• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Представителем высшего светского сана в христианском мире, римским императором с 1493 года был Максимилиан I. В результате долгой и упорной борьбы древний графский род Габсбургов приобрел себе право на обладание этим титулом. Границы Германской империи на северо-западе захватывали территорию современных Нидерландов, на юго-западе достигали берегов Роны, на юге в состав империи входили современная Швейцария и часть Верхней Италии до самого Арно. На севере владения Германии доходили только до Эйдера, а на востоке – немного переходили за Одер. По объему занимаемой площади в квадратных милях и по количеству населения эта держава (если не принимать во внимание обширного Московского государства) была самой большой в Европе, но что касается политического строя и государственного устройства, то между Германской империей и другими великими европейскими державами существовала весьма ощутимая разница.

В течение XV века в Европе повсеместно наблюдалось усиление монархической власти – сосредоточение государственной мощи в руках одного верховного правителя. Повсюду: в Испании, при Фердинанде Арагонском и Изабелле Кастильской, во Франции, при Карле VII и Людовике XI, в Англии, при Генрихе VII королевская власть стала преобладать над многообразной властью средневековой аристократии. Та же естественная тенденция к сосредоточению государственной власти в одних руках имела место и в Германии. Однако в силу особых местных условий, это привело не к единению, а скорее к завершению территориальных междоусобиц, окончательно упрочив наиболее могущественных вассалов императора в положении владетельных князей. В результате образовались не один центр, как в других государствах Европы, а несколько центров, не одно царство, а несколько владений. Подобных княжеских владений было великое множество, и притом разной величины: курфюршества, герцогства, княжества, графства, баронства, духовные и светские образования, из которых духовным принадлежала почти треть от общего количества земель. Помимо этого множества разнообразных владений образовались также в весьма значительном количестве так называемые «вольные города», которые представляли собой своего рода государства или полугосударства в государстве. Все эти территориальные образования составляли, так сказать, верхний слой в политической системе Германии. Такое положение было уже, конечно, существенным шагом вперед по сравнению с близким к анархии положением германского общества в средние века; но все же до окончательного благоустройства германское общество дожить не успело, так как по-прежнему часто вспыхивали междоусобные войны, дворянство было готово в любую минуту встать на путь разбойничьего рыцарства. Обозы с товарами еще не могли в полной безопасности двигаться от города к городу, даже отдельные путники нередко становились жертвами грабителей. Недаром Гёц фон Берлихинген, оставивший нам описание своей жизни, изобилующей такими приключениями, сравнивает этих дорожных грабителей с волками, и, в этом именно смысле, называет волков их «добрыми товарищами».

Князья, и в особенности города, энергично старались противодействовать такому положению вещей. Беда грозила тому человеку благородного происхождения, который нанес какой-либо ущерб их согражданину и затем попался в их руки: чаще всего ему приходилось проститься с жизнью. Города империи, бюргерства и дворы владетельных князей – вот собственно те центры, в которых не прекращалось постоянное движение прогресса. Уже прямым имперским или, иначе сказать, городским патриотизмом веет от стихотворения Ганса Закса, которое этот поэт-сапожник посвящает описанию своего родного города, Нюрнберга, перечисляя все его достопримечательности, с гордым сознанием его значения и собственного достоинства. Он сравнивает этот город Римской империи с садом, который расцвел под кровом крыльев черного орла, украшенного с левой стороны красными и белыми розами; он не нарадуется на имперский замок, на бесчисленные городские дома с их крышами, крытыми черепицей и аспидом, на гладко вымощенные улицы, на 116 его фонтанов, 12 водопроводов, на 11 каменных мостов, 10 рынков, 13 бань, 8 церквей; упоминает о том, что городское население во всех странах имеет обращение:

«народ в труде усердный, богатый и очень влиятельный,
сметливый, ловкий, оборотливый» –

умелый во всякой работе – в печатаньи, в живописи, в резьбе, в финифтяном деле, в литье, в плотничестве, в зодчестве –

«во всех ремеслах без числа,
как их создала рука людей».

Ганс Закс. Гравюра работы Иоста Аммана, 1576 г.

Городской совет включает в себя 8 граждан, избранных из всех сословий, и правит городом правильно, соблюдая добрые нравы и полицейские по рядки. Одно право существует для всех, для высших и низших граждан, для господ и для слуг. При этом город очень хорошо охраняется: он окружен двойной стеной, окопан глубоким рвом, на стенах его 183 башни и много всевозможных снарядов, пищальников и стражи, а огнестрельным орудиям несть числа; пороху, денег, и всякого военного запаса в нем также хранится немало. Но высшей охраной служат городу те люди, которые держат в руках своих «Нюренбергскую правду»:

«их охрана, их печать и грамота
никогда не терпели никакого ущерба,
а где на них и бывали жалобы на сейме,
там они всюду умели доказать свою правду».

В левой части картины изображены торговец со счетной машиной и писец, рядом – резчик по дереву. Справа – органист с помощником, управляющим мехами. В центре картины изображены врач и астролог, левее – мастерская живописца, ему подмастерье растирает краски. На дальнем плане – лавки с товарами, ближайшая, по-видимому, лавка золотых дел мастера.

Гравюра на дереве работы Ганса Зебальда Бегама, из серии картин, на которых под 12 знаками зодиака изображен быт различных сословий и цехов.

Однако в описываемое время состояние крестьянского сословия было далеко не так благополучно, как состояние горожан-ремесленников. По словам их современника, в конце XV и в начале XVI века среди народных масс замечается брожение, которое нередко прорывается в форме различных заговоров и восстаний. Так было в 1493 году в Эльзасе. «Мы те крестьяне, что наказывают благородных», – говорили там участники крестьянского восстания, отличительным признаком которых был башмак с оборами, в виде полусапожка (он и впоследствии являлся символом этого народного движения). В 1502 году подобные восстания вспыхнули и в других местах. Участники этих восстаний действовали с большой уверенностью в надежде на то, что все «их братья-мужики», во всей империи, отнесутся к ним с сочувствием и окажут им помощь в повсеместном установлении «Божьей правды» в пределах империи. И надо признаться, что действительно, в течение XV столетия, положение крестьянского сословия в Германии значительно ухудшилось. Возможность переселения избытка сельского населения давно уже исчерпалась, так как в Германии со времен последних Гогенштауфенов не было более свободных земель, не было и первобытных лесов, а с конца XIV века закончилась и колонизация славянских земель. Это привело к возникновению так называемого «крестьянского пролетариата», а положение всего сословия в целом становилось все более и более тягостным. Таким образом становятся вполне понятны с одной стороны, жалобы на то, что простолюдин «очень угнетен» и находится в таком положении, которого долго выносить нельзя[1], и с другой стороны – всеобщее стремление к реформам, прорывавшееся всюду благодаря успехам просвещения. И как часто бывает вообще накануне больших исторических переворотов, недовольство настоящим стало одинаково распространено во всех классах и слоях общества. Более того, это настроение все больше и больше занимало сердца и души людей еще и потому, что никто не мог себе представить, каким образом и при помощи чего должна была произойти ожидаемая реформа. Этому большому политическому плану, включавшему в себя так много жизненных элементов, недоставало самого главного – государственного органа для проведения необходимых реформ: то есть единоличной высшей власти, которая бы равно проявлялась во всех сферах управления страной.

Трое крестьян начала XVI века. Гравюра работы Альбрехта Дюрера

Все попытки создать из пестрого разнообразия владений единое царство с единой централизованной властью окончились неудачей, и императоры, дабы не оказаться бессильными перед лицом своих вассалов, были вынуждены озаботиться приобретением личных, наследственных, богатых владений.

По крайней мере Максимилиан I имел полное основание быть довольным своей политикой именно в этом смысле. Ему удалось сконцентрировать в руках представителей Габсбурского рода огромные по своим масштабам владения. Он был женат на Марии, наследнице больших бургундских владений, включавшие в себя богатые Нидерланды, Люксембург и даже Франш-Контэ. Эти обширные владения были связаны с еще более обширными притязаниями. Сын Максимилиана и Марии, Филипп, женившись на Иоанне, дочери Фердинанда и Изабеллы, получил за ней в приданое Арагон и Кастилию со всеми подвластными им странами: Сицилией, Сардинией, Неаполем. Более того, для дома Габсбургов постепенно завоевывались страны по ту сторону Атлантического океана, острова и материки, которые с 1492 года начинали выступать на историческую арену. Если бы стареющему императору пришлось умереть именно в это время, то он оставил бы в наследство своим юным внукам (Карлу и Фердинанду), сыновьям Филиппа и Иоанны, не больше и не меньше как 15 корон, так как владел пятнадцатью отдельными землями на Востоке и Западе, на Юге и на Севере.

В противоположность все возрастающему могуществу царствующего дома, так уже можно было называть дом Габсбургов, во всех сословиях государства значительно обострилось недоверие к власти и достаточно определилось понятие так называемой «германской свободы». Эти помыслы проявились в виде сознательной тенденции не к ограничению значения императора, как главы государства, а к ограниченно сферы применения и проявления его власти. Такая политическая тенденция имела под собой не только узко направленные корыстные интересы. Преобразование правительства в том смысле, как оно произошло во Франции, было противно духу германского народа. При этом, конечно, все прекрасно понимали, что постоянно возрастающее количество отдельных владений и владетельных князей, представляло собой реальную опасность целостности империи. Много говорили о германском единстве; изредка всплывали и такие проекты реформ, аналоги которых мы наблюдали в XIX и XX столетиях. Так, например, некий Николай Хус (публицист, происходящий из духовного сословия) предлагал для общего блага отделить духовную власть от светской, установить повсюду общие германские имперские высшие суды, установить ежегодные, «правильно» собираемые сеймы во Франкфурте-на-Майне, содержать постоянное имперское войско на средства, собираемые в виде государственных податей и т. д. В этот период не раз собирались различные сеймы, на которых тщетно пытались выработать наиболее положительную модель государственного устройства. Один из таких сеймов был собран в 1512 году в Кёльне, другой – в 1517 году в Майнце. Но эти сеймы также не привели ни к чему. Максимилиан не допускал ни малейшего ограничения своей власти, сословия также не соглашались на уступки в своих притязаниях, и каждый жестко настаивал на своем. Отовсюду слышались одни только жалобы, разговоры шли о том, что крестьянство еще недавно проявило свой «яростный дух злобы», в виде восстания против тиранства Конрада, герцога Вюртембергского, о том, что всюду сказывается недовольство, что закон бездействует, что и на море и на суше пути небезопасны. «Одним словом, – так передает нам современник и участник этих обоих собраний свои впечатления, – кругом только жалобы да насилия, и очень приходится о том подумать, что всему этому не предвидится никакого исхода».

Однако не эти причины стали той побудительной силой, приведшей к тому важному и спасительному перевороту, который мы привыкли разуметь под названием «реформации», а кризис в области религии и сфере деятельности ее служителей. В эту сторону и был направлен в итоге весь поток общественного недовольства, а путь выхода этого недовольства был указан человеком, который был весьма далек от всей этой мирской суеты.

Выше уже говорилось, что под ту почву, на которой утвердилась и возросла средневековая Западная Церковь, пытались подкапываться уже многие, но никто еще не дерзал касаться ее главных основ. Эти основы еще оставались непоколебленными: великая и страшная тайна «пресуществления», безбрачие духовенства, придававшее ему столь исключительное положение в обществе, построение догматов, хитросплетенное богословской наукой Запада, которая на протяжении пятнадцати веков выработала свои положения, из которых многие представляли собой значительные отступления от основных евангельских истин, – всего этого еще не касался критический анализ.

Влияние религии и духовенства ощущалось во всех проявлениях жизни: частной и общественной. Общественное положение каждого священника, каждого монаха было выдающимся и даже внушительным, а положение, занимаемое главой духовенства, папой, в глазах толпы (и даже большинства образованных и развитых людей) по недосягаемому величию почти равняло его с божеством. В трактатах того времени высказывалось уважение к особе папы в самых вычурных выражениях, в самых нелепых крайностях. После несчастной истории с Яном Гусом, не могло быть и речи ни о каком протесте, ни о какой апелляции к собору. Даже и сама Церковь, та, которую некогда называли «общей матерью всех верующих», в устах современника тех лет писателя-паписта, являлась не более, чем «прирожденной рабыней святейшего папы».

Самому же папе, вероятно, после пережитых папством в XV веке бурных соборов, положение должно было представляться весьма утешительным. Народ продолжал усердно молиться по своим старым молитвенникам; искусство и наука двигались по путям, предписанным Церковью; владетельные князья ревностно собирали всякие реликвии. Курфюрст Фридрих Саксонский, например, набрал их около 5000, а сколько их хранилось в сундуках церквей Магдебургской епархии – этого, пожалуй, не знал никто, но говорили, что с их помощью можно было получить отпущение грехов на многие тысячи лет. Одно только «братство 11 000 дев», к которому принадлежал и сам курфюрст, обладало капиталом в 6455 месс, 3550 сорокоустов, 260 000 молитв Господних, 200 000 «Тебе Бога хвалим», 1600 «Слава в Вышних Богу», – и этот громадный доход богатого братства предназначался на поощрение душеспасительной деятельности братии.

Поверхностному наблюдателю могло даже показаться, что новое искусство и наука, которая именно в это время горячо принялась за изучение древних классиков, идут рука об руку с установившимися уже религиозными верованиями, к вящему прославлению Церкви. Это был период, когда мощные основы Церкви еще оставались непоколебленными, а счастливчикам из числа исследователей и завоевателей удалось перенести знамя Церкви за море, в Новый Свет, который именно в это время (1513 г.) все уже признали как большой материк, еще неведомый европейцам.

Собственно говоря, открытие новых материков в действительности не представляло собой ничего такого, что могло бы внушить опасение и Церкви. Значение этих открытий для духовной жизни Европы вначале было весьма малозаметным, хотя, конечно, весьма знаменательным явлением было то, что одновременно перед взорами современного общества открывались два новых мира: новый мир духовный, внутренний, и новый мир внешний. Гораздо более значительны были те опасности, которые скрывала в своем лоне «новая» наука. Вновь пробудившаяся страсть к изучению классической древности, так называемый «гуманизм», вызвал в Италии сильный подъем духа. После падения Константинополя в 1453 году Италия была наводнена греческими беглецами, искавшими здесь убежища для себя, для своих знаний и для своих рукописных сокровищ. Стали учреждаться академии, основываться школы, стали выходить в свет новые издания древних классиков, а тот свободный, светлый, деятельный дух жизни, которым были проникнуты эти книги, конечно, быстро овладел умами людей.

Масса новых идей вторглась в мысленный мир многих тысяч людей, – так родилась «светская» наука, не имевшая ничего общего с той, которая была исключительным достоянием духовного сословия. Местами, преимущественно в Италии, эти усиленные заняты классицизмом привели как бы к новому язычеству и к весьма легкомысленному миросозерцанию, но в других странах, и в особенности в Германии, они возбудили дух серьезного исследования, который уже не мог успокоиться и вскоре оказался не совсем удобным для сторонников старого мировоззрения.

Вскоре выяснилось, что Церкви уже не представляется более возможности с прежним спокойствием пользоваться своим достоянием: повсеместно стало высказываться недовольство теми вымогательствами денег, которые производились повсюду от имени Церкви. Князья жаловались на конкуренцию духовных судов с их, светскими, города – на поборы монастырей, расположенных в городском округе или в области, крестьяне – на непрерывное приращение духовных имений. В общем, все имели повод жаловаться на многие существовавшие церковные положения: на пренебрежительное отношение к проповеднической деятельности, к пастве, на безнравственный образ жизни многих духовных лиц. Многие даже не скрывали своего недовольства и высказывали его в весьма резкой форме латинской сатиры, в которой не затруднялись придавать корыстолюбию духовенства и монашества самые нелестные эпитеты. И действительно, в то время, когда император и все другие сословия торговались и спорили из-за каждого гроша, громадные суммы ежегодно, без малейшей затраты труда, поступали в Рим. Обвинения такого характера обратились наконец в постоянный параграф при политических сношениях, непрерывно по разным направлениям скакали государственные гонцы с подобными жалобами, которые император Максимилиан в 1510 году приказал еще раз собрать воедино. Стало очевидно, что этим жалобам не будет конца. Широко распространившаяся к тому времени оппозиция находила себе поддержку и выражение в объемистых произведениях печати, в литературе, которая в подобные периоды призвана играть особенно важную роль.

Обычно, в этом именно смысле указывают на заслуги троих выдающихся деятелей: Иоганна Гейлера фон Кейзерсберга, Эразма Роттердамского и Ульриха фон Гуттена. Первый из них (он был проповедником в Страсбургском соборе, умер в 1510 году) держался в своих проповедях сатирического направления и был юмористом оппозиции – заметим, кстати, одним из многих, ибо едва ли какая-нибудь эпоха литературы была настолько же богата сатирой, как конец XV и первая половина XVI века. По отношению к тем злоупотреблениям, которые общество не могло вывести, оно старалось утешить себя шуткой, сатирой, карикатурами. И даже те, которые были этой сатирой задеты за живое, вероятно, громче всех смеялись над такой забавной шуткой. К этой популярной литературе можно в некотором смысле причислить и наиболее резкую из всех политических сатир того времени, так называемые «Письма темных людей» («Epistolae obscurorum virorum»), хотя они и были писаны по-латыни (1516 г.). Латынь, на которой эти «темные люди» друга с другом переписывались, не требовала никакого возвышенного разумения, и те положения, в которых они выставляли себя перед читателями, были достаточно ясны. Главным автором этих писем был некто Crotus Rubianus (Иоганн Иегер из Тюрингии); но в них принимал участие и Ульрих фон Гуттен, не столько сильный в сатире, сколько в патетической речи, влагаемой ему в уста правдивым негодованием. Ульрих в ту пору оказывал влияние главным образом на рыцарские кружки; но все противники старого, схоластического обскурантизма, стремились к одной цели и работали рука об руку.

Гейлер фон Кейзерсберг

Портрет-медальон Эразма Роттердамского

Языком нового времени и новой науки изящнее всех владел Дезидерий Эразм (род. в Роттердаме в 1415 или 1467 г.), который, несмотря на самые неблагоприятные внешние обстоятельства, благодаря своему литературному таланту, вскоре сделался европейской знаменитостью. Это был небольшой человечек, белокурый, колченогий, рожденный быть ученым; для него ничто не могло быть выше науки, т. е. спокойного исследования истины. Ему обязаны мы первым критическим изданием греческого текста Священного Писания Нового Завета. И он также обладал сильным сатирическим талантом, а условия духовной жизни и веяния того времени были таковы, что мудрено было бы не писать сатиры человеку его склада. Особенно удачно было его произведение, изданное в 1508 году, под заглавием «Похвала глупости» («Encomium moriae»), которое выдержало 27 изданий и разошлось по белу свету во множестве переводов.

В этой книге он отдает предпочтение наивной глупости и здравому взгляду на жизнь перед ограниченным самообольщением и умничанием, а затем заставляет дурачество обозревать различные сословия и области жизни, причем, конечно, порядком достается и богословам, и монахам, и епископам, и кардиналам, и папам. Эразм был самым блестящим представителем оппозиционной литературы, что не мешало ему пользоваться благорасположением высших слоев общества, так как они тогда (как всегда и везде) проявляли себя горячими сторонниками оппозиции, конечно, лишь до тех пор, пока это не было опасно. Его глубокие сведения, высокие связи, в которые он успел вступить во время своих путешествий, его изящная латынь и обширная ученость – все привлекало к нему общее уважение, а так как его сатира и порицания не особенно были резки и даже подавали надежду на то, что всякого рода злоупотребления не трудно будет устранить, Эразм своими сочинениями привлек на сторону прогресса не только множество благомыслящих, но и несколько боязливых умов, которых легко могло бы запугать более сильное и более радикальное порицание старых начал.

В это время внимание всего общества привлек прогресс, при котором обскуранты и либералы как бы мерялись силами. Средневековая система воззрений имела своих наиболее мрачных представителей в доминиканском конвенте в Кёльне. Эти монахи нашли себе, совершенно во вкусе времени, подходящие предметы для своих инквизиционных вожделений в преследовании евреев: они ходатайствовали у императора, чтобы он приказал евреям выдать им талмуд и позволил бы им поступать с евреями, как с еретиками. Императорские советники обратились тогда к лучшему знатоку этого дела в то время – к составителю первой еврейской грамматики (1506 г.), к Иоганну Рейхлину. Рейхлин (род. в 1455 г.) пользовался уже в это время громкой известностью, как юрист и ученый гуманист. Он уже успел, кроме вышеупомянутой еврейской грамматики, составить латинский словарь и греческую грамматику, потому и слыл за первейшего знатока и почитателя гомеровской поэзии, знакомство с которой было тогда далеко не так просто, как ныне. Его приговор оказался в пользу еврейских книг, изучению которых он был столь многим обязан. Тогда вся злоба кёльнской коллегии, в которой видную роль играл крещеный еврей Иоганн Пфеферкорн, обратилась на дерзновенного представителя новейшей науки. Доминиканцы составили целый инквизиционный суд (1513 г.) и отправили воззвания к своим сторонникам в Эрфуртский, Майнцский и Лёвенский университеты. Однако всюду общественное мнение, даже мнение высокопоставленных духовных лиц, оказалось не на стороне доминиканцев; под председательством епископа Шпейерского собрался суд, который и наложил на обвинителей Рейхлина «вечное молчание», да еще присудил им уплату судебных издержек (1514 г.), а когда те обратились с жалобами в Рим, то и там не добились успеха: из Рима последовало приказание – замять дело.

Подобного рода препирательства, конечно, затрагивали и волновали руководящие круги, но нимало не проникали в глубь народной жизни. Затронуть и расшевелить массу предначертано было такому деятелю, который сам вышел из народа, вырос среди противоположных течений своего времени и был одарен такими способностями, которые давали ему возможность подняться на голову выше своего времени и среднего уровня своих современников. Глубоко проникнутый предрассудками своего времени, он сумел их сам в себе преодолеть и был как бы самой судьбою избран служить орудием для борьбы во имя решения весьма мудреной задачи. Первым поприщем начавшегося нового движения, вызванного этим деятелем, был один из германских университетов.

Этот университет был младшим среди тех учебных заведений, которые вызывались к жизни постоянно возраставшим влечением к образованию. В 1502 году курфюрст Фридрих Саксонский основал его в Виттенберге на Эльбе. При учреждении университета особенное влияние было оказано двумя деятелями либеральной партии, доктором Мартином Поллихом (одновременно медиком, юристом и богословом) и викарием августинского ордена Иоанном Штаупицом; последний в 1508 году ввел в университет молодого монаха из Эрфуртской августинской конгрегации, некоего Мартина Лютера, о котором он имел весьма высокое мнение. Лютер был сын тюринского бергмана (род. 10 ноября 1483 г. в Эйслебене), и ему было в ту пору 25 лет. Все детство свое Лютер провел в семье, постоянно занятой работой и заботами о хлебе насущном. Он рос окруженный сестрами-подростками, при строгой домашней выдержке, а воспитывался под гнетом варварской дисциплины, господствовавшей в средней школе маленького городка. Жизнь улыбнулась ему несколько приветливее в Эйзенахе, где у него были родственники. Там он и был помещен в школу, после краткого пребывания в Магдебурге.

Счастливая случайность привела его в дом весьма почтенной семьи Котта. В 1501 году он поступил в Эрфуртский университет, который тогда пользовался громкой известностью. Отец Лютера тем временем успел добиться весьма хорошего положения и очень желал, чтобы сын его, оказавшийся весьма способным юношей, занялся юридическими науками; однако Лютер, совершенно неожиданно, избрал иное поприще: в 1506 году, по влечению, которое он долго в себе старался побороть, он по ступил в местный августинский монастырь.

Здесь пережил он многое, чего обыкновенные люди не могут себе даже и представить... Ревностно принявшись за науку, посвящая ей все свое время, он иногда целые ночи проводил без сна, стараясь выполнять все предписания монастырского устава, исполнение которых было замедлено или запущено его научными занятиями. Однажды случилось так, что дверь его кельи пришлось даже взломать, и его нашли в ней распростертым на полу без сознания от крайнего истощения сил. Строго соблюдая все обязанности, возложенные на него орденом, он в то же время овладел в совершенстве всем запасом современного школьного богословия, но не мог найти в нем удовлетворения своей духовной жажды. Он переживал тяжкую внутреннюю борьбу, но не уклонялся от влияния добрых и разумных людей, как, например, вышеупомянутого Штаупица, который был другом его отца.

Ознакомившись (уже довольно поздно) с сочинениями блаженного Августина и в совершенстве изучив Библию, он весьма медленно и постепенно выработал себе, наконец, более спокойное, более свободное и более сообразное с духом евангельского учения религиозное воззрение. Отец присутствовал на первой мессе сына, примирившись, наконец, с его монашеством. На кафедру вступил он впервые в Виттенберге, где сначала как магистр читал лекции об Аристотеле, а затем в 1509 году возведен был в бакалавры богословия. Покровитель его Штаупиц предсказывал ему большую будущность. «У этого брата нашего взгляд на все глубокий, и можно ожидать от него дивных измышлений, – так высказывался он о Лютере. – Он в Церковь внесет большие преобразования и всех наших ученых богословов с толку собьет, – говаривал он не раз».

Временно Лютер был в Эрфурте и учителем, а затем, по возвращении в Виттенберг, по поручению своего ордена, в 1511 году, предпринял вместе с одним из августинских монахов паломничество в Рим. При виде священного города, он пал наземь и воскликнул: «Привет тебе, священный Рим!», а затем с усердием выполнил все то, что странствовавшие в Рим богомольцы почитали своей обязанностью – даже на коленях вполз вверх по так называемой лестнице Пилата (Scala Santa) в Латеране. Само собой разумеется, что из своего четырехнедельного пребывания в Риме он вынес еще и многие другие впечатления. Не укрылось от его прозорливого взгляда и то, что в этом центре христианского мира господствовали самые ужасные пороки, существовали самые крупные злоупотребления. Обогащенный новыми знаниями, новыми впечатлениями и новым опытом, он вернулся в свой монастырь в Виттенберге и в 1512 году, возведенный в ученую степень доктора богословия, вновь принялся за свою академическую деятельность.

На своих лекциях он разбирал псалтирь, объяснял послания к римлянам, к галатам и в то же время проповедовал и в монастырской церкви, и в городской приходской. Проповеди его привлекали всеобщее внимание. Он уже и тогда в такой степени владел языком религиозного мышления, как ни один немецкий проповедник ни до него, ни после. В его проповеди сказывалось удивительное равновесие светлого ума, велико лепной научной подготовки, ясного практического взгляда на жизнь, смелой, образной фантазии, несколько даже склонной к мистицизму. Отрекшись от ветхого церковнического схоластицизма и глубоко усвоив сущность и простоту евангельского учения, он в то же время демонстрировал в своих проповедях свежесть и подвижность исследователя, докопавшегося до истины. Хотя в ту пору он уже вполне уяснил себе главную основу учения о спасении, и по творениям блаженного Августина, и по Св. Писанию, но все же еще не мог вполне отрешиться и от авторитета Церкви в ее тогдашнем составе и строе.

И вдруг, помимо его собственной воли и сознания, он занялся деятельностью, которая привела к весьма серьезным и важным историческим последствиям.

Дело в том, что с 1516 года в приэльбских городах стали появляться распространители и продавцы папских индульгенций. Учение Западной Церкви, на котором основывалась раздача и продажа этих «отпустительных» грамот, было довольно искусно и ловко придумано: паписты опирались на то, что Христос и святые совершили гораздо больше добрых дел, нежели требовалось для спасения их душ или для достижения блаженства. Из этого-то избытка будто бы образовалось сокровище излишнего, преизобильного блага – и этим благом располагает Церковь на пользу верующих. Из этого пресловутого «Сокровища Церкви» (Thesaurus Ecclesiae) папа и извлек то право избавления грешников от тягчайших видов покаяния, которые даже после его сердечных сокрушений, после устного сознания и после отпущения его грехов священником, все же налагались на кающегося. Если же верующий по мере сил способствовал доброму и великому церковному делу, то наложенное на него тягчайшее покаяние могло быть изменено на более легкое, или даже вовсе отменено. То, что подобное воззрение неизбежно должно было породить впоследствии ряд грубейших злоупотреблений – не подлежало ни малейшему сомнению, как ни старались потом благороднейшие представители Западной Церкви выставлять только лучшие стороны этого учения.

Это учение, постепенно развиваясь и видоизменяясь под влиянием условий практической жизни, привело в конце концов к чудовищным крайностям: «Thesaurus Ecclesiae» обращен был в доходную статью, а сами индульгенции – в косвенный налог, к которому все чаще и чаще стали прибегать (1500, 1501, 1504, 1509 гг.). На этот раз деньги были нужны именно на постройку церкви Св. Петра, которую задумали папа Юлий II (1503-1513 гг.) и Лев X (1513-1521 гг.), из рода Медичисов. Всем было объявлено, что всякий, кто окажет помощь этому богоугодному делу, должен при помощи папской индульгенции получить не только отпущение грехов, но даже избавление от чистилища, как для себя лично, так и для своих близких, так как, по новейшим церковным воззрениям, власть папы простиралась уже и на эту область плача и скорби.

Продажа индульгенций

Конечно, для получения этой великой папской индульгенции требовалось предварительное раскаяние и исповедь в грехах своих, и даже ставилось непременным условием получение ее, но, в сущности, люди не слишком добросовестные пытались получить ее и без всех подобных предварительных действий. Продажа индульгенции была просто финансовым предприятием, так на него и смотрело высшее духовенство. Курфюрст Альбрехт Бранденбургский занял даже 30 000 гульденов у одного из аугсбургских торговых домов, чтобы взять на откуп из 50% валового дохода распространение индульгенций по Германии. Один из его агентов, доминиканец Иоганн Тецель, осенью 1517 года явился в Ютербон и собрал около себя большую толпу народа. Так как он умел отлично рекламировать и предлагать всем и каждому свои индульгенции, то и торговал ими довольно бойко. Сопровождаемый большой свитой духовных и светских лиц, он вступил в местную церковь, где и водрузил большой красный крест с терновым венцом и отверстиями от гвоздей, который по всюду возил с собою. Вокруг креста были поставлены церковные знамена с изображенным на них папским гербом. Под самим крестом находился окованный железом ларец, а рядом с ним, с одной стороны – кафедра, а с другой стороны – стол для счетчиков, а также все необходимые канцелярские принадлежности, корзины для денег, отпустительные грамоты. Доминиканец не постыдился восхвалять свой товар и распространялся в самых вычурных выражениях о могущественной власти своего доверителя – папы. Среди покупателей тецелевских индульгенций, толкавшихся около его стола, нашлись и виттенбергцы из лютеровой паствы.

«Примерно в это же время,– как гласит один современный тем событиям рассказ,– курфюрсту Фридриху Саксонскому приснился в его Швейницком замке диковинный сон. Привиделось ему, будто бы монах Мартин Лютер начертал несколько слов на Виттенбергской замковой часовне, да так резко и четко, что курфюрст мог их разобрать из Швейница. А то перо, которым монах писал, стало расти, расти, доросло до самого Рима, коснулось папской тиары, и та заколебалась на голове у папы – тут курфюрст задумал было протянуть руку, чтобы за то перо ухватиться... и проснулся».

В канун праздника Всех Святых, 31 октября 1517 года, когда добрые люди шли из церкви, они уже могли воочию прочесть знаменитые 95 тезисов богослова Мартина Лютера, которые начинались многознаменательными словами «так как наш Господь и Учитель Иисус Христос говорит: покайтесь, то Он, очевидно, тем самым, выражает желание, чтобы вся жизнь верующих на земле была постоянным и непрестанным покаянием». В общем же тезисы эти не были чрезмерно смелыми, написаны были по-латыни, и языком не особенно резким. Они тщательно устанавливали различие между «истинным значением папского отпущения грехов» и произволом «проповедника, продающего индульгенции». Именно это различие оказывается не всегда строго выдержанным. Более того, тезисы оспаривают права папы по распределению «Сокровища Церкви», так как истинным сокровищем Церкви является всесвятое Евангелие Слова и Милости Божией. В тезисах указывается на то, что всякая раздача каких бы то ни было индульгенций, без предшествующего ей покаяния, противна христианскому учению, ибо папское отпущение грехов имеет значение не само по себе, а лишь настолько, насколько оно возвещает о великой милости Божией.

Это деяние Лютера вовсе не представилось церковным властям чем-нибудь необычайным; они весьма естественно предположили, что все это дело закончится перебранкой между двумя монахами: августинцем Лютером и доминиканцем Тецелем. На многих, однако, тезисы произвели более глубокое впечатление. О Лютере пошли толки, что «он наделает дела», что «он и есть тот человек, которого все давно ждали», – и все радовались тому, что на немецкой земле выискался, наконец, такой смелый человек, который решился противостоять широко распространившейся неправде.

В начале, действительно, дело приняло вид простого богословского состязания: Тецель поднял на ноги своих сторонников, и тотчас же появилось несколько опровержений на тезисы Лютера, на которые Лютер не замедлил ответить. Однако эта литературная война ученых богословов способствовала тому, что вопрос, поднятый Лютером, не утих, а еще более привлек к себе внимание. Злые языки противников Лютера, которые укоряли его в еретичестве, достойном смертной казни, толковали о «богемском яде», намекали на учение Гуса, – возбудили еще больше интереса к этому частному религиозному вопросу, а тезисы Лютера, напечатанные еще в 1517 году вместе с его проповедью об отпущении грехов, быстро разошлись в продаже и получили широкое распространение.

Сам же Лютер еще вовсе не сознавал значения своего шага, преимущественно занятый расследованием научной сути возникшего спора, его богословским обоснованием. Да и в самом Риме, где властвовал тогда либеральный папа Лев X, весь этот эпизод первоначально не произвел особенно сильного впечатления и только уже спустя некоторое время, ради того, чтобы не поощрять опасное свободомыслие, больше ради соблюдения приличий, тем ради серьезной полемики, один из служащих при папе, Сильвестр Маззолини-да-Приерио, выпустил в свет довольно плохое опровержение лютеровых тезисов. Затем, в связи с тем, что полемика вокруг них не утихала, решили послать на аугсбургский сейм кардинала Фому Био Гаэтана, отличного знатока схоластических творений Фомы Аквинского, и ему поручили искоренение новой ереси.

Гаэтану эта задача казалась весьма несложной. Однако он встретил и со стороны императора Максимилиана (для его политических планов оппозиция Лютера приходилась как нельзя более кстати), и со стороны курфюрста Фридриха Саксонского весьма сдержанный прием, а потому и решился, вместо того, чтобы настаивать на призыве Лютера в Рим к ответу, пригласить его к себе в Аугсбург. Лютер, еще и не помышлявший об отречении от римско-католической Церкви, явился на зов и, как подобает монаху, пал ниц перед папским легатом. Может быть, человек почестнее и поискуснее Гаэтана побудил бы Лютера к некоторой уступчивости. Но когда он очутился лицом к лицу с итальянцем и увидел, что тот высокомерно и с легкомысленной насмешкой относится к святыне, за которую сам Лютер готов был умереть – тогда Лютер преобразился...

Папский легат думал встретить в нем человека, который будет весьма признателен за то, что его выпутывают из этого неловкого положения, а потому и предложили ему изменить некоторые его положения и прямо пояснил, что тут дело идет только о том, чтобы подписать под ними шесть букв: revoco (отрекаюсь)... И как же он был изумлен и разгневан, когда, вместо этого, Лютер стал подтверждать свои положения цитатами из Св. Писания и Отцов Церкви. На убеждения Лютера потребовались три аудиенции: «Ну, нет, с этой бестией так легко не поладишь! Он проницателен и голова работает у него исправно!» – вот какое впечатление вынес кардинал из своей беседы с Лютером. Последняя аудиенция, при упорстве, которое Лютер обнаружил, окончилась весьма неприязненно, и Лютер предпочел тайком уехать из Аугсбурга и 31 октября 1518 года вернулся в Виттенберг.

Папа Лев X с кардиналами Джулио Медичи и Лодовико Росси. Гравюра с картины кисти Рафаэля

Так как нельзя было побудить курфюрста ни к какому шагу, направленному против Лютера, потому что он ни за что не хотел лишить свой университет такого талантливого преподавателя, то римская курия избрала иной, более мягкий путь для воздействия. Вместо ожидаемой грозной папской буллы с отлучением от Церкви, явился из Рима папский комиссар Карл фон Мильтиц, саксонский подданный, который сначала обрушился с гневными укорами на неискусного продавца индульгенций, Тецеля, а затем вступил в Альтенбурге в формальные переговоры с Лютером, очень ловко давая ему понять, что от него требуют только одного: молчания, пока молчат его противники. «Пусть, мол, это дело так, само собою, и затихнет», – уговаривал Мильтиц. И действительно, наступил некоторый перерыв в полемике; Лютер опять возвратился к своему преподаванию, а римская курия, по-видимому, готова была даже и еще мягче отнестись к нему, когда дело вдруг приняло такой оборот, что для всех стала ясна полнейшая невозможность его замять и потушить. На этот раз виновником этого нового оборота в церковной распре был уже не задор самого Лютера, а неуклюжая услужливость одного из его противников, доктора Иоганна Эка фон Ингольштад.

Этому человеку вздумалось поднять старый спор о благодати и свободной воле человека по поводу своих препирательств по этому вопросу с одним из виттенбергских преподавателей, Андреем Бодейштейном фон Карлштадт, а чтобы придать больше значения этому спору и показать на нем свою богословскую ученость и диалектическую ловкость в полном блеске, тщеславный ученый задумал диспут этот произвести в Лейпциге публично, да еще попросить Лютера (с которым до этого времени он был в самых дружеских отношениях) присутствовать при этом споре в качестве посредника.

В числе спорных вопросов, о которых предстояло диспутировать, он выставил и некоторые положения, которые отстаивал не Бодейштейн, а скорее Лютер, и среди них был один очень важный – о главенстве папы: он заранее радовался представлявшейся ему возможности поразить виттенбергского ученого в Лейпциге, в стенах славного университета и, так сказать, перед лицом всей Германии. Эта жалкая суетность побудила его совершить величайшую глупость: затеять в большом академическом собрании публичный диспут по столь щекотливому вопросу, как «пределы папской власти», в такой период, когда умы и без того были в религиозном смысле напряжены и возбуждены, и когда каждая искра способна была произвести пожар. Этот диспут происходил 27 июня 1519 года в Плейсенском замке, так как в городе не нашлось ни одного зала, достаточно обширного, чтобы вместить всю массу желавших присутствовать на диспуте.

Карлштад и Эк начали диспут, и последний, весьма способный, ловкий в диалектике, обладавший прекрасной памятью и сильным голосом, показал себя в полном блеске. Но диспут приобрел значение только тогда, когда в него вступил Лютер. Возможно, что писатели-паписты, оставившие нам отчеты об этом диспуте, вполне правы, когда говорят, что Эк оказался сильнее Лютера в споре: не следует забывать, что он заботился только о внешней форме диспута, а Лютер доискивался истины, да притом в таких академических публичных прениях очень часто верх одерживает не тот, кто более прав, а тот, кто более силен в диалектике. Важнее всего в диспуте было то, что Лютер был вынужден высказать свои убеждения с полной ясностью. Продолжая затеянный спор (5 июля), обе стороны, при разборе вопроса о главенстве папы, должны были коснуться и Констанцского собора, и Эк при этом не преминул указать Лютеру на некоторые положения Иоганна Гусса – положения, вполне совпадавшие с положениями Лютера, и притом осужденные и отвергнутые собором. Вопрос был критический, и ответ на него ожидался всеми с величайшим напряжением: Лютер должен был категорически ответить, признает ли он авторитет соборов, который был высшим в существующей Церкви, или нет? Лютер не замедлил ответить: среди положений Иоганна Гусса, преданных собором проклятию, некоторые были вполне согласны с основами христианства и с Евангелием. «Достопочтенный отец, – ответил на это Эк Лютеру, – если вы полагаете, что и собор духовенства может ошибаться, то вы для меня не более, чем язычник и мытарь».

И действительно, у Лютера, после его искреннего признания, остался только один положительный авторитет – Св. Писание, в которое он все более и более углублялся, с которым он вполне сживался, и из которого этот талантливый и глубоко образованный человек способен был извлечь действительные основы религиозного сознания, а не сухую систему догматических положений. Пришлось при этом обратиться к настоящей науке, изучающей источники и на них основывающей свои выводы; были также учтены греческий и еврейский основные тексты Св. Писания. Здесь помощником Лютера явился еще совсем молодой человек[2], профессор Виттенберского университета, Филипп Меланхтон: от него-то и почерпнул Лютер то важное сведение, что, собственно говоря, греческое выражение метаноя, заключающее в себе понятие о «покаянии», об «очищении нравственности», скорее может обозначать изменение воззрения, или сердечный переворот. Филипп Меланхтон весьма кстати явился помощником Лютера не только потому, что студенты теперь стали осаждать Виттенбергский университет – в три года число их удвоилось (в 1517 г. – 232, в 1520 г. – 579), но и потому, что теперь, после лейпцигского диспута, религиозные вопросы разом оживились вновь и основы религии явились предметом всестороннего и серьезного изучения. «Слово Божие есть меч,– писал около этого времени Лютер одному из своих друзей, – а меч никак не обратить в перо».

Филипп Меланхтон. Гравюра на меди работы Альбрехта Дюрера, 1526 г.

Тем временем и в Риме настроение изменилось: там поняли, что больше медлить нельзя. В ходе четырех заседаний папской консистории была выработана булла Exsurge Domine (15 июня 1520 г.), и в ней были указаны 41 положение, извлеченные из сочинений Лютера, причем ему предложено было в течение 60 дней отречься от его заблуждений, в то же самое время ему предписывалось немедленно отказаться и от преподавания, и от проповедничества, в противном же случае, он, как упорный еретик и «ветвь иссохшая отсечен будет от древа Церкви». Эк, его противник по лейпцигскому диспуту, незадолго перед тем возведенный в звание папского протонотария, в сопровождении двоих папских нунциев, привез эту буллу в Германию. В различных городах – в Мейсене, Бранденбурге, Мерзебурге – булла была выставлена в публичных местах для всеобщего ознакомления. Нунции хвастливо разглагольствовали о праве папы смещать королей и императоров, и решались утверждать, что папа сумеет расправиться и с тем курфюрстом Саксонским, который покровительствует ереси, и в этой похвальбе была некоторая доля правды, так как папа действительно пользовался большим значением в Германии, при посредстве территорий, находившихся во власти духовенства. Однако посланцы папы ошиблись: всюду, куда они ни приходили, они видели, что масса населения стоит на стороне Лютера; даже в самом Лейпциге Эк должен был укрыться от студентов; и сами епископы не очень-то спешили оказать поддержку Эку, ибо их чувство собственного достоинства, как самостоятельных и полноправных сановников Церкви было оскорблено неловким вмешательством Эка.

Теперь уже Лютеру самому приходилось решать, поведет ли он далее то движение, которое началось со времени обнародования им его тезисов. Не было недостатка в доброжелателях, которые ему советовали удовольствоваться тем волнением, которое он произвел и которое, по всей вероятности, должно было привести к устранению хотя бы грубейших злоупотреблений. Но он уже сам был увлечен водоворотом общего движения, вызванного его сочинениями. То, что открылось перед ним, как одна из истин христианской веры, уже успело войти в плоть и кровь его, и побудило забыть обо всех предосторожностях, обо всех расчетах: надо было во что бы то ни стало продолжать ту борьбу, в которой уже стал принимать живое участие и народ, и довести эту борьбу до конца. Незадолго перед тем, в июне, появилось его обращение «К христианской знати немецкой нации», и в нем уже веет гораздо более решительным духом, нежели в его тезисах. Эта брошюра содержит в себе уже не только самые резкие нападки против какой бы то ни было светской власти папы, но даже указывает совсем иные, новые основы для всего строя Церкви. Он обращает внимание верующих на то, что «не всякому подобает быть священником, епископом или папой» и напоминает при этом: «из апостольских показаний явствует, что в христианстве следовало бы быть такому порядку, чтобы в каждом городе община граждан избирала из своей среды ученого и благочестивого гражданина, поручала бы ему обязанность священника, доставляя ему при этом необходимое содержание и предоставляя на его полную волю – вступать в брак или оставаться безбрачным». Так резко и смело противопоставил он общим воззрениям, установившимся в Западной Церкви, древнехристианское воззрение, по которому все истинные христиане имели одинаковое право на священство, и это воззрение положил в основу нового строя христианской общины. Основную тенденцию брошюры, значение которой он сознавал вполне ясно и твердо, он уже и в самом начале выразил резко и определенно: «Время молчания миновало,– говорил он,– настала пора высказаться. И вот мы, сообразно нашему усмотрению, собрали и сопоставили здесь некоторые статьи, касающиеся улучшения в положении всех нас, христиан, – если только Богу угодно будет оказать помощь Церкви при посредстве входящих в состав ее мирян». И вот совершалось на глазах у всех то, что благомыслящие люди еще за сто лет ранее предсказывали или чего они опасались: миряне, весь народ призывался или сам готовился приложить руку к преобразованию Церкви, добиваясь возвращения того права, которое было у него отнято еще со времен Константина. В октябре за этой брошюрой последовала другая – «О вавилонском пленении Церкви», в которой учение о таинствах излагалось на основании Св. Писания и прямо вразрез с догматическим учением Западной Церкви; затем появился еще целый ряд публикаций, догматического и полемического характера: – двадцать отдельных статей в одном только 1520 году, и между ними важнейшая, в высшей степени назидательная «О свободе христианина», заключающая в себе целый трактат о сущности христианской жизни. Когда, после всего этого, папская булла стала известна в Виттенберге, то он в ответ на нее обнародовал в ноябре новое воззвание к общему собору всех верующих, и в нем уже прямо обращался к папе, личность которого до этого времени он постоянно отделял от всей своей полемики: в этом же воззвании он обращается к папе в таких выражениях, какие доселе являлись только в папских отлучительных грамотах, и прямо называет его «упорным, заблудшим, заклятым еретиком и отщепенцем».

Последний шаг в этом направлении был совершен Лютером 10 декабря 1520 года. В этот день, в 9 часов утра, целая процессия магистров и студентов двинулась к Эльстерским воротам, где был воздвигнут костер, а на него возложены сочинения Эка и книги канонического права. Когда костер был зажжен, Лютер подошел к нему и произнес по-латыни: «Так как ты Святаго Божияго[3] заставил скорбеть, то да заставит и тебя скорбеть и да пожрет тебя вечное пламя», – и с этими словами швырнул в огонь последнюю папскую буллу и папские постановления.

Само собою разумеется, что подобное деяние было мыслимо только там, где сильное брожение охватило уже умы, и что, как продукт подобного брожения, это деяние должно было еще сильнее возбудить это брожение и распространить. И вот религиозное движение, как ему вполне и свойственно, увлекло в свой круг действий и все остальные человеческие силы и ощущения. Как раз в это смутное время, 12 января 1519 года, умер император Максимилиан I, всеми весьма искренне оплакиваемый, тем более, что религиозное движение, охватившее народ, вступило в период несомненного кризиса, при котором отсутствие опытной руки правителя было для всех весьма чувствительно.

Трое могущественных монархов явились соискателями императорской короны: эрцгерцог Карл, король Испанский, Франциск I, король Французский, Генрих VIII, король Английский. Последний вскоре отказался от своих притязаний, отчасти потому, что, при его положении, корона Римской империи не имела для него важного значения и притом он опасался тех громадных издержек, которые вызывались подобным соискательством. Двое же остальных кандидатов, Карл и Франциск, уже не на одном этом поприще были соперниками. Короли Французские, конечно, не могли смотреть хладнокровно на возрастающее могущество потомков Бургундских герцогов, некогда бывших вассалами французской короны. Мужская линия Бургундского дома вымерла, но бургундская мощь перешла к Габсбургам, которые, по своему положению, становились все более и более грозными для Франции. На Юге этому дому принадлежала Испания, на севере от Франции – Нидерланды, и с восточной стороны их же владения охватывали Францию; и в Италии также Габсбурги взяли верх над французами, и хотя после долгой борьбы после мира в Нойоне (1516 г.) неприязненные действия и прекратились, но интересы и цели стремлений с обеих сторон остались те же, и эти-то интересы главным образом и побуждали Франциска I добиваться императорской короны. Вопрос об избрании одного из двоих кандидатов долго обсуждался в Германии на все лады и был решен в пользу Карла V, могущество которого могло служить для Европы надежным оплотом против грозного нашествия турок, уже всех приводившего в неописуемый ужас.

По долгу исторической справедливости следует заметить, что немалую и весьма существенную поддержку этим доводам оказали и те весьма обильные денежные средства, которые аугсбургский банкирский дом Фугеров предоставил в распоряжение Габсбургов. После некоторых колебаний, на съезде курфюрстов (в июне 1519 г.) во Франкфурте-на-Майне, вопрос был решен окончательно. 28 июня 1519 года, по старинному обычаю, под звон набатного колокола, семеро великих избирателей германского народа, одетые в свои красные мантии, собрались в маленькой часовне Варфоломеевской церкви; когда они из часовни вышли, ими единогласно был провозглашен эрцгерцог Карл I, король испанский, императором римским, под именем Карла V (1519-1556 гг.).

Нельзя однако же сказать, чтобы курфюрсты слепо предались на сторону могущественного монарха. Несколько дней спустя после избрания его, они составили особую капитуляцию избрания, которою значительно ограничили его власть; условия капитуляции были следующие: замещение всех государственных должностей немцами, равноправное употребление латинского и немецкого языков при всех государственных переговорах и совещаниях; собрания государственных чинов могут происходить исключительно на германской почве; ни один государственный акт не может быть составлен иначе, как при участии курфюрстов; император не имеет права ввести в Германию чужеземное войско без разрешения государственных сословий, и никого из среды их не может привлечь к суду вне пределов Германии. Вслед за тем новый император, которому только что минуло 20 лет, был коронован в Аахене.

Карл V. Гравюра на дереве (1521 г.), по рисунку Альбрехта Дюрера

Первый сейм, назначенный им, происходил в начале 1521 года в Вормсе. Тут все видели его – этого бледного юношу, с выражением лица серьезным, вдумчивым, почти меланхолическим; все классы общества ожидали от него для Германии всего доброго: сам Лютер называл его «благородною, молодою кровью», хотя Карл V, собственно говоря, никогда не был в настоящем смысле слова «молод» и был всегда чересчур расчетливым политиком, чтобы быть «благородным».

Первый сейм, назначенный им, происходил в начале 1521 года в Вормсе. Тут все видели его – этого бледного юношу, с выражением лица серьезным, вдумчивым, почти меланхолическим; все классы общества ожидали от него для Германии всего доброго: сам Лютер называл его «благородною, молодою кровью», хотя Карл V, собственно говоря, никогда не был в настоящем смысле слова «молод» и был всегда чересчур расчетливым политиком, чтобы быть «благородным».

Для императора и его ближайших сановников в этих соотношениях важную роль играл религиозный вопрос, истинное значение и несомненная важность которого едва ли были ими поняты надлежащим образом. Максимилиан, по указанию близких ему людей, обратил внимание на Лютера: по его мнению, этого монаха следовало тщательно приберечь, потому что он еще может оказаться пригодным, подобно очень многим, и он тоже испытывал нечто вроде злобной радости по поводу того, что эта монашеская распря навязалась на руки римской курии, с которою он сам не ладил. В том же духе писал и новому императору один из его послов (12 мая 1520 г.): «Вашему величеству следовало бы побывать в Германии и некоему Мартину Лютеру оказать некоторую милость, так как он своими проповедями внушает Римскому двору большие опасения». Следовательно, в круг замыслов императорской политики входило до некоторой степени противопоставление монаха Лютера папе, который был враждебно настроен против замыслов императора на Италию, притом же и один из параграфов избирательной капитуляции настаивал на необходимости устранения церковных злоупотреблений, и даже духовник императора побуждал его серьезно подумать о некоторых преобразованиях во внутреннем строе Церкви. Да сверх того, религиозное движение в Германии уже приняло такие размеры и в такой степени усилилось, что с ним приходилось, волей-неволей, считаться уже с чисто правительственной точки зрения. Монах Лютер был уже силою... После долгого колебания, император решился призвать его на сейм. Весьма легко может быть, что и государственные чины, и сам император охотно согласились бы на некоторую реформу (по отношению к церковным злоупотреблениям даже и весьма радикальную) в Церкви, и что Лютер, – будь в нем хоть немного политического такта и догматических способностей, – вероятно, добился бы высокого положения и важной роли в этой реформе, если бы показал некоторую уступчивость, осторожность и уклончивость в выражениях.

Но в том-то и дело, что Лютер был далек от всяких политических соображений и расчетов, в которых ему могла быть предназначена роль. Его дух следовал совсем иным путем, на котором он ничего иного не искал, кроме религиозной истины, – той «правды Божией», которая всегда и везде составляла и составляет важнейшее в жизни большинства людей. Он решился явиться на зов императора, ибо, по внутреннему своему убеждению, считал своей обязанностью где бы то ни было подтвердить то, что представлялось ему «евангельскою истиною». Он двинулся в путь, всюду встречая прибитые к столбам на площадях папские декреты, направленные против него. Его приверженцы были очень встревожены этой поездкой Лютера на сейм, и не далее, как на последней станции перед Вормсом, один из советников курфюрста Фридриха предостерегал его, предлагая ему воротиться, так как легко может быть, что его ожидает участь Иоганна Гусса. На это он отвечал мужественно: «Я все же пойду на сейм, хотя бы против меня выступило столько же чертей, сколько черепиц на крыше!». 16 апреля утром Лютер въехал в Вормс, в открытой повозке с двумя провожатыми; впереди повозки ехал императорский герольд, позади гарцевал конный эскорт – и с любопытством, и с участием смотрела на него быстро собиравшаяся толпа.

Уже на следующий вечер он был введен в собрание государственных чинов сейма, заседавшего в одном из залов епископского дворца. Зрелище было величественное: присутствовал сам император, его брат Фердинанд, 6 имперских курфюрстов, 28 герцогов, 30 прелатов, много князей, графов, выборных от городов. Когда после долгого ожидания, Лютер был допущен на собрание, то Иоганн Эк, оффициал архиепископа Трирского, спросил его, признает ли он своими те книги, которые разложены были на скамьи и коих заглавия были громогласно прочтены, и отрекается ли он от них или упорствует в тех мнениях и взглядах, которые там изложены. По-видимому, его хотели поймать врасплох, или сам Лютер этого опасался. Пораженный необычайностью того положения, в ко тором он находился, Лютер просил дать ему время на размышление, и, конечно, ввиду важности того решения, которое ему предстояло произнести, он был совершенно прав. Время на размышление ему было дано с некоторым порицанием. Узнав об этом, весь народ пришел в волнение; иные думали, что если он попросил времени на размышление, то уж конечно отречется от своих убеждений; другие опасались, как бы в самом сейме из-за него не произошло раздора. Что тут дело шло о решении очень опасного вопроса, это чувствовал каждый, и сам Лютер прежде всех; тем более опасного, что, в сущности, несмотря на ободрения с разных сторон, он все же видел себя совершенно одиноким. Правда, между государственными чинами, собравшимися на сейме, господствовало такое настроение, что с ним предполагали поступить снисходительно, если его нападки не пойдут далее церковных злоупотреблений; но зато никто из них не собирался отступить от веры отцов; а число тех, которые уже вполне ясно и отчетливо понимали к чему клонится дело, было еще весьма ограниченно.

Наступил многознаменательный день, имеющий несомненное историческое значение. В четверг, 18 апреля, под вечер, – факелы уже были зажжены в зале собрания сейма, – Лютер вторично явился пред лицом государственных чинов. Оффициал повторил свой вопрос предшествующего дня. На этот раз монах Лютер держал себя увереннее, мужественнее и свободнее, голос его звучал ясно: в длинной, строго обдуманной речи он подразделил свои сочинения на три отдела: на излагающие христианское учение, на сочинения, направленные против римской курии, и на чисто политические, ни по одному из этих отделов он не находил возможности отречься по совести от изложенных в них воззрений. Речь, которую он вслед затем произнес по-немецки, была весьма серьезна по содержанию, в ней он напомнил о словах Спасителя: «Я пришел не для того, чтобы принести с собой мир, а меч», – и стал доказывать, что спокойствие не может быть восстановлено, если начато будет с осуждения слова Божия.

Изображение Лютера в 38-летнем возрасте в одежде августинского ордена. Гравюра работы Луки Карпаха, 1521 г.

Оффициал, который относился к Лютеру с большим достоинством и придерживался приемов высшего общества, признал приведенное Лютером деление его сочинений правильным, может быть, надеясь этим самым облегчить ему отречение от его идеи по частям. Затем он указал ему весьма настойчиво на авторитет Констанцского собора. «Собор может ошибаться», – ответил ему Лютер и стал приводить доказательства. Опять последовала речь и новое возражение, но, конечно, ни место, ни время не давали возможности вести правильный диспут, и оффициал потребовал вполне определенного и ясного ответа на свой первоначальный вопрос. Лютер ответил: «Так как ваше императорское величество и ваша милость желаете получить прямой ответ, то я без всяких изворотов и ухищрений отвечу так: пусть я буду опровергнут свидетельствами Св. Писания и ясными доводами, ибо я не верю ни в папу, ни в соборы, так как нам известно, что они часто заблуждались и даже сами себе противоречили, я же связан теми изречениями Св. Писания, которые мною извлечены и приведены в моих сочинениях, и совесть моя не дозволяет мне поступить против глагола Божия, – и так я не могу и не хочу ни от чего отречься, ибо неправильными и весьма опасными считаю всякие действия против совести». Латинский ответ свой он повторил и по-немецки. Он чувствовал, что произошло нечто чрезвычайно важное, и то же ощущение охватило все собрание. «На том стою я, – воскликнул он в заключение, – и не могу действовать иначе, и молю Бога, да поможет мне. Аминь».

Вскоре после его ответа император поднялся с места. Собрание стало расходиться; среди большого волнения, при свистках и насмешках испанцев, Лютер удалился из залы.

Впечатление, произведенное речами Лютера на то пестрое сборище, которое присутствовало на сейме, было, конечно, весьма разнородно. Молодой император выразился о нем с пренебрежением: «Ну, этот не совратит меня в свою ересь». Однако же и у него, во время прений, сорвалось с языка невольно «Монах говорил бесстрашно и смело». Религиозная сторона вопроса ему, полуиспанцу, оказалась совершенно недоступной, да к тому же оказалось, что он был и не вполне свободен в решении этого вопроса: между ним и папой уже был в это время заключен договор, по которому он обязывался противодействовать в Германии распространению ересей, а папа – не оказывать поддержки французам в Италии. Испанцы, присутствовавшие на сейме, были возмущены заявлениями Лютера и показали полнейшее презрение к немцу-еретику. Итальянцам также этот новый ересиарх показался чудовищем. Даже и менее пристрастные из них сознавались, что Лютер обманул их ожидания. Но земляки Лютера были очень довольны его способом действий, и многие из князей посетили его в той гостинице, где он остановился, например, молодой ландграф Филипп Гессенский. Полководцы императора, например, Георг Фрундсберг, любовались тем мужеством, с которым монах выдержал тяжкую словесную битву, действительно требовавшую более мужества, нежели иное сражение. Нельзя не сознаться, что действительно нужно было иметь много настойчивости и веры в себя, чтобы дерзнуть так поступить, как поступил Лютер, пред лицом представителей высшей власти высказавший так искренно и так определенно свои внутренние убеждения, выработанные путем долгой и тяжкой борьбы.

Никакие дальнейшие попытки отклонить Лютера от его убеждений не удались; он остался при своем. 26 апреля он выехал из Вормса. Уже день спустя, после окончательного допроса Лютера, император обратился к государственным чинам с письменным запросом, а вскоре после того, когда еще члены сейма не успели разъехаться, по настоянию папского легата, издан был так называемый Вормсский эдикт, которым Лютер был поставлен «вне закона», и над ним произнесен был приговор об изгнании его из пределов Империи. Изгнанию подвергался и тот, кто бы стал ему оказывать покровительство, кто бы стал читать и далее распространять его книги, осужденные на сожжение; тем же эдиктом воспрещалось печатание всяких богословских сочинений без разрешения ближайшего епископа; воспрещались и «всякие споры и разговоры о лютеровских сочинениях, и каждый нарушитель этого воспрещения подлежал обвинению в оскорблении величества». Но сам Лютер в это время был уже в безопасности. Курфюрст Саксонский, его прямой господин и повелитель, уже позаботился о нем, укрыв его на время и от друзей, и от врагов. На обратном пути, в окрестностях Готы, на его повозку вдруг напали какие-то неведомые люди: как бы насильно высадили они Лютера (который был об этом насилии предупрежден) из повозки и окольными дорогами препроводили в Вартбург, замок курфюрста, близ Эйзенаха. Кроме немногих, посвященных в эту тайну, очень долго никто не знал, что сталось с Лютером.

Фридрих Мудрый, курфюрст Саксонский. Гравюра на меди работы Альбрехта Дюрера.

Подписи внизу: «Христу посвященное». – Ниже: «Этот муж с величайшей преданностью способствовал распространению Слова Божия; поэтому воистину достоин он вечной славы в потомстве». – «Для господина Фридриха, герцога Саксонского, священной Римской Империи эрцмаршала и курфюрста, исполнена Альбрехтом Дюрером из Нюрнберга.» – Затем следует неизвестный девиз, изображенный буквами: В. М. F. V. V. – и в самом низу римскими цифрами «1524».

Очень важно было именно то, что Лютер на некоторое время сошел со сцены. Этим временем его отсутствия воспользовались, дабы убедиться в том, в какой степени глубоко успели укорениться его новшества, а также и в том, в какой степени способны были новые воззрения на христианство и на Церковь развиваться далее без личного участия Лютера.

Результаты испытания выяснились очень скоро: Вормсский эдикт остался не более, как мертвою буквою. Император мог в Нидерландах предавать книги Лютера сожжению, мог то же самое совершить тот или другой епископ, чиновник или князь и в Германии, но то, что здесь сжигалось и проклиналось, то в десяти других местах не вызывало против себя никаких мер, а в двадцати местах распространялось с величайшим воодушевлением. В данном случае, как и много раз впоследствии, разъединенность германской жизни, разрозненность государств, служили в помощь движению. Сильному духовному влечению всякое противодействие приносит несомненную пользу, возбуждая страсти, удесятеряя силы, и вскоре все пришли к тому убеждению, что ни император, ни кто-либо из князей, ни сам папа, а только сам Лютер может уберечь Германию от сильнейшего потрясения, быть может даже от полного переворота.

Прежде всего отсутствие мощного вождя и предводителя стало ощутительно именно в Виттенберге. Люди второстепенные и третьестепенные по значению, мелкие честолюбцы, мечтатели или просто люди нетерпеливые, но воображавшие себя крупными деятелями, увидели, что им теперь открыт путь к быстрому обновлению. Известный уже нам Боденштейн фон Карлштадт, человек весьма умеренных способностей, но проникнутый сознанием собственного достоинства и пожираемый честолюбием, стал писать против стеснения от безбрачия, которое около этого времени многими из духовных лиц было уже отвергнуто; монах Цвиллинг писал против наложения на себя каких бы то ни было обетов, в то же время монахи стали массами покидать монастыри; между августинцами проявилось даже и такое настроение, будто бы носящий рясу не может спастись, а в университете Виттенберга комиссия высказалась даже в пользу того, что следует совсем отменить мессу, и не только в Виттенберге, но и повсеместно – и во что бы то ни стало. Вскоре это движение приняло характер весьма буйный: 3 декабря 1521 года священники, собиравшиеся служить мессу, были изгнаны из церквей толпами горожан и студентов, у некоторых лиц соборного духовенства повыбиты были окна, а вскоре после того, начиная с Рождества, радикальные элементы получили еще сильное подкрепление из Цвиккау (в Рудных горах), где суконщик Клаус Шторх образовал секту, которая уже перешла за всякие пределы. По убеждению этой секты только дух мог иметь значение – Библия была отвергнута целиком – и дух этот сектанты признавали только себе присущим. Сам Бог будто бы руководил ими и научал их тому, что они должны были делать и что проповедовать.

Таинства без веры они отрицали, а потому отрицали и самое крещение до вступления в разумный возраст. Они проповедовали, что миру предстоит кровавое очищение, для которого Бог, быть может, воспользуется даже и турками, и только после этого очищения всюду будет одна вера и одно крещение. Часть этих людей, изгнанных из Цвиккау, явилась в Виттенберг, где возбужденное настроение умов в значительной степени располагало к их пропаганде, и не было никого, кто бы способен был изгнать этих нечестивцев. Вскоре всеми овладело как бы исступление. Стали нарочно нарушать посты, считая это дело богоугодным, затем набросились на изображения святых в церквях, и в особенности Карлштадт с необычайной горячностью проповедовал против них, не стесняясь называл их «кумирами», «языческими идолами» и т. д. Отрицание коснулось всего: тот же Карлштадт стал отрицать и науку, признавая ее ненужной, и, вместе со многими другими, такими же сумасбродами, стал обращаться к разного рода простецам за истолкованием темных мест Писания. Как на образец мудрой простоты он указывал на цвиккауских пророков, которые фанатизмом своим оказывали сильное влияние на толпу, и при этом всем, слушавшим его проповедь, советовал идти домой и в поте лица обрабатывать землю. При таком общем религиозном возбуждении, опасность грозила великая. Для того, чтобы это постигнуть, следует только припомнить, что сам Лютер в течение всей своей жизни верил в непосредственную близость второго пришествия Христова. Следовательно, никто в Виттенберге не в силах был противодействовать грубому вдохновению этих цвиккауских фанатиков... Сам благородный старый курфюрст был потрясен ею и введен в сомнение, и даже Меланхтон, этот непрактический ученый, пораженный внешней последовательностью, с какой эти фанатики стремились все перестроить на лад первоначально христианской и апостольской Церкви – совсем растерялся и не мог даже отразить тех доводов, которые они приводили против крещения младенцев. Понятно, что при таком обороте настроения и городские власти, заседавшие в городском совете, были стеснены в своих действиях и в ряде случаев вынуждены были уступать этим нарушителям порядка.

Был только один человек, который мог спасти от этой религиозной анархии: всей душой стремились к нему люди, слабые волей, с нетерпением ожидали его возвращения. Надо сказать, что и Лютер не праздно провел время своего уединения. Он принялся за перевод Нового Завета, и стал выпускать его частями, а остальные готовить к выпуску. Вскоре одному из курфюрстов, Альбрехту Майнцскому, пришлось убедиться в том, что Лютер – жив и здоров. Этот еще молодой, легкомысленный и не отличавшийся нравственными качествами правитель, да притом еще стесненный в денежных средствах, решил вновь позволить продажу индульгенций.

Альбрехт Бранденбургский, архиепископ и курфюрст Майнцский. Гравюра Альбрехта Дюрера

Тогда, не стесняясь никакими рамками дворянских и светских обычаев, Лютер отправил ему гневное и суровое послание, в котором высказал ему прямо: «Жив еще Бог, и достаточно всемогущ, чтобы противустать кардиналу Майнцскому, хотя бы его поддерживали и четыре императора. Его-то, этого Бога, и прошу вас, господин курфюрст, не испытывать и не пренебрегать Его Всемогуществом».

Монах Лютер к этому времени уже представлял собой силу, с которой приходилось считаться даже самым могущественным германским князьям... Курфюрст тотчас повиновался и прекратил продажу индульгенций.

Лютер во время его пребывания в Вартбурге, где он временно жил под именем «Иёрга».

Копия с гравюры на дерене работы Луки Кранаха, 1522 г. «Изображение Мартина Лютера в том виде, в каком он возвратился из Патмоса в Виттенберг. в год от Р X. 1522».

С возрастающим нетерпением и недовольством следил Лютер за тем, что происходило в Виттенберге. При своей религиозной непосредственности и сильно развитой фантазии, он видел во всем происходившем «властвование сатаны, который, как волк хищный, ворвался в овчарню».

Ничто в жизни (так неоднократно говаривал он впоследствии) не оскорбляло его в такой степени, как эти виттенбергские безобразия, и так как он проникнут был глубоким сознанием своего нравственного долга, то он уж не дозволил более никому себя отговаривать и вновь затем выступил пред лицом своей паствы. Будучи уже на пути в Виттенберг, он письмом известил о своем намерении курфюрста, и это письмо проникнуто энергией и твердостью духа. «Да будет вашей милости, г. курфюрст, ведомо, что я иду в Виттенберг и предаюсь в покровительство власти, гораздо высшей, нежели власть курфюрста, ибо в этом деле не может ни помочь, ни решить никакой меч. Здесь только Богу одному надлежит действовать, помимо всяких человеческих забот и вмешательства».

Отказываясь от покровительства и защиты своего курфюрста, Лютер пишет ему: «Так как я вашей милости покровительство отклонил, то вы и не понесете на себе никакой ответственности, в случае, если бы я был заточен или даже убит».

В четверг, 6 марта, он вернулся в Виттенберг, а в воскресенье взошел на проповедническую кафедру и проповедовал с нее ежедневно, в течение 8 дней. Целью проповедей его было желание внушить всем верующим истинное понятие о свободе, воле и совести. Он очень хорошо понимал, что эти насильственно вводимые новшества и произошли главным образом от того чисто внешнего и обрядового понимания религии, которое преобладало в католицизме, и он очень верно настаивал на том, что действительное и притом прочное улучшение нравственное может быть достигнуто только внутренним переворотом, который должен быть произведен словом и верой. И вот, что он говорит своим слушателям: «Проповедовать – желаю, и высказываться – желаю, и писать – также желаю; но принуждать, насильно что-либо навязывать – никому и ничего не хочу. Берите же с меня пример. Я был против индульгенций и против всех папистов, но не прибегал к насилию. Я действовал только словом Божьим, от него проповедовал и писал, и кроме того ничего не делал. И вот во время сна и покоя моего, в то время когда я виттенбергское пиво пил со своими друзьями, вот что слово наделало. Оно всемогуще, оно овладевает сердцами, а если они в его власти, то дело затем уже должно совершиться само собою». Едва ли когда-нибудь до этого или после этого приходилось кому бы то ни было на немецком языке выражать свои мысли сильнее и выразительнее, нежели Лютер говорил в течение своей восьмидневной проповеди. Действие его слов было изумительно: волны смуты улеглись, мрачные туманы рассеялись, фантасты и фанатики спешили удалиться, пугаясь силы этой проповеди. Однако нельзя не заметить, что это «иконоборство» (как стали впоследствии называть все эти смуты) все же имело своим последствием внесение в жизнь первых зачатков нового, евангелического культа. Частные мессы были отменены, литургия стала совершаться на немецком языке, Святые Дары предлагались в двух видах. Явилась необходимость создать новый церковный строй, и новые задачи потребовали разумных решений со стороны правительства. В высшей степени важным было то, что Лютер в том же году уже мог выпустить в свет перевод Нового Завета (в сентябре 1522 г.) – это истинное знамение новой веры.

Со времени Вормсского сейма религиозный вопрос стал государственным вопросом, но нисколько не подвинулся к разрешению своему.

В декабре 1521 г. Лев X скончался и в январе 1522 года замещен был Адрианом VI. Новый папа был родом из Утрехт, занимал профессорскую кафедру в Лёвене, был учителем Карла V и некоторое время даже наместником его в Кастилии. Это был человек в высшей степени достойный и почтенный, принявший на себя весьма неохотно тяготу папской власти, но вместе с тем относившийся весьма серьезно к своему духовному призванию и пастырской обязанности Он был весьма расположен к реформам в Церкви, и даже готов был начать их с реформ в самой папской курии, ибо, по его воззрениям, испорченность шла «от главы к членам» и новейшая ересь была лишь карой за прегрешения прелатов. Но в то же время он был правоверным доминиканцем и желал реформы только на древнецерковной основе, и потому настаивал на выполнении положений Вормсского эдикта.

Папа Адриан VI. Гравюра работы Даниила Гопфера

Соответственно тому и даны были им надлежащие указания его легату Кьерегати, отправленному на сейм, созванный в Нюренберге в 1522 году. Однако легат нашел положение дел неблагоприятным для выполнения данных ему инструкций. Правительство Германской империи не нашло возможности привести Вормсский эдикт в исполнение и вынесло на сейм жалобу, в которой было 100 пунктов различных обвинений от лица германской нации против римской курии; разбор всего религиозного вопроса был передан комиссии, в которой влиятельнейшим членом был Иоганн Шварценберг, гофмейстер епископа Богемского, решительный сторонник нового евангелического учения. Таким образом проект ответа легату, который предстояло выработать комиссии, составлен был в совершенно оппозиционном смысле. Обещания преобразований в строе церковном, последовавшие со стороны папы, были приняты к сведению, но в то же время положительно было указано на невыполнимость Вормсского эдикта, при этом папе напоминали о конкордатах его с германской нацией, требовали созыва собора, как с его стороны, так и со стороны императора, и притом по возможности в скором времени, в удобном месте и с тем, чтобы на нем могли присутствовать и миряне, которые пользовались бы правом голоса. А тем временем, и это требование было важнейшим, проповедь должна была основываться только на Евангелии и общепризнанных книгах Святого Писания. Горячие споры поднялись на сейме из-за этого последнего пункта, ибо все прочее вполне соответствовало общему настроению и встречало возражение только со стороны духовных лиц. Приверженцы церковной старины находили, что такое указание для проповедников слишком неопределенно, и предполагали дальнейшею нормою для них творения четырех великих учителей Церкви: Иеронима, Августина, Амвросия и Григория. Но и у противной стороны были свои доводы наготове: разве, мол, Святой Павел менее определенен и менее назидателен, чем Григорий? Река не может быть в течении своем светлее, нежели у источника... И в конце концов, пришли к результату, который более склонялся на сторону заключения комиссии: «Одно только Евангелие, в изложении утвержденном и признанном Церковью», впредь до разрешения вопроса на соборе, должно было служить богословам-проповедникам нормой.

В сущности, это решение, принятое рейхстагом и опубликованное во всеобщее сведение в качестве императорского эдикта, узаконило то новое учение, которое было осуждено Вормсским эдиктом, и потому оно стало распространяться с поразительной быстротой. В особенности быстро распространялось оно во владениях августинского ордена[4], так как виновником движения был августинец. Точно так же на сторону нового учения перешли многие из францисканцев, которые еще исстари (как было о том упомянуто) имели некоторую наклонность к оппозиции.

Из других орденов монашеских также произошли многие знаменитые вожди Реформации. Многие монахи из «нищенствующих» орденов покинули монашескую рясу, иные из бывших монахов и переженились, и Лютера склоняли к тому же. Хотя он и отвергал безбрачие, как весьма вредное и неестественное состояние человека, однако же еще несколько лет сряду вел прежний монашеский образ жизни. Новое учение проповедовалось повсеместно, в церквях и под открытым небом, и на Севере Германии – в Шлезвиге, и на Юге – в Цюрихе, где тамошний священник Гульдрих Цвингли стал реформатором на том же основании, на каком и Лютер. Где не было духовенства или оно отказывалось стать во главе движения, там миряне заступали их места; но и из числа высших представителей духовенства некоторые склонились на сторону нового учения (напр., епископы: Базельский, Мерзебургский, Аугсбургский), и один из них, Поленц фон Замланд, открыто объявил себя сторонником Лютера. Наряду с религиозным чувством сильно возбуждено было и национальное, и, с этой стороны, уже в течение нескольких лет подряд хорошим дополнением деятельности Лютера служили сочинения Ульриха фон Гуттена, горячего патриота, весьма далекого от всяких политических соображений.

Ульрих фон Гуттен.

Рисунок, приписываемый к работам Альбрехта Дюрера.

Ульрих фон Гуттен родился в 1488 году в старом рыцарском замке Штекельберг, был с детства предназначен отцом к духовному званию и передан на воспитание в школу Фульдской обители. Оттуда он бежал несколько лет спустя и долгое время вел жизнь скитальческую, вращаясь в кружке гуманистов и поэтов. Мы видим его то в Кёльне, то в Эрфурте, то в Грейфсвальде, то в Вене и других местах; потом даже в Италии, где нужда заставила его поступить и в военную службу. Одно время был он на службе у юного курфюрста архиепископа Альбрехта Майнцского; затем проявил себя необычайно энергичным и деятельным в борьбе против герцога Ульриха Виртембергского, который самым бессовестным и предательским образом убил в лесу во время пути своего конюшего, Ганса фон Гуттена, который приходился Ульриху фон Гуттену родственником. Ульрих явился красноречивым защитником чести своего дома и в целом ряде брошюр выступил горячим обвинителем высокопоставленного убийцы. Он принимал выдающееся участие и в Рейхлиновском споре, который был общим делом для всех гуманистов и поэтов, а также и в «Письма темных людей» внес свою сатирическую лепту. Затем его сатира стала все более проявлять направление оппозиционное по отношению к римской курии.

Убийство Ганса фон Гуттена Ульрихом Виртембергским.

Раскрашенная гравюра на дереве, относящаяся, вероятно, к сочиненной Ульрихом фон Гуттеном печатной жалобе на герцога.

К первым начинаниям Лютера он отнесся сначала весьма легкомысленно, как к простому догматическому спору между монахами, но затем посте пенно дошел до понимания важности и серьезности затеянной Лютером борьбы и сам выступил с весьма решительной полемической брошюрой (Trias Romana, 1520 г.), которая навлекла на него преследования со стороны папы. При этом он искал уже сближения с Лютером и оказал ему несомненную услугу тем, что склонил на его сторону влиятельнейшего из представите лей современного германского рыцарства Франца фон Зикингена, в крепком замке которого и нашел себе надежное убежище. Отсюда, пользуясь тесными дружескими связями с этим дальновидным и мужественным воином, которого все опасались, Ульрих фон Гуттен стал выпускать одно произведение за другим, и уже не на латинском, а на немецком языке.

Эти сочинения действовали в ту пору точно так же, как теперь действуют на публику ловкие оппозиционные газеты, и весьма значительно способствовали тому, чтобы обострить общее настроение нации против Рима и запугать противников нового учения. Но, конечно, по глубине и силе своего внутреннего содержания сочинения Лютера, одновременно с ним появившиеся, превосходили их настолько же, насколько и сам Лютер, почерпавший силу из гораздо более глубокого источника, превосходил Ульриха фон Гуттена своей величавой фигурой.

Надо заметить, что Лютер вообще остерегался слишком тесного сближения с рыцарями и продолжал действовать, главным образом, опираясь на силу слова. Мимоходом нельзя не упомянуть о той полемике, которую он вел около этого времени с одним из коронованных папистов, Генрихом VIII, королем английским, с одной стороны, и с другой стороны, с Эразмом Роттердамским, стоявшим во главе умеренной оппозиции и напавшим на Лютера лишь из желания отличиться перед предержащей властью. Первый из противников Лютера (с ним в дальнейшем изложении мы еще успеем ближе ознакомиться), издавая свой ученый богословский трактат, направленный против Лютера, удовлетворял только личное тщеславие. В этом трактате он защищал церковно-догматическое учение о таинствах, об отпущении грехов и о главенстве папы, за что и удостоен был от Льва X титулом «защитника веры», который сохранился и за всеми его преемниками. На высокопарные нападки венценосного писателя Лютер отвечал с невероятной грубостью, какую можно понять и отчасти даже извинить только тем, что он видел в Генрихе VIII очень дурного человека. Что касается полемики с Эразмом, то она вращалась около труднейшей и одной из самых неразрешимых задач человеческого мышления, – вопроса о соотношении между свободной волей человека и божества. Одним из поводов к полемике было то, что Эразм, один из образованнейших людей своего времени (как совершенно верно его называли), не без досады должен был видеть, как все интересы науки были забыты и отодвинуты на задний план со временной полемической литературой; недаром жаловался он на то, что никто ничего не хочет покупать, никто ничего не хочет читать, кроме сочинений «за» и «против» Лютера. Но такое положение могло быть только временным. И сам Лютер отлично сознавал, что начатое им дело нельзя было вести успешно, не подняв уровень сильно заброшенного народного образования. В этих именно видах он и выпустил в свет в 1524 году «Послание ко всем бургомистрам и членам городских советов в немецкой земле», в котором настаивает на учреждении новых школ и на улучшении уже существующих. В другом своем сочинении, не менее важном, он обращается к германскому дворянству и указывает на необходимость классического образования, на пользу и важность изучения языческих ораторов и поэтов. Эти взгляды его особенно усердно поддерживал Меланхтон, ученость которого Лютер очень ценил, вполне признавая его превосходство во всех научных вопросах.

Едва ли возможно отрицать тот несомненный факт, что реформация, в значительной степени способствуя развитию человеческого духа, дала сильный толчок и научному образованию, и вообще способствовала быстрому росту науки. Что так точно думали и современники, это свидетельствует нам и Ульрих фон Гуттен, который с восторгом восклицает в одном из своих сочинений: «О, век наш, о, науки! Теперь не живешь, а только радуешься, видя, как кругом все принялись за ученье, как все воспрянули духом!..» И действительно, оживление, внесенное в общество, было громадно. Все разногласия в то время были проще, выражались резче, представлялись более удобопонятными. Приверженцы старых религиозных воззрений отстаивали свои теории и делами веры почитали посты, странствованье по святым местам, заказ мессы или украшение статуй святых богатыми нарядами; новое же учение противопоставило им истинную веру и более возвышенную любовь христианскую, выражающуюся в общих делах милосердия. Одно в особенности было похвально в этом веке – одно давало ему действительное право называться временем обновления и возрождения европейской жизни. Решение великого религиозного вопроса поглотило всеобщее внимание, вошло в плоть и кровь всех и каждого: человек готов был стоять до конца за свои убеждения религиозные. Вскоре зажглись и костры, явились и первые жертвы нового учения: 1 июня 1523 года, на площади перед Брюссельской ратушей были сожжены двое юношей: Генрих Вос и Иоганн фон Эш. Они пошли на костер за высказанное ими убеждение, что и собор, и отцы Церкви могут заблуждаться, и что как тем, так и другим следует доверять лишь настолько, насколько высказываемое ими согласуется со Святым Писанием. Сам Лютер почтил их память надгробною песнею, в которой говорил: «Пепел этот падет на вас и всех против вас подымет; не зальете вы его ничем и не засыплете – он посрамит врагов. Живых вы их заставили молчать убийством – но они и по смерти, всюду, на все голоса и всеми языками весело воспоют свою песню».

Среди шума и тревоги этой разгорающейся борьбы, мы невольно обращаем взгляд на личность человека, который первый как бы подал знак к началу этой борьбы. Лютеру было в ту пору 37 лет; это был стройный, не особенно плотный и не особенно высокий человек, с тем глубоким и сильным взглядом, которого, по рассказам современников, не выдержал однажды какой-то итальянец в Аугсбурге. Голос у него был не чрезмерно сильный, несколько высокий, но ясный и благозвучный; говорил он свободно, просто, насмешливо и осмысленно, и при этом обладал почти изумительной силой выражения, облекавшего в образы каждую мысль его, каждое ощущение. Едва ли был когда-либо другой, столь же великий человек, который бы окружал себя большей простотой, нежели Лютер: лично для себя он почти ни в чем не нуждался, не знал ни корысти, ни страсти к деньгам или обладанию, не знал и никаких других забот, кроме тех, которых требовало его дело и люди, к нему примкнувшие, или из-за его дела пострадавшие. В твердых и энергических чертах его лица были заметны следы выдержанной им борьбы, среди которой он окреп духом и дошел до сознания своей жизненной задачи, но во всем существе его не было заметно никакой наклонности к насилию или жестокости. Глубоко проникнутый сознанием своей задачи, он умел оставаться спокойным даже и среди самого разгара возбужденной им борьбы. А между тем и страсти, и их соблазны не были чужды его пламенной душе. Согласно с духом своего времени и под влиянием творческой силы своего воображения, подобно многим простым людям, он представлял себя в непрерывной личной борьбе с дьяволом. Не чужд он был и честолюбия; в одной из своих виттенбергских проповедей он говорит: «Если бы я захотел идти путем неправым, я бы мог затеять в Вормсе такую игру, что и императору не усидеть бы на своем месте». Но его нравственная чистота и его религиозность дали ему возможность преодолеть все подобные соблазны. Он все отдал на служение своей идее – все дарования своей богатой натуры, все свое знание и мышление, и своеобразное красноречие, и несравненный юмор – на служение тому Слову Божию, которое, в его просветленном сознании, являлось духом и жизнью, а не мертвой буквой и формулой. Кажется, что страха этот мужественный человек вовсе не знал. Неоднократно заглядывала в Виттенберг чума и разгоняла всех представителей университетской науки и высших классов общества, а Лютер оставался, не покидая исполнения своих обязанностей. Но преимущественно следует обратить внимание на две стороны его деятельности, в которых с особенною ясностью выразилось его высокое нравственное значение, его духовное превосходство не только над его современниками и земляками, но даже и над деятелями ближайших последующих веков: на ту мудрость, с какою он умел отделить религиозное движение (насколько от него зависело) от всяких мирских политических элементов, и, во-вторых, на то, что он был безусловным противником всякого религиозного преследования и не запятнал себя позором мирских кар, налагаемых за духовные заблуждения. Как ни беспощадна была его речь, как ни сокрушительно и резко его красноречие, он все же был совершенно свободен от всякой вражды против личных своих противников. «Никто не может относиться ко мне с ненавистью или нерасположением, ибо мой дух слишком светел и слишком возвышен для того, чтобы я мог действительно быть кому-нибудь врагом, и в виду у меня нет ничего, кроме дела истины, которому я предан всею душою». Так писал он – и имел право писать.

Герб Лютера на оборотной стороне его сочинения «О войне против турок» Изд. 1529 г.

Благоразумие, с которым Лютер заботился о том, чтобы суд мирской не вступался в вопросы, подлежащие только решению суда духовного, обнаружилось в многозначительных событиях 1522 года, и в так называемой Зикингенской распре. Низшее дворянство, рыцарство, смотрело с завистью и ненавистью на возрастающее могущество князей, и в то же самое время было, конечно, не менее других слоев общества возбуждено церковным движением. На беду, представителем этого дворянства, задорным писателем и оракулом был Ульрих фон Гуттен, политик весьма недальновидный, а между тем он, как мы уже упоминали, пользовался большим влиянием на одного из могущественнейших представителей со временного немецкого рыцарства – Франца фон Зикингена. Этот рыцарь пользовался большим значением у императора, который нуждался в его услугах при сборах войск и, следовательно, главным образом при войне с Францией. Владел он весьма значительными поместьями и честолюбием отличался непомерным. Не будучи очень прозорливым, но честный по натуре, он весьма искренне стал на сторону нового Евангелического учения, и во времена Вормсского эдикта предлагал Лютеру и замки свои, и меч на защиту. Беспокойный Ульрих фон Гуттен постоянно носился со всякими великими замыслами весьма туманного свойства, мечтал о насильственном введении Церковной реформы, о союзе дворянства и городов против князей, как их общих врагов, и вот, настроенный в этом духе, Зикинген созвал весной 1522 года все верхнерейнское рыцарство на съезд в Ландау, где, после всяких жалоб на общее управление империи, на швабский союз, на пошлины, произвольно налагаемые князьями, образовалось в рыцарстве некоторого рода братство, которое получило обширное распространение, но не могло похвалиться внутреннею сплоченностью и связью. Эта рыцарская конфедерация началась с объявления открытых враждебных действий против архиепископа Трирского, по поводу каких-то личных недоразумений. Зикинген явился под стенами Трира с наскоро собранным войском: уговоры со стороны правительства и другие предупреждения не привели ни к чему, в манифесте Зикингена было прямо выражено, что он поднимает оружие против врагов Евангелического учения, против епископов и попов; а в лагере его поговаривали уже о том, что он вскоре и курфюрстом будет, а может быть, чем-нибудь и поболее того. Но он не на того напал: Рихард фон Грейфенклау, архиепископ Трирский, привел свой город в весьма сильное оборонительное положение, и нападение оказалось неудачным. Зикинген вынужден был отступить, и союзники от него стали уходить; а между тем ландграф Филипп Гессенский и пфальцграф Людвиг соединили свои войска и артиллерию с войском Трирского курфюрста и, в 1523 году, в свою очередь, перешли к наступлению. Они разорили замки его приверженцев и окружили превосходящими силами тот замок, в котором Зикинген едва успел укрыться. Уже на третий день осады огнем орудий была разрушена главная башня замка, сам Зикинген, смертельно раненный, вынужден был на капитуляцию, и, подписав ее, скончался. Лишенные вождя, рыцари растерялись; еще 27 замков их было разрушено соединенными силами швабского союза и городов, а в августе того же года, столь гибельного для рыцарства, умер и Ульрих фон Гуттен, едва успевший спастись бегством в Швейцарию и найти там убежище при посредстве Цвингли.

Франц фон Зикинген

В следующем 1524 году был открыт новый сейм в Нюренберге. Тут и города, и князья имперские весьма единодушно стали нападать на управление империей, которым и император был недоволен, так как оно предоставляло преимущественное влияние курфюрстам. Решено было управление переустроить на новый лад, а потому прежде всего наличный состав его распустить. Пока вопрос касался только этого, все шло ладно. Но согласное действие городов с послами императора тотчас же нарушилось, как только дело коснулось религиозного вопроса.

В промежуток времени между этим и предшествующим сеймом (1523 г.), папа Адриан скончался и задуманное этим серьезным и честным человеком основательное преобразование Церкви, начатое сверху, оказалось неисполнимым, так как на престол Св. Петра вступил снова один из Мидичисов, итальянский князь и политик Климент VII. Этот новый папа проявил полное нерасположение к каким бы то ни было уступкам в этом направлении. Он приказал своему легату Кампеджи просто игнорировать жалобы предшествовавшего сейма. Такую высокомерную политику еще рано было пускать в ход: когда легат в Аугсбурге стал благословлять, воздев руки, то его осмеяли, и он счел более уместным въехать в Нюренберг, сняв свою кардинальскую шапку. В Вербное Воскресенье почти на глазах у него около тысячи человек приобщились «Тела и Крови Христовой». Среди этой толпы было человек 30 из придворной свиты эрцгерцога Фердинанда, и сестра его, Елизавета, королева датская, также приобщалась из чаши. Весьма сурово было воспринято сеймом и то, что поручил папа передать через посредство своего легата. Когда он стал передавать сейму указания папы, то все подняли его на смех, и общее настроение, конечно, ничуть не улучшилось, когда он с замечательным нахальством заявил, что папа не удостоил даже и внимания те 100 пунктов, которые внесены были в жалобу, поданную прошлым сеймом. В конце концов легату все же обещали соблюдать Вормсский эдикт «по возможности», что было почти равносильно его отрицанию. На это и легат отвечал тоже обещанием «по мере сил» позаботиться о созыве собора, который, в той стадии развития религиозного движения, для многих еще мог представляться последней высшей инстанцией. Со своей стороны, сословия отвечали на это, что, следовательно, и решение предшествующего собора остается в полной силе, и, впредь до созвания собора, предметом проповеди может быть только текст Евангелия и Слово Божие. Тут же было предложено в текущем году созвать в Шпейер княжеских ученых и советников для религиозного собеседования и обсуждения некоторых спорных пунктов по церковным вопросам.

Папа Климент VII. По Рафаэлю

Это были весьма опасные вопросы и хотя ни один из имперских князей еще не отрекся формально от повиновения папе, но все же в среде сословий образовалась партия с целью энергичного проведения реформ; при этом, однако, все еще утешали себя надеждою, что при новом учении можно будет все же достигнуть какого-нибудь религиозного единения. Однако все понимали, что опасность расчленения, раскола в среде Церкви уже близка, уже налицо, и потому было весьма естественно, что и противоположная партия, которая противилась отделению от Церкви, – партия консервативная – тоже сплотилась теснее.

Во главе этой консервативной и притом весьма многочисленной партии стали герцоги Баварские, Вильгельм и Людвиг; консерваторы держались того взгляда, что путем устранения наиболее выдающихся злоупотреблений, а также и некоторого рода преобразований, можно сломить рога новому направлению, отнять у него главный повод к его притязаниям. В июне 1524 года они собрались (в том числе несколько весьма влиятельных светских и духовных князей) на конвент в Регенсбург, и на этом собрании очень скоро решили все вопросы: три комиссии заняты были подготовкой решений и в течение 16 дней все было уже улажено, так как епископы, во избежание революции, подчинились предложенным на конвенте реформам. Действительно, наиболее вопиющие злоупотребления были уничтожены, уменьшено количество праздников и ограничен круг так называемых «особых» вопросов, т. е. подлежащих решению высшего духовенства, предложено было как можно тщательнее избирать духовных лиц на места священников. Но зато книги Лютера были вторично запрещены, а подданным присутствовавших на конвенте князей воспрещено было и посещение Виттенбергского университета. Следовательно, решение конвента строго согласовалось с Вормсским эдиктом. Нормой для проповедников впредь до созыва собора положены были те четыре великих учителя Церкви, творения которых были отвергнуты большинством на Нюренбергском сейме 1522 года. А для того, чтобы такое усердие к вере не осталось без награды, епископы согласились выплачивать 1/5 (Австрии даже 1/4) часть своих доходов защитникам и покровителям веры, светским князьям, которые, таким образом, получали хорошую прибыль. К участию в этом соглашении допущен был эрцгерцог Фердинанд и под его влиянием в имперских актах правительство заговорило уже иным языком. Шпейерский съезд, от которого можно было опасаться внесенья в строй Церкви всяких опасных новшеств, был строжайше воспрещен. Вскоре во владениях князей, участвовавших на Регенсбургском конвенте, начались формальные преследования; затем даже и в среде кругов высшего общества заметно стало ретроградное течение и всюду начали проявляться весьма серьезные осложнения.

Но пока тучи собирались в этих высших сферах, стихийные силы разразились страшным взрывом в низших слоях его. Еще со времен гуситских войн среди крестьянства заметно было некоторое брожение, вызываемое весьма сложною путаницей социальных, политических и религиозных идей. Неоднократно это брожение прорывалось наружу отдельными восстаниями, из которых опаснейшим было то, которое было вызвано бессовестным управлением злого герцога Ульриха в Вюртемберге (1514 г.). Вообще в Северной Германии крестьяне имели полное право жаловаться на тяжкие угнетения, да притом же, благодаря преобладанию римского права, могли и защититься законным путем. Росту недовольства крестьян способствовало то, что вследствие развития торговли и большей доступности всяких заморских предметов роскоши, возросла роскошь и в жизни высших классов, и эта роскошь являлась резкой противоположностью нищете, господствовавшей в народе. Эта роскошь и для народа была соблазном и возбуждала в нем зависть; а тут еще явилось и новое евангелическое учение, которое как будто оправдывало проявившиеся в народе стремления. В такое время, когда все колебалось – и управление Империей, и управление Церковью, когда простой виттенбергский доктор мог поднять такую бурю, и, наконец, публично называть папу антихристом, и ни императора, ни владетельных князей не щадил в своих речах и проповедях, прося, чтобы «Господь от них людей избавил», в такое время и крестьяне припомнили, что они тоже искуплены были кровью Христа Спасителя, и когда они сами или их проповедники и агитаторы брались за Библию, то находили в ней много прекрасных изречений касательно равенства всех перед Богом и касательно свободы; да притом не трудно было там же разыскать известное евангельское место о «труждающихся и обремененных», и легко сообразить, в какой степени не соответствовал этому месту Святого Писания тот гнет, который им приходилось переносить. Плохие надежды на урожай, близость Швейцарии, где крестьяне пользовались свободой, которой они добились борьбой с князьями и рыцарями, отчасти же и суровость австрийского правления,– все это вместе способствовало тому, что восстание ранее всего разразилось в Шварцвальде. В августе 1524 года некий Ганс Мюллер явился на освящение церкви с трехцветным знаменем (черное, красное и белое), около которого толпы крестьян стали собираться и толковать о весьма обширных замыслах. Подданные весьма многих мелких владельцев восстали разом: но их восстание еще раз было подавлено вооруженной силой эрцгерцога и швабского союза.

Двое крестьян из времен крестьянских войн.

Гравюра работы Ганса Зебалъда Бэгама. 1544 г.

Только уже в 1525 году дела приняли иной, решительный оборот. Крестьяне стали восставать массами и силой вынуждать своих владельцев (особенно из духовных особ) к принятию договоров, которые были прямо в ущерб владельцам. По призыву мятежных крестьян Аугсбургского епископа, поднялось крестьянство и на прибрежьях Боденского озера, а затем вновь восстало крестьянское население в Шварцвальдских долинах. Во главе их был тот же Ганс Мюллер, который разъезжал из местечка в местечко в красном плаще и берете и возил с собой знамя бунта на богато разукрашенной повозке. Восстание распространилось и по Зальцбургской области, и по Франконии, и по Пфальцу, и по Эльзасу.

Первоначально программу крестьянского движения составляли 12 статей, или параграфов, неизвестно кем сочиненных. Требования, выраженные в этих параграфах, были весьма разумны, справедливы и их нельзя было назвать неисполнимыми. Они настаивали на отмене ущербов, наносимых скотом полям, а также новых, возложенных на крестьянство тягостей, требовали свободной охоты, восстановления старых общинных вольностей. Они не желали более быть собственностью владельцев; напоминали о том, что Христос и их тоже искупил своими страданиями. Сверх того, они требовали от проповедников, избираемых общиной, чтобы те поучали их правой вере. В двенадцатом параграфе этой программы выражено было желание подтвердить все эти требования местами из Святого Писания. Но кто бы взялся расследовать эти параграфы, кто был бы в состоянии удержать возмутившихся крестьян в пределах этой программы? Исступленные агитаторы являлись всюду руководителями восстания и выступали на сцену в тех случаях, когда одержанный бунтовщиками успех предавал противников в их руки. Разительным примером этого исступления может служить известный эпизод с графом Гельфенштейном, который попал в руки крестьян вместе с некоторыми рыцарями из своей свиты и слугами, в том городке, Вейнсберге, в котором он искал себе убежища. При свете пожара, среди общего пированья и разгула мятежников, крестьяне держали между собою совет, как поступить с графом? При этом верх одержало мнение вожака одной из шаек, который утверждал, что на все дворянство следует нагнать страх и ужас, и прежде даже чем решение было принято всеми, пленники уже были выведены на лужок позади замка. Напрасно графиня на коленях умоляла мятежников, чтобы они пощадили ее мужа, и, думая разжалобить их, протягивала к ним свое дитя. Напрасно и граф предлагал им 30 000 гульденов выкупу, лишь бы они его не убивали, мятежники ударили в барабаны, и при их треске совершилась кровавая расправа с пленниками. И действительно, перепуганное дворянство всюду стало изъявлять согласие на законы, введение которых требовалось крестьянами. Один из рыцарей, истинный сын своего века, Гёц фон Берлихинген, вздумал быть даже вождем их и руководителем, однако же тщетно пытался внести хоть какую-нибудь дисциплину в разнузданные шайки мятежников.

Крестьяне-мятежники.

Уменьшенная титульная виньетка, резанная на дереве

Скульптурное изображение Гёца фон Берлихингена на надгробном камне его могилы в монастыре Шёнталъ.

Надпись: «Und er warthet allhie eiuer froellichen Auferstehund» («и он ожидает здесь радостного воскресения»)

Движение распространялось по всей Германии. Особенно опасным явилось оно потому, что к нему пристало население из небольших городов. Всюду начинавшееся брожение проявлялось в упорстве и грубости, с которыми челядь относилась к господам: «Сегодня ты господин,– слышалось повсюду, – а завтра я захочу господином быть!» Казалось, что революционные силы забушевали всюду, и первоначальные 12 пунктов вскоре были уже заменены повсеместно гораздо более обширной программой, состоявшей уже из 14 пунктов, в которых заявлялись притязания на весьма основательные преобразования всего государственного строя империи. В этих 14 пунктах речь шла уже о вознаграждении господ за утрату крестьянских земель при посредстве конфискации духовных имений. Ни одно лицо, посвященное в духовное звание, не должно занимать светской должности; требовалось переустройство правосудия, в виде учреждения 64 фрейгерихтов, 16 ландгерихтов, 4 гофгерихтов и, наконец, одного высшего суда (каммергерихта). Доктора римского права должны быть оставлены только при университетах; все пошлины должны быть уничтожены, всюду должны быть введены одинаковые весы и меры; налоги могут быть собираемы только в 10 лет раз и притом платить их следует самому императору.

Убийство рыцаря крестьянами-мятежниками. Гравюра на дереве работы Шёйффелина.

(На знамени мятежников символ восставших – башмак с оборами).

Вообще говоря, надо заметить, что весь этот смелый набросок преобразования государственного строя был с начала до конца составлен в строго монархическом смысле, и уже начинали поговаривать в народе о полной отмене княжеской власти. Вот какими мыслями руководились уже теперь южногерманские крестьяне, когда их отряды (6 и 7 мая 1525 г.) с разных сторон подошли к Вюрцбургу, где они были радушно приняты горожанами, обложили местный замок, защищаемый Себастианом Ротенханом.

Таково было положение дел на юге. Но иной оборот приняло восстание, когда у него появился новый и гораздо более опасный вождь – Фома Мюнцер, который в Тюрингии, в Мюльгаузене, сместил все власти и занялся в окрестностях разорением и грабежом монастырей. Это был человек еще молодой (род. 1498 г.), усердно занимался науками, кажется, в Виттенбергском университете и получил даже степень доктора. Уже с 1513 года начал он, как и многие другие в то время, обдумывать план церковной реформы. Начинавшаяся реформация не могла отрезвить его дух от апокалипсических и пророческих мечтаний, которые чрезвычайно льстили его радикализму.

Не мог он примириться с мыслью о подчинении Лютеру, его отталкивал «мягкий» способ действия Лютера и то, что Лютер всюду выдвигал на первый план веру. Он более был расположен к сближению с цвиккаускими сумасбродами, хотя и не разделял их убеждений. Затем Мюнцер попытался было развернуть активную деятельность в Богемии, но неудачно, этот вулкан уже потух. Его зажигательные исступленные воззвания не производили на местное население никакого впечатления. Тогда Мюнцер вернулся в Германию и центром своей деятельности избрал Мюльгаузен. В голове этого человека в каком-то смутном брожении переплелось пророческое вдохновение с рационалистическим и в результате зародилось, например, такое учение, что Святой Дух есть не что иное, как наш разум, что Царство Божие следует учредить на земле со всеми его благами, равенством и свободой, и низвергнуть все, что будет сопротивляться выполнению этого замысла. К числу враждебных начал, в которых он видел препятствие для осуществления своего замысла, он относил не только все духовное сословие, но и всех князей, и господ, и тех, кого он почитал их слугами, а именно Лютера и Меланхтона.

На богословский диспут с ними он не принял вызов и, весь проникнутый своими идеями, говорил всем, что теперь именно настало его время. «Не давайте доступа жалости к вашему сердцу! – вопил он в своих исступленных речах к народу,– не взирайте на вопли безбожных, не давайте крови остывать на вашем мече». И вот теперь, по его словам, он готовился разорить гнездо орлиное. И точно: отовсюду стекался к нему народ толпами, и настроение толпы было таково, что она, по-видимому, могла успокоиться лишь тогда, когда во всей Германии не осталось бы ничего, кроме крестьянских домов и крестьянских земель.

И это восстание, как и рыцарское восстание предшествующего года, пыталось найти себе поддержку и войти в соотношение с великим вопросом о церковной реформе, а потому и было в высшей степени важно видеть, как относился сам Лютер к движению народной массы. Лютер, ничуть не равнодушный к страданиям народа, из среды которого и сам происходил, сначала думал было выступить посредником между владетелями и подданными их, и питал эту надежду до тех пор, пока 12 параграфов еще были популярны. Но быстро вздымавшиеся волны восстания тотчас поглотили эту основную программу. Мятеж предстал во всей своей наготе. Противники Лютера, проповедники убийств и разбоя, постепенно захватывали в свои руки все дело народного восстания, и Лютер наконец, совершенно ясно осознал громадную опасность этого движения для Германии и его собственной проповеди. Тогда он взялся за перо и выпустил в свет статью «Против крестьян-мятежников», где решительно и открыто высказал отвращение, внушаемое ему мятежом. В это опасное время он стал на сторону власти: она должна была действовать против мятежников силой, данной ей свыше, и все, кто будут сражаться на ее стороне, заслужат «венцы мученические», а всех сражающихся на стороне мятежников «ждет вечная геенна огненная». Он нимало не сомневался в том, что крестьяне, поднявшие меч, поступали против Слова Божия и против повиновения, и что, при существующих условиях, быстрое и решительное применение силы было бы лучшим и вернейшим способом для усмирения мятежа. Смысл его слов, который кажется нам жестче, нежели его современникам, более привычным к резкой форме выражения, был таков: «каждый, кто может, действуй против них, дави и коли их, тайно и явно, как при пожаре, лишь бы погасить его, какими бы то ни было способами». Надо было много мужества, чтобы поставить себя в такое положение, при котором не мудрено было порвать со всеми партиями. Но об этом Лютер вовсе и не помышлял: он шел тем путем, который считал прямым, и который, в сущности, таков и был.

Нетрудно представить себе, что мог бы наделать такой человек, как Мюнцер, если бы ему хоть на месяц удалось захватить власть в свои руки. Мощное слово Лютера повлияло на средние классы и даже на тех, у которых никогда бы не хватило мужества выступить борцами против народной массы, а чтобы более придать своему слову веса, Лютер, подвергая себя опасности, лично посетил местности, охваченные мятежом.

Эта печальная борьба разрешилась сначала битвой на севере Германии. Герцог Георг Саксонский, его зять Филипп, ландграф Гессенский, герцог Генрих Брауншвейгский, соединили свои силы и ожидали еще подкреплений со стороны нового курфюрста Саксонского, Иоанна[5].

Надгробное изображение Фридриха Мудрого в замковой церкви в Виттенберге.

Бронзовое изваяние, выполненное нюрнбергским мастером Петром Фишером в 1527 г.

Решительная битва произошла при Франкенгаузене (в графстве Шварцбург). На стороне крестьян было 8000 человек, в том числе многие были среди восставших по принуждению, да и согласия в их рядах не было. Сила князей и по численности, и по вооружению, и по военной опытности, и по артиллерии своей была намного значительнее. Князья начали с того, что предложили мятежникам помилование, если они выдадут своих предводителей. Крестьяне стали обсуждать это предложение. Мюнцер еще раз стал воодушевлять их на битву, то восклицая: «Не устрашайтесь ничего, слабодушные маловеры!», то указывая им на радугу, явившуюся на небе, как на знамение их победы. Еще срок, данный им на размышление, не миновал, как последовало нападение со стороны княжеского войска. Залпы орудий произвели страшное смятение в их рядах; обоз их был уже захвачен войсками, а они все еще ждали помощи свыше, и даже запели хором «прииди, Святый Душе, Боже Правый!..» А им уже не было спасения: кровопролитие началось страшное и беспощадное. Они пустились врассыпную, бросились бежать с горы вниз, пытались добраться до ближайшего леса, но кавалерия преследовала их по пятам и рубила всех, кого настигала. Ручей, протекавший через Франкенгаузен, окрасился кровью убитых. Сам Мюнцер, которому удалось укрыться на чердаке одного из домов в Франкенгаузене, был разыскан, приведен к князьям и подвергнут пытке. Он не проявил особой стойкости, однако же и в последние минуты жизни напоминал князьям о милосердии по отношению к их несчастным подданным и указывал им на то, чтобы они почаще читали Книги Царств. Затем его повели на казнь: сам герцог Генрих прочел ему «Символ веры», по новому обряду, и Мюнцер повторил молитву. После этого он был казнен вместе со своим наместником, Пфейфером, которого удалось захватить в Мюльгаузене, и вместе с ним еще 92 его сотоварища.

Примерно в это же время закончилось восстание и в Южной Германии. Вечером в тот же роковой день 15 мая, когда кровавая бойня при Франкенгаузене положила конец восстанию в Северной Германии, толпы крестьян, которые собрались под Вюрцбургом, устремились на штурм замка. Но в 2 часа ночи они отхлынули, так как отовсюду, из Швабии и из Эльзаса, к ним пришли неблагоприятные известия. И вот одно скопище за другим, расходясь в разные стороны, попадалось в руки беспощадных врагов, с которыми встречалось в открытом поле. 7 июня сдался и Вюрцбург. И здесь начались жестокие казни. Вскоре был подавлен мятеж и в среднерейнских, и в верхнерейнских областях. Все стихло, и право сильного восторжествовало всюду, где население было усмирено оружием... И тщетно взывал теперь Лютер, напоминая о христианском долге милосердия, проповедуя против «свирепствующих, неистовствующих, неосмысленных тиранов, которые даже и по окончании битвы не могут еще утолить свою жажду крови...»

Во многих местах положение крестьян стало значительно хуже прежнего. И только там, где вовсе не было попыток восстания, они получили некоторые облегчения.

Ландскнехты после окончания крестьянской войны.

Гравюра работы Ганса Зебальда Бэгама, 1543 г.

Наверху надпись: «Куда теперь деваться – война закончилась».

Это восстание крестьян так же мало повредило делу нового учения, как и предшествовавшее ему восстание и поражение рыцарства. Однако многие частные лица из тех, которые «налагая руку на рало всегда оглядываются назад», постарались поскорее разделаться с этим религиозным вопросом, который, так или иначе, становился все более и более опасным; а ревностные приверженцы церковной старины, подобные герцогу Саксонскому Георгу, с великим усердием принялись доказывать своим союзникам, что между «лютерством» и только что подавленным восстанием крестьян существует теснейшая связь. Постепенно отовсюду стали сбираться и сосредоточиваться силы, готовые противостоять движению, вызванному новым учением, и наступление кризиса стало для всех очевидным.

Однако ближайший сейм, собравшийся в Шпейере летом 1526 года, был еще благоприятен евангелическому учению. На сейме еще раз большинство оказалось настроенным в пользу евангелическо-реформаторского учения. Три комиссии: курфюрстская, княжеская и составленная из горожан, вновь принялись за расследование церковных злоупотреблений, и все три, высказавшись за необходимость реформы, стали поговаривать о том, что следует отправить к императору, пребывавшему в Испании, посольство и просить его еще раз о созыве собора и отмене выполнения Вормсского эдикта. В высшей степени важным было то заключение сейма, в основании которого было постановление, что впредь до общего собора или до собора среди германской нации «каждое из государственных сословий должно так жить, так управляться и так держать себя, как надлежит ему ввиду ответственности перед Богом и его императорским величеством».

Этим решением сейма, действительно, отдельным князьям и городским властям предоставлялось самостоятельно относиться к религиозным верованиям населения. Таким образом дело приняло во многих отношениях гибельный, но необходимый для его решения оборот. К тому же все надежды, которые в течение некоторого времени возлагались на юного императора, окончательно были покинуты. Ожидали, что ему удастся, при громадной мощи, сосредоточенной в его руках, объединить власть над Германией при посредстве сильного религиозно-реформационного движения, но ожидания эти не сбылись. Мудрено собрать смоквы с терниев.

«Благородная юная кровь» из рода Габсбургов, как оказалось, не сумела понять лучших сторон в этом движении и по отношению к религии проявила какое-то рабское подобострастие, которое потом передала и другим представителям своего дома. Затем и сама возможность проведения в жизнь религиозной реформы при посредстве сильного народного движения дважды окончилась неудачей. Для всех стало очевидным, что такую реформу способны осуществить только владетельные князья, высшие представители немецкой нации, мощь которых теперь простиралась уже и на область религии, следовательно, как бы удвоилась. И как обыкновенно случается во всех земных человеческих делах, гений начал борьбу, а посредственности предстояло ее закончить. В этом смысле можно сказать, что именно реформация привела к окончательному раздроблению Германии, или, вернее, закончила собою раздробление, уже давно существовавшее.

И вот образовались две противоположные группы: католическая, к которой примкнули Австрия, Бавария, южногерманские епископства, сторонники регенсбургских решений, и евангелическая, в состав которой вошли Саксония, Гессен, а также и несколько городов на севере и юге Германии. Но ни в общем, ни в частности это разделение не было проведено окончательно. Важные политические условия (с которыми мы еще ознакомимся впоследствии) побуждали или даже вынуждали императора Карла V еще в течение некоторого времени предоставить германскую нацию ее судьбе, и в течение двух ближайших лет евангелическое учение и миросозерцание уже настолько успело в Германии укорениться, что вновь искоренить его можно было бы только путем величайших усилий. Когда, лет 15 спустя, попытка подобного искоренения была действительно сделана, то она оказалась лишь поздним и напрасным усилием.

Новая жизнь Церкви за эти годы приобрела себе в Германии новые области для распространения, и в то же время сами формы ее успели окончательно окрепнуть. Появилась неминуемая потребность, даже необходимость, установления нового церковного устройства на основе евангелического учения. Такое новое устройство прежде всего было установлено в Гессене (в октябре 1526 г.), где умный и решительный ландграф Филипп вполне сознательно принял новое учение со всеми его прямыми и ближайшими последствиями. Это устройство введено было местным собором, собравшимся в Гамбурге. По древнехристианскому образцу было положено: священников избирают общины из собственной среды; епископы могут принадлежать ко всем слоям общества по своей профессии.

Как и в древнехристианской общине, рядом со священниками были поставлены особые попечители, обязанные заботиться о бедных. Епископы и выборные от общин составляют общий (или главный) синод, который из среды своей назначает выборных для ведения делопроизводства и трех визитаторов (или надзирателей). Каждая отдельная община имеет право отлучать своего члена от Церкви. Более властным характером отличалась та визитация церквей в курфюршерстве Саксонском, которая вполне заслуженно приобрела всеобщую известность (1527 г.). Несмотря на это, по согласованию с Лютером и совершенно в его духе, в дальнейшем поступали везде с величайшей осторожностью и снисхождением. Всюду имелась в виду главная сущность дела, а потому и старались избегать бесполезных пререканий пред лицом народа, позаботились о вознаграждении тех, которые лишены были пропитания или заработка, вследствие народных движений, или уничтожения монастырей и обителей, и стремились к тому, чтобы с пользой употребить доходы с церковных имуществ на школы, на благотворительные учреждения и прочее.

Нельзя при этом обойти молчанием то обстоятельство, что и курфюрсту, и Лютеру немалого труда стоило отстоять церковное имущество от алчного захвата со стороны дворянства, которое и тут не прочь было «пожать то, чего не сеяло». По примеру саксонских реформатов, и в Гессене, также на средства, доставленные церковным имуществом, была учреждена богословская семинария в Мерзебурге и четыре госпиталя в разных местах. И сообразно этому всюду воспользовались церковным имуществом для тех же благотворительных целей в Франконии, в Нюренберге, в Люнебурге, в Ост-Фрисландии, в Шлезвиге, в Голштинии, в Силезии. В связи с этими полезными учреждениями, на осуществление которых требовалось известное время, Лютер выпустил в свет полезнейшее из своих произведений – Катехизис, приспособленный для общего понимания. Во всех этих преобразованиях внутри Церкви важно было то, что и проповедь евангельская, и поучение паствы поручено было людям, которые, хотя по образованию своему и стояли выше уровня толпы, но все же исходили из ее среды, а не составляли отдельного, обособленного и чуждого народу сословия, как католическое духовенство. К этому же времени относится и устранение безбрачия духовенства и неправильного отношения его к женщинам. В бурном 1525 году Лютер и сам вступил в брак, он женился на монахине, Екатерине фон Бора, и получил возможность вполне насладиться радостями домашней жизни и супружеского счастья. Таким образом, и с этой стороны в народную жизнь германской нации была внесена правда и естественность удовлетворения важнейших житейских потребностей.

Портрет Екатерины фон Бора, кисти Луки Кранаха

Собственноручное письмо Лютера к его жене Катерине

Адрес на оборотной стороне: «Моей милой хозяйке Кэти Лютерине фон Бора. В собственные руки».

От 18 сентября 1541 г. (Жена Лютера, Катерина, вероятно находилась в это время в своем имении в Цюльсдорфе).

G & Р (Gratiam et Pacem: Милость и мир). Милая Кэти. Посылаю к тебе наскоро Урбана, дабы ты не испугалась, если до тебя дойдет какой-либо слух о турках. Еще же удивляет меня то, что ты сюда ничего не пишешь, и не подаешь о себе вестей, тогда как знаешь, что мы здесь о вас тревожимся, ибо Мейнц, Гейнц и многие из дворянства в Мейссене очень враждебно к нам относятся. Продай что можно, сделай все необходимые распоряжения и возвращайся домой. По моему соображению, положение дел скверное, и Бог, видимо, желает нас за наши прегрешения поучить лозой своего гнева. Бог тебе защитник – Аминь. Воскресенье, после Лампертова дня.

М. Лютер

Важнейшими в числе территорий, приобретенных за это время новым учением, были: область владений Тевтонского Ордена и часть Швейцарии. Не мешает при этом заметить, что магистр Тевтонского Ордена (из рода Гогенцоллернов), Альбрехт Бранденбургский (с 1511 г.), примерно в это же время, по Краковскому миру, получил в 1525 году орденские владения в лен от Польши, в качестве наследственного герцогства Пруссии, и правил ими с той поры уже как герцог Прусский. Этот акт вскоре был закреплен его бракосочетанием с принцессой датской. Затем герцог открыто перешел на сторону евангелического учения. В Швейцарии, между тем, это учение пошло особым путем развития, которое внесло новый момент в реформационное движение этого века.

Религиозная оппозиция развилась в Швейцарии очень рано. Человек, с именем которого связана вторая из главных форм реформаторского движения, был Гульдрих Цвингли. В 1484 году, в самый новый год, он родился в Вильдгаузе, в Тоггенбургском округе, и был сыном старшины этой небольшой общины. Ему не пришлось, как Лютеру, пройти тяжкую школу бедности. С ранней юности предназначенный к духовному званию, он уже в 15-летнем возрасте принялся за учение в Вене, Берне, Базеле, примкнул к гуманистическому направлению и углубился в изучение классиков, а также греческого Нового Завета в издании Эразма. Не вдаваясь в тяжкую душевную борьбу, вынесенную Лютером, простым путем научного исследования и мышления, он уже в 1516 году пришел к выводу, что папство, собственно говоря, не имеет никакой основы в Святом Писании, что, конечно, и не потребовало особенных усилий. В то же самое время (и в этом смысле также совершенно отличный от Лютера) Цвингли обратил внимание и на решение практически-политических вопросов, тем более, что он успел и свет повидать. В 1506 году, еще в молодых летах, избранный в проповедники в Гларус, он дважды успел побывать с ландскнехтами в Италии; он там и на коне, и под конем бывал, и даже писал после того против наемничества и бродяжничества швейцарской молодежи, среди которой это зло укоренилось еще издавна. В 1516 году он возведен был в сан священника в Эйнзидельне, посещаемом множеством богомольцев. Здесь-то дерзнул он начать свои проповеди на основании Евангелия и евангельской морали, однако настоящее поприще для его проповеднического таланта открылось только тогда, когда он, в самом расцвете лет, занял место священника при Цюрихском соборе. Здесь с замечательной ясностью и с убедительным красноречием стал он проповедовать, а предметом проповеди своей избирать содержание отдельных книг Нового Завета в их полном объеме и последовательной связи. Мысль была новая и плодотворная! При этом его и в народе очень любили. На своем веку он научился обращению с людьми, и он всюду – в домах у горожан, у крестьян – был желанным гостем. В 1521 году опять предстоял набор наемников для папы. Олигархам в кантонах подобные наборы доставляли своего рода выгоды, и вот снова Цвингли начинает писать и проповедовать против этого безобразия. Патриотическое чувство, которым проникнуты его проповеди, придает его словам громадную силу. Грозно звучала его речь, когда он, указывая на красные шапки и плащи папских послов, говорил: «Стоит только их выжать, и вы увидите, как из них закаплет кровь ваших сыновей, братьев, отцов и друзей». Впрочем, нельзя не заметить, что введение здесь реформации было в значительной степени облегчено той осторожностью, с которой обязательно производились эти наборы наемников посланцами папы. Почти на глазах папских кардиналов и нунциев укоренялось здесь евангелическое учение. Совет города Цюриха с самого начала движения был на стороне Цвингли, и когда весной 1522 года, иные стали нарушать посты и епископ Констанцский стал на это жаловаться городскому совету, тогда-то, собственно, и началось реформационное движение. Совет решил очень мягко. Никто не должен нарушать поста без уважительной причины, но не коснулся проповеди, которая вскоре стала порицать и безбрачие духовенства. Решительным событием в данном случае был диспут, которого потребовал сам Цвингли, и которому он в 67 тезисах предпослал исповедание веры, поразительное по своей ясности. Диспут происходил 23 февраля 1523 года и епископский викарий играл на нем весьма жалкую роль, а так как он не коснулся Цвинглиева исповедания веры и ни в одном из его тезисов не указал никакой ошибки, то совет уполномочил Цвингли продолжать его проповедь и дело сделалось как бы само собой. Немецкий язык введен был в богослужении вместо латинского, доходы монастырей были обращены на школьные потребности, священники стали жениться, монахи – покидать свои кельи. Община становится распорядительницей церковных дел, в противоположность общей, Вселенской Церкви, город Цюрих сам собою отделяется от епископства Констанцского, от папы, от Церкви. Местные сельские общины последовали примеру горожан цюрихских, и так пошло дело далее по всем кантонам. Причем везде на этой почве демократический принцип шел рука об руку с реформационным против олигархического, который всюду держал сторону папы.

Цвингли. Портрет работы Ганса Асперома

Итак, первое отличие швейцарской реформы от общегерманской реформации, можно сказать даже главное, чем она дополнила и даже превзошла германскую реформацию, было восстановление, или, лучше сказать, возрождение понятия общины. «Гёнг и Кюснахт, – говорил Цвингли, – сами по себе представляют скорее настоящую Церковь верующих, нежели все вместе собранные епископы и папы». Из этого уже само по себе должно было развиться практически-политическое воззрение на общину. Община – самостоятельная единица, которая ни от кого не должна зависеть; община, следовательно, – республика. Такое воззрение уже существенно расходилось с консервативным воззрением Лютера. Между тем как Лютер хочет отстранить лишь то, что противно положительным указаниям Святого Писания, на основании правила: «Кто не против меня, тот со мной», – Цвингли, напротив, стремится все устранить, чего нельзя положительно доказать на основании Святого Писания, и придерживается правила: «Кто не со мною, тот против меня». Вот почему и в самом культе здесь старались, по возможности, вернуться к древнехристианскому образцу. После краткой, но сильной борьбы, вся обрядовая сторона религии и все внешние формы были устранены. Органы смолкли, лучшие церковные изображения были забелены, а с 1525 года и самому приобщению Св. Тайн придан был вид древнехристианских агапий. Со всякими фантастами и лжеучителями, восстававшими против установленного властями церковного строя, здесь не церемонились: или изгоняли их, или топили в реках и тотчас же восстанавливали спокойствие.

Само собой разумеется, что такая последовательная, ясная и положи тельная реформа должна была привлекать к себе многих. Почти во всех кантонах союза приверженцы нового учения оказались в большинстве. В 1528 году церковный и политический переворот произведен был в могущественнейшей из этих общин, в Берне. И только в 5 старейших кантонах: Люцерне, Цуге, Швице, Ури, Унтервальдене, а также во Фрейбурге и Валлисе, старокатолическая партия тесно сплотилась и удержалась. Учение Цвингли стало быстро распространяться и вне пределов Швейцарии, вследствие весьма оживленного обмена письмами и печатными произведениями, установившегося между швейцарскими и верхненемецкими городами. И вот в Ульме, Меммингене, Линдау, Констанце, Аугсбурге, Рёйтлингене, Страсбурге распространилась всюду проповедь по образцу Цвингли. Весь вопрос сводился теперь к тому, в какой степени оба направления нового учения, обозначаемые именами Лютера и Цвингли, смогут согласоваться между собой, и смогут ли при этом противостоять угрожавшей им опасности насильственного подавления, которая возрастала все более и более и надвигалась неудержимо.

Весьма серьезные политические замешательства воспрепятствовали Карлу V привести Вормсский эдикт в исполнение, в общем применении его к Германии. В 1516 году Нойонский договор прекратил на время столкновения между испанцами и французами в Италии. Но соперничество молодых монархов способствовало тому, что мир оказался непрочным и война разгорелась вновь в 1521 году. Император требовал, чтобы французы очистили занятые ими имперские ленные города, Милан и Геную, отказались бы от своих притязаний на Неаполь и от ленных прав на Артуа и Фландрию, а также уступили бы герцогство Бургундию, которым следовало по праву владеть императору Карлу V, как потомку древних герцогов Бургундских. Военное счастье оказалось на стороне императора Карла V. Главным театром войны, весьма естественно, была Северная Италия. Здесь французы вынуждены были уступить Милан, а затем потерпели поражение при Бикокке. В том же году вступил на престол папа Адриан, который, в противоположность своим предшественникам, уже потому поддерживал германского императора, что ожидал от него подавления новой ереси. С другой стороны, важным союзником Карла V явился один из первых вассалов французского короля герцог Карл Бурбонский. Причины чисто личного и финансового свойства привели к разрыву между королем и этим магнатом, человеком, не только весьма богатым и могущественным, но и весьма способным. После смерти супруги своей он увидел себя впутанным в процесс, который грозил ему утратой большей части его владений, в связи с чем и обратился за защитой к королю английскому и к императору германскому, которые, при помощи герцога Бурбонского, могли надеяться на возможность вести войну в пределах самой Франции. Честолюбивый Генрих VIII даже мечтал уже о властвовании над обеими странами, как властвовали некогда Плантагенеты... Однако Франциск I заподозрил герцога в сношении с врагами Франции, а герцог еще не успел подготовиться к открытому восстанию, и едва сам мог спастись, а от его двух герцогств, двух княжеств, четырех графств, двух виконтств и семи баронств ему остался только его добрый меч, который он теперь и принес на службу императору, вынужденному ради своих интересов, отстаивать и его собственные.

Ландскнехты Карла V во время его первой войны против Франциска I. Гравюра на дереве работы Шеффелина, 1520 г.

Нападение на Францию с юга не удалось (1524 г.). Война опять перенесена была в Италию. И вдруг, в феврале 1525 года, произошла неожиданная развязка. Около Павии стояли французские войска под начальством своего короля. Против них – императорские войска, бывшие на плохом содержании и жаждавшие скорейшего решительного сражения. Утром 24 февраля случайно завязалась битва, в которой король Франциск I, храбрый рыцарь, но плохой полководец, принимал самое горячее участие во главе отборного отряда тяжеловооруженных знатнейших рыцарей. В критический момент боя, когда часть его войска очутилась между двух огней (с одной стороны между испанскими ветеранами и с другой – гарнизоном Павии, сделавшим вылазку), король подскакал к рыцарям, чтобы ободрить их своим присутствием, но отступавшие отряды увлекли Франциска I, и он попал в плен. Поражение французов было полное и стоило им громадного по тому времени урона – 10 000 человек убитыми.

Взятие в плен Франциска I в битве при Павии. Гравюра на меди работы М. Мериана

Пленный король французский был увезен в Мадрид, и там, 14 января 1526 года, подписал мирный договор, по которому обязался отказаться от итальянских притязаний, от ленных прав на Артуа и Фландрию, уступить герцогство Бургундию, вступить в брачный союз с сестрой императора, Элеонорой, кроме того, обещал, совместно с императором, действовать против турок и еретиков.

Государственные чины должны были утвердить этот мирный договор. При торжественном богослужении, положа руку на Евангелие, Франциск I поклялся не нарушать этого мира ни единожды в жизни. Он простился, его проводили до границы. На мосту, перекинутом через р. Бидассоа, отделяющую Францию от Испании, он был обменен на двоих своих сыновей, которые должны были остаться заложниками у императора.

Франциск I, король французский.

Гравюра Платт-Монтана с картины Клуэ

Но победа была слишком значительна и заключенный договор был до того выгоден противнику, что Франциск I не мог его соблюсти, да и Франция не потерпела бы этого. Составив тайный протест, король передал его папе Клименту VII, преемнику Адриана. В качестве Медичиса, а тем более итальянского государя, исконно враждебного усилению императорской власти, Климент одобрил нарушение клятвы. Этот наместник Христа выразил, что допускает мадридский договор в том предположении, что король его не сдержит. И если только Франциск I нуждался в облегчении ему способов к измене, то у папы было под рукой и средство: королю следовало заявить, что он не может выполнить своих обещаний, даже если бы и хотел. В этом была доля правды: не Франция, а только лично король попал во власть императора при Павии, и в этом плену он не обладал и малейшей долей той свободы, которой должен пользоваться побежденный властитель, дабы его решения стали обязательными и для его подданных. Вследствие этого, едва получив свободу, Франциск присоединился к Коньякской лиге, в которую входили: папа, Венецианская республика, некоторые мелкие владетели и Англия, до того времени действовавшая против Франции, и выступил, вместе с ними, против императора. Так началась вторая франко-испанская война, чудным образом серьезно повлиявшая на ход немецкой реформации.

Обстоятельства складывались так, что у императора еще не было возможности претворить в жизнь грозные слова, произнесенные им в Вормсе. Антипапистское движение в Германии было фактором, с которым поневоле считались оба правоверные политика: папа, восстававший против императора, и император, боровшийся с папой. Этот разрыв между двумя охранителями христианской Церкви должен был вскоре заявить о себе самым страшным событием.

Призывной барабан императорских вербовщиков в горных имперских городах привлек, на этот раз, небывалое число ландскнехтов, и император не напрасно упомянул в своем манифесте (сентябрь 1526 г.) о политике папы, противодействовавшей «евангелическому учению». В своем послании к кардиналам (октябрь), он тоже горько жаловался на эту политику: «Папа поступает со мною крайне несправедливо». Наемные войска не опасались, на этот раз, скудости жалованья. В Риме, который на деялись взять, золото можно было загребать лопатами.

К испанским и итальянским войскам присоединились 11 000 наемни ков и 20 000 имперцев. Во главе армии стоял герцог Бурбонский Карл. Он двинулся по большой дороге к Риму. Перемирие между папой и королем неаполитанским было помехой к пропуску войска, но немецкие ландскнехты в полном единодушии с католиками-испанцами подняли бунт и заставили герцога вести их далее. 5 мая 1527 года армия была уже под стенами Ватикана. Завоевание Рима стоило жизни самому герцогу: он был сражен пулей во время штурма, который начался на следующее утро, но вообще взятие города обошлось небольшим числом жертв. Испанцы и немцы соперничали в отваге. Последние воодушевились до того, что им чудилось, будто сам Господь предшествует им среди облака. Папа успел вовремя укрыться в замок Св. Ангела. Он медлил согласиться на требования победителей, которые, обождав до полуночи, разрешили потом солдатам похозяйничать в городе. Ужасы, творившиеся в городе, приобретали особую окраску оттого, что участвовали в этих бесчинствах и насилиях, совместно, с одной стороны – воины-католики, неаполитанцы и испанцы, с другой – еретики. По свидетельству итальянского историка, почти все немецкие солдаты «были заражены лютеранской язвой». Пока испанцы старались преимущественно нахватать денег, а неаполитанцы позорили себя самыми отвратительными жестокостями и насилиями, немцы устраивали злобные потехи, переряжаясь в кардинальские одежды. Так, одного солдата нарядили папой с тройной бумажной тиарой на голове. Он благословлял прочих кружкой пива перед самым замком Св. Ангела. Потом они устроили консисториальное заседание и кричали, подняв полы вверх: «Папа Лютер! Папа Лютер!» Климент тщетно ожидал выручки от лиги; он должен был согласиться на уплату 400 000 скуди и на уступку нескольких крепостей. Добыча, награбленная войском, оправдала самые смелые ожидания победителей: ее насчитали в десять миллионов. Следующий год (1528) также не принес счастья лиге, хотя к ней присоединился и английский король Генрих VIII. Французы двинулись большими силами из Неаполя, но страшная эпидемия опустошила армию, и они сразу потеряли все то, что успели завоевать.

Но победа над Римом была так же слишком велика, как и победа при Павии. Католические сферы были недовольны ею и император должен был как-либо примириться с папой. Мир был заключен в Барселоне (1529 г.). Неаполь освобождался от уплаты ленной подати пап, имперские войска получили дозволение проследовать в Тоскану через Папскую область; взамен этого, Флоренция была возвращена фамилии Медичи, к которой принадлежал сам папа, и один из папских племянников, герцог Флорентийский Александр Медичи, получал в супруги дочь императора. Но важнейшей статьей этого договора была та, по которой император обязывался помогать папе в защите «Христа против наносимого Ему оскорбления» в религиозном вопросе.

За этим мирным договором с папой последовал другой, заключенный с французским королем в том же году в Камбрэ, что в нынешнем французском Северном департаменте. Переговоры велись женскими членами царственных домов: невестой короля, сестрой императора Элеонорой, матерью короля Луизой Савойской, и теткой императора Маргаритой, правительницей Нидерландов. Главнейшие условия этого «Дамского мира» были следующие: Франция отказывалась вновь от Милана и от своего верховенства над Артуа и Фландрией. Она обязывалась выплатить два миллиона выкупа за принцев, содержащихся в Мадриде. Взамен этого, что было важнейшим, она сохраняла Бургундию. Брак Элеоноры с королем подтверждался и был заключен в 1530 году. Статья насчет ереси, бывшая в мадридском мирном трактате, повторялась и здесь, что и было причиной такого успеха мирных переговоров.

Чтобы оценить вполне положение Карла V в начале 1529 года, необходимо заметить, что Габсбургский дом получил в последние годы еще две короны: венгерскую и богемскую, доставшиеся ему вследствие роковой битвы при Могаче, на Дунае (1526 г.). Король Людовик II, владевший Венгрией и Богемией (с 1514 г.), погиб в этом сражении с турками, вдесятеро его многочисленнейшими. Эрцгерцог Фердинанд, женатый на сестре убитого короля, являлся естественным претендентом на его наследие. В Венгрии он одолел весьма могущественного кандидата на тот же престол, избранного национальной партией и поддерживаемого турками, члена знатного дома Заполиев, Иоанна, графа Чипского и воеводу Седмиградского; в Богемии ему пришлось бороться с еще более опасным кандидатом, герцогом Вильгельмом Баварским, но он одержал верх и над ним, сделав некоторые уступки по религиозным вопросам и ловко воспользовавшись тогдашними натянутыми отношениями Габсбургов к папе. Он был коронован в Праге как король Богемии 24 февраля 1527 года, а 3 ноября того же года как король Венгрии, в Штульвейсенбурге.

Положение императора было самое блестящее или казалось таким. Все удавалось ему, по-видимому, и отсюда неизбежно естественным путем у него должна была зародиться мысль: покончить совершенно с немецкой ересью. Много было высказано на тему о том, сколько великого мог бы совершить Карл, если бы он стал на сторону евангелического учения. Но лишь весьма немногие люди могут стряхнуть с себя влияние той умственной атмосферы, в которой они выросли, а Карл, при всем своем уме и значительности в известном круге действий, принадлежал все же к разряду весьма обыкновенных людей. Он вырос в Испании, где схоластика, дожившая уже свой век в остальной Европе, еще только что развивалась, и где вспышки народной борьбы с маврами чередовались с торжественными возведениями еретиков на костер, насильственно обращенных мусульман повергали ниц перед Святая Святых, мечети обращались в храмы и последователи Колумба переплывали океан для распространения истинной веры такими же неуклонными способами. Для уразумения евангелического движения Карлу требовался бы больший ум и образование более глубокое: это движение казалось ему лишь явлением преходящим, вызванным мирскими побуждениями и подлежащим подавлению тоже мирскими средствами. Ко всему этому, он, для которого вера была мыслима лишь в образе единой Церкви, и именно явной католической римской Церкви, искренне и серьезно считал себя как мирского главу христианства, как охранителя этой самой единой Церкви, обязанным защищать ее всеми своими силами. Иначе и быть не могло, потому что он был набожен и совестлив на свой лад, что и заставило его послать предостережение в этом смысле рейхстагу, собиравшемуся в Шпейере, в феврале 1529 года.

Стало очевидно, что для евангелического учения наступают тяжелые времена. Реакция, необходимо следующая за всяким большим умственным движением, давала себя чувствовать. Видя, что дело становилось серьезным, многие свернули на прежний путь, и весьма характерен тот факт, что отступились от опасного учения, не в малом числе, гуманисты,-и между ними, спустя еще год, сам главный составитель «Писем темных людей» Кротус Рубианус, как это зачастую бывает с людьми, обладающими пылкой головой, но холодным сердцем. Партии разделились, в католических землях начались суровые преследования за ересь; натянутость положения и взаимное жгучее недоверие в евангелическом лагере были видны из того, что ландграф Гессенский, а через него и курфюрст Саксонский, были обманно уверены одним из своих служащих Оттоном фон Пак в обширном союзе католиков разных сословий против последователей нового учения. Не проверив подлинности представленного ему подложного документа и не усомнясь в доносе, делаемом весьма подозрительным лицом, ландграф грубо нарушил мирный договор и вторгся в Вюрцбургскую епархию, епископ которой был выставлен участником мнимого союза. На новом рейхстаге сторонники «нового учения» оказались уже в меньшинстве. Опираясь на выгодное для них политическое положение, императорские комиссары, возвещая весьма решительно о созвании нового собора, предложили вычеркнуть во все ту статью, которая была утверждена решением предшествовавшего рейхстага (1526 г.) и подавала повод ко всем смутам; иначе говоря, они требовали немедленного исполнения Вормсского эдикта. В комиссии, назначенной по этому делу, староцерковники имели решительный перевес и постановление рейхстага, одобренное большинством сословных чинов, гласило, что отныне не допускались никакие дальнейшие новшества, никому не воспрещалось отправлять богослужение по-прежнему, духовенство сохраняло свое верховное положение, секты, противоречившие таинству истинного тела и крови Христовой, равно как и перекрещенцы, не должны быть долее терпимы. Остальное подлежало решению духовного съезда, еще принимаемого за высшую и конечную инстанцию, пока события не разрушили и то самообольщение, по которому какое-либо человеческое собрание может решать высшие вопросы совести и желания жить согласно Божескому закону. На этом сейме для сословных чинов, примкнувших к новшеству, весьма важно было то, что им выяснилось, по крайней мере, насколько большинство в рейхстаге не может еще решать дела в религиозных вопросах. К этому соображению примешивался и мирской повод. Решение последнего рейхстага было большой победой территориальных властей, верховенства земельной аристократии, и отказ от такого приобретения был немыслим. Сверх того, дело зашло уже слишком далеко для того, чтобы можно было повернуть назад, и так как большинство твердо стояло на своем, то меньшинству не оставалось ничего, кроме протеста против принятого решения. Этот протест был изложен в пространном документе, в котором свободное собрание священного христианства – немецкий национальный собор – заявляло императору, что люди будут отныне держать ответ лишь перед Богом и его императорским величеством. Этот документ, благодаря которому новому учению, ставшему такой силой, придано название «протестантства», был подписан именитейшими из последователей евангелического учения: курфюрстом Саксонским, ландграфом Гессенским, герцогом Эрнстом Люксембургским, князем Ангальтским Вольфгангом, и маркграфом Георгом Бранденбургским, с которыми разделили честь и опасность 14 имперских городов: Страсбург, Ульм, Констанц, Линдау, Мемминген, Нюренберг, Нордлинген, Гейльброн, Кемптен, Исни, С.-Галлен, Вейсенбург, Виндгейм и Рейтлинген.

Из числа этих первых протестантов ландграф Гессенский был более других государственным человеком. Он понял, что, зайдя так далеко, ничего не стоило уже сделать еще шаг и заключить формальный союз против угрожавшего порабощения. Но это было далеко не так просто, как может казаться в наше время, когда политические союзы заключаются даже между врагами без всякого зазрения совести, если только предвидится, что таким путем можно поживиться чем-нибудь насчет третьего лица.

Прежде всего требовалось уничтожить рознь, господствовавшую в среде самой евангелической партии, причем одно из этих несогласий грозило пустить глубокие корни. Это был спор между Лютером и Цвингли, возникший еще в 1524 году, по поводу учения о таинстве причащения – «трапезе любви», разжигавшей более, чем что-либо, всякие распри между христианами. Цвингли по своему природному стремлению к ясности образов, равно как и его Меланхтон Околампадий, принимал слова Писания просто в смысл прощальной Вечери, видя в известном изречении Христа о теле и крови не более, как иносказание, нечто подобное тому, как, в других случаях, Спаситель называл себя лозою, путем и проч. Лютер не удовлетворялся этим. Его религиозное глубокомыслие, вскормленное старыми мистиками, потребность принимать тайны христианства за нечто осязаемое, – все это возмущалось в нем против такого, чисто отвлеченного, воззрения. «Сатана хочет теперь суесловить», – говорил он с раздражением. Совершенно понятно, что отсюда должен был развиться богословский спор, и один пункт, в котором эти богословы не сходились, заставлял их позабыть о девяносто девяти, по которым они были согласны. Чтобы достигнуть соглашения между сторонами, весьма желательного при данном положении дел, ландграф, по своему здравомыслию более склонявшийся к толкованию Цвингли, устроил личное свидание споривших в Марбурге (октябрь 1529 г.). При этом религиозном собеседовании, оба вожака Лютер и Цвингли, более сошлись, как это обыкновенно случается при личной встрече двух честных противников: они вели спор в более разумном тоне, нежели многие тогдашние и позднейшие богословы. Они были совершенно согласны в мнениях по многим пунктам и согласились в обоюдных отступлениях от римского вероучения; но вопрос о таинстве причащения остался столь же спорным. Лютер негодовал на ясную твердость швейцарца, которую принимал за еретическое высокомерие. Чтобы оградить себя от доводов Цвингли, он начертил перед собой на столе изречение: «Сие есть тело мое», и прервал собеседование жестким и несправедливым замечанием: «В вас другой дух, нежели в нас».

Не понимая вовсе целей ландграфа, он отказал Цвингли в полной братской любви, допуская к нему лишь любовь общехристианскую, которую обязуется питать всякий и к врагу своему. Политическая цель свидания не была достигнута, так как горные города не могли подписать так называемых «швабахских статей», потому что они были составлены в строго лютеранском смысле по указанному важному вопросу. Но было еще другое препятствие к осуществлению протестантского союза. Император был властью, установленною от Бога (посл. к римл. 13. «Противящийся властям, противится Божиему постановлению»), а Лютер, прежде всего, был против всякого перетолкования ясных слов Писания или старания пригнать их к известным обстоятельствам. Каждый, подобно ему, всегда и везде должен был держаться этих слов, хотя бы и с опасностью для себя, и если бы император прибыл, страна была обязана его допустить. Многие, даже среди князей, разделяли мнение Лютера, а большинство признавало безусловно всякое его решение. Колебания и сомнения распространились повсюду, тормозя дело. Это было не умно, не согласно с политикой, не могло долго продержаться; но, само по себе, представляет нечто необычайно величественное. Совесть и Священное Писание становились вновь силами, не поддававшимися беззаветно людским расчетам. «На Господа можем положиться, – говорил Лютер, – Он нас не оставит».

И действительно, помощь пришла на этот раз совершенно неожиданно и была уже близко. В мае того же года Османский султан Сулейман Великолепный (с 1520 г.) приготовился к новому большому нашествию на Западные государства. В войске его насчитывалось до 250 000 человек, и оно безостановочно надвигалось на наследственные земли Габсбургов. Знатные венгерцы из партии Иоанна Заполия бежали в турецкий лагерь, в который была привезена и уважаемая святыня, древняя корона Св. Стефана. Османские полчища достигли беспрепятственно равнины перед Веной и разбили свои бесчисленные шатры вокруг города. Они привели с собой до 20 000 верблюдов, рассчитывая на приобретение громадной добычи.

Перед лицом общей опасности религиозная вражда на время утихла. В спешном порядке католические и протестантские князья встали под ружье, и все силы государства собрались под командованием пфальцграфа Фридриха, который должен был повести армию от Линца к Вене. Военное счастье, сопровождавшее императора в последние годы, не оставило его и на этот раз. Устоять Вене представлялось маловероятным, так как численность гарнизона города не превышала 17 000 человек, а судя по опыту прошлых лет не приходилось рассчитывать и на то, что войска, спешившие Вене на выручку, подоспеют вовремя. Но город решился сопротивляться, боевой дух защитников города ничуть не ослабел даже тогда, когда турецкие стрелы посыпались уже на крыши домов, расположенных вблизи городских стен. Началась подземная война с применением мин и контрмин. Османы подступили к Вене 26 сентября, 9 октября они пробили брешь между Каринтийскими воротами и цитаделью, и штурм начался. В течение этого и следующего дня осаждающие несколько раз были отброшены от стен города. Сулейман пришел к убеждению, что Всевышний на этот раз не захотел сделать так, чтобы город отошел к Турции, тем более, что он уже был осведомлен о приближавшейся подмоге. Ночи становились холодными, горы заиндевели, дальнейшее пребывание у Вены могло сделать обратный поход крайне опасным. Пробив еще одну брешь, Сулейман повел свои войска на новый приступ, но фанатизм и боевой задор не воодушевляли уже его солдат. Штурм был отбит, и на следующее утро турецких палаток у стен Вены уже не было (1529 г.).

Турецкий воин, ведущий пленных австрийских поселян. Гравюра на дереве работы Ганса Гульденмундта

Таким образом, Карл добился нового большого успеха и ничто уже не препятствовало ему заняться целенаправленным искоренением ереси. В феврале 1530 года папа (к этому времени уже его союзник) короновал его в Болонье; однако Карл все еще старался покончить дело с еретиками мирным путем и имел на то свои основания. Он относился совершенно серьезно к собору, тогда как папа путем всевозможных ухищрений, проволочек и уклончивых заявлений всячески оттягивал это мероприятие.

Гусситские войны, прокатившиеся более столетия назад, показали, что война из-за религиозных споров – это не пустые разговоры. А ведь ни Карл, ни Фердинанд не были настолько властными хозяевами в своих владениях, чтобы иметь возможность безусловно распоряжаться их ресурсами. Опасность турецкого вторжения не миновала, она была лишь отстранена на время, так как большая часть Венгрии все еще находилась в руках султана. Карл, будучи от природы рассудительным, не спешил с принятием решений и никогда не поддавался эмоциям. Он надеялся искоренить религиозные заблуждения своим собственным авторитетом, не прибегая к силе оружия. И эта уверенность имела под собой реальную почву потому, что положение Карла было теперь совершенно иным, нежели девять лет назад в Вормсе. Его политическое и личное влияние с тех пор значительно укрепились.

Карл решил лично принять участие в сейме, созванном им в Аугсбурге. Главными предметами обсуждения были: опасность со стороны турок и религиозные заблуждения. Королевское окружение уже было в предвкушении победы. Еще в Италии, имперский канцлер Гранвелла заверял Карла, что протестантские князья разлетятся, как голуби, над которыми реет ястреб.

Въезд Карла в Аугсбург был организован с большим великолепием (16 июня 1530 г.). Вечером император показался на мосту через Лех, на котором был встречен курфюрстом Майнцским, архиепископом Альбрехтом из дома Гогенцоллернов, который приветствовал его от имени всех собравшихся. Затем шествие продолжилось: впереди шли два взвода ландскнехтов из лейб-гвардии императора, затем войска курфюрстов, сначала 160 всадников Иоанна Саксонского, в основном дворяне, князья и княжеские сыновья, далее баварцы в количестве 450 всадников, на конях в блестящей сбруе и в красных кафтанах. За курфюрстскими людьми следовали придворные служители императора и его брата, затем знатные персоны: Эрнст Люнебургский, Генрих Брауншвейгский, Георг Саксонский, ландграф Филипп, крайний консерватор со своим зятем, вождем протестантов, герцоги Баварские, князья Бранденбургского дома и т. д. За ними ехали курфюрсты. Курфюрст Саксонский по старому обычаю нес впереди меч. Наконец, следовал сам император, уже не юноша, как в Вормсе, а тридцатилетний мужчина, в испанской одежде, верхом на польском жеребце, под балдахином, который несли шесть членов аугсбургского совета. По сторонам от балдахина ехали верхом: король Фердинанд и папский легат. Шествие замыкали кардиналы, епископы и другие духовные сановники. «Было много епископства и великого духовенства, – как записано в одной из летописей,– иностранные послы, за ними конница императорская в желтых кафтанах, королевская – в красных кафтанах». В заключение шли войска имперского города Аугсбурга, пехота и конница. После молебна в соборе император отпустил князей и отправился во дворец.

Процессиональное шествие Карла V и папы Климента VII после коронования в Болонье (24 февраля 1530 г.).

Изображение, заимствованное из большой современной гравюры на меди, исполненной Николаем Гогенбургом, как очевидцем этого торжества, и посвященной «августейшему и непобедимому императору Карлу V»

Император Карл V на 31 году жизни

В тот же вечер он пригласил к себе в особую комнату протестантских князей: Иоанна Саксонского, которого тщетно приглашал и Инсбрук, маркграфа Георга Бранденбургского, герцога Франца Люнебургского и Филиппа Гессенского. Здесь, именем императора, король Фердинанд потребовал от них отмены проповедей в церквах. Филипп ответил что-то о чистоте Божьего Слова, о Святом Августине. Тогда император лично повторил свое требование. Маркграф Георг, будучи уже в преклонных годах, поседевший на императорской службе, возразил с юношеским пылом, что лучше даст себе голову отсечь, нежели откажется от чистой веры. «Любезный князь, зачем же голову отсекать!»,– ответил ему на нижнегерманском наречии император, удивленный еще сильнее, чем в Вормсе. Если монах не щадил своей собственной головы, то в этом не было ничего удивительного, и было даже в порядке вещей. Но было нечто совершенно неожиданное в том, что и имперские князья проявили религиозные убеждения, которыми дорожили выше своего спокойствия, чести, имущества и самой жизни.

Совещания начались 20 числа. Вслед за предложением об общей государственной обороне против турок, каждому участнику съезда было предложено изложить свои взгляды и мнения по религиозному вопросу в письменной форме. Протестанты ответили на это исповеданием своего вероучения. Этот документ по их просьбе был прочитан 25 числа императору по-немецки, а он в это время следил за чтением по латинскому экземпляру. «Исповедание» было составлено Меланхтоном на основе «швабских статей». Умеренное по форме и содержанию, оно было лишено всякого полемического задора и имело вид скорее защитного, нежели обвинительного акта. В нем говорилось, что евангелическое учение нисколько не противоречит в своей основе общему церковному положению, что оно отвергает все старые ереси: манихейство, пелагианство, арианство; отстаивает положение, что спасение души возможно только через веру в Христа.

Однако выражая без всякой резкости так называемое лютеранское понятие о значении добрых дел, оно настоятельно требует принятия таких положений, как возможности вступления в брак для священнослужителей, и возможности причащения мирян под обоими видами, а также лишения епископов права владеть мечом. Данное право могло оставаться за ними лишь в силу человеческого, а не небесного закона. Этому документу, приличия ради, было противопоставлено опровержение «Confutatio», в составлении которого вместе с другими принимали участие Эк и Вимпина, старые противники Лютера. В этом документе, подготовленном к 3 августа, поддерживалось все, что отвергалось протестантами: признание среди семи таинств литургии, пресуществления, молитвословия святых, необходимости безбрачия духовенства, недопущения мирян к причащению под двумя видами. В заключение, от протестантов требовалось немедленное отречение от их заблуждений. Но последователи евангелического учения проявили твердость и вынудили императора сделать еще несколько примирительных попыток, правда безуспешных.

Несмотря на то, что Лютер, находясь в изгнании, не мог лично присутствовать на этом сейме, его участие выражалось в письмах поддержки, которые он посылал слишком миролюбивому Меланхтону.

Даже если какая-нибудь комиссия выработала бы здесь формулу для соглашения – разумеется при содействии посредников, в которых на этом форуме недостатка не было, особенно деятельно старался в этом смысле Альбрехт, курфюрст Майнцский – то пользы от этого было бы немного, так как ни одна комиссия сейма не была представительницей всей латинской Церкви. Уступки сторон, были лишь словами, тонким покрывалом, способным лишь на мгновение скрыть глубокую рознь, разделявшую два основных мировоззрения. Никто еще не хотел сознаться даже самому себе, что трещина пересекла уже все здание, что единства западной церкви уже не существует.

Но было необходимо на что-нибудь решиться и рейхстаг завершился тем, что император, признав неотложным исполнение Вормсского эдикта, отверг всякие его смягчения как в отношение лютеран, так и в отношение цвинглистов или анабаптистов, установил срок для возвращения этих «заблудших овец» к старому законоучению – до будущей весны, в противном случае всем подобным еретикам пригрозил жестокими карами. Наблюдение за исполнением этого приговора возлагалось на вновь учрежденную государственную судебную палату.

В истории человечества не так много случаев, когда собрание уважаемых, почтенных людей всерьез принимает решение, которое можно рассматривать как курьезное. Оно из них – это заключение аугсбургского сейма 1530 года, потребовавшего возвращения к старым церковным по рядкам в определенный срок – к будущей весне.

Прошло тринадцать лет со времени обнародования Лютером его положений, и события стали развиваться именно в том направлении, как обычно бывает в эпоху революций: великий переворот, который называется реформацией, начался с той минуты, когда исправительная рука коснулась обветшалого, внутренне извратившегося жизненного и общественного порядка. Тронув одно больное место, нельзя не почувствовать отголоски других недугов, среди которых тот, которого коснулись, оказывается совершенно незначительным и может служить, разве что, указанием на другие, более важные недуги. Сознание зла усиливается, но, стараясь излечить один из его очагов, мы открываем еще сотни новых.

Противоречия возрастают и прежде, чем враждующие партии сами сознают свое положение, рознь становится непримиримой и намерения к проведению реформ перерождаются в революцию.

Так было и здесь. К богословскому спору о некоторых грубых церковных злоупотреблениях примешался опасный вопрос о пределах духовной власти. Лейпцигский диспут о папе и соборах, об их державности привел непосредственно к борьбе за высшие блага. Иначе говоря, он поднял вопрос о свободе каждой человеческой души, о том, нуждается ли она на своем пути к Богу в помощи духовенства и иных существ, или же душа может искать и находить Его без руководства со стороны и без помощи чего-либо, кроме первоначальных источников Божественного Откровения.

К этим церковным вопросам примешалась политическая вражда среднего сословия против императора, рыцарства против князей, крестьянства против притесняющих его высших классов. Ничтожная искра, брошенная неизвестным дотоле членом маленького университета, вызвала громадный пожар, благодаря накопившимся горючим материалам в общественном и государственном строе. И не в человеческой власти было уже остановить разъяренную Божью стихию. Сам Лютер был бы не в состоянии это сделать. То, что было за девять лет до описываемых событий только исповеданием одного человека, стало теперь вероучением большой партии в среде государственных чинов и получило на сейме свое знамя, свой символ в так называемом «Аугсбургском исповедании». И вскоре оказалось, что партия с этим символом не просто один союз немецких государственных чинов, но и всемирная сила, и один из могучих факторов политики того времени.

Сам Лютер, находившийся в Кобурге во время знаменательного съезда в Аугсбурге, смотрел на развитие событий со своеобразной высоты, частью с иронией, а частью с проникновением пророка, и, как это оказалось впоследствии, в сущности, правильно. В одном остроумном письме он сравнивает прения на рейхстаге с карканьем ворон и галок под его окном: «Все орут днем и ночью, молодые и старики. Среди этого гама выделяются голоса знати и великих господ, но что они порешат, эти великие господа, мне еще неизвестно». Лютер был прав, по сравнению с воздействием Слова Божия на человеческую душу, немецкий сейм или римский собор были ничем не лучше того, что он видел под окнами кобургского замка. Затем он охватывал духовным взором то море крови, которое готовил «флорентиец», разумея под этой кличкой папу Климента VII.

Способность вызвать подобное кровопролитие была действительно в руках этого папы и его преемников. Еще в Вормсе на это указывал один из отвратительных агентов этой силы, Алеандер, который говорил: «Мы постараемся натравить вас так друг на друга, чтобы вы захлебнулись в вашей собственной крови». Но это не могло смутить Лютера, как и всякого иного деятеля, единожды проникнутого божественной правдой. С этого времени – по крайней мере из этого настроения – родилась та победная боевая песнь, в громких звуках которой звучит весь могучий поток вдохновения, вся сила великого века: «Господь – наша твердыня...»

Но и в этих восторженных словах, которые заставляют трепетать сердца даже и теперь, когда дело не идет непосредственно о жизни и смерти, выражается вся важность и тягость положения, наступившего по окончании аугсбургского съезда. Можно было ожидать, что вскоре на немецкой земле вспыхнет война. И было несомненно, что в этой борьбе, как вообще в те дни, для каждого вопрос стоял о его жизни и смерти, о его добре и чести, о его жене и детях, и что каждый, вместе со своей верой, ставил на карту не только свою жизнь, но и все то, что эту жизнь красит. Однако все произошло по-другому: евангелическому учению были даны еще пятнадцать лет на то, чтобы уже навсегда укорениться на немецкой почве.

Сомнения богословского и религиозного порядка, еще удерживавшие многих от заключения союза, рассеялись перед лицом явной опасности. В 1526 году, несмотря на угрожающие папские послания, Гессен и Саксония заключили такой союз в Торгау, но дальнейшего развития он не получил, еще не наступило для этого время. Один человек может быть мучеником, но это немыслимо для большой партии или для целого народа. Против богословских аргументов можно было выставить юридические, основанные на государственном праве: император не был самодержцем, он правил страной вместе с государственными чиновниками, или, иначе, эти чины правили страной вместе с ним. Областные князья относились к тем властям, о которых говорит послание к римлянам.

25 декабря 1530 года в гессенском городке Шмалькальдене собрались: курфюрст Иоанн Саксонский, ландграф Гессенский Филипп, Эрнст Люнебургский, Вольфганг Ангальтский, граф Мансфельдский и уполномоченные от Георга Бранденбургского и множества городов. Прежний страх перед возможностью сопротивления уступил место мирским, политическим, правовым расчетам. «Я подаю мнение как богослов, – говорил Лютер, – пусть юристы обсуждают». Со стороны Саксонии – курфюрст Саксонский долго терзался сомнениями этического порядка – было внесено предложение о заключении оборонительного союза против какого-либо насилия, учиненного на религиозной почве, в отношение кого-либо из договаривавшихся князей или их подданных. Это предложение было принято шестью князьями, двумя графами и одиннадцатью городами, в том числе Бременом и Магдебургом. На двух последующих съездах, в мае и июне 1531 года, этот союз был продлен на шесть лет, а в военном и юридическом отношении его положения были существенно улучшены. Угроза привести всех к повиновению к следующей весне не была исполнена. За это брат императора Фердинанд в январе 1531 года был признан римским королем всеми курфюрстами, за исключением Саксонского.

Шмалькальденский союз, помимо своего религиозного значения, приобрел весьма скоро и чрезвычайно важное значение политическое. Сосредоточивая в себе элементы сопротивления против габсбургской власти, он обращал на себя внимание всех враждовавших против нее сторон, ободряя их и черпая в них ободрение. Политическая идея, послужившая первопричиной его возникновения, была способна на большее развитие, так как ее первоначальные цели и задачи были направлены лишь на справедливую защиту того, что не имело ничего общего с денежными или территориальными приобретениями.

Естественная мысль об усилении союза путем соглашения с родственными ему элементами в Швейцарии не могла, понятным образом, осуществиться в том же году. В этой стране шла еще ожесточенная борьба между старым и новым учениями, олигархией и демократией. Но победа нового учения в Берне (1528 г.), а затем в Базеле (1529 г.) еще больше вдохновили партию прогресса. На основании общинной свободы, Цвингли мог возыметь смелую мысль об одной общей конституции для всех швейцарских кантонов – мысль, осуществленную лишь в XIX столетии. Но пять старейших кантонов: Люцерн, Цуг, Ури, Швиц, Унтервальден остались верными старине. Опираясь на Австрию, утвердившую за ними по Фельдкирхенскому договору их владения и их прежние порядки, они по-прежнему оставляли за собой право на денежные пени, тюремное заключение, наказание плетьми, смертную казнь, изгнание из отечества и выдачу виновных Австрии, отвергая тем всякие новшества. Цвингли понимал право сопротивления иначе, нежели Лютер. Он предвидел, что тому миру, который проложит путь к полной победе нового учения и к возрождению Швейцарии, неизбежно должна предшествовать война. Когда по распоряжению старейших кантонов на цюрихской земле был схвачен и казнен проповедник нового учения, великое знамя Цюриха двинулось для наказания виновных и сам Цвингли сел на коня. Но цюрихцы не воспользовались его советом: воспользоваться минутным превосходством своих сил для того, чтобы лишить старые кантоны их губительного главенства. Нашлось довольно малодушных, испугавшихся мысли о междоусобной войне и готовых на любые сделки для ее избежания. Один из них, человек благонамеренный, Аман Апли, взялся за посредничество, результатом чего был первый каппельский мир (июнь 1529 г.). Цвингли сказал строго: «Кум Аман, ты будешь держать ответ перед Богом». Кантоны нарушили союз с Фердинандом, заплатили Цюриху военные издержки и согласились решать вопрос о вероучении большинством голосов в каждом приходе.

Этот мирный договор привел евангелическое учение к дальнейшим успехам. Перед лицом общей опасности, а также благодаря деятельному посредничеству Мартина Бутцера и других подвижников, отношение к немецким протестантам также улучшилось. Разумеется, пока были живы Лютер и Цвингли, полного единения быть не могло. Но отношения между кантонами вскоре снова ухудшились. Обстоятельства были слишком сложны, а столкновения стали неизбежны. Цвингли требовал войны, но было решено ограничиться полумерой: недопущением подвоза жизненных припасов горным кантонам. Те в раздражении собрали втайне свои войска и 8 октября 1531 года сами объявили войну. Через три дня армия в количестве восьми тысяч человек, под пятью своими знаменами выступила на Цюрих.

Швейцарские знаменосцы кантонов Швиц, Ури, Унтервальден и Цюрих. Гравюра на меди работы Виргилия Солиса, XVI век

У Каппеля стоял цюрихский авангард из тысячи двухсот человек, к которому изредка прибывали скудные подкрепления. Он был легко разбит вчетверо превосходящим противником. Около пятисот цюрихцев было убито, в том числе и несколько вождей. Среди убитых под грушевым деревом лежал и сам швейцарский реформатор-патриот Гульдрих Цвингли, лично принявший участие в опасном бою. Смертельный удар был нанесен ему кем-то его не знавшим, и лишь на следующее утро не приятельские вожди узнали, как велика была их удача: пал самый заклятый враг их вероучения и их серебренников. Злодеи расчленили его труп, сожгли, а прах развеяли по ветру.

Второй каппельский внутренний мир, заключенный теперь без затруднений, возлагал военные издержки уже на реформатские кантоны, предоставляя им религиозную свободу при условии, чтобы в «общих областях», то есть таких землях, которыми несколько кантонов владели сообща, каждая община решала бы вопросы веры по большинству голосов. Но желанное единство всего Швейцарского союза было нарушено, демократия его подавлена, и в Германии уже не рассчитывали на швейцарцев как на союзников. Взамен этого верхнегерманские города, где взгляды Цвингли в новом вероучении были популярны, примкнули теперь к Шмалькальденскому союзу (ноябрь 1531 г.).

Сам император, со своей стороны, был уже не в состоянии выполнить ту программу действий, с которой он вступил в Аугсбург. Он мог бы предпринять насильственные действия против лютеранской реформы, вышедшей уже за пределы Германии и достигшей больших успехов в Швеции и Дании, только в том случае, если бы был вполне уверен в католических державах. Но английский король Генрих VIII смертельно оскорбил его в лице его родственницы, королевы, с которой развелся после двадцатилетней супружеской жизни. Папа не особенно решительно отвергал приписываемое ему участие в этом оскорблении, и постоянно уклонялся от созыва собора, что было частью его церковной политики. С Франциском I, несмотря на мир 1529 года, у императора были старые счеты, и отношения его к самим католическим членам рейхстага были далеко не самые лучшие. Но главной причиной, сыгравшей на руку протестантам, было новое вторжение османов.

Султан Сулейман принял под свое покровительство соперника короля Фердинанда Иоанна Заполия. Когда в мае 1531 года Фердинанд отправил к султану послов с целью убедить его отказаться от такого покровительства, то эти послы услышали в ответ, что Венгрия принадлежит даже не королю Иоанну – не «Янушу кралю», как они называли воеводу – а ему, султану. Он, султан, был истинным «римским калифом», настоящим римским цезарем, а Карл был только испанским королем. Вторичное посольство также оказалось безрезультатным. Фердинанд настоятельно молил брата о помощи. Он мог оставить на время в покое протестантов с их vanas creencias (суетными мнениями), как он выражался на своем габсбургско-испанском наречии. Третье посольство застало султана уже на походе, и вопрос, заданный послам в турецком лагере, ясно указывал на то, что туркам отлично известно положение вещей: они спрашивали, помирился ли уже император с Мартином Лютером.

Султан выступил в решительный поход 26 апреля 1532 года. 23 июля того же года совершилось то, что османы называли миром с Мартином Лютером, а именно: было подписано соглашение с немецкими протестантами, известное под названием «Нюренбергского религиозного мира». Оно было устроено при посредничестве курфюрстов Пфальцского и Майнцского. Процессы, начатые судебной палатой против протестантов, прекращались. Обе стороны обязывались относиться одна к другой терпимо и дружественно до созыва предстоявшего церковного съезда или других мероприятий. Взамен этого все принадлежащие к аугсбургскому исповеданию должны были оказывать помощь императору против турок. Эта помощь была оказана и, вообще, протестанты, как это видно из множества источников, служили императору охотнее католиков во всем, что не соприкасалось с религиозными вопросами. На этом примере Карл V понял, что могла бы дать ему политика независимая от «vanas creencias» его молодости. Лучшее войско, когда-либо выступавшее против османов, в количестве 76 000 человек, среди которых были немцы, итальянцы и испанцы, собралось у Вены под верховным командованием курфюрста Бранденбургского Иоахима. Сулейман не отважился на бой. Его войска встретили уже геройское сопротивление у Гюнца. Один отряд, вторгшийся в австрийские владения, был уничтожен Себастианом Шертлейном, императорский адмирал Дориа одерживал победы в Ионическом море. Все это вынудило турок к отступлению. Фердинанд должен был довольствоваться достигнутым успехом, его немецкие военачальники не были в состоянии оказать ему ощутимую пользу в завоевании Венгрии.

В течение последующих четырнадцати лет Германия и евангелическое движение были предоставлены сами себе, потому что интересы императора, распространявшиеся на всю Европу, а косвенно и на весь азиатский, африканский и американский мир, вовлекали его своими бесчисленными усложнениями из одной волны в другую, из похождения в похождение, из интриги в интригу. И каждый из этих четырнадцати годов ознаменовывался какими-либо, большими или меньшими, успехами протестантства.

Положение протестантства весьма упрочилось в 1533 и 1534 годах в Верхней Германии благодаря тому, что герцогу Вюртембергскому возвращены были его владения. Этот герцог, Ульрих, был низложен властью Швабского союза в 1519 году, как уже было сказано выше, и принужден покинуть страну, которая перешла под австрийское управление. Изгнанный герцог был грубый, бесчеловечный тиран, но несчастная область испытала на себе истину, что чужое чиновничество и солдатчина еще худшие правители, нежели самый худший из тиранов местной династии. Ульрих нашел себе убежище в Швейцарии и то ли вследствие истинного раскаяния в грехах, то ли в силу естественного антагонизма с Габсбургами, принял лютеранство. Сын его, Христоф, безупречный сын порочного отца, должен был следовать за императорской квартирой и даже сопровождать Карла в Испанию. Но ему посчастливилось бежать и затем он стал требовать от Фердинанда возвращения герцогства, которое для Габсбургов представляло собой добычу сподручную и вполне соответствовавшую их целям.

Выдвинув это требование, Христоф встретил поддержку со стороны своих дядей с материнской стороны герцогов Баварских, и многих других князей: Саксонского, Гессенского, Брауншвейгского. Вюртембергский народ выражал все более и более настоятельно свое сочувствие. К тому же деятельное участие и ясные политические намерения ландграфа Гессенского принесли немалую пользу. В 1533 году, во время распада Швабского союза, к князьям, сторонникам молодого принца, присоединился самый могущественный союзник, французский король Франциск I, с которым ландграф легко вошел в соглашение в Бар-ле-Дюке.

Благодаря французским субсидиям, ландграф собрал большое войско и разбил едва начинавших собирать свои силы австрийцев в битве при Лауфене на реке Некарни (май 1534 г.). Это единственное поражение решило все дело. Вюртемберг был возвращен Ульриху, который вернулся на родину. На большой поляне перед Канштатом штутгардское бюргерство признало его своим герцогом после того, как он присягнул в соблюдении тюбингенского договора 1514 года, определявшего права всех сословий. Фердинанд напрасно взывал к своему брату о помощи. У того было слишком много забот со своими собственными врагами, и Фердинанду пришлось подчиниться договору, заключенному в Кадане (Богемия) между ним, Саксонией, Гессеном и Вюртембергом (29 июня 1534 г.). При этом Вюртемберг объявлялся уступленным австрийским леном, но не лишался места и голоса на сейме. По пресечении мужского колена в герцогском доме наследство переходило к Австрии. Но этот договор имел значение не только в отношении одной только ближайшей своей цели, он определял и религиозное положение страны. Благодаря стойкости курфюрста Саксонского, были приняты в основу принципы Нюренбергского религиозного мира, который становился теперь одним из факторов государственного строя и на этом основании получил подтверждение и дальнейшее развитие. Герцог не замедлил ввести у себя лютеранские учреждения, а такая опора евангелическому учению со стороны протестантской, сравнительно обширной, территории в Верхней Германии имела огромное значение. Ульрих примкнул к Шмалькальденскому союзу. Протестанты, в благодарность, признали Фердинанда римским королем.

В Верхней Германии помимо успехов протестантства были достигнуты и другие, не менее важные успехи в северной ее части: Магдебург присоединился к новому учению еще в 1524 году, Брауншвейг – в 1528 году, за ними последовали Гослар, Эймбек и Гамбург. В городах, как и в Швейцарии, борьба носила демократический характер. Она была направлена против патрициата и наследственных дворянских родов. Так было и в Любеке, где совет, юнкерство и крупные торговцы отчаянно сопротивлялись бюргерам, которые не хотели признавать, что Христос искупил грехи одних только «основателей рода». Города, признавшие евангелическое учение, присоединились к Шмалькальденскому союзу. В Мекленбурге, Померании, Гольстейне также набирало силу реформаторское движение. В Вестфалии дела шли тоже неплохо, но здесь, к несчастью, возникло осложнение, напоминавшее крестьянскую войну десятилетней давности, потрясшую основы общественного порядка.

В Мюнстере большим успехом пользовался лютеранский проповедник Бернгард Ротман, а евангелическое учение привлекало на свою сторону людей обычным путем – посредством диспутов и проповедей. Попытка реакционной партии, соборного капитула, рыцарства и епископа голодом заставить город возвратиться к прежнему учению не удалась.

Сделав вылазку, горожане успели захватить нескольких реакционных членов самого мюнстерского совета, рыцарей и соборных клериков, вследствие чего был заключен мир, предоставлявший Мюнстеру свободу сохранять аугсбургское вероисповедание (1533 г.). К несчастью, Ротман был человек двуличный, склонявшийся к цвинглианизму, а вскоре пошедший и далее – стал отвергать крещение младенцев. Совет, напуганный таким направлением, восстал против проповедника. Тогда этот опасный человек заменил свою открытую проповедь еще более опасной, тайной, дополняя ее самыми крайними положениями анабаптистского толка. Обе стороны – и католики, и протестанты – восстали против такого учения, но это, как обычно бывает, послужило лишь его укреплению и еще большему распространению.

Разумеется, следовало ожидать, что миллионы умов, пробужденные обновлением церкви, не удержатся в тех пределах, которые налагал Лютер на вызванное и ограничиваемое его влиянием движение. Оно стало силой, готовой состязаться со всем прочим властным на свете. В обоих различных направлениях, в духе и практике религиозной жизни, поток новшеств вышел из берегов. Старинные богословские вопросы, смущавшие умы в первые столетия христианской эры (как, например о сооотношении естеств в Христе), всплыли снова и повели к самым рационалистским решениям. И не одни одинокие мыслители стали противиться признанию Божественности Христа и считать Его лишь предшественником тех, которые хотели достигнуть блаженства. В Зальцбурге появилась секта, утверждавшая, что всякий может творить добро, «от себя, как сам создан», следовательно, отвергавшая грехопадение и первородный грех, или же учившая подобно гностикам тому, что грешит одно тело, а душа не участвует в грехопадении вовсе. Но еще более отклонений появилось в жизни и в обычаях. Некоторые лица считали греховным крещение младенцев, другие находили противным христианству празднование воскресных дней, не допускали военной службы и присяги, хотели преобразовать брак. Но более всего восставали люди против нового церковного управления, находя в нем то же папство, сковывающее духовный полет.

Смятенные умы поддавались самым мрачным идеям, навеянным на них образами из Ветхого Завета и Откровения Иоанна. Мучимые и возбужденные ими, иные воображали себе, что уже все темнеет, подобно тому, как мрак заволакивал более и более их угасавшие умы. Им казалось, что наступает уже конец света; скоро поднимется меч на истребление хананеян. Все перворожденные в Египте должны быть умерщвлены, дабы процвело на земле истинное Евангелие и наступил брачный пир Агнца. Эти грозные бойцы, странствовавшие в одиночку по Германии, говоря об испорченности мира, о биче, ниспосланном в лице турок, о нарождении антихриста, о чудесах, ожидающихся с Востока, возвещали наступление «Мира Господня». Время подходит, день и час уже назначены, потому что полчища, с которых сняты печати, уже скопились на четырех сторонах света. Безбожные будут истреблены мечом Христовым, избранные уцелеют – и не будет более ни закона, ни властей, ни брака...

Видя, что эти бредни распространяются очень быстро, и особенно среди ремесленного сословия, власти прибегли к карательным мерам, но действовали без всякого общего плана. Замечательно то, что там, где применялись особенно жестокие наказания, например в Нидерландах, секта перекрещенцев получила наибольшее развитие. Один лейденский пекарь, Иоанн Матисен, считался новым Енохом. Из Лейдена отправлялись по всему свету апостолы, которые подобно мормонам в XIX веке основывали повсюду маленькие общины из десяти, двенадцати, пятнадцати человек. Эти общины, обольщаемые самой своей таинственностью, поддерживали между собой оживленные отношения. Некоторые из их членов появлялись и в Мюнстере. Ротман, исключенный из высшего общества и находившийся в двусмысленном положении, сошелся с этими лицами и стал проповедывать на их лад о мирской испорченности. В конце 1533 года Мюнстер был переполнен этими людьми, а в 1534 году явился и сам Матисен со своим апостолом, портным Бокольдом. Число их приверженцев быстро возросло. Секта становилась все назойливее, восставая против городских старшин, которые, к сожалению, не воспользовались случаем, при одном вспыхнувшем и удачно подавленном мятеже, для окончательного прекращения бесчинства. Следствием этого было усиление возбуждения. Апокалипсические знамения и всякие пророческие видения умножились, число сектантов увеличилось, и в феврале 1535 года, после новых выборов в городской совет перекрещенцы оказались в большинстве. Они выбрали в бургомистры одного из своих фанатиков, Книпердолинка, через несколько дней овладели городом (27 февраля) и заняли ратушу своими людьми. Пророк, как бы очнувшись от глубокого сна, воскликнул: «Вон детищ Исавовых! Наследие принадлежит детям Иакова!» Этим подан был знак к изгнанию «безбожников», то есть противников секты. По улицам пронесся грозный боевой крик: «Вон, безбожники!» – и противники вторичного крещения были изгнаны в снежную метель и стужу, потом город был разграблен и «дети Иакова» водворились в нем.

Иоанн Лейденский и Книпердолипк. Боковые надписи: справа – Иоган Бейкельс Лейденский, король анабаптистов в Мюнстере, в Вестфалии, 1533 г.: слева – И. Бернгард Книпердолинк, пророк анабаптистов в Мюнстере, в Вестфалии, 1533 г.

Вскоре город был обложен кёльнскими, клевскими и епископскими войсками. Это, как водится, лишь усилило горячку. Бунт продолжался, образа в соборе, книги, рукописи, картины разрывались и предавались огню. Затем был введен новый образ жизни святой общины: всякое имущество становилось общим; каждое ремесло считалось должностью, за трапезу все садились как одна большая семья, но молча, и мужчины – отдельно от женщин, при этом читалась глава из Библии. Все обучались владеть оружием.

После Яна Матисена, убитого во время одной из вылазок, наследовал верховную власть его апостол, Ян Бокельсон, весьма даровитый, хитрый и безнравственный человек, принявшийся, однако, за устроение царствия Божьего на земле. По воле Господней, Израилем должны были править двенадцать старейшин, но после того, как были воздвигнуты скрижали закона и произошло новое откровение, по которому, как во времена ветхозаветные, мужьям дозволялось иметь по несколько жен, многие обыватели возмутились. Но они были подвергнуты кровавой расправе: их захватили, привязали к деревьям и расстреляли или обезглавили. С этого момента началось господство настоящего террора. Новое откровение, гласившее, что Ян Лейденский должен быть королем, не замедлило появиться и все поняли, что это уже «век третий», век посещения, исполнение времен. Ведь Иоанн, законный «конинг», как называл себя изувер, восседал на троне Давидовом и у него на золотой цепи висел шар земной.

Однажды при причащении он обратил внимание на одного человека, который, по его мнению, был не в брачной одежде, и он тотчас же собственноручно отсек ему голову. Город походил на дом сумасшедших, в котором каждый мог себя считать королем, императором, самим Богом-Отцом. Разврат, кровожадность и благочестивые упражнения смешивались здесь в чудовищном хаосе. Но это безумие рождало храбрых: Мюнстер держался долго, несмотря на то, что апостолы, высылаемые королем за добычей, попадали в руки противников. Наконец, фанатизм не устоял перед голодом. В ночь на Иванов день (июнь 1535 г.), сотни две ландскнехтов перебрались через ров. Кем-то из тех, которые скорбели по египетским горшкам с мясом, были предательски отворены ворота, начался бой и в этой отчаянной схватке пролились реки крови.

Злосчастный Ротман был убит в этой стычке; король перекрещенцев и другие вожди попали в плен. По варварскому суду того времени их пытали раскаленными щипцами и затем обезглавили на рыночной площади в самом Мюнстере. Так кончился этот кровавый кошмар, но самым худшим и неизбежным было то, что победители, вместе с анабаптическим учением, вырвали здесь с корнем и евангелическое.

Протестантизм упрочился в Любеке благополучнее, нежели в Вестфалии. Демократическая партия, а с нею и религиозные нововведения одержали верх в 1533 году и два смелых народных вождя, новый бургомистр Георг Вуленвебер, и много потрудившийся на море и на суше воин Марк Мейер, в течение известного времени играли здесь значительную роль. Весь Север кипел боевыми действиями, в которое вовлеклись Дания и Швеция, Англия и Голландия, а демократические элементы боролись с дворянством. Но счастье изменило Любеку: в дело вмешалась государственная власть. Прежний городской совет был восстановлен, Вуленвебер был приговорен к смерти и казнен (1535 г.), заплатив своей жизнью за дерзкий план снова сделать Любек главой Севера и демократических элементов. Но евангелическое учение здесь удержалось, пустив уже на Севере крепкие корни.

Надежды на дальнейшее распространение этого учения пресеклись мюнстерской катастрофой, но анабаптистский вопрос не нанес никакого вреда протестантству. Взаимоотношения партий в течение последующих пяти лет существенно не изменились. Протестантство только еще более укрепилось, приобретая значимость и в других сферах жизни, то есть с тех пор, как был создан Шмалькальденский союз, стало своего рода политической силой в европейской государственности.

Что касается упрочения нового жизненного строя, следует заметить, что в 1534 году, впервые была издана вся Библия в немецком переводе Лютера, отпечатанная в Виттенберге, чем было претворено в жизнь то, что не могло уже быть уничтоженным никакой вражеской силой или хитростью. В то же время было положено начало самостоятельному евангелическому богословию Меланхтоновыми Loci – «Loci communes rerum theologicarum», Виттенберг, 1521 г.

Эта богословская наука, оплодотворенная религиозным гением Лютера, развилась и далее под влиянием его богатого жизненного и всеобъемлющего ума. Уже в 1535 году в местах, далеких от Виттенберга, она вызвала на свет большой догматический, капитальный трактат одного француза Иоанна Кальвина (Jean Chauvin), под названием «Institutio christianae religionis».

Популярные брошюры Лютера «Церковные поучения», «Катехизис», «Настольные толковники Евангелия», а также введенное им церковное пение, вносили в Церковь и в семью, тысячью путями, и в душу миллионов людей, нечто новое, пускавшее там бесчисленные корни.

Наконец, в 1536 году и Верхняя Германия, более склонная к учению Цвингли, согласилась на единство с Виттенбергом. По этому соглашению, «Виттенбергской конкордии», сам Лютер, как и другие саксонские богословы, согласились, как «любезные братья во Господе», признать и принять статью, касавшуюся причащения.

Внешние обстоятельства продолжали быть благоприятными для протестантства. Оно получило косвенного союзника в лице злейшего врага лютеранского новшества, английского короля Генриха VIII, который, впрочем, движимый весьма нечистыми побуждениями, вместе со своим народом с 1532 года отошел от папы. По поводу этого события, о котором будет подробно изложено ниже, Лютер сказал: «Мы должны благодарить Всемилосердного Бога, который может заставить и такого дьявола с его демонами служить на пользу блаженства нашего и всех христиан».

Фердинанд I, как римский император, в возрасте 29 лет. Гравюра на меди работы Бартеля Бэгама, 1531 г.

Подпись: «Фердинанд, который наследовал высокоименитому Карлу, походит на этот портрет внешностью и окладом

Шмалькальденские союзники тоже формально отпали от папства на своем конвенте 1538 года. Они отказались от переговоров, предложенных им папой Павлом III (с 1534 г.), который, в противоположность своему предшественнику, старался созвать собор и, действительно, назначил таковой на май 1537 года.

Папа Павел III. Гравюра работы А. Далъко по картине Тициана

Чем более укреплялся и организовался их союз, тем явственнее выступало вызвавшее его воззрение, заключавшееся в том, что продолжительный мир может быть выработан лишь на почве государственного уложения, вне зависимости от решений какого-либо собора или других переговоров по религиозным вопросам. При заключи тельном решении сейма в Шпейере (1529 г.) и в Аугсбурге (1530 г.), они отказались в этом смысле от подчинения взглядам судебной палаты, между тем как католическое большинство сеймов твердо придерживалось именно этих взглядов, вследствие чего и заключило в Нюренберге (1538 г.) свой католический антисоюз.

В сущности, в то время, когда император тратил силы на всевозможную борьбу и всяческие неурядицы в Италии, Франции, на алжирских берегах, в Испании, Нидерландах и на Востоке, Германское государство было предоставлено самому себе. Оно распалось на две большие общественные части, как бы независимые от императора.

Казнь ландскнехта

Из этих двух общественных частей, протестантская все более увеличивалась. В 1535 году умер курфюрст Бранденбургский Иоахим I, в течение всей своей жизни страстно ратовавший против нового учения, и до такой степени, что его собственная жена, курфюрстина Елизавета, бежала от его фанатизма в Саксонию (1528 г.). В завещании своем, он обязывал своих сыновей и их потомков хранить в стране и между подданными прежнюю веру, в то время как новые идеи давно уже взяли верх во всем Бранденбурге.

Из его двух сыновей, Иоахим II, как курфюрст, получил две трети области, а Иоанну, младшему, достался Неймарк. Мы увидим Иоанна в критическую минуту на стороне протестантов. Иоахим II (1535-1571 гг.) тоже постепенно уступил просьбам и желаниям своих подданных, и, возможно, своему собственному внутреннему голосу. В ноябре 1539 года был сделан решительный шаг: двор и часть знати приняли причастие под двумя видами. Многие из прежних обрядов были, притом, сохранены. Так, например, сохранились процессии, великолепие церковных облачений, соборование, вынос даров.

Иоахим склонил императора и его брата к такому же, внешне более преобразованному церковному порядку, и не присоединился к Шмалькальденскому союзу. Но все же полная надеждами на будущее германская земля была освобождена из-под римской власти, а это было главное. Больший или меньший шаг вперед со стороны князя не имел особого значения, а в Риме, по крайней мере, люди были еще благодарны ему за его умеренность.

В том же году вошло в состав протестантской партии и герцогство Саксонское. Большая часть страны принадлежала герцогу Георгу, который был с первого дня горячим, заклятым врагом новшества, хотя и вовсе недурным правителем. Он был строг, бережлив, верен своему долгу, вообще, сторонник порядка, но готовый на подавление того, что он считал заблуждением «всеми своими силами, всеми средствами, всею властью, пока жив».

Брат его Генрих в Дрездене был, напротив, очень жизнерадостный человек, не чувствовавший никакой охоты препятствовать общему стремлению своих подданных. К великому негодованию своего брата он примкнул, вместе со своей маленькой областью, к Шмалькальденскому союзу.

Герцог Георг сражался за проигранное дело. Вся страна роптала на строгие меры, которыми он думал остановить то, что было общей верой, общим желанием. Люди уходили в курфюршество Саксонское, чтобы принять там причастие под двумя видами и выслушать чистую проповедь божественного завета. При этом, его четверо сыновей умерли один за другим. «Господь осудил его иссохнуть, как проклятую смоковницу», – говорил Лютер со своей обычной резкостью. И тщетно искал герцог себе такого наследника, который захотел бы продолжать дело всей его жизни. Он пришел к неразумному решению – оставить область королю Фердинанду в случае, если его преемник Генрих отступит от истинной веры. Но это было напрасно: в самый день его кончины (апрель 1539 г.), его брат Генрих занял его место, к великой радости всей страны, и реформация не замедлила тотчас же распространиться по всему обширному герцогству Саксонскому.

Довольно значительные боевые силы, двадцать тысяч человек пехоты и четыре тысячи конницы, которыми располагал Шмалькальденский союз, из года в год способствовали сохранению мира и если союзники отказали императору (1537 г.) в помощи против Франции и состоявших в союзе с нею турок, то произошло это по их справедливому недоверию к императорской политике при двусмысленном образе действий имперского вице-канцлера Гельда.

Зато, с другой стороны, они точно также отказались от вступления в союз с английским королем Генрихом VIII против императора (1540 г.). В это время, при наступившем в Риме благоприятном для реформ стечении обстоятельств, возобновились попытки к сближению. В Шпейере, Гагенау, Вормсе происходил ряд «духовных собеседований», богословских прений, кончавшихся, разумеется, как все подобные религиозные разговоры.

Однако был сделан шаг, и весьма серьезный, к воссоединению, и почти установился компромисс, по которому, с одной стороны, допускалось вступать в брак священнослужителям и причащение под двумя видами для мирян, а с другой – признавалось верховенство папы. Это произошло на Регенсбургском сейме (1541 г.). Из Рима прибыл в качестве легата весьма замечательный и достойный человек, Гаспар Контарини, искренний христианин. С католической стороны выступили богословы Пфлуг, Эк, Гроппер, с протестантской – Меланхтон, гессенец Писторий и самый искусный из посредников Мартин Бутцер. Свидетели были наполовину из протестантов. Пфальцграф Фридрих и имперский министр Гранвелла занимали председательские места.

Лютер, совершенно не понимавший таких людей, как Контарини, был не совсем прав, полагая, что здесь хотят только подбелить старых идолов. Если религиозные воззрения допускались к дипломатическому обсуждению, то это открывало дорогу к успеху. В отношении главного вопроса, учения об искуплении, мнения Контарини и Меланхтона почти сходились, но прения коснулись жгучей почвы, когда речь зашла о догмате пресуществления, на котором основывалась вся власть духовенства, и на котором также неизбежно она должна была потерпеть крушение. Разумеется, можно было принять статьи, по которым нет разногласий, а статьи, по которым они есть – оставить втуне. Но такой взгляд, кажущийся нам естественным с высоты опыта четырех с половиной столетий, был еще недоступен тому времени, хотя некоторые замечательные люди – в числе их и Лютер – допускали его или были близки к тому.

Обе стороны заняли опять свое прежнее положение, но политические обстоятельства оставались все же благоприятными протестантам. Император желал видеть в них друзей, а не недругов, так что заключение сейма было, вообще, в их пользу. Нюренбергский мирный договор был подтвержден с весьма многозначительным добавлением: «никому не возбранялось примкнуть, по желанию, к евангелическому вероисповеданию».

Католики утешались при этом надеждой на вселенский или национальный собор, или же на обыкновенный съезд государственных чинов. Тот факт, что император не потерпит нового учения долее, чем следовало, был им ясен из происходившего в Нидерландах, его наследственном достоянии. Но добрые отношения к протестантам сохранились еще и на последующих сеймах в Шпейере (1542 г.), Нюренберге (1543 г.) и снова в Шпейере (1544 г.). Заключения последнего были также благоприятны для протестантов: все решения против них отменялись впредь до общего или экстренного немецкого церковного собрания. Члены судебной палаты должны были в будущем избираться из обеих партий, а до того времени все судебные иски на протестантов не могли обсуждаться, а произнесенные уже приговоры не должны были приводиться в исполнение. Со своей стороны, протестанты, как все сословия, должны были оказывать по мощь императору против турок и их союзника – французского короля.

Но прежде чем истек год, положение дел изменилось. В сентябре 1544 года, Карл V развязал себе руки, заключив мир со своим главным противником Франциском I.

Для понимания вышеизложенных событий и положения, сложившегося в последние месяцы 1544 года, необходимо бросить взгляд на ситуацию в европейской императорской политике, начиная с 1529 года. В этом году Карл и Франциск заключили между собой мир в Камбрэ, и до конца 1536 года они действительно не приступали к непосредственным враждебным действиям. Но французский король не упускал случая навредить Габсбургскому дому. Сначала в Италии, где никогда не прекращались интриги, а когда в 1534 году австрийцы были изгнаны из Вюртемберга, то и в этом принимали участие французские деньги. Молва гласила, что пушки, взятые императором в тунисском замке Голетта (1535 г.), во время его экспедиции против грозного пирата Хайредина Барбароссы, оказались с французскими гербовыми лилиями, а когда английский король, Генрих VIII, задумал развод с теткой императора, то нашел поддержку у французов.

Французские послы постоянно ездили к Кассельскому двору, в лагерь турецкого султана, вообще, всюду, где только замышлялось что-либо против Карла V или было возможно что-либо замыслить. По возвращении из тунисского похода, Карл высказал в Риме, с раздражением, свое желание помериться со своим противником в личном поединке, причем победителю должны были достаться Милан и Бургундия. Этот вызов не был принят Франциском, так как тот посчитал его несерьезным, но кровавая дуэль между домами Габсбургов и Валуа должна была возобновиться в ближайшем будущем.

В марте 1536 года король Франциск вторгся в Савойю и вскоре подошел к Турину. Карл опять развернул боевые действия с двух сторон: из Италии и из Нидерландов. Эта третья война (1536-1544 гг.) также продолжалась с переменным успехом. Франциск состоял в союзе с султаном и не скрывал этого. Будучи тоже ревностным католиком или притворяясь таковым, он в то же время радовался возраставшей протестантской оппозиции в Германии, равно как и отпадению Англии от папского престола, потому что в результате этих событий английский король и император становились надолго врагами.

Таким образом, все складывалось в пользу его борьбы с Карлом. Война прервалась на время перемирием, заключенным в Ницце, при посредничестве папы Павла III (1538 г.), причем обе стороны обязывались временно владеть только тем, чем уже владели. В 1540 году император даже лично проехал через Францию и как гость прибыл в Париж к королю. Папский нунций Мороне снова предложил при переговорах в Вормсе (1540 г.) имперскому канцлеру Гранвелле мир между императором и королем, мотивируя это как истинное целебное средство (vero remedio) для достижения согласного собора или же вразумления заблудших (li disviati) «на пути своем».

Но за таким временным сближением вскоре последовали военные действия. Новый алжирский поход, предпринятый в 1541 году, решительно не удался императору вследствие бурного времени года; с другой стороны, османы снова приближалась к Австрии; Франциск созвал опять всех врагов императора, объявил войну (1542 г.) и произошло нечто неслыханное в христианском мире: мусульманский пират Барбаросса, разбойничьи суда которого наводили страх на все побережье Средиземного моря, был принят, как друг Франции со своими кораблями в Ницце и в Марселе. Союз с Сулейманом продолжался, и когда в 1540 году умер «король Заполий», или король Иоанн, как называет его по привычке и сам папский нунций в своих депешах из Вормса. Сулейман, не стесняясь, объявил королевство Венгрию своим владением, в пользу малолетнего сына Заполия.

Титул и первая страница текста одной из «Новых Ведомостей» – «О Карле V и его походе против Алжира».

Печатано, вероятно, около 1542 г. Точная копия оригинала составляет собственность издателей фирмы Вельгаген и Классинг. Приводится как образец формы и содержания тогдашних «Новых Ведомостей», заменявших наши нынешние газеты

Вся последующая политика Карла по отношению к протестантам становится понятной. Он вошел в соглашение даже с Генрихом VIII, королем английским. В 1544 году при личном присутствии Карла в Шпейере, протестантам были сделаны вышесказанные многозначительные уступки, а с Генрихом, высадившимся в Кале, был выработан план, согласно которому оба союзника должны были подступить к Парижу. Пока Генрих осаждал Булонь, Карл с сильной армией, состоявшей большей частью из немцев, продвигался к французской столице. На этот раз поход оказался с самого начала удачным. Войска спускались по долине Марны, через Эпернэ, Шатильон, Шато-Тьери. В имперском лагере все надеялись вскоре торжественно вступить во вражескую столицу.

Но сам Карл полагал иначе. Он предложил мир разбитому и униженному противнику, и вскоре (18 сентября) в Крепи (нынешний департамент Оазы) этот мир был заключен. Обоюдные завоевания были возвращены, король Франциск отказался от своего верховного ленного права на бургундские наследственные области, Фландрию и Артуа, и от Неаполя, а император – от Французской Бургундии. Второй сын короля, герцог Орлеанский, брал в супруги дочь императора или одну из дочерей Фердинанда. В первом случае он получал Нидерланды, во втором – Милан. Король обещал свою помощь в борьбе против турок и свое содействие к воссоединению веры.

Мирный договор, заключенный после победы на столь великодушных условиях, должен был повсюду обратить на себя всеобщее внимание. Никому не верилось, чтобы военное положение императора было менее блестяще, чем оно казалось, что оно затруднительно и грозит опасностью. Против кого же был замышлен этот мир? Еще на последнем сейме, император Карл обязался выступить в поход против турок, и доверие к нему, долго господствовавшее в Германии – Лютер, например, ничего не смысливший в политике, упорно сохранял его – подсказывало всем, что император тотчас предпримет турецкий поход.

Но подобный рыцарский подвиг был совершенно чужд этому не способному на порыв разумно-рассчетливому человеку. В этот момент, по крайней мере, он видел перед собой ближайшую задачу, для выполнения которой у него теперь не были связаны руки. Прошло двадцать семь лет с тех пор, как выступление Лютера потрясло церковное единство. До чего же довело в течение этих трех десятков лет то, что сначала казалось незначащим богословским словопрением? Один князь за другим, один город за другим примкнули к новому направлению. Одна страна за другой порывали связь со старой западной Церковью. В 1542 году Шмалькальденский союз изгнал последнего из католических князей на севере Германии, герцога Брауншвейгского Генриха, не желавшего покориться, и ввел евангелический церковный устав в его владениях.

Повсюду, и в последнее время явственнее прежнего, общее настроение – то, что мы назвали бы сегодня общественным мнением – было в пользу нового учения, и даже в габсбургских землях, Австрии и Нидерландах, оно не искоренялось, а лишь временно поникало, подавляемое кровавыми мерами. Всякое средство, придуманное для его заглушения, до сих пор служило только ему на пользу. Промедлить еще, значило по губить навсегда церковное единство. Вместе с тем, государство превратилось бы в республику с князьями и свободными городами, и этому крушению церкви и империи было суждено свершиться именно во время правления его, Карла V, могущественнейшего из кесарей со времен Карла Великого!

Для него, Карла V, наступала пора вспомнить о его долге охранять Церковь. От этого зависело спасение его души. Он не мог сомневаться в этом потому, что евангелическое учение не произвело на него никакого впечатления. Он не мог понять самого законного и истинного в этом движении – его религиозной основы. Тот дух свободы, который оживляет христианство, был совершенно чужд его собственной тупой набожности, вращавшейся лишь в кругу усвоенной им церковной обрядности. Он излагал перед образом Богоматери, висевшим у него в кабинете, свои заботы и горести, и если политические условия ставили его во враждебные отношения к князю римскому, то его уважение к этому Христову наместнику – он верил и в это человеческое измышление, как и в прочие – от этого нисколько не уменьшалось. Карл рано начал стариться, потому что никогда не был молод. Глубоко расстроенное здоровье не позволяло ему заниматься активной деятельностью продолжительное время, и если бы он умер, оставив все в том положении, в котором оно находилось теперь, это значило бы, что жизнь он прожил зря.

Карл не принадлежал к тем деятельным натурам, которые находят удовлетворение в самой деятельности и во внешнем успехе. Его потребности были просты, в обхождении он был застенчив, сдержан, но он был императором – светским главой христианства. Это он сознавал, как и то, что именно немецкие князья-лютеране мешают ему быть этим кесарем в полном смысле слова.

Теперь он должен был рьяно приняться за дело, которое откладывал из года в год, выжидая благоприятного момента. Это благоприятное время наступило, но оно было и крайним сроком, потому что теперь, – и это производило, вероятно, наибольшее впечатление на Карла, – именно теперь, новшество поколебало и одного из высших немецких иерархов: Кёльнский курфюрст, архиепископ Герман фон Вид, был готов принять евангелическое учение.

Движимый не честолюбием и не эгоистическими расчетами, Герман решил по побуждению своей совести ввести аугсбургское исповедание в своей епархии и тем закончить свои дни. Объявив сословным чинам своей области о своем намерении произвести христианскую реформу в Бонне (март 1542 г.), и получив согласие большинства, он призвал Мартина Бутцера, который, тщетно стараясь склонить к своим воззрениям Гроппера, умеренного сторонника старого исповедания, тем решительнее стал действовать один.

В мае 1543 года в Бонн прибыл и Меланхтон. Все было рассмотрено на основании Библии, которую тщательно изучал сам старый курфюрст, и в июле предложение было снова внесено на рассмотрение сословных представителей. Миряне приняли его, но соборный капитул и кёльнский совет горячо воспротивились, а с ними и университет.

Дело подвигалось вперед медленно, потому что реформаторы были все люди совестливые и осторожные, но оно возбуждало общее внимание потому, что указывало со страшной очевидностью папскому престолу на опасность лишиться целой германской области. В Германии находилось с полсотни епископов, пользовавшихся в то же время высоким мирским положением. Большей частью это были младшие сыновья могущественных владетелей, восприимчивые к приманке, которая открывалась перед ними.

Для императора дело становилось особенно важным в связи с Нидерландами. Приверженцы старины в кёльнской епархии уже обращались с воззванием к папе и императору, а остальные присоединились к Шмалькальденскому союзу. Наступало время кризиса для Германии, а вместе с тем и для всей Европы.

Все признаки указывали на близость разрыва. Император втайне готовился к войне, а в Нидерландах открыто и с возобновленной суровостью преследовал сторонников нового учения. В лагере староверов опять появился изгнанный герцог Брауншвейгский. В октябре 1545 года он потерпел поражение близ Нордгейма и был взят в плен. В Кёльне дело обстояло значительно сложнее, но протестантам открывались большие перспективы с другой стороны. Пфальцский курфюрст вел переговоры о вступлении в Шмалькальденский союз, а вновь избранный Майнцский курфюрст, преемник Альбрехта Бранденбургского с 1545 года, Себастиан фон Гейзештам, тоже склонялся к протестантству. С другой стороны, в Триенте – итальянском городе, принадлежавшем империи– 13 декабря 1545 года открылся, наконец, столь часто требуемый, возвещаемый и вновь откладываемый собор. Папа и император предстали на нем как добрые союзники. Папа обещал предоставить императору на шесть месяцев двенадцать тысяч пехотинцев и пятьсот человек конницы. В то же время Карл сблизился и с Баварией, но опаснее всего было то, что он искал и нашел себе союзника в протестантском лагере, а именно герцога Морица Саксонского, который в двадцатилетнем возрасте наследовал своему отцу, герцогу Генриху (1541 г.).

В это тревожное время 18 февраля 1546 года умер Лютер. Разногласия владетелей области графов Мансфельд заставили уже изнемогавшего Лютера отправиться в Эйслебен, где резко обострилась его болезнь, которой он страдал уже давно. В час ночи удушье усилилось, было послано за врачами и умиравшему выпало счастье еще раз признать себя исповедником того Евангелия, которому он поучал. «Reverende pater, – крикнул ему на ухо доктор Ионас, один из его приближенных,– хотите ли оставаться верным Христу и тому учению, которое проповедывали?» Ответом на это было явственное: «Да!» и то было последнее слово, произнесенное Лютером.

Лютер предвидел надвигающиеся тяжелые дни, но был уверен в конечной победе своего дела. Он стоял спокойно на той высоте, с которой можно взирать без волнения, или хотя бы без уныния на эгоизм, на насилия и ложь борющихся страстей и на ничтожные поползновения людского честолюбия. Но Господь проявил свою благость, дав ему уйти отсюда прежде, нежели наступили в Германии ужасы междоусобия и грубого чужеземного господства.

Мартин Лютер, по рисунку Луки Кранаха. Гравюра на дереве

Похоронная процессия прибыла 22 февраля к въезду в Эльстер и проследовала мимо того места, на котором двадцать шесть лет назад Лютер сжег папскую буллу. Гроб с его земными останками был помещен в склеп, предназначенный для курфюрстов. Могила скрыла труп сильного, смелого, великого и доброго человека; но для последовавших его вероучению и для самого вероучения наступали дни испытаний, которые, однако не сломили их.

Протестанты долго не подозревали о грозившей им опасности. Согласно заключению конвента, заседавшего во Франкфурте в январе, они отклонили приглашение триентского собора. Смех, от которого император не мог удержаться при получении их ответа, впервые заставил их насторожиться. Никто из них не появился на сейме, открытом императором в Регенсбурге в июне. На нем император Карл заявил, что намерен действовать лишь против некоторых непокорных князей, курфюрста Саксонского и ландграфа Гессенского, которые 4 июля и были объявлены подлежащими изгнанию. Между тем в Риме, к досаде императора, его умный стратегический расчет подрывали громким ликованием по поводу предстоящего искоренения ереси.

Война не обещала уже наперед ничего хорошего для протестантов вследствие ошибок, присущих людям, образующих подобные союзы. Ландграф, человек наиболее способный быть вождем, должен был уступить главенство неспособному в военном отношении курфюрсту Иоанну Фридриху, как стоящему выше его по положению и могуществу. Была возможность перекрыть императору пути из Италии, и главнокомандующий войсками в Верхней Германии, Шертлин фон Буртенбах, сделав удачный маневр, взял Фусен. Затем он овладел важным проходом Эренбергского ущелья, угрожал разогнать собор и занять весь Тироль. Но ему запретили дальнейшее продвижение, не желая вступать в настоящую войну, хотя она была уже неминуема. После того, как удобнейший случай был упущен, и войска стояли уже друг против друга, Иоанн Фридрих не мог воздержаться от ненужного смелого словца, которое поставило его же в положение виновного: он послал объявление о войне «Карлу, королю испанскому, именующему себя пятым римским императором».

Армия союзников, собравшаяся в начале августа в Донауверте, насчитывала сорок тысяч человек. Примерно столько же, не считая ожидаемой помощи из Нидерландов, было и у императора, в том числе и восемнадцать тысяч иностранного войска, выговоренного им согласно подписанной при его избрании бумаги. Здесь, на Дунае, не было дано ни одного большого сражения. Происходили лишь небольшие стычки, но император давно уже заложил ту мину, с помощью которой он надеялся нанести сокрушающий удар по противнику: по тайному договору он заручился содействием герцога Морица и поручил ему исполнение приговора об изгнании курфюрста, его двоюродного брата, на которое тот был осужден. Предательство совершилось. Мориц вторгся в курфюршество, то есть в тыл протестантам. В протестантском лагере обстановка и так была неблагополучной, но этот удар решил все: армии пришлось разъединиться, то есть оставить императору Верхнюю Германию. Таким образом, он выиграл первую победу, так сказать, не обнажая меча.

Самый сильный из верхнегерманских городов, Ульм, капитулировал, и по условиям капитуляции обязался отказаться от Шмалькальденского союза, возвратить все, взятое незаконно, распустить свое войско, выплатить сто тысяч гульденов пени и впредь повиноваться вновь учреждаемой в нем судебной палате. Так поступили и другие города: Гейльброн, Эслинген, Рейтлинген, равно как и герцог Вюртембергский, сдавший имперским войскам Шорндорф, Кирхгейм и Гогенасперг и выплативший посрочно триста тысяч гульденов, благодаря чему он спас, по крайней мере, Каданский договор.

Кёльн был тоже вовлечен в общее крушение. Архиепископ понял, что не в силах осуществить свою великую миссию и отказался от своей кафедры (январь 1547 г.). В то же время сдался Аугсбург, а затем и четвертый из больших верхнегерманских городов, Страсбург.

Относительно религии умный победитель поставил везде снисходительные условия. Он полагал, что если заранее даст понять главную цель своей политики, то тем самым без нужды усложнит себе свою все же нелегкую победу. Более того, его согласие с папским двором, который умел отравлять жизнь своим друзьям еще более, нежели врагам, было уже нарушено. Собор, созванный весной 1546 года, принял решение совершенно противоречащее взглядам императора. Это собрание итальянских и испанских изуверов вопреки направлению прежних религиозных прений старательно выставляло в самом ярком свете все противоречия в обоих учениях и возвещало свои догматические положения под угрозой проклятия всем отщепенцам. Папа отозвал обратно свои войска из имперского лагеря (март 1547 г.), снова сошелся с французским королем и перевел собор из Триента в Болонью, под ничтожным предлогом наличия в Триенте какой-то эпидемии.

Но дело протестантства было еще не проиграно. В начале 1547 года Иоанн Фридрих довольно быстро отвоевал свою страну. Сами подданные герцога Морица, на которого император перенес курфюршеское достоинство в октябре 1546 года, видели в Иоанне Фридрихе передового бойца за их веру. Ему открылись широкие перспективы для деятельности еще и потому, что и в Богемии началось евангелическое движение: там снова стали раздаваться старые гусситские песни, и город Прага вместе с большинством дворянства отказал в повиновении королю Фердинанду, брату императора.

Это была минута, когда выдающемуся человеку давалась в руки величайшая из побед. Но в мире вообще редко случается так, чтобы надлежащий момент находил надлежащего человека там, где решается дело. Иоанн Фридрих не обладал честолюбием, направленным на великие цели. Он был государем, какого может желать себе всякая страна. Его личная жизнь и даже жизнь его двора и его лагеря отличались строгой нравственностью. Он любил посещать свои земли, устраивая кое-где сельские празднества для своих подданных, наведывался в Виттенбергский университет, в котором учились его сыновья. Это был человек правдивый, трудолюбивый, твердо отстаивавший свои права, исполненный чистых побуждений, искренний, прямодушный в своих убеждениях. Но для того, чтобы обеспечить победу евангельской истине и верованию, согласному с Христовым учением, при таких противниках как Карл V, Мориц, герцог Альба и подобные им лица, требовался характер более сильного закала и более выдающиеся умственные способности.

Иоанн Фридрих Великодушный, курфюрст Саксонский. Гравюра работы Килиана по картине Л. Кранаха

И вскоре произошло то, что было предначертано судьбой. Император дошел до Нюренберга, а оттуда до Эгера в Богемии, где к нему присоединились войска Фердинанда. 11 апреля Мориц перешел саксонскую границу во главе императорского авангарда. Иоанн Фридрих был застигнут врасплох на самой невыгодной для него позиции, имея лишь четыре тысячи человек пехоты и две тысячи конницы, против вчетверо превосходящего противника.

Император подошел через Адорф, Плауен и Лейсниц к Эльбе, на правом берегу которой у Мюльберга, в нескольких часах пути от Виттенберга и расположился курфюрст. Он весьма некстати присутствовал на утренней молитве, когда раздались первые выстрелы у понтонного моста, наведенного им через Эльбу и лишь частично разведенного.

Несколько испанцев вплавь добрались до этого моста и овладели им. Вскоре прибыл император со своими главными силами. Перед ним текла широкая Эльба, сам он казался совершенно оправившимся от болезни. В великолепном наряде, с боевой бургундской перевязью, красной с золотыми полосами, он ехал верхом перед своим войском через исправленный уже мост. В это время Мориц и герцог Альба, перебравшись вброд через реку со своей легкой кавалерией, уже преследовали по пятам отступавшего курфюрста.

Карл V на Мюльбергском поле. Гравюра с картины кисти Тициана

Не разобравшись в сложившейся обстановке, Иоанн Фридрих вместо того, чтобы вовремя пресечь переправу противника, расположился у лесной опушки с орудиями и пехотой в центре и кавалерией на флангах. Было 24 апреля, воскресенье, четыре часа пополудни. Только теперь, когда в густевших рядах неприятеля раздался на разных языках – итальянском, испанском, немецком – лозунг: «Испания и Империя», курфюрстские войска поняли, что перед ними сам император с главными силами. Императорские гусары проникли в лесок, саксонская конница была разбита, пехота побросала оружие после короткого боя или вовсе без боя, и все обратились в бегство. Сам Иоанн Фридрих, оказавшись в лесу, вынужден был вступить в единоборство с каким-то гусаром, против которого он держался до тех пор, пока не подоспел один дворянин из свиты Морица, которому он мог сдаться в плен.

Император, человек невеликодушный, принял его не милостиво. Придворная челядь толпилась, чтобы взглянуть на высокопоставленного пленника. Сам он, благодаря своей вере и флегматическому темпераменту, вскоре успокоился. 19 мая была подписана Виттенбергская капитуляция. Курфюрст предоставлял императору, за небольшим исключением, всю область, которую вместе с курфюршеским достоинством получал его двоюродный брат, Мориц. Мориц, в свою очередь обязался выплачивать приличное содержание детям побежденного.

6 июня имперцы заняли главный очаг великой революции – город Виттенберг. Прах страшного еретика был теперь во власти изуверов, но император, по политическому соображению, равно как и по чувству человеческой справедливости, не допустил осквернить гроб Лютера, сказав, что с мертвыми не воюет. Но к живым он отнесся далеко не столь милостиво: он повез с собой курфюрста как пленника и не отказал себе в удовольствии проявления мелкой мстительности, приказав заготовить смертный приговор и показать его Иоанну Фридриху. Тот, не показав никакого волнения, отложил его в сторону и продолжал прерванную игру в шахматы.

Курфюрст Иоанн Фридрих перед Карлом V. Гравюра из «Исторической хроники» Иоанна Готфрида

После победы над главным протестантским государством императору было уже нетрудно одержать верх над ландграфом Гессенским и мятежными богемцами. Ландграф, потеряв в курфюрсте Саксонском свою правую руку, был в безвыходном положении и должен был согласиться на переговоры, которые велись курфюрстом Бранденбургским, Иоахимом и его собственным зятем, новым курфюрстом Саксонским, Морицом.

Согласно условиям капитуляции, он должен был предаться на милость или немилость императора и разрушить все до одной свои крепости. По первоначальному проекту, ландграфу грозило также заточение, но в окончательном договоре об этом уже не было ни слова, и курфюрсты Иоахим и Мориц, равно как и сам ландграф, полагались, разумеется, на новую редакцию документа.

По слухам, в договоре были умышлено подменены слова: einiges Gefaengniss и ewiges Gefaengniss («некоторое заточение» и «вечное заточение»), но это был бы слишком грубый прием для дипломатического коварства. Тем не менее, император и его слуги совершили обман. Карл V не захотел отпустить снова ландграфа на свободу, так как ненавидел его потому, что слишком долго его опасался. Но он предпочел заранее не обнаруживать свои намерения.

19 июня того же года, в 4 часа пополудни, ландграф Филипп прибыл в Галле для принесения извинений перед императором. Он был в прекрасном расположении духа и смеялся, но строгое замечание Карла заставило его опомниться. Действительно, теперь было не до смеха. Он опустился на колени и императорский канцлер прочел формулу просьбы о прощении. Так как император не подавал никакого знака, ландграф поднялся с колен сам. Вечером, после ужина в замке, герцог Альба объявил изумленным курфюрстам, что ландграф останется тут же. Их горячие возражения ни к чему не привели, равно как и гневные объяснения на следующее утро. Оскорбленные, посрамленные в своей чести князья покинули императорский лагерь, а Карл повез далее своего второго пленника. Прага и богемцы были усмирены и наказаны точно так же.

Филипп Великодушный: ландграф Гессенский. Статуя из алавастра и черного мрамора работы Готтфро.

С надгробного памятника, воздвигнутого его сыном в церкви Святого Мартина в Касселе

К осени 1547 года, к открытию заседаний сейма, 1 сентября, в Аугсбурге, положение Карла V было наилучшим. Все покорялись ему, все чувствовали снова власть над собой и все текущие мирские дела устраивались теперь легко и по его усмотрению. Ему предоставлялось право на замену членов судебной палаты, учреждение государственной военной кассы для содержания Германией того самого войска, под чьим игом она находилась. Бургундское наследие императора, Нидерланды, было включено в состав государства в качестве бургундского округа и поэтому имело право на защиту с его стороны, оставаясь при этом неподсудным государственной судебной палате и, вообще, не подчиняясь ничему, что было бы стеснительно для этой страны.

Новый Кёльнский курфюрст, Адольф, из дома графов Шауенбургов, был посвящен в сан. Мориц Саксонский, предавший протестантов под нож императора, был утвержден в звании курфюрста. К тому времени уже были подготовлены меры для исполнения приговора над сопротивлявшимися еще городами и герцогом Альбрехтом в Пруссии.

Но следовало установить религиозные отношения до предстоящего полного воссоединения вероучений. Так называемый Аугсбургский интерим, то есть временное постановление, содержащее «его римского императорского величества заявление о том, как должно было обстоять относительно религии в богоспасаемом государстве до заключений имеющего быть общего собора», был признан имеющим законную силу (15 мая 1548 г.). Этот странный документ был составлен умеренными католическими и более нежели умеренными протестантскими богословами. Были допущены браки священнослужителей и причащение под двумя видами, вопрос об искуплении изложен в примирительном духе, но число семь для таинств, учение о пресуществлении, молитвенные воззвания к Святым и к Богоматери сохранялись вместе с празднованиями и всякого рода обрядами.

Император, увлеченный своим успехом, принял на себя трудное и, как доказали последствия, невыполнимое дело. Папа был в эту минуту решительно против него. В начале того же года, императорские уполномоченные прибыли в Болонью и положили на пороге соборной залы протест против перенесения собора сюда, а также заявление о непризнании каких бы то ни было принятых здесь, в Болонье, решений. Католические сословные чины в империи, с герцогом Баварским во главе, в ответ на свой запрос услышали от папы, что он не одобрит их присоединения к «интериму». Они дали понять императору, что знают, чему верить и как держать себя в церковных делах, а также то, что он переступает пределы своей власти.

Протестанты разделились: курфюрст Бранденбургский Иоахим и курфюрст Пфальцский приняли «интерим» беспрекословно, но Мориц, курфюрст Саксонский, Альбрехт Бранденбургский, Эрих Брауншвейгский и Иоанн Кюстринский не хотели его принимать, хотя в последствии и согласились. Некоторые города подчинились почти сразу, как, например, бывшие под непосредственным гнетом Нюренберг, Аугсбург, другие же, как Констанц, были принуждены силой оружия. Именно тогда один немецкий мясник, Гораций Коклес, удерживал испанцев от перехода через мост и затем кинулся в Рейн, увлекая с собой двух противников, с которыми боролся. Но и там, где покорились князья, предстояло еще сломить сопротивление страны, а за совестью всего населения стояла еще совесть каждой отдельной личности.

В Саксонии «интерим» потерпел неудачу. Мориц не мог провести его при общем враждебном тому настроении и потому, по его распоряжению, была выработана новая формула, которая и была представлена сословным чинам в Лейпциге. Этот «Лейпцигский интерим» вводил вместо императорского княжеское вероисповедание и хотя разнился от первого, но незначительно, сохраняя епископскую юрисдикцию, соборование, елеосвящение, литургию.

Печальнее всего было то, что Меланхтон также принял участие в этой затее. Соблазнившись ложной надеждой на восстановление мира в Церкви, освободившись от влияния подавляющей личности Лютера, прежде направлявшего все его помыслы и угнетенный недавними бедствиями, он согласился на предлагаемую сделку, подчиняясь при этом первому императорскому советнику, Карловичу. Многие отступники стали прикрываться примером этого наиболее выдающегося из евангелических богословов, который, однако, чувствовал себя глубоко несчастным, проклиная свою слабость, и искренне радовался всякому сопротивлению обоим «интеримам», оказываемому людьми более стойкими, нежели он сам. Но реакция была в разгаре: имперские чиновники требовали, чтобы аугсбургские граждане, если уже не хотели стать истинными испанцами, скорее учились всему старому.

Действительно, 1548 год – один из знаменательных годов в истории габсбургской династии. 1548, 1629, 1851 – были апогеем их императорского могущества. Был момент, когда Карл V стал вершителем европейских судеб. Верный своему девизу «Все вперед», Plus ultra, он смирил, хотя и не сразу, всех врагов: короля Франциска, крупное восстание в испанских владениях, мятежные элементы в Нидерландах. К этому времени была наполовину уничтожена и великая сословная корпорация, пред писывавшая законы Германии. И средоточием этого громадного круга был он, болезненный, молчаливый, унылый человек, державший в своих руках нити управления всего мира.

Подобное положение, неестественное по существу своему, порождает в человеке стремления, превышающие меру его сил. Оно могло бы доставить удовлетворение лишь тому, кто с самого начала поставил себе целью возвышенные идеальные задачи. Карл V не был таким человеком. Это был скорее человек ограниченного ума, лишенный творческой силы и не сознающий радости в творчестве. Карл был рутинер, и не только в религиозном отношении. Но, тем не менее, это был умный, предусмотрительный, деятельный человек, упорно придерживающийся своих взглядов и убеждений, готовый отстаивать их в течение многих лет, даже всей своей жизни. Цель, поставленная перед ним, даже без усилия с его стороны для ее выбора,– именно цель быть кесарем во всеобъемлющем смысле, светским главой всего христианства, подобно тому, как им был некогда Карл Великий,– превратилась в его руках лишь в чисто внешний атрибут и, так как он стоял выше или ниже чаяний своих подданных, не был ни немцем, ни испанцем, ни голландцем, ни итальянцем, то и не находил ни в одном из этих народов поддержки, понимания и любви. Но он был близок к осуществлению своей императорской идеи, насколько она была, вообще, достижима. Судьба даровала ему еще несколько лет, в течение которых он мог считать эту цель как бы уже достигнутой.

В ноябре 1549 года умер его противник, папа Павел III, а новый – Юлий III (1550 г.), был предан императору. Он снова перевел собор в Триент, и таким образом все дела приняли желанный для Карла оборот. Одновременно с извещением о перенесении собора, курфюрстам и рейхстагу, собравшемуся снова в Аугсбурге в июне 1550 года, был предъявлен важный документ, согласно которому, по кончине благополучно царствовавшего императора, его сын дон Филипп, мог быть избран римским императором. Филипп сам прибыл в Германию и постарался завоевать народные сердца, принимая участие в увеселениях и пирах на немецкий лад, но успеха не имел. Король Фердинанд тоже с большим трудом смирился с крахом своих надежд в пользу племянника. Достигнув этой последней цели, император мог считать свою жизненную работу законченной.

Непосредственно важнейшим на этот момент вопросом был успешный ход дел на соборе, основной целью которого было принятие устраивающих императора реформ. Карл, сознавая сложившуюся ситуацию в стране и руководствуясь политикой здравого смысла дозволил и протестантам прислать на этот съезд своих богословов. Протестанты могли составить ему коалицию против испанских и итальянских патеров, отвергавших какое-либо преобразование Церкви, то есть намеревались провести реформу в своих интересах. Был момент, когда снова возникли надежды на единение, к радости всех недостаточно осведомленных о сложившейся ситуации или поверхностно судящих людей, для которых выше всего было механическое единство в религиозной жизни общества. Успех собора в этом отношении зависел от положения императора. Оно было в данное время блестяще, но основы его уже были подорваны.

Чем решительнее обозначались последствия победы, одержанной императором, тем быстрее вызвали они то, что можно называть европейской оппозицией дому Габсбургов. В самой Германии было еще немало сил, несломленных борьбой. Недавнее поражение протестантства считалось по справедливости национальным позором. Испанские и итальянские войска императора не разбирали на войне, против кого они воюют, против католиков или лютеран, и теперь продолжали поступать так же. Возвышение императорской власти в католических странах вызывало сомнение, а в протестантских народ умилялся многочисленными примерами тех людей, которые были готовы нести крест за свою веру. Ни один из выдающихся протестантских проповедников не подчинился «интериму», предпочитая быть подвергнутым гонению.

Карикатура на «Interim» и интеримистов.

На нотных страницах помещены начальные слова псалма I «Блажен муж» и т. д., переделанные в сатирическую строфу, осмеивающую «Interim»

Оба плененных протестантских вождя стойко переносили выпавшие на их долю испытания. С гордостью рассказывалось о том, как Иоанн Фридрих отверг постановление собора. Он не хотел брать на себя грех, о котором сказано, что не будет ему прощения. В отношение того, что у Иоанна Филиппа отняли Библию и лютеранские книги, он был спокоен, надеясь не позабыть то, чему по этим книгам уже научился. Однако будучи человеком деятельным, жизнерадостным, страстным, он временами впадал в уныние так, что готов был обратиться к собору, лишь бы снова оказаться на воле. Он также негодовал при доходивших до него сведениях о том, что делалось с ведома, если и не по распоряжению императора, так коварно поступившего с ним.

Противникам Карла, попадавшим в его руки, вообще приходилось очень плохо. Взоры всех людей были устремлены на последние оплоты протестантства, из которых главнейшим был Магдебург-на-Эльбе. Город был осужден императором, но осада началась лишь в сентябре 1550 года. Герцог Георг Мекленбургский, маркграф Альбрехт Бранденбургский, курфюрсты Иоахим II и Мориц объединили свои силы для осады города. После того, как к ним присоединился императорский комиссар, начались боевые действия именем императора.

Так называемый «Новый город» был взят довольно быстро, но «Старый город» решился защищаться до последнего. С соборных башен, с высоты 433 ступеней, осаждающих громили четыре орудия. Монастырские колокола переливались на пушки. Вскоре некоторые успехи ободрили горожан. Однажды напав врасплох на противника, они успели захватить епископское знамя и сотню пленных, среди которых на следующий день был опознан, при общем ликовании, сам герцог Георг (декабрь 1551 г.). По всей Германии восхваляли геройский город, стойко оборонявшийся против пяти вражеских армий.

Сами князья вели дело неохотно, в особенности курфюрст Мориц, втайне вынашивавший свои планы. Он был правителем нового закала, смотревшим на все лишь с политической точки зрения. Сам император с удовольствием признавал его за способного ученика. В своей переписке с ним он не раз упоминал, что считает его за родного сына. Действительно, Мориц был человек незаурядный. Ему минул лишь двадцать первый год, когда он стал главой герцогства, но несмотря на свою страсть ко всяким удовольствиям, он оказался весьма дельным правителем. Религиозности в нем не было, лично для себя он ограничивался смутным признанием «Всемогущего Бога», нисколько не интересуясь богословскими и догматическими вопросами, так волновавшими общество того времени.

Во время своих переговоров с императором он оправдывал себя тем, что не вводил аугсбургского исповедания в своих владениях, что оно уже господствовало там, что он сам вырос в нем и что многие саксонцы согласились бы лучше лишиться жизни, нежели поступиться своими верованиями. Мориц прекрасно понимал эту сторону дела, равно как и то, что это новое учение, унижая папское верховенство, сильно возвеличивало власть князей, мирских правителей. Но у него не было выбора: его ненавидели на его собственной земле, называя «мейссенским Иудой», и эта ненависть могла стать серьезной опасностью. Кроме того, его честь была серьезно задета в деле с ландграфом, его тестем, положение которого император не соглашался улучшить. Узник подвергался унижениям со стороны своих испанских сторожей и его перетаскивали из тюрьмы в тюрьму, пока не заперли в Мехельне.

Все это доказывало недальновидность Карла, несмотря на все его хитроумие и тонкие расчеты; Мориц был дальновиднее: он понимал несбыточность воссоединения религиозных партий, а также значимость той услуги, которую он окажет государству, водворив требуемый страною мир с помощью признания обоих вероучений, как одинаково законных в Германии.

Курфюрст Мориц Саксонский. Гравюра работы Килиана по оригиналу Л. Кранаха

В феврале 1551 года, Мориц встретился в Дрездене с Иоанном Кюстринским, маркграфом Бранденбургским, в свое время присоединившимся к «интериму», по-видимому, из искреннего убеждения. Их переговоры велись относительно образования союза в целях защиты внутренней свободы в Германии, что в данное время было равносильно принятию мер по защите нового учения. На это требовались деньги, за которыми, казалось, удобнее всего обратиться к Англии или Франции. В мае того же года к Морицу в Торгау прибыли его единомышленники: Вильгельм Гессенский и герцоги Мекленбургские, Иоанн и Иоанн Альбрехт. Попутно, но чисто формально, они направили соответствующие предложения Франции, Англии, Дании и Польше. Франция с готовностью приняла предложение образовать новый союз против Габсбургца. Королю Франциску наследовал его сын, Генрих II, который вполне сочувствовал наступательному союзу, цели которого соответствовали и планам Морица.

Бесцельность полумер и полусоюзов наглядно доказывалась крушением Шмалькальденского союза. Франция предъявляла слишком большие требования: право наместничества над городами Туль, Мец, Верден и Камбрэ, принадлежавшими Германии. Более того, некоторые из союзных князей находили недостойным такое соглашение с иностранным государем, но положение вещей не дозволяло им быть слишком разборчивыми в средствах. Мориц также не разделял мнения своих союзников.

Договор с Францией был подписан в замке Шамбор (январь 1552 г.). Подготовка армии велась уже давно и вскоре была закончена. Мориц вступил в переговоры с Магдебургом, у стен которого все еще стоял лагерем. Город сдался ему, как своему бургграфу. Эта сдача города была не более, чем дипломатическим трюком, тогда как на самом деле магдебургцы вступали в затеянную против Карла большую патриотическую интригу.

Мориц объявил своим сословным чинам, а Вильгельм Гессенский, своим, что речь идет об освобождении ландграфа силой оружия, и в марте 1552 года все было готово. Гессенские и саксонские войска соединились у Ротенбурга на Таубере и в количестве 25 000 человек направились к Аугсбургу. В манифесте о войне были изложены все притеснения, которым подвергалась страна, говорилось о религиозном вопросе, о «постыдном» заточении ландграфа, о «скотском наследственном рабстве», которым хотели закрепостить Германию. Последнее обвинение нельзя считать преувеличенным, если вспомнить о тех насилиях, которым подвергались жители немецких земель со стороны испанских солдат.

На этот раз не было колебаний и остановок, как в 1546 году. Имперцы, в своих красных мундирах, выступили из Аугсбурга, где они уже не могли больше держаться (4 апреля), а двумя часами позже город заняли союзники – «Белые кресты». Французский король также принимал участие в походе.

Император не ожидал ничего подобного. План не составлял никакой глубокой тайны, слухи о нем проникали повсюду, Мориц даже грозил им Карлу. Но тот не придал этому значения, полагая, что постоянные требования курфюрста об освобождении ландграфа делаются только для вида. Католические богословы были уже на пути в Триент. Карл был уверен в том, что сама его личность внушала безусловное доверие, и он не мог даже вообразить, чтобы немцы, облекавшие свою дипломатическую хитрость во всякие тяжеловесные формы всеподданнейшей и всепреданнейшей верности, были способны на такой ловкий шаг, грозивший гибелью его планам. Он не замечал того, что отчуждал от себя всех, даже своего брата Фердинанда.

Все опоры Карла рухнули разом, и он решился бежать в Нидерланды, но было уже почти поздно. Успев пробраться горной лесной чащей до Эренбергского монастыря, он узнал, что Мориц уже близко. Карлу пришлось вернуться назад, к Инспруку. Мориц взял штурмом монастырь, укрепления и замок в Эренберге, и если бы не яростное требование солдат предоставить им вознаграждение за их действительно боевой подвиг, то он успел бы захватить Карла в Инспруке, как и намеревался.

Император воспользовался этим коротким промедлением, чтобы спастись. Не желая доставить своему врагу еще лишнего торжества, он сам освободил Иоанна Фридриха, которого вез с собой, и затем, больной, разбитый подагрой, бежал в Штирию в холодную, ненастную ночь, через покрытые снегом горы, как настоящий король без королевства.

Мориц вернулся в Инспрук 23 мая. Бегство императора и угрожавшая опасность разогнали и собор. Удар был ужасен и разом изменил положение вещей. Мориц наглядно продемонстрировал при своей решительной победе действительно государственный ум. Искупив свое предательство 1547 года, он вознес себя в ряды тех, которые как в старину, так и ныне работали на пользу освобождения страны от чужеземного ига.

Овладев ситуацией, он возвестил то, в чем наиболее нуждалась Германия – постоянный мир, вместо существовавшего перемирия. Переговоры велись с королем Фердинандом, потому что император не имел уже никакого значения. Католические и протестантские сословные депутаты собрались в Пассау (август 1552 г.) и здесь определилось понятие, выработавшееся, наконец, в результате сорокалетней борьбы – понятие о возможности политического существования страны, без признания господствовавших до того времени вероучения и церковного устава. Тридцати шестью параграфами Пассауского договора от 2 августа 1552 года постановлялось: освобождение ландграфа, общая амнистия для всех поднимавших оружие против императора в последние годы, допущение протестантов в число членов высшей судебной инстанции, при освобождении их от присяги именем святых. Для созываемого через полгода рейхстага были выработаны нормы, относительно мер к устранению религиозных разногласий. Заранее устанавливался прочный мир, причем «причастные аугсбургскому исповеданию» и приверженцы старого вероучения обязывались взаимно не тревожить друг друга.

Император допускал Пассауский договор в качестве временной меры. Но ситуация уже не позволяла ему вернуться к политике 1546 или 1548 года и потому ни одно из его дальнейших начинаний не было удачным. Освобожденные князья, при возвращении в свои владения, приветствовались как мученики за веру, а Карл в это время тщетно старался ликвидировать последствия обрушившегося на него удара.

Его поход на Мец окончился неудачей – город оставался французским при габсбургском владении. В Венгрии и в Италии Карла также теснили французы и их союзники, османы. Но он все еще не расставался с мечтой всей своей жизни – склонить князей признать его сына Филиппа римским королем, когда король Фердинанд будет избран римским императором. Но все было безуспешно: тщетно заверял он, что вся администрация будет в руках немцев и Филипп будет знать немецкий язык, сквозь пальцы смотрел на религиозные разногласия, но доверие к нему уже утрачено, а все, что было известно о Филиппе, не могло пробудить к нему доверия.

Поставив религиозный вопрос на прочную основу, Мориц не дожил до законного завершения своего труда – конечного водворения мира в стране, на основе пассауских предварительных решений. Он в следующем же, 1553 году в тридцатитрехлетнем возрасте пал, сражаясь за правое дело.

Злобный маркграф Бранденбургский, Альбрехт, неудовлетворенный неудачным походом на Мец с императором Карлом, решил взять свое со старых врагов, епископов Бамбергского и Вюрцбургского, а также города Нюренберга. Он отклонил предложение о судебном разбирательстве и принялся разорять дружеские и вражеские земли с непростительной жестокостью. Католические и протестантские князья объединили усилия против общего нарушителя мира в стране.

В Люнебурге, в Сиверсгаузене, произошла битва, которая кончилась поражением маркграфа, но стоила жизни Морицу. Он получил смертельную рану, от которой умер через два дня (июль 1553 г.). Это был «сильный и даровитый человек», слишком рано сошедший с исторической сцены. Чтобы быть истинно замечательным, ему недоставало прямоты характера, бескорыстной преданности высоким нравственным задачам и, может быть, требовалось подольше пожить. Но он разрешил великий вопрос своего века настолько, насколько он был разрешим политическим путем, и вообще разрешим в данное время. Без сомнения, все это было куплено дорогой ценой, которую он уплатил не задумываясь. Это был первый из новейших государей, видящих в союзе с чужеземцами только известный политический прием – не более.

Стрелок времен битвы при Сиверсгаузене. Гравюра на меди работы Франца Брунна (1559 г.)

Сам маркграф был скоро побежден во Франконии и покончил свою полную приключений, бесславную, алкивиадовскую карьеру. С ним вместе закончилась последняя война средневекового стиля, нарушившая спокойствие в государстве. Все клонилось к умиротворению, великая драма близилась к своему завершению.

«Плохая война». Так выглядели сражения между швейцарскими и немецкими наемниками

Король Фердинанд, получивший от своего брата безусловные полномочия, открыл 5 февраля 1555 года в Аугсбурге сейм, которым должен был завершиться великий переворот. Протестанты требовали безусловного, «непререкаемого» мира и были настороже, видя, что Фердинанд хочет перевести дело на светскую почву, на совещания о мире между областями. Гессен, Саксония и Бранденбург заявили о своем старом, исконном братстве на основе аугсбургского исповедания. Самый почтенный из протестантских князей, Христоф, герцог Вюртембергский, кроткий, рассудительный и твердый человек, известный чистотой своих убеждений, употребил все свое влияние на пользу дела. Кстати оба папские легата, естественные противники проекта о незыблемом мире на основе Пассауского договора, были отозваны на конклав по случаю смерти папы (Маркела II). Духовные члены рейхстага уже были согласны с проектом, а когда они вздумали, по клерикальному обычаю, вставить оговорку «поскольку им позволяет то звание их», они поняли из поднявшейся бури, что время двусмысленных обещаний уже миновало.

Таким образом, было решено, что епископы теряют право вершить суд. Из имущества духовенства оставалось конфискованным то, что уже подверглось конфискации до Пассауского договора. Никто не подлежал преследованию за принадлежность к аугсбургскому исповеданию. Умышленно неопределенная редакция этой последней статьи должна была благоприятствовать всем новообращениям в лютеранство. Но при этом возник весьма щекотливый вопрос относительно того, как следовало поступать в случае принятия «нового учения» такими лицами, как архиепископы или епископы со своими епархиями, часто равнявшимися целым княжествам, или аббаты, владевшие обширными поместьями и верховными правами? Должны ли были подвластные им люди следовать за своими правителями, или же они могли оставаться при «старом учении?» Это был принципиальный вопрос, на котором все и базировалось.

Католики утверждали – и совершенно справедливо,– что Кёльнский архиепископ, например, мог состоять владетелем области лишь пока состоял архиепископом, членом римской Церкви, сановником этого вполне определенного религиозного управления. С переходом в протестантство, уже не он был архиепископом, следовательно, утрачивал все права, связанные с этим званием. Протестанты возражали на это – и тоже вполне основательно – принимать решение по этому вопросу каждый человек волен самостоятельно, потому что при учреждении вышеназванных прав вновь возникшие обстоятельства не могли быть учтены. Но решить дело в пользу протестантства, значило бы даровать своего рода награду за отступничество, и наоборот, признание католического взгляда было равнозначно наложению штрафа за переход в лютеранство. Одним словом, это был вопрос, который мог решиться только силой, временем или стечением обстоятельств.

Протестанты не могли настоять на своем. Фердинанд решился, наконец, принять общий, безусловный мир, увещая и протестантов уступить, со своей стороны, в других пунктах. Они изъявили согласие, понимая, что им никогда еще не предлагалось столь выгодных условий. На этом рейхстаг закрылся, постановив, в своей окончательной резолюции 25 сентября 1555 года, водворение религиозного мира, что положило временный конец ожесточенной борьбе, длившейся в течение целой четверги века.

Спорная 18 статья Аугсбургского договора гласила: «Если архиепископ, епископ, прелат или другое лицо духовного звания отпадет от нашей старой веры, то лишается тем своего архиепископства, епископства, прелатуры и всяких других бенефиций с их произведениями и доходами, получавшимися доселе, причем не имеет права на какое-либо за то вознаграждение, но не терпит при том никакого ущерба для своей чести... За капитулом и кем следует остается то же право избирать на его место другое лицо старого исповедания и посвящать его в тот сан...» Эта статья таила в себе будущую тридцатилетнюю войну. В остальных отношениях мир подтверждал status quo: все подданные римского или аугсбургского исповедания,. безразлично, (договор признает лишь эти два вероучения) могли эмигрировать согласно своим религиозным убеждениям, причем переселение обставлялось всеми снисходительными условиями.

Но это не могло назваться широкой веротерпимостью, от которой были еще слишком далеки как это поколение, так и следовавшие за ним. В сущности, территориальные владетели становились распорядителями исповедания своих подданных. Только необходимость заставляла довольствоваться таким миром. В объявлении о нем значится: «Ради спасения немецкой нации и нашего любезного отечества от конечного разрушения и гибели, признали мы за благо, вместе с советниками курфюрстов и уполномоченными, прибывшими князьями и государственными чинами, и отсутствующими послами и представителями нашими, вступить во взаимное их и наше соглашение» и пр.

Карл V ничего не мог предпринять против этого мира, разрушавшего одну из главнейших задач его царствования. Он решился вовсе удалиться от дел, как и требовало того его расшатанное здоровье. В течение лета 1555 года он передал своему сыну, Филиппу, управление итальянскими владениями, королевством Неаполитанским и Миланом. В брюссельском императорском дворце 25 октября того же года был совершен торжественный акт, при котором Карл простился с государственными чинами, обратясь к ним с длинной речью, и сложил с себя верховную власть над своей родиной, Нидерландами, после чего те же чины присягнули на верность Филиппу, присутствовавшему лично на этом собрании. 15 января 1556 года, находясь еще в Нидерландах, Карл передал своему сыну и испанские владения.

Карл V в последние годы царствования Гравюра на дереве

Формальная передача императорской короны, делами которой заведовал Фердинанд, могла совершиться лишь 8 марта 1558 года. В этот день во Франкфурте-на-Майне в присутствии курфюрстов и большого числа других немецких князей были оглашены акты отречения Карла и принятия императорского достоинства Фердинандом, причем последний – Фердинанд I (1558-1564 гг.)– присягнул и в соблюдении избиратель ной капитуляции.

Король Фердинанд I. Свинцовая отливка

Карл умер в том же году, 21 сентября, в резиденции, избранной им близ монастыря Святого Юста в Эстрамадуре, и в котором он прожил еще два года в уединении в сельской глуши. Он ревностно исполнял принятые им на себя религиозные обязанности, но не переставал следить за общественными событиями и за деятельностью Филиппа. Он часто молился о единстве Церкви, на пользу которой так усердно и так тщетно трудился. В этом последнем убежище под конец жизни ему пришлось испытать еще одно разочарование – он видел, что многие его прежние приближенные и даже тот самый духовный, который произносил перед ним проповеди в Святом Юсте, склоняются к исповеданию христианства в толковании Лютера.

Примечания:

1

Это признавалось и в кругу лиц, стоявших на вершине власти.

2

Меланхтону был всего 21 год, когда он вступил на кафедру греческого языка профессором по рекомендации Рейхлина, как один из лучших его учеников. Он присутствовал при лейпцигском диспуте и сделался с той поры горячим сторонником Лютера. Меланхтон – ученое прозвище, данное ему согласно обычаю времени, было лишь переводом его немецкой фамилии: Schwarzerd (т. е. черная земля).

3

«Святый Боже» – есть никто иной, как Христос. См. Еванг. Марка, I, 24.

4

Августинцы, члены нищенствующего ордена, основанного в середине XIII в. в Италии. Устав приписан Августину (отсюда название). Орден августинцев действовал во многих странах Западной и Центральной Европы.

5

Незадолго до этого Фридрих Мудрый умер (5 мая 1525 г.). Брата своего и наследника он просил о снисходительности к этим несчастным, так как он сам всегда был мягок и снисходителен по отношению к своим подданным.