• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Встреча Александра и Наполеона 27 сентября 1808 года в Эрфурте была грандиозным зрелищем. Монархи по-братски обнялись и потом целых две недели были поистине неразлучны. Парады, балы, смотры войск и дипломатические приемы шли нескончаемой чередой. Наполеон привез с собой из Парижа театр, и когда знаменитый трагик Тальма в роли Эдипа по ходу пьесы восклицал: «…Дружба великого человека есть дар богов!…», оба императора, и Александр, и Наполеон, под аплодисменты зала встали в своей ложе и пожали друг другу руки. Интерактивное телевидение еще не было изобретено, но интерактивный театр, как мы видим, уже существовал.

Тальма, надо сказать, много чего наговорил со сцены в Эрфурте. Приведем просто несколько примеров: в роли Ореста он сказал, что «…боги правят нашими временами, но слава создается собственными деяниями…» – и понятное дело, все посмотрели на ложу Наполеона, a в роли Магомета он нашел целый кусок, который и выделил, повернувшись лицом все к той же ложе:

«…Все люди равны; не рожденье, а доблесть выделяет [достойных]. Есть смертные, любимые богами, которые достигают всего лишь собственными деяньями».

Теология тут более чем сомнительна – вряд ли Магомет, пророк Аллаха, мог говорить о богах во множественном числе, но публика поняла все как надо и наградила Тальма бурными аплодисментами. В то время в Эрфурте говорили, что в театре был «…партер, заполненный королями...» – вместе с Наполеоном прибыло три дюжины германских государей, и каждый из них старался аплодировать как можно громче…

Вот с Александром было посложнее. Он, конечно, был вежлив и учтив – вот только на дружеские уговоры как-то не поддавался и вел себя сдержанно. В беседах Александра и Наполеона основным мотивом была не сердечность, а уж скорее осторожность, как на поединке двух фехтовальщиков. Приведем цитату из Е.В. Тарле, связанную с их встречей:

«…Оба союзника обманывали друг друга, оба это знали, хотя еще пока и не вполне, оба не доверяли друг другу ни в чем и оба нуждались друг в друге. Александр считал Наполеона человеком величайшего ума; Наполеон признавал дипломатическую тонкость и хитрость Александра. «Это настоящий византиец», – говорил французский император о русском царе. Публичность была самым главным в этих объятиях и поцелуях: для Наполеона эти поцелуи утратили бы всю свою сладость, если бы о них не узнали австрийцы, а для Александра – если бы о них не узнали турки…»

При чем тут австрийцы? На этот счет нас может просветить Д. Чандлер – согласно приводимой им справке, в 1808 году Великая Армия состояла из 113 линейных и 32 полков легкой пехоты, всего 417 пехотных батальонов, общей численностью в 340 280 человек, плюс к ним 48 тысяч человек конницы, императорская гвардия и артиллерия силою в тысячу пушек, или побольше чем 2 пушки на тысячу человек, если считать солдат всех родов войск. Силы вроде бы огромные, но испанский фронт занимал 120 тысяч человек, и еще сотня тысяч уже двинулась туда же из Германии и Италии. В итоге на защиту огромной по протяженности границы – от долины Немана и до долины реки По – у Наполеона оставалось всего лишь 150 тысяч солдат, – и самым опасным пунктом была граница с Австрией. Австрийская империя вполне могла сосредоточить значительные силы на Дунае или в Италии – и нанести по Франции внезапный удар. А о том, что французское господство в покоренной Европе особого восторга не вызывает, Наполеон уже догадывался. Так что ему было очень важно показать всему миру, что с Александром у него тесный союз, и если что, то союзные русские войска ударят австрийцам в спину.

Что же касается упомянутых Е.В. Тарле турок, то о них есть смысл поговорить подробнее.

B сочинении А.С. Пушкина «Заметки по русской истории XVIII века» (1822) приводится цитата из мадам де Сталь на французском языке: «En Russie le gouvernement est un despotisme mitige par la strangulation», то есть «Власть в России есть абсолютная монархия, ограниченная удавкой».

На самом деле мадам де Сталь, по-видимому, этого не говорила. В книге «Десять лет в изгнании» (Mme de Stael, Dix annees d’exil, 1821) есть лишь отдаленно схожая мысль: «Ces gouvernements despotiques, dont la seule limite est l’assassinat du despote, bouleversent les principes de l’honneur et du devoir dans les tetes des hommes» («Эти деспотические правительства, ограниченные лишь возможностью убийства деспота, опрокидывают в человеческой голове понятия чести и долга»). Как ни толкуй «…возможность убийства деспота…», это все-таки далеко не «…удавка…», и, по всей видимости, опасную остроту сочинил сам Пушкин, приписав ее мадам де Сталь. Первым на это указал Ю.Г. Оскман:

«…Острота, в которой перефразируется сентенция г-жи де Сталь о деспотических правительствах, единственной формой ограничения произвола которых является убийство деспота, принадлежит, видимо, самому Пушкину…»

Есть, правда, и версия Л.И. Вольперт, которая полагала, что сентенция могла действительно принадлежать мадам де Сталь, но существовала в устной форме. Это вполне возможно – Пушкин общался с людьми, знавшими мадам де Сталь лично, и мог услышать ее от кого-то из них. В данном случае нам это не важно.

Ho важно то, что за ловкой остротой стояла суровая истина. Петр Третий, супруг Екатерины Второй (официально – дед Александра Первого), был принужден отречься и после этого убит гвардейцами в Ропше. Один из его убийц, граф Алексей Орлов, был родным братом тогдашнего фаворита Екатерины, Григория Орлова, и не только не понес никакого наказания, но и был у императрицы в большой милости, и ему поручались потом самые важные дела. Например, он командовал русской морской экспедицией в Средиземное море, которая увенчалась победой над турецким флотом при Чесме.

Павел Первый, отец Александра, был удушен у себя в Михайловском замке, и один из участников этого дела, генерал Беннигсен, совсем недавно, в 1807 году, командовал русской армией под Эйлау и Фридландом.

И сейчас, в 1808-м, когда царь начал получать подметные письма с напоминанием о том, что его батюшка тоже дружил с французами и это плохо для него кончилось, он склонен был принимать их вполне серьезно.

Союзом с Наполеоном были недовольны многие – адмирал Д.Н. Сенявин вовсе не был в этом смысле исключением.

Недовольным надо было заткнуть рот, лучше всего – каким-нибудь громким успехом, наглядно показывающим пользу союзнических отношений с Францией. Захват Финляндии в какой-то мере помог разрядить обстановку, но настоящий приз был не на севере, а на юге. Турецкие владения на Балканах, Константинополь, Босфор и Дарданеллы были бы превосходным аргументом в споре с внутренней оппозицией. В Тильзите речь шла о разделе территорий между Императором Запада – Наполеоном – и Императором Востока – Александром, но после Тильзита прошел год, и никаких серьезных приобретений у России не оказалось. В данный момент русские войска стояли в отнятых у турок Молдавии и Валахии, и важной целью Александра было показать султану всю глубину франко-российской дружбы. Это сделало бы его поуступчивей.

Но Наполеон говорил о чем угодно – об Австрии, о своем одиночестве и желании обрести супругу, способную дать ему наследника (в качестве такой возможной супруги имелась в виду одна из сестер Александра), о временной неприятности в Испании, но вот о «турецком разделе» он говорил в той манере, в которой когда-то рекомендовал Сийесу писать конституцию, – «…коротко и неясно…». В общем, все это вместе у царя теплых чувств к Наполеону не вызывало.

К тому же в его соображениях появился новый фактор – у него вдруг нежданно-негаданно обнаружился очень знающий и толковый советник.

Литература о Наполеоне пересыпана эпизодами, о которых знают все авторы, писавшие о нем. Визит Талейрана к русскому императору, в ходе которого Талейран сказал царю, что, по его мнению, русский народ не цивилизован, а русский государь цивилизован и что во Франции дело обстоит наоборот – народ Франции цивилизован, а вот французский государь, увы, нет, не цивилизован, и поэтому надо, чтобы французский народ и русский государь заключили между собой союз, принадлежит как раз к числу таких эпизодов.

Талейран в сентябре 1808 года не занимал никаких официальных постов, кроме своей высокой придворной должности, но в Эрфурт все-таки приехал, и Наполеон поручил ему, так сказать, неофициальную сторону переговоров с Александром. Поэтому его слова и действия Александра просто поразили – тот самый человек, который днем уговаривал его сделать то-то и то-то, вечером, за чашкой чая, говорил ему наедине, что предложения эти опасны, – и объяснял, почему…

Все это имело последствия. Александр понял, что империя Наполеона не так сильна, как кажется со стороны. Наполеон же не мог понять причин неожиданного упорства человека, от которого он этого не ожидал. А так как сдерживаться он уже разучился, то временами случались бурные сцены. Одна из таких сцен случилась, когда императоры разошлись во мнениях по поводу обязательности участия России в возможной франко-австрийской войне.

Вот цитата из «Наполеона» Е.В. Тарле:

«…Наполеон швырнул об землю свою шляпу и стал в бешенстве топтать ее ногами. Александр в ответ на эту выходку заявил: «Вы резки, а я упрям… Будем разговаривать, будем рассуждать, а иначе я уеду»…»

Эти слова Александра Первого надо оценить по достоинству – говорил он твердо. Буквально за четыре месяца до «эрфуртского свидания» Наполеон не постеснялся арестовать все королевское семейство Испании. Когда Александр Первый уезжал из Петербурга в Эрфурт, в его столице шептались, что он едет туда, как когда-то, во времена Батыя, русские князья ездили в Орду – ожидать можно было чего угодно. Даже матушка Александра, вдовствующая императрица Мария Федоровна, не постеснялась сообщить ему об опасности поездки в Эрфурт, занятый французскими войсками, и сделала это письменно.

И так думали не только в России. Приведем еще одну цитату из труда Е.В. Тарле:

«…Никто уже и не надеялся, что он вас отпустит, ваше величество», – откровенно (и к большой досаде Александра) проговорился один старый прусский генерал, когда Александр возвращался из Эрфурта…»

Но, как бы то ни было, встреча окончилась благополучно. Императоры обнялись на прощанье столь же пылко, как они сделали и при встрече, – и разъехались. Договориться им не удалось, и Александр направился в пределы своей обширной империи. Тайну своих новых отношений с Талейраном он сохранил даже от своего министра иностранных дел, Румянцева.

Наполеон отправился в Испанию.

Взаимодействия национальных культур создают иной раз такие неожиданные рикошеты, что просто диву даешься. Ну какая связь может быть между песней, которая была популярна в Красной Армии в тяжелый период Отечественной войны 1941–1945 годов, и испанской кампанией Наполеона, проделанной им в ноябре – декабре 1808-го?

Но есть популярная песня «Не бил барабан перед смутным полком», написанная на слова Ивана Козлова, в которой повествуется о тайной могиле погибшего вождя, в которой его оставляют соратники, вынужденные уйти, оставив поле боя врагу, а в песне есть такие строки:

И бедная почесть к ночи отдана; Штыками могилу копали; Нам тускло светила в тумане луна, И факелы дымно сверкали.

Песня заканчивается замечательными по силе стихами:

Прости же, товарищ! Здесь нет ничего На память могилы кровавой; И мы оставляем тебя одного С твоею бессмертною славой.

Текст представляет собой замечательно точный перевод, сделанный И. Козловым с английского оригинала, стихотворения «Погребение сэра Джона Мура» ирландского англоязычного поэта Чарльза Вольфа (1791–1823) – целиком стихотворение можно посмотреть в приложениях.

А Джон Мур – генерал, командовавший английскими войсками во время испанской кампании 1808 года. Похоронили его в начале января 1809-го, и сделано это было действительно тайно – войска, которыми он командовал, в осажденном испанском порту Корунья были перевезены на английские корабли и ушли в море. Преследовавший их маршал Сульт их не догнал…

Испанская кампания 1808–1809-го Наполеона в русскоязычной литературе особо не освещалась. Е.В. Тарле обронил на эту тему пару фраз, суть которых сводилась к тому, что грозный император разбил испанские войска, и совсем уж было погибало испанское дело, но тут ему пришлось срочно вернуться в Париж, а в Испании началась «герилья» – так называемая «маленькая война», которую в духе новых веяний в русском языке следовало бы перевести с испанского как «войнушка» и которая таковой вовсе не оказалась. Но об этом мы поговорим позднее, а пока – несколько слов о том, как эта оказавшаяся бесконечной «малая война» начиналась.

Прибыв в Испанию, Наполеон начал свое наступление в начале ноября 1808 года. Испанцы после поспешного отступления французских войск в Наварру успели создать так называемую Верховную Хунту и мобилизовать значительные силы – до 200 тысяч солдат, развернутых в два эшелона: основной, в котором было побольше 120 тысяч человек, и второй, вспомогательный, состоявший из учебных команд и тыловых гарнизонов, в котором было еще 80 тысяч. На помощь к испанцам подоспела английская армия сэра Джона Мура – целый корпус в четыре дивизии, 20 тысяч человек, со своей артиллерией и конницей.

Против испанцев и англичан стояли французские войска примерно той же численности, пополненные ветеранами Великой Армии, и командовал ими Наполеон.

Понятно, что при такой армии и при таком полководце исход кампании был предрешен. У испанцев не было никакого эффективного верховного командования, Верховная Хунта оказалась предельно некомпетентной, испанские генералы плохо знали военное дело, их войска были наполнены храбрыми, но плохо организованными людьми, и в итоге три испанские армии буквально рассыпались про столкновении со своим грозным противником. Единственным способным испанским военачальником оказался ирландец-католик Блейк, чья семья в свое время бежала от преследований и нашла в Испании убежище. Он командовал войсками Галисии и Астурии, храбро сражался, но был разбит – и сумел, бросив все пушки и тяжелое снаряжение, через непроходимые горы все-таки уйти из окружения. Но наибольшие неприятности причинил французам корпус сэра Джона Мура. Он напал на их коммуникации между Испанией и Францией, надеясь спасти Мадрид. Это ему не удалось, но он вынудил Наполеона направить против него войска, предназначенные для похода в Андалузию. В эпическом отступлении к побережью, напоминавшем отступление Багратиона в кампанию 1805-го, войска сэра Джона отбили все атаки преследовавших французов и даже умудрились взять в плен генерала Шарля Лефевра-Денуэтта, который, на свою беду, ввязался в кавалерийскую стычку между французским авангардом и драгунами английской дивизии генерала Пэджета. Англичане сумели добраться до Коруньи, отбить атаки подоспевшего наконец Сульта и сесть на свои корабли.

Сэр Джон Мур погиб чуть ли не в последний день обороны Коруньи. Ho o тайной могиле для своего вождя англичане беспокоились напрасно.

Первый памятник сэру Джону Муру был поставлен по приказу маршала Сульта.

Тревожные новости, которые в начале 1809 года получил из Парижа Наполеон, заставили его действовать с необычайной даже для него скоростью и решительностью. А узнал он, во-первых, о значительных и резко возросших австрийских вооружениях, во-вторых, о том, что князь Талейран принял у себя в доме, в присутствии множества гостей, министра полиции Жозефа Фуше – он встретил его у входа, совершенно дружески приветствовал, и оба они провели вечер в оживленной беседе. Поскольку до этого примечательного события оба сановника враждовали и совершенно друг друга не выносили, то их встреча, а уже тем более – публичная встреча, означала сознательную демонстрацию неожиданно возникшей взаимной симпатии.

Фуше – ну что Фуше? Император знал, с кем имеет дело, и между ним и его шефом полиции происходили иной раз такие кисло-сладкие, якобы шутливые разговоры:

«Что бы вы сделали, Фуше, если бы правление мое пошатнулось?»

«Ваше Величество, я немедленно попытался бы захватить как можно больше власти, чтобы не стать жертвой событий…»

Что до Талейрана, то Наполеон расценивал его способности очень высоко, и уж коли Талейран начал демонстрировать свое согласие с Фуше, то означать это могло только одно – публично выраженное несогласие с императором.

Действовать надо было немедля, не откладывая – и Наполеон оставил армию на маршалов, номинально подчиненных Жозефу, и помчался в Париж. Он буквально летел, не останавливаясь на отдых, и проделал путь из Испании в свою столицу в рекордные четыре дня.

Из всех описаний событий января 1809 года наилучшее, по-моему, сделал Е.В. Тарле. Талейрану он посвятил отдельную работу, и вот довольно длинная цитата из этого труда:

«…28 января 1809 года и произошла знаменитая, сотни раз приводившаяся в исторической и мемуарной литературе сцена, о которой некоторые присутствовавшие не могли до гробовой доски вспоминать без содрогания. Император в буквальном смысле слова с кулаками набросился на Талейрана. «Вы вор, мерзавец, бесчестный человек! – бешено кричал он. – Вы не верите в бога, вы всю вашу жизнь нарушали все ваши обязанности, вы всех обманывали, всех предавали, для вас нет ничего святого, вы бы продали вашего родного отца! Я вас осыпал благодеяниями, а между тем вы на все против меня способны! Вот уж десять месяцев, только потому, что вы ложно предполагаете, будто мои дела в Испании идут плохо, вы имеете бесстыдство говорить всякому, кто хочет слушать, что вы всегда порицали мое предприятие относительно этого королевства, тогда как это именно вы подали мне первую мысль о нем и упорно меня подталкивали! А этот человек, этот несчастный? Кто меня уведомил о его местопребывании? Кто возбуждал меня сурово расправиться с ним? Каковы же ваши проекты? Чего вы хотите? На что вы надеетесь? Посмейте мне это сказать! Вы заслужили, чтобы я вас разбил, как стекло, и у меня есть власть сделать это; но я слишком вас презираю, чтобы взять на себя этот труд! Почему я вас еще не повесил на решетке Карусельской площади? Но есть, есть еще для этого достаточно времени! Вы – грязь в шелковых чулках!»

Как ни ярко это описание, оно все-таки нуждается в некоторых комментариях.

Ну, начнем с мелочей – Наполеон назвал Талейрана не «грязью», а «навозом». Использованный Е.В. Тарле эвфемизм понятен – в то время, когда его «Наполеон» выходил из печати, слово «дерьмо» даже в смягченной до «навоза» форме в академической научной работе было совершенно неупотребимым. Далее – послушаем понимающего человека, посла Австрийской империи в Париже, Клемента фон Меттерниха. В донесениях, отправляемых им своему правительству, говорилось, что во Франции существуют две политических партии – «партия войны», состоящая из военных и возглавляемая самим императором Наполеоном, и «партия мира», состоящая из людей, располагающих крупными состояниями и желающих стабильности. Им сочувствует министр полиции Жозеф Фуше и даже кое-кто из маршалов – Меттерних называет Ланна и Мюрата. Неофициальным же главой партии мира является князь Талейран, которого Меттерних предлагает рассматривать только как «…человека политического…», полностью игнорируя прочие аспекты этой разносторонней личности. И вот как человек политический, он стоит за стабильность, умиротворение и сближение с Австрией – он доверительно говорил Меттерниху, что… «рассматривает интересы Австрии как свои собственные…».

И в данном случае он не лукавил. Даже после Аустерлица он доказывал Наполеону, что Австрия – необходимый элемент равновесия в Европе, что по природе своей она слаба, ибо ее совершенно разнородные части соединены вместе только одним – династией Габсбургов, и что в силу этого опасной для Франции она быть не может, и что надо переориентировать Австрию на восток и сделать из нее готовый оплот против России, и что для этого надо помочь ей захватить Молдавию и Валахию. А для избежания трений с ней надо восстановить Веницианскую Республику, и это буферное государство отделит австрийские владения в Тироле от французских владений в Италии. И вобще, конструкция, при которой Франция будет отделена от России Пруссией и Австрией, дружественными по отношению к Франции и враждебными по отношению к России, будет для Франции наилучшей. Талейран поэтому был очень против войны с Пруссией в 1806-м, а уж жестокий режим, установленный в ее отношении после войны, и вовсе не одобрял. Что до захвата королевского семейства Испании в Байонне, то Талейран, доказывая Наполеону всю недопустимость этого, приводил следующую аналогию:

«…Знатный человек может позволить себе многое. Он может держать у себя любовниц, плохо обращаться со своей женой, несправедливо относиться к своим друзьям – его, несомненно, будут винить во всем этом, но если он богат, могуществен и умен, на него будут смотреть со снисхождением и многое простят. Но если он сплутует в карты, он будет немедленно изгнан из хорошего общества, и прощения ему не будет…»

Наполеон возражал ему, доказывая, что при том уровне могущества, которого он достиг, уже «…никто не осмелится назвать это подлостью…» – но, надо сказать, в своей оценке дела в Байонне Талейран был прав. Вот что пишет по этому поводу простой и вполне лояльный офицер Великой Армии, знакомый нам Марбо:

«…Совершилось беззаконнейшее похищение короны, какое только знает современная история, – предложить себя посредником между отцом и сыном, чтобы заманить обоих в ловушку и ограбить, – это была гнусность и злодейство, которые заклеймила история и не замедлило наказать Провидение».

Еще совсем недавно, в Пруссии, он смотрел с обожанием на великого человека, с которым свела его судьба. Но война в Испании явно настроила его на философский лад – он заговорил о Провидении…

Сцена, устроенная Наполеоном, окружающих потрясла. Даже его личный секретарь, Меневаль, слепо преданный хозяину, и то в своих воспоминаниях записал, что в тот вечер император уронил свое достоинство. Только одного человека все происшедшее как бы не затронуло. Приведем еще одну цитату из Е.В. Тарле:

«Его высочество светлейший князь и владетельный герцог Беневентский, великий камергер императорского двора, великий электор Французской империи, командор Почетного легиона, князь Талейран-Перигор стоял неподвижно, совершенно спокойно, почтительно и внимательно слушая все, что кричал ему разъяренный император. Присутствовавшие сановники дрожали, почти не смея глядеть на Талейрана, но он, единственный в комнате, казалось, сохранял полнейшую безмятежность и ясность духа».

Более того, когда прием окончился и приглашенные на него сановники стали расходиться, Талейран сказал, слегка пожав плечами:

«Как жаль, что такой великий человек так дурно воспитан».

Мадам де Лаваль, родом из знатнейшей семьи Монморанси и старинная приятельница Талейрана, спросила его – почему он не запустил в императора каминными щипцами? Он ответил, что подумал было об этом, но, как известно мадам де Лаваль, он слишком ленив.

Все гадали, чем все это закончится. На следующий день, в воскресенье, министр финансов, Годен, носивший звучный титул герцога де Гаета, явился к Наполеону, имевшему обычай принимать в этот день своих министров, как можно раньше – у него было много работы, он хотел уйти как можно раньше, и поэтому явился во дворец еще до того, как слуги начали зажигать там свечи, заняв заранее видное место в самых первых рядах, он надеялся улизнуть потом одним из первых. Каково же было его изумление, когда он увидел Талейрана, пришедшего еще раньше его…

Любопытство взяло верх – Годен остался до конца приема, он хотел посмотреть, что случится дальше. Наполеон прошел мимо Талейрана, «…не заметив…» его. Как ни в чем не бывало, бывший министр иностранных дел остался невозмутим, а когда его сосед замешкался с ответом на вопрос, заданный императором, как ни в чем не бывало предоставил Наполеону нужную ему информацию. Тем самым ситуация как бы разрядилась – возможно, Наполеон сожалел о том, что потерял самобладание, и был даже несколько признателен Талейрану за то, что теперь инцидент, так сказать, остался в прошлом.

Дафф Купер [1], автор очень интересной биографии Талейрана, написанной на английском, замечает, что Наполеон был к этому времени уверен в своем величии и в своей непогрешимости и воображал, что подобные оскорбления могут быть прощены или забыты.

Странно, что итальянец позабыл итальянскую поговорку, гласящую, что месть – это такое блюдо, которое надо подавать холодным.

Война с Австрией началась, как Наполеон и предвидел, но совершенно не так, как он предполагал. Делая свои предварительные расчеты, он принял как необходимость тот факт, что в этот раз инициативу нападения следует предоставить Австрии. Уж очень ненадежным было политическое положение и в Германии, и даже во Франции для того, чтобы Наполеон мог предстать в роли нападавшего. Ему было нужно время на то, чтобы найти людей, – и во Франции был опять проведен досрочный призыв, теперь уже с опережением в два года – в армию шли рекруты 1810-го. Их надо было организовать, вооружить, обучить – и надо было что-то сделать для компенсации того факта, что из зеленых юнцов нельзя моментально сделать испытанных ветеранов.

Одним из методов такой компенсации Наполеон признал артиллерию – и военному министру Кларку были даны директивы довести число пушек в формирующихся новых формированиях с двух орудий на тысячу человек до пяти орудий на тысячу. В армию были добавлены германские контингенты из Саксонии, Баварии, Вюртемберга и даже 18 тысяч поляков под командованием князя Понятовского.

Целью было собрать 260 тысяч человек в Германии и еще 150 тысяч – в Италии, под общей командой Эжена де Богарнэ, но это не получилось. План создания новых формирований был выполнен примерно на две трети по людям и примерно наполовину по артиллерии, когда 9 апреля 1809 года пришла поразительная весть – война началась!

Наполеон почему-то был совершенно убежден, что войну ему предварительно объявят, – но этого не произошло. Эрцгерцог Карл, младший брат императора Франца и его лучший полководец, попросту перешел границу, объявил, что делает это «…по приказу своего повелителя, императора Австрии…», – и двинулся вперед, на части Бертье, разбросанные в южной Германии.

С командованием армией Бертье не управился. Он был поистине великим штабистом, но плохим командующим и вовсе не годился на роль лидера. К счастью, он недолго оставался один – выехав из Парижа 13 апреля, Наполеон уже 15 апреля пересек Рейн, а к раннему утру 17 апреля приехал в ставку к Бертье. У него уже вошло в привычку ездить таким образом, что по трое-четверо суток подряд из экипажа он выходил только во время смены лошадей.

Командование он взял на себя и, как он говорил, «…придал ему должную энергию…». Прибывшему из Испании Ланну был подчинен новый, созданный на ходу сводный корпус из двух пехотных дивизий и тяжелой кирасирской кавалерии. 21 апреля 1809 года произошло значительное сражение – и Наполеон был уже уверен, что он выиграл вторую Иену. По крайней мере, так он написал Даву, с добавлением инструкций о направлении дальнейших операций. Результаты, однако, оказались куда скромнее – австрийцы потеряли 10 тысяч человек и 30 пушек, но отступили в порядке. Тем не менее Наполеон решился продолжать преследование. А по ходу дела провел еще одно мероприятие – он остановился у походной колонны 13-го пехотного полка и спросил, кто из солдат показал себя храбрецом в случившемся сражении. Вопрос задавался не командиру полка, а всему его составу. После недолгого совещания солдаты вытолкнули вперед одного из них – он был тамбурмажором – и сообщили, что вот он и показал себя накануне как настоящий герой.

«Говорят, вы самый храбрый из солдат этого полка, – сказал Наполеон. – Я назначаю вас кавалером ордена Почетного легиона, бароном Империи, и награждаю вас пенсией в четыре тысячи франков» [2].

Солдат, в основном новобранцев, он этим поразил – такой орден давался, как правило, знати, на титул барона мог рассчитывать превосходный офицер в чине полковника, а уж пенсия в 4 тысячи франков для солдат, получавших меньше 300 франков в год, выглядела и вовсе сказочно. Наполеон двинулся дальше, в окружении своей свиты и конвоя, провожаемый громовыми кликами забывших усталость солдат. Они кричали «Да здравствует император!» — и, вообще говоря, были правы.

Он знал, как управлять людьми.

Поймать отступающих австрийцев Наполеону не удалось. Более того, их арьегард в сражении под Ратисбоном дал такой отпор преследователям, что в конце концов сам маршал Ланн, закричав своим солдатам, что он покажет им, что был гренадером до того, как стал маршалом, схватил штурмовую лестницу и побежал вперед. Его адъютант, Марбо, буквально вырвал лестницу у Ланна из рук, сказал ему, что маршалу нет необходимости рисковать головой до тех пор, пока его адъютанты еще живы, – и побежал к австрийским укреплениям. Солдаты, поглядев на своего маршала и на его адъютанта, спорящих за право быть убитым первым, пошли на штурм единой волной. В итоге укрепления под Ратисбоном были все-таки взяты. Сам Наполеон получил ранение – пушечное ядро на излете задело ему ногу. После перевязки он сел в седло – надо было развеять слух о том, что он убит или тяжело ранен.

Но австрийцы успели отступить. В итоге Наполеону не удалось одержать большой победы, которой он так желал, – но был достигнут важный промежуточный результат. Своими успехами он все-таки удержал Германию от общего восстания. Империя была непрочна – Талейран был прав, и Наполеон знал это. В силу стремления к все новым и новым высотам он не консолидировал свои достижения. Вместо того чтобы превратить побежденных противников в надежных союзников, он превращал их в озлобленных врагов, только и ждущих того мига, когда они смогут отомстить ему за все свои унижения.

Теперь Наполеону надо было выбирать – преследовать отступающих в Богемию (современную Чехию) австрийцев или идти на Вену. В былые годы он, не колеблясь, двинулся бы догонять врага – в его военной системе основное внимание обращалось на «…разгром неприятельских масс…», все остальное: крепости, территории, даже столицы – было второстепенно.

Сейчас, весной 1809-го, к чисто военным соображениям примешивались политические – нужен был громкий успех, и как можно скорее. Он пошел на Вену. К 13 мая под угрозой пушечного обстрела Вена сдалась, но ее гарнизон успел уйти на северный берег Дуная. Надо было спешить – из Италии подходили австрийские войска эрцгерцога Иоанна. Французская армия после первоначальных успехов ушла слишком далеко и теперь находилась в трудном положении. Положение начинало сильно походить на кампанию 1805 года – до того, как случился Аустерлиц. Надо было искать сражения как можно скорее, а для этого надо было перейти Дунай. В поисках подходящего места для переправы саперы нашли островок Лобау примерно в сотне метров от северного, австрийского берега реки. Он мог послужить некоторой защитой от артиллерийского огня, закрывая собой длинные, чуть ли не в километр, понтонные переправы через основное русло Дуная.

Французские войска перешли реку и оказались под атакой подоспевшей к месту их переправы армии эрцгерцога Карла. В итоге грянуло огромное сражение у Асперна-Эсслинга. У австрийцев был большой позиционный плюс – они контролировали Дунай выше по течению и могли пускать по реке вниз плоты с зажигательными материалами, которые сильно вредили понтонному мосту, через который французские войска питались подкреплениями и боеприпасами.

Бой длился до позднего вечера 21 мая. Предмостное укрепление на северном берегу Дуная Наполеону удалось удержать. Но на плацдарме против 100 тысяч австрийцев у него было только 31 тысяча солдат – и их единственной связью с южным берегом служил непрочный понтонный мост в километр длиной. 22 мая переломить ситуацию Наполеону не удалось. Под Эсслингом полегло больше 20 тысяч человек с каждой стороны, и французам в итоге пришлось уйти с плацдарма на остров Лобау, оставив между собой и австрийской армией рукав Дуная. Мало того, что победа ускользнула от Наполеона и сражение окончилось отступлением – случилось и нечто худшее.

В одной из контратак был смертельно ранен маршал Ланн.

Вообще говоря, это было поражение. Наполеону понадобилось больше суток на то, чтобы прийти в себя, – даже его неисчерпаемая энергия ослабла, и он в течение двух дней, вплоть до 24 мая, не предпринимал ничего. К 25 мая саперам удалось восстановить понтонный мост между южным берегом Дуная и островом Лобау – он был сильно поврежден паводком и австрийскими горючими плотами. Хирург армии, доктор Ларрей, организовал забой лошадей на Лобау – их варили в брошенных кирасах, приспособленных под суповые корыта, и бульон пошел для раненых. Наполеона засыпали жалобами старших офицеров, чьих лошадей доктор для этой цели конфисковал – он выслушал их жалобы, вызвал доктора Ларрея и тут же, на месте, сделал его бароном. Он приказал немедленно стянуть к переправе австрийские пушки, захваченные в Вене, – пехоту, понесшую большие потери, надо было усилить, и он использовал трофейную артиллерию.

В самом конце мая подошла помощь из Италии – Эжен де Богарнэ и Макдональд [3] нагнали и разбили эрцгерцога Иоанна и подошли со своим корпусом к главным силам Наполеона. Лобау укреплялся, шла подготовка новой атаки на австрийский берег, готовились понтоны. 4 июля 1809 года началось наступление – французские саперы навели с Лобау сразу дюжину мостов, ночью 5 июля на северный берег перешли уже четыре пехотные и три кавалерийские дивизии. Маршал Массена отправился в наступление в своей коляске – он накануне повредил ноги и не мог ни ходить, ни держаться в седле. Сражение у местечка Ваграм шло 5 и 6 июля – и в конце концов корпусу Макдональда таранным ударом удалось прорвать центр австрийской позиции. Эрцгерцог Карл был вынужден отступить. Это была долгожданная победа – но совсем не похожая на те, которые Великая Армия привыкла одерживать. Потери были велики, примерно равны австрийским, и австрийцы отступили, не оставляя противнику ни пушек, ни знамен, ни пленных.

Но драться и дальше они уже не могли. 12 июля 1809 года, в два часа ночи, было подписано перемирие. Переговоры о мире, однако, шли примерно так же, как шли сражения – австрийцы перестали быть уступчивыми. Дипломаты сообщали в свои столицы, что если в 1805 году войны хотело только правительство Австрии, то в 1809-м дух сопротивления наполнял и правительство, и армию, и народ. Торговля шла вплоть до октября, и успех переговоров оказался решен не только на Дунае.

31 августа 1809 года англичане сделали попытку высадиться на острове Вальхерен, в теперешней Бельгии. Предполагалось, что они смогут использовать тот факт, что войска Наполеона разбросаны между Испанией, Италией и Германией и что на собственно французских границах никакой военной силы нет. Их надежды оказались разбиты. В северных департаментах Франции было введено чрезвычайное положение, национальная гвардия была мобилизована. Англичане потерпели поражение, им пришлось немедленно отступить. Это повлияло на обе стороны, ведущие переговоры в Шенбрунне. Император Франц понял, что помощи он не дождется, – и смягчил свою позицию. Император Наполеон немедленно воспользовался этим обстоятельством и заключил столь желанный ему мир.

Но он был встревожен еще больше, чем его противник. Дело было в том, что мобилизацию во Франции организовал Фуше.

А командовать спешно собранными войсками он сам, своей властью, назначил Бернадотта.

1. Альфред Дафф Купер (англ. Alfred Duff Cooper; 22 февраля 1890 – 1 января 1954) – политик Великобритании. Входил в Тайный совет Великобритании. Был министром информации в первом кабинете Черчилля.

2. Д. Чандлер. Военные кампании Наполеона, стр. 425

3. Макдональд (Macdonald) Жак Этьен Жозеф Александр – герцог Тарентский с 1809 года, французский военачальник, маршал Франции с 1809-го, участник революционных и Наполеоновских войн. Сын шотландского эмигранта.