• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Сегодня, в числе прочих, мою роту наконец–то отвели с передовой в тыл. За две недели стояния в окопах мы потеряли всего восемь человек. Двое погибли от прицельного огня немецких снайперов, один задохнулся в газовой атаке, остальных накрыло артиллерийским огнем в обычной перестрелке. С позиций снимаемся с нескрываемой радостью: за полмесяца сидения в земле все порядком устали и здорово пообносились. Процедура сдачи траншей довольно проста. Вместе с командиром нового подразделения, я обхожу всю линию, показывая наиболее укрепленные, а также и ослабленные места в обороне. Указываю известное нам расположение неприятельских батарей, а также установленные и предполагаемые снайперские точки противника. Вновь прибывшие солдаты выглядят пока еще молодцами, перебрасываясь шутками с моими грязными как черти, оборванцами. Наконец, мы забираем свои пулеметы, оружие, прочее окопное добро, и по ходам сообщения двигаемся в тыл. 

Через час пешего марша нас поджидают автомобили. Размытая беспрестанными дождями дорога, превращает путешествие в сущий ад. Машины вязнут в топкой жиже, солдаты, ругаясь по–черному, вынуждены то и дело выталкивать их из этой жуткой грязи. Из–за таких беспрестанных задержек мы добираемся до места лишь к вечеру. Но даже не смотря на нечеловеческую усталость, спать перепачканными как свиньи, не собирается никто. В выделенном нам расположении немедленно закипела работа. Греется вода на кострах, появились корыта для мытья, к интендантам выстраиваются очереди за чистым обмундированием. И здесь, разумеется, дело не может обойтись без скандалов. Вообще, лично я давно убедился: интендант это не профессия, это национальность. В любой армии мира эти жирные, ленивые тыловые бездельники отличаются патологическим воровством и такой же лживостью. Несмотря на наличие новой чистой формы, эти крысы обязательно норовят вам всучить или драное, или давно испорченное белье. Но с опытным солдатом такой фокус у них не пройдет. Распоряжающийся получением обмундирования Гийом, под дружный одобрительный гул окружающих его солдат, откровенно пообещал: если свежее белье сейчас же не появится, то в один прекрасный день интендант найдет под своим матрасом гранату.

– И будь уверен, — ласково успокоил его взводный, под дружный хохот всех присутствующих, — твой труп просто спишут на неосторожное обращение с оружием. Ибо откуда знать такой жирной свинье как ты, где у настоящей боевой гранаты находится запал?

Такой довод возымел действие, все положенные нам вещи и впрямь появляются быстро. Помывка и приведение перепачканных окопной гадостью шинелей, занимает добрую половину ночи. Люди с наслаждением плещутся в металлических корытах, смывая с себя двухнедельное дерьмо, отмываясь от холодного могильного запаха траншей, прогонют прочь тлетворную вонь грязной человеческой плоти. Везде звучат грубые солдатские шутки, помноженные на веселый смех. То же самое действо царит и в других частях нашего полка, отведенных сегодня с передовых позиций. Вернувшиеся из подземелья окопные вояки медленно, но верно превращаются в людей. Никто сейчас не думает о погибших товарищах, не хочет загадывать сколько из них вернется живыми со следующего выхода в траншеи. Они живы сейчас. И это самое важное. А завтра будет только завтра и никак не раньше.

Но и это еще не конец. Позаботившись о человеческой чистоте, необходимо воздать должное чистоте оружейной. Винтовки, пистолеты, пулеметы тщательно разбираются и чистятся от земли, грязи и пороховой копоти. Оружие всегда должно быть готово к действию, поскольку факт отвода подразделения на отдых, абсолютно не означает, что оно не может быть немедленно поднято по тревоге и вновь переброшено на передовую. А там оружие часто единственный и вершейший друг солдата. Люди с усердием поливают винтовки ружейным маслом, на совесть орудуют шомполами, затем насухо вытирают все боевые части тряпкой. Взводные и сержанты придирчиво контролируют процесс, покрикивая на новичков. Опытных солдат проверять не надо, они хорошо знают цену этой процедуре, а вот новобранцы, идиоты, порой все–таки норовят схалтурить. В районе двух часов ночи следует последнее на сегодня построение, привычная перекличка, назначение ночных нарядов, и наконец звучит столь долгожданная команда – отбой! По баракам!

Но ни мне, ни взводным су лейтенантам, сон пока не положен. Мы должны составить списки тех, кто и в какой очередности будет выполнять работы по кухне и баракам, написать рапорт о нахождении на передовой, подготовить перечень убитых и попавших в госпиталь за последние две недели. Отдельно составляется реестр подпорченных противогазных масок, пришедших в негодность винтовок, указывается число патронных обойм, гранат, пулеметных лент, необходимых нам при следующем выходе на огневой рубеж. Затем, уже по привычной традиции, следует небольшое подведение итогов и распитие фляжки с коньяком, заботливо предоставленной из бездонных запасов Гийома. Итоги довольно нормальные. Восемь убитых и двое заболевших за четырнадцать суток стояния под дождем в траншеях – совсем не плохой результат. Даже более чем не плохой. Теперь все, пора спать и нам. Осовевший от усталости и коньяка, я с огромным удовольствием забираюсь на набитый соломой тюфяк и засыпаю, прежде чем голова успела коснуться сложенной в скат шинели. Нет, все–таки сон в тылу и забытье в блиндаже – совершенно разные вещи…

После утренней поверки и контроля за получением провизии, следует заслуженный нормальный человеческий завтрак. Все страх как истосковались по горячей пище, поэтому порция жирного, наваристого супа воспринимается на ура. Плотно, от души перекусив, направляюсь в штаб. Необходимо вручить по инстанциям все составленные мной рапорты, а заодно узнать, чем командование озадачит нас на сегодняшний день. Новости радуют не сильно. Из моей роты два взвода направляются устанавливать колючую проволоку, а один выделяется для почетного караула на торжественные похороны погибших. Вот это совсем плохо. И плохо вдвойне. Во–первых, я терпеть не могу такие процедуры, а что еще хуже, так это то, что я, как командир роты, просто обязан возглавить выделенный для парадного погребения взвод.

Вообще при жаркой заварухе, убитых закапывают в братские могилы на скорую руку, в виду элементарного отсутствия как времени, так и гробов. Но сейчас на фронте относительно спокойно, поэтому погибшие получают право на торжественные похороны. Сегодня страна, которую они защищали, милостиво согласилась уделить им часть свого державного внимания. От каждой роты в полку выделяется по одному взводу для формирования почетного караула. У солдат примкнуты штыки, офицеры держат сабли наголо. Мы стоим на вытяжку на краю поля, людской импровизацией превращенного в огромное кладбище. Перед нами разрытые могилы со стоящими возле них свежесколоченными закрытыми гробами. В них лежат те, кто погиб или умер от ран совсем недавно. Они правильно выбрали время для смерти, получив тем самым для себя церемонию торжественного погребения. К тому же, сегодня хорошая погода. Небо очень хмурое, но нет ни дождя, ни ветра.

Позади могил стоит офицер в звании майора. Он держит в руках список погибших. Рядом с ним еще несколько офицеров и священник. Военные в парадной форме, священник в темном облачении. Чуть дальше, на грубо сколоченной табуретке, большой патефон. Теперь все готово. Майор принимает скорбный вид, громко командует «смирно!» и траурная церемония прощания начинается.

— Эдмон Флобер! – громко провозглашает майор.

— Погиб за Францию! – хором отвечает почетный караул.

— Гюстав Леру! – раздается над полем.

— Погиб за Францию! – доносится в ответ.

— Шарль Бине!

— Погиб за Францию!

— Эжен Форестье!

— Погиб за Францию!

— Николя Шарнэ!

— Погиб за Францию!

…Майор называет имена и фамилии убитых долго. Но на каждое имя у почетного караула есть только один ответ: погиб за Францию! Наконец, список оглашен полностью. Полковой кюре неторопливо проходит вдоль линии лежащих пред ним гробов. Он бормочет под нос молитву, щедро кропя святой водой и сами могилы, и их обитателей, терпеливо ожидающих окончания процедуры. Наконец, в дело вступают могильщики. На широких ремнях они опускают гробы в глубокие ямы. В их руках это дело спорится проворно, привычно.

Громко и раскатисто подается команда «карау–у–у–л, залпо–о–о–м, пли!». В ту же секунду грохот солдатских винтовок раскалывает осеннее небо. Живые отдают последний салют мертвым. Ребята из похоронной команды берутся за лопаты, начиная засыпать могилы. Глухими, противными шлепками падает на деревянные гробы размокшая земля.

— Пли! — вновь звучит приказ и снова в ответ следует громкий залп.

— Пли!

Залп…

— Пли!

Залп…

— Пли! – раздается в последний раз, и эхо винтовочного огня отдает убитым последнюю почесть. Один из офицеров ставит на патефоне пластинку. Из широкого раструба по полю разносится мужской тенор, громко и торжественно исполняющий «Марсельезу».

Оглашен печальный список. Отзвучал государственный гимн. Отгремели прощальные выстрелы. Могилы засыпаны, молитвы прочитаны. Траурный почетный караул уходит, салютуя своим товарищам на прощание штыками. Деревянные кресты с именами погибших, поставят сегодня, но чуть позже, без нас. Франция отдала своим мертвым детям прощальные почести. Для живых, закончилась очередная церемония похорон. А для тех, кого мы хоронили сегодня, закончилось все. Вообще все. Через несколько дней их родные получат похоронные извещения.

…Он был примером для солдат нашего батальона…

…Среди нас нет человека, кто бы не оплакивал его гибель…

…Товарищи поклялись отомстить врагу за его смерть…

Эти сухие казенные строки будут читать в Париже и Марселе, в Лионе и Тулузе, в Бордо и Лилле, а также во множестве маленьких городков и деревень, о которых многие даже никогда не слышали. Но в отличие от военных писарей, высокопарно составляющих печальные извещения, те, кому они адресованы, поймут в них совсем не пафосные слова. Им будет ясно только одно: тот, которого они так ждали и за чье спасение ставили в церкви свечи, больше не вернется к ним. Никогда не вернется.

Процедура военных похорон для меня не выносима. Потом еще добрых два часа все дрожит внутри. Я не знаю почему, даже не могу понять что это: страх или отвращение? С одной стороны, закапыванием мертвецов в землю меня невозможно ни удивить, ни напугать. Уж чего — чего, а этого я здесь нагляделся. С другой стороны, страшно противно, просто до тошноты бесит весь этот показной официальный пафос. По здравому пониманию, зарытым сегодня покойникам, крупно повезло после смерти. Добротный деревянный гроб, нормальная глубокая могила. Гораздо приятней братской траншеи, заполненной останками разорванных тел и наспех присыпанных землей в перемешку с негашеной известью, как это обычно делается в минуту затишья на передовой. Все. Стоп. Хватит, хватит, хватит. Так и самому спятить недолго. Самое лучшее, вообще не думать об этом. Где кого зароют, там того и зароют, так что черт с ними со всеми.

По возвращении в расположение роты, принимавшие участие в похоронах солдаты получают двойную порцию пинарда. Традиция и неписанный воинский закон. Выслушав доклад Гийома о выполненных за день работах, я прошу его принять командование. До утра. Стыдно признаться, но сейчас я как выжатый лимон. Взводный отнесся к моей просьбе с пониманием. Время от времени такое случается на фронте со всеми. И никто не скажет вам, почему. Просто случается, и все. Нужно принимать это как должное и никак иначе. Оставшись в помещении ротной канцелярии, я страшно напился. Один. До беспамятства…

Следующие дни проходят в обычной, монотонной тыловой работе. Разгрузка снарядов, продовольствия и иных припасов, рытье и углубление траншей, оборудование артиллерийских позиций, установка рядов колючей проволоки и прочее, прочее, прочее. На пятый день я собираюсь наведаться в тыловой госпиталь, расположенный в восьми километрах от расположения нашей части. Там уже третью неделю лежит, точнее я думаю, что он еще там, мой старый знакомый, лейтенант Анри Клебер. Не сказать, что он мне друг, конечно. На войне самое глупое дело – это заводить друзей. Просто приятель. Мы знакомы с начала пятнадцатого года. Вверенные нам роты соприкасались на позициях, поэтому ничуть не удивительно, что их командиры познакомились и нашли друг друга довольно не глупыми людьми. Затем война разбросала нас по разным участкам фронта, и вот в конце года мы снова встретились. Толком, правда, поговорить не успели, мой отряд должен был вот–вот выдвигаться на передовую. А через пару дней я узнал, что Клеберу в шальной перестрелке раздробило осколком колено на левой ноге. Ранение было самым что ни на есть подлым и обидным: его люди вернулись из окопов, отдохнули день, и занимались прокладкой линии связи в траншеях второй линии. Серьезной пальбы–то и не было, так, обычная, ленивая перестрелка. И Анри зацепило. Причем именно в колено. Жутко не повезло.

Батальонный командир без проблем отпустил меня до вечера, он всегда очень хорошо относился ко мне. Сдав роту под начало Гийома, я набил рюкзак нужной в госпитале всякой всячиной, прыгнул в кабину попутной санитарной машины и отправился в путь.

До места добрался быстро, без проблем. Тыловой лазарет огромен, целое трех этажное здание. Даже невозможно понять, что здесь располагалось до войны. Ушло около получаса на получение информации о том, здесь ли еще лейтенант Клебер, и если да, то в каком состоянии. В обмен на три пачки сигарет, мне сообщили, что он лежит на первом этаже госпиталя. Правда, встать теперь ему будет затруднительно: левая нога ампутирована выше колена. Честно говоря, я ждал этого. При осколочном ранении коленной чашечки иного варианта попросту не предвидится.

Весь этаж плотно, чуть ли не в притык, заставлен койками. Здесь собраны раненые после ампутаций конечностей. Каждый лишился или руки, или ноги, а некоторые и того и другого. Тяжело идти под их взглядами. Все понятно, ты то шагаешь на обеих ногах да с двумя руками, а вот они… Воздух здесь, конечно, не такой тяжелый, как во фронтовых госпиталях первой полосы, но тоже мало приятного. В основном сюда попадают те, кто уже пережил ампутацию на передовой. Дежурная сестра милосердия сказу показала, куда мне нужно идти.

— А, это ты, — поплыл в улыбке Анри, увидев меня. – Признаюсь, не ожидал. Рад, что ты вернулся с позиций целым.

— Здорово, брат, здорово. Тоже рад встрече. Ну, давай, рассказывай, как сам, как тебе тут лежится?

Я присаживаюсь на табурет стоящий возле его койки, снимая с плеча рюкзак. Меня приятно удивляют его глаза. Дальнейшую судьбу раненого во многом можно предсказать по этому признаку. Да, да, не удивляйтесь. Именно по глазам, а не почему–либо иному. Некоторые при тяжелом ранении сразу ломаются. Их захлестывает равнодушие к дальнейшему, вялость, безразличие, полная апатия. Медленно, но неизбежно, человек начинает скатываться в цепкие, холодные объятия смерти. Пропадает аппетит, кожа постепенно сереет, глаза западают. Но главное – тусклый, мертвый, безжизненный взгляд, угасающий с каждым часом. В нем читается смертный приговор. Раненый сам, добровольно, отказывается от борьбы за жизнь. И его взор говорит вам яснее ясного: парень никогда не выйдет из госпиталя. Его вынесут. Вперед ногами.

Но бывает и по–другому. Каким бы тяжким не было ранение, сколько бы крови не было потеряно, но человек твердо решает: я ни за что не дамся старухе с косой, я не позволю себе здесь подохнуть, я любой ценой, хоть на костылях, но я выберусь отсюда! Он зол, он изможден, он ослабел, но он решителен. Он похудел, он бледен, он потерял много крови, но его взгляд светится огнем, в его глазах ярко горит жизнь. И смерть ничего не сможет поделать. Она вынуждена будет отступить. Сейчас такую решимость я читаю в глазах Клебера. С удовлетворением понимаю – парень выйдет отсюда. Стуча деревянным обрубком, но выйдет. Сам.

— Как лежится? – Анри слегка пожимает плечами. — Теперь нормально, хоть у меня осталось всего одна нога. Долго они со мной возились, воспаление началось, думали, сдохну. Но я то четко знал — не видать меня курносой! Не дождется ведьма старая! Вот и выкарабкался! Так что самое страшное позади. Скоро выдадут протез, попривыкну к нему малость и свалю отсюда.

— Молодец, бодрячком держишься, — искренне говорю я.

— Знаешь, что самое худшее? Меня страшно мучают боли в ноге. Да, да не удивляйся. В той, которой у меня уже нет. Я физически чувствую, как она ноет. Порой, она мне даже снится, хоть и знаю, чт ее давно спалили… И от этого иной раз становится просто жутко. Хирурги говорят, что эта чертова фантомная боль будет преследовать меня весь остаток жизни. Хотя поверь, мне в любом случае сейчас куда лучше, чем тебе, хоть ты и скачешь на двух копытах.

— Чего так? – удивленно спрашиваю его.

— А рассуди сам. Для меня война уже окончена. Факт? Факт. И бесспорный. А для тебя еще нет. Моя дальнейшая судьба определилась четко, а вот в твоей, еще ничего не ясно. Разве ты не согласен?

— И что определилось в твоей судьбе? Домой вернешься?

— Домой? В эту дыру? Да ни за что! Здесь у меня времени подумать навалом было, как дальше жить. Вот и появились кое–какие мысли.

— Поделишься? – во мне просыпается искренний интерес. Что может замыслить искалеченный человек, недавно ускакавший на одной ноге от страшной старухи с длинной косой?

— Без проблем, может и тебе наука будет. Вот слушай. Мне осточертело быть бедным. А в этом, приятель, все наши проблемы, и мои и твои. Чего уставился? Может в твоих окопах есть богатенькие? Нет? Вот и я их там не встречал. Или ты думаешь, среди бошей в траншеях попадаются богачи? Опять нет. Дохнуть на войне — это удел бедных, что у них, что у нас. Вот в этом мы с ними совершенно равны. А для богатых война совсем не опасна.

— Ну и как же ты собрался разбогатеть? Банки грабить будешь?

— Зачем грабить? Банки сами кого хочешь ограбят. А вообще, если будешь грабить, то в тюрьму посадят. Я теперь учиться пойду. На строителя. Да ты сделай лицо–то попроще, а то сидишь будто змею проглотил. Знаешь, сколько денег пропало при стройке Панамского канала? Нет? И никто не знает, кроме Господа. Но то, что пропали десятки миллионов – это факт. Заметь, все на строительные сметы. Теперь что касается меня. Не сегодня–завтра спишут из армии вчистую, сам понимаешь, одноногие на передовой не нужны. Я, хоть и без пяти минут в отставке, но все же офицер, образование есть. Дальше мне, как военному калеке, положены льготные экзамены в университет. Плюс – бесплатное обучение. Какое–никакое пособие дадут, место в инвалидном доме полагается. Для начала хватит. С одной ногой мне от учебы отвлекаться меньше соблазнов будет. Когда–нибудь эта война закончится. Весь север страны сожжен. Нужно будет его восстанавливать. А кто за все платить будет? Правильно, государство. Вот к этому времени я и вынырну. Только бы попасть в эту среду, а там уж я разберусь. – Анри говорит тихим, но настолько яростным голосом, что я сразу же поверил ему. Похоже, он действительно намерен разобраться там серьезно.

— Ты тоже воровать на сметах хочешь? И именно для этого собираешься пойти в университет?

— А что в этом такого? Им можно, а мне кукиш? Нет, с меня хватит! Ты сам посмотри, сколько этой пышушей здоровьем сволочи по тылам ошивается! Спроси их: почему не на фронте? А они тебе ответят – мы принесем Франции больше пользы здесь! И действительно: эти псы сказочно обогатились на военных поставках! А я в отличие от них, за эту страну кровь проливал, с одной клешней вместо двух остался! И теперь тоже по–человечески теперь жить хочу! Или права такого не имею? Что, разве я не дело говорю?

— А если мы проиграем войну? Тогда как? К бошам на службу пойдешь? – спрашиваю я, понизив голос.

— Нет, мы не проиграем. Франция, Англия, Россия, нас просто больше и все вместе мы сильнее Германии. Признаю, генералы бошей толковей наших. Согласен, крови хлебнем мы все еще по полной. Но сейчас война идет не на победу, понимаешь! В этой схватке дерутся насмерть, на износ, до полного истощения. И здесь боши надорвутся первыми, помяни мое слово.

— Хорошо все у тебя получается. Красиво. И боши надорвутся, и ты денег сумеешь сколотить. Но вот только один вопрос: а пока боши не надорвались, кто их здесь сдерживать будет? Мы? И кстати. А чего ты в строители тогда надумал податься? Шел бы в интенданты, или в армейские поставщики. И учится не надо, и воруют они так, что у них каждый сам поучится сможет.

— Да ладно тебе святого–то из себя разыгрывать! Как был ты идеалистом, так им и остался! Я тоже раньше был таким, да вот спасибо войне, научила! — Он злится и замолкает.

Но ответа на вопрос я так и не услышал. Какое–то время мы оба молчим. В воздухе висит тягучая, неприятная пауза. Вижу, Клебер жалеет о сказанных мне словах. Да и мне не приятно за свою бестактность. Пытаемся плавно перевести общение на отвлеченные темы. Анри расспрашивает меня о положении на фронте, о прочих окопных новостях. Но разговор уже почему–то не клеится. И мы оба понимаем почему. Спустя некоторое время начинаю собираться. Мне и впрямь пора. Продолжать беседу нет желания. Да и просто не хочется больше здесь оставаться. Я оставляю под его койкой рюкзак с провизией, сигаретами и вином.

— Ладно, Анри, мне уже надо возвращаться. Держи, тут не Бог весть, какое богатство, но пока ты не разбогател на строительных подрядах, оно лишним точно для тебя не будет.

— Спасибо, тебе. От всего сердца желаю, что б ты уцелел в этом грязном поганище. И еще. Если захочешь, разыщи меня, как все закончится.

Во дворе госпиталя я встречаю группу раненых, возвращающихся с прогулки. С двух сторон их заботливо поддерживают санитары. Тело каждого из ведомых мне навстречу людей, бьет крупная, частая дрожь. Голова, туловище, руки и ноги у всех безудержно и беспрестанно сотрясаются, словно в жуткой, сумасшедшей пляске святого Витта. Будто кто–то неведомый, сидящий внутри их тел, неустанно дергает конечности этих несчастных за веревочки. Взгляд – безумен, пуст, страшен. Непонятно, как при такой дрожи они вообще могут стоять на ногах. Один из сопровождающих группу санитаров, в пол голоса поясняет мне – мол, это тяжело контуженные. Некоторые из них спятили под огнем, но ты не шугайся их, они тихие, буйных нет. Под крупный калибр попали бедолаги, да выжили на свою беду.

Назад возвращался опять на попутной санитарной машине. За несколько сигарет старший на автомобиле медицинский офицер, любезно согласился подвести меня. За всю дорогу я не вымолвил ни одного слова. Просто молча, и сосредоточенно курил, прикуривая одну сигарету от другой. А по возвращении меня ждали новости. Вездесущая солдатская молва принесла слух, будто скоро наш полк перебросят на новые позиции. Куда–то под Аррас. Новость воспринимается всеми совершенно безразлично. Под Аррас, так под Аррас. От перемены названия смысл абсолютно не меняется. Один дьявол, что здесь траншеи, что там траншеи.

К слову: лейтенанта Анри Клебера я больше никогда не видел и так и не узнал, как сложилась его дальнейшая судьба. О нашем с ним разговоре я не стал рассказывать никому. Даже Гийому.

Искусство ведения войны, подвластно уму любого здравомыслящего человека. Но воевать сложно.