• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

«Мой друг, я перешел через Неман 24-го числа в два часа утра. Вечером я перешел через Вилию. Я овладел городом Ковно. Никакого серьезного дела не завязалось. Мое здоровье хорошо…» – это текст письма Наполеона жене. Написано оно 25 июня 1812 года и повествует о начале «второй польской войны». В письме говорится еще и о большой жаре, но это не столь важно.

Великая Армия перешла Неман, как и сказано в письме, 24 июня, не встретив никакого сопротивления. Силы Наполеона были огромны. Е.В. Тарле приводит широкий спектр оценок:

«…Есть с десяток различных показаний о численности великой армии, перешедшей через Неман. Наполеон говорил о 400 тысячах человек, барон Фэн, его личный секретарь, – о 300 тысячах, Сегюр – о 375 тысячах, Фезанзак – о 500 тысячах. Цифры, даваемые Сент-Илером (614 тысяч) и Лабомом (680 тысяч), явно принимают во внимание и резервы, оставшиеся в Германии и в Польше. Большинство показаний колеблется между 400 и 470 тысячами. Цифра 420 тысяч – цифра, на которой останавливаются чаще всего показания, говорящие именно о переходе через Неман; 30 тысяч австрийцев корпуса Шварценберга в войне участвовали, но через Неман не переходили. В главных силах Наполеона числилось около 380 тысяч человек, на обоих флангах (у Макдональда на северном, рижском, направлении и у Шварценберга на южном) – в общей сложности 60–65 тысяч…»

Война началась как-то сама по себе. Куракин потребовал паспорта и уехал из Парижа, Наполеон потребовал объяснений и, не дожидаясь их, 22 июня обратился к своим войскам:

«Солдаты, вторая польская война начата. Первая кончилась во Фридланде и Тильзите. В Тильзите Россия поклялась в вечном союзе с Францией и клялась вести войну с Англией. Она теперь нарушает свою клятву. Она не хочет дать никакого объяснения своего странного поведения, пока французские орлы не удалятся обратно через Рейн, оставляя на ее волю наших союзников. Рок влечет за собой Россию, ее судьбы должны совершиться. Считает ли она нас уже выродившимися? Разве мы уже не аустерлицкие солдаты? Она нас ставит перед выбором: бесчестье или война. Выбор не может вызвать сомнений. Итак, пойдем вперед, перейдем через Неман, внесем войну на ее территорию. Вторая польская война будет славной для французского оружия, как и первая. Но мир, который мы заключим, будет обеспечен и положит конец гибельному влиянию, которое Россия уже 50 лет оказывает на дела Европы».

В течение нескольких дней, с 24-го по 27 июня, день и ночь по четырем наведенным через Неман мостам непрерывным потоком текли войска, двигаясь на восток. Александр узнал о переходе границы с некоторым запозданием, но все-таки довольно скоро. Его известили об этом в Вильно, на балу, вечером 24 июня. В течение следующего дня он собирал сведения и вечером 25 июня вызвал к себе Балашова [1] и сказал ему следующее:

«…Ты, наверно, не ожидаешь, зачем я тебя позвал: я намерен тебя послать к императору Наполеону. Я сейчас получил донесение из Петербурга, что нашему министру иностранных дел прислана нота французского посольства, в которой изъяснено, что как наш посол князь Куракин неотступно требовал два раза в один день паспортов ехать из Франции, то сие принимается за разрыв и повелевается равномерно и графу Лористону просить паспортов и ехать из России. Итак, я хотя весьма слабую, но вижу причину в первый еще раз, которую берет предлогом Наполеон для войны, но и та ничтожна, потому что Куракин сделал это сам собой, а от меня не имел повеления… Хотя, впрочем, между нами сказать, я и не ожидаю от сей посылки прекращения войны, но пусть же будет известно Европе и послужит новым доказательством, что начинаем ее не мы…» [2].

Речь эта, что называется, хрестоматийно известна, контекст читателю тоже известен, поездка Балашова к Наполеону тоже освещалась широко.

Поэтому обратим внимание не на речь, а просто на два небольших момента. Во-первых, император обращается к Балашову, человеку 42 лет и как-никак генералу, на «ты». Это было в обычае – самодержец своим подданным говорил «ты», и должно было пройти побольше 50 лет, чтобы при Александре Втором правило все-таки изменилось.

Во-вторых, поездка Балашова и его встреча с Наполеоном описаны Л.Н. Толстым в «Войне и мире».

События проходили следующим образом: Балашов выехал из Вильно в два часа ночи и двинулся к границе. Вскоре его перехватил французский конный разъезд и препроводил в лагерь, где Балашова принял маршал Даву. Выслушав посланца императора Александра, он, несмотря на протесты, отобрал у него пакет и отправил с вестовым к Наполеону. По заведенному в Великой Армии обычаю, любое место, где находился Наполеон, именовалось «дворец», даже если это был амбар или поставленная наскоро палатка. Вообще-то имелся специальный большой шатер, со спальней, кабинетом и приемной, но транспортный «поезд» в четыре сотни лошадей и сорок мулов, которым руководил его конюший, Коленкур, не всегда поспевал за императором. Любой «дворец» – хоть шатер, хоть конюшня – немедленно оцеплялся караулом, состоящим из солдат «старой гвардии», рядом разворачивался штаб под командой Бертье, и рабочая деятельность по управлению армией начиналась вновь, как если бы и не прерывалась.

Наполеон получил извещение, велел Балашову оставаться при штабе Даву и принял его только на пятый день, уже в Вильно, в той самой комнате, откуда Александр Балашова отправил. Тут-то у них и состоялся примечательный разговор, так замечательно описанный Львом Николаевичем. «Война и мир» написана так, что ее хочется цитировать целыми главами, но, пожалуй, нам просто не хватит места. Ограничимся кратким пересказом: Наполеон задал Балашову несколько вопросов, на которые тот отвечал с большим достоинством, все время роняя дерзкие намеки. Например, на вопрос, какая дорога ведет к Москве, он ответил, что дорог много, и одна из них идет через Полтаву. А на замечание Наполеона о том, что в России много церквей и, по-видимому, население религиозно, Балашов сказал, что это действительно так, и прибавил: «Как в Испании». Описано это у Толстого совершенно замечательно – он рассказывает, как приближенные Наполеона делали вид, что ничего особенного не было сказано, а если и было, то это не заслуживает внимания, ну и так далее. Толстой – великий мастер психологической прозы, а сцена разговора написана так, что ее буквально видишь…

А потом можно обратиться к тексту книги Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию» и прочитать его описание этого же самого разговора. И прочтем мы там следующее:

«…Это явная выдумка…»

То есть, согласно Тарле, добрая часть беседы Наполеона с Балашовым попросту выдумана Балашовым, а Л.Н. Толстой, использовавший мемуары Балашова как исходный материал, ошибся, и вся искусно построенная им «мизансцена», именно мизансцена, и есть – чистый театр, в действительности никогда не случившийся?

Все это нуждается в пояснении.

Восприятие собственной истории в каждой стране с течением времени меняется. В порядке иллюстрации этого положения можно указать на наглядный пример: в американском кинематографе индейцы с течением времени мутировали, превратившись из «кровожадных дикарей», которых пачками отстреливают положительные герои, в «благородных детей природы», которых пачками отстреливают отрицательные герои.

Россия в этом смысле совсем не исключение, но в послереволюционные годы изменения в ее восприятии собственной истории случались нe в течение пары поколений, а в течение пары месяцев. И в отношении тех, кто не успевал «перестроиться», меры принимались самые серьезные – вплоть до смертной казни.

Сразу после окончания Гражданской войны в ходу была «школа Покровского», по имени Михаила Николаевича Покровского, считавшего дореволюционное российское государство «…оплотом феодальной реакции…». А поскольку эта точка зрения была одобрена Лениным, то дальше «…все стало понятно», и градом посыпались труды, в которых говорилось много чего и про «…развратную Екатерину Вторую…», и про Петра Первого, «…садиста и сифилитика…».

Про войну 1812 года писали соответственно: все возможные шишки, которые только можно было придумать, сыпались на головы царских генералов, не сумевших сделать то и это и «…не понимавших чаяния народных крестьянских масс…». Бранили, конечно, в первую очередь всяких там Беннигсенов, но исключений для Дохтурова или Кутузова тоже не делалось.

Изменения начались после речи Сталина в мае 1934 года. Теперь надо было отображать «…высокий патриотический дух…». Что это значит конкретно, стало ясно не сразу. В 1936 году Е.В. Тарле публиковал работы, утверждавшие, что в войне 1812 года крестьянское партизанское движение в тылу французских войск особой роли не играло и было обычной борьбой селян с грабившими их мародерами. Но уже в 1937 году он в «…свете последних указаний…» поменял свое мнение на противоложное и утверждал, что крестьянское движение было огромным, возможно, даже решающим фактором победы. И даже это, вроде бы безупречно политически корректное утверждение, надо было делать осторожно, потому что его могли обвинить в «…принижении роли государства как основы всех народных усилий в Отечественной войне…».

А поскольку в дальнейшем начались усилия по отождествлению Кутузова аж со Сталиным – они оба выступали как «спасители Отечества», то путь Е.В. Тарле приходилось выбирать с величайшей осторожностью, что, конечно же, отразилось и на его текстах.

Когда он пишет, что «…Наполеон выражал интересы крупной французской буржуазии…», не надо думать, что эта «мысль» действительно принадлежит ему. Е.В. Тарле следует читать, принимая во внимание контекст эпохи.

Вот эпизод с Балашовым относится к темам относительно безопасным. O них, с некоторыми ограничениями, можно было писать то, что думаешь, – и какую же меру убийственного сарказма Евгений Викторович отмерил и Балашову, и его мемуарам:

«…Для изложения беседы Балашова с Наполеоном у нас есть только один источник – рассказ Балашова. Но, во-первых, записка Балашова писана им явно через много лет после события, во всяком случае, уже после смерти Александра I, может быть, даже незадолго до смерти самого Балашова; на обложке рукописи было написано: «29 декабря 1836 года», а Балашов скончался в 1837 г. Во-вторых, придворный интриган и ловкий карьерист, министр полиции, привыкший очень свободно обходиться с истиной, когда это казалось кстати, Александр Дмитриевич Балашов явственно «стилизовал» впоследствии эту беседу, т. е. особенно свои реплики Наполеону (о том, что Карл XII выбрал путь на Москву через Полтаву; о том, что в России, как в Испании, народ религиозен, и т. п.). Это явная выдумка. Не мог Наполеон ни с того ни с сего задать Балашову совершенно бессмысленный вопрос: «Какова дорога в Москву?» Как будто в его штабе у Бертье давно уже не был подробно разработан весь маршрут! Ясно, что Балашов сочинил этот нелепый вопрос, будто бы заданный Наполеоном, только затем, чтобы поместить – тоже сочиненный на досуге – свой ответ насчет Карла XII и Полтавы…»

И дальше, говоря о другом таком же вопросе Наполеона, выдуманном задним числом, Евгений Викторович добрее к Балашову не становится:

«…Точно так же не мог Наполеон сказать: «В наши дни не бывают религиозными», потому что Наполеон много раз говорил, что даже и во Франции много религиозных людей, и в частности, он убежден был в очень большой религиозности и в силе религиозных суеверий именно в России. А выдумал этот вопрос сам Балашов опять-таки исключительно затем, чтобы привести дальше свой тоже выдуманный ответ, что, мол, в Испании и в России народ религиозен…»

Так что Толстой, по всей видимости, описал чистую фикцию. Описал с невероятным талантом. Собственно, большего от романиста и не потребуешь…

Однако кое-что можно извлечь и из фикции – рассказа Балашова. B нем есть элементы, которые можно проверить и даже подтвердить показаниями других свидетелей.

Когда, согласно Балашову, Наполеон корил Александра за то, что тот дал приют графу Армфельту и барону Штейну, в которых он видел личных врагов, это звучит весьма правдоподобно – нечто очень похожее он говорил и раньше, и тому есть много свидетельств. По-видимому, соответствует действительности и следующая реплика Наполеона:

«…Боже мой, чего же хотят люди? После того как он [Александр] был побит при Аустерлице, после того как он был побит под Фридландом, – одним словом, после двух несчастных войн, – он получает Финляндию, Молдавию, Валахию, Белосток и Тарнополь, и он еще недоволен… Я не сержусь на него за эту войну. Больше одной войной – больше одним триумфом для меня…»

Опять, нечто похожее говорилось неоднократно. Но вот эти слова Наполеона, приводимые Балашовым, действительно заслуживают внимания:

«…Мне жаль, что у императора Александра дурные советники. Чего ждет он от этой войны? Я уже овладел одной из его прекрасных провинций, даже еще не сделав ни одного выстрела и не зная, ни он, ни я, почему мы идем воевать…»

Вопрос поставлен неверно. Александр знал, почему он воюет: на него напали, он защищается. Но вот почему начал войну Наполеон? Все завоевательные войны Республики и все завоевательные войны самого Наполеона велись с целью ограбления или присоединения завоеванных территорий. В этом смысле от России особо ожидать было нечего, ее обширные пустые пространства были редко населены, не слишком-то плодородны и бедны практически во всех отношениях. Создать на русской территории какое-нибудь вассальное Франции образование, вроде гипотетического «Великого Герцогства Псковского», и присоединить его к французским владениям – дело даже вне сферы фантастики.

Так чего, собственно, хотел Наполеон? Похоже, он не знал этого и сам. Во всяком случае, даже его маршалы получали только частные, конкретные указания: что-то сделать, куда-то двинуться, и так далее – и ни единого слова ни о целях кампании, ни о ее конечном назначении. А между тем военные планы существовали, и были разработаны с обычным для Наполеона блеском и размахом.

В какой-то степени мы все в плену у того, что мы уже знаем: поход Наполеона на Москву случился, так что же еще и спрашивать? Но спрашивать как раз есть про что – почему именно на Москву? Почему не на Киев или не на Петербург? Он такие варианты рассматривал. По оценкам французского штаба, руководимого Бертье, для вторжения в Россию существовало два возможных пути, продиктованных географией: севернее болот бассейна реки Припять или южнее их. Болота образовывали обширные непроходимые районы, и следовало сразу, еще до начала кампании, выбрать направление удара. Южное направление Наполеон отверг – путь на Киев, по его мнению, не достигал цели сокрушения русских армий и оставлял тыл Великой Армии открытым для возможного нападения австрийцев. О да, сейчас они были покорными союзниками и вассалами – но кто мог предвидеть их поведение в случае возможной неудачи?

Поэтому план предусматривал быстрое наступление севернее Припяти, а дальнейшее зависело от реакции русских. Наполеон предполагал, что из двух русских западных армий та, что стоит южнее и находится под командованием Багратиона, попытается зайти ему в тыл, ударив на Варшаву. В этом случае следовало атаковать армию Барклая де Толли, разбить ее, а потом немедленно обратиться против Багратиона. А наступать следовало через Вильно, операционную базу армии Барклая, с целью – либо принудить Барклая к сражению, либо без боя захватить все его склады продовольствия и снаряжения.

Захват Вильно случился уже на пятый день после начала войны – и не достиг ни той, ни другой цели.

Барклай и сражения не принял, и склады успел уничтожить. Русская армия отступила. По крайней мере, своей географической цели Наполеон достиг – он в Вильне. Что делать дальше? Отсюда можно двигаться или на Москву, или на Петербург. Вместо этого – остановка и ожидание. Чего он ожидал в Вильно, я сказать не могу, но это очень не похоже на энергичные действия Наполеона в прошлом – он всегда активно искал инициативы и навязывал врагу такой курс действий, который был ему желателен. А какой курс был желателен тогда, в самом конце июня 1812-го?

Ожидания в отношении армии Багратиона не оправдались – вместо наступления на Варшаву 2-я русская армия стала отступать в глубь России.

A 1-я армия отступала в направлении так называемого Дрисского укрепленнного лагеря. Двигалась она туда в большой спешке, без достаточного запаса продовольствия и фуража, потерянного в Вильне, теряя много людей больными и отставшими, с надеждой передохнуть в Дриссе. Но отдыха там не получилось. Лагерь в принципе строился с идеей повторить успешный опыт англичан в Португалии, они там возвели полевые укрепления в Торрес-Ведрас и раз за разом отражали все французские атаки. Сам Массена, один из лучших маршалов Наполеона, с октября 1810-го и до конца года тщетно пытался взять эти укрепления – и в итоге отошел, ничего не добившись.

Лагерь в Дриссе был задуман примерно таким же, как позиции в Торрес-Ведрас, Александр Первый сам распорядился начать там работы. Но два простых факта: то, что Торрес-Ведрас обойти было невозможно, и то, что в тылу укреплений был порт, Лиссабон, через который англичане могли снабжать защитников неограниченно долго, как-то ускользнули от его внимания.

Hy, Александр Первый в военных делах не разбирался и хорошо знал об этом. Поэтому он старался придерживаться того, что ему рекомендовали специалисты. Но что было делать, если специалисты советовали совершенно разные вещи? A сражаться надо было против человека, который всех этих специалистов регулярно бил, после чего они – процитируем Е.В. Тарле – «…жаловались, что он делает это не по правилам…».

В итоге в ходе дел русского командования наблюдалась изрядная неразбериха. Одним из результатов этой неразберихи и было устройство Дрисского лагеря. Это было сделано по совету прусского военного теоретика, Фуля. Александр последовал его рекомендации, но не проконсультировался ни с Барклаем де Толли, ни с кем-нибудь из других людей из числа тех, которым он доверял. Клаузевиц, служивший в ту пору в русской армии в невысоких чинах, с планом Фуля был знаком и считал его безумием. Он даже полагал, что попытка удержать лагерь приведет русскую армию к окружению и гибели.

Ну, до царя Клаузевицу было как до неба, его не стали бы и слушать, но и Барклай, и Мишо [3], и Паулуччи [4] – все как один сказали Александру то же самое.

10 июля в Дриссу вступила и отступающая 1-я армия. Без всякого сражения она потеряла немалое число солдат – не только отставшими и больными, что при потере припасов в Вильно было неизбежно, но и уроженцы местных «литовских» губерний дезертировали в больших количествах. Об этом, кстати, говорит даже осторожный в таких чувствительных вопросах Е.В. Тарле:

«…Дезертирство литовских уроженцев из русской армии в этот период войны было и по русским, и… по французским свидетельствам значительным…»

Александру надо было принимать во внимание не только убыль войска и единодушную оценку Дрисского лагеря как ловушки, но и мнения людей вроде государственного секретаря Шишкова, который говорил следующее:

«…Как? В пять дней от начала войны потерять Вильну, предаться бегству, оставить столько городов и земель в добычу неприятелю и при всем том хвастать началом кампании! Да чего же недостает еще неприятелю? Разве только того, чтобы без всякой препоны приблизиться к обеим столицам нашим? Боже милосердный! Горючие слезы смывают слова мои!…» [5]

В общем, надо было решаться – и после военного совета было принято решение: не оставаться в Дриссе, а отступать. На первой большой стоянке, в Полоцке, военному руководству пришлось заняться еще одной неотложной проблемой – надо было избавиться от присутствия при армии Александра Павловича, царя и государя, Императора Всероссийского, и прочая, и прочая, и прочая.

Он очень мешал.

Проблема с ним заключалась в том, что он ломал всякую субординацию – поскольку царь соединял в своей особе и функции главы государства, и функции главы правительства, и функции верховного главнокомандующего, но при этом непосредственное руководство армией на себя не брал, то и никакое решение не могло быть окончательным. Его могли отменить в любую минуту. Надо было только вовремя достучаться до государя и уговорить его, что существующее положение дел нехорошо и должно быть исправлено…

Кроме того, сам факт присутствия царя в зоне боевых действий требовал принятия чрезвычайных мер для его охраны. В общем, Шишков, Балашов и Аракчеев общими усилиями сочинили письмо к Александру – писал его в основном Шишков, как лицо, наиболее из них троих оснащенное литературными способностями. Один из абзацев есть смысл привести в оригинале:

«…Примеры государей, предводительствовавших войсками своими, не могут служить образцами для царствующего ныне государя императора, ибо на то были побудительные причины. Петр Великий, Фридрих Второй и нынешний наш неприятель Наполеон должны были делать то: первый – потому, что заводил регулярные войска; второй – потому, что все его королевство было, так сказать, обращено в воинские силы; третий – потому, что не рождением, но случаем и счастием взошел на престол. Все сии причины не существуют для Александра Первого…»

Цитата приведена по книге Е.В. Тарле, и к ней помещен и его комментарий на тему того, что все-таки немного странно сравнивать своего государя разом и с Петром, и с Фридрихом Великим, и с Наполеоном – но как-то вот авторы письма такой бестактности не заметили.

Дело было в том, что была и еще одна причина, по которой присутствие царя при армии было нежелательно, – и вот коснуться этой причины они и не решались.

За них это сделала любимая сестра императора, Екатерина Павловна. В ответ на то, что он пожаловался ей, что она буквально гонит его из армии, она написала ему следующее:

«…Если я хотела выгнать вас из армии, как вы говорите, то вот почему: конечно, я считаю вас таким же способным, как ваши генералы, но вам нужно играть роль не только полководца, но и правителя. Если кто-нибудь из них дурно будет делать свое дело, его ждут наказание и порицание, а если вы сделаете ошибку, все обрушится на вас, будет уничтожена вера в того, кто, являясь единственным распорядителем судеб империи, должен быть опорой…»

Если сказать то же самое, но вкратце и без обиняков, то звучало бы это так:

«Неудача очень возможна, и ответственность в этом случае должна пасть на командующего армией, а не на самого государя».

Александр послушался разумного совета сестры – он уехал в Петербург. Командующим остался Барклай де Толли.

Багратион сумел уйти от преследовавшего его Даву, но ему при этом пришлось оставить без боя Минск. От царя он получил за это выговор – и был в полной ярости. Не знаю, насколько искренне князь Багратион считал самодержца российского выше всякой критики, но уж его военный министр, он же командующий 1-й армией, он же генерал Михаил Богданович Барклай де Толли от его критики ничем огражден не был. К тому же Александр, которого Пушкин через много лет после описываемых событий в своей неопубликованной главе «Онегина» назовет «…правителем слабым и лукавым…», был и правда уклончив, и верховного главнокомандующего всеми «западными армиями» HE назначил.

Так что Багратион мог считать себя во главе независимого соединения, совершенно не скованным требованиями дисциплины и субординации. И уж что он говорил про Михаила Богдановича, передать своими словами невозможно, приходится использовать его собственные. Вот что он пишет Ермолову, начальнику штаба армии Барклая де Толли:

«…Стыдно носить мундир, ей-богу, я болен… Что за дурак… Министр Барклай сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать. Пригнали нас на границу, растыкали, как шашки, стояли, рот разиня, загадили всю границу и побежали… Признаюсь, мне все омерзело так, что с ума схожу… Прощай, Христос с вами, а я зипун надену…»

В этом письме, помимо содержания, есть еще одна интересная деталь, о которой его автор не знал. Его столь раздраженное послание Ермолову датировано 15 июля 1812 года. Война началась в ночь на 24 июня. Следовательно, шел 22-й день после начала военных действий. А Наполеон по своему плану на окружение и разгром 1-й русской армии отводил ровно 20 дней. Барклай уже нарушил военное расписание французского наступления – и его армия была цела.

Багратион этого, конечно, не знал. И за неделю до письма к Ермолову написал Аракчееву следующее:

«…Я ни в чем не виноват… растянули меня сперва, как кишку, пока неприятель ворвался к нам без выстрела, мы начали отходить неведомо за что. Никого не уверишь ни в армии, ни в России, чтобы мы не были проданы. Я один всю Россию защищать не могу. Первая армия тотчас должна идти к Вильне непременно, чего бояться? Я весь окружен и куда продерусь, заранее сказать не могу… Я вас прошу непременно наступать… а то худо будет и от неприятеля, а может быть, и дома шутить не должно. И русские не должны бежать. Это хуже пруссаков мы стали… но вам стыдно… Я не имею покоя и не вижу для себя, бог свидетель, рад все сделать, но надобно иметь и совесть и справедливость. Вы будете отходить назад, а я все пробивайся. Если фигуру мою не терпят, лучше избавь меня от ярма, которое на шее моей, а пришли другого командовать. Но за что войска мучить без цели и без удовольствия…»

Задним числом понятно, что распределение войск между 1-й армией Барклая де Толли и 2-й армией Багратиона оказалось очень удачным. У Багратиона войск было вдвое меньше, чем у Барклая, и напасть на врага он не мог при всем желании – у него просто не было достаточного количества войск, и ему волей-неволей приходилось отступать.

A Барклай де Толли отступал, потому что был убежден в том, что время и пространство – наилучшая на данный момент защита. Французская армия несла огромные потери, число отставших и больных было даже больше, чем в русской армии, – обозы не поспевали, жара, сменяемая проливными дождями, сделала дороги еще хуже, чем они были обычно, а тщательно продуманные меры Наполеона по организации «транспортных батальонов», как оказалось, содержали множество просмотров. Вот только один пример: он отдал предпочтение большегрузным повозкам, запряженным четверней, перед более легкими, запряженными парой лошадей. В основу расчетов был положен неоспоримый факт: четверня двигала повозку, нагруженную полутора тоннами груза, a пара – повозку, нагруженную 750 кг груза, двинуть не могла. Поэтому, в целях сокращения потребного числа лошадей и наилучшего использования транспортных возможностей, были избраны тяжелые возы.

Но вот грязь, делавшую дороги после сильных дождей непролазным болотом, он не учел совершенно…

А пополнить запасы на месте, как привычно было делать и в Италии, и в Германии, и даже в какой-то мере в Польше и в Испании, оказалось невозможно – слишком бедна была местность и слишком большое число людей надо было прокормить. В общем, Великая Армия двигалась куда медленнее… и чем хотелось Наполеону, и чем им планировалось.

25–27 июля Багратион, преследуемый французами, перешел со всей своей армией через Днепр.

То, что Наполеон называл «второй польской войной», могло закончиться в Витебске, где-то в первых числах августа 1812 года. Барклай де Толли был вынужден отделить 25 тысяч человек на помощь Витгенштейну, прикрывавшему дороги на Петербург, а сам повел главные силы 1-й армии к Смоленску. Наполеон сделал тут операционную паузу, оценивая ситуацию. Он мог избрать одну из трех возможностей:

1. Идти на Петербург, оставляя армию Барклая у себя на фланге, с перспективой на то, что к ней на помощь подойдет Багратион.

2. Идти на Смоленск, преследуя Барклая и отправив на Петербург небольшой отряд для демонстрации.

3. Окончить кампанию 1812 года, остаться в Витебске на зиму и возобновить боевые действия весной 1813-го.

Вот эту, третью возможность он рассматривал очень серьезно. Но, подумав, решил все-таки преследовать Барклая, в надежде догнать его до того, как он соединится с Багратионом.

Северное направление было оставлено на двух маршалов – Удино и Макдональда. Ho корпус Удино был отброшен обратно к Полоцку – его не поддержал действующий в Прибалтике корпус маршала Макдональда. А не поддержал он его потому, что маршал – согласно его официальным объяснениям – был занят осадой Риги. А если отложить в сторону объяснения официальные, а принять во внимание объяснения неофициальные, но куда более реальные, – он не доверял своим войскам. Его корпус на две трети состоял из подчиненных ему пруссаков, которым он не верил, а на треть – из смеси немецких контингентов, в смысле лояльности тоже довольно шатких, и поляков, которые были верны, но неопытны и немногочисленны.

У его оппонента, Витгенштейна, тоже были проблемы с его войском – ему придали большое число ополченцев, так называемых «ратников». Тут опять есть смысл поговорить о «многослойном» тексте Е.В. Тарле. Вот что он пишет об этом ополчении, опираясь на записки Толя, служившего у Витгенштейна:

«…Ополченцы нисколько не уступали регулярным войскам в храбрости, упорстве, ненависти к врагу. Вот характерный случай. Витгенштейн приказывает пехоте отступить. И вот что произошло, по словам очевидца: «Регулярные войска тотчас же повиновались, но ополчение никак не хотело на то согласиться. «Нас привели сюда драться, – говорили ратники, – а не для того, чтоб отступать!» Сие приказание было повторено вторым и даже третьим адъютантом, но ополчение не хотело и слышать этого. Храбрые ратники, незнакомые еще с воинской подчиненностью, горели только желанием поразить нечестивого врага, пришедшего разорять любезную их родину».

Дело дошло до того, что сам командующий северным фронтом Витгенштейн должен был примчаться уговаривать ополченцев. Не стрелять же было в них? Обратимся снова к рассказу очевидца: «Наконец, приезжает и сам генерал. «Ребята, – говорит он, – не одним вам драться с неприятелем! Вчера мы его гнали, а сегодня моя очередь отступить. Позади вас поставлены пушки; если вы не отойдете, то нельзя будет стрелять». «Изволь, батюшка, – отвечали они, – что нам заслонять пушки, а от неприятеля не отступим!»

Ну, как сказано у Е.В. Тарле, «…Витгенштейн их все-таки уломал…», и они отошли. А уж после артиллерийского огня, по словам Толя, двинули и ополчение на французов:

«…Ратники подобно разъяренным львам бросились на неприятелей и не замедлили нанести им знатную потерю…»

Таким образом, в слое текста «номер 1» говорится о том, какими замечательными воинами оказались ополченцы, что хорошо согласуется с указаниями свыше о необходимости отображать «…высокий патриотический дух…».

С другой стороны, в слое текста «номер 2» читатель может и сам, без подсказки, сообразить, что должен был чувствовать командующий, чьи приказы не исполняются «ратниками» даже после троекратного повторения.

Прибавим к этому, что строя они не знали, оружия у них было мало, пользоваться им они не умели, поэтому им давали в руки пики – «безопасные и безвредные», как пишет фон Толь. Какую «…знатную потерю неприятелю…» ополченцы сумели причинить, можно догадаться.

Но, в конце концов, рапорты по начальству пишут не в целях выяснения истины…

То, что потом войдет в историю как сражение при Бородино, должно было состояться не под Бородино, а под Смоленском, примерно 15 или 16 августа 1812 года – и непременно состоялось бы, если б не Барклай де Толли.

К этому времени – к середине августа – Великая Армия была уже сильно ослаблена. Болезни косили и людей, и животных. В книге Д. Чандлера приводится рассказ свидетеля событий, капитана Редера, который двигался позади первых эшелонов армии – он переправился через Неман у Ковно и по дороге, еще не добравшись до Витебска, насчитал больше 3 тысяч павших от изнеможения лошадей, а в подсчете человеческих трупов он сбился со счета. К тому времени, когда Наполеон подошел к Витебску, отставшими, больными и умершими было потеряно до 100 тысяч человек. По мере наступления в глубь России, вслед за отходящими армиями Багратиона и Барклая де Толли, растягивалась линия коммуникаций. По дороге надо было устраивать склады для хранения запасов, доставляемых постепенно подходившими обозами, надо было оставлять гарнизоны для их охраны, надо было дополнять эти гарнизоны кавалерией для организации разведки и связи – все это требовало расхода сил, в то время как русские армии, отступая на восток, получали пополнения. Конечно, немалая часть этих пополнений состояла из «ратников», вроде тех, что «помогали» Витгенштейну, но подходили и части регулярной армии из Финляндии и те, что были размещены на турецком фронте.

Е.В. Тарле с немалым пафосом говорит о том, что Михаил Илларионович Кутузов заключил мир с турками и что сделано это было «…с исправлением границ к большой выгоде для России…».

Поскольку мы уже знакомы с его вынужденной манерой писать «слоями», примем вышесказанное за «слой номер 1» и добавим то, о чем он нам не рассказывает: царь велел Кутузову заключить мир любой ценой и отказаться от завоевания Молдавии и Валахии, на что первоначально была нацелена его армия. Переговоры с турками Кутузов и в самом деле провел с большим искусством и закончил все Бухарестским миром еще до начала войны: он использовал визит Нарбонна к царю как доказательство того, что никакой войны между Францией и Россией не предвидится. Но инициатива переговоров принадлежала Александру, и директива на «любые условия» была дана Александром, и заслуга в достижении своевременного мира принадлежит в первую очередь ему. Однако похвалить самодержца в то время, когда Е.В. Тарле писал и издавал свое «Нашествие», было бы политически некорректно, так что все приписано Кутузову.

Что же до наступающей Великой Армии, то, помимо растягивания ее коммуникаций, растягивался и ее фронт. Обратимся опять к Д. Чандлеру, к его книге «Военные кампании Наполеона». Он дает совершенно конкретные цифры: исходный рубеж наступления Великой Армии тянулся от Кенигсберга (теперешнего Калининграда) и до Люблина, на расстояние в 250 миль (400 км). Меньше чем через шесть недель фронт растянулся от Риги к Витебску, a оттуда – к Бобруйску и к припятским болотам и удлинился более чем вдвое, составив 500 миль, или 800 километров.

Чандлер говорит, что «…армию Наполеона пожирало пространство…» – и он, по-видимому, прав. К Смоленску в составе центральной группы войск было уже не больше 150 тысяч человек. Примерно те же силы, если сложить ресурсы Барклая, Багратиона и подходившие резервы, были бы и у русских. Армии Барклая и Багратиона соединились у Смоленска 4 августа 1812 года. Возле Инкова казаки Платова имели успешное столкновение с французской кавалерией. Все ожидали развития успеха. Корпус генерала Раевского по приказу Барклая занял укрепления города, 15 августа начались бои, шли они вплоть до 17-го, и все вроде бы было готово к генеральному сражению.

В ночь с 17-го на 18-е августа Барклай дал приказ к отступлению.

У Л.Н. Толстого в его «Войне и мире» есть большой силы сцена: перед Аустерлицем Кутузов, благополучно продремав все время, пока шел военный совет, говорит собравшимся генералам, что самое лучшее перед битвой – это хорошо выспаться. А князю Андрею, к которому он благоволит, говорит, что, по его мнению, сражение будет проиграно. Делает он это частным образом, в разговоре с собственным адъютантом – а с Александром Первым говорит по-другому. Он не скрывает от него ни своего недовольства, ни опасений, но заканчивает разговор так: «Впрочем, Ваше Величество – если желаете…» – и отдает приказ на выступление.

За всей этой картиной усталой, спокойной мудрости, так мастерски нарисованной Толстым, совершенно пропадает вопрос – почему Кутузов, номинальный командующий русской армии, не подает в отставку? Мы знаем – правда, не от Толстого, – что царь Кутузова не любил. Об этом факте нам сообщает Е.В. Тарле. Он, правда, не сообщает нам, почему он его не любил, и для прояснения вопроса приходится обращаться к другим источникам, например, к Д. Чандлеру. И оказывается, что в период, когда в Петербурге был организован заговор против Павла, отца Александра Павловича, комендантом города был генерал Кутузов, и есть основательные причины думать, что кое-что о заговоре он знал. Так что предложение отставки, скорее всего, было бы принято, и это, скорее всего, означало бы конец карьеры. В храбрости Кутузова усомниться невозможно – он сражался рядом с Суворовым, чудом остался в живых, получив пулю в голову, спас русскую армию от разгрома в первый период кампании 1805 года – но при выборе: повести армию в гибельную, по его мнению, атаку или уйти – он выбрал «…подчинение воле государя…», которого как военного он совершенно не уважал. В августе 1812 года под Смоленском в совершенно таком же положении оказался Барклай де Толли. Царя при армии не было, предложить ему свою отставку он не мог. Однако он отдал приказ на отступление, хотя его обвинил в трусости сам великий князь Константин – как-никак брат царя и наследник престола.

Барклай де Толли отменить свой приказ на отступление отказался. Он шел против мнения всего командного состава армии, в том числе и против мнения своего собственного начальника штаба, Ермолова, личного друга Багратиона. Что думал по этому поводу Багратион, вынужденный прикрывать отход, он знал, и знал совершенно точно, что в ту самую ночь с 17-го на 18-е августа, когда он отдал приказ об отходе, на него полетит в Петербург целая туча доносов. Вот отрывки из писем Багратиона людям, которым он доверял, и письма предназначал для передачи или царю, или его сестре, Екатерине Павловне, любовную связь с которой в ее девичьи годы ему приписывали:

1. Багратион – в Москву, к Ростопчину, от 14 августа: «…Я обязан много генералу Раевскому, он командовал корпусом, дрался храбро… дивизия новая… Неверовского так храбро дралась, что и не слыхано. Но подлец, мерзавец, тварь Барклай отдал даром преславную позицию. Я просил его лично и писал весьма серьезно, чтобы не отступать, но я лишь пошел к Дорогобужу, как (и он) за мною тащится… клянусь вам, что Наполеон был в мешке, но он (Барклай) никак не соглашается на мои предложения и все то делает, что полезно неприятелю… Я вас уверяю, что приведет Барклай к вам неприятеля через шесть дней… Признаюсь, я думаю, что брошу Барклая и приеду к вам, я лучше с ополчением московским пойду…»

2. Багратион – к Аракчееву, для передачи царю, от 19 августа: «…Таким образом воевать не можно, и мы можем неприятеля скоро привести в Москву. [Надо собрать 100 тысяч под Москвой]… или побить, или у стен отечества лечь, вот как я сужу, иначе нет способа… Чтобы помириться, – боже сохрани! После всех пожертвований и после таких сумасбродных отступлений мириться! Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир… война теперь не обыкновенная, а национальная, и надо поддержать честь свою… Надо командовать одному, а не двоим… Ваш министр, может быть, хороший по министерству, но генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества… Министр самым мастерским образом ведет в столицу за собой гостя…»

Барклай де Толли писем этих, конечно, не читал, но общее содержание угадать вполне мог, знал, что у Багратиона хорошие связи, что он вполне открыто говорит про него, что «…министр нерешим, трус, бестолков, медлителен и все имеет худые качества. Вся армия плачет и ругает его насмерть…»

Тем не менее приказ об отходе он не отменил и настоял на его выполнении. То есть поступил не так, как Кутузов под Аустерлицем. Нет. Барклай де Толли сделал то, что перед лицом собственной совести считал правильным, и тем сознательно угробил карьеру.

За это ему следовало бы поставить памятник.

Памятник ему, собственно, поставлен. Не тот, что стоит у Казанского собора в Петербурге, где он и Кутузов поставлены по разные стороны входа, но как бы рядом.

Тот самый человек, который воздвиг себе «…памятник нерукотворный…», сделал то же самое и для Барклая де Толли. В 1835 году, через 23 года после описываемых событий, он напишет о Барклае де Толли, не называя его по имени, стихотворение «Полководец» (см. Приложение), и оно стало частью того, что можно определить как русский язык, – и будет жить, по-видимому, подольше, чем любой мрамор и любой гранит.

1. Александр Дмитриевич Балашов (Балашёв) (1770–1837) – российский государственный деятель, генерал от инфантерии, генерал-адъютант.

2. Текст цитируется по книге Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию», собрание сочинений, том VII.

3. А.-Ф. Мишо де Боретур (1771–1841) – военный инженер, перешедший в 1805 г. из сардинских войск в русскую армию, в инженерный корпус.

4. Генерал-адъютант Ф.-О. Паулуччи сначала служил во французской армии. В 1807 г. перешел на службу в русскую армию.

5. А. С. Шишков (1754–1841) – адмирал, писатель, член Российской академии, в апреле 1812 г. занял после M.M. Сперанского пост государственного секретаря.