и батарея, которая таким образом будет взята, нанесет неприятелю вред, вполне искупающий потерю орудий». Такой же приказ Кутайсов издавал перед Прейсиш-Эйлауской битвой.

Картечный заряд представлял собой жестяную банку с пулями, которых в зависимости от калибра орудия могло быть от 60 до 150. В русских артиллерийских ротах было по 12 орудий, скорость стрельбы в критической ситуации составляла 4 выстрела в минуту (!). Неудивительно, что каждый пушечный залп выкашивал целые ряды в плотных французских колоннах (по регламенту, солдаты должны были чувствовать локоть друг друга). При этом еще и двигались колонны по полю боя довольно неспешно – 76 шагов в минуту. Это требовалось для того, чтобы не разорвать строй, но делало пехоту отличной мишенью.

Однако и артиллеристы становились людьми обреченными. Орудийная прислуга оружия, кроме тесаков, не имела. Когда пехота или конница захватывали батарею, артиллеристы отбивались банниками и прочим подручным инструментом.

В одну из таких переделок при Бородине попал генерал Василий Костенецкий (начальник артиллерии 6-го пехотного корпуса) – «грозного вида, сильный и храбрый как лев», которого цесаревич Константин за силу и рост прозвал «Василий Великий». Костенецкий вскочил на пушку и начал крушить французских кирасир банником. Чудом на этот раз артиллеристам удалось отбиться. Костенецкий потом написал царю рапорт – просил банники делать полностью из металла, а то в рукопашной ломаются. Царь ответил: «Банники из железа сделать можно. Но где сыскать Костенецких?».

Ожесточенность Бородинского боя была чрезвычайная. На панораме Рубо «Бородинская битва» изображен русский кирасир, врубившийся в массу саксонских латников. Считается, что сюжетом для Рубо была геройская гибель штаб-ротмистра Кавалергардского полка Павла Римского-Корсакова. «Необычайного роста и силы», он, вломившись в неприятельский строй, снес палашом нескольких противников, будучи окружен, отказался сдаться и был застрелен французами.

Александр Щербинин, которому в 1812 году был 21 год, записал в воспоминаниях: «Я прошел весь ряд генеральных сражений 1812, 1813 и 1814 годов и могу определенно сказать, что все те сражения соотносятся к Бородинскому как маневры к войне». Еще бы: на поле было больше тысячи пушек и больше 200 тысяч солдат с ружьями (умелый солдат успевал сделать четыре выстрела в минуту). Адъютант Багратиона Сергей Маевский записал: «Багратион послал меня к Раевскому посмотреть, что у него делается. Раевский взвел меня на высоту батареи. Сто орудий засыпали ее чугуном. Раевский с торжествующей миной сказал: «Скажи князю – вот что у нас делается!».

На другой стороне поля маршал Мюрат, Неаполитанский король, увидев отступающий отряд, спросил у его командира, что происходит? «Под таким огнем нельзя оставаться! – ответил офицер. «Ну так я-то здесь остаюсь!» – вскипел Мюрат. «Да, это так, – ответил офицер и скомандовал, – солдаты, возвращаемся: дадим себя убивать!».

Потери полков, как русских, так и французских, в критических местах Бородинского поля были огромны. Из 4 тысяч 100 человек 30-го линейного полка, ворвавшегося на батарею Раевского около полудня, в живых остались только 257 солдат и 11 офицеров. А из 563 солдат и офицеров Астраханского кирасирского полка, участвовавшего в кавалерийских сражениях, развернувшихся на Бородинском после 14 часов, когда обе стороны исчерпали пехотные резервы, в строю остались всего 95 человек (из них 40 были представлены к наградам).

Брандт, один из офицеров Великой Армии, записал: «Редут и его окрестности представляли собою зрелище, превосходившее по ужасу все, что только можно было вообразить. Подходы, рвы, внутренняя часть укреплений – все это исчезло под искусственным холмом из мертвых и умирающих, средняя высота которого равнялась шести-восьми человекам, наваленным друг на друга. Перед моими глазами так и встает лицо одного штабного офицера, человека средних лет, лежавшего поперек русской гаубицы с огромной зияющей раной на голове. При мне уносили генерала Огюста де Коленкура; смертельно раненный, он был обернут в кирасирский плащ, весь покрытый огромными красными пятнами. Тут лежали вперемешку пехотинцы и кирасиры, в белых и синих мундирах, саксонцы, вестфальцы, поляки. Среди последних я узнал друга, эскадронного командира Яблонского, красавца Яблонского, как его звали в Варшаве!».

Обер-шталмейстер императора Арман Коленкур описывал, как Наполеон, объезжая по окончании битвы Бородинское поле, наткнулся возле батареи Раевского на кучку солдат с четырьмя или пятью офицерами. «Присоединитесь к вашему полку!» – приказал император. «Он здесь», – отвечал офицер, показывая на валы и рвы редута, на шеренги мертвецов.

Обычно после битвы на полях «прибирались» похоронные команды: мертвецов сжигали, предварительно соорудив из них гигантские «поленницы». Однако «прибрать», например, на поле Бородина французам было недосуг, а крестьяне разоренных деревень Бородино, Семеновское и Горки, разбрелись. Тысячи мертвецов оставались лежать здесь до самой весны 1813 года. Голых, полусгнивших, объеденных лесным зверьем, их сжигали на огромных кострах. При этом есть рассказы о раненых, которые сумели прожить на Бородинском поле до поздней осени – переползая от мертвеца к мертвецу, они искали в сумках и ранцах хоть какую-то еду.

Надо полагать, французов Россия ошарашила уже тем, что война здесь велась иногда оружием каменного века: башкиры, например, были вооружены луками и часто осыпали стрелами французов.

Стойкие под пулями, от этой экзотики наполеоновские воины приходили в ужас. Генрих Росс, врач в вюртембергской кавалерии, записал о бое под Инковым (8 августа 1812 года): «Здесь мы в первый раз подверглись обстрелу стрелами, которые летят и свищут в воздухе как пули. Одному польскому офицеру стрела попала в бедро, у другого она застрял в платье; мы потом долгое время возили их с собой на память».

На Бородинском поле неприятеля встретили ратники Московского ополчения.

«Неприятель намерен обходить – и вдруг высокий лес ожил и завыл бурею. Семь тысяч русских бород высыпало из засады. С страшным криком, с самодельными пиками, с домашними топорами они кидаются в неприятеля, как в чащу леса, и рубят людей, как дрова…», – писал очевидец. (Правда, скорее всего преувеличил – известно лишь об участии 500 ополченцев в атаке на левом фланге русской позиции).

А вот казаков французы видели и прежде и потому относились к ним снисходительно: «Более шумное, нежели опасное войско,» – записал после Бородина граф Сегюр. Однако именно составленные из казаков партизанские отряды растащили потом французскую армию на атомы.

Во Вторую мировую армии вступали с винтовками, а выходили с автоматами; въехали на велосипедах, а выехали на тяжелых танках. Прогресс вооружений был вызван тем, что с самого начала войны людские ресурсы были задействованы в общем-то полностью, приходилось искать преимущества в другом. У Наполеона картина была обратной: его эпоха закончилась с теми же ружьями и пушками, с какими начиналась. Основным оружием Наполеона и его противников была человеческая масса. Этот «вид вооружений» был ему понятен, его Наполеон по мере сил холил, лелеял и развивал. Пока в Европе были люди, Наполеон не нуждался в прогрессе вооружений.

Известно, что американец Роберт Фултон в 1800 году предлагал Наполеону проект подводной лодки. Но Наполеон не разглядел в субмарине скрытый потенциал: лодка могла находиться под водой всего лишь 20 минут, а этого, указал Наполеон, слишком мало для выполнения каких-нибудь задач.

(В России идея подводной лодки появилась еще во времена Петра I. Крепостной крестьянин Ефим Никонов при поддержке царя построил «потаенное судно», деревянную подводную лодку, способную к реальному подводному плаванию. После смерти царя в 1725 году «потаенное судно» было упрятано «от вражьих глаз» в глухой сарай, где истлело).

В 1803 году Фултон испытал в Париже пароход: судно двигалось со скоростью 5 километров в час, что можно было считать успехом – ведь это был, говоря нынешним языком, прототип. Но Наполеон и у парохода не увидел будущего. Пишут, будто он первым делом спросил Фултона, когда может быть построен большой пароход с пушками, а услышав, что на это понадобится несколько лет, сразу охладел к идее парового флота в целом. (Первый боевой пароход Фултон заложил в Америке в 1814 году, это был 44-пушечный «Фултон Первый»).

Наполеону нужно было то, что могло действовать прямо сейчас, – а это были привычные кремневые ружья, стрелявшие ядрами пушки, а главное – люди, люди, много людей. Впрочем, в такой точке зрения Наполеон был не одинок: когда в 1804 году Фултон переехал в Англию, там от его подводной лодки тоже никто не пришел в восторг. Но здесь причины могли быть другими: англичане и без того были хозяевами на морях. Интересно, что на земле, где они, видимо, чувствовали себя не так уверенно, англичане, не имевшие в своем распоряжении людских ресурсов всей Европы, от технических новинок не отказывались.

Например, 8 ноября 1806 года они испытали на французах «ракеты Конгрива» – реактивные снаряды. Выпустив с кораблей по французскому городу Булонь 200 ракет за полчаса, англичане сожгли город практически дотла. Впечатление от таких обстрелов было ужасающим. В 1807 году англичане, чтобы «предостеречь» Данию от перехода на сторону Франции, выпустили по Копенгагену несколько десятков тысяч ракет. Датская столица была обращена в пепел, а датчане до конца франко-английского противостояния боялись англичан больше, чем Наполеона.

Полковник Вильям Конгрив изобрел свое оружие под впечатлением рассказов о «ракетных войсках» индусов. В конце XVIII века англичанам в Индии не раз приходилось попадать под «ракетный обстрел». Индусская ракета представляла собой заряд в железном корпусе. Наводили ее при помощи трехметровой бамбуковой жерди (вернее было бы сказать – «придавали направление»). Дальность полета составляла полтора-два с половиной километра. Точности особой не было, но при тогдашнем сомкнутом построении войск урон противнику наносился большой. Надо учитывать и психологический эффект: человек того времени просто голову терял, когда на него с неба со свистом и грохотом валились куски пламени, а ведь в ракетах была еще и картечь! В битве при Лейпциге, при осаде Данцига и в некоторых других случаях они приносили эффект, деморализуя противника. Однако немало было случаев, когда ракеты Конгрива не оправдывали ожиданий: иногда их сносило с курса чересчур сильным ветром, а в 1810 году при обстреле Кадиса в Португалии и вовсе «сдувало» на своих. «Сильный ветер отбросил две из них (ракеты) назад на наших зевак, причинив тем весьма немалый вред», – писал очевидец. При Ватерлоо ракеты падали в сырую траву, что почти сводило на нет их смертоносный эффект. Неудивительно, что англичане то и дело предпочитали ракетам обычные чугунные пушки.

(Ракетными войсками пытались обзавестись все воюющие государства Европы. Методика была такая же, как полтора века спустя при «разработке» ядерной программы – одни изобретают, а все остальные пытаются у них украсть или скопировать. В результате ракетчики появились в армиях Австрии, Германии, Голландии, а русские в 1834 году даже построили первую ракетную подводную лодку! Александр Сергеевич Пушкин мог быть зрителем первого подводного ракетного старта – и это без всяких шуток: пуски ракет с лодки производились на реке Неве под Санкт-Петербургом. Правда, лодка была на веслах и поэтому имела скорость полкилометра в час. Наверное, из-за этого Николай Первый подводную лодку не оценил (это был, видимо, единственный раз, когда царь мыслил по-наполеоновски) и денег на ее совершенствование не дал).

А вот воздухоплавательные войска не зародились даже в таком виде. Хотя движения в этом направлении были: в мае 1812 года в Вильно к императору Александру I от московского генерал-губернатора Федора Ростопчина доставлен был 37-летний немец Франц Леппих, бравшийся построить боевой аэростат с восемью пушками. Проект императору понравился – возможно, главным образом из-за того, что до этого от боевых аэростатов будто бы отказался Наполеон. Леппиху дали денег, была создана специальная группа фельдъегерей, снабжавших Леппиха материалами (например, особой сталью) и рабочей силой (квалифицированные кадры вывозили из Австрии), а заодно обеспечивавших секретность работ. Деньги Леппиху возил сам начальник корпуса фельдъегерей подполковник Николай Касторский. Александр поначалу верил в Леппиха, тем более верил и Ростопчин, писавший о «секретном оружии», которое вот-вот нанесет противнику чудовищный удар примерно так же, как в апреле 1945 года Гитлер. Но Леппих все не мог сделать шар, который мог поднять хотя бы две маленьких пушки, не говоря уж о восьми. К тому же шары не летели против ветра. Чем ближе Наполеон был к Москве, тем сильнее менялось настроение Ростопчина. В конце концов он распорядился аэростатные работы свернуть. На 130 телегах Леппих эвакуировался в Нижний Новгород, однако уже в дороге ему было приказано повернуть в Санкт-Петербург. Расположившись в Ораниенбауме, Леппих еще какое-то время продолжал работы – до полной потери к нему интереса и, соответственно, денег.

Выпивка была одной из немногочисленных радостей армейской жизни. Но надо помнить, что 40-градусная водка изобретена еще не была.

Солдатам в русской армии выдавали «винную порцию» – чарку (150 граммов) изготовленного из ржи «хлебного вина» крепостью немногим более 20 градусов. Это и называлось тогда водкой. (Впрочем, русские желудки выдерживали и напитки покрепче: при взятии в 1794 году войсками Суворова Праги (предместья Варшавы) несколько солдат в аптеке нашли бутыль спирта и тут же ее «уговорили». Один из солдат оказался немец – выпив, он сразу же упал замертво. Узнав об этом казусе, Суворов сказал фразу, оставшуюся в веках: «Что русскому хорошо, то немцу смерть»).

Дворяне и чиновники пили вино, которым умельцы то и дело напивались допьяна: брали количеством – неспроста в романах фигурируют «дюжины шампанского». Кстати, шампанское из-за плохой очистки было тогда низкого качества и пить его надо было только очень холодным. Немудрено, что согревшись в желудке, оно резко ударяло в голову.

Еще дурманили себя «жженкой» – этот напиток составлялся из шампанского, рома и белого вина. В эту смесь надлежало добавить большое количество сахару, ананас. Затем жженка кипятилась (!), а после выливалась в чашу. Поверх нее для пущей эстетики на скрещенных саблях укладывали кусок сахара, который, поливая ромом, поджигали. Жженка должна была при розливе гореть, для чего в нее постоянно подливали все тот же ром. Учитывая, что ром и тогда был не меньше 40 градусов, напиток, надо полагать, получался термоядерный. Ром в те времена, кроме крепости, был привлекателен своей легендой, согласно которой его изобрели пираты (по терминологии тех дней – флибустьеры) на островах Барбадос. Первое время ром так и называли «барбадосская вода». В ходу был еще и пунш: все тот же нагретый или вскипяченый ром с сахаром, соком фруктов и пряностями. При употреблении пунш также поджигали.

Последствия пунша были разные. В 1807 году, «напуншевавшись», попал в плен к французам русский генерал барон Корф. Ехидный Ермолов описывал происшествие в красках:

«Четыре полка егерей под командой генерал-майора Корфа, расположенные в Петерсвальде, страшным образом лишились своего начальника. Он занимал лучший в селении дом священника, принялся за пунш, обыкновенное свое упражнение, и не позаботился о безопасной страже. Гусарского офицера, присланного для разъезда, удержал у себя. Несколько человек вольтижеров, выбранных французами, в темную ночь вошли через сад в дом, провожаемые хозяином, и схватили генерала. Сделался в селении шум, бросились полки к оружию, произошла ничтожная перестрелка, и неприятель удалился с добычею. Наполеон не упустил представить в бюллетене выигранное сражение и взятого в плен корпусного генерала, а дабы придать более важности победе, превознесены высокие качества и даже геройство барона Корфа. Но усомниться можно, чтобы до другого дня могли знать французы, кого они в руках имели, ибо у господина генерала язык не обращался. Я в состоянии думать, что если бы было темно, то барон Корф не был бы почтен за генерала в том виде, в каком он находился, и нам не случилось бы познавать достойным своего генерала из иностранных газет».

(В сентябре 1812 году под Тарутино в сходной ситуации едва не попал в плен Милорадович).

При Аустерлице начальник левого крыла союзной армии граф Буксгевден, по свидетельству его подчиненного, генерала Ланжерона, был изрядно нетрезв: «Его лицо было малинового цвета (по причине опьянения), и было такое впечатление, что он не понимает, что происходит вокруг. Я сообщил ему то, что произошло в Працене – нас обошли, мы окружены врагом. Он мне грубо ответил: «Генерал, вы везде видите врагов!». Тогда я ему малопочтительно ответил: «А вы уже в таком состоянии, что не видите их нигде!..».

Первое, что превращало армию в толпу, был именно алкоголь. Иван Бутовский, служивший в кампанию 1805 года портупей-прапорщиком, описывал первые дни после Аустерлица так: «При отступлении к границам Венгрии 21 и 22 ноября (3 и 4 декабря – прим. С.Т.) многие наши солдаты разбрелись по сторонам, пользуясь изобилием виноградных вин, предались пьянству, не могли следовать за армией и полусонные были схвачены французами. Так и только так увеличилось у неприятеля число пленных, на поле сражения кроме злополучной колонны Пржибышевского французам не удавалось брать русских в плен».

В Испании в 1808 году при наступлении Наполеона на английскую армию Мура был случай, когда англичанам пришлось оставить в деревне Бембибр тысячу напившихся солдат, большую часть из которых вырезали подошедшие французские кавалеристы. В 1812 году при выходе русских из Москвы многие солдаты перепились (торговцы раздавали вино, «чтобы не досталось французу») и валялись по улицам. Количество их было так велико, что Милорадович, командовавший арьергардом, выговорил у французов дополнительное время на эвакуацию города. Но и после этого допившихся до полного беспамятства русских солдат были сотни – французы, у которых водка уже давно кончилась, воровали у спящих русских фляжки.

Первым пьяницей русской армии был атаман Платов. (Денис Давыдов уверял, что когда Ростопчин представлял Карамзина Платову, атаман, подливая в чашку свою значительную долю рому, сказал: «Очень рад познакомиться; я всегда любил сочинителей, потому что они все пьяницы»).

Лечить от этого пристрастия тогда не умели, да и что ты скажешь начальнику всех донских казаков? В 1812 году князь Багратион, заинтересованный в том, чтобы Платов был трезвым – ведь его казаки составляли арьергард багратионовской армии – казалось, нашел средство: Платову хотелось стать графом, а Багратион сказал, что не видать атаману графского достоинства, пока он не бросит пить. Платов, и правда, на некоторое время «завязал», но потом все же сорвался. На беду, было это в самый день Бородина. Когда Кутузов приказал направить казаков во французский тыл, Платов беспробудно спал в обозе. Казаки были отбиты одним полком и вернулись в общем-то ни с чем. Кутузов, видимо, рассчитывавший на больший результат, в наказание оставил Платова и Уварова без наград за Бородино – единственных из генералов русской армии.

В октябре 1812 года Платов все же получил свой титул. По вступлении русских в Европу нашелся ему и достойный собутыльник – фельдмаршал Блюхер. Вино, любимое атаманом и приятное для его собутыльника, было «Цимлянское» – вряд ли оно тогда было особой крепости, но и им полководцы ухитрялись накачаться до упора. Русско-прусское возлияние происходило так: сидят атаман и фельдмаршал и молча тянут вино. Обычно Блюхер на каком-то стакане «отключался» и его увозили адъютанты, а Платов сокрушался: «Люблю Блюхера! Славный, приятный он человек. Одно в нем плохо: не выдерживает!». При этом Платов не знал немецкого, а Блюхер – русского. На вопрос адъютанта Смирного, как же они общаются, Платов отвечал: «Как будто здесь нужны разговоры. Я и без них знаю его душу. Он потому и приятен мне, что сердечный человек…».

Чаще всего злоупотребления спиртным всемирно-исторического значения не имели. Но бывали случаи, когда алкоголь поворачивал штурвал истории – то слегка, то круто.

В битве при Прейсиш-Эйлау 8 февраля 1807 года русская атака захлебнулась в буквальном смысле – наши солдаты нашли бочки с вином. Ермолов писал об этом так: «До одиннадцати утра дрались мы с умеренной потерею, но по дороге нашедши разбросанные бочки с вином (…) невозможно было удержать людей, которых усталость и довольно сильный холод наиболее располагали к вину, и в самое короткое время четыре из егерских полков до того сделались пьяны, что не было средств соблюсти ни малейшего порядка. Они останавливались толпами там, где не надобно было, шли вперед, когда нужно отступить поспешнее». Кто знает, может именно этих егерей не хватило нам во время атаки на командный пункт Наполеона?

Одной из самых больших удач для русских в 1812 году было то, что Багратион со своей небольшой (в 40 тысяч человек) армией в последней декаде июня сумел избежать окружения и соединился с армией Барклая-де-Толли. Маневр удался главным образом благодаря тому, что Вестфальский король Жером, посланный Наполеоном на перехват Багратиона, провел в Гродно больше времени, чем мог себе позволить. В некоторых книжках пишут, что Жером в это время не скучал: вино лилось рекой и, надо полагать, изрядно отвлекало Жерома от военных забот, прежде всего отправки войск к Несвижу. В результате Багратион вышел на Несвиж и через Бобруйск, Могилев ушел на соединение с Барклаем. Наполеон был так разозлен этой удачей русских, что, пишет Богданович, лишил Жерома самостоятельного командования, подчинив его маршалу Даву. В ответ Жером обиделся и 4 июля уехал в свою вестфальскую столицу Кассель.

Через совсем небольшое время был нашим от выпивки и еще один плюс: французы могли бы войти в Смоленск прежде русских, если бы не русский генерал принц Карл Мекленбургский, который, пишет Ермолов, «накануне, проведя вечер с приятелями, был пьян, проспался на другой день очень поздно, и тогда только мог дать приказ о выступлении дивизии». Из-за этого корпус Раевского, чья очередь была за дивизией принца, опоздал с выходом из города на три часа и в результате 15 августа, когда французы пошли на город, оказался от него сравнительно недалеко и успел вернуться.

Свой «герой» был и у Наполеона: кавалерийский генерал Эдмэ-Николя Фито, герой Ваграма, кавалер ордена Железной короны, 14 декабря 1810 года покончил с собой, находясь в состоянии белой горячки. Кто чудился ему? Черти или неприятельские кирасиры?

Интересно, что именно алкоголь подвел черту под эпохой: граф де Монтолон небольшими порциями подсыпал мышьяк в вино, доставлявшееся специально для императора на остров Святой Елены из виноградников поместья Большая Констанция неподалеку от Кейптауна. Пишут, что для Наполеона закупалось вино из винограда сорта александрийский мускат – с отголосками лимона и меда (в Европе это вино называли «горшок меда»). Эти отголоски и топили вкус мышьяка…

Наполеон изменил мир потому, что он изменил войну. До него война была, как бы удивительно это ни звучало, делом благодушным. Армии предпочитали теснить друг друга, маневрируя, сходясь в генеральных сражениях только если их совсем нельзя было избежать. Был в этом и экономический резон: армии были профессиональные, и терять опытных бойцов не хотел никто.

Самым кровопролитным сражением XVIII века считается битва при Мальплаке (война за Испанское наследство, 1701–1714), состоявшаяся 11 сентября 1709 года: 117 тысяч англичан, австрийцев и голландцев весь день атаковали 90 тысяч французов, которые в конце концов отступили. Союзники потеряли при этом до 30 тысяч человек, французы – 14 тысяч. В наполеоновские времена обе армии потеряли бы как минимум треть своего состава. Шесть европейских держав, участвовавших в Семилетней войне (1756–1763), которую Уинстон Черчилль называл «настоящей Первой мировой», действуя кроме Европы, в Индии, Южной Америке, в Канаде и на Филиппинах, потеряли убитыми 600 тысяч человек на всех – а это потери Наполеона только в одном Русском походе.

Сражение при Вальми (20 сентября 1792 года), провозглашенное как первая победа Французской Республики, состояло в основном из артиллерийской перестрелки и маневрирования и закончилось из-за недостатка боеприпасов в армии Карла Брауншвейгского.

Эпоху наполеоновских войн открывали армии, которые в ее финале едва сошли бы за корпуса. Армия Суворова в Итальянском и Швейцарском походах составляла всего 25 тысяч человек. Сам Наполеон завоевал Италию, имея 40 тысяч солдат.

Но он же и покончил с временами, когда воевали «не числом, а уменьем». Он первым глобализовал войну – на свою беду. С 1805 года счет в армиях велся на сотни тысяч. Под ружье ставились целые народы. В вассальных Франции государствах от армии бегали тысячи молодых людей. Впрочем, не стоит преувеличивать энтузиазм и в самой Франции: так как при Наполеоне в армию призывали только холостяков, то к концу Империи женаты были все кто мог – нередкими стали браки, в которых невеста на 20–25 лет была старше жениха.

Наполеон довел войну до предела управляемости, а потом и перешагнул этот предел. Под Тулоном у него было 18 тысяч человек. В Битве при пирамидах – 21 тысяча, в битве при Маренго (1800 год) – 23 тысячи. Все изменил 1805 год: союзники собрали громадные войска (350 тысяч человек) для борьбы с Наполеоном, но и у него было в Булонском лагере для высадки в Англию собрано 250 тысяч солдат. С этого момента начались «битвы гигантов». В сражении при Ваграме 5 июля 1809 года Макдональд сформировал против австрийского центра ударную колонну в 45 тысяч человек при 104 орудиях. Когда-то Наполеон с такой же по численности армией завоевал Италию. А тут австрийцы едва не разгромили колонну Макдональда за несколько часов.

Гигантские сражения на больших полях сделали бесполезным гений императора. Это было безыскусное массовое убийство. В битве при Прейсиш-Эйлау (8 февраля 1807 года) к 12 часам дня противники обменялись ударами, каждый из которых, будь армии поменьше, мог решить судьбу сражения: сначала 70 русских пушек в упор расстреляли 18 тысяч солдат корпуса Ожеро. Затем наша пехота бросилась в атаку и прорезала французские линии до самого командного пункта Наполеона. Наполеон, видя надвигающихся русских, сказал Мюрату: «И ты позволишь этим людям сожрать нас?!». Мюрат во главе 10 тысяч кавалеристов прорвал русский фронт и смерчем пронесся по тылам – но и это ни к чему не привело, битва прекратилась лишь с наступлением темноты. Под Лейпцигом 18 октября 1813 года на поле было около 450 тысяч бойцов.

Неудивительно, что после окончания наполеоновской эпохи армии еще долго, почти до начала ХХ века, оставались небольшими (в Гражданскую войну Севера и Юга у генерала Шермана при его «марше к морю» было 70 тысяч человек. В русско-турецкую войну 1877–1878 годов военные действия велись отрядами по 20–30 тысяч бойцов).

Возможно ли эффективно управлять массами войск в сотни тысяч человек в бою, а тем более на марше, имея средством коммуникации адъютантов, передвигающихся на лошадях? Скорости были невелики: в 1809 году французский офицер Фердинанд Бастон де Ларибуазьер, чтобы сообщить императрице о победе при Ваграме, проехал 1502 километра за три дня и две ночи со средней скоростью 14 километров в час – в два раза быстрее пешехода, но при этом он всегда имел свежих лошадей. Адъютант, посланный Даву к императору 22 апреля 1809 года, проехал туда и обратно 170 километров за 19 часов – на одной лошади со средней скоростью 8 километров в час. Лошади и русских, и французов в Бородинском бою наверняка были изнурены многодневным походом, недоеданием. Так что по полю, имевшему по фронту 8 километров, они передвигались лишь ненамного быстрее пешехода. При том, что ставка Наполеона была от передовой линии правого фланга в трех километрах – на Шевардинском редуте. В такой ситуации любой доклад устаревает, а любой приказ – запаздывает. В конце битвы Бельяр приехал к Наполеону с докладом о том, что русские обозы уходят по Старой Смоленской дороге и достаточно просто показаться, чтобы отступление стало бегством. Бельяр просил гвардию. Наполеон отослал его назад – удостовериться. Потом – еще раз, после чего Бельяр доложил, что направление уже прикрыто русской пехотой.

(В книге Эдит Саундерс «Сто дней Наполеона» о кануне битве при Ватерлоо сказано: «В этой знаменитой кампании рассылка срочных сообщений производилась обеими сторонами со скоростью улитки»).

У Наполеона было средство, частично спасавшее ситуацию: адъютантами у него были не поручики и капитаны, а генералы, имевшие очень широкие полномочия. Барон Марбо, описывая бой при Ландсхуте в апреле 1809 года, вспоминает: «Император непременно хотел взять Ландсхут (…). Войска готовились к новой атаке, когда Наполеон, увидев своего адъютанта генерала Мутона, прибывшего, чтобы представить отчет о выполненном утром поручении, бросил ему: «Вы очень кстати! Возглавьте эти колонны и возьмите город». Мутон встал впереди штурмующей колонны, атаковал и взял Ландсхут, после чего «спокойно отправился к императору доложить о порученном ему утром задании». (При этом оба держались так, будто никакого Ландсхута и не было. Правда, потом Наполеон подарил Мутону картину, изображавшую, как генерал ведет войска на штурм города).

При Бородине адъютант императора генерал Рапп руководил атаками на Багратионовы флеши, привлекая к этому именем императора все попадавшиеся ему на глаза войска. В результате к 12 часам против флешей было сосредоточено около 40 тысяч французов, которые смяли остатки армии Багратиона.

Однако при этой системе на поле боя оказывалось слишком много хозяев. Зачастую главные схватки разгорались вовсе не за тот объект, который Наполеон рассматривал как стратегический. По иронии судьбы, именно эта система, приносившая немало побед, в конечном счете отчасти и погубила Наполеона: в сражении при Ватерлоо принц Жером превратил атаку замка Угумон, задуманную как отвлекающий маневр, в целое сражение, в которое оказались вовлечены три французских дивизии, наверняка пригодившиеся бы Наполеону на других участках боя.

Наполеон изменил характер войны и, как следствие, ее результат. Даже Семилетняя война не встряхнула Европу так, как сделал это Наполеон уже при первом своем появлении – в Италии.

Европа в конце XVIII – начале XIX веков была переполнена разными владетельными особами – королями, князьями, принцами и герцогами. При всей мизерности их государств, это были монархические династии, некоторые даже древние. С появлением в Европе Наполеона все они вынуждены были задать себе ужасающий вопрос: «Быть или не быть?». Прежде им было не привыкать к поражениям. При некоторой работе над собой они притерпелись бы и к Наполеону, к его пинкам и затрещинам, смогли бы утирать кровавые сопли десятилетиями. Однако раньше они после проигранной войны спокойно возвращались в свои дворцы. Но в 1806 году, после заключения Пресбургского мира, декретом Наполеона было объявлено «династия Бурбонов в Неаполе перестала царствовать», а в ноябре 1807 года газета «Монитор» объявила о низложении португальского короля: «Браганцский дом перестал царствовать».

«Все владетельные особы второстепенных государств испугались этого самоуправства и столь наглого попрания народного права – и эта формула Наполеона: La maison de Bourbon (или de Bragance) a cessee de regner – страшно звенела у всех в ушах. Ужели престолы будут раздаваться и отниматься приказами по воле диктатора?» – писал об этом Фаддей Булгарин.

В 1808 году Наполеон вынудил отречься от престола испанских Бурбонов, посадив на их трон своего брата Жозефа. У династий помельче – князей, герцогов, курфюрстов – Наполеон отбирал их владения и вовсе без газетных объявлений. (Некоторых, правда, и повышал – так саксонского курфюрста сделал королем). Это было совсем не по правилам. Короли, императоры, герцоги, князья и курфюрсты смирились бы с императором Наполеоном Первым только если бы он перестал переворачивать их мир как котлету. Вместо этого Наполеон с унизительной легкостью жонглировал судьбой людей, которые к унижениям не привыкли. Он не тратил время на реверансы, не подслащивал пилюли; даже когда он давал, монархи чувствовали себя униженными.

Вряд ли мы сможем представить себе ужас, с которым читали новости прусский король Фридрих Вильгельм III, русский царь Александр I, а тем более австрийский император Франц Габсбург, фактически «разжалованный» Наполеоном больше других: до 1806 года он был Император созданной еще в 962 году Священной Римской империи германской нации. Но Наполеон отнял у Франца 16 германских княжеств, из которых под своим протекторатом создал Рейнский союз. Францу пришлось стать просто императором Австро-Венгрии. В 1808 году к Рейнскому союзу присоединились еще 23 немецких государства, теперь он состоял из четырех королевств, пяти великих герцогств, тринадцати герцогств, семнадцати княжеств, а также независимых ганзейских городов Гамбург, Любек и Бремен. Последним к Рейнскому союзу присоединился князь Ангальт-Дессау, получив за это титул герцога. В 1809 году по слухам «Монитор» должен был выйти с заголовком «Династия Гогенцолернов в Австрии перестала царствовать». Наполеон будто бы даже хотел разделить империю на Австрию, Венгрию и другие территории – венгерскую корону он предлагал князю Эстерхази (запросто, как чашку чая), но тот отказался. Однако что-то сдержало Наполеона – возможно, он просто решил, что еще не время: с кем же ему тогда в следующий раз воевать?

Каково австрийскому императору было смотреть на то, как Наполеон отрезает от его земли кусок за куском? Наверняка он примерял на себя шкуру изгнанников (португальский король бежал в Бразилию, Людовика XVIII русский царь с трудом терпел в Митаве) – к этой участи готовился тогда любой европейский монарх. А расстрелянный в марте 1804 года герцог Энгиенский, тенью являвшийся в дворовые гостиные, напоминал, что изгнание – это еще не самое страшное.

При этом Наполеон еще и до неприличия обесценил королевский титул, раздавая его своим братьям и маршалам или отбирая, будто погремушку. Как-то французский генерал Себастиани в присутствии Кутузова «после долгого хвастовства, фанфаронства и исчисления монархов, покорных воле Наполеона, переменя речь, разговорился о Платове и вдруг, оборотясь к Кутузову, спросил его: «Что такое казачий атаман?». «Это что-то похожее на вашего Вестфальского короля», – отвечал Кутузов. Себастиани закусил губы».

Была в этом еще одна сторона. Наполеон изменил систему «мер и весов». На его фоне все вдруг оказались карликами – и не только современники, но и те, кого, казалось, сама История уже признала гигантами. Прусского короля Фридриха прозвали в 1745 году Великим за то, что он после пяти лет боев отвоевал-таки у австрийцев Силезию – при Наполеоне такой масштаб свершений мог вызвать только улыбку.

Россия, со времен Петра и Екатерины привыкшая к роли европейской няньки с розгами, вдруг оказалась в одном гареме с Австрией, Пруссией, Португалией. Правда, Наполеон относился к России нежнее, чем к другим – как султан к любимой наложнице. Позволил, например, в 1808 году в уплату за присоединение к континентальной блокаде захватить Финляндию – так проституткам дарят дорогие подарки. В то же время французы забрали у русских остров Корфу, захваченный еще Ушаковым в 1799 году. Получая такие оплеухи от союзников, не приходится удивляться оплеухам от противника (после Тильзита Англия объявила России войну, которая в 1812 году кончилась срочным подписанием мира): в 1808 году англичане принудили сдаться находившуюся в Лиссабоне со времен французского владычества эскадру Сенявина. (Впрочем, условия соглашения были более чем льготные:

русские возвращались на родину с флагами, имуществом и без всяких обязательств. Другое дело, что эскадру потом с помощью разных дипломатических уловок надолго задержали в Англии – русские экипажи прибыли в Россию только в сентябре 1809 года). Правда, в бой с англичанами русские вступили только раз: в июне 1810 года русский 14-пушечный катер под командой лейтенанта Невельского в Финском заливе четыре часа отбивался от 50-пушечного английского фрегата. Невельскому и его израненной команде все же пришлось сдаться.

(После заключения мира между Россией и Англией в 1812 году англичане вернули все вооружение русских кораблей и оплатили их стоимость. Тарле по этому поводу пишет: «В 1812 и 1813 годах за Россией очень и очень приходилось ухаживать! Ведь Наполеона без России одолеть решительно никто не мог – и в Лондоне это знали очень хорошо». К тому же англичане очень боялись, что русские, изгнав Наполеона из своих границ, остановятся на Немане).

В Европе у Наполеона был только один постоянный и последовательный враг – Англия. Сегодня, наверное, трудно понять истоки этой вражды: какое дело живущим на острове англичанам, владеющим Империей, разбросанной в Америке, Австралии и Индии, до Франции да и до Европы в целом?

Если видеть в Европе рынок сбыта колониальных товаров, то в этом случае как раз резоннее не воевать, а торговать, как и завещал англичанам Адам Смит – а для этого дела годятся все – и Конвент, и Директория, и Первый консул.

Однако в прежние времена англичане не считали континент отрезанным ломтем: во время Столетней войны (1337–1453) они владели почти половиной Франции, с 1420 года английский монарх носил титул «король Франции». Да и для английских королей XVIII века родиной был именно материк, а не остров. После Акта о престолонаследии 1701 года английский трон оказался недоступен для всех католиков, находившихся в родстве со Стюартами. Единственным «чистым» оказался германский род Вельфов, курфюрстов Ганновера. Вельфы заняли английский трон в 1714 году в лице короля Георга I. И ему, и его сыну, занявшему трон в 1727 году под именем Георга II, пришлось осваивать английский язык как иностранный. Только для Георга III язык его подданных был и родным.

Англичане чувствовали себя особыми людьми в том мире: они были подданными громадной могущественной империи. Европа вряд ли внушала им уважение.

Испанская империя с конца XVII века теряла территории и силу, Португалия была зависима от Англии, привычные для нас Италия и Германия как единые государства тогда не существовали вовсе. В эпоху наполеоновских войн Великобритания была едва ли не единственной великой державой. (России претендовать на это звание мешает заигрывание с Францией в 1805 и полный союз с нею в 1809 годах).

Уже тогда у англичан был «habeas corpus», гарантировавший каждому личную свободу и прежде всего ограждавший человека от произвола властей. (В России такого документа в общем-то нет и поныне, а у англичан «habeas corpus act» действует с 1679 года и приостанавливался в последний раз лишь в 1818 году. Почувствуйте разницу!). Хотя были и у Англии девятнадцатого века «скелеты в шкафу». В 1798 году в Ирландии вспыхнул мятеж, который Уильям Питт жестоко подавил. Католики были ущемлены в политических правах, и протестантскому большинству это было очень даже по душе.

Англичане в общем-то могли считать себя отцами Французской революции: у англичан был Карл I, у французов – Людовик XVI, у англичан – Кромвель, у французов – Наполеон, который, впрочем, пошел дальше Кромвеля. Британцам, у которых освобождение крестьян произошло в XV веке, французские порядки при короле должны были казаться дремучими. У англичан все кончилось парламентом и ограничением монархии – отчего же не закончить этим и Франции?

Обе нации то и дело обменивались «любезностями». Например, Людовик XIV помогал претендовавшему на английский престол Якову III из династии Стюартов и деньгами, и солдатами. Англичане отквитались в Семилетнюю войну (1756–1763), по итогам которой Франция потеряла Канаду, Восточную Луизиану и большинство своих колоний в Индии. В общем-то, Семилетняя война покончила с Францией как с колониальной державой.

Неудивительно, что в 1778 году французы вмешались в Войну за независимость Северо-Американских штатов на стороне повстанцев. В 1781 году французский флот отрезал британские войска от метрополии, а франко-американские войска под командой Лафайета 19 октября разбили ослабленных британцев под Йорктауном, предрешив этим исход войны. Была ли Французская революция оплачена английскими деньгами? Тогдашний английский премьер-министр Питт будто бы смотрел на революцию «с полной симпатией» – но не потому ли, что извечный противник тонул в хаосе?

Формальным поводом для объявления Англией войны стал захват французами Бельгии. Однако повод к войне – всегда одно, а ее причины – другое. Кроме вполне понятного желания реванша у англичан, как считал Робеспьер еще в 1793 году, мог быть и прагматический расчет – пользуясь ослаблением Франции, снова превратить свое влияние на континенте в присутствие.

В период своего могущества Наполеон говорил, что он всюду создает Англии врагов, как когда-то царь Митридат создавал их римлянам. Аналогия была сомнительная – разгромленный римлянами Митридат, согласно легенде, бросился со скалы в море (на территории, кстати, нынешней Керчи). Так и Наполеон, думая, что создает врагов Англии, на самом деле создавал их только себе. Унижение королей он сделал унижением народов – из-за этого и проиграл.

Наполеоновская «глобализация войны» состоит не только в увеличении численности армии, но и в попытке воздействовать на противника с самых разных сторон, а главное – самыми разными способами.

В общем-то, метод был не нов: в 1805 году противники Наполеона задумали целую операцию – в Померании для захвата Ганновера и разгрома французов в Голландии высадился корпус П.А. Толстого, русские и английские отряды должны были высадиться в Южной Италии, чтобы поддержать 40-тысячное войско неаполитанского короля. Русские готовили три армии. Всего у союзников по разным углам Европы было тогда около 500 тысяч солдат.

Однако Наполеон вывел все это на новый уровень, раздвинул масштаб до пределов мира (к тому же иногда война, как тесто, разливалась по планете сама по себе). На английские деньги создавались одна за другой антифранцузские, а потом – антинаполеоновские коалиции. Понимая, что Англия воюет не штыками, а деньгами, Наполеон делал все, чтобы ее разорить. Он поджигал Британскую империю на разных континентах, надеясь, что когда-нибудь она не сможет потушить пожар. Сначала был Египет. Продолжением этой тактики стал поход в Индию и усиление Северо-Американских штатов, которые по замыслу Наполеона должны были отвлечь на себя часть британских сил.

Сначала Наполеон рассчитывал развернуть в Северной Америке полномасштабную войну против англичан. Французской базой должен был стать остров Гаити, в 1795 году перешедший во владение Франции. Когда в 1794 году Конвент провозгласил отмену рабства, черные гаитяне, до тех пор воевавшие на стороне Испании, перешли к французам, и к 1798 году на Гаити не было ни испанских, ни английских войск. Однако лидер чернокожих Туссен-Лувертюр очень скоро пересмотрел свое отношение к французам: они желали видеть в нем вассала, а Лувертюр полагал, что он и его страна достойны большего. Он вел себя на Гаити, как Наполеон вел себя в Италии: затеял, не советуясь с французскими комиссарами, переговоры с Британией и САШ, воевал с мулатами, которыми предводительствовал Андре Риго, и с испанцами, удерживавшими часть острова до 1800 года. В 1801 году Лувертюр провел выборы и провозгласил себя генерал-губернатором. Власть Французской республики он признавал, но без энтузиазма. Письма Наполеону начинал так: «от первого среди чёрных первому среди белых». Интересно было бы посмотреть, как Наполеон это читал: все же до того как стать «первым среди черных», Туссен-Лувертюр был кучер.

Наполеону, видимо, было не до дипломатических реверансов перед черномазым рабом: в 1802 году он послал на остров экспедицию генерала Леклерка, который поначалу разбил гаитянские войска. Но солдаты Туссен-Лувертюра открыли партизанскую войну против французов, которых к тому же выкашивала желтая лихорадка. По этой причине французский гарнизон на Гаити даже несмотря на постоянный подвоз подкреплений не превышал 15 тысяч человек. 1 ноября 1803 года часть французов сдалась гаитянскому генералу Дессалину, провозгласившему независимость Сан-Доминго (еще одно название Гаити). На востоке острова французы держались до 1808 года, пользуясь симпатиями испанской части населения, от которых, правда, не осталось и следа после того, как Наполеон вторгся в Испанию. 10 ноября 1808 года французы были разбиты испано-английскими войсками, а 7 июля 1809 года они окончательно капитулировали. На этом, в общем-то, борьба Наполеона с Англией в Америке и закончилась.

Напоследок Наполеон, следуя поговорке «враг нашего врага – наш друг», продал Северо-Американским штатам принадлежавшую Франции громадную территорию (миллион квадратных миль) на американском континенте, усилив тем самым этого заокеанского противника Британии. Создав врагу «очаг напряженности», Франция получила 15 миллионов долларов – по 15 долларов за квадратную милю. В благодарность американский флот при случае ловил английские корабли, а 1812 году Северо-Американские штаты почти одновременно с вторжением Наполеона в Россию начали боевые действия против англичан.

Поводом стали английские указы 1808 года, на основании которых корабли всех нейтральных стран, следующих в порты стран, участвующих в континентальной системе, должны были предварительно заходить в британские порты. Добровольно этого делать никто не желал, так что англичане загоняли всех силой. Корабли обыскивали, моряков арестовывали. В 1809 году американцы приняли «акт о необщении», согласно которому отказывались от торговли с Европой вообще, но очень скоро поняли, что еще неизвестно, кого они этим наказывают сильнее. Тогда Америка провозгласила, что если одна воюющая сторона отменит ограничения, то Штаты прекратят торговлю с другой.

Англичане замешкались, а вот Наполеон успел: он заверил американцев, что отменит документы, ограничивающие торговлю, и предложил выполнить взятые обязательства – прекратить торговлю с Британией.

В 1811 году САШ прекратили всякие торговые отношения с Великобританией и ее колониями. Это был серьезный удар: за год английский экспорт сократился на треть. В январе 1812 года американцы конфисковали все находившиеся в их портах английские корабли. Англичане уже были готовы к уступкам, но тут премьер-министр Персиваль был убит, принц-регент занялся интригами, чтобы наполнить новый кабинет своими сторонниками, и к тому времени, когда у Англии появился новый кабинет министров, конфликт с Америкой оказался уже необратим. 18 июня тогдашний президент Америки Медисон объявил Англии войну Это произошло практически одновременно с вторжением французов в Россию.

Почему Наполеон не дождался, чем кончится англоамериканский политический кризис? Согласованию действий мешали и расстояния – известия с континента на континент шли два с половиной месяца. Возможно, несмотря на высокий градус кипения, он не думал, что дело все-таки дойдет до объявления войны. К тому же ведь и Великая Армия была собрана и разогрета – что было делать с ней? Даже если бы Наполеон узнал о решении американцев воевать еще до начала русского похода, он бы вряд ли его отложил: исходя из собственного опыта, император не воспринимал всерьез американскую армию и флот. Если французы не справились с англичанами на море и имеют с ними огромные проблемы на суше, то что получится у Америки, чей флот на тот момент состоял из нескольких фрегатов и сторожевых шлюпов, а армия была плохо обучена и еще хуже вооружена?

На суше в 1812 году американцы, и правда, не достигли успеха. А вот на море они неожиданно дважды разгромили «хозяйку морей». В 1813 году американцы и англичане с переменным успехом воевали в Канаде, но Наполеону было уже не до того. К тому же оказалось, американцы не могли отвлечь на себя хоть сколько-нибудь значительные силы англичан: военные действия в англо-американской войне велись «армиями» по 3–5 тысяч человек. Рейд на Вашингтон в 1814 году был осуществлен английским генералом Россом с четырьмя тысячами человек. Война эта не слишком обременяла Англию и, видимо, поэтому не вызывала у Наполеона ни интереса, ни сочувствия.

Индия представлялась Наполеону ахиллесовой пятой Англии еще с тех пор, как он был Бонапартом. Индия (в те времена это была громадная территория непосредственно Индии и нынешнего Пакистана) состояла тогда из множества более или менее самостоятельных княжеств, принявших власть империи Великих Моголов.

Разобщение было не только политическим – сами индусы были разделены еще и на касты. С 1600 года на полуострове Индостан работала Ост-Индская компания, которую Наполеон рассматривал как основу экономической стабильности Англии и именно поэтому хотел разрушить. Было в этом и некоторое желание реванша: французы и англичане боролись за Индию еще в середине XVIII века. Поначалу влияние на полуострове французов было велико, но потом под контроль англичан попала громадная территория со столицами Бомбей, Мадрас и Калькутта, а у французов по итогам Семилетней войны к концу XVIII века оставался лишь кусок земли в 500 с небольшим квадратных километров с центром в городе Пондишери. В 1793 году англичане захватили и эту малость и не вернули даже после Амьенского мира.

На переломе веков очень кстати для Наполеона поругался с англичанами русский император Павел Первый. По широте души (а также от обиды на захват Наполеоном Мальты и разгон ордена Иоанна Иерусалимского) он принял участие в первой антифранцузской коалиции. Русские атаковали Французскую республику с трех сторон: в Голландии, в Швейцарии и в Италии. Армия под командой Суворова при поддержке эскадры Ушакова очистила Италию от французов и готовилась уже через Ниццу вторгнуться в саму Францию. Наполеон в этот момент был в Египте, а все остальные французские генералы для Суворова, как показали битвы при Треббии и Нови, проблемой не были.

Однако тут австрийцы попросили императора Павла, чтобы Суворов сначала «зачистил» от французов Швейцарию, для чего ему надо было соединиться с русской армией Римского-Корсакова и с австрийскими корпусами Елачича, Линкена и Готце. Суворов пошел на соединение, но французский генерал Массена не стал ждать – сначала он разогнал австрийцев, а потом разгромил в Цюрихе оставшегося без всякой поддержки Римского-Корсакова. Суворов получил известия об этом уже на пути в Швейцарию. Его 25-тысячная армия спаслась от разгрома, лишь перейдя через Альпы по перевалу Паникс.

Узнав все подробности, Павел Первый на союзников осерчал и в октябре 1799 года разорвал отношения с Англией (отдельным оскорблением было то, что Нельсон, отбив Мальту у французов, не вернул ее рыцарям ордена Иоанна Иерусалимского, гроссмейстером которого являлся в то время русский царь). Тут же подоспел Наполеон: он предложил Павлу устроить военную экспедицию в Индию, чтобы наказать англичан.

По плану Наполеона, русский корпус должен был выступить из Астрахани, переправиться через Каспийское море и высадиться в персидском городе Астрабаде (с 1930 года – Горган, город в Иране). От Франции в Индию должен был пойти 30-тысячный корпус Моро (так Наполеон к тому же избавлялся от своего конкурента в славе и народных симпатиях), которому надлежало спуститься до устья Дуная, переправиться в Таганрог, а затем двигаться через Царицын (ныне Волгоград) до Астрабада. Пехотные корпуса должны были иметь по 45–50 тысяч человек. Также в Индию должны были идти казаки Донского войска, которое для этого похода мобилизовали полностью, «поголовно», даже с больными (последние такие мобилизации были на Дону в 1737 и 1741 годах, при угрозе нашествия татар), получилось 510 офицеров, 20 947 казаков в конных полках, 500 артиллеристов и 500 калмыков. Люди эти составили 41 конный полк.

Надо знать, что проникновение русских в Индию было к тому времени ничтожным – разве что купец Афанасий Никитин написал о ней книжку «Хождение за три моря» (да и она была утеряна – Карамзин нашел ее рукописи и опубликовал только в 1821 году), да еще в 1795 году музыкант Герасим Лебедев основал в Калькутте театр для индийцев. (Лебедев прожил 12 лет в Индии, изучил санскрит, бенгали и хиндустани и переложил на разговорный бенгальский язык две английские пьесы, перенеся действие в Индию и сделав героями бенгальцев). Да что Индия – в Петербурге не было даже сколько-нибудь достоверных карт Средней Азии. Однако такие вещи в те времена никого не останавливали – ведь и карты Севера России были малодостоверны (да и сам Север России состоял тогда из Вологодской, Олонецкой, Архангельской и отчасти Новгородской губерний – места, где нынче Воркута и Норильск, еще не были даже исследованы. Только в 1878–1879 гг. шведско-русская экспедиция под командой Адольфа Норденшельда на пароходе «Вега» прошла по Северному морскому пути от Белого моря до Берингова пролива. Это – к вопросу о том, насколько люди наполеоновской эпохи знали окружающий мир). В общем-то, при основательной подготовке похода можно было найти проводников хотя бы из числа индийский купцов, торговавших в Астрахани. Однако на это требовалось время, да и вполне вероятно в Петербурге никто при индийских купцов не знал, а про казаков решили – «И так дойдут!».

Приказ о выступлении казаков в Индию дан был Павлом Первым 12 января 1801 года. Текст его по нынешним временам изумительный: «Англичане приготовляются сделать нападение флотом и войском на меня и на союзников моих шведов и датчан. Я и готов их принять, но нужно их самих атаковать и там, где удар им может быть чувствительнее и где меньше ожидают». И где же? «Заведения их в Индии самое лучшее для сего»… (Надо думать, на этом месте читающие впадали в ступор и не верили своим глазам – Индия? Как Индия?? Зачем Индия?). «Подите (…) с артиллериею через Бухару и Хиви на реку Индус (…) Приготовьте все к походу. Пошлите своих лазутчиков приготовить или осмотреть дороги». И в конце: «все богатство Индии будет вам за сию экспедицию наградою».

Об Индии Павел писал Донскому атаману Василию Орлову коротко: «Индия, куда вы назначаетесь, управляется одним главным владельцем и многими малыми. Англичане имеют у них свои заведения торговли, приобретенные или деньгами, или оружием. Вам надо все это разорить, угнетенных владельцев освободить и землю привести России в ту же зависимость, в какой она у англичан. Торг ее обратить к нам».

Вторжение готовилось в спешке и практически на собственные средства казаков: им велено было необходимые на это деньги взять в виде займов, которые будут возвращены «из добычи той экспедиции».

Несмотря на явную неподготовленность акции, 27 и 28 февраля 1801 года донские казаки выступили в поход. Дороги оказались занесены снегом, в котором едва брели лошади. В степи, само собой, негде было добыть дрова, деревни попадались редко, да и не было тогда таких деревень, где могли бы обогреться больше 20 тысяч человек. Потом начался март, а с ним – оттепель. Степь обратилась в болото, каждая балка сделалась топкой рекой. Когда подошли к Волге, лед на ней уже вздулся, лошади проваливались и их вытаскивали из воды с неимоверным трудом. Провианта не было ни для людей, ни для лошадей. Лошади околевали. У казаков началась цинга.

На счастье, 23 марта, когда казаки прошли 1564 версты, догнал их царский курьер. Тут только узнали они, что у России новый государь – Александр Первый – и он повелел донцам возвращаться домой. Пишут, что атаман Орлов, выйдя к казакам, сказал: «Жалует вас, ребята, Бог и государь родительскими домами!». О Павле, надо полагать, донцы не плакали.

Могла ли русско-французская экспедиция в Индию закончиться успехом, вытеснением англичан, разрушением Ост-Индской компании? В этом есть большие сомнения.

До Индии надо было еще дойти. Французам при этом надо было переправиться через Черное море, а нашим – через Каспийское. На Черном море был русский флот, вполне достаточный, чтобы перевезти армию в 35–40 тысяч человек. А вот переправить 70 тысяч человек через Каспий было просто не на чем. В конце XVIII века там была русская флотилия, но после смерти Екатерины Великой наши войска из Персии были отозваны, а русский порт в Баку за ненадобностью упразднили.

А ведь нужно было до Астрабада доставить еще и грузы, прежде всего – продовольствие. При этом по плану, составленному Наполеоном, реквизиций следовало избегать – чтобы не восстановить против себя население (позже, при походе в Россию, Наполеону было уже не до таких нежностей, а зря). Значит, продовольствие и самые разные расходные материалы (от подков и гвоздей до дров) нужно было тащить с собой. 100-тысячная русско-французская армия должна была иметь припасов на полтора-два месяца пути. Каких размеров должен был быть ее обоз, даже трудно представить. При всем этом вряд ли до Индии удалось бы довести хотя бы половину этого войска. Необходимость оставлять гарнизоны в покоренных городах (Павел Первый, например, приказал казакам «попутно», чтобы не досталась китайцам, завоевать Бухару), болезни, беглые и отсталые солдаты, которые были у всех и всегда, должны были изрядно выкосить ряды.

Нынешний человек, воспитанный на национально-освободительных идеях, предполагает, что приход в Индию русских и французов должен был получить поддержку «угнетаемого англичанами населения»: в идеале индусы должны были, завидев наших казаков, поднять против англичан восстание. Однако если задуматься: чем же лучше могли быть для индусов русские и французы?

Присутствию англичан на полуострове было к тому времени уже 200 лет, при этом собственно английской армии в Индии и не было – были «войска Ост-Индской компании», состоявшие в большинстве своем из разных народов Индостана. В 1757 году, когда англичане победили поддержанного французами набоба (наместника) Бенгалии в битве при Плесси, в армии Ост-Индской компании было две трети индийцев. Англичане выступали с армиями одних князей против других, получая все большее могущество, но при этом формально оставаясь гостями, а не хозяевами – в этом своеобразие английского покорения Индии. К тому же с 1740 года англичане помогали Великим моголам отражать вторжения на Индостан афганцев и персов. Добавить к этому почти мистическое уважение, которое тогдашний индиец питал к «белому сахибу» – и становится ясно, что вряд ли кто-то в Индии рассматривал англичан как угнетателей (да тогда и слова такого в общем-то не было и никто не осмысливал мир с этих позиций – это марксистская находка). В 1799 году, когда Наполеон шел по Египту, генерал-губернатор Восточно-индийской компании в Калькутте Ричард Уэллслей предлагал руководству компании (не королю, не парламенту, а именно компании) «рассмотреть вопрос о том, чтобы направить из Индии экспедицию через Красное море, чтобы отразить возможный удар со стороны Средиземноморья». Причем Уэллслей собирался идти навстречу Наполеону с сипаями, будучи вполне уверен в их верности. Поход состоялся, сипаи прибыли в Каир в 1801 году.

Впрочем, среди самих англичан были и скептики. Один из английских политиков той эпохи говорил так: «Предположим, что 30 тыс. русских придут к нашим границам в сопровождении конницы персидской и афганской, не говоря уже ничего о миллионах наших подданных, которые непременно к ним присоединятся, что мы проиграем одно или два больших сражения и отступим на Канпур, между тем как русские будут двигаться всё вперёд, что недостаток казны заставит нас задержать несколько недель жалование у войска… не вероятно ли в высшей степени, что большинство сипаев поспешит стать под их знамёна?».

Эта точка зрения имеет несколько уязвимых мест: ведь и большое сражение русским и французам надо было еще выиграть, да и сипаям, если бы они переметнулись, необходимо было бы чем-то платить, а денег на экспедицию, как мы помним, никто не дал. Если же разрешить сипаям жить грабежом, то очень скоро англичане показались бы индийцам ангелами в сравнении с новыми оккупантами. Словом, вероятнее всего индийские джунгли поглотили бы наших казаков бесследно.

Интересно, что идея вторжения в Индию грела Наполеона еще долго: в 1804 году он хотел отправить 30-тысячный корпус в Индию из Бреста на кораблях эскадры адмирала Гантома. Однако в то же время он готовился к вторжению в Англию через Ла-Манш – пришлось делать выбор. В 1808 году, заключив с Россией мир в Тильзите, Наполеон предложил Александру еще один план покорения Индии союзным русско-французским корпусом. Как раз и отношения России и Англии осложнились из-за присоединения России к континентальной блокаде. Однако и тогда планы не переросли в реальность.

Раз за разом стремясь победить Англию в Европе, неужели Наполеон не понимал не только всю бесполезность этих побед для ситуации в целом, но и то, что когда-нибудь он не сможет победить?

Англию мог поразить только удар в самое сердце. Опыт десанта на английскую территорию у французов был: в декабре 1796 года республиканская Франция предприняла Ирландскую экспедицию, рассчитывая, видимо, на то, что самый мятежный регион Англии воспримет появление французов с радостью. В Ирландии к тому времени в надежде на французскую поддержку поднял восстание создатель патриотического движения «Объединенные ирландцы» Уолф Тон. Французы собрали больше 30 линейных кораблей и фрегатов и еще полтора десятка кораблей помельче. На них было более 14 тысяч солдат – французов и ирландских инсургентов. (Интересно, что начальником штаба Ирландской экспедиции был генерал Эмманюэль Груши). Французские корабли, хотя и с приключениями, но добрались до ирландского берега, разве что высадиться по причине крайне скверной погоды не смогли.

Эта попытка доказывала, что в принципе британский берег достижим. Талейран писал, что командование Ирландской экспедицией будто бы собирались поручить Бонапарту. Может, это и не так, но в любом случае Бонапарт о ней знал и ее неудача могла пугать генерала даже после того, как он стал императором: при всем его гении над морской стихией он власти не имел.

При этом Наполеон имел опыт Египта, где после гибели флота он оказался отрезан от Франции и все его последующие походы и победы были уже чистый спорт – занятно, но бессмысленно. Наверняка император опасался повторения этой истории и в случае высадки на Британские острова. Для обеспечения ее успеха английский флот следовало низвести до ничтожного состояния, а Наполеон не мог не понимать, что делать это и некому, и нечем.

В 1801 году адмирал Гантом указывал на «ужасное состояние, до которого доведены матросы, не получающие содержания в течение пятнадцати месяцев, голые или едва прикрытые рубищем, голодные, упавшие духом, одним словом, совсем приниженные под бременем глубочайшей и унизительнейшей нищеты». Неудивительно, что матросы на французских боевых кораблях умирали десятками. Потом снабжение удалось наладить, но боевые качества от этого не появились: «Тулонская эскадра выглядела в гавани весьма изящно; матросы были хорошо одеты и хорошо обучены; но как только начался шторм, все переменилось – мы не приучены к штормам», – писал в 1804 году адмирал Вильнев. При этом союзники испанцы были еще хуже: Наполеон в 1805 году приказал адмиралу Вильневу считать два испанских корабля равными по силам одному французскому.

Хотя начальная стадия вторжения в Англию зависела от флота на все 100 процентов, Наполеон заботился о пехоте, совершенно игнорируя проблемы флота. Возможно, привыкший всегда чувствовать землю под ногами, Наполеон не понимал флот как боевую силу и поэтому всерьез никогда не заботился о нем.

В результате десантный флот французов состоял из небольших судов с легким вооружением, множество было гребных. Они совершенно не могли держаться в море и могли действовать только в тихую погоду у своих берегов под защитой береговых батарей. Очевидцы сомневались в том, что эти посудины смогут перевезти французов через Канал, даже если в море вообще не будет английского флота. Постоянные «тренировки» уверенности не добавляли. Современник писал: «Доверие к морским качествам лодок флотилии пропало, и 65 их пошли в Булонь (из Этапля) только по требованию Наполеона. Через два дня они были рассеяны штормом, и части их не удалось добраться до порта. Такие происшествия повторялись неоднократно. (…) С 4 ноября 1803 по 1 мая 1804 флотилия выходила в море всего три раза и каждый раз не могла удержаться на рейде более трех дней. Самым несчастным днем было 15 апреля: из 150 судов, находившихся на Булонском рейде, только 53 вернулись в гавань, треть судов была выброшена на берег, 100 судов могли войти в гавань только при самых благоприятных условиях во время прилива. Такие обстоятельства окончательно отнимали доверие к этому предприятию».

Морской министр Декре писал Наполеону: «Препятствия, стоящие перед В.И.В. столь велики, что только Чудо могло бы Вам помочь. Впрочем, оно столь часто являло Вам свой перст, что я ничуть не удивился бы его новому появлению». Не издевка ли сквозит за этим внешним раболепием?

У Наполеона был адмирал Гильемино и тот же Оноре Гантом, куда более энергичный и удачливый, чем Вильнев: в 1801 году Гантом взял в бою английский 74-пушечный корабль, а в 1805-м присоединился к эскадре Вильнева, прорвав английскую блокаду Бреста. Эти адмиралы как минимум сумели бы подороже продать свои жизни, погибнуть так, чтобы англичанам пришлось бы месяцами зализывать раны.

Однако Наполеон назначил командовать флотом Жака Вильнева. В 1796 году Вильнев со своими кораблями не явился в Тулон, к месту сбора экспедиции Гоша. 1 августа 1798 года, когда Нельсон атаковал французский флот при Абукире, корабли Вильнева так и не пришли на помощь отряду адмирала Брюэса. В 1800 году некоторое время Вильнев провел в английском плену. Наполеон выбрал худшего из худших. Это объяснимо лишь в том случае, если принять, что император не желал прямого вторжения в Англию, но и не хотел отказываться от него сам, предпочитая свалить все на силу обстоятельств.

В августе Наполеон умоляет Вильнева выйти с эскадрой из Ла-Коруньи в направлении Ла-Манша, в сентябре он пишет морскому министру Декре: «Вильнев – это ничтожество, которое нужно с позором изгнать». Подгоняемый слухами о том, что его хотят сменить, Вильнев 21 октября 1805 года вышел из бухты Кадиса и принял сражения с англичанами у мыса Трафальгар, имея 33 корабля против 27. Один французский корабль сгорел, 17 англичане взяли в плен.

Именно с Трафальгаром историки обычно связывают крах планов Наполеона по высадке десанта на Британские острова, забывая однако, что Вильнев был разбит 21 октября, а о намерении свернуть Булонский лагерь Наполеон объявил приказом еще 29 августа. Надо полагать, появление коалиции союзников в 1805 году Наполеон воспринял с облегчением: это был тот самый перст судьбы, теперь можно было бросить затею с высадкой в Англии под вполне благовидным предлогом. С этого времени флот перестал интересовать его совершенно. К моменту, когда известие о Трафальгаре достигло императора, он уже пленил под Ульмом австрийскую армию генерала Макка, так что узнав о поражении, император сказал о Вильневе несколько слов более печальных, чем злых.

А вот Испанскую империю у Наполеона поджечь получилось – правда, неизвестно, кто от этого пожара пострадал больше. В те времена Испании принадлежала в общем-то почти вся Латинская Америка (она и называлась тогда Испанская Америка – слово «Латинская» ввел Наполеон Третий) и часть Северной (Калифорния).

Не то чтобы Наполеон специально засылал в эти места агентов с приказом начать восстание – Французская революция сама по себе была воспламеняющим веществом. Будущему освободителю Южной Америки Симону Боливару было 16 лет, когда он в 1799 году попал во Францию. Можно представить, как слова «свобода, равенство, братство» подействовали на недавно осиротевшего мальчишку – они стали ему и отцом, и матерью. В 1805 году Симон Боливар поклялся бороться за освобождение Южной Америки от колониального ига. Вполне возможно, ему не давала покоя судьба Бонапарта (Боливар, креол по национальности, был в королевской Испании человек «второго сорта», как и корсиканец Бонапарт – в королевской Франции). В отличие от других молодых современников, «глядевших в Наполеоны», Боливару не пришлось долго искать «свой Тулон»: в 1806 году против испанцев восстала Венесуэла. На борьбу метрополии с восстанием ушло немало сил – возможно, эта борьба вогнала Испанию в экономический и политический кризис, который кончился в 1808 году отречениями Карла IV и Фердинанда VII, оккупацией Мадрида французскими войсками и назначением нового испанского короля – Жозефа Бонапарта. Испания сдалась Бонапарту без боя. Однако автоматического перехода колоний к Франции не получилось: воспользовавшись суматохой, власть в Буэнос-Айресе, Сантьяго и многих других городах захватывали хунты, составленные из креолов. В забавном положении оказалась Англия: по логике антинаполеоновской борьбы ей стоило бы признать Верховную хунту в Каракасе – ведь ставший испанским королем Жозеф начал с ней борьбу, а «враг нашего врага – наш друг». Но в это же время англичане пытались восстановить свою власть в Северной Америке: странно было бы признавать одних мятежников и воевать с другими. Рефлекс метрополии победил: англичане не признали каракасскую хунту.

В попытке восстановить Испанскую империю в прежних границах Жозеф использовал территории, еще остававшиеся под властью Испании (Коро, Маракаибо и Гвиана). Эти попытки трудно назвать масштабными – надо было ведь воевать еще с восставшими испанцами и поддерживавшими их англичанами на континенте. Так что в отряде капитана Монтеверде, шедшем на помощь испанцам, осажденным в городке Коро, было всего 500 человек. Потом Монтеверде двинулся на Каракас и в конечном счете победил! (Правда, на его стороне сыграло землетрясение, в 4 утра 26 марта 1812 года разрушившее Каракас – среди 10 тысяч погибших было немало военных, засыпанных прямо в казармах).

Однако ситуация в испанских колониях Южной Америки зависела от ситуации в Европе: по Испании огнем катилась война, король Иосиф (так на свой манер звали Жозефа испанцы) бежал, англичанам было не до Южной Америки, и предоставленные сами себе испанские отряды были обречены.

Только в 1814 году вернувшийся на испанский трон Фердинанд VII отрядил в Южную Америку новые подкрепления, а кроме того – испанцы привлекли на свою сторону степных скотоводов, чья тяжелая жизнь не стала легче при новой власти. Летом 1814 года войска Боливара (крошечные – всего 2.300 бойцов) были разбиты, Каракас пришлось сдать, а сам Боливар в конце концов вполне по-наполеоновски укрылся у англичан – на острове Ямайка. Победить испанцев Боливар смог, только «надев сапоги 1793 года» – объявив об отмене рабства.

Наполеон старался и в борьбе с Россией использовать все возможности для ее ослабления. Так, в 1807 году французы подписали договор с персидским шахом Фетх-Али, по которому персы открыли против России боевые действия.

У персов был в этом деле и свой интерес: с 1801 года Россия увеличивала свое присутствие в Закавказье. В 1801 году к России были присоединены Картли-Кахетинское княжество (территория нынешней Грузии), в 1804 году – Гянджинское ханство (территория нынешнего Азербайджана). Персы попробовали было вернуть эти земли, однако были разбиты, а власть России признали Карабахское и Ширванское ханства, а также Шурагельский султанат. В 1806 году в Карабахе был разгромлен персидский царевич Аббас-Мирза, и русские присоединили Шекинское, Дербентское, Бакинское и Кубинское ханства (территории Азербайджана и Дагестана). Наполеон решил использовать накипевшее в персах громадное желание реванша.

Однако договор с персами был заключен в 1807 году, а военные действия начались только в 1808-м, когда на европейском театре все уже кончилось. Нерасторопность персов привела к тому, что они остались с Россией один на один. В результате персы были разбиты и потеряли Нахичевань. Разорвав отношения с французами, персы в 1809 году запросили поддержки у англичан, с которыми Россия после Тильзита и вступления в континентальную систему была в состоянии войны. Англичане не прочь были для примера потрепать бывшего союзника и посодействовали заключению договора между Персией и Турцией. Однако, прямо скажем, боеспособность кавказских противников России повысилась от этого несущественно: летом 1810 года войска генерала Котляревского дважды разбили персов, так и не дав им соединиться с турками. К тому же турки, разбитые в Рущуке Кутузовым, подписали в конце концов мир.

Персы совсем было пали духом, но тут на Россию напал Наполеон. Когда стало известно о вступлении французов в Москву, у персов в Азербайджане была уже собрана огромная армия, выступление которой ожидалось в любой момент. Однако Котляревский упредил противника: перейдя Аракс осенью 1812 года, он разгромил персов в бою у Асландузского брода.

Действия Котляревского на Кавказском фронте были достойны подвигов 1812 года. Против 30-тысячной персидской армии у него было всего две тысячи человек. Перед началом похода Котляревский, которому было тогда только 30 лет, сказал своей маленькой армии: «Братцы! Вам должно идти за Аракс и разбить персиян. Их на одного десять, но каждый из вас стоит десяти, и чем более врагов, тем славнее победа. Идем, братцы, и разобьем!».

В двухдневном сражении персы были разгромлены полностью. Потери русских при этом были мизерные – 28 убитых и 99 раненых. Но в официальном рапорте Котляревский велел указать цифру 1200, а на возражения адъютанта ответил так: «Пиши, как я сказал. Ведь если напишешь как есть – не поверят!». За Асландузское сражение Котляревский награжден орденом Св. Георгия III степени и получил чин генерал-лейтенанта – в 30, напомню, лет.

У персов оставалась еще Ленкорань – крепость на берегу Каспия, в которой заперлись четыре тысячи воинов, поклявшихся стоять до конца. Котляревский отправился к Ленкорани с отрядом все той же численности – в две тысячи солдат. Сначала он пробовал взять Ленкорань артиллерийским огнем. Однако пятидневная канонада не разрушила стены и не запугала персов. К тому же стало известно, что к осажденным идет помощь. Тогда Котляревский решился на штурм.

Взятие Ленкорани описано меньше, чем взятие Измаила, хотя одно вполне стоит другого. Котляревский издал приказ: «Отступления не будет. Нам должно взять крепость или всем умереть». В ночь на 13 января начался штурм. Как и при Измаиле, офицеры в штурмующих колоннах еще на подходе к крепости были убиты или ранены. Первую колонну возглавил сам Котляревский. Русские прорвались в крепость и захватили ее, заплатив дорогую цену – убитыми и ранеными выбыла половина отряда.

Персидский шах вступил в переговоры, кончившиеся в октябре 1813 года подписанием Гюлистанского мира, по которому Персия признала вхождение в состав Российской империи восточной Грузии и большей части Азербайджана. Россия также получила исключительное право держать военный флот на Каспийском море.

Примечательно, что в противодействии продвижению России на Кавказе то и дело сходились Англия и Франция. При этом на то, чтобы подвигнуть персов от слов к делам, требовалось время. Из-за этого случались и казусы: например, именно обученная англичанами армия персов открыла боевые действия против русских в 1812 году, когда англичане уже никак не могли быть заинтересованы в создании русским проблем.