• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Мы упоминали, что 10 мая 1774 года недостойному сластолюбцу Людовику XV наследовал его двадцатилетний внук, Людовик XVI, и мы проследили первые шаги юного короля, в которых проявилась безграничная добрая воля и столько ума, сколько можно было по справедливости ожидать от столь юного правителя и при такой обстановке как та, в которой он вырос. Ход событий со времени Людовика XVI облек короля таким могуществом, сделал его настолько важной и главной персоной государства, что нужна была необыкновенная даровитость и прозорливость для верного употребления такой безграничной власти. Между тем, монархическое направление и настроение умов того времени окружило и запутало короля таким обременительным, рабским, восточным этикетом, что тем самым сделало для него недоступным все, что для правителя должно быть наиболее необходимым — возможность видеть свой народ и государство в том виде, в каком они есть в действительности. Людовик XVI был человек обыденных дарований и главное — без силы воли; очень характерны его любимые занятия, охота и слесарня, которую он приказал себе устроить и куда удалялся, чтобы усердно поработать: при том и другом занятии не остаешься праздным и немного думаешь.

По уму его жена Мария Антуанета, дочь Марии Терезии, была несравненно выше мужа. Но она достигла своего высокого положения в семнадцать лет, была окружена со всех сторон самой изысканной лестью, и все высшее общество, во главе которого она стояла, вихрь удовольствий, правило «всегда быть веселой» (etre tiujours gaie), делавшее жизнь избранного общества похожей на постоянный бал-маскарад, пустота салонной жизни и светской представительности — не допускали ее в первые годы царствования до серьезных занятий; она не находила ни времени, ни терпения прочитать хотя бы одну серьезную книгу. Спрашивается, могла ли даже втрое сильнейшая сила воли и гораздо более ясный ум предотвратить то бедствие, которое уже давно надвигалось и проявлялось в расстройстве финансов.

Мария Антуанета. Гравюра XVIII века

Подсчитано, что во Франции при вступлении на престол Людовика XVI расходы на содержание двора составляли 880 миллионов франков в год, хотя тогда она была в ремеслах и промыслах — вчетверо, в земледелии — втрое, в торговле — вдвое беднее, чем во второй половине XIX столетия. Некоторые источники указывают на то, что в то время привыкли расходы текущего года покрывать доходами наступающего. Печальной стороной, в этом случае, было то, что плохое состояние финансов составляло не единственное зло: оно было наиболее ярким отражением и следствием крайне тяжелого состояния государства и общества.

Положение дворянства было самое роковое. Преимущества, которыми оно пользовалось, освобождение от уплаты податей, от рекрутчины, бесчисленные права и притязания на преимущества или пользования — все, что подразумевается под феодальным правом, бывшим некогда мерой вознаграждения за действительно трудные или связанные с опасностью для жизни услуги, за служение ленных дворян согражданам или вассалам, которых они охраняли от разбойников и хищных зверей, от нападения врагов и всякого иного насилия. Но эти времена прошли. Со времени Людовика XIV дворянство все больше и больше теряло свою самостоятельность в отношении к королю, оно теснилось при дворе и утрачивало свое влияние на низшие классы общества, отступая от своих обязанностей, сделавшихся излишними при новом монархическом правлении. Преимущества свои оно сохранило, но это породило понятное неудовольствие и ненависть к нему других сословий.

Дворянство было не единственное привилегированное сословие: оно разделяло привилегированное положение с духовенством, и привилегию на ненависть к себе со стороны других сословий общества, их отношения к общей Церкви и ее видимому главе, папе, и все, что придавал им священнический сан, делало их, в известном смысле, самым привилегированным сословием во всем французском государстве. Но и это сословие делало для народа гораздо меньше, чем раньше. Высшее духовенство — архиепископы, епископы, высшие аббаты — вышедшие почти исключительно из дворянства, разделяли воззрения, увеселения и их пороки, а также охотно вели праздную, светскую жизнь; труды же, сопряженные с духовным званием, всякого рода лишения, евангельскую нищету — предоставляли нести низшему духовенству, которое, плохо оплачиваемое, бедное, было как бы бесправно по сравнению с главами иерархии.

Все те, кто не принадлежали к привилегированным кругам из духовной или светской аристократии, назывались третьим сословием: и это третье сословие было чрезвычайно разнородно по составу.

Настоящее гражданское сословие сильно разбогатело в последнее пятидесятилетие: но политического значения и деятельности оно могло достичь лишь на королевской службе, и оно действительно достигало его этим путем. Поэтому очень распространена была погоня за такими должностями, которые нередко приобретались путем их покупки. Правительство содействовало этому болезненному стремлению граждан тем, что создавая все новые платные должности, обеспечивало их освобождением от податей, а также тем или иным преимуществом. Это было дальнейшее и возрастающее зло; оно создало еще один класс привилегированных — noblesse de robe, отнимало у мещанства значительное число именитых семейств и этим непосредственно подрывало влияние правительства: эти чиновники, наполняя собой городское управление, суды, податные палаты, прежде всего считали себя собственниками этих должностей, а не поверенными короля или страны. Более того, граждане страдали главным образом от давнего ограничения свободы торговли: торговля и промышленность были везде стеснены тягостными монополиями, бессмысленными таможенными границами между провинциями, тяжкими и несправедливо распределенными налогами. Тем не менее, благосостояние в этих слоях росло довольно быстро. Тем сильнее они чувствовали, с тем большей горечью воспринимали общественное унижение и пренебрежение, с которым аристократия относилась к ним, так как высокомерие ее росло по мере того, как она делалась бесполезной для общественного благосостояния.

Действительно, печальным и все более ужасным становилось положение народных масс, крестьян и тех, кто жил трудами рук своих. Подати и сборы (taille), от которых были освобождены дворянство и духовенство, ложились всей своей тяжестью на эти слои, не имевшие уже естественных защитников и заступников; по точным вычислениям известно, что простолюдин платил в пять или в восемь раз более того, что он должен платить в конце XIX столетия; притом ему надо было постоянно опасаться повышения оценки земли, если он принимался за усовершенствование своего владения. В неурожайные годы его положение становилось просто отчаянным; голодные бунты, с короткими промежутками и в различных местностях, продолжались на протяжении всего столетия. От бедствий, которые из этого проистекали, от язвы нищенства и бродяжничества, воровства и грабежа, от грубости сборщиков податей и экзекуторов, а также жандармерии — опять-таки страдал прежде всего простолюдин; равно тяготила его и военная служба, от которой уклонялись люди побогаче, даже и не принадлежавшие к освобожденным от нее сословиям.

Добавилось еще одно обстоятельство, которое может быть было наиболее значимой причиной того, что старофранцузское общество пришло к разложению, то есть к революции. В большинстве провинций крестьяне сами сделались землевладельцами. Тяжелой работой, медленно, с огромными лишениями, в тысячи местностях французский крестьянин достиг своего заветного сердечного желания. Дворяне, расходовавшие огромные средства на жизнь при дворе и от изменившегося образа жизни, должны были продавать часть своих поместий, и таким образом к этому времени землевладение стало делиться на почти равные трети, на 183 тысячи крупных, 700 тысяч средних и 4 миллиона мелких имений, положение Франции до 1789 года было таково, что одна треть землевладения, раздробленная до бесконечности, находилась в руках мелких владельцев, две трети находилось в собственности у крупных помещиков или обществ из дворян, духовенства, чиновничества и денежной аристократии. Эти последние собственники обычно не сами управляли своими имениями, они не были уже естественными главами крестьянства; узы уважения, которые связывали в прежние годы крестьянина и сеньора, были порваны и во многих местностях заменились совершенно иными чувствами.

Сеньор был еще самым знатным человеком в селе, но его редко или никогда не видели, потому что дворянство все более и более отказывалось от жизни в деревне; крестьянин же должен был отбывать барщину за землю, часть которой принадлежала теперь ему, крестьянину. На каждом шагу видел он себя связанным правами и привилегиями этих господ: они и те, кому они покровительствовали — были свободны от всех тягот и податей, пригибавших крестьянина до земли. Почему? За что? И от ненавистнейшей военной службы, для которой крестьянин должен был выставлять своих лучших работников, своих сыновей, которые после долголетней службы с жалованьем в шесть су в день при плохом содержании и немногим лучшем обращении не могли выслужить более как унтер-офицерский чин, между тем как семилетний сын господина, если он обладал громким именем или большими связями, записывался на службу полковником с соответствующими правами.

Если же гражданство и дворянство не имело политической силы, то кто же управлял тогдашней Францией? Мнение, будто бы то, что наблюдалось в нынешней Франции в конце XIX века и то, что называется централизацией — всемогущество центрального управления, несамостоятельность и зависимость всех отдельных общин от этого центрального управления — есть создание революции и наполеоновской империи, не верно. Централизация эта существовала еще во времена старой монархии. Король и совет министров, conseil du roi, были всемогущи: в их ведении были даже иногда очень мелкие мероприятия и дела; от имени короля распоряжались тогда в провинциях королевские интенданты и их уполномоченные, как впоследствии префекты и помощники префектов в департаментах. Дворянские gouverneur de province не имели уже при них настоящей власти, а только одно почетное звание: они вмешивались в мельчайшие подробности, и так как королевское всемогущество их покрывало, то всякая другая инстанция преклонялась перед ними: даже старейшее учреждение, городское общественное устройство, должно было примириться с нарушением своих прав, ибо эти gouverneur de province завладели большей частью судебного управления. Кроме некоторых случаев, когда власть находилась в руках проницательных и благонамеренных правителей, intendant, и была благодетельна, в целом — это было большим злом, потому что инициатива отдельных частей, власть, искусство и даже стремление к самостоятельности были обессилены; все привыкли всего ожидать от правительства, короля, и возлагать на него за все ответственность, а при таком положении настоящее дело делалось поздно или не делалось вовсе.

Большое преимущество государств с народным представительством состоит в том, что гласное и всестороннее обсуждение государственных потребностей выясняет имеющиеся недостатки и этим уже вынуждает подумать об улучшении. Такого народного представительства не было еще в тогдашней Франции. Король был единственным представителем всего народа, и государственные чиновники, сохранившиеся в нескольких провинциях, не имели уже значения и очень односторонне отстаивали выгоды своего округа, но не всей Франции. Мы уже видели, что высший суд и парламенты представляли из себя нечто вроде народного представительства и свое право или свою обязанность вносить, enregistrer, королевские законы в свои списки старались расширить до уровня права veto или право отвергать: и парижское представительное собрание в действительности было первое стройное общество, с пятью палатами; в первой насчитывалось 10 председателей, 25 светских, 12 духовных судей, с сотнями королевских и других адвокатов и бесчисленного количества низших чиновников. Но им недоставало жизненного нерва, связи с народом, популярности: должности были продажные, и здесь, по правде, были опять-таки привилегированные, которые отстаивали свои собственные права и только от случая к случаю права и нужды народа. Мы упоминали, что Людовик XVI сделал роковую ошибку, восстановив эти собрания.

Между тем, как этому государственному собранию недоставало органа, который бы как английский парламент или нынешние народные представительства, находился бы в постоянной связи с реальной жизнью и, постоянно работая, направлял бы дела политические, определяя и разделяя заботы с правительством; таким своеобразным органом, которому недоставало практического знания государственных дел, но который приобретал огромное и роковое значение, была литература. Издавна известны имена трех людей, имевших большое влияние на умы французов, в отрицательном, враждебном существующему порядку духе; но, понятно, их окружало множество единомышленников и последователей: Монтескье, Вольтер и Жан-Жак Руссо. Мы уже знаем их: среди них был советник парламента Монтескье (1689–1755 гг.), который много путешествовал и черпал свои политические идеалы из Англии, самый умеренный, самый практичный, и именно потому его сочинения не так глубоко проникали в народ: его главное сочинение, тонкая сатира «Персидские письма» (1721 г.), рассуждение о причинах возвышения и падения Рима (1734 г.), «Дух законов», Esprit des lois (1749 г.), влияли непосредственно только на высшие слои общества, к которым он сам и принадлежал.

Истинным руководителем умов современной Франции сделался парижанин Вольтер. Человек необыкновенно даровитый, который легко усваивал все, что появлялось в самых разнообразных областях научной деятельности, он обладал своеобразной способностью все передавать ясно, умно, с неумолимой остротой и едкостью. Это был ум критический, отрицательный; эгоист, искавший денег, удобств жизни и славы. Не чистая любовь к правде, а искренняя ненависть к лживости, притеснению, неблагоразумию, к жестокости существующей власти — эти искренние чувства делали его убедительным, точили его стрелы и насыщали тонким ядом неподражаемой французской остроты.

Но настоящим пророком и апостолом нового духа, которого мы смеем уже назвать революционером, был женевец Жан-Жак Руссо, сын ремесленника, плебей, протестант, не смотревший на жизнь с легкостью француза, слабый здоровьем, ни к труду, ни к иной деятельности не подготовленная натура. Он передал свой мечтательный идеализм народу, постоянно чувствовавшему безвыходность своего положения. Настоящих руководителей не было, народ и последовал за этим радикалом и фантазером — против желания. Мы уже упоминали, как выставленный Дижонской академией на соискание премии вопрос — улучшились ли нравы с возрождением наук и искусств — навел его на обманчивый образ человека, первобытное или природное состояние которого он с мнимой убедительностью противопоставил изуродованному образованием человечеству. Руссо восхвалял природу и порицал существующее искусственное государственное и общественное устройство. Самой действенной и опасной идеей этого отшельника была его государственная теория, Contrat social, или государственное условие (1762 г.), книга в которой он с высокомерным пренебрежением к истинной истории создал государство разума, где права, закон, собственность, власть — подчинены прямому произволу соединенной или всенародной воли. Второе, столь же невероятное предположение, что эта соединенная воля всегда верна и честна. Последователей этим идеям нашлось много; удивительная ясность и чистота французского языка обусловила широкое распространение этим идеям в разных кругах; светские и духовные власти совершенно свободно допускали эти рассуждения.

Иногда больше для виду, чем по убеждению, слишком смелая книга сжигалась палачом по приговору духовного суда или слишком задорный литератор исчезал на некоторое время в тюрьме по произволу королевского приказа об аресте, lettres de cachet. Вред литературы был в ее крайне опасном, философски отвлеченном и антирелигиозном характере. Эти незрелые умы, вдали от всякой политической жизни, не умели сдерживать свои мечты и взвешивать возможность их исполнения, обсуждая основные правила и государственные вопросы. Их сочинения полны радикальных идей; они даже намного опередили безумные и ложные теории социалистов девятнадцатого столетия. Так как они отвергали всю историю и находились под влиянием Вольтера, то их нападки устремлялись прежде всего на религию и христианство, и неуважение к религии сделалось господствующей и общей страстью. Они превзошли в этом отношении самого Вольтера, который проповедовал нечто вроде естественной религии, но он останавливался по крайней мере перед понятием о божестве; его точка зрения о деизме восторжествовала в этом просвещенном обществе и быть или казаться атеистом сделалось господствующей модой. Этой моде следовала не оппозиция низших слоев общества против привилегированных, но к несчастью, сами привилегированные: высшее духовенство, высшее дворянство, придворные — все играли скептицизмом, атеизмом и подобными громкими идеями и словами радикальной литературы, как свобода, справедливость, человеческое достоинство, человеческие права. Одним из предметов разговора высшего общества была такая именно философия; даже при лакеях своих они, не стесняясь, говорили о равноправности всех людей, и те из уст своих господ узнавали, что христианская или католическая Церковь есть одно суеверие.

В привилегированном сословии преобладало легкомыслие, ветреность, пагубная расточительность и полная безнравственность. Дворянство и духовенство не исполняло того, к чему высокое общественное положение обязывало их в прежнее время; они перестали быть вожаками, защитниками, идейными руководителями народа, хотя еще очень многие отдельные личности сознавали свои обязанности и в каждом общественном деле, в благотворительных и других добровольных обязанностях, при общественных бедствиях они шли впереди своих сограждан. По мере того, как выяснялась необходимость коренных реформ государственного и общественного устройства, именно в кругу привилегированных лиц нашлось немало искренних, умных и самоотверженных сторонников преобразования.

Мы видели, что король, самый привилегированный из всех, готов был на всякие жертвы; на очень важный пост генерал-контролера финансов он назначил самого прозорливого и гениального человека из всех сочувствовавших реформам. Люди дальновидные сочли падение Тюрго несчастьем; но, когда в 1777 году банкир Яков Некер, гражданин города Женевы, протестант, был назначен министром финансов, «генерал-директором финансов», то появилась новая надежда. Это был очень хороший деловой человек, но не придворный и, к несчастью, не государственный человек, не находчивая голова, как Тюрго. Пользуясь доверием, он заключил займы — с 1776 по 1780 год на сумму около 500 миллионов — на сравнительно выгодных условиях. В его правление заключен был в высшей степени популярный союз с Америкой, совершенно в духе модных идей: за демократическую республику вели войну с Англией, врагом часто опасным и всегда ненавистным. В Версале в 1776–1778 годах заметили Вениамина Франклина, истинного республиканца; высшая знать обнажила шпаги за приобретение знаменитой скрижали человеческих прав. Долги значительно увеличились, но в бюджете двора предположены были значительные сокращения; крепостные королевских имений освобождены.

Жак Неккер, министр финансов при Людовике XVI. Гравюра с картины кисти Дюплесси

В 1781 году сделан был важный шаг: опубликован compte-rendu финансового отчета; хотя сопоставлением цифр он искусно прикрывал настоящее положение дел, но проливая некоторый свет на государственное хозяйство и его нужды, призывал на помощь новую силу — гласность. Отчет тотчас навлек на себя страшнейшие нападки, как нововведение, противоречившее всем традициям о самостоятельности короля, который считался безусловным собственником государства и общественного имущества. Желая быть выше своих противников, Некер требовал своего утверждения в звании министра, места в совете, права делать доклады королю с глазу на глаз. Все это было неслыханно и невероятно, чтобы разночинец, гугенот, мог предъявлять столько требований! Король оробел и Некера уволили (1781 г.). Его отставку приписывали влиянию королевы, однако несомненно то, что возможностью действовать через нее стали злоупотреблять, так как король был добродушен и редко умел сказать «нет». Мария Антуанета была живее, умнее короля и, наследуй она серьезный, терпеливый ум своей матери, то могла бы действовать и быть полезной; но она занималась всем поверхностно и только эпизодически вмешивалась в дела и политику. Несколько лет прошло в нерешительных действиях. В октябре 1783 года бывший intendant города Лилля, Карл Александр Калонн, был призван принять участие в управлении государством и привел дела к окончательному перелому.

Его финансовая политика была поставлена на широкую ногу. «Если мы выдаем много, то должны получить еще больше», «надо казаться богатым, чтобы занимать», «если желание вашего величества возможно», говорил он королеве, просившей для себя и для других разных драгоценностей, «то оно уже исполнено; если желание невозможно, то его постараются исполнить». Это остроумие обрисовывает его действия; его хвалили за то, что «теперь не прежняя ограниченная, бережливая система Неккера». Флот — гордость Франции со времени Американской войны — был усилен, дорогие государственные постройки возведены, увеселительные королевские замки куплены и 28 миллионов пошли на уплату долгов братьев короля, графа Людовика Прованского и графа Карла д'Артуа. Первый оправдывался следующим образом: «Все брали, потому и я протянул свою шляпу». При возраставшей нужде в народе, широко распространялись злоречивые рассказы; оскорбительные вымыслы всегда бывают изобретением недовольных; яд их распространяется далеко, и известный рассказ об ожерелье всегда считался примером этого положения дел, которое было предисловием к революции и характеристикой развращенности высших кругов.

Один из знатных членов духовенства, которого король называл mon cousin, по его высокому положению, коадъютор Страсбурга, кардинал принц де Роган, впал в немилость королевы. Стараясь возвратить себе ее расположение, он сделался жертвой пустой, сумасбродной Ламотт, графини Ламотт Валуа, как она себя называла. С помощью известного плута Бальзаме, так называемого графа Калиостро, одного из тех шарлатанов, которые умеют занять временами скучающее высшее общество или пользоваться глупостью толпы, Ламотт за деньги успела опутать этого знатного безумца. Она узнала, что ювелиры Бёмер и Басенж предложили королеве купить драгоценное ожерелье за 1 100 000 ливров, и извлекла из этого пользу для себя. Она убедила кардинала купить это ожерелье для королевы, желавшей иметь его, и воспользоваться этим случаем заслужить ее расположение; деньги же королева будет выплачивать из своей шкатулки по частям. Обманом заставили кардинала подписать обязательство в уплате денег, и покупка была сделана; ожерелье осталось в руках Ламотт, которая обратила в деньги лучшие камни. Кардинала она обманула. Она устроила ему свидание с королевой в Версальском парке; роль королевы исполнила некая особа, и вовремя прерванное свидание, подстроенное ловко, не дало возможности этому знатному человеку заметить наглый обман. Вскоре продавцы ожерелья стали являться во дворец и заявлять свои требования; обстоятельства дела выяснились, и королева в благородном негодовании, желая показательного наказания кардиналу, велела его задержать во дворце и посадить в Бастилию. Этот шаг вызвал негодование могущественной семьи, к которой он принадлежал; пришлось отказаться от содеянного, и тогда-то история, не единственная, сделавшись гласной, стала распространяться всеми и всюду, пересыпанная ложью, клеветой и другими ядовитыми сплетнями.

До 1786 года продолжали использовать систему займа и уплаты долгов новыми займами. Займы в 100 миллионов, 125 миллионов охотно вносились парламентом в роспись, капиталисты охотно выдавали деньги; игра на бирже, на повышение и понижение ценностей, играла тогда большую роль. Однако третий заем парламенту пришлось устроить обычным образом и, как увидим дальше, эта система имела очень важные последствия. Денежные люди были преимущественно из третьего сословия и, сделавшись кредиторами государства, интересовались способом употребления их денег и тем, как их государство управляется. Все это усилило могущество оппозиции, стремившейся ниспровергнуть старое государственное устройство, и прежде всего требовавшей надзора за финансами, для чего и предлагала представителей из народа. Калонн прекратил действие своей системы кредита и признал необходимость решительных реформ, стараясь идти путем Тюрго. Но так как созыв всех сословий государства не согласовался ни с его воззрениями, ни с практикой последнего столетия, то избрали среднее — созыв нотаблей, знати. В декабре 1786 года разосланы были приглашения дворянам, принцам, герцогам, пэрам, статс-секретарям, архиепископам, магистрам — всего ста сорока четырем приглашенным.

22 февраля 1787 года Калонн, в блестящей речи, достойной государственного человека, представил собранию свой проект реформ: о распределении сословий в тех департаментах, где оно не было сделано, о поземельной подати, о свободе торговли хлебом, об уменьшении таможенных (taille) сборов и налога на соль. Но это собрание привилегированных и его легкомысленный придворный министр не в состоянии были провести и обсудить серьезно какой-нибудь план. Между ними произошел раздор и министр был принесен в жертву знати.

Необходимость коренных и быстрых преобразований делалась все настойчивее, и новый руководящий министр, из высшего духовенства, много раз стоявший у кормила правления, архиепископ тулузский, Ломени де Бриенн вместе с парламентом, старались провести эти реформы. В июне 1787 года были обнародованы три либеральных повеления короля; хлебная торговля была освобождена от стеснений и были даны особые права провинциальным сословиям, причем определено двойное число представителей третьего сословия для этих собраний и введено поголовное голосование. Парламент охотно принял все предложения, но воспротивился новому налогу на землю, доказывая, что право налогообложения, impot perpetuels, принадлежит государственным чинам. Они выставили себя большими либералами, и правительство было вовлечено в борьбу с этой сильной корпорацией. Парламент был выслан в Труа, потом опять возвращен; дано было обещание созывать государственные сословия каждые пять лет; когда понадобился новый заем в 420 миллионов и парламент отказался внести его в роспись, то и lit de justice, и аресты не помогли, а министру пришла в голову несчастная мысль заменить парламент новой корпорацией, составленной из аристократов, cour pleniere.

Государственная тайна была плохо сохранена и парламент сумел заслужить себе дешевую, но непреходящую славу. Он составил по английскому образцу предложение о правах или собрание мнимых прав французского народа: собрание государственных сословий дает разрешение на сбор податей о праве подданного быть отданным под суд своему, законом определенному судье; недопущение ареста только для отправления правосудия; о несменяемости судей; установление не деспотической, а законной монархии и т. п. громкие слова. Когда же дело касалось распространения и уравнения земельных налогов на привилегированные классы, то они не выражали ни малейшего расположения к самопожертвованию.

Мысль о созыве государственных сословий, новая, широко задуманная, раскрыла действительно обширный горизонт и воспламенила всех, даже в самых отдаленных окраинах. Восстание, питаясь разными источниками, приняло понемногу бурный характер. Привилегированные сословия воспользовались этим восстанием для введения государственной забавы, cour pleniere. Всякая оппозиция приобрела необузданный характер; множество личностей, одаренных уменьем выдвигаться, только и жили этой дешевой, но страстной оппозицией, подавить же ее правительство не имело силы. На всех дорогах встречались толпы бродячих людей, направлявшихся в Париж. Неурожай 1788 года довел народ до ужасающей степени обнищания, усилил и обострил восстание; возбужденное настроение подорвало доверие, жизненный элемент всякого работающего человека, и усилило финансовые затруднения государства. Правительство убеждалось все более, что с недовольными и мятежниками иначе справиться нельзя, как предоставить им законным образом право голоса и тем самым — путь к отступлению.

Решительным к тому шагом был королевский указ о созыве в Версале государственных сословий на 1 мая 1789 года. Архиепископ тулузский удалился от дел, и Неккер был опять призван в министерство (август 1788 г.). Его имя было для общественного мнения символом либеральной политики; его возвращение было принято с радостью и произвело повышение ренты на 30 процентов. Поведение и настроение умов французского народа внушало мало доверия и революция должна была неизбежно принять свой угрожающий характер в виду страшных злоупотреблений старого режима. Чернь буйствовала повсюду, выражая этим свою радость; для усмирения ее то там, то тут вызывались войска, которые были не вполне благонадежны: они тоже были проникнуты духом равенства привилегированных и бесправных. Парламент не одобрил подобное вмешательство, что может служить примером, насколько непоследовательны были его убеждения. Между тем сам парламент потерял свою популярность, проявив свой реакционный характер, соглашаясь внести в реестр королевский указ с тем условием, что формы государственных штатов останутся старые, 1614 года.

Правительство под руководством Неккера, не имевшего понятия о той опасности, в которой находилось государство, опрометчиво поддавалось всем влияниям. Спешно составленное предписание о созыве государственных сословий на 1 января было неисполнимо по краткости срока; потом собрали, совершенно напрасно, еще раз нотаблей для решения некоторых предварительных вопросов, готовившихся для предстоящего собрания; главным был вопрос о том, как считать голоса — посословно или поголовно. Только одна из шести групп стояла за поголовное голосование; между тем как весьма бурное в подобные времена общественное мнение давно решило этот вопрос — голосовать посословно.

В те времена во время предвыборной кампании главным инструментом агитации были не публичные выступления кандидатов, а литература, особенно брошюрная. К концу 1788 года насчитывалось свыше 2500 брошюр; несомненно, их можно бы насчитать и гораздо более. Из этого числа выделяется одна, необыкновенно ясно определившая суть волнения умов и задававшая вопрос: что такое третье сословие? (Qu'est-ce que le tiers etat?). Автором ее был аббат Сиэйс, ученый, ясный ум, когда дело шло о вопросах логического мышления. Он разделял взгляды низшего духовенства, но не жил его жизнью, полной лишений. Из его вычислений видно, что духовенства насчитывалось 80 000, дворянства 120 000 человек, а третьего сословия 25 миллионов! «Что такое третье сословие, каково его значение?» — «Все». «Чем оно было до сих пор?» — «Ничем». «Чего добивается оно в будущем?» — «Признания себя за нечто».

Аббат Сиэйс. Гравюра с портрета XVIII века кисти Ж. Герэна

Права этих 100 000 дворян относятся ко временам завоеваний; они потомки одетых в броню франков, завладевших страной. «Нельзя ли вернуть их в леса, из которых они когда-то вышли? Нельзя ли нашим бедным согражданам открыть правду, что их происхождение от галлов и римлян, равносильно происхождению дворян от сигамбров, велхов и других дикарей, пришедших некогда из лесов и болот Германии?» — мы видим, что ядовитые стрелы были уже направлены против аристократии, но еще не против престола. В этом духе были составлены cahiers de doleance третьего сословия, в которые, по старому обычаю, вкратце записывались жалобы и требования их для сведения депутатов. Если бы монарх стоял за эту идею, то могла бы получиться монархическая революция как в Дании, в XVII столетии или в XVIII столетии произошедшая в Швеции. Самая оживленная борьба происходила в Провансе, где особенный интерес выборам придал Мирабо своим красноречием и оригинальностью; младший, но самый способный из потомков древнего рода, известного своими, совершенно не похожими на других людей, свойствами. Граф, Габриель Онорэ Рикетти, родился в 1749 году. Необузданная природа довела страстного молодого человека до безумных увлечений и подвергла его неумолимому тиранству отца. По преданиям, из их семьи выходили или необыкновенные таланты, или необычайные чудаки. После целого ряда бурных выходок, грехопадений, бегств, изгнаний, тюремных заключений — дозрела в нем могучая сила и проявился гениальный человек. Брошюра его, написанная красноречиво и полная новых идей, обратила на себя внимание. Кто хоть раз видел этого человека геркулесовского сложения, с рябинками на некрасивом, но выразительном лице, тот никогда не забывал его! Он принадлежал к тем замечательным людям, особенно редким в грозное время, которые ясно видят причину волнения: чего ищет население, в чем оно нуждается, и почему произносит свои речи, возмущается и неистовствует. Обладая громовым голосом и страстностью прирожденного оратора, он умел поразить словами, что всегда очаровывает толпу и слепо ведет ее то верным путем, то путем заблуждений. Его изречение «привилегии не вечны, а народ вечен» передавалось из уст в уста. Сын дворянского рода, насчитывавшего за собой тысячу лет, он хлопотал о полномочии третьего сословия; в Эксе (Aix) и Марселе он был выбран и принял на себя депутатские полномочия от города Экса.

Граф Мирабо. Гравюра работы Физингера с портрета кисти Ж. Герэна

Наступила роковая весна. Несколько сотен депутатов, всего 1118, из них дворян 270, духовных лиц 291, третьего сословия 557, собрались в Версале. 3-го числа представлялись королю, 4-го происходило церковное торжество; настоящее открытие последовало 5 мая. Анекдотом кажется теперь рассказ о кощунственной молитве на духовном торжестве: «Прими, о Боже, молитвы духовенства, обеты (voeux) дворянства и смиренные моления (les tres humbles supplications) третьего сословия». При самом открытии уже явно проявилась разница положения. Депутаты третьего сословия (messieurs du tiers etat) вошли в зал торжества в полуоткрытую боковую дверь, а привилегированные сословия в широко распахнутую двустворчатую дверь. Король, окруженный всем блеском старой монархии, сказал речь, вызвавшую громкое одобрение; за ним говорил хранитель печати Барантэн, наконец Неккер, вступивший в новую эру, со всей близорукостью самодовольного специалиста и в эту минуту популярного, прочел длинный сухой отчет о положении королевства — множество цифр лишь утомило слушателей, не разъяснив им ничего. Узнали одно, что есть дефицит в 56 миллионов, что не соответствовало правде, так как уже были истрачены запланированные поступления целого года.

Открытие заседания государственных сословий в Версале, 5 мая 1789 г. Гравюра работы Ж. М. Моро (XVIII в.)

На следующий день 6 мая каждое сословие отправилось в назначенное ему помещение, третье сословие в большой средний зал, достаточно просторный, чтобы поместить все собрание. Тотчас же проявилось неудовлетворительное состояние дел; правительство сделало самую роковую ошибку, какую только можно придумать: оно выступило не с готовым законодательным и конституционным планом, на что оно имело полное право, в чем состояла прямая его обязанность, и что дало бы ему преимущество и возможность руководить собранием. Мало того, не было принято решения по самому насущному и главному вопросу: как производить голосование, посословно или поголовно? Три собрания или одно?

Разработка конституционного плана была для правительства делом возможным. Мысли и желания третьего сословия, то есть большинства народа, не были тайной: они изложены были в (cahiers) тетрадях, данных избирателями своим депутатам, и о которых докладывали обыкновенно в собрании несколько месяцев спустя. В тетрадях многих привилегированных можно было найти основные мысли и предначертания, из которых можно было составить проект конституции, или основного устава коренных законов государства. Делая обзор идей, волновавших во все времена политику Европы, нельзя не признать, что относительно идей и их разработки, французский народ прав, говоря, что он идет во главе образования; именно в то время появилась возможность создать нечто прекрасное, умиротворяющее, если бы людям дана была способность достижения великих политических целей без особенно тяжелой борьбы.

Тетради (cahiers) почти единогласно признают французское государство наследственной монархией, в которой королю принадлежит вся исполнительная власть, но «агенты власти» ответственны. Народ выпускает законы с согласия короля, без которого закон не имеет силы; с другой стороны необходимо и согласие народа для узаконивания налогов и для заключения займов. Подати могли утверждаться только на время, в период от созыва одного народного собрания до другого; государственная и частная собственность признавались неприкосновенными. Разногласия, сказавшиеся в основных мнениях, касались таких пунктов, по которым правительство с ясной и твердой волей легко могло было бы прийти к соглашению с народом. Имеет ли король право издавать временные законы, когда штаты не в сборе? Кому принадлежит право распускать и собирать штаты, королю или собранию? Будет ли законодательное собрание возобновлять и закрывать свои сессии периодически, не ожидая созыва, или оно должно быть постоянным? Если они закрываются периодически, то не следует ли выделять сословную комиссию; будут ли две палаты, как в Англии, и возможно ли это при слиянии сословий? Не лучше ли из двух первых сословий образовать верхнюю палату? Уничтожить или преобразовать тайные повеления об арестах (lettres de cachet)? Признать ли ограниченную или полную свободу печати? Следует ли избирать или назначать королевских чиновников?

Как некогда, в дни соборов, когда задались слишком высокой целью преобразования всего строя Церкви, так и теперь мечтали о перерождении государства (regeneration du royaume), и требовали установления новой конституции, то есть писанных, основных законов и государственных прав. Как во времена реформации в XV столетии первым вопросом было голосование, поголовное или понародное, так и теперь задавали себе вопрос: поголовно или посословно; составить ли одно общее собрание или три раздельных по сословиям; с кем будет подавляющее большинство третьего сословия, с меньшинством ли двух других сословий; или большинство дворянства и духовенства будет против меньшинства своего сословия; или против третьего сословия. Это был решающий пункт; не нужно было 272 адвокатов, которых насчитывали среди третьего сословия, чтобы понять, что оценка и мерило силы сосредоточены в этом пункте; что с этого надо было начать и в этом проявить свое могущество. Между тем правительство сделало невозможным правильное решение этого вопроса; не высказываясь явно, оно разрешило третьему сословию двойное число депутатов; оно предоставило фактам решить вопрос, что равносильно было побуждению передовой партии к революционному движению.

Первым делом собрания была проверка полномочий; каждый округ, признавший себя за законное целое потом, вопреки логике, должен был проверять, законны ли единичные члены, из которых он состоит. Дворяне и духовенство предлагали проверку по сословиям.

Третье сословие, собравшись в большом среднем зале решило, что проверка полномочий должна быть общая. Депутаты третьего сословия проявили при этом ясный политический взгляд: если они будут побеждены, то все остальное бессмысленно; напротив, при победе, они делались распорядителями и хозяевами всего. Они стали выжидать. Проходил день за днем, слышались предложения посредничества; собирались на совещания, где дворянство проявляло мало уступчивости, и все старания правительства привести к соглашению остались без успеха. Это дало повод или предлог третьему сословию действовать энергично, по своему собственному разумению; решили больше не тянуть выполнение своей задачи, так как прошло около шести недель в бесплодных колебаниях. Сделав еще одно последнее предложение двум первым сословиям соединиться с ними, они составили собрание, и 17 июня по предложению Сиэйса приняли знаменательное и многозначительное название: assemblee Rationale, национального собрания. Тщетно предлагал Мирабо более верное, более определенное и правдивое, а потому и не столь опасное название: «представители французского народа»; он прекрасно выразился при этом, что избегает деспотизма во всем, даже в лице 600 аристократов. На что Сиэйс возражал с обычной своей отвлеченной логикой, наделавшей впоследствии много бед, что «между троном и собранием не должно быть veto, не должно существовать отрицательной силы».

Вскоре собрание приняло второе решение для успокоения и привлечения к себе кредиторов государства. Решили, что хотя налоги и повышены без согласия народа, но должны быть утверждены, и государственный долг находится под покровительством французской лояльности. Эта смелая выходка имела следующее последствие: в то время как духовенство, при проверке полномочий 19 числа, имело 149 против 115 голосов, двор и дворянство соединились и убеждали короля личным вступлением в seance royale овладеть руководством страны. Королева и принцы умоляли его поступить так; даже Неккер почти соглашался. По королевскому указу, заседания собрания были по этим причинам отсрочены до 22-го, и король поехал на охоту. При дворе радовались тому, что вскоре заткнут рот болтунам и демагогам.

Сопротивления ожидали, но что в этом случае делать? Президент Бальи был спокойный ученый астроном, увлеченный современным движением, гибельным для него, как и для многих людей того времени. Когда он пришел в заседание, дверь зала оказалась запертой. Пока он составлял о том протест, собрались другие депутаты; оказалось их порядочное число, шумели, обсуждали разные вопросы и решили идти в ближайший зал Жё-де-Пома — и там устроить свое заседание. Под предводительством Бальи, собрание принесло присягу не разлучаться, собираться везде, где только позволят обстоятельства, и до тех пор, пока не будет составлена конституция для Франции.

Клятва в помещении Жё-де-Пома (Бальи читает вслух формулу присяги, по которой присутствующие клянутся не расходиться до тех пор, пока не будет составлен и утвержден текст конституции). Гравюра с картины кисти Л. Давида

В следующий раз, 22-го, оказалось, что зал jeu-de-pomme занят принцами и заседание перенесено было в церковь Св. Людовика. 23-го состоялось, наконец, заседание короля.

Он отменил как незаконные решения третьего сословия, обещал согласиться на отрешение двух первых сословий от их привилегий, надавал ряд либеральных обещаний и подал надежду, что, при умеренности первых двух сословий, возможны будут общие заседания по вопросам, затрагивающим общие интересы. «Если при выполнении этих плодотворных начинаний, я встречу новые затруднения, то я один стану трудиться на благо народа моего и буду считать себя единственным его представителем». Это были сильные слова, произнесенные робко человеком, игравшим только роль, и то довольно плохо, не обладавшим ни твердой решимостью., ни самостоятельностью убеждений. «Повелеваю вам теперь разойтись, а завтра продолжать занятия каждой группе отдельно в назначенном для нее помещении». Дворянство и часть духовенства повиновались. Депутаты третьего сословия не расходились. К ним подошел обер-церемониймейстер маркиз де Брезё: «Господа, вы слышали приказание короля?» Президент Бальи ответил коротко, что узнает мнение собрания. Тогда поднялся граф Мирабо, которого, невольно, собрание признавало уже своим главой. «Вы не имеет здесь ни места, ни права голоса! — крикнул он своим громовым голосом испуганному царедворцу. — Впрочем, передайте пославшему вас, что мы здесь по воле народа, и что нас можно вытеснить только вооруженной силой».

Другой человек побоялся бы говорить об этой силе; он сам после говорил, что рота гренадеров положила бы конец всему, но это не пришло никому в голову; присланы были рабочие убрать скамьи. Королева принимала ничего не стоившие пожелания двора и поздравления знатных дворян по случаю удавшегося lit de justice; король, слушая доклад обер-церемонийместера о происшедшем, отвечал с беспечностью, столь роковой для него и для государства: «Eh bien, если messieurs du tiers-etat не желают уходить, то можно их и оставить».

Таким образом, совершился переворот. 24-го к собранию присоединилось большинство духовных, на следующий день меньшинство дворян; остальная часть обоих сословий примкнула через несколько дней, и Бальи председательствовал в соединенном национальном собрании. Можно было приступить к составлению конституции для Франции, но прежде всего избрали комитет для подготовительных работ.

Нужно было сильное правительство, чтобы спокойно окончить работу национального собрания; образовать его можно было только из членов самого собрания; такое руководство было бы возможно, оно даже требовалось тут более, чем во всяком ином парламентском собрании. Если Мирабо не мог выступить руководителем вследствие того, что он называл позором своей юности, то следовало заручиться, по крайней мере, его поддержкой. Он был настоящий государственный человек, смертельный враг прежнего порядка вещей и современного безначалия; он постарался сблизиться с Неккером и предлагал ему свою поддержку.

Но гордый своей добродетелью, тщеславный буржуа отклонил предложение Мирабо, и собрание было предоставлено самому себе. Оно состояло из новичков-политиков, совершенно незнакомых с порядком ведения прений; слишком многочисленное для спокойных обсуждений, не успевшее образовать партий или выдвинуть руководителей. Драгоценное время тратилось на пустяки, скучный оратор произносил заученную речь или, наоборот, под сильным впечатлением. Сотни людей разом требовали голоса, и дни проходили среди шума, волнений, театральных сцен во французском вкусе. Гораздо хуже было то обстоятельство, что громадное большинство членов было проникнуто теми же сильными, но безотчетными чувствами, как и весь народ, той же ненавистью ко всему старому, той же надеждой на новый, идеальный государственный строй; тот же смутный страх противодействия со стороны властей старого режима и более всего рабское подчинение громким эффектным фразам и отвлеченным понятиям: свобода, общественное благо, национальное достоинство, гражданская доблесть, человеческие права, народная воля и народовластие.

Этот власть имеющий народ — изобретение Ж.-Ж. Руссо — скоро дал почувствовать свою силу. Наряду с собранием и королевством существовала еще власть. Вблизи от палаты заседаний Версаля жило население государственной столицы Парижа, разросшееся до 600 000 человек, превысившее все округи Франции и гордое своим руководящим положением. Естественно, что его население принимало горячее, и по природе французов, страстное участие во всем происходившем вокруг него. Для этого им не нужно было возмутительной материальной нужды народа, ни денег герцога Орлеанского, подкупавшего руководителей этой массы. Бесследно не прошло ничего. Герцог был пустой, ничтожный, низкий человек, но был принц крови, был в родстве со двором. Его Palais-royal, сам по себе целый городок с кафе, игорными домами, ресторанами, публичными домами, очень доходное владение, сделался главным местопребыванием возбужденной толпы, ораторов, подстрекателей, которые в последнее, необыкновенно благоприятное время, постоянно там собирались. Полиция уже не имела там силы. Власть перешла к депутатам округов и к шумным собраниям Palais-royal; в их руках была возможность нарушить в любое время мирное согласие собрания и короля и, при слабости исполнительной власти, вынуждали ее вмешиваться в дела управления и, в свою очередь, попадать под влияние и владычество этой бушующей толпы. Такой случай представился по ничтожному поводу: неповиновения и ареста нескольких солдат французской гвардии, грубо нарушивших дисциплину. Толпа, или то, что называли народом, освободила их, а собрание, действуя согласно воле народа, делало вид, что ходатайствует у короля о помиловании их. Король милостиво простил, но для порядка вернул их сначала в тюрьму. Скоро должно было выясниться еще очевиднее, кто был хозяином государственного здания, связи которого, очевидно, расползались с каждым днем.

В высших кругах нашли причину неудачи королевского заседания в том, что под рукой не было войска. Во второй половине июля, в людях, близко стоявших ко двору, заметили перемену: какую-то кичливость, уверенность в победе. Опасение жителей Парижа вызывали стягивавшиеся отовсюду к городу войска, все иностранные: немецкие и швейцарские наемники. На запрос группы депутатов собрания об этом, король дал уклончивый ответ, а 12-го, в воскресенье, распространилась в Париже весть об отставке Неккера и о формировании нового министерства. Заместителями прежних министров называли целый ряд людей, считавшихся противниками революции: барона де Брейтеля, маршала Брольи. — грубого солдата, которого мы знаем по Семилетней войне, интенданта Фулона, которому молва совершенно несправедливо приписывала всякие бессердечные выражения относительно народных бедствий, тогда как он лично старался в своем кругу облегчить эти бедствия. Тогда обычные посетители Пале-Рояля и толпа, за ними следовавшая, собрались. Молодой оратор Камилл Дюмулен, пламенный, а быть может, и рассчитывавший на увлечение толпы, встает на стол и начинает говорить речь; из листьев он делает кокарду; все следуют его примеру; образуется шествие; впереди несут бюсты Неккера и герцога Орлеанского; встречаются с вооруженными солдатами, частью полка Royal Allemand; происходит стычка.

Камилл Дюмулен. Гравюра работы Жиру

В подобных столкновениях бывает обычно виновна необузданная и необдуманная толпа, а не привыкшая к порядку и дисциплинированная сила. Толпа направляется по дороге к Пале-Роялю, через улицу St.-Honore к Тюльерийскому саду, и весть об этом распространяется вместе с другой вестью, что войска собираются на Марсовом поле и на площади Людовика XV. Из всех скрытых притонов стремятся на улицу все подонки, весь сброд людской, и внезапно весь громадный город оказывается на военном положении. Посреди этой сумятицы, многочисленные избиратели собираются в городской ратуше. Находя минуту удобной, они приводят в исполнение план организации милиции. При явно возрастающей ненадежности войск и видимо грозящей анархии, это казалось своевременным (что предлагал национальному собранию и Мирабо), и утром 13-го, в понедельник, план был готов. С раннего утра теснилась вокруг ратуши шумная толпа; кое-где взламывали лавки с оружием, а избиратели между тем образовали постоянный комитет, в обязанности которого входила забота о доставке оружия гражданам, двумстам человекам на каждый из 48 округов Парижа.

Известие об этих событиях достигло Версаля. Собрание также своевременно посылало к королю не одну депутацию, но все безуспешно. Ходили самые противоречивые слухи, 12-го и 13-го числа о столкновениях с войсками, о планах двора; 11-го, в 5 часов утра, возобновились заседания.

В то время, когда обсуждали, какой приказ дать войскам, изготовление бумажных денег, сбор запасов, слышались временами вдали выстрелы, и день прошел среди волнений; только в сумерки узнали достоверно, что дрались, что нападали на Бастилию, что лилась кровь. Действительно, с 5 часов пополудни Бастилия была в руках народа. С раннего утра толпы людей направлялись к этой государственной тюрьме Франции. В ораторских речах Пале-Рояля давно говорилось об этой крепости, куда в силу королевского повеления об арестах сажались на время и слишком громко говоривший писатель, и неосторожный издатель, и тому подобный неугомонный люд. Гарнизон крепости, состоявший из 32 швейцарцев и 92 инвалидов, встретил мятежные приступы, в которых, вероятно, участвовали и некоторые восставшие полки гвардии, с величайшей умеренностью и пощадой, по гуманным понятиям того времени. К 5 часам комендант де Лонэ сдал крепость после того, как со стороны «народа» дано было обещание никому не делать зла.

Штурм Бастилии, 14 июля 1789 г. Гравюра работы Г. Годона (XVIII в.)

Жертвы деспотизма, которых там искали, не нашлись; зато вскоре принесены были первые кровавые жертвы новому деспотизму, водворившемуся на долгое время. Первой жертвой был начальник Бастилии де Лонэ, которого несколько солдат французской гвардии тщетно старались защитить от совершенно обезумевшей, яростной толпы. Когда толпа схлынула с места своей легкой победы к ратуше, где избиратели были в сборе, она показала ужасные, позорные трофеи своей победы — пряжку от галстука беззащитного, которого они по дороге убили. Еще ужаснее было то, что эти злодеи несли на пиках головы нескольких убитых; но зверство толпы еще не было насыщено. Помощник торговца Флесселя обещал утром доставить оружие, но появилось сильное подозрение, что он обманывает народ. Малодушие кажется побудило его употребить самую опасную военную хитрость: направить народ к месту, где не было оружия; новому властелину улицы это не понравилось; под крики толпы Флесселя потащили судить в Пале-Рояль. Народ взялся судить: несколько выстрелов продолжили счет его жертвам.

В полночь эти вести дошли до собрания; депутация, отправленная к королю, встретила его на дороге. Один из многочисленных дворян-либералов, личный друг короля, герцог Лианкур, уговорил его отправиться в собрание без охраны. Его встретили восторженными рукоплесканиями: последовала сцена примирения в духе страны. О реакционном министерстве не было речи; несколько популярных депутатов поспешили в Париж с доброй вестью, и там президента Бальи назначили бургомистром Парижа вместо убитого Флесселя, а начальником национальной гвардии избрали Лафайета, героя американской войны за независимость. Отслужили благодарственный молебен, и король дал себя уговорить приехать в Париж. Новый мэр Бальи в изысканной приветственной речи сказал слова, оказавшиеся, к несчастью, пророческими: «Генрих IV некогда покорил этот народ; сегодня же население Парижа покорило короля своего». Вернувшись в Версаль, Людовик опять призвал Неккера, а собрание избрало президентом на место Бальи герцога Лианкура.

Взятие Бастилии, которая в сущности была не взята приступом, а скорее передана народу, считалось и до сих пор считается французским народом за начало нового времени, эрой свободы, и в кругах свободомыслящих всего света глядят на это с восторгом. Прежде всего это было тяжелым поражением государственной власти, сигналом к первой дикой вспышке анархии, неистовствовавшей впоследствии по всей стране. Одним из многих случаев было убийство кратковременного министра Фулона, которого толпа подхватила в Фонтенбло, притащила в Париж, повесила на фонарном столбе и отрубленную его голову носила как трофей. Также был повешен зять семидесятичетырехлетнего Бертье, хотя оба не заслужили никакого веского упрека; старый порядок вещей уничтожался среди ужасов всякого рода.

В то время как народ под впечатлением созыва государственных сословий и волновавших его честолюбцев-демагогов полон был самых преувеличенных надежд о будущем, нужда достигла страшных, угрожающих размеров, вследствие плохих урожаев 1788 года и холодных зим 1788 и 1789 годов. Всюду возбуждали народ против аристократии ораторскими речами о его неприкосновенных верховных правах и терпимых несправедливостях; следствием были анархия и преступления. Грабили замки, безнаказанно убивали, расхищали леса, нарушали права охоты. Прежние обязанности нигде не исполнялись и хорошо еще, когда землевладельцу или монастырю удавалось откупиться от зверств, подписав бумагу об отречении от своих прав. Государственная машина переставала работать; солдаты были ненадежны, бунтовали; королевские интенданты нигде не показывались и все относящееся к прежнему порядку вещей рухнуло. От сумасбродства этой новой жакерии не ограждали ни благородная деятельность благодетеля бедных, ни безупречная жизнь. Подобные случаи составляют отличительную черту смутных времен, что доказывается примером Германии, где это повторилось в 1848 году, хотя и в меньшем масштабе.

По всей Франции разнеслась пустая молва о вооруженных разбойничьих шайках, будто бы собиравшихся повсюду. Взбудораженный народ трепетал против разбойников, которые не являлись, да и не существовали. Вновь созданная национальная гвардия была сомнительным приобретением, так как она попала под общее несчастье этого смутного времени, когда все хотели повелевать и никто не хотел повиноваться. Положение ухудшалось с каждой неделей, так как при увеличивающейся ненадежности положения, производительная деятельность ослабла, работы не было, затруднялось обращение денег и останавливалось естественное кровообращение в народном организме. Обстоятельства усложнились еще одним новым явлением, вполне естественным — эмиграцией аристократов, которые теперь нигде не были ограждены от грубого насилия. Первыми эмигрантами в страшные июльские дни были граф д'Артуа, брат короля и семейство Полиньяк, особенно близко стоявшее к королеве.

Собрание приступило к работе 1 августа. Единственная положительная сторона последних событий — возвращение Неккера, не имела уже особенного значения. Более чем когда-либо требовалось сильное правительство, а создать его Неккеру было не под силу. Это было невозможно ввиду настроения собрания и волнения в народе. По предложению мечтателя Лафайета постановили: по теории доктринеров начать конституционную хартию декларацией прав человека и гражданина. Совещания эти были прерваны доходившими отовсюду известиями об увеличивающейся анархии в провинции. Собрание, с одной стороны опасаясь оказаться недостаточно человеколюбивым, с другой — под страхом вооруженных шаек, подкупленных демагогами, находившимися на трибунах, принялось тушить огонь маслом.

Случилось это в знаменитую ночь 4 августа, о которой французы до сих пор говорят с гордостью. На очереди стоял вопрос о смутах в провинции. Настроение собрания было возвышенное, и два знатных представителя, виконт де Нояль и герцог де Эгильон, красноречиво выразились, что этим беспорядкам может помочь только радикальное средство — немедленное уничтожение феодальных порядков. Это было собрание французов, один оратор за другим выступали против феодальных прав, горячились все более и более; привилегированные теснились, спеша складывать права свои «на престол отечества», как они говорили. Один из депутатов, не потерявший еще головы, положил перед председателем записочку: «Никто не владеет собой, закройте заседание». Никто не обратил на это внимания и с новым восторгом встречали всякое новое решение или предложение. При царившем на этом заседании беспорядке трудно было разобрать, что предлагают, и что утверждают. Королю присудили титул restaurateur de la liberte Francaise, и так, под ликующие крики собрания, в течение шести часов, в ночь на 4 августа, пало тысячелетнее старое здание государственного и общественного устройства. Уничтожены были родовые и владельческие права, все привилегии городов и провинций, права охоты, голубятен, загонов для кроликов, крепостные права, покупка должностей, десятина, судейские взятки, избавление от налога.

Начиная с 6 августа, началась редакция постановлений. При этом скоро выяснились величайшие трудности, и ежели бы собрание и весь народ не были бы охвачены самообольщением и идеологическими увлечениями, то увидали бы всю ребяческую поспешность сделанного, заменив порядок, хотя и плохой, но все-таки порядок, — хаосом. Так именно случилось со статьями, касавшимися уничтожения или, вернее, освобождения от платежа 1/10, как это было решено. Тут проявилось враждебное настроение к церковным делам. Аббат Сиэйс, не сочувствовавший увлечениям той бурной ночи, высказал перед собранием следующие строгие слова: «Вы хотите быть свободными, а не умеете быть справедливыми». 11-го окончили редактирование постановлений, а 13-го представили их королю, принявшему предложенный ему собранием титул восстановителя свободы французов.

Первым последствием постановлений было то, что тотчас и всюду, больше прежнего, все стали отказываться от выполнения всяких обязательств. Недоимки в государственном казначействе дошли до невероятного предела, путаница понятий увеличивалась. «Где бы мы были, — взывал один из депутатов, и никого не поражало его преступное безумие, — где бы мы были, Великий Боже, не будь у французской гвардии довольно разума, довольно философии, чтобы предпочесть священные права человека и гражданина мертвящим, безжизненным законам военного кодекса?» Грубое безначалие и дезертирство массами доказывали, что последователи этой философии, признавая вообще «обязанности» гражданина или человека, все более и боле освобождали себя от честного исполнения прямых обязанностей каждого по должности, по званию и относительно семьи.

Когда 7 августа Неккер потребовал нового займа, тогда указали на имения духовных лиц, как ближайший способ выйти из финансового затруднения. Работа собрания подвигалась медленно и при постоянных препятствиях. Помехой было честолюбие многих членов, желавших послушать себя и, при отсутствии привычки произносить речи, большинство прочитывало сочинения, читанные уже в салонах, и на которые они глядели, преимущественно, как на изящное или сценическое произведение. Мешало и то, что рядом с буйной, хотя еще и небольшой радикальной партией, члены правой стороны вместо того, чтобы спасать, что можно, вели себя недостойно, неприлично, следуя грустной политике, — теории пессимизма «чем хуже, тем лучше». Но все это было неважно сравнительно с полным бездействием правительства, нимало не влиявшего на собрание.

Наконец дошли до «человеческих и гражданских прав», о которых рассуждали многие недели. Это вызывало всегда строгую критику практичных государственных людей, таких как Мирабо, а также практичных народов, англичан, хотя на их конституцию эти идеологи, в свою очередь, глядели с презрением. Это были правила, определения, принципы лучшего мира, причем ясно выступало глубокое влияние на все умы отвлеченно доктринерского характера литературной оппозиции. «Каждый человек имеет природное право заботиться о своем сохранении», — гласит первый параграф. Существенный смысл его можно выразить так: «Все люди свободны и равны, и только благосостояние их может быть различно; все люди имеют право противиться притеснениям; верховная власть исходит от народа, и те, кому она вверена народом, суть единственные законные властители». Все это были постановления, совершенно ненужные для государства, пережившего тысячелетия; слова непонятные или, еще хуже — полупонятные, потому в высшей степени сбивчивые и опасные для большинства народа, из 26 миллионов которого грамотных насчитывалось едва миллион. То же доктринерство господствовало в отдельных постановлениях. В угоду отвлеченной теории отвергли систему двух палат, как доказано в наше время, всегда самую благоразумную и необходимую, в данном случае особенно нужную, чтобы облегчить, сгладить, сделать сколько-нибудь возможным переход от старого порядка к новому.

Вопрос о королевском veto более всех других сосредоточивал на себе внимание революционной агитации, и тут-то проявилась вся ошибочность отвлеченных понятий и незнакомства с историей. Дело шло о существовании королевства. Для вступления закона в силу признали необходимым одобрение короля; а что, ежели король откажется одобрить какой-нибудь закон? Допустит силу veto безусловную, неограниченную, как в английской и большинстве новейших конституций, или ограничит его, допуская только отсрочку решения так, чтобы закон вступал в силу без воли короля, подтвержденный только несколькими сессиями собрания. Словом, будет ли veto неограниченное (absolu), или приостанавливающее (suspensif). Опыт и изучение живых народных и государственных организмов, какими показывает их нам история, отвечает, что первое (т. е. безусловное veto), немыслимо там, где государство не призрачное, а действительное. На детское возражение, что таким образом один человек может навеки задержать развитие законодательства великой нации, возражают, что тот, кто не может выдержать противоречия, не может быть и поддержкой; чему можно случайно повредить, то не может быть полезно. Можно сослаться на пример Англии, где конституцией установлено безусловное veto, но им не пользуются уже более 200 лет. Напротив, только «приостанавливающее veto» делает народных представителей всемогущими, — как было во Франции времен национального собрания, когда всемогущей стала одна палата, придавая всему остальному характер нерешительный, непостоянный, незаконченный и настежь отворив ворота худшей из тираний, — тирании большинства законодательного собрания.

Эти мечтатели ничего не предвидели; напрасно раздавались меткие и глубокомысленные слова Мирабо: «Свободе народа необходим король!» В новой конституции прежде всего старались следовать принципу contrat social. До столкновения не дошло при слабости короля, который, по-видимому, вовсе не заботился об этих подробностях. После некоторого сопротивления он утвердил постановление 4 августа, вместе с предложением Неккера. Для покрытия страшного недостатка в финансах, Неккер предлагал взимать четвертую часть всех доходов в виде чрезвычайного налога; собрание утвердило это под впечатлением патриотической речи Мирабо: «Банкротство стоит перед вами, банкротство во всем ужасе, оно грозит вам, грозит поглотить вашу честь, ваше достояние, а вы совещаетесь!»

Общее положение дел не улучшалось; оно вращалось в заколдованном кругу; нужда вызывала волнения, смуты, останавливая торговлю и обмен произведений, приводила к нужде; одна беда загоралась и усиливалась от другой. Безначалие развивалось все более и более, и демагогия Парижа преподала анархии в провинции еще новые заветы и указало новые жертвы. Изменниками народа считались все, кто стоял за две палаты, за непрерывность заседаний, за veto. Понять значение veto предоставлено было невежественной толпе, все более дичавшей, доведенной ложью, клеветой и нелепыми рассказами до лихорадочного бреда. Недорогого стоила и национальная гвардия; она сама избирала себе офицеров и им только повиновалась; это расшатывало и ослабляло дисциплину в армии; но все находили, что избрание себе офицеров согласовывалось с правами человека и гражданина.

Такая зараза разносилась дикой и низкой прессой, среди которой особенным влиянием пользовался «Ami du peuple»; издатель его, Поль Марат, был прежде плохим лекарем, потом занимал место ветеринара в конюшне графа д'Артуа. Наконец, дошло до отвратительных сцен 5 и 6 октября. Среди голодающего народа, ежедневно толпившегося перед ратушей, булочными и овощными рынками, — для охраны их требовалась национальная гвардия, — распространилась мысль, что нужда прекратится, если в Париже будет жить король, которого аристократы хотят увезти в Мец. Приготовились к большой демонстрации, и 5 октября огромное шествие женщин, между ними были, говорят, переодетые мужчины, двинулось к Версалю. Прибыв туда в три часа, они расположились вокруг дворца и потребовали от собрания, через своих депутатов, спросить у короля простое согласие на решенные к этому времени конституционные постановления. Поневоле и осажденный, вместе с национальным собранием, он согласился к 10 часам. В Париже среди черни и национальной гвардии, куда втерлись разные негодяя из армии, возгорелось желание следовать за шествием и командир ее Лафайет, сначала противившийся этому, признал за лучшее согласиться и стал во главе. Он был их вождь и потому он должен идти с ними. Дорогой он заставил их присягнуть королю и национальному собранию. Как будто это могло иметь значение! В полночь они дошли. Считая спокойствие обеспеченным, он к утру прилег! Между тем толпа черни проникла во дворец с намерением убить «австриячку». Она едва успела, полуодетая, спастись у короля, а два телохранителя, стоявшие на страже, были убиты, исполняя долг свой. Лафайет вовремя поспел и отвратил худшее; утром 6-го происходило новое примирение. Король, королева и Лафайет вышли на балкон. В приветственных криках стоявшей внизу толпы слышались приглашения в народном духе, по вежливому выражению истории, переехать в Париж, на что Людовик выразил согласие. В шествии, сопровождавшем его в добрый город Париж, было несколько храбрецов, которые несли на пиках головы убитых телохранителей. Поздно вечером 6-го прибыл он в Тюльери, а в середине октября перебралось туда и национальное собрание.

Наступила слабая реакция, в смысле порядка, так что остальная часть года и первая половина следующего прошли относительно спокойно. Национальное собрание издало военный закон; герцога Орлеанского отправили в Англию, и явилась надежда на улучшение положения ввиду назначения в конце 1789 года Мирабо, секретно, советником короля. Его мысль была образовать сильное и в то же время либеральное правительство. Либерального, современного, народного начала он не находил ни в решениях и правилах, ни в направлении правительства. Мечтой его было освобождение жизни народа и государства от привилегий и монополий; свободы совести — от повелений господствующей и нетерпимой Церкви; освобождение работников от зависимости землевладельца, капитала — от монополии биржи и столицы; избавление правосудия от странного положения, в силу которого оно составляло как бы частную собственность землевладельца и сочленов судебного парламента; финансов — от непомерной и непозволительной расточительности жадных царедворцев; управления — от взяток и продажности должностей; наконец, народного единства — от внутренних таможенных пошлин и провинциальных привилегий.

Все это было полностью устранено, и главную задачу руководителя Мирабо видел в проведении и поддержке этих великих принципов. Страшная опасность была не там, где легкомысленная толпа и лицемерные честолюбцы видели ее: не в упорстве или кознях правительства следовало искать ее, но в отсутствии всякого правительства. Для восстановления правительства он думал прежде всего удалить короля из этого кипящего водоворота в самую либеральную провинцию, Нормандию, хотя бы в Руан, и оттуда, просматривая решения национального собрания, утверждать и проводить новую свободу. Надо было начать действовать решительно и выказать эту решимость тем, что, победивши разные мелкие соображения, поставить во главе правления самого гениального советника, действовать заодно с ним или через него, или предоставить дело ему. Но именно после ужасных событий, только что пережитых, слабый король не мог решиться ни на что. Мирабо постарался подойти к своей цели другим путем. Он предложил собранию дать министрам место и совещательный голос в прениях — дело понятное и обычное в наше время. Посредственность тотчас поняла, куда он метит, и повела против этого плана встречную интригу. На следующий же день внесено было одним депутатом предложение, чтобы ни один член национального собрания не мог быть министром во время этой сессии. Как будто невозможно и не в высшей степени желательно, чтобы министр одновременно пользовался доверием короля и народа. Вполне неосновательное решение это было проведено партией и котерией второстепенных талантов, Барнав и Ламетт. Собрание продолжало затем работу над конституцией и довело ее почти до конца. Перед наступлением ужаснейших годов ее истории, 14 июля 1790 года Франция еще отпраздновала день введения конституции, праздник федерации.

Возвышенное настроение, еще раньше 1789 года охватившее народ, черпало силу свою в гуманных понятиях века и навсегда останется чем-то прекрасным и величавым. Лучшие люди того времени проникнуты были этими гуманными убеждениями и старались, согласно с ними, переделать действительность. Это было благодатью для позднейших поколений, и никто не дерзнет отрицать, что возведение этих новых идеалов составляет непреходящую заслугу Франции перед человечеством. Такое настроение умов в течение этого великого года породило множество союзов, братств, обществ на основе новых понятий, а вместе с тем вызвало и много празднеств, самое величественное из которых готовилось теперь в Париже. По постановлению муниципалитета и национального собрания, для увенчания союза или федерации в одно соединение всех французов, на Марсовом поле построили, усердием целого населения, громадный амфитеатр на 400 000 мест. В новой Франции, признавшей человеческие права, все — братья и сестры, и мы видим работающих рядом монаха с солдатом, даму в шелку рядом с работницей в шерстяном платье. Подходят депутации со всех концов Франции, от национальной гвардии, от армии, моряков, союзов (федераций), рядом с бесчисленными, единичными, восторженными и любопытными.

Праздник федерации, 14 июля 1790 г.

Утром 14 июля отправились на место торжества король и его семейство, весь двор, национальное собрание, общинный совет Парижа, федерации из провинций, депутации с их знаменами. Дождь лил, но живой нрав, которым одарен этот народ, восторжествовал над плохой погодой, длинными переходами и плохими дорогами. Среди громадного места торжества стоял алтарь отечества: там епископ Отенский Талейран отслужил обедню с триста шестьюдесятью священнослужителями, одетыми в белое, опоясанными трехцветными шарфами, белым, красным, синим, сделавшимися во время одной из примирительных сцен символом нового порядка вещей. Военная музыка сопровождала это странное религиозное торжество. Епископ освятил сначала старое знамя Франции королевской, хоругвь, затем знамена 83 департаментов, на которые по решению собрания разделена была страна, вместо прежнего деления на провинции. Поcле этого принес гражданскую присягу Лафайет как первый гражданин, за морем обнаживший свой меч на служение свободе и защите прав человека. «Мы клянемся в верности закону, нации, королю». Залп артиллерии, с криками: «Vive la nation, vive le roi», — раздался при бряцании оружия и туша всех инструментов. Затем принес присягу президент национального собрания, потом король: «Национальным собранием установленную и мною принятую конституцию честно соблюдать». В эту самую минуту солнечный луч прорвался сквозь облако, королева подняла дофина вверх, и восторг народа достиг высшей степени. Все слилось в одно чувство: не было различия вероисповеданий, сословий, провинций, солдат или духовных, знатных или третьего сословия, — все это были члены одной, новой, переродившейся Франции. Торжество продолжалось еще несколько дней. Бастилия была срыта и на том самом месте устроены танцы. Все желали представиться королю, уходили от него в восторге от приема его и празднеств. Одушевление распространилось во всех провинциях и праздники, устроенные разными обществами, продолжались еще некоторое время.

После праздничных увлечений следовали рабочие дни, когда противоречия с неумолимой действительностью снова предстали во всей силе. С октября предводители умеренных, Мунье, Лалли-Толендаль и др., выбыли из национального собрания; многие члены, опасаясь угроз или напуганные чернью, уже не являлись на заседания. Эмиграция принимала все большие размеры и была для многих, особенно для офицеров, истинной и горькой необходимостью. Ни величайшее терпение, ни сдержанность не охраняли от грубости толпы и вооруженных плутов-предводителей и, при слабости и бессилия начальства, не находили защиты ни в деревне, ни в городе. С другой стороны, праздник 14 июля был бельмом на глазу радикальной партии, для которой примирение не было целью. Они начали очень зло: от их внимания не ускользнуло, что большая часть союзников горячо преданы королю, и это настроение еще более окрепло после праздника. Тон их газет и брошюр сделался, если то возможно, еще ядовитее. «Приготовьте восемьсот виселиц в Тюльерийском саду и повесьте всех предателей отечества, и гнусного Рикетти во главе всех»; в искусстве поражать словами, лгать бездоказательно, подозревать и в подобных средствах демагогии они достигли высокого совершенства. Гораздо важнее была окрепшая организация радикальной партии, пустившей корни в самых маленьких кружках и охватившей в короткое время всю Францию, в то время как государственный порядок и организация власти разлагались и распадались всюду.

То был клуб якобинцев, получивший название от своего первого помещения в Париже. Он опередил все бесчисленные свободомыслящие общества и в нем к началу 1791 года было 1200 членов и 299 филиальных клубов в департаментах, беспрепятственно разраставшихся, к чему давно уже привыкли, и получивших свои лозунги из Парижа. Здесь первенствовали таланты, которым национальное собрание казалось слишком утонченным, и немало умеренных скорее попряталось за спину радикалов. Здесь в первый раз старое французское обращение monsieur было отвергнуто как аристократическое и заменено словом citoyen (гражданин) по новой моде. Здесь-то и рождались прошения, адресы, демонстрации, которыми толкали вперед национальное собрание. При бесчисленных мятежах в провинции, возмущениях военных в Нанси в августе 1790 года, кровавых волнениях католиков и протестантов на юге не было недостатка в материале для ораторов и демонстраций. Одно из многих зрелищ, представленных собранию, осталось бессмертным по особенному безобразию: 19 июня безумный барон, господин фон Клотц, родом из Клэва, изменивший свое немецкое имя в Анахарсис Клоотс, во главе депутации «рода человеческого», состоящей из шестидесяти нанятых бродяг, переодетых испанцами, турками, халдеями, монголами, неграми и т. п., явился перед лицом собрания, и нельзя было не оказать этим шутам должного почета в заседании. В другой раз, под давлением тех же страстей, было принято решение об уничтожении некоторых титулов; таким образом, граф Мирабо с тех пор назывался только Рикетти и т. д.; гораздо более опасений внушали отношения собрания к церковным вопросам и ко всему, что с ними связывалось; они-то и послужили элементом для дальнейшего брожения и раскола.

С октября 1789 года до середины следующего года тянулось решение вопроса о церковном имуществе и, вместе с тем, о положении духовенства во вновь созидаемом государстве. При рассмотрении нужд казначейства указывали на это богатое имущество, 3 миллиарда по оценке, и в теории преобладающей партии было положено, что это имущество принадлежит народу: «Они отдаются в распоряжение народа», — было решено по представлению Мирабо, и следующее определение от 9 декабря 1789 года: «Продать имущества на 400 миллионов», — объяснило это возражение. Государство приняло на себя обязательство выдавать за это духовенству жалованье; определено было очень выгодное для низшего духовенства постановление, что оно должно получать не менее 1200 франков, при квартире и с садом. Гораздо решительнее поступала новая «Конституция для духовенства» от 29 мая 1790 года, утвержденная 12 июля, по которой было определено, чтобы в будущем избиратели каждого округа выбирали себе приходского священника; департаментские избиратели — епископа. Гражданская присяга потребовалась и от священников, как включенных в гражданскую конституцию.

Страшное столкновение последовало по этому поводу. Священники были не только граждане и не это было их первой обязанностью. Громадное большинство их было глубоко проникнуто тем, что они принадлежат другому обществу, основание которому положено в такие времена, когда о французской нации и понятия не имели. Общине, освященной силой и верой тысячелетий, которая распространялась далеко за пределы этой страны и эпохи, и в обширном значении слова называющей себя всемирной, католической. Современные взгляды, просветительные идеи проникли и в римское духовенство и, как водится, многие духовные деятели сделались крайними радикалами. Аббат Грегуар, один из этих пламенных, первый присягнул по-новому. Талейран из Отена был первый епископ, избранный по новому уставу; но большинство духовенства не следовало этому примеру, и вскоре возник вопрос: о священниках, отвергающих присягу, pretres refractaires, составивший важную и тяжелую задачу в искусстве управлять тогдашней Францией. Собрание, признавая с логической верностью, что всякая власть истекает из верховной воли народа, признало и духовенство слугами и поверенными этой верховной воли и предоставило им (26 января 1791 г.) выбор между присягой или потерей мест. Не присягавших было большинство; из 131 епископа принесли присягу только 3, и эта невооруженная корпорация оказала совершенно иное противодействие, чем другие бесчисленные общества, которые так легко разбивали на части. Большинство народонаселения сочувствовало неприсягавшим священникам. Присягнувшие, поддержанные народной демагогической силой, в ту минуту властвовавшей, могли занять церкви и священнические дома, но сердца верующих, т. е. большинство собственно народа, не было с ними; наиболее опасным для хода дел было то обстоятельство, что в этом случае король выказал некоторое упорство, какого обыкновенно не выказывал. Мучимый совестью, он обратился к папе и получил оттуда ответ: не рисковать спасением души своей и народа своего, нарушая обязанности относительно Церкви, что было и его собственным искренним убеждением. Скорбя сердцем, утвердил он эти решения, когда его к тому принудили; но последнее слово не было сказано, и вопрос этот должен был найти себе точку исхода.

2 апреля 1791 года Людовик был лишен последней возможности спасти свое королевское достоинство от поднимавшегося революционного прилива: Мирабо скончался. С начала года он получал регулярные платежи из королевской шкатулки, необходимые ему при расстроенных финансах. Советы его были бесценны; прошлое Мирабо в некотором смысле и настоящее его отвращало от него короля, но понемногу он привык к мысли о союзе с ним, надеясь что вмешательство такой силы, в крайнем случае, даст благоприятный оборот делам, а желание многих — покончить с революцией, пришло бы ему наконец на помощь. Мирабо обладал качествами государственного человека: истинное воодушевление и идеалы, возвышавшие его над болотом пороков, верный взгляд на исполнимое, практическое, необходимое, непреодолимое мужество (в такие времена драгоценнейшее свойство), горячее красноречие и величие речи страстно чувствующего человека, — все, что требовал дух его народа. Одного ему недоставало — общественное мнение старалось не замечать этого в государственном человеке — силы, которую дает сознание нравственной чистоты. Неизвестно, повредило ли бы ему в глазах народа то, что, готовясь стать во главе правления, он принимал от двора деньги; он не продавал своих убеждений и не выдавал народное дело. Известно, что в последнее время его мучило одно, что с огорчением он называл «безнравственностью своей молодости, позором юности», и горечь предчувствия близкой своей кончины усиливалась для него при мысли, что ему не удалось искупить свои грехи и заблуждения большой заслугой отечеству: он умер в возрасте 42 лет. С томительным напряжением, с затаенным дыханием проследили друзья, враги и нация ход болезни и предсмертную борьбу могучего телом и духом человека, всегда занимавшего все умы: тело его было положено в церкви Св. Женевьевы, переименованной в Пантеон.

Король, окруженный теперь ничтожными людьми, пошел обычным, бесхарактерным своим путем: даже Неккер оставил его в сентябре 1790 года. Через получивших некоторое значение эмигрантов, одновременно подбадриваемый и запугиваемый, бессильный по отношению к возрастающей анархии, огорченный отношениями революции к римской Церкви, которой он предан был по глубокому чувству и горячей вере, оскорбленный в самых святых своих чувствах, склонялся он к мысли о бегстве, но не в Мец, Лион или Нормандию, как некогда задумывал Мирабо. Хотя мысль, пришедшая ему в голову при изучении истории Карла I, что отъездом своим он подает повод к междоусобной войне, мучила его; но его смущал вопрос о требовании присяги священников и обида, испытанная им при поездке в Сен-Клу 18 апреля, когда национальная гвардия и столпившийся народ остановили его, а национальное собрание на его жалобы ответило только вежливыми словами. Это не заглушило его сомнения.

20 июня 1791 года, в час ночи, Людовик и Мария Антуанета, переодетые, покинули дворец и на бульваре сели в экипажи с паспортом на имя баронессы Корф, со свитой, и поехали по направлению к Шалону и Монмеди, по соглашению с маршалом Булье, обещавшим обезопасить бегство войсками. Отъезд был устроен так непредусмотрительно, как только возможно; пустые вопросы этикета, несчастье этого двора, примешались сюда и произвели задержку на 24 часа, перепутавшие все прочие приготовления; но карета с эмигрантами благополучно достигла Сен-Мену. Так как лицо короля, и без того заметное, было достаточно известно по монетам и ассигнациям, то почтмейстер Друэ узнал короля, не желавшего принимать никаких мер предосторожности.

Друэ был якобинец по духу и разделял убеждение, что это бегство могло служить сигналом междоусобной войны и самого страшного бедствия — возвращения эмигрантов: проселком обогнал он королевскую карету по дороге в Варенн. Карета была остановлена. Чернь собралась, забили тревогу, улица и мост через Эну были заграждены. Драгунов Булье не было на месте, а когда маршал подъехал к баррикадам Варенна, то оказалось, что карета королевской семьи уже полтора часа как идет обратно по направлению к Парижу, и по всей стране били в набат. Доказательством дурной организации служит то, что в Париже бегство было открыто и обнаружено в то же утро после отъезда, и Лафайет, ответственный за побег, действовал теперь энергично. Они потребовали привлечь к суду министров, отрядили комиссаров к войскам, дабы привести их к присяге национальному собранию, рассылали приказы задерживать всякого, кто покидает королевство, приводя в извинение почтительную выдумку, будто бы общественные враги увезли короля силой. Конечно узнали, что в Тюльери нашли протест, в котором король оправдывал свой отъезд горькими упреками, а вечером 22-го стало известно, что карета остановлена. Напротив, monsieur, граф Прованский, поехавший в обыкновенной карете и в другом направлении, благополучно достиг границы.

После того, как собрание решило, именно, что его декреты не требовали в настоящее время согласия короля, посланы были три депутата сопровождать поезд короля и занять место в его дорожной карете. Можно себе вообразить приятности этого путешествия. В Париже, куда король прибыл 25-го, после четырех ужасных дней, он был принят молчанием громадного стечения народа, привлеченного небывалым зрелищем, и караул так строго охранял его, что он действительно мог считать себя узником. Между тем радикальная партия, добивавшаяся регентства, не устояла, и к престолу приблизилась в противовес ей «партия Ламетт», желавшая сохранения королевского достоинства. Настала минута, когда из демагогов нетрудно было попасть в министры. Барнав, один из главных комиссаров, сопровождавших королевскую карету, остроумный и оживленный молодой человек, вошел в соглашение с королевой, которой понравился. Советуясь с ним, король давал разумные ответы комиссии, которая его выслушивала и допрашивала, следствием чего было возвращение королю его власти, с условием, что он будет признан отрекшимся от престола и преступившим присягу конституции, если с войском пойдет против народа или допустит, чтобы другие действовали его именем; в таком случае он будет ответствен, как простой гражданин.

Большинство в собрании были монархисты, как и громадное большинство народа, и выказывали в отношениях своих что-то похожее на энергию. Против клуба якобинцев они выставили общество Фельан, по имени монастыря, где они собирались. Для подписи одного республиканского прошения на Марсовом поле 17 июля использовалась военная сила. Лафайет велел, наконец, стрелять в чернь, не верившую в возможность такого приказания, и действие нескольких выстрелов, названных в одной из газет «кровавая баня» радикализма, ясно показало, как неопасен был бы народ для энергичного правительства. Большинство не вполне потеряло сознание, что следует подумать об усилении королевской власти после того, как ее так унизили. В этом умеренном духе был предпринят пересмотр и второе чтение конституции. Движение в пользу монархии или авторитета не шло далеко: с одной стороны, пессимистические отношения остатков из королевской партии, с другой стороны, зависимость большинства от догматов партий и их прошлого и страх перед трибуной, вредили тому. Конституция была решена и вручена королю 60 депутатами. Он ее принял 13 сентября, дал знать о том собранию, 14-го явился в зал при оживленных кликах и принес присягу. Его речь признали похожей на речь Генриха IV и еще раз встретили его с одушевлением. По представлению Лафайета была обнародована амнистия, строгий закон против эмигрантов взят назад, и 30 сентября 1791 года последний президент Турэ объявил заседание закрытым.

Клятва в зале Жё-де-Пома (jeu de paume) была таким образом исполнена. Собрание дало Франции конституцию. С революцией все кончено, и на одно мгновение во всех отдаленных кругах возрадовались тому, что цель достигнута, что наступил век свободы и общего счастья. Эта первая конституция была целой эпохой истории и стоит на ней остановиться подробнее. Начинается она объяснением прав человеческих и гражданских торжественными словами: «В присутствии и под покровительством высшего существа… Люди рождены свободными и остаются свободными…»

Потом идет речь об устройстве государства: «Нет ни дворянства, ни пэров, ни наследственных различий, ни сословного, ни феодального управления»; церковные обеты не признаются государством; затем в семи параграфах изложены законы государства. Земля государственная разделяется на 83 департамента; гражданская присяга требует верности закону, нации и королю; брак понимается в государстве как contrat civil, что было для христианского и религиозного понятий важным и спорным законом.

Правление государством — представительное. Представителями народа служат: законодательное национальное собрание (corps legislatif) и король. Законодательное национальное собрание избирается всякий раз на два года. Первое собрание граждан назначает избирателей, а они депутатов. Избирательное право и право быть избранным соединено с ничтожным цензом. Стоившее многих споров решение о том, что депутаты не могут быть вновь избраны сразу по окoнчании срока их полномочий, а лишь по прошествии одного законодательного периода, и преобладание идеализма и краснобайства выказывалось, между прочим, в параграфе 3, сессия 5, статья 6, где сказано: «Вначале собрание и все депутаты вместе присягают именем французского народа — жить или умереть свободными». Министры и чиновники, получающие от короля жалованье, не могут быть сочленами национального собрания. Только собрание имеет право разрешать расход государственных денег, равно и предлагать и утверждать законы. Король может только предложить собранию рассмотреть какой-нибудь вопрос. В зал собрания его могут сопровождать только наследник престола и министры. У него только исполнительная власть: право объявлять войну и заключать мир разделяет он с законодательным собранием, которое он не может ни распускать, ни отсрочивать. Его гвардия не должна превышать 1200 человек пехоты и 600 конницы. Собранием решенные дела получают силу с согласия короля, он может остановить его, выставив причину: король рассмотрит (le roi examinera). Veto становится бессильным, если он употребил тот же прием в двух заседаниях подряд. Если и третье собрание признает закон, то он входит в силу и без его согласия. Король фактически отказывается от престола, если он не принесет конституционной присяги или откажется от нее: если, выехав из страны, не вернется в срок, назначенный ему законодательным собранием, если станет во главе вооруженной силы против нации или не воспротивится такому деянию.

Народу даны очень широкие выборные права: он сам выбирает депутатов, приходских настоятелей, духовенство, судей на шесть лет — из числа образованных или испытанных. На каждом судбище должен присутствовать королевский комиссар для охранения государственных интересов, государственного же прокурора выбирают граждане. В параграфе 4 говорится об общественной силе, т. е. о войске и национальной гвардии; она по существу должна быть послушною (essentiellement obeissante); никакой вооруженный отряд не должен рассуждать. Один параграф объясняет отношение нации к иностранным державам: «Французская нация отказывается предпринимать войны с завоевательными целями и иногда не будет употреблять свои действующие войска против свободы какого-либо народа».

Часть составителей конституции считала ее построенной непосредственно на человеческой природе; напротив, она целиком противоречила природе людей и не могла быть долговечной, как прежнее государство, образовавшееся согласно историческим условиям страны. Государство было перевернуто вверх дном, и никогда слова «революция», переворот не применялись так верно. Остроумные слова императрицы Всероссийской Екатерины II прекрасно характеризовали положение: «Во Франции теперь 1200 законодателей, которым никто не повинуется, кроме короля». Действительно, всякая государственная власть была низвергнута в минуту, когда всемогущество государства — всемогущество общественного блага — провозглашалось душой конституции. Верховная власть принадлежала 40 000 округов Франции.

Французы выработали теорию, которую их талантливые историки сумели распространить по всему миру, будто бы благодетельные преобразования, начатые во имя свободы, расстроились из-за вмешательства иностранных держав, обострились, приняли ядовитый, дикий характер, который привел его к новому деспотизму и тем надолго унизил его во глазах всего мира. Их же более глубокомысленные люди давно опровергли это воззрение, и мы увидим, как безумным государственным правлением или безумным политическим дилетантизмом произведен был переход от отвлеченного идеализма к ужасному реализму; движение, шедшее изнутри государства, как и решение самых важных вопросов, попало в руки людей малоспособных или совершенно неподготовленных. Интерес эмигрантов, во главе которых стояли два брата короля, требовал того, чтобы вызвать за границей и у влиятельных дворов убеждение, что происшедшее в их отечестве было делом всех королей.

Древние писатели с насмешкой называли «надеждами беглецов» то, чего добивались нынешние предводители. Вмешательством вооруженной коалиции половины или трех четвертей или всей Европы предстояло спасти короля и возвратить себе прежние права. Вначале эмигрантам удалось найти сочувствие только при второстепенных дворах, например, в Турине, главном городе Сардинии, где был королем Виктор Амедей, тесть графа Артуа; в Мадриде, где бурбонская родня сидела на престоле, и в Стокгольме — где Густав III, в рыцарских мечтах своей романтической фантазии, особенно трогательно представлял себе личность Марии Антуанеты. Шведское посольство содействовало неудавшейся в июне попытке к бегству. На все это мало обращали внимания: надо было узнать, как отнесутся великие державы — Англия, Россия и оба немецких государства — к надеждам эмигрантов и к происшествиям со времени 1789 года.

В Англии личное мнение короля немного значило, так как известно, третий король из Ганноверского дома, Георг III, с 1788 года был помешанный. Хотя этот припадок сравнительно скоро прошел, но по дальнейшим последствиям уменьшал его монархическое влияние. Военные разделялись на две партии, и для одной из них, для вигов, первые события французской революции были сочувственны; под влиянием происшествий в Америке составилась маленькая демократическая партия под руководством доктора Прейса, желавшая открыть идеям Франции доступ и влияние на английские сословия. Этому движению французского духа, по крайней мере в первое время, симпатизировал известный государственный человек и оратор, Карл Фокc. Напротив того, тории чувствовали отвращение к этому движению. Английское государственное правление было прежде всего аристократическое, а французское движение направлялось с самого начала против аристократии; эти антипатии нашли себе красноречивого, все более и более безгранично горячего защитника в Эдмонде Бурке; вышедшие в свет в 1790 году его «Размышления о французской революции» были и остались оракулом реакционных убеждений до новейших времен. Большинство народа не разделяло ни то, ни другое воззрение; хотя дальнейшее развитие революции показало очень ясно ту глубокую пропасть, которая лежит между отвлеченным идеалом французской свободы и конкретной, сделавшейся исторической, медленно созревшей свободой Англии.

Но от возраставшей антипатии, вызванной этим сознанием, было далеко до войны в пользу старого порядка вещей Франции; война была далека от желания нации и духа ее руководителя, холодного и обдуманно все взвешивающего государственного человека, Вильяма Питта-младшего; не было забыто отпадение североамериканских колоний, состоявшееся с согласия старой королевской Франции и при ее деятельном содействии.

Не так просты были отношения к так называемым северным державам — России, Австрии и Пруссии. Внимание императрицы Екатерины II было обращено на две трудные задачи — борьбу с Турцией и Польшей — и самое благоприятное для нее было бы вовлечь Австрию и Пруссию в войну с Францией и тем обеспечить себе свободу действий в ее завоевательных планах. Она проявила себя очень ревностной защитницей монархического начала, и при немецких дворах влияние ее было довольно велико. Мнение населения не принималось в расчет. Внимание немецкого народа, т. е. его руководящего круга, было или казалось занятым внутренним развитием и расцветом литературы: вспомним, что в 1785 году «Дон-Карлос» Шиллера, в 1787 году «Ифигения» Гёте, в 1788 году «Эгмонт», в 1789 году «Духовидец» Шиллера, в 1790 году «Тассо» Гёте и отрывки из «Фауста» вышли тогда в свет. Конечно, и тут было брожение и, в известном смысле, революционное настроение в умах несомненное. О современном литературном развитии говорят, как о периоде движения и увлечения немецкой литературой; кто не чувствовал большую революционную силу в первом произведении Шиллера «Разбойники» (1781 г.) и еще более в «Коварстве и любви» (1784 г.) — сочинении, в котором не отвлеченным, а очень конкретным образом осуждается греховное и деспотическое поведение мелких князей. Сам Фридрих Великий и еще больше Иосиф II дали сильный толчок развитию понятиям о свободе, человеческом достоинстве достигшими во Франции громадного успеха.

Первые действия революции, например, взятие Бастилии, были с торжеством приветствованы самыми талантливыми умами: Кантом, Фихте, Виландом, Клопштоком; последний оплакивал в высокопарной оде, что его народ, первый давший толчок свободе религии, лишен славы быть первым основателем политической свободы. То были одни рассуждения, впечатления, теории; способности же к политическому мышлению, не говоря уже о политических делах, были мало развиты, или их совсем не было. Иосиф II, отказавшись от своих немецких завоеваний, вступил в союз с Екатериной II для войны с турками; конечной целью союза была, несомненно, надежда на выгодные приобретения, выделенные из общего состава владений султана. Этот союз, однако же, достался австрийцам не даром: не дешево им обошлась попытка воевать с турками по-суворовски, так как сам Суворов командовал русской армией, действовавшей в Турции — небольшой по числу, но превосходной по своим высоким нравственным качествам. Он заставил австрийцев делать невероятные по быстроте переходы, проводить ночи без сна, довольствоваться скудной пищей и научал их вырывать из рук неприятеля такие победы, которые для всякого иного полководца окончились бы поражениями. Отуманив турок и изумив австрийцев своими оглушительными ударами при Фокшанах и Рымнике, он закончил кампанию беспримерным по смелости штурмом Измаила — деяниями, которые служили только провозвестием его будущих подвигов в Италии и Альпах.

В сущности, однако же, результат от участия австрийцев в войне с Турцией не оправдал ожиданий: Турция не пала еще так низко, чтобы ее можно было разделить, и прусский министр, Герцберг, ясно сознавал опасность русских замыслов. В это время Иосиф II скончался, в феврале 1790 года. Его брат Леопольд, великий герцог Тосканский, был человеком другого направления. Он управлял герцогством в либеральном духе, и хорошо правил им. Хотя он был большим политиком, но не понял того, что нельзя было продолжать быть королем венгерским, богемским, императором римским, герцогом бургундским и т. д., — того, что пригодно было для маленькой, вполне однородной страны. Он тотчас приостановил политику Иосифа и с итальянской проницательностью отнесся к событиям во Франции. Они касались его политики по отношению к Бельгии, восставшей против его брата; по отношениям к сестре, имевшей несчастье быть королевой Франции. В делах Бельгии, достигшей своего значения установлением «Бельгийского союзного акта», он понял очень верно, что из двух элементов, клерикального и демократического (монахов и демократических адвокатов), действовавших при возмущении единодушно, первые были несравненно опаснее. Ему не трудно было дружить с духовенством, бывшим всегда до смерти Иосифа II другом Габсбургов. В восстании против своего епископа Австрия оказала помощь главе Церкви; он усмирил жителей Люттиха, гордившихся своими историческими правами, такими же средствами, как в конце XIX века австрийские и баварские войска успокоили подданных последнего гессенского курфюрста. В отношениях к сестре он был далек от экзальтированных взглядов братского или рыцарского заступничества; он советовал ей подчиниться на время, сдаться, переждать; он не сочувствовал планам эмигрантов; их действия не могли приобрести друзей между рассудительными политиками.

Эмигрантов нельзя судить слишком строго. Очень многие выехали из Франции, как некогда гугеноты, не имея иных средств к спасению своей жизни. Но в изгнании злоба их возросла, и те из них, которые, как France exterieure, находились во владениях курфюрста Трирского, в Кобленце, представляли очень неоднородное общество; порядочные и рассудительные люди тут только поняли, что такое французская революция. Все шалости и пороки дореволюционного общества выплыли; безнравственность их доставляла много неприятностей их немецким хозяевам, и в то же время они соблюдали различие сословий, смешное и иногда очень грубое, выставлявшее старые порядки на посмешище. В то время, как придумывали всякие дикие планы реставрации, строго соблюдалось, чтобы при дворе, в Кобленце, граф д'Артуа был главой и главным украшением этого общества; что драгоценное право носить красный камзол имеют рожденные дворяне, а разночинцы и простые граждане должны довольствоваться желтым. Они учредили полки, в которых не было солдат, продавали офицерские места дворянам и, по возможности, тем, кто мог указать на 16 поколений предков.

Не это общество, а самые события вынудили Леопольда двинуться далее. Определением 4 августа наносился убыток некоторым князьям немецкого государства как поземельным владельцам Эльзаса и Лотарингии. Владетельные епископы трирский, майнцский и кёльнский тоже были затронуты этим новым законом. Национальное собрание признало необходимость вознаградить всех. Чем более радикальная доктрина получала власть во Франции, тем сомнительнее было вознаграждение; нельзя было ручаться даже за личную безопасность короля и его семьи. Мысль Леопольда состояла в том, чтобы нравственным давлением союза европейских держав подействовать умиротворительно на революцию во Франции.

Откинув традиции своих предшественников, он был в хороших отношениях со всеми, даже с Пруссией; на конгрессе в Рейхенбахе (в Силезии, 27 июля 1790 г.) пришли к соглашению относительно дел Турции. Фридрих-Вильгельм II, занимавший с 1786 года прусский престол, был склонен к великодушной политике в пользу притесненной французской четы, в союзе с Австрией, насколько это согласовывалось с прусскими интересами. Министр его, граф Герцберг, понимавший опасность такой политики, был вскоре уволен. Из Падуи Леопольд II в виде циркуляра к европейским государям разослал заявление довольно угрожающего характера. Заключив мир со Османами в Систове, в начале августа, он освободился для действий на Западе; в конце того же месяца съехались они с Фридрихом Вильгельмом и курфюрстом Фридрихом Августом в Пильнице, в Саксонии. Здесь находились непрошеные гости: граф д'Артуа и прежний министр Калонн; состоялось объяснение в духе монархических правил; можно упрекнуть двух государей в слишком малом влиянии на бестактное поведение эмигрантов, но до войны было еще далеко, особенно Леопольд был далек от этой мысли. Революционная партия во Франции или часть партии, руководившая в ту минуту, довела дело до войны.

Фридрих Вильгельм II, прусский. Гравюра работы Ж. Ф. Клемана, 1793 г., с портрета кисти Г. Шредера

1 октября 1791 года собралось первое, по новой конституции избранное, законодательное собрание; 745 депутатов, из них не менее 300 адвокатов, 70 литераторов и около 136, значит меньшинство, известных членов якобинского клуба. Выборы прошли при сильном и общем напряжении. Новая конституция так нелепо устроила выборы, что лучшая, т. е. работающая, часть народа, имеющая серьезную задачу и трудящаяся в поте лица, но не доросшая до своих новых гражданских обязанностей, уступала деятельность худшей части населения, всегда свободной. Кроме того, глупое или преступное решение национального собрания, по предложению адвоката Максимилиана Робеспьера, признало, что члены первого собрания не могут быть избраны во втором. Они предоставили зал собрания новой толпе парламентских новичков, вместо того, чтобы воспользоваться опытностью, достигнутой прежними двумя годами.

Старая королевская партия первого собрания не нашла себе ни места, ни единомышленников. Левая партия конституционной монархии — их звали именем их клуба, фёльанами — составляла тут правую; левая состояла из сильно республиканского меньшинства; между обеими находилась, к несчастью, зависимая, нерешительная толпа, бросавшаяся туда и сюда, не принадлежавшая ни к какой партии. Собрание носило отпечаток посредственности; замечательного таланта не выступало ни с той, ни с другой стороны. В собрании посредственностей играют большую роль слова и те, кто ими владеет: такими руководителями были депутаты из Южной Франции, адвокаты из Бордо или люди из подобных кругов, как Верньо, Гуадо, Бриссо, Инар, Барбару и другие. По округу, в котором они были выбраны, их называли жирондистами. К ним присоединились люди не принадлежавшие собранию, как Петион, один из трех комиссаров, посланных национальным собранием в Варенн: посредственность и человек простой, грубо наступающий там, где нет опасности, для бессмысленной толпы принимающий личину добродетели, между тем как пружинами его действий были жадность и простой эгоизм. Жирондисты вообще были скорее идеалисты, верили в свое красноречие, которое считали глубокомыслием. Их характеризует пустое старание превзойти вольнодумством первое национальное собрание, выказать свое расположение к народу постоянным недоверием к распорядительной власти. Одно из первых их постановлений было то, что при обращении к королю следует выпускать титул «всемилостивейший государь» и «ваше величество, Sire»; низость, которая ими на другой же день была уничтожена.

Сначала это собрание имело меньше прав, чем национальное собрание. Рядом с ними был клуб якобинцев, гораздо более могущественный, чем официальные представители французского народа. Здесь была не только вся обстановка парламентского собрания — трибуна для оратора, кресло для председателя, прения, одобрения, скандалы — и честолюбие всех, кто не был членом законодательного собрания, находили себе здесь поприще. Здесь были могущественные предводители, нечто вроде опыта и практики парламента, организованная сила, пустившая ветви по всей Франции. Независимее на первый взгляд, но одушевленный тем же духом, был клуб кордельеров, более грубый по форме. Самым замечательным предводителем клуба якобинцев был Максимилиан Робеспьер, а у кордельеров — Дантон. Оба они начали свою карьеру адвокатами третьего разряда. Первый обратил на себя мимолетное внимание и в конце сессии злоупотреблял все чаще вниманием слушателей. Вся его жизнь есть редкий пример неразборчивости общества, когда дело идет о выборе кумира во время революции.

Робеспьер. Гравюра работы Фиссингера с портрета кисти Герэна

Способности его были средние, речь совсем не увлекающая, но он был фанатик; фанатик не убеждений, а скучных фраз о свободе, добродетели, ненависти к тирании: они постоянно были у него на устах и заменяли ему истинное убеждение. Он и другие возвратились к Руссо, и его contrat social сделался их евангелием. Мирабо взглядом государственного человека указал его опасное свойство: «Я боюсь этого человека, он верит в то, что говорит». С тех пор убеждались многократно, какую силу имеет на незрелую толпу, в смутное время, постоянное повторение известных фраз; особенно если присоединяется, как тут, с одной стороны, дьявольская подозрительность, а с другой — слава незапятнанной добродетели и бескорыстия. Такими качествами он обладал и слыл добродетельным, если под этим названием признавать свободу от чувственных страстей. Новый деспот, которого называют le peuple (народ), особенно охотно принимал лесть от такого, по внешности корректного человека; его мастерство льстить народу сделало его первым придворным нового образца, созданным революцией, и влияние его возрастало благодаря этому.

Его противоположностью был грубый Дантон, человек чувственный, распутный, способный к громадным усилиям, обладавший громким голосом и геркулесовским телосложением, как Мирабо, не лишенный человеческих чувств, не мстительный (тогда как Робеспьер никогда не прощал обиды) и настолько же необдуманно смелый, насколько тот был труслив. Робеспьер управлял толпой лестью, а Дантон презирал ее и не боялся. На стороне этих людей был целый штаб подчиненных, влиятельных и талантливых людей, но, как всякая фанатическая партия, они умели употреблять в дело и ничтожества. Притом в их распоряжении была пресса, грубая, кровожадная, злословная: Гебертова газета «Пер Дюшен» и Маратова «Ami du peuple» и многие другие постоянно влияли на народ. Этим народом, подкупленной сволочью, наполнялись трибуны, где шумели и неистовствовали, нарушали прения и только с большим трудом можно было сохранить нечто похожее на парламентский порядок.

Жорж Жак Дантон. Гравюра работы Сандо с портрета кисти Бонневиля

Самым большим несчастьем была полнейшая ничтожность и, нельзя этого скрыть, жалкий недостаток мужества у короля. Его политика строго держаться буквы конституции не заслуживала порицания, если бы исполнялась с твердостью; но ее трудно было провести при бунтующем народе, с одной стороны, потерявшем сознание слов: закон и обязанность, а с другой стороны — очень идеалистической, вместе с тем эгоистической партии жиронды. Два вопроса делали положение короля очень тягостным: отказ от принесения присяги священниками и эмиграция. Первые влияли на волнения в департаментах Кальвадосе, Геводане и Вандее. Декреты против них были усилены и вызывали бунты; король, не решавшийся даже слушать обедню у присягнувших священников, наложил свое конституционное veto, по которому собрание обязано было согласиться с ним. Вопрос об эмигрантах был тесно связан с вопросом о войне. Якобинцы в этом случае не были единодушны с жирондистами.

Робеспьер ненавидел войну по политическим и личным причинам, а у жирондистов было убеждение, что войной сглаживаются внутренние противоречия; их логика находила себе исход в той мысли, что опасностями войны приобретаются друзья в лице народа, освобожденного от тиранов. Бриссо, беспокойный литератор, для которого мятежи были потребностью и кружили голову, ораторствовал за войну; это необходимая война, которую надо провести; «короли ваши враги, а вы — народ; они деспоты, а вы свободные; нет чистосердечного примирения между тиранией и свободой». 30 октября 1791 года было объявлено, что граф Прованский потеряет свои права на регентство, если он не возвратится в течение двух месяцев. Всем эмигрантам грозили отнятием имущества и смертной казнью, если они будут устраивать сборища после 1 января 1792 года. Три армии были выставлены под начальством Лафайета, Рошамбо и Люкнера. 7 февраля 1792 года заключен был оборонительный союз между Австрией и Пруссией. 17 февраля король издал объяснения, в которых он выставлял свою умеренность и слухи о войне называл выдумкой якобинцев. Это дало ораторам за войну повод к нападкам на правительство, и министерство не выдержало; Людовик составил, хотя слишком поздно, министерство из большинства собрания, т. е. из жирондистов, по английскому образцу. Министерство внутреннее занял адвокат Ролан, посредственность, труженик, из низших сфер, честный, нравственный человек. Благодаря своей умной, талантливой жене, он имел некоторое значение; с женским тщеславием она бросилась в политику, и гостиная ее стала сборным местом партии.

Госпожа Ролан. Гравюра с портрета XVIII в.

Министром иностранных дел был талантливый Дюмурье. Ученик старого режима, несговорчивый, страстный, несмотря на свои пятьдесят лет, хороший солдат, опытный интриган, честолюбивый, понимавший практическую сторону дел; ораторам жиронды он не сочувствовал, возмущался бесстыдством центрального управления демагогов, не скрывал своего сочувствия к несчастному королю и его супруге и высказывал, что король, собственно, лучший человек. На второстепенных членах не стоит останавливаться. Министерство 10 марта довело дело до близкой войны, а 1 марта 1792 года скончался миролюбивый император Леопольд II.

Его 24-летний сын, Франц II, проникнутый родовым духом Габсбургов, в лице ничтожных представителей его, как Фридрих III, разделял ненависть своего советника, старого Кауница, к якобинцам и ко всем, кого он, в своем ограниченном уме, за таковых принимал; он не хотел круто отступать от политики Леопольда II. Его последняя нота, по смыслу своему, требовала возвращения французской конституции к положению королевской сессии 22 июня 1789 года. Этим не объявлялась война, но была причина для войны в глазах партии, находившейся у кормила Франции. Неохотно решился император объявить войну. Будет ли война ведена счастливо или несчастливо, во всяком случае он терял. При счастливом исходе победа была на стороне революционной, при несчастливом — недоверие и клевета приписывали бы неудачу ему или тому, что они называли «Австрийским Комитетом»; если победят иностранцы и эмигранты, то мало пользы от такой победы. Обменялись несколькими нотами; с французской стороны требовали разоружения и разрыва с Пруссией; с австрийской стороны отвечали, что все будет сделано, как скоро Франция вознаградит нарушенные права владетельных князей в Эльзасе и папу. Декретом национального собрания от 14 сентября 1791 года Авиньон и Венессен были присоединены к Франции. 20 апреля Людовик, со всеми своими министрами, явился в собрание, предлагая, согласно конституции, войну против императора Венгрии и Богемии; он был взволнован, для него это был смертный приговор; собрание с громким и восторженным ликованием приняло это известие. Возбужденное настроение не допускало совещаний; известие это, как и в ночь на 4 августа, отуманило всех. Одобрение было редактировано и принято так легко, как обыкновенный декрет управления, только семь голосов протестовали против поспешности. Декрет был вручен королю, и завязалась война, длившаяся почти два десятилетия без перерыва и изменившая всю внешность Европы.

Объявление войны было равносильно падению королевского дома. Жирондисты вызвали войну, боясь, что якобинцы осилят их или монархическая реакция поднимется против них внутри государства. Они и все, кто принадлежал к новой Франции, не скрывали, что начинается война не на жизнь, а на смерть. Предводители революционной партии говорили громко, что война за границей не может быть победоносной, пока враг внутренний не побежден; они подразумевали в этих словах короля и возможно ясно, в грубых словах, пресса высказывала это ежедневно. Они и сами позаботились о том, чтобы уверение их было справедливо. В Людовике надо бы предполагать сверхъестественного человека, если бы он не искал в это время спасения во что бы то ни стало, даже при посредстве иностранных штыков. Буря забросила его с семьей на одинокую скалу, откуда прилив мог поглотить его каждую минуту; вдали виднелся корабль, суливший ему спасение; он не спрашивал, под каким флагом тот идет, так как от него ожидал спасения.

Война должна была начаться вторжением в Бельгию. Первые события нисколько не соответствовали воодушевлению, высказанному декретом собранию. 29 апреля, при Турнэ и Монсе, войска, наткнувшись на первых австрийцев, бежали без выстрела при криках: «измена!». Этот клич во все времена служит для расстроенных войск удобным оправданием их неудач или неподготовленности. Все это было возможно при недостатке дисциплины, после эмиграции старых офицеров, и главным виновником была столичная демагогия. Когда говорили о распущенности, они возражали на языке говорунов-жирондистов таким образом: «Солдаты свободы, мучимые негодяями-аристократами с двойными эполетами».

Так было и теперь. Старались уверить себя, что деморализация войска исходила от двора, и два решения собрания положили конец добрым или сносным отношениям между королем и его министрами-жирондистами. По одному из них надо было бы устроить вблизи Парижа лагерь из 20 000 местных федеративных войск; другое было направлено против священников, противящихся присяге: они должны быть судимы и изгоняемы, если 20 жителей одного кантона потребуют этого. Так как ясно было, что эти 20 000 войска были выставляемы не против иностранцев, то, во-первых, решили небольшой гвардии, предоставленной королю и втайне усиленной против дозволенного числа, противопоставить сборную гвардию против якобинцев, чем вполне передали короля в их руки. Другое постановление было совершенно против его совести и действительно такое жестокое и безумное, что сопротивление короля делало ему великую честь. Наконец, дошло до разрыва с министерством.

Министр Ролан написал королю длинное и по выражениям крайне дерзкое письмо: «Боже Праведный, или ты ослепил владык земных!», — и т. д., в котором он требовал утверждения декретов и имел наглость прочитать это еще раз в государственном совете, в присутствии короля, которому содержание было уже известно. Тогда терпение короля лопнуло, и 12 июня 1792 года Ролан и его сослуживцы: Серван, военный министр и Клавьер, министр финансов, были уволены. Король обратился тогда к Дюмурье, который был самым способным отвратить ужасы положения. Никогда еще ни один министр не выступал в собрании так хладнокровно против героев красноречия. Он обещал королю свои услуги в том случае, если будут утверждены декреты; только тогда он мог иметь необходимую популярность и выполнить свою задачу. Его мнение было верно и умно. Он обратил внимание короля на невозможность охранить духовенство, отвергавшее присягу, и обратился к Лафайету; но тот отказался действовать с ним заодно. Он был уволен в тот самый день, 20 июня, когда король убедился по опыту, что он и королева беззащитно принесены в жертву черни и тем, кто ею распоряжается. То были не настоящие предводители и начальники, но нетерпеливые вожаки второго и третьего разрядов. Эти второстепенные люди верили, может быть, нелепости, которой не верили настоящие предводители, будто бы при начале войны способствовали военной неудаче измена, или влияние двора, или австрийские интриги, или каким бы именем ни называли этот призрак фантазии.

Теперь сумели устроить демонстрацию. Собрали толпу вооруженных пиками праздношатающихся, женщин, детей, денных воришек; они пошли сначала к законодательному собранию и принудили его, наперекор закону, разрешить их сборищу продефилировать, и эта пестрая чернь, в несколько тысяч человек, прошла через всю их залу. Не обошлось без дикого юмора: пения и пляски; носили воткнутое на пику телячье сердце со зверски карнавальной подписью: «Аристократическое сердце». Распорядителем этого праздника и шествия был пивовар Сантер, одно из новейших созданий этого дня, и полупомешанный дворянин, маркиз де Сент Юрюг. Оттуда шествие повалило к плохо охраняемому Тюльери. Здесь, и при последующем, предательство играло роль, т. е. подлое вероломство тех, на которых лежала большая и ясная обязанность и ответственность, как на мэре Петьоне и начальнике национальной гвардии. Толпа ворвалась; этот грязный поток разлился по проходам, залам и лестницам. Короля спас его спокойный и истинно мужественный вид, с которым он, прижатый в углублении окна, глядел на прибывающую и убывающую толпу; выпил стакан за здравие нации (vive la nation!), предложенный ему из толпы, позволил надеть себе фригийский колпак, признак доброжелательства к революции; такое же мужество выказала и королева, окруженная своими детьми и внушившая уважение толпе своим королевским и материнским достоинством. Там находились не худшие люди, но заблуждавшиеся, обманутые, дурно исполнявшие гадкую роль; когда с надворья зазвякали мушкеты, толпа повернула назад, но это была еще пока национальная гвардия; так прошло три часа, пока пришел мэр Петьон; добрым словом уговорил он людей разойтись и потом извинялся тем, что не подозревал ничего.

На этот раз дело демагогии висело на волоске и могло худо кончиться. Те, у кого осталось сознание о законе, о простом приличии, со стыдом и негодованием узнали о дерзком скандале во дворце, об открытом поругании закона и конституции в присутствии собрания, о симпатии к королю, показавшему на этот раз храбрость, достойную прославления. Во вновь им составленном кабинете находился очень способный человек, министр Терие де Монсиель; возраставшая симпатия к королю проникла даже в собрание, и несколько дней спустя якобинцы узнали со страхом, что генерал Лафайет находится в Париже. 28 июня из лагеря он явился сюда в Париж со многими разумными друзьями свободы; в прочувствованном письме к собранию объявил якобинцев истинными врагами свободы.

Национальная гвардия приняла его с восторгом, и пока партия порядка была сильнее других. Если бы в их рядах нашелся человек с сильной волей, решительный, то ничего не значили бы вооруженные пиками батальоны, которых выставил преобладавший в одной части города отброс народа; ему удалось бы расстроить клуб якобинцев и под благодетельным влиянием необходимой острастки восстановить благоустроенное правительство на конституционных началах. Но когда популярность стоит выше всего, такой человек не может спасти дело. Лафайет появился перед собранием, повторил ему содержание своего письма, умолчал, что фактически они не свободны, но, что еще хуже, перестал действовать в том духе. Он представился королю, но король и королева приняли его холодно, не желая спасения от такого человека; они были настолько малодушны, что вспомнили октябрьскую сцену 1789 года, когда он их спасал в первый раз, и что, в сущности, Лафайет был причиной неудачи их бегства. Король по своему характеру примирился с положением жертвы и пессимистического самоотречения, и совершенно ошибочно ожидал спасения из-за границы. Если бы Лафайет обладал хотя бы искрой ума Кромвеля, то, хорошо зная короля, он должен был действовать сам; но он был такой же, как и все, он поговорил, высказал добрые намерения, выставил себя, но начать с крутых мер было не к лицу такому выдающемуся поклоннику свободы, и он возвратился к армии.

Жирондисты и якобинцы вздохнули свободно. Ясно, что это посещение началось и кончилось одними словами, и много ухудшило положение дела. Оскорбление королевского достоинства возобновилось: «Я говорю, — декламировал жирондист Бриссо в одной из своих зажигательных речей 9 июля, — я говорю, что удар, нанесенный Тюльерийскому двору, будет ударом всем изменникам, ибо этот двор есть центр всех заговоров». Между тем к границе приближалась австрийско-прусская армия; другие державы не принимали непосредственного участия, исключая Сардинию. Из Бельгии и с Рейна должно было последовать нападение; в конце июня прусский фельдмаршал Карл Вильгельм Фердинанд, герцог Брауншвейгский, приехал в Кобленц, где собрались эмигранты. В Берлине были уверены в удаче; знатнейший из придворных, совещавшийся с Фридрихом-Вильгельмом II, фон Бишофсвердер, представил офицерам этот поход, как военную прогулку. Военное превосходство пруссаков над расстроенной и плохо снабжаемой французской армией было несомненно. Герцог слишком хорошо видел закулисную сторону и не мог разделять мнение о силе, за которой не стоит здоровая государственная жизнь. Он хорошо знал настроение союзных держав и о планах Австрии — обменять Баварию на Нидерланды.

Пруссия мечтала о приобретении польской провинции, и он знал, как мало было взаимного доверия в этом союзе. Карл Фердинанд был замечательный человек, превосходный офицер и отличный регент, он берег солдат своей родины, а из семи миллионов долгов, оставленных ему, он уплатил в одиннадцать лет четыре миллиона рейхсталеров. Привыкший тщательно взвешивать всякую трудность, но не обладавший мужеством, чтобы отказаться от положения, ложность которого он понимал; напротив, дурным свойством его было, то, что он, хотя и с отвращением, способен был исполнять чужой план. Так, например, хотя эмигранты были ему донельзя противны, он подписал манифест о войне 25 июля, сочиненный одним из эмигрантов, дурно приспособленный к настроению французского народа. Угрозами и энергичными словами выраженный он имел бы смысл, если бы смелая, всесокрушающая сила предшествовала, если возможно, или, по крайней мере, непосредственно за этим следовала, 11 августа войско перешло границу.

Манифест не имел того разжигающего действия, какое ему приписывают; в основании он выяснил не более того, что знала партия якобинцев и более умеренная партия, что Франции плохо придется, если эмиграция и иностранцы победят. Восстание разжигали искусственными мерами; объявление жирондистов: «Отечество в опасности», — привело всю Францию как бы на военное положение; и у господствующей партии зародилось намерение — уничтожить королевское достоинство, которое мудрено было сохранить по перенесении войны на французскую почву. Теперь знали технику, как устроить сцену восстания. Парижскими властителями был выписан отборный корпус якобинцев, матадоров из Марселя, 500 «марсельезцев», и 10 августа 1792 года, с раннего утра, стали опять слышны сигналы, набат, тревожные выстрелы и барабанный бой; из самых центров радикализма, из предместий Сен-Антуан и Сен-Марсо, потянулась громада, и скоро увидели, что целью их нападения был Тюльери. Военные силы, охранявшие дворец, были ненадежны; храброго, достойного уважения командира национальной гвардии Мандата отвлекли хитростью с его поста и заманили в городскую ратушу.

Король был окружен изменой: так, например, сам мэр Петьон был в заговоре; синдик общины Редерер дал ему гибельный совет отправиться в законодательное собрание, между 8 и 9 часами. Ему с семьей указывают тесную ложу, место стенографов, где, проведя много часов, они были свидетелями разговоров, равнявшихся утонченной пытке. Оттуда он послал к отряду, стоявшему через улицу, во дворе Тюльери, приказ — не стрелять. Там на один только швейцарский наемный полк и можно было положиться. Но несчастье уже совершилось: 900 человек швейцарцев, единственные в этот день помнившие, что у них есть обязанность и честь, хотя бы честь наемника, честь работника, сильным залпом отбили наступавших. Когда приказ короля дошел до них, они собрались и покинули дворец; по дороге они большей частью были убиты озлобленным народом и вооруженной чернью. В неохраняемый дворец ринулась толпа, упоенная уже победой.

По предложению жирондиста Вернио, большого говоруна и, можно сказать, оратора, решено было начать новую эру: отрешение короля или, как они называли, главы исполнительной власти, собрание национального конвента, устройство чрезвычайной комиссии, составление нового министерства, назначение воспитателя дофину и содержание королевской семьи. Королю был указан Люксембургский дворец, где он был поставлен под охрану граждан и закона и стал пленником нации; вскоре его с семьей перевели в Тампль, одну из государственных тюрем. Душой нового правления был министр юстиции Дантон, человек тридцати двух лет, чувствовавший свою силу «народного министра». То была Франция, в которой даже предводители «друзей свободы 1789» не находили себе места. 20 августа Лафайет, опасаясь за свою личную безопасность, так как его армия была тоже поколеблена, покинул войска с двадцатью, не более, офицерами, преданными ему. Австрийские передовые отряды приняли их, т. е. заарестовали, и с ним случилось то, что бывает с политическими беглецами, которые имеют несчастье обратиться к великодушию Габсбургов: как военнопленный он был привезен в Ольмюц.

Законодательное собрание не имело теперь значения и не могло справиться с восстанием в Париже. Учрежденный собранием «охранительный комитет» начал преследование неблагонадежных людей, остальное все было в распоряжении общественного совета парижской коммуны и комитетов 48 частей города. То были аристократы новых дней и новая привилегированная каста, в последующих событиях бывшая самой экзальтированной частью парижского населения и тех, кто бывал их владыками и рабами попеременно. Такими сделались Дантон и Робеспьер. Вскоре они подавили идеалистов и ораторов жиронды. С 17 августа существовал революционный трибунал, чрезвычайное судилище, куда судьи избирались, можно себе представить, какими способами. Ужасная машина для казни, гильотина, была уже в действии; это вполне современное революционное изобретение врача Гильотена, бывшего члена первого собрания, который однажды, при веселом настроении палаты, представил преимущества своей человеколюбивой машины, говоря: «В одно мгновение и без боли, je vous fais sauter la tete».

В природе такой толпы есть свойство отжить, перебеситься или продолжать неистовствовать; но остановить себя сама она не может. Пролетариат, всплывший во Франции всюду, жил в постоянном упоении. Предводители находились под страхом роялистской реакции, и этот страх усилился, когда начаты были военные действия. 23 августа брауншвейгские войска заняли Лонгви, а 2 сентября Вердён. Между тем предстояли выборы в Конвент. Самый даровитый и проницательный из всех, власть имевших, Дантон, очень хорошо понимал, что выборы должны произойти под влиянием общего увлечения и для благоприятного, по его понятиям, исхода не надо было дать толпе время образумиться. Средство было ему известно: не опасение, а ужас должен был влиять на выборы. Судя по последствиям, часто приписывают дальновидные мысли и планы стоящим у руля; обыкновенно же они действуют, как и тут, по впечатлениям и побуждениям, навязанным последними событиями. «Надо нагнать страху роялистам», — мысль, с которой Дантон явился в собрание 28 августа. Он объявил, что народ должен массою наброситься на нападающего неприятеля. «Для этого, — продолжал он, — нужно обеспечить себя от домашних врагов». Он не сказал, как это сделать, но, говоря о страхе, который надо нагнать на роялистов, он сделал недвусмысленное движение и соответственно ему приступил к страшным приготовлениям, без ненависти к личностям, но и без малейшего движения человеческого чувства, настолько хладнокровно, насколько позволяло революционное исступление.

Советник или кто-то из комиссаров спасения отечества был уполномочен делать в Париже и департаментах обыски оружия в домах; всех подозрительных обезоруживать или забирать, распуская всякого рода страшные и нелепые слухи, дабы сильнее разжечь дико блуждавшее воображение. Говорили о заговоре заключенных в связи с движением и планами враждебного лагеря; напрасно большинство жирондистов противилось в собрании чему-то ужасному, что готовилось, но не было ясно видимо. Так наступило 2 сентября 1792 года, ужаснейший между всеми ужасными днями революции, ужаснее самой Варфоломеевской ночи или другого подобного же кровавого дня в истории человечества.

Между тем, как Дантон неопределенными выражениями говорил собранию, что смелость спасет Францию — три раза повторил он это слово — начата была уже «работа», т. е. избиение сидевших в тюрьмах. Набат, выстрелы, тревога, запирание застав оповещали всех посвященных в это дело о том, что должно было произойти, и запугивали всех; там и тут собиралась национальная гвардия, но, оставаясь без начальника и без дальнейших распоряжений, опять расходилась. Несколько непокорных священников, которых вели в ратушу, были настигнуты и убиты теми, кто тогда назывался народом. К полудню товарищество убийц отправилось в тюрьмы, переполненные подозреваемыми, в Лафорс, Консьержери, в Бисетр, в Аббатство, в Шателэ, в Сальпетриеру, и началась резня, продолжавшаяся три дня и три ночи. Как насмешкой был допрос жертвы, а по предписанию достаточно было удостоверить личность поименованного в тюремном списке. После этого судьи передавали их убийцам, которые их же тотчас убивали во дворе; палачи одного класса отпускали часто жертву другого класса, судьи — убийц и наоборот; время от времени им приносили за счет общинного совета вино и еду, так как всякий работник достоин своей платы.

К чему останавливаться на этих неистовствах! Достаточно повторить слова одного из этих кровопийц, Росиньоля, который пережил все эти события и впоследствии хвастал тем, что умертвил в эти ужасные дни 68 священников. В некоторых местах заключения, как, например, в тюрьме Лафорс, произошла отчаянная схватка между убийцами и их жертвами. Весь город был в ужасе. Благомыслящие люди тщетно сопротивлялись, спорили и выражали громко свое негодование. 3 сентября, когда убийства не прекращались, стало, конечно, проявляться повсюду общее неудовольствие, но все слишком давно свыклись с господством меньшинства. Не было руководителя, все было разъединено, обессилено. Законодательное собрание выказало всю свою беспомощность; оно с начала своего существования привыкло прикрывать громкими словами всякое бесстыдное нарушение прав, всякий явный проступок. Его депутаты ничего не достигали; если иногда они спасали некоторые жертвы, то это было благодаря какой-либо случайности. Так, говорят, что Дантон появлялся иногда в местах этих ужасных убийств, чтобы спасти кого-нибудь; тогда как Робеспьер с удовольствием разыскивал в списках осужденных имена своих врагов. А врагов у него было немало, так как он считал врагом всякого, кто задел чем-либо его безграничное самолюбие.

Тюрьма Тампль, где была заключена королевская семья, охранялась стражей с трехцветной кокардой. Совет общественного управления города Парижа требовал, чтобы департаменты следовали примеру столицы и письменно объявил: «Осведомившись, что толпы варваров двинулись на Францию, парижская коммуна спешит известить своих братьев во всех департаментах, что часть диких злоумышленников народа, заключенных в тюрьмы, умерщвлена». Часть «сентябристов» двинулась из Парижа, чтобы распространить террор далее. Действительно, около Версаля они встретили поезд арестованных и тотчас всех казнили. Пример этих убийств толпой нашел не многих подражателей в департаментах, хотя анархия везде господствовала и сволочь клубов везде подчиняла себе под страхом смерти и грабежа умеренные власти, учреждения возникшие согласно постановлениям 1791 года, следовательно, тоже уже революционные.

При таких обстоятельствах подготовлялись выборы в конвент и окончило свое существование законодательное собрание. Новейшие и основательные исследователи, из среды самих французов, рассеяли сияние славы, которым окружили людей, управлявших этим собранием, поколения, поздно воспользовавшиеся плодами великого переворота. Теперь исчез даже самый упорный и ложный из предрассудков, который восхвалял смелость их в отношении иностранных государств и ставил им в заслугу печальный исход нападения на Францию первой коалиции.

Эта кампания была проиграна еще до своего начала. Прежде чем война началась, союзные государства рассорились из-за уплаты военных расходов. В июле новый римский император встретился с прусским королем в Майнце. Министры сошлись, чтобы определить предстоящие вознаграждения. Пруссии присудили польские области; за Австрией утвердили знаменитый баварско-бельгийский обмен; но австрийцы признали дележ неравным и потребовали, чтобы король, в придачу к баварским землям, отдал еще свои франконские владения. Тогда Пруссия с негодованием прекратила дальнейшие переговоры. При таком положении военный союз не мог выполнить даже очень немудреную задачу свою по отношению совершенно расстроенной французской армии.

Французской северной армией, в 60 000 человек, после удаления Лафайета, командовал Дюмурье (18 августа). Несколько дней спустя пали крепости Лонгви, Верден и союзников отделял от Парижа только Аргоннский лес, который впоследствии высокопарно называли Фермопилами Франции. Если бы нападающие своевременно заняли эти Фермопилы, успех похода был бы обеспечен. Но герцог Брауншвейгский не любил быстрые и смелые военные действия, и Дюмурье раньше его занял эти проходы. Франция не была, однако же, спасена этим. 13 сентября смелый и искусный генерал Клерфэ занял один из пяти проходов, Круа-о-буа, после чего невозможно было удерживать долее главную позицию французов при Гранпрэ. Смелое нападение принесло бы неисчислимые выгоды. Хороший полководец, каким мы теперь привыкли его себе воображать, должен был смело двинуться на Париж по дороге, открытой ему с очищением Гранпрэ. У герцога едва насчитывалось 40 000 человек. У противников его было 60 000 человек; но его войско состояло из опытных, хорошо обученных солдат, а у противников его была нестройная и ненадежная толпа.

Прусский король, который лично находился при своем войске, хотел, вопреки правилам методического ведения войны, дать сражение при Вальми и, казалось, 20 сентября сражение должно было состояться. Сражение началось канонадою; французские войска дрогнули, удар в штыки обещал полную победу, и прусские войска построились уже в колонны к атаке; но герцог не дал приказания к нападению. «Мы не будем сражаться здесь», — сказал он, и таким образом решительно начавшееся сражение превратилось в пустое дело, которое называют канонадою при Вальми. Французы зато могли быть очень довольны этим днем. Их юное войско не бежало и, по крайней мере, избегло опасного искушения. С этих пор наступила полная приостановка военных действий. Причиной того были частью искусный обман Дюмурье и частью известия, полученные в прусской главной квартире о намерениях России относительно Польши. Действительно, чего добивалась здесь Пруссия? Если бы она даже спасла короля в Париже и вновь водворила его там — кто отблагодарит ее за это? Зима приближалась; войска, не ободренные новой радостной победой, упали духом; отступление было решено и началось 1 октября. Утешались тем, что не неприятель, а природа, погода, время года вынуждали поступить так; при этом неприятеля обманули, продолжая переговоры с Дюмурье, пока безопасное отступление не было вполне обеспечено. Гёте, который участвовал в этом походе, рассказывает, что единственной добычей войны была свежевыбеленная амуниция солдат, для которой белила даром доставила меловая почва Шампаньи. Великий стихотворец, который, подобно большинству высокообразованных людей нашей нации того времени, на происходившие события смотрел с философско-объективной точки, сказал немногим офицерам, которые никак не могли примириться с потерей возможной победы при Вальми, следующие знаменательные слова: «Сегодня началась здесь новая эпоха в истории мира и вы можете сказать, что вы присутствовали при этом». Несомненно, разложение старинного европейского государственного строя и отказ от победы на поле сражения в этот день дали возможность революции в том же году начать наступательные действия, а это предвещало полный переворот в ходе европейских дел.

Революционные войска в трех местах перешли границу еще в последние месяцы 1792 года. 24 сентября Монтескиу напал на Савойю. Дюмурье в октябре месяце вступил в Бельгию с 80 000 солдат. В его лагере не было недостатка в волонтерах; 6 ноября он выиграл сражение при Жемаппе, в Генегау; это была первая решительная победа в открытом поле, сделанная войсками нового состава, которые воодушевляли себя только что сочиненным революционным гимном, марсельезой. 14 ноября он вступил в Брюссель. События на Верхнем Рейне еще раз выказали жажду побед новой эры и глубокое ничтожество старого государственного устройства. Бывший маркиз Кюстин вступил еще в сентябре месяце с частью французской армии в Пфальц, занял Шпейер и Вормс и угрожал даже Майнцу, хотя войны с этим государством объявлено не было. Старый курфюрст, духовенство, дворянство поспешно обратились в бегство и подорвали этим добрые намерения остальных жителей. Против ничтожных войск Кюстина можно было отстоять крепость, несмотря на плохое состояние укреплений и недостаток орудий; недоставало только решительной воли, которая приняла бы руководство защитой, и таким образом 21 октября 1792 года заключен был трактат, по которому Майнц передан французам. Несколько дней спустя отсюда осадили Франкфурт и сожгли его.

Эта воинственная политика, провозгласившая себя первоначально проповедницей великих идей революции, свободы, равенства и проч., оказалась на некоторое время возможной, благодаря печальному ведению войны коалицией, в корне несостоятельной и лживой; но политика эта не доставила населению Франции (по крайней мере лучшей и большей части его, измученной новым деспотизмом якобинцев) того облегчения, которого ожидали от этой войны.

Конвент собрался 21 сентября. Выборы, в которых мог участвовать всякий, достигший 21 года, исключая лакеев, не вполне соответствовали ожиданиям радикалов. Большинство осталось за умеренными жирондистами. Умеренность их была относительная. Жирондисты были отуманены новым дурманом народной власти и думали так же мало об исполнении закона, как и радикалы. Они были такие же якобинцы, рабы тщеславия и фразеры. К тому же, на горе свое и страны, совершенно неспособны были удержать случайно попавшую в их руки власть и воспользоваться ею для водворения прочного порядка и для распространения своего влияния.

Первым их делом, по предложению Колло д'Эрбуа, было уничтожение королевского сана. Сделали это, не долго рассуждая, не слишком вникая в обстоятельства. «История общеизвестных преступлений Людовика XVI представляет довольно убедительную причину для этого», — сказал один из жирондистов. Действительно, удалось выставить этого добродушнейшего из людей каким-то чудовищем. При этом случае епископ Грегуар, о котором сохранилось впоследствии воспоминание как о человеке добродушном и любимом, сказал: «Короли в нравственном мире то же, что чудовище в мире физическом». Усиленные изъявления ненависти к королевской власти, искренние или только для виду, были тогда в моде. Жирондисты скоро испытали, что мода эта была опасна не только для одного короля.

Они сделали попытку ввести во Франции хотя бы некоторый порядок и остановить повсеместные грабежи и убийства. Составленный ими отряд конвента должен был охранять их во время совещательной и законодательной деятельности от вооруженной черни города Парижа. Отвращение партии к бешеным (enrages) проявилось явно. 25-го отвратительный Марат в первый раз появился на трибуне и со свойственной ему дерзостью объявил, вынув из кармана пистолет, что он тут же размозжит себе голову, ежели обвинение против него будет принято. На него только поглядели с презрением и перешли к очередным делам. Негодовали особенно на ужасы 2 и 3 сентября. Настаивали на расследовании, и не нужно было особенного ораторства, чтобы доказать, как сентябрьские безобразия позорят благородное дело свободы. Робеспьера и Дантона бранили, а они, со своей стороны, выказали большую ловкость, ускорив процесс короля.

Жирондисты не менее других были против королевства. Они гордились своими республиканскими убеждениями, призывали тени Брута, Сцеволы и тех древних героев, с которыми знакомили их трагическая сцена и легкое чтение. Явился случай выказать искренность своих республиканских убеждений. Попробуй они противиться суду над королем, постарайся спасти его, было бы легко выставить их перед возбужденной, в эту минуту полновластной, толпой якобинцев, как врагов свободы, сообщников тирана. Опасение такого обвинения было побудительной причиной к процессу короля, чудовищному с юридической точки зрения, совершенно неосновательному в международных отношениях и первостепенному по безумству в политическом отношении. Первое нападение на короля пошло от жирондистов. Один из них, некто Валазе, дерзко обратился к несчастному узнику, со свойственной тому времени ужасающей и смешной горячностью. «Лживый человек этот — на что не был он способен! — Чудовище!» Не трудно было вывести заключение, что Людовика надо судить — Людовика Капета, как называла его толпа. Из основ общественного договора вытекало: народу возможно все, даже месть над безоружным; «а всему миру будет великий пример!» Так 3 декабря говорил Робеспьер. У него хватило честности и логики настолько, чтобы сказать: «Здесь нет процесса, нет судей, а дело идет о мерах для общественного блага, о деле народной предусмотрительности». Он предполагал осуждение без суда, политическое убийство. «Его следует судить в силу революции!». «Судить короля как гражданина, — послышались слова Сен-Жюста, — самое слово это приведет в изумление холодное потомство». Решают, что судить будет конвент и избирают комиссию из 21 члена. Жиронда чувствует, что петля на шее ее начинает затягиваться. По их мнению, следует о приговоре конвента спросить народное мнение всеобщим голосованием. 10-го делал доклад Роберт Лендэ, а другой жирондист, Барбару, читал на следующий день доклад «О преступлениях и предательствах» последнего короля французов. Тогда вытребовали короля из тюрьмы, где с начала октября он терпел оскорбления. О положении его дает понятие донос одного советника общины на другого, за то, что тот, следуя роялистским наклонностям своим, снял шляпу перед королем. Предстояло решить, как принять обвиняемого? Эту часть позорной комедии разрешило веское слово мясника Лежандра: «Испугайте его гробовым молчанием».

Председательствовал Бертран Барер, самый мерзкий из подонков, выброшенных революцией. Уроженец Прованса и тогда еще жирондист, он всегда шел за господствующей партией. Позднее — сыщик, чиновник на жаловании у Наполеона и наемный шпион нескольких дворов. Окончил он свою позорную жизнь в 1841 году, 86 лет, пенсионеров Людовика Филиппа. Людовик вошел — вся внешность его показывала, как с ним обходились. «Людовик, садитесь», — сказал достойный гражданин, начавший свою карьеру пламенным роялистом. Людовик XVI был не Карл I, так же как это общество не имело ничего общего с пуританами 1648 года. Он вел себя достойно, говорил дельно, и это собрание французов не могло удержаться от трогательного волнения. Обвинительный акт, ложно составленный, был бы ничтожен и перед другим судилищем, Людовику легко было бы доказать его несостоятельность: до конституции он был властитель неограниченный, т. е. и не ответственный; при конституции ответственны были министры; принимая обвинительный акт, надо было к нему применить амнистию 1791 года. Жиронда настояла на его праве иметь защитника. Король назвал двух известных адвокатов; один из них, Троншэ как «республиканец» отклонил опасное, но и несомненно почетное поручение — имя его достойно стать в потомстве среди тех, которые в 1870 году, наперекор совету французских генералов, подавали голоса против капитуляции Седана и Меца. Старик Мальзерб, министр первых времен царствования Людовика, вызвался быть адвокатом короля вместе с Троншэ. Явилось много людей, бескорыстно предлагавших свои услуги королю — единственное отрадное явление во всей цепи этих печальных и ужасных событий. Они взяли в помощники молодого человека де Сэзэ и в 14 дней просмотрели 167 весьма объемистых актов. Главную защитительную речь 26 декабря говорил де Сэзэ. Один раз услышало правду это зависимое во всех отношениях собрание. Услыхали правдивые, серьезные доводы разума и права там, где теперь господствовали ложь и пустые разглагольствования. Потрясающее впечатление произвело окончание речи, где де Сэзэ сказал как бы надгробное слово несчастному королю: «Людовик вступил на престол 20-ти лет; в 20 лет на троне он подавал пример благородной нравственности; ни преступной слабости, ни безнравственной страсти. Народ желал освобождения от подати — он уничтожил ее; народ желал уничтожения крепостного права — он уничтожил его в своих владениях; народ желал свободы — он дал ее! И от имени этого самого народа требуют теперь… Граждане, я не кончаю, я замолкаю перед историей. Подумайте, она будет судить ваш приговор, а ее суд — суд столетий». Последовали прения; ясно выступил раскол в секте якобинцев; Робеспьер шел против Верньо. Спорили о том, следует ли выносить приговор по решению народа, appel au peuple. Жирондисты требовали этого, надеясь спасти этим жизнь королю; у них не достало смелости ответить на вопрос о виновности — не виновен. В этом случае последовательнее и в своем роде честнее были члены левой — члены «Горы», как их называли по скамьям, которые они занимали в палате. «Обращение к народу привело бы к перевороту в республике, — сказал Робеспьер, — втерлись бы умеренные, фёльанты, аристократы». Действительно, народное голосование обнаружило бы настроение истинного большинства французского народа. В самом Париже ясно было обращение к республике, потому сюда потребовали марсельскую толпу, состоявшую из сброда, прошлое которого делало их пригодными на все. Все были под страхом сентябрьских ужасов, которые могли возобновиться ежеминутно, и под этим давлением началось голосование в палате, 14 января 1793 года. На первый вопрос о виновности Людовика «в заговоре против свободы народа» последовал почти единогласный утвердительный ответ: «виновен». Из 683 только 13 человек отказались от голосования, под предлогом неимения полномочий; другие соглашались на голосование как законодатели, но не как судьи. Перешли к другому вопросу: подвергали приговор палаты утверждению народного голосования? Жиронда сделала попытку спасти короля, но единогласия среди нее не было: Барер и Сиэйс перешли к сильнейшим.

Автограф благодарственного письма, с которым Людовик XVI обратился к своим защитникам: Мальзербу, Троншэ и де Сэзэ (Тамппь, 25 декабря 1792 г.)

Ламуаньон Мальзерб, Троншэ, де Сэзэ.

Людовик.

Подписи под защитным актом Людовика XVI, переданным конвенту 26 декабря 1792 г.

От имени последовательных говорил приверженец Робеспьера, Сен-Жюст, черствый фанатик, хотя по годам молодой человек. «Судить короля как гражданина! Как удивится равнодушное потомство такому выражению! Быть королем уже есть преступление и захват. Обратиться к народу, — продолжал он очень откровенно, — равносильно восстановлению трона; из спасения тирана выйдет возобновление тирании». Вопрос об оправдании отвергли большинством 423 против 292 голосов. 16-го подняли третий вопрос — о каре. Партия распределила своих агентов с обычным искусством, и когда поставили вопрос о числе голосов, необходимых для смертного приговора, жирондисты потерпели поражение. Известный своим мужеством депутат Ланжюине, поставивший себе задачей спасти короля, требовал большинства в три четверти голосов, но порешили на простом большинстве. Голосование началось в 10 часов вечера, при слабом освещении зала, продолжалось всю ночь и весь следующий день, так как из 721 депутата, подавая голос, многие говорили речи, кто дельные, а кто и вздор. Посланцы клубов, того народа, который давно терроризировал собрание, следили и теперь за голосованием. Они сидели в своей трибуне, пили и курили. Сцена была ужасная и недостойная. Один за другим депутаты подавали голоса, некоторые обращали на себя особенное внимание. «По обязанности и убеждению — за смерть», — раздался знакомый голос гражданина Филиппа Эгалите, ci-devant герцога Орлеанского, который нашел в конвенте надежное убежище и мог продолжать тут свою позорную жизнь. Голос его возбудил чувство негодования даже в этом обществе. Послышался между прочими и резкий голос Сиэйса: «Смерть!».

Людовик Филипп, герцог Орлеанский. Портрет работы Дюплесси Берто, XVIII в.

Оказалось, что из 721 голоса 361 — за смерть; 72 — за смерть с отсрочкой исполнения приговора; 286 — за заключение в тюрьме или изгнание до подписания мирного договора, то есть с перевесом в один голос король был осужден.

Верньо, оратор жиронды, должен был объявить результат голосования: смертный приговор. Последнее голосование 20 января кончилось в 5 часов утра: 380 голосов против 310 решили казнить Капета немедленно. Убийство, не дерзнувшее коснуться своей жертвы 5 октября 1789 года и 10 августа 1792 года, совершалось теперь при посредстве палача и аппарата всенародной позорной казни.

Произошло это 21 января, утром в 10 часов, на площади Революции, бывшей площади Людовика XV. Мы не будем останавливаться на сценах прощания, приготовлениях к последнему шествию, скажем только, ввиду лживых рассказов якобинских историков наших дней, что сам палач свидетельствовал о твердости, выказанной Людовиком в его последние минуты. Гражданин Самсон полагал, что Людовик почерпал силу в своей религии, что и было справедливо. Так называемые судьи его показали остаток человечности, допустив к нему священника для духовного подкрепления, и коммуна разрешила даже отслужить мессу. Ему не была дана сильная энергия, мужественная решимость, последовательность действий, уменье овладеть революционным волнением, погубившим его. Самая чистая и искренняя вера не могла сделать из слабого и кроткого сильного и мужественного человека, какой в эти времена нужен был у власти. Вера эта могла дать и дала ему другую силу — пострадать с достоинством христианина и, следовательно, короля.

Прощание Людовика XVI с его семейством в Тампле. Гравюра на меди работы А. Кардана с картины кисти Беназека

Европейские кабинеты ничего не сделали и не могли ничем предотвратить ужасный исход дел во Франции. Только испанские родные, Бурбоны, сделали слабую попытку и предоставили своему послу деньги для подкупов, предлагая за жизнь Людовика нейтралитет Испании. Теперь не имела смысла война, начатая для спасения короля Франции, и она превратилась в наступательную войну против революции. Конвент выразил готовность помогать всем, желающим избавиться от деспотизма; в своих прокламациях он говорил о знамени свободы, о хартии человеческих прав, и завоевательная политика его выражалась решительными действиями. Папские области, Авиньон и Венесин, присоединены, и здесь, не стесняемая ничем, развилась вся сила якобинцев. Декретом 27 ноября Савойя была переименована в департамент Монблана; пародируя классицизм, явилась просить об этом депутация «Аллоброгов»; таким же образом явился департамент Жемаппы, а 3 января присоединена была Ницца; клуб патриотов в Майнце тоже высказывал требования. Водружали деревья свободы и открывали клубы якобинцев в пограничных кантонах Швейцарии: в Женеве, Базеле, и фраза «мир хижинам, война дворцам» приводила в восторг.

Великодушным декретом от 15 декабря конвент приказал генералам республики провозгласить во всех провинциях о верховной власти народа, об уничтожении всех привилегий, обязательств и ленных обязанностей. Самообольщение длилось не долго: вскоре выяснилось, чего хотели освободители. Камбон прямо объявил бельгийским патриотам, что требуются церковные имущества Бельгии на покрытие французских бумажных денег — ассигнаций, которых на 2700 миллионов было выдано, а оставалось на лицо только 24 миллиона — и вскоре наплыв бумажек заполонил весь рынок. Комиссары конвента не забывали и себя. Среди партии конвента, стоявшей тогда у кормила правления, почти не было людей с незапятнанным прошлым. Особенно второстепенные деятели были или прогнанные лакеи, или отпущенные за обман служащие, мошенники, клейменые воры. Дантон, со свойственным ему цинизмом, не скрывал, что он пользовался своими полномочиями комиссара конвента и воротился с туго набитыми карманами.

Партия была в таком положении, что стесняться ей было нечего; чтобы спасти себя, ежели не Францию, ей нужно было тройное мужество Дантона; так она и поступила. 1 февраля конвент объявил войну Англии и Голландии, 7 марта Испании, и все эти декреты проходили в конвент без прений, как обыденная раздача должностей. Последние события произвели в Англии сильное впечатление. Глава министерства, Вильям Питт, энергично принялся за подготовку к войне, хотя не желал ее, и на несколько десятилетий Англия сделалась главным противником и центром всех коалиций против Франции. Необходимость реформ чувствовалась и у них; выборы в Нижнюю палату, основанные на предрассудках и подкупе, порождали недовольствие; но земельная и денежная аристократия дружно сплотилась в защиту старых прав и разных неправд, которые они называли конституцией.

Революция во Франции пробудила новые надежды в Ирландии, где давно уже не могло быть и речи о правах; нестерпимы стали притеснения и жестокости, составились заговоры, тайные общества, следовательно — новые жертвы. Парламент одобрил требования Питта. Военный флот, главная сила Англии, был увеличен, для чего сделан был значительный заем. Для усиления сухопутной армии прибегли к обычной системе субсидий. Заключены договоры с великими и малыми державами: Ганновер, Гессен-Кассель, Сардиния, Испания, Неаполь, Австрия, Пруссия, Баден, Португалия, Дармштадт; война охватила чуть не всю Европу и линия фронта простиралась по всей границе Франции. Австрия выставила 120 000 человек, Пруссия столько же, как и в прошлом году; Россия продолжала прежнюю политику: не отказывалась от участия в коалиции, но вынуждена была держать наготове большую армию в Польше. Германская империя вступила тоже в войну, которую она объявила 22 марта 1793 года. Военная система ее не улучшилась со времени Семилетней войны; цвет юношества ее служил если не в австрийских или прусских, то в каком-нибудь чужеземном войске. В одном заметен был поворот к лучшему: в том, что северные провинции (Шведская Померания, Мекленбург, Голштиния и Гамбург) заключили военные конвенции с Австрией, которая, за известную плату, взялась выставить за них контингент войск. Мелкие государства: Италия, Генуя, Тоскана, Венеция, даже папа — оставались нейтральными. Они были наводнены тайными агентами якобинцев.

Против такой грозной военной силы Франция была одинока и надеялась только на неизбежные во всякой коалиции разногласия и счеты, да на свое вековое народное единство; хотя революционная горячка, овладевшая ею, то разжигала страсти, то доводила до изнеможения, но все-таки они делались силой и войско крепло. 19 февраля конвент объявил, что все мужчины в возрасте от 18 до 40 лет, неженатые, вдовые и бездетные, подлежат воинской повинности; назначили набор в 300 000 человек. Одновременно сделан был новый выпуск ассигнаций на 800 000 миллионов — единственное средство для уплаты расходов. Образован был комитет общей обороны, или «общественного спасения», и в докладе Дюбуа Крансе есть место, ясно обрисовывающее положение дел: «Вы должны перемешать оба рода войск; многочисленных волонтеров, стекающихся со всех сторон, и армейские войска, в которых процветало дезертирство, не превращая, однако, волонтеров в армию, а, напротив, армию обращая в войско волонтеров. — Беда, ежели вы не преобразуете всех солдат в волонтеров и, в то же время, не объявите военную службу обязательной для всех граждан». Так и исполнилось: принуждение обратили в свободу, а свободу в принуждение. Офицерские чины, до начальника бригады, присуждались по выбору на две трети, а на одну треть производство шло по старшинству. Тот же доклад рекомендовал изучение тактики, необходимое при недостатке образования и военной подготовки; нападение большими массами на один пункт и атаки в штыки имели будущность; таланты могли выказаться, хотя настоящее не соответствовало, по-видимому, таким громким речам.

Желая сделать общий обзор, мы должны разделить театр военных действий на: южный — Альпы, Пиренеи; восточный — Верхний и Средний Рейн; северный — Бельгию, Голландию и, наконец — западный, под которым обозначим проявившееся внутри Франции контрреволюционное движение, преимущественно в департаментах, прилегающих к Атлантическому океану. О южном театре почти нечего сказать за целый год. Поддержанное богатыми приношениями католиков, испанское войско оттеснило незначительный отряд французов до Байонны, но это решающего влияния не имело. На Среднем Рейне командовал австрийцами генерал Вурмзер, а пруссаками герцог Брауншвейгский, недоверчиво следивший за движениями австрийцев, желавших захватить Эльзас для себя. Взятие обратно Майнца было здесь главным успехом. Импровизированная Рейнская республика, или клуб, который при наступлении опасности захватил правление в свои руки, послал в марте депутацию в Париж, предлагая присоединить Майнц к Франции. В депутации этой был знаменитый путешественник и натуралист Георг Форстер.

Возможен ли строгий суд над людьми, находившимися под влиянием обманчивых обольщений и при жалком политическом состоянии империи! Было слишком поздно для присоединения, осада началась и 22 июля город должен был сдаться на капитуляцию. Французы вышли с оружием; с ними спаслась и часть клуба. Понятно, что те самые люди, по малодушию которых город перешел к Франции, жестоко мстили теперь тем, кто, хотя и неуспешно, но исполняли долг свой, кто добровольно или по принуждению подчинился французским порядкам. После этого наступила приостановка военных действий. 14 сентября пруссаки разбили французского генерала Моро при Пирмазене; 13 октября австрийцы, под начальством Вурмзера, взяли приступом Вейсенбургскую линию. С 28 до 30-го герцог Брауншвейгский одержал победу при Кайзерлоутерне. Раздоры и недоверие мешали извлечь из побед возможные выгоды, и год окончился возвращением за Рейн (30 декабря).

На севере важные военные действия велись с переменным счастьем. В феврале Дюмурье с успехом проник в Голландию. Но он потерпел 1 марта сильное поражение от союзного войска, под начальством принца Кобургского, при Альденговене и 18-го при Нервиндене, на запад от среднего течения Самбры. Дюмурье был крайне недоволен ходом дел в Париже. Ясный ум его с негодованием относился к политическому хаосу, господствовавшему во Франции. Восстановление королевства было невозможно при Людовике XVI, к которому он сохранил уважение до конца; но его уже не было, а в войске Дюмурье был юноша, которому действительно судьба сулила корону. Это был герцог Шартрский, Людовик Филипп, сын того несчастного человека, который, как гражданин-Egalite, должен был теперь положить свою презренную голову на гильотину. Остается спорным, в пользу ли его, или другого кого, замышлял Дюмурье совершить переворот, при помощи армии, против революции и возвратить Франции конституционное королевство. Он открыл свой план принцу Кобургскому — идти на Париж и положить конец владычеству якобинцев. Но в Париже ему давно не доверяли, да и Дюмурье не особенно таился. Конвент решил арестовать его и послал для этого несколько комиссаров, которых Дюмурье арестовал в свою очередь; однако же войско отказалось от своего главнокомандующего и, подобно Лафайету, Дюмурье вынужден был бежать. Беглецом явился он перед неприятельскими форпостами вместе с юным герцогом Шартрским (4 апреля). Коалиция отказалась от их услуг; при грубых, методичных правилах ее стратегии, она не умела воспользоваться губительными раздорами в неприятельском лагере. По тем же правилам стратегии она не воспользовалась и прямым следствием победы — отчаянным положением противника.

Генерал Дюмурье. Рисунок и гравюра работы Дюплесси-Берто, выполненные в VI г. республики

Вместо того, чтобы идти со всеми силами в Париж, выжидали, пока герцог Йоркский с англичанами (образовавшими правое крыло большой наступательной армии) приступит к осаде Дюнкирхена — дело очень второстепенное, сравнительно с великой главной задачей. Французскую границу действительно перешли, крепости Кондэ и Валансьен пали в июле. Взяты они были именем императора, так как в планы Австрийского двора входило расширение владений в эту сторону как плата за военные издержки. Французские историки не берут на себя труда объяснить то, что с военной точки зрения, т. е. по понятиям самого простого человеческого взгляда на великие военные события, кажется непростительной нелепостью. Они твердо держатся легенды, которая может только затемнить грустную и позорную страницу истории, будто революционная энергия и образ действия людей террора спасли Францию: давно доказана ложность этого мнения. Коалиция безвозвратно упустила время, парализованная препятствиями, которые называют «дипломатическими», — препятствиями, происходившими от той грубой жажды политического захвата, которой отличается восемнадцатое столетие.

Эти обстоятельства были причиной и другого странного, непонятного явления: почему в то время союзники не оказали никакой поддержки анти-якобинскому элементу в самой Франции? Когда господствующая партия хотела кого ограбить или убить, всегда служило удобным предлогом обвинение заподозренного в тайном заговоре с иностранцами, с Кобургом, Брауншвейгом или что он подкуплен Питтом. В действительности, коалиция ничего не делала в этом отношении. Нам со стороны ясно видно, какое ничтожное меньшинство возложило свое кровавое ярмо на целый французский народ; трудно понять, почему протестующая часть народа не сплотилась единодушно, не возмутилась, не поднялась разом; но, не надо забывать, что протестующие лишились через эмиграцию сильных руководителей, а масса народа трудящегося была сбита с толку терроризмом.

Целой областью владела контрреволюционная сила только в Вандее, той своеобразной местности на юге от Луары, между Пуатье, Туром, Рошелью и Нантом, которая перерезана оврагами, поросшими терновником, и волнообразной равниной спускается к океану. Феодальные порядки, ненавистные Франции, сохраняли здесь свой первобытный смысл и прекрасный патриархальный характер; земля делилась на множество мелких хуторов, с владельцами которых, своими арендаторами, барин стоял в близких личных отношениях и жил в такой же простоте нравов, как они. Поселяне были, в лучшем смысле, хорошие католики. Священники — люди простые, но в большинстве безупречной жизни, руководили умами и понятиями своих прихожан, которых не коснулись новые понятия литературы и contrat social. Революция и ее нововведения, на которую всюду смотрели — совершенно справедливо — как на облегчение и освобождение, здесь возбуждали только недоверие и отвращение. Феодальные ренты, уничтоженные 4 августа, продолжали выплачивать. Когда с введением новой организации надо было избирать мэров, тут попросили дворян взять на себя эти должности.

Отказавшиеся от присяги священники только здесь нашли убежище от грубых преследований, хотя масса католического народа признавала только их истинно католическими. Обнаружилось восстание в марте 1793 года, когда, после казни короля, потребовали и здесь приведения в исполнение закона о наборе 300 000 человек. За белое знамя старой королевской Франции, за несчастного ребенка Людовика XVII, находившегося в руках грубой власти, поднялось восстание, а предводителями были господа, пользовавшиеся всеобщим доверием, и несколько выдающихся людей из среды самого народа: извозчик Шателино, охотник Стофелэ и другие. Пламя восстания охватило восточную часть, называемую le bocage, страну кустарников, как западная, морская часть, испещренная болотами и каналами, называлась le marais. До июня счастливо сопротивлялись они, в пересеченной, но хорошо им знакомой и родной местности. Для строевых колонн и орудий синих (так называли здесь войско конвента) местность эта представляла трудноодолимое препятствие, тогда как недисциплинированные, но воодушевленные и хорошо руководимые храбрецы-вандейцы пользовались всеми выгодами: удобство нападения и защита при отступлении.

В нашем рассказе приходится вернуться к внутреннему развитию революционного движения. Считали четвертый год свободы, давно сделавшейся пустой фразой, а теперь все более и более принимавшей образ страшной тирании. Народ работящий, честный, составляющий силу государства, давила олигархия, состоявшая из горячих голов, сбитых с толку, из лентяев и преступников всякого рода. Хлопоты с паспортами были только скучны — никто в Париже не смел покинуть города без свидетельства о разрешении выезда от своей секции; но в этом была не вся беда. Принудительный налог на частные дела; на каждом доме вывешен был список живущих в нем; достигшие восемнадцатилетнего возраста должны были иметь при себе карточку с удостоверением патриотических убеждений, civisme. 20 марта опять произведено было множество арестов в Париже, соответственно то же делалось в департаментах, с той разницей, что там клубы действовали еще более неограниченно, чем в Париже, и все делалось с большим шумом. Обманчивые речи о всемогущем народе имели полную силу в провинции. Слова эти освобождали людей революции от повиновения, кто бы его ни потребовал во имя закона: мэр, которого сам приход избрал, директория департамента, министр в Париже, хотя бы сам конвент! Дозволено было все: грабеж, обыск домов днем и ночью, самое гнусное убийство сограждан. Достаточным предлогом было обвинение, даже одно подозрение в том, что называли участие в заговоре, даже одно сочувствие противникам свободы. Затем такого заподозренного подвергали осуждению и истязанию исступленной толпы, отуманенной неожиданной властью и упоенной звуками революционных фраз. Со времени сентябрьских убийств всякому, кто не разделял привычек простого народа, ежеминутно грозил нож. Для защиты от подозрений оставалось только быть санкюлотом, циником в обхождении и внешности.

Большинство конвента и руководители его, принадлежавшие к образованному обществу, почувствовали, что наступил крайний срок положить предел усиливающейся анархии, общему разложению и установить какой-нибудь порядок. Новейший французский историк этого времени, Г. Тэн, вводит нас в рабочий кабинет тогдашнего министра внутренних дел Ролана и дает нам заглянуть в дела, ежедневно поступавшие, со всех концов Франции, о жалобах на вопиющие насилия, о слабости власти, о мучениях, которым подвергались отдельные личности. Самый значительный из правителей, Дантон, чувствовал необходимость сильной власти. Он не поддавался негодяям, которыми пользовался, но которых презирал. Напрасно жирондисты отвергли его попытку соединиться с ними; у него было именно то, чего им не доставало; в его руках была власть, он умел начать дело, имел влияние на чернь и разделял чувства республиканской партии; не пристала им и чрезмерная брезгливость к человеку, руководившему сентябрьскими убийствами, так как у них на совести было немало крови, хотя они не сами проливали ее. Люди 20 июня, 10 августа, 2 и 3 сентября переложили, только по-своему, благозвучные слова жирондистов об убийстве, тиранах и так далее. Нельзя было терять времени. Самодержавный народ трибун, секций, общинных советов заметно овладевал всем. По предложению Дантона, 10 марта установлено было новое чрезвычайное судилище: революционный трибунал для суда над подозрительными, которыми снова наполнились все тюрьмы. Закон гласил, что девять человек, не стесненных никакими определенными судебными формами, будут присуждать к смерти всякого искусителя народа. Совершенно неожиданной победой было постановление конвента, что судьба и присяжные назначаются им. Это давало Дантону возможность достигнуть диктатуры, которую он считал необходимой ввиду положения дел за границей. Несомненно, что его диктатура была бы меньшим из зол.

К сожалению, измена Дюмурье нанесла жестокий удар жиронде. Он числился в их партии, хотя в действительности этого не было; крайняя революционная журналистика, всемогущая теперь, удвоила ядовитые нападки. Она не переставала напоминать этому одичалому обществу об измене Дюмурье и то, что в ее глазах было самым тяжелым преступлением, о желании жирондистов спасти короля. Задор прессы да старая злоба на человека, сентябрьскими убийствами опозорившего благородное дело идеальной республики, спутало их и, надо сказать, мудрено было войти в соглашение с таким человеком, как Дантон. Они напали на него в конвенте, обвинив, по обычаю того времени, в измене республике, а он, в страшном гневе, ответил таким же нелепым встречным обвинением. Раздор этот дал перевес партии «Горы» и ее главе Робеспьеру; к ним примкнул и Дантон. 6 апреля сделан был важный по последствиям шаг: централизация исполнительной власти, установление комитета общественного спасения из 9 депутатов и из 9 кандидатов с широкими полномочиями надзора за министрами и чиновниками. Первые выборы дали решительное большинство сторонникам «Горы». Обычный способ, употреблявшийся против монархии, направили теперь против жиронды. Ораторствовали против апеллантов, федералистов, заговорщиков, изменников. 15 апреля явились депутаты 45 отделений (section); из их шумных собраний давно удалились все порядочные люди. Под предводительством мэра Паше они требовали предания суду 22 депутататов-жирондистов; всюду призывали к восстанию, а где и прямо к убийству. Еще раз отклонили нападение и отвергли петиции. 13-го жиронде удалось провести постановление об аресте Марата, но эта победа была только кажущейся.

Полусумасшедшему Марату это придало значение, которого он вовсе не имел, так как революционный трибунал признал его невиновным, а партия сделала его предметом смешного поклонения. Дантон еще раз попробовал с ними сблизиться. Гауде предложил 18 мая, во-первых, немедленное уничтожение общинного совета, т. е. уничтожение правления столичной черни, и, во-вторых, сообщение этого решения департаментам, где оппозиция только и ждала такого ободрения для сопротивления постыдному господству клубов. К сожалению, дело было плохо подготовлено; Барер не знал еще, откуда подует ветер, и предложил среднюю меру: установить комитет дознания из 12 членов. Предложение его приняли и выбор пал на жирондистов. Они попытались распространить свою власть дознания на сентябрьские события; это окончательно оттолкнуло от них Дантона, примкнувшего к своим и к Робеспьеру. Тем временем 21 член действовали довольно энергично; они велели арестовать негодяя Гебера, издававшего уличный листок «Le риге Duchesne». Это вызвало волнения между радикалами; депутации требовали от конвента освобождения этого примерного гражданина. По этому случаю президент жирондистов Инард ответил высокопарно: «Грядущие века будут тщетно искать на берегах Сены то место, где стоял Париж, ежели город этот осмелится оказать сопротивление нации!» Такие громкие слова принимались теперь за геройские дела.

Жак. Р. Гебер, прозванный «папашей Дюшеном». Рисунок с натуры работы Габриэля

Дикие сцены повторялись, и однажды мясник Лежандр бросился с пистолетом на храброго президента собрания янсенистов Ланжюинэ. Силе якобинской черни жиронда не противопоставила правильно организованную силу порядка, и так наступил решительный день, подготовленный собраниями якобинцев. Дантон теперь явно присоединился к ним. Было воскресенье, 2 июня. Били в набат; якобинские части национальной гвардии (остальные давно покинули ее) вместе с санкюлотскими батальонами, достойно предводимые клейменым преступником, пьяницей Генрио, собрались перед дворцом Тюльери, где заседал конвент, и преградили все подступы. На требование удалиться, Генрио отвечает отказом. Среди всеобщего волнения в зале Барер, нашедший своевременным присоединение к сильнейшей партии, предложил конвенту выйти в полном составе и испытать свою самостоятельность. Это исполнили; с президентом во главе двинулось собрание представителей высшей власти Франции. Генрио не обратил на них никакого внимания; тому сброду, который он вел, казалось пустой болтовней всякое сопротивление их анархистским стремлениям; он велит своим людям заряжать ружья и требует именем народа 34 человека виновных, а Марат, во главе части этого народа, предлагает конвенту вернуться к своему посту. Всемогущий воле собравшейся тут черни беспрекословно повинуется собрание представителей Франции, и, без дальнейшего сопротивления, утверждает требование Кутона об аресте 22 вновь заподозренных народом депутатов и 12 членов из комитета дознания. Все это были лучшие имена жиронды — Вернио, Бриссо, Гуадэ, Петьон, Барбару, Ланжюинэ и другие.

В то время, как «горцы» достигали полного господства, содрогания в департаментах указывали, что настроение Франции, что совесть народная возмущена непрестанным пролитием крови, — виной, которая падала на всю Францию. 13 департаментов бунтовали. В Лионе, 29 мая, победила партия порядка и захватила городскую ратушу; захватили некоего Шалье, жестокого якобинца, и казнили 8 июля. Главными опорными пунктами были Кальвадос и город Кан — центр либерального и конституционного возбуждения, как Вандея — центр роялистского. 13 июля кинжал экзальтированной республиканки из Кана, Шарлоты Кордэ, поразил отвратительного тирана дня, чудовищного Марата. В его квартире, rue de lecole de Medecine, она нанесла ему тысячу раз заслуженный им смертельный удар. Все, кроме сообщников, признают, что низость и порок, безобразие душевное и телесное делали из него воплощенного дьявола. Он имел бесстыдство принять гражданку, сидя в ванне. Исполнив свой замысел, она спокойно дала себя арестовать и с тем же спокойствием пошла на смерть.

Жан-Поль Марат. Гравюра работы Бриссона с картины кисти Бозэ

Шарлота Кордэ. Гравюра с портрета того времени

Шарлота Кордэ по дороге на эшафот. Гравюра с рисунка XVIII в.

Кордельеры устроили своему божеству отвратительное погребальное торжество, сопоставили его с Христом. «Ежели Иисус был пророк, то Марат — божество», — так заключил один из ораторов, вполне в духе современного радикализма.

Движение в духе, противном якобинству, служило только к усилению кровавой решимости партии «Горы». Тщетно искать тут политических причин, хотя бы превратных. Чернь партии, заметно более развращенная чем в начале революции, убивала по привычке и для грабежа. Очень удобно было обозвать богача предателем свободы, врагом народа. Сколько-нибудь заметные руководители должны были идти все далее, остановиться было невозможно; всякий поворот к порядку был для них гибелью.

Общество должно было защищать такие ценные приобретения: низшее — наворованное добро ограбленных; высшее — захваченные должности и государственные доходы, которые они поделили между собой, как добычу. Вся власть была в руках клуба якобинцев. При новом избрании комитета общественного спасения, 10 июля, выбраны были исключительно сторонники Робеспьера, несколько человек из окружающих Дантона и провансальца Бертрана Барера. По малодушию, он брался говорить фразы в защиту жестокого пролития крови. В те дни составили «конституцию 1793 года». Общее право голоса, единое собрание, исполнительный совет — не стоит останавливаться на этом, так как всякий закон в применении объяснялся якобинцами согласно выгодам народа. Министерства были вскоре заменены комиссиями по различным делам.

Восстание в Кальвадосе, куда отошел Дантон, скоро усмирили войска конвента. Бежавшие туда из Парижа главы жирондистской партии должны были спасаться дальше; терроризм побеждал всюду. В Марселе 23 августа партии дошли до столкновения. Монтаньары («горцы») победили и открыли ворота генералу конвента. Несколько долее держался Лион, под начальством роялиста Преси. 22 августа войско конвента начало страшную бомбардировку, продолжавшуюся чуть не месяц. Съестные припасы истощились. С 2500 человек Преси сделал отчаянную вылазку и пробился едва с 50 человеками. На следующий день, 9 октября, в город вступили осаждавшие. Отсюда войско конвента направилось на Тулон для усиления отряда, осаждавшего этот город. Восстание имело тут чисто роялистский характер. Город и порт были открыты англичанам, в руки которых попали таким образом флот и военные запасы громадного арсенала; признали Людовика XVII, накололи белую кокарду и усилили гарнизон 4000 испанцев, столькими же неаполитанцами и 2000 пьемонтцев. Осада эта знаменита тем, что позднейший усмиритель революции — Наполеон Бонапарт — принимал в ней участие еще юношей 24 лет. Он был артиллерийский офицер в 12-тысячном отряде неспособного Карто, одной из тех креатур дня, которые всегда надеются, что гений революции внушит им в данную минуту то, что их уму непостижимо. Как все искатели карьеры, молодой человек держался господствующей партии. Орудия, которыми он командовал, назывались «батарея горы» и «батарея санкюлотов». Дело не двигалось, пока не подошли подкрепления из-под покоренного Лиона и главное начальство не перешло к Дюгомье, одобрившему план Бонапарта — взять сначала форты Мюльграв и Мальбоскэ и тем прорвать оборонительную линию: осажденные не выдержали огня; 17 и 18 декабря отплыли англичане, взяв с собой больных, военные запасы и 15 000 человек, которых они спасали от великодушия якобинцев, и французские корабли, сколько можно было их увести под огнем победителей. Из 31 линейного корабля и 25 фрегатов, французам осталось только 12 линейных судов и 18 фрегатов. Республиканцы вступили в город 19 декабря.

Пала в это время и Вандея. Восставшие, которым содействовала сама природа страны, нанесли целый ряд поражений войску конвента, которому трудно было действовать замкнутыми колоннами и тяжелыми орудиями. Но в июне пал под Нантом самый искусный предводитель Вандеи Шателино, и вандейцы потерпели поражение. Нападения приостановились, а когда, вследствие необыкновенно выгодной капитуляции Майнца, конвент мог воспользоваться храбрым гарнизоном этой крепости, под начальством Клебера и других талантливых генералов, счастье повернуло в другую сторону. Война приняла ужасный характер. В прокламации к западной армии конвент говорил: «Солдаты свободы, разбойники Вандеи должны быть уничтожены до конца октября». Огнем и мечом война продолжалась, и дошла до того, что как в королевской католической армии, так и в армии свободы без милосердия убивали пленных. 17 октября, под стенами Шолье, на левом притоке Луары, нанесен был удар, казавшийся окончательным. Говорун победоносной партии в Париже, Барер, говорил: «Вандея более не существует». Вся надежда вандейцев была на движение по правому берегу Луары, где ожидали высадки англичан. Воодушевление первого времени исчезло, потому что люди скоро дичают в такой войне. Один из благороднейших борцов, Боншан, смертельно раненный в последней битве, с горестью сознался, что боролся против дурной партии, но не за правое дело. Умирая, он еще спас жизнь нескольким тысячам пленных. Новый предводитель, потомок древнего рода, Ларошжакелен, составил план двинуться на север, завладеть приморским городом Гранвиль и ожидать там помощи англичан. Все было тщетно, их отбили. При Ле-Мансе, месте решительной битвы, синие, предводимые Марсо и Вестерманом, опять настигли их 12 декабря 1793 года, и окончательно разбили. 15 000 вандейцев были убиты на поле сражения, а взятые в плен расстреляны — бессердечный Россиньоль был в лагере победителей. Около 12 000 человек, способных носить оружие, двинулись обратно через Луару, где на челноках спаслось небольшое число их. Остальные рассеялись или пали в разных стычках. Разбойничьи шайки продолжали грабить, протестуя против нового порядка вещей; восстание не было подавлено окончательно и при удобном случае возобновилось.

К концу 1793 года революция всюду осталась победительницей и о непосредственной опасности республике не могло быть речи; но еще менее думали о милосердии и кротости. Без цели и без жалости пролитая кровь требовала все новых жертв, и теперь терроризм вступил в самую дикую стадию свою со свойственным всякому деспотизму чувством недоверия и страхом, и не под давлением опасности, что могло бы несколько оправдать его: буйствовало самое отвратительное из всех неудавшихся правительств, когда-либо имевших власть над равными себе людьми. Красноречивый английский историк выражает ужасы тех дней такими словами, которые останутся вечным памятником позора Бареру, этому худшему из худших в том жалком сборище, которое опозорило прекрасное дело свободы на многие десятилетия: «настало то странное время, которое известно под именем террора, — настали дни, когда самый жесточайший суд руководствовался самыми строгими законами; дни, когда сосед не смел поклониться соседу, читать молитвы, причесать волосы, опасаясь совершить смертельное преступление; дни, когда шпионы были за всяким углом, гильотина уставала работать, когда тюрьмы были набиты как корабль, нагруженный невольниками, когда каналы, полные крови, выливались в Сену, когда повинны были смерти — племянник капитана королевской гвардии или сводный брат доктора Сорбонны, всякий высказавший сомнение в ценности ассигнаций, или державший у себя экземпляр памфлетов Бёрке в запертом столе, или смеявшийся над якобинцем, принявшим имя Кассия или Тимолеона, или назвавший пятую санкюлотиду старинным суеверным названием Матвеева дня.

В то время, как телеги, нагруженные жертвами, тянулись по улицам Парижа, проконсулы, посланные верховным комитетом в департаменты, доводили там жестокость до размеров, и в столице невиданных. Нож смертной машины подымался и опускался слишком медленно для их кровавой работы. Длинные ряды пленных расстреливали картечью, переполненные людьми барки топили в реках. По всей Луаре, вниз до Сомюра, стаи ворон и хищных птиц питались… Ни возраст, ни пол не находили пощады. Сотнями надо считать число юношей и семнадцатилетних девушек, убитых этим достойным проклятия правительством. Грудных младенцев, оторванных от матери, перекидывали с пики на пику… Нескольких месяцев было достаточно, чтобы низвести Францию на уровень Новой Зеландии».

Лионские убийства. Гравюра с рисунка XVIII в.

Действительно, трудно составить себе понятие о Франции тех дней, первого полугодия 1794 года. Подонки населения, грубое, необразованное во все времена и всюду варварское, достигло вдруг власти и удержало ее настолько, что успело прибавить к низости и подлости рабства всю низость и порочность властительства. Это было самое невыносимое правление черни, руководимое фанатиками без сердца и без разума — фанатиками, которые сами под влиянием нескольких фраз и отвлеченных понятий убивали, чтобы в крови новых жертв потопить своего мстителя и заглушить угрызения совести. Чаще всего побудительной причиной убийств была трусость; при всеобщем опьянении надо было убивать, чтобы самому не попасть в подозрительные. Господствовал формальный нигилизм, дух разрушения, не спрашивавший, что разрушается. «Долой дворянство, и тем хуже добродетельным, ежели они существуют». «Гильотина действует во всей республике, постоянно. Для Франции достаточно пяти миллионов жителей». Смешно было, когда старались искоренить все старые воспоминания и при этом с полудетской, полубесовской злобой и ненавистью шли против Церкви и христианства; переименовывали улицу Сен-Дени в улицу Пи; приходилось слышать о гражданах Анаксагоре Шометт, или Анахарсисе Клотсе, или Гракхе Бабёфе; один законодатель конвента спрашивал у другого экземпляр законов Миноса, книгу, которую он не мог найти в библиотеке; в Страсбурге, ночной сторож, патриот, старинную песнь ночных сторожей «Хвалите Господа с небес» переделал в «Хвалите Бога-гражданина» — все это было относительно невинно, равно как и переворот в летосчислении.

Вместо маститых тысячелетий, повели летосчисление от эпохи мнимого освобождения: первый революционный год начался с осеннего равноденствия, 22 сентября 1793 года. Двенадцать равных месяцев (Vendemiare, Frimaire, Brumaire и т. д.) составляли три декады Примиди, Дюоди, Триди и шесть добавочных дней, названных санкюлотидами и предназначенных для самых нелепых празднеств. Некоторые нововведения оказались разумны и прочны, как например, применение децимальной системы к монетам, мере и весу. И снова началась травля на подозрительных — настоящих аристократов, того, что как называли революционеры, не существовало. 5 сентября 1793 года можно назвать началом систематического или организованного террора. Депутация секций и совета общин обычным образом явились в конвент с требованием такого террора. Революционная армия в 6000 человек и 1200 человек артиллерии, хорошо оплаченный трибунал и эшафот — все это, передвигаясь с места на место, должно было искоренить во всей Франции заговорщиков против революции. Закон против подозреваемых появился 17-го: достаточно привести третий параграф его, по которому «подозрительным» признается всякий, кто не получил свидетельства гражданской благонадежности, а недостойным этого драгоценного документа делался всякий, кто отказывался или затруднялся подписать кровавую петицию санкюлотов своей сессии.

Заседание революционного комитета во время разгула террора в Париже. Гравюра работы Карла Шлейха с рисунка Флагуара

Революционный трибунал работал теперь энергично и почти ежедневно посылал на смерть большее или меньшее число лиц без дальних формальностей, после краткого допроса, а часто и удостоверив только личность. 28 августа пал Кюстин, тот самый, который завладел Майнцем, но имел несчастье быть маркизом. Перед этим, единственным в своем роде, судилищем явилась 16 октября «вдова Капет», несчастная королева Франции. В истории мало таких ужасных примеров превратности счастья! Сраженная непомерными страданиями, она едва отвечала на предложенные ей вопросы. Ее судьи на этом допросе превзошли до такой степени всякую меру низости, что даже публика стала роптать.

Точный снимок и перевод письма Марии Антуанеты к принцессе Елизавете Бурбонской, сестре Людовика XVI; писано в Консьержери, 16 октября 1793 г., в 4:30 утра. (Письмо это было обнаружено среди бумаг Робеспьера).

«Пишу Вам, сестрица в последний раз. Меня только что осудили, но не на позорную смерть (она позорна только для преступников), а на воссоединение с Вашим братом. Невинная, как и он, я надеюсь проявить ту же твердость духа в последние минуты. Я спокойна, как бывают спокойны люди с чистой совестью. Глубоко сожалею, что приходится покидать моих бедных детей — Вы знаете, что я только для них и жила!

А Вы, добрая и милая сестра моя, Вы, которая ради дружбы с нами, ради того, чтобы быть с нами, пожертвовала всем — в каком положении я Вас оставляю. Во время суда я узнала, что дочь моя была разлучена с Вами. Увы, бедные дети! Не смею ей писать, зная, что она не получит моего письма. Сомневаюсь даже в том — получите ли Вы это письмо…»

Точный снимок подписи башмачника Симона, на протоколе заседания в Тампле (26 октября 1793 г.), где было выслушано заявление мальчика Луи Капета.

Точный снимок подписи Луи Шарля Капета на протоколе заседания в Тампле, 6 октября 1793 г.

Четырьмя днями позднее, 20-го, начался допрос захваченных жирондистов. Прения длились пять дней, окончание можно было предвидеть. Разные чувства возбуждают эти жертвы, они со своей стороны пролили немало невинной крови, и без чистого патриотизма или серьезного сознания своей гражданской ответственности, они содействовали возвеличению того братства, которое теперь поглотило их. Идеализм нового духа времени, которому они посвятили себя, придал им все-таки известную силу духа: когда их уводили от трибунала, осудившего их, они, истинные французы, запели марсельезу, гимн против тирании. Последнюю ночь, которую они провели вместе, они ободряли друг друга, некоторые были даже веселы ввиду смерти, особенно горькой для них. 31-го пали Бриссон, Жансонне, Вернио, Дюко, всех 21; пророчица их, госпожа Ролан, пала 10 ноября и выказала большую твердость. Даже те члены партии, которым удалось спастись от руки палача, кончили, большей частью, печально. Недалеко от Руана, на шоссе, нашли тело Ролана, который закололся шпагой; ученый Кондорсе принял яд. Его, как и многих других, в эти смутные времена, судьба и желание играть роль отвлекли от наук, и попав в этот водоворот, он не мог из него выбиться. Гуаде и Барбару казнены были в Бордо. На поле, близ Гаронны, нашли тело Петьона, растерзанное волками. Герцог Орлеанский не хотел отстать от своей партии и пал 6 ноября. По-видимому, он шел на смерть с тем чувством отупения, которое все чаще и чаще замечалось в жертвах и от которого самим властителям становилось жутко. 12-го последовал за своими товарищами доблестный Бальи, первый президент национального собрания, в первые, чистые дни искаженного теперь движения. Преступление его состояло в том, что он применил военный закон 17 июля 1791 года и что он дал показания, благоприятные королеве. Очищение клуба якобинцев доставило новые жертвы 29 ноября. Сделано это было по требованию Робеспьера, и один из последователей и приверженцев его не дурно придумал, в виде правила нравственной оценки — ставить вопрос: «Что бы ты сделал, чтобы в случае антиреволюционного движения быть достойным смерти?» Новая Франция была на пути вообще принять этот вопрос за право на существование. А между тем общинный совет предписывал переворачивать в печах изразцы, на которых были изображения лилий, гербов и всего, что напоминало уничтоженный порядок вещей, и сжигать гобелены с королевским именем. Зная состав коммуны, нечего удивляться и тому, что совещались, не подлежит ли сожжению королевская библиотека на улице Ришельё? Борьба шла против всего, что выдвигалось из общего рядового уровня, к какой бы области оно ни принадлежало: было ли это научное приобретение или чудо искусства. Предлагали разрушить все колокольни, и вероятно тогда же невежды в Эльзасе толковали об уничтожении Страсбургского собора.

С особенной злобой направилась эта недостойно кощунственная борьба на религию, которую старались заменить пародией поклонения божеству разума. В день, когда вели на смерть госпожу Ролан, недалеко оттуда, в церкви Богоматери, совершалось празднество разума. В церкви воздвигнут был алтарь философии, и женщина изображала воплощенный разум. При этом Анахарсис Клотс декламировал: «Во всеуслышание восклицаю, что нет иного бога, кроме Природы, иного повелителя, кроме рода человеческого, кроме божественного народа. — Граждане, настало время уничтожить религию. — Человечество сожгло свои помочи». Ораторство это не спасло Клотса от гильотины, когда Робеспьер нашел его неудобным. Вспомнили, что он уроженец Пруссии, барон, имел 100 000 франков дохода. Конвент находился во власти тиранов трибуны и давно отвык от свободных речей, даже от выражений неудовольствия; его задача состояла теперь в том, чтобы превращать в декреты и законы то, что подготовляли властители дня.

13-го ноября духовенство получило предписание отказаться от христианства, в чем всенародно в своем округе уже отрекся конституционный парижский епископ Гобель. Церкви Св. Рока и Св. Германа очистили 21 ноября, нагрузили на ослов церковные сосуды и доставили в конвент. Нечего и говорить о том, что множество драгоценностей исчезло при таких удобных предлогах для самого беззастенчивого грабежа. Колокола церковные смолкли, и отныне комиссар коммуны провожал на кладбище тела умерших. После величественных обрядов, глубокомысленных таинств или строгой простоты богослужения, жалкой и ничтожной заменой этой веры были: деревья свободы, красные шапки и подобные нелепости, описывать которые не стоит. Когда всеми духовными силами народа овладел какой-то страшный бред, все приняло отпечаток пошлости и безвкусия. Полное понятие о празднике 10 августа можно себе составить, читая, что суть праздника состояла в выпускании из клеток 3000 пойманных птиц, с трехцветными лентами на ногах и надписью: «Мы свободны, подражайте нам!» С другой стороны, придирчивая в мелочах полиция — ее и жандармов преобразовали, но можно себе представить, какими элементами пополнили — проникла в старинное убежище французской свободы и французского веселия, в театр, и запретила, между прочим, пьесу «Кай Гракх», за то, что при словах «законы, а не кровь», публика выразила шумные одобрения. То же случилось при словах Брута: «Надо быть тираном, чтобы по одному подозрению остановить римлянина» (arreter un Romin sur de simples soupcons — c'est agir en tyran). Трагедию Вольтера «Брут» вычеркнули из репертуара. Впрочем, театры посещались, как и в лучшие дни; хотя нам и трудно представить себе это, но жизнь массы населения шла обычным путем.

Бракосочетание во Франции времен первой республики. Гравюра работы Леграна

В департаментах было чуть ли не хуже, чем в Париже, так как там всякий негодяй бесчинствовал по-своему. В утешение должно указать, что отчеты комиссаров конвента бывали часто преувеличены, из желания выслужиться пред тогдашними властителями. Все-таки это были исключения, а общее положение было ужасно. Побежденные города Франции — Лион, Тулон, Марсель, Вандея — прежде всех испытали значение слов Барера: «Идти войной на свободу». Вспоминается судьба города Капуи, отделившегося во время большой войны, в дохристианскую эру (212 лет до Р. X.), от Рима; в сравнении с тем, что произошло теперь, обхождение того времени кажется человеколюбивым и милостивым. Лион приговорен был декретом 12 октября к разрушению. Самое имя его было уничтожено и уцелевшим домам дали название Ville affranchie. На лугу близ Анжера расстреляли картечью разом 2700 жертв.

Массовые расстрелы в Лионе 14 декабря 1793 г., проведенные по приказу Колло д'Эрбуа. Гравюра по рисунку работы Швебах-Дэфонтэна

Во французском языке не нашлось слов для небывалых ужасов и его обогатили новыми выражениями: митральады, фюзильады, нуаяды.[1] Всю Вандею окружил широкий пояс пламени: деревни и хлебные запасы исчезли в пламени. Не удивительно, что весной 1794 года во многих местах, под страхом быть расстрелянным, принуждали людей обрабатывать поля. Убийства сопровождались столькими преступлениями, что Европа с негодованием отвернулась от этих людей крови, которые, по меткому замечанию Маколея, в шесть месяцев совершили больше злодейств, чем все короли — Меровинги, Каролинги, Капетинги в шесть столетий! Восстание против ненавистного и устаревшего положения целой Франции и большей части Европы 1789 года нельзя осуждать, с пристрастием партии, потому только, что властью временно завладели дурные элементы. Нельзя также безусловно винить характер французов за эти ужасы. Громадное большинство населения с проклятиями подчинялось дикому господству сравнительно небольшой партии.

Самим тиранам становилось жутко от той ледяной холодности, с которой их встречали в Париже. Только горсть нищих, оплачиваемых по двадцать четыре су ежедневно, рукоплескала палачу. Французские историки и неосновательные радикалы других народов приписывали прежде так называемой энергии терроризма честь спасения Франции от нашествия иноземцев. Немецкие, а за ними и французские исследователи доказали, что заслуга, которую приписывали этим дикарям, просто миф. Францию спасли постепенно достигавшие все большего значения благородные элементы и сознание силы национального единства, развившееся наперекор слепому неистовству, а также нерешительность, отсутствие единства и отжившая военная методика у противников. Надо только удивляться тому, что громадное большинство проявило относительно мало сопротивления тому дикому меньшинству, господство которого было несравненно тягостнее самого необузданного иноземного господства. Большинство лучших патриотов и благороднейших людей терялось при одной мысли о том, что будет, ежели «эмигранты за границей» — ежели эмиграция, при помощи иностранцев, победит? Действительно, это было бы ужасным несчастьем. Об этом не хотели слышать даже такие города, как Лион, освободившиеся с такой похвальной энергией от своих якобинцев.

Только сознание необходимости отвратить это вторжение во что бы то ни стало могло побудить такого безупречного человека, как Карно, вступить в число членов комитета общественного спасения, где он управлял своим военным департаментом, не справляясь о том, что делалось в обществе. Неисчислимо зло, которое причинили своей стране и всему человечеству главные предводители партии: Дантон, Робеспьер и философ секты Сен-Жюст, еще молодой человек, проповедник духа уничтожения, оковавший ум и сердце свое от всяких человеческих порывов, как бы железной броней, революционной метафизикой и диалектикой. За этими людьми следовало множество их приверженцев, уполномоченных, последователей, поверенных второго и третьего разряда. Они так же, как жирондисты, своими преступлениями и нелепостями, совершавшимися во имя свободы, надолго унизили прекрасное дело гражданской независимости и те политические идеалы, которым так сочувствовали люди второй половины восемнадцатого столетия. В своем народе и в незрелой части европейского общества они оставили поколение, все еще верившее их фразам и убежденное, что фразами этими можно прикрыть свою распущенность и умственную пустоту. Последователи, гораздо многочисленнее, чем настоящие якобинцы 1793 и 1794 годов, начали с подражания их атеизму и с хвастовства атеизмом. В этом отношении поучительно сравнение великой революции Англии в семнадцатом столетии с французской революцией восемнадцатого столетия.

Пуритане Англии и могущественный вождь их Кромвель безжалостно употребляли меч против врагов своего дела, которое они считали делом Божиим. Они также пролили кровь королевскую; но они не упивались кровью беззащитных, не забавлялись убийствами с сатанинской изобретательностью, как монтаньяры во Франции в этот год террора. Пуритане признавали нечто высшее — закон, не ими созданный, — высший свет, лучи которого хотя и преломляются, но согревают сердца и освещают ум. Человек вполне подпадает под власть тьмы, когда он заменяет понятия вечные земными понятиями и земными силами и дерзает придать им характер quasi-божественный. Тогда он подчиняется и становится в зависимость от слов, причем самая возвышенная фраза мешается с животными побуждениями человека, все понятия путаются — рабство называется свободой, унизительное — честным, порок — добродетелью, дьявольское — божественным.

К счастью, такой терроризм не мог долго длиться по закону природы. Такая партия, как якобинская, не могла сохранить единодушие; всякое проявление умеренности тотчас образовало партию, или котерию радикальнее прежней, эта вызывала еще более радикальную, наконец — наирадикальнейшую. Все это независимо от личных раздоров и соперничеств.

А между партией общинного совета и комитетом общественного спасения уже были разногласия: между гебертистами и дантонистами. В общинном совете умели только безумствовать в пользу пролетариата Парижа; влиятельным человеком здесь был низкий и порочный Гебер. Раньше он был театральным кассиром и обокрал кассу. Комитет общественного спасения состоял из людей, хотя большей частью преступных, но которые, управляя большой страной, сталкивались с людьми, им приходилось иметь дело не с одними экзальтированными французами. Декрет конвента от 24 августа объявил, что «до признания ее независимости», Франция находится в состоянии революции; о конституции 1793 года не было речи, и 18 членов комитета общественного спасения ежемесячно вновь избирались для виду, а они правили Францией по крайней мере с такими же полномочиями, как некогда Conseil du roi (совет короля). Главными членами комитета были Дантон и Робеспьер, и можно было скорее ожидать, что Дантон даст делам более человечное и разумное направление. На некоторое время он удалился от дел, поехал на родину, в Арсис-на-Обе, и там женился. Казалось, что ему, погрязшему в грехах и пороках, начинала нравиться честная жизнь. Он удалился на некоторое время от дел: уверенный в своей силе, он думал, что влияние останется в его руках. В этом он ошибался; при господствовавшей во всем и всюду посредственности, интригану и эгоисту Робеспьеру удалось захватить первенство. Для виду он сблизился с гебертистами искусно воспользовался общим отвращением к ужасам последнего времени, особенно негодованием на оскорбление церквей.

Во главе этих осквернителей был Гебер и на этом Робеспьер и погубил его, по обычаю своему сказав накануне, в клубе якобинцев, речь против атеизма. Не успели оглянуться, как он уже опутал всех сетью своих речей. Рядом с громкими словами о бунтовщиках заграничных, о заговорах и заговорщиках, теперь услыхали об ультра — и интрареволюционе-рах прежде, чем они заметили опасность. Гебер, глупый немец Клотс, Ронжен, Шомет и множество их товарищей стояли перед судом революционного трибунала, который поцеремонился с ними не более, чем с другими. Восемнадцать человек казнили по обвинению в заговоре и подкупе Англией; на этот раз рукоплескали не одни наемники во время казни. В темницы весть эта дошла лучом надежды, хотя скоро сменилась еще большим мраком. Для Дантона наступил крайний срок деятельности. Его приятель, Камилл Дюмулен, раздражал партию Робеспьера. В своем журнале «Старый Кордельер» он с большой силой и убедительностью нападал на правление и тиранию заподозривания, изображая правление Цесарей и заимствуя краски у Тацита. Ясно было, что Дантон руководил или допускал эту шутку. Дантон, между тем, все еще ни на что не решался, а в ночь на 31 марта его арестовали. В конвенте за него говорил Лежандр, но против него встал Робеспьер, ужаснее чем когда-либо: «Кто в эту минуту дрожит, тот значит виновен; невинный не боится открытого надзора». Судебные прения перед революционным трибуналом возбудили симпатии к страшному еще деспоту. Он заговорил сначала с прежней силой, но скоро свел речь к тому, — вероятно, он говорил правду, — что жизнь ему в тягость, просил прощения у Бога и у людей за то, что установил революционный трибунал. Он не захотел бежать. Казалось бы, что именно его обвинение легко было провести; он не пренебрегал никакими средствами для своего распутства и в былое время черпал из королевской шкатулки, но президент Германн, создание Робеспьера, признал за лучшее сократить прения по-своему. Великий преступник взошел на кровавые подмостки 5 апреля 1794 года, вместе с Камиллем Дюмуленом и Геро-Сешель. Умирая вполне заслуженной им смертью, он говорил о своих мечтах, о жизни более чистой и предсказывал падение Робеспьера.

Так исполнилась заветная мечта Робеспьера, этого ограниченного фанатика и честолюбца, — он стал всемогущ: всего около десяти недель насладился он этой диктатурой. Конечно, с ним случилось то, что бывает со всяким тираном: он не ел ничего, прежде чем другие не попробуют, и всегда около него было несколько сильных людей. Теперь должно было наступить всеобщее блаженство, царство разума, новое общество, как Робеспьер и его ученик Сен-Жюст расписывали это. Один раз еще надо было основательно перебрать всех врагов свободы, аристократов и заговорщиков. Снова наполнились ими тюрьмы. Число их доходило до 11 000 в двадцати восьми новых бастилиях главного города революционной Франции; когда же так называемый «заговор тюремный» дал повод к убийствам массами, число жертв дошло до 1500 в ближайшие недели: 31 бывший парламентский судья, 27 генеральных откупщиков, 35 дворян, 33 жителя города Вердена, в числе которых молодые девушки, подносившие королю прусскому печения, и т. д. Дошло до того, что большинство жертв шло на смерть с ужасающим равнодушием. Все так свыклись с мыслью о смерти, в такой обстановке жизнь была так печальна, что ее покидали равнодушно.

Сам диктатор чувствовал необходимость прервать чем-нибудь однообразие убийств. У этого ограниченного ума не было никакой политической программы. В заметках, писанных его рукой, нет никаких положительных мыслей, и те, кто имел терпение прочитать его речи, не нашли в них ничего. Система, измышленная Сен-Жюстом, граничит с бессмыслицей: раздел на небольшие десятинные жеребья всего национального имущества, составившегося из громадной добычи, оставшейся от церквей, эмигрантов, гильотинированных; запрещение всякой золотой и серебряной утвари; общественное воспитание детей: ни одно дитя до 16 лет никогда не ест мяса, взрослые только один день в декаду; одинаковая для всех грубая одежда, один «хлеб равенства» для всех. Вместо уничтоженной христианской религии, конвент декретировал обязательную веру в Высшее Существо и бессмертие души. «Статья 2. Французский народ признает, что самое достойное почитание Верховного Существа — исполнение человеческих обязанностей». 8 июня 1794 года — 20 прериаля, года II — состоялось печальное празднество, которым прервали однообразие кровавых оргий. Робеспьер, в роли священника, сжег громадную картину атеизма, стоявшую в Тюльерийском саду. «Завтра, — заключил он свою речь, — завтра станем бороться с пороком и с тиранами». Закон 22 прериаля объяснил эти слова: чтобы в делах революционного трибунала, при обвинениях, судьи принимали в соображение внутреннее убеждение, предпочтительно перед юридическими доказательствами. «Ибо совесть присяжных очищена любовью к отечеству», — пояснял Робеспьер.

И теперь-то, когда, по последним разъяснениям тирании, всякий, не угодивший тирану дня, должен был опасаться за свою жизнь, когда достигнуто было то, что и самый страх производил мужество, Робеспьер сделался неблагоразумен. В глубокой тайне образовывалась против него партия. Между людьми, исключенными по его приказанию из клуба якобинцев, были мастера в искусстве интриговать; например, Иосиф Фуше, достигший на этом поприще высоких почестей. Людям, как Карно, талантливым и трудящимся, без которых нельзя обойтись, даже дикой тирании, постепенно наскучило такое положение дел. Трусы, как Барер, чуяли в воздухе перемену и готовились к ней. Остановить все это мог новый переворот, но Робеспьер не решался, к тому же средство устарело постепенно. Он все реже показывался в конвенте и комитете общественного спасения. Теперь, именно теперь, когда он достиг высшего положения в царстве якобинцев, выказалась вся неспособность его к этому высшему положению. Последовало еще несколько страшных дней. 54, 67, 60, 44, 7 термидора еще 45 жертв погибло на трех гильотинах, поставленных в Париже, и подмостки которых начинали уже шататься.

После долгого времени Робеспьер явился опять в конвенте 8 термидора — 26 июля 1794 года по старому счислению. Это не предвещало ничего хорошего; он рассчитывал сразиться со своими противниками. В длинной речи он говорил о преступном заговоре, козни которого куются в самом комитете, — о необходимости возобновить и очистить комитет общественного спасения и комитет общественной безопасности. Мешкать было нельзя: Камбон, первый собравшись с духом, сказал: «Один человек идет против воли национального конвента, это Робеспьер». Слово было сказано, и диктатор потерпел первое поражение в том, что не было изъявлено желание, как бывало прежде, распространить речь его печатно. Следующий день был решительный — 9 термидора. Накануне вечером Робеспьер появился в клубе якобинцев, но он не умел организовать восстание и в его партии, разрозненной и раздробленной разными тайными влияниями, не было единодушия. Доктринеры эти, утопавшие в крови, играли теперь жалкую роль. Сен-Жюста, только приготовившегося к обыкновенной речи, скоро перебили: общество теряло сознание представителей первенствующей партии, тогда как дерзкие слова противников их, вызывая одобрение, придавали им смелость. Таллиен сделал первое прямое нападение.

Когда Робеспьер взошел на трибуну, обнаружилось общее настроение. «Долой тирана», — раздалось с разных сторон зала. Среди оглушительного шума раздается требование арестовать Генрио и еще нескольких креатур Робеспьера. Он попытался говорить во второй раз — ему отказали в слове. Один из депутатов произносит требование арестовать Робеспьера. Испуганные сначала собственной смелостью, все становятся смелее при усиливающихся все более и более одобрениях, и когда Робеспьер в бешенстве берется за последнее свое оружие, за слово, которого он требует от всего собрания, от «убийц из-за угла, требую слова», раздается отовсюду: «Нет, нет». Когда, после тщетных усилий заставить себя слушать, он сказал, что у него пересохло в горле, раздалась та чисто французская острота, так высоко ценимая в их собраниях: «Кровь Дантона его душит». Гром рукоплесканий был ответом ловко сказанному слову. В конвенте дело было выиграно; решено было обвинение и арест Робеспьера, Кутона и Сен-Жюста, к которым добровольно присоединились Леба и Робеспьер-младший. Победа была однако, неполная. Предстояло победить опасного человека в глазах революционных властей столицы, которые, конечно, понимали значение событий в конвенте. Общинный совет, секции, клубы, национальная гвардия — народ Генрио — встревожились. Стражу сумели напугать и заключенных выпустили одного за другим. Около 9 часов вечера они собрались в городской ратуше. Конвент со своей стороны потребовал несколько отрядов. Начальника национальной гвардии Генрио, ничтожного человека, сделавшего карьеру геройскими сентябрьскими подвигами (1792 г.), парализовало обычное пьянство, а Робеспьер, никогда не отличавшийся личной храбростью, потерял присутствие духа. Конвент издал декрет, которым объявил вне закона парижскую общину, национальная гвардия общинного совета разбежалась, и в полночь войска конвента проникли в ратушу, чтобы снова овладеть арестованными. В ту минуту, а быть может и раньше, как добрались до комнаты заседаний, где общество или часть его заседала, раздалось несколько выстрелов. Леба застрелился, Робеспьер упал с размозженной челюстью. Остается неизвестным, была ли это попытка самоубийства, или они пали под выстрелами ворвавшихся. Кутон хромал, Робеспьер-младший и Генрио, выбросившиеся из окна, были схвачены близ ратуши; Сен-Жюст сдался без сопротивления. В то же время Лежандр уничтожил притон могущественной котерии, клуб якобинцев. На следующий день, 28 июля, после полудня, казнили пятерых главных, а 29 июля — 71 члена общинного совета, в том числе и башмачника Симона, в руки которого властители отдали на мучение несчастного дофина Франции.

Арест Робеспьера, 27 июля (9 термидора) 1794 г. Гравюра работы М. Слоана с рисунка Барбье

Перемена совершилась довольно быстро, по всей Франции, после того как в Париже одержана была первая решительная победа. Силы революции истощились, новое правление террора стало невозможно и свободнее вздохнувшее среднее сословие (буржуазия) постепенно сознало, как немногочисленна была шайка, которой оно подчинялось и которую терпело три года. Самое большее 300 000 якобинцев держали в рабстве, грабили и обирали десятую долю с 25 миллионов французов. Новая партия, термидорианцы, поднялась, и главами их вначале были Таллиен и Фрерон. Жена первого из них, подобно госпоже Ролан, принимала в своем салоне, где ей поклонялись как Notre dame du-Thermidor. Из-за грубого санкюлотизма и деланной небрежности начинала проявляться некоторая изящность. Ненавистный закон 22 прериаля был уничтожен, а месяц спустя после падения Робеспьера, по предложению Таллиена, система терроризма объявлена уничтоженной 28 августа. Каждый день приводил к более человечному положению.

По предложению Робера Лэндэ, немедленно освободили заключенных ремесленников, сельский люд и аристократов. 16 октября приступили к ослаблению несносного владычества клубов: запретили всякие сборища народные, собрания, сношения и коллективные прошения. Заговорили об единичных жестокостях комиссаров террора, как, например, в городе Нанте Карриер. Подобные ему злодеи испугались, вздумали сопротивляться; но попытка их во время доклада дела Карриера, действовать привычным образом и грубостью трибун подчинить конвент — на этот раз не удалась. У всех являлось мужество, ветер подул с другой стороны, а союзы молодежи из достаточных классов общества, величавшиеся кличками «мюскаден» и «золотая молодежь», которые они себе усвоили, встретили террористскую сволочь их же собственным оружием и сдержали ее толстыми палками. Небывалое дело, трибуны удалось очистить, а вечером того же дня золотая молодежь посетила клуб якобинцев. Крови пролито не было: в жестокой схватке они отомстили мужчинам и женщинам. Гражданки охотно посещали клуб, где речи и скандалы составляли приятное зрелище; получили они — хотя и не кровавый, — но чувствительный и грубый урок, не мешаться в политику и заниматься своим хозяйством. 11 ноября конвент постановил закрытие клуба; 17 декабря казнили жестокого Карриера с несколькими другими, а в мае 1795 года еще одну запоздавшую жертву — Фукье Тэнвилля, обвинителя при революционном трибунале.

Точный снимок с подписи официального обвинителя Фукье Тэнвилля

Конец 1794 и первые месяцы 1795 года прошли в единичных попытках террористов взять верх, но противное течение становилось все сильнее. 2 декабря принято было предложение Карно об амнистии Вандее. 8-го заняли свои места 73 жирондиста, изгнанные из конвента, и постановлено заключение Билло-Варенна, Колло Эрбуа и Барера. 19 февраля уничтожили революционные комитеты, органы господства якобинцев, а 8 марта возвратили права тем жирондистам, которые объявлены были вне закона. Остатки партии с триумфом воротились в Париж. Дальше этого не пошли: хотя преследование религии прекратилось, но антиклерикальное направление осталось. Серьезную опасность представляла материальная нужда. Правильную заработную плату, которую народ получал, выручку от торговли и промышленности — все, что оплачивали «богатые», которых с таким неистовством уничтожало правление террора, нельзя было заменить надолго конфискациями, вспомоществованиями лентяям, платой палачам. Так называемый максимум, введенная в сентябре 1793 года такса — обязательная цена на предметы первой необходимости — была уничтожена в декабре 1794 года, и теперь все недовольные кричали: «Хлеба и конституцию 1793 года». При этих криках ворвалась еще раз в зал конвента 12 жерминаля — 1 апреля 1795 года — шумная толпа, преимущественно из предместий Сент-Антуан и Сен-Марсо — всегдашних очагов недовольства. Но подоспели батальоны секций, в которых участвовали теперь владевшие имуществом классы, и возмущение не удалось. Положение «горы» только ухудшилось; ясно было, что им не удастся более криком и шумом трибун прикрыть свою малочисленность. Конвент принялся теперь за работу, для которой он был созван; назначили новую комиссию для составления конституции.

1 прериаля — 20 мая 1795 года — возобновилась опасность нового господства якобинцев. Толпа завладела залом, и к вечеру бунтовщики и их друзья монтаньяры считали себя победителями. На другой день восстание приняло угрожающие размеры: мятежники образовали свой конвент в городской ратуше. Дошло до уличных схваток: пришлось употребить в дело войско, и несколько тысяч человек, под командой генерала Мену, скоро подавили восстание. Предместья обезоружили, сослали трех главных террористов, которых захватили: Билло-Варенна, Барера, Кол-ло д'Эрбуа, и дело реакции пошло быстрее. Необходимо было окончательно вырвать власть из рук массы. Это было теперь не трудно. Прекратили плату, выдававшуюся пролетариям за посещение собрания сессий, у сессии отняли пушки, рабочих и нуждающихся удалили из национальной гвардии. Зато крепко держались республиканской формы правления и постановили — предложение королевства наказывать изгнанием. Около этого времени (8 июня) умер несчастный ребенок, которого, на языке якобинцев, называли молодым Капетом, Людовик XVII, на десятом году. Ненадолго воспользовался он, несчастная жертва варварства, не знавшего человеческих побуждений, переменой к лучшему, происшедшей от переворота термидора. Смерть эта не имела значения для общего положения дел. Французская республика входила в систему европейских держав и только что заключила с некоторыми из своих противников мирные договоры на очень выгодных для нее условиях.

Луи Шарль Капет. Гравюра XVIII в.

Французы, передавая происшествия тех дней, в разговоре или в историческом рассказе, с особенной любовью останавливаются на военных событиях того времени. В военном лагере господствовал совершенно иной дух, чем в общественном собрании и в партии, управлявшей городами и общинами. Истинный честный французский патриотизм увлек множество людей среднего сословия волонтерами на границу; эти лица искренне верили и увлекались идеями свободы, равенства и возрождения Франции, которую в то же время оскверняли тысячами преступлений. Благородное честолюбие возгоралось среди людей талантливых и образованных. Теперь была открыта дорога мужеству и другим военным добродетелям. До сих пор во Франции военное поприще было доступно только аристократам, привилегированным и знатным лицам. Смелость, с которой употребляли где нужно, все силы страны, их употребляли не желая: частые наборы, к счастью Франции, вызывали не просто слепое восстание толпы, не levee en masse — поднялась молодежь, способная к военному делу.

В то время, как в других частях управления царствовал наглый произвол и обман, военная часть была в руках Лазаря-Николая Карно, знатока дела, честного, трудящегося человека. Ему было тогда 40 лет. Против этих войск, в которых были, первоначально, все недостатки, но вскоре и все достоинства молодости, стояли войска старого закала. Пылкому честолюбию, страстному увлечению новыми началами мирового устройства, возбужденному до глубины чувства любви к отечеству и, несмотря на свое минутное разъединение, единству народа, противостояла безжизненная военная методика, малодушные предрассудки, а более всего разъединенность, взаимное недоверие коалиции, в которой не было общности интересов.

Лазарь-Николай Карно. Гравюра работы Компани с портрета кисти Бонневияя

Мы проследили военные действия до конца 1793 года. Поход 1794 года начался при обстоятельствах, мало благоприятных для коалиции. Англия была единственным государством, не допускавшим мысли о примирении. Ее премьера, министра Питта, террористы признали за подобие дьявола. Декрет конвента от 7 августа 1793 года провозгласил, что Питт враг человечества; другое бессовестное извращение повелений, изданное под влиянием деклараций Барера, запрещало отдавать помещение всякому англичанину и ганноверцу. Повеление это, само собой понятно, никем не исполнялось. Интересы Англии не страдали от войны; правительство ее могло указать даже на успехи. Остров Сен-Доминго, главнейшая колония Франции в Вест-Индии, была как бы утрачена для нее. Декретом законодательного собрания, сентября 1791 года, были объявлены права белых над краснокожими и неграми. Жители, пользуясь благоприятным случаем, соединились с неграми-рабами, постарались сорвать цепи своего рабства и требовали равноправности, что было в духе тех дней.

Революция закинула на этот остров двух комиссаров Марата, с 6000 человек, которые перенесли туда безумные идеи своего учителя; они сделались предводителями негров в преследовании негодяев-аристократов, как они выражались. За этим следовало страшное возмущение негров в Туссен-Лувертюре, избравших своим предводителем своего же чернокожего. Освобождение негров в колониях Франции не имело того влияния, которого желал конвент, так как острова Англии остались спокойными. Англичане, высадившись на острове Доминго, завладели им и другими Вест-Индскими островами в течение 1794 года. Пондишери, в Ост-Индии, попал тоже в их руки. В том же году борьба на острове Корсике обратилась в пользу английской партии и англичан, высадившихся на острове в феврале; а в мае 1794 года в морском сражении при Кессанте, у берегов Бретани, адмирал Хове одержал победу над французским начальником Виларе-Жойёзом. Такие победы дали министерству Питта, большинством голосов, средства к энергичному продолжению войны.

Из этих средств 4 600 000 фунтов выдано было заимообразно Австрии, продолжавшей усердно войну. Ввиду внутренних, довольно затруднительных обстоятельств, было ясно, что Пруссия не могла продолжать войну. Средства ее были исчерпаны, а министр Австрии Тугут, коварно и враждебно относившийся к Пруссии, делал затруднения в выдаче ей субсидий; тогда король отозвал войска и своего генерала Мёллендорфа и хотел оставить только 200 000 человек союзного войска. Англия своевременно остановила это своим вмешательством. В Гааге, 19 апреля 1794 года, между Англией и Голландией, с одной стороны, и Пруссией, с другой, был заключен международный договор, обязывавший прусскую армию помогать морским державам в тех пунктах, где потребуют обстоятельства или где им будет указано. В этих переговорах прошло много времени и оказалось, что Англия требовала похода прусских войск в Нидерланды, что заставило Пруссию призадуматься, по причинам, которые мы узнаем вскоре.

Французы располагали действительно хорошо обученными солдатами и немалым числом талантливых военачальников. Между тем коалиция не имела успеха ни на Рейне, ни в Бельгии, и видны были признаки ее военного расстройства. В Бельгии в низших чинах, под начальством Пишегрю, служили люди, впоследствии получившие громкую известность: Суам, Моро, Макдональд, Ренье. Во французской армии выработался навык к стремительным атакам, уменье командовать большими массами войск и направлять их быстро в данную минуту на известный пункт; союзное же войско со своими принцами, добросовестными рекогносцировками, осадой крепостей, с желанием удержать позиции, с правильными колоннами, которые должны аккуратно явиться в минуту, рассчитанную полководцем на бумаге, теряло все более и более почвы в сравнении с форсированными рекогносцировками и ожиданными стычками противников. После счастливой победы при Камбрэ следовала неудача при Туркуэне; кровавое сражение при Турнэ осталось без последствий, и 26 июня произошла битва при Флёрюсе, которую принц Кобургский прекратил, не предвидя победы, а потом очистил Бельгию. Крепости, завоеванные в предшествующие кампании, — Ландреси, Лекенуа, Валансьен, Конде — одна за другой вновь перешли в руки французов.

Еще менее лавров пожинали на Рейне, где разъединение и «зловредная дезорганизация», по выражению одного из генералов принца, были еще сильнее. 9 августа французы вступили в Трир. Пруссаки снова двинулись и одержали бесплодную победу еще в нескольких сражениях при Кайзерлаутерне, под начальством наследного принца Гогенлоэ; отступление на правый берег Рейна австрийцев, которыми командовал теперь генерал Клерфайт, вместо принца Кобургского, должно бы обессилить войну на Верхнем Рейне, если бы она не была парализована уже прежде. После 6 октября французы осадили Кёльн, Бонн, Кобленц, а 4 ноября пал Мастрихт, так что в руках так называемых союзников остался на левом берегу Рейна только Майнц и Люксембург. Для полноты надо еще прибавить, что в том же месяце французы перешли границу, одержали победу над испанцами и в Верхней Италии над австрийцами.

Самым важным событием было решение императора Вильгельма II отправить бывшего посланника в Париже, графа Гольца, в Базель, чтобы заключить перемирие, а 1 декабря начались переговоры о мире.

На это решение события в Польше имели большое влияние и, сцеплением разных обстоятельств, давно уже отражались на войне во Франции.

В то время, как Франция, посреди потоков крови, возрождалась и обновлялась, затрагивая своими переворотами жизнь всей Западной Европы, на Востоке распалось королевство, которое уже никогда не могло воскреснуть. По поводу первого раздела Польши мы уже упоминали о внутреннем положении этого королевства; мы говорили уже о том крайнем неравновесии в отношении сословном, которое нарушало государственный строй, давая слишком большое значение знати и шляхте, при бессилии верховной власти (короля и сейма); мы указывали и на страшно угнетенное положение народа, утесняемого и шляхтой, и фанатизированным духовенством, не допускавшими в пределах Польского королевства никакой иной религии, кроме католицизма. Мы же упоминали и о кровавых смутах, которые вызывались утеснением «диссидентов» и которые почти вынудили русское и прусское правительство вступиться за своих единоверцев. Мы также видели, как это заступничество привело к деятельному вмешательству трех держав во внутренние дела Польши и к первому разделу, которым они старались обезопасить себя от беспокойного соседа. Но со времен этого первого раздела прошло уже 20 лет, а брожение умов в Польше не унималось. Страна являлась открытым поприщем для внутренней борьбы партий и для политической интриги соседних держав, которые, поневоле, зорко следили за всем происходившим в Польше, и Россия не без опасения замечала, что прусское влияние начинает приобретать все более и более значения в западной половине Польского королевства. С другой стороны, все польские патриоты только и мечтали, что о восстановлении Польши в границах 1772 года и надеялись этого достигнуть путем существенных перемен во внутреннем строе Польши и привлечением западных держав к союзу против России, в которой поляки видели своего главного и наиболее опасного врага. К этому присоединилось и еще одно немаловажное обстоятельство — французская революция нигде не нашла себе такого сочувственного отклика, как в польской интеллигентной среде, уже издавна тесно связанной с Францией, а в последнее 20-летие еще более сблизившейся с нею при посредстве польской эмиграции во Францию.

Под весьма сильным влиянием революционных веяний, партия польских патриотов, во главе которой стояли весьма влиятельные люди — Игнатий Потоцкий, Станислав Малаховский и Колонтай — задумала произвести государственный переворот, целью которого были такие существенные перемены в конституции королевства, которые должны были в значительной степени ослабить влияние России на Польшу. Партия эта действовала так ловко и так единодушно, что переворот ей удался (3 мая 1791 г.), и король Станислав-Август вынужден был дать государству новую конституцию.

В этой новой конституции несомненно были некоторые весьма похвальные нововведения. Католическая Церковь признана государственной, но допускается свобода вероисповедания; свободный и легкий переход из одного сословия в другое; законодательная, исполнительная и судебная власть разделены: законодательная принадлежит сейму, разделенному на двое: сенат и земское депутатское собрание с королем; одобрение и утверждение короля необходимо для узаконения решения. Исполнительная власть принадлежит королю при ответственности министров и участия сейма; всеобщая воинская повинность являлась обязанностью всех граждан и королевское достоинство признавалось наследственным. Важным преимуществом новой конституции было то, что дела на сейме положено было решать не единогласно, как прежде, а большинством голосов. Два злоупотребления остались без изменения: дворянство не платило налогов, а крестьяне оставались крепостными.

Но в этой новой конституции 3 мая 1791 года был, главным образом, один пункт крайне невыгодный для России: королевская власть признавалась не избирательной, а наследственной; а так как король Польский, Станислав-Август, был бездетен, то, по смерти его, польский престол должен был перейти к одному из немецких принцев и остаться в его роде. Таким образом, Польша, примкнув к владениям одного из германских государей, могла образовать сильное государство, а такое усиление Польши было уже, конечно, противно интересам России и для нее нежелательно. Ввиду этого Екатерина решилась не допускать введения новой конституции и приняла сторону той партии, которая была конституцией недовольна. Это было тем более удобно для Екатерины, что у нее теперь руки были развязаны для действий: война с Турцией (вторая и наиболее славная) была закончена выгодным миром в Яссах, война со Швецией — Верельским договором, и когда недовольные конституцией поляки, образовав в Тарговицах конфедерацию, обратились к России за помощью, Екатерина приказала двинуть в Литву и Польшу 100-тысячную армию (19–21 мая 1792 г.).

Тарговицкие конфедераты, ободренные помощью России, стали требовать от сейма отмены конституции, а король Станислав-Август, напуганный решительными действиями Екатерины, тотчас же поспешил перейти на сторону тарговицких конфедератов. Он даже лично приехал на сейм, собравшийся в Гродне для обсуждения новой конституции, уже подписанной им. Главным деятелем на сейме был Сиверс — тонкий дипломат, уполномоченный Екатерины в Польше. Опираясь на русскую армию, Сиверс затянул обсуждение конституции на сейме, а между тем вошел в сношения с Пруссией и дал ясно понять прусскому правительству, что Россия не допустит преобладания Пруссии в Польше, и что Пруссия может рассчитывать на дальнейшие территориальные приобретения только в случае ее согласного и совместного действия с Россией, уже вступившей в вооруженную борьбу с партией новых руководителей Польского государства, которые вывели в поле 40 000 войска, под начальством Иосифа Понятовского (племянника короля) и Тадеуша Костюшко, восторженного польского патриота, который уже и прежде, вместе с Вашингтоном и Лафайетом, сражался за независимость Соединенных Штатов в Америке.

Тогда Пруссия, сначала весьма доброжелательно относившаяся к новым веяниям в Польше и к конституции 3 мая, увидела, что ей ничего более не остается делать, как действовать заодно с Россией, и прусская армия, под командой генерала Меллендорфа, двинулась в Великую Польшу. Пруссаки заняли Данциг и Торн, чего не ожидали конфедераты. Они обратились к русскому посланнику с нотой, где жаловались на вторжение Пруссии. Посланник Сивере и генерал Игельстром ничем их не удовлетворили. Они дали такой ответ, что вступление Пруссии совершилось или с согласия государыни и потому тщетно конфедераты кричали в ответ на это, что теперь вся их надежда на великодушие Екатерины Великой. Тогда обе державы, подписавшие договор 23 января 1793 года, объявили свое решение: «не находя другого средства удержать распространяющийся якобинский дух, мы заблагорассудили ограничить права Речи Посполитой, для чего поляки должны собрать сейм». Ответом на это заявление был протест со всех сторон. Король даже рассердился и возмутился; он хотел отречься от престола, но императрица, обратившись к нему письменно, удержала его от этого шага. Вскоре после того, в марте 1793 года, в Гродне был обнародован манифест императрицы Екатерины, в котором было заявлено о необходимости второго раздела Польши, для окончательного усмирения смут и для общей безопасности, которую Россия и Пруссия обязывались охранять соединенными силами.

Сейм собрался 17 июня 1793 года и вынужден был принять условия русской партии, после многих бурных проявлений и резких выражений… «Лучше идти в Сибирь, чем подчиниться!» Но русский посланник Сиверс был властелином в стране — мягкий, вежливый, ласковый, приветливый в обращении — и, благодаря ему, был подписан 22 июля трактат с русскими. С Пруссией не очень-то спешили, несмотря на требование Бухгольца. Россия по этому трактату брала 4175 кв. миль и 3 миллиона душ. Число польских войск было ограничено 15 000, и король польский обязывался ни с кем не воевать и не вступать в союзы без согласия России; впредь до полного успокоения края русские войска должны были занимать Варшаву. К Пруссии отходило 1061 кв. миля с 3,5 миллионами человек. Торн и Данцинг делались прусскими владениями; но зато и третья часть Прусского государства становилась славянским. Но на этом дело с Польшей не окончилось. Главные деятели конституции 3 мая — Игнатий Потоцкий, Колонтай и Тадеуш Костюшко — удалились из Польши за границу и оттуда продолжали руководить польскими тайными кружками, которые все еще мечтали о воссоздании прежней Польши.

24 ноября 1793 года закрыто было заседание сейма; но настроение было неспокойное, раздраженное, как это легко себе представить. В Литве и Польше одновременно образовался обширный заговор, и в марте 1794 года вспыхнуло новое восстание — первоначально в Кракове. Один из польских военачальников, Мадалинский отправился со своими тремя тысячами солдат в Краков, сделал воззвание к молодежи, а 24 марта 1794 года подоспел Костюшко и собралась Краковская конфедерация. «Перед лицом неба и всего человеческого рода», — такими словами начиналась их жалоба на стеснения прав и свободы, и тотчас же объявлено было восстановление конституции 1791 года. Решено было немедленно действовать. Первая удачная стычка Мадалинского с Тормасовым, стоившая русским 11 пушек и 1500 человек, всем вскружила голову. Мятеж вспыхнул и в Варшаве, и в Вильне. В двух последних городах восстание сопровождалось бессмысленным и жестоким кровопролитием: и тут, и там несколько тысяч русских военных, застигнутых восстанием врасплох, были в одну ночь изменнически перебиты. Сам генерал Игельстром едва избежал гибели. Тотчас после этого предательского поступка, мятежники учредили в Варшаве временное правительство, Костюшко был избран диктатором, и Польша, со свойственным ей безумием, объявила разом войну и России, и Пруссии.

Тогда Пруссия, не объявляя войны, выступила с 40-тысячной армией и пошла на Краков, одновременно с русским генералом Демидовым; превосходя громадным числом поляков, они при Равке отбросили Костюшко. Винявский, не сделав ни одного выстрела для защиты Кракова, изменнически сдал его 2000 пруссакам, не имевшим за собой даже подкрепления. Весть об измене Винявского произвела в Варшаве ужасное впечатление. Толпы бросились в тюрьмы, избивать «врагов отечества» — преимущественно дворян, преданных России. Костюшко сдерживал неистовства толпы, уговаривал, старался всеми средствами успокоить и поднять дух народа; обнадеживал вооруженной помощью Франции; утешал даже возможностью заступничества со стороны Австрии. Надежда на расположение Австрии, однако же, обманула, так как эта держава, не участвовавшая во втором разделе, уже вела переговоры с Россией. Борьба сосредоточилась около Варшавы; Костюшко собрал тут 22 000 человек, Пруссия и Россия — 66 000 человек не очень-то дружного войска, которое стояло у города. Осада и приступ не удались; восстания в городах, принадлежавших Пруссии: Серадзь, Познань, Калиш, Гнездо, отвлекали силы пруссаков и усмирение восстания велось довольно вяло.

Тадеуш Костюшко. Гравюра работы Физингера с портрета кисти Грасси

Но Екатерина, в своем положении решительницы судеб Польши, знала, что предпринять: она послала в Польшу Суворова, своего самого решительного и великого военного гения, с которым мы уже знакомы по его блистательным победам в Турции. Быстро собрав армию, этот энергичный полководец явился в Крупчицах на Буге и после ожесточенной битвы положил там 10 000 поляков; Костюшко выехал из Варшавы в направлении вверх по Висле и встретил в 10 милях оттуда генерала Ферзена, прежде чем Суворов успел соединиться с ним при Мацпиовицах (10 октября 1794 г). По числу войск перевес был на стороне русских, так как польское подкрепление, на которое рассчитывали, не подошло. Конница была расстроена сильным огнем русских, и пехота не выдержала их натиска. Костюшко старался остановить бегущих и думал снова собрать их и двинуть в бой; три лошади были под ним убиты, наконец он пал тяжелораненый и попался в руки казакам Денисова. В Варшаве и на другом берегу Вислы, в Праге, собрались все, кто хотел еще драться — 20 000 солдат и ополчение.

Обе армии русских соединились, двинулись к городу, и на 4 ноября назначен был штурм Праги (предместья Варшавы). В 5 часов утра пущена была сигнальная ракета и в 9 часов, после отчаянного сопротивления, русские овладели Прагой. По ту сторону, в Варшаве, нельзя было мечтать о долгой обороне. На следующее утро посланы были депутаты от городского магистрата к Суворову и просили о безопасности людей и имуществ. Суворов, обладая верным взглядом и мягким сердцем, прибавил от себя: «И забвения всего происшедшего». Он обещал амнистию и сдержал свое обещание, что еще дороже.

Конец Польши — Finis Poloniae — напоминает известный рассказ о том, как Костюшко, тяжелораненый, падая с лошади, воскликнул с горем: «Настал конец Польши, ее третий раздел — раздел ее остатков!» Король Станислав подписал свой отказ от престола 25 августа и получил пенсию в 200 000 дукатов. Костюшко остался в плену, а толпа беглецов пошла по всей Европе разносить семена ненависти, принесшие впоследствии плоды.

Станислав (Понятовский), король Польши. Гравюра работы Э. Е. Нильсона

Третий раздел Польши был постановлен между Австрией, Россией и Пруссией 3 января 1795 года. Пруссия присоединилась к нему 19 октября, после долгих пререканий, а 24 октября 1795 года в Петербурге он был окончательно подписан. Львиная доля досталась России — 2000 квадратных миль и город Вильна; Австрия получила очень плодородный кусок и город Краков — 834 кв. мили; а Пруссия 1000 кв. миль и город Варшаву.

Одновременно с этим условием был подписан тайный договор в Петербурге; то был оборонительный и наступательный союз Австрии и России, явно враждебных Пруссии; если Пруссия нападет на какое-нибудь из союзных государств, то другая держава поможет не только согласно договору, но всей силой страны, как против общего врага. Известна ли была прусским министрам эта тайна, насколько они ее узнали, и как быстро постигли — все это можно только предугадать, что императрица Екатерина намерена втягивать немецкие государства в войну с Франциею, не желая их допустить до вмешательства в дела Востока. Ввиду всего этого продолжение войны делалось бессмысленным для Пруссии, противным ее собственным выгодам. Само государство усилено требовало мира, который и был заключен в Базеле 15 апреля 1795 года, между королем прусским, представителем которого был граф Гарденберг, и Французской республикой, научившейся опять вежливому обращению и дипломатическим приемам в сношениях, вместо якобинских тирад. Пруссия как отдельное государство и как государство европейское отказывалась от продолжения войны. В соответствии с пятым параграфом этого условия прусские владения на левом берегу Рейна остались заняты французами, и окончательно соглашение по этому вопросу отложено до имперского мира. В тайном пункте, оставшемся тайным очень недолго, Пруссия обеспечила себе вознаграждение на случай, если Франция останется владетельницей на Рейне по условию общеевропейского мира.

Вышеупомянутым договором Германия отдала левый берег Рейна; Пруссии ставят в вину то, что она допустила занятие берега; виноваты столько же те государства, которые довели до такой необходимости; в этом случае упрекали это немецкое неустановившееся государство в том, что было ошибкой всего народа и отпадавшей от нее габсбургской Австрии, умевшей всегда оправдывать свои ошибки необходимостью своих разносторонних интересов. Король медлил слишком долго, он даже противился необходимости заключить договор с республиканцами. Он желал, чтобы чаша эта прошла мимо него; когда он ясно увидел, какую паутину сплели его союзники, он решился не испить чашу. 17 мая составлен был конвент, по которому подробно установлена была демаркационная линия от Эмса до Франкфурта-на-Майне, а землям, лежащим за этой линией, также Пфальцу и Франконии, обеспечен нейтралитет. Такой же мир был заключен и братом короля, великим герцогом Тосканским; затем 23 июля мир с Испанией, тоже в Базеле: Франция возвращала Испании занятые ею владения, а последняя уступала свои владения на острове Сен-Доминго. В августе присоединился ландграф Гессенский; Швеция тоже признала республику и посланник ее был уже на пути. Французскую республику готовы были принять в число европейских держав.

Реакция против терроризма продолжала усиливаться, о чем мы уже говорили. В Париже реакция не имела кровавого характера, но в департаментах пало несколько террористов жертвами справедливого гнева и мщения реакции. Так, весной 1795 года, 95 заключенных убиты в Лионе, ville afranchie якобинцев. Преступлениями радикализма у многих вызвано было желание такого же радикального поворота или возврата к былому, носившему роялистский оттенок. Некоторые эмигранты возвратились в Париж, немало их поселилось в департаментах, а главные члены ее и граф д'Артуа, находившийся тогда в Эдинбурге, с обычными надеждами изгнанников, затевали вторжение. Предводители Вандеи и Шуаны, в Бретани, подчинялись республике лишь условно, а поддержать попытку вторжения обещала Англия. По собственному стремлению и по вдохновению эмигрантов, поднялась Вандея под предводительством Шаретта, шуаны — с мельником Жоржем Кадудалем во главе. В то время умер сын Людовика XVI, и граф Прованский, ближайший наследник бессмертной короны, принял имя Людовика XVII. 30 священников и 6000 эмигрантов сели на английские корабли; 28 июня высадился десант на полуострове Квиберон, на берегу Бретани. 16 июля следовал второй транспорт людей; зачинщики этого предприятия не скрывали в своих воззваниях и памфлетах, что теперь настало время наказания всех подстрекателей революционного духа, причисляя сюда и приверженцев конституции.

Их военная прозорливость была не меньше политической; против них выступил один из самых талантливых молодых людей, Гош; к сожалению, его деятельность скоро прекратилась. По рождению он происходил из низших слоев общества и был годом моложе Бонапарта. Он отбросил наступавших к Пентьеврскому форту, который занимает середину узкого полуострова. Пока главный корпус «синих» наступал спереди, замолкли внезапно пушки за ними; оказалось, что смелая республиканская толпа, обошла эмигрантов и заняла форт. Эмигранты были оттиснуты к морю на глазах у английского флота; высланы были спасательные лодки; но многие попались в плен, многие спаслись личными связями, как, например, благодаря человеколюбию самого Гоша, однако же убитых было около 600 человек. Английскому министру трудно было оправдать себя перед парламентом в деле, совершенно проигранном и необдуманном сначала до конца. На свое оправдание, выраженное совершенно в английском духе, что ни одна капля английской крови не пролита, он получил знаменитое возражение оратора оппозиции Шеридана: «Не кровь пролита, но английская честь пострадала».

Генерал Луи Лазар Гош (Hoche). Гравюра и рисунок работы Бонневиля

Между тем поднялись шуаны в Бретани, под предводительством Шаретта, а из Портсмута вышла 21 августа новая экспедиция. На этот раз очень знатный человек, принц королевского дома, граф д'Артуа, должен был — или хотел — пожертвовать своей драгоценной жизнью. Со светлыми надеждами на будущее вооружились при этом известии крестьяне и собрались к Шаретту. Но явился адъютант принца с известием, что monsieur отложил высадку на берег до более благоприятного времени; он передал Шаретту почетную саблю с надписью: «Я никогда не отступаю». Придворные боялись, что принц не может вести войну достойно своему положению, и что было бы неприлично (impossible), принцу участвовать в простой войне шуанов. Это известие было для Шаретта равносильно смертному приговору; только в том случае дело его могло иметь успех, если бы принц королевского дома Франции стал во главе движения. Те, которые занимались шуанским восстанием, думая делать добро, сложили свои головы за это дело; 29 марта 1795 года Шаретт был расстрелян, а граф д'Артуа спокойно вернулся в Англию.

В Париже собралось постепенно немалое число эмигрантов; они держали себя вдали и прятались. Враждебность к конвенту выказывалась, напротив, явно; с его именем соединена была пролитая кровь, хотя большинство конвента само находилось под страхом террора, который действовал будто бы именем его декретов, когда производил свои оргии.

Те секции, из которых удалились приверженцы террора перед грозой, нависшей над ними, настаивали на принятии законных мер против орудий террора, действия которых вопияли о мщении. Некоторые отделы просили об очищении конвента, как не раз уже очищали его во время террора; со всех сторон подавали жалобы на комиссаров конвента или партий, правящих его именем, посланных в департаменты, по обычаю революции, с неограниченными правами. Конвент мог опасаться, что это течение унесет драгоценные приобретения, добытые шестью бурными, только что пережитыми годами; они ускорили труды по составлению конституции и льстили себя надеждой, что она положит конец революции. Такие умные люди, как Сиэйс, Дону, Буасси д'Англас, заседали в комиссии для написания конституции и не верили себе, что пережили такие ужасные дни. Буасси д'Англас представил свой доклад 23 июня, в котором он резко осуждал понятия и попытки последних лет. В августе была утверждена конвентом новая конституция и озаглавлена «Конституция директории или года III», и 23 сентября объявлена во всеобщее сведение.

Конституция вышла очень умеренная и, в противоположность прежней, 1791 года, казалась слишком консервативной; для нее воспользовались опытами последних лет, приобретенными такой дорогой ценой. К правам человека было прибавлено объяснение обязанностей гражданина; законодательная власть была доверена, не так, как в 1791 году, двум палатам, составлявшим вместе законодательный корпус: совет старейших 250 человек не моложе 40 лет, и совет пятисот не моложе тридцати лет; как для избирателей, так и для избираемых требовался тот же ценз. Первые выборы избирали депутатов, корпорацию избирателей; затем исполнительная власть принадлежала 5 директорам, которых предлагал совет пятисот, представляя имена 50 человек, из которых совет старейших выбирал пять человек; одна треть судей выбывала ежегодно, из директоров — один член, и заменялись тотчас по выборам; таким образом эти корпорации возобновлялись понемногу, в силу очень консервативного принципа — ради избавления страны от волнения при общих выборах.

Директория назначала министров и других государственных чиновников. Общинные чиновники избирались первоначальными избирателями, департаментские чиновники выборными, судьи тоже были выборные; так что по новой конституции не были лишены удовольствия беспрерывных выборов. Невозвратившиеся эмигранты считались изгнанными из Франции; их имущество делалось народным достоянием и закреплялось за покупателем. Объявлена была свобода слова и печати. Религиозные обеты, клубы и коллективные прошения запрещались; свобода вероисповедания признавалась, но правительство не вмешивалось и не оплачивало духовенство, к какому бы исповеданию оно не принадлежало; само правительство не имело религии, как выражаются теперь. Кроме теории умеренности, конвент постиг еще многое. По настроению граждан в настоящую минуту можно было с уверенностью сказать, что если предоставить полную свободу выборам, то большинство будет роялистов, и что из тех, кто составляет теперь конвент, очень немногие будут выбраны в новое законодательное собрание; привязанность к республике была только в армии.

Мы помним то нелепое самоотречение национального собрания, по которому, во вред себе, оно не дозволило допускать к избранию своих членов. Совершенно иное определение давал конвент 5 и 13 фруктидора (22 и 30 августа) в своих двух дополнительных статьях, по которым две трети конвента по праву были членами национального представительного собрания. Таким образом предстояло избрать одну треть членов и устроить соответственные выборы — следовательно неполные выборы, а только в случае происшедших недоразумений в выборе заполнять места членами конвента. Последнее было крайне деспотическим ограничением национальных прав, о которых так много говорили и разглагольствовали; очень смелое государственное злоупотребление, которое можно оправдывать до некоторой степени страхом сильной реакции и слишком крутым поворотом; законы эти возбудили большое недовольство. Разнесся слух, что конвент собирает армию около Парижа; отделы стали высказывать в Париже самые горькие истины и отдел Лепелетье нашел средство составить из 48 отделов центральный комитет, вроде антиреволюционного: комиссию общественной безопасности. Конвент признал это изменой, но граждане не дали себя запугать, и в то же время продолжалось народное голосование в первоначальных собраниях: ими принята была и подписана конституция с ее дополнительными статьями. Конституция получила 900 000 одобрительных и 40 000 неодобрительных голосов; дополнительные статьи — 263 000 против 93 000: в этом числе были армия и флот.

Из этих данных ясно, что по опыту всех голосований и выборов последних лет, масса народонаселения не принимала в них участия и даже обвиняла собрание в подделке чисел. Следствием этого голосования было увеличение раздражения недовольных и отделы в Париже приготавливались к борьбе, в сущности вовсе не желая ее. Конвент назначил 11 октября для окончания выборов. Самые ярые четыре парижских отдела открыли свои собрания уже 2-го, приготовились на следующий день к борьбе и издали разжигающее воззвание к народу.

Конвент отменил 4 октября закон о подозрительных и тем самым стер одно постыдное пятно истекшего года. Генералу Мену поручено было приготовиться к усмирению готовившегося мятежа; конвент выказывал нерешительность, давал себя обманывать в переговорах. Секции стояли в полном вооружении; но напасть на конвент у них не хватало смелости. 4 октября, 13 вендемьера III года, Баррас сменил Мену, оба не великие герои; но заслуга Барраса в том, что он вовремя вспомнил о молодом Наполеоне Бонапарте, офицере не без заслуг и в эту минуту без дела. Мы узнали его в первый раз при осаде Тулона; удальство, выказанное им, сделало неизвестного юношу минутной знаменитостью. Он был не француз родом, а из Аяччио на острове Корсика, где он родился 15 августа 1769 года, через год после того, как Франция купила у Генуэзской республики этот постоянно бунтовавший остров. Положение адвоката Карла Бонапарта было не блестящее; семья состояла из пяти сыновей и трех дочерей. Наполеон, второй из сыновей, поступил в военную школу в Бриене; выдержав довольно посредственно офицерский экзамен, он служил то на родном острове, то во Франции со своим полком, не выказывая никаких особенных подвигов и ничем не давая предугадать свое будущее величие. Живя в бедности, томимый тщеславием, он принял участие в самых рискованных предприятиях Корсики, что могло повредить навек его будущности во Франции. К счастью, он поступил в свой прежний полк Лафер; в 1793 году он сумел проявить себя при осаде Тулона и поправить свое положение; но вскоре в его службе произошла полная остановка. Не имея ничего в виду, кроме повышения, он присоединился к господствующей партии и до поры до времени стал якобинцем с якобинцами, за что и был уволен со службы (май 1795 г.).

Счастье представило ему случай пойти дальше. Однажды, находясь в числе праздных жителей, глядевших на унизительные сцены перед Тюльери 20 июня 1792 года, он сказал своему товарищу: «Suivons cette canaille», видя, что толпа отхлынула оттуда. Уже тогда явилась у него мысль добыть две пушки и исполнить свою обязанность солдата: быстро смести эту сволочь с площади. Настал час его торжества: ловким приемом овладел он утром артиллерийским парком национальной гвардии; хотя в секциях было 20 000 человек, но не было настолько мужества, чтобы напасть на шесть или восемь тысяч человек Бонапарта. Более надежных людей из предместий Сен-Антуан и Сен-Марсо, так называемых санкюлотов, не было тут, и только после полудня подоспели они с улицы Сент-Онорэ к Тюльери. Полагали, что конвент начнет переговоры, зная, что в его среде есть шаткие люди и даже тайные сторонники; между гражданами и солдатами шли разговоры о том, но несколько ружейных выстрелов, сделанных по команде Бонапарта или без нее, подали знак к битве. Бонапарт воспользовался своей артиллерией, и секции быстро отступили. Бегство их провожали холостыми зарядами; убитых не было, но отрезвляющий страх подействовал и ускорил восстановление спокойствия; к 6 утра у монастыря des filles St. Thomas подавлено было последнее сопротивление. Несколько сот человек было убитых, преимущественно со стороны отделов секции. Опасение, что конвент возобновит систему запугивания, было неосновательно, хотя несколько следующих дней партия горы держала себя очень грозно: даже Лежандр называл 13 вендемьера днем печали, и после амнистии, довольно обширной, национальное собрание разошлось.

Схватки на улице Сент-Онорэ, 13 вендемьера (4 октября) 1795 г. Гравюра работы Гельмана по рисунку Ш. Моннэ

В течение своей трехлетней деятельности собрание залило кровью всю Францию; находясь само в подчинении, оно должно было давать полномочия, пользуясь которыми, 300 000 якобинцев (и в их числе множество негодяев и преступников прежних правительств и обществ, воров, мошенников, бродяг) проливали кровь своих сограждан, а имения их прикарманили. Насчитывают 15 414 декретов, выпущенных собранием; в числе их были несомненно прекрасные, создавшие прочное основание для будущего, но в общем они оказали неизгладимое влияние на характер народа, заметное еще теперь, спустя столько лет.

По признанию сведущих французов, изучавших это время по достоверным источникам, все, чем они прежде отличались, исчезло: нравы огрубели, браки стали одной формальностью, заключались часто на одну неделю, что в легкомысленных кружках старого режима провозглашали как нравы Отаити (les moeurs d'Otaheiti). Жажда наживы не исчезла, а возбудилась в толпе, овладевшей имениями эмигрантов, духовенства и казненных. Народ дошел до невероятного и поражающего неряшества в одежде, отвратительной грязи в домах. Историки говорят, что реакция была слабая: только парижская молодежь требовала восстановления своих прав и присущих ей безумств, вместо спартанского санкюлотизма.

Успокоившись несколько после ужасных впечатлений термидора, страстью тех дней сделались танцы. Зимой 1796 года в Париже было 644 публичных бала всякого рода, с платой за вход от пяти франков до двух су. Кладбище Сен-Сюльпис, двор кармелитского монастыря, где, говорят, видны были следы крови 2 сентября 1793 года, обращены были в танцевальные залы — такими страшными воспоминаниями шутило легкомыслие! Были bals de vicime, coiffure a la vicime, salut de 1'echafaud. Танцующий приглашал свою даму наклоном головы, изображая падающую с гильотины голову. Возвращаясь с бала в 2 часа ночи, эта веселящаяся молодежь встречала голодную и дрожащую от холода толпу, осаждавшую пекарни.

Случаи голодной смерти составляли ужасную противоположность с чисто болезненной веселостью. За заставами — беспрестанные грабежи; ни одна почтовая карета не могла проехать без вооруженной охраны. Замечательно много было сумасшедших, что вовсе неудивительно; но когда имеешь письменные источники под рукой и представишь себе эти страшные три года в Париже, Лионе и Нанте, то решительно не понимаешь, как люди могли все это вынести и что они могли натворить! «Все возможное происходило тогда, даже более того».

27 октября 1795 года собрался новый совет; депутаты прежнего конвента были гораздо многочисленнее, так как большая часть новых не успели явиться. В последние годы привыкли, что сильная партия пользовалась для своих выгод всеми средствами, соединяя деспотическое нахальство с лицемерным исполнением закона, и придавала противоречивое направление парламентскому деспотизму. Термидорианцы и партия горы составили список, в который включили много совершенно негодных или невозможных имен, и только пять своих же, которых можно было считать за серьезных кандидатов. То были: Сиэйс, Ревбель, Баррас, Ларевельер-Лепо, Летурнёр — все цареубийцы оказались избранными и заняли места в Люксембургском дворце, где происходило заседание действующей власти.

На границе новое правительство продолжало воинственную политику, которая недурно удалась революционной Франции. Поход 1795 года доставил французам не мало выгод, с одной стороны. В январе Пишегрю вступил в Амстердам и 16 мая был подписан договор, установивший отношения между Французской республикой и новой — Батавской. На Рейне войну продолжала довольно счастливо Австрия; на ней лежала вся тягость ее после отступления Пруссии и явного нежелания войны со стороны мелких государств. Они заключили с Пишегрю тайный союз, когда он был переведен в рейнскую и мозельскую армии; Англия и Бурбоны подкупили его для восстановления королевского достоинства во Франции. На Среднем Рейне кончилось победой Клерфэта на Майне (29 октября) и возвращением Мангейма Вурмзеру (22 ноября); на северо-востоке генерал Журдан взял Дюссельдорф с армией, стоявшей на Самбре и Маасе, и пробрался к Зигу и Лану, но должен был отступить к Нижнему Рейну, куда французы пришли в таком расстроенном состоянии, что незначительного отряда достаточно было бы, чтобы их сдерживать. Клерфэт получил от Габсбургского дома ту благодарность за свои заслуги, которую получили до него и после него очень многие храбрые генералы, — он был замещен двадцатичетырехлетним эрцгерцогом Карлом, одним из немногих воинственных представителей этой династии.

1796 год прошел для Германии не менее удачно, чем предшествовавший. Перемирие не привело к миру; с обеих сторон вновь готовились к войне и весной французская армия в количестве 76 000 человек стояла на Самбре и Маасе под командованием Журдана; против нее — эрцгерцог Карл с 91 тысячью человек. Пишегрю был отозван, потому что ему более не доверяли; рейнская и мозельская армии стояли под начальством Моро, и против него — генерал Вурмзер с 80 000. Только в июне возобновились действия. Журдан перешел Рейн при Нейвиде, он дошел до Вецлара, но 15 июня и еще раз 29-го французы были разбиты и отступили, радуясь тому, что отвлекали эрцгерцога, пока Моро переходил Верхний Рейн, отбросил австрийцев, завладел проходами Шварцвальда, прошел в Швабию и Франконию и потребовал контрибуцию с тех городов, которые не были включены в договор с Пруссией.

Они хотели отделиться от Австрии и сложить оружие. Эрцгерцог оставил Вартенслебена против Журдана, который опять наступал, а сам пошел к Дунаю против Моро; соединился с Вартенслебеном, отброшенным к Ветерау генералом Журданом, и после того, в целом ряде удачных сражений, при Тейнинге, Амберге, Вюрцбурге, принудил Журдана к отступлению на Лан, далее к Зигу, где они остановились перед ничтожными силами императора. Потом он обратился против своего второго противника, Моро, дошедшего в это время до Ингольштадта, но победами эрцгерцога над Журданом поставленного в затруднительное положение. Французскому полководцу удалось, пользуясь мелочностью немцев, позаботившихся только о себе, одержать, без сражения, блестящую победу. Курфюрст баварский, следуя примеру всех южных князей, бежал со своим двором в Саксонию, а оторопевшее правительство, оставшееся там, просило у французского главнокомандующего мира, который им великодушно был дан по договору при Пфафенгофене (7 сентября), в то самое время, когда тот готовился отступить.

Это безумство стоило стране 10 миллионов ливров и огромных запасов, за которые полагалось внести 4 миллиона золотом, если военные действия потребуют выступления французских войск из Баварии. Необходимость выступления тотчас оказалась. Отступая в удивительном порядке, Моро провел свою армию из 50 000 человек через Баварию, Швабию, Фрейбург на Рейне и достиг левого берега при Гюнингене. Это отступление сравнивали слишком снисходительно со знаменитым в греческой истории отступлением десяти тысяч. В конце года Кэль и Гюнинген были снова завоеваны австрийцами.

Все, что было приобретено здесь, снова потеряно в Италии быстрыми, победоносными действиями главного начальника итальянского корпуса Французской республики, Наполеона Бонапарта. Назначение его было наградой ему за подвиги, оказанные 13 вендемьера; 27 марта 1796 года вступил он в командование армией, расположенной от Ниццы до Генуи и бывшей в ужасно расстроенном состоянии. Генералы отнеслись критически к молодому начальнику, но онемели перед его ясными, краткими распоряжениями; его прокламации, особенно он сам, внушали солдатам такую уверенность, с которой они предвидели победу. После нескольких успехов, при Монтеноте, Милезимо, Дего, против австрийцев, которыми командовал Бальё, 71 года, — опытный, дельный, но весьма обыкновенный человек — Бонапарт двинулся против сардинской армии и сражениями при Сева, Курсалии, Мондови вынудил сардинского короля согласиться на мир, в мае продиктованный посланником в Париже. Савойя и Ницца были официально переданы Франции, а главная крепость страны, Алессандрия, приняла французский гарнизон. Потом Бонапарт, взяв приступом мост при Лоди, на Адде, оттеснил австрийцев до Кремы за По, за Тичино.

Четыре дня спустя, 14 мая, вступил он в Милан, где цитадель не сдавалась до 27 июня. Перешел уже и за Минчио, и в руках австрийцев осталась, в Северной Италии, только крепость Мантуя. Итальянские принцы напрягли все силы, чтобы достойно противостоять этому быстрому и неодолимому победителю. Один из новейших историков Франции только указывает в Бонапарте черты, считавшиеся признаком тиранов и деспотов в Италии в XVI и XVII столетиях. Никогда порыв мягкосердечия или великодушия, ни в то время, ни впоследствии, не нарушал его определенного круга действий. Итальянец родом, Бонапарт умел обходиться с этими князьками и городскими вельможами. Их следовало напугать, а потом сорвать с них побольше денег; это средство было совершенно новым употреблением классических памятников (во времена революции практиковалось несколько театрально, но теперь в обширных размерах). Величайший из предводителей разбойничьей шайки галлов, кроме денег, требовал от испуганных суверенов драгоценных рукописей или бесценных произведений искусства, как плату за приостановку военных действий и заключение мира. Так было в Генуе, Милане, Парме, Модене; папа Пий VI заплатил за прекращение военных действий 23 июня 21 миллион деньгами, или 500 рукописей, 100 картин живописи, бюстов или статуй; Неаполь тоже заключил перемирие. Запугать этих правителей было не трудно; стоило только ободрить толпы республиканско-французской партии или обещать возбудить их, что было легко при существующем положении страны. Венецианская республика, не чувствуя в себе оживляющей силы, несмотря на свое блестящее прошлое, объявила себя нейтральной в этой войне, где Северная Италия имела решительный перевес. Поэтому Бонапарт, не стесняясь, занял Верону и сделал заем у республики; она не смела отказать, хотя мало было надежды на получение этого долга обратно. Обращение с герцогством Тосканой было немного лучше, хотя оно первое заключило, еще в феврале 1795 года, мир с Французской республикой.

Штурм моста при Лоди (10 мая 1796 г.) Гравюра работы Обри по рисунку Томаса

Мантую защищали сильно; австрийцы на поле сражения делали все усилия для спасения последнего клочка немецкой собственности в Италии. В конце июля подоспела первая армия из Тироля, под начальством Вурмзера. Бонапарт отступил от Мантуи, но одержал верх при Лонато 3 августа, над частью войск Квоздановича и Вурмзера, успевшего, однако, доставить подкрепление в Мантую, при Кастильоне. Еще раз повторил Вурмзер ту же попытку и сделал ту же ошибку выступив отдельными частями. 5 сентября был разбит его помощник Давидович при Ровередо, а 8-го сам Вурмзер, при Бассано. С 16 000 человек вошел он в Мантую. Третье вспомогательное войско собралось в октябре; оно действовало сначала счастливо, но после трехдневного сражения (известного у французов под именем Аркольского), за проход через Альпон, 15–17 ноября, усилия его остались без успеха. На третий день, после жаркого боя, весьма обыкновенной военной хитростью мост был взят: трубачи поставлены были незаметным образом в тылу важной позиции австрийцев.

Четвертое подкрепление за шесть месяцев австрийцы собрали в количестве 45 000 человек. Этот корпус удалось разбить Бонапарту 12 января 1797 года под Риволи, а 2 февраля пала Мантуя, и, таким образом, Италия была окончательно вырвана из рук Австрии. Папа сделал последнюю попытку в этот промежуток времени, чтобы избежать судьбы, грозившей всем: он выставил войско и постарался создать новую Вандею из папских владений, но это было совершенно тщетно. Бонапарт грозно объявил возобновление войны, так как папа нарушил перемирие. Пий VI поспешил просить мира, который и был ему охотно дарован за дорогую цену: 30 миллионов и отказ от Авиньона, Венессина, Феррары, Болоньи и Романьи.

После поражения Альвинци у Риволи начальство над австрийскими войсками передано было эрцгерцогу Карлу. Бонапарт напал на него в марте, и прежде чем он получил подкрепление из Германии, оттеснил его через Пиаву, Талиаменто, Изонцо за Клагенфурт на Драве. 30 марта Бонапарт вступил в этот город и, казалось, достиг тем такого блестящего положения, что весь путь от Клагенфурта через Брук на Вену был ему открыт. Расположившись в долине Дравы, он ожидал войск Жубера, который через Бриксен шел на Вену. В действительности, его положение было вовсе не так блестяще. Быстрые победы увлекли его в глубь неприятельской земли, далеко от его собственных резервов; а это было очень опасно. Под влиянием эрцгерцога, воинственное настроение восторжествовало одно время в Вене; в особенности же усилилась ненависть к министру Тугуту; издано было воззвание к народу; города вооружались; Венгрия вспомнила времена Марии Терезии; часть тирольцев уже поднялась и сражалась с войсками Жубера; французские генералы, которые начальствовали войсками в Германии, не успели следовать за Бонапартом; а правительство в самой Франции было ничтожно, и он мог ожидать очень мало помощи оттуда. Но воинственное настроение в Вене было непрочно, и Бонапарт, конечно, знал это.

Император Франц менее всего был полководцем. Мать императрицы, неаполитанская королева Мария Каролина советовала австрийскому правительству примириться с неприятелем; она опасалась за свое собственное королевство. 31 марта Бонапарт написал главнокомандующему эрцгерцогу чувствительное письмо, полное лжи, которой он надеялся воздействовать на мир: «Со своей стороны могу уверить, если предложение, которое я имею честь сделать вам, спасет хоть одну человеческую жизнь, я буду гордиться гражданской заслугой этой более, чем печальной славой, которую военные победы могут мне доставить». Это говорил тот самый человек, который, 15 лет спустя, после похода в Россию, высказал Меттерниху, что 200 000 человек, погубленных им там, — безделица, о которой не стоит разговаривать. Он добился того, что в Леобене, в Штирии, в апреле был заключен предварительный договор о мире, в который была включена, как главное условие его, тайная статья о том, что одно нейтральное государство, вовсе не участвовавшее в войне, должно уплатить военные расходы этого похода. Это условие, конечно, только впоследствии должно было быть обнародовано и удивить мир. Австрийский посланник, согласно преданиям старинной дипломатии, настаивал, чтобы при изложении договора имя императора упомянуто было первым; он ссылался на то, что прежде, при сношениях с французским королем, всегда делали так, и обещал тотчас признать Французскую республику, если она согласится на это требование. Французский главнокомандующий не спорил против этого: он смотрел на это равнодушно и признавал, что такие мелочные формальности не должны оскорблять республиканца. «Французская республика, — прибавлял он, выражаясь в духе донесений Барера в конвент, — то же, что солнце: только слепой не видит ее блеска».

В то же время начались, однако, военные действия на Рейне. Войска, находившиеся на Самбре-Маасе, перешли Рейн под начальством Гоша 18 апреля, при Нейвиде; а рейнские войска, под начальством Моро, 20-го, у Страсбурга. Но ни здесь, ни на других местах военных действий не произошло ничего, что могло бы изменить основные условия ожидаемого мирного договора; удачи и неудачи чередовались с обеих сторон. В союзе России, Австрии, Англии значение России было невелико. Екатерина продолжала медлить, сберегала свои силы и предоставляла Австрии истощать свои; только после ее смерти (ноябрь 1796 г.), сделались возможны новые события. Бурбонской Испанией, с положением которой мы еще ознакомимся, управлял презренный фаворит, Эммануэль Годой. Она заключила мир, а год спустя, в 1796 году, в Сант-Ильдефонсо, даже союзный договор, направленный против Англии; союз этот причинил ей, однако, мало вреда. Поддерживая восстание в Вандее и Бретани, Англия раздражила опять французов, но мало помогла этим провинциям. Летом 1796 года Гошу удалось одолеть шуанов в Бретани, и директория торжественно возвестила членам совета, что гражданская война прекращена.

Предводители Стофле и Шаретт попали в руки правительства и были казнены. Воодушевленный этой удачей, Гош составил план смелого вторжения в Англию, совершенно в духе этого увлекающегося и юного полководца; он предложил сделать высадку в Ирландию. Дело это хранили в тайне. Часть флота пристала 24 декабря к ирландскому берегу в Бантри; но другую часть флота, при которой находился Гош, буря разметала, и он прибыл к месту назначения, когда первая часть уже возвращалась обратно. Ирландия не выказала никакого сочувствия революции. Новая попытка в том же роде, в следующем году предпринятая с флотом Батавской республики, дала только возможность англичанам вновь доказать их превосходство на море. Они могли теперь беспрепятственно вознаградить себя в голландских колониях: Голландия, как Батавская республика, участвовала во французской континентальной системе. Сам герой предложенного нападения на Ирландию и Англию, Гош, пал в сентябре 1797 года в Вецларе, куда он вошел победоносно. Раннюю смерть его ошибочно приписывали отравлению, будто бы исполненному на основании тайного распоряжения директории.

Для будущих успехов Бонапарта смерть Гоша была может быть очень кстати. После него Гош был самый выдающийся республиканский генерал; притом он едва ли согласился бы работать для славы Бонапарта. В Италии война была окончена гением и заслугами единственно этого человека, и он беспрепятственно торжествовал свои победы в течение летних месяцев 1797 года в Италии; она, как жертва, лежала у ног его. Он разрушил несчастный призрак Венецианской республики с утонченной ложью и удивительной жестокостью, которая вовсе не оправдывалась обстоятельствами. Сначала искусственно возбуждали беспорядки в венецианских владениях; затем заявляли, что революционные волнения здесь опасны для спокойствия соседних государств; признавали себя вынужденными принять необходимые меры безопасности относительно этого революционного направления. В сентябре республика Генуэзская была точно таким же образом превращена в демократическую и «Лигурийскую» республику; заявили, что нельзя дозволить мелким итальянским государствам оскорблять Великую Французскую республику. В октябре был подписан в Кампо-Формио мир между Австрией и Французской республикой. При последних переговорах о нем Бонапарт старался запугать австрийского уполномоченного барона Кобенцеля грубой и несомненно искусственной выходкой гнева; он разбил драгоценную вазу и сказал при этом: «Монархия разлетится на мелкие куски, как этот сосуд!»

Условия мира были следующие: император отказывался в пользу Французской республики от своих прав на Австрийские Нидерланды; он отказался также от всех прав на те части Италии, которые образовали новую Цизальпийскую республику. В состав ее вошли: Ломбардия, прежнее герцогство Модена и папские владения. Император признал эту республику. Венецианской республикой распорядились без всякой жалости и без всякого уважения к ее правам, как будто из-за нее собственно и ведена была война. Договаривавшиеся государства поделили ее так: все венецианские владения с Далмацией поступили во владение Австрии, а Ионические острова были отданы Франции. Моденского герцога император вознаградил уступкой ему Брейзгау. Конгресс в Раштадте должен был через месяц закрепить мирный договор между Францией и Германской империей. Осуществление конгресса обеспечивалось четырнадцатью тайными статьями договора. Они определяли, что левый берег Рейна должен перейти в собственность Франции; Австрия должна в возмездие за это получить вознаграждение в Германии — архиепископство Зальцбург и часть Баварии. Немецкие князья, которые при этом и при заключении имперского мирного договора лишаются своих владений, должны быть вознаграждены за это в другом месте, а именно в Германии. Особенно замечательна была девятая статья договора, объявлявшая, что республика не намерена возвращать прусскому королю его владений на левом берегу Рейна, и что Франция и Австрия дают друг другу слово, что не допустят Пруссию увеличить каким-либо образом свои владения.

Мир в Кампо-Формио был большим успехом; действительно, это было событие замечательное, если припомнить, что в течение последних четырех лет во Франции господствовало правительство, подобия которому нет в истории человечества. Оно силилось соединить в себе все недостатки охлократии, деспотизма и олигархии и испортить все лучшие силы народа. Это не был успех директории, но исключительно успех гениального генерала и его армии. Политические результаты этого итальянского похода и увенчавшего его мира при Кампо-Формио (17 октября 1797 г.) выказались в том особенном значении, которое приобрели через него армия и ее полководец.

В противоположность этим внешним успехам, внутреннее состояние Франции было очень печально. Новое правление, директория, ознаменовало свое проявление бесстыдными насилиями и грубым хвастовством, добавочными декретами и подлогами при подаче голосов. Последним злоупотреблением этого правительства был драконовский закон, который лишал прав гражданства эмигрантов и их родственников, оставшихся во Франции 300 000 французов, лучшую часть нации. Деятелей новой исполнительной власти выбрали из посредственной якобинской партии. Карно, посаженный на место Сиэйса, когда тот отказался, был единственный человек со значением, но не более, как отличный второстепенный деятель, исполнитель, но не руководитель и не государственный ум. Так как эти люди распределяли государственные должности, то большая часть плутов, воров и неспособных лиц, занимавших эти места во времена конвента, остались на них и теперь или получили их вновь; с кровопийцами последних трех лет поступили также очень мягкосердечно. Впрочем на общественные и судебные должности, куда по новому закону назначались лица по народному избранию, были большей частью назначены новые честные и приличные люди.

Государственные финансы и народное благосостояние были доведены до полного расстройства не только многолетними насилиями над людьми достаточными и предприимчивыми, доставлявшими народу работу, но в особенности выпуском бумажных денег; эту операцию продолжали с беспримерной, доходившей до бессмысленности, дерзостью; выпускали ассигнации без всякого соображения об их действительной ценности и о состоянии кредита. Ассигнации, которые обещано было выплатить впоследствии, падали конечно в цене, по мере того, как эта будущая уплата становилась более сомнительной. В июле 1793 года за 100 франков бумажками давали в действительности только 33. В следующие годы ценность их падала еще быстрее. Когда директория вступила в управление, она не нашла в казначействе ни одного су звонкой монетой. Ассигнации для расходов на следующий день печатали в течение ночи и выпускали в обращение еще сырыми.

В феврале 1796 года, для успокоения общества, разломали на глазах у народа станки, на которых печатали деньги, территориальные мандаты на 2400 миллионов: их, однако, объявили не бумажными деньгами, так как каждый мандат обеспечили определенным участком государственных земель, и им назначили определенный принудительный курс. Если, однако, топор палача не мог принудить исполнять главное — установленную правительством принудительную таксу съестных припасов, то теперешний ослабевший, искалеченный терроризм не мог, конечно, заставить людей признать бумагу за деньги. Территориальные мандаты пали скоро на 97 процентов и сами граждане-законодатели требовали, как прочие, чтобы им уплачивали содержание и жалованье территориальными мандатами не по номинальной или принудительной ценности их, а по настоящей, рыночной цене их.

Ассигнации, выпущенные в обращение во время правления директории. Французская карикатура XVIII в.

Небольшую помощь оказали миллионы итальянской добычи; потребности войск оплачивались также большей частью неприятельскими странами; но и это не помогало. С боязливой торопливостью каждый спешил сбыть сомнительные бумаги. Все старались обменять их на какую-нибудь вещественную ценность. Крестьяне, которые в этих делах всегда более догадливы, закупали на бумажные деньги, пока они имели еще какое-нибудь значение, участки земли, разные домашние вещи, вообще все, что представляло какую-нибудь существенную ценность. На этом рынке, который эмиграция и гильотина подновляла и постоянно снабжала, дешевле и выгоднее всех покупали спекулянты и самые бессовестные, продувные негодяи из самих террористов, как Фуше. Дело не остановилось на том: как везде, бессмысленное умножение бумажных денег подняло цену на все и увеличило тем общую нужду. В начале 1797 года за завтрак платили 30 000 франков ассигнациями; через несколько месяцев бумаги эти не имели никакой цены. Но в те времена и при тогдашних правителях на это не глядели трагически. Не допускали никакую серьезную попытку привести в порядок финансы и тем устранить все замешательства, которые отсюда проистекали. Банкротством, которое продолжалось уже, собственно говоря, много лет сряду, никто не огорчался. В книгу государственного долга внесли и оплачивали процентами не более двух третей долга, остальная треть была обращена в свидетельства (bons) для закупки государственных имуществ (сентябрь, декабрь 1797 г.).

Против беспорядка государственного управления вооружились две партии. Управление было теперь не кровавое, как во времена до термидора, но приняло направление якобинское. Образовались: партия ультрарадикальная, даже прямо коммунистическая, и партия роялистская. Руководителем первой был некто Гракх Бабеф, человек с прошлым более чем двусмысленным. Все нелепости Сен-Жюста он еще усилил: общественное воспитание детей, из которых ни к одному не переходит имя отца; ни один француз не смеет покидать Францию; города надо разрушить, а все замки уничтожить; книг более не будет; без дозволения правительства нельзя ничего обнародовать; все французы будут носить особую одежду, все умершие подлежат суду и их хоронят лишь тогда, когда суд признает их достойными погребения. Такие и подобные нелепости проповедовали эти сумасшедшие головы! Они начали даже приводить их в исполнение, но безобразия эти прекратили без особого труда; нескольких из главарей, в числе их и Бабефа, казнили. Роялистская оппозиция стала теперь гораздо смелее; она сильнее других коренилась в народе. Никто не признавал настоящее правительство долговечным; всякий понимал, что в лице этого правительства революция еще ничего не достигла. Даже в самой директории был раздор. Трое — Баррас, Ревбелль, Ларевельер-Лепо (их назвали триумвиратом) — не сходились с остальными двумя, Карно и Бартелеми.

Гракх Бабеф (Франсуа Ноэль). Рисунок XVIII в.

В мае 1797 года состоялись опять, после долгого промежутка, первые народные выборы; в них приняли деятельное участие все те, которые не сочувствовали кучке людей, пять лет стоявшей во главе правительства, все лица, которых можно было назвать порядочными; они условились не избирать ни одного якобинца. Цель была достигнута; из 250 выбывших прежних членов конвента, едва полдюжины было вновь избрано. В обоих советах умеренные преобладали; еще один год, еще одни такие выборы и остальные якобинцы будут удалены; решительный роялист Пишегрю избран был в президенты пятисот. Якобинская партия поняла, однако, эту опасность; если этот возврат к прошлому окрепнет, им грозит смерть; во всяком случае, они потеряют свое положение и приобретенные — и как приобретенные! — богатства. Они воспользовались этим предостережением; воспользовались совершенно иначе, чем умеренное большинство, которое повторило ту же самую ошибку, какая в 1789 году уже расстроила умеренных и погубила их. Соперничая с людьми, которые ни перед чем не останавливались, они держались бумажной законности, тогда как якобинская партия с тремя директорами во главе, уже готовилась к насильственному перевороту.

Переворот совершился 18 фруктидора V года — третьего сентября 1797 года. Бонапарт прислал им для этого одного из своих подручных полководцев, Ожеро, грубого солдата, готового на все. Солдаты выгнали членов совета из залы; выборы 53 департаментов были уничтожены; депутатов, избранных большинством, удалили, а тех, которые пытались собраться, разогнали, частью засадили в тюрьму. Меньшинство же, единомышленники триумвиров, собрались в Одеоне и в Медицинской школе. Карно удалось бежать, но Бартелеми и многие другие были сосланы в Кайэнну. В большинстве случаев, благодаря жестокости, с какой производилась перевозка, ссылка в Кайэнну была равносильна смертному приговору и заменила гильотину, применения которой теперь избегали. В общем же террористическая обстановка, люди и меры выдвинуты вновь, варварские декреты против эмигрантов и их родственников возобновлены. Вместе с ужасами времен казней, появились прежние злоупотребления. Какие люди действовали теперь, каким людям отдали на разграбление Францию, лучше всего видно из того, что не прошло несколько недель, как первый из триумвиров вошел в сношения с Людовиком XVIII и объяснил, на каких условиях он согласен помочь ему восстановить монархию! Директорию пополнили двумя незначительными людьми своей партии, Мерлином (из Дуэ) и Франсуа (из Невшато).

Якобинская система возобладала опять и во внешней политике; она, впрочем, постоянно господствовала там. Часть правителей была уже недовольна миром в Кампо-Формио. Между тем ни этот мир, ни конгресс, собравшийся в Раштадте в декабре 1797 года, нимало не стесняли политику насилия. Грабеж повсюду; кое-где воровство. В Риме, где с некоторого времени посланником был Иосиф Бонапарт, старший брат победоносца-генерала, вспыхнуло революционное движение; при подавлении его папскими войсками был убит французский генерал Дюфо. Он начальствовал над мятежниками, сражавшимися против папских солдат. Этим воспользовались, чтобы занять Рим французскими войсками. В феврале 1798 года генерал Бертье вступил в Порто-дель-Пополо при полном безучастии населения. В Капитолии он произнес высокопарную речь, в знакомом нам смешном стиле, и обложил затем потомков Брута и Цицерона военной контрибуцией в 36 миллионов в пользу детей древних галлов. Генерал Массена, со своей стороны, так бесстыдно крал, что его собственные офицеры отказались повиноваться ему и требовали, чтобы начальство над ними опять было передано Бертье. Бертье приказал перевести папу в Тоскану (20 февраля), а комиссар директории снял даже кольцо с пальца папы. Можно себе представить, что после этого порядочно пообчистили дворцы и музеи. Об уничтожении правительственных учреждений этого государства сожалеть нечего; они считались, совершенно основательно, наихудшими в Европе, за исключением, конечно, турецких. И они сохранили за собой славу эту до конца, до наших дней. Будет ли лучше новоустроенная Римская республика, копия плохого оригинала, с ее пятью консулами, 32 сенаторами и 72 трибунами, это должно было показать время.

Вслед за папскими владениями, в следующих месяцах того же года (1798 г.), Швейцария была объявлена единой и безраздельной Гельветийской республикой. Для осуществления этой нераздельности, Мюльгаузен (28 января) и Женеву (17 мая) включили в состав Французской республики. Здесь, как и везде, успеху революции способствовало печальное устройство общественных учреждений. Они нигде не шли с веком, нигде не обладали способностью применяться к требованиям прогресса. Замкнутость патрициев, городской знати, нерасположение их к сельскому населению и даже к городским цехам подготовили победу демократической партии, которая в настоящем случае была также французская. Начал кантон Ваадский (Во), который отделился от Берна, и провозгласил себя Леманской республикой; вскоре (апрель) там устроили директорию по французскому образцу. Конституция ее была составлена и набросана в Париже, по тамошнему образцу. Страну заняли французскими войсками. В уплату за все эти благодеяния, французское правительство, уже в марте месяце, вознаградило себя, основательно разграбив казначейство, цейхгауз и хлебные магазины в Берне. Добычу, захваченную здесь только, оценивали в 42 миллиона франков.

Партия господ нигде ни нравственно, ни физически не могла оказать серьезного сопротивления. Только в кантонах Ури, вокруг Вальдштетского озера, управление которых было демократическое, а население католическое и религиозно настроено, ход дела был иной; религиозное настроение и духовенство выказали здесь свое влияние. Надеялись заставить их покориться, запретив вывоз хлеба; но они вооружились сами и дрались недурно. При Рапперсвиле, при Ротентурме, при Арте, под начальством генерала Шауенбурга, они вспомнили прежнюю борьбу свою с французами за свободу. О победах, конечно, нельзя было помышлять: 3 мая французы заняли монастырь Эйнзидель и выслали знаменитую икону Богоматери как добычу в Париж. 5 мая кантоны Швиц, Ури, Унтервальден, Гларус, Цуг должны были признать Гельветийскую республику.

Между тем Бонапарт возвратился в Париж в декабре 1797 года. Победы его поддержали директорию, и он присвоил себе за это право распоряжаться в Италии, как хотел. Он тогда уже настолько был первый между окружающими его, что народная масса в своей многосторонней нужде предугадывала в нем, по верному чутью, будущего спасителя и встречала его с восторженным поклонением. Директория ревностно поддерживала эти поклонения, и он принимал их, не высказывая своих убеждений, планов в будущем, молча, по-солдатски или с обдуманной скромностью. Бонапарт ценил этих низких людей по их достоинству, презирал их и пользовался ими. Они, со своей стороны, скрывали страх, который он им внушал. В напыщенной речи, переполненной высокопарными словами, Баррас упрашивал генерала направить свой победоносный меч на Англию, до сих пор не побежденную, возобновить великое предприятие Гоша. Казалось, предприятие это должно было осуществиться. В западных гаванях закипела деятельность, средоточием которой был Брест.

В феврале Бонапарт сам объехал западные гавани и изучил их расположение. Он пришел к убеждению (возможно, что это убеждение было у него уже давно), что от нападения на саму Англию надо отказаться. Его предприимчивым, дальновидным умом овладела иная мысль: прочно заняв Египет, угрожать владениям Англии в Индии. Мысль не новая; она занимала многосторонний ум немецкого философа Лейбница, который старался увлечь ею правительство Людовика XIV и надеялся направить завоевательный дух этого государя на эту внеевропейскую страну. Письма французских агентов подкрепили Бонапарта в его намерении: оно так подходило к смелому полету французского пылкого ума! Можно сказать, это было предприятие совершенно в духе старой Галлии, который в эпоху революции удивительным образом воскрес.

Самого Бонапарта влекли к этому совершенно иные побуждения. Его предыдущие успехи только раздразнили, но нисколько не удовлетворили его жажду власти. Он был твердо убежден, что не кто иной, как он, предназначен быть владыкой Франции. Безграничный эгоизм его указывал ему на это, как прирожденное его право. Это придавало всем его действиям, даже когда он ошибался, ту вескую самоуверенность, которая еще более усиливала его обаяние и помогала ему подчинять себе умы людей. Но обстоятельства еще не были достаточно подготовлены. Он говорил: «Великой славы завоеватели добиваются на Востоке!» У него было врожденное влечение ко всему великому, беспредельному; это влечение должно было в будущем погубить его. При этом он беспредельно верил в свое счастье, и оно действительно не обмануло его в этом необыкновенном предприятии. Другого оно окончательно погубило бы в мнении народа; его, напротив, оно вознесло на высоту величия.

В Египетском походе своем Бонапарт действовал, не заботясь нисколько о выгодах своей страны; но историки империи и французского народа останавливаются на нем с известным самодовольством и рассказывают его подробно. Для более всестороннего повествования этих времен, это не более, как эпизод, в котором есть много разнообразных и любопытных сторон. Члены конгресса в Раштадте, прежде официального открытия его, посетили Бонапарта и затем углубились в свою сложную и несомненно трудную задачу; дело шло ведь о Германской империи. К этому времени окончены были вооружения в южной военной гавани Тулоне, и 20 000 отборных войск готовились сесть на корабли.

20 мая 1798 года флот поднял паруса; с подкреплениями, которые он получил в пути, он состоял из 300 транспортных судов, 13 линейных кораблей, 8 фрегатов под командованием адмирала Брюэ. С ним отплыло несколько ученых, естествоиспытателей и археологов; этим выказали, что время революционного презрения к науке миновало. Тайна была хорошо соблюдена; сумели даже обмануть бдительность англичан. Экспедиция направилась к Востоку и 6 июня пристала к скалам Мальты, владению знаменитого ордена. Гроссмейстер ордена, барон Гомпеш, был не на высоте своего положения. Измена и бессилие предали значительный и укрепленный остров этот французам (12 июня). «Очень кстати, — сказал остроумно генерал, — что остров не пустой, есть кому отворить нам его укрепления; без этого нам никогда не удалось бы войти в них». Он оставил на Мальте гарнизон в 5000 человек, и без помехи со стороны англичан, которые ничего не знали о происходящем, флот достиг 1 июля цели своего плавания, египетских берегов. Высадились без особого затруднения вблизи Александрии, и французы очень легко овладели этим городом.

Трудно было определить: против какого врага были направлены эти войска. Египет принадлежал султану и составлял часть Турецкой империи; а с султаном Французская республика, верная старофранцузским преданиям, жила в мире и дружбе. Большого сопротивления с его стороны не ожидали. Султан Селим III царствовал с 1789 года. Предшествовавшие воины с Австрией и Россией ослабили его империю. После мира с последней (в Яссах) в 1792 году он старался оживить свое государство преобразованиями и устройством войска по европейскому образцу; но он раздражил этим старотурецкую партию и всесильную гвардию свою, янычар. Он с трудом оборонялся от янычар, бывших под начальством мятежного сатрапа Пасвана-Оглу, который только что возмутил во второй раз этих преторианцев и действовал победоносно. Более того: сам Египет был наполовину собственностью султана.

Истинными хозяевами страны были рыцари совершенно особенного, чисто восточного устройства — конное войско мамелюков. Они водворились в стране около 1250 года от н. э., и с 1517 года признали власть султана Османской империи. Это была аристократия, которая пополнялась и распространялась очень своеобразно — покупкой рабов с Кавказа, своих телохранителей. Около 60–70 тыс. этих черкесских воспитанников, которыми они пополняли ряды свои, усиливали численность их войска, состоявшего из 12 000 всадников, с 24 беями во главе. Они распоряжались остальным населением Египта, приблизительно состоявшим из 150 000 египтян или коптов, и около 200 000 арабов и турок, и властвовали, как такая военная община, без всяких семейных связей, может властвовать. Бонапарт гениально перетолковал им, по-восточному, революционные начала. Он издал воззвание, в котором объявил стране, что французы, истинные мусульмане, друзья султана, которому — да исполнит Аллах все желания его — ненавистники папы и мальтийцев, этих врагов ислама, прибыли в Египет, чтобы освободить его от ига мамелюков.

Два особенно уважаемых мамелюкских бея, Мурад и Ибрагим, собрали свои войска в окрестностях Каира. Увлечение поэтической стороной предприятия начало скоро ослабевать у французов под гнетом затруднений. Измученное зноем, жаждой и голодом, по песку пустыни, истощенное войско подвигалось к Нилу и с восторгом увидело его. 10 июля достигли Раманьэ, одного из жалких селений, вид которого отрезвил французов. Здесь произошло первое столкновение, в котором, как всегда, дикая храбрость была разбита европейской дисциплиной, — стойкость французской пехоты отразила искусные нападения конницы мамелюков.

Затем, 21 июля при Эмбабее, у подножия пирамид, произошло главное сражение против 1000 мамелюков, 60 000 арабов и коптов. Тут Бонапарт произнес знаменитые слова, действительно не лишенные величия и которые в устах великого человека были более, чем цветами красноречия: «Солдаты, с высоты этих памятников сорок веков глядят на вас!» С одной из этих пирамид Ибрагим видел бегство своих полчищ и, обратив коня своего, также произнес слова мусульманской покорности: «Аллах велик»!» Зато французская военная история обогатилась великолепным названием «Битва при пирамидах». После этой победы, за которую французы заплатили всего 30 человек убитыми, население открыло ворота Каира победителю, которого оно называло султаном Кебиром, отцом огня. Победитель торжественно вступил в Каир. 7 августа при Салегиэ была одержана еще одна победа, над Ибрагимом, а 13-го, на обратном пути в Каир, генерал получил известие, которое привело бы в отчаяние всякого другого. Флот его был уничтожен, мост между его войском и Францией разрушен.

Адмирал Нельсон, начальствовавший над английским флотом, ненавидел французов. Сильные, противные ветры помешали ему выследить выход французского флота из Тулона; он напрасно разыскивал его потом несколько недель, но наконец отыскал. Как только он 1 августа увидел французские корабли в заливе Абукир, подле Александрии, он тотчас напал на них. Он заметил, что французский адмирал Брюэ поставил свой флот слишком далеко от берега, тотчас провел несколько своих кораблей между берегом и французским флотом и таким образом напал на него с двух сторон. Сигналов Брюэ не поняли или не послушались; он сам был убит ядром. Битва началась в 7 часов вечера; наступила ночь, тогда на французском адмиральском корабле — он носил громкое название «Восток» (L'Orient) — вспыхнул огонь, и в 10 часов вечера огромный 120-пушечный корабль с 500 человек, взлетел на воздух. Ужасное морское сражение продолжалось всю ночь. Утром 2 августа весь французский флот был разрушен или взят в плен. Два линейных корабля и два фрегата — вот все, что Вилльнёв, преемник Брюэ, мог спасти. Из 11 000 погибло до 5200 человек.

Победа Наполеона над турками при Абукире, 25 июля 1799 г. Гравюра работы Бовена с картины кисти очевидца событий майора Ле Жёна, адъютанта принца Нёвшательского

Битва при Абукире, 1 августа 1798 г. Гравюра работы Фр. Веберна

Бонапарт мог теперь рассчитывать только на свой гений и на мужество войска, которое не изменило ему. Через несколько месяцев вся страна была совершенно завоевана и в его власти. Отдельный отряд под начальством Дезе оттеснил Мурад-бея вверх по течению Нила и очистил всю местность до первых порогов. Сначала он пытался привлечь к себе египтян кротостью и уважением к их верованиям. Страшное народное восстание в Каире 21 октября, вспыхнувшее внезапно, как бы из преисподней, разъяснило ему, каковы эти верования. Волнение распространилось во всей стране. Бонапарт поспешил выказать этому народу силу и свирепость свою так, как Восток привык видеть и понимать ее; а он умел проявлять их таким образом не хуже восточных тиранов. Из Европы он не получал никаких известий. Там над Францией собирались новые тучи, готовилась гроза, которая дала бы почувствовать Франции, что она отправила лучшего своего полководца и отборные войска вдаль, на бесцельное приключение.

В Европе более всего занимал все умы конгресс, собравшийся в Раштадте и который должен был решить дальнейшую судьбу Германской империи. Общие дела Германии были нехороши. Два главные государства, Австрия и Пруссия, и их руководители не доверяли друг другу, а государями их были посредственности и даже менее того. Австрийский император Франц II, на вид добродушный и чистосердечный, в действительности себялюбивый, ограниченный и жестокосердный государь, ввел бессмысленное полицейское управление преследовал все, что выдавалось из уровня обыкновенного. Он был помешан на величии своей власти, на безусловном исполнении его воли, как все посредственные люди, у которых в действительности нет своей воли. Все искусство его в управлении ограничивалось: внутри — полицией и наушничеством, вне оно не шло далее обыкновенной хитрости и искусного захвата земель, а в дипломатии, когда нужно — в очень откровенной лжи.

В Пруссии, вскоре после мира в Кампо-Формио, умер король Фридрих Вильгельм II (16 ноября 1797 г). Одиннадцать лет его правления принесли мало пользы Пруссии. Из событий этого времени лучшим было обнародование в 1794 году закона об устройстве земства, в котором виден еще был просвещенный дух восемнадцатого столетия и великого короля. Вокруг короля, человека чувственного, но вместе с тем романтика и богомола, теснилась толпа легкомысленных людей, какие уже не раз губили Прусское государство, знатные лицемеры, которые прикрывали свою развращенность наружным благочестием и которых низкопоклонные духовные лица защищали своим витийством.

Через два года после смерти Фридриха Великого (июль 1788 г.), издан был духовный эдикт министра Вёльнера, который, прикрываясь множеством елейных слов, решительно выступал против развития народа и защищал неприкосновенность авторитета так называемых символических книг Церкви. Государственные владения увеличились значительно присоединением добычи польской; но внутренняя сила его, покоившаяся на надежном, неподкупном, прямодушном и свободомыслящем чиновничестве, ослабела. Пример высшего общества подействовал на низшее, как это всегда случается в Пруссии, в хорошую и дурную сторону. Фридрих Вильгельм III (1797–1840 гг.), старший сын Фридриха Вильгельма II, теперь молодой человек 27 лет, подавал надежды на лучшее будущее. Человек нравственный, добросовестный, честный, но в то же время нелюдимый и застенчивый, он недостаточно был подготовлен к своему королевскому назначению. Он не любил решительные меры и поэтому не годился для этого времени, когда в борьбе с дерзким насилием и утонченным лукавством необходима была твердая мужественная воля и та особая мудрость, которой честный человек одолевает хитреца.

Фридрих Вильгельм III. Гравюра работы Мэно Гааса с портрета кисти Плеца и фон Горнемана (1798 г.)

Переговоры в Раштадте не привели ни к чему. Империя прислала депутацию, которой поручено было вести переговоры с французскими поверенными. Положение этих последних с самого начала было много выгоднее, так как в переговорах неизбежно выказывались неуклюжесть, разрозненность и соперничество дряхлого тела, которое называли Римской империей. На их стороне была сверх того та выгода, что при взаимном недоверии обоих великих государств, они могли втайне составлять с Австрией заговор против Пруссии, а с Пруссией против Австрии. Мелкие государства поняли, что дело идет вовсе не о целости империи, как уверяло беззастенчиво имперское правительство относительно тайных статей мирного договора в Кампо-Формио, что, напротив, предположено отказаться от всех земель на левом берегу Рейна, а это составляло почти десятую часть ее владений и ее населения, 1200 квадратных миль с 4 миллионами душ, и что на вознаграждение за это решено употребить земли духовенства.

Французские поверенные и властители в Париже были тогда окружены искательствами испуганных и жадных владетелей и князей. Для них, для их лакеев и поваров наступило хорошее время. Австрийские государственные сановники убеждались между тем более и более, что того вознаграждения, какое они особенно желали — Зальцбург и кусок Баварии, согласно 5 статье мира при Кампо-Формио — они не получат, и что они ничего не достигли угодливостью, которую оказали французам, дозволив им еще в декабре занять Майнц и всю страну, о передаче которой велись переговоры. Все показывало, что с французами добром ничего не добьешься; прежде всего события в Италии и Швейцарии, непрерывные насилия и грабежи; затем происшествие 13 апреля в самой Вене, где посланник Французской республики Бернадотт, своим дерзким поведением открыто раздражил толпу и вызвал тем оскорбление ею французского флага; затем он так же резко потребовал свои паспорта, несмотря на предложенное и даже данное ему удовлетворение. Вследствие всего этого решились составить новую коалицию. Прежде всего заключили тайный договор с Неаполем. Жалкий король его Фердинанд IV находился вполне под влиянием жены своей Марии Каролины, родной сестры казненной французской королевы; а она была в большой дружбе с английским адмиралом Нельсоном и приятельницей его, леди Гамильтон, женщиной очень двусмысленной нравственности. Делу помогло надменное требование новой Римской республики. Основываясь на том, что Неаполь состоял вассалом бывшего папского владения, теперь же владения эти обращены в Римскую республику и к ней конечно перешли все права папы, республика требовала у Неаполя уплаты ей вассальной дани. Можно себе представить, как победа, одержанная при Абукире прославленным теперь адмиралом, воспламенила ненависть к французам у обоих; у королевы и у адмирала ненависть эта доходила до безумия, притом они предвидели и знали, что вскоре должна начаться опять общая война.

Первый удар нанес Неаполь в ноябре 1798 года. Неаполитанское войско, к которому Австрия приставила Карла Мака, в качестве экзерцирмейстера и главнокомандующего, вступило в пределы Римской республики. Сначала французы должны были уступить им, потому что силы неаполитанцев, 60 000 человек, были больше; 29-го король Фердинанд IV вступил в Рим во главе своего войска. Впереди войска несли Распятие, войско оглашало воздух криками «еvviva Maria!» и тотчас выказало настоящее свое призвание — стало грабить город. Фердинанд обнародовал прокламацию, в которой говорилось, что короли проснулись; к сожалению, на деле этого еще не оказалось. Французы занимали укрепление Св. Ангела и очень выгодные позиции в стране. Печальное устройство неаполитанского войска, способного только грабить, дало французам возможность вскоре опять перейти к наступлению.

Генерал Шампионне подступил к Риму. Король, трус из трусов, так же как самый жестокий из жестокосердных, поспешил возвратиться в Неаполь. Он призвал народ к общему ополчению, и действительно французам пришлось возиться теперь с опасными шайками разбойников и негодяев — старинный способ ведения войны в этой стране. Испуганный волнением, которое он сам вызвал, Фердинанд предоставил Неаполь анархии, нагрузил казну и драгоценности из дворцов и музеев на корабли, отправил их под охраной английского флота в Сицилию, а 21 декабря и сам перебрался туда для большей безопасности. Генерал Мак покинул позицию при Капуте и просил у французов перемирия. Город Неаполь был в распоряжении лаццарони, и когда французы снова подступили к Неаполю, лаццарони храбро защищали его. Лаццарони сражались с осаждающими в самом городе; они всех осаждающих ненавидели, как республиканцев; 21 января 1799 года Шампионне взял город приступом, но сражение продолжалось на улицах еще 23-го, пока разъяренная чернь не была наконец усмирена, и тогда только Шампионне мог провозгласить здесь устройство новой республики, с классическим названием Парфенопейской.

Ту самую судьбу, которую здесь неаполитанский король сам подготовил себе, французы подготовили в то же время (декабрь 1798 г.) королю Сардинии Карлу Эммануилу. Этого можно было обвинить только в одном: что он слишком добросовестно исполнял договор с французами и слишком осторожно протестовал, когда французы беспрерывно нарушали его. Они же ставили ему в вину, что он еще существует, что он король. Чтобы избежать худшего, он в темную ночь покинул дворец отцов своих. Этот чересчур добросовестный человек оставил там все государственные бриллианты, серебро и 700 тыс. лир в добычу ворам, которые тотчас поселились во дворце. Он бежал на остров Сардинию и оттуда опротестовал акт отречения, который его силой заставили подписать; страна же осталась в распоряжении французов, в ожидании объявления войны, которую ожидали.

Все лето 1798 года правительства вели переговоры о новом союзе для усмирения дерзости французов; она действительно превысила всякие границы. Ядром этого нового союза была, конечно, Англия, которая теперь не хотела слышать о мире, после того, как директория резко отклонила в октябре 1796 года выгодные предложения мира, сделанные в Париже лордом Малмесбюри. Директория желала войны, хотя думала при этом о выгодах якобинской партии, но не Франции. Противникам Франции в это время предлагал свои услуги новый союзник — Россия, союзник ревностный, не своекорыстный и не скрывавший своих намерений в отношении Франции.

9 ноября 1796 года Екатерина II скончалась во время деятельных приготовлений к войне с Францией, и на престол вступил законный ее наследник, царь Павел I, Петрович. При жизни матери своей, не особенно к нему благоволившей, он постоянно держался вдали от двора Екатерины. Большую часть года он проводил в своей летней загородной резиденции, в Гатчине или в Павловске (близ Царского Села). В этом уединении около цесаревича Павла Петровича и его замечательно умной супруги, цесаревны Марии Федоровны, держался небольшой, тесный кружок преданных цесаревичу людей, которые и составляли отдельный от петербургского, гатчинский двор. Не призываемый к участию в делах государственных, цесаревич исключительно занимался воспитанием своего большого семейства и военным упражнением тех полков, которые состояли под его непосредственным начальством.

Отличительной чертой характера императора Павла, чрезвычайно благородного, прямодушного и слишком пылкого, было именно то, что он постоянно действовал под впечатлением минуты, и более по влечению сердца, чем по рассуждению и расчету. Поэтому и нельзя удивляться тому, что, вступая на престол после смерти своей великой матери, с которой он постоянно был в отношениях далеких и холодных, он прежде всего захотел отступить от замыслов Екатерины и ее способа действий как в делах внутренних, так и во внешних отношениях к европейским державам. Таким образом, первой заботой нового императора, по вступлении его на престол, было прекращение всяких приготовлений к войне с Францией. В его манифесте было заявлено, что «хотя он и чувствует нужду противиться неистовой Французской республике», но вместе с тем сознает необходимость умиротворения отечества после непрерывных 40-летних войн.

Император Павел I. Гравюра работы Игнация Себастьяна Клаубера с портрета кисти Паули

Это миролюбивое настроение отчасти послужило поводом к опале, которой подвергся Суворов. Благоговея перед памятью Екатерины и ее деяниями, Суворов явился весьма прямодушным выразителем того недовольства, которое вызвано было в армии прекращением приготовлений к войне с Францией, и, не стесняясь, смеялся над некоторыми нововведениями в обмундировании войска (по прусскому образцу). Когда император узнал об этом, то приказал Суворову немедленно выехать из столицы и жить безвыездно в его маленьком новгородском поместье, где великий полководец и провел два года в полном уединении. Он часто проявлял и самые благородные чувства; так, например, он даровал самым почетным образом свободу Костюшке, который предводительствовал польскими войсками во время возмущения. Это была натура, у которой всякое увлечение достигало крайних пределов. Так, теперь он питал безграничную ненависть ко всему революционному и французскому, и готов был наказывать строгими взысканиями за ношение круглых шляп, короткую стрижку волос на голове, за длинные панталоны и прочие невинные проявления нового духа. Он читал в юности историю Мальтийского ордена, сочиненную Фертотом, и увлекся этим романтическим обществом, которое теперь так бесславно окончило свое существование. Это усилило его нерасположение к французам; он сердился, что они и их ненавистный полководец коснулись и этой почтенной старины.

Между тем, события шли своим чередом; войска республики одерживали победу за победой, быстро захватывали обширные области и подчиняли их республиканскому общественному строю. На Севере были присоединены к французским владениям Нидерланды; на Юге — в Италии — Франция захватила всю Ломбардию; на Средиземном море — Ионические острова. В то же время Франция продолжала войну с Англией и перенесла ее в Египет и Сирию, где ее войсками командовал генерал Бонапарт, который своими победами в Египте, встревожил и Англию, и Турцию. Вследствие всего этого и Австрия, и Англия, и Турция обратились к России, приглашая императора Павла вступить с ними в коалицию против общего врага.

Император Павел, при всем своем миролюбии, не мог отказать в покровительстве и помощи тем изгнанникам из Франции, которые просили у него убежища. Эта помощь и покровительство, оказанные эмигрантам и несчастному принцу Людовику XVIII (впоследствии возведенному на французский престол), возбудили во Франции неприязнь против России.

Французы не скрывали ее и даже старались выказать при удобном случае, но окончательным поводом к разрыву России с Францией послужило следующее обстоятельство. Бонапарт, летом 1798 года, по пути в Египет, занял о. Мальту, издавна принадлежавший мальтийским рыцарям, а между тем этот орден уже с 1797 года состоял под покровительством императора Павла I, к которому рыцари обратились с жалобами и просьбой о защите своих прав. Император Павел был возмущен этим захватом и с обычной своей пылкостью тотчас решился действовать. В октябре он принял звание гроссмейстера Мальтийского ордена, предложенное ему бежавшими рыцарями этого ордена, и заключил один за другим союзы с Неаполем (29 ноября), с Портой (23 декабря) и с Англией (29 декабря 1798 г.). Австрия решилась также объявить войну Франции, так как она наконец убедилась, что французы вовсе не расположены удовлетворить ее желания относительно Германии.

Переговоры в Раштадте не привели ни к чему; точно так же, как и в Зельце, где Австрия вела отдельные переговоры с Францией. Поэтому Австрия вступила в союз с Россией; но Пруссию не удалось увлечь в коалицию. Обе стороны старались заманить ее, но король решил пока остаться верным нейтралитету. Вступить в союз с французами он тоже не мог; они в Раштадте уже достаточно ясно показали, чего Германия может ожидать от них. С другой стороны, нисколько не доверяли Австрии, или, по крайней мере, не достаточно верили Австрии и ее министру Тугуту, который теперь опять имел большое влияние на управление и не отказался ни от одного из своих проектов.

Русская вспомогательная армия уже была на пути. Французская нота 2 января 1799 года требовала, чтобы Австрия остановила движение этой армии. 27 января французы заставили гарнизон очистить Эренбрейтштейн на правом берегу Рейна, а это было уже военное действие. 15 января Австрия отказалась исполнить требование французов, а 1 марта Франция объявила ей войну известием, что французские войска перешли за Рейн.

В этой второй союзной войне (1799–1801 гг.) главные военные действия происходили в Южной Германии, в Швейцарии и Голландии, а англо-турецко-французская война велась в Египте и Сирии. Первые свои победы французы одержали в пределах Гельветийской республики; они разбили здесь при Граубюндене австрийцев, которыми командовал фельдмаршал Готце. Зато в Верхней Швабии, между Дунаем и Боденским озером, эрцгерцог Карл счастливо воевал с дунайской армией французов. Он разбил 25 марта Журдана при Штокахе; 23 марта Массена с гельветийской армией был отбит с большим уроном от Фельдкирха.

Переговоры в Раштадте, которые много месяцев не двигались вперед, окончились наконец. Конец этот ознаменовался кровавым преступлением; цель и виновники его долгое время были неизвестны; впрочем и теперь еще нельзя сказать об этом ничего положительного. Глава императорского правительства не признавал уже конгресса, и австрийские войска заняли уже окрестности и местопребывание конгресса. Французские поверенные медлили с отъездом; австрийский полковник Барбаци, наконец, на словах только уверил их, что они в течение еще 24 часов могут выехать безопасно. Они собрались в путь 28 апреля, и действительно в ночь 28-го восемь экипажей выехали из города. В нескольких стах шагах от города поезд был остановлен гусарами; двое из поверенных, Робержо и Боннье, зарублены саблями, третий, Дебрю, успел спастись. Экипажи были после убийства разграблены, вещи повыброшены. Австрийское правительство расследовало это событие очень поверхностно и вскоре совершенно предало его забвению, но история разобрала его внимательно и с точностью доказала, что австрийское правительство, Тугут и граф Лербах (он был на конгрессе поверенным со стороны Австрии и находился тогда в главной квартире эрцгерцога Карла), надеялись захватить важные документы — разграблены были в посольских экипажах одни документы. История не определила только, кого надо обвинить в убийстве. Сделано ли оно случайно низшими исполнителями? Совершено ли оно из недостойной жажды мести или же — люди, вроде Тугута и Лербаха, способные на все — надеялись подобным кровавым преступлением в якобинском роде навеки рассорить Францию с союзом монархических законных правительств?

Между тем начались военные действия и в Италии. В Северной Германии французы отступили, слабо преследуемые за Рейном; и тут, и в Италии союзники одержали несколько успехов. Еще прежде прибытия русских вспомогательных войск, австрийцы под командованием Края разбили при Маньяно, на юге от Вероны (5 апреля), французов под начальством малоспособного Шерера. В половине апреля явился русский вспомогательный корпус. Во главе его стоял такой военачальник, как фельдмаршал Александр Васильевич Суворов, который был вызван императором Павлом из новгородского уединения, осыпан милостями и отправлен главнокомандующим в Италию, так как император австрийский умолял Павла прислать именно Суворова.

Граф А. В. Суворов-Рымникский, генералиссимус русских войск. Гравюра с портрета кисти И. Крёйцингера (1799 г.)

Суворов оживил своим гением и военным пылом австрийскую методическую тактику, которую в то время нередко называли «тактикой поражений». Он родился в 1729 году, ему было уже семьдесят лет, но он был полон сил; под наружным чудачеством он скрывал проницательный, ясный ум как в отношении военного дела, так и в политике, и гениальный стратегический взгляд. Его чудачества, резкость и его простосердечие, свойственное каждому русскому простолюдину, были искусственны; это была маска, под которой он чувствовал себя более свободным. Он оживил военные действия двойной силой, в которой они очень нуждались. Своекорыстным тайным намерениям, стремлению завладеть новыми областями, требованиям вознаграждения и обеспечения, которыми руководились в Вене, он прежде всего противопоставил силу своего политико-религиозного убеждения. Для него эта война была войной за веру; он был убежден, что сражается за Божье дело! Затем он показал силу свежего, убежденного воина, который прежде всего ищет неприятеля и победу; а всего этого недоставало австрийским полководцам, по крайней мере, во время настоящего похода. Его военный взгляд выражался в двух словах: «Сражайся холодным оружием и не мешкай!» Он сам действовал повсюду быстро и требовал того же от других, тогда как австрийцы предпочитали рекогносцировки и осады. «Кто хочет найти неприятеля, найдет его везде!»

Союзное войско выступило 19 апреля, а 29-го Суворов занял Милан. Французы отступили за Тичино; 27 мая союзники овладели Турином. Военные неудачи французов отразились и на политическом их положении, и все созданное ими рухнуло. Моро, заменивший Шерера как главнокомандующий, надеялся на помощь Макдональда, спешившего с юга через Неаполь и Рим; но Суворов разбил его в трехдневном упорном сражении 17–20 июня при Требии. Последствием отступления французов было падение Парфенопейской республики. Республиканско-французская партия, сравнительно с бурбонско-папской, составляла в действительности самую значительную часть населения; но противоцерковная резкость французов, их грабительство и жестокость оскорбляли чувства толпы. Вся Италия была раздражена против чужеземных освободителей.

Кардинал Руффо стал по уполномочию короля собирать войско для охраны Церкви; он не был разборчив! Между вождями было несколько известных начальников разбойничьих шаек: Михаил Цацца, которого народ прозвал «Фра-Дьяволом», и еще некий Маммон, деятельность которого смело могла выдержать сравнение с ужаснейшими деятелями якобинского терроризма, Россиньолем или Каррьером. Поддерживаемая русско-турецко-английским отрядом, высадившимся недавно, эта армия двинулась на Неаполь. Внутри восстали сочувствовавшие ей элементы, испытанные друзья престола и алтаря, лаццарони; 14 июня Руффо занял город, и положение республиканцев сделалось опасно. Цитадель была, однако, еще в их руках, а потому они заключили 23-го числа капитуляцию, по которой республиканцам представлялось переехать на нейтральных судах во Францию, или же оставаться на родине под охраной амнистии, конечно очень ненадежной в этой стране при этом правительстве и среди этого населения. Капитуляция была подписана начальниками русских и турецких войск и английским командором Фордом. Посадка переселенцев на суда началась, но явился Нельсон со своим флотом (10 июля) и объявил капитуляцию недействительной. Напрасно возражали лица, подписавшие капитуляцию, считавшие, что они обеспечили исполнение ее своим честным словом. В дело вмешался сам король, и работа убийства началась: кровожадные руки давно уже были готовы к ней. Жертвы исчислялись тысячами; весь морской берег был уставлен виселицами; вешали даже на реях английских военных судов. Прежние заслуги, преклонный возраст, высокое общественное положение — ничто не спасало. Князь Караччиоли, некогда друг короля, напрасно просил, чтобы его расстреляли: его, бывшего адмирала, повесили на мачте неаполитанского корабля. Французов отпустили на волю; но на пленных неаполитанцами раздраженный неприятель излил месть свою.

В Верхней Италии венский гофкригсрат своей глупостью и своими интригами отравил и испортил русскому фельдмаршалу блестящие успехи его побед; гофкригсрат состоял под влиянием упрямого министра Тугута. Русский фельдмаршал не мог сделать нападения на французов, которые удерживались еще в Ривьере; между тем после падения Мантуи и Александрии у них не оставалось более оплота в Верхней Италии. Директория прислала войску подкрепления и нового полководца Жубера на место Моро. На юг от Тортоны, севернее Генуи, при Нови они сразились 15 августа с Суворовым; силы обоих были довольно одинаковы, по 35 000 человек у каждого. Сражение продолжалось 16 часов; битву решил австрийский генерал Мелас, который в полдень 15-го, нанес последний удар четырнадцатью тысячами свежих войск. Французы потеряли третью часть своего войска и 37 пушек. Жубер, полководец, от которого они ожидали столь многого, пал в битве. Здесь, в Италии, счастье не изменяло австрийцам и их союзникам до конца года. В конце сентября пала и Римская республика, а папский престол был восстановлен. Событие это совершилось, по странному стечению обстоятельств, при помощи русско-турецкого отряда, который на английских кораблях высадился в Апулии. Папа Пий VI умер в Валенсии в августе 1799 года, в мае следующего выбрали некоего Киарамонти, Пия VII.

К сожалению этими крупными успехами не сумели воспользоваться для полной победы и выгоды их были даже большей частью потеряны, по крайней мере, на северном театре войны, за Альпами. В Голландии англичане и русские высадились в половине сентября под начальством герцога Йоркского. Но поход этот был неудачен, он кончился 19 октября постыдной капитуляцией. Для англичан война эта была, однако, очень выгодна, так как они захватили колонии новой Батавской республики, а нидерландский флот передался им и поднял оранский флаг. Положение дел коалиции совершенно изменилось, благодаря лживому образу действия Вены. В основании се действий был положен чересчур недальновидный замысел — такова была вся политика Австрии — выжить русских из Италии, чтобы воспользоваться самим вполне плодами настоящего выгодного положения дел. Политикующие стратеги придумали в Вене совершенно новый план военных действий. Эрцгерцог Карл должен был двинуться к Рейну, где ожидали тогда дальнейших чудес от одновременного нападения англо-русских войск на Батавскую республику. Суворову было приказано перейти в Швейцарию и там соединиться со второй русской вспомогательной армией Корсакова, которая должна была прийти в половине августа в Шафгаузен. Такая неожиданная перемена в плане военных действий поставила Суворова в большое затруднение, так как ему предстояло совершить трудный переход через Альпы, в начале осени, в самое неудобное время. Кроме того, из трех путей через Альпы Суворов был вынужден избрать самый трудный — путь через гору С.-Готард, так как на других путях важнейшие проходы были уже заняты французами.

И вот в начале сентября 1799 года, при ненастной и туманной погоде, русские двинулись через Альпы. На вершине С.-Готарда французы загородили русским дорогу; но Суворов послал Багратиона в обход их позиции — и французы должны были уступить поле битвы. Весь переход через Готард, по дикой долине Рейса, по Чертову мосту, Вальдштетскому озеру, по долине Муотты — это нечто подобное подвигам древних витязей и переполнено самыми романтическими ужасами. Войско двигалось и сражалось по тропинкам, на которых ни до того, ни после никто никогда не воевал; оно шло среди пустынных каменных скал и ледяных гор (на них не было тогда даже следов теперешних любознательных путешественников), при нечеловеческих усилиях и лишениях, которые стоили Суворову почти 2000 воинов. Это возможно только такому полководцу, как Суворов, и такому солдату, как русский. Достигнув Муотенской долины, Суворов получил страшную весть о том, что Корсаков разбит Массеной при Цюрихе и вынужден к отступлению, а все выходы из Муотенской долины заняты 70-тысячной французской армией. У Суворова же было только 18 000 войска без артиллерии, без боевых припасов; солдаты были изнурены, босы и нуждались в самом необходимом. Французы были до такой степени уверены в громадном превосходстве своих сил, что считали нападение со стороны Суворова невозможным. Поэтому, когда русский генерал Розенберг ударил по французам со стороны Муотенской долины, он застал их врасплох и нанес им жестокое поражение, а между тем Суворов с главными силами оттеснил французов с другой стороны и пробился к Гларису; 26 сентября русское войско вышло наконец из гор, перешло на земли дружественной Баварии и отодвинулось за Лек. Узнав об этом, император Павел, разгневанный неприязненными действиями Австрии, порвал союз с ней и приказал своим войскам возвратиться в Россию. Суворов простился со своими сподвижниками в Кракове и уехал в Петербург, где вскоре и скончался (6 мая 1800 г.).

Несмотря на сентябрьские неудачи, можно было еще продолжать войну спокойно и с надеждой на успех, так как имелся в виду новый союзник в лице государства, до сих пор игравшего в событиях очень жалкую роль. Новый курфюрст Баварии, первый из линии Цвейбрюкенов, Макс Эммануэль, которому, казалось, не из-за чего было питать дружеские чувства к Австрии, обязался, однако, (1 октября, в Гатчине) всеми силами своего государства помогать правому делу. Он решился на это преимущественно оттого, что и правительство директории, стоявшее во главе враждебной республики, со своей стороны, в течение этого года дало достаточно доказательств своей полной неспособности.

Но тут именно совершилось событие, которое в октябре месяце дало делам решительный оборот. Генерал Бонапарт возвратился в Европу. 9 октября 1799 года он высадился во Фрежюсе.

Проследим, вкратце, события знаменитой, но вместе с тем и неудачной египетской экспедиции; со стороны она казалась гораздо прекраснее, чем была в действительности. Положение войска сделалось очень опасным после того, как погиб флот. Султан не пожелал понять той огромной пользы, которую, как уверяли его, французы доставили ему, уничтожив мамелюков. Побуждаемый Англией и Россией, он объявил 1 сентября войну Франции. Бонапарт решился из затруднительного положения своего извлечь возможные выгоды и стал устраиваться в Египте, как у себя, по-хозяйски. Естественные богатства страны и счастливый, уживчивый нрав французов много помогли ему. Некоторые французы так освоились с требованием Бонапарта применяться к обычаям местным (он подавал пример тому и сам), что совершенно перешли в ислам, как Мену — Абдалла Мену. Но опасность грозила с трех сторон: изнутри, где восстание в Каире было только на время подавлено; с севера, где опасались высадки англичан; из Сирии, где паша Ахмет-Джеццар собирал войско. Против последнего Бонапарт, по обыкновению, выступил сам. Пока Дезэ в Северном Египте удерживал остатки мамелюкского войска Мурада-бея, Бонапарт, в феврале 1799 года, шел в Сирию. Пограничная крепость Эль-Ариш сдалась 20 февраля. В Яффе, после взятия ее, казнили 2000 пленных; вероятно потому, что между ними оказались уже капитулировавшие в Эль-Арише. Опять дрогнули Святые Места и берега Иордана от грома оружия франков, как во времена крестоносцев. У этих новых франков было, впрочем, мало общего с крестоносцами; предводитель их уверял магометан, что он их друг, так как он прогнал с престола папу и уничтожил Церковь. Приступ на Сен-Жан-Дакр не удался. Турки оказали на стенах упорное сопротивление. Их воодушевляли англичанин Сидней Смит и французский роялист Филиппо. Победы в открытом поле приносили мало пользы. Положение в Египте становилось опасным, несмотря на победы Дезэ на берегах Верхнего Нила, где он проник до чудесных построек древних времен. Ученые, сопровождавшие войска, привезли оттуда сведения, которые послужили началом к целому ряду исторических исследований. Во французском лагере показался обычный союзник варваров — чума, от которой стали умирать. После сражения при горе Фаворе, в котором Бонапарт разбил Дамасского пашу, он возвратился в Египет и вступил опять 14 июня в Каир. Турецкая армия, в 18 000 человек, под начальством Румелийского паши, высадилась в Александрии. Бонапарт напал на нее и уничтожил ее 25 июля при Абукире.

При переговорах об обмене пленными, командор Сидней Смит дал ему пачку газет. Англичанин оказал этим плохую услугу коалиции; для нее выгоднее всего было, чтобы Бонапарт оставался в Египте. Между тем из этих газет Бонапарт узнал, что его час уже пробил во Франции. Его великие восточные планы, надежды сделаться новым Александром — не осуществились и были с самого начала несбыточны. Он мечтал, между прочим, соединиться с сыном Гидер-Али, Типпо-Саибом, Мизорским князем в Индии; с 1797 года француз Рибо старался вооружить саиба против англичан; но мещанский султан, как они прозвали этого восточного деспота, в мае этого года пал в сражении. Замечательно, что в этих битвах начал свое военное поприще будущий противник Наполеона, тогда еще не более как сэр Артур Уэлеслей. Если даже и была какая-либо возможность окончить с честью египетское предприятие, то сделать это можно было только из Европы, коренным образом изменив все отношения во Франции. Бонапарт быстро составил себе план действий и быстро осуществил его. Не спросись ни у кого, тайно, в уединенном месте и в сопровождении немногих лиц, он сел на корабль, оставив войску своему прокламацию, в которой он объяснял солдатам причины своего отъезда и обещал им скоро выслать новые подкрепления. Главное начальство он передал Клеберу, чем, конечно, ничуть не обрадовал его.

Счастье не покинуло его; он не попался многочисленным английским военным судам, плававшим по Средиземному морю. Из Фрежюса, где он высадился, он поспешил в Париж. По дороге население везде встречало его, точно законного повелителя, возвращающегося в свои владения. Он давно уже попал в число любимцев народа, которым прощают самые грубые ошибки. И народ был прав в этом. В сравнении с тем, что этот человек мог дать и дал бы своему народу, даже ошибка, подобная египетскому предприятию, оказывалась ничтожной.

Правители директории, точно так же, как их предшественники, не сумели закрепить республиканское управление довольством управляемых. Редко правительство пользовалось так мало самым обыкновенным уважением окружающих его. Оно из всего стремилось добывать деньги. Так, в конце 1797 и начале 1798 года, по случаю совершенно искусственно раздутого неудовольствия с Северо-Американскими свободными Штатами, тогдашний министр Талейран с величайшим хладнокровием указал посланнику Штатов, за какую сумму они могут добиться мира «как с Алжиром и индейцами». Выборы в марте 1799 года окончились в пользу оппозиции.

Избрание Сиэйса в число директоров нисколько не усилило правительства; точно так же не подкрепили его перемены других лиц, большей частью людей посредственных и неуважаемых. Последнее насилие (правильный ход дел беспрерывно нарушался такими переворотами), так называемая революция 30 прериаля (18 июня 1799 г.), опять усилило якобинство; по крайней мере роялистов опять самым низким образом преследовали и мучили. Впрочем, каждый из посредственных членов главного правительства и все члены совета прежде всего заботились о самих себе. Бонапарт, который производил впечатление человека разумного и не был участником всех интриг правителей, силой самих обстоятельств, выдвинулся из толпы. Он выжидал, наблюдал, не участвовал ни в каких партиях и стоял выше их. Он не спешил высказаться, для него было, напротив, гораздо выгоднее, чтобы толпа смотрела на него с надеждой и страхом, переходя от одного чувства к другому. Общественное мнение занималось им, как владетельной особой, и летучие листки обсуждали — Cromwell ou Monk? указывая положение, которое вскоре займет генерал. Мало было вероятия, чтобы он сделался Монком, восстановителем законной монархии. Что правление директории в теперешнем его состоянии недолго просуществует в его присутствии — это лучше всех понимал Сиэйс, самый умный из членов директории. Остальные члены: адвокат Гойэ, Рожер-Дюко, Мулэн и Баррас — были ничтожны; последний имел еще некоторое значение, но это был гуляка и негодяй по образу мыслей. Он недавно высказал Бурбонам, что за скромную сумму в двенадцать миллионов готов помогать им.

Бонапарт принял предложение Сиэйса, который искал «шпагу», и был прав. Признавая, что в течение десяти лет, всякие два месяца законный порядок дел нарушается насильственным образом, они почти открыто заключили между собой условие о новом нарушении его. Бонапарту, который закоренелым якобинцам и убежденнейшим роялистам выказывал одинаковую холодность и равнодушие, нечего было стесняться, когда они предлагали ему свои услуги. Прежде всего он мог рассчитывать на большинство спокойных граждан, на зарабатывающий класс богатых денежных людей, а более всего — на солдат. «Помогите мне вырвать Францию из рук адвокатов!» — очень ловко сказал он одному из своих генералов, Лефевру; или же гораздо короче и откровеннее: «Долой этих болтунов!» (chassez-moi ces bavards!) Слова эти сделались воззванием следующих решительных дней.

18 брюмера (9 ноября 1799 г.) собрался совет старейших; многие из членов его были уже посвящены в тайну настоящих событий. Обсудили затруднительность положения республики и решили перенести законодательное собрание в Сен-Клу; генерала Бонапарта сделать начальником 17-го военного округа — Париж и его окрестности — и поручить ему заботу о перемещении собрания. Бонапарт принял поздравления своих офицеров и произвел смотр всем наличным войскам. Музыка военного марша привлекла многих парижан, которым хотелось посмотреть, как разыграются события этого дня; все знали, что должно что-то случиться; любопытно было узнать, какое правительство будет у них к вечеру? Но день прошел без особого волнения.

Правление директории само собой как бы остановилось. Никто не исполнял приказаний Барраса и Мулэна. Барраса убеждениями и лаской уговорили подать в отставку; в два часа пополудни директория не существовала более и большинство Совета пятисот утвердило, хотя не без ропота, постановление о переводе собрания в Сен-Клу. Вечером собрались триумвиры: Бонапарт, Рожер-Дюко, Сиэйс и несколько доверенных лиц; Сиэйсу пришла очень счастливая мысль — сейчас же, ночью, засадить в тюрьму еще человек сорок сочленов и тем обессилить остальных. В 1851 году Луи-Наполеон воспользовался этой мыслью, но Бонапарт этого не сделал. Половина государственного переворота совершилась; но когда на другой день, утром, члены совета увидели, что дворец и сады Сен-Клу охраняются солдатами, страсти начали накаляться: якобинцы сознавали, что последний час их пробил. В 2 часа началось заседание. Пятистам предложили присягнуть снова конституции; собрание заволновалось; даже президент их Луциан, брат Бонапарта, должен был присягнуть. В Совете старцев, где люди, верные конституции, были в меньшинстве, не обошлось без шума. Генерал направился туда, сказал неудачную речь Совету, обратился с несколькими словами к гренадерам, которые дошли с ним до дверей; один из депутатов крикнул ему, чтобы он присягнул конституции. Пораженный, он простоял мгновение молча, одумался, затем резко, отрывисто воскликнул: «Конституция! Вы сами нарушили ее 18 фруктидора, 22 флореаля, 30 прериаля! Что сделали вы с Францией, которую я оставил вам такой цветущей?» Во время шума, восклицаний и ответов на них, ему донесли, что на другой половине, в Оранжерее, брата его принуждают подать голос за отстранение его, генерала. Он поспешил туда, солдаты пошли за ним; он направился прямо к креслу президента. Произошло смятение; зал огласили громкие крики: «Вне закона!» (hors la loi). Бонапарт, не привыкший к парламентским сценам, растерялся совершенно и был таким образом удален из зала.

Все были поражены. Сиэйс, не отличавшийся храбростью, — он держал всегда наготове карету, запряженную шестью лошадьми, на всякий случай, — собирался уже бежать. Внутри волнение не прекращалось, и Луциана хотят заставить произнести смертный приговор брату. Увидев вокруг себя солдат, Бонапарт ободрился и послал офицера с десятью солдатами освободить брата. Они вывели его, но мешкать было невозможно. Оба брата сели на лошадей. Луциан, более красноречивый, обратился к солдатам, говорил им, как это бывает всегда в таких случаях, об убийцах с одной стороны, о свободе с другой. После этого Мюрат ввел батальон гренадер в зал. Раздалась команда, гренадеры подняли ружья и прицелились; опасность была явная. Тогда произошла беспорядочная, шумная, смешная сцена. Представители Франции, революционеры, роль которых была окончена, бросаются к окнам и один за другим, в шляпах с перьями, в трехцветных перевязях, прыгают через окна. Так как зал расположен был внизу, то опасности сломать шею не было. Вечером победители собрались. Решают (что иное могли они решить?), благодарить Бонапарта и солдат, уничтожить конституцию, распустить Совет и учредить новую исполнительную власть из трех консулов: Бонапарта, Сиэйса и Рожера-Дюко. В полночь консулы присягнули в Оранжерее единой и нераздельной республике, господству народа, свободе, равенству и представительному правлению; в 4 часа утра они возвратились в Париж.

Теперь, когда он был на настоящем своем месте, к Бонапарту возвратилась самоуверенность, которой ему недоставало накануне. Он взял на себя управление страной, к чему у него были положительно выдающиеся способности. Гораздо менее важное дело, выработку новой конституции, он взвалил на Сиэйса, искусника по части государственного зодчества; комитет из 50 выборных не имел никакого значения. Новая сила оживила мгновенно весь государственный организм. Что Бонапарт первый из консулов, было понятно само собой, хотя никто не говорил этого, да и ни к чему было говорить! Все, что не нравилось ему в проекте конституции, придуманной Сиэйсом, которого признавали великим законником (он и сам считал себя таковым), все это разрывал, как паутину, проницательный ум Бонапарта, его ясное, острое, повелительное слово. Сиэйс скоро сам понял положение дел; говорят, он сказал: «Main-tenant nous avons un maitre, il veut tout, fait tout, sait tout». И действительно, дело было так. После десяти бурных, ужасных лет во Франции было то, чего не было со времен Людовика XIV. У Франции был повелитель, который все захватил, все делал сам и все мог сделать.

Наполеон Бонапарт, первый консул.

Портрет работы Ж. Б. Грёза по фотографии Ад. Броуна и К, сделанной в Дорнахе

Примечания:

1

То есть расстрел картечью, пулями и потопление.