• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Этот кошмар начался сутки назад. Отдохнувшую и полностью укомплектованную роту снова перебросили на дьявольское место – высоту Морт Омм. Теперь я точно знаю, что преисподняя имеет свое название. Она именуются не словом ад, ее настоящее имя Верден. А Морт Омм это ее предместье. Мы догадывались об этом направляясь туда, но точно еще не знали…

 Вот уже в который раз за эту войну, больше половины солдат в моей роте снова новички, лет под тридцать, а то и под тридцать пять. До прибытия на передовую они пробыли в учебном подразделении всего лишь три месяца. Чему можно научить за столь короткий срок? Ходить строевым шагом, отдавать честь начальству, колоть штыком мешок с опилками, заряжать винтовку, да несколько раз бросить тренировочную гранату. Но что бы выжить на фронте этого совершенно недостаточно. Поэтому при формировании взводов, уже по традиции, как всегда, стараюсь распределить новобранцев поровну с опытными вояками. Используя любое затишье, они всячески стараются научить их великой истине окопного бытия: умению выжить. Выжить на этой чертовой войне. Выжить, убивая при этом других.

Это совсем не простая наука. Тут много чего надо уметь. Как содержать оружие в безотказном состоянии, брать правильный прицел при стрельбе, мгновенно находить укрытие от артиллерийского огня, быстро надевать защитную маску, определять по свисту снаряда калибр орудия, куда лучше колоть штыком и как правильно рубить лопаткой, да ох еще сколько знаний требует от солдата война! А сражение — это строгий экзаменатор, у него нет возможности попросить для себя повторную передачу. Провалил, и все – могила с деревянным крестом будет твоей оценкой. Да, это в лучшем случае, ибо в большинстве случаев никакого креста не будет. Так и останешься лежать гнить как бродячая собака. Но помимо знаний необходимо и везение. Бывают ситуации, когда от человека ничего не зависит. Абсолютно ничего. Разорвется снаряд вроде бы как и далеко, а глядь – осколок точно кому–то артерию перебил. А другого, раз — накрыло точным попаданием, кажется на куски должно разорвать парня, ан нет. Только землей присыпало, да контузило слегка. Повезло, одно слово. Те, кто выдержали такой экзамен, и на знание, и на везение, собраны преимущественно из остатков других подразделений. Да дополнены теми, кто вернулся из госпиталей. Короче сейчас, на всю роту знакомых лиц наберется всего лишь полтора–два десятка. Остальные или в земле или в госпиталях. От осколков, от пуль, от штыков, от газа и огня.

Да вот, извольте, яркий пример везения. Не иначе как в последний выход нас знатно накрыло минометным огнем. Приказ был четким и ясным: любой ценой добраться до наших траншей. Помощь в окопах просто необходима. Боши, видимо засекли периодичность подхода новых подразделений и подтащив минометы, устроили нам сущую преисподнюю. Отойти назад невозможно, это гарантированный расстрел для меня, как для командира, да и рядовым тоже не поздоровится, в лучшем случае пожизненная каторга. Ни о каком беглом марше не могло быть и речи, иначе бы попросту разорвало всех. Сначала добирались короткими перебежками между разрывов. Чуть заслышим новый свист – тут же все ныряют в воронки, прячась от разлетающихся осколков. Наконец, огонь стал просто нестерпимым, не то что передвигаться, а нос от земли поднять невозможно. Кругом гул, грохот, свист. Пытаться подать какую–то команду просто бессмысленно, сам своего голоса не слышишь, а уж другие тем паче. А обстрел все сильнее и сильнее. Земля дрожит с каждым разрывом, при близких попаданиях сразу всего засыпает с головой, рот, уши и нос плотно забиты землей. В промежутках между взрывами слышны дикие крики, значит, кому–то неповезло. Помочь все равно сейчас нет никакой возможности, ты все сильнее прижимаешся ко дну воронки, стараясь змеиными движениями залезть еще глубже в землю. Мысли в голове только одни: эта мина легла рядом, слава Богу не моя, дай Господи и следующей туда же… Новый воротящий душу свист – и снова повторяешь про себя, как заклинание: не моя, не моя, не моя… Ну что тут от тебя зависит?

Ослабела немецкая пальба, ожили наши орудия, наконец–то можно поднять головы и осмотрется. Половина взвода Жерома – в клочья, в остальных взводах тоже не слабые потери. Кого на куски разнесло, одного даже на ближайшее чудом уцелевшее дерево зашвырнуло, многих искалечило. Двоих оставили для оказания первейшей помощи, вестового в тыл с сообщением, а сами вперед, на позиции. Бежали резво: во–первых, новый обстрел может начаться когда угодно, а во–вторых, дикие крики раненых подхлестывают лучше всякой плети. В итоге, добрая четверть роты выбыла из строя даже не дождавшись прямого соприкосновения с противником. Как тут объяснить? Прятались от мин все вместе, однако кто–то погиб, кто–то искалечен, а на ком–то ни царапины. По какому принципу мины выбирают своих жертв? Судьба, случай, везение, Божья воля или Божье попущение? Увы, точный ответ не знает никто.

О Боге следует вообще сказать особо. На передней линии солдат становится очень религиозным. Постоянное присутствие смерти вызывает у человека непреодолимую, ни с чем не сравнимую потребность искать защиты и покровительства у высших сил. Уж где–где, а на фронте все безбожие вылетает из человека в момент. Это дома он по пьяному делу храбро издевался да потешался над стареньким сельским кюре! Это дома он нагло похвалялся, дескать я, и только я, хозяин своей судьбы! А тут передовая быстро, а самое главное, доходчиво объясняет: ты здесь не плохой и не хороший, не добрый и не злой, не умный и не глупый, не сильный и не слабый. Ты здесь ВООБЩЕ НИКТО! Ты здесь — НИЧТО! Здесь на все промысел Божий, да дело Божьего случая, запомни это раз и навсегда дурачок смешной! И молись крепче Богу, ты, хозяин своей судьбы, может тогда и на своих двоих до дома доскачешь!

Так что сначалом войны католическая вера Франции может смело праздновать свое новое рождение. Число заблудших овец, которые с искренним раскаянием вернулись в лоно матери–церкви, увеличивается с каждым артиллерийским обстрелом, с каждым выходом на передний край. За два дня до выступления на позиции, к полковому кюре на исповедь выстроилась такая очередь, что я аж присвистнул. Получить отпущение грехов изъявила желание вся моя рота, вся до последнего человека! И так по всей армии! Полковые кюре засыпали от изнеможения, слушая изливавших им душу грешников. Высшее командование вынуждено было в срочном порядке максимально увеличить штат святых отцов.

К моему немалому удивлению на исповедь отправился даже Гийом. Факт появления в исповедальне других взводных для меня естественен и очевиден. Жером, он хоть и парижанин, но только корчит из себя вольнодумца, однако в глубине души точно верит в Бога. Лефуле, ну тут ничего другого и ожидать нельзя. Как и все крестьяне, он очень набожен. За любое богохульство у себя во взводе он враз челюсть любому вышибет. Но Гийом! Марселец, вечный ругатель, гуляка, пьяница и весельчак! Да под самым кошмарным обстрелом он даже никогда не крестился! И тут – на исповедь! Такое чудо вижу в первый раз. Причем, за всю эту проклятую войну. Шокирован не только я один, удивленно переглядывается вся рота. Никто и никогда не считал его даже отдаленным подобием верующего человека. Без проблем могу представить его рассказывающим как, и при каких обстоятельствах он пьянствовал и веселился с продажными девками. Или какие обстоятельства вынудили его лечь спать одному и трезвым. Если такое хоть пару раз было в его жизни. Но вообразить этого извечного похабника склонившимся перед кюре, и просительно бормочущего тихим голосом: прости меня святой отец, ибо грешен я… Нет, это определенно выше моего воображения Не иначе нас и впрямь ждет что то очень серьезное.

Гийом закрылся в исповедальне надолго. Ожидающие очереди солдаты строят предположения на предмет того, что там сейчас происходит. Кто–то всерьез утверждает, что кюре вот–вот выпадет оттуда мертвецки пьяным, а мой веселый взводный выйдет, довольно скалясь и распевая похабную песенку. Некоторые заключают пари на такой исход событий, или на нечто подобное. Честно говоря, абсолютно не исключаю этого варианта. Но, слава Богу, все обошлось. Облегчив душу, наш неунывающий доселе весельчак вышел с чрезвычайно озабоченным выражением лица. Подойдя ко мне, вполголоса объясняет: — видишь ли, командир, только сейчас задумался. Я ведь с первого дня в этом дерьме, с четырнадцатого года. И ведь даже ни разу оцарапан не был. А это очень плохой знак. Точно, тебе говорю, либо хлопнут скоро, либо страшно искалечит. Вот я и на всякий случай, это… ну… и… сходил, — объясняет он причины своих духовных исканий, жестом показывая на исповедальню.

– Командир, все также тихо говорит он, – я могу тебя просить тебя об одном одолжении… — Гийом запинается, его лицо делается торжественным и сосредоточенным, а потом почти шепотом добавляет — как друга…

Моему удивлению нет предела. Да что с ним сегодня такое? Что за дурацкий вопрос? Конечно, какой тут разговор может быть, сделаю все что смогу!

– Если… это… в общем… если боши меня ухлопают, пожертвуй пожалуйста пятьдесят… нет… нет, лучше целых сто франков на мессы за упокой моей души, ладно? – капрал вопросительно смотрит на меня.

Я стою совершенно обалдевший. Чего, чего, но такого не ожидал. Видать, даже у него нервы сдали. Беру себя в руки, крепко сжимаю ему плечо и тихим, но твердым голосом обещаю выполнить просьбу. Гийом горячо благодарит, и развернувшись, уходит к своим. На моей памяти это первый случай, когда за весь разговор он ни разу не выругался.

После коллективно–массового покаяния рота возвращается к обычным земным делам. А их как всегда, хоть отбавляй. Во всей линии фронта вокруг Вердена идут жуткие бои. Немцы, не считаясь с потерями, беспрестанно атакуют наши позиции. Но теперь командованию известны направления их главных ударов и оборона уже давно глубоко эшелонирована. На переформирование нам дали десять дней. Все это время мы рыли новые линии обороны или копали могилы для своих убитых. Их много. Их очень много. С тыла конвейером едет транспорт набитый свежесколоченными гробами. Похоронная команда без устали, сменяя друг друга, раскладывает в них тела. Полковые кюре просто физически не имеют возможности молиться за каждого погибшего по отдельности. Так что на тот свет провожают большими пачками. Положили гробов на целое поле, пробормочет святой отец молитву себе под нос, перекрестит всё на четыре стороны, и готово. Все уже в царствие небесном, если верить ему.

Огромные поля за спиной Вердена усеяны могильными крестами. Убеждаешься, что человек привыкает почти ко всему. В детстве я страх как боялся покойников. Теперь даже не обращаешь внимания на такие пустяки, ибо знаешь точно – они больше никогда не встанут. Многим из них и встать то будет не на что в день Страшного Суда. Куски разорванных артиллерийским огнем людей, кучей сваливают в один гроб. Объяснение весьма простое: мертвым уже один черт, а если деревянный ящик предоставлять на каждый кусок обожженного человеческого мяса, то во Франции скоро не останется ни одного дерева.

В этот раз гробы и впрямь заканчиваются скоро. Поэтому теперь процедура похорон упрощается. Всех укладывают в братские могилы, просто засыпая тела землей вперемешку с негашеной известью. Ты защищал эту землю, значит, честно выслужил себе право улечься в ней в полный рост. Картина, конечно, не для слабонервных. Новичков страшно рвет от такого зрелища. Бледные от ужаса и постоянной рвоты, трясущимися руками они разбивают кирками подмерзшую землю, готовя последнее пристанище своим товарищам. А ведь многие из них еще вчера были живы. Но все мы люди. И каждый, кто в этот момент остервенело взмахивает тяжелой киркой, думает – а если и для меня завтра вот так копать будут? Могут. Запросто могут. С этим делом здесь проблем нет. При таких работах порции пинарда разумеется увеличивают, но с расшатанной солдатской психикой не справляется даже алкоголь.

Зато у солдат похоронной команды, по–моему, вообще нет нервов. Они деловито раскладывают трупы в ряд, пересыпают мертвецов негашеной известью, при этом, даже не вынимая при этом сигарет изо рта. Процесс сопровождается беспрестанными шутками в адрес покойников. Мол, вот, лежи друг, сейчас мы к тебе соседей подселим, что б не скучно тебе одному было, ну и все в таком же духе. Странно, как еще песни не поют. К ребятам из похоронной роты относятся со страхом и суеверным ужасом. Многие истово крестятся, увидев их. Все знают – шанс попасть в их руки здесь есть у каждого. И притом, шанс не маленький.

В этом сражении наши отцы–командиры действуют по принципу постоянной подачи свежей крови. Подразделение находится на передовой от четырех до пяти суток, после чего тех кто остался отводят в тыл, а их сменяют свежие части. В тылу дается десять – двенадцать суток так называемого отдыха, представляющего собой беспрестанное рытье земли. Или траншей, или могил. А как правило, и того и другого в порядке очередности. В перерывах между земляными работами солдаты устанавливают ряды колючей проволоки, разгружают боеприпасы, тянут линии связи. Но есть и масса плюсов. Здесь нет риска смерти в любую минуту, не так громко слышна канонада, сюда не доползет газ, можно каждый день мыться и бриться, плюс – все едят до отвала. Конечно, тут запросто можно нарваться на какую–нибудь тыловую крысу, требующую отдания себе чести по всем строгим правилам военного устава, с переходом на строевой шаг за три метра от начальства. Один из моих, молоденький Этьен Леблан, угодил за это под арест на трое суток. Стал оправдываться дурак, вместо того, что бы тупо есть начальство глазами. Су–лейтенант Гийом, обеспокоенный за судьбу земляка, быстро нашел нужные концы в караульной роте, и парень весь срок вполне прилично питался.

Хорошо еще, что так дело кончилось. Но слава Богу — большинство фронтовых офицеров вменяемые люди, не обращающие внимания на такие пустяки. Разумеется, дисциплина нужна, однако на переднем крае ритуальные правила субординации действуют вполсилы. Пуля — она ведь не разбирает, кто перед ней. Солдат – так солдат, офицер – так офицер. Ей один черт кого убивать. К чинам свинец и осколки совершенно равнодушны. Одним словом, в тылу совсем не самое плохое житье для солдата. Отдохнувшие таким образом части, снова направляются под огонь Вердена.

Многие пытаются попасть в лазарет любым путем. И здесь солдатская выдумка поистине неиссякаема. Кто–то жрет всякую гадость, некоторые даже стреляют в ногу или руку, мотивируя рану ошибкой при чистке оружия. Говорят, будто некоторые доктора прямо разбогатели на выдаче липовых направлений в далекий тыловой госпиталь. Но полевая жандармерия тоже не даром свой хлеб ест. Каждый случай тщательно изучается: не обманул ли кто заботливую Родину–Францию? Не хочет ли подлец таким бесчестным способом избежать геройской смерти в траншеях? При малейшем подозрении на симулицияю или самострел, хитреца гарантировано ждет военный трибунал. Дезертиров вообще расстреливают без суда. Ходят слухи, что однажды целая рота самовольно оставила позицию, так там быстро расстреляли каждого десятого. Жандармов в армии ненавидят все. Даже офицеры сторонятся этих караульных псов. Но они стараются и за страх и на совесть – малейший косяк в службе, и марш на передовую. А уж если там узнают о его розыскном прошлом, то ставлю тысячу франков против одного – не пережить ему перового же боя, благо в глубине окопов такие проблемы решаются очень быстро. Никто не будет разбираться, почему погиб в бою какой–то солдат. Здесь война. А на войне убивают. Это закон.

Командование всячески пытается поднять боевой дух отведенных на переформирование частей. Газеты пестрят сообщениями о единой французской нации, сплотившейся в священном бою под Верденом. Репортеры постоянно снуют в тылу как крысы, выискивая геройские сенсации. В новых, дорогих и чистых костюмах, с блокнотами в руках. На передовую они, ясное дело, не суются. Правду говорят, самый большой патриотизм – всегда в тылу. С газетных листов описание боев выглядит сплошной романтикой: стройными рядами храбрые солдаты бегут в штыковую атаку, лихо бьют тупоголовых немцев, а умирая, тихо падают на родную землю, шепча простые и священные слова – за тебя, Франция…

Черт, читаешь этот бред, и чувствуешь что рука сама к револьверу тянется. По этому к писакам все относятся с нескрываемым презрением. Один из этих щелкоперов, на свою беду добрался до моей роты. Ну, думаю, ладно голубчик. Я тебя сюда не звал, ты сам напросился. Век меня будешь помнить. Предвидя потеху, отправил его во взвод Гийома. После гарантий избавления души от мук чистилища, полученных при помощи обещанных мной сотни франков, он быстро успокоился и снова стал таким, как и прежде. Мой взводный и впрямь не подвел, проявив себя во всей красе.

Он выстроил свой взвод по стойке «смирно» и почтительно представил столичному гостю каждого солдата, объявляя своих подчиненных гордостью и красой всей французской армии. Ну ведь грех не выпить за таких молодцов! Вот репортер по навязчивой просьбе Гийома и делал за здоровье каждого по паре глотков коньяку. Естественно, через какой–то час бумагомаратель был пьян как свинья. Затем бесчувственного писаку аккуратно переодели в трофейную немецкую форму, вывели из расположения роты и положили на дорогу. Разумеется, позаботившись о немедленном появлении военных жандармов. Пробуждение было тяжким. Двое суток парижского корреспондента терзала контрразведка, а когда все разъяснилось, над этой историей хохотал весь полк. Оскорбленный репортер кинулся ко мне, требуя наказания виновных. Слушать эту тыловую крысу я не стал, приказав солдатам немедленно вышвырнуть его из расположения роты. Репортер ухитрился пожаловаться самому командиру полка. Но тот, смеясь от души, попросту послал его к черту. Выходка моего взводного обрастала слухами и очень скоро его слава в полку возросла до небес. Посмотреть на Гийома приходили даже из других подразделений.

Очень скоро верховное командование поняло истинные причины пренебрежения солдат к официальной прессе и сделало правильные выводы. Каждый полк получил право печатать свою небольшую газету. Маленькую по размеру, на одном листе, ничтожным тиражом, но писали ее охотники из самих солдат. В роли журналиста мог выступить абсолютно любой, у кого неплохо подвешен язык. Конечно, цензура запрещала критиковать действия генералитета и каким–либо образом комментировать ситуацию на фронте. Писали там о реальных подвигах и настоящих героях, рассказывали различные смешные истории из повседневной окопной жизни. Но главное – простым, доступным каждому рядовому языком, в листке говорили чистую правду. Вот такая пресса очень быстро стала пользоваться бешеной популярностью в солдатских рядах. Эти листки берегли, передавали из рук в руки, читали вслух товарищам, и никогда не использовали для растопки или по другому назначению. Именно благодаря такой газете Гийом получил славу и полковое признание после случая с официальным парижским журналистом. На мое немалое удивление, военная цензура с удовольствием пропустила эту историю в печать. Хотя ничего старнного в этом нет – вранье и фальшивая патетика на страницах официальной прессы до тошноты надоела всем. Даже цензорам. Особенно здесь, на переднем крае.

Уходящие в огонь полки повадился лично провожать наш главнокомандующий, генерал Жоффр. Святой истинный крест, не вру! Стоит как памятник вместе с адъютантами своего штаба у обочины и отдает честь проходящим мимо него рядам. Естественно, что до передовой далеко и его святая особа застрахована от свинца, газа и осколков. А рядовым приходится добрые полчаса топать строевым шагом, и это в полном снаряжении! Интересно, он и впрямь думает, что если увидишь живого генерала, то и подыхать будет легче? У рядовых эта практика не вызывает ничего кроме злобы, вызванной излишней тратой драгоценных сил. Младшие офицеры тоже недовольны – лучше бы он раньше своей башкой думал, как не дать немцам скопить такую мощь под Верденом. Да его придворной свите, увешанной аксельбантами и орденами, словно на парад, совсем не помешает поразмяться с винтовкой в траншее. А фронт невдалеке беспрестанно грохочет, раскатисто ухает, захлебывается круглосуточным огнем. Постоянные обстрелы ежесекундно напоминают, что не минует нас чаша сия. Правду говорят, ожидание боя гораздо хуже самого боя. Но вот приходит и наш черед. Мы получаем приказ выступать.

В бою смены нет. Есть только поддержка.