• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Мюрат после падения Наполеона попытался вернуть себе королевство в Неаполе. При высадке его схватили и без лишних церемоний расстреляли. С Жюно судьба обошлась еще суровее – здоровье его надломилось, и он сошел с ума. B 1813 году Жюно выбросился из окна. Смерть наступила не сразу, и еще несколько дней он сильно мучился. Его жена, потеряв состояние, в надежде раздобыть денег издала свои мемуары, повествующие о ее жизни при дворе Наполеона. С изданием ей помог ее тогдашний «молодой друг» – Оноре Бальзак. В ее мемуарах много неправды.

Каролина Бонапарт, вдова Мюрата, надолго пережила своего мужа. С помощью своего старого друга, Меттерниха, она нашла убежище в австрийских владениях и проживала там до своей смерти в качестве «графини Липоны». Скончалась в 1839 году.

Люсьен Бонапарт пережил ее на год – он умер в 1840-м. У него и его второй жены, которую он не захотел оставить даже за обещанную ему братом королевскую корону, было 10 детей.

Жозеф Бонапарт, назначенный королем Испании, долгое время жил в Филадельфии, и даже завел поместье в Нью-Джерси. Он умер во Флоренции в 1844 году.

Полина Бонапарт, княгиня Боргезе, обрела бессмертие в скульптурном портрете, сделанным Кановой, «Venus Victrix» – «Венера Победоносная». Умерла в 1825 году, далеко не дожив до 50.

Эжена де Богарнэ выручил его удачный брак – тесть, король Баварии, дал возможность своему зятю и отцу его внуков жить в спокойном достатке.

Луи Бонапарт, король Голландии, был личностью довольно бесцветной, но его третий сын, рожденный в браке с Гортензией де Богарнэ, стал сперва президентом Французской Республики, а потом и императором Франции, приняв имя Наполеона Третьего.

«Наполеоном Вторым» он считал своего двоюродного брата, сына Наполеона Первого и Марии-Луизы. Наполеон Франсуа Жозеф Шарль Бонапарт, король Римский (фр. Napoleon Francois Joseph Charles Bonaparte), он же Франц, герцог Рейхштадтский, жил при дворе своего деда, императора Франца, и умер совсем молодым. Возможно, его отравили.

Если отвлечься от клана Бонапартов, то в судьбах людей, встреченных нами на страницах этой книги, мы тоже увидим немало интересного.

Фуше, министр полиции Наполеона в 1815-м, разумеется, предал его и сумел представить дело так, что и возвратившиеся Бурбоны решили доверить ему свою безопасность – он получил назначение все на тот же пост министра полиции, только уже при новом режиме.

Талейран умудрился дожить до второго, окончательного падения Бурбонов и послужить новой Орлеанской династии в качестве ее посла в Англии. Таким образом, карикатурист, изобразивший его с шестью головами – из которых пять восхваляли следующие друг за другом политические режимы, управлявшие Францией, и лишь одна еще ничего не восклицала, но была готова восхвалить и режим номер шесть, – попал в самую точку.

Доротея де Саган, герцогиня Дино, поселилась вместе cо своим «дядюшкой», Талейраном, и даже родила ему дочь.

Ее старшая сестра, Вильгельмина де Саган, в которую так безнадежно был влюблен Меттерних, снова вышла замуж – на этот раз за какого-то никому не известного майора австрийской армии фон Шуленбурга. Она развелась с ним через 3 года. Герцогиня умерла в 1839 году, в возрасте 58 лет, не оставив законного потомства. Ее дочь ей из Финляндии не вернули.

Княгиня Багратион устроила свою судьбу более удачно – она вышла замуж за богатого англичанина. Внучка Меттерниха видела ее в Париже, когда ей было уже за 60, о чем и написала в своих мемуарах. Княгиня отрицала саму идею старости и в свои годы все еще носила платья с большими декольте и кокетливые прически, составленные из тех немногих волос, которые у нее еще оставались. По мнению мемуаристки – «…больше всего она напоминала готовый рассыпаться скелет…».

Меттерних оставался у власти вплоть до 1848 года, когда вспышки европейских революционных движений вынудили его отойти от дел. После добрых 40 лет пребывания у власти, в возрасте 75 лет, ему пришлось уйти в отставку. Он прожил до 1859-го и даже в период Крымской войны, в 1853–1855 годы, в глубокой старости, привлекался императором Францем-Иосифом для консультаций. На службу его, однако, больше не звали, что огорчало старика просто несказанно.

Тем не менее «система Меттерниха», состоящая в использовании нерушимого принципа – баланса интересов великих держав и, как следствие, сознательном самоограничении, «…с целью предотвращения зависти, ведущей к созданию враждебной коалиции…», – оказалась повсеместно усвоена.

Система эта, в общем, продержалась добрых сто лет, вплоть до Первой мировой войны.

Англичане закончили выплаты по облигациям времен Наполеоновских войн только через сто лет после объявленной им «континентальной блокады», в 1906 году.

Война стоила им невообразимо огромных затрат, бюджеты год за годом сводились с дефицитом в 25–30 процентов, которые покрывались за счет продажи широкой публике государственных облигаций. Тем не менее Англия сумела выдержать все штормы эпохи и в период «после Наполеона» стать «мастерской всего мира» и самой процветающей из стран Европы.

Если уж говорить о Европе – ее основной политической идеей была «система Меттерниха», о которой у нас был случай поговорить выше. A среди «последователей Меттерниха» не было человека, более пылко восхищавшегося им, чем К.В. Нессельроде – и это несмотря на то, что действовал Меттерних против России, страны, которой Нессельроде служил. Карл Васильевич находил «систему Меттерниха» единственно правильной, а самого Меттерниха – идеальным образцом дипломата.

Тут надо принять во внимание еще одно обстоятельство. Генри Киссинджер, в бытность свою профессором-историком посвятивший Меттерниху докторскую диссертацию, а впоследствии занимавший в правительстве США посты, вполне сравнимые с теми, которые занимал объект его исследований, однажды обмолвился в интервью (кажется, после визита в Китай, к председателю Мао), что уже после того, как в переговорах приняты во внимание и стратегические, и политические, и экономические соображения, всегда «…в остатке есть еще и личность партнера, с которым переговоры ведутся...».

Примем во внимание, что в конце XX века историю делали люди, принадлежащие к совершенно разным культурам, говорящие на разных языках и, как правило, уже имеющие внуков.

Ho во времена Меттерниха историю творили люди одной социальной группы. Дворяне Европы, по крайней мере, верхний их слой, все, от Швеции до Андалузии, говорили на французском и полностью разделяли один и тот жe образ жизни и один и тот жe кодекс чести.

Национализм – кроме разве что Франции и в какой-то мере Пруссии – еще не пустил в Европе глубоких корней, и царю Александру мог служить и немец Нессельроде, и швед граф Армфельт, и корсиканец Поццо ди Борго – просто как дворяне, верные своему суверену.

Соперники в политике не только говорили на одном языке и принадлежали к одной и той же культуре, но зачастую были молоды – от 30 до 40. Они вполне могли соперничать в борьбе за одну и ту же женщину – «свет» не очень считался с национальными границами. У того же Меттерниха был долголетний роман с княгиней Ливен, сестрой графа Бенкендорфа, шефа российского жандармского ведомства. Дама эта была чем-то вроде неофициального российского представителя, сперва в Лондоне, а потом в Париже, и считалась блестящим дипломатом – она очень много знала. Такого рода обстоятельства, случалось, добавляли конфликтам остроты – но и способствовали некоему взаимопониманию.

Нессельроде, верно служивший и императору Александру Первому, и наследовавшему ему Николаю Первому, вполне мог восхищаться австрийским политическим деятелем – его российского патриотизма это никак не затрагивало.

Надо сказать, что в русской исторической и литературной традиции Меттерниху – да и Нессельроде – не повезло. Всякому благонамеренному российскому публицисту просто полагалось их обоих неистово поносить.

Начало этой традиции было положено, по-видимому, в период Крымской войны.

К этому времени волна национализма докатилась и до России – и неудачи в Крымской войне очень его обострили. Племянник Наполеона Первого, Луи-Наполеон, в союзе с Англией воевал тогда против Николая Первого, младшего брата царя Александра.

Позиция Австрии, чей переход на сторону англо-французских союзников окончательно решил исход этой неудачной для России войны, вызвала в России волну огромной к ней неприязни.

Это было принято интерпетировать как «…измену…» – и Австрии доставалось со всех концов политического спектра Российской Империи. А уж заодно и воплощению австрийской государственной мудрости, Меттерниху, хотя ко времени Крымской войны он был давно в отставке.

Нессельроде поносили и за дружбу с Меттернихом, и, по-моему, просто за его иностранную фамилию. Ha него сваливали вину за проигранную войну, хотя он был единственным человеком из царского окружения, кто попытался ее предотвратить. Нессельроде с царем никогда не спорил – слово «самодержец» вполне исчерпывающе описывало для него и роль, и полномочия его государя. Но накануне рокового шага он заперся в кабинете и написал меморандум, в котором с необыкновенной ясностью и точностью изложил все последствия, которые, по его мнению, могут произойти от занятия Россией придунайских княжеств. Меморандум, представленный графом Нессельроде государю, в самых почтительных выражениях заключался просьбой «…уволить его от звания канцлера в случае, если Его Величеству не благоугодно будет принять в милостивое внимание это его представление…». Паскевич, как-никак и фельдмаршал, и лучший полководец Николая Первого, думал точно так же – но возразить царю не решился. Так что дипломат оказался храбрее военного…

Но кого же интересовала тогда правда или справедливость, когда сменивший Нессельроде в роли канцлера Горчаков величаво говорил всем, кто хотел его слушать, что «…его предшественник служил только Государю…», а вот он, Горчаков, положил начало «…служению Государю и Отечеству…».

Фраза была красива, пала на подготовленную почву и привилась.

Интересно, что традиция пережила даже Октябрьскую революцию. Виноградов в своей книге о Стендале, «Три цвета времени», рисует картину Европы, набитой «…шпионами Меттерниха…». Даже Ю.Тынянов, человек огромного ума и эрудиции, и тот в «Смерти Вазир-Мухтара» показывает Нессельроде как полное ничтожество, что вряд ли соответствовало действительности.

Российская Империя при Александре Первом и Николае Первом не была образцом меритократии, но, уж конечно, и в ней «…полное ничтожество…» не продержалось бы у руля внешней политики России в течение добрых 40 лет.

Литература вообще отражает реальный мир довольно причудливо.

Скажем, Жомини (перешедший на сторону врага из-за того, что его обошли повышением) на русской службе написал действительно важные и значительные исследования военных кампаний Наполеона. Но в литературе он остался в одной строчке стихов Дениса Давыдова, обращенной к молодым гусарам, не понимающим сути души истинного кавалериста: «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова…». Ну, с водкой тут все понятно, а вот «Жомини» – это он, барон Империи, Антуан Анри Жомини, тот самый…

Княгиня Багратион угодила в персонажи Бальзака, в «La Peau de Chagrin». Герцогиня де Саган в образе «доброй бабушки» оказалась в чешском романе, написанном Боженой Немцовой, который так и называется, «Babicka».

Вот адмиралу Чичагову не повезло – он фигурирует в басне Крылова в качестве щуки, хвост которой на суше объели мыши. Очень поспособствовавший этому «…объеданию щучьего хвоста…» М.И. Кутузов в басне не фигурирует…

Если уж говорить, кому повезло или не повезло в литературе, то завидная доля досталась офицеру, выведенному Л.H. Толстым в «Войне и мире», которого видит раненый князь Андрей. Офицер едет по полю, говоря своему собеседнику, что «…война должна быть перенесена в пространство…». Не совсем понятно, правда, кто этот офицер? Клаузевиц? A может быть – Вольцоген? B его переписке было нечто подобное.

Собственно, это неважно, а важно то, что Толстому, разумеется, это кажется чудовищной глупостью. В 1870 году в ходе франко-прусской войны идеи Клаузевица – «…теоретическое осмысление Наполеона…» – будут опробованы на практике, и результаты окажутся очень далеки от представлений Толстого о «…ненужности и преждевременности…» паровозов.

Лев Николаевич вообще писал широкими мазками:

«…Необходимо было, чтобы миллионы людей, в руках которых была действительная сила, солдаты, которые стреляли, везли провиант и пушки, надо было, чтобы они согласились исполнить… волю единичных и слабых людей и были приведены к этому бесчисленным количеством сложных, разнообразных причин.

Фатализм в истории неизбежен для объяснения неразумных явлений (то есть тех, разумность которых мы не понимаем). Чем более мы стараемся разумно объяснить эти явления в истории, тем они становятся для нас неразумнее и непонятнее…»

Так он видел Историю. Наполеон для него – комедиант, позер, щепка на гребне несущей его волны, смешной и жалкий человек, чью жирную спину камердинер поливает одеколоном и растирает щетками.

Один гений описал другого – и сделал это желчно и неприязненно. Но как же они похожи друг на друга своим немыслимым упрямством… и нежеланием считаться ни с какими препятствиями и не видеть очевидного, и способностью легко выходить за «…рамки возможного…», и полным презрением и к чужому мнению, и к «здравому смыслу»…

Что же до «войн и битв», которые Наполеон, этот жалкий паяц, «…якобы выигрывал…», то Толстой в своей работе воспользовался романом Стендаля «Пармская обитель».

Герой романа, страстный бонапартист, мчится на помощь к своему герою, под Ватерлоо знакомится с маркитанткой, получает от нее саблю и совет, как ею пользоваться, и даже как бы использует его – и остается в недоумении: был он в сражении или нет? Картина как раз по вкусу Толстого – хаотичный мир, отнюдь не управляемый волей «…великого человека…». Один человек в принципе не может повлиять на ход событий. Согласно Толстому…

Но есть и другие мнения.

Алфред Мэхэн, военный теоретик, написал знаменитую книгу: «Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793–1812». Как ясно из названия, она посвящена как раз тому времени, когда жил и действовал Наполеон Бонапарт – генерал Французской Республики, ставший диктатором и впоследствии надевший на себя императорскую корону.

Мэхэн доказывает, что к 1795 году Революция исчерпала себя, дело шло к истощению Республики, к ее неминуемому поражению:

«…Военные неудачи и истощение вследствие плохого управления привели было Францию в 1795-м и затем снова в 1799 годах к последней крайности…»

А дальше добавляет следующее:

«…Ho оба раза ее [Францию] спас Бонапарт. Этот великий вождь и организатор не только принес с собой победу и исправил правительственный механизм, но еще дал также и центр, вокруг которого могли снова группироваться народный энтузиазм и доверие… Вся энергия нации суммировалась в одном могучем импульсе… который в течение первой половины наполеоновской карьеры направлялся с несравненной энергией и мудростью…»

Суждение Мэхэна выглядит куда более справедливым, чем суждение Толстого. Тут нужна оговорка – и Мэхэн, надо отдать ему должное, ее и делает. Все похвалы, связанные «…с несравненной энергией и мудростью...» Наполеона, отнесены к «…первой половине…» его правления.

Вторая половина началась, по-видимому, в 1806-м, когда после своей сокрушительной победы под Иеной он пошел слишком далеко – объявил «континентальную блокаду» и не пожелал отступить ни на шаг назад, сделав ее вопросом принципа. Все остальное – захват Испании, упорное нежелание считаться ни с какими возражениями и ни с какими препятствиями, немыслимое упрямство, самоубийственная вера в свою звезду – это уже скорее следствия той первой, поистине роковой ошибки, поставившей его на путь вечной и непрерывной войны. Его Дар широко раздвинул «…границы возможного…» и наделил носителя этого Дара неслыханной властью. А потом Наполеон, обладатель Дара, в точном соответствии с формулой об «…абсолютной власти, развращающей абсолютно...», перестал считаться вообще с чем бы то ни было – и разрушил все, что было им создано раньше.

Право же, хочется в данном случае разделить человека и его гений.

От Наполеона, поражавшего мир (для европейцев, его современников, мир почти целиком умещался в Европе), сейчас, по истечении добрых двухсот лет после его ухода с политической сцены, осталось не так уж много. Есть торт «Наполеон», который, согласно знатокам, надо «…подержать на свежем воздухе перед тем, как обмазывать кремом…». Есть коньяк «Наполеон» – не обязательно фирмы Курвуазье, его делают и другие. Слово «наполеон», собственно, обозначает степень выдержки коньяка: от 12 до 30 лет. Принимая во внимание центральное место, которое в рамках французской культуры отводится гастрономии, может быть, это не так уж и мало?

Что-нибудь еще – кроме еды? Ну, остались замечательные по ясности административные установления, сделанные Наполеоном. Скажем, система образования Франции, установленная им, существует и по сей день. Кодекс Наполеона – с последующими поправками – действует во Франции, несмотря на многочисленные смены политического строя, до настоящего времени и никогда не пересматривался полностью.

Как мы видим, Наполеон – законодатель и администратор жив во Франции и поныне. Но Наполеон-завоеватель, великий полководец, пронесший знамена Франции от Египта и до Москвы, выигравший множество сражений, проиграл все, что выиграл, и даже кое-что сверх этого.

Невероятная, превосходящая всякое воображение, беспримерная в истории авантюра, получившая название «Ста Дней Наполеона», окончилась поражением. Франция потеряла все завоевания Империи и все завоевания Республики – победоносные союзники свели ее к границам 1789 года. Даже не слишком удачливый племянник Наполеона, сын Гортензии де Богарнэ, Наполеон Третий, и то преуспел в этом смысле получше.

Как-никак Ниццу к Франции присоединил именно он. Ницца осталась французской, a из завоеваний его великого дяди в пределах современных французских границ не удержалось ничего. Правда, в Париже остались мосты, названные именами великих побед Наполеона, – Аустерлиц, Иена…

Колонна в память Аустерлица на площади Вандом, отлитая из австрийских и русских пушек, по образцу колонны Траяна. Ее воздвигли в 1807-м, по желанию Наполеона. Стоит и по сей день. Высота колонны 44 м, наверху – статуя Наполеона. Это уже третья статуя, украшающая колонну, первую сняли еще в 1814 году, при взятии Парижа. A в 1871-м, после падения Наполеона Третьего, даже и колонну повалили. Разрушить, правда, не смогли.

Осталась Триумфальная арка, воздвигнутая в честь побед Великой Армии. Достроенной Наполеон ее не увидел – ее доделали только в 1836-м, при Луи-Филиппе. Прах Наполеона провезли под ней в конце 1840 года, когда он все-таки вернулся с острова Святой Елены, чтобы упокоиться в Париже навечно, в гробнице в грандиозном комплексе-монументе военной славы Франции – L'hotel national des Invalides. Это столь же непременное место посещения миллионов туристов, как и Лувр. B котором так и остались предметы искусства, взятые Наполеоном в качестве трофеев. Хотя, как это ни странно, Египетская коллекция была куплена у англичан.

Осталась слава.

У А. Франса в «Путешествии молодого Джамби» между иностранным путешественником и его местным проводником происходит такой диалог:

«– Дорого же вам досталась эта слава!

– За славу сколько ни заплати – все будет недорого!»

Может быть, местные жители не так уж и неправы?