• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Февральская революция в Париже, 1848 г. Провозглашение республики, 24 февраля Литография работы В. Адама и Ж. Арну.

Эпилог великой трагедии еще раз сильно взволновал все умы, и вообще 1815 год, важный по событиям, составляет начало совершенно иного времени, не похожего на бурные десятилетия, следовавшие за 1789 годом. Заседания Венского конгресса окончились в это знаменательное лето заключительным договором от 9 июня 1815 года; его дополнили и изменили в нескольких пунктах при заключении Второго Парижского мира, 20 ноября, между вторично восстановленным королем Франции и четырьмя державами. Мир этот наложил на побежденную страну, кроме нескольких важных земельных уступок, уплату 700 000 000 франков военных издержек и оккупацию 150-тысячным союзным войском на пять лет.

В 107 из 121 параграфа Венского договора определялись прежде всего территориальные условия Европы: дело это, с трудом доведенное до конца, как всегда бывает в подобных случаях, никого полностью не удовлетворившее, все же доставило Европе полстолетия мира. В переделанной карте Европы было пять великих держав и около них известное число государств различной величины. Неприкосновенна в новом распределении осталась только Оттоманская империя, некогда в тяжелые дни втиснувшаяся в число европейских держав, но остававшаяся чуждой им и своеобразной. Из пяти великих держав — России, Англии, Франции, Австрии и Пруссии — более всех выиграла Россия. Еще при Наполеоне она присоединила Финляндию, как мы уже говорили, и этим улучшила свое слабое морское положение. Теперь она получила герцогство Варшавское, за исключением западной части, Познани, и образовала из него «царство Польское». В первый раз выступила она как великая европейская держава во всей силе огромной страны, населенной в то время 40 000 000 жителей; она была до некоторой степени связана огромным пространством, плохими путями сообщений, сильно ощущавшимся недостатком выхода к морю, крепостной зависимостью массы населения.

Совершенную противоположность ей составляла Великобритания, колониальное королевство, распространявшееся на все части света и составлявшее центр с единственным положением среди морей и океана. Море, отделявшее остров от всех народов, в то же время и соединяло его со всеми. Из своих завоеваний в последнее десятилетие Англия удержала Лапландию и хлопчатобумажные округа Нидерландской Гвинеи; острова Табаго и Лукайские в Западной Индии и Иль-де-Франс на востоке от Мадагаскара. В Европе она получила Гибралтар, Мальту, Ионические острова, а с этим и господствующее положение на Средиземном море. Могущество, богатство, свобода соединялись в этом государстве, которому так часто завидовали; но была и у него глубокая рана, больное место у самого сердца — Ирландия.

Франция вышла из войны побежденная, но в существенных жизненных условиях не ослабленная. Парижане сумели польстить самому влиятельному из государей, императору Александру, и новый мир наложил на них ничтожные земельные уступки; Филиппвиль и Мариенбург передали новому государству — Соединенным Нидерландам; Саарлуи, Ландау и окрестности — Германии; Савойя и Ницца — Сардинии; ей оставили все ее завоевания и приобретения до 1790 года; а природа, положение страны предоставляли трудолюбивому, хозяйственному, предприимчивому народу плодородную почву, прекрасный климат, выгодное положение на двух морях; к тому же дух единства в населении, твердо сплоченный народ, в то время насчитывавший 23 миллиона человек; ввиду всего этого, Франция имела преимущество перед всеми другими державами. В числе всех этих миллионов подданных не было ни одного, который пожелал бы не быть французом. В этом она составляла противоположность двум немецким державам — Австрии и Пруссии.

Из этих держав Австрия больше получила от мирных договоров и постановлений конгрессов. Франц I мог похвалиться приращением населения в 2 миллиона человек по сравнению с 1792 годом. Взамен Нидерландов и юго-западных немецких земель, не имевших цены и составлявших, как и Бельгия, тягость, Австрия получила Тироль с Зальцбургом и в Италии две превосходные провинции — Ломбардию и Венецию. Двадцативосьмимиллионное население этих земель было очень разнородно и состояло из немцев, итальянцев, мадьяр, славян; но в то время этого не опасались — одно чувство национальности никогда не победило бы Наполеона. Империя составляла прекрасно округленное целое, в 12 000 кв. миль; семь восьмых населения были римско-католического вероисповедания, следовательно, в этом отношении наблюдалось некоторое единство. Члены конгресса, собравшиеся в Вене, принесли эти земли, с их жителями, даже при поверхностном взгляде не оставлявшие желать ничего лучшего, в дар гостеприимному двору и государственному человеку, которому немало стоило угощение этого знатного общества.

Но поверхностным взглядом видно было затруднительное положение поддержанной и восстановленной Пруссии. Она была меньшей из великих держав: 5000 кв. миль и 10 000 000 жителей, а эти 5000 кв. миль состояли из большей — восточной, и меньшей — западной — частей, не только не смежных, но еще разделенных соперническими, враждебными средними и мелкими государствами. Из 10 000 000 жителей более половины было вновь присоединенных, частично, как 845 000 отделенных от Саксонии (главного приобретения Пруссии на востоке), крайне враждебных. Третья часть присоединенных жителей были католики и большая часть этих католиков жили в западной части, в Вестфалии и в Прирейнской области по соседству с католическими странами, Бельгией и Францией. Маленькое разнородное государство имело к тому же неблагоприятные границы. На востоке, не обращая внимания на границы с Австрией и Швецией, она граничила с Россией, громадным государством, с населением вчетверо большим, на западе — с Францией, твердо сплоченным единым государством в 23 миллиона жителей. Границы Пруссии не имели ни естественных укреплений, ни оборонительных сооружений, и кроме того оборона не облегчалась, а затруднялась тем, что Пруссии приходилось и на Мемеле, и на Рейне защищать целостность Германии одновременно со своей собственной. В этом была и хорошая сторона, быть может лучшая доля, выпадающая сильному человеку, как и соединению сильных людей, — тяжелая, но ясная, исполнимая нравственная задача и назначение: ее интересы и судьба были связаны с судьбой и интересами Германии.

Испания и Португалия остались в прежних границах; Швеция вознаграждена за отошедшую к России Финляндию в 1808 году Норвегией, но так, что у обоих государств был только общий государь, династия. В убытке была Дания, искупавшая таким образом упорную преданность Наполеону. Часть Шведской Померании, составлявшей ее вознаграждение за Норвегию, она предоставила Пруссии за герцогство Лауенбургское и денежную доплату. У нее оставалось еще в германских владениях герцогство Голштейн и населенный преимущественно немцами, хотя и не принадлежащий к Германии, Шлезвиг.

Особенно затруднительны и своеобразны были задачи конгресса относительно Нидерландов, Италии, Швейцарии — стран, составлявших Германскую империю, хотя бы номинально, а теперь называвшихся Германией. На северной границе Франции эта политика создала с виду сильное и, при поддержке Англии, способное к самозащите государство. Собраны были под одним Оранским скипетром старинные бургундские земли, Голландия и Бельгия; северные, говорящие по-немецки, в большинстве протестантские провинции и южные, Валлонские, католические, под общим название королевства Соединенных Нидерландов.

Несчастный жребий выпал на долю Италии — страны, которой Наполеон, кроме благодеяний в управлении и в правительстве, оставил великое, знаменательное имя «королевства Италии». Об этом теперь не было и речи; полуостров, самой природой предназначенный к единству, принято было называть Италией, но только как собирательное название средних и мелких, а также отчужденных провинций; австрийские провинции — Венеция и Ломбардия — названы были Ломбардо-Венецианским королевством; в королевстве Сардинии и на юге, в королевстве обеих Сицилии, восстановлены Бурбоны; великое герцогство Тосканское, герцогство Парм-ское, герцогство Моденское и самое невозможное из всех государств — Церковная область, находились под управлением главы хорошо организованной, корыстолюбивой Римской Церкви, этой всемирной державы, влияние которой распространялось на всю вселенную. Одно то, что область эта занимала середину полуострова, делало невозможным всякое политическое единство Италии.

Для Германии и Швейцарии приходилось изыскивать какую-нибудь форму правления, в которой выражалась бы и признавалась политическая общность отдельных частей этой древней федерации. Прения, споры и конституционная путаница привели Швейцарию к очень шаткой федерации из 22 кантонов различной величины, причем центр тяжести находился в отдельных кантонах, а об общем союзе, законодательстве и внешней политике не было и речи. В Германии затруднительно было установление границ; но с этим справились, и Германия 1815 года представляла из себя нечто менее безобразное, чем прежняя Германская или Римская империя, состоявшая примерно из 300 владельческих территорий.

Новая Германия, политические основы которой изложены были в германском союзном договоре, от 8 июня 1815 года, следовательно, Германский союз состоял всего из 33 государств всяких величин. Четыре государства — Австрия, Пруссия, Дания и Нидерланды — принадлежали к союзу только частью владений своих. Членами «чисто немецкими» были королевства: Баварское, Ганноверское, Саксонское и Вюртембергское, курфюршество Гессенское, шесть великих герцогств, 14 герцогств и княжеств; некоторые из них равнялись всего нескольким квадратным милям. Из целого ряда некогда могущественных имперских городов оставалось только четыре: Франкфурт-на-Майне, Бремен, Гамбург и Любек. Смелые патриотические надежды на восстановление настоящей немецкой национальной империи не оправдались. Цель Союза была самая скромная: «Сохранение внешней и внутренней безопасности Германии и независимость и неприкосновенность отдельных немецких государств».

Конгрессу удалось, таким образом, восстановить внешний порядок в делах Европы. О немногих общих постановлениях, как-то: отмене торговли неграми, установлении свободы плавания по рекам, протекающим в различных государствах, не стоит и говорить, да, в сущности от такого собрания нельзя было и ожидать большего. Конечно, велика была разница между настроением и надеждами, возбужденными последней войной, и более чем скромной действительностью. Самые могущественные чувствовали это: подписанный и обнародованный 26 сентября 1815 года акт, названный договором и подписанный императорами России и Австрии и королем Пруссии, в трех параграфах заключал обязательства и обещания этих государей, представителей трех главных христианских религий: быть братьями, управлять своими народами и войсками в духе братства, как отцы семействами; народам советовали ежедневно упражняться и укрепляться в обязанностях христианина и приглашали остальных государей примкнуть к этому союзу, названному кратко — Священным союзом.

В сущности, это был пустой разговор, так как сам руководитель конгресса, Меттерних, втайне относился к договору непочтительно, называя его пустословием (verbiage). Надо помнить, что значение в мире действительности этих слов о христианстве и братстве было то же, что «братство, свобода и права человека» в якобинском государстве. Примечательно то, что трое государей, один римско-католик, один греко-православный и один протестант — заявили о своей принадлежности к такому христианскому братству, тогда как папа не участвовал в нем вовсе и даже протестовал, впрочем, безуспешно, против такого умиротворения Европы, при котором не могли не санкционировать старинные утраты римской Церкви. Большого значения не имело и это, так как евангельская свобода и христианская терпимость проникают в сердца не сверху, не от великих мира, не по предложению властей духовных или светских, но постепенно зреют в душе и сердце массы и таким образом распространяются в мире.

Из всего этого была одна прямая выгода: мир — время для мирных занятий, столь необходимое всюду, после двух десятилетий непрерывных войн, истощивших целую часть света. Для этой работы начинания последних десятилетий не пропали и скоро выяснилась огромная перемена, началом которой служил 1789 год. Выяснился тот высокий принцип, что народ должен сам определять политический порядок, при котором он желает жить, и что необходимо выработать такую форму правления, при которой народная воля могла бы проявляться и высказываться.

Новое современное открытие — народ-правитель, le peuple souverain, — не только был в состоянии разрушить прежний строй во Франции, совершить разные бесчинства и ужасы; он сумел также выказать себя на войне выше прежнего уровня, выше императоров, королей, принцев и великих мира. Добрая доля этого прежнего строя, с худшими его злоупотреблениями и нелепостями, пропала навеки, сделалась невозможной. Но революция вышла из берегов, перешла границы: она захотела дать свободу народам вообще и в частности; она стала действительно или прикидывалась космополитичной. В этом ей не посчастливилось, и дальнейшие события научили европейские народы совершенно иному. Во Франции из хаоса вышел военный деспотизм. Деспот сделался тираном целой Европы. Сам не имея отечества, он оскорблял и унижал национальный дух с неслыханной жестокостью. В борьбе против него различные народы — испанцы, австрийцы, русские, пруссаки — вполне сознали свои народные особенности и права и ясно поняли, что ту свободу, которую сулил 1789 год, нельзя получить готовой из-за границы, что всякий народ должен вырастить ее на родной почве и что началом ее служит национальная независимость. В этом смысле справедливо называли последние войны за независимость — войнами за свободу.

Борьба за независимость окончилась, можно было приняться за работу освобождения. Всякий народ должен совершить это по-своему и хорошо, что идеи национальные так окрепли в последние войны. Рядом с неизбежно односторонним национальным чувством приобретало все большее значение сознание общности интересов европейских, и оба понятия эти росли и крепли рядом во все девятнадцатое столетие: единство национальное и общность интересов европейских. Последним словом времени этого и до сего дня была — свобода. Главный интерес истории этого времени (до некоторой степени это главный интерес всей истории человечества) составляет борьба народов для достижения благ свободы, в сущности очень сложной; любопытство проследить за прогрессом его и задержками, за теми силами, которые способствуют прогрессу или останавливают его, узнать истины и заблуждения, доблести и ошибки, отношения, при этом стремлении к свободе, отдельных личностей, целых обществ и поколений.

Можно разделить период с 1815 года и до конца XIX века большим кризисом, разразившимся в середине столетия (1848–1852 гг.) на две совершенно различные части, и мы проследим судьбы народов до этого кризиса, введением к которому послужил переворот во Франции. Руководящей или путеводной нитью мы примем старинное этнографическое деление народов на романское, германское и славянское племена, хотя в нашем Старом Свете народонаселение является очень смешанным; так, например, даже Австрию мы вынуждены признавать государством германским, несмотря на то, что в состав ее входят три главные народности и еще несколько их разветвлений.

Из германских государств сравнительно незначительны составляющие скандинавскую группу: Швеция, Норвегия, Дания. Норвежцы противились соединению с Данией не особенно упорно; они согласились признать общим королем Карла XIII, ввиду чрезвычайно либеральной конституции, предоставлявшей им самостоятельность и независимость их страны. У короля был норвежский совет в Стокгольме, а относительно постановлений законодательного корпуса ему предоставлено было только отрицающее veto. 4 ноября 1814 года Карла провозгласили королем Норвегии. Шведская конституция носила отпечаток менее демократический. В отдельных собраниях рейхстага шли нескладные совещания обособленных собраний дворянства, духовенства, мещан и крестьян. Во все долговременное правление Дания прожила без писаной конституции и не имея даже потребности в ней (1808–1839 гг.). Так как в состав владений датского короля входили Гольштейн и Лауенбург, то он был членом Германского союза.

В Англии давно уже тори находились у кормила правления, и с 1812 года премьером был лорд Ливерпуль. Так как Георг III снова страдал душевной болезнью с 1811 года, обязанности королевского представительства лежали на регенте, принце Валлийском. Двадцать лет британская аристократия вела ожесточенную борьбу против французской революции, во всех ее проявлениях, и во все это время устарелая конституция, с ее злоупотреблениями и безобразиями, оставалась неприкосновенной; весь ход революции служил скорее к тому, чтобы настроить умы правящих классов еще консервативнее. Идеи французской революции имели глубокое влияние и здесь, тем более, что в цветущих теперь бывших североамериканских колониях они проявили свою силу и в то же время совместимость с мирным течением дел. На английской почве образовалась демократическая партия, находившая достаточно предметов для критики в этом государстве, не испытавшем, подобно континентальным, систематических реформ, исходящих от просвещенного деспотического правительства.

Основная цель и программа деятельности этой партии была ясная: необходимость реформ для Нижней палаты, следовательно для самой влиятельной, решающей корпорации государства. Мы упоминали о возмутительных злоупотреблениях, вследствие которых так называемое народное представительство превратилось в представительство нескольких тысяч привилегированных. Примерно половиной мест располагало правительство и ограниченное число богатых и знатных людей; но вопиющей несправедливостью было с незапамятных времен продолжающееся право так называемых гнилых местечек (rotten boroughs) избирать своих представителей по-старому, тогда как большие города, с 100-тысячным населением, как Лидс, Манчестер, Бирмингам, лишены были возможности иметь своих представителей на том основании, что избирательный закон старой Англии явился ранее, нежели они достигли своего цветущего состояния. Особенную силу и вес придало партии, требовавшей парламентских реформ, то, что следствием мира явилась материальная нужда, вместо ожидавшегося избытка.

Заготовлено было громадное количество товаров в надежде на усиленный спрос на материке: однако спроса не было, при всеобщей бедности, вследствие долгой войны, и, таким образом, работа и заработок остановились внезапно. Число рабочих, оставшихся без дела, еще увеличилось отпущенными со службы солдатами и матросами. Лето 1816 года было неурожайное; привоз зерна из-за границы несколько уменьшил бы нужду, но, охраняя интересы землевладельцев, ввоз иностранного зерна затрудняли охранительными зерновыми законами. Раздражение и отчаяние выражались в бунтах и буйствах. При открытии парламента в январе 1817 года раздраженная толпа грозила самому регенту, и правительство усмиряло эти бунты, усиливавшие требования реформ, исключительными законами, охотно принимаемыми парламентом, несмотря на непоколебимо, казалось, установившиеся свободу слова и свободу собраний. В роковой для свободы 1819 год прошел запретительный билль на пять лет, по которому всякие публичные собрания, без разрешения полиции, а также «безбожные и мятежные сочинения», по усмотрению правящих классов, подвергались тяжким наказаниям.

Георг III скончался 29 января 1820 года, и регент вступил на престол под именем Георга IV (1820–1830 гг.). Правление его началось скандальным бракоразводным процессом с женой, брауншвейгской принцессой, от которой он хотел освободиться во что бы то ни стало; сам будучи человеком низким и развратным, он, через наемных негодяев и заранее подготовленных лжесвидетелей, возвел на нее всевозможные обвинения. Подобное унижение королевского достоинства публично веденным процессом имело бы пагубное влияние на всякий другой народ, но здесь этого не было: король оставался королем, даже когда правительство вынуждено было отвергнуть билль о разводе вследствие решимости королевы подать встречное обвинение. Хотя к личности короля относились хорошо, но в этой стране король не имел решительного влияния.

В 1822 году выдающийся человек кабинета тори, лорд Кастельре, покончил жизнь самоубийством; и при таком недостойном короле дела вел человек в высшей степени даровитый, с самыми чистыми намерениями, Джордж Каннинг, с осени 1822 года до августа 1827 года. Он был руководителем департамента иностранной политики: можно смело сказать, что разум, мудрость его относительно реакционеров, равно как радикалов, уменье, с которым он располагал силами своей страны, оказали благодетельное и серьезное влияние как на Англию, так и на весь мир. Он боялся войны, которая при тогдашних условиях могла превратиться «в страшную войну, войну из-за убеждений», столкновение великих, волнующих мир противоречий, и он сумел искусно избегнуть войны, так что Англия испытала благодетельное влияние мира. Вопрос о парламентской и других реформах сильно занимал умы, тем более, что избирательные скандалы не прекращались. Страна быстро развивалась на пути материальных интересов. В правительстве участвовали рядом с Каннингом люди таких просвещенных торгово-политических взглядов, как Робинзон, Хускиссон и человек с такой будущностью, как Роберт Пиль. Узкую систему покровительственных пошлин, исключавшую всякую конкуренцию, люди эти постепенно заменили облегчением взаимных сношений и перешли к свободе торговли.

Джорж Каннинг. Портрет работы Г. Лауренса

Важнейшим делом этого министерства была смена направления в ирландском вопросе, этой вечной болячке многих столетий. После усмирения опасного восстания в 1798 году казалось, что остров несколько сблизится со своей метрополией при посредстве соединения парламентов, унии — Ирландия отныне могла посылать 100 представителей в Нижнюю палату. Государственный ум младшего Питта вел к примирительной политике. Но церковная нетерпимость короля и правящих классов требовала признания англиканского исповедания необходимым условием избираемости в парламент, и, таким образом, разгорелась, сильнее чем когда-либо, ненависть, исходившая из противоположностей кельта и германца, обездоленного и завоевателя, католика и протестанта.

Ирландский народ нашел себе трибуна и борца за свои законные права в лице дублинского адвоката Даниэля О'Коннеля. Он родился в 1775 году и, принадлежа к ирландскому народу по рождению и языку, остроумный, увлекающийся, красноречивый, он был при этом знатоком английской государственной жизни, общества и умел достигать своих целей. Он выступил главой существовавшей с 1823 года «католической ассоциации», разветвлявшейся по всем классам общества, дал ясную программу «Repeal», движению, направленному к уничтожению унии, и одновременно сумел сдержать в границах законности и порядка народ, который добровольно обложил себя податью для дела ассоциации и оказывал безусловное повиновение своим вожакам, какое всегда католическое меньшинство оказывает относительно протестантского большинства. Своим ясным умом Каннинг понимал, что такой образ действий был гораздо опаснее прежних бунтов и мятежей, но ему суждено было только возбудить, а не разрешить вопрос об эмансипации католиков. Он умер в августе 1827 года, незадолго перед тем получив звание премьера. Без него либеральный оборот дел, подготовленный им, не состоялся.

Даниэль О'Коннель. Гравюра работы Дж. Льюиса

В новом министерстве, составленном самым уважаемым членом партии тори, герцогом Веллингтоном, более талантливому, чем сам герцог, сэру Роберту Пилю, поручено было министерство внутренних дел, а также важное в английской конституции председательство в палате общин. Этому кабинету тори и выпала честь провести эмансипацию католиков. Началом послужила отмена закона 1673 года, вынуждавшего всякого чиновника отречься (testacte) от догмата пресуществления. Летом того же года, при возобновлении выборов, О'Коннель выставил свою кандидатуру в графстве Клер, и избрание его состоялось без всяких смут, весьма внушительно выказав силу ассоциации. Правительство, состоявшее из истинно государственных людей, приняло свое решение; 5 марта 1829 года Пиль внес билль «об облегчениях католикам», оправдывая его длинной речью. В верхней палате герцог сделал это кратко; без особенных затруднений билль прошел все конституционные стадии и стал законом. Вскоре 8 католических лордов заняли места в Верхней палате, незанятые в течение трех веков, а О'Коннель, вторично избранный, вступил в палату общин. Не исполнились, однако, ни опасения, ни надежды, возлагавшиеся на эту меру. Вскоре после того скончался король, после десятилетнего царствования (26 июня 1830 г.). В пятнадцать мирных лет страна сделала значительные и видимые успехи. Ручной труд заменялся постепенно машинным; уголовное право, школа, полиция возбуждали в народе беспокойства и волнения, которыми начинается в этой стране всякая реформа. Здесь впервые проявилась могучая сила, возбудившая сначала удивление, постепенно понятая и вызвавшая подражания: с 1820 года паровая сила стала служить сначала для перевозки грузов, а затем и путешественников.

После установления мира Англия продолжала начатую работу, основания которой положены были давно: в Германии, после 1815 года, приходилось начинать сызнова.

Несомненно большая перемена произошла в области умонастроений. Великое дело, начатое в шестнадцатом столетии, дало результат в виде целого ряда высокоодаренных людей. Руководящие круги народа охвачены были новым просвещением, выражавшимся в богатой литературе. Появилась литература национальная, стоявшая вне различия племен и вероисповеданий. Это единство, засвидетельствованное уже во время «войн за независимость», полностью сложилось к этому времени. Движение в интеллектуальной области не могло, конечно, создать политического единства — государства в смысле политическом. Здесь истинные силы и слабости на первый раз остались победителями. Германия, какой создал ее Венский конгресс, состояла из слабого союза государств всякой величины — простого соединения правительственных обществ с очень ограниченной целью и носивших даже неправильное название — Германского союза.

Условия союза были изложены в союзном договоре от 8 июня 1815 года: собрание уполномоченных от отдельных членов Союза, союзный сейм, собирался во Франкфурте-на-Майне. Сказать об этом высшем союзном сейме пока нечего. Существовал для текущих дел малый совет из 17 голосов; из них 11 принадлежали большим государствам, каждому по одному голосу, шесть разделены были между остальными, соответственно их величине. Для более важных дел, как-то: война или мир, союзные законы, случайные новые займы, существовал Plenum (общий состав), с 69 голосами. В органических переменах требовалось единогласие для законности постановления; председательство и право союзного председательского голоса принадлежало Австрии; все остальные голоса были равны, т. е. сила решала в более важных делах, когда они представлялись, так как члены действовали исключительно по инструкциям своих правительств и сами по себе ничего не значили. Государи, члены союза, гарантировали друг другу взаимную неприкосновенность союзных земель и споры между ними не могли решаться войной. Таким образом, все ограничивалось жалким земельным мирным союзом, в котором народ не принимал непосредственного участия.

Утешали себя надеждой на дальнейшую, более правильную деятельность союзного собрания, которому указывали различные важные вопросы, свободу печати, торговые отношения, союзное военное дело, и находились сангвиники, все еще надеявшиеся на постепенное развитие этого учреждения. Об этом нечего было и думать: об общем развитии Германии посредством этой конструкции и этого собрания не могло быть и речи. Лучшее в ней было то, что она соответствовала действительности. Германский народ многими ложными путями должен был прежде дойти до познания самого себя; политическая жизнь сосредоточивалась пока в отдельных немецких государствах, у которых хотя и были общие черты, но они все же еще не могли составить одно целое.

В союзном договоре, вообще мало занимавшемся правами народонаселения, находился параграф (13): «Во всех немецких государствах устанавливается конституция земских чинов». Это была пустая фраза, и под австрийским влиянием нарочно избрали такой, ничего не значащий оборот: продолжение патриархального абсолютизма сделалось невозможно в прежнем его виде, а достижение, восстановление, усовершенствование такой конституции было первой серьезной политической работой в освобожденных землях. Обещания параграфа 13-го исполнялись различно, смотря по стране: в Веймаре, например, при взаимном доверии просвещенного государя и разумного народа, все шло хорошо и согласно; некоторые довольствовались восстановлением прежних земских чинов, с незначительными изменениями: так было в обоих Мекленбургах, Ганновере, Саксонии; в Кургессене завершение конституции затянулось по несговорчивости возвратившегося курфюрста, тогда как в великом герцогстве Гессенском, в Баварии, Бадене, Нассау все совершилось без больших затруднений.

Продолжительный, для политического состояния не только этой страны, характерный и с точки зрения государственного права велся спор в Вюртемберге, где старая конституция страны была кассирована плохим союзником Наполеона, королем Фридрихом. Этот дурной, но умный человек велел быстро выработать конституцию, содержащую главные основы конституционного правления — свободу совещаний для сословий и необходимое одобрение их в законодательстве и налогах. Однако созванное им в столицу Лудвигсбург собрание не спешило с принятием этой конституции. Люди выдающиеся требовали, напротив, восстановления прежней конституции, которую благороднейший поэт, Лудвиг Уланд, своими песнями «о добром старом праве» обессмертил далеко не по заслугам. Относительно такого государя люди эти были правы, требуя прежде всего восстановления древних законных прав страны. Недоразумения эти уладились при наследнике его, короле Вильгельме (с 30 октября 1816 г.). Около того же времени окончились волнения более или менее благоприятным образом и в других государствах. Равноправность для всех, участие народа через своих представителей в законодательстве и обложении налогами, право гражданства без различия вероисповедания, были основами этих конституций, предоставлявших первенствующую власть князю и очень значительную — дворянству. Для привилегированных были места не только в Верхней палате, но и в народной, Нижней.

Конституционная жизнь в первые пятнадцать лет вообще не процветала. Величественный и внушительный характер был невозможен при ничтожности государств и при ограничениях общественных отношений, какие существовали, например, в Ганновере или Саксонии; государства эти были слишком слабы. Две великие немецкие державы относились к новому принципу по-разному: одна — полностью, другая — полувраждебно. В Австрии царствовал король Франц I, черствый эгоист под маской добродушной прямоты. Подобно жалкому предку своему в пятнадцатом столетии, Фридриху III, никогда сердце его не тронул никакой идеал. Эту последнюю черту можно применить и к его советнику, Клеменсу Лотару Меттерниху, которого он, вечером 1813 года, после лейпцигского сражения, возвел в княжеское достоинство. Совершенная противоположность барона фон Штейна, которого он ненавидел так же, как тот презирал его, — человек без благородных убеждений, без творческих идей, он никогда серьезно не потрудился ни над каким знанием, исключая некоторого дилетантизма в естествоведении.

Клеменс Лотар Венцеслав князь фон Меттерних, австрийский государственный канцлер. Гравюра с портрета кисти Т. Лауренса

Неудобный по могуществу своему Наполеон, которому он льстил, пока это было нужно, был теперь устранен, и все устроилось по новому, очень удобно для князя и ему подобных. Таким образом, началом и концом той жалкой мудрости, при помощи которой этот ничтожный ум хозяйничал целых тридцать лет, был девиз: «поддерживать существующее». Развивать существующее, создавать новое, пробуждать силы и направлять их — об этом не хотели ни слышать, ни знать. Система эта держалась временно, вследствие всеобщего утомления от волнений последних десятилетий. Мы увидим, какова оказалась она на деле в Италии, Венгрии, Польше. В немецких землях ей содействовала вялость населения, тупое высокомерие и желание удобств в дворянстве, узкий образ мыслей и боязнь всякого света у римско-католического духовенства. Можно было обойтись и без точного исполнения 13 параграфа союзного договора, сохранив, восстановив или устроив вполне ничтожные старинные сословные представительства. Решительные успехи, как материальные, так и умственные, вполне возможны и без парламентского шума, к которому мы привыкли в наши дни; но и этого не было: всюду оставалось по-старому, или, как например в финансах, постепенно все ухудшалось.

В другой немецкой великой державе, в Пруссии, дела шли иначе. Королевским приказом от 22 мая 1815 года обещано было представительное правление и земское представительство, так как государственные чины всегда входили в основу планов Штейна и Гарденберга. Король Фридрих-Вильгельм III был человеком, у которого процесс мышления совершался медлительно, притом весьма уклончивым по природе; оживленные препирательства талантливых людей, окружавших его, еще более способствовали развитию в нем осмотрительности, вместо того, чтобы побуждать его к действию. Нельзя отрицать, что для государства, составленного наполовину из новых подданных, было много задач важных и настоятельных, и что король был до некоторой степени прав, когда на адресы, с которыми к нему приступали во время путешествия его по вновь приобретенным Рейнским провинциям (1817), предоставлял самому себе назначить время, когда он выскажет свое одобрение государственной конституции. Первое, необходимейшее — внесение единства управления для государства, составленного из таких разнородных частей, удалось вполне, благодаря способности к делу немецкого чиновничества: все внутренние таможни уничтожены и таможенная линия отодвинута к границам; свобода торговли расширена и рядом с материальными интересами заботились и об интересах духовных, в чисто протестантском духе.

В 1818 году, 26 мая, законом провозглашалась свобода торговли, и в тот же день в католических рейнских провинциях открыт был университет в Бонне. Важное приобретение в великий кризис 1807–1815 годов, обязательную воинскую повинность, это лучшее средство единения, удержали, несмотря на нападки реакционеров. Она дала государству твердую основу, возлагая на всех без исключения высшую гражданскую обязанность и придавая войску характер вполне национальной армии; в то же время это была и школа для народа — высшие классы научились самоотвержению и закалялись, а низшие приобретали развитие, и все проникались общей идеей служения отечеству.

Король подчинялся, более чем следовало, политической мудрости Меттерниха и давал опутать себя в мелочах. Патриотические надежды, пламенные, хотя и не вполне ясные, утвердились, понятно, более всего среди молодежи, а также в мире университетских профессоров. В 1815 году составился союз, очень распространенный, под именем «товариществ» (Burschenschaft). В статутах товарищества говорилось прямо: «Ввиду того, что из немецкой молодежи должен составиться немецкий народ». В молодежи этой было много здоровой силы и благородного одушевления и легко было сдержать их в должных границах, но их раздражали придирки прислуживающихся чиновников, а также плачевный ход германских дел после возобновления заседаний Франкфуртского союзного сейма 5 ноября 1816 года. Юношескому нетерпению, не ограничивавшемуся студенческими кругами, трудно было сдержаться, когда на такие важные вопросы, как военная организация, постановлялся «комитет для разработки подготовительного мнения, для дальнейших совещаний о предмете».

По приглашению из Иены собрались в Эйзенахе, у подошвы Вартбурга, 18 октября 1817 года 500 студентов и профессоров и депутаты от большинства немецких университетов, по случаю празднования трехсотлетнего юбилея реформации, в день лейпцигского сражения. Праздник прошел очень спокойно, в рыцарском зале, а вечером, на близлежащих высотах, произошла веселая, но, в сущности, совершенно невинная студенческая демонстрация: зажгли «октябрьский огонь», в который бросали реакционные сочинения, австрийскую капральскую палку, гессенскую косу, прусскую гвардейскую шнуровку и другие подобные символы, а пламенный оратор «товарищества» сравнивал это с сожжением Лютером папской буллы в 1520 году. Высшие дипломаты и бюргеры во всей Германии придали этой шутке важное значение, и конгрессу великих держав, собравшемуся в Ахене в 1818 году, предложена была записка, в которой говорилось о современном состоянии Германии и «о революционном духе германских университетов». Немного спустя, человек того же направления, не пользовавшийся в немецкой литературе особенно лестной славой, статский советник русской службы Коцебу, пал от руки полупомешанного студента Карла Занда, и этому убийству был придан политический характер. Вскоре после того в том же году совершено было еще более нелепое покушение на нассауского государственного советника фон Ибеля. Вследствие этих событий начались преследования демагогов, и австрийское правительство решилось на крутые меры, орудием которых послужил ей союзный совет, отличавшийся до тех пор только бездействием. В августе 1819 года собрались уполномоченные от немецких правительств под председательством Меттерниха в богемском курорте Карлсбаде. Они выработали несколько предложений, которые австрийский посланник внес в союзный сейм 20 сентября, а безличное собрание их узаконило, несмотря на натяжки в голосовании, превышение власти и обход законов, — в одно заседание.

Карлсбадские постановления определяли порядок приведения в действие постановлений Союза, касающихся поддержания порядка и безопасности Союза; они ставили университеты под строгий надзор установлением особой должности правительственного комиссара, который обязывался следить за студентами и профессорами. Для профессора, удаленного из университета вследствие вредного влияния, или студента, исключенного по той же причине, все немецкие университеты были закрыты. Печать зависела всецело от варварского произвола, и все союзные государства обязаны были не допускать нападок на управление и конституцию союзного государства, а союзное собрание имело право уничтожать сочинения, вредные для спокойствия, достоинства и безопасности союза или одного из союзных государств. Введена строгая цензура для всех книг и периодических изданий, объемом менее 20 листов; установлен чрезвычайный суд из семи членов против предполагавшихся происков демагогов: центральная следственная комиссия начала в Майнце свою деловую волокиту.

Принятые постановления дополнились венцом всего законодательства — Венским заключительным актом в 65 параграфах, определявшим деятельность и компетентность союзного собрания и помеченным 15 мая 1820 года. Договор был еще растяжимее Карлсбадских постановлений, делая подданных вполне бесправными относительно своего государя. «Так как союз заключен государями, — гласит параграф 57 этого документа, — то верховная правительственная власть должна сосредоточиваться в лице главы государства; только относительно известных прав требуется обращение к содействию сословий. При исполнении своих обязанностей относительно Союза государь не может быть стеснен или ограничен никакой земской конституцией.

Это была победа австрийской политики прежде всего над слабыми поползновениями палат к свободе, а затем и над южными государствами, оказывавшими сопротивление покровительству великих держав. Бавария, Вюртемберг, даже Гессен и несколько меньших государств не сдавались; в особенности неудобен был на сейме вюртембергский посланник, кобургский уроженец фон Вангенгейм, поднимавший такие вопросы, как покупка гессенских государственных имуществ, с точки зрения права и разума. Это было одно из тех дел, над которыми могло задумываться только это собрание. Дело шло о гессенских подданных, приобретавших покупкой имения во времена Вестфальского королевства. Возвратившийся тиран, отвергая все сделанное во время французского владычества, отнял имения, не возвращая и покупной цены. Как будто ход всяких дел должен останавливаться, когда государь вынужден покинуть свою страну, и жители, против воли, подчиняются новым порядкам.

Австрийская реакция без труда совладала с оппозицией, довольно слабой, и основанием которой служили эгоистические побуждения. Следовавшие затем годы были самыми плачевными в истории Германии. Живая, на взаимном доверии основанная, совместная деятельность народа, народных представителей и правительства, — то, что называется конституционной жизнью, не прививалась даже там, где конституция была выработана и где она была разумна. В Ганновере и Саксонии дела оставались в том же положении, как ив 1815 году, хотя образование сословий в Ганновере и доведено было до конца. В Кургессене наследовал в 1821 году второй из трех безнравственных тиранов, мучивших в течение нашего столетия эту немецкую страну, пока наконец третий и ужаснейший из всех не получил заслуженную кару. Правление его отличалось позорными эпизодами в частной жизни и грубым произволом, против которого смело протестовали суды. В Баварии, Бадене, Вюртемберге за многообещающими начинаниями следовали бесплодные годы, а в Вюртемберге правительство оказалось гораздо либеральнее и с меньшими предрассудками, чем сами народные представители или народ: король Вильгельм уступил давлению великих держав только тогда, когда в 1823 году Австрия, Пруссия и Россия отозвали своих посланников из Штутгарта. О процветании австрийских немецких провинций не могло быть и речи, но и в странах, где основы были лучше, в Дармштадте и Бадене, отношения между народными представителями и правительством изменились к худшему в двадцатых годах.

И Пруссия также поддалась политике Карлсбадских постановлений; пятном на памяти Фридриха-Вильгельма III останется его участие в грубом нарушении прав 1819 года и его равнодушие к варварским мерам строгости против юношества, лишь несколько эксцентричного или дурно руководимого. Гражданское мужество выказал только Вильгельм Гумбольд, решившийся противоречить реакционерам и призывавший к суду тех, кто предавал иностранному суду прусских подданных и выдавал их майнцской следственной комиссии.

Реакция везде оставалась победительницей: люди независимых убеждений, как военный министр Бойен и сам Гумбольд, — покинули свои посты; остались одни посредственные деятели, к числу которых принадлежал и сам король. О будущих государственных сословиях было дано еще одно «объяснение» 17 января 1820 года: без их согласия нельзя было сделать нового займа, сверх признанной, умеренной суммы в 543 000 000 марок. Конституционный комитет продолжал свою работу; но единственным плодом продолжительных прений явился закон от 5 июня 1823 года о введении государственных сословий в отдельных провинциях, не подвигавший дела вперед. Надо было очень много оптимизма, чтобы надеяться на успех дела государственного единства от распределения провинциального представительства, в котором сохранено было посословное деление на дворян, граждан и крестьян, и дворянству предоставлялась львиная доля; оно, напротив, скорее содействовало провинциальному сепаратизму и без противодействия государственных чинов и государственной конституции могло сделаться опасным.

В таком безотрадном положении находились дела Германии в двадцатых годах; к счастью, еще в шестнадцатом столетии пробужденная склонность и влечение к прогрессу ожили с новой силой под влиянием великих литературных деятелей второй половины восемнадцатого столетия и всего направления царствований Фридриха II и Иосифа II. Прежде всего занялись исцелением ран и ущербов материальных, нанесенных войнами и чужеземным владычеством; благодаря трудолюбию и более чем скромному образу жизни народа, скоро стало заметно улучшение. Духовная жизнь, не остановившаяся в худшие дни вражеского нашествия, и теперь шла вперед, принося новые плоды, и даже во времена реакции усердно и разумно поощрялась, особенно в Пруссии. Всюду открывались новые гимназии, старые освобождались от чуждых элементов и возрождались к новой жизни. Различие вероисповеданий, служившее впоследствии предметом такого раздора для Германии, в это первое время независимости, к счастью совсем не играло никакой роли.

Католическая Церковь сильно пострадала в революционную эпоху и медленно оправлялась. Кроме того, общие симпатии, не исключая протестантов, возбуждало ежели не само папство, то, по крайней мере, личность папы как мученика павшего деспота. Романтическое направление в науках и поэзии, с любовью погружавшейся в средние века, сближало все умы. Соглашение с курией привело дела к окончанию в 1821 году, и первым епископом немецким в Кёльне назначен граф Иосиф Антон Шпигель фон Дезенберг, человек свободный от всяких предрассудков. Попытка его друга Георга Гермеса, боннского профессора богословия, на научных основах оправдать и объяснить церковное учение, показала благотворное влияние на юное поколение католиков-богословов. На протестантской почве духовное развитие шло еще свободнее. В 1818 году в Берлине началась деятельность Георга Фридриха Вильгельма Гегеля, ученика тюбингенской евангелической семинарии, заведения, оказавшего громадное влияние на область философских наук. С другой стороны, под влиянием богослова Фридриха Эрнста Даниила Шлейермахера и в 1799 году появившегося его сочинения «Речи о религии, обращенные к образованным ее непочитателям», перешли от сухого рационализма последнего поколения к более живому, мечтательному, верующему отношению к идее христианства. Под влиянием воспоминаний о великом духовном подвиге 1517 года Фридрих Вильгельм Гегель воззванием от 27 сентября 1817 года сделал важный шаг к слиянию двух главных сект протестантизма: лютеран и реформаторов. Мысль эта о единении (унии) начинала преуспевать как мысль своевременная, здравая и явившаяся без всякого стороннего давления. С 1830 года в Пруссии признавалась одна евангелическая Церковь и то же направление постепенно развивалось в некоторых других германских государствах.

Георг Фридрих Вильгельм Гегель. Гравюра с портрета XIX в.

Первое тягостное десятилетие после установления мира пережили, и по удивительным путям Провидения неразумное преследование еще слабых идей свободы и единства, со стороны Австрии предало действительную мощь этим начинаниям. Между тем явления ближайших лет уже указывали на нарождающуюся новую силу. Такова была, например, перемена правления в большем из второстепенных государств Германии, в Баварии. 13 октября 1825 года умер добродушный старик Макс Иосиф и ему наследовал сын его, Лудвиг I — чудак, воодушевленный немецким искусством, мечтавший о «германском существе» (deutsches Wesen), оригинал и талант на таком посту, где привыкли видеть гладкую посредственность и филистерство. Он перевел университет в Мюнхен, призвал талантливых учителей, начал те замечательные постройки, которые составляют не только украшение столицы, но скоро сделались достоянием целого народа. Он воздвиг в 1830 году по собственному плану храм славы немецким героям, Валгаллу, близ Регенсбурга, а сам выступил поэтом и писателем; он позволял себе подобные и иные вольности.

Лудвиг I, баварский король в торжественном королевском одеянии. Гравюра работы А. Рейнделя с портрета кисти Я. Стимера

Валгалла, близ Регенсбурга

Ребяческое тщеславие, с которым в Баварии напирали на противоположное тому, что делалось в Пруссии, перешло постепенно в более благородное соревнование — в желание отличить свою страну и свою столицу каким-нибудь особенным приобретением, выделиться в области умственной или материальной. В настоящем, а также и в ближайшем будущем народная жизнь должна была сосредоточиваться в отдельных государствах, в членах, а не в целом, еще не определившемся; и жизнь эта развивалась постепенно, крепла, и рядом с непроизводительными, отрицательными сторонами, сознанием, что от союзного сейма нечего ожидать, развивались и положительные стороны. В главном из государств Германского союза, в Пруссии, прежде всего сознали, что в важнейшей области национальной жизни, в торговых сношениях, успех возможен только на пути добровольного единения отдельных государств, и первым плодом этого сознания был германский таможенный союз. Сознание это составляет заслугу высшего прусского чиновничества и тогдашнего министра финансов фон Моса, понявшего всю политическую важность и великую будущность этого единства.

Ангальт Кётен еще долгое время вел против более могущественного государства процесс неосновательный и к собственному вреду перед союзным сеймом, самым жалким из высших судилищ. Несмотря на это, в марте 1828 года таможенный союз между Пруссией и мелкими государствами, входившими в сферу ее влияния, распространился еще на Гессен-Дармштадт, что означало уже решительный прогресс: к Пруссии присоединялось все более государств, несмотря на образовавшийся в том же году и грозивший ей соперничеством среднегерманский таможенный союз, в который вошли Саксония, Ганновер, Кургессен, Ольденбург, Бремен, Франкфурт. Это внутреннее единство, которое естественно вело к единству политическому, закончено было в мае 1829 года, когда таможенный союз, с 1827 года существовавший между Баварией, Вюртембергом и окружающими гогенцоллернскими княжествами, слился с прусским союзом. Таким образом уничтожены были внутренние границы, 18 000 000 немцев соединились в один таможенный союз и в своих внешних отношениях представляли теперь одно торгово-политическое целое.

В этих весьма важных для будущего мероприятиях Австрия не принимала участия. Трудно представить себе правительство более ничтожное, нежели Франц I и его канцлер. Ничто там не улучшалось — ни управление, ни судопроизводство, ни военное ведомство, ни финансы, ни народное просвещение. Некоторая изобретательность выказывалась только в наименованиях, при посредстве которых старые долги покрывались новыми и приписывались нули при уравнении счетов. Воображаемая забота о материальных нуждах не имела существенного значения; не говоря уже о том, что без умственного развития не мыслилось развитие и материальное, оно во всяком случае при таких условиях не прочно и не имеет цены. Меттерних впоследствии, в период своего падения, сам произнес себе приговор, сказав, что «он иногда управлял Европой, но никогда не управлял Австрией». Что же касается его управления Европой, то мы увидим, как после нескольких кратковременных удач, оно закончилось катастрофой.

Первую пробу правление это должно было выдержать в Италии и других романских землях. Отсюда, прежде всего, в Испании началось распадение установленного в 1815 году нового порядка дел в Европе.

Когда король Фердинанд VII, освободившись от наполеоновского плена в Валенсии, ступил на почву Испании в марте 1814 года, толпа встретила его с безотчетным восторгом, как всегда и всюду встречает возвращение своего законного властителя. Кортесы,[21] вытесненные во время иноземного владычества в Кадикс, составили там конституцию, далеко превосходившую по свободомыслию французскую 1791 года. Она была провозглашена 20 марта 1812 года. По ее законам, кортесы могли собираться без созыва короля, но король не имел права распускать их собрание. Такой крайний либерализм был совершенно доктринерским в этой стране: действительность не соответствовала ему, и он не имел сторонников в дворянстве, духовенстве или большинстве народа. В самом собрании против него было сильное меньшинство. Возвращавшегося короля не трудно было убедить в дьявольском происхождении этой конституции. Декретом от 4 мая 1814 года она была уничтожена и многие члены из числа кортесов и других выдающихся «либералов» заключены в тюрьмы.

Декрет этот сопровождался, понятно, обещанием правления в духе народном. Восторженным ликованием по случаю возвращения короля это не помешало; но недостойное правление тирана постепенно открыло глаза даже этому добродушному народу. Это правление напоминает правление Нерона, как описывает нам его Тацит. Тюрьмы и монастыри наполнились; тиран менял министров по своей прихоти так, что даже и постоянства не было в его правлении. Промышленность не существовала, процветало только разбойничество в страшно опустошенной стране. Финансы были в таком положении, что едва одна треть расходов покрывалась доходами. Неудивительно, что скоро не одни самые образованные противники, но и весь народ ощутил на себе последствия этого безобразного правления.

Недовольство вскоре особенно сильно проявилось в армии, на которую не обращал внимания деспот, человек малодушный и вовсе не воинственный. Чуть не каждый год составлялись заговоры в среде военных. В 1818 году в Кадиксе были собраны войска для экспедиции в Америку, совершенно отпадавшую от своей метрополии. Не вдаваясь в подробности, заметим, что на обширные испанские колонии сильно подействовал пример английских колоний, которые после своей мужественной борьбы за независимость менее чем в тридцать лет развились в свободные и цветущие общины. В наполеоновское время господства чужеземцев и борьбы с ними колониям делались всевозможные уступки и снисхождения, а теперь они требовали представительства в кортесах на равных правах и полной свободы торговли, в чем им было отказано; мало того, восстановленный в своих правах король, упоенный торжеством легитимистской Европы над революцией, требовал полного и безусловного подчинения своих мятежных подданных. Добиться такого подчинения можно было только силою оружия: с 1811 по 1819 год в колонии послано было 42 000 человек и, несмотря на это, положение дел было таково, что требовались все новые и новые подкрепления. В войсках пошли толки, что их приносят в жертву безнадежному делу: составился заговор, выданный двусмысленным сообщником; не вполне подавленное волнение продолжалось.

1 января 1820 года полковник Риего, согласившись со своим астурийским батальоном в церкви в Иль-де-Леоне поднял знамя восстания во имя «конституции 1812 года». Сообщником его был Куирога, освобожденный им из заключения. После кратковременного успеха восстание было почти подавлено на юге, зато в противоположном конце полуострова, в Галиции, оно вспыхнуло тем с большей силой, распространяясь отсюда все дальше и дальше, так что 8 марта Фердинанд VII должен был войти в соглашение с восставшими, присягнуть конституции 1812 года, освободить заключенных и окружить себя советниками из числа тех, кого он преследовал. С таким же воодушевлением, как за шесть лет встречали возвращавшегося короля, теперь праздновали победу свободы. 9 июля 1820 года в Мадриде собрались кортесы, выбранные уже согласно конституции 1812 года.

Победа эта тотчас отразилась в соседней Португалии. Мы знаем, что двор бежал в 1807 году в Бразилию; в Лиссабоне находилось регентство, управлявшее делами метрополии от имени короля Иоанна VI, но господствовал во всем главнокомандующий португальской армией, англичанин лорд Бересфорд. Его резкое и гордое обхождение, доходившее до жестокости при всяком проявлении сопротивления, вызывало всеобщую ненависть. 23 августа 1820 года в Опорто, под предводительством полковника Сепульведа, повторились события Иль-де-Леонe и английская система рушилась. Король решился воротиться в Европу, оставив в Рио-де-Жанейро регентом сына своего дом-Педро. Между тем чрезвычайные кортесы, собравшись 27 июня 1821 года, составили новую конституцию в том же духе, как испанская 1812 года. Король принял ее на палубе корабля, перед Лиссабоном, 3 июля, и тогда только ступил на родную землю.

Происшествия в двух отдаленных странах остались бы местным явлением, но влияние, оказанное ими на Италию, придало им европейское значение. Впечатление французского господства на Италию было гораздо глубже, чем на Пиренейский полуостров. Как ни бесцеремонны были требования жертв наполеоновским деспотизмом от страны, но управление было в новом духе времени, было громкое имя, народное имя, было «Итальянское королевство». В обоих направлениях в 1812 и 1815 годах сделан был резкий шаг назад. Страну разделили на известное число вполне деспотических государств и, по выражению венских политиков, теперь это было не более как «географическое понятие». Изгнанные революцией и возвращающиеся теперь князья со слепым рвением преследовали все, что напоминало революцию и господство французов, сливавшееся воедино по понятиям этого невежественного и ничтожного общества.

Безрассудная реакция распространилась на весь полуостров. Во главе реакции было, конечно, правление восстановленной Церковной области, хотя сам папа Пий VII и первый советник его Консальви были люди относительно умеренные и дальновидные. Но духовная каста не годится для управления государством: освещение улиц и прививка оспы были уничтожены, как французские нововведения. Они были как слепцы, руководящие слепыми, и даже та часть литературы, которая могла просветить их и их подданных, скоро попала в знаменитый индекс (index), то есть в список книг, читать которые воспрещается верующим. Буллой от 7 августа 1814 года, Sollicitido omnium, возвращены были изгнанные иезуиты; остальные монашеские ордена восстановлены, а развитию возникавших евангелических обществ указывалось препятствовать всеми силами, как распространению чумы.

Одновременно с этими мерами во всей силе развилось старинное зло страны, разбойничество, с которым слабое, ничтожное правительство до конца существования своего не могло справиться. Смотря по местным обстоятельствам, по преданиям, по характеру правителя, реакция принимала в каждом государстве различный характер. Грубое до жестокости в Модeне при тиране Франце IV, оно было кротко и патриархально, не чуждаясь некоторых перемен, при разумном правлении Фердинанда III, в великом герцогстве Тосканском. Маленькие герцогства: Парма, под управлением бывшей императрицы французов, и Лукка следовали внушениям Австрии. В королевстве Сардинии властвовала над королем Виктором Эммануилом и в слепом рвении все восстанавливала ограниченная партия, состоящая из духовенства и аристократии, но самые ужасные следствия этого образа правления умерялись добродушным и кротким характером короля. Напротив, в Неаполе реакционное правление сделалось особенно ненавистно благодаря Фердинанду IV, соединявшему в себе и олицетворявшему все природные недостатки народа и умственную неразвитость и распущенность, отличавшие в те времена неаполитанский народ. Фердинанд IV управлял под прикрытием конституции, данной англичанами Сицилии, «обеими Сицилиями», под именем Фердинанда I.

Для высшего образованного общества положение дел было особенно неблагоприятно, потому что местные неурядицы носили всюду характер иноземного владычества. Австрийцы выговорили себе две лучшие провинции, составлявшие большую половину Верхней Италии, «Ломбардо-Венецианское королевство», как они называли это. Не говоря о габсбургской родне в Парме, Тоскане, Модене, Австрия всей своей тяжестью напирала на весь полуостров и навязывала свою систему даже тем государствам, которые не имели к тому склонности. Сначала король Франц расточал своим новым итальянским подданным сладкие речи. Установлено было подобие народного представительства — провинциальные собрания, центральные собрания: одно в Милане, другое в Венеции, а также вице-король. Скоро, однако, правление здесь, еще более чем в остальной Австрии, ограничилось только неизбежной деятельностью и руководством полицией, строгой, утонченной и ограниченной, плутоватой и вместе с тем глупой, сделавшейся предметом ненависти целого народа.

В стране южной и католической самым естественным способом действия являлся тайный союз. Давно существовал такой тайный союз, заимствовавший свою организацию у франкмасонов, а условный язык у угольщиков, — Carbonaria. Либерализм сосредоточивал тут все свое могущество; из Неаполя, составлявшего центр общества, оно стало распространяться, и насчитывали до 60 000 членов. Программой общества была испанская конституция 1812 года. После успеха восстания за эту конституцию карбонарии выступили смелее. В ночь на 2 июля 1820 года драгунский офицер лейтенант Морелли провозгласил эту конституцию в неаполитанском городе Нола; собрался народ, нашлись сообщники: выдающийся военный, генерал Гулиельмо Пепе, решился взять на себя управление. 9-го он уже въезжал в Неаполь со всеми, кто примкнул к нему и следовал за ним. Король и двор, по малодушию, приняли, почти без сопротивления, испанскую конституцию 1812 года. Едва нашлось несколько экземпляров, да и тех некому было читать. Фердинанд присягнул конституции, и некоторое время город радостно шумел среди праздников и иллюминаций. Эта революция, совершенная без пролития крови, превращение королевства в конституционное государство, вызвала в Сицилии восстание за независимость острова, ее отделение от Неаполя и восстановление ее конституции. Последовали кровавые дни, и первым делом нового либерального правительства королевства было подчинение острова, половины государства, тяжелому военному деспотизму. В парламент, созванный в Неаполе, остров избирал небольшое число депутатов.

Восстание не успело еще распространиться дальше; Меттерних, однако, нимало не сомневался в действительных и конечных целях и готовился к вмешательству. Священный союз принял к этому времени более практический характер, чем в начале, то есть явился союзом великих держав для поддержания существующего порядка. Английское правительство, в лице лорда Кэстльре, согласилось на эти планы, и в 1818 году собрался конгресс в Ахене, недавно присоединенном к Пруссии. Императоры русский и австрийский и король прусский лично присутствовали на конгрессе; остальные державы прислали своих выдающихся государственых людей. Король французский формально принят был в этот союз после состоявшегося соглашения об очищении французской территории от оккупационной армии. Тут было постановлено и впредь собираться для обеспечения всеобщего мира. Такие конгрессы были сферой Меттерниха; ему не трудно было вынудить к согласию со своими воззрениями императора Александра и прусского короля. В октябре 1820 года конгресс собрался в маленьком городке Троппау, в горах Силезии; главным предметом совещаний были дела испанские и неаполитанские. Меттерних не вполне достиг своей цели на этот раз: о формальном и решительном вмешательстве Европы представители Англии и Франции слышать не хотели. Но с 1815 года существовал трактат между Неаполем и Австрией, который давал повод вмешиваться в дела Неаполя, когда интересы Австрии того потребуют, и, в этом случае, участникам конгресса возразить было нечего. Именем трех монархов — Австрии, России и Пруссии — издан был циркуляр от 8 декабря 1820 года, которым объявлялась война «тиранской силе революции и порока». Продолжение конгресса предполагалось в январе 1821 года, в Лайбахе, и туда был приглашен король неаполитанский. После новых клятвенных подтверждений свой верности конституции, король неаполитанский получил разрешение своего парламента на поездку и явился в Лайбах, но без своего министра иностранных дел, которого Меттерних велел задержать в Гратце. С самим королем князю Меттерниху легко было договориться и ожидаемое вмешательство было возвещено его сыну, назначенному регентом в отсутствие короля. На одну минуту возмутилось оскорбленное самолюбие неаполитанского народа. В высокопарных риторических фразах клялись они совершить великие дела.

То была одна вспышка воодушевления; а между тем и с действительной силой трудно было бы одолеть такое положение. Король находился во враждебном лагере и действовал явно против своего правительства. Регент, без чести и совести, как и сам король, играл только конституционную комедию, пока это было необходимо; Сицилия была враждебна; оставалось последнее средство, которое могло еще спасти, ежели его во время употребить: это принятие французской конституции вместо несчастной испанской, или изменение конституции в духе консервативном. Либеральные понятия господствующей партии не дозволили ей пойти на такую сделку. Хорошо обученное войско не вырастает из земли, а без войска и лучшие полководцы ничего не могут сделать; потому появление в феврале 1821 года 60 000 австрийцев, под начальством генерала Фримона, скоро порешило дело. В папских владениях, при Риети, часть неаполитанского войска, под начальством генерала Пепе, почти без боя была разбита. Одно известие об этой неудаче рассеяло остальную часть, которой командовал Караскоза. Крепость Капуя сдалась, и 24 марта австрийцы (30 000 человек) вступили в Неаполь.

За две недели перед тем вспыхнуло, но слишком поздно, восстание в Пьемонте, в Алессандрии, 10 марта, не более как военный бунт. На другой же день провозгласили испанскую конституцию в Турине. Карбонарии имели здесь приверженца в кариньянском принце, Карле Альберте, главе той линии Савойского дома, которая должна была наследовать вымиравшей старшей линии. После отречения царствовавшего короля он принял регентство и провозгласил конституцию 1812 года. В это время австрийские войска победоносно шли к Неаполю. Новый король, Карло Феличе, брат Виктора Эммануила, безусловный приверженец неограниченной власти, проклял все нововведения; принц, которому грозила вражда австрийцев, упал духом и предупредил юнту о своем отступлении. Более храбрые люди сделали последнюю попытку, но королевские полки и австрийское войско, под начальством генерала Бубна, положили конец этим попыткам при Новаре; Карло Феличе принял правление (18 апреля). Первым делом его правления была конвенция, которая опиралась на 12-тысячный корпус австрийцев.

За неудавшимся восстанием следовала реакция, особенно жестокая в Неаполе, где малодушный король, опираясь на штыки австрийцев, ничего более не опасался. Свои войска были распущены и утонченная мстительность изощрялась в казнях, конфискации имущества, арестах, изгнаниях на пустынные острова. В Пьемонте, при всей жесткости, законы, по крайней мере, уважались и вообще правительство соблюдало некоторое приличие. Равно преследовали в обоих государствах просвещение и учение, В Пьемонте в 1824 году издано было невероятное постановление, по которому надо было представить обеспечение в 1500 лир для того, чтобы получить позволение учиться читать и писать. Духовенство употребляло все свое влияние, чтобы затруднить народу развитие. Гибелью этой всей системы, с австрийским владычеством во главе, было то, что аристократия умственная была враждебна и вскоре стала непримиримой. Австрийцы были виртуозы в этом деле. Под их господством развилась система доносов и шпионства. Господствовавшие в Вене Франц и Меттерних не признавали чувства человеческого, ни чувства справедливости, когда дело шло о революционерах подозреваемых, мнимых или действительных. Помилованные, под свинцовыми кровлями бывшего дворца дожей в Венеции или в казематах Шпильберга, в Моравии, искупали свое политическое нетерпение, где-либо выдавшее их. Можно судить, какой ценой восстановлено было спокойствие на полуострове. Такому правлению в голову не приходило что-нибудь насадить на этой почве, создать или же дурные идеи побороть идеями лучшими. Австрийцы еще долго занимали отвоеванные у революции страны: только в 1827 году последние 10 000 их войска покинули неаполитанские земли. Тогда положено было первое основание новому единству Италии: то была затаенная, глубокая и пламенная общая ненависть высших классов населения к этому иноземному владычеству и ко всему, что с ним соприкасалось.

Внешнее вмешательство вполне удалось и система конгрессов государей, по-видимому, так соответствовала всеобщим потребностям, что в заключительном заседании во Львове объявили о назначении следующего конгресса через год в одном из городов Италии. Европейским политикам предстояло решить два важных и опасных вопроса: дела испанские и, гораздо более трудное и запутанное дело — восстание христианского населения в Турции.

В июле 1820 года Фердинанд VII открыл кортесы по конституции 1812 года, и либералы, господствующая теперь партия, могли пользоваться своей победой. Противная им партия, духовенство, сельский люд, городская чернь были очень сильны, и король, только временно сдавшийся, тайно был их союзником. Победоносная партия разделилась на умеренных и радикалов. Умеренные — Moderados — признавали, что страшное зло, от которого страдала страна, нельзя исцелить в несколько дней, и притом никак не местью, а скорее спокойной и правильной реформаторской деятельностью. Другая партия, радикальная — Exaltados — горячие головы, полные якобинских идей или фраз, и как всякий радикализм во все времена, неизбежно вызвал реакцию. Они не только унижали дело либерализма единичными безобразиями, как в мае 1821 года, когда каноника Винеза в Мадриде, присужденного к ссылке на галеры за составление плана заговора против конституции, убила ворвавшаяся в тюрьму толпа черни, а клубы прославляли это злодейство, как торжество свободы, — такие безобразия ослабляли правительство, которое должно было поддерживать свой авторитет. Противная партия крепла, пользуясь их ошибками, неудачами правления и слабостью власти. Чувствуя силы, они делались смелы и задорны. Это увеличивало упорство либералов, и так случилось, что на новых выборах в кортесы в начале 1822 года радикалы — Exaltados — получили большинство.

Случилось это в такое время, когда в могущественном соседнем государстве, главном среди романских земель, во Франции, восторжествовало противоположное течение. И вот дела испанские получили значение общеевропейское, благодаря соприкосновению с делами Франции.

Задача Людовика XVIII по возвращении его в Тюльери после 100 дней была в некоторых отношениях труднее задачи Генриха IV. Франция распалась на два лагеря: 1) люди эпохи революционной, то есть республики и империи, и 2) люди старой Франции, вернувшиеся из-за границы в свите короля или теперь, под охраной восстановленного королевства, вышедшие из продолжительного своего оцепенения и невольного уединения. Полнейшее различие взглядов разделяло обе партии; у них было только одно общее — сильное чувство сознания французского национального единства.

Людовик XVIII, французский король. Гравюра работы Массара с портрета кисти Жерара

Нельзя сказать, чтобы и Людовик XVIII не соответствовал своей задаче. Он не был ханжой, bigot, напротив, он вполне разделял вольнодумные понятия высшего дореволюционного общества. Изгнание и несчастие прошли для него не бесследно и охладили его страсти. Он решился быть умеренным уже потому, что, достигнув наконец такого удобного положения, не хотел покидать его во второй или третий раз. Конституция, данная им 4 июня 1814 года, была разумна и представляла основу для мирного сближения. Предоставляя королю необходимые права — распоряжение армией и флотом, право объявления войны и мира, безусловное руководство внешней политикой, замещение должностей, исключительное право предложения новых законов — конституция эта, объявляя католическую религию господствующей, сохраняла в то же время величайшие приобретения революции — свободу совести, равенство всех перед законом, свободу личности и свободу печати, а также суд присяжных. Национальное представительство было не особенно либерально, но с достаточными правами и деятельностью. Ему принадлежало право издавать законы, утверждать налоги. Палата депутатов одна — с 258 членами; избиратель должен быть не моложе тридцати лет и платить 300 франков податей, а избираемые не моложе сорока лет и платить 1000 франков податей. Избирали на пять лет, ежегодно возобновляя одну пятую общего состава депутатов. Членов палаты пэров назначал король, пожизненно или преемственно.

Временно преобладания добилась старокоролевская партия, со своим главой графом д'Артуа, наследником престола; он вполне разделял их стремление к мести и к полному восстановлению прежнего порядка вещей. Часть тюльерийского дворца, которую он занимал и которая известна была под названием «павильона Марсан», была местом сборищ «ультракоролевской партии» или просто «ультры». Ужас 100 дней увеличил фанатизм, а до известной степени — и силу партий. В палате, собравшейся в октябре 1815 года, у нее было большинство, и эта «необходимая палата» (chambre introuvable, как называл ее король) не стеснялась навязывать правительству свою волю. Во главе правительства выступил герцог Ришелье, человек безупречной честности и с добрыми намерениями; годы изгнания он с пользою провел на русской службе. Помощником его был умный молодой граф Деказ, государственный и придворный человек, ловко ладивший с Людовиком.

Остановить чрезмерное усердие ультракоролевской партии они в первое время не могли. Закон против мятежников и приостановка закона о личной свободе обвиняемого в проступках против короля и государства подвергала опасности быть арестованным по чрезмерному усердию какого-нибудь чиновника, или под какими-нибудь влияниями. Полувоенные суды по особо важным делам, судили преступления политические. 7 декабря того года расстрелян один из маршалов Наполеона — Ней: во главе королевских войск он перешел на сторону императора и после этого его нельзя было помиловать. В этой атмосфере ненависти и мести возгорелись и религиозные страсти, и фанатизированная чернь южных департаментов обходилась с протестантами хуже, чем якобинцы. Центром всех страстей была конгрегация — общество, к которому все старались причислиться из страха или из желания попасть в милость у правительства. Доносы были ежедневные и, чтобы открыть врага правительства, не нужно было особенной проницательности, так как циркуляр министра называл таковым всякого, кто радовался затруднениям правительства, кто выражением лица и словами показывал ненависть и презрение к мирным жителям.

Такая система не могла быть прочной. Партия тиранила самого короля и правительство, и король поступил мудро, распустив эту «ненаходимую палату» (15 сентября 1816 г.). Умы несколько успокоились, издан был новый закон о выборах, устранена посредствующая инстанция избирателей и основы монархии несколько расширены. Закон о рекрутстве открыл и наполеоновским офицерам, и чиновникам доступ к должностям, а бывший представителем Франции на Ахенском конгрессе герцог Ришелье привез оттуда радостную весть о постановлении держав вывести оккупационную армию (1818 г.) из Франции. В ноябре, действительно, последние иностранные войска покинули Францию. Новые выборы, для возобновления согласно конституции одной пятой членов, увеличили в палате партию умеренных и крайних либералов, как Лафайет и Манюель. Вследствие этого министерство пало, и любимец короля Деказ составил новое, вполне либеральное министерство, с генералом Дессолем во главе. Сопротивление, которого ожидали от палаты пэров, предупредили рискованной мерой: назначением 60 новых пэров. Ни одна партия не соглашалась умерить свои требования. В число депутатов, избранных в 1819 году, попал аббат Грегуар, так называемый «убийца короля», но, в сущности, человек безвредный. Так называли его за то, что он был в числе людей, одобрявших смертный приговор Людовику XVI после его совершения, а также и за те его крайне антимонархичные предложения, которые он делал в национальном собрании и в конвенте. Вследствие всего этого постановлено, совершенно противозаконно, но большинством голосов, его исключение. 13 февраля 1820 года Карл Фердинанд, герцог Беррийский, второй сын графа д'Артуа, надежда династии, был убит при выходе его из оперы фанатиком-седельщиком Лувель, цель которого и состояла в том, чтобы пресечь всю династию. Гнев партии «ультра» не знал границ и дошел до того, что они обвиняли либеральное министерство в косвенном участии в этом гнусном убийстве. Министерство было распущено, и герцог Ришелье, во второй раз, взялся за дела и успокоил королевскую партию несколькими исключительными мерами и избирательным законом, который, как выяснилось из прений, прибавлял к прежним уполномоченным еще 172 из плативших высшие подати. Таким образом, они получили двойное избирательное право. Для партии явным признаком милости небесной было рождение сына, 29 сентября 1820 года, у вдовы убитого принца — новый отпрыск династии Бурбонов!

Карл Фердинанд, герцог Беррийский. Гравюра работы Ф. В. Боллингера с портрета кисти Г. Долу

В следующем 1821 году, 5 мая, умер Наполеон на острове, который был ему темницей и могилой. Память о нем жила во французском народе; не справляясь с историей, о нем сложились предания, и сам он в последние годы старался, по мере сил, изменять события в свою пользу. Вслед за известием о смерти Наполеона, стали составляться заговоры: бонапартистская партия выставляла великого деспота другом народа; рады были, что нашли великое имя, которое можно было противопоставить Бурбонам. Это разожгло старания партии «ультра». Выборы 1821 года были им благоприятны и составилось новое министерство в их духе, с талантливым виконтом Жозефом де Виллелем во главе. Человек умный, превосходный делец и финансист, он не разделял крайних стремлений своей партии, но не мог и прямо противиться им, а между тем события в Испании задали трудную задачу его политическому искусству.

Кортесы в феврале 1822 года избрали своим президентом бывшего главу восстания 1820 года, Риего. Напрасно старался руководящий министр, Мартинец де-ла-Роза, сам один из главных в партии «умеренных», придать более мирное течение делам этой страны, раздираемой всякими порывами. В июне вспыхнуло восстание и руководители его завладели крепостью Сео-де-Ургель, в Каталонии. Попытка королевской гвардии, в том же духе, которой не чужд был сам король и двор, совершенно не удалась. Отстраняя от себя справедливое подозрение, ничтожный король призвал радикальное министерство Сан-Мигуеля, которое, как всегда бывает, стало управлять гораздо умереннее, чем проповедовали сами радикалы и их единомышленники в палате и в клубах.

В октябре 1822 года собрался новый конгресс в Вероне; очень важный, но и очень затруднительный греческий вопрос временно отложили; три северных монарха вперед склонялись к подавлению в Испании того, что Меттерних и ученики его называли революцией, по примеру Италии, где только что победили и так удачно подавили революцию. Вмешательство возможно было только при содействии Франции; господствующую здесь партию усиленно побуждали к какому-то крестовому походу против безбожных либералов; Англия, напротив, руководимая в иностранной политике Георгом Каннингом, соблюдала политику уклончивую. Виллель, хорошо взвесивший цену и следствия такого предприятия, не был горячим его сторонником, как другие члены министерства его партии. Между тем, в Вероне было постановлено и опубликовано циркуляром от декабря 1822 года во всеобщее сведение, что три великие державы остаются верны своим антиреволюционным принципам и в отношении Испании. Установлены были условия французского вмешательства. В Испании известия эти вызвали озлобление; теперь не могло быть и речи о смягчениях в конституции, об изменениях в духе французской хартии, во избежание предлога к вмешательству. Французский посланник был отозван и 100-тысячное войско собрано на границе.

Во французской палате либеральная оппозиция горячо противилась предприятию, в котором Франция, из-за «гнева Пруссии и казаков», унижала себя до того, что исполняла роль полиции.

Один из самых серьезных и умеренных членов либеральной оппозиции «независимых», как называли эту партию, Ройе-Коллар, говорил, что нация ведет войну эту на свой счет и против себя же. Другие указывали на то, что президент совета в основании разделяет их мнение, и это было справедливо. В связи с этими прениями дошло до чрезвычайных волнений в палате: депутат Манюель указал на опасность, грозившую личности Фердинанда при военном вмешательстве и упомянул о судьбе Людовика XVI. Его шумно перебили и на другой день, среди сумятицы, беззаконно, самовластно исключили его из палаты «за похвальное слово», будто бы произнесенное им «цареубийству». На экспедицию ассигновали 100 миллионов и честь командования поручили королевскому принцу, герцогу Ангулэмскому, единственному оставшемуся в живых сыну графа д'Артуа.

Надежда, что предприятие это вызовет такое же сопротивление, какое встретил Наполеон, не оправдалась, так же как в Италии, за два года, хотя в Мадриде, как и в Неаполе, не было недостатка в воинственных речах на улице, в прессе и в зале кортесов. Объявление войны, которым ответили на переход границы, было подписано в Севилье. Французские войска безостановочно шли вперед, и на этот раз за них стояло духовенство и так как французы платили хорошо и наличными деньгами, то на их стороне была и жадность народная. 23 мая авангард французской армии вступил в Мадрид. Установлено было регентство в духе апостолической партии, и французское войско пошло дальше; началось гонение на всех приверженцев противной партии. Кортесы должны были оставить Севилью и переместиться вниз по Гвадалквивиру в Кадиксе, и король, которого держали на всякий случай, как ценного заложника, сопровождал кортесы. В Кадиксе партия выдержала трехмесячную осаду, в то время как в остальной Испании сопротивление понемногу угасало и только один либеральный полководец, Мина, счастливо держался, даже перешел французскую границу и потом укрепился в Барселоне. 31 августа войска не могли более держаться в Кадиксе: начались переговоры, и 28 сентября кортесы освободили короля, который удалился во французский лагерь. Кортесы разошлись и кто был поумнее бежал, чему всячески содействовал герцог Ангулэмский, хорошо знавший своих союзников. Освобожденный тиран и его партия не стеснялись жертвами. Он отменил все, сделанное со времени 7 марта 1820 года, и казнь Риего может служить образцом их мщения партии «черных». Риего отвезли к месту казни в тележке, запряженной ослом, и удавили, между тем как монахи и чернь провозглашали многолетие королю и хвалу религии! После того как сдались последние крепости: Барселона, Картагена, Аликанте, король въехал в Мадрид 13 ноября. Своего духовника Саеца он назначил министром, универсальным, единственным. Французы и их главнокомандующий, герцог, оставались в Испании настолько долго, что успели получить глубокое отвращение ко всему этому правлению. Сам герцог поспешил домой, а 45 000 человек по договору остались в Испании, под начальством генерала Бурмона, пока вместо распущенного войска не составили новую испанскую армию. Еще раньше, 9 октября 1824 года, издан был декрет, по которому всякий поднявший оружие после 1 октября 1823 года или каким-нибудь действием выказавший себя врагом трона, обвинялся в оскорблении величества и подвергался смертной казни.

Не так легко доставалась победа неограниченной партии в Португалии, где противоречия были те же. Королю дом-Иоанну приходилось иметь дело с палатой, настолько же неумеренной и неосновательной, как современная ей испанская. Сам он был добродушен и мирился со всем. Напротив, королева, сестра испанского короля, и сын ее Мигуель, едва достигший 20 лет, но воспитанный в ее школе, рассчитывая на сочувствие великих держав и на предстоявшее вступление иностранных войск в Испанию, подняли восстание в феврале 1823 года в надежде восстановить свою неограниченную власть: то, что люди эти называли возрождением. Прямо рассчитывать на помощь французов они и думать не смели; Англия без того ревниво следила за всем и не разделяла и не сочувствовала политике Веронского конгресса. Переворот сделался сам собой: так как из всех благ, которые сулила конституция, ничто не осуществлялось, то народ легко воротился к старому порядку. Подготовив все, дом-Мигуель бежал из столицы в мае. Мятежные войска привели в главную квартиру короля, у которого не было своей воли. Под давлением новых лиц он объявил монархию восстановленной и самодержавным королем воротился в Лиссабон. 18 июня прибыла туда и королева Шарлотта. План этой фурии и дом-Мигуеля был отстранить слишком добродушного короля. От происков ее бежали сначала министры короля, а 9 мая 1824 года и сам король: он сел на английское судно, стоявшее в Тахо. Народ в Лиссабоне опомнился от своего монархического увлечения.

Дом-Иоанн должен был разоблачить намерения своих приближенных, и настроение народа было так грозно, что Мигуель счел за лучшее поспешить к отцу, испросить его прощение, конечно, дарованное ему с тем, чтобы «неопытный юноша» уехал путешествовать. Королева, несмотря на сопротивление, вынуждена была поступить в монастырь. Вопрос о конституции решен был в умеренном духе. Кортесы были восстановлены, со старинным разделением на сословия, в форме старопортугальского собрания сословий, как оно было в Ламехо (4 июня 1824 г.). На Юге, в Италии и на Пиринейском полуострове, политика Священного союза вполне одержала верх и, как мы увидим, удачное вмешательство в испанские дела на некоторое время в самой Франции дало полную власть партии ультракоролевской. Между тем события на Востоке, разъединявшие общность консервативных интересов трех великих восточных держав, кончились полным поражением политики Меттерниха.

Мы неоднократно указывали на то, что так называемый на газетном языке «восточный вопрос» тянется, с различными изменениями, через всю всемирную историю. С конца XVII столетия Европа перестала бояться турок и нашествия османов на Западную Европу. Вопрос и опасность его, напротив того, заключались, скорее, в видимом ослаблении силы Османов и в том, какая новая политическая организация возродится при этом разложении? Долго ли, скоро ли совершится превращение? В какой степени кризис в различных стадиях повлияет на европейские державы и их взаимные отношения?

Варварское господство османов, все еще признававших одно свое право завоевания и действовавших на основании этого права, нестерпимо было «райям», т. е. стаду, как называют христианское население Европейской Турции высокомерные турки-магометане. По мере того, как под влиянием событий 1789 года в народах европейско-христианского развития пробуждалось создание своего политического назначения, в народах Востока явилось, ежели не полное сознание невыносимости положения, то все же мысль, что они, христиане и европейцы, подчинены и находятся в полурабстве у магометан и варваров. Особенно сильно было сознание это в греческом народе: одна общая ненависть, один язык, общие воспоминания великого прошлого и одна Церковь объединяли этот народ. Путь к избавлению давно был в виду: политика могущественной и единоверной России была явно сочувственна им. Мысль о близком освобождении, о возрождении Греции одушевляла общество, существовавшее с начала столетия, Гетерию друзей муз, и рядом с ним другое — общество филиков, по обрядам и символистике схожее с франкмасонами или карбонариями. Союзы эти приняли практически политический характер, состояли из множества членов, и в том числе были даже приближенные императора Александра.

Знатный грек, один из адъютантов императора, князь Александр Ипсиланти, стал во главе общества Гетерии в 1820 году. Положение Оттоманской империи, казалось, благоприятствовало для начала действий. В марте 1820 года возгорелась открытая борьба между царствующим султаном Махмудом II и возмутившимся сатрапом его, Али-пашой Янинским, по обычаю Востока, полунезависимым властителем Албании, Фессалии и части Македонии. В Валахии с января 1821 года, после смерти господаря, было также полное возмущение, направленное под предводительством местного боярина против всесильной денежной и чиновной аристократии в Константинополе, так называемых фанариотов. В марте того же года Ипсиланти перешел через Прут и из Ясс, главного города Молдавии, разослал эллинам прокламацию, призывая их к борьбе с потомками Дария и Ксеркса. Предприятие это не удалось: Ипсиланти более всего рассчитывал на поддержку России, а она не двигалась; император Александр, мечтавший, как благороднейший идеалист и великий мира, сделать что-нибудь для своих греков, теперь был неприятно поражен серьезным положением дел и убеждал греков и валахов немедленно подчиниться законному государю. Вести дело сообща с румынами и сербским князем Милошем Обреновичем не удавалось, и неискусно веденному этому делу положен был конец поражением турецкими войсками при деревне Драгачане. Князь Ипсиланти перешел австрийскую границу, но здесь политические изгнанники никогда не могли надеяться на человечное и приличное обхождение: его схватили и заперли в жалкую каморку в крепости Мункаче в Венгрии.

Пример, поданный этим неудавшимся восстанием, отразился со всей силой на другом конце полуострова. В Пелопоннесе о современных событиях знали настолько, чтобы возбудить ненависть и произвести взрыв давно распространенных идей независимости. Борцы за независимость собрались в Майне, древней Лаконии, под руководством Петро Мавромихалиса; в горах Аркадии, под начальством Феодора Колокотрониса; в Ахайском заливе знамя восстания против турецкого владычества поднял в апреле архиепископ Герман. Среднегреческие земли, Афины, Фивы, тотчас примкнули к восставшим. Старинные народные вожди принимали начальство, как в древней Фокиде, Одиссей при Эте. С первобытным пастушеским, воинственно-разбойническим народом, клефтами, соединились и согласились члены Гетерии, воспитанные в европейских понятиях свободы и народного владычества. Сочувственно относились к ним в столице России и в высших влиятельных кругах Запада; но особенно важно было участие Эгейского архипелага, главных трех его островов — Гидры, Спецции и Псары и их богатого купечества. Без всякой помехи со стороны беспечных тюремщиков-турок вооружено было множество судов, во имя Христа и дела свободы выдавались каперские грамоты: несколько недель спустя все эллины были в движении.

Турки, пораженные тем, что не могло быть неожиданностью даже для слепого, поступили как истые варвары. В день Пасхи патриарх Константинопольский, служивший обедню, был схвачен в полном облачении народной толпой на соборной паперти и повешен, после чего тело его волокли по улицам. За этим последовали казни, разрушение церквей, грабеж и насилие. Провинции следовали примеру столицы и известия об этих ужасах возбудили во всей Западной Европе умы, склонные, понятно, сочувствовать христианам, родственным по образованию и развитию, хотя надо сказать, что и они платили жестокостями за жестокости, где только могли. В первые же недели этого общего подъема явилось твердое, непоколебимое, как догмат веры, решение: не подчиняться более турецкому владычеству ни под каким видом, ни в какой форме и ни при каком посредничестве.

К вечному стыду Священного союза, восстание в Греции предоставлено было своим силам, хотя даже в кружках политиков «поддержания существующего порядка» смотрели на это восстание иначе, чем на военное или военно-народное восстание в Авеллино или Исла-де-де-Леон. Только Меттерних видел и тут якобинство и революцию, в иной только форме. Пруссия не была прямо заинтересована событиями на юго-востоке. Франция занята была делами своими и испанскими. Англия выжидала. Восстание грозило вызвать войну России с Портой и возвращение России к прежним завоевательным планам относительно Порты. На войну эту рассчитывали и греки в предстоящей страшной борьбе.

Ожидания не сбылись. Александр не решился на разрыв, и греки долгое время были предоставлены собственным силам. Борьба затянулась, со всеми случайностями, какие представляла страна при ее лабиринте гор, архипелаге островов и положении борющихся сторон: маленький народ, без государственной организации, против могущественной варварской империи, без порядка в управлении и в войске. В первый год (1821 г.) борьба сосредоточилась на восточном берегу Пелопоннеса, около Триполиса. Летом подоспела в лагерь греков первая помощь с запада Европы, как здесь выражались, «франкская» помощь: то был брат Александра Ипсиланти, Димитрий, с пятьюдесятью товарищами. В октябре греки овладели крепостью, после долгой, неправильной, несколько раз прерывавшейся осады. На море они тоже добились некоторых успехов. Они задумывали государственную организацию, причем главную роль играл, рядом с Димитрием Ипсиланти, князь Александр Маврокордато. Народное собрание в Пиада, на севере Пелопоннеса, в январе 1822 года торжественно объявило независимость Греции, установило директорию из пяти членов и конституцию: основной статут Епидавроса. Охотно придерживались древних названий, более знакомых классически образованному Западу. Прибавилось в греческом лагере еще франкских добровольцев и между ними явился довольно известный военный (хотя репутация его была небезупречна), генерал Норман. Он командовал вюртембергскими войсками при Китцине и Лейпциге и тут передался союзникам. Военное счастье в этом году было переменчиво. В феврале 1822 года Али-паша Янинский, поддавшись обману, покинул свою неприступную крепость и явился в лагерь осаждавших: вслед за этим, голову его выставили в Константинополе.

Потеря такого союзника была очень чувствительна для греков, но, с другой стороны, Акрополис в Афинах достался в руки восставших. В апреле того же года главнокомандующий (капудан-паша) турецкого флота, Кара-Али, привел в ужас весь мир, показав, что когда варварству представился случай приносить жертвы своему гению, то величайшие жестокости европейцев затмеваются и кажутся ничтожными. Он высадился в Хиосе с 7000 своих войск, неистовствовавших на чудном острове, как дикие звери, так что от целого населения осталось лишь несколько сот человек. Нет нужды останавливаться на этих гнусностях, возбудивших всеобщее негодование. Слабым удовлетворением послужила весть, что в июне того же года двум греческим брандерам удалось взорвать адмиральский корабль турецкого флота, стоявшего на якоре в гавани. Как раз в то время чудовище Кара-Али давал пир; 3000 человек взлетели на воздух, его самого вытащили из воды, но на берегу он умер. Летом казалось, что участь греков решена. 4000 человек, которых Маврокордато вел на помощь сулиотам, союзникам убитого паши Янинского, были окончательно разбиты в Западной Элладе, при деревне Пета; без сопротивления шел теперь драмский паша Махмуд через Среднюю Грецию в Пелопоннес древней дорогой полчищ Ксеркса: они уже перешли через Аргос, и казалось, все пропало. Ряд случайностей, между прочим, задержка в доставке провианта для армии, — обычное явление у турок — принудили его к отступлению и стоили ему даже всего обоза. В ноябре сам он умер в Коринфе. Еще удивительнее было то, что горсти, оставшейся после поражения при Пета, удалось под начальством Маврокордато и Марко Ботсарис броситься в Миссолонгу у Коринфского залива, и здесь им посчастливилось запастись жизненными припасами, собрать несколько войск, и они с успехом сопротивлялись 11-тысячному турецкому войску, отступившему наконец в январе 1823 года.

Обоюдное истощение привело к затишью в следующем году. Симпатии всех западных народов проявлялись теперь громко, а представители Европы, собравшиеся на конгресс в Вероне в 1822 году, все еще не принимали официально депутацию или уполномоченных от восставшего народа. Собраны были значительные денежные средства, множество единичных добровольцев стекалось в греческий лагерь, между ними, конечно, много весьма сомнительных. Застали они положение далеко не блестящее: не было ни общего управления, ни единства в военных действиях; самые разнообразные элементы: франки и националы, жители материка и островов — и все ссорились между собой. У турок силы также истощились. Султан принужден был сделать очень опасный шаг, ясно указывающий на слабость империи: он должен был принять помощь одного из своих сатрапов, и помощь эта предложена была не даром.

Мехмед-Али Египетский, приблизительно одновременно с Али-пашой Янинским, сделал карьеру чисто турецкую. В числе войск, которыми Порта хотела побороть в 1798 году похождения Бонапарта в Египте, был и он, сын ничтожного чиновника, и в этой государственной службе, где не нужно было ни знатного происхождения, ни экзамена, он составил свое счастье, достиг высших должностей. В своем пашалыке, вполне соответствовавшем его честолюбию, он действовал довольно самостоятельно, устроив управление и армию на европейский лад при помощи французских авантюристов. Теперь он доставил помощь, необходимую падишаху, захватил остров Крит, и в то время, как греки непроизводительно тратили силы на ссоры, приемный сын его Ибрагим, возведенный султаном в паши Мореи, из Крита высадился со значительными силами при Модоне на юго-западе Пелопоннеса, укрепился в несчастной стране и опустошил ее с варварской последовательностью. В то же время на море, где вообще греки имели перевес, господствовала полная анархия, перешедшая в морское разбойничество, гибельное всякой торговле.

Мехмед-Али-паша, вице-король Египетский. Гравюра работы Бланшаром с портрета кисти Кудэ

Успехи Ибрагима были тем обиднее для турок, что они, со своей стороны, не могли похвалиться успехами в Средней Греции. Возобновленная с мая 1825 года осада города Миссолонги, была безуспешна в течение целого лета. Даже Ибрагим-паша, сломивший тем временем всякое сопротивление в Пелопоннесе и присоединивший свою военную силу к войскам Редшида-паши, не так скоро добился здесь победы. В это самое время смерть Александра I — он скончался 19 ноября 1825 года в Таганроге — дала событиям иное направление и изменила положение Западной Европе.

Эпоха конгрессов и наибольшего влияние Меттерниха на дела европейские в значительной степени неблагоприятно отразилась на государственной деятельности императора Александра во второй половине его царствования. Та великая и первенствующая роль, которая выпала на его долю в борьбе с Наполеоном за освобождение Европы отвлекла его от вопросов внутренней русской жизни и политики к решению различных международных задач, которые для России никакого значения не имели, а между тем вынуждали императора почти ежегодно уезжать из России для присутствия на европейских конгрессах. Постоянно увлекаясь целями высокими и благородными, хотя и несколько отвлеченными, император Александр задумал и Польше возвратить значение самостоятельного государства и добился на Венском конгрессе того, что герцогство Варшавское решено было присоединить к России и императору российскому предоставлено право дать этому герцогству такое политическое устройство, какое он найдет наилучшим. Вследствие такого решения конгресса император Александр восстановил, в прямой ущерб России, самостоятельную Польшу, под наименованием «Царства Польского». Хотя Царство Польское и было связано с Россией тем, что император российский был в то же время королем польским, однако же Польше было предоставлено право управляться отдельными законами на основании особой конституции, дарованной императором Александром I Царству Польскому (12 декабря 1815 г.).

Глубоко сочувствуя основным целям Священного союза, император Александр в такой степени добросовестно и бескорыстно выполнял все условия союзного договора, что даже к восстанию греков против турецкого владычества (в 1821 г.) относился с некоторым нерасположением. Однако же он не мог взирать спокойно на те страшные жестокости, которыми турки надеялись подавить и ослабить разгоравшееся восстание греков. В начале 1825 года император Александр I приказал русскому послу выехать из Константинополя, и русские войска уже начинали стягиваться к турецким границам, когда император внезапно заболел и скончался на юге России.

Резкое различие, которое всеми чувствовалось и которое действительно существовало между первой, весьма либеральной, и второй половиной царствования Александра, не могло не вызвать некоторого недовольства в современном русском обществе. Все вспоминали с удовольствием первые годы царствования Александра, когда он обращал все свое внимание на внутреннее управление государством, уничтожал стеснительные меры против печати, введенные в царствование Павла I, и облегчал сношения с Западной Европой; когда главной заботой императора было разумное и целесообразное переустройство высших государственных учреждений[22] распространение просвещения[23] в народе и улучшение быта крестьян, которым Александр I намеревался даже дать полную свободу от крепостной зависимости… И затем, после долгого и тягостного периода войн, стоивших России так дорого, в то время, когда все ожидали усиленной внутренней работы и важных преобразований, все увидели, что император Александр всецело предался решению задач внешней, европейской политики, а управление Россией предоставил недостойнейшему из своих любимцев, графу Аракчееву, который правил делами в духе строжайшего абсолютизма и консервативных идей Священного союза, всюду внося военную дисциплину и подчинение его произволу. Крестьянский вопрос был заброшен, цензура вернулась к прежним притеснениям, недавно учрежденные университеты подверглись незаслуженным гонениям от лицемерного пиетиста Магницкого…

Все это постепенно вызывало недовольство, которое выразилось в том, что часть русской молодежи — в особенности та, которая провела несколько лет кряду за границей (во время войн с Наполеоном) — вступила в состав тайных обществ, образовавшихся на юге и на севере России, с целью произвести в России государственный переворот. Ни определенной цели, ни строго обдуманного плана в этих тайных обществах не было; но это не помешало заговорщикам воспользоваться тем замешательством, которое было вызвано некоторыми случайными обстоятельствами после кончины императора Александра I, при вступлении на престол его брата, Николая I. Обстоятельства, вызвавшие замешательство, были следующие. Так как император Александр I умер бездетным, то, по закону о престолонаследии, установленному Павлом I, Александру должен был наследовать его брат, цесаревич Константин Павлович. Но цесаревич развелся со своей первой женой и вступил в брак с особой не из царского дома — еще при жизни Александра I. По поводу этого брака, тогда же закон о престолонаследии был дополнен указанием на то, что «член Императорской фамилии, вступивший в брак с особой не из царского дома, не может передать супруге и детям, от нее рожденным, свои права на престоле». Имея это в виду, цесаревич Константин, еще при жизни Александра, добровольно отрекся от своих прав на престол в пользу своего родного брата, великого князя Николая Павловича. По этому поводу 16 августа 1823 года был составлен и особый манифест, но по желанию императора Александра I этот манифест не был обнародован при жизни его, а был положен на хранение в московском Успенском соборе и в высших государственных учреждениях. О существовании этого манифеста знали лишь митрополит московский Филарет и немногие сановники; знал и сам великий князь Николай, но все же не считал вопрос окончательно решенным.

Вследствие такого положения дел, когда в конце ноября 1825 года получено было в столицах известие о кончине императора Александра I, произошло весьма понятное недоразумение. Каждый из великих князей стремился выполнить свой долг, и потому цесаревич Константин, находившийся в Варшаве, поспешил присягнуть императору Николаю I, а великий князь Николай, бывший в Петербурге и не знавший окончательного решения брата, присягнул императору Константину, и по всей России разослал манифесты о его вступлении на престол. Пока дело выяснилось, прошло несколько дней: только уже 12 декабря 1825 года цесаревич Константин письменно известил своего брата о своем полном отречении от престола. Тогда на 14 декабря назначено было обнародование манифеста о восшествии на престол императора Николая I и приведение всех к присяге ему. Таким образом, вследствие случайно происшедшего недоразумения, приходилось в течение нескольких дней присягать сначала одному, а потом другому императору. Этим-то обстоятельством воспользовались люди, принадлежавшие к вышеупомянутым тайным обществам, и возмутили различными ложными слухами некоторые гвардейские полки, с которыми и вышли на площадь, не допустив их до присяги императору Николаю и надеясь произвести серьезный бунт. Но попытка не удалась. Население столицы и не подумало пристать к бунтовщикам, а большинство гвардии выступило на ту же площадь против мятежников, и когда никакие уговоры не помогли, два залпа картечью рассеяли беспорядочную толпу мятежников и порядок был восстановлен.

Николай I, император Всероссийский, в молодости. Литография работы Фр. Иенцена с портрета кисти Фр. Крюгера

Новый государь был человек воспитанный по-военному, твердого характера и весьма определенных взглядов: но потому-то он и понимал яснее предшественника своего, прежде всего, русские интересы и в начале царствования не поддавался идеям Меттерниха. На Западе, между тем, все усиливался живой интерес и симпатии к грекам. Чувства эти оживлялись время от времени событиями. В апреле 1824 года умер в Миссолонге знатнейший из добровольцев, английский поэт лорд Байрон, а год спустя пала наконец эта крепость после геройской защиты, последние сцены которой способны были возбудить общее сочувствие: так, например, ночная вылазка 22–23 апреля, причем 1300 человек, мужчин, женщин и детей, прорвались через неприятельскую цепь и ушли в горы; последняя ожесточенная борьба на улицах города; несколько отдельных геройских подвигов и, между прочим, подвиг примата Капсалиса: он собрал на патронную фабрику всех стариков, больных, неспособных к бою и вместе с ними и с ворвавшимся неприятелем взорвал всех.

Лорд Байрон. Гравюра работы Ч. Тернера с портрета кисти Р. Весталя

В высших сферах все тянулись из года в год переговоры, не приводя ни к чему: надо было как-нибудь решить серьезные вопросы. Опасность была в том, что, пока они не решены, Россия могла ежеминутно найти предлог к разрыву с Турцией, а тогда ей легко было привести в исполнение свои планы, хорошо известные Европе. Легче всего было разрешить вопрос соединенными действиями Англии и Австрии, у которых относительно России были общие интересы. Но австрийское правительство не понимало этого. Здесь вообще находили ненужным действительно решать какой-нибудь вопрос так, что Каннинг, управлявший иностранной политикой Англии, смело и в то же время умно обратился прямо к новому царю, к которому он отправил Веллингтона, прекрасно избранного представителя, с поздравлениями английского короля по случаю восшествия на престол.

Обе державы вступили в соглашение: Греция должна была оставаться данницей Турции, но с самостоятельным управлением по собственному выбору и с одобрения турецкого правительства.

Надо было представить это в благоприятном виде султану и его министрам. Дело было запутанное, так как у России были свои счеты и спорные вопросы с Турцией; они касались отношений торговой и морской полиции, постановлений Бухарестского мира 1812 года и Молдавии и Валахии, где русские имели право протектората. Турецкие политики, хорошо сознавая, что подул неблагоприятный для них ветер, предупредительно уладили все эти недоразумения Аккерманским договором (октябрь 1826 г.). Зато в деле Греции не хотели слышать о соглашении. Со своей точки зрения они были правы: они боялись последствий своей уступчивости относительно восстания христианского населения, хотя и не официально, но поддержанного Европой. Так дойдут, говорили они, до вопроса, откровенно высказанного уже в ноте русского двора в 1821 году, возможно ли вообще существование Турции наряду с другими европейскими державами?

В этом году Турция по-своему совершила реформу или даже революцию. Султан Махмуд, человек энергичный, взялся за преобразования в армии, стоившие жизни его предшественнику Селиму, и привел их в исполнение. К пехоте, организованной и обученной по европейскому образцу, причислялось по 150 человек янычар на каждый батальон. Янычары же составляли особое сословие или цех, со многими привилегиями и еще большими злоупотреблениями, и они-то взбунтовались: тогда султан развернул знамя пророка и кровавым образом подавил восстание. Казнили беспощадно, и высокомерное преторианское войско было уничтожено: самое название их не смели более произнести громко.

Благодетельная реформа эта, конечно, вначале послужила не к усилению Порты, и европейское вмешательство в дела Греции стало неизбежно. На основании петербургского соглашения в Лондоне 6 июля 1826 года между Англией, Россией и Францией был заключен договор, по которому три великие державы брались совместно ходатайствовать о мире между Портой и греками, а во время переговоров принудить, ежели нужно, обе стороны к приостановке военных действий. В течение следующего года это привело к катастрофе. Турецкие правящие круги слышать не хотели о европейском вмешательстве. Со своей стороны, руководящий политик в Вене предлагал посредничество, бесплодное, как вся его политика. Тем временем составилась русско-французско-английская эскадра для придания большого веса лондонскому соглашению. Положение греков улучшилось от притока обильных денежных средств с Запада и прибытия баварских офицеров, которых прислал им король Лудвиг I Баварский, горячий филэллинист. Английский моряк, лорд Кохрэн, принял начальство над морскими силами греков, генерал Чёрч над сухопутными; покончили с внутренними неурядицами тем, что собралось единое народное собрание в Трезене (апрель 1827 г.), и на основании новой конституции избрали президентом или кибернетом новой общины корфиота, графа Иоанна Каподистрия, бывшего министра императора Александра. Греки, конечно, охотно приняли приостановку военных действий, клонившуюся в их пользу; со стороны же турецких военачальников надо было ожидать сопротивления, и как поступить в таком случае, инструкции, данные трем адмиралам, точно не определяли, предоставляя им или старшему из них, англичанину Кодрингтону, «ввиду исключительного положения дел, известную свободу действий». В сентябре турецко-египетский флот высадил войска и сгрузил припасы в Наваринской гавани, на юго-западе Пелопоннеса. Ибрагим-паша намеревался отправить транспорт съестных припасов в Патрас и Миссолонгу, но английский адмирал задержал его. Завязались переговоры. Ибрагим объявил, что он солдат и слуга Порты и не имеет права принимать политические сообщения. Транспорт вторично отправлен и вторично задержан. Тогда Ибрагим стал опустошать Пелопоннес, воевать, как воюют варвары, и как в девятнадцатом столетии воевать не принято. Соединенная эскадра вошла в Наваринскую бухту. Войны не было объявлено, но два сильных враждебных военных флота стояли в тесной бухте, близко, друг против друга, при обоюдной враждебности экипажей. Как бы сами собой разрядились жерла орудий и с обеда, весь вечер (20 октября 1827 г.), всю ночь шло ожесточенное сражение, в исходе которого осталось в турецком флоте из 82 кораблей всего 27.

Наваринская битва, 20 октября 1827 г. Гравюра работы Шаванна с картины кисти Ш. Ланглуа

Весь западноевропейский мир ликовал вместе с греками при известии о случившемся — наконец, дело было поведено настоящим образом, как давно бы следовало! В Вене были как громом поражены: о деле этом говорили, как о коварном убийстве. Английская тронная речь в январе 1828 года упоминала о морском сражении при Наварине, как о событии неудачном, несвоевременном, досадном — нельзя иначе перевести выражение untoward event — и они были правы: то именно, чего старались избегнуть, явилось теперь необходимостью. Положение дел запуталось и осложнилось еще русско-турецкой войной.

Граф Иоанн Каподистрия. Гравюра с портрета XIX в.

Оттоманская Порта в гневе — часть вины падала на ее собственное высокомерие и упорство — объявила о желании вступить с европейскими державами в договоры, в оскорбительных для России выражениях, называя ее исконным врагом своим; на это Россия ответила объявлением войны (28 апреля). Перед тем только что окончилась война России с Персией мирным договором в Туркманчае, 10 февраля 1828 года. Турецкая война эта длилась два года. В первый поход 1828 года русские заняли крепость Каре, в Армении, в Азии. Но решающим оказалось влияние военных действий на европейском театре; здесь русские должны были отступить на левый берег Дуная, заняв только Варну и тщетно осаждая Шумлу. Австрийским государственным людям было не по себе; они боялись русских побед и выгод, могущих произойти от этого для России; в Англии и во Франции они не находили достаточно сочувствия, а на вооруженное вмешательство не решались.

Второй поход 1829 года был решающим. Император Николай сам держался вдали от военных действий и поступал благоразумно, так как военным талантом не обладал. Главное командование он предоставил генералу Дибичу. Генерал этот совершил блестящий поход: оставив наблюдательный корпус при крепости Силистрии, он двинулся на юг к Шумле и разбил турок в битве при Кулевче (11 июня). После падения Силистрии, он распустил слух, что со всеми силами приступит к осаде Шумлы, а, между тем, перешел через Балканы и неожиданно появился перед Адрианополем, который мог бы смело устоять против 30 000 русского войска. Но озадаченные турки, не имея сведений об общем ходе дел, бежали по дороге в Константинополь и предоставили большой город смелому победителю (28 августа), который еще раз решился попытать смелостью победить турецкую неспособность. С малочисленным войском, не более 20 000, пошел он на Константинополь.

Идти на приступ хорошо укрепленного города, лежащего в беспримерно хорошем положении — было безумием при таких незначительных силах, и при самом ограниченном военном искусстве нескольких дней было бы достаточно, чтобы принудить генерала к опасному, при малочисленности его отряда, отступлению. Но в Константинополе не понимали этого; там считали себя в самом опасном положении. Дибич поддерживал их в этом убеждении своими приготовлениями к приступу и величайшей самоуверенностью, которую он выказывал. В Азии туркам тоже не везло, и они желали прекратить войну. Европейские кабинеты советовали Порте войти в соглашение с Россией, а прусский генерал Мюфлинг оказал большую услугу, представляя в Константинополе военное положение турок с русской точки зрения.

Так состоялся 14 сентября 1829 года Адрианопольский мир, возвративший туркам все их владения в Европе. В Азии русские получили Поти, Анапу на восточном берегу Черного моря и несколько крепостей внутри страны. Относительно дунайских княжеств возобновлены были постановления Аккерманского договора, предоставлявшие их русскому влиянию: господарей избирали пожизненно, и они почти совсем освобождались от верховной власти Порты. В этом мирном договоре положено было начало разрешению греческого вопроса. Еще во время русско-турецкой войны победитель при Наварине, Кодрингтон, появился перед Александрией и принудил пашу Магомета-Али отправить сыну своему приказ об очищении Греции. Летом 1828 года 14 000 французов, под начальством генерала Мезона, высадились в Пелопоннесе, и турки передали им крепости, которые еще занимали. В параграфе 10 Адрианопольского мирного договора Порта признала основы договора 6 июля 1826 года — независимость Греции во внутренних делах, с уплатой ежегодной дани Порте.

Таким образом, греческий вопрос вступил в последнюю фазу своего развития. Во главе правительства, ежели здесь можно употребить это выражение, стоял пока избранник кибернет, граф Каподистрия, прибывший в Навплию в январе 1828 года. Задача его была крайне трудная в стране разоренной, с неизвестной будущностью, соперничеством партий, страстями и интригами. Судьба страны должна была окончательно решиться на конференции великих держав в Лондоне. В заключительном англо-франко-русском постановлении от 3 февраля 1830 года Грецию освободили от всякой дани Турции, сделали, следовательно, вполне самостоятельным государством, но в целях вознаграждения Порты сузили границы сравнительно с первоначальными предположениями. Искали короля для нового королевства: принц Леопольд Кобургский, зять Георга IV английского, после долгих размышлений отказался, между прочим потому, что границы не соответствовали, по его мнению, потребностям страны.

Таким образом, Каподистрия оставался временно во главе правления много испытавшей страны, но наконец освобожденной от невыносимого и неестественного ига. Дальнейшее устройство ее, конечно, должно было стоять в теснейшей связи и зависимости от воли и взаимного согласия великих европейских держав.

В греческом вопросе принципы конгресса оказались неприменимы. Османское иго было совершенно законное иго, и греческое восстание было такой же революцией, как и всякая другая. Между тем революция эта достигла своей цели, именно благодаря помощи императора Николая, самодержца и строгого легитимиста. Это не единственный случай, где ясно выказалось, что фраза о «поддержке существующего» не может служить основанием серьезной политики и может служить догматом только для весьма ограниченных умов, в это время особыми обстоятельствами выдвинутых в господствующую роль и положение, к которым они были так же мало подготовлены, как Франц I к сану императора австрийского. То, что Меттерних, его подражатели и последователи называли революцией, чтобы не доискиваться до настоящих причин и средств исцеления, через пять лет после победы абсолютизма в Испании, одержало одну победу за другой и через пятнадцать лет после основания Священного союза, крупной победой во Франции потрясло до основания порядок, установленный с таким трудом и рачением.

Бессмысленную систему, установившуюся в Испании после вторжения, вскоре пришлось несколько изменить. Сам король изменил направление не потому, что его мстительность и жестокость были удовлетворены или он понял, что излишнее преследование конституционалистов может вредно отразиться на самих победителях, а просто потому, что не доверял никому; без чести и совести сам, он и в других всегда предполагал коварные замыслы. К этому он имел некоторое основание: Фердинанд был бездетен, и апостолическая юнта, побочное правительство с надежными связями по всей стране, более рассчитывало на его наследника, инфанта дон Карлоса, брата короля, чем на него самого. Некоторое время положение было неопределенное, страной управляло министерство, то реакционное, то умеренное — с июля 1824 до октября 1825 года — Зеа Бермудез. Нечего говорить, что абсолютистская партия позволяла себе не только заговоры, но и открытое восстание. Таковы все радикальные партии. Власть была в ее руках и будущность казалась обеспеченной. Тут случилось событие, не входившее в ее расчеты. Король, овдовев в третий раз, женился в четвертый раз на неаполитанской принцессе Марии Христине, что было очень неприятно апостоликам. Это дало возможность либералам выказаться перед новой королевой; она вскоре приобрела влияние на немолодого уже короля и замечала несочувственное отношение к себе апостоликов. Имея в виду обстоятельство, что она даст наследника престолу, на случай рождения дочери, король издал так называемую прагматическую санкцию 29 марта 1830 года; законом этим восстанавливалось старокастильское престолонаследие, до Филиппа V, распространявшееся и на французскую династию, утвержденное собранием кортесов в 1789 году, не признававшее салийского закона и допускавшее женщин к управлению. Действительно, у короля родилась 10 октября дочь Изабелла; либералы ухватились за это, как за возможность поднять легитимистски-династическое знамя, около которого они могли бы собираться.

Несколько иной оборот приняли дела в Португалии. В марте 1826 года скончался дом Иоанн; его наследник дом Педро отказался от престола и 23 апреля 1826 года даровал им великодушную конституцию, и португальская корона перешла к его семилетней дочери Марии де Глориа, которую он тут же обручил с ее дядей, дом Мигуэлем, а сам остался императором Бразилии. Сестра короля, Изабелла, сделана регентшей до времени, когда свадьба может состояться. Вскоре она была принуждена обратиться за помощью к Англии, по случаю возмущения апостолической партии. Через три дня по получении депеши португальского правительства в Лондоне, войска были отправлены. 1 января 1827 года высадились они у Лиссабона и оказали услугу уже одним своим появлением. Между правительственными войсками и восставшими, под начальством маркиза де Шава, при Мондео дошло 9 января до столкновения, впрочем нерешительного и вечером прерванного. Когда же ночью в лагере возмутившихся распространился слух о приближении английских войск, они отказались от дальнейшей борьбы и рассеялись.

Важнее событий была речь, которой Джорж Каннинг оправдывал в английской Палате общин 12 декабря 1826 года эту помощь Португалии: «с давних пор дружественному правительству», а в связи с этим всю свою иностранную политику. «Англия далека от того, — сказал министр, — чтобы поддерживать силой конституцию, принятую Португалией, но она не потерпит также, чтобы ее уничтожали другие, чужеземцы или португальцы, которым Испания доставляет оружие». Он указал на повсеместную борьбу принципов или мнений — либерализм и абсолютизм, успех и застой, как ни обозначай хорошо известные противоположности: «Англия, — сказал он, — нейтральна, нейтральна даже в споре об основах и политических принципах». Он счастлив возможностью сказать, что те противоположности, из-за примирения и разрешения которых всюду идет борьба — княжеская власть и народное право — в Англии давно установились дружелюбно. Он напирал на то, что ежели в большой войне нападут на Англию, немедленно, даже помимо ее желания, к ней примкнут все недовольные существующим порядком во всех странах. Редко удается применить слова поэта так кстати, как Каннинг применил стихи римского поэта Виргилия, где описывается хранитель бурь Эол и пещера ветров; он сравнивал свой остров с этой пещерой.

По его мнению, во власти Англии было, по меньшей мере, пробудить революционные силы на материке в любое время и с желаемой силой. Конечно, это было несколько преувеличено, но полезно было напомнить миру Меттернихов, дом Мигуэля и Фердинанда. Пример тому был недавно, когда в реакционных кругах зашла речь о том, чтобы на предстоящем конгрессе обсудить восстановление легитимного правительства в отпавших испанских колониях: неосновательному предположению этому положен был конец тем, что английское правительство формально признало 1 января 1825 года самостоятельность штатов Мексики, Колумбию и Буэнос-Айрес, бывшие испанские владения.

Каннинг умер в этот самый год (1827 г.) и дела португальские остались нерешенными. Дом Мигуэль присягнул в исполнении carta de ley и принял обручение с Марией. Дом Педро назначил его наместником империи, но он появился в Лиссабоне в 1828 году и воспользовался своим пребыванием для того, чтобы завладеть короной. Он уничтожил конституцию, которой присягал, поддержанный чернью и духовенством, созвал государственные сословия в старинном порядке и управлял Португалией так же, как дядя его Испанией. На одном из Азорских островов, Терцейре, наместник держался еще прав Марии де Глориа и царственного отца ее: там собрались все приверженцы конституции, которым удалось уйти от тирании дон Мигуэля. Тем временем во Франции совершилась большая перемена и наставали лучшие времена.

Мы видели, что успех испанского предприятия, удавшийся Бурбону лучше, чем некогда Наполеону, при чем войска остались безусловно верны, увеличил силу господствующей партии и главы ее Виллеля. Выборы 1824 года оказались вполне благоприятны и Виллель воспользовался этим положением, чтобы провести новый закон о выборах и вознаграждении эмигрантов. Необходимые для вознаграждений их миллиарды надеялись, при тогдашнем состоянии денежного рынка, легко получить от конверсии ренты; но ловко придуманный закон этот не прошел в Палате пэров. Напротив, прошел закон о выборах, по которому, вместо ежегодно выбывающей и заменяемой новыми выборными одной четверти состава палаты, предлагались общие выборы каждые семь лет. Партия становилась все смелее: через две недели после закрытия сессии, введена была королевским приказом цензура; особенно деятельно было духовенство. В книжных лавках молитвенники и жития святых вытеснили светскую литературу и по всему видно было, что настало время торжества клерикализма. 16 сентября 1824 года совершилось давно ожидаемое событие — смерть Людовика XVIII и восшествие на престол исконного главы партии ультра, графа д'Артуа, под именем Карла X.

Людовик XVIII отдавал себе ясный отчет в своих обязанностях и в трудностях своего положения. Не без основания сравнивал он, за несколько дней до смерти, свое положение с положением Генриха IV, славного предка своего. Известное беспристрастие в делах религиозных было у них несомненно общее. Карл X, вступивший на престол в 67 лет, был в этом отношении не похож на своего предшественника. Пороки юности он оставил и, как это часто случается, сделался набожен: набожен в смысле церковной богомольности, без ханжества, но и без искренности. Как всегда бывает в подобных случаях, он не просветился, а омрачился. Как велик был мрак? У него сохранилось известное добродушие, обворожительная вежливость и много других преимуществ дореволюционного общества. В сущности же он был тот же, что и двадцать пять лет назад.

Карл X, французский король. Гравюра с портрета кисти Шарля Дюшэна, 1824 г.

Годы изгнания, пережитое ужасное время, ничему не научили его. Он не имел никакого понятия о перевороте, произведенном революцией в отношениях собственников и в значении средних классов, третьего сословия, как говорили до 1789 года, буржуазии (bourgeoisie) по современному выражению. Идеалом его было, возможно, полное восстановление старо-французской монархии, хотя он и мирился, до поры до времени, с хартией 1814 года — наследством брата. Он действовал решительно: палате, собравшейся в декабре 1824 года, объявили неотложность изменений в законах, касающихся религии, и некоторых законов, направленных к исцелению ран, нанесенных революцией. Вознаграждение эмигрантов и конверсия ренты прошли в обеих палатах, что было благодетельно, так как этим оканчивалась неизвестность относительно громадной части народного имущества — бывших имений эмигрантов. Предложения, касавшиеся религии, возбудили оживленные прения. Палате пэров предложен был закон против святотатства, который сделал бы честь Филиппу II, и одного закона этого было бы достаточно для оправдания всех последующих событий в нашем столетии, клонившихся к уничтожению клерикального влияния на законодательство и правительство.

Назначалась казнь за осквернение священных сосудов, та же смертная казнь, как отцеубийце — отсечение правой руки, закутывание черным покрывалом — смертная казнь за осквернение опресноков, смертная казнь за взлом или нападение на католическую церковь. В то же время взлом во «храме» другой религиозной общины наказывался каторжными работами. Как самый закон, так же ужасна была защита его фанатиками, окончательно опозорившими себя, свою страну и свою веру — ежели они верили. Министр юстиции Пейронэ с наивностью приводил в пример древних египтян, как они защищали божества свои от непочтительности. Другой ревнитель, виконт де Бональд, передовой боец иезуитов, возражал на христианское замечание об отличающем христиан всепрощении и о повелении молиться за врагов недостойными словами: что Бог не услышал Искупителя, когда Тот на кресте молил Отца «прости их», и наказанию подвергся весь еврейский народ. С другой стороны, безупречный друг свободы и страны своей, Ройэ-Колляр, один из редких людей, которых пошлая посредственность обзывает доктринерами, потому что политическую деятельность они основывают на глубоком научном знании, т. е. на искреннем стремлении к истине, Ройэ-Колляр указывал на неосновательность и в то же время преступность такого закона, доказывая, что здесь догмат возводится в государственный закон, допускается одна римско-католическая религия, и все другие отвергаются, что таким образом священник облекается властью короля. Но настроение это было так сильно, что невероятный закон прошел как в Палате пэров, так и в Палате депутатов: здесь большинством 210 против 95 голосов. Впрочем, его почти не применяли, т. е. ежели и представлялись в судах подобные дела, закон старались обходить.

М. Ройэ-Колляр.

Заимствовано из «Galerie des contemporains illustres», сост. Альфонсом Торлэ в 1844 г.

Клерикальное направление это продолжалось три года, и оно особенно выяснилось при коронации короля в Реймсе, в мае 1825 года. Вспомнили легенду о священном мире, принесенном ангелом при крещении Клодвига, а по другому преданию голубем, прилетевшим с небес. Скляночка с миром была разбита кощунственными руками в революционное время, но в этой области, куда не заходит критика и ничто не смущает верующих, где в случае нужды можно выпутаться новым вымыслом, были находчивы. Нашелся протокол, что спасено было несколько черепков, а при них несколько капель елея, а драгоценная жидкость обладала чудным свойством пополняться… Явление, встречающееся во все периоды истории нынешнего столетия и во всех странах, но придавшее особенно неприятный отпечаток этим годам, была зависимость светских милостей и должностей от показной набожности и от ходатайства духовных лиц — людей, которых особенно легко провести. Вследствие этого всюду разрослось и взяло верх духовное шпионство, переходящие всякую меру церковные церемонии, паломничества, процессии.

Дошедшие до высокомерия клерикалы не обращали внимания на те законы, которые стесняли фанатизм, как, например, закон о запрещении иезуитских заведений. Противная партия сдалась не без борьбы и в сущности она была сильнейшей: на ее стороне были богатства и большие таланты. Сторонники ее с успехом могли противостоять напыщенным произведениям ложного романтизма и риторической неестественности, которыми аббат Ламенэ до последней крайности защищал ультрамонтанизм, как мы называем это теперь. У партии этой не было соперника популярным песням Беранже, где, в сущности, без предвзятого направления, но с легкой, игривой остротой и искренним пафосом соединено все, что нравится сердцу галла; со свежестью и живостью этих песен не могло соперничать искусственное и ложное оживление давно отжившего и в корне погибшего прошлого. Журналистика тоже не бездействовала и либеральная пресса несомненно первенствовала над реакционной. Когда против слишком смелой статьи возбуждалось судебное преследование, то сказанное в листке повторялось еще сильнее и убедительнее перед судом, и случалось, что суд оправдывал резкие выражения печати, ввиду противозаконных действий самого правительства — его неумеренности и потворства религиозным общинам, запрещаемым законом.

Реакционное законодательство не вполне удалось. Палата пэров отвергла закон о первородстве, которым хотели ограничить существенное приобретение революции ради искусственной поддержки дворянских родов. Та же судьба грозила драконовскому закону о печати; но правительство взяло назад закон, уже принятый в Палате депутатов (1826 г.).

Сопротивление Палаты пэров, причем такие люди, как Шатобриан, были в оппозиции министерству и вообще умеренные роялисты, составлявшие большинство, ставили интересы страны выше временных партийных интересов; все это подало руководящему министру Виллелю пагубную мысль. Он предложил королю очень радикальную меру для устранения раздоров Палаты общин с Палатой пэров. Королевским приказом от 6 ноября 1827 года Палата депутатов была распущена и разом назначено 76 новых пэров, понятно, из сторонников правительства. В Англии всегда избегали такой меры, которая, несмотря на свою законность и основанная на праве короля, в сущности устраняет верхнюю палату и в основе вредит конституции страны. В этом случае следствием ее было то, что все либералы, умеренные и просто разумные, соединились перед выборами и поставили себе программой простую поддержку хартии.

Успех был настолько полный, а поражение правительства так несомненно и велико, что сам Виллель не посмел противиться буре. В 1828 году он вышел в отставку, и Карл X сделал разумную попытку избрать министерство более умеренное, с виконтом де Мартиньяком во главе. Оно состояло из людей, которые, подобно ему, хотели служить стране и ее настоящим потребностям, а не партии и ее пристрастию к прошлому. В короткое время, которое он пробыл у власти, Мартиньяк показал себя человеком вполне государственного ума. Это был человек лет пятидесяти, прошедший всю школу государственной службы; он подкупал своим красноречием. Король не мешал ему некоторое время, утвердил представленного ему палатой Ройэ-Колляра президентом и покорился тому, что в ответном адресе на тронную речь система павшего министерства, которую король явно признавал своей собственной, названа была «достойной сожаления». В обеих палатах прошел закон о печати, которым отменялись все ограничения, и вместо того устанавливалось поручительство в журнальных предприятиях.

Королевским повелением восемь иезуитских школ Франции ставились в зависимость от университета и дозволение открывать воспитательные заведения, духовные или светские, давалось только при письменном удостоверении о непринадлежности ни к какому запрещенному обществу.

Возмущавшиеся этим распоряжением епископы призваны были самим папой к повиновению такому достойному и хорошо расположенному королю. Палата тоже умерила свои притязания. Она оставила без последствий донос на бывшего министра и утверждением щедрого кредита одобрила политику правительства в греческом вопросе. Отношения упрочились, народное благосостояние, сильно увеличившееся за четырнадцать лет мира, стало явственно, и король, при посещении восточных провинций, Эльзаса и Лотарингии, осенью этого года, был принят с восторгом. Тронная речь и ответный адрес, при открытии сессии 1829 года, подавали надежду на совместную плодотворную деятельность правительства и народного представительства.

Правительство предложило палатам важные и многообещающие меры, муниципальный и департаментальный законы, чтобы дать больше простора самоуправлению, в противовес чересчур увеличившейся централизации. Франция страдала от нее еще до революции, а во время революции и империи она только усилилась. По новому закону мэр общины назначался правительством, а муниципальный советник, его товарищ, избирался собранием нотаблей прихода. Также по новому департаментальному закону предполагалось избирать членов окружных и департаментских советов, одних в приходе, других в окружном собрании нотаблей. По расчету, 300 000 граждан получали через это важные права, желательную цель благородному самолюбию — полезную и благодетельную деятельность в естественном кругу своем. Совершенно справедливо и со всем красноречием своим Мартиньяк доказывал, что честолюбию надо предоставлять близкие, легко достижимые, разнообразные случаи для полезной деятельности и почетного положения, а не направлять это честолюбие исключительно на высшие государственные должности — места депутатов, префектов, министров. Он указывал верный, спасительный путь, которому, к великому сожалению, Франция никогда серьезно не следовала. Палаты хотели придать этим законам еще более либеральный характер, требовали избираемости департаментских советников в собраниях по кантонам и проч. Напрасно министры предостерегали: король имел некоторое право сам определить границы своей уступчивости, после того как он отказался от важного права назначения в должности, которым всегда пользовался он и его правительство. Большинство не хотело понять намека и подавало голоса за уничтожение окружных избирательных собраний. Министры удалились: король повелел взять обратно оба законопроекта.

Быть может, Карл X и желал этой ошибки либералов. Он убедил себя, что попытка с министерством Мартиньяка не удалась, что с этими людьми нельзя иметь дело, и через восемь дней после закрытия сессии, 8 августа, он образовал новое министерство. Главой его был князь Жюль Полиньяк, бывший посланник в Лондоне, а членами — высшие чины правления Виллеля и другие старинные приверженцы партии ультра; это было вполне реакционное министерство и выражало собой последние искренние убеждения Карла X. Все это были люди посредственные, как и сам король, но самым односторонним из них был стоявший во главе князь. Характеристикой его может служить то, что он затруднялся принести присягу на верность хартии, потому что она, в принципе, признает свободу совести. Сильно разгорелась борьба партий при известии об этих назначениях. Заседания палаты возобновились 4 марта и король сообщил ей из новостей иностранной политики об удовлетворении, полученном от дея Тунисского, который нанес истинно варварское оскорбление французскому консулу во время аудиенции, ударив его опахалом по лицу. О делах внутренних он выразился туманно: хартия ставит свободу под охрану короны и обязанность его относительно народа передать ее неприкосновенно преемнику своему. Окончил он, в волнении уронив даже шляпу на пол, такой угрозой: «Ежели бы преступные происки поставили преграду моему правлению, у меня достанет решимости преодолеть их ради поддержания общественного спокойствия…» Этот оборот речи не смягчили и заключительные слова о доверии и любви французов к их королю. В ответном адресе Палаты, после преувеличенной, несправедливой фразы приличия, которую события скоро опровергли («на счастье французского народа, трон Карла X поставлен столетиями на высоту, недосягаемую для бурь»), в заключении без обиняков говорилось, что совместное действие правительства и народа, которое конституция ставит непременным условием для правильного хода дел — оно и есть душа конституционализма — что теперь его нет. «Несправедливое недоверие к чувствам и мнениям Франции составляет отличительную черту настоящего правительства». Он принят был большинством 221 против 181 голоса. На другой день заседания палаты были отсрочены, а 16 мая 1830 года она распущена, после того как колеблющихся членов правительства заменили более энергичными: между ними был и Пейронне, бывший министр юстиции кабинета Виллеля.

Князь Жюль Полиньяк. Литография с портрета XIX в.

Ясного плана и установившихся стремлений еще не было, а из-за границы и даже из самодержавной России ободряющих известий не приходило. Полиньяк не пользовался особенным доверием при иностранных дворах, так как, не зная хорошо положения Европы, как он не знал и своего отечества, он носился с невозможными проектами переустройства карты Европы. Несомненно, что все планы, как, например, присоединение Голландии к Пруссии, Бельгии и Рейнских земель к Франции, разделе Турции и подобные нелепости, никуда не годились. Зато теперь он задумал экспедицию на дея Тунисского — 107 военных кораблей, 38 000 человек десанта на 400 транспортных судах. Король и министр надеялись на чудодейственное влияние всего этого на выборы. Действительно все шло хорошо и легко. Единомышленник Полиньяка, генерал Бурмон бывший военный министр, достиг алжирского берега 13 июня; 4 июля взята приступом цитадель, 5-го осадили город. Дей удалился в Неаполь, как частный человек. Казалось, все удалось и можно было надеяться, что североафриканский берег, с седьмого столетия покоренный исламом, теперь возвращен будет христианству и западной культуре.

Бомбардировка Алжира французским флотом. 3 июля 1830 года

Но ни события эти, ни усилия правительственной партии не произвели впечатления на выборы. Из 221 члена, голосовавших за это послание, 202 были вновь избраны, тогда как правая партия потеряла из 181 голоса — 82. Министерству приходились или уйти, что король считал унижением своего достоинства, или упорно держаться духа принципов, вернее партии, которую они представляли. Общество это пришло к заключению, что есть конституционное средство извратить самую конституцию. Параграф 14 гласил: «Король обнародует уставы и постановления, необходимые для утверждения законов и для безопасности государства». В силу этих статей, составили несколько постановлений которые король подписал 25 июля, в летней резиденции в Сен-Клу и которыми в понедельник, 26-го, когда они появились в «Монитере» удивили весь мир.

Пять этих постановлений прежде всего приостанавливали свободу периодической печати: для появления журнала требовалось особое королевское разрешение, которое надо было возобновлять каждые три месяца. Не исполнявший предписаний этих, подвергался аресту экземпляров и опечатыванию оттисков. Этими же постановлениями распускали еще не собравшуюся палату, следовательно кассировали выборы; в то же время (№ 3) избирательный закон уничтожался и «даровался» новый в 30 следующих параграфах: число депутатов ограничено до 230; избирательные коллегии в округах назначали или избирали кандидатов, а департаментские избирательные коллегии, состоящие из четвертой части платящих высшие подати департаментских избирателей, выбирали депутатов. Выборы были гласные; все эти разнообразные коллегии, председателя которым назначал префект, должны были собраться в сентябре. Тайна была хорошо сохранена, все это случилось врасплох, а у правительства должно было быть достаточно сил под рукой, чтобы подавить всякое сопротивление. На деле этого не было; министры были уверены, что серьезного возмущения не будет, так как масса народа участия в выборах не принимала. Главное начальство над войсками в Париже, всего около 12000 человек, поручено было крайне непопулярному маршалу Мармону, герцогу Рагузскому. Около полудня невероятная новость распространилась по всему городу: бумаги на бирже пали; собирались толпы, взволнованные группы; журналисты, все существование которых ставилось на карту, подписывали протест, составленный талантливейшим из них, Адольфом Тьером. Находившиеся в Париже члены Палаты депутатов, кассированной постановлениями, собрались у самого значительного из либеральных руководителей, Казимира Перье. Ночью волнение усилилось; теперь только поняли всю силу постановлений, ниспровергавших конституцию. Утром прочитали протест журналов: «законное правление окончилось, началось насилие; в настоящем положении повиновение перестало быть обязанностью». Они, журналисты, решились подать пример сопротивления власти, которая сама лишила себя законного характера. В этот день доходило до мятежных сборищ и стычек перед помещением газеты «Temps», перед Пале-Роялем, где к полудню собралась большая толпа и пролита была первая кровь. Собрание уполномоченных у Перье разошлось, не приняв никакого решения. С своей стороны правительство ничего не предпринимало; ежели волнения возобновятся на следующий день — объявят осадное положение. В среду, с утра, дела приняли серьезный оборот. Толпы на улицах заметно увеличивались, появлялись мундиры национальной гвардии, в апреле 1827 года уничтоженной; в 11 часов на ратуше увидели (Hotel de Ville) развевающееся трехцветное знамя; значит, она была в руках народа, отдельные кучки которого воспользовались небрежной охраной важного пункта.

Маршал очень неохотно принявший поручение к полудню приказал уже серьезно двум колоннам двинуться и соединиться у ратуши. В то время как они, с боями, медленно подвигались вперед, уполномоченные опять собрались и отправили депутацию к герцогу, главная квартира которого была в Тюльери; там же находился и министр-президент. Эти переговоры, а также совещания уполномоченных, к восьми часам, ни к чему ни привели: ни решения, ни руководства; войска, не сделавшие ничего, получили вечером приказ отступить к Тюльери. Король, окруженный плохими советчиками и исполнителями, не понимал возрастающую важность положения: его не смутило письмо Мармона, где говорилось, что бунт переходит в революцию, как не смутили его другие известия, приходившие в течение дня — вечером у него по обыкновению была партия виста.

Следующий день, четверг, 29 июля, был решительным. Борьба, подготовленная за ночь со стороны народа, началась с раннего утра, а войска, о нуждах которых плохо позаботились и которым не приходило подкреплений, были не вполне надежны. Главнокомандующий играл жалкую роль; осаждаемый со всех сторон, он отдал приказание прекратить огонь, но ему не повиновались; после этого два пэра и князь Полиньяк, поспешили в Сен-Клу, где король, как все ограниченные люди, сначала не поверил дурным вестям, потом оставался в бездействии, пока после обеда известия, принесенные человеком испытанной честности, Витролем, не поколебали его. Министры подали в отставку, и король назначил министром герцога Мортемара, отличавшегося умеренностью. Он был настолько благороден, что принял эту неблагодарную задачу, можно сказать, безнадежную. В пять часов после полудня, войска подходили к Сен-Клу, разбитые, расстроенные, измученные, голодные.

По несчастной случайности, всегда играющей роль, когда так небрежно относятся к исполнению обязанностей, как здесь, когда вооруженный народ ворвался в Лувр, маршал дал приказ отступить к «большой звезде», откуда дороги ведут в Сен-Клу и Нейльи. Народ бился без руководителя; настоящего руководства не было ни на той, ни на другой стороне. Несколько авантюристов низшего разряда воспользовались случаем, проникли в ратушу, писали воззвания и разыгрывали роль правительства: дела грозили принять республиканский характер, ежели либералы будут мешкать долее. Очень легко было воспользоваться популярным именем генерала Лафайета, деятеля 1789 года. Представители либеральной буржуазии, уполномоченные, которых выдвинули на первый план выборы, должны были действовать. В четверг, около полудня, в отеле банкира Лафитта, одного из главных членов партии, приняли решение учредить временное правительство под именем муниципальной комиссии, главным членом которой был Казимир Перье. Со стариком генералом Лафайетом во главе, они расположились в ратуше, захватив по дороге трехцветные ленты. На этот день население должно было довольствоваться программой, заключавшейся в имени Лафайета.

В 8 часов вечера маркиз Семонвилль привез от имени короля известие в ратушу, что «постановления» взяты обратно; но это приняли холодно. Когда же он со спутниками поспешил обратно в Сен-Клу, к ужасу своему они увидали, что здесь ничего не предпринимали: новый министр, герцог де'Мортемар, еще не имел полномочий, а король уже удалился на покой. Было уже утро, когда Мортемар с изготовленными за ночь полномочиями, достиг города, и было 12 часов, когда он явился в Люксембург, место заседаний пэров. Посланного в ратушу уполномоченного всюду встречали крики: «Долой Бурбонов».

В пятницу, 30-го, в восемь часов утра, уполномоченные собрались опять у Лафитта и здесь постепенно выяснилось наивыгоднейшее разрешение кризиса для партии, так же мало склонной к республике, как к королевству Карла X или к правлению князя Полиньяка. Надо было найти выход, как в Англии в 1688 году. Как там Вильгельм Оранский, здесь был под рукой глава младшей линии дома Бурбонов, герцог Луи Филипп Орлеанский, в пользу которого служило теперь все, что до сих пор отдаляло его от трона. Сын Филиппа Эгалите, он сражался в битвах при Вальми и Жемаппе, был потом много лет в изгнании, как простой гражданин — под чужим именем, он был некоторое время учителем института в Граубюндене. Женитьба на неаполитанской принцессе хотя и приблизила его к легитимистскому лагерю, но он никогда не подымал оружия против Франции. Во время реставрации он осторожно держался в стороне; занимался приведением в порядок своего имущества, воспитанием детей, вел жизнь доброго буржуа и семьянина, не скрывая при этом своих либеральных убеждений. О ходе дел он знал. Уполномоченные, условившись с заседавшими в Люксембурге пэрами, пригласили герцога в Париж, чтобы предложить ему — дальше этого не шли пока — звание генерал-штадтгальтера королевства. Пока муниципальная комиссия еще занимала народ ничего незначащей прокламацией, он приехал вечером 30-го из своего поместья, недалеко от Парижа, переговорил с доверенными лицами, с Талейраном, мастером в деле перемены правлений, и принял на следующее утро от представителей депутатов генерал-штадтгальтерство, которое давало ему выход и относительно короля. Теперь обнародовали от его имени, что «хартия будет отныне действительна», причем палата, наполнявшаяся, по мере того, как опасность миновала, прибавила еще несколько вольнодумных требований и гарантий, в виде комментариев. В ратуше, напротив, и в толпе, волновавшейся вокруг нее, особенно между молодыми, по преимуществу борцами трех дней, преобладало настроение республиканское.

Луи Филипп Орлеанский, французский король. Гравюра работы Ноэля с портрета кисти Виптергальтера

Старик Лафайет, который сам хорошенько не знал, чего он хочет, и которому только что сообщили о решении депутатов, с трудом сдерживал толпу либеральными словами. При этих обстоятельствах герцог счел за лучшее самому отправиться с депутатами в ратушу, и он немедленно привел в исполнение это умное и смелое решение. Несмотря на демонстрации республиканцев, они благополучно достигли ратуши. Тут Лафайет встретил герцога, который держал себя с твердостью и тактом; он передал ему трехцветное знамя и, развертывая его, герцог и Лафайет подошли к окну: толпа пришла в восторг — дело было выиграно. Вместо муниципальной комиссии образовали министерство, в состав которого, кроме Казимира Перье, Гизо и других из конституционной партии, вошел республиканец Дюпон (de l'Eure), а Лафайету предоставили командование национальной гвардией, как в 1789 году. Ему удалось успокоить республиканских энтузиастов шутливыми остротами, что «герцог Орлеанский» лучшая из республик — что трон окружен будет республиканскими учреждениями.

Заместитель этого трона, Карл X, в прежнее время тоже расточал громкие фразы, но, подобно герцогу Ангулэмскому, он не в силах был действовать теперь энергично и играл жалкую роль. Со своей стороны Луи Филипп лицемерил: когда Карл X удалился в Рамбулье, и оттуда, на следующий день, 1 августа, назначил Луи Филиппа генерал-штадтгальтером, он заговорил озабоченным тоном с герцогом Мортемаром о распространяющемся вокруг королевской резиденции восстании; к королю приступили со всех сторон и уговорили его отречься от короны. Дофин, пятидесятидевятилетний герцог Ангулэмский, присоединился к этому отречению, и состоялось оно, понятно, в пользу следующего легитимного наследника, десятилетнего герцога Бордосского, Генриха V. Луи Филипп получил сообщение об этом 2 августа, после полудня, одновременно с приказом обнародовать восшествие на престол Генриха V.

От этого пока уклонились. Как в 1688 году присутствие Иакова II в Лондоне, так теперь пребывание Карла X в Рамбулье, было неудобно. Удалить его удалось несколько грубым образом. В духе первой французской революции собрали шествие добровольцев из разного сброда и для виду несколько батальонов национальной гвардии, и таким образом, трем комиссарам: фон Шонену, Одилону Барро и генералу Мезону удалось убедить Карла к отъезду. В то время, как экипаж короля медленно удалялся, сопровождаемый комиссарами и охраняемый лейб-гвардией, никто и рукой не шевельнул за павшего короля; в Париже, без всяких теперь затруднений, совершилась перемена или, вернее, захват трона. В тот самый день, когда Карл дал запугать себя и бежал от мнимого революционного войска в 60 000 человек, 3 августа, в Париже, открывались палаты: около 200 депутатов и 40 пэров.

Генерал-штадтгальтер известил их об отречении короля и сына его: что это было сделано в пользу внука — он умолчал. Решающее заседание было 7 августа. Со стороны немногих легитимистов не было недостатка в красноречивых напоминаниях о присяге, а также и неприкосновенности прав на корону Генриха V. Либералы настаивали на необходимости сильного правительства, а от присяги считали себя освобожденными после того, как войска Карла стреляли по народу. Ловкий оборот речи освобождал на этой почве и при таких обстоятельствах от присяги. Подобно тому, как в Англии в 1689 году, трон объявили свободным, вследствие событий 26–29 июля, и оскорблений хартии; на этот свободный трон призвали герцога Орлеанского. Хартию оставили и признали основой законов, с несколькими изменениями в либеральном духе. Параграф, относящийся к государственной религии, заменен был просто выражением существующего — «большинство французского народа исповедует римско-католическую религию». Отменена цензура, отменены чужеземные войска без особого закона. Параграф 14 оказался безвредным, благодаря новой редакции; уменьшение возрастного ценза депутатов с 40 до 30 лет, возраста избирателей с 30 до 25 лет, сокращение выборного периода с 7 до 5 лет; всеобщие выборы каждые 5 лет; распространение на Палату депутатов права предлагать законы; трехцветное знамя и множество обещаний.

Закон, касавшийся призвания герцога на королевство, вотировался не устным или письменным голосованием, а баллотировкой — 219 белых шаров против 33 черных и 39 воздержавшихся от голосования. Герцог принял избрание: с президентом палаты, его банкиром Лафитт и с Лафайетом он вышел на балкон Пале-Рояля и представился собравшейся толпе уже королем. Вечером 114 собравшихся пэров подтвердили избрание, и 9 августа, в понедельник, «июльская революция» окончилась торжеством принесения присяги в зале заседаний Палаты депутатов новым «королем французов» — такой народный титул принят был Луи Филиппом. Лишенный престола король отплыл из Шербурга в Англию 16 августа; советники его не были так счастливы: князь Полиньяк, министры Пейронне, Шантелозе и Ранвиль — были схвачены.

Июльская революция в Париже: принесение присяги Луи Филиппом, 9 августа 1830 г. Гравюра работы Фриллея с картины кисти Э. Девериа

Период времени от 26–31 июля 1830 года французы называют «Великой неделей». Последствия этих событий для общеевропейской жизни еще нельзя было предугадать. Одно было несомненно, что «настоящее положение дел» потерпело прискорбное поражение в одном из главных пунктов европейской жизни.

При падении королевства старшей бурбонской линии — главное создание 1814 и 1815 годов — пропало и другое создание конгресса: союзное Нидерландское королевство. Для того, чтобы создать на северной границе Франции государство, способное к самостоятельному существованию, собрали в то время, под оранским скипетром, бургундские земли испанских Габсбургов, Бельгию и Голландию, давно уже разделившиеся. Совершилось это довольно странным образом, хотя выписанное в Брюссель собрание нотаблей 796 против 527 голосов высказалось против принятия этого закона. 280 приглашенных не прибыли; qui tacet consentire videtur — на основании этого их голоса рассматривали как положительный ответ. 126 представителей высказались против, в отношение уравнения религии по новой конституции. Равноправность вероисповеданий, основной закон новых прав среди народов всей Европы, обсуждать не посмели. На этом основании и эти 126 посчитали утвердительными голосами: 126 + 280 +527, ясно, что больше, чем 796. Таким странным образом одобренное участниками государственное устройство установило генеральные штаты по 55 членов, с обеих сторон. Они должны были собираться то в одном из северных, то в одном из южных городов; кроме того учреждены провинциальные государственные чины; расходы должны быть определены на 10 лет. В остальном она не скупо раздавала конституционные права; с заметной быстротой улучшились материальные интересы личными заслугами короля Вильгельма, хорошего счетовода, предусмотрительного государственного деятеля, обратившего большое внимание на умственное образование. Три университета, немало гимназий и других учебных заведений было основано при нем. В 1825 году была основана философская коллегия в Лёвене, где каждый, готовившийся к духовному званию, должен был пройти годовой курс, в качестве подготовки к своим дальнейшим богословским занятиям.

Все это и само направление деятельности просвещенного короля породило возмущение против него и против единства непримиримого врага государства — всегда отличавшегося обскурантизмом бельгийского духовенства. Эта рознь поддерживалась противопоставлением протестантов Северных Нидерландов с бельгийским духовенством, а вражда — разнородностью населения. Вероисповедание, язык, национальный характер — все было разное у голландцев и бельгийцев. Первые считали себя господствующим народом, а последние чувствовали себя обойденными в вопросах военной и государственной службы. Ошибки в выборе людей, например, ненавистного министра юстиции ван Маанена; обременительные налоги, обязательность знания голландского языка для должностных лиц, и вместо того, чтобы заручиться поддержкой бельгийских либерала-лов против клерикальной партии, что было возможно, упрямый король сделал большую ошибку, заключив конкордат с Римом (1827 г.). Он надеялся этим привлечь к себе клерикалов — безумство, которое повторялось еще не раз.

В результате вышло то, что либералы и клерикалы заключили как бы тайный союз против голландцев. Эта союзная оппозиция вызывала волнения и усиленно добивалась свободы печати и свободы преподавания, а волнения эти делали короля еще несговорчивее. Положение в стране было очень напряженное, когда вспыхнула революция в Париже. Подражание парижской революции произошло в Брюсселе 24 августа, по случаю представления в театре «Немой из Портичи».

Сюжетом этой пьесы служит восстание рыбака Мазаниелло в 1647 году в Неаполе. Мятеж был вскоре подавлен, но повлек за собой бунт, охвативший всю страну. Брабантские цвета заменяли на соседние — трехцветные; наскоро собранная городская охрана водворила спокойствие. Вначале казалось возможным вести переговоры с мятежниками, и с этой целью в Брюссель отправился старший сын короля, пользовавшийся любовью жителей. Однако новое восстание заставило второго сына короля 22 сентября вступить с войсками в Брюссель, в результате чего в городе вспыхнули кровопролитные бои, продолжавшиеся 24, 25 и 26 сентября, закончившиеся отступлением королевских войск. Временное правительство настойчиво требовало провозглашения полной независимости и начала с обстрела с цитадели города Антверпена, в котором заперся генерал Шассе с войсками; таким образом положен был конец всяким попыткам к примирению и диалогу.

Удачный исход революции в Париже произвел, однако, сильное впечатление на «восточные государства», на государства священного союза, и значительно изменил понятия; о вооруженном вмешательстве не было и речи. Конференция великих держав, занятая в то время в Лондоне обсуждением положения в Греции, занялась в ноябре более нужными и важными делами и прежде всего потребовала от обеих сторон приостановки военных действий.

В Брюсселе 10 ноября собрался бельгийский национальный конгресс, состоящий из 200 членов. Требование независимости было выставлено еще раз, и для нового государства просили введения монархической конституции. Уже 20 декабря конференция признала, в принципе, независимость Бельгии, а следовательно полное разделение обоих государств. Нужен был король, и желательно было иметь французского принца; но Орлеанский был бы неприятен европейским державам, а Бонапарт неудобен новому французскому королю. В феврале 1831 года временно был назначен регентом президент конгресса Сюрлэ де Шокье. Только 4 июня снова собрался конгресс для выбора короля. Принц Леопольд Кобургский, зять Георга IV английского, которого уже имели в виду для вновь созданного греческого престола, был избран королем Бельгии. После подписания протокола от 26 июня 1831 года, составленного из 18 статей, в которых утверждены условия раздельного существования для обоих государств, и после принятия их конгрессом, король въехал в Брюссель. Однако войны не избежали.

Король Вильгельм был категорически против решений конференции и обратился к оружию. Второпях собранные бельгийские войска не могли равняться с его войсками, которые чуть не захватили короля-противника и готовились к наступлению на Брюссель. Англия и Франция отнеслись к этому поступку серьезно. Английская эскадра стала в устье Шельды. 50 000 человек французов, под командованием маршала Жерара, перешли границу. Этот поход был непродолжителен; голландцы потребовали приостановки военных действий и, одновременно с французами, они перешли обратно на свою территорию. Следующий протокол, состоявший уже из 24 пунктов (6 октября 1831 г.), предоставлял Голландии еще некоторые права и уступки и в остальном признал королевство Бельгию независимым и нейтральным государством. Король Голландии напрасно ссылался на свои права, которые в сущности не были так бесспорны. То, что европейские державы дали за пятнадцать лет из чувства благоприличия, то могли и отнять, руководствуясь тем же чувством, и тем более, что голландцы вовсе не желали продолжительного союза с Бельгией. Вильгельм I хотел только избежать насилия. Англия и Франция приняли эту миссию на себя; 43 000 французов осадили антверпенскую цитадель, которую 23 декабря 1832 года ее комендант, Шассе, сдал в виде кучи развалин. Только в 1838 году согласился голландский король на принятие 24 статей и в апреле 1839 года был заключен формальный мир, по которому Бельгия сохраняла за собой западную часть Люксембурга, а восточную и южную, по другую сторону Мааса, а также северо-восточную часть Лимбурга, с Мастрихтом и Венлоо — уступала.

Выбор Леопольда I королем для нового государства был очень удачен. Конституция была крайне либеральная; это было современное сочинение, в котором королю предоставлены обычные конституционные преимущества. Кабинет министров назначался им и был ответствен перед народным представительством: сенат, палата представителей и король соединяли в руках своих государственное управление и законодательство. В сенат выбирали на восемь, в палату на четыре года — те же избиратели, права которых соединены с довольно высоким выборным цензом. Король Леопольд, родившийся в 1790 году, может служить примером того, как при исключительных обстоятельствах и немалых трудностях конституция может быть благотворной и содействовать процветанию страны. У него была блестящая мысль установить такую правительственную систему, при которой, как в Англии виги и тории, партии поочередно принимают участие в управлении страной и тем самым учатся сдержанности; страна же была разделена на две одинаково сильные и одинаково враждебные партии, — либеральную и клерикальную. Он призывал к деятельности истинно творческие силы страны, стараясь по возможности умно ими руководить и поощрять те силы, которые более чем политика влияют на жизнь народов; при этом он заботился об их нуждах, известных ему до мельчайших подробностей. Это был человек вполне владевший собой и очень живого ума; немец по рождению, он принадлежал к англичанам по своей первой, и французам по второй женитьбе (в августе 1832 г.) на Луизе, дочери Луи Филиппа; прирожденный талантливый политик, наблюдательный и опытный, он сумел придать и своему государству особенно веское уважаемое положение в Европе. Его страна была первой, в которой (с 1834 г.) железные дороги были построены по обдуманному и равномерно распределенному плану.

Леопольд I. король Бельгии. Литография работы Гюбнера с портрета кисти проф. Крюгера

Июльская революция привела к установлению нового государственного положения, достойного и прочного; в значительной степени подействовала она и на Германию и ее соседнюю страну, Швейцарию. В Швейцарии в 1814–1815 годах она нанесла смертельный удар по бессердечным и бессмысленным патрициям, состоявшим под покровительством Австрии. Этой стране, как нейтральной, трудно было утвердить в течение последних двадцати лет свое благородное право давать убежище политическим преступникам, когда всюду господствовала государственная полиция. Медленно, как в Германии, ослабленной разделением на мелкие и крошечные государства, пробивалась здесь новая свободная жизнь. Теперь, в часы испытания, ясно было, что «существующее» не способно было противостоять даже умеренному давлению, и менее чем за год, почти во всех кантонах, — в Фрейбурге, Люцерне, Золотурне, Цюрихе, Санкт-Галлене, Тургау, Ааргау, Ваадте, Шафгаузене, наконец и в самом большом, в Берне (31 июля 1831 г.), составлена была новая конституция, в которой демократический принцип (расширение прав общего совета и реформа избирательного права), более или менее, но везде доминировал, предвещая и обеспечивая дальнейшее свое развитие. Осталась верховная власть кантонов, так как более строгой централизации союза не было введено. Консервативный частный союз — Сарнский союз, между Базелем, от которого отпала часть его округа, Швицeм, от которого отделился округ «внешний Швиц», и Ури, Унтервальденом, Валлисом, Нейенбургом, — привел к сбору союзного войска в 20 000 человек (1833 г.), вследствие чего Сарнский союз должен был подчиниться, а Швейцария получила к 22-м своим кантонам, еще и 23-й, Базельские земли с главным городом Листаль.

Известия из Франции породили в разных местах Германии, в Ахене, Эльберфельде, Берлине, Бреславле, Гамбурге, Карлсруэ, Мангейме, волнения, не имевшие политического характера. Собственно революцию пережили при совершенно особенных обстоятельствах, только в герцогстве Брауншвейгском, где выродившийся отпрыск старинного дома, порочный и дрянной юноша, герцог Карл, злоупотреблял терпением населения со времени (1823 г.) вступления в самостоятельное правление. Теперь, в тревожное время, он раздражал народ своими грубыми отказами рассмотреть их самые справедливые жалобы. Он бежал потому, что положение народа приняло угрожающий характер.

При недостаточных мерах по охране раздраженная народная толпа сожгла большую часть дворца, и государственный совет призвал брата герцога Вильгельма принять правление. Попыткой вернуть себе власть, с помощью вооруженных поселян, герцог сделал свое возвращение невозможным. Даже великий союз должен был согласиться на несоблюдение легитимистского принципа, когда стала известна неспособность его к управлению. Принц Вильгельм вступил в правление 20 апреля 1831 года как государь, и новое государственное устройство было объявлено 12 октября 1832 года. В Ганновере, Саксонии и Гессене вопрос о государственном управлении был почти решен: в Ганновере 9 октября 1833 года, после того как король Вильгельм IV был уведомлен о настоятельных нуждах страны; в Саксонии 4 сентября 1831 года, после того как старый король Антон взял себе в соправители своего племянника Фридриха Августа; в Кургессене, 9 января 1831 года, после того как большое число вооруженных граждан, выйдя на площадь перед дворцом в Касселе, дали понять тирану — второму в этом столетии, Вильгельму II — что терпение народа иссякло.

В других государствах если и поднимались кое-где бунты, то большей частью незначительные и скорее хозяйственного порядка, нежели политические, легко проходившие после первой критической минуты. Между тем влияние парижских событий на умы было громадно, и правители могли понять, что теперь они имеют дело не с прежним, до 1815 года, народом, требовавшим спокойствия и работы. Либеральное стремление, хотя и не глубокое и не сильное, приняло радикальный оттенок; у либералов был свой орган и свои руководители, жаждавшие деятельности.

27 мая 1832 года была устроена большая демонстрация на склоне замковой горы рейнско-баварского городка Гамбаха, и сборище здесь было значительно буйнее и космополитичнее, чем во время Вартбургского торжества 1817 года, которое было несравненно спокойнее. Здесь было высказано много громких фраз о союзных свободных штатах Германии или о конфедеративной республиканской Европе. Политика Меттерниха по обыкновению вмешалась и тут. Союз заставляли принять целый ряд постановлений, за которые могли бы укрываться единичные правители. Учредили особую комиссию на пять лет для наблюдения за сословными переговорами в союзных землях, что казалось князю особенно опасным.

Если вдруг где-то введут положение об отмене податей, то союз может, не дожидаясь приглашения заинтересованной земли, приняться за дело, и никакой законодательный акт того государства не может воспрепятствовать исполнению союзных обязанностей. При дальнейшем исполнении этих постановлений от 28 июня 1832 года были возобновлены и усилены полицейские меры, как, например, ребяческая борьба против черно-красно-желтых лент и подобных знаков. Хотя во многих местностях протягивали революционные нити, но так неискусно, что можно было только удивляться неспособности народа к заговорам, его пылких адвокатов и приват-доцентов, принимавшихся за эти дела. Чересчур смешное покушение 3 апреля 1833 года, ночью, около 10 часов, происшедшее на гауптвахте в полиции и в прилегающих улицах Франкфурта-на-Майне, могло вполне успокоить на этот счет. Человек пятьдесят молодых людей, опоясанных черно-красно-желтыми шарфами, напали на часовых и отняли у них оружие. Сбежалась толпа и услышала призывы поднять восстание за свободу. Тем временем франкфуртский батальон был вызван по тревоге и в очень короткое время после бесцельного сопротивления вспышка недовольства была подавлена.

Для реакции она была очень кстати. Министры России и Пруссии собрались в Теплице, а монархи съехались в Мюнхенгреце; среди них и император Николай, в то время уже попавший под влияние Меттерниха; в Вене, в январе 1834 года, собирались конференции министров и вопросы решались по принципу, насколько сильна ненависть и опасение перед маленькими немецкими парламентскими собраниями со стороны австрийского министра. Либеральный дух этих собраний был в последующие годы подавлен даже в Баварии, где правительство понимало опасность, грозившую самостоятельности государств от покровительства великих держав; также и в Бадене, где со времени вступления в правление Леопольда I (март 1830 г.) либерализму было дано больше свободы, и такие люди, как Роттек, Ицштейн, Велькер, вдохновленные работой конституционной машины в большом соседнем государстве, защищали либеральные требования.

В этом направлении сделан был действительный шаг вперед, когда в октябре 1831 года депутат Карл Теодор Велькер предложил правительству вести дело к тому, чтобы наряду с союзным собранием во Франкфурте было созвано национальное представительство — указывалась в первый раз действительно политическая и при терпеливой работе достижимая цель; выработана программа и выставлено знамя. Но потом, при новых выборах в 1835 году, либералы оказались в меньшинстве. Если палата становилась обременительна своими предложениями и совещаниями по «неудобным вопросам», ей грозили отсрочками, роспуском и мерами против таких членов оппозиции, до которых можно было добраться.

В 1837 году, после смерти Вильгельма IV, на ганноверский престол вступил герцог Кумберландский под именем Эрнста Августа и начал свое правление бесчестным и бесстыдным нарушением конституции. Он просто объявил себя не связанным положениями конституции страны 1833 года, хотя она полностью вступила в силу, и ноябрьской прокламацией 1837 года самовольно ее упразднил, обещая выпустить новую конституцию, которую намеревался выработать совместно с государственными чинами: по конституции 1819 года их нужно было еще созвать. Сознание своих прав и чувство, что этим посягательством затронуто конституционное начало в Ганновере, было настолько сильно и повсеместно распространено в Германии, что целый ряд палат в жесткой форме потребовал объяснений. В Ганновере защищала себя против чрезмерной несправедливости очень умеренная по своим проявлениям, но крепкая и твердая оппозиция. Семь профессоров Гёттингенского университета отказались принять участие, согласно конституции 1819 года, в выборе уполномоченного, и собрание сословий в феврале 1838 года решило, что конституция 1833 года остается в силе.

Союзному совету королем было представлено было ходатайство о возврате имений несмотря на то, что конституция 1833 года заменила их цивильными листами (liste civile). Потому, не стесняясь, он объявил конституцию 1819 года восстановленной. Когда на собрании союза баварский посланник заявил, что по статье 56-й венского заключительного акта областные конституции могут быть изменены только конституционным путем, тогда его предложение — иного от этого собрания нельзя было ожидать — было отклонено большинством голосов, а это большинство образовал именно сам Ганновер. Так провел свою волю король Эрнст Август, а в 1840 году выработан был новый конституционный закон. Прошло не более четверти века и эта династия, как и еще худшая, кургессенская, исчезли из Германии, многократно нарушив права и совершив немало преступлений против собственного народа и против немецкой нации.

Из двух немецких держав Австрия в течение десятилетия, последовавшего после парижских событий, не представила ничего важного во всемирно-историческом аспекте. Внутренняя связь с общественной жизнью немцев и их прогрессом для немцев габсбургских земель утрачивалась все больше. Меттерних, зная о плачевном состоянии австрийской государственной власти и способный только к проведению полицейской политики, не доводил дел до крайности и примирился с новым королевством во Франции. Даже с Италией, как увидим ниже, где почва была горячая, разногласия уладили благодаря миролюбивой политике нового короля.

В 1835 году (2 марта) умер император Франц I, а наследовавший ему совершенно неспособный к правлению, Фердинанд I, никак не изменил положение руководящего министра. Его власть, насколько может идти речь о правительственной власти вообще, сделалась еще более неограниченной и его мнение было решающим по любому из вопросов. Государственные дела были предоставлены сами себе и все жили одним днем.

В Венгрии дела были в таком виде, что другим государственным людям доставили бы множество забот, но не государственной конференции, которая управляла делами в Вене. Так как в народе, и особенно среди дворянства, не была забыта старая конституция страны, то в 1825 году пришлось опять собрать сейм и правительству на нем и на следующих собраниях пришлось выслушать настойчивые требования. Этот народ понемногу стал снова признавать себя за народ. Начали опять заботиться о мадьярском языке; один из магнатов, горячий и умный патриот, граф Стефан Сегени, показал своим сотоварищам и народу пример организацией разных полезных обществ. В 1839 году, при открытии нового моста через Дунай, по его предложению очень незаметно и просто была уничтожена привилегия в отношение подати тем, что дворянству предложено было платить мостовую пошлину наравне с другими сословиями. В нашем повествовании уже встречались имена Деака и Кошута, впоследствии о них будет рассказано подробнее.

С этой стороны Германии нечего было ожидать и, к несчастью, Пруссия во всем, что касалось политики, продолжала быть в зависимости от Австрии, — Австрии и России, так как с 1817 года император Николай был женат на Шарлотте, дочери Фридриха Вильгельма. Этот король ни шагу не сделал для выполнения обещания даровать империи конституцию. В ганноверском деле он был единомышленником Австрии за неправое дело; когда дело шло о сопротивлении или мщении за то, что эти союзники считали революционным направлением, этот в общем кроткий и справедливый человек допускал суровые и жестокие меры и не проявлял большого ума. Однако страна шла вперед и зрела для своего будущего призвания: сделаться центром, к которому примкнут все национальности, и на важном поприще международных отношений сделан был в этом десятилетии решительный шаг, который в силу внутренней необходимости должен был привести к политическому единству. К таможенному союзу присоединился в августе 1831 года Кургессен, вышедший из состава среднегерманского торгового союза.

В марте 1833 года обе группы слились в одно целое, соединенные уже торговыми отношениями: государства прусско-гессенской системы, Бавария, Вюртемберг, Гогенцоллерн. К этому союзу вскоре стали присоединяться одно государство за другим: Саксония, остатки маленьких тюрингенских государств (1833 г.), Баден, Нассау (1835 г.), Франкфурт (1836 г.). В состав германского таможенного союза входила уже территория в 8252 кв. мили и 25 000 000 жителей. Как мы видели, его создание было заслугой прозорливого, сведущего в народном хозяйстве и дальновидного прусского высшего чиновника и самого короля, который понимал эти дела подобно многим князьям его дома. Либерализм пользовался здесь небольшим почетом, либеральные головы были против присоединения, как, например, вольнодумный Баден, очень недальновидно противившийся присоединению, так как оно ставило перед ними необходимость поддерживать слишком тесные отношения с прусским, тогда еще неограниченным, правительством. Нельзя в полной мере оценить пользу возраставших торговых отношений и соответственного увеличения и улучшения торговли, вносившей в народную жизнь не только обмен товаров и продуктов, но и обмен мыслей и впечатлений, что к концу десятилетия было очень заметно. Еще важнее был закон о том, чтобы изменения проводились не союзом, а по договорам одного государства с другим. В силу этих законов Ганновер с Брауншвейгом, Ольденбургом, Шаумбург-Липпе устроили нижнесаксонское таможенное общество, которое должно было подорвать могущество таможенного союза. Это была одна из многих бесплодных попыток остановить медленное, но последовательное развитие германской нации.

Было бы неплохо, если бы таможенный союз своим воздействием на промыслы дал новую связь единству народа, ввиду того, что в это тридцатилетие старинный враг германского единения — борьба протестантства и католичества выступала во всей своей силе. В то время, когда рационализм брал верх, было большим заблуждением уверить себя, что сила религии и церковных убеждений подорвана, тогда как она давала себя чувствовать даже с большей силой по мере того, как население втягивалось в общественные дела. В 1835 году умер веротерпимый патриот, архиепископ кёльнский, граф Шпигель. Под влиянием кронпринца Фридриха Вильгельма, который при большом уме, массе идей и живости чувств мало понимал в практических делах, был избран на это важное место вестфальский дворянин, с очень ограниченным образом мыслей, средневековый подвижник, обскурант Клеменс Август Дросте. Он тотчас стал во враждебную позицию по отношению к научной школе профессора Гермеса, от сочинений которого папа предостерегал верующих в своем послании от 26 сентября 1835 года. Гермесианцы надеялись убедить папу, как янсенисты сто лет тому назад, и столь же тщетно, что он ошибается в значении гермесианских законоучений. Однако Клеменс Август разослал послание к духовным отцам рейнского университетского города, в котором он запрещал под страхом наложения взыскания чтение гермесианских сочинений и посещение лекций богословия, которые придерживались этого направления (июнь 1837 г.). Прусское правительство впервые продемонстрировало свою неумелость в обращении с вопросами церковно-политического характера; через куратора университета велено было уведомить профессоров-католиков, что они должны полностью отказаться от упоминаний о гермесианских сочинениях и отзывах папы о них под страхом «увольнения от должности»; в это самое время уполномоченные гермесианцев были отосланы из Рима с отказом.

Немногим лучше был решен вопрос о смешанных браках. Это был животрепещущий вопрос для католицизма в прусской рейнской провинции. Приказ, исходивший из королевского кабинета, от августа 1825 года, по которому в восточных провинциях требовалось, чтобы дети смешанных браков следовали религии отца, распространен был и на западные рейнские земли и Вестфалию. В клерикальных кругах вычислили очень верно, что в сравнительно короткое время от этого будет обращено в протестантизм все высшее сословие этих провинций, так как тут чаще всего бывают смешанные браки. Молодые чиновники или молодые купцы евангелического исповедания, которых посылают или которые сами переселяются сюда, — талантливые молодые люди, с будущим, большей частью женятся на обеспеченных местных девушках-католичках. Римская Церковь не одобряет, понятно, смешанных браков; но допускает по закону церковное их благословение, если дается обещание воспитать детей в католической вере. Такое бревэ Пия VIII появилось в марте 1830 года. Если такого обещания и не было дано, то допускалось присутствие католического священника — так называемое пассивное присутствие — или соглашение на брак в присутствии католического священника, но без всякого церковного торжества.

В кроткий и, смеем сказать, проникнутый христианским духом век, обе стороны на Рейне стали полагать, что папское бревэ и кабинетский указ тождественны, почему и сам указ является исполнимым для римского духовенства, так как бревэ не высказывается прямо против него. Клеменс Август перед избранием своим в архиепископы обещал поддерживать на основании бревэ состоявшееся соглашение между епископами и прусским правительством. После своего избрания он заявил, что бревэ и соглашение несовместимы. В Риме в то же время узнали о положении дел и об уловке, которая здесь допускалась. Священники стали отказываться венчать, если не давалось обещание воспитывать детей в католической вере. Так как архиепископ после напоминания о том, что он обязан исполнить обещание или отказаться от должности, ничего не сделал, то в ноябре 1837 года он был арестован в своем дворце, в Кёльне, и под конвоем отправлен в крепость Минден. Таким же образом отнеслись к архиепископу Познянскому и Гнезненскому, на основании пастырского послания в феврале 1838 года, в котором Клеменс Август угрожал отрешением от должности всякому священнику, благословившему смешанный брак и не взявшему обещания с родителей. И он тоже искупил свое настойчивое упорство весьма легким мученичеством, просидев некоторое время в крепости.

Эти происшествия всколыхнули общественное мнение не только в католических кругах. Меттерних мог радоваться тому настроению, которое арест епископа произвело в Рейнских провинциях и которое готовило прусскому правительству серьезные затруднения. Ультрамонтанская партия, к тому времени сильно окрепшая, так же как и Меттерних, ожидала проявления затруднений для прусского правительства, но их не произошло; хотя она жаловалась на принуждение в деле вероисповедания, но в этом она сама превосходила всякое протестантское правительство. В 1837 году из Циллерской долины выселилось 400 протестантов-тирольцев потому, что тамошний фанатизм отравлял им жизнь; в следующем году в Баварии, во время правления ультрамонтанского министерства Абеля, которому некогда либеральный король Людвиг временно передал все дела, появился, так называемый, коленопреклоняющий приказ, по которому все военные (значит и очень многочисленные солдаты-протестанты) должны были преклонять колено, когда проносили мимо Святое Тело Христово, sanctissimum, как называет это римская Церковь.

Однако прусское правительство не достигло своих целей в вопросе о смешанных браках, и на это нечего сетовать; католическое мировоззрение было справедливо, так как условия, при которых Церковь может или хочет дать свое благословение браку, не могут быть предписаны ей государственной властью. Заключение брака касается государственной власти только как гражданский акт, но в каких отношениях брачующиеся находятся к своей Церкви, дело их и Церкви. В остальном подчинение этих провинций государственной дисциплине шло спокойно; теперь, через полстолетия, обращение высшего общества в протестантизм, которого так опасался ультрамонтанизм, следовало признать как совершившийся факт. Спор не был еще полностью улажен, когда Фридрих-Вильгельм III умер, в возрасте 70 лет, 7 июня 1840 года.

Россия невольно приняла активное участие в парижских происшествиях. Конституция и то особое положение, которое дано было Польше Александром I, не вполне привились в Польше, главным образом по причине особенностей польского национального характера. Народ, и в особенности польское дворянство, не заботились о спокойном развитии и мало ценили политику осторожного управления финансами князя Любецкого, способствовавшего подъему страны разными полезными начинаниями, а также и устройством ее в духе западноевропейской культуры. Настоящим патриотам это казалось скучным; тайные общества, заговоры и подобные искусства процветали здесь роскошнее, чем где бы то ни было. У них появилась цель, простая, хотя и наименее достижимая, — восстановление Царства Польского в его самых широких границах, до Днепра и Двины. При Николае настроение народа должно было ухудшиться в виду того, что он относился к полякам не сочувственно. Но, собственно говоря, первые признаки враждебного настроения по отношению к России со стороны Польши стали проявляться еще при жизни императора Александра I. Не мешает при этом припомнить, что по конституции 12 декабря 1815 года хотя император Всероссийский и признавался в то же время королем польским, однако, все дела внутреннего управления Польшей были предоставлены сейму, который состоял из двух палат: верхней (или Сената) и Палаты депутатов. В Сенате заседали высшие духовные и светские чины королевства; а в палате депутатов — шляхта и горожане. Кроме того Царству Польскому была присвоена особая финансовая система и монета, и даже дозволено было содержать польское войско, главнокомандующим которого являлся великий князь, наместник Царства Польского Константин Павлович, родной брат императора Николая I.

Казалось бы, что всего этого было бы на первых порах достаточно для мирного и постепенного развития страны, но на деле оказалось, что даже на первом сейме поляки в очень резкой форме стали высказывать недовольство своим положением. На втором сейме, после шумных публичных заседаний, депутаты отвергли основные законы, предложенные русским правительством. В связи с этим правительство посчитало вынужденным допускать публичные заседания сеймов только при их открытии и закрытии. Это дало повод полякам возмущаться в отношение того, что правительство нарушило конституцию, хотя, в сущности, оно имело право и было обязано наблюдать за порядком на сеймах и охранять общественное спокойствие в Царстве Польском.

Таким образом в польском обществе образовались две партии: аристократическая (умеренная), предводимая Адамом Чарторийским, и демократическая (крайняя), во главе которой стоял историк Лелевель. С обычным своим легкомыслием поляки стали мечтать о восстановлении прежних вольностей и о полной независимости от России. В конце царствования Александра I поляки уже готовились к восстанию, и не только в Царстве Польском, но и в Литве, и в Подолии (где дворянство было по преимуществу польское), и всюду уже существовали тайные кружки, которые старались всякими средствами поднять народ против русского правительства. При этом поляки возлагали надежды на свое польское войско, превосходно обученное и образцово устроенное великим князем, наместником, а также и на ту неприязнь, которую Австрия и Англия питали в это время к России, и даже не старались скрывать.

17 ноября 1830 года в Варшаве неожиданно вспыхнул бунт. Заговорщики по заранее условленному плану устремились одновременно к дворцу наместника и к арсеналу, где разграбили оружие и раздали народу. Великому князю удалось спастись, но многие из его приближенных и преданных ему лиц были убиты. Восстание вначале легко могло быть подавлено русскими войсками, стоявшими в окрестностях Варшавы, но великий князь Константин Павлович проявил нерешительность и даже слишком большую снисходительность в своих действиях против мятежников. Предполагая уладить дело миром, он не только приказал русским войскам отступить, но даже сдать полякам сильную крепость Модлин, в которой хранилось большое количество военного снаряжения и боеприпасов. Такая уступчивость привела только к тому, что восстание быстро распространилось по всему Царству Польскому и что все польское войско перешло на сторону мятежников.

Главнокомандующим повстанцев был избран старый генерал Хлопицкий, сражавшийся еще под знаменами Костюшко. Однако этот главнокомандующий не надеялся на успешный исход борьбы с Россией и потому советовал поскорее примириться с русским правительством. Но другие руководители восстания с ним не соглашались и один из них, Лелевель, настаивал на объявлении войны России и даже на вторжении в Литву. Однако после долгих споров в Петербург была все же отправлена делегация к императору Николаю для оправдания происшедшего в Польше переворота и для переговоров о дальнейшей участи Польши. Император Николай ответил им следующими памятными словами: «Пусть поляки положатся на меня, и они будут счастливы. В качестве польского царя я считаю своей обязанностью подавить восстание и наказать преступников. Если же нация начнет вооруженную борьбу против меня, то поляки своими же пушечными выстрелами ниспровергнут Польшу».

Когда на сейме в январе 1831 году посланные в Петербург депутаты передали слова императора, сейм объявил низложение дома Романовых, и решение этого вопроса предоставлено было оружию. Русские войска, с которыми великий князь покинул страну, тем временем соединились в большую армию, 100 000 человек, под командованием генерала Дибича, против которых повстанцы могли выставить не более 60 000. 19 февраля при Грохове поляки, несмотря на отчаянную храбрость, понесли поражение, но граф Дибич сделал большую ошибку. Вместо того, чтобы немедля двинуться на Варшаву, он стал выжидать, надеясь что поляки покорятся России без дальнейшего сопротивления. Это промедление дало полякам возможность оправиться и усилить свою армию до 80 000 человек. Новый главнокомандующий, сменивший Хлопицкого, Скшинецкий, даже решился действовать наступательно и напасть на гвардейский корпус, расположенный отдельно от главных сил русских, между реками Бугом и Наревом. Здесь, при Остроленке, польское войско было вторично разбито. Но действия русской армии были вновь парализованы развившейся среди нее холерной эпидемией, жертвами которой пали и великий князь Константин Павлович, и Дибич. Пока не был назначен новый главнокомандующий военные действия почти не велись. Но когда главнокомандующим был назначен граф Паскевич, то он тотчас же переправился через Вислу и подступил к Варшаве. Прежде чем вести войска на приступ, главнокомандующий, по желанию императора Николая, вступил в переговоры с поляками, требуя, чтобы они признали императора Николая королем польским и отказались от своих притязаний на воссоединение Польши с Литвой и западнорусскими областями. На эти вполне разумные предложения поляки ответили надменным требованием «полного восстановления Польши в пределах, в каких она существовала до первого раздела». Тогда Паскевич приказал сказать полякам, что «на их требования будет отвечать пушечными выстрелами», и на другой день (25 августа 1831 г.) повел войска на штурм. Несмотря на то, что в это время в Варшаве происходили кровавые раздоры между вожаками польского восстания, а чернь неистовствовала в городе, поляки защищались отчаянно. Однако русские заняли главный пункт их позиции, сильно укрепленное селение Волю, а затем и всю переднюю линию варшавских укреплений. Два дня спустя русские войска вступили в Варшаву, а польские войска, преследуемые русскими, вынуждены были перейти через австрийскую и прусскую границы, и там сложить оружие. За границу ушли и предводители восстания; большинство их поселилось во Франции и впоследствии много способствовали ухудшению отношений между Россией и Западной Европой, а в особенности — между Россией и Францией.

1 ноября после окончательного подавления восстания император Николай объявил амнистию. В феврале 1832 года конституция была упразднена, польское войско, понятно, также перестало существовать; вместо конституции страна управлялась «органическим статутом» от 26 февраля 1832 года и во главе управления страной стал в качестве наместника фельдмаршал Паскевич. При наместнике был учрежден особый совет, который подразделялся на комиссии, и каждая из них занималась особой отраслью управления (финансами, юстицией, просвещением и т. п.). Университеты Виленский и Варшавский, ввиду вредного влияния, оказываемого ими на воспитание молодежи в Польше, были закрыты.

Но наряду с этими строгими мерами была принята и в высшей степени важная государственная мера. После усмирения польского мятежа император Николай обратил внимание на положение народа в Царстве Польском и в Западном крае, где большинство чисто русского населения подвергалось вредному влиянию католического духовенства. Ради устранения этих влияний с 1830 года в Литве, на Волыни и в Подолии были приняты правительством меры к разъединению католиков и униатов. С этой целью управление униатской Церковью в западнорусских областях было отделено от управления католической. Несколько лет спустя (8 июня 1839 г.), униатские епископы и духовенство, собравшись на Собор в Полоцке, просили государя «о дозволения униатам присоединиться к Православной Церкви Всероссийской». Ходатайство их было уважено и греко-униатская Церковь воссоединилась с Церковью Всероссийской, в память чего и выбита была специальная медаль.

Медаль в память о воссоединении униатов с Православной Церковью

Перемены, происшедшие на английском престоле 26 июня 1830 года, то есть за месяц до французской «Великой недели», и воцарение брата короля Георга, Вильгельма IV, должны были обязательно поднять вопрос о реформах нижней палаты и решить парламентский вопрос. Ни одна страна в Европе не перенесла столько ужасов, столько злоупотреблений и противоречий во внутреннем устройстве, как Англия. В своей государственной жизни она опередила намного всех по свободе, благосостоянию, справедливому разделению монархических, аристократических и демократических начал. Однако в вопросах государственного управления, общественного развития, народного воспитания, судопроизводства и исполнения наказаний, в области жизнеобеспечения фабричного населения было множество вопиющих злоупотреблений, которые переходили от одного поколения к другому.

История этого народа научила его прекрасной политической практике — всегда иметь в виду одну определенную цель, если дело идет о государственных преобразованиях. И вот реформа нижней палаты сделалась теперь именно таким объектом нападок. Бестолковый состав нижней палаты, выборное право, связанное с поселками в два-три дома, «гнилыми местечками», в действительности принадлежавшими кому-нибудь из аристократов денежных или урожденных, и делавшиеся предметом недостойной торговли, в то время как города с сотнями тысяч жителей не обладали выборным правом, — достаточно освещены были все возмутительные, позорные сцены, происходившие при этих выборах; все зло, порожденное искажением первой конституции, все было развенчано обычным в Англии путем — в самом парламенте, в литературе, на общественных собраниях. Теперь, когда во главе страны стоял честный, прямой и почти свободный от всех предрассудков старого торийского английского общества король, и жители знали, что у него нет никаких серьезных причин противиться парламентским реформам, какие были у его предшественника, то они посчитали своевременным решить этот важнейший вопрос, который одна из двух больших партий, виги, успела своевременно вырвать из рук назревавшей радикальной партии.

Вильгельм IV, король великобританский. Гравюра работы Э. Дауэ с портрета кисти Дж. Кокрэна

В ноябре этого года, после того как министерство Веллингтон-Пиля вышло в отставку, король призвал графа Чарльза Грея, который до первой французской революции боролся за реформу нижней палаты. В управление, которое он сформировал, вошли деятели, которых впоследствии долго упоминали в связи с судьбами английской и европейской свободы — лорд Генри Броугэм, лорд Ландсдоун, лорд Мельбурн, Годерих, Пальмерстон, лорд Джон Россель. В феврале 1831 года они предложили парламенту билль о реформах.[24] По английской традиции размеренный, он упразднял 168 мест, замещаемых теми 60 обесславленными «гнилыми местечками», о которых мы уже упоминали. Эти 168 мест были предоставлены Лондону и другим большим городам (42), а прилегающим графствам, стало быть, сельским округам, предоставлено 55; общее число членов палаты уменьшили с 658 до 596. Борьба велась долго, горячо и всеми возможными средствами, допускаемыми законом. Борьба велась путем, достойным великого народа, победа одержана законным порядком, без кровопролития и разрушения, и большое государство было выведено на новый путь.

Билль не прошел при третьем чтении в нижней палате и министры подали в отставку (апрель). Настроение страны в тех слоях, которые всегда составляют ядро, — в классах имущих, так как работающие и зарабатывающие составляют средний класс — было таково, что король воздержался принимать билль. Он решился распустить парламент, и при начавшейся новой предвыборной кампании народ показал свою зрелость: отстранил все требования, заходившие слишком далеко, поставил правительству билль о реформах в качестве единственной задачи программы. В результате получилась нижняя палата, какую искали и какую при существовавшей системе не так легко было найти, — палата, способная преобразовать себя. Большинством свыше ста голосов, после страшных споров, билль прошел во всех трех конституционных чтениях. Победа была одержана решительная: народная воля требовала перемен и потому их надо было добиться. Опасность была в способе и силе предстоящего противодействия и в средствах, которые могут понадобиться, чтобы сломить это сопротивление. В Палате лордов у противников было большинство и во главе их стоял «железный герцог», как они прозвали храброго патриота. Но в данном вопросе он был упорно ограниченным англичанином, как большинство называло герцога Веллингтона. У него были серьезные причины не принимать эту сторону: не при этой ли конституции Англия выросла в великую державу? Не через те же ли «местечки» прошли в парламент ее лучшие государственные люди? Если начать переделывать конституцию, тогда будет ли этому конец? 199 против 158 голосов отвергли билль при втором чтении (8 октября). Нижняя палата воспротивилась этому тотчас же и представила министрам свой доверительный notum. Но этим сопротивление не было уничтожено.

В сложившейся ситуации было два средства: первое, если король назначит такое число пэров, которого достаточно будет для обеспечения биллю большинства и в верхней палате; если король откажется от этого, то есть еще второе, отчаянное, последнее средство: отказ через Палату общин в выплате податей. На первый случай запланирован был день парламентского сбора. Решимость народа оставалась прежней. В декабре парламент снова собрался и Джон Россель предложил новый билль, соответствовавший первому по существу; подавляющим большинством голосов прошел он в нижней палате, во всех трех чтениях. Он дошел до лордов и тут получил большинство с перевесом в девять голосов, при втором чтении. Но когда после праздников Пасхи палаты снова собрались, лорды отвергнули его в третьем чтении, и тогда Грей потребовал от короля назначения пэров. Но тот не мог решиться на меру, хотя вполне конституционную, но которая потрясла бы верхнюю палату, бывшую одним из столпов староанглийской конституции, вместе с тем и саму конституцию расшатала бы до основания.

Король пригласил герцога Веллингтона сформировать новый кабинет министров. В народе принято было твердое решение; следующим шагом должен был быть отказ в уплате податей в палате общин; но это крайнее средство оказалось, к счастью, излишним. Герцог не мог найти министров, которые согласились бы на дальнейшее сопротивление тому, что желал английский народ, а не возмущенная толпа черни. Министерство Грея снова приняло управление делами; после объяснения, сделанного в верхней палате, герцог и около ста человек, его единомышленников вышли из палаты до голосования, в результате которого он был принят, а затем, 7 июня, принят также королем. Законы были очень умеренные и перемены были сделаны самые насущные; уничтожены были только невыносимые беспорядки, выборное право распространено было никак не в радикальном духе; шаг вперед был сделан и сохранена при этом связь с прошлым; ни один закон не был уничтожен, трон не потрясен, кровь не была пролита; был подан величавый пример в том, как у свободного народа разумная воля победоносно преодолевает большие предрассудки и освежает конституцию, удаляя с ее ствола сухие ветви.

Граф Чарльз Грей. Гравюра работы Хеслохля

В Палате общин по новому закону оказалось большинство либералов, 509 против 149, но действовала она очень умеренно. Последовал ряд важных и благотворных реформ: новый закон о бедных 1834 года, который очень справедливо отделял бедных от получающих милостыню; первым помогали, а для последних создавались приюты, где они должны были заработать себе средства к существованию. Дальнейшим и последним шагом к уничтожению рабства в ост-индских колониях было назначение вознаграждения в 20 миллионов фунтов (1833 г.). Перемены в государственных обществах Англии и Валлисе, проведенные примерно в 178 городских общинах уничтожили массу застарелых злоупотреблений (1835 г.). Наконец была принята очень простая, но чрезвычайно важная по своим последствиям и благотворная мера — понижение почтовой платы за пересылку писем во всем соединенном государстве на один пенни (1840 г.). Граф Грей снял с себя полномочия в июле 1834 года. Король сформировал министерство из ториев, Веллингтона и сэра Роберта Пиля, которое через небольшой промежуток времени также ушло в отставку, имея против себя большинство в главном, в ирландском церковном вопросе. Оно уступило место министерству вигов, во главе с лордом Мельбурном, которому пришлось неожиданно выполнить и важную задачу, после кончины Вильгельма IV (20 июня 1837 г.), посвятить в дела его наследницу, Александру Викторию, дочь третьего сына Георга III, вступившую на престол в возрасте 18 лет и принятую с большим энтузиазмом со стороны народа, в огромном большинстве своем полностью верноподданного.

Это правительство вигов, до августа 1841 года стоявшее у кормила правления, не было очень дееспособным и все важные вопросы по мере их появления не были им разрешены. Один из них касался положения государственной Церкви в Ирландии, справедливости ради надо отметить, что в теории это очень простой вопрос, но составлявший давнишнюю и вопиющую несправедливость потому, что в стране, по преимуществу католической, было множество протестантских церквей и духовных лиц с полным церковным содержанием, получаемым непосредственно от податей, взимаемых с католиков. Весь консервативный мир страшно противился всякой серьезной попытке затронуть эту старинную несправедливость; крайняя партия собрала всю свою силу в один союз, по характеру своему довольно опасный для государства. Во главе этого союза оранжистов стоял герцог Кумберлэндский, впоследствии ганноверский король.

Нежелание принимать меры к исправлению ирландских дел послужило О'Коннелю поводом к возобновлению и усилению агитации в пользу ирландцев. В частности, было сделано много полезного как, например, во время правления графа Норманби и его секретаря Томаса Друмонда, были умножены и улучшены школы, что и было нужнее всего; но учитывая характер населения, самое трудное было попечение о бедных. Устройством обществ умеренности благородный капуцин Теобальд Матью сумел провести это в высшей степени доброе и христианское дело, действуя в духе своей Церкви, и убедить несколько тысяч людей дать святое обещание отказаться от опьяняющих напитков, как самого опасного врага народного благосостояния.

За другую трудную задачу, которая еще надолго оставалась нерешенной у всех европейских законодательных органов и правительств, правительству королевы Виктории пришлось взяться в первый же год ее царствования. Это были в сущности все те же вопросы человеческих страданий, которые всегда составляют главный, великий вопрос. Самому многочисленному среднему сословию билль, очень благоразумно, предоставил более обширный круг действий. Против них ополчилась радикальная партия, ее нападки вызваны были бедственным положением фабричных округов, несправедливостью и бесчеловечностью в отношение рабочих. Это была не злоба одного человека, а условия жизни и невнимание ко всему, что могло бы смягчить это бедствие, что могло бы быть сделано для уничтожения ее причин. Необузданные бунтовщики воспользовались этим настроением, порожденным нуждой в массе фабричного населения.

Большие собрания, при факельном освещении происходили по ночам, тогда бунтовщики, ирландец Фиргюс О'Коннор и диссидентский проповедник Стефенс и другие, в пламенных речах пропагандировали «льготную грамоту» the Peoples Charter, толковали об ежегодных выборах в парламент, о всеобщем праве голоса, об уничтожении ценза, о съездах депутатов и т. п. Именем этих чартистов или просто именем «народа», как они любили называть себя, написано было исполинское прошение, с бесчисленными крестами и массой фальшивых подписей, которое представили в нижнюю палату; в ноябре волнение перешло в явное возмущение, против которого понадобилась уже вооруженная сила.

Об Англии последнего десятилетия можно сказать, что она занята была мирными, но постоянными усовершенствованиями, что она обладала средствами исправить недостатки и ошибки прошлого, что и выразилось в обширной агитации в пользу уничтожения пошлины на хлебные продукты. Нужда, возникшая вследствие неурожая и вызвавшая волнения чартистов, привела к тому, и в том же 1838 году, в Манчестере, собрались для того несколько решительных и умных людей, таких как Ричард Кобден.

Франция времен июльской революции не могла похвалиться таким спокойным и постоянным развитием, как Англия. Во Франции были победители и побежденные; партии, разделенные гораздо более сильными раздорами, чем в Англии, находились в разных лагерях, подобно враждебным армиям, а против них стояло королевство; не такое, как королевство молоденькой Виктории, где единодушно, радостно соединялись все партии в помыслах о едином, неприкосновенном и непоколебимом краеугольном камне национального здания. Во Франции правительство было предметом самых сильных нападок и государственной борьбы, и потому со своей стороны должно было всякие другие соображения подчинять чувству самосохранения.

Признание иностранными державами нового правительства не встретило больших препятствий. Англия не терзалась легитимистскими предубеждениями и тотчас признала Луи Филиппа. Державы Священного союза получили от него самые убедительные и торжественные уверения, и Пруссия тоже не затруднилась признать нового короля; даже Меттерних, для которого спокойная жизнь была дороже убеждений, отнесся к нему любезно. Россия, как сказано было выше, хотя и не особенно дружелюбно, но все же вступила в законные отношения с новым режимом, а непризнанием его герцогами Моденским и ему подобными можно было и не огорчаться.

В 1836 году отношения были настолько дружественны, что французы подумывали о браке наследника престола, герцога Орлеанского, с эрцгерцогиней австрийской, однако сие не состоялось, хотя оба принца, герцог и его младший брат герцог Немурский, не могли пожаловаться на прием, оказанный им в Берлине и Вене. Луи Филипп высказал причины своего невмешательства в дела иностранных держав, и в отношении к Бельгии и Польше французское правительство держало себя очень корректно. По отношению к первой король устоял от искушения обогатить страну или свой двор; из-за второй ему пришлось твердо выдержать натиск речей радикалов, которые пренебрегали в своем легкомыслии даже истиной. Они должны были замолчать, когда на запрос о капитуляции Варшавы, вызвавшей в Париже экзальтированные выходки, министр иностранных дел, генерал Себастиани, ответил сухо и безучастно, что в Варшаве полный порядок. Даже в Италии не дошло до столкновения, хотя там сложилась непростая ситуация.

Переворот во Франции оживил здесь надежды народной партии. До мятежа дошло только в Церковной области, хуже других управляемой, а также в Модене и Парме, где регенты (в первой — герцог Франц, во второй — королева эрцгерцогиня Луиза) вынуждены были бежать. В феврале 1829 года папе Льву XII наследовал Пий VIII, а ему 2 февраля 1831 года Григорий XVI, все трое — люди строгих убеждений, горячие противники современных мировоззрений. Известие о бегстве герцога Моденского, ловко избежавшего последствий заговора, но не считавшего себя в безопасности, произвело суматоху в Болоньи, во время конклава для избрания нового папы. Пролегат назначил комиссию и уехал. Цвета союзной Италии — белый, зеленый и красный — развевались на месте папских знамен. Мятеж охватил всю Романью и несколько городов в западной части Аппенин.

В феврале 1831 года собралось законодательное собрание из мятежных элементов и получило название «Собрания союзных провинций Италии». Тогда австрийцы вмешались в итальянские дела, 6 марта осадили Феррару, а 21-го Болонью. Революционное правительство перевело свои заседания в Анкону: за ними шли австрийцы, не обращая внимания на протест французов против занятия Церковной области; осадили город, из которого бежали наиболее заметные мятежники. Европейские державы должны были соблюсти приличия, и только когда восстание в Романьи обнаружило все невероятные злоупотребления римского духовенства, то конференция посланников всех держав передала в Риме статс-секретарю кардиналу меморандум о самых необходимых реформах. На бесполезно потраченное время и на большое количество исписанной бумаги не обращали внимания, но наброски требуемых реформ были выработаны и австрийские войска выступили из папских областей. Но вскоре 28 января 1832 года они опять вернулись и направились к Болонье, где были встречены населением как освободители от папского войска, которое состояло из челяди, способной лишь на душегубство и грабеж.

Второе вмешательство австрийцев вызвало со стороны французов решительный шаг. 23 февраля в Анконе высадились французские войска и было восстановлено трехцветное знамя. Под руководством Казимира Перье французское правительство не пошло дальше потому, что он желал мира, а чего он желал, того добивался непреклонно. О каких-либо переменах в папских владениях не было слышно, и дела в Италии продолжали идти по-прежнему; только в Неаполе, при Фердинанде II, с ноября 1830 года управление стало благоприличнее. Большое значение имела перемена на престоле Пьемонта, происшедшая вскоре, 27 апреля 1831 года, — восшествие на престол Карла Альберта, первого из новой династии Савойя-Кариньян. Правительство Луи Филиппа снисхождениями и послаблениями достаточно доказало свое миролюбие державам Священного союза; в остальных делах ее главным стремлением было возможное вступление в близкие отношения с Англией. Талейран, умный представитель Франции при британском дворе, отмечал это обстоятельство как необходимый образ действия в иностранной политике новой эры. Единодушие западных держав вызвано было исключительными обстоятельствами на Пиринейском полуострове, которые в этой связи получали большое значение.

Выше было сказано, что в октябре 1830 года у короля родилась дочь, принцесса Изабелла, и если кто и надеялся провести «Прагматическую санкцию» Фердинанда VII, то это можно было сделать только с помощью либералов. Фердинанд умер в сентябре 1833 года и вдова его, королева Христина, была регентшей, вместо дочери своей, Изабеллы, которая была наследницей в силу восстановленного старокастильского права престолонаследия. Это не было признано другой партией, признававшей дона Карлоса, брата короля, прямым его наследником. Междоусобная война между христинистами и карлистами, либеральной и независимой партией, не заставила себя долго ждать. Луи Филипп, столь же законно управлявший, как и Изабелла, был, разумеется, на стороне последней, что и естественно.

Во внутренних делах Португалии Англия принимала такое же активное участие, как Франция в Испании. Мы помним, что королева Мария де Глория была признана только на острове Терцере, остальная же земля находилась в руках дерзкого узурпатора дом Мигуэля. В апреле 1831 года дом Петро I, король Бразилии, отец Марии, отказался в пользу сына своего Педро II, и посвятил себя задаче восстановления в Португалии прав своей дочери. 8 июля 1832 года ему удалось завладеть городом Опорто; 27 июля 1833 года, после ряда различных перемен, он мог въехать в Лиссабон и принять регентство именем своей дочери — случай, возможный только в силу исторических особенностей этой страны. Большую часть своей армии дом Мигуэль спас, и таким образом оказалось, что оба, дом Мигуэль и дон Карлос, были против обеих несовершеннолетних королев, которые, по стечению различных обстоятельств, были представительницами либеральных принципов. Симпатии всех либералов Европы были на их стороне, а все, что сочувствовало легитимизму и клерикализму, стояло на стороне дон Карлоса и Мигуэля. Более того, интересы Англии и Франции требовали, чтобы управление Португалией и Испанией осуществлялось как можно разумнее, стало быть либеральнее, или хотя бы не совсем клерикально, то есть неблагоразумно, и эта общность интересов в апреле 1834 года привела к четверному союзу, заключенному между Португалией, Испанией, Францией и Англией.

Дон Карлос.

Гравюра работы Лассонгэра, с портрета кисти Магуэса

Дело обоих претендентов от этого весьма пострадало; при Эворе, в провинции Алемтехо, где соединены были их военные силы, они вынуждены были сдаться на условиях капитуляции, окруженные превосходящими силами испанско-португальской армии. Мигуэль исчез с политической сцены; дон Педро восстановил конституцию 1826 года и пятнадцатилетняя королева была в том же году (сентябрь 1834 г.) объявлена совершеннолетней. Ее отец, дом Педро, скончался несколько дней спустя; молодая королева, после смерти своего мужа, герцога Лейхтенбергского, скончавшегося в марте 1835 года, сочеталась браком вторично с Фердинандом, герцогом Кобургским, из католической ветви этого дома, Кобург-Когари.

В Испании междоусобная война длилась дольше. Карлисты имели чрезвычайно способного предводителя в лице баскского офицера Томасо Цумалакарегуи. Конвенция в Эворе пришлась очень кстати дон Карлосу потому, что на него не наложили никаких других условий, что вероятно не помогло бы, и он мог снова беспрепятственно вернуться к своим преданным наваррцам после того, как его увезли в Англию, на английском корабле. Христиносы в следующем году ни в чем не добились успеха. Их главнокомандующий, знаменитый Мина, не был на высоте поставленной перед ним задачи, а карлисты имели в лице Кабреры нового, прекрасного предводителя, после смерти Цумалакарегуи, умершего от ран в июне 1835 года.

С обеих сторон война велась ожесточенно, что естественно для такой горячей страны. Военная помощь предоставлялась англичанами и французами, но очень скупо. Надо сказать, что политическое положение в Мадриде служило к тому большим препятствием: зависть и разногласия в правящих кругах, смена министров, неспособность, недоверие регентши. Радикальная или более радикальная партия, прогрессисты, в 1836 году сочли своевременным еще раз восстановить старое божество, конституцию 1812 года. Целый полк милиции напал на замок Ла-Гранда, соединился там с гвардией и заставил регентшу принять конституцию (август 1836 г.). В 1837 году была составлена новая конституция в умеренном духе, с двумя палатами и абсолютным veto короны, и была утверждена.

Между тем война продолжалась, и летом 1837 года, в то время как новое Estatuto real подходило к завершению, дон Карлос со своим войском шел к Мадриду. Теперь во главе стоял настоящий полководец, генерал Бальдомеро Эспартеро, который при Хуэрта-дель-Реи, в октябре того года, нанес карлистам поражение. В их лагере тоже были разногласия; глупое ханжество, с которым думали привлечь Пресвятую Деву непременно на сторону этой войны, величая ее «генералиссимусом», не помогло. В августе 1839 года один из карлистских предводителей, Марото, условился с Эспартеро, и по договору в Фергара признал королеву Изабеллу. Дон Карлос и его самый храбрый и способный предводитель Кабрера в июле 1840 года перешли французскую границу.

Герцог Эспартеро. Литография работы Левельэ с портрета кисти Галофра

Луи Филипп в испанских делах вел себя осторожно, совершенно также, как Англия; серьезного недоразумения с восточными державами касательно этого вопроса нечего было опасаться. Правительство его до сих пор не имело страстного желания военной славы в громадных размерах. Такому осторожному, расчетливому человеку, как Луи Филипп для этого нужны были особенно благоприятные обстоятельства. Для проявления доблести или по крайней мере для забавы французам служил Алжир, приобретение Карла X, который решили оставить за собой. Заселить Алжир и привлечь поселенцев не удалось, а с 1835 года пришлось бороться с серьезным противником, с эмиром Абд эль-Кадером. Он был из племени марабутов, ревнитель «правой веры», возбуждавший религиозный фанатизм и неукротимую страсть к независимости этого племени.

В последнее десятилетие Франция привлекала всеобщее внимание своей внутренней политикой, живой и своеобразной работой французской конституции, переменами министров и правительственными расчетами, оживленной парламентской борьбой, своими нападками и защитой, на публичных собраниях и в печати. Луи Филипп был никак не великий человек, но он был очень умен и в первое десятилетие своего царствования умел с большой ловкостью и искусством обходить все подводные камни.

У него было три противника: легитимисты, республиканцы и к ним прибавился с 1836 года третий, мечтательный и не опасный, бонапартизм. После смерти герцога Рейхштадтского, Наполеона II, по выражению бонапартистских легитимистов, умершего в молодых летах, в Вене, в июле 1832 года, третий сын бывшего короля Голландии Людовика, Людовик Наполеон Бонапарт, считал себя законным наследником великого имени и прав, с ним соединенных. Он родился в 1808 году, находясь в изгнании, в Германии он получил хорошее воспитание, принимал в 1830 году участие в восстании Романьи, потом жил при своей матери Гортензии в ее замке Аренненберг в Тургау, был гражданином Швейцарии и артиллерийским офицером, и даже проявил некоторую храбрость, неожиданно появившись в октябре 1836 года в Страсбурге, где стояла та артиллерийская батарея, в которой начал свое великое поприще Наполеон I, и в которой Людовик Наполеон был дружен с полковником. Предприятие не удалось на первом же шагу, так как гарнизон остался верен своему долгу.

Герцог Рейхштадтский в гробу. Гравюра работы Штебера с рисунка Эндера

Правительство не хотело сделать героем или мучеником искателя приключений и отправило его в Америку. Некоторое время спустя он вернулся и от Швейцарии потребовали его изгнания. Одна из особенностей иностранной политики Луи Филиппа была та черта, что он, желая выказать свою благонадежность и доброе расположение к западным державам, принимал относительно Швейцарии резкий тон и нередко предъявлял грубые требования. Принц уехал в Англию, там он был в безопасности, а для него было достаточно пока того, что он заставил о себе говорить.

Еще легче было справиться с легитимистской партией. Она состояла большей частью из знатных людей, которые от случая к случаю ораторствовали в парламенте, в прессе, в церквах и капеллах, организовывали демонстрации в памятные дни, но не имели ни средств, ни смелости для того, чтобы действовать серьезно. Герцогиня Беррийская, которой наскучило изгнание, решилась (апрель 1832 г.) высадиться недалеко от Марселя, но так как тут не нашлось для нее никакого дела, то, переодетая, она переехала через всю Францию, и появилась в Вандее; там она, обосновавшись в замке Плассак, призывала роялистов к оружию. Однако эта область давно уже утратила свою романтичность, и поднять знамя в пользу «великого дела» ей не удалось; уголок, куда укрылась предприимчивая герцогиня, был обнаружен правительством. Она была переселена на один из островов на Жиронде, в замок Блэй, где в мае 1833 года ее приключение закончилось довольно курьезным, а для легитимистской партии даже и весьма прискорбным эпизодом, — именно рождением здоровенькой дочки. Герцогиня должна была признаться, что она была тайно обвенчана с итальянским графом. В ноябре, в Граце, на австрийской земле, умер король Карл X.

Герцогиня Беррийская. Гравюра работы Фрильлея с портрета кисти Покэ

Гораздо непокладистее и опаснее был третий противник — республиканцы; те, кто себя, своих руководителей и подстрекателей называли народом «le peuple», и выставляли его нарочно, язвительно противопоставляя его собственникам, т. е. буржуазии. Действительно, это был тот самый народ, который был полон революционных и якобинских воспоминаний, который бился во время трехдневного июльского боя, частью искренне полагая, что бьется за республику, а не за новый престол. А теперь на них пали грустные последствия революции: остановка производства и как следствие отсутствие заработка, — между тем как они ничего от революции не выиграли. Хотя этим июльским борцам выдавались наилучшие обещания относительно отправки нескольких миллионов человек на общественные постройки, на поддержание промышленности, но вместе с тем вежливо выпроваживали их из национальной гвардии, как вежливо вытеснили Лафайэта с места главнокомандующего этой гвардией.

В действительности, революция пошла на пользу только богатым собственникам страны: на них она опиралась и в их интересах она правила. В одном сходились обе партии — в желании мстить министрам июльских распоряжений. Стоило много труда вырвать Полиньяка, Пейронэ, Шантелозэ, Гернона Ранвиля из рук бушующей толпы, которая пришла в бешенство, узнав, что пэры не вынесли им смертного приговора. Но вскоре они разделились. Министерство было вновь сформировано в консервативном духе, во главе его стал Казимир Перье, 13 марта 1831 года, страстный любитель порядка, с большой энергией и такой же страстный поборник мира, и когда в мае 1832 года он умер от холеры, его система не была изменена. То были правила и самого короля, и в зависимости от состава палаты, управление было то строже, то мягче, что сам король называл золотой серединой, juste millieu, между революцией и реакцией.

Казимир Перье. Гравюра работы Дельпешта с портрета кисти Герзана

Некоторые параграфы конституции были отредактированы в сторону предоставления больших свобод, преимущественно в конституционном духе так, что у правительства были связаны руки. Но самое важное и желательное как, например, повсеместное распространение выборного права или решительная политика децентрализации, в духе Мартиньяка, — в ней не было отражено. Новый закон о выборах, изданный в марте 1831 года снизил ценз на право быть избранным с 1800 на 750, а ценз избирателей с 300 на 200 франков, и все же это дало не более 200 000 избирателей. Департаментский закон, вследствие которого хотели именно этим 200 000, платящим высший налог, дать избирательное право, не был приведен в исполнение. Единственный существенный успех состоял в принятии закона о школах, автором которого был самый выдающийся ум среди консервативной части господствующей партии, протестант Гизо.

Положение страны и недостатки прошлого отчасти обрисовываются тем, что новобранцы конца 1830 года были наполовину неграмотные. По-видимому, все шло очень либерально и очень конституционно, и этот призрак внушительно действовал на либералов по ту сторону Рейна, на которых обаятельно влиял французский конституционализм. Наследственное дворянство — предмет страха и зависти для конституционного буржуа — было на заднем плане; при рассуждениях о будущем положении Палаты пэров в 1831 году наследственность пэра была отменена подавляющим большинством 356 против 40 голосов, и мера о назначении пэров, перед грозной тенью которой в том же году отступила английская аристократия, не испугала никого, и королевским указом сразу было назначено 36 пэров. Выборы назначались в соответствии с законом, прения были совершенно свободные и министров меняли строго конституционным образом, в зависимости от того, как истечет срок полномочий у большинства в палате депутатов.

Против этой системы республиканская партия боролась разными средствами, с упорной ненавистью, но тщетно. Ежегодно хоть раз известие о покушении на жизнь короля тревожило мир. Покушение корсиканца Фиэски в 1835 году произвело большое опустошение в свите короля, но «адская машина» даже не ранила его, делавшего смотр национальной гвардии. Все покушения не достигали цели и только укрепляли положение короля, уменьшали смелость оппозиции в палате и давали повод к усилению репрессивных мер.

Министр-президент герцог де Брольи воспользовался покушением Фиэско для проведения трех строгих законов (сентябрь 1835 г.), признававших оскорбление короля и посягательство прессы на существующий образ правления — за преступления против безопасности государства, причем палате передавалось дело для вынесения приговора. Такие преступления не бывают всегда работой одиночек, как их причисляют к этому числу те, кто пытается оправдать дух партии, хотя партию собственно нельзя непосредственно обвинять в преступлении потому, что оно происходит под влиянием политической атмосферы, окружающей преступника или безумца. Правительству памятны были последние мятежи этого страстного народа, легко поддающегося подстрекательству, с более или менее опасными восстаниями, против которых им приходилось бороться; например, восстание в декабре 1830 года в Лионе, происшедшее от действительной нужды и недостатка работы и остановленное энергией Казимира Перье, и в 1834 году в этом же городе, но уже с политической подоплекой и страшным кровопролитием. В Париже также вспыхивали восстания и старания сдержать их. Так, возникли конфликты в 1832 году на похоронах генерала Ламарка, единомышленника Лафайета; в 1834 году, вследствие восстания в Лионе, в 1839 году по случаю долго продолжавшегося министерского кризиса, и под покровительством одного из тайных обществ революции под крайне невинным названием «общества четырех времен года».

Неутомима была в этих тайных кознях якобинская партия, которой немало содействовала печать. Они возникали под разными названиями: в 1831 году под именем «association nationale», призывавшем к борьбе с иностранцами и бурбонами; в 1832 году под названием «общества человеческих прав», в котором принимали участие такие известные люди, как Лафайет, общество, состоявшее из несколько отделений, насчитывавших в каждом менее двадцати членов, или «общество семей» — семьи, отделения, квартиры; потом общество времен года. Последнее произвело, под руководством неизвестных вожаков, 12 мая 1839 года неожиданное нападение на городскую думу. Один из предводителей, вышедший из мрака неизвестности не на пользу себе, Барбес, доставил себе удовольствие провозгласить республику, но и в этот раз с ними легко справились.

Еще хуже этих отдельных взрывов, не опасных для правительства при некотором внимании и энергии, было постоянное брожение низших классов народа; им объясняли, что недостаточно политической революции, что надо делать революцию общественную, дабы избавить 31 миллион плотов, или париев, живущих во Франции, от власти всемогущих 500 000 распутных лентяев, и довести до того, чтобы работник и хозяин вместе определяли бы заработок; установить налог на предметы роскоши и снять его с других предметов — тогда управление страной не будет в руках денежных людей, банкиров, поставщиков, откупщиков, биржевиков и подобных кровопийц, кормящихся за счет народа. К несчастью, в этих пустых и страстных декларациях было столько правды, что они если не оправдывали ненависть недовольных, то становились добродетелью в их собственных глазах. Зло, несправедливость, недостатки государственного устройства и законодательства несомненно существовали; их можно было постепенно если не уничтожить, то смягчить, но коренное зло — бедность, бедствия можно уничтожить только самообладанием, нравственным исправлением, учением, воспитанием, образованием, объединением всех лучших сил в целях постепенного усовершенствования. К подобному усовершенствованию здесь не было даже и доброго желания.

В непосредственной связи с этими находится удивительная школа, или секта сен-симонистов, называвшаяся так по имени происходившего из большой семьи графа Сен-Симона, изобретателя «нового христианского вероучения», нового устройства общества, похожего на учение Платона. Согласно его учению большинство людей здесь же, на земле, должны найти счастье, а при современном общественном строе это невозможно. Другой мечтатель, Карл Фурье, придумал систему добровольных общественных союзов, товариществ, «фаланстерий» из 1500–1800 членов каждая; так как в них собраны все человеческие способности, то они могут составить самостоятельное, само себя удовлетворяющее целое, которое должно положить основу общему блаженству. Вследствие этого Сен-Симон, умерший в 1825 году, поставил во главе своего нового общественного строения патриархального деспота, своего рода папу, который каждому, по его способностям, назначает его место в известном порядке. Это учение, похожее на новую религию, обладало притягательной силой, и человек, на которого возложен был сан сен-симонистского папы, Инфантен, обвиненный в нарушении устава общества, нашел, однако, возможность ясно изложить опасную сторону этого учения, причем он подробно осветил несовершенство устройства современного общества, старающегося избавиться от всяких бедствий человечества. Секта, состоявшая в большинстве своем из благородных мечтателей или из пресыщенных представителей высших сословий, вскоре исчезла, но теория их продолжала развиваться и проявилась впоследствии в другом виде.

В общем обзоре этого десятилетия невозможно уследить за каждым министерским кризисом, и достаточно представить самые известные имена тех, кого большинство голосов и «парламентское созвездие» ставили во главе и потом опять низвергали. То были: Лафитт, Казимир Перье, Монталивэ, маршал Сульт, которого король заставлял играть роль Веллингтона в Англии. В октябре 1832 года министерство juste millieu с Тьером, Гизо, герцогом де Брольи — Жерар, маршал Мортье, — министерство герцога де Брольи, министерство Тьера, министерство графа Моле и Гизо (1836 г.); вторично министерство Сульта (1839 г.). Тронная речь в декабре того года представляла положение страны в весьма благоприятном виде, действительно, нельзя было не отдать справедливости большим заслугам правления, в продолжение десяти лет веденного в строго конституционном духе, носившего на себе печать умного и осторожного, расчетливого Луи Филиппа. Оно содействовало сохранению мира в одной части света в весьма критическое время; не с почетом в духе галльского стремления к славе, но и не утратив действительного влияния и уважения.

Внутри государства это обеспечивало спокойствие и нормальное течение дел, создавало необходимое предварительное условие для проявления трудолюбия и благосостояния народа; талантам был открыт всюду путь, и нельзя было пожаловаться на недостаток свободы, на бессердечие Церкви или политики, на покровительство одним льстецам и помощникам, как это бывает обыкновенно при дворах. Кроме того, король старался быть и казаться популярным. Его нравы и обычаи и даже воззрения и потребности были мещанские, bourgeois: в таком духе он управлял и выставлял себя напоказ, что более чем согласовывалось с достоинством короля Прочность нового дома казалась обеспеченной. Короля окружали сыновья во цвете лет и старший из них, герцог Фердинанд Филипп Орлеанский, которому предстояло быть наследником престола, женатый с 1837 года на немецкой протестантской принцессе, Елене Мекленбург-Шверинской, известен был как разумный, в частной жизни безупречный человек, вызывавший общее доверие своим характером. Полагали, что он будет продолжать и дополнять действия своего отца в духе, соответствующем национальному характеру страны.

7 июня 1840 года умер в Берлине последний из государей Священного союза Фридрих-Вильгельм III прусский. Наследником был старший из его трех сыновей, Фридрих-Вильгельм IV (1840–1861 гг.), родившийся 15 октября 1795 года (при вступлении на престол ему было 45 лет). Редко случается государю приступить к великой задаче при лучших обстоятельствах. Прекрасно одаренный, не только окруженный людьми безупречной нравственности, но, благодаря своей матери, королеве Луизе, воодушевленный идеалами и стремлениями; мальчиком и юношей, он был воспитан в очень строгих правилах и под возвышенными впечатлениями; одаренный редкими способностями, он жил в такое время, когда все кругом было пропитано гением. Кроме того, как сыну могущественного короля, ему стоило только пожелать, и все разносторонние сведения, все современные стремления духа — поэзия, искусство, наука, богословие и религия — все получал он из первых свежих и обильных источников. Фридрих с удовольствием постигал эти разносторонние стремления человеческой мысли и создал себе идеал своей будущей королевской деятельности. Решительно обо всем у него было свое мнение, но при всем изобилии этого романтизма он не научился простой прозе королевского достоинства. Многое он понимал лишь наполовину, так как занимался одновременно слишком разнообразными занятиями и разрываясь на все стороны, он нигде не находил истинного пути, который его брат и наследник верно отыскивал при гораздо более трудных обстоятельствах и при несравненно меньшей одаренности.

Фридрих-Вильгельм IV. Литография работы Ф. Иенцена с портрета кисти Крюгера

Его правление было самым поучительным и самым несчастливым из всех, какие история может нам представить. Большое значение имело само по себе то, что такая возбуждающая, совершенно оригинальная по своим взглядам, чисто немецкая личность шла впереди самого большого государства, Германии, в такое время, когда немецкий народ вступил в новую эру своего развития и совершенно преобразился под влиянием эпохи великой освободительной войны.

Одного шага ожидали от него прежде всего: исполнения королевского обещания относительно государственных сословий, то есть устройства государственной конституции. Простой здравый ум постиг бы, что она сделалась истинной потребностью, что народилось государственное сознание, прусское национальное чувство, что нельзя его удерживать в той тесной рамке, которой довольствовался Вюртемберг или Баден. Но поразительно медленно исчезают заблуждения даже в самых светлых умах, если они успели укорениться в среде двух поколений. Такое заблуждение, только в настоящее время исчезающее понемногу, состояло в убеждении, что власть короля теряет силу в разрешении государственных задач, при правильном законном содействии государственных сословий, между тем как в действительности это бывает совершенно иначе. Способный правитель при народном представительстве делается с их помощью гораздо сильнее, освобождаясь от мелких влияний; к несчастью, этот умный и способный государь полностью поддался и подчинился именно этому ложному заблуждению.

Начало нового правления было многообещающим. Первые назначения, быстрота, с которой был положен конец некоторым злоупотреблениям прежнего правления, позволяла ожидать много хорошего. Но стремление к конституции не замедлило проявиться. От имени прусского ландтага в Кенигсберге в сентябре была подана о том королю записка, хотя ландтаг вообще не имел политического значения, а носил скорее верноподданнический характер. Благоприятный ответ был сомнителен. Король объяснил свое намерение продолжать тем же путем дело, начатое его отцом, с окружными и провинциальными членами и, не в первый раз, злоупотребил словом «историческое предание». Все эти красноречивые импровизации были прослушаны и просмотрены по случаю присяги, которую король принимал от кенигсбергцев и других. Действие уклончивого ответа короля было таково, что вопрос этот стал горячо обсуждаться на общем собрании, в брошюрах, сделался предметом прошений и споров в провинциальных заседаниях. У многих влиятельных людей и во многих кругах общества укоренилось убеждение, что по указу от 22 мая 1815 года, в котором обещано было представительное правление и народное представительство, равно и объявлением от 17 января 1820 года, что новый государственный долг не будет сделан без согласия будущих государственных представителей, установлено право народа требовать представительного собрания.

Король с этим воззрением не был согласен, и шел своим путем; открыты были ландтаги в провинциях, установлены комиссии, и комиссии из некоторых провинций созваны в Берлин на 18 октября 1842 года. Хотя этим комиссиям и ландтагам в провинции придавали политическое значение, которого они прежде вовсе не имели, но дальнейшего развития их деятельности не предоставляли. Им предоставляли право вести переговоры о важных делах, например, в вопросе о сети железных дорог, но, по собственному выражению Фридриха Вильгельма, «только как вполне независимым советчикам», а не как представителям кого или чего-либо. Последствием этого было то, что на идею конституции для Пруссии, всюду — ив Пруссии, и в остальной Германии — стали смотреть, как на важнейший национальный вопрос, а поведение короля строго осуждать, и вскоре даже порицать его.

Невозможно перечислить всего объема переписки и всяких документов, которые нагромоздились в течение двух поколений по этому делу, в сущности, не столь уже сложному. Но 3 февраля 1847 года появился окончательный патент, в котором извещалось о созыве в Берлине соединенного ландтага. Был предложен весьма оригинальный государственный строй. При каждой потребности государства сделать заем или ввести новые налоги, провинциальные сеймы должны были собираться в Берлине на заседание соединенного ландтага, и соединенная комиссия также должна была периодически заседать, — по крайней мере раз в четыре года.

Эти собрания имели совещательный голос при издании общих законов, участвовали в управлении государственными долгами, имели право подавать петиции. Насколько был прост сам принцип образования соединенного ландтага посредством простого же созыва провинциальных сеймов, настолько был сложен весь аппарат: ландтаг состоял из господского совет (Herrenkurie) из князей и сановников, и сословного совета (Standekurie) из прочих членов провинциальных ландтагов. Важнейшие финансовые вопросы обсуждались совместно обоими советами. Таким образом, здесь была не двухпалатная система, как в других конституционных государствах, но пятипалатная: провинциальные сеймы, сословный совет, господский совет, соединенное собрание, соединенные комиссии, — и это при весьма ограниченной или даже вовсе не существовавшей «правой».

Это внешне блестящее собрание состоялось 11 апреля 1847 года в Белом зале берлинского дворца, и король был немало польщен этим блеском. Он открыл заседание одной из своих неподготовленных речей, которая доказала, что он, при всем своем уме, не обладал ясным пониманием государственных задач. Величая ландтаг венцом того здания сословных льгот, главный столп которого был заложен покойным королем, учредившим провинциальные сеймы, он не хотел слышать о конституции: естественные отношения между народом и государем не должны были превращаться в условные, конституционные. «Я никогда не допущу, — говорил он, — чтобы между нашей землей и Господом Богом вторгнулся какой-то писаный документ, как бы второй Промысел, мнящий править в государстве своими статьями и заменить ими старинную священную верность престолу». Обращаясь к собранию тех, которые были представителями великой нации, — были таковыми не смотря на желание или нежелание короля, он сказал, что не созвал бы их, если бы мог подумать, что они питают замысел разыгрывать роль так называемых народных представителей. Но и собрание не желало принять на себя ничтожную роль, придаваемую ему этой нескладной болтовней. Тотчас же образовалась оппозиционная партия, ядром котором были рейнские и восточно-прусские депутаты. Было составлено послание королю, одобренное соединенным собранием обоих советов (484 голосами против 107). В этом документе излагались права сословных чинов, на основании не патента от 3 февраля, а законов от 22 мая 1817 года и 17 января 1820 года.

Собрание не замедлило весьма наглядно продемонстрировать свои воззрения на этот предмет, отвергнув, 448 голосами против 101, предложение гарантировать задуманные правительством земские банки, равно как заем в 30 миллионов талеров на постройку железной дороги, которая связала бы восточные провинции с западными. Пользу и важность этой дороги никто не отрицал, однако и этот проект был отвергнут 360 голосами против 179. «Это до тех пор, — сказал главный оратор оппозиции, вестфальский барон Георг фон Финке, — пока представительство не получит необходимой основы для поддержания своих прав». 26 июня министр Бодельшвинг объявил собрание закрытым. Правительство признавало за сословными чинами лишь право учреждения с совещательным голосом; король не умел распознать знамений времени. На этот раз князь Меттерних проявил большую прозорливость: когда король сообщил ему о своем намерении созвать провинциальные сеймы на общее собрание в Берлин, то он предостерег его, сказав, что они явятся провинциальными сеймами, а уйдут рейхстагом. Это должно было вскоре случиться потому, что между ними были люди, твердо знавшие, чего они желают, а ничего вредного они не желали, тогда как король никогда не принимал целесообразного решения, не уяснив себе самому своих желаний.

Наряду с политическим движением в это десятилетие господствовало и весьма сильное церковно-религиозное возбуждение. Век романтики миновал, умы были направлены на действительность, искали всего положительного, поэзия и фантазия уступили место научному мировоззрению. Вместе с естествознанием, которое, по самой сути своей, не может принимать ничего на слово, без проверки, все другие научные области, в особенности же изучение исторических фактов, требовали, прежде всего, критического взгляда, в обширном смысле этого слова. И это критическое направление не оставило незатронутыми и источники христианства, библейские предания. Борьба между простодушной или богословски систематизированной верой и научной критикой, возникшая уже давно и подавленная лишь на короткое время, разгорелась с новой силой после появлении книги Давида Фридриха Штрауса «Жизнь Христа» (1835 г.), и эта борьба, вовлекая в свою сферу все побочные, связанные с ней интересы, черпала силу в личности самого нового короля, который решительно отказался от гегелианства, признавая лишь христианский позитивизм.

Фридрих-Вильгельм IV весьма живо интересовался богословскими вопросами и обладал, как некогда король английский Иаков I, такими познаниями в этой области, которыми редко может похвалиться кто-либо даже из самых высокообразованных мирян. Он назначил министром вероисповеданий весьма почтенного и заслуженного патриота, Эйхгорна, который оказался здесь, как бы, не на своем месте. Все предпринимаемое королем в отношении церковной организации и согласно с его общими политическими взглядами, как то: созыв окружных соборов (1843 г.), областных соборов (1844 г.), наконец, общего собора в Берлине (1846 г.) только обостряло церковные споры, доказывая его желание сделать плодотворной эту сферу немецкой жизни, но не создавая решительно ничего нового. Наиболее важным и оживленным было оспаривание положений евангелической народной Церкви; друзья просвещения, как духовные, так и миряне, находили слишком резкое противоречие между повествуемым церковными книгами и теми истинами, которые доказываются разумом и наукой.

Министр вероисповеданий Эйхгорн. Литография работы Ф. Иенцена с портрета кисти Ф. Крюгера

Во главе этого движения были: саксонский сельский пастор Улих, честный, готовый на самопожертвование человек, и пастор Вислиценус, лишившийся места за свою брошюру: «Чего мы должны придерживаться в нашей вере: духа или писания?» Новое направление особенно распространялось в среднем сословии, получало дальнейшее развитие на народных сходках и послужило к основанию множества свободных общин. В одной из них, основанной Улихом в Магдебурге, насчитывалось, во время ее расцвета, 5000 членов. Борьба завязалась очень горячая; однако эдиктом от 30 марта 1847 года устанавливалась веротерпимость: гражданские права признавались независимыми от каких-либо определенных религиозных актов исповеданий, признаваемых государством. Римско-католическая Церковь также не избежала нападений, хотя она куда более устойчивее против них, нежели евангелическое учение.

Выставка знаменитой реликвии Трирского собора — «нешвенного хитона Христова», устроенная епископом Арнольди (1844 г.), привлекла колоссальные массы пилигримов из всех католических земель; чудес совершилось при этом не менее, чем совершалось впоследствии в Лурде или Марнингене. Один шлезвигский пастор, Иоганн Ронге, написал по этому случаю открытое письмо к епископу, упрекая его за «языческий праздник». Это дало толчок к так называемому немецко-католическому движению, очень бурному в продолжение известного времени и провозгласившего своим идеалом национально немецкую церковь, причем отлученный пастор прославлялся как новый Лютер, а его товарищ Довиат считался его Меланхтоном. Но все это поглотилось общим потоком рационалистских и оппозиционных элементов того времени, не оставив по себе заметных следов.

Австрия оставалась, в ущерб себе, вне всех этих движений; так казалось, по крайней мере, внешне, в ее немецких областях. Перемена была только в том, что прежний страх перед правительством сменился презрением к нему, и нелепая строгость цензуры, позволявшей себе даже замещать сказанное автором чем-либо противоположным его мысли, привела только к тому, что все, не исключая и высших сановников, читали запрещенные книги и брошюры, провозимые в Австрию в огромном количестве, благодаря продажности низшего служебного персонала. Повсюду, где только можно было укрыться от глаз полиции, люди говорили с уверенностью, что правительство готовит себе катастрофу.

Национальное движение было особенно сильно в Венгрии: на сейме велись горячие прения, печать возвышала голос, латинский язык, принятый для деловой переписки, заменялся мадьярским. Правительству было легче справиться с Польшей. Восстание, вспыхнувшее сначала в Познани, распространилось на Краковскую республику и Галицию, но три державы-охранительницы заняли Краков своими войсками (март 1846 г.). В это же время русинские поселяне сочли сложившееся положение удобным моментом для отмщения польским панам за свои долговременные страдания, расправлялись с ними жестоко, на что австрийские власти смотрели сквозь пальцы. В феврале 1846 года русины Тарковского округа доставили высшему начальству целые возы плененных или убитых ими дворян. Краковская республика, последний остаток независимой Польши, была присоединена к Австрии, против чего безуспешно и вяло протестовали Франция и Англия.

В остальных германских государствах, несмотря на полную бесполезность союзного совета, жизнь развивалась заметно, как в умственном, так и в экономической отношении, и даже постепенно и в политическом. Благодаря тридцатилетнему миру общее благосостояние возрастало: внутренние отношения весьма оживились с проведением первой железной дороги в Германии Нюренберг — Фюрт, открытой в 1835 году под насмешки филистерства. Новый способ сообщения предоставлял такие выгоды, что в каждом небольшом и даже самом незначительном немецком государстве возникали разговоры о постройке железных дорог и ставился вопрос: как строить, за казенный или за счет частных лиц?

Первый поезд на Нюренберг. Открытие Фюртской железной дороги, 7 декабря 1835 г. Точная копия с рисунка того времени.

Большое влияние производили письма лиц, эмигрировавших в Америку, знакомившие преимущественно низшие классы с жизнью иной, свободной, не скованной полицейским надзором и произволом. Повсюду, хотя и под гладкой поверхностью, начинали закипать волны близкого революционного периода. Население следило со страхом и надеждой за событиями во Франции, откуда должен был превознестись догмат либеральной или радикальной революции, и не демонстрировало уже прежней, безусловной покорности всему.

В августе 1845 года в Лейпциге начался опасный мятеж: направленная подстрекателями или просто озлобленная толпа напала на дом, в котором остановился брат саксонского короля, принц Иоанн; войска сначала вступились в дело, но потом предоставили город в руки народного трибуна, Роберта Блума (из Кельна), писателя, выдвинувшегося при немецко-католическом движении и умевшего сдерживать «верховный народ». Радикальные литераторы превосходно эксплуатировали ошибки правительства, а все, что совершали предосудительного, прикрывали широким плащом партийного направления. Но особенно плохо в 1846 году было положение баварской столицы. Слабохарактерный король, сформировавший в 1837 году ультрамонтанский кабинет с Абелем во главе, был в полном подчинении у наглой женщины, испанской танцовщицы Лолы Монтес, удостоенной им титула графини Ландсфельд. Министерство Абеля, как и сменившее его либеральное, пали под ударами этих обстоятельств. Мюнхенский университет был закрыт вследствие участия студентов в городских беспорядках, но общее негодование стало принимать столь угрожающий характер, что искательница приключений сочла за лучшее поскорее удалиться из Баварии.

Все это произвело впечатление на остальную Германию, при этом выяснилось, насколько окрепло во всей стране чувство национального самосознания и как проникало оно, глубже и глубже, во все народные слои. Это желание солидарности выразилось в экономической сфере таможенным союзом, к которому присоединился в 1842 году Люксембург, а в 1843 году Брауншвейг. Но этому национальному чувству не оставались чужды и другие стороны общественной жизни. В этом отношении большой вклад внесли научные съезды, почин которым был положен еще в 1828 году Океном, устроившим съезд естествоиспытателей и врачей. Если такие собрания не служили здесь непосредственно политическим целям, как в Италии, где они получили большое развитие в сороковых годах, то они все же способствовали сплочению общества, давали повод к личным отношениям между людьми правящих классов. Во многих случаях, например, при первой промышленной выставке в Берлине (1844 г.), при тут же происходившем церковном совещательном съезде (1846 г.), при основании фонда имени Густава Адольфа, для покровительства и помощи нуждающимся евангелическим общинам (1842 г.), при сборе пожертвований в пользу города Гамбурга, пострадавшего от страшного пожара в мае того же года, и другом сборе на завершение строительства Кёльнского собора (к строительству приступили в сентябре 1842 г.), — высказывалось всеми желание и возможность перешагнуть, хоть изредка, ради особых целей, за узкие пределы своей родной стороны.

Торжественная закладка собора в Кёльне, 4 сентября, на которой присутствовал Фридрих-Вильгельм IV, — бывший здесь на своем месте как красноречивый, блестящий оратор — свидетельствовала об этом возрождении национального чувства. Оно проснулось с особенной силой и в собственно политической области, при первых признаках опасности, грозившей со стороны Франции, о чем будет речь ниже. Но в этом случае чувство это не было подвергнуто испытанию и лишь в 1846 году на первый план выступил вопрос национальной политики — вопрос, которым должна была определиться цена немецкого национального чувства. Это был шлезвиг-голштинский вопрос.

Как было уже упомянуто выше, Дания состояла членом Германского союза как владетельница герцогств Голштинии и Лауенбурга. Герцогство Шлезвиг не принадлежало германской короне со времен Конрада II; но немецкое население стало здесь преобладающим: южная треть герцогства была сплошь немецкая, средняя была смешанной, однако в среде правящих классов доминировал немецкий элемент и лишь северная часть могла назваться действительно датской. В историческом и географическом отношениях оба герцогства сливались между собой и были тогда в состоянии померяться силами с остальной Данией, то есть Ютландией и островами.

В Дании уже с 1831 года назрела необходимость введения конституции и во всех многочисленных частях, входящих в состав государства, созывались по этому поводу особые собрания сословных чинов, причем произошло деление на партии, и каждая из них уже опасалась другой. Но положение становилось особенно критическим потому, что король Христиан VIII, царствовавший с 1839 года, был бездетен и уже стар; брат его, Фридрих, признанный наследником престола, тоже не имел детей и был преклонного возраста. Таким образом, наряду с вопросом о конституции возникал другой, о престолонаследии, — вопрос не менее важный, чем был некогда юлих-клеве-бергский в XVII веке.

С прекращением царствовавшей, так называемой старшей Ольденбургской линии, датская корона переходила в руки женской линии того же дома, а в Голштинии — в младшую мужскую, тоже Ольденбургскую, а именно в дом Аугустенбургский. Что касается Шлезвига, с чисто юридической точки зрения, дело было сомнительно. Каждая партия, как водится, опиралась на свои доказательства и документы. Датские сеймы представили королю (1844 г.) прошение, в котором указывали на нераздельность всего монархического наследия, согласно королевскому статуту 1665 года. Голштинцы возразили на это в том же 1841 году, посланием с таким же решительным свидетельством в пользу самостоятельности герцогств, их взаимной связи и права на наследие одной лишь мужской линии. Король Христиан издал разъяснение под названием «открытого послания» (8 июля 1846 г.), в котором заверял — преимущественно своих верноподданных в герцогстве Голштинском — что употребит все старания к тому, чтобы сохранить нерушимой целостность Датского государства. Перчатка, брошенная таким образом, была поднята не только немецкой партией в герцогствах, но всей немецкой нацией.

В бесчисленных посланиях, петициях от университетов и разных обществ, заявлениях палат выразилось общее настроение по «делу о герцогствах» и, как во всех подобных национальных вопросах, сама суть права была обойдена очень легко. Шлезвиг — старая окраина, площадью около 160 кв. миль и с 400 000 жителей — представлял собой пограничную область огромной важности, потому и принимался за фактически немецкую землю, самостоятельно переходящую к Германии. Впервые при таком важном вопросе международной политики обнаруживался печальный недостаток в стране: проявляя в этом случае небывалое единодушие и твердую волю, она не имела должного политического органа для выражения этой воли. Голштинские сеймы перенесли свое дело на обсуждение союзного совета, а это жалкое учреждение ответило (17 сентября 1846 г.) на патриотические стремления государств, членов Союза, такой резолюцией, в которой обходило молчанием Шлезвиг, главный пункт вопроса, а относительно Голштинии говорило, что «вполне уповает на то, что его величество, король датский, в конечных решениях своих по отношениям, упоминаемым им в открытом письме от 8 июля, соблюдет права всех: Германского союза, родственного ему по отцовскому колену и законного представительства Голштинии». Медленно назревал великий германский вопрос — вопрос о способности 40-миллионого населения стать нацией в политическом значении этого слова; пока он представлялся лишь в виде этого шлезвиг-голштинского спора.

Но не в одной Германии разрешался вопрос о переходе от разрозненности и бессилия к собиранию земли и единству; не в ней одной подготовлялось все к насильственному перевороту.

Швейцарии удалось сравнительно быстро, — хотя и не без пролития крови, — установить свой Союз на началах действительного федеративного государства. В этой стране боролись две партии, так называемые «радикалы» и «иезуиты», — причем оба названия, по обыкновению, были далеко не характерными. Иезуитская партия преобладала в католических кантонах: Люцерне, Швице, Унтервальдене, Ури, Цуге, Валлийской земле, Фрибурге. Люцерн передал все школьное образование в кантоне ордену иезуитов (1844 г.). Два раза ходила противная партия с оружием в руках на город, оба раза была отбита и понесла большие потери при последней атаке. Однако, сознавая свое опасное положение, католические кантоны объединились в тесный Союз, которому их противники дали название «Зондербунда» (отдельного союза). Союзники надеялись на поддержку реакционных держав; но на заседании швейцарского союзного сейма в Берне (июль 1847 г.), радикалы, бывшие здесь в большинстве, добились роспуска Зондербунда, а когда те семь кантонов отказались подчиниться такому приговору, против них было послано 30-тысячное союзное войско под командованием женевца Дюфура. Неприятельским отрядом командовал генерал Салис-Соглио. Противники встретились у Гисликона, между Цугом и Люцерном. «Битва», не очень кровопролитная, решила итог «Зондербундской войны», длившейся всего три недели, в пользу Швейцарского союза.

Все эти события поддерживали волнение и в Германии; общее настроение, особенно в южногерманских землях, проникалось тем беспокойством, которое предшествует иногда естественным катастрофам, землетрясениям… Такое состояние умов поддерживалось и оправдывалось тем, что происходило в Италии. Австрийцы и французы покинули в 1838 году города, занятые ими в Церковной области, и спокойствие, казалось бы, водворилось повсюду. Но тем сильнее кипела работа «Молодой Италии», — общества, существовавшего везде и нигде и во главе которого стоял гениальный заговорщик, генуэзец Джузеппе Мадзини. Либералы помогали, сколько могли, этой агитации даже открытыми или лишь слегка замаскированными способами. Цель движения, простая и ясная, состояла в освобождении от чужеземного австрийского ига, причем патриоты имели очень важного, хотя очень осторожного союзника в лице пьемонтского короля Карла Альберта.

Вступив на престол в 1831 году, он проводил спокойно, но настойчиво очень полезные реформы, особенно приведя в образцовый порядок свое войско. Но общее направление умов, по крайней мере среди лиц, имевших влияние на развитие событий, было уже столь сильно, что даже все оттенки протеста служили одной цели. Так, один священник, Винченцо Джиоберти, издал в 1843 году книгу «О первенстве Италии», в которой он с благородным воодушевлением приписывал именно этой стране, совершенно не развитой в то время, руководящую роль на пути народов к свободе, и возлагал на папство честь почина в этом священном деле. И действительно, такое чудо совершилось: в июне 1846 года, после кончины консервативного обскуранта, папы Григория XVI, конклавом был избран «папа-либерал», бывший кардинал Мастаи, из дома Феретти, Пий IX.

Пий IX. Литография работы Л. Массара

Учитывая веру итальянцев во всякие чудеса, и их страсть все преувеличивать, личность нового, кроткого и благодушного папы, издавшего тотчас же после своего назначения декрет об освобождении всех жертв прежней тирании, мгновенно была окружена каким-то легендарным ореолом. Его либеральное настроение вызывало такой шумный, частью искренний, частью искусственно поддержанный восторг, что возглас «Evviva Pio Nono!» сделался своего рода лозунгом либерализма во всем мире. Новый папа издал снисходительный цензурный устав и учредил государственный совет, consulta di stato, даже совет министров, по образцу светских государств. Далее, 5 июня, уже не совсем добровольно, он допустил образование «гражданской стражи», национальной гвардии, отряды которой были быстро сформированы повсюду. Этому движению весьма содействовала неразумная мера князя Меттерниха, который без всякого предупреждения ввел в Феррару австрийские войска, которые не только заняли местную крепость, на что имели сомнительное право, но и городские ворота (7 августа), о чем Меттерних сообщил четырем великим державам, прибавляя своим обычным авторитетным тоном, что Италия не более как географический термин, обозначающий известное число самостоятельных государств. В данную минуту это была истина, которую можно было прочесть в каждом учебнике географии; вопрос был в том, не настало ли уже время для перемены такого порядка вещей.

Тем временем положение становилось все более напряженным: демонстрации участились, австрийские чиновники и военные видели, что их избегают, как зачумленных: если кто-либо из них показывался в общественном месте, все итальянские посетители тотчас удалялись. Тайный комитет запретил с 1 января 1848 года курение табака — этим желали подорвать австрийское производство табака — и вся Италия повиновалась приказу, хотя бы только ради того, чтобы подразнить австрийские власти. Но правительство не думало идти на какие-либо уступки, хотя дело доходило уже до кровавых столкновений между войсками и народом или студентами, как например, в Милане и Болонье.

В том же месяце в Палермо, куда не доставали еще австрийские руки, вспыхнуло восстание, с которым не могли справиться королевские войска, прибывшие туда морем 15 числа. Они отступили в ночь на 26 число; волнение распространилось по всему острову и временное правительство, с Руджиеро Сеттимо во главе, приняло на себя власть, требуя независимости острова Сицилии и отдельного для нее парламента, согласно конституции 1812 года. Король Фердинанд, хотя и преданный абсолютизму, сознавал необходимость уступок и для Неаполя. Были изданы предварительные конституционные правила, тюрьмы открылись и такой оборот серьезно повлиял на ход событий во всей остальной Италии, уже подготовленной к тому, с одной стороны, движением, поощряемым такими мерами папы, как проект общего итальянского таможенного союза, которым Пий IX ответил на вступление австрийцев в Феррару, а с другой — враждебными действиями австрийского правительства: в декабре 1847 года оно заключило оборонительно-наступательный союз с герцогами Моденским и Пармским, а 23 февраля 1848 года объявило о том, что ломбардо-венецианское королевство находится на военном положении.

Среди этих событий великий герцог Тосканский провозгласил (11 февраля) о намерении даровать конституцию своего народу; в то же время (8 февраля) в Турине был обнародован основной статут, содержащий в себе конституционные начала. Эти реформы пробудили всеобщую радость. На этот раз за дело Италии решительно стояла одна держава, Англия, с ее выдающимся государственным деятелем, главой министерства вигов, лордом Пальмерстоном. Австрия, Франция, Россия и Пруссия здесь, как и в Швейцарии были на стороне консервативной партии. Но этот консервативный союз покоился на весьма шаткой почве, которая начинала уже колебаться под ногами деятелей старой школы и сторонников легитимистских фантазий.

Для понимания надвигающейся катастрофы, которая произвела резкий и решительный перелом в первой половине девятнадцатого столетия, необходимо бросить взгляд на положение дел в России, Англии и Франции в сороковых годах.

В России не было заметно никакого движения в сторону прогресса за это время. Император Николай, правивший громадный государством с 1825 года, не приступал ни к каким реформам, а то движение, которое, из Франции, проявлялось во всей Западной Европе и отозвалось в Польше, по-видимому, побуждало императора Николая I еще сдержаннее относиться к идеям Запада и, по возможности, препятствовать их проникновению в Россию. Сознавая свое могущество, император Николай стал более и более проявлять сочувствие к тем идеям Меттерниха и Священного союза, которые, как мы видели выше, в 40-х годах девятнадцатого века, в период обособления и развития национализма в среде европейских государств, давно отжили свой век. Твердый волей и строго последовательный в выполнении своей идеи, император Николай готов был всеми своими силами способствовать поддержанию порядка везде, в особенности в странах — ближайших соседях России, разумея под нарушением порядка всякую борьбу с законной, признанной властью, хотя бы даже и вполне оправдываемую местными условиями народной и государственной жизни. Это общее правило, как мы увидим далее, проводилось императором Николаем с замечательной последовательностью и такой настойчивостью, что в применении его он даже не делал никакого различия между ближайшими союзниками и прямыми врагами России.

Это же мировоззрение и побудило его к проведению той политики вмешательства, которая настроила против него Европу и привела, наконец, к борьбе, в значительной степени способствовавшей выходу России из застоя, на который она была обречена своим обособленным положением.

Николай I, император Всероссийский. Литография XIX века

Долгое время Россия оставалась в полном покое, который нарушался только борьбой с горными племенами Кавказа, тянувшейся непрерывно целые десятилетия. С 1839 года храбрым и энергичным вождем горных племен был чеченский глава племени Шамиль, и в это бедное событиями время кавказские военные действия доставляли не лишенную занимательности пищу русским газетам и невзыскательному кругу их почитателей. Здесь, как и везде, Англия тайно помогала восстанию, и это соперничество Англии с Россией, проявлявшееся в весьма отдаленных землях, Восточной Азии, Персии, Афганистане, хотя и не на поле сражения, — но в виде разных интриг и противоположного влияния на придворные круги в Исфагане, Кабуле, Герате, — давала материал для размышления и полета фантазии, как прозорливым государственным деятелям, так и досужим политиканам, переливающим из пустого в порожнее.

Шамиль. Рисунок Ф. Горшельта (Кавказский альбом)

Вопрос о том, через сколько десятков или сотен лет Россия столкнется с Англией в Восточной Азии, и как сумеет Англия отстоять свои ост-индские владения, был далеко не столь важен, как так называемый восточный вопрос, игравший в этом столетии роль, подобную польскому вопросу в XVIII веке. Под этим вопросом понимали в Западной Европе завоевательные планы России и возможность препятствования им. Греческий вопрос, составляющий лишь эпизод в ходе долго назревающего восточного вопроса, был благополучно разрешен: в феврале 1833 года король Оттон I, выбранный державами-покровительницами, сын испытанного друга греков, короля баварского, Людовика I, прибыл в Грецию, высадившись в Навилии. Положение Греции в это время было весьма печальное. Губернатор Иоанн Каподистрия пал жертвой кровавой мести майнотов (октябрь 1831 г.), а занявший его пост брат его, Августин Каподистрия, был не в силах подавить наступившую анархию. Когда же он покинул Грецию (1832 г.), остаток государственного порядка рушился среди озлобления партий и междоусобицы.

Дела несколько поправились с учреждением регентства, которое приняли на себя несколько высших баварских сановников, а с июля 1835 года вступил в управление сам юный король. Западная Европа относилась уже равнодушнее к судьбам классической земли. Раздоры между членами регентства, брак короля с принцессой из Ольденбургского дома, финансовые затруднения государства, ошибка в выборе столицы, не прибрежного города Пирея, а Афин, лежащих в глубине страны, и тому подобное, — все это не заслуживает подробного изложения в общем обзоре всемирных событий. Следует только заметить, что при всей неудовлетворительности своего положения, Греция могла утешаться одним: она не была уже под турецким владычеством.

Турция была сильно ослаблена долговременной войной, поражением, нанесенным ей Россией, и последствиями Адрианопольского мира. Это хорошо понимал египетский сатрап Мехмед-Али, воспользовавшийся еще в 1831 году своим спором с сирийским пашой Абдаллой для того, чтобы отправить в Сирию своего пасынка Ибрагима с 20 000 войска, а египетский флот к Акке. Заверяя султана в своей покорности, Мехмед-Али требовал от него в то же время двух сирийских пашалыков:[25] Дамаска и Акки. Султан приготовился к войне, предав Мехмед-Али проклятию, как изменника пред Магометом и его избранником (1832 г.). Однако правительственные войска под командованием Гуссейн-паши были разбиты Ибрагим-пашой (июнь) при Гоме в Целесирии, и Ибрагим вторгся в Киликию через прославленные Александром Великим ущелья. Население встречало его в Малой Азии и в Сирии как освободителя. Султан собрал новое войско, которое повел против своего бывшего боевого сподвижника Реджид-Мехмед-паши. Но и эта армия в декабре была уничтожена Ибрагимом при Конии (древний Икониум).

Оказавшись в столь бедственном положении, Порта была вынуждена принять помощь от России, которую сам султан недавно еще называл исконным врагом Турции. Дела складывались выгодно для России, которая не могла не опасаться успеха Мехмеда-Али, питавшего честолюбивый замысел утвердить свою династию на месте увядавшего дома Османов и тем обновить и расширить мусульманское владычество, а это должно было неизбежным образом затормозить надолго или хотя бы на некоторое время русские планы, и потому император Николай предложил султану Махмуду свою помощь охотно и вполне бескорыстно. Султан принял ее, находясь в отчаянном положении, в такую минуту, когда Мехмед-Али с притворной преданностью испрашивал у него, своего сюзерена, позволения расположить свою главную квартиру у Бруссы, следовательно, у самого порога турецкой столицы.

Русский флот появился в Босфоре с десантом в 5000, потом 13 000 человек. Но это тотчас же заставило Англию и Францию тоже принять участие в деле. Султану надо было прежде всего отделаться от союзника; поэтому он постарался отнять у Мехмеда-Али предлог к дальнейшему наступлению: согласно Кутахийскому миру (май 1833 г.), Мехмед-Али получил требуемые им три пашалыка, а пасынку его, Ибрагиму, был предоставлен пост главного сборщика податей в Киликии. Египтяне и русские возвратились к себе, однако при выгодных для России условиях: по Ункиар-Искеллисийскому договору она вступала с Турцией в оборонительный и наступательный союз, по тайной статье которого Порта, вместо материальной помощи России, обязывалась закрыть Дарданеллы для иностранных военных судов, следовательно, полностью обеспечить безопасность России с этой стороны в случае ее войны с Англией или Францией. Хорошо направленная русская политика провела здесь мастерски свое дело. Турция была вконец ослаблена не только возложенным на нее военным вознаграждением, но и новым могуществом египетско-сирийских сатрапов. Столкновение с ними должно было неизбежно возобновиться.

Прусские инструкторы привели снова в порядок турецкую армию, и Махмуд, видя надежду на успех, отправил ее в поход. Объявление войны последовало в июне 1839 года. Турецкий сераскер,[26] Гафиз-паша, был разбит Ибрагимом при Низибе, на Евфрате, но султан не успел получить этого печального известия: еще полный сил, он умер через шесть дней после этой битвы. Преемнику его, шестнадцатилетнему Абдул-Меджиду, готовился второй удар: великий адмирал Ахмет-Февзи, посланный против Мехмеда-Али, перешел со своим флотом на сторону египтян. Это служило для Турции доказательством, может быть, худшего из зол, а именно того, что высшие турецкие чины начинали фаталистически верить в волю самого Аллаха передать власть египтянину, отняв ее у дома Османов. Мехмед-Али требовал теперь утверждения за ним наследственных прав на Египет, Сирию и Киликию (Адана).

Восточный вопрос становился теперь в полном смысле слова европейским: Англия, Австрия и Пруссия, — для этой последней дело имело, впрочем, в то время лишь второстепенный интерес, — должны были позаботиться о недопущении Турции под еще большую зависимость от России, нежели то было сделано уже Ункиар-Искеллийским договором. Интересы России совпадали при этом с интересами держав в том смысле, что ей было невыгодно желать торжества египетских сатрапов. Во всем этом роль Франции была весьма своеобразна. Цивилизаторские стремления египетского вице-короля давали хлеб множеству французских талантливых людей и искателям счастья. В марте 1840 года Луи Филипп должен был образовать новое министерство, во главе с беспокойным, честолюбивым, слишком умным Тьером. На конференции, созванной в Лондоне, по инициативе Австрии для обсуждения восточного вопроса, Тьер стал требовать утверждения Мехмеда-Али в наследственном владении Египтом и Сирией, что создало бы новое большое восточное государство рядом с турецким. В голове нового министра эта идея связывалась со множеством других больших проектов. Издавая свою замечательную историческую книгу, он находился под обаянием наполеоновской грандиозной политики, и французские газеты приняли вызывающий тон в отношении Англии и Германии, в ответ на что сложилась немецкая патриотическая песня: «Не владеть им свободным немецким Рейном».

Остальные четыре державы заключили тогда между собой четверной союз с целью поддержать status quo в Турции, и сборные австрийско-турецко-английские военные силы заставили Ибрагима покинуть Сирию. Он отступил к Александрии, бросив орудия и снаряды. Так долго сопротивлявшийся державам Мехмед-Али, тщетно возлагая свои надежды на Францию, был вынужден теперь передать обратно турецкому комиссару перешедший на его сторону флот, согласиться на уплату Турции ежегодной дани в 7 миллионов франков и на сокращение своей армии, признавая, сверх того, обязательными и для Египта все договоры, которые Порта уже заключила или могла впредь заключать с иностранными державами. За все это наследственное право управлять египетским пашалыком было укреплено за родом Мехмеда-Али.

Благодаря лорду Пальмерстону, руководившему английской иностранной политикой, этот мир был довольно, даже безусловно, выгоден для Турции (1841 г.), но он не мог устранить ее внутренних противоречий, хотя новый султан своим гатти-шерифом из Гюльхане (ноябрь 1839 г.), открывал широкую дорогу реформам, впрочем, пока только на бумаге, которая на Востоке еще выносливее, чем где-либо. Пять держав обязались не проводить через Дарданеллы и Босфор своих военных судов; Франция выпуталась из своего неловкого положения и тоже участвовала в этом договоре. Беспокойная, то дерзко вызывающая, то робкая и миролюбивая, то либеральствующая, то резко консервативная иностранная политика французского правительства была необходимым или, по крайней мере, естественным последствием внутреннего положения страны, тоже раздираемой противоречиями. В Англии было совершенно иное: именно в это десятилетие она представляла собой государство, развивающееся спокойно, под руководством государственных деятелей, правильно, настойчиво и сознательно идущих к избранной ими цели.

Молодая английская королева в феврале 1840 года вступила в супружество с принцем Альбертом Саксен-Кобургским, который сумел в своем нелегком положении принца-супруга приобрести расположение страны, благодаря своему такту и склонности к английскому образу мысли и даже предубеждениям. Министерство вигов, не получив большинства во вновь избранном парламенте, пало в августе 1841 года, и с сентября этого года по июнь 1846 года дела были в руках торийского кабинета, членами которого состояли: герцог Веллингтон, лорд Эбердин, лорд Стэнли, Элленборо, Уорнклиф и человек будущего — Эдуард Гладстон, однако всех их далеко превосходил сэр Роберт Пиль — канцлер казначейства и лидер палаты общин. Все его меры отличались спокойствием, уверенностью, уважением к государственному и общественному быту Англии и умением пользоваться его особенностями. Во время мятежа в Уэльсе, сопровождавшегося разбоями, поджогами и всякими насилиями, Пиль понял, что это было признаком крайней нужды и потому следовало бороться против него не одними полицейскими мерами, но и разумными реформами. Для поправки финансов, находившихся в расстроенном положении, он имел твердость провести закон о подоходном налоге, который предоставил ему возможность приступить к либеральной торговой политике: пошлины на многие предметы были понижены, между прочим, была сначала значительно понижена, а потом и совсем упразднена самая тягостная из них, — хлебная пошлина. Действуя умело и твердо, Пиль перевел страну постепенно от покровительственной системы к системе свободной торговли.

Альберт, принц-супруг английской королевы

Виктория, королева английская. Портрет кисти Винтергальтера

В 1846 году палата приняла его билль, благодаря которому, как тогда говорили, хлебная пошлина должна была в течение трех лет катиться вниз по наклонной плоскости, чтобы после исчезнуть совсем. Когда этот билль вошел в законную силу, в помощь ему стала действовать лига против хлебных пошлин (Anticorn-law league), работавшая неутомимо, под руководством Ричарда Кобдена, до тех пор, пока не была полностью достигнута желанная цель. Дело народного образования и училищ вообще тоже много подвинулось в течение этого десятилетия, по крайней мере в том смысле, что все ужасные доказательства упущений в этой области были беспощадно выставлены на свет. Быстро помочь этому было трудно, в особенности при том отвращении англичан ко всякому правительственному вмешательству, составляющем резкую противоположность в излишней любви других народов к этому началу.

Различные Церкви в Англии тоже не проявили особого усердия по вопросу о народном образовании, а если и сочувствовали делу, то портили его своим догматическим бессердечием и нетерпимостью к другим религиозным общинам. Сам Пиль доказывал свое беспристрастие в этом отношении и даже провел, к ужасу ториев старой школы, билль о выделении дополнительных средств католической духовной семинарии в Майнуте (Ирландия). О'Коннел возобновил свою агитацию в Ирландии и толпа по-прежнему стремилась за ним. Но эта агитация не имела никакой разумной цели в данное время, а страшный голод, обрушившийся на остров в 1845 году, — причем население могло перенести такое ужасное бедствие лишь благодаря приливу щедрой помощи из Англии, — должен был бы внушить ирландцам, что им безусловно нельзя еще порывать своей связи с главной частью королевства. Однако деятельность О'Коннела уже приходила к концу: более радикальная партия «младо-Ирландия», — отделение «молодой Европы», — далеко опережала его программу. Сам он умер в Генуе (май 1847 г.).

Пиль оставил государственную службу в 1845 году, видя, что его партия не сочувствует его реформам, не понимает их и не принимает их в деятеле, начавшем свою карьеру торием и остававшемся консерватором по своим основным воззрениям. В сущности, та цель, к которой стремился этот великий государственный человек, вполне заслуживший свою славу, была достигнута: он перевел английскую политику на новую, современную почву без всяких сильных потрясений и насилий, дав своей «консервативной» партии возможность занять прочное положение среди нового порядка вещей и продолжать свою деятельность при этих новых условиях.

Сэр Роберт Пиль. Портрет кисти Т. Лауренса

Образование нового кабинета было поручено лорду Джону Росселю (июль). Самым примечательным деятелем в этом министерстве был виконт Пальмерстон (Генри-Джон Тэмпль), принявший портфель министра иностранных дел (род. в 1784 г.). Пальмерстон много содействовал решению греческого и особенно бельгийского вопросов. Иностранная политика Великобритании стоит всегда в связи с интересами всех частей света. В описываемое время в Азии и на Востоке было спокойно после того, как Англия умножила число своих колоний приобретением Новой Зеландии (1840 г.), затем, после своей несправедливой войны с Китаем из-за опиума, имевшим полное право восставать против торга этим вредным зельем и его контрабандного ввоза, заняла Кантон и заключила в Нанкине мир (август 1842 г.), согласно которому получала остров Гонконг. Все это укрепляло власть Англии в Ост-Индии, особенно с расширением ее владений в северо-западной части полуострова, именно в Пенджабе. О соперничестве Англии с Россией в ханствах и Афганистане было уже сказано выше. Англичане потерпели несколько тяжких поражений в Афганистане, в частности, в 1841 году, в Киберийском ущелье. Такие потери были, впрочем, неизбежны и Англия имела возможность за них жестоко отомстить; большого внимания и твердости с ее стороны требовала внешняя политика Франции.

Лорд Пальмерстон. Литография работы Коллетта с портрета кисти Нартриджа

Требование выдачи праха Наполеона не имело особого значения и было тотчас уважено Англией; водворение этих останков в доме Инвалидов дало только случай Тьеру, главе французского министерства, польстить тщеславию нации и удовлетворить свое собственное. Турецко-епипетский вопрос разрешился, не осуществив грандиозных мечтаний Тьера, но он дал ему случай выполнить его любимый проект об укреплении Парижа. Но неудачная политика Тьера в восточном вопросе привела к падению министерства, а в новом кабинете Сульта (29 октября 1840 г.) первую скрипку играл Гизо — протестант, человек очень образованный, последовательный, но упрямый доктринер. Склоняясь все более и более к резко консервативной политике, он вступил в довольно тесные сношения с Меттернихом и продержался во власти до февраля 1848 года.

Entente cordiale, бывшая краеугольным камнем французской политики в начале царствования Луи Филиппа, ослабела во второй его половине. Под конец Франция отказалась даже от участия в созываемой в Лондоне конференции пяти держав по вопросу о торговле невольниками. Причиной этого отказа было самолюбие французов, считавших для себя унизительным осмотр их торговых судов, хотя такое подчинение осмотру было взаимным для всех договаривающихся сторон (1841 г.). Неловкий арест английского миссионера Притчарда на острове Отаити, произведенный слишком торопливым французским адмиралом, заставил Францию дать удовлетворение за этот поступок и возвратить остров королеве Помарэ. Осложнения в Марокко, вызванные событиями в Алжире, усиливали недоверие англичан.

Враг французов, Абд эль-Кадер, надеялся поправить свое сильно пошатнувшееся положение тем, что натравил марокканского правителя против французов. Жители Марокко, усердные мусульмане, были готовы на это, что заставило маршала Бюжо перейти границу, и один из сыновей Луи Филиппа, принц Жуанвильский, осадил Танжер. В то время, когда при английском посредничестве были уже начаты переговоры и султан склонялся к уступкам, Бюжо разбил мароккскоe войско на реке Исли, а французский флот бомбардировал танжерские укрепления. Вскоре был заключен мир, причем было оговорено незначительное исправление границы (1844 г.).

Абд эль-Кадер лишился последней надежды; он был вынужден сдаться генералу Ламорисьеру (1847 г.) и был привезен во Францию как военнопленный. Отношения между Англией и Францией стали особенно натянутыми вследствие так называемых «испанских браков»: в 1847 году Луи Филипп и его министры успели добиться, довольно грубыми и не совсем достойными средствами, не особенно и важного успеха, а именно: брака королевы Изабеллы с ее кузеном, инфантом Франциском д'Ассизом, а ее сестры — с четвертым сыном Луи Филиппа, герцогом Монпасье. Французское правительство проявило в данном случае то, что англичане называют want of common honesty, недостаток прямодушия в делах. Однако оба правительства единодушно протестовали против захвата Кракова; зато в Зондербундской войне и во время итальянских неурядиц Гизо оказался непреклонным и столь же ограниченным консерватором, как Меттерних. Такое направление международной политики во Франции, — как, впрочем, было бы и при несравненно более разумной, — давало повод к самым зажигательным речам оппозиционных ораторов, которые, с французским увлечением, называли прямо кабинет «иностранным». При всех этих диатрибах оппозиция метила, преимущественно, на внутреннюю политику правительства.

Абд эль-Кадер. Литография работы А. Кпейзеля с рисунка XIX века

Между тем то, что подвергалось наибольшему осуждению, в этом случае заслуживало именно наибольшей похвалы, — имеется в виду продолжительность одного и того же направления в политике, проводимого министерством, и устойчивость самих министерств: было еще неслыханно, чтобы какое-нибудь министерство продержалось во Франции более семи лет, подвергаясь лишь незначительным изменениям. Бонапартисты и легитимисты были не страшны этому кабинету. Вторая попытка принца Луи Наполеона Бонапарта — на этот раз из Англии — окончилась почти комической неудачей: прибыв в Булонь со своей свитой (6 августа 1840 г.) и увидев, что дело плохо, принц бежал обратно на свой корабль, но упал в воду и был благополучно спасен своими преследователями. После своей дерзкой речи перед судилищем пэров, он был приговорен к тюремному заключению и отправлен в Гам, где ему отвели то самое помещение, которое занимал некогда князь Полиньяк.

Старороялистская или легитимистская партия ограничивалась ничего не значащими демонстрациями, и никто не обращал уже особого внимания на выставляемого ею претендента, герцога Бордосского. Собственно опасным врагом правительства была республиканская партия, почти не имевшая представителей в палате, и так называемая династическая левая, которая, хотя и признавала конституционный принцип, однако, находила себе отголосок и в речах республиканцев. У престарелого короля, становившегося равнодушным ко всему, и у упрямого формалиста Гизо было лишь одно оружие против этих партий: легальность — ее они считали достаточной, потому что в данную минуту ее оспаривать было нельзя; выборы были проведены законным порядком, большинство в палате представляло собой законные желания страны, министры законно опирались на это большинство и удалялись, когда это большинство им изменяло.

Гизо. Литография работы Дельпеша по рисунку с натуры, выполненным Морисом

Однако было еще сомнительно, могло ли все это достаточно укрепить июльскую монархию при том способе, каким эта монархия возникла, при характере французской нации и при положении дел, сформировавшемся с 1789 года. Дела еще ухудшались вследствие несчастья, постигшего королевскую семью, да и всю страну, в июле 1842 года. Во время поездки (наследника престола) герцога Орлеанского, Фердинанда Филиппа, в Нёльи, лошади его взбесились, он выпрыгнул из экипажа и получил столь тяжкие травмы при падении на мостовую, что скончался в тот же день. Королю было 69 лет, принцу, ставшему теперь наследником, всего только 4 года. Его мать была назначена регентшей в случае смерти старого короля. Такие обстоятельства давали основание к изменению существовавшего порядка посредством расширения избирательных прав, на тот момент столь ограниченных, что представителями нации являлось небольшое число лиц, а это придавало всему образу правления характер господства одного класса — именно буржуазии.

Правительство, располагая большими средствами, могло иметь сильное влияние на это сословие при выборах и, что было хуже всего, такая система сама провоцировала продажность. Правительственные депутаты получали за свой лояльный образ мыслей вознаграждения в виде ленточки Почетного легиона, повышения по службе, концессии для себя или для рекомендуемых ими лиц; округ, сумевший избрать такого представителя своего настроения, вознаграждался за то проведением каналов, дорог, дарованием всяких субсидий. Примеры таких подкупов среди привилегированного сословия, которое, будучи богатым, хотело, по общечеловеческой слабости, иметь еще больше, умножались до того, что бросались в глаза. Это дало оппозиции четкую цель и меткое слово для ее обозначения: «избирательная реформа» сделалась лозунгом дня, и правительство Луи Филиппа поступило бы разумно, предупредив в этом случае желание нации, т. е. расширив избирательные права, равно как полномочия тех, которые в силу своего избрания имели влияние на законодательство и на весь ход дел, чем утвердило бы существовавший порядок на более широких и прочных основах.

Но правительство не сделало этого, дав тем самым повод династической оппозиции идти долгое время рука об руку с радикалами, среди которых уже назревали республиканские, частью даже коммунистические и социалистические идеи. Во время парламентской сессии 1847 года весьма дельное предложение об увеличении числа депутатов с 459 на 538 и о понижении избирательного ценза с 200 франков до 100, было отвергнуто 252 голосами против 154. Оппозиция приступила тогда к весьма активной агитации вне стен парламента в пользу избирательной реформы. Одним из главных средств к тому служили «реформенные банкеты»; на них произносились страстные застольные речи, вслед за которыми покрывались подписями петиции в пользу реформы.

События в Италии и Швейцарии, во время которых французское правительство держалось реакционной стороны, усиливали недовольство, и король, открывая 28 декабря 1847 года новую парламентскую сессию, напрасно упомянул, что надеется на сохранение конституционного порядка, «несмотря на недовольство, разжигаемое враждебными или слепыми страстями». Он должен был вскоре узнать, на свою погибель, что эти страсти — по крайней мере некоторые из тех людей, которые обуревались ими, — не страдали слепотой.

После того как большинство палаты одобрило ответ на тронную речь, оппозиция решила возразить на это большой демонстрацией, именно реформенным банкетом, который предполагалось устроить 22 февраля в одном из садов на Елисейских полях, причем участвующие отправились бы туда длинной процессией, между выстроившейся шпалерами, без оружия, национальной гвардии. Правительство, после долгого колебания, запретило, очень тактично, не сам банкет, а лишь сборище на площади Маделены, откуда предполагалось начать шествие. Оппозиция, которой было немного не по себе, отменила банкет, ограничившись несколькими громкими словами, к великому негодованию своих союзников-республиканцев, собравшихся в помещении одной радикальной газеты. Они все же не теряли надежды на какую-либо демонстрацию, однако день прошел без особых происшествий. Правда, на улицах было заметно большое оживление, раздавались возгласы: «Долой министерство!» или «Да здравствует реформа!», — кое-где строились баррикады; но лишь на другой день, 23-го числа, стало ясно, что волнение возрастает и что именно национальная гвардия сочувствует требованию реформы. Это произвело впечатление на короля; он понимал, что надо уступить, и Гизо отправился в палату с заявлением о том, что графу Моле поручено сформировать новое министерство.

Таким образом, дело реформы было выиграно. Весть о том распространилась, город расцветился импровизированной иллюминацией, бульвары оживились веселой толпой. Но в одном месте напротив министерства иностранных дел оставалась кучка недовольных, под руководством опытного народного вожака Лагранжа. Нельзя было обойтись без какой-нибудь демонстрации, хотя бы только напротив здания. Но стоявший тут караул из 50 артиллеристов увидел что-то угрожающее в намерениях толпы. Раздался выстрел, пущенный кем-то, с какой целью, нечаянно или преднамеренно, это трудно сказать, но солдаты ответили на него залпом, по команде или нет, тоже неизвестно; этот залп рассеял толпу, но повернул все дело. Ловким деятелям было теперь не трудно, с криком «Измена!» и «Месть!», — заставить своих сторонников, а вслед за ними и народные массы, взяться за оружие. Улицы покрылись баррикадами; наутро город был уже в революционном наряде.

Настало 24 февраля 1848 года, день позорный для июльской монархии и для «Pays legal», роковой для Франции и многозначительный для всей Европы. В течение ночи король решился на министерство Тьер-Одилон-Барро (династическая левая), и назначил маршала Бюжо начальником парижского гарнизона и национальной гвардии. Эти министры наделялись полномочиями на роспуск палаты; избирательная реформа была обеспечена. Но неразумный приказ войскам не стрелять, отданный обоими министрами, отнял значение у вооруженной силы и ободрил мятежную толпу с ее шумливыми вожаками.

Бунт разгорался; в Тюльери стало жутко, потому что стоявшие на дворцовом дворе армейцы и национальные гвардейцы не проявляли особенного воодушевления. Окончательный взрыв произошел почти случайно: развязный журналист, Эмиль Жирарден, ворвавшись во дворец, убедил короля отречься; только это, говорил он, могло еще спасти престол. Вмешательство маршала Бюжо не могло уже помочь делу; толпа прибывала, у короны не было более защитников, и Луи Филипп решился выехать из дворца вместе со своей супругой, проявившей больше твердости и царственного духа, нежели он.

По праву, т. е. по существовавшим законам в государстве, королем был Луи Филипп II, а регентом герцог Немурский. Герцогиня Орлеанская явилась в помещение палаты (Бурбонский дворец) для того, чтобы повторить там, как ее научили, роль Марии Терезии перед венгерским сеймом. Но здесь был не венгерский сейм и происходили только сцены замешательства, трусости, бесцельного возбуждения, произносились бесполезные речи. Правительства не было. Между тем народ нахлынул в Тюльери, а оттуда толпами переходил в Бурбонский дворец, в котором, по мере прибывания бурных народных волн, пустели скамьи депутатов. Насколько можно было разобрать среди общего шума, народ требовал временного правительства и национального конвента. Герцогиня с детьми и жалкий герцог Немурский должны были подумать о своем спасении. К вечеру, в той же зале, под председательством старого Дюпона де л'Ер, находившийся тут сброд, который, волей или неволей, приходилось признавать за верховный народ, приступил весьма первобытным способом к назначению членов временного правительства.

Были избраны: Дюпон де л'Ер, поэт Ламартин, Араго, Мари, Гарнье-Паже, Ледрю-Ролен, Кремьё, которые отправились в ратушу и были несказанно рады, когда нашли в этом переполненном толпой здании отдельную комнатку, в которой могли приступить к управлению Францией, как бы в сновидении превращенной в республику. Они пополнили свой состав еще несколькими гражданами, набранными в редакциях некоторых республиканских газет. Эти буржуа становились правителями Франции и среди них находились: один из привычных посетителей дворца, некто Альбер, и писатель-социалист, составивший уже себе некоторую известность, Луи Блан.

Февральская революция в Париже, 1848 г. Бегство Луи Филиппа из Парижа 24 февраля. Литография работы В. Адама и Ж. Арну.

Примечания:

2

Аристид (ок. 540 — ок. 467 г. до н. э.) — афинский полководец, политический противник Фемистокла, один из организаторов Делосского союза.

21

Кортесы (исп. cortes) — в средневековых государствах Пиренейского п-ова сословно-представительные собрания (первые по времени в Западной Европе).

22

К этому периоду относится учреждение Государственного Совета, министерств и Комитета министров, способствовавшего объединению деятельности отдельных министерств. Вес это между 1801 и 1803 гг.

23

До императора Александра 1 в России был только один университет — Московский, основанный при Елизавете в 1755 г.; в царствование Александра I основаны три университета: Казанский, Харьковский и Петербургский; сверх того, учреждены педагогические институты в Петербурге и Москве — для подготовки учителей и Царскосельский лицей — для специальной подготовки молодых людей к государственной службе.

24

Билль (англ. bill, от ср. — век. лат. bulla — печать, документ с печатью), в США, Великобритании и ряде других стран законопроект, внесенный на рассмотрение парламента, а также название отдельных законов (напр., «Билль о правах»).

25

Пашалык — в Османской империи провинция или область, находившаяся под властью паши.

26

Сераскер (тур. saraskеr) — в султанской Турции первоначально главнокомандующий армией; в конце XVI — начале XIX вв. заместитель великого везира, руководивший войсками; в XIX — начале XX вв. военный министр.