• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Континентальная блокада на севере Европы. – Ее главная задача; война с колониальными товарами. – Откуда взялась ее идея. – Комитет Общественного Спасения; Наполеон подпадает под влияние своих страстей и роковым образом идет по проложенным до него путям. – Ошибка и основной недостаток системы. – Блокада ведет к беспредельному расширению империи. – Присоединение Голландии. – Александр не одобряет присоединения Голландии, но обходит его молчанием. – Усилия Наполеона закрыть товарам своих врагов вход в немецкие реки. – Решение участи ганзейских городов отложено на неопределенное время. – Налог в пятьдесят процентов на колониальные товары; Европа задыхается в тенетах запретов; новый род инквизиции. – Изгнанные из Немецкого моря английские товары находят сбыт в Балтийском море. – Нарушение законов блокады в Померании. – Швеция делается складочным местом английских товаров. – Попытки Наполеона оказать давление на Швецию. – Опасность устанавливать сферу влияния Франции в непосредственном соседстве с Россией. – По политическим соображениям Швеция склоняется на сторону Франции, тогда как материальные интересы связывают ее с Англией. – Смерть наследного принца. – Созыв сейма для избрания наследника. – Король Карл XIII мечтает об избрании брата покойного принца и представляет его кандидатуру на благоусмотрение императора. – Некоторые указания Наполеона в пользу датского короля. – Мысль о соединении скандинавских корон – Journal de l'Empire. – Наполеон присоединяется к выбору, предложенному шведским двором. – Мудрость этого решения. – Барон Алькиер получает приказание отправиться в Стокгольм и поддержать кандидатуру принца Августенбурга. – Приезд поручика Мернера в Париж. – Группа шведов по собственной инициативе обращается к Бернадоту. – Бернадот испрашивает у императора позволение выставить свою кандидатуру. – Наполеон блуждает в области противоречивых интересов и страстей. – Не желая причинить неудовольствие России, он отказывается поддержать Бернадота, но позволяет ему выставить свою кандидатуру. – Ошибочные расчеты. – Отъезд Алькиера отменяется; Наполеон систематически воздерживается от участия в деле. – Тщетные усилия барона Лагельбиельке узнать мнение императора. – Швеция в отчаянии обращается к Наполеону и просит у него “одного из его королей”. – Антирусские заявления поверенного в делах Дезожье. От Дезожье отрекаются и отзывают его. – Сейм в Эребро; предвыборные интриги. – Приезд Фурнье. – Маг и волшебник. – Махинации, которые в самую последнюю минуту обеспечивают успех Бернадота. – Сопротивление старого короля; король уступает. – Бернадот избран. – Ответственность императора в этом событии, имеющем роковое значение для Франции. – Какие объяснения даются России. – Негодование петербургского общества; показное спокойствие Александра; его тайная мысль. – Наполеон и Александр ближе рассматривают возможность разрыва. – Оба они думают о восстановлении Польши с целью воспользоваться ею в предстоящей войне. – Какая подготовительная работа была поручена Александром графу Потоцкому. – Слова Наполеона Меттерниху; он выведывает мнение Австрии по поводу идеи обмена Галиции на иллирийские провинции. – Князь и граф Меттерних; политика сына идет вразрез с политикой отца. Продолжение, успешный ход и полное крушение переговоров, начатых графом Шуваловым. – Возвращение Меттерниха в Вену. – Тесная связь между попытками императоров сойтись с Австрией и их предполагаемыми планами относительно Польши.

Великое сражение на экономической почве, которое Наполеон решил дать англичанам, разыгралось на севере Европы. Юг континента, т. е., завоеванная и строго охраняемая Италия, присоединенная Иллирия, залитая кровью, несчастная Испания, Турция, не обладавшая сухопутными сообщениями с другими странами, – все это предоставляло в распоряжение наших противников или неприступные для высадки места, или места с весьма ограниченным районом сбыта. Север же, благодаря целому ряду путей, открывал Англии доступ к главным центрам потребления. В эту эпоху, когда все достигало невероятных размеров, и оборона стремилась довести свои средства да уровня нападения. В то время, когда Наполеон считал возможным держать в осаде, как военную крепость, целое королевство, когда он мечтал о том, чтобы лишить его всяких сношений с внешним миром, целые государства, целые народы стали покровительствовать тайному ввозу английских товаров, и сами занялись контрабандой. Ближайшая соседка Франции – Голландия, несмотря на то, что ее королем был француз, служила для англичан складочным местом. Далее на восток – устья больших немецких рек представляли громадный приемник для продуктов наших врагов. Еще дальше – прибрежные жители Балтийского моря, пользуясь своей отдаленностью и безнаказанностью, считали возможным не признавать или обходить обязательные постановления блокады. Для успеха кампании нужно было повлиять и оказать давление на все эти страны. Если Hаполеон не на шутку думал остановить торговую деятельность Англии – этой громадной фабрики, снабжающей мануфактурами всю Европу, то именно из этих стран следовало ему изгнать ее мануфактурные товары, в них нужно было преследовать их.

Но помимо этого, он надумал более быстрое, и, по его мнению, более верное средство добить своего врага. Дело в том, что с некоторого времени главная надежда англичан на обогащение была основана на единственной в своем роде спекуляции – на исполинском торговом предприятии, оборудованном в громадных размерах. Благодаря революции и последующим за ней войнам, господство на морях перешло в руки англичан и сделало их хозяевами всех внеевропейских рынков; в частности, события 1808 г. открыли им доступ в испанские колонии и предоставили в их пользование целую часть света. С этих пор торговля колониальными товарами всецело перешла в их руки. Только от них или, по крайней мере, с их позволения, Европа могла получать caxaр с Антильских островов, кофе, пряности и хлопок из Америки, т. е. все, ставшие общеупотребительными, предметы. Пользуясь таким положением, англичане захотели сделаться единственными покупателями и поставщиками колониальных товаров. Они оптом скупили произведения обеих Индий, надеясь продать их с большим барышом в Европе. В погоне за наживой их торговые дома, кредитные и финансовые учреждения смело пустились в это предприятие. Они выпустили и продавали через английский банк процентные бумаги, гарантируя их теми точно вычисленными суммами, которые имелось в виду получить от предполагаемой продажи товаров. Наполеон думал, что, если он сумеет помешать этой продаже; если он добьется, чтобы Европа закрыла двери сделавшимся почти исключительной собственностью англичан колониальным товарам; если Европа обойдется без них, воздержится от их употребления, – эти товары должны будут вернуться в Англию; они запрудят лондонские магазины и останутся за счет покупателя. Не проданные и лишенные возможности быть проданными, они падут в цене; равным образом обесценятся и бумаги, для которых товары служат обеспечением. Это остановит все сделки, вызовет общее банкротство. Вместо способной превращаться в деньги ценности с обеспеченной прибылью, у Англии будет на руках мертвый, непроизводительный, дошедший до ничтожной цены груз; она очутится в положении спекулянта, который, употребив все свои деньги на покупку одной ненадежной ценности, будет, в случае ее падения, разорен вконец. Добиться этого результата, т, е. воспрепятствовать операциям с колониальными товарами, и составляет теперь задачу Наполеона, с этой целью он и применяет блокаду. Все сводится к тому, чтобы, при содействии всей Европы, целым рядом колоссальных мероприятий разорить сильно раздутое дело, в которое англичане рискнули вложить свое состояние.

Этот заманчивый, но неосуществимый план не был нов. На него впервые указал Комитет Общественного Спасения, как на единственное средство покончить в нашу пользу начавшуюся между Францией и Англией беспощадную войну.[554] Наполеону суждено было управлять Францией в то время, когда она для достижения своих целей искала средств вне пределов возможного. По свойству своего характера, он еще далее увлекал ее по этому пути и заставлял пройти его весь до конца. Его гений, его удачи позволяли ему придавать самым фантастическим взглядам его предшественников вид возможного и на короткое время налагали печать действительности на их мечты.

Завладев после битвы при Иене морским берегом от Неаполя до Данцига, он получил возможность издать Берлинский декрет, иначе говоря, постановление о континентальной блокаде, в силу которого британскому флагу воспрещалось приближаться к берегам и возбранялся непосредственный ввоз колониальных товаров. Англичане парировали удар, ответив на Берлинский декрет знаменитыми постановлениями Палаты в 1807 г. Этими актами они обязали все нейтральные государства, проще говоря, корабли не принимавших участия в борьбе государств Европы и Америки, признать, под страхом захвата, свое первенство на морях; обязали их платить себе налог и брать разрешение на плавание. С того времени, за весьма редкими исключениями, они давали подобные разрешения только тем судам, которые соглашались брать на свой борт принадлежавшие англичанам колониальные товары с обязательством перевозить их на континент и складывать там за их счет. Нейтральные корабли, главным образом американские, вынуждены были сделаться факторами британской торговли. Таким образом, ввоз колониальных товаров не прекратился, – изменился только способ доставки. Тогда Наполеон, противопоставляя насилию насилие, ответил на постановления Палаты Миланским декретом, изданным в ноябре 1807 г. Ввиду того, что Англия подчинила себе и заставила работать на себя все нейтральные суда, он объявил, что не будет признавать их нейтралитета, что будет считать их английскими, т. е., неприятельскими, и смотреть на них, как на законную добычу, подлежащую захвату в море и во всех портах. До сих пор для большинства северных стран декрет имел только принципиальное значение – значение простой угрозы. Теперь дело шло о том, чтобы применить его на деле и дать ему самое широкое распространение, ибо, по мнению Наполеона, в тот самый день, когда ни одно нейтральное судно не найдет доступа в гавани континента, колониальные товары лишатся последнего средства для ввоза и сбыта, и Англия будет побеждена.

Но издание декрета о безусловном изгнании вслед зa английскими судами и нейтральных – равносильно было лишению Европы морской торговли; это значило остановить экономическую жизнь всех народов и возложить на них тяготы свыше меры их покорности и терпения. Вступая в борьбу с интересами не считающихся с политикой народных масс, Наполеон наталкивается на силу, которая стоит вне его воздействия. Слабые, запуганные правительства подчиняются его требованиям; они унижаются, клянутся, что будут исполнять его волю, но втайне по-прежнему делают угодное Англии. Они обещают все, что угодно, и не держат слова. Они и не в силах сдержать его, ибо никакое государство не даст – да и не может искренно и по доброй воле – дать обещания тиранить своих подданных ради выгод государя чужой страны; оно не захочет сделаться орудием их пытки. Чтобы преодолеть сопротивление народов. Наполеон роковым образом приходит к мысли сокрушить то, что не оказывает ему содействия, т. е. правительства. Он действует путем экспроприации, захватывает провинции, присваивает себе целые королевства; он без устали подвигается вперед, берет без конца, и с лихорадочной, жестокой настойчивостью применяет и истолковывает сообразно своим желаниям закон, систематическое проведение которого он считает потребностью данного момента. Никогда еще так рельефно, как в 1810 г. не выступала основная ошибка, которую сделала революция, поставив интересы Европы в неразрывную связь с интересами Англии и избрав одинаково неприемлемую – как Европой, так и Англией – систему завоеваний, ибо она вынудила Францию идти к победе над Англией путем порабощения Европы. В этом году ярко обнаруживаются неизбежные следствия этой ошибки; они накапливаются с удивительной быстротой и доходят ко крайних пределов; они настолько резки, что бросаются всем в глаза, а, между тем, несмотря на отчуждение в них здравого смысла, они естественны, они логически вытекают из основного положения, До этого года Наполеон придерживался на севере завоеванной еще республикой, границы, которая хотя и была проведена по границе прежней Бельгии, тем не менее, позволяла держать в сфере нашего влияния и Голландию. Теперь же, когда принцип применения блокады вынуждает его к более сильному давлению на стремящуюся уклониться от его требований Голландию, он начинает с того, что сперва доходит до Рейна, но овладевает этой естественной границей древней Галии только для того, чтобы перешагнуть через нее. В погоне за постоянно убегающей от него целью, он тотчас же налагает свою руку на соседние страны, безостановочно идет вдоль побережья и расширяет границы Франции по морскому берегу Германии. В течение семи месяцев он захватывает пространство между Рейном и Балтийским морем и достигает результата, противного основным принципам своей политики приведя на своем пути все к одному знаменателю, подавив всякое сопротивление, возбудив всеобщую ненависть, он доводит свои границы до России, сближается с ней почти до соприкосновения.

Весной Голландия, которой прежде других грозило присоединение, добилась отсрочки. Только пожертвовав своими зарейнскими провинциями, она могла ненадолго продлить свое существование, причем должна была обещать энергичное содействие в борьбе с Англией и согласиться на крайне унизительное подчиненное положение. Король подписал договор, но у него не хватило духу соблюдать его. Отношения сделались натянутыми и испортились до такой степени, что Луи-Наполеон, не смея открыто выступить против своего брата, а, с другой стороны, не желая насиловать своих подданных, сходит со сцены и покидает Голландию. 9 июля Наполеон декретом объявляет о присоединении Голландии, тотчас же окружает ее таможенным кордоном и закрывает в нее доступ англичанам. По поводу упразднения этого многовекового государства он дает другим дворам – и, в частности, России – весьма краткие объяснения. Александр ограничился молчанием. “Он не говорит мне ни слова о Голландии”, – писал Коленкур. Как ни взволновал царя этот грабеж, он не счел нужным протестовать. Интересы России не были в достаточной степени затронуты, да и удар был нанесен слишком далеко от нее.

За Голландией Наполеон натыкается на государства, которые играют не менее важную роль в его политике и в его системе блокады. Восточная Фрисландия, княжества и герцогства нижней Германии, Север Ганновера, ганзейские территории – все это служит, географическим продолжением Нидерландов. Тут тот же характер природы, то же сочетание земли и воды; так же сливаются и борются за существование две стихии. Это все те же низкие, песчаные, стоящие в уровень с морем и доступные со всех сторон берега, где земля дробится на тысячи островков, куда море проникает через глубокие заливы и бесчисленные выемки. Нет страны, более подходящей для деятельности контрабандистов, для разгрузки судов, которым нужно ускользнуть от надзора. В устьях Яда и Везеpa англичане сохранили еще наблюдательные посты и станции. Против устьев Эльбы, на острове Гельгоданте, они устроили укрепленный и неприступный склад товаров, из которого время от времени вывозится излишек на близлежащие берега.

Сделавшись повелителем Голландии, Наполеон считает невозможным терпеть наезды англичан в соседние с его новыми провинциями страны, тем более, что в них уже четыре года стоят его войска. Нужно сказать, что он всегда признавал тесную связь между Голландией и ганзейским побережьем. Незадолго до этого он носился с мыслью продолжить удел брата Луи до Гамбурга и соединить все эти территории под одним скипетром. Он мечтал создать из этих стран крупное королевство Европейских Нидерландов, и, вдвинув его между Германией и морем, которым владела Англия, создать между Англией и Германией нечто вроде буфера. Присоединением немцев к Голландии он рассчитывал закрепить немецкие народы за чуждым им государством и, ослабив таким путем возрождавшиеся в них национальные и патриотические идеи, “оторвать немецкий дух от родной почвы”.[555] Теперь, заняв трон Голландии, думает ли он осуществить этот план за свой счет, намерен ли перенести за Эльбу свою собственную границу? Если он приведет в исполнение и этот смелый план, т. е. захватит и ганзейское побережье, тогда в течение трех месяцев он сократит наполовину отделявшее его от России расстояние и доведет опасения Александра до крайних пределов.

Он медлит еще с выполнением своего плана; он не решает участи ганзейских провинций и на некоторое время откладывает окончательное их присоединение к своей империи. Он даже не прочь наметить около реки Эмс конечную черту своей границы,[556] и заботится только о более строгом выполнении своих декретов на немецком побережье. Он мало-помалу переводит из Эмбена в Любек три дивизии Даву, ставит их в три ряда лицом к берегу, употребляет их для таможенной и полицейской службы, предписывает меры надзора и захвата английских судов и, таким образом, доводит до берегов Балтийского моря воздвигаемые им против вторжения британских произведений преграды.

Английская торговля, лишенная сбыта в Голландии, стесненная в Северном море, переносится под нейтральным флагом в Балтийское. Теперь Наполеону нужно изгнать ее с берегов Балтики. Таким образом, по мере того, как наш враг двигается по морю к северо-востоку, Наполеон следом за ним идет по берегу, всюду преграждая ему доступ на сушу. В июле он предписывает Дании, Пруссии и Мекленбургу не пускать к себе кораблей, нагруженных колониальными товарами.[557] Вскоре после этого декретами от 5 августа и 11 сентября 1810 г., он облагает колониальные товары громадной пошлиной в пятьдесят процентов и заставляет все немецкие государства принять его декреты. В принципе этот налог должен применяться только к товарам захваченных в море нейтральных судов; на деле же он применяется и к товарам, по необходимости допущенным к ввозу, если нельзя с точностью доказать их английское происхождение; но если это доказано, они подлежат уничтожению. Этот режим имел целью обогатить государственную казну за счет контрабанды и вместе с тем служил средством преследования внутри государств товаров, пробившихся за черту блокады и сложенных на континенте, дабы если и допускать их обращение и сбыт, то только по ценам, разорительным для Англии.[558] С этого времени Наполеон требует, чтобы все рынки в Германии и Швейцарии подвергались осмотру, чтобы кладовые обыскивались, чтобы недозволенные товары забирались и уничтожались целиком. Подчинив своих собственных подданных беспримерному фискальному закону, он предлагает и предписывает его как образец ленным государствам. Император все более злоупотребляет своей властью над порабощенными народами в наиболее мучительных ее формах. Он держит их под замком, стесняет свободу их движения, опутывает удушливой сетью предписаний и запретов, и под гнетом давящей ее бесчеловечной машины Европа изнемогает от недостатка воздуха; она силится вздохнуть и не может.

По отношению к иностранным государствам новые декреты поддерживали во всей строгости принцип закрытых гаваней. Эти декреты не касались прежних попустительств, но не допускали таковых в будущем. Правда, Наполеон сознавал, что не в силах вполне помешать контрабанде, тем не менее, он безжалостно преследовал ее всюду, где мог до нее добраться. Но в то время, когда он думал, что окружив непрерывной, непроницаемой линией моря Северное и прилегающую к Германии часть Балтийского, он замечает, что английские продукты просачиваются сквозь едва заметную скважину, что наносит вред всей экономической системе. Дело в том, что между Пруссией и Мекленбургскими герцогствами во владении шведов оставалась еще небольшая часть Померании в виде узкой полосы земли на побережье. Это было все, что сохранили шведы от своих громадных владений в Германии, – все, что осталось им на память от созданной некогда Густавом-Адольфом империи. Когда 6 января 1810 г. Наполеон даровал им мир, он вернул им Померанию под условием, что они объявят войну англичанам и подчинятся всем требованиям блокады. Несмотря на это положительное обязательство, Померания и ее гавань Штральзунд остались открытыми для колониальных товаров. Там были их главное пристанище и склад, откуда они направлялись в соседние страны. Сверх того, и сама Швеция сохранила прямые отношения с нашим врагом и оказывала ему неоценимое содействие. Хотя бедный и малонаселенный Скандинавский полуостров сам по себе не мог служить значительным рынком сбыта для запрещенных товаров, тем не менее, он оказывал содействие уже тем, что принимал их в свои гавани, главным образом, в Гетеборге. Там англичанам разрешалось свозить товары на берег, складывать их в амбары и ждать случая, когда обследование немецких берегов укажет на возможность доставить их на континент. В Швеции сосредоточивалась главная деятельность контрабанды? там она находила себе точку опоры и возможность безнаказанно производить набеги на континент. Гетеборг в Балтийском море оказывал англичанам те же услуги, что и Гельголанд в Северном, но только в гораздо более значительных размерах. Наполеон хочет закрыть это громадное складочное место, равно как и остальные склады в Германии и Померании, и теперь главное его внимание обращается на Швецию. Но Швеция граничит непосредственно с Россией. Если он слишком открыто водворит свою власть в Стокгольме, тогда и на крайнем севере он встретится с государством, с которым уже граничит – герцогством Варшавским. Создавая точку соприкосновения еще и на севере, он удвоит случаи для столкновений и раздора.

В мае 1810 г. Наполеон обратился к стокгольмскому правительству с решительной и угрожающей нотой. В ней он требовал, кроме объявления войны англичанам, кроме выдачи некоторых французских эмигрантов, еще и секвестра колониальных товаров, складываемых в Померании. В случае неисполнения в течение пяти дней этих требований, Швеция теряла предоставленные ей договором выгоды и подвергала себя опасности разрыва и сурового возмездия.[559]

Эти жестокие приказания отдавались несчастному государству, на которое и так уже обрушилось слишком много страданий, выпавших на долю Европы. Вовлеченная безрассудством своего короля Густава IV в бедственную, стоившую ей Финляндии войну, Швеция низложила его, избрала герцога Зюдерманландского и вышла из критического положения, но только для того, чтобы попасть в еще более безвыходное положение. В настоящее время ей предстояло выбрать одну из двух враждующих между собой сторон, причем и та, и другая были необходимы для ее осуществления, и ни той, ни другой она не могла поступиться.

Инстинктивно, в силу традиции, она склонялась на сторону Франции, понимая, что ей выгодно сойтись снова со старой союзницей, выгодно примкнуть к ней. Покровительство Наполеона казалось ей необходимым; без него ей трудно было противостоять России, водворившейся непосредственно против ее столицы, а тем более восстановить прежнее политическое значение. Но первой необходимостью народа, даже прежде забот о мерах безопасности и величия государства, является потребность жить, иначе говоря, вопрос о хлебе насущном, об удовлетворении ежедневных потребностей. Разрыв с Англией ставил Швецию буквально в невозможность прокормиться. Торговля с Великобританией сделалась нормальной и существенной функцией ее жизни. Только эта торговля позволяла скандинавцам повысить доходность их естественных богатств, давала средства разрабатывать леса и рудники, открывала постоянный рынок для сбыта строевого леса, железа и стали. В обмен на эти произведения Англия доставляла своим северным данникам большую часть необходимых для питания продуктов, предметы первой необходимости, например, соль, которой Швеция не имела и которую не умела выделывать самостоятельно. Полное прекращение сношений с Англией подвергло бы ее невыносимым лишениям. Поэтому ей приходилось хитрить и лавировать между Наполеоном, который мог сокрушить, или по меньшей мере, предать ее русским, и Англией, в распоряжении которой были средства морить ее голодом. Она вынуждена была давать обещания Наполеону и постоянно нарушать их ради Англии.

К мучительным тревогам, причиняемым этим положением, присоединились затруднения и опасности надвигавшейся революции. Страсти по-прежнему волновали страну: партии работали, не покладая рук, и не мирились с создавшимся положением, а между тем, не было никого, кто мог бы сдерживать и направлять их. Царствовавший в это время король, Карл XIII, избранный сначала регентом, а затем, – по устранении от престола его племянника Густава IV с потомством, – вступивший на престол, был стар, немощен и не имел детей. Королева была непопулярна и пользовалась дурной славой. Ее подозревали в самых низменных интригах. Нужно сказать, что и старшая линия Ваза не лишилась своих приверженцев. Антиправительственные партии обвиняли представителей дворянства в потворстве русским и натравливали на них буйную демагогию, которая придавала своим разрушительным тенденциям окраску восторженного, патриотизма.

Среди такого смятения и опасностей Швеция стремилась, – правда, без надежды на успех, – создать такое положение, при котором она могла бы привести в порядок свои дела и восстановить пошатнувшуюся судьбу своего народа. Ее главной заботой было восстановить свою династию, создать королевский род, который, по смерти Карла XIII, мог бы наследовать младшей линии Ваза, и привить жизненную ветвь к этому иссохшему стволу. 14 июня 1809 г. сейм избрал наследником престола Карла-Августа Августенбурга, зятя датского короля. Сам по себе этот принц не обладал никакими качествами, способными пленять людей и увлекать сердца;[560] и все-таки Швеция видела в нем надежду на более верное обеспечение своей судьбы, залог национальной независимости. Этого было для нее вполне достаточно, чтобы окружить его заботой и уважением. И в это-то время, когда все беды готовы были обрушиться на несчастных шведов, когда Наполеон особенно настаивал на выполнении своих требований, над Швецией неожиданно разразился громовой удар. 28 мая 1810 г., во время смотра принц Августенбург внезапно почувствовал себя дурно, упал с лошади и тут же скончался. Эта смерть, слишком внезапная, чтобы удрученный горем народ мог приписать ее естественным причинам, снова ставила в неопределенное положение будущее Швеции и отдавала ее на жертву всевозможным случайностям.

Приходилось приступить к избранию нового наследника престола. Для этого нужно было собрать сословных представителей, созвать сейм, т. е. предоставить открытое поле соперничеству и беспорядкам. Во время этой неурядицы правительство осенила мысль, что само Провидение позаботилось приготовить ему средство сократить и, по возможности, упростить переходное время. У оплакиваемого принца был брат. Естественно было думать, что, если признать этого молодого человека занять место умершего и направить на него избирательные голоса сейма, все могло бы свестись к замене одного лица другим из той же семьи, и можно было рассчитывать сразу же оборвать интриги, которые стали сказываться уже повсюду. Правда, король и его советники допускали это решение только с одной важной оговоркой. Под гнетом возраставших бедствий Швеция пришла к убеждению, что ей следует снова завоевать благосклонность Наполеона, что следует обратиться к нему за советом и заручиться его покровительством. Она спрашивала себя, не отнесется ли император к ней с большим участием, если она обратится к нему с просьбой устроить ее судьбу и одобрить и заранее утвердить выбор будущего короля? Она думала, что, может быть, умилостивленный таким изъявлением покорности и почета, удовлетворенный ее готовностью следовать его указаниям, Наполеон согласится смягчить свои экономические требования; что, может быть, он примет во внимание интересы и страдания народа, жаждущего отдать себя в его распоряжение и просящего у него только немного терпения и снисходительности. Отдавшись этой надежде, шведское правительство отложило всякое окончательное решение до тех пор, пока не получит из Парижа совета, или, вернее, предписания, 2 июня, в то время, когда кабинет в принципе соглашался на все требования французской ноты, король написал императору слезное письмо. В нем он особенно подчеркивал удручающие его старость несчастья и, указав на свои симпатии, намекнув на второго принца Августенбурга, в довольно ясных выражениях просил Наполеона принять благосклонно этого кандидата и признать его наследником престола.[561]

Наполеон узнал о смерти наследника принца еще до получения этого письма. Для него не было существенно важно избрание наследником определенного лица. Он просто желал, чтобы в Швеции установилась власть настолько сильная, чтобы с одной стороны, заставить нацию порвать с Англией, а с другой, не подпасть под влияние и опеку России. Молва приписывала петербургскому кабинету намерение выставить в числе претендентов принца Ольденбургского, родственника дома Романовых. Наполеон не считал возможным согласиться на этот выбор, но, с другой стороны, решил не оказывать покровительства кандидату, который мог быть неприятен царю. Он всегда думал, что наиболее разумным средством поддержать Швецию было – сблизить ее с Данией, которая, будучи другом Франции, не была врагом России; дать Швеции возможность опереться на владевшее в то время Норвегией Датское королевство. Сгруппировать вокруг Балтийского моря их боевые силы и создать нечто вроде скандинавской федерации. Выбор покойного принца ему нравился, ибо он доказывал стремление шведов вступить на этот путь. В настоящее время он задавался вопросом, не наступил ли удобный момент предпринять решительный шаг и теперь же подготовить не только самые тесные отношения между обоими правительствами, но и слияние корон? Для достижения этой цели достаточно было бы предоставить права внезапно открывшегося в Стокгольме наследия вместо датского принца самому королю Дании, Фридриху VI и возвести на шведский престол царствовавшего в Копенгагене монарха. Когда Наполеон в первый раз подумал о возможных кандидатах, он как будто и склонялся в пользу этой развязки. По крайней мере, на это указывает появившаяся 17 июня в официозном Journal de l'Empire статья. В ней – в нескольких строках, достаточно ясных, чтобы поставить в известность о желании императора, иначе говоря направить общественное мнение, – внимание шведов обращалось на датского короля.

Несколько дней спустя в Париж прибыло письмо Карла XIII. Кандидатура, представленная на благоусмотрение императора, не отличалась существенно от кандидатуры, сразу же завоевавшей его симпатии.

Она вела к той же цели, правда менее прямым путем. Не подготовляя слияния корон, она создавала связь между Швецией и Данией. За ней было даже некоторое преимущество, ибо Россия легко могла согласиться на нее, тогда как возможность полного слияния скандинавских государств, вероятно, встревожила бы ее. Наполеон перестал думать о датском короле и охотно присоединился к выбору принца Августенбурга. Приняв за правило не вмешиваться непосредственно в дела Швеции, он не высказал своего согласия в точных выражениях, но в своем ответном письме королю от 24 июня вставил следующую фразу: “Я получил письмо Вашего Величества от 2 июня. Принимая искреннее участие в вашем горе, я глубоко огорчен затруднениями, в какие поставило вас это новое обстоятельство. Я испытал некоторое удовольствие, увидя по вашему письму, что Провидение указало вам средство выйти из затруднений… Проект возобновить связь Швеции с Данией, очевидно, представляет особые выгоды для вашей страны”.[562]

Нашей дипломатии поручено было разъяснить эти не вполне ясные выражения. Со времени заключения мира Франция держала в Стокгольме простого поверенного в делах и, хотя император и назначил посланником в Стокгольм барона Алькиера, он приказал ему оставаться в Париже до тех пор, пока Швеция не исполнит всех наших требований относительно блокады. 24 июня император посылает Алкиеру приказание уехать на другой же день в Стокгольм и немедленно вступить в должность. “В виде инструкции, – пишет он Шампаньи, – вы дадите ему предписание горячо поддерживать датского принца, но не компрометируя меня”. (Под словом “датского принца” он разумел принца Августенбурга, состоявшего в родстве с датской династией.[563] Словом, он остановился на мысли принять деятельное, хотя и осторожное, участие в пользу наипростейшего, самого правильного и естественного решения, которое должно было обеспечить будущее Швеции, не причиняя беспокойства России.

Письмо к шведскому королю было отправлено на другой день, 25-го. Алькиер спешно готовился к отъезду. Все налаживалось в пользу принца Августенбурга, и, без сомнения, император был крайне удивлен, если бы узнал, что в эти же часы, без его ведома, в самом Париже, у маршала, – зятя короля Жозефа, – замышлялся совершенно иной план. За несколько дней до этого приехал в Париж молодой шведский офицер, поручик Мернер. У него не было никаких поручений от его правительства. Он не был даже представителем партии, а только известной группы людей. Небольшой кружок друзей дал ему поручение найти для Швеции наследника. Несколько военных и профессоров Упсальского университета, всей душой отдавшихся возрождению своей родины, страстных поклонников Франции и ее армии, возымели мысль восстановить силы Швеции у источника воинских доблестей и героизма. Им пришло в голову поискать наследника и будущего короля в императорской главном штабе и с этой целью обратиться к одному из маршалов Наполеона.

Естественно, что из группы маршалов их выбор пал на единственного человека, которого Швеция знала не только по имени. Во время кампании 1807 г, Бернадот, принц Понте-Корво, сражался со шведами в Померании. Он держался как любезный противник и великодушный победитель. Позднее, в 1808 г., когда русские напали на Финляндию, ему было поручено произвести высадку в Сканию. Воспользовавшись неопределенностью инструкций, он не посягнул на шведскую территорию. Он предпочел щадить старых союзников Франции, не приобретая за их счет военной славы, и его бездействие, вызвавшее в Петербурге большое неудовольствие, положило начало его популярности в Швеции. Его-то, главным образом, и имели в виду Мернер и его друзья. Молодой поручик с безрассудной, свойственной его годам, самонадеянностью, вызвался позондировать в Париже почву и взял на себя предложить маршалу новое поприще деятельности и испросить согласия французского правительства и убедить Бернадота и Наполеона.[564]

В Париже Мернер открылся сначала какому-то приятелю, географу Лапати, человеку мало кому известному, занимавшему скромную должность в министерстве иностранных дел. Просмотрев вместе список маршалов и подвергнув его тщательной критике, Мернер и Лапати вынесли твердое убеждение, что из всех знаменитостей только один Бернадот отвечал требуемым условиям, ибо будучи участником славы Наполеона, не был слепым поклонником его политики. Самым трудным делом было заставить поверить в действительное существование, а тем более в важное значение партии, существовавшей только в воображении нескольких человек, увлекавшихся воинственным энтузиазмом”.[565] Так как в Швеции такой партии не существовало, решено было создать ее в Париже. Мернер привлек к своему плану шведского консула Сигнеля, затем графа Вреде, человека с громким именем и высоким положением, посланного шведским правительством для принесения поздравлений императору по случаю брака. 25 июня Вреде взялся повидать Бернадота и сделать ему первые предложения.

Мечтой Бернадота было царствовать. Сначала он прикинулся, как заведено и полагается в подобных случаях, что нисколько не интересуется этим делом; но затем сдался на убеждения, что без него гибель Швеции неминуема. Несколько часов спустя он был у императора. Он сказал ему, что могущественная партия обратилась к нему с предложениями, и просил позволения выступить кандидатом на выборах в сейме.[566]

Сперва император выслушал его с некоторым недоверием: слишком трудно было взглянуть серьезно на эту неожиданную кандидатуру. Но когда он услышал те же речи от некоторых из своих приближенных, содействием которых заручились находящиеся в Париже шведы, он отнесся к их просьбе с большим вниманием. Вместе с кандидатурой Бернадота возникал и новый вопрос. Следовало ли решительно отклонить ее или же воспользоваться ею? Император не допускал и мысли об открытой или даже тайной поддержке принца Понте-Корво. У него не было ни малейшего желания раздражать русских и выводить их из терпения, что неминуемо случилось бы, если бы он собственной властью водворил по соседству с Россией не только французское влияние, но, в лице ее маршала, самое Францию. Однако, покончив с вопросом не оказывать ни явной, ни тайной поддержки Бернадоту, он спрашивает себя, как же ему держаться дальше. Запретить ли Бернадоту выставить свою кандидатуру, или же, не покровительствуя, но и не мешая ему, предоставить ему действовать и попытать счастья на свой страх? В каждом из этих решений он видел выгоды и затруднения, и, по мере обсуждения, и те, и другие выступали все более.[567]

У него были принципиальные возражения против избрания кого-либо из маршалов. С тех пор, как он уверился, что путем брака, создал самому себе законное право на наследственность, он потерял всякую охоту размножать королей из своих подчиненных и выступил в качестве строгого охранителя наследственного права. Кроме того, он боялся, как бы, позволив подняться до столь необычайной высоты одному из своих боевых товарищей, уже достигшему вершины военной иерархии, не возбудить в других идей независимости и мании величия, которые и без того уже сказывались у некоторых из них. Тем не менее, несмотря на всю основательность и важность этих соображений, он думал, что, может быть, в силу обстоятельств, следует поступиться этими соображениями ради высшей пользы, т. е., ради того, чтобы дать Швеции возможность теснее сблизиться с нами. Он думал, что через избранного ею из среды французов вождя ему, несомненно, гораздо легче будет оказать на нее давление и отвлечь от Англии. С другой стороны, если нам когда-нибудь придется сражаться с русскими, Швеция тотчас же сделается нам полезной и в другом отношении. Она должна будет напасть на врага с фланга и затруднить и парализовать его движения. Император думал, что можно будет лучше руководить этой диверсией, что она будет более производительной, что удар будет вернее, если во главе шведов будет стоять маршал империи, воспитанный в его школе, получивший боевое крещение в большой войнe; что такой вождь вернет шведам уверенность в самих себя, приучит к дисциплине их храбрые, но плохо руководимые войска и снова выучит их одерживать победы.

Правда, все эти выгоды могли встретить в самой личности избираемого маршала, принца Понте-Корво, весьма серьезные препятствия. Наполеон слишком давно и слишком хорошо знал Бернадота, чтобы полагаться на его характер или его верность. Он ценил его военные способности, но никогда не любил его. Ни при каких обстоятельствах не встречал он в нем того сердечного порыва, той страстной преданности, какую видел и ценил в других маршалах. Он ставил ему в упрек присущие ему скрытность и неискренность, проявлявшиеся во многих случаях, его резонерский и неподатливый ум, нрав, склонный к оппозиции, – словом, все, что он разумел под рядовым понятием “якобинство”. Осыпав Бернадота милостями и деньгами, он не приобрел его преданности и не раз вынужден был обуздать его непокорный нрав. Со времени Ваграма он держал его почти в немилости, что, конечно, не могло ослабить затаенной вражды злопамятного маршала. Было вполне возможно, что Бернадот не сделается послушным слугой его воли. Наполеон настолько не доверял ему, что одно время мечтал о другом французском кандидате и думал предложить шведам, просившим у него Бернадота, принца Евгения. Но Евгений отказался, не желая менять веры – условие, необходимое для занятая престола в Стокгольме. Пришлось вернуться к принцу Понте-Корво, который в этом отношении мало стеснялся.[568]

Впрочем, хотя Наполеон и не закрывал глаза на возражения, которые являлись по поводу выбора Бернадота, он не считал их неопровержимыми. Он ответил на них двумя одинаково ошибочными рассуждениями, которые не могли не привести его к одной из самых роковых ошибок. Допуская возможность измены со стороны Бернадота, он думал, что это не произойдет так скоро, что, по крайней мере, некоторое время принц будет идти по инерции, что некоторое время он будет повиноваться лозунгу родины, который гласит – вести с Англией беспощадную войну. Император думал, что для того, чтобы сломить уже пошатнувшееся вследствие целого ряда нападений мужество нашего врага, чтобы подчинить его нашей воле, быть может, достаточно будет нанести ему на Севере неожиданный, быстрый удар и хотя временно закрыть ему доступ в Швецию. Что же касается России, то Наполеон не сомневался, что уже один слух о разрыве между Россией и Францией вызовет у шведов воинственное настроение. Для них русские были наследственными, традиционными врагами. Потеря Финляндии была вечной кровоточащей раной в их сердцах. Конечно, они не устоят против представившегося им случая возвратить Финляндию и нападут на Россию в тот момент, когда начнется война между ней и Францией, и, если даже предположить, что Бернадот стал бы колебаться, стал бы руководствоваться эгоистическими соображениями и тайными расчетами, народ увлечет его за собой и заставит вмешаться в дело. Швеция будет более французской, чем ее француз-король, будет более воинственной, чем избранный ею военачальник. Его народ сам схватится за оружие и займет место рядом с нами. При нежелании правительства народ сам решит начать войду, сам выступит мстителем, а Бернадоту, с его опытом и талантами, останется только с успехом руководить ею.

Конечно, избрание Бернадота будет иметь, по меньше мере, то существенное неудобство, что сделает более верным, более неизбежным разрыв с Россией, приближение которого Наполеон ясно чувствует, но которого он все еще не желает. Как бы ни старался Наполеон не дать заметить своей руки в том, что имеет свершиться, трудно допустить, – даже в том случае, если бы он на самом деле вполне устранился от влияния на выборы наследного принца, – чтобы Россия не содрогнулась при виде, как маршал французской империи прочно водворяется на ее границах и располагается против Петербурга во главе враждебного ей народа. Правда, ее тревога не будет так сильна, если император, не вмешиваясь лично, предоставит действовать другим. Но, во всяком случае, она забьет тревогу, и союз, или, вернее, то, что осталось от него, едва ли переживет это новое испытание. На этот счет Наполеон ничуть не заблуждается. К несчастью, он начал смотреть на будущее с непростительным фатализмом. Видя, что Александр с каждым днем ускользает от него, он думал, что их дружба могла кончиться, уступив место только войне, что непреодолимая сила толкает обе империи друг против друга, и уже недалеко то время, когда он скажет: “У меня будет война с Россией по причинам, не зависящим от человеческой воли, так как корень их лежит в самой природе вещей”.[569] Убежденный, что война, если уж ей суждено быть, вспыхнет но причинам, стоящим вне человеческой воли, что он не считает нужным противиться событию, которое, несомненно, ускорит войну, но которое зато даст ему возможность вести ее при более благоприятных условиях. Он не принадлежит к разряду людей, которые пренебрегают попавшимся в их руки оружием, он хватался за него даже тогда, когда в нем не было уверенности, что ему придется воспользоваться им. Поэтому, взвесив все, он решает не запрещать Бернадоту выступить кандидатом. Такое решение не доставляет ему удовольствия, ибо, по правде говоря, он не знает, что ему следует предпочесть; тем более, что он с большим недоверием относится к шансам маршала. Он решает, что не окажет ему никакой поддержки, не материальной, ни моральной; что он не будет обращать внимания на Швецию, предоставит ее самой себе, ее собственному вдохновению. Пусть она сама устраивает свою судьбу и влияет на судьбы Европы. Единственный раз в течение своей карьеры он отдается во власть событий; он не хочет не только действовать, но даже желать, как будто увлекавшие его события настолько превышали все человеческие расчеты, что даже его гений не мог совладать с ними.

Вопрос, который может серьезно повредить его отношениям с Россией, он предоставляет на произвол судьбы и вверяется слепому Провидению. В игре, в которой и он косвенным образом принимает участие, он ставит свои отношения к России на случайную карту. Он предоставляет делу случая, результату народного избрания, ветру, который подует в шведском сейме, право решить, должен ли он вести войну с Россией или нет.

Как примирить это новое настроение, это решение ничего не предпринимать с шагами, которые он велел сделать в пользу принца Августенбурга – с письмом, адресованным королю, с миссией, вверенной барону Алькиеру? Письмо было отправлено, но ведь оно должно приобрести значение только при известном толковании, дать которое поручено было Алькиеру – Алькиер же не успел еще уехать из Парижа. Он немедленно получает приказание остаться. Таким образом, во время сессии сейма у императора не будет в Швеции посланника. Он добровольно держит свою дипломатию вне места действия и лишает себя даже возможности вмешаться в дела. Но чтобы вернуться к положению безусловной бездеятельности, ему пришлось прекратить уже начатое дело, отдернуть простертую руку, и это понятное движение, которым он предоставляет Бернадоту свободу действий, точно определяет его долю ответственности в последующих событиях.

Для партии, которая всю свою надежду возлагала на имя Наполеона, на его поддержку, одного нейтралитета императора без всякого поощрения было слишком мало. Бернадот же был доволен и этим. Он уехал из Парижа в свое имение Ла-Гранж и спокойно прожил там, поручив другим усиленно работать в Стокгольме. Он несколько раз писал императору, но ограничивался тем, что сообщал ему новости, держал его в курсе дела и не просил ответа на свои письма.[570] Но Вреде, Мернер и их соучастники были более требовательны. Они добивались более определенного слова, какого-нибудь знака одобрения, которые послужили бы им залогом успеха. Для того, чтобы добиться содействия императора, они сочли нужным посвятить в свою тайну шведского посланника в Париже, барона Лагельбиельке – единственного человека, который имел право действовать официальным путем и просить ответа. Узнав о странной, завязавшейся бок о бок с ним интриге, Лагельбиельке остолбенел от изумления и пришел в себя только для того, чтобы погрузиться в бесконечные размышления. Относясь в глубине души враждебно к Франции, он не мог одобрить желания маршала вступить на шведский престол. С другой стороны, ревниво оберегал свои личные интересы, он считал неблагоразумным ссориться с партией, которой, быть может, принадлежит будущее и которая, несомненно, одержит верх, если только таково будет желание Наполеона. Так как он желал установить свое поведение с наибольшей для себя выгодой, то с этого времени единственной его мыслью, единственной целью было узнать, заинтересован ли Наполеон в успехе маршала и принимает ли Его Величество участие в этом деле. Аудиенция, которых он добился у императора, не пролили света на этот вопрос; тогда он набросился на министра иностранных дел и стал повсюду преследовать Шампаньи – в министерстве, в свете, на балах. 1 июля, на балу в австрийском посольстве, закончившемся так трагически, он протолкался сквозь толпу приглашенных до герцога Кадорского. Он употреблял все усилия заставить того высказаться, но получал только уклончивые ответы. “Мы предоставили дела их течению. Я нахожусь в полном неведении относительно мнения императора…” – говорил герцог и тотчас же “отворачивался от него, отвечая на приветствия или раскланиваясь с другими”.[571] Но швед не отставал от него, стараясь обратить на себя его внимание, как вдруг поднявшийся со всех сторон зловещий крик: “Пожар!” поневоле заставил его прервать разговор. Лагельбиельке должен был отказаться от удовлетворения своего любопытства, хотя молчание, которое хранили в его присутствии, приводило его в отчаяние. Он приписывал это умышленному равнодушию и пренебрежению к Швеции, “Нас слишком презирают здесь”, – печально говорил он.[572] В промежуток времени между концом июня и первыми числами июля он спешно отправит в Стокгольм несколько курьеров. С ними он доносил о непредвиденных событиях, об образовавшейся партии Бернадота, но не был в состоянии пролить свет на желания императора.

В период описываемых событий шведское правительство далеко было от мысли серьезно отнестись к кандидатуре маршала, хотя она и начала уже пролагать себе дорогу в низших слоях народа и в войске. Но такой взгляд правительства ничуть не ослабил его горячего желания узнать, кого из конкурентов предпочитает император. Нетерпение его возросло еще более под влиянием тревожных симптомов. В Стокгольме только что произошел взрыв дремавших в народных массах инстинктов беспорядка и анархии. 20 июня было привезено в столицу тело наследного принца. Во время похоронного шествия из кортежа был вырван и зверски умерщвлен разъяренной толпой фельдмаршал, граф Ферзен, на которого, главным образом, падали несправедливые подозрения. Это было делом демагогии, выступившей на сцену с присущими ей насилием и покушениями. Перепуганные этим зрелищем Карл XIII и его советники с возрастающим беспокойством обращали взоры на Наполеона. Они хотели видеть в нем богоподобного спасителя своей страны, – того, чье одно слово могло укротить разыгравшиеся страсти, того, кто мог на каком-нибудь одном лице примирить разнородные мнения и снова создать нравственное единство нации. В душевной тревоге они обратились к единственному, жившему в Швеции, представителю Франции, т. е. к скромному секретарю посольства, исполнявшему обязанности поверенного в делах. Дезожье – так звали агента – надоели визитами и замучили вопросами; его умоляли сказать хоть одно слово, которое было бы принято, как приказание. Швеция припадала к стопам Наполеона; она просила сообщить ей его намерения, выражала желание сообразоваться с ними и ходатайствовала только о праве повиноваться. “Пусть император даст нам одного из своих королей, и Швеция будет спасена”[573] – говорил Дезожье старший флигель-адъютант короля Сюремен, не допускавший и мысли, чтобы поверенный в делах не был посвящен в тайну своего двора.

Однако, это было более чем правда, так как Шампаньи, имея в виду отрицательные намерения императора, счел за лучшее прервать всякую переписку в Дезожье, предоставив его самому себе и держа его как бы в одиночном заключении на его далеком посту. Удивленный и обиженный молчанием министра, Дезожье напрягал все силы своего ума, чтобы уловить и разгадать мысль, которая для всех была загадкой. За неимением точных сведений, он вынужден был подхватывать и комментировать самые незначительные симптомы; ему приходилось прислушиваться к малейшим слухам и искать в газетах мнение своего правительства. В это время ему попалась на глаза статья, появившаяся 17 июня в Journal de Empire. Как известно, в этой статье, отразившей проскользнувшую в уме императора мысль, говорилось в сочувственных выражениях о датском короле. Это неопределенное указание отвечало личным симпатиям Дезожье. Как и большинство наших заграничных агентов, он находился под влиянием традиций и придерживался принципов нашей старой политики. Он считал выгодным сплотить, скандинавские государства и таким образом создать из них преграду развивающемуся могуществу России. Одобренный словами статьи официальной газеты, он вообразил, что, действуя в смысле своих личных симпатий, он будет действовать сообразно видам своего двора. Заклинаемый обступившими его шведами, высказать свое мнение и деятельна выступить в качестве представителя Франции, он не был настолько благоразумен, чтобы отказаться от предлагаемой ему роли. Он дал волю своему языку и дважды, 4 и 5 июля, высказался за датского короля и за слияния корон, выставляя эту меру как средство защиты и борьбы против России.

“Теперь, – сказал он шведам, – ваша страна зависит от милости русских… Возможно, что скоро настанет конец нашим добрым отношениям с ними. Если вы тогда не будете сильнее, чем теперь, то с Швецией будет покончено: сорока тысяч русских достаточно для ее завоевания. Если же, наоборот, вы соединитесь, Север будет совсем иным. Армии от восьмидесяти до ста тысяч человек, которую соединенное королевство в состоянии выставить против русских, будет более чем достаточно, чтобы сдержать их. Если император вынужден будет вести с ними войну, он, конечно, победит их, как победил и других своих врагов, и продиктованный им мир вернет вам Финляндию, если к тому времени вы сами не завоюете ее обратно. Кто знает, не будет ли когда-нибудь Петербург зависеть от Скандинавского королевства?..[574]

Когда Дезожье позволил себе выступить с такой речью, ему трудно было придумать что-либо более противоречащее теперешним намерениям императора, ибо основным желанием Наполеона было поддерживать с русскими добрые отношения, по крайней мере с внешней стороны. Ради этого он и не хотел поддерживать Бернадота. Но, с другой стороны, в его виды не входило вредить маршалу и покровительствовать его конкурентам. И при таких-то условиях, наш поверенный в делах, поддавшись зловреднейшему вдохновению, вздумал предложить вместо кандидатуры Бернадота другую кандидатуру, да, сверх того, поддержал ее вздорными, оскорбительными для России доводами. Этот двойной промах объясняет гнев императора, когда он прочел депешу, в которой Дезожье с величайшим простодушием давал отчет в своих неосторожных заявлениях. Грозной фразой, как молнией, сразил он несчастного поверенного в делах: “Герцог Кадорский. пишет он Шампаньи 25 июля, не могу выразить вам, до какой степени возмущен я письмом господина Дезожье. Не знаю, в силу каких инструкций мог этот агент считать себя вправе говорить такие нелепые речи… Я желаю, чтобы вы немедленно отозвали его”.[575] Выговор не миновал и министра, который был виновен в том, что перестал руководить Дезожье, и вместо того, чтобы строго-настрого предписать ему молчание, дал разыграться его воображению.

Чтобы, насколько возможно, исправить впечатление, произведенное словами Дезожье, император приказал Алькиеру отправиться в Стокгольм и на этот раз уже бесповоротно.[576]

Уезжая из Парижа в конце июля, посланник мог приехать в Швецию только в конце августа, т. е. после выборов, которые должны были состояться в первой половине августа. Следовательно, он не мог уже играть в них никакой роли, что вполне отвечало желаниям его повелителя. Впрочем, ему было предписано: каков бы ни был исход выборов, высказываться в том смысле, что императору более всего был бы желателен принц Августенбург, т. е. нейтральный, а главное – бесцветный кандидат.[577] Выражать таковое желание императора после свершившегося факта, т. к. желание исключительно платонического характера, ибо оно не могло повлиять на исход выборов, имело своей целью обелить нас в глазах России.

Действительно, 25 июля в городе Эребро собрался сейм для избрания наследного принца. В это время королевское правительство было поставлено в крайне затруднительное положение и совершенно сбито с толку. Слова Дезожье не могли устранить его сомнений, так как почти в то же время Карл XIII получил письмо от 24 июня, в котором император, по-видимому, высказывался за брата покойного принца. Ввиду столь противоречивых указаний, а также вследствие того, что император избегал выразить хотя бы малейший знак сочувствия в пользу Бернадота, стокгольмский кабинет счел себя вправе следовать своим первоначальным планам и постарался провести кандидатуру Августенбурга.[578] Для достижения этого он пошел окольными путями и с большим искусством повел выборную кампанию.

Прежде всего он ополчился против Бернадота, кандидатура которого начала завоевывать прочное положение. Благодаря демократическому происхождению и военным талантам маршала, его кандидатура пришлась по душе народным массам, так как вполне отвечала их патриотическим чувствам. Ее приветствовали радостными криками на сходках и “в кабаках”.[579] Но король, двор, “высший свет” [580]были сильно предубеждены против сделавшего блестящую карьеру солдата и не прощали ему его революционного прошлого. Чтобы провалить его, правительство сделало вид, что присоединяется к выбору Фридриха VI. Нужно сказать, что этот король, датское происхождение которого было антипатично большинству шведов, располагал в сейме обширными средствами влияния. С поддержкой власти его шансы в несколько дней поднялись настолько, что сторонники Бернадота, сознавая, что они останутся за флагом, сочли за лучшее сойти со сцены и отказаться от борьбы. Правительство, успокоенное с этой стороны, тотчас же переменило позицию. Датская кандидатура была в его руках только средством уронить кредит Бернадота. Как только этот результат был получен, оно начало разрушать дело рук своих. Оживляя дурную память, которую оставили по себе в стране датское господство в шестнадцатом столетии и Кальмарский союз, ему нетрудно было вызвать в обществе настолько сильное движение против Фридриха VI, что его успех сделался немыслимым. Датчанин был вытеснен после того, как сам отстранил француза, и, умышленно, на короткое время отодвинутая на задний план кандидатура принца Августенбурга выступила снова на первое место и осталась одна на очереди среди очищенной от конкуренции почвы. Это и был тот результат, которого, в конце концов, желала достичь придворная партия. Она тотчас же сбрасывает маску с своих намерений и требует резервов. В Эребро вызывается генерал Адлерспар. Это был ветеран выборной борьбы, “человек, привыкший руководить умами и направлять к урнам избирательные голоса”.[581] Благодаря его влиянию, комитет, образовавшийся в самом сейме с целью подготовить решение собрания и выбор кандидата, высказывается за принца Августенбурга одиннадцатью голосами против одного, который остался верен Бернадоту. Успех конкурента, ставленника двора, был, по-видимому, обеспечен. Заранее подготовленная развязка приближалась к концу, как вдруг в последнюю минуту возник и с быстротой вспышки пороховой нити распространился и пошел гулять по городу удивительный слух. Все в один голос твердили, что Наполеон заговорил, что он желает – более того – требует избрания Бернадота и рекомендует его избирателям.

Слух этот был ложный. Он был делом некоего плута и самозванца. Нужно сказать, что в то время, когда несколько шведов экспромтом создали в Париже кандидатуру принца Понте-Корво – некий француз, то фамилии Фурнье, принял деятельное участие в их интригах. Бывший купец по профессии, он жил некогда в Готенбурге я даже занимал там место вице-консула. Затем, вследствие неудачных финансовых операций, в которых потерял состояние и сильно повредил своей репутации, он должен был оставить этот город. Так как в торговле ему не повезло, то он ударился в политику, рассчитывая найти в ней средство поправить свое состояние. Выборы Бернадота показались ему подходящим делом, и он предался ему телом и душой. Обладая большим запасом ловкости и пронырливости, он сумел проскользнуть в министерство иностранных дел и даже получить доступ в министерский кабинет. Не заблуждаясь на его счет, герцог Кадорский отнесся к нему, как к одному из тех людей, которые могут быть полезны в закулисных делах политики.

Вскоре Фурнье сумел убедить министра, что Франции выгодно будет иметь соглядатая в шведском городе, где предстоит собраться сейму. В результате он получил разрешение отправиться в Эребро в качестве безгласного деятеля, которому дано было единственное поручение – подсматривать, подслушивать и доносить в Париж о всех перипетиях выборной борьбы. Для облегчения ему въезда в Швецию и выполнения его задачи Шампаньи вручил ему бумагу, так называемый дипломатический паспорт, и простер свою любезность до того, что написал ее собственноручно. Заручившись этой бумагой, Фурнье немедленно пускается в путь, конечно, не забыв запастись поручениями и инструкциями от Бернадота. Немного времени спустя, Шампаньи сообразил, что поступил опрометчиво. У него явилось опасение, не выдал ли он ненадежному человеку оружие, которым тот легко мог злоупотребить. Он поспешил написать в наше посольство в Стокгольм, что отрекается от всякой солидарности с уволенным вице-консулом. К несчастью, эта предосторожность опоздала. Пока шло письмо Шампаньи, выехавший до отправки письма Фурнье успел высадиться в Швеции и приехал в Эребро 11 августа, за несколько дней до назначенного для выборов дня.

Едва прибыв в Швецию, он тотчас же меняет личину и бессовестно искажает возложенную на него роль. Из простого эмиссара-маршала и шпиона министра он становится глашатаем воли Франции. Его речь такова: правительство императора желает избрания принца Понте-Корво. В силу того, что высшие интересы не позволяют ему открыто высказать своего желания он должен прибегнуть к услугам неофициального скромного посредника и таким путем довести до сведения сейма свое желание. В подтверждение своих слов Фурнье представляет свой паспорт, обращает внимание на почерк министра и пользуется этим, чтобы приобрести доверие шведов. Он привез с собой и другие документы: письмо маршала и портрет, изображавший “маленького сына Бернадота, играющего со шпагой своего отца”. Из находящихся в его распоряжении элементов пропаганды он ухитряется создать изумительные вещи. В одну ночь заставляет он перепечатать письмо Бернадота в сотнях экземпляров. Его квартира превращается в лабораторию, откуда по его рецептам ежеминутно выпускаются брошюры, картинки, патриотические песни, популярные диалоги, – все это наводняет город и ходит по рукам в сейме. В распространяемых во множестве пасквилях делается воззвание к народным страстям и национальной ненависти; в них победу на выборах французского героя стараются представить как нравственное поражение России, как начало эры отмщения. Вслед за тем втягиваются в игру все четыре сословия сейма: дворянство, духовенство, горожане и крестьянство. Поддавшись впечатлению искусно подобранных доводов, каждый класс нации вообразил, что Бернадот питает к нему исключительную любовь и будет заботиться о его счастье. Более же всего мысль, что из-за спины своего ставленника выступает сам Наполеон, что он прервал молчание и высказал свои желания – эта мысль возбуждает людей, преданных Бернадоту, лишает почвы его противников, заставляет прекратить всякую оппозицию, и в двадцать четыре часа, с почти невероятной быстротой, создается течение, которое, все прибывая, выступает из берегов и уносит все на своем пути.[582]

Только престарелый король держался стойко. Он никак не мирился с мыслью, что ему навязывают в наследники вышедшего в люди солдата, которому Наполеон для занятия трона не дал даже первоначальной практической подготовки, и никогда не доверял в управлении ни одного из своих государств. Между тем, министры, создавая необходимость уступить течению, отправили к королю Сюремена, поручив ему переговорить с королем и убедить его согласиться на избрание Бернадота. Сюремен застал короля усталым от бессонной ночи; на лице его отражались заботы. “Теперь я положительно не знаю, кого выбрать, – сказал он. Сперва я останавливался на принце Августенбурге: он мой двоюродный брат и брат покойного принца. Но этот выбор не может состояться, вы сами восставали против него. А теперь они пристают ко мне со своим Бернадотом! Они говорят, что это желание императора. Но поверенный императора действует совсем в ином духе. Лагельбиельке тоже ни слова не пишет из Парижа о его желании. Есть с чего с ума сойти… Ей-богу! Если императору желательно, чтобы я взял французского генерала, он мог бы ясно высказаться по этому поводу, а не заставлять меня догадываться. Разве вы не говорили мне, что он не любит Бернадота?

– “Да, государь, и это настолько общеизвестно, что прошлой зимой, во время моего пребывания в Париже, мне советовали пореже видаться с ним”.

– Что думаете вы о нем? Густав Мернер превозносит его до небес.[583]

– Я не могу судить о наиболее важных качествах человека, с которым поддерживал только светские отношения. Он красивый мужчина, очень вежлив, хорошо говорит. Надо признаться, у него благородная осанка.

– Ничего такого, что отдавало бы революцией?

– Я этого не заметил. Во Франции у него хорошая репутация. Его не причисляют к грабителям.

– Но как бы хорош он ни был – подумайте только, ведь было бы смешно избрать французского капрала в наследники моего престола?

– Государь, я согласен с вами, и меня это коробит не менее вас. Но нужно подумать о том, что вас могут принудить сделать это…

– Вы думаете, что меня могут заставить седлать это?

– “Государь, подумайте о несчастном положении вашего королевства и о ваших преклонных годах”.

“Он долго еще расспрашивал меня о принце Понте-Корво, о его происхождении, о его сыне и жене, – прибавляет Сюремен в своем рассказе. Я сказал ему все, что знал. Расставаясь со мной, король с волнением сказал мне: “Боюсь, как бы мне не пришлось испить чашу до дна… Один Бог может знать, чем все это кончится”.[584]

Пять дней спустя после этого разговора совет министров, с разрешения короля официально представил кандидатуру Бернадота, и 21 августа четыре сословия сейма избрали его, в полной уверенности, что повинуются исходящему из Тюльери приказанию и что подают голоса за кандидата императора. В результате, предоставив другим решать за него дела и сделавшись, благодаря целому ряду промахов и интриг, орудием в руках какого-то проходимца, Наполеон понес наказание за то, что в этом случае политика его преднамеренно велась с закрытыми глазами, с упорным нежеланием заявить о себе самом. Одно своевременно сказанное слово могло бы все предотвратить: ошибку Дезожье, неосторожное назначение Фурнье, и имевшие решающее значение проделки этого “мага и волшебника”.[585] Вместо того, чтобы одним спасительным словом убить в зародыше предприятие Бернадота, Наполеон предпочел, чтобы оно шло своим порядком, чтобы Бернадот попытал счастья. Он не отказывался извлечь из избрания Бернадота пользу, хотя и утверждал, что не интересуется вопросом о выборе наследного принца, и, нужно сказать правду, действительно воздержался от участия в этом деле. Но никто не верил в такое беспримерное отречение, в такое обезличение воли, которую Европа привыкла искать и находить повсюду и влияние которой постоянно чувствовалось. Так как император молчал, то каждый считал себя вправе высказаться за него. В результате, низкий, покрытый дозором человек приписал ему слова, которые прекратили борьбу партий в Швеции, и предерзостное злоупотребление его именем обусловило избрание Бернадота.

При известии о событиях в Швеции Наполеон выразил непритворное удивление и неудовольствие. Он сейчас же подумал о России, о волнении, которое должны были вызвать как избрание Бернадота, так и обстоятельства, при которых оно совершилось. Если верить показаниям современников, его первым побуждением было признать выборы недействительными, – делом обмана. Он хотел было воспретить Бернадоту принять избрание сейма и думал удержать его во Франции.[586]

Признав совершившийся факт, он счел нужным уверить Россию, что не принимал в этом деле никакого участия. На этот раз он не ограничился простыми уверениями; он хотел доставить доказательства и оправдаться с документами в руках. Он сообщил царю свою переписку со шведским королем, в которой, действительно, говорилось только о принце Августенбурге, и указал на отозвание Дезожье, как на удовлетворение, данное своему союзнику. Затем приказал напечатать в Moniteur'e статью, содержащую точный переcказ о совершившихся в Эребро событиях, В то же время он отдал Шампаньи следующее приказание: “Вы напишете герцогу Виченцы, что я ни при чем во всем этом деле; что я не мог противиться единодушной просьбе; что я желал избрания или принца Августенбурга, или датского короля. Вы подчеркнете, что все это безусловная правда; что, следовательно, герцог Виченцы должен заявить об этом искренним, полным достоинства, тоном, и затем не возобновлять об этом разговора. Если же будет выражено сомнение, он должен продолжать говорить в том же духе, так как это правда, а правду всегда следует защищать”.[587] Но, как ни старался он придать силу своим уверениям, он не заблуждался насчет их значения. Он понимал, что Россия не поверит ему; что, во всяком случае, от нее не ускользнет, что Франция наблюдает за ней, что сфера влияния Франции охватывает ее все более. Он сознавал, что теперь был сделан новый, и, быть может, решительный шаг на пути к охлаждению.

Во время сессии сейма русский двор держался выжидательной тактики и ничем не проявлял себя. Он тщательно избегал вмешиваться в дело, как будто хотел предоставить французским интригам возможность развиться на свободе, как будто копил свои обиды. Наполеон неоднократно заявлял, что так как он принципиально исключает кандидатуру принца Ольденбургского, он тем самым предоставляет царю полную свободу сделать то же самое относительно кандидатуры Бернадота. Александр не воспользовался предоставленным ему правом, и его безразличное отношение немало удивило императора.

Когда результат выборов стал известен, в Петербурге поднялась целая буря негодования. Никогда еще салоны не оглашались такой бранью по адресу Франции. “Это время, – писал позднее Коленкур, – было одним из самых трудных, какие только приходилось мне переживать здесь”.[588] Как и всегда, спокойствие государя составляло полный контраст со взрывом враждебных чувств в обществе. Александр все еще старался никаким внешним проявлением не выдавать своего сочувствия общественным страстям, влиянию которых с каждым днем поддавался все более. Впрочем, можно думать, что он смотрел на происшедшее событие с меньшим страхом, чем его окружающие. Не предвидел ли он, со свойственной ему прозорливостью, что Бернадот, водворившись в Стокгольме, не сделается послушным орудием императора; что он не будет работать на него, что на шведском троне недовольный императором, не склонный к повиновению француз будет для России полезнее всякого другого соискателя? Что такова была его затаенная мысль, доказывает то обстоятельство, что еще в Париже немедленно же явился к маршалу один из его офицеров с поздравлениями и чуть ли не со словами: добро пожаловать. Ответ на это приветствие не заставил себя ждать. Он пришел в Петербург окольными путями. Еще до отъезда из Парижа Бернадот признался, что намерен принести с собой на Север безусловно мирные стремления. Он склонялся к мысли, что лучший способ служить усыновившей его родине – это не поддаваться воинственным стремлениям партии, которая пользовалась его именем и выставляла его, как будущего мстителя за Швецию. “Я знаю тернии этого положения, – сказал он, говоря о своем новом сане. – Я избран небольшой партией, и не ради моих прекрасных глаз, а как вождь, с условием, которое обходят молчанием, – отвоевать Финляндию. Но начинать из-за этого войну было бы безумием, к которому я не приложу своих рук”.[589] Эти слова были сказаны в присутствии Меттерниха, который передал их в Вену. Там они дошли до Шувалова, сообщившего их в Петербург, где они послужили первым оправданием надежд Александра. Несмотря на то, что это сообщение почти успокоило царя, все-таки его встревожил и рассердил подмеченный им у императора умысел доставить себе новые средства к нападению и диверсии, – его стремление окружить Россию врагами, сплотить и поднять против нее второстепенные государства Севера и Востока. Под давлением этой мысли его недоверие усилилось и дошло до ожесточения, и результатом авантюры, открывшей путь к престолу Бернадоту, было то, что неприязнь России к нам возросла, а Швеции мы не приобрели.

В отношениях Наполеона и Александра была одна особенность: всякое вновь возникавшее между ними трение тотчас же отражалось на болезненно-чувствительном пункте их политики. Так было и с событиями в Швеции: они ухудшили польский вопрос; они обострили его и сделали более жгучим. Правда, в своих любезных, но бессодержательных письмах, императоры считали бесполезным возвращаться к нему, воздерживались возобновлять уже исчерпанный спор. Но в сокровенных мыслях каждого из них. Польша с каждым днем занимала все более важную роль. И тот, и другой, прекрасно сознавая, что им придется воспользоваться ею в предстоящей борьбе, снова сделали ее предметом своих сокровенных планов; они старались втихомолку кое-что подготовить там в свою пользу, и сделали еще шаг вперед на пути враждебных интриг в стране, где предполагали встретиться и где в глубокой тайне друг от друга работали бок о бок.

Считая, что война делается все более вероятной, Наполеон обстоятельнее рассматривает средства, которыми ему придется пользоваться, и, мысленно заглядывая в арсеналы, где его политика держит всегда готовое к бою оружие, он прежде всего останавливается на Польше. Он думает о том, какую выгоду может он извлечь из варшавян и их соотечественников в России в том случае, если вспыхнет война. Он думает, что для того, чтобы возбудить мужество поляков, чтобы заставить их служить его целям, полезно будет дать им понять, что воскресение их родины, в том виде, как они сами понимают это, – не призрак, а дело вполне возможное. Он думает, что восстановление Польши, до сих пор допускаемое им только, как условная возможность, займет в войне с Россией, быть может, первое место. Но эта мера влечет за собой разного рода вопросы и затруднения: нужно заранее обсудить их, подготовиться к ним, составить новую карту Европы – словом, обставить дело так, чтобы Польша вполне естественно могла найти и снова занять в ней прежнее свое место, и только теперь идея, которую доселе так часто и так неосновательно приписывали Наполеону, впервые принимает в его уме определенную форму; только теперь срывается она у него с языка. 20 сентября в присутствии Меттерниха, который, по обыкновению, наблюдает за ним и подслушивает его мысли, он решается сказать: “В тот день, когда я вынужден буду начать войну с Россией, у меня явится сильный и ценный союзник в лице польского короля”.[590]

Теперь мы видим, что этими словами он оправдал упорное недоверие к нему Александра. Но нужно заметить, что, если бы он мог читать мысли царя, он нашел бы в нем свой собственный замысел, дошедший, по меньшей мере, до той же степени развития. В это время Александр склонен был искренно и серьезно следовать советам Чарторижского; он сам не прочь был осуществить мечту варшавян, сам хотел преобразовать и присоединить к себе Польшу и воспользоваться ею, как орудием нападения, т. е., свершить дело, в намерении осуществить которое он постоянно подозревал и обвинял Наполеона. Незадолго до этого он постарался найти себе для сношения с поляками новых посредников в самой Польше. Несколько влиятельных лиц были осведомлены о его планах и посвящены в подробности дела. Его проект получил настолько определенный и солидный характер, что вскоре о нем заговорили в известных кругах, и слух о нем не мог не дойти до наших агентов. Один из них, отправленный наблюдать за границами Австрии, Турции и Польши, проезжая в ноябре через Варшаву, пишет оттуда, обращая наше внимание на то, что существует план, которым страшно увлекается русский император и который не встречает возражений в провинциях русской Польши. План этот, – восстановление польского королевства, сохраняющего свою независимость и свои привилегии, но навсегда присоединенного к Российской империи, подобно тому, как в настоящее время Италия присоединена к Франции. Разработка этого проекта поручена графу Яну Северину Потоцкому. Несмотря на усилия русских скрыть его, он получил здесь широкую огласку. Он не особенно улыбается им, но он слишком льстит их эгоизму и их ленивой беспечности, чтобы не найти сторонников среди знатных вельмож русско-польских провинций, которые весьма склонны отнестись к нему сочувственно. К тому же, он найдет сильную поддержку в фанатически настроенных греках. Имеется в виду пригласить великое герцогство Варшавское присоединиться к большей половине прежней Польши. Таков план, который Россия намерена осуществить при первом сигнале войны, и было бы крайне важно заблаговременно выступить с подобным же планом, ибо такое выступление разделит поляков на две партии, и, по меньшей мере, вызовет между ними раздор”.[591]

Кто бы ни взял на себя инициативу восстановления Польши – Франция ли, Россия ли – им неизбежно придется считаться с третьим лицом. Этим лицом была Австрия. Необходимо было заранее узнать ее мнение, следовало обсудить вопрос совместно с нею, вознаградить ее и привлечь на свою сторону, в противном случае могли встретить в ней врага. Дело в том, что при осуществлении проекта Австрия почти неминуемо должна была потерять всю оставшуюся за нею часть Галиции. Этот оторванный кусок Польши стал бы тяготеть к своему телу, эта часть ее непреодолимо стремилась бы слиться воедино с восстановленным государством и, конечно, была бы поглощена им. Чтобы примирить Австрию с этой жертвой, необходимо было предоставить ей крупное вознаграждение, предложить ей обмен непрочной части Галиции на более солидные приобретения. Таким образом, ближайшей задачей было обсудить с нею вопрос о вознаграждении. Для начала необходимо было как можно скорее запастись средствами для сближения с Веной и заручиться ее доверием. И император, и царь, действуя под большим секретом, будут прилагать все усилия сблизиться с Австрией и втянуть ее в свою игру.

Упоминая в присутствии Меттерниха о Польше, Наполеон имел в виду выведать мнение министра. Яснее он высказался в дальнейшем разговоре. Нужно сказать, что и теперь он не имел в виду заключение союза с Австрией и не рассчитывал воспользоваться ее вооруженным содействием. Он был далек от этой мысли. Наблюдая за тем, что происходит в Вене, видя, что там по-прежнему живет неизгладимое чувство горечи и недоверия, он не верил, чтобы австрийцы и французы – побежденные и победители при Ваграме – могли искренно и без задней мысли маршировать рука об руку. Но он не довольствуется уже простым нейтралитетом, – он требует, чтобы Франц I и его советники сделались его пассивными сообщниками, чтобы они заранее обязались признать и одобрить те переделки в Европе, которые могут потребоваться будущим положением вещей. Имея это в виду, он теперь же старается сговориться с ними о их будущем вознаграждении. Из всех утраченных владений Австрия ничего так не желала вернуть себе, как берега Адриатического моря с их гаванями. Поэтому уже теперь Наполеон говорит Меттерниху: “Все это может быть вам возвращено; эти области для меня то же, что концы волос”.[592] Затем, намекнув на возможное возрождение Польши, он добавил: “Скажите, вы не откажетесь в надлежащее время начать переговоры ради обмена части Галиции на равную часть этих провинций?.. Если мне удастся избегнуть войны c Россией, – тем лучше, в противном случае, лучше заблаговременно определить, что делать после войны”.[593] После этих слов он довольно продолжительное время говорил на тему, что, вернув себе побережье, Австрия будет в выигрыше. Он сказал, что за это он не потребует активного содействия; что способ, каким русские оказали ему содействие в 1809 г., вселил в него отвращение к коалициям; что он не просит и даже не хочет ответа на свои предложения; что в том случае, если император Франц допустит в принципе идею обмена, пусть он начнет, мало-помалу, продавать владения короны в Галиции, а он из этого поймет, что Австрия не отказывается сговориться с ним о возможных последствиях кризиса, которого можно ждать в недалеком будущем.

Заручившись этим признанием, Меттерних нашел, что его осведомительная миссия выполнена, и приготовился покинуть Францию. Он был уверен, что разрешил вопрос, выяснить который было его задачей, Теперь он располагал основой, на которой мог построить все свои расчеты. Из последних слов императора он понял, что конфликт с Россией, за зарождением которого он так тщательно следил, по всему, вероятно, состоится. Предстоящая война, которая будет самым выдающимся событием недалекого будущего, открывала честолюбивым стремлениям его двора широкие горизонты. Австрии, которая будет на флангах обеих воюющих сторон, мог представиться случай бросить на весы решающий груз. С другой стороны, всякая неосторожность в начале кампании могла подвергнуть ее в подготовлявшейся грозной схватке смертельной опасности и, быть может, даже гибели. Она может с пользой проявить свою деятельность только в том случае, если будет весьма заботливо держаться выжидательной политики. В данный же момент Меттерних видит только один способ действовать: не принимая активного участия в войне, согласиться на предложения императора и принять обмен Галиции на иллирийские провинции. Поэтому он хочет посоветовать своему повелителю дать согласие на эту выгодную уступку, ибо, став на эту почву, император Франц но будет иметь повода бесповоротно ссориться с русскими, не станет к ним в враждебные отношения. Он сохранит за собой право перейти снова на сторону русских и использовать в своих интересах их успехи, если в один прекрасный день непостоянная богиня счастья перейдет в их лагерь, но при этом он будет иметь возможность обеспечить за собой гарантии и некоторые выгоды в том, гораздо более вероятном случае, когда победу одержат французы. Доведя Наполеона до того, что тот во всех своих планах принимал в расчет австрийские интересы, Меттерних достиг очень многого, и возвращался в Вену с уверенностью человека, исполнившего свой долг, радуясь тому, что привезет добрые вести, и с полной надеждой на радушный прием.

Но в Вене его ждал неприятный сюрприз. Можно судить, каковы были его изумление и гнев, когда он узнал, что незадолго до его возвращения завязавшаяся без его ведома тайная интрига могла уничтожить все плоды его миссии и бросить Австрию на самый опасный путь. И в этот раз Россия опередила Францию. Действуя уже несколько недель с удвоенной энергией, она достигла в Вене удивительных успехов. Более требовательная, чем Наполеон, она просила союза, и австрийский кабинет готов был согласиться. Огорчение и досада Меттерниха были тем чувствительнее, что его родной отец, которому он, ради сохранения за собой министерского кресла, предоставил председательствовать вместо себя в совете, ускользнул из-под его руководства и попался в сети русской дипломатии. Временный заместитель министра позволил себе следовать собственной политике, совершенно противоположной политике самого министра, задержанного вдали миссией, обещавшей столь ценные результаты. Пока сын, рассчитывая каждый шаг, крайне осторожно и осмотрительно шел навстречу Франции, отец его, не отдавая себе отчета в своих деяниях, внезапно бросился в объятия России.

Старому князю Меттерниху не доставало необходимой гибкости, чтобы вести игру, подобную той, какую с таким искусством вел его сын; он не сумел (удержаться в равновесии между Францией и Россией – так, чтобы, не переходя на сторону Франции, только немного склониться к ней. Сначала князь более, чем следовало, склонился к французам, но затем, не встретив с этой стороны поддержки, грузно опустился в объятия России. Несмотря на то, что русские победой при Батине и занятием крепостей блестяще закончили войну на Востоке, он все более цеплялся за надежду убедить их быть более умеренными и ограничить свои требования на Дунае, предлагая им за это союз гарантии в других местах.

Как мы видели, увлечение князя было подмечено Шуваловым, получившим приказание воспользоваться этим обстоятельством. Чтобы завязать более близкие отношения с князем Меттернихом, Шувалов подружился с Гюделистом, доверенным лицом князя, чиновником, занимавшим высокое положение в государственной канцелярии. “Живя на положении путешественника, – писал Шувалов, – я пригласил Гюделиста пообедать к себе, запросто. Он пришел; вероятно, получив на это разрешение”.[594]

Во время обеда завязался разговор, пошли на откровенности, и Гюделист кончил тем, что сказал, что, если бы Россия пожелала сблизиться, Австрия не прочь сделать полпути в этом направлении.[595] На эти слова петербургский кабинет немедленно же ответил предложением тайного договора. По виду дело шло о самом скромном акте. Оба двора– должны были дать простое обязательство “ни в каком случае не оказывать помощи”[596] третьему лицу при нападении на одного из них. Но мысль русских шла дальше их письменных предложений. Шувалову было поручено, одновременно с представлением проекта о договоре, возобновить предложение “об обмене восточной Валахии на некоторый части Польши”.[597] В Петербурге думали, что таким путем было бы положено необходимое начало для дальнейших соглашений. К тому же, недурно было приучить австрийцев к мысли отказаться от своих польских территорий и сделать их предметом торга. Кроме того, там говорили себе, что, раз Австрия будет связана подписью или каким-нибудь договором, не трудно будет привлечь ее окончательно на свою сторону; что, если бы возродились прежние дружба и доверие, получилась бы возможность во всех событиях идти дружно рука об руку. Эта сокровенная мысль выходит наружу в частном письме канцлера Румянцева Шувалову, которое было полно лести и любезностей по адресу князя Меттерниха и его правительства. “Его Величество, – пишет Румянцев, – в некотором роде уже предупредил шаги, только что сделанные венским двором навстречу петербургскому. Тем лучше, Дружба императоров, ввиду того, что оба они отлично сознают ее пользу, сделается от этого только прочнее. Вот все, чего я желаю. Император очень доволен вами, граф, и надеется, что вы доведете до конца так хорошо начатое вами дело. Благоволите поблагодарить князя Меттерниха за его добрую память обо мне. Я с удовольствием вспоминаю время, проведенное в его обществе, и охотно признаюсь всем, что часто пользовался его светлым умом и опытностью. Сколь был бы я польщен, если бы нам обоим суждено было возвратиться к былому счастливому времени, когда оба кабинета ничего не предпринимали без общего согласия”.[598]

Начатые такими любезностями переговоры пошли быстрым темпом. Меттерних-отец сделал доклад императору Францу, который одобрил его поведение и предоставил ему действовать. Единственным затруднением был вопрос о княжествах, переговоры о которых Австрия хотела вести параллельно с вопросом о союзе. Австрия желала добиться от русских, чтобы они дали ей обещание отказаться от некоторых требований, или, по крайней мере, допустили ее сделаться посредницей между ними и турками и предоставили ей право высказать свое мнение об условиях мира. Шувалов не был уполномоченным брать на себя какое-либо обязательство в этом роде. Тем не менее, австрийское министерство было не прочь заключить союз. Договор о простом нейтралитете был на пути к тому, чтобы превратиться в договор о взаимной обороне, и все было направлено к возобновлению союза между обоими древними императорскими дворами, когда неожиданное возвращение Меттерниха-сына, вступившего немедленно по приезде в управление делами, положило всему конец.[599]

Предупрежденный о готовящемся, Меттерних, не теряя ни минуты, помчался, чтобы покончить со всем этим. Только на самое короткое время заехав в Вену, он тотчас же отправился в Штирию, где находился император Франц; добился, что слабохарактерный монарх признал недействительными “предварительные” переговоры с Россией и убедил его отклонить русские предложения. После этого Меттерних вернулся в Вену, повидался с Шуваловым, и в любезном до приторности разговоре, уснащенном самыми изысканными фразами, но, тем не менее, вполне ясном, разрушил надежды русского посла. Австрия, сказал он ни с кем не может связывать себя обязательствами. Он утверждал, – и это была правда, – что не подписывал с Францией никаких обязательств, что его политические и личные симпатии влекут его к Петербургу. Но, прибавил он, настало ли время сбросить маску и обнаружить эти чувства? Далее он продолжал, что дружба между австрийским и русским государями существует спокон веку, что их взаимное доверие покоится на вековых традициях тесной дружбы и общности интересов. К чему же, в таком случае, компрометировать себя договором, который не ускользнул бы от внимания Наполеона? Что же касается обмена территорий, то Меттерних отклонил это дело с не меньшей энергией, чем Шувалов предлагал. Словом, он прекратил переговоры, вернул себе полную свободу действий и освободил Австрию от уз, которыми она так опрометчиво хотела опутать себя.[600]

Вне себя от такого несчастного оборота дела, Шувалов подумывал было ополчиться против Меттерниха, поискать других путей и действовать помимо и против министра. Конечно, при венском дворе, в этом оригинальном кругу, где скрещивалось столько разнородных влияний, можно было бы поискать посредников обоего пола, которые могли бы повлиять на императора. Император любил свою жену, высоко ставил сестру императрицы – эрцгерцогиню Беатрису, сохранил некоторое расположение к старику Меттерниху, охотно советовался с графом Зичи и не переставал выказывать непонятную слабость к своему секретарю Бальдачи, которого все считали злым гением династии. Шувалов подумал обо всех этих лицах, а затем еще и о других. Однако, перебрав всех, он убедился, что среди них нет никого, кто отвечал бы условиям, необходимым для того, чтобы довести до желанного результата порученное ему щекотливое дело, и кто мог бы подорвать кредит могущественного министра. В депеше, в которой он изливает свою досаду и признается, что дело его проиграно, он несколькими бойкими штрихами, посвященными каждому из этих лиц, набрасывает картину, не особенно лестную для приближенных монарха. “Императрица, говорил он, очень умна и желала бы вмешаться в дела, но ее августейший супруг устраняет ее от них. Князь Меттерних не пойдет открыто против сына, не говоря уже о том, что он может сказать императору только выученный заранее урок, да и тот наполовину забудет. Гюделист только у князя имеет значение. Эрцгерцогиня Беатриса боится вмешиваться в дела и не желает видеть своего имени в Moniteur'e. Граф Сикинген моя бы еще замолвить слово, но он в хороших отношениях с лицами, преданными графу Меттерниху. Остальные ничего не могут сделать, исключая Зичи, которого нужно подкупить, и Бальдачи. Но это уже последнее средство”.[601]

Спустя некоторое время после этой, блестяще начатой и печально окончившейся кампании, Шувалов, назначения которого всегда бывали только временными, был отозван. В это время аккредитованный посланник Штакельберг приехал уже в Вену. Штакельберг неоднократно пытался возобновить дело о союзе, на Меттерних всякий раз ускользал от него. Он всеми способами отклонял разговоры, избегал с ним свиданий и становился неуловимым, делая вид, что его более всего радует то, что он вернулся в Вену, что может повидаться с друзьями и знакомыми и что занят удовольствиями, а не делами. Со времени своего возвращения, оставаясь верным своим светским привычкам, Меттерних много выезжал и показывался всюду. Очевидно, желая смягчить неудовольствие, которое мог вызвать в Петербурге его уклончивый способ действий, он посещал русские салоны в Вене, где Разумовский и другие продолжали интриговать по-прежнему. Избегая разговоров с официальными и “посылаемыми к нему царем посредниками, он вознаграждал себя за это в обществе русских дам и рассыпался перед ними в любезностях. В то самое время, когда он отказывался выслушать Шувалова и Штакельберга, всеобщее внимание обратило на себя его упорное ухаживание за княгиней Багратион. На его языке это называлось “работать на почве примирения”.[602] Но вместе с тем он поддерживал самые дружеские отношения с французским посланником, который не мог достаточно нахвалиться им. При таком разнообразии способов держать себя, которыми он пользовался с одинаковой непринужденностью, он оставался верным начертанному себе плану: пользоваться благосклонностью Наполеона, не лишая себя возможности при случае сблизиться с другой стороной и войти в милость России.

Правда, русскому двору нужны были не любезности, которыми прикрывался отказ вести переговоры, а нечто более существенное. Его досада изливалась в резких выражениях. В своей переписке русские агенты не жалели оскорбительных эпитетов по адресу Меттерниха. Постигшую их неудачу они всецело приписывали этому государственному человеку, к которому до сих пор его современники относились не без внимания, но, нельзя сказать – с уважением. Шувалов считал его “скорее пролазом, чем умным”. Штакельберг, обладавший острым языком и бойким пером, видел в нем креатуру Наполеона – человека, безгранично преданного императору французов, и объяснял его поведение самыми предосудительными побуждениями. Вспоминая его роль в деле брака и его продолжительное пребывание в Париже, он вывел из этого заключение, что у Меттерниха – преднамеренная цель подчинить Австрию французской воле. “Не приобретает ли такое подозрение, – прибавляет он, – еще большую вероятность, раз есть основание думать, что политическое бытие этого министра зависит от близости с правительством, покровительство которого, правда, устраняет опасность его влияния на монарха, но не спасает его самого, если не от общего неуважения, то, по крайней мере, от недостатка в уважении, необходимом на столь высоком посту! Приведу только один пример, что, в самом деле, можно подумать о министре, часы занятий которого нужно угадывать? – до такой степени увлекается он светскими удовольствиями! Рассказывают о герцоге Шуазеле, что тот с наибольшей пользой служит Людовику XV не в своем рабочем кабинете; это – сущая правда, но наиболее важные дела его министерства обсуждались в салоне министра, а не в будуарах”.[603]

Конечно, и император Александр должен был питать недоброе чувство к министру, который с таким искусством указал России на дверь, как раз в ту минуту, когда она была уверена, что овладеет Австрией. Тем не менее, царь не хотел еще отчаиваться в Австрии. Если нельзя сделать ее своей союзницей, думал он, нельзя ли, по крайней мере, устроить так, чтобы не иметь в ней врага? Мало-помалу, в силу курьезного, но вполне естественного совпадения, Александр дойдет до того, что будет рассматривать характер отношений, которые ему следует установить с Австрией, буквально c точки зрения императора французов. Временно отказываясь от мысли о союзе, он помирится на заранее обеспеченном и щедро оплаченном доброжелательном нейтралитете Австрии. Он будет просить австрийцев только о том, чтобы не мешали ему, не волновались, ничему не удивлялись, без тревоги смотрели на то, что может произойти вблизи них, например, в Польше, и, при случае, за соответствующее вознаграждение примирились с потерей Галиции. Как и Наполеон, он назначит им вознаграждение на Востоке и укажет им на видневшуюся вдали, предоставленную всеобщим вожделениям добычу. Наполеон говорил об иллирийских провинциях, Александр кончит тем, что предложит наибольшую часть княжества.[604] Оба одинаково сознают, что раз Австрия, получив вознаграждение, будет держаться вдали от событий, задача каждого из них будет значительно упрощена. Затем Наполеон надеется упрочить преданность поляков, а Александр поколебать их верность Франции. Даже тогда, когда они ведут переговоры с Австрией, они думают о Польше. Около нее развивается их подпольная политика, около нее вращаются все их планы нападения и обороны. Втайне все усилия Франции направлены к тому, чтобы удержать Польшу за собой; усилия России – обольстить ее и переманить на свою сторону. Как видно, она да крайности нужна им обоим для того, чтобы обеспечить за собой шансы будущей войны. И это делается людьми, которые стоят во главе самых доблестных, самых многочисленных войск в мире; по первому слову, по мановению руки которых встанут миллионы солдат и послушно ринутся в бой. Тем не менее, они находят, что этих средств не достаточно, чтобы склонить победу на свою сторону. Каждый из них думает, что выгода его положения зависит от добровольного содействия угнетенной нации, трижды подвергавшейся дележу, на две трети находящейся в плену, но в которой прочно заложено жизненное начало и стремление к свободному развитию. Когда они обращаются к Польше, она не столько стараются приобрести себе лишнюю армию, сколько привлечь на свою сторону крупную моральную силу, поставить ее под свои знамена. Они невольно воздают дань уважения мощи народа, в котором живет идея государственности, но за которым не признается прав на существование. Странно видеть, как два властелина, из которых один располагает всеми средствами старой Европы, а другой владеет империей, более обширной, чем вся Европа, оспаривают один у другого расположение горсти мечтающих о восстановлении своей родины людей, как будто среди стольких элементов грубой силы и возможностей успеха, которые имеют в своем распоряжении царь и император французов, это зернышко справедливости и законного права, могло склонить на чью-либо сторону весы фортуны!