• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Псевдорики или стараются просто не замечать самоотверженной борьбы западных соседей по изоляции России, или стремятся показать Россию как некоего наглого варвара, который заслуженно получает по рукам.

Анна Хорошкевич, многократный автор казенного журнала «Родина», за хорошие государственные деньги доказывает читателю – нет, не хотел Иван Грозный, его предшественники и преемники, чтобы Россия стала членом европейского круга государств. Хорошкевич вместе с журналом «Родина» объявляет борьбу русских за выход к Балтику бессмысленной и грабительской. В безапелляционной манере эта дама уверяет публику, что никакой блокады России не было и невинный Запад лишь реагировал на агрессивность московских правителей. Последние, дескать, страдая ксенофобией, хотели только грабить и захватывать западные ценности и западных людей, чтобы потом ссылать их в отдаленные места, на опасные порубежья Московии. Хорошкевич даже порицает некоторых западных историков за то, что они всё-таки видят желание России приобщиться к западной культуре во время эпохи Ивана Грозного.

Для начала замечу, что Хорошкевич делает проблему максимально плоской. Естественно, не хотел царь Иван механического переноса на нашу почву западных культурных форм – из этого получается «резанье бород», знакомое нам по XVIII веку.

Однако он видел те преимущества, который имеет Запад. «При благоприятных условиях, географических и других, государство начинает мало-помалу терять земледельческий характер, начинается торговое и промышленное движение; деньги, недвижимая собственность начинает получать все более и более значения; город богатеет, богатеет вообще народ… В Западной Европе благодаря ее выгодному положению усилилась промышленная и торговая деятельность, односторонность в экономической жизни, господство недвижимой собственности, земли, исчезла, подле нее явилась собственность движимая, деньги, увеличилось народонаселение, разбогател город и освободил село».[29]

Содержательное приобщение к западной культуре и экономике – вещь серьезная и многогранная. И то, что было ведомо Ивану Васильевичу, четыреста лет спустя абсолютно недоступно Хорошкевич.

В первую очередь, это означало приобщение к западным способам хозяйствования. Это было и приобретение «ноу-хау», необходимых технологических знаний, за счет привлечения западных специалистов, и получение необходимых средств, чтобы превратить технологии в функционирующие отрасли хозяйства.

Такие средства могла дать торговля, в первую очередь морская, свободный доступ к мировому рынку, более-менее справедливое участие в мировом разделении труда.

Увы, то, что было понятно царю и русскому торгово-промышленному сословию 450 лет назад, никак не доходит до теперешних, с позволения сказать, историков.

Допустим, от русского сельского хозяйства отрывается тысяча человек (а они и в сельском хозяйстве нелишние). И эти тысяча, например, начинает изготавливать корабельные канаты при помощи приобретенного на Западе «ноу-хау». На самой Руси еще нет платежеспособного спроса для всех этих канатов. Поэтому канаты надо продать на внешнем рынке, причем по тем ценам, которые существуют на этом рынке, а не у посредника, который поджидает вас в ближайшем ганзейском порту. Иначе не возместить отрыва тысячи человек от сельского хозяйства и средств, потраченных на «ноу-хау».

Если удачно продать продукцию этой тысячи производителей на внешнем рынке, тогда можно на вырученные деньги закупить металлоизделия, например, детали для плугов, и продать их на своем русском рынке. Поначалу спрос будет узким, денег-то у сельскохозяйственных производителей мало. Но, благодаря применению новых плугов, производительность крестьян несколько увеличится и у них появится излишки продукции, которые они также смогут продать на внешнем рынке. Денег станет больше, а потребность в работниках для сельского хозяйства будет меньше. Значит, появится возможность высвободить еще тысячу человек, которые займутся, к примеру, изготовлением судов.

Эта вторая тысяча создаст на внутреннем рынки платежеспособный спрос на корабельные канаты, которые изготавливает первая тысяча.

Такой вот процесс прогрессивного развития торговли и разделения труда довольно скоро приведет к тому, что наши купцы на наших судах приплывут в какую-то страну, где смогут продать все – и свои товары и чужие – каким-нибудь простодушным дикарям, которые будут платить за гвоздь алмазом и куском золота, потому что гвоздь для них это диковина и невероятное достижение… Рассказывать эту историю можно до бесконечности. Но в самом начале этой истории стоит очень простое ограничение.

Вам, если вы московиты, не дают ни «ноу-хау», ни специалистов, ни возможности самостоятельно торговать.

В своем приобщении к европейским преимуществам, ни Иван Грозный, ни его предшественники, вовсе не делали изначальной ставки на войну.

Василий III неоднократно обращался к датскому королю: «Которые будут у тебя мастеры в твоей земли Фрязове архитектоны… и которые мастеры горазды каменого дела делать и литцы, которые умели бы лить пушки и пищали, и ты б тех мастеров к нам прислал». На эти просьбы датский монарх не счел нужным откликнуться.

В 1547 г. молодой царь Иван обратился к германскому императору Карлу V. Через своего посланника саксонца Ганса Шлитте царь просил прислать в Россию богословов, докторов прав, сведущих людей, каменщиков, литцов, пороховщиков, ружейных и панцирных мастеров и прочих специалистов.

Просьба формально была удовлетворена. Шлитте, набрав 123 человека, направился с ними в Любек, видимо для того, чтобы отплыть в Россию морем. Согласно бумагам Шлитте, найденном в Кенигсбергском архиве, среди этих людей были в основном ремесленники, но также 4 теолога, 4 медика, 2 юриста, 4 аптекаря, 5 переводчиков, людей искусных в древних и новых языках. Ливонское правительство обратилось к императору и обрисовало ту ужасную беду, которая может произойти, если мастера и доктора попадут в Россию. Потрясенный Карл, осознав свою ошибку, торопливо дал распоряжение властям Любека и Ливонии не пропускать на Русь никаких ремесленников и ученых. В ганзейском Любеке Шлитте был арестован и посажен в тюрьму, у него отняли даже письмо императора для московского государя. Набранные саксонцем люди, потерпев большие убытки, вынуждены были вернуться домой. Один ремесленник, на свой страх и риск решивший пробраться в Москву, был задержан в Ливонии и казнен. Затем император, дополнительно обработанный ливонцами, издал декрет, вообще запрещавший пропускать специалистов на Русь.

Шлитте пробыл в заключении полтора года, но и после освобождения не был пропущен в Россию.

В начале 1554 г. Шлитте обращался за покровительством к королю датскому Кристиану III, но не получил ответа.

Шлитте был по-хорошему упорен и продолжал добиваться осуществления поставленной задачи. В 1556 г. он составил проект царского ответа на письмо германского императора (этот документ сохранился в датском архиве). Неизвестно, насколько был Шлитте был уполномочен Москвой на составление таких проектов, но, очевидно, что за время пребывания в России саксонец хорошо ознакомился с взглядами Ивана Васильевича на русско-европейские связи.

Шлитте настаивает на пропуске в Россию мастеров, а кроме того и военных специалистов. Он доказывает, что христианским государям нечего опасаться усиления Московского государства, потому что и царь и русский народ – подлинные христиане, а Иван расположен к германской нации, родственной ему по происхождению.

В проекте предлагаются брачные союзы между имперским и московским дворами, обмен постоянными послами.

Предлагается и военная помощь Москвы для борьбы с общим врагом христианства, турецким султаном.

Шлитте излагает соображения царя, что Запад, допустивший падение Византийской империи, способствовал тем самым усилению турок, которые нанесли столько сокрушительных поражений имперским и другим христианским войскам.

Серьезную озабоченность по поводу установления контактов России и Западной Европы проявляют и прочие наши соседи. В 1548 Густав Ваза Шведский пишет к рижскому архиепископу, чтобы тот не пропускал в Россию мастера, сведущего в военном деле. В середине 1550-х шведский король-протестант обращается к английской королеве Марии Тюдор Кровавой, фанатичной католичке, со слезной просьбой прекратить торговлю с русскими, и добивается от нее запрета на поставку многих товаров в Россию. Обращения к европейским властям (английским, испанским, голландским, папским), с требованием прекратить торговый обмен с Россией, будет с упорством спамера рассылать и польский король Сигизмунд II Август.

Весной 1557 года на берегу Нарвы, по приказу царя Ивана, создается порт. Как сообщает летопись: «Того же года, Июля, поставлен город от Немец усть-Наровы-реки Розсене у моря для пристанища морского корабельного» и «того же года, Апреля, послал царь и Великий князь околничего князя Дмитрия Семеновича Шастунова да Петра Петровича Головина да Ивана Выродкова на Ивангород, а велел на Нарове ниже Иванягорода на устье на морском город поставить для корабленного пристанища…». Однако, это не становится прорывом блокады. Всякому, кто посмотрит на карту Балтики, бросится в глаза, как легко блокировать движение судов в крайней восточной его части, на Финском заливе. Ганзейский союз и Ливония не дают торговым судам из Западной Европы посещать новый русский порт, и те продолжают ходить, как и прежде, в ливонские порты Ревель, Нарву и Ригу.

Соседи Руси были вполне удовлетворены тем, что она находится в геополитическом и хозяйственном тупике и всеми силами пытались сохранить это положение.

Их, кстати, можно понять. Развитие соседних стран напрямую зависело от упадка, слабости и неблагополучия Руси. В XIII веке русский мир съежился, превратился в черную дыру, потерял развитые ремесла, мимо него стали проходить важные торговые пути. Если крайний восток Европы и присутствовал в европейском сознании, то лишь как периферия, даже лишенная своего истинного имени (Московия, Тартария), как источник дешевого сырья. Незаметная на картах и в политике Россия, с неразвитой экономикой, которая задешево отдает свои ресурсы, вполне устраивала ее западных соседей. Такая Россия, по большому счету, устраивала всю Европу. Они даже бы не возражали против ее дальнейшего существования в таком статусе. Как впрочем и не заметили бы ее исчезновения, если бы ее территория была разделена, народ истреблен или ассимилирован. Ведь и в этом случае дешевые ресурсы бывшей России продолжал бы поставлять какой-нибудь хан или король.

Век за веком западные поборники «свободной торговли» делали все, чтобы Россия не имела этой свободной торговли, чтобы ее торговые коммуникации находились под их контролем, чтобы она не имела непосредственного доступа к мировой торговле, в таком случае можно было покупать у нее подешевле, а продавать ей подороже. Естественным и абсолютно ясным следствием внешнеэкономической зависимости России было медленное развитие ее торгового капитала, а затем и отставание в развитии промышленного капитала.

Откуда взяться буржуазии, если западные партнеры все делали, чтобы предотвратить накопление капиталов русским третьим сословием? У каких русских коробейников возникнет торговый капитал, если за выход к незамерзающим водам в Балтийском и Черном морях, на Тихом океане Россию ждет еще четыре века кровопролитной борьбы. (Нас будут бить за это и польские сабли, и турецкие ятаганы, и самурайские мечи, и английские пушки).

Чем менее развита в России промышленность, создающая большую добавленную стоимость, тем более она отдает на Запад дешевого сырья и полуфабрикатов, получая взамен дорогие промышленные товары. В какой-то степени этот тезис справедлив и теперь.

Ну, а лицемерным поборникам «свободной торговли» и «частной инициативы» при помощи псевдориков легко порицать Россию за отсутствие «третьего сословия», среднего класса, буржуазного гражданского общества и уважения к собственности.

«Ее цари не жалели забот и трудов для создания мощного флота, но все эти усилия останутся тщетными, если России не удастся завоевать и присоединить побережье Турции, Греции и Швеции – что даст ей выход в открытое море и удобные гавани». Это строки из британской «Таймс» от 24 августа 1853. К этому времени России уже удалось завоевать значительную часть побережья Балтийского и Черного морей, но все равно британцы считают, что поскольку выходы из этих морей проходят через бутылочные горла проливов, контролируемых другими странами, то свободы мореплавания у нас нет. А что же в XVI веке?

А в XVI веке нас поставили в угол в холодной запертой комнате. Но мог ли удовольствоваться такой ролью своей страны энергичный, волевой и стратегически мыслящий правитель, каким был Иван Васильевич? Уж он-то понимал, что внутриконтинентальная замкнутость и малопродуктивное сельское хозяйство, поглощающее все трудовые ресурсы, обрекает страну на постоянное отставание. В условиях начавшегося передела мира это могло в любой момент привести к потере Россией независимости и даже исчезновению русского народа.

В своей борьбе за балтийское «окно в Европу» Иван опирался на поддержку растущих русских городов, и посадских верхов, и посадских низов, всего торгово-промышленного сословия, что ясно покажет земский собор 1566 года. Западники, которые клеймят Ивана Грозного за чрезмерное, по их мнению, усиление государства, не видят, что царь был прямо-таки страстным борцом за основополагающие либеральные ценности – равноправное включение в мировой рынок, свободную торговлю, развитие торгового и промышленного капиталов, развитие институтов гражданского общества (местного самоуправления и т. д.). Или может, декларируемые и реальные «ценности» у российских западников – это две большие разницы, как говорят в Одессе?

Значительная часть русской родовой знати, представленная в «Избранной раде», не желало войны за Прибалтику. Только дело не в их миролюбии. Они предпочитали сохранение статус-кво, при котором им и так неплохо жилось. Прибавочного продукта, создаваемого страной, вполне хватало на благополучную жизнь нескольких тысяч знатных семей. А в случае неблагоприятного стечения обстоятельств для страны можно было пригласить польского короля или отъехать в Литву.

Интересы русской родовой аристократии не совпадали с интересами недавно образованного русского централизованного государства. Успех в войне усилил бы не только царя, но также мелкое поместное дворянство, торгово-промышленное сословие и, в противовес, ослабил бы боярство. И это оно прекрасно понимало.

Русское боярство не было настроено на тяжелую изнурительную борьбу против ливонской и польско-литовской аристократии также по идеологическим причинам. Бояр, баронов и панов объединяло общее мировоззрение, общие взгляды на «идеальное» политическое устройство, на необходимость аристократических привилегий. С литовской знатью многие русские князья имели не только духовное, но и кровное родство. Им не надо было кричать: «Феодалы всех стран объединяйтесь», они и так были объединены.

Недаром и историки XIX века, выражающие аристократическую точку зрения, такие как Карамзин, будут фактически занимать сторону наших врагов в этой войне, всячески преувеличивая, да то и измышляя «жестокости» московских войск, но очень старательно не замечая преступления западных армий и вероломство западных властителей. Прямо как сегодня CNN.

Насколько же реалистично Иван Васильевич оценивал шансы России в борьбе за выход к Балтике?

Быстро меняющаяся внешнеполитическая ситуация требовала от него решительных действий.

Ливония, сохранявшая значительные военные и финансовые возможности, тем не менее, уже не была бастионом фанатичных рыцарей-монахов.

Как пишет Р. Виппер: «Ливонское рыцарство от монашеского быта перешло к светской жизни, к частной собственности, обратилось в землевладельческое дворянство; бароны и рыцари, увлеченные хозяйством в своих имениях, стараясь добиться наибольшей прибыли на рынках внешних и внутренних».

Иван видел, что Ливония стала объектом польских и шведских вожделений. Во второй половине 1550-х годов поляки принудили Орден к двум соглашениям, ставящим Ливонию в зависимое от них положение. Намечающийся скорый выход поляков к Риге, Ревелю и Нарве еще больше бы ухудшил бы стратегическое положение России и ее коммуникации с внешним миром.

Роберт Виппер следующим образом оценил факторы, приводившие к началу войны за балтийское побережье: «Литовско-польское государство, одинаково с Москвой, нуждалось в выходах к морю для прямых сношений с Западом, для сбыта туда сырья и подвоза оттуда фабрикатов. Два скандинавских государства, Швеция и Дания, собственно не имели непосредственных торговых интересов в Балтийском море. Они скорее выступали привратниками выходов, на манер средневековых рыцарей, подстерегавших купеческие корабли на морских путях и торговые караваны на переправах и в горных проходах. Выгоды собирания транзитной пошлины с морской торговли были так велики, что между двумя скандинавскими государствами из-за Балтики разгорелась жестокая борьба… Ганзейский союз, старая морская федерация, низверженная в конце XV и начале XVI века, пытался вернуть свое торговое положение на востоке…»

Иван наверняка видел сложность стоящей перед ним задачи по завоевания выхода к Балтике. По сути, чтобы ввести Россию в состав развитых европейских стран, ему надо было эту Европу победить. Чтобы победить Европу, обладающую большими техническими и финансовыми возможностями, надо было действовать быстро, опираясь на максимальную мобилизацию имеющихся ресурсов. И надо было использовать ту благоприятную международную обстановку, которая сложилась к концу 1557 г.

Шведский король Густав Ваза после неудачной для себя войны с России, стал вести себя осторожно, обострились и шведско-датские противоречия. Сохранялись противоречия между польской и литовской аристократией. С юга Иван получал информацию о серьезном экосоциальном кризисе в Крымском государстве в 1557, где сперва морозы, а затем засуха привели к массовому падежу скота и большой смертности.

Но, скорее всего, Иван недооценил общую реакцию Европы на «угрозу с Востока».

И, наверняка, царь не видел степени разобщения верховной власти и высших аристократических слоев московского общества.

Иван Грозный не был ясновидцем, он был рационально мыслящим государственным деятелем, так что не будет требовать от него знания того, что известно нам, людям будущего.

Русским войскам предстояло сражаться против войск, имеющих серьезное преимущество как в защитном вооружении, так и в огнестрельном оружии.

Несмотря на наличие пехотных стрелецких полков, вооруженных фитильными пищалями, основная масса русского воинства (дворянское поместное войско) не имела ни огнестрельного орудия, ни металлического доспеха. Вместо металла русские воины одевались, так сказать, в «дутики» – толстые набитые хлопком или пенькой, насквозь простеганные кафтаны и шапки. У конницы эти кафтаны доходили до ступней.

У посохи (земской пехоты) вооружение чаще всего состояло из рогатины и топора.

В это время у польской шляхты были распространены чешуйчатые и кольчатые панцири, панцири из комбинированных колец и пластин. Головы польских ратников защищали шишаки с назатыльником, налобником и наушником. Поляки обладали также тяжелой кавалерией, защищенной кирасными латами и шлемами-бургиньонами с характерными защитными крыльями.

Вооружение наемной пехоты и конницы (преимущественно немецкой), которая составляла основную часть войска у шведов, а в конце войны и у поляков, значительно превосходило вооружение русского дворянского войска.

Рейтарские конные подразделения были сплошь оснащены пистолетами с колесными замками (radschloss) и защищены кирасным доспехом. Наемная пехота имела на вооружении фитильные аркебузы. Было уже распространено и длинноствольное оружие с колесными и колесно-фитильными замками, в том числе мушкеты, тяжелые аркебузы, которые стреляли с сошки.

Передовое огнестрельное оружие определяло и передовую тактику, которая распространилась от испанской армии, тогда наиболее сильной в Европе, к немецким наемным солдатам.

Мушкетеры и копейщики (пикинеры) строились в квадратные колонны-«терции», причем мушкетеры стояли снаружи. Приблизившись к противнику, мушкетеры делали несколько залпов и менялись местами с пикинерами, которые шли в атаку, выставив перед собой пятиметровые пики.

Артиллерия у русских совершила большой скачок, начиная с середины XVI века, в частности пушки начали ставиться на лафеты, однако ее производство носило во многом интуитивно-опытный характер, принятый на востоке.

А в западной и центральной Европе, со времени императора Карла V, производство артиллерии стало опираться на точные математические расчеты. Никколо Тарталья из Брешии усовершенствовал осадную артиллерию с помощью баллистических расчетов, Вануччио Бирингуччио из Венеции в труде «об искусстве изготавливать порох и пушки» определил четкие правила изготовления орудий. В 30-40-х годах Георгом Гратманом из Нюрнберга был изобретен и усовершенствован прибор для определения калибров, благодаря которому из употребления исчезли огромные неповоротливые орудия – те, что еще долго изготавливались на Руси. Пушки были разделены на осадные и полевые и классифицированы Тартальей по длине и калибру на 16 разрядов. Было установлено необходимое соотношение калибра с длиной орудия, определены необходимы толщины стенок ствола, усовершенствованы способы выделки пороха и заряжания орудий. Определение прицела осуществлялось с помощью наугольника. В обиход были введены бомбы, гранаты, брандкугели (зажигательные ядра) и начиненные взрывчаткой ядра. В Венеции, а затем в Испании и Италии были созданы артиллерийские училища, где производили квалифицированных специалистов для всех европейских армий.

Русские военные инженеры уже овладели приемами взятия крепостей с созданием плацдармов для атаки, подступов, артиллерийских платформ. Однако в XVI веке в европейских фортификациях шли быстрые и серьезные изменения, стены крепостей стали ставиться под углами, снабжаться многогранными бастионами – для лучшего противостояния артиллерии.

Разрыв в военной технике между Западом и Русью был велик, а колониально-захватнические аппетиты Запада столь высоки, что можно с уверенностью утверждать – рано или поздно европейские войска пришли бы в Россию, также как они пришли в государства Америки и Индостана, в Индокитай, Индонезию и Африку.

С 16 века, пользуясь своим техническим превосходством, европейские армии будут беспощадно уничтожать своих противников по всему миру, от Южной Америки и Африки до Китая и Индии, где сметались великие цивилизации, обращались в пустоши цветущие земли, уцелевшие превращались в покорных рабов. Типичным для колониальных войн было соотношение потерь один к ста (как, например, при завоевании Индии и в Опиумные войны) или один к тысяче (как при покорении южноамериканских и африканских государств). Противникам Запада не помогали ни личная храбрость, ни способность к самопожертвованию. Если оценивать лишь технические возможности, то у наших предков в противостоянии с Западом было немногим больше шансов, чем у инков в начале XVI века, ирландцев в середине XVII-го, индусов в XVIII веке или китайцев в середине XIX века.

В предстоящих войнах русским предстояло сражаться против стран, превосходящих Россию не только по техническим и финансовым возможностям, но и по численности. При населении России в 1550-х гг. в 6–7 миллионов человек, население Польши составляло 6 миллионов, Ливонии около 1,5 миллионов, Швеции с Финляндией около 2,5 миллионов, Крыма до полумиллиона.

Ввиду неизбежности войны, царь Иван Васильевич в течение 1550-х гг. выработал мобилизационные механизмы, которые в какой-то степени компенсировали западное техническое превосходство. В частности, поместное войско было доведено до 100 тысяч человек. На стороне России будут и знаменитые качества русского воина, о которых писал английский путешественник Ченслер:

«Я думаю, что нет под солнцем людей, столь привычных к суровой жизни, как русские. Никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца, когда стоят морозы и снега выпадает более, чем на ярд… Простой солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою голову; наибольшая их защита от непогоды – это войлок, который они выставляют против ветра, а если пойдет снег, то воин отгребает его, разводит огонь и ложится около него… Он живет овсяной мукой, смешанной с холодной водой и пьет воду… Много ли нашлось бы среди наших хвастливых воинов таких, которые могли бы побыть с ними в поле хотя бы месяц?» Середина 16 века, суровое время отсутствия каких-либо удобств в походе и на войне; англичане, шведы, поляки тоже не лыком шиты; однако бывалый путешественник в своем хит-параде выносливости и терпеливости ставит русских на первое место.

Я думаю, что Ченслер пишет не только о физической выносливости русских. В конце концов, англичане по своим физическим кондициям не только не уступали, но и превосходили русских – это отмечали многие наблюдатели, а затем и статистические исследования. Дело в психологической устойчивости, силе духа, в «русской вере».

Провокационный отказ ливонцев от уплаты дани Московской Руси за владением городом Юрьевым и восточной Ливонией (по одной марке с человека) – явно был предпринят под влиянием поляков и литовцев. В сентябре 1554 г. Ливония заключила договор с великим княжеством литовским, направленный против Москвы.

Собственно уже тогда имелся casus belli, однако Иван в отношениях с Ливонией выбрал путь переговоров.

В 1554 г. в Москве появилось ливонское посольство, направленное Орденом, рижским архиепископом и епископом дерптским и стало просить продления на 30 лет истекшего перемирия 1503 года.

Одним из самых главных пунктов в повестке переговоров стал фактический отказ Ливонии от уплаты Юрьевской дани. Псевдорики обычно довольно пренебрежительно оценивают этот факт – дескать, Иван искал повода придраться к Ордену. На самом деле «Юрьевская дань» имела принципиальный характер. Установленная в средневековье, она фиксировала право немцев селиться на землях вдоль Западной Двины, принадлежащих русскому Полоцкому княжеству. Название свое она получила после захвата меченосцами русского города Юрьев (позднее Дорпат). Справедливость русских требований по выплате дани признавалась ливонской стороной в договорах 1474, 1509 и 1550 гг.

Выполняя указания царя, думный дворянин А. Адашев и дьяк Михайлов потребовали причитающейся Москве дани, включая уплату недоимок за истекшие годы. Ливонцам предъявили договор, заключенный Москвой с магистром Плеттенбергом в начале XVI века, причем московские переговорщики истолковали его, как признание Ливонией ее вассалитета от Москвы.

Адашев дал послам следующую историческую справку: «Удивительно, как это вы не хотите знать, что ваши предки пришли в Ливонию из-за моря, вторгнулись в отчину великих князей русских, за что много крови проливалось; не желая видеть разлития крови христианской, предки государевы позволили немцам жить в занятой вами стране, но с тем условием, чтобы они платили великим князьям; они обещание свое нарушили, дани не платили, так теперь должны заплатить все недоимки».

Ливонские дипломаты согласились с необходимостью выплаты задолженности по дани, обязались не вступать в союз с Польшей, Литвой и Швецией, благодаря чему перемирие было продлено. Но Ливония так и не приступила к выплате дани. Оставались невыполненными и другие требования Москвы, зафиксированные в соглашении – по восстановлению разоренных немцами русских концов (кварталов) в Риге, Ревеле, Дерпте (Юрьеве), Нарве, по воссозданию русских церквей, разрушенных протестантами, по обеспечению свободной торговли для русских купцов.

Не смотря на укоризненные слова Адашева в адрес ливонцев, часть русского правительства, относящаяся к так называемой «Избранной раде», делала ставку на оттягивание начала военных действий против Ордена. Позднее царь в переписке с Курбским сообщает, что бояре слишком долго удерживали его от военных действий, что и привело к множеству ненужных жертв. По мнению Ивана Васильевича, в случае более раннего выступления Москвы, можно было предупредить раздел орденских земель между Польшей и Швецией и успеть захватить наиболее важные приморские города, Ригу и Ревель.

В 1557 г. Польша вмешалась в конфликт между Орденом и архиепископом рижским Вильгельмом, который являлся родственником польского короля, и резко выступал против русско-ливонских соглашений. Когда территория рижского архиепископства была занята орденскими силами, на Ливонию двинулась большая литовская армия, возглавляемая Николаем Радзивиллом Черным. Ливонцы испугались и 15 сентября в городе Позволе было заключено соглашение магистра Фюрстенберга с королем Сигизмундом, направленное против русских и устанавливающий вассальную зависимость Ордена от Польши. До окончательного перехода Ливонии под власть польского короля оставалось совсем немного.

11 января 1558 г. боярин П. П. Заболоцкий, связанный с группой Сильвестра-Адашева («Избранной Радой»), предупреждает магистра Ливонского ордена о скором начале русского наступления.

17 января 1558, сорокатысячное московское войско, состоящее из русской и татарской конницы, возглавляемое касимовским ханом Шиг-Алеем и дядей царя М. В. Глинским, нанесло удар по Ливонии. (А уже 21 января крымцы вышли в зимний поход на Русь, и, хотя основная их масса была отражена, несколько тысяч всадников прорвались к Туле и Пронску.) Русско-татарская конница, разорив окрестности некоторых ливонских замков, прошла по Рижскому и Ревельскому направлениям и поспешно вернулась в Псков.

Фактически рейд Шиг-Алея и Глинского был не началом войны, а принуждением к выгодному для Москвы миру. В ходе рейда русские военачальники посылали магистру Фюрстенбергу грамоты с предложение возобновить переговоры. Историк И. Я. Фроянов полагает, что кратковременность действий московских войск определялась тем, что Глинский и Шиг-Алей руководствовались решениями «Избранной Рады», которая не была настроена на решительные военные действия.

После русского рейда ливонцы согласились было на начало переговоров и даже передачу Москве нарвского порта. Однако вскоре в руководстве ордена возобладала военная партия.

Прямо во время переговоров, нарвский фогт Э. фон Шленненберг начал обстрел русской крепости Ивангород. Летопись сообщает: «Писали с Ивангорода воеводы, что из Ругодива беспрестанно стреляют на Ивангород и людей убивают многих».

Возобновление военных действий стало неизбежным. В мае-июне 1558 г. русские совершают новый поход в Ливонию. На этот раз Москва действовала решительно, собираясь вернуть старинные «отчины» и «дедины» Рюриковичей.

11 мая 1558 небольшим русским отрядом была захвачена Нарва, причем отличился отчаянной смелостью Алексей Басманов, известный нам еще по смекалке, проявленной в Судьбищенской битве. 19 июля был взят Дерпт (Юрьев), который обороняло, вдобавок к силам Ордена, еще 2 тысячи наемников из Германии; в крепости имелось 552 артиллерийских орудия. Потом настала очередь ливонских городов Этц, Нейшлосс, Нейгауз (Вастселийна). Всего за весеннюю кампанию русскими было захвачено в Ливонии 20 крепостей, причем несколько отлично вооруженных и защищенных.

Стремительный захват каменных крепостей может быть объяснен наличием у русских саперно-инженерных подразделений (розмыслов) и неплохой артиллерии – хроники свидетельствуют о применении русскими пушкарями зажигательных снарядов.

В ходе летнего похода 1558 г. русские войска приближались к Риге, а в августе подошли к Ревелю и предложили городу сдаться, обещая ему сохранения вольностей и привилегий. Однако ревельские торгово-патрицианские власти, получив гарантии помощи от Дании, Швеции и польского короля, отказались от переговоров, и русские отошли.

К концу лета русскими войсками была взята вся восточная Эстония, где были ликвидированы феодальные владения Ордена, епископов, католических монастырей.

Эстонские крепостные крестьяне не оказывали никакой поддержки своим господам и уничтожали фольварки.

Земли немецких рыцарей переходили в руки русских служилых людей, что было фактически освобождением для местных крестьян – землевладельческие порядки Московской Руси были намного легче прибалтийского крепостного права.

Несмотря на разорения, сопутствующие всякой войне того времени, источники не свидетельствуют об истреблении местного населения (что будет столь разительно отличатся от действий западных войск в конце войны). Царь присоединял Прибалтику к своему государству вместе со всеми ее жителями.

Царскими жалованными грамотами обывателям Нарвы и Дерпта было дано право свободной и беспошлинной торговли на Руси. Нарву освободили от постоя войск. Ближним к Нарве деревням (видимо, пострадавшим от военных действий) московский воевода доставил зерно для посева, предоставил быков и лошадей для пахотных работ.

Германская империя с прогнозируемым недоброжелательством отнеслась к появлению русских в германских землях, к коим она относила и Ливонию. На съезде властителей германских земель в 1560 г. герцог Иоганн-Альбрехт I Мекленбургский, померанские владения которого находились не так далеко от Ливонии, пугает немцев грядущим московитском нашествии на Германию. По словам герцога, «московский тиран» уже создает флот на Балтике и превращает захваченные ганзейские суда в русские военные корабли, которыми будут командовать наемные испанские, английские и немецкие капитаны. Герцог агитирует за то, чтобы рейх незамедлительно потребовал от Нидерландов и Англии недопущение поставок оружия и любых другие товаров «врагам всего христианского мира». Съезд германских властителей под влиянием столь пламенной агитации, определил, что Германия должна всячески противодействовать тому, чтобы московиты обосновались на Остзее.

После летнего похода русские войска ушли из Ливонии, оставив гарнизоны в занятых городах.

Коадьютор (второе лицо в орденской иерархии) и бывший командор Феллина-Вильянди, Готард Кетлер собрал 19 тысяч войска, в составе которого оказались и рабы-кнехты, и мобилизованные крепостные крестьяне, и европейские наемники. В конце 1558 он подошел к крепости Ринген (Рынгола).

Русский гарнизон Рингена, состоящий из сорока детей боярских и полусотни стрельцов под командованием воеводы Р. Игнатьева, оборонялся шесть недель до прихода отряда М. В. Репнина. Репнину удалось разбить передовые заставы ливонцев, возглавляемые братом коадьютера, но он потерпел поражение от главных сил противника.

Русский гарнизон Рингена продолжал оборону, немцам удалось взять крепость только в результате третьего трехдневного штурма крепости, после того как у осажденных закончилась амуниция. Все защитники Рингена были убиты – в плен их не брали (такое «особое отношение» к русским будет стандартом у западных войск на протяжении всей Ливонской войны). Потеряв под Рингеном около двух тысяч человек и потратив полтора месяца, Кетлер попробовал развить успех. В конце октября 1558 г. его войско вошло в псковский регион, выжгло посады городка Красный и разорило себежский Свято-Никольский монастырь.

Для Ивана стало ясно, что Ливония, получив поддержку от германской империи, готова к продолжительным военным действиям. В Ливонию было послано войско под командованием кн. С. И. Микулинского и П. В. Морозова.

17 января 1559 г. войска Ордена и рижского архиепископа, под командованием домпробста Ф. Фелькерзама, было разбито русским передовым полком под командованием кн. В. Серебряного у Тирзена (Тирзе), недалеко от Риги. Погибло около 400 рыцарей. После этого русские войска прошли по обеим берегам Двины до самой Риги. Оттуда русские направились к границе Пруссии, у Динамюнде (Даугавпилс) сожгли рижские корабли и в феврале вернулись в псковский город Опочка.

В марте 1559 г. русское правительство, находящееся под сильным влиянием «Избранной Рады», совершает роковую ошибку, заключив с противником длительное перемирие.

Орден был на грани разгрома, рижские укрепления находились в плачевном состоянии и осталось совершить последние усилия по захвату ливонских крепостей. Русские войска пользовались поддержкой прибалтийского крестьянского населения и им не угрожали какие-либо партизанские действия. Датские послы уже докладывали из Москвы своему королю о подготовке решающего русского наступления, которое должно было проходить не только на суше, но и на море.

В это время представители Дании, Швеции, Польши и Литвы развернули свое дипломатическое контрнаступление на Москву. В марте литовское посольство запросило в Москве «вечного мира», с аналогичными предложениями обратилось и шведское правительство, но особую активность развил датский король. К Кристиану III обратились за посредничеством ливонские дипломаты, тайно обещая расплатиться с ним, за оказанные услуги, островом Эзель.

Безусловно, царь Иван хотел добрых отношений с какой-нибудь европейской державой, особенно из тех, что выходят в бассейн Балтийского моря. Но у перемирия были мощные «толкачи» в российской верхушке, с самого начала не желавшие войны за Балтику. К их числу могли относиться и недоброжелатели Ивана, которые боялись царских побед и укрепления государства, и могущественные князья литовского происхождения, желавшие перемещения русских сил на юго-запад, где располагались их вотчины, и видный член правительства Алексей Адашев, чей брат Данила проводил в это время операции в Крыму, эффектные, устрашающие для крымцев, но, в общем-то, лишенные стратегической перспективы.

Иван Грозный в первом послании Курбскому писал: «Как не вспомнить постоянные возражения попа Сильвестра, Алексея Адашева и всех вас против похода на германские города и как из-за коварного предложения короля датского вы дали ливонцам возможность целый год собирать силы. Они же, напав на нас перед зимним временем, сколько христианского народа перебили».[30]

Перемирие, столь привлекательное в моральном и дипломатическом плане, нарушало фундаментальную стратегию победоносной войны, которая заключалась в использовании временных разногласий среди противников и максимальной мобилизации ресурсов для быстрого и окончательного разгрома врага.

Орден использовал так необходимую ему передышку для вовлечения в борьбу против Москвы польско-литовских и шведских сил, с которыми он будет расплачиваться своими владениями. Учитывая развернувшуюся против ливонских рыцарей крестьянскую войну, Орден действовал оперативно и на мелочи не разменивался.

31 августа 1559 г. коадьютор Готард Кетлер заключает соглашение в Вильно с Сигизмундом II Августом о том, что польский король принимает Орден в свою «клиентеллу и протекцию».

Соглашение было дополнено 15 сентября договором об оказании Польским королевством и Великим княжеством Литовским военной помощи Ливонии.

С 15 сентября польский протекторат распространился и на рижского архиепископа. За «добрые услуги» король получил в залог юго-восточную часть Ливонии вдоль Двины, в которую были направлены польско-литовские войска.

17 сентября Кетлер, полностью ориентирующийся на Польшу, отстранил от власти осторожного Фюрстенберга и стал новым магистром Ордена.

26 сентября 1559 г. эзельский епископ уступил остров Эзель (Сааремаа) герцогу Магнусу, брату датского короля, за 30 тысяч талеров. Таким образом, Дания получила хорошое вознаграждение за свое участие в организации пагубного для Москвы перемирия.

Не удовлетворившись островом, датский король Кристиан III и его наследник Фредерик II заявили Ивану II о своих правах на всю Эстляндию, на что получили характерный ответ от царя: «Мы короля от своей любви не отставим: как ему пригоже быть с нами в союзном приятельстве, так мы его с собою в приятельстве и союзной любви учинить хотим. Тому уже 600 лет, как великий государь русский Георгий Владимирович, называемый Ярославом, взял землю Ливонскую всю и в свое имя поставил город Юрьев, в Риге и Колывани церкви русские и дворы поставил и на всех ливонских людей дани наложил. После, вследствие некоторых невзгод, тайно от наших прародителей взяли было они из королевства Датского двух королевичей. Но наши прародители за то на ливонских людей гнев положили, многих мечу и огню предали, а тех королевичей датских из своей Ливонской земли вон выслали. Так Фредрик король в наш город Колывань не вступался бы».

Кетлер, продав родину новым союзникам и наняв отряды европейских ландскнехтов, вероломно нарушил перемирие. В октябре 1559 г. он внезапно напал под Юрьевым на отряд воеводы З. И. Очина-Плещеева – в битве погибло около тысячи русских воинов.

Как обычно это бывает, коварство и вероломство в отношении русских не нашло никакого осуждения со стороны европейских современников (Обмануть московита – это в рамках европейской морали также нормально, как обмануть индейца. Вспоминаются 800 договоров, заключенных американским правительством с индейскими племенами, три четверти из них было нарушено). Вот и наши псевдорики от Карамзина до Анны Хорошкевич, столь мастерски раздувающие реальные и мнимые жестокости русских войск в ливонской войне, не увидели в этом вероломстве ничего зазорного.

Магистр Кетлер осаждает Юрьев, но получает отпор от воеводы Катырева-Ростовского, производящего регулярные вылазки силами гарнизона. Кетлер не решается на долгую зимнюю осаду и отступает. Его арьергард разбит отрядом кн. Г. Оболенского и стрелецкого головы Т. Тетерина. Захваченные ливонские пленные сообщают о намерении Ордена напасть на крепость Лаис (Лаюс).

На помощь гарнизону этой крепости, насчитывавшего 100 детей боярских и 200 стрельцов под командованием кн. А. Бабичева и А. Соловцова, приходит стрелецкая сотня головы А. Кашкарова. Стрельцы входят в крепость накануне начала осады, которая длится несколько недель в ноябре 1559 г.

И, хотя ливонцам удалось разрушить часть стены, стрельцы заделали пролом, отразили двухдневный штурм и метким артиллерийским огнем уничтожили несколько пушек врага. Потеряв у Лаиса 400 воинов, Кетлер отступил к Вендену.

В начале 1560 в Ливонии снова начинаются активные наступательные действия русских войск, в условиях сильно осложнившейся для России международной обстановки. В то же время, на стороне русских поддержка местного крестьянского населения.

9 февраля 1560 г. войска кн. И. Ф. Мстиславского и кн. П. И. Шуйского берут крепость Мариенбург (Алуксна, Алыст), разрушив ее стены за несколько часов.

А летом московские воеволы идут на крепость Феллин (Вильянди). 2 августа русский авангард, двенадцатитысячный отряд кн. Барбашина, который был послан перерезать дорогу Феллин-Гапсаль, встречает под Эрмесом (Эргеме) орденские войска, под командованием известного храбреца ландмаршала Филлипа фон Белля. Ливонцы находились на удачных позициях, защищенных с нескольких сторон болотами. Но тут вмешался фактор классовой борьбы. Местные крестьяне, люто ненавидящие немецких господ, вывели русских воинов в тыл ливонского войска, и оно было полностью разгромлено.

После этой победы русским войскам была открыта дорога на Феллин, одну из самых мощных крепостей во владениях Ордена. Крепостной замок, уступавший по размерам только Рижскому, был окружен предзамковыми укреплениями с высокими и мощными стенами – форбургами. В подвалах крепости, кстати, еще лежали без погребения останки участников эстонского народного восстания 1344 г. («…их кости еще и поныне там», – свидетельствует ливонский хронист XVI века Реннер.) В Феллине находился бывший магистр Фюрстенберг и значительная часть ливонской артиллерии – в том числе мощные «кортуны», произведенные в ганзейском Любеке.

С 4 августа русские ведут правильную осаду крепости, обнося ее шанцами и обстреливая зажигательными ядрами.

30 августа утомившиеся немцы-наемники сдают крепость. Русские отпускают всех немцев, за исключением Фюрстенберга.

После взятия Феллина И. Мстиславский, в нарушение царского приказа о немедленном походе на Ревель, двинулся на крепость Вейссенштейн (Пайде). За этим решением Мстиславского мог стоять только Алексей Адашев, постоянно корректировавший действия воевод в Ливонии. По какой-то темной причине князь Мстиславский не взял с собой артиллерию и, потеряв много пехоты после шестинедельной осады, 18 октября вынужден был уйти.

Царь более не мог терпеть в правительстве людей, саботирующих и разрушающих его военные планы. Алексей Адашев и поп Сильвестр были удалены из Москвы, первый отправился воеводой в Ливонию, второй – в Соловецкий монастырь.

В том же году крымцы напомнили о себе, феодал Мурза-Дивей разорил окрестности Рыльска.

После взятия в плен Фюрстенберга, по Европе разлетаются листовки, в которых сообщается о жуткой московитской казни, который был предан старый магистр. Но, что говорится, слухи о его смерти были сильно преувеличены. Фюрстенберг будет еще долго жить в Москве в почетном плену. А вот все немецкие ландскнехты из феллинской крепости, что были отпущены русскими, будут казнены Готардом Кетлером в Пернове (Пярну).

Практически с самого начала Ливонской войны против Москвы начнется психологическая война, в которой будет задействована вся мощь недавнего изобретения – книгопечатания. Именно тогда был внедрен жанр пропагандистской листовки – коротких текстов, наполненных яркими образами, не брезгующих никакими средствами для выработки ненависти к врагу. Русские показываются варварами, пришедшими из глубин Азии, носителями всяческих пороков, от сатанинской злобы до содомии, палачами, предающими невинных ливонцев невероятным по жестокостям казням, а их царь сравнивается с классическими библейскими образами тиранствующих злодеев – с фараоном, Навуходоносором и Иродом. (В общем, персы из голливудской экранизации «Трехсот спартанцев»).

При посредстве господина Карамзина все эти яркие образы попадут двести лет спустя и в российскую историографию.

Однако рассказ о событиях ливонской войны еще не раз продемонстрирует, как, на самом деле, воевали русские и их противники. Сейчас коснусь только «трагической» судьбы ливонских пленников в Московском государстве. Пленников освобождали под согласие службы и посылали в русские крепости на Засечной Черте, на «крымскую украйну», в волжские города. Позднее некоторые ливонцы даже пополнят отряд Ермака и отправятся завоевывать сибирское ханство.

Цивилизованные европейцы, которые до этого делали вид, что охраняют Европу от восточного варвара-московита, вдруг оказывались на границе Дикого Поля, где им действительно предстояло сражаться против степных кочевников.

Ливонские пленники были также поселены в Москве, в Юрьевской и Ругодивской слободах, где они жили вольно и занимались ремеслом.

Местоположение этих слобод неизвестно. Одни исследователи полагают, что они находились на Яузе и дали начало Немецкой Слободе XVII века (Кокуй). Другие сопоставляют эти слободы с Болвановкой в Замоскворечье или иностранным поселением на Неглинной.

Ливонцы селились и непосредственно среди московского населения, в Бронной слободе и на Чертольской улице.

Уже в 1560 году в Ливонии появляются военные силы новых участников войны – «польские ротмистры», как сказано в письме Ивана Васильевича польскому королю.

В 1561 продолжается активный распад «тевтонского ордена в Ливонии». В апреле-июне новому шведскому королю Эрику XIV присягают города северной Эстляндии, в том числе Ревель, откуда шведы вышвыривают поляков.

Король Сигизмунд II Август на шведов не обижается, зато требует от русских очистить Ливонию и следом приступает к решительным действиям. Летом 1561 в Ливонию входят и направляются к Риге литовские войска под командованием гетмана Н. Радзивилла Рыжего.

28 ноября 1561 г. вильненские соглашения фиксируют распад Ливонии. Кетлер становится вассалом польского короля и великого литовского князя Сигизмунда II Августа, получая в лен (обусловленное службой владение) герцогства Курляндское и Земгальское. А Польша получает в свое распоряжение большой участок балтийского побережья, которым никогда еще не владела.

Потомки Кетлера будут править вассальной Курляндией до 1737, передав затем власть Биронам. Центром герцогства станет Митава (Елгава). Курляндскими статутами латышское крестьянство будет фактически превращено в личную собственность немецких дворян. Городское население, в отличие от прежних времен, не будет иметь политических прав. Поляки будут составлять ничтожный процент населения. Но состоявшийся в конце 18 века переход этих земель (также как и православной Волыни, Подолии, Белоруссии) под власть России будет назван большинством историков «разделом Польши».

В декабре 1561 г. польско-литовские войска занимают ливонские города Пернау (Пернов), Вейссенштейн (Пайде), Венден (Цесис), Эрмес, Гельмет, Вольмар (Владимирец Ливонский), Триктатен, Шванебург (Гольбин), Мариенгаузен (Влех), Резекне (Режица), Люцин (Лужа), Динабург (Невгин) и Кокенгаузен (Куконос). Литовский отряд, отправленный в Ревель, был отражен шведами.

Противники России предпринимают все необходимые меры по организации полной морской блокады русской территории.

В 1560 г. выходит указ короля Сигизмунда II, запрещавший Данцигу и другим прусским городам, которыми он владеет, участвовать в торговле с новым русским портом Нарвой. Королевские каперы начинают перехватывать суда, идущие в нарвский порт.

26 ноября 1561 г. и германский император Фердинанд своим указом запрещает торговлю немцев с русскими через порт Нарву. Это, конечно, воспринято на ура ганзейскими купцами Риги и Ревеля, потерявшими огромные доходы из-за перехода Нарвы в русские руки.

Шведский король Эрик XIV, после захвата Ревеля, также запрещает торговое сообщение с Нарвой и посылает каперов на перехват судов, идущих в русский порт. Схожий указ издает и датская корона, недавно столь «участливо» организовавшая ливонское перемирие.

Впрочем, дипломатам Ивана Васильевича в начале 1560-х все же удается сыграть на противоречиях врагов и вырвать датское звено из блокадной цепи. Напомню, что Дания играла тогда исключительно важную роль в морских сообщениях, поскольку владела южной Швецией и контролировала балтийские проливы Зунд, Каттегат и Скагеррак, так сказать, со всех сторон.

Согласно договору, заключенному с датским королем Фредериком II в 1562 г., царь Иван Васильевич выговаривает свободный проезд в Копонгов (Копенгаген) и во все города Датского королевства для «гостей наших Царевых и Великого князя и купцов Великого Новгорода и псковичей и всех городов Московской земли, также и немцев моей вотчины Ливонской земли городов».

Торговля должна осуществляться свободно, непосредственно русских с датскими потребителями и купцами, без участия каких-либо посредников («меклиров» и «веркоперов»).

Договором предусматриваются и гарантии свободного проезда купцов через Данию, как русских, направляющихся в Западную Европу, так и иностранных, направляющихся в Русскую землю.

«А которые наши царевы и великого князя купцы и гости, русь, и немцы, поедут из Копонгова в заморские государства с товаром и которые заморских государств пойдут мимо королевства Датского морскими воротами, проливом Зунтом, – тем должно предоставить свободный проезд».

В 1561 и 1562 русские заключают перемирие и со шведским королем Эриком XIV.

Тем временем Польша и Литва, присвоив значительную часть Ливонии, делают ставку на большую войну против Москвы.

В июле 1561 король объявляет о сборе шляхетского ополчения («посполитое рушенье»). В сентябре гетман Н. Радзивилл после пятинедельной осады берет принадлежащую русским крепость Тарваст (Таурус).

Весной 1562 русское войско во главе с И. Шереметевым, И. Воронцовым и татарскими князьями Ибаком и Тохтамышем выходит из Смоленска и отправляется воевать к Орше, Мстиславлю, Дубровне, Копыси и Шклову.

В свою очередь литовские войска ходят на Смоленщину и в псковские волости, разоряют окрестности Велижа.

Кн. Курбский совершает поход на Витебск, а летом на Двину ходят полки кн. П. и С. Серебряных. В Ливонии войска И. Мстиславского и П. Шуйского отбивают у литовцев Тарваст (Таурус) и Верпель (Полчев).

В августе 1562 литовцы нападают на крепость Невель в псковской земле. Воевода Курбский идет на врага из Великих Лук. У него 15 тысяч воинов против 4-х тысячного литовского отряда, однако князь терпит позорное поражение, показывая или неумение, или нежелание воевать. Возможно Курбский уже рассматривает польского короля как своего следующего сюзерена. Если же считать, что Курбский был тогда еще верен Москве, то даже среди аристократов, занимавших командные посты благодяря местничеству, такой военачальник – что-то уникальное.

«А как же вы под городом нашим Невелем с пятнадцатью тысячами человек вы не смогли победить четыре тысячи?» – спрашивает царь в своем письме Курбского. И что интересно, не получает ответа от говорливого князя.

Характерно, что Карамзин просто умалчивает о невельской битве. Поступок, дозволенный для пиарщика, но не для историка. Раз, и нет никакой битвы; а Курбский получается лучшим полководцем земли русской.

Летом 1562 г. крымские татары, заключившие мир с Литвой, разоряют окрестности Мценска, Одоева, Новосиля, Болхова, Белева; это передвигает сроки русского наступления в Ливонии.

Литовское войско в сентябре 1562 г. жжет и пустошит порубежные псковские волости.

Поляки развивают и бурную внешнеполитическую активность по сколачиванию антирусской коалиции. Не сумев вовлечь шведского короля Эрика XIV в действия против России, польский король сближается с герцогом Финляндским Юханом, братом Эрика, и выдает за него свою сестру Екатерину Ягеллон. Польская жена внушает финляндцу симпатии к католичеству, ненависть к России и к собственному брату. Далее Сигизмунд II Август входит в союз с Данией (и она объявляет войну Швеции), а также с Любеком, то есть фактически Ганзейским союзом, и с Померанско-Мекленбургским герцогством, пристегивая их всех к своим антирусским планам. Для усиления позиций в Германии Сигизмунд передает бранденбургским Гогенцоллернам право на наследование в вассальном ему прусском герцогстве. Польская корона в очередной раз способствует взращиванию могучей гогенцоллернской Пруссии, которая впоследствии Польшу и закопает.

Не забыла польская верхушка и о своих «братьях по разуму», московских боярах и князьях.

В 1562 получив «опасную», то есть охранную, грамоту от короля, в Литву уходит князь Д. Вишневецкий, недавний выходец из Литвы, близкий друг А. Адашева, хорошо знакомый со всеми военными планами правительства. Вступив в сношения с поляками, бегут князья братья Черкасские, пытаются бежать князь В. М. Глинский и И. Д. Бельский, при том что ранее давали письменные обещания «не отъезжать». Как сказал сам И. Бельский: «преступил крестное целование и, забыв жалованье государя своего, изменил, с королем Сигизмундом-Августом ссылался, грамоту от него себе опасную взял и хотел бежать от государя своего». Из-за потери трети новосильско-одоевских вотчин (в связи с принятием нового земельного уложения) готовятся уйти в Литву князья литовского происхождения Михаил и Александр Воротынские. В октябре пытается бежать кн. Д. И. Курлятев, смоленский воевода, член бывшей «Избранной рады».

Кстати, ни один из перехваченных беглецов не был казнен, а некоторые, как Бельский, выпросили полное прощение – государь «вины ему отдал». Михаил Воротынский, хоть и попал в ссылку на Белоозеро, но она была такова, что князь и сопровождающие его приставы писали жалобы, когда ему недоставили «двух осетров свежих, двух севрюг свежих, полпуда ягод винных, полпуда изюму, трех ведер слив … ведра романеи, ведра рейнского вина, ведра бастру, 200 лимонов, десяти гривенок перцу, гривенки шафрану, двух гривенок гвоздики, пуда воску, двух труб левашных, пяти лососей свежих». Велено было дослать.[31]

В сентябре 1562 г. юрьевский воевода Челяднин-Федоров, получив письмо от гетмана Г. Ходкевича, в одностороннем порядке и без царского распоряжения прекращает военные действия.

Крупные вотчинники, с самого начала не желавшие воевать против ливонских баронов, оказались еще менее надежны в борьбе против польско-литовских панов. В связи с этим, понадобилось личное участие царя в зимнем походе 1562/63 годов.

В декабре 1562 Иван с 80-тысячным быстро отмобилизованным войском выступает в западном направлении. В январе 1563 русские полки выходят из Великих Лук на Полоцк, занимающий выгодное стратегическое положение и рассматриваемый царем как древнее владение Рюриковичей, как русский город, захваченный врагом. Взятие Полоцка было ключом для дальнейшего продвижения вглубь Белой Руси и в Прибалтику (он находится на Западной Двине, также как и Рига), это снизило бы угрозы тылам и коммуникациям русских войск в Ливонии.

Полоцк будут защищать наемные солдаты местного гарнизона и городское ополчение. В городе находятся две мощные крепости: Верхний замок с семью башнями и Нижний замок с пятью башнями. Деревянные стены окружают посад, Верхний и Нижний замки; они тянутся от реки Полоты до Западной Двины – такое укрепление в 16 веке называется острогом.

Перебежчик Богдан Хлызнев-Колычев, из числа ближних людей Владимира Старицкого, извещает полоцкого воеводу Станислава Довойну, старого знакомца московских бояр-оппозиционеров, о приближении русских войск.

Осада города начинается 31 января. Несмотря на тяжелый зимний переход, русские войска приступают к ней слаженно. Первого февраля двумя стрелецкими приказами (полками) В. Пивова и И. Мячкова взят Ивановский остров на р. Полоте. Четвертого февраля вокруг Полоцка воздвигнуты туры, в тот же день стрельцы под командование головы Ивана Голохвастова врываются в острог и занимают башню возле реки Двины.

Однако Иван Васильевич посчитал, что продолжение штурма чревато большими потерями и отозвал стрельцов. Царь никогда не заваливал врага трупами и не требовал от войск победы любой ценой.

Седьмого февраля из Великих Лук был доставлен «большой наряд», то есть крупнокалиберная артиллерия, и 12 февраля острог был взят. В плен попало от 12 до 20 тысяч защитников города. Ничего похожего на резню не произошло – а ведь массовое убийство пленных и мирных горожан было правилом в случае захвата поляками или шведами русских городов.

Затем начался обстрел полоцких замков пушками большого наряда – из орудий Кортуна, Орел, Медведь, стоящих за Двиной. Стреляли двадцатипудовыми ядрами, размером в «пояс человеку». 11 февраля, ближе к вражеской цитадели, были установлен две «ушастые» пушки и стеновое орудие. Замки также обстреливались мортирами, поставленными по периметру осады. 13 февраля по замкам, со стороны Великих ворот, стали палить пушки Кашпирова, Степанова и Павлин. В ночь на 15 февраля стрельцы разрушили часть стен, у замков, и утром литовский воевода Довойна сдал город царю.

Из трофеев Иван Васильевич взял себе 20 орудий, остальные, как и при взятии Казани, отдал воинству. За время осады Полоцка русские войска потеряли всего 86 человек – 66 стрельцов, 15 детей боярских, казацкого голову и четырех пеших ратников. Поистине блестящее, образцовое взятие города, гуманное, как по отношению к своим, так и к чужим.

Псевдорики, конечно, потом постарались напридумывать всяких ужасов, якобы случившихся при штурме Полоцка, но даже в этом не преуспели.

После взятия города Иван IV отпустил на родину поляков – 500 ратников с командирами.

А наказ царя полоцким воеводам от 1563 г. гласил, чтобы они творили в завоеванном городе суд скорый, правый и внимательный по местным обычаям.

Тем не менее, Карамзин, верный своей идее во всем чернить царя, пишет, что Иван «обещал свободу личную (гарнизону)… и не сдержал слова».

По страницам околоисторических книг кочует ужастик о том, что после взятия Полоцка, наслушавшись жалоб местных жителей на притеснения, чинимые еврейскими откупщиками, царь Иван велел утопить полоцких евреев в Двине. Однако Ю. И. Гессен в основательной «История еврейского народа в России», как и другие серьезные специалисты по еврейской истории, даже не упоминают о таком «факте».

Когда король узнал о потере Полоцка, то направил хану крымскому гневное послание, почему-де ты нарушил свое обещание пойти зимой на Москву. Но той зимой что-то, видимо, не заладилось в коммерческо-политической дружбе католического короля и крымского хана.

После взятия Полоцка в действиях русских войск наступает странная пауза. Она сыграла такую же крайне негативную роль для Москвы, как и перемирие 1559 г.

Впрочем, была ли пауза? Похоже, что в планах царя ее как раз и не значилось. 16 февраля 1563 г. Иван Грозный посылает князей И. Д. Бельского и М. В. Репнина с походом вглубь Литвы. Однако через посла Бережицкого князья получают письмо Н. Я. Радзивилла, воеводы Виленского, Н. Ю. Радзивилла, воеводы Троцкого, и гетмана Г. Ходкевича с предложением мира, и не предпринимают никаких активных действий.[32]

Активизируются контакты польско-литовских магнатов и с другими московскими боярами, в частности с князем Курбским, с окружением В. А. Старицкого, с Федоровым-Челядниным.

Пресекается попытка одного из членов адашевского клана, Ивана Шишкина-Ольгова, сдать литовцам Стародуб, что приводит к первым казням – на плаху попал Данила Адашев и несколько его родственников.

Разбирательство по делу изменника Хлызнева-Колычева становится причиной временной конфискации Старицкого удела у князя Владимира Андреевича, его мать высылаетс в Белозерский край. Впрочем, к концу года этот удел двоюродному брату царя возвращен.

Усложнившийся внутриполитическая ситуация вынуждает царя пойти на перемирие с поляками, которое затем продлевается еще несколько раз.

Удалось королю своими посланиями и деньгами активизировать и крымского хана. Крымское войско разоряет окрестности города Михайлова, и царь Иван вынужден отправиться на южное порубежье, на «крымскую украйну». Набеги крымцев и ногаев продолжатся и на следующий год, это также будет мешать активным русским действиям на северо-западном направлении.

Однако в начале 1564 г. года царь с советниками разработал план масштабного наступления на Литву.

Воевода Петр Иванович Шуйский должен был выйти из Полоцка, братья П. С. и В. С. Серебряные-Оболенские – из Вязьмы. Соединившись в районе Орши, московские воеводы двинулись бы на Минск и Новогрудок. В случае успеха, этот поход должен был кардинальным образом изменить ситуацию на западном фронте. Московские войска были бы поддержаны хлопами и кметами Белой Руси, потому что несли уничтожение жестокого панского гнета. Крепостное крестьянство Западной Руси, уставшее от фольварочного рабства, с той же радостью приняло бы московские земские порядки, как и северно-русское крестьянство во времена Ивана III.

Однако русские войска терпят серьезное поражение от польско-литовского войска на р. Улла, неподалеку от Орши (иногда эту битву назвают второй оршинской).

Последствия этого события можно назвать фатальными. В то же время обстоятельства битвы чрезвычайно темны, ее и «битвой» назвать трудно, скорее уж резней. И просто удивительно, насколько невнимательно профессиональное историческое сообщество относится к этой катастрофе русского воинства. (Впрочем, также невнимательно относятся историки ко всем важным событиям, которые могут повлиять на господствующую точку зрения о бесмысленной подозрительности «тирана».) Даже для матерого С. М. Соловьева поражение при Улле было доказательством того, что русские просто не могли сражаться в открытом поле против более искусных поляков. Посмотрим однако, что это за «открытое поле» и в чем заключалась польская «искусность».

В январе 1564 московское войско под командованием воевод П. Шуйского, Ф. Татева и И. Охлябина, численностью около 18 тысяч человек, отправилось из Полоцка к Орше.

Как свидетельствует западный автор, князь Петр Шуйский шел «с отборными отрядами всадников, вызванных из самых крепких городов Московии: Торопца, Пскова, Новгорода и Луцка, и называемых обыкновенно кованою ратью». Новгородская и псковская «кованая рать» действительно относились к лучшим силам русского государства, которые ни в чем не уступали польской тяжелой кавалерии.

У села Барань войско должно было соединится с войском братьев Серебряных, что выступило из Вязьмы.

Однако литовский гетман Н. Ю. Радзивилл Рыжий, воевода Троцкий, и польный гетман Г. Ходкевич имели всю необходимую информацию о движении русских. Из Лукомли, где они первоначально стояли, польско-литовские войска двинулись точно в район, где находились русские войска.

Вечером 26 января, в наступающих сумерках, поляки и литовцы неожиданно атаковали русские войска у д. Овлялицы, в лесах около реки Улла (тогда Ула).

«И как будет князь Петр (Шуйский) в Литовской земле, в деревне в Овлялицех, и тут пришли безвестно (неожиданно) литовския люди многия, воевод побили и поймали многих дворян», – говорит о внезапном нападении врагов Пискаревский литописец.

Согласно Карамзину, фактически цитирующему Александро-Невскую летопись, русские военачальники перевозили отдельно оружие и доспехи. «…Князь Петр Шуйский, завоеватель Дерпта, славный и доблестию и человеколюбием, как бы ослепленный роком, изъявил удивительную неосторожность: шел без всякого устройства, с толпами невооруженными; доспехи везли на санях; впереди не было стражи; никто не думал о неприятеле – а Воевода Троцкий, Николай Радзивил, с двором Королевским, с лучшими полками Литовскими, стоял близ Витебска; имел верных лазутчиков; знал все, и вдруг близ Орши, в местах лесных, тесных, напал на Россиян. Не успев ни стать в ряды, ни вооружиться, они малодушно устремились в бегство…»

Согласно этому изложению, удар литовцев застиг русских на марше и был столь неожиданным, что русские воеводы не сумели организовать сопротивление. В самом деле, князья С. и Ф. Палецкие погибли во время резни, главный воевода П. Шуйский, при неясных обстоятельствах, после нее. В плен попал командующий передовым полком З. Очин-Плещеев, также третий воевода большого полка И. Охлябинин и 700 человек детей боярских.

Наши летописи, довольствуясь поверхностными сведениями, не сообщают, почему нападение литовцев оказалось столь неожиданным. А Карамзин и все последующие историки вполне довольны описанием типичной русской безалаберности – оружие там, доспехи сям, сами воины еще где-то.

Однако в изложении противника события выглядят несколько иначе. Победитель гетман Радзивилл сообщает в своем письме от 3-го Февраля, 1564 г.: «Когда упомянутый воевода (П. Шуйский) с войском своим выступил из лесу в поле, прилежащее к Уле, я, с другой стороны, из Луковского леса вышел на ту же равнину; впрочем при этом он имел передо мною и моим войском значительное преимущество, не только что касается до местности, которую занял, но и во всех других отношениях, чем он в самом деле и воспользовался. Когда же я выступил из лесу, будучи обо всем уведомлен моими караульными, то он, зная точно также о моем прибытии, дожидался меня, однако, на половине поля, предоставив другую половину (да вознаградит его за это Господь Бог) мне и моему войску; даже и тут – смею Вашу Милость в этом заверить – стоял он покойно в боевом порядке, нисколько не трогаясь с места, до тех пор, пока я также устроил свое войско и сделал, как следовало, все нужные распоряжения… В самом деле, великой и многой милости Всемогущего Бога должно приписать, что неприятель так поспешно обратился в бегство».[33]

Скромно написано, но со вкусом. И, хотя Радзивилл многое не договаривает, в этом сообщение куда больше информации, чем в наших летописях. Оказывается, не таким уже внезапным было нападение литовцев. И воевода Шуйский не только был прекрасно осведомлен о приближении противника, но даже имел преимущественное положение. А вот повел себя воевода, по меньшей мере, странно, сделав всё необходимое для победы вражеского войска. Радзивилл пишет и о божественном вознаграждении Шуйского за такое поведение. Но между радзивилловых строк читается, что вознаграждение П. Шуйскому поступало отнюдь не от Господа Бога. Иначе как понять, почему московский воевода, уведомленный вражеским командующим, дожидался, пока враг построится в боевые порядки. Дожидался на своей половине поля, пока враг сделает всё ему необходимое на другой половине поля. Это мне напоминает футбольный матч, причем не простой, а договорный.

Итальянский автор кардинал Коммендоне, который писал со слов литовцев, описывает события так. «Узнавши от лазутчиков о его (Радзивилла) прибытии, москвитяне приготовили своих к битве на местах открытых; наши же редкими и смешанными рядами стали выводить своих воинов, в виду врагов, из узких тропинок, обросших кустарниками. Заметив это, русские, воспылав варварской гордостью и презрев малочисленность наших, отступили назад и дали им место и время построиться около знамен и приготовиться к битве.»[34]

Итальянец дополняет рассказ Радзивилла новыми чудовищными деталями, оказывается Шуйский еще и освобождает пространство для выстраивания вражеских войск. Невероятно странное поведение московского военачальника кардинал объясняет «варварской гордостью». Но князь Петр Иванович Шуйский не был ни варваром, ни идиотом. Зато он был сыном фактического правителя России времен боярщины, князя Ивана Васильевича Шуйского.

Главный воевода вовсе не погиб от руки литовского ратника: «Князя Петра Шуйского збили с коня, и он з дела пеш утек и пришол в литовскую деревню; и тут мужики его ограбя и в воду посадили». То есть, местные жители его попросту обчистили и утопили. Шуйский каким-то образом покинул гущу сражения (или резни), добрался до деревни, где его и убила какая-то рвань, за что оная была престрого наказана литовским начальством.

«Нам пришлось более семи раз посылать к гонцов к боярину нашему и воеводе, ко князю Петру Ивановичу Шуйскому»,[35] пишет Грозный о том, насколько неохотно кн. Шуйский отправился в ливонский поход 1559/1560. Могло ли нежелание воевать со временем превратиться в желание предать? Так ведь произошло с князем Курбским, которого царь выталкивал в тот ливонский поход вместе с Шуйским.

Как протекало сражение (или резня) 26 января 1564, напали ли литовцы на движущуюся в лесах русскую колонну, подставил ли предатель-воевода московское войско под удар, подробностей мы никогда не узнаем. Но единственное рациональное объяснение всем этим странностям – это сговор между фрондирующими московскими боярами и литовскими магнатами.

Результатом была гибель девяти тысяч русских воинов, в том числе и новгородско-псковской «кованой рати». Девять тысяч русских остались лежать на покрасневшем снегу и, наверное, около половины из них умерли не сразу, а, израненные, истекли кровью и замерзли ночью…

Не все ясно и с судьбой второго русского войска, которое возглавляли братья Серебряные. Согласно Карамзину оно благополучно отступило к Смоленску. Однако документ, именуемый «Матфея Стриковского Осостовича Кроника Литовская», содержит несколько иные сведения: «Серебряный, гетман Московский, так испужался, яко покинул все, обозы и шатры и иные тяготы войсковые, абие со всем войском уходити почал. Филон Кмита, староста Оршанский, с Юрьем Осциком, воеводою Мстиславским, не имущи вящши дву тысяч войска (не имея даже двух тысяч воинов), за ними гнались, побивая и посекая и хватая; по сем, егда тако Москва розграблена была».[36] Если это не предательство, то, как минимум, демонстрация полной военной несостоятельности аристократической верхушки, руководящей русской армией (тем не менее, один из братьев Серебряных стал героем-мучеником романа А. К. Толстого).

Вот так высокородные князья загубили лучшие военные силы, которые когда-либо имело русское государство за 700 лет своей истории.

Вслед за поражением при Улле, 31 января 1564, царь казнит князя Михаила Васильевича Репнина. Тот тесно общался с Радзивиллами в предыдущие годы (что привело к саботированию царских приказов феврале 1653), встречался и с гетманом Г. Ходкевичем, посетившим Москву с посольством в конце 1563. Отец князя Михаила Василий Репнин, из ближнего окружения клана Шуйских, отметился во времена боярщины своим разорительным псковским наместничеством. Рассказ Курбского о том, что царь убил М. Репнина за нежелание участвовать в шутовских играх, являлся вымыслом. Эта байка превратилась в «исторический факт» только за счет многократного повторения псевдориками, от Карамзина до Радзинского. Чтобы отвести всякую мысль о том, что Репнин поплатился за дело, Курбский сдвигает день его гибели на конец лета 1563.

В апреле 1564 происходит бегство Курбского, который до этого вел долгие переговоры с литовцами. Князь Курбский бежит из города Юрьева, где он был фактически на должности наместника Ливонии, в подконтрольный Литве город Вольмар.

Не заполошно, не в одной сорочке уносил свою драгоценную жизнь князь Андрей.

На границе, в Гельмете, литовская стража отбирает у него драгоценности и приличную сумму в 500 немецких талеров, 300 золотых и 30 дукатов – не те ли деньги, которые он получил за выдачу информации о движении русских войск к Орше?[37] Золотые монеты вовсе не обращались в России, а дукаты выдавались польскими и венгерскими королями как ордена и носились на шапке или рукаве.

Представление многих историков о том, что Курбский бежал, потому что боялся казни за проигрыш Невельского сражения, мягко говоря, сомнительны. После Невеля прошло около полутора лет – раньше надо было отваливать. Да и вообще Иван IV, в отличие от царя Михаила Федоровича, не казнил потерпевших неудачу воевод.

Очевидно в тех талерах-дукатах и плата поляков еще за одну услугу. Князь А. Курбский выдал важного русского агента в Ливонии, шведского наместника графа Арца, который готовил сдачу ливонских крепостей Москве и вел переговоры лично с Андреем Михайловичем – граф был предан зверской казни, колесованию, в Риге в конце 1563.

Побег Курбского приводит весь антимосковский интернационал в поступательное движение.

Информация предателя о численности и местах сосредоточения русских войск, играет важную роль во вскоре начавшемся польско-литовском наступлении. Уже в июне-июле 1564 литовский гетман А. Полубенский нападает на «юрьевские волости». В августе поляки и литовцы наваливаются на псковский рубеж, но отражены ополчением во главе с Василием Вишняковым. В сентябре литовцы во главе с П. Сапегой проводят наступление на северские земли, но отбиты от Чернигова. Осенью того же года польско-литовское войско под командованием Г. Ходкевича безуспешно осаждает Полоцк – вместе с врагами идет в поход хорошо проплаченный свободолюбец Курбский. Это наступление поддержано набегом Девлет-Гирея на рязанские земли – резвость хана была подкреплена хорошими денежными вливаниями со стороны короля Сигизмунда.

Вышедшее в октябре 1564 из Великих Лук русское войско взяло пограничную литовскую крепость Озерище.

А в марте 1565 польско-литовские войска под началом Курбского совершают разорительный набег вглубь русской территории, в регион Великих Лук – где он недавно сидел воеводой. Ввиду прекрасной осведомленности Курбского о дислокации русских войск, набег прошел для литовцев крайне успешно.

Рижский дипломатический агент в Литве после беседы с литовскими вельможами в дневниковой записи от 29 марта 1565 года сообщает о том, что своей удачей Литва обязана князю Курбскому.

«Так же и по воле короля Сигизмунда-Августа должен был разорить Луцкую волость… пятнадцать тысяч с нами воинов было: измаильтян и других еретиков, обновителей древних ересей, врагов креста», – пишет сам Курбский в третьем послании царю. Несёт все-таки Андрея Михайловича, никак он не может остановиться там, где его польский коллега тактично бы промолчал. «Не могу молчать», и всё тут. Строя из себя наивного простачка, Курбский делает вид, что и не догадывался, какая может быть «воля» у польского короля. Измаильтяне – это очевидно буджакские, едисанские, аккерманские татары, которые в скором времени превратятся в славных запорожцев, а «обновители древних ересей» – уж не сатанисты ли? Михалон Литвин, кстати, сообщает, что среди литовцев, даже в середине 16 века, полно язычников, которые и человеческие жертвы приносят. С «хорошей» компанией Курбский прибыл освобождать Русь.

Хорошо зная местность, Курбский с литовским войском занял выгодную позицию, в то время как русские должны были растянуть свои силы на узкой дороге между болот. Сражение завершилось кровавым побоищем: около 12 тысяч русских были перебиты, 1500 взяты в плен.

Опрокинув русские заслоны, литовцы, по словам рижского агента, разорили четыре воеводства в землях московитов. Враги увели множество пленных и четыре тысячи голов скота.

Полный эйфории Курбский просит у короля 30-тысячное войско для похода вглубь России.

Псевдориками традиционно повторяется, что кн. Курбский бежал от «царского гнева», который был, конечно, несправедлив. «Тиран», дескать, искал повод, чтобы уничтожить свободолюбца и архиталантливого полководца. Но все-таки почему Курбский вдруг почувствовал, что гнев будет направлен против него?

Вот что классик С. М. Соловьев пишет о переписке между поляками и Курбским, в которой они сманивают его обещаниями вполне материального свойства.

«Из подробностей о бегстве Курбского мы знаем, что он получил два письма: одно – от короля Сигизмунда-Августа, другое – от сенаторов, Николая Радзивилла, гетмана литовского, и Евстафия Воловича, подканцлера литовского. В этих письмах король, гетман и подканцлер приглашали Курбского оставить Московское государство и приехать в Литву. Потом Курбский получил еще от короля и Радзивилла грамоты: король обещал ему свои милости, Радзивилл уверял, что ему дано будет приличное содержание. Курбский отправился в Литву, когда получил от короля опасную грамоту и когда сенаторы присягнули, что король исполнит данные ему обещания. Известный литовский ученый Волан, восхваляя своего благодетеля гетмана Радзивилла, между другими важными заслугами его приводит и то, что по его стараниям Курбский из врага Литвы стал ее знатным обывателем».

Готовясь стать «знатным обывателем», Курбский ведет довольно обстоятельную переписку с поляками, выторговывая наилучшие условия – обстоятельства у него совсем не такие, чтобы немедля бежать, хоть в исподнем.

В книге дореволюционного историка Г. Иванишева «Жизнь Курбского в Литве и на Волыни» тщательно, на основание польско-литовских документов, проанализировано житие-бытие московского князя на чужбине и то, что предшествовало его бегству.

«После двукратного приглашения, Курбский изъявил согласие изменить России, (польские) сенаторы присягнули в том, что король исполнит свои обещания, и Курбский, получив королевскую опасную (охранную) грамоту, бежал в свое новое отечество. Следовательно, Курбский явился к королю польскому не как беглец, преследуемый страхом за проигранное сражение, напротив он обдуманно вел переговоры и только тогда решился изменить своему царю, когда плату за измену нашел выгодною».

Склоняя Курбского к измене, король Сигизмунд II Август показывал всему московскому боярству «блистательный пример щедрости польского короля» и то, как он компенсирует предателям имущественные потери в России. Согласно государственной и народной логике Курбский стал изменником, но, согласно логике родовой аристократии, он всего лишь поменял сюзерена.

В своей грамоте от 1564 польский король пишет, что Курбский «оставил все свои имения и все свое имущество, какое имел в земле Московского государства, отказался от службы и приехал к нам на службу и в наше подданство, будучи вызван от нашего господарского имени». Этой грамотой король, жалуя Курбскому город Ковель со всеми окрестными местностями, постановляет: «Имеет право князь А. Курбский сам, его жена, их дети мужеского пола, владеть замком Ковельским и пользоваться им вечно».

Ковельская волость, пожалованная Курбскому, была одной из богатейших и многолюднейших королевских имений. Так что Андрей Михайлович не продешевил.

«Лесной товар и хлеб отправлялись в гг. Данциг и Эльбинг по рекам Бугу и Висле; в селе Гойшине добывалась железная руда; звериные промыслы и пчеловодство доставляли значительные доходы. Население было многолюдно. Ковельское имение заключало в себе город Ковель с замком, местечко Вижву с замком же, местечко Милановичи со дворцом и 28 сел».

Кстати, в этом описании производительного ковельского хозяйства мы видим благотворность приобщения польско-литовской экономики к мировым торговым путям, к незамерзаюшим моря – благотворность, конечно, не для крепостных крестьян, а для магнатов.

Имение было дано Курбскому в ленное владение (королевские декреты 1564 и 1567), с правом передачи мужским наследникам, то есть, при обязанности исполнения королевской военной службы. Но и в этом вопросе Курбский показал свои замашки удельного властителя. Пытаясь обратить земли в полную собственность, он стал писаться князем Ковельским. Заодно величал себя и князем Андреем Ярославским, показывая что не забыл о своих правах на ярославскую землю.[38]

Король быстро поставил «ковельско-ярославского» князя на место, воспользовавшись, как предлогом, его жестоким обращением с иудеями города Ковеля. Урядник Курбского «велел вырыть на дворе Ковельского замка яму, наполнил ее пиявками и сажал в эту яму жидов, вопль которых раздавался за стенами замка». Другой урядник Курбского получил от своего князя во владение село Борки – вскоре крепостные крестьяне сожгли его живьем вместе со всей семьей и челядью.

«Так-то поживал на Волыни князь Андрей Михайлович Курбский, которого риторы и до сего часа называют представителем земских начал!», – заключает проф. Е. А. Белов.

Кстати, после смерти Андрея Курбского большая часть земельных владений у его наследников были отобраны. Хотя некоторые авторы пытаются выставить Курбского защитником православия в Литве, уже сын его перешел в католичество. Последний раз фамилия Курбский упоминается в польских документах в связи с тем, что потомок Андрея Михайловича, князь Александр, убил свою жену и был (всего лишь) бит за это кнутом…

Лицемерные письма Курбского к царю и его длинное пропагандистское писание о Московском царстве стали «первоисточником» для многих поколений историков-западников и политиков-либералов. За чашкой кофе (в 1970-е) или бокалом «Мартини» (в 2000-е), приятно вспомнить храбреца, который кидал гневные обличительные слова в лицо тирану, не могущему протянуть свои кровавые руки сквозь надежные польские кордоны. Но половина «ужасов», изложенные в сочинениях Курбского, не потвердились, когда была сличена с другими источниками. Другая половина «ужасов» была вырвана из контекста, из логической цепочки событий. Курбский препарировал все свои истории так, чтобы, скрыв преступления, оставить на бумаге одни наказания, представляя таким образом Ивана в образе безумного губителя.

Как пишет Р. Скрынников о писаниях Курбского: «Слова его теряют всякую конкретность, едва речь заходит о его собственных обидах. В конце концов боярин отказывается даже перечислить эти обиды под тем предлогом, что их слишком много. В действительности Курбский ничего не мог сказать о преследованиях на родине, лично против него направленных. Поэтому он прибегнул к цитатам богословского характера, чтобы обличить царя в несправедливости».

Оценивая переписку царя и Курбского, Р. Виппер замечает: «Перед нами эпистолярное состязание во вкусе гуманистического века двух публицистов, из которых один опирается на чисто феодальное, до смешного устарелое „право отъезда“, а в сущности изменяет своему народу и своей стране, другой выступает как новатор государственного строя, сознающий себя организатором сильной централизованной державы».

На мой взгляд, князь Курбский заслуживает даже меньшего снисхождения, чем другой знаменитый предатель, генерал Власов. Власов, во всяком случае, находился в плену, в который он попал не по своей вине, и спасал свою жизнь от непосредственной угрозы…

Вместе с Курбским приглашения к измене получают от поляков и другие бояре. В частности кн. Петр Щенятев, полоцкий воевода, к нему пришли письма от гетмана Николая Радзивилла.

В условиях обострения внутриполитической борьбы царю было трудно предпринимать решительные действия на фронтах.

В договоре, заключенном в сентябре 1564 года со шведами, русским пришлось признать территориальные приобретения Эрика XIV. К Швеции отошли Колывань (Ревель), Пернов (Пярну), Вейссенштейн (Пайда) и Каркус с их уездами, за Россией же закрепилась Нарва.

В 1565 герцог Август Саксонский сообщает германскому императору о превращении Московии в морскую державу. Русские-де создают флот, вербуют капитанов. По мнению саксонского владетеля, после того как русские наберут опыт в мореплавании, они станут непобедимыми.

В 1566–1567 русское правительство, обустраивая новую границу с Литвой, будет активно строить порубежные крепости – Козьян, Красный, Ситно, Сокол, Суша, Туровля, Усвят, Ула. Последнюю в начале 1568 подвергнет осаде гетман Ходкевич, но уйдет с позором; согласно его донесению, направленному королю: «Храбрость москвичей и робость наших всему помешали».