• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Первый прием дипломатической миссии англичан в Париже прошел с большим успехом – мы знаем об этом из многих источников. Констан, камердинер Наполеона Бонапарта, добавляет к этому общему сообщению и ряд интересных деталей. Ну, например, в своих воспоминаниях он пишет, что Первый Консул приказал принять лорда Корнуэллса, представившего свои верительные грамоты, как можно более пышно. Он сказал: «…англичане не должны думать, что мы тут обеднели до нищенства...» – и отдал соотвествующие распоряжения. В результате «двор» – как уже полуофициально стали называть окружение Первого Консула – поистине сиял. Констан сообщает нам, что мундиры присутствующих были украшены пышной позолотой, прически дам – страусиными перьями, а от сияния бриллиантов просто слепли глаза. Уже после прибытия всех приглашенных перед присутствующими появился сам Первый Консул – в отличие от своей блистательной свиты одетый в простой мундир и белые кавалерийские лосины. Констан сообщает нам, правда, что на эфесе его шпаги сиял бесценный брильянт, имевший даже собственное имя – «Регент» [1]. Он входил в набор королевских драгоценностей, при Директории был заложен, выкуплен Первым Консулом и помещен им на достойное такой редкости место, на рукоять «…первой шпаги Франции…». Против обыкновения, мадам Бонапарт тоже была одета очень просто – в белое платье, а из украшений не выбрала ничего, кроме нити очень дорогого жемчуга. Сделано это было, по-видимому, по настоянию ее супруга. На государственной церемонии он счел нужным позаботиться и о туалете жены – это был своего рода театр, и пренебрегать деталями, которые могли бы помешать ему создать желательное впечатление, он счел неразумным.

Как известно всем любителям сцены – «…короля играет свита…». Свите следует быть как можно более пышной. А вот королю, чтобы отделиться от свиты, нужно использовать внешние знаки ранга, вроде короны.

Наполеон Бонапарт, Первый Консул с полномочиями пожизненной диктатуры и с правом назначить себе преемника, государь Франции во всем, кроме разве что названия «государь», избрал знаком отличия не корону или скипетр, а «…полное пренебрежение деталями…». Это подчеркивало уникальность его позиции куда заметнее, чем любая парча, а для посвященных неплохим символом этой уникальности служил бесценный «Регент», помещенный не на груди и не на отсутствующей пока короне – а на рукоятке его шпаги.

Первый Консул обладал способностью к необыкновенно быстрому обучению.

Создать должное впечатление помогают декорации – богатство, могущество и престиж сами по себе создают неплохую ауру. Для тех, с кем «король» соприкасается поближе, много значит личное внимание. Небольшой пример. Когда Констан угодил вместе с Первым Консулом в дорожную передрягу с опрокинувшейся каретой и, в отличие от него, изрядно расшибся, Первый Консул счел нужным заглянуть к своему камердинеру, спросить его о здоровье и оставить ему на прощание небольшой конверт. В конверте Констан нашел 3000 франков, «…на пошивку нового костюма…». Сумма равнялась годовому жалованью офицера ранга повыше капитанского – и чувства камердинера по отношению к его хозяину, право же, переполнили чашу восторга. Об этом мелком эпизоде не стоило бы и говорить, но нечто очень похожее Наполеон Бонапарт делал в отношении людей поважнее Констана. Своих сотрудников, вроде генерала Ожеро или префекта парижской полиции Дюбуа, он награждал, конечно, суммами побольше, но в принципе – столь же щедро…

Разумеется, это было не все. Помимо зрителей, смотрящих на сцену издалека, есть и люди, участвующие в спектакле и знающие, если так можно выразиться, театр со стороны кулис или ресторан со стороны кухни. Произвести впечатление на них куда труднее, чем на галерку. Однако Первому Консулу удалось вызвать аплодисменты и у этой трудной аудитории – впервые за все время существования Республики в 1801–1802 годах он умудрился сбалансировать бюджет.

В первый же год своего консулата, 1799–1800-й, он поднял внутренние доходы до 527 миллионов франков, причем прямые налоги, которые раньше не платились вообще, принесли добрых 250 миллионов [2], а дальше дела пошли еще лучше. Мало того, что новая администрация упорядочила налогообложение и прояснила законодательство, связанное с торговлей и собственностью вообще, но при этом и делалось решительно все возможное для того, чтобы подтолкнуть промышленность. Даже подчеркнутая пышность приема английской дипломатической миссии и то служила этой цели: успех приема должен был привлечь в столицу много богатых английских «туристов», хороший источник дохода для производителей дорогих товаров… для людей, ценящих истинную элегантность. Париж вообще, в числе прочего, специализировался на производстве предметов роскоши, давая этим работу многим тысячам людей. Соответственно, сановникам двора Первого Консула прямо-таки вменялось в обязанность жить как можно более широко и тратить как можно больше – скромность не поощрялась. Непритязательность в одежде была монополией только одного человека – самого Первого Консула, но и он много строил, и вообще старался содействовать как можно более интенсивному денежному обращению. Он был, собственно, физиократом [3], верил в земледелие – но силу денег понимал очень хорошо.

Для этого ему достаточно было просто поглядеть на своих врагов, англичан, примирение с которыми праздновалось в Париже столь пышно. По населению они уступали Франции вдвое, их армия была мала и с французской тягаться не могла даже отдаленно. Конечно, их спасало то, что они были отделены от остальной Европы широким и наполненным водой рвом Ла-Манша и защищены своим флотом.

Но истинное могущество Англии стояло на ее деньгах.

Что могут сделать деньги, использованные в качестве оружия, было продемонстрировано Голландией в 1672 году, примерно за 120 лет до событий грозной Французской Революции. Попав тогда под удар объединенных сил Франции и Англии, Республика Объединенных Провинций Нидерландов, как тогда официально называлась Голландия, за считаные недели мобилизовала 100 тысяч солдат, вооружила мощный флот и сумела отбиться от двух своих противников, хотя они превосходили ее по населению раз так в 12. Голландцы, не имея достаточно земли, занялись, так сказать, «…возделыванием моря…». Очень быстро оказалось, что из моря можно извлечь не только рыбу… B полном соответствии с учением физиократов, основой благосостояния европейских государств были продукты земледелия, но оказалось, что перевозки этих продуктов и торговля ими приносит значительную выгоду. Скажем, французские вина с большой охотой покупали в Скандинавии и в северной Германии, а платили за них зерном, лесом или мехами. А поскольку перевозилось все это голландскими кораблями и выгоду можно извлечь и при покупке, и при перевозке, и при перепродаже, то оказалось, что Голландии не обязательно концентрироваться на сельском хозяйстве – нужное продовольствие можно и прикупить. Хозяйство Республики Объединенных Провинций пошло по пути интенсификации производства, и довольно скоро оказалось, что товары, производимые в Голландии из привозного сырья – например, ткани из английской шерсти, дают ей больше, чем любое земледелие. Так что в трудную минуту англо-французского вторжения Республика, имея свободные средства и достаточный кредит, обратила свое золото в сталь, смогла нанять в 5 раз больше солдат и моряков, чем ей полагалось бы по размерам ее населения, – и сумела спастись.

На англичан это произвело большое впечатление. Они и до этого охотно копировали голландские методы торговли и производства, а уж формы государственного управления сумели еще и улучшить, a к концу XVIII века уже оставили былых учителей далеко позади. Английские корабли ходили по свету от Балтики и до Индии и снабжали всю Европу тканями, сделанными в Англии из привозного хлопка, и ромом и сахаром, произведенными в британских колониях.

Интенсификация производства в Англии, благодаря начинающейся революции в индустрии и использованию паровых машин – в шахтах, например, – привела к резкому удешевлению и улучшению продукции. Английские товары к концу XVIII века приобрели такую репутацию, что прилагательное «английский» само по себе служило знаком качества.

Это сказалось и на торговле. Несмотря на все войны и все успехи Франции в ее захватах на континенте Европы, английский экспорт вырос с 12,5 миллиона фунтов стерлингов в 1780 году до 40,8 миллиона в 1800 году. Цифры для импорта выглядели похоже. Англия жила торговлей. Ее политики доказывали, что войну с Францией прекращать нельзя, потому что могучая континентальная держава сможет построить такой флот, который превзойдет британский, и тем самым отнимет у Англии ее торговлю и ее благосостояние. Купцы спорили с политиками и говорили, что война стоит огромных денег, а отсутствие союзников на континенте ведет в никуда, и что компромисс очень желателен. Почему бы не примириться с территориальными захватами Франции, если помешать им так или иначе все равно невозможно, и не сосредоточиться на том, что важно для англичан, – все на той же торговле? Прекращение войны вновь откроет Англии богатые рынки Европы – надо только заключить с Францией разумный торговый договор.

Вот именно на этом пункте подписанный в Амьене мирный договор и сломался.

Знаменитая сцена, которую Наполеон Бонапарт устроил английскому послу в Тюильри, известна, вероятно, из доброй сотни источников. Как-никак скандал был публичным, был таким сделан намеренно, так что свидетелей хватало. Приведем длинную цитату из биографии Наполеона, написанной Е.В. Тарле, – наверное, наилучшей книги на эту тему из тех, что написаны по-русски:

«…Итак, вы хотите войны… Вы хотите воевать еще 15 лет, и вы меня заставите это сделать… (Он требовал возвращения Мальты, которую англичане захватили еще до Амьенского мира и обязались возвратить, но не торопились это исполнить, ссылаясь на противоречащие миру действия Бонапарта.) «…Англичане хотят войны, но если они первые обнажат шпагу, то пусть знают, что я последний вложу шпагу в ножны… Если вы хотите вооружаться, я тоже буду вооружаться; если вы хотите драться, я тоже буду драться. Вы, может быть, убьете Францию, но запугать ее вы не можете… Горе тем, кто не выполняет условий!.. Мальта или война!…» – с гневом закричал он [Наполеон] и вышел из зала, где происходил прием послов и сановников…»

Случилось это все 13 марта 1803 года. Можно прибавить к сказанному некоторые комментарии: во-первых, дело было все-таки не в Мальте, а в вопросах покрупнее. Первый Консул не пустил английские товары ни во Францию, ни в ее «дочерние» республики, да и на прочих территориях, прилегающих к его владениям, начал вести себя совершенно по-хозяйски. Англичане не остались в долгу – король Георг Третий направил главе Французской Республики письмо с указанием на то, что пребывание французских войск в Голландии незаконно.

Во-вторых, сцена в Тюильри была, скорее всего, не припадком гнева, а своего рода театром: в ходе переговоров с австрийцами после Первой Итальянской кампании генерал Бонапарт выяснил, что бешеные угрозы с битьем посуды – хорошее средство дипломатического давления. Тогда он вдребезги разбил ценнейший сервиз австрийского посла Кобенцля, заодно сообщив послу, что его империя – просто «…старая шлюха, которая привыкла, что все ее насилуют…», – и Кобенцль дрогнул и подписал выгоднейший для Франции договор о мире. Он опасался за судьбу Вены и решил, что в такой ситуации вопросы самолюбия – личного или государственного – будут ему только помехой.

Но в марте 1803-го ситуация была уже другой. Конечно, сейчас угрозами сыпал не генерал Французской Республики, а ее повелитель, прославившийся как ловкий дипломат, как замечательный государственный деятель – и как великий полководец. Возможно, это и было наиболее важным обстоятельством, потому что он грозил войной.

Однако сейчас напротив Первого Консула стоял не перепуганный Кобенцль, а лорд Уитворт – и смотрел он на своего собеседника холодно и невозмутимо. Примерно так же, как он смотрел на гневающегося Павла I в Санкт-Петербурге, когда состоял при нем в должности посла Великобритании.

Вполне возможно, мысль о том, как и чем окончился этот «…обмен взглядами…», взвинтила нервы Наполеона Бонапарта уже и до настоящего раздражения. Вот только нужного эффекта он не добился.

В Лондоне все уже было взвешено, последствия разрыва с Францией были уже учтены, флот уже вооружался, английские дипломаты уже взялись за работу повсюду, где они рассчитывали найти благожелательный отклик: в Вене, в Берлине, в Петербурге. Имелись и другие планы. На красноречивые доводы почитателей Первого Консула, указывавших, как замечательно устроены дела в новой, консульской Франции, англичане имели обыкновение пожимать плечами и говорить, что «…все это зависит от одного пистолетного выстрела…».

Естественно, в Лондоне возникла мысль о том, что правильно нацеленный пистолет можно сыскать. Почему же и не зарядить его должным образом?

«Выстрел» намечалось сделать сдвоенным. В Лондоне бывал Жорж Кадудаль, глава роялистского подполья во Франции. Покушение на Бонапарта в Париже 3 нивоза 1800 года провели его люди – и спастись Первому Консулу тогда удалось просто чудом. Сейчас Жорж – как его называли, полагая настолько единственным Жоржем, что фамилию его не стоит и упоминать, – опять собирался попытаться устранить Бонапарта, и ему, конечно, следовало помочь.

Он получил значительные суммы золотом и был ночью в один из дней августа 1803 года высажен с английского корабля на побережье Нормандии. Инструкций ему, разумеется, англичане никаких не давали и вообще благочестиво оговорили тот пункт, что речь может идти только «…о похищении Первого Консула...». В Англии вообще ценится «understatement» – что в данном случае означало искусство говорить, недоговаривая…

Так что с первой частью «выстрела» дело было поставлено хорошо. Что до второй его части, то ее должен был обеспечить генерал Пишегрю. Отправленный Директорией (с немалой помощью генерала Бонапарта) после заговора в Гвиану, на верную гибель, он сумел бежать оттуда. После этого он открыто примкнул к роялистам, и пути назад ему уже не было. Он жил теперь в Лондоне, постоянно сносился и с Кадудалем, и с английским правительством и принял предложение помочь делу, по-видимому, без особых колебаний. В его задачу входило привлечь к заговору генерала Моро. Они были хорошо знакомы – одно время Пишегрю был его командиром.

Пишегрю высадили на побережье, а дальше он с помощью налаженной подпольной сети шуанов добрался до Парижа. Генерал Моро нового повелителя Франции – Первого Консула Республики, генерала Наполеона Бонапарта – по-видимому, ненавидел. Е.В. Тарле считает, что по причине того, что тот решился на захват власти у Директории, на что сам Моро не осмелился. Во всяком случае, Пишегрю он заявил, что согласен помочь ему против Бонапарта, но служить Бурбонам он не будет. Это было обещающим началом – Пишегрю полагал, что, когда дойдет до дела, Моро будет действовать по обстоятельствам, а покуда уверил и роялистов, и англичан в том, что главное сделано. Но полиция во Франции 1803 года была уже не та, что в самом начале правления Первого Консула. Сведения о заговоре дошли до нее и к концу года достигли уже такой степени определенности, что Наполеону Бонапарту подавались на этот счет личные и подробные доклады – он следил за делом очень внимательно. 15 февраля 1804 года генерал Моро был арестован, а восемь дней спустя в Париже был схвачен Пишегрю. К этому времени на него шла настоящая облава, он метался с одной квартиры на другую и платил тысячу франков за один ночлег. М.А. Алданов в своем замечательном очерке [4] говорит, что это было подобно объявлению: «Я – Шарль Пишегрю», потому что все знали, кого с такой настойчивостью ищет полиция.

Последний его домохозяин «объявление» именно так и понял. Он взял деньги, устроил своего постояльца поудобнее, пожелал ему спокойной ночи – и побежал в полицию.

События большого мира иногда отражаются в мире маленьком самым причудливым образом. Своего камердинера Констана в подробности полицейского расследования высшей категории секретности Первый Консул, разумеется, не посвящал. Правда, Констан знал об аресте генерала Моро, но приписывал его двум факторам – неблагодарности генерала и слабости его характера. Пункт о неблагодарности он иллюстрирует следующим эпизодом: Первый Консул, рассматривая поднесенные ему превосходные пистолеты, очень их одобряет – а потом вручает их посетившему его генералу Моро со словами, что столь замечательное оружие по праву должно и принадлежать человеку высокой доблести. Генерал был польщен, и собеседники расстались наилучшими друзьями. Как же мог генерал Моро после такого знака доброты и благосклонности со стороны хозяина даже и думать о таких нехороших вещах, как заговор против законной власти?

Конечно, с точки зрения камердинера, Констан совершенно прав – хозяин есть хозяин. Но генерал Моро камердинером не был…

Что же касается слабости характера генерала Моро, то тут, с точки зрения слуги, все дело в том, что у генерала оказалась крайне честолюбивая теща. Брак супругов Моро был устроен Жозефиной Бонапарт, которая познакомила генерала с дочерью своей знакомой, такой же креолки с Мартиники, как и сама мадам Жозефина. Девушка понравилась генералу, он понравился девушке, брак был заключен – но вот тут-то и вмешалась теща и начала наговаривать зятю много лишнего…

Констан вряд ли вникал в подробности семейной жизни четы Моро до того, как генерал был арестован. Так что его суровое мнение о теще и о ее пагубном влиянии на зятя, скорее всего, сформировалось в результате кухонных разговоров с прислугой мадам Бонапарт – служанки, по-видимому, повторяли то, что говорила хозяйка…

Однако вся эта история однажды поразила и его самого. Однажды утром в комнату к хозяину влетела мадам Бонапарт, вся в слезах. Это было не в обычае. Наоборот – в тех нечастых случаях, когда Первый Консул желал побыть с мадам наедине, он сам посещал жену в ее спальне, о чем она потом с гордостью сообщала своим дамам. Как мы видим, отношения супругов Бонапарт к 1804 году сильно изменились по сравнению с тем, какими они были в первые годы их брака…

Вторым удивительным моментом визита мадам Бонапарт к мужу было то, что мадам была неглиже, не причесана и не прибрана, в то время как обычно она уделяла огромное внимание своему туалету, чтобы – как деликатно говорит Констан – «…устранить изъяны своей наружности, нанесенные временем...».

Наконец, третье, и самое главное: мадам не ограничилась слезами. Она раз за разом твердила мужу сквозь рыдания:

«О, друг мой, друг мой! Зачем же ты это сделал?»

Так Констан узнал о казни герцога Энгиенского.

Несчастный герцог оказался случайной жертвой – ему приписали участие в заговоре Кадудаля и Пишегрю. Сделал это, по-видимому, Талейран. Дело было в том, что Первый Консул к заговору отнесся в высшей степени серьезно, и понятно, почему – его режиму могли грозить якобинцы, роялисты и оппозиция в среде военных, симпатизировавших республиканскому строю.

Участие в едином заговоре и Кадудаля, и Пишегрю, и Моро объединяло все три элемента и фокусировало их усилия на единой цели – физическом уничтожении Первого Консула. Так что, когда в ответ на его слова, что Бурбоны напрасно думают, что он не может воздать им лично за попытки убить его, Талейран сказал: «Они, видимо, думают, что ваша кровь не так драгоценна, как их собственная» – Первый Консул взорвался.

До него дошли слухи о том, что некий принц тайно посещал Францию и что эти посещения были частью действий заговорщиков. Принцы Конде были младшей ветвью рода Бурбонов, а из принцев дома Бурбонов человеком, способным на такое дело, считался только герцог Энгиенский, единственный сын носителя титула Конде. Был он молод, отважен, успел повоевать против Республики и в данное время жил в Бадене, недалеко от французской границы, так что в принципе вполне мог весной 1804-го действительно побывать во Франции. Это и решило дело – через границу на территорию Бадена был направлен отряд в три сотни французских драгун. Они окружили дом, где жил герцог, захватили его и увезли во Францию, в Венсен.

Его судили военным трибуналом, который, как говорит Е.В. Тарле, за доказательствами особо не гнался. Часть протокола допроса герцога можно привести [5], она довольно показательна:

1. Имели ли вы сношения с английскими агентами? – Нет.

2. Входило ли в ваши намерения, в случае успеха заговора Пишегрю, перейти границу на Рейне и вторгнуться в Эльзас? – Нет.

3. Получали ли вы деньги из Англии на покрытие ваших издержек? – Да.

4. Хотели ли вы поступить на службу Англии? – Да, с целью освободить мое отечество.

За сохранение жизни герцога Энгиенского ходатайствовал, как ни странно, Жозеф Бонапарт. Он вообще последнее время сблизился с той частью оппозиции, которую можно было бы назвать либеральной интеллигенцией, в частности, стал регулярным посетителем салона мадам де Сталь. Это очень не нравилось Первому Консулу, но он, однако, поведение своего старшего брата терпел и даже пообещал ему, что герцога помилует. Может быть, даже искренне пообещал – но трибунал действовал в соответствии с ранее отданными ему инструкциями и расстрелял герцога наутро после вынесения ему смертного приговора.

Многое случилось в ту весну во Франции – Кадудаль был все-таки захвачен и после недолгого расследования казнен, генерал Пишегрю, согласно официальной версии, в тюрьме покончил с собой [6], генерал Моро был судим, признан виновным, и Первый Консул заменил ему тюремное заключение изгнанием – но все-таки ничто не поразило так современников, как казнь герцога Энгиенского. Как говорилось тогда: «C'est pire qu'un crime, c'est une faute».

«Это хуже чем преступление. Это ошибка».

Фраза эта приписывалась то Фуше, то Талейрану – эти два человека имели такую репутацию, что запредельный цинизм высказывания в их устах никого бы не удивил. Различные источники в этом смысле расходятся – скажем, сам Фуше определенно претендовал на авторство. Скорее всего, настоящим автором был Буле де ля Мерт, видный юрист, председатель Законодательной Комиссии, разработавшей знаменитый Кодекс Наполеона.

В сущности, кто сказал это первым, не так уж и важно – важно то, что сказанное было верным. Если при новом режиме и был случай откровенного политического судебного убийства, то ничего хуже казни герцога Энгиенского действительно не случалось – демонстративный акт, совершенно в духе Террора, о котором всем хотелось забыть. К тому же герцог был неповинен в заговоре, захвачен совершенно незаконно, на нейтральной территории Бадена, и наконец, он был молод и хорош собой – просто идеальный кандидат на роль мученика.

История эта настолько поразила всю Европу, что сочинялись всякие «…личные причины…», по которым Первый Консул мог ненавидеть герцога. Было даже изобретено, что они оказались соперниками по любовной связи с актрисой, мадемуазель Жорж. Якобы Первый Консул, навещая свою подругу за кулисами, впал в эпилептический припадок и оказался в полной власти герцога Энгиенского – который, по-видимому, прятался где-то там под диваном?

Герцог не воспользовался своим преимуществом – и вот этого-то мстительный корсиканец простить ему не мог…

Нечего и говорить, что весь этот вздор не заслуживал бы никакого внимания, если бы не тот факт, что «…хорошее общество…» по всей Европе было и в самом деле шокировано. Слезы мадам Жозефины, о которых рассказал нам Констан, в этом смысле очень объективный показатель – если уж ее немудреной головке казнь показалась чем-то ужасным, то что говорить о людях поумнее и посерьезнее ее?

Первый Консул все это, конечно, сознавал. Во всяком случае, он был в эти дни мрачен и раздражен. В Париже тем временем прошел слух, что герцога Энгиенского и собирались пригласить на престол в случае успеха заговора Кадудаля и Пишегрю. Этим немедленно воспользовались – идея партии «вертикали» вовсе не новейшее российское изобретение, а довольно традиционный механизм консолидации не устоявшихся еще режимов. Появились «…послания...», подписанные видными администраторами и чиновниками, с требованием положить конец проискам англичан и поставить наконец государственную систему на твердую основу. Сенат (как утверждают, после небольшого подталкивания со стороны министра полиции Фуше) обратился к Первому Консулу с просьбой: «…сохранить сынам содеянное им для отцов…». Формула была несколько темновата, и Трибунат высказался пояснее, в том смысле, что надо бы учредить наследственное правление, с тем чтобы сохранить выгоды и свободы, завоеванные Революцией. Против рекомендации голосовали только те немногие члены Трибуната, которые оставались приверженцами Республики, например, Лазар Карно, ушедший со всех своих прочих постов, но пожелавший все-таки сохранить место в Трибунате.

В мае 1804-го Сенат принял сенатус-консульт, менявший Конституцию, которая теперь именовалась Конституцией 12-го года Республики, и этом актом вверил Республику в наследственное правление императору. Подробности – вроде всенародного одобрения этого акта плебисцитом или торжественной церемонии коронования – еще должны были последовать, но главное дело было сделано. Республика формально сохранялась, но немедленно после этого акта Сената Наполеон Бонапарт стал именовать себя «…Наполеоном Первым, императором французов…».

Теперь его следовало именовать «…Ваше Величество…».

В 1804 году Наполеону Бонапарту исполнилось 35 лет. Его императорский титул в известной мере был чистой формальностью – полную власть в стране он получил в 1799-м, когда ему было 30. Он получил в 24 года звание бригадного генерала – нечто среднее между теперешними рангами полковника и генерал-майора по штатам российской военной иерархии. Новый чин был присвоен ему 14 января 1794 года. В 26 лет, уже в чине дивизионного генерала, он получил должность главнокомандующего Итальянской армии – назначение состоялось 23 февраля 1796 года.

Такая головокружительная, стремительная карьера тем не менее была не столь уж уникальной. Шарль Пишегрю, бывший преподаватель в Бриеннской Военной Школе, где в числе его учеников был Наполеоне ди Буонапарте, в два года прошел путь от командира батальона до главнокомандующего Рейнской армии. Ему было тогда 32 года – а потом он завоевал для Республики Голландию, захватив, в частности, замерзший во льду голландский флот кавалерийской атакой. Моро, командир батальона в составе армии Пишегрю, через 3 года стал генералом, а еще через два, в 1796-м, – главнокомандующим. Ему было тогда 33 года. Бартоломью Жубер, ставший генералом в 1796-м и главнокомандующим Итальянской армии в 1799-м, был убит в сражении с Суворовым при Нови. Ему было тогда 30 лет.

Список этот можно множить и множить – и Клебер, погибший в Египте, и Дезе, убитый при Маренго, и примкнувшие к Бонапарту генералы Массена, Ожеро, Леклерк, и не пожелавший примкнуть к нему генерал Бернадотт – все они были молоды, все они сделали карьеру в считаные годы, все они, хоть и в разной степени, обладали выдающимися способностями военных лидеров. Наполеон Бонапарт, конечно, по удаче и дарованиям был первым из всех них, но первым среди равных. Как-то невольно хочется среди всех этих «высоких деревьев» поискать и «лес», в котором они так стремительно выросли. По-видимому, таким «лесом» являлась Революция.

Началом Революции послужило взятие Бастилии 14 июля 1789 года. Что интересно – к этому времени в Англии уже добрую сотню лет действовал порядок, согласно которому «…всякий человек, который мог жить как джентльмен, джентльменом и являлся…». То есть классовые различия сохранялись, но по сравнению с Францией имелось важное различие – способный человек даже скромного социального происхождения имел шансы на крупный рост, в случае успеха его с готовностью принимали в ряды элиты.

А во Франции времен «старого порядка» молодого Вольтера могли избить палками лакеи обиженного им вельможи, и Бомарше должен был искать себе знатных покровителей, и люди вроде Массена могли дослужиться только до чина сержанта.

Так что, когда «старый режим» рухнул, наружу выплеснулась огромная социальная энергия. В период между падением Бастилии и началом Террора огромное влияние приобрели ораторы и журналисты. Террор был средством беспощадного подавления всех внутренних врагов Революции – но защита от внешних врагов вызвала необходимость в создании огромной массовой армии. Она оказалась настолько большой, что содержание ее в условиях полностью расстроенной финансовой системы стало невозможным – и Республика перешла на «…финансирование путем завоеваний». Репутации и карьеры теперь делались в армии.

После Термидора спор за верховную власть вели коррумпированные политики – недостойные наследники Демулена, Дантона и Робеспьера – и военные. Начиная с 1799-го, c установления режима Первого Консула, основой нового строя стали верхние слои офицеров.

Они и вознесли своего лидера на престол.

Уже потом, через много лет после того, как отшумели годы правления Наполеона, снова и снова задавался вопрос: почему он не остановился на том, что ему удалось достигнуть к 1802 году? Страна желала мира, договор с Англией в Амьене останавливал наконец бесконечные войны – неужели нельзя было признать, что и у англичан есть законные интересы, и поискать какой-нибудь компромисс? Но всякая политическая система, даже диктатура, стоит на определенной логике и на определенных обязательствах, и диктатура Наполеона Бонапарта не была в этом смысле исключением. Его немыслимая карьера строилась на том, что так или иначе уже делалось, идея «…внешнего финансирования Республики…» предлагалась еще жирондистами – он просто с большим талантом проводил ее в жизнь в Северной Италии.

В результате к 1802 году вся система держалась на захватах – военная машина была так велика, что ее было невозможно поддерживать ресурсами только Франции, требовалась военная добыча. Это можно даже проиллюстрировать: денежное содержание одного солдата составляло 62 сантима в день. Возьмем, скажем 300 тысяч солдат (на самом деле их было больше). Примем самый скромный коэффицент 1,5 для того, чтобы учесть жалованье офицеров и генералов – получится 1 франк в день, умноженный на 365 дней, умноженных на 300 тыс. солдат, и общая сумма будет что-то вокруг 100 миллионов франков в год. Это одно только денежное содержание – а одежда, оружие, обоз, лошади и прочее, что нужно для армии? При этом общая сумма собранных налогов во Франции в 1802-м, как мы уже видели, примерно 500 миллионов франков. Понятно, что содержать такую армию можно было только путем «внешнего финансирования». Так и делалось. Но в результате вся система была устойчива только до тех пор, пока она летела вперед. Уменьшение армии влекло за собой огромные внутренние трудности, потому что пришлось бы в целях экономии сокращать офицерский состав – опору бонапартистского режима. Более того – уменьшение армии неизбежно повлекло бы за собой и отпадение завоеванных «дочерних» республик, власть Франции держалась там в основном на французских штыках.

Так что успокоиться на достигнутом Наполеону Первому, «…императору французов…», было трудно – остановиться можно будет только тогда, когда он сокрушит это «…здание меркантильного могущества…», как он называл Англию. Сделать это, по его мнению, можно было или на Востоке, атаковав ее в Индии, или в Европе, напав на саму Англию. Попытка двинуться на Восток через Египет не удалась – что же, оставалась возможность атаки на метрополию. А если для этого надо пересечь Ла-Манш – ну что же, он делал вещи и потруднее. Работы по созданию Булонского лагеря к моменту возобновления войны были уже в полном разгаре. Наполеон Бонапарт не считался с препятствиями. Если надо было «…сделать невозможное…» – ну что ж, он делал это возможным.

Сейчас он собирался сокрушить британский флот.

Нам есть смысл начать с обширной цитаты из труда Е.В. Тарле «Наполеон»:

«…Наступила осень 1805 г. Наполеон заявлял своим адмиралам, что ему нужно даже не три, а два дня, даже всего один день спокойствия на Ла-Манше, безопасности от бурь и от британского флота, чтобы высадиться в Англии. Приближался сезон туманов. Наполеон давно уже приказал адмиралу Вильневу идти из Средиземного моря в Ла-Манш и присоединиться к ла-маншской эскадре, чтобы совокупными силами обеспечить переправу через пролив и десант в Англии. И вдруг чуть не в один день пришли к императору, находившемуся среди своих войск в Булони, два огромной важности известия: первое – что адмирал Вильнев не может в скором времени исполнить его приказ, и второе – что русские войска уже двинулись на соединение с австрийцами и австрийцы готовы к наступательной войне против него и его германских союзников, и что враждебные войска двигаются на запад…»

Момент, к которому стоило бы приглядеться: говорится о том, что Наполеон сказал своим адмиралам, – но нет ни единого слова по поводу того, что говорили ему они.

План сосредоточения войск в Булони, с последующей переброской их через Ла-Манш в Англию, казался им в высшей степени сомнительным. Они указывали своему императору, что плоскодонные суда, годные для речного судоходства, совершенно не годятся для плавания в хоть сколько-нибудь бурную погоду в море. А его идею вооружать их одной-двумя пушками они и вовсе опровергали с приложением расчетов – такие суденышки не выдержат отдачи, и вообще, мелкие пушки бесполезны против тяжелых орудий настоящих военных кораблей. Возражения были отвергнуты. 30 июля 1803 года было объявлено о создании так называемой «национальной флотилии» для вторжения в Англию. Адмиралам было приказано подготовить детальные планы десантной операции, но постройка судов началась еще до получения этих планов, и заказы были не пробные, а сразу серийные, на сотни единиц.

Далее – без всякой консультации с моряками было избрано место концентрации войск. Наполеон избрал для этой цели Булонь – здесь Ла-Манш был настолько узок, что он мог наблюдать в телескоп берега Англии, кривизна земной поверхности этому не препятствовала. Выяснилось, однако, что решение о размещении лагеря в Булони неосновательно – расстояние надо было рассчитывать не от берега до берега, а от порта до порта.

И если идея двинуть через Ла-Манш плоскодонные суда именно и состояла в том, чтобы иметь возможность высадиться прямо на необорудованный берег без всяких «принимающих» портов, то и тогда нужно было иметь «отправляющие» порты, в которых можно было держать десантную флотилию укрытой от непогоды. Булонь просто не могла бы вместить пару тысяч паромов, барж и прочего плавающего инвентаря, который требовался для переправы армии в 160 тысяч человек. На все эти соображения Наполеон ответил просто – это должно быть сделано любым путем.

Весь государственный бюджет 1803 года измерялся в 589 миллионов франков, но адмиралу Декре (Decres) было выделено 130 миллионов франков. T есть больше 20 процентов всех средств казны.

Их не хватило.

Деньги, припасы и снаряжение выжимались отовсюду, где только можно. У Голландии практически был конфискован весь ее флот. В Италию к поставленному там наместником Эжену де Богарнэ летели приказы об «…оказании помощи национальной флотилии…» – и они неукоснительно выполнялись. Среди военных был проведен патриотический заем – солдаты отдавали свое жалованье за один день как «…добровольный дар…», таким путем собрали немалую сумму.

Наполеон продал Луизиану (доставшуюся ему от Испании) Соединенным Штатам. Всего, после всевозможных вычетов, удалось реализовать 54 миллиона франков. Еще 20 миллионов было взято взаймы у банкиров. Казалось бы, средств хватало. Император известил адмирала Брюи, что теперь наконец имеются те две тысячи десантных судов, что требуются для вторжения. Брюи провел инспекцию – и доложил, что на самом деле в наличии есть только половина, а именно – 1026 единиц. А остальные или исчезли, или развалились, или не окончены постройкой, потому что многие счета так и оставались неоплаченными. Подрядчики и морское министерство обвиняли друг друга в недобросовестности и коррупции – и Наполеон назначил инспекторскую проверку, которую поручил человеку, которому он доверял. Это был Монж, физик с превосходной репутацией, входивший в состав египетской научной экспедиции.

Оказалось, что правы и те, и другие. И еще оказалось, что нетерпеливое вмешательство верховной администрации сильно портило дело, потому что Наполеон приказывал занижать платежи по уже согласованным контрактам, в результате чего подрядчики норовили сдать недоделанные суда, убеждая чиновников морского министерства принимать их «…некоторыми знаками внимания…», которые стоили немало, но были куда выгоднее разорительной достройки судов без всякой оплаты со стороны правительства.

Помимо флота, надо было иметь дело и с армией. На побережье у Булони и Брюгге накапливались войска. Под бодрые тосты офицеров: «За первый смотр в парке Сент-Джеймс!» строились казармы и бараки, и к весне 1805-го в составе Английской армии было накоплено 167 тысяч солдат, которых надо было кормить, снаряжать и размещать так, чтобы они не мешали друг другу. Все эти заботы легли на плечи генерала Бертье, начальника штаба этого нового соединения.

К хлопотам по устройству портов, которые не могли вместить строящиеся десантные суда, и размещению прибывающих частей прибавилась и новая проблема: англичане начали регулярные обстрелы побережья. Пришлось в срочном порядке строить береговые батареи, способные прикрыть якорные стоянки. Для них не хватало артиллерии, и приходилось снимать землекопов, каменщиков и плотников с других работ, что тормозило все предприятие.

Хуже всего было то, что никак не удавалось собрать линейный флот, необходимый для того, чтобы эскортировать «национальную флотилию» в ее походе через Ла-Манш. То есть корабли были, и они были достаточно многочисленны и хорошо вооружены, но разбросаны между Брестом, Тулоном и испанскими портами, и все они были блокированы английским флотом.

В итоге был предложен план: адмирал Вильнев должен был прорваться со своей тулонской эскадрой в Кадис, на соединение с испанцами.

В начале XIX века средства связи оставляли желать лучшего. Теоретически по оптическому телеграфу можно было передавать срочные сведения, которые в течение нескольких часов достигали столицы от любой границы Франции, – но телеграф действовал не всегда и далеко не везде. В силу этого командующие армиями на отдельных театрах боевых действий должны были выбираться из людей, способных действовать самостоятельно. Еще в большей мере это относилось к адмиралам – адмиралу Ф.Ф. Ушакову в ходе его средиземноморской кампании сноситься с Петербургом было нелегко, приказы к нему шли месяцами.

В английском флоте было немало инициативных и способных к самостоятельной деятельности адмиралов – достаточно назвать Нельсона. В апреле 1801 года, например, в ходе «…операции по нейтрализации датского флота…» командовавший английским флотом адмирал Паркер отдал приказ об отводе кораблей, но Нельсон, не подчинившись, продолжил сражение – и выиграл его.

Во французском флоте таких адмиралов, увы, было мало. Они были храбрые люди, но противоречить Наполеону не решались. Был, правда, один случай, когда это все-таки случилось: летом 1804 года адмирал Брюи оспорил приказ императора – вывести суда «национальной флотилии» в море. Адмирал вообще был человек, способный высказать начальству свое совершенно нелицеприятное мнение. Когда морской министр Декре спросил его, в форме какого рода войск следует изобразить Наполеона на воздвигаемом ему монументе, Брюи ответил, что великого человека следует изобразить на античный манер, совершенно нагим. И пояснил свою мысль, добавив, что в этом случае министрам будет легче целовать его в задницу. История эта, как ни странно, сошла ему с рук – министр проглотил его непочтительное замечание.

Но в столкновении мнений в кабинете императора Брюи настаивал на своем мнении уже перед лицом самого Наполеона, он говорил, что «…пробный выход в море в штормовую погоду плоскодонок приведет к напрасной гибели судов и людей…».

А когда Наполеон отдал ему формальный приказ – выйти в море, – он просто отказался повиноваться. Вышла крайне неприятная сцена – отвыкший от такого обращения Наполеон замахнулся на адмирала хлыстом. Констан сообщает нам в своих мемуарах, что однажды он был свидетелем такой сцены: хозяин, неловко сев на лошадь, упал с нее. Он встал и в гневе ударил своего слугу хлыстом по лицу (на счастье Констана, это был не он). Император, говорит Констан, потом сожалел о своем резком поступке и подарил побитому три тысячи франков, загладив этим свой проступок, так что все обошлось хорошо.

Но адмирал Брюи не был слугой. Он отступил на шаг, сказал: «Сир!» и взялся за рукоять своей шпаги… Все это происходило на глазах свиты – и никто не решился (или не успел) вмешаться.

Император и его адмирал несколько мгновений постояли друг напротив друга, потом Наполеон опустил хлыст и совершенно спокойным голосом обратился к единственному, кроме Брюи, адмиралу, тоже находившемуся у него в кабинете:

«Примите командование над флотилией. Приказываю вам провести пробный выход в море».

Адмирал салютовал и отправился выполнять распоряжение.

Он его выполнил. Около 30 судов, вышедших из порта, перевернулись прямо сразу. Утонуло около 400 человек. Называлась и цифра в две тысячи. До Парижа новости дошли несколько подправленными – было сообщено, что пробное плавание прошло успешно, хотя кое-какие проблемы все-таки обнаружились.

Император Наполеон был в крайне мрачном настроении. Адмирал Брюи ушел в отставку и поселился в Голландии.

К сожалению, командующий средиземноморской эскадрой адмирал Вильнев оказался не столь самостоятельным человеком. Ему удалось вырваться из Тулона, и он, согласно приказу, отправился к Мартинике – идея состояла в том, чтобы либо отвлечь в Вест-Индию главные силы английского флота, либо разгромить английские колонии на Ямайке, либо перехватить конвои, везущие в Англию ром и сахар, – это было бы основательным ударом по лондонской бирже. Уже на Мартинике он получил приказ – возвращаться в Европу и попытаться достичь Бреста, с целью соединиться со стоящей там французской эскадрой, которой не удалось прорвать английскую блокаду и выйти в Атлантику. Не достигнув ни одной из поставленных ему первоначально задач, Вильнев поспешил выполнить отданный ему новый приказ. Но ему не удалось сделать и это – он был вынужден уйти в испанские воды.

В итоге к середине лета 1805 года Наполеон оказался в весьма стесненном положении: его Английская армия стояла в Булонском лагере и не могла переправиться через Ла-Манш, линейный флот оставался разделен между Брестом и портами союзной Испании, границы Франции были оголены, финансы расстроены огромными расходами на «национальную флотилию», которые не принесли ничего, а из-за Рейна доносились нехорошие новости. Австрия усиленно вооружалась и уже поставила под ружье около 200 тысяч солдат, Пруссия колебалась, не зная, к кому ей примкнуть, а с севера на помощь Австрии шли русские войска, которые оценивались в 100 тысяч человек.

Причем участию русских он был обязан не только «…английским золотом…», но и собственной несдержанностью. Дело герцога Энгиенского неожиданно аукнулось ему еще раз – российский император Александр Первый специальной нотой протестовал против беззаконного нарушения нейтральной территории Бадена.

Наполеон в ответ написал, что если бы Александр знал, что на нейтральной территории находятся убийцы покойного императора Павла Первого и пересек бы границу для того, чтобы их захватить, то он, Наполеон, не протестовал бы.

В переводе с дипломатического на общечеловеческий это было похуже, чем плевок в лицо: убийцы Павла, отца Александра Павловича, жили в Петербурге и бывали в царском дворце. В сущности, Наполеон назвал Александра отцеубийцей, и сделал это публично, в документе, изготовленном в министерстве иностранных дел.

Так что немудрено, что царь отправил в Лондон специального посла, Новосильцева, договариваться о союзе. Новый премьер-министр Англии, Уильям Питт Младший, по отношению к своему гостю был весь внимание, соглашался со всеми его доводами, предлагал значительную помощь и деньгами и снаряжением и обещал всячески поспособствовать усилиям русской дипломатии в Берлине. Участие Пруссии в создающейся Третьей Коалиции было очень желательно и Англии.

К августу 1805-го перед Наполеоном – вдобавок ко всем проблемам, которые у него уже были, – возникла перспектива формирования враждебной коалиции на континенте Европы, которая могла располагать 600 тысячами солдат.

В свое время, в 1796–1797-м, в ходе Первой Итальянской кампании, он решился на крайне рискованный план и поставил на карту все. То же самое он делал и в Египте, и во время переворота 1799-го, давшего ему власть, и при Маренго, в 1800-м. Император Наполеон в 1805-м сделал то же самое, что делал в бытность свою генералом Республики, а потом – ее Первым Консулом.

Он опять поставил на карту все, что имел.

1. Вывезен из Мадраса британским дельцом Томасом Питтом (дедом премьер-министра, Уильяма Питта, 1-го графа Четэма) и продан регенту Филиппу II Орлеанскому. От этого владельца получил свое название. До кражи французских королевских драгоценностей в 1792 г. оставался в распоряжении династии Бурбонов в качестве «гвоздя» их ювелирного собрания. Вес 140,64 карата, ныне хранится в Лувре.

2. Politics and War, chapter ‘The Revolutionary and Napoleonic Wars’, by David Kaiser, Harvard University Press, 1990, page 246.

3. Физиократы (physiocrates, от др. – гр. ????? – природа и ?????? – сила, власть, господство) – французская школа экономистов второй половины XVIII в., основанная около 1750 г. Франсуа Кёне и получившая название «физиократия» (фр. physiocratie, то есть «господство природы»), данное ей первым издателем сочинений Кёне, Дюпоном де Немуром ввиду того, что единственным самостоятельным фактором производства эта школа считала почву, природу.

4. М.А. Алданов. Портреты. Очерк «Шарль Пишегрю», издательство «Новости», Москва, 1994.

5. Napoleon, by Emil Ludwig, Garden City Publishing, New York, 1926, page 207.

6. Пишегрю был удавлен чем-то вроде самодельной гарроты, сделанной из его собственного галстука и деревяшки. Сделать это без посторонней помощи, по-моему, невозможно. Впрочем, М.А. Алданов [4] склоняется к мысли, что это все-таки было самоубийство.