• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

С внешней стороны отношения между Россией и Францией остаются хорошими до конца 1810 г. – Обоюдные любезности и притворные улыбки. – Благодаря разногласию в вопросе о блокаде, вскоре выяснится антагонизм в стремлениях и задачах России и Франции. – Результаты континентальной системы. – Бедственное и опасное положение Англии. – Признаки финансового кризиса в Лондоне. – Надежды на мир. – Отчаянные усилия британской торговли найти доступ в Европу; Англия ищет в России рынок для сбыта своих товаров и содействие для транзита. – Наполеон просит Александра закрыть гавани России для всех кораблей с колониальными товарами. В Балтийском море собирается торговый флот в шестьсот кораблей и держит курс на Россию. – Наполеон настойчиво просит исполнить его просьбу. – Он вступает в объяснение по всей совокупности его отношений к России. – Флигель-адъютант Чернышев в Париже; его успехи в свете; подпольная деятельность. – Бал в Фонтенбло. – Долгие беседы с Чернышевым. Смелая откровенность императора. – Дружба, вытекающая из географического положения. – Письмо императору Александру. – Основная мысль тильзитского соглашения. – Отказ Александра принять новые тарифы и закрыть доступ в Россию нейтральным судам. – Причины его отказа. – Просьба Наполеона оказать содействие в деле закрытия гаваней Швеции. – Затруднительное положение царя; тайная надежда на Бернадота. – Чернышев посылается в Стокгольм; показная и истинная цель его миссии. – Глубокое двуличие. – Поступательный ход дружеских отношений между русским эмиссаром и наследным принцем Швеции: официальное свидание, частная аудиенция, завтрак вдвоем; Бернадот в своем кабинете и перед фронтом войск. – Бернадот дает честное слово, затем клятвенное обещание. – Горькое чувство к Наполеону. – Чернышев успокаивает императора Александра относительно намерений Швеции. – Россия снабжает Германию колониальными товарами. – Наполеон не дает воли своему гневу. – Дальнейшие ошибки. – Цель присоединения к империи ганзейских городов. – Присоединение немецкого побережья создает вопрос о герцогстве Ольденбургском. – Географическое положение этого герцогства. Близкое родство между владетельным принцем и императором Александром. – Наполеон предлагает герцогу обмен; на его отказ он приказывает занять герцогство. – Нарушение тильзитского договора. – Не зная еще о присоединении ганзейских городов и Ольденбурга, Александр первый открыто нарушает статьи договора о союзе. – Падение курса в России и торговый баланс. – Указ от 31 декабря 1810 г.

– Экономический разрыв о Францией. – Антагонизм между Наполеоном и Александром достигает конечного предела. – Россия заканчивает приготовления к войне; в распоряжении Александра находится двести сорок тысяч солдат против трех дивизий Даву. – Ему приходит мысль самому начать войну и перейти в наступление. – Его план – завладеть герцогством, восстановить Польшу и поднять Европу. – Доверительные сообщения Чарторижскому. – Судьба Европы в руках пятидесяти тысяч солдат герцогства. – Поведение Англии: пассивное сопротивление, тактика Ватерлоо. – Угрожающий характер военных приготовлений России вынуждает Наполеона отвернуться от Испании и быстро перенестись на Север. – Наплыв французских войск в Германию. – Какие причины помешают Александру привести в исполнение его наступательные планы и дадут возможность возобновить переговоры. – Франция и Россия в начале 1811 г., упорное недоразумение по польскому вопросу, обиды частного и общего характера; признание общности интересов. – Союз или война.

В то самое время, когда императоры с удвоенной энергией ведя дополнительную войну, обдумывали всевозможные средства наносить друг другу вред. Александр I сказал Брайю, посланнику Баварии, дипломату, известному своей преданностью Франции: “Я люблю императора Наполеона, как брата; думаю, что и ему внушил такие же чувства; поэтому следует рассчитывать на прочное согласие между кабинетами”.[605] С своей стороны, и Наполеон строго-настрого приказал своим дипломатическим агентам не делать и не говорить ничего такого, что могло бы “внушить хотя бы малейшее сомнение относительно тесной дружбы, связывающей его с Россией.[606] С той и другой стороны с одинаковым усердием постоянно заботились о поддержании внешнего вида дружбы и доверия. С тех пор, как Александр и Наполеон стали избегать говорить о том, что посеяло между ними вражду, они не обменялись ни одним резким еловом; они бросали даже друг другу ласковые взгляды и обменивались улыбками. Александр старался напомнить о себе своему союзнику знаками внимания и подарками. Из лошадей своей конюшни он выбрал самых лучших и резвых для отправки императору. В Париже с представителями царя обходились любезнее, чем с представителями других дворов, и если Наполеон и отступал иногда от этого правила в пользу австрийцев, то тотчас же извинялся перед Россией и выражал сожаление, что Куракин, вследствие болезни редко показывавшийся при дворе, не мог пользоваться такими же знаками благоволения и милости. “Скажите ему, – писал он Шампаньи, давая ему канву письма к герцогу Виченцы, – что несмотря на все мое желание, я ничем не мог доказать ему[607] моего благорасположения, ибо он постоянно болен; что если я приглашал несколько раз на охоту князя Шварценберга, так это является следствием моего брака, а затем и потому, что ему, как военному, это доставляет большое удовольствие[608]. В заключение он прибавлял: “Поручите герцогу Виченцы заявить, что я твердо держусь союза с Россией и не уклоняюсь с этого пути”. Впрочем, оба двора по-старому придерживались буквы договоров и строго исполняли юридически обоснованные обязанности союза. Русские гавани были закрыты кораблям под английским флагом. Призовой суд присуждал к конфискации те из объявлявших себя нейтральными судов, британское происхождение которых не могло подлежать сомнению и которые уже слишком грубо старались скрыть это. Французское правительство по примеру прошлого считало долгом вести сообща с Россией все дела, в которых обе стороны были заинтересованы. Наполеон шаг за шагом извещал царя о своих переговорах с Англией и сообщал в Петербург о всех переменах в этих переговорах, как будто хотел доказать этим, что он никогда не заключит мира отдельно от России. Но несмотря на все старания добросовестно соблюдать полную корректность в отношениях и не давать повода к сколько-нибудь обоснованным жалобам, не было никакой возможности надолго сохранить, даже во внешних проявлениях, то единение, которого уже не было в их сердцах. Разлад неизбежно должен был вспыхнуть, неизбежно должно было наступить острое разногласие. Связующие их узы, растягиваясь мало-помалу, должны были дойти до такой тонины, что достаточно было малейшего прикосновения, чтобы они не выдержали и лопнули. Действительно, как только Наполеон захотел заставить Россию согласиться на применение против английской торговли в высшей степени суровых мер, которые он уже ввел у остальных своих союзников, разрыв произошел сам собой.

Действие этих мер, аккуратнейшим образом применяемых во всех зависящих от Франции странах, начало сказываться. Присоединение Голландии, закрытие немецких рек, более строгий надзор за берегами, безжалостное преследование контрабанды, война, объявленная нейтральным судам, конфискации товаров в Германии, применение новых тарифов к терпимым товарам, – все это нанесло нашим врагам непоправимые и громадные убытки. Огромное количество колониальных товаров, на приобретение которых англичане затратили свои капиталы, не находя сбыта на континенте, было разбросано по морям и валялось по палубам и трюмам нейтральных кораблей. Английские владельцы этих товаров, не имея возможности обратить их в деньги, не знали, где добыть средства сдержать свои обязательства и покрыть срочные платежи. В Лондоне начались банкротства; вполне солидные торговые дома, пользующиеся европейской известностью, падали один за другим, и каждое из этих падений отзывалось на кредит Англии. Неизбежный разрыв с Соединенными Штатами должен был закрыть британскому экспорту один из последних его рынков. Кроме того, быстрый рост государственной задолженности, рабочий кризис, дороговизна хлеба, невозможность дополнить недостаток урожая закупками за границей, – все это, следуя непосредственно за временем небывалого процветания торговли, усилило тяжелое положение этих мрачных дней. Война положила начало богатству англичан, продолжение войны вело их к разорению. Если сегодня во всех слоях народа царило только безденежье, упадок духа, опасение за будущее, то завтра должны были наступить всеобщая нужда, а в ближайшем будущем восстание народных масс и классовая война.[609]

Наполеон знал о тяжелом положении англичан, Он следил за развитием его по английским журналам, которые он жадно прочитывал, затем по доставлявшимся из Лондона сведениям, из которых, по его приказанию, составлялись для него обстоятельные выборки; наконец, по прениям в парламенте, – каждый новый симптом страданий ненавистного ему врага наполнял радостью его душу. Приближался ли он к цели, к которой стремился во все свое царствование? Сделала ли экономическая война то, чего не смогли сделать приготовления к высадке в Англию и удары, нанесенные Англии один за другим в Европе, как-то: Буланский лагерь, Аустерлиц, Иена, Фридланд, Баграм, поглощение Германии и Италии, победа над Россией и союз в нею, разгром Австрии и почти союзные с нею отношения, захват Испании, угроза Турции и Индии? Признает ли Англия себя побежденной, подпишет ли она морской мир, благодаря которому наступят конец континентальным войнам, в корень уничтожатся будущие осложнения, повсюду прояснится горизонт и упрочатся величие и безопасность Франции? Впервые после многих лет борьбы подобная развязка становится возможной. Она как будто уже близка и неизбежна, но при условии, что мы смело, с удвоенной энергией, будем идти по намеченному пути, ибо английские торговцы упорно хотят продолжать борьбу, несмотря на сопряженные с нею опасности и убытки, и не отказываются от надежды перешагнуть барьеры, которыми Наполеон старается окружать Европу.

Корабли с колониальными товарами по-прежнему укрывались и скоплялись в Балтийском море. Здесь они делали отчаянные усилия найти лазейку для запрещенных товаров. Корабли всех национальностей, в особенности американские, часто под прикрытием и защитой английских военных судов, несметными стаями – сотнями и тысячами, носились по Балтийскому морю”, как остатки обращенной в бегство армии”. Они блуждали по берегам, стучались во все двери. Когда их отталкивали от одного места, они направлялись к другому. После бесплодных попыток в Любеке, Штетене и Данциге, где они всюду натыкались на Францию, они отказывались добиться чего-нибудь в этих местах и поднимались выше к Северу. Куда направлялись они? – В Швецию? Правда, она была еще для них открыта; но она могла дать им только временное пристанище, так как и королевское правительство, и поехавший в Стокгольм Бернадот дали императору по этому поводу торжественные обещания. К тому же, для большинства судов Швеция была скорее пристанищем, чем конечной целью. Как оказалось, по достоверным сведениям, торговые флотилии, на которые Англия возлагала все свои упования, направлялись в Россию, в расчете на ее обширную береговую полосу, где изгнание нейтральных судов не приобрело еще силы закона.

В России кораблям под нейтральным флагом разрешалось свозить на берег товары, лишь бы была возможность доказать по наружному виду или посредством очень легко получаемых удостоверений, их американское, а не английское происхождение. Через эту полуоткрытую дверь ввозились на континент товары, принадлежащие, в сущности, англичанам. Одни потреблялись в русских губерниях, другие, продолжая свой путь по суше, шли через Россию за границу и расходились по Европе. Наши агенты были свидетелями, как они громадными обозами, настоящими караванами приходили в Германию. Все, что в этом году было продано на ярмарке в Лейпциге, пришло с Севера и было привезено на семистах повозках. Если Россия и впредь будет принимать английские товары, если она будет разрешать их сбыт и провоз за границу, она в обмен за товары будет снабжать англичан золотом, которое даст им возможность поддержать свой кредит и платить жалованье солдатам в Испании. Она, в полном смысле слова, даст им в руки оружие для бесконечной войны. Наоборот, если царь согласится наглухо закрыть свои гавани, и, признавая в нейтральных судах только агентов и посредников британской торговли, закроет доступ в Россию, он этим самым довершит блокаду Англии, и, отняв у нее возможность распродать свои товары, лишит ее последнего источника доходов и заставит просить пощады. По замечанию, сделанному Наполеоном, мир и война были в руках России. Как видим, союз мог принести несомненную пользу как раз в то время, когда ошибки той и другой стороны привели к охлаждению и скрытой вражде.

При существовавших условиях, когда царю дано было столько причин к опасениям и недоверию, отвечало ли требованиям справедливости, разумно ли было просить у него новой и весьма тяжелой жертвы – неопровержимого доказательства его преданности и самоотречения? Правда, во всех разговорах, во всех письмах русского государя постоянно высказывалось горячее и неизменное желание всеобщего мира; сверх того, он утверждал, что никогда не нарушит союза первым: Коленкур с каждым курьером ручался за его добрые намерения.[610] Можно ли было думать, что, – обращаясь к чувствам Александра, вызывая в нем сочувствие к страданиям человечества, указывая на возможность в недалеком будущем великого всемирного успокоения, – удастся добиться от него важного решения, согласного с духом договора 1807 г., объявленной целью которого было: совокупными усилиями обеих империй привести Англию к покорности? Одно время Наполеон цеплялся за эту надежду, или, по крайней мере, хотел сделать некоторые попытки в этом направлении.

7 сентября он приказал предложить русским принять новые тарифы на колониальные товары и теперь ждал ответа на свои предложения. 13 октября он поднимает вопрос о нейтральных судах. В один и тот же день, дважды обращаясь к Шампаньи, он предписывает ему составить письмо герцогу Виченцы и повидать Куракина я настоять на конфискации всех транспортных судов с запрещенными товарами[611]. Затем он приказывает переслать в Петербург письмо командующего войсками в Данциге генерала Раппа. Нужно сказать, что Рапп видел в Балтийском море огромные сборища кораблей. Он доносит, что “огромное количество судов, нагруженных за счет Англии, направилось к портам России”.[612] Наполеон думает, что, вероятно, они теперь уже в портах, что, прикрывшись флагами всевозможных цветов, они ждут, чтобы подлежащие власти высказались по их поводу; что нельзя откладывать дела; что наступило время выдвинуть французскую теорию во всей ее строгости и указать России на исключительное применение, которое ей надлежит сделать на основании этой теории.

Шампаньи написал Коленкуру с экстренным курьером. В письме он вкратце перечислил полученные от блокады результаты, поздравил Россию по поводу недавно произведенных конфискаций, указал на прискорбные послания и продолжал так: “Теперь, милостивый государь, когда мы приближаемся к цели, ради которой принесено было столько жертв, представьте русскому правительству, как важно для общего дела, как важно для самой России, желающей мира, нанести совместно с Францией последний удар, который должен привести к миру. Пусть русский император отдаст приказ конфисковать все направляющиеся в его порты суда. Они нагружены колониальными товарами. Уже это одно дает бесспорное право на наказание. Всякий колониальный товар безусловно английский, под каким бы флагом он ни прибыл. Поэтому конфискация его есть только следствие обязательств, принятых на себя континентальными государствами. В настоящее время она принесет большую пользу континенту. Никогда еще Англия не была в столь бедственном положении. Такое положение является, главным образом, следствием последних принятых императором мер. Вексельный курс Англии падает с каждым днем, банковские бумаги превратились в ассигнации, падение которых уже дает себя знать. Банкротства учащаются c каждым днем. Банкротство дома Беккера, спекулировавшего на колониальных товарах, произошло от неудачных спекуляций. Крах Гольдсмита, одного из столпов Сити, как говорят англичане, произошел так же, хотя и косвенно, от той же причины. Он взял на себя крупную партию последнего выпущенного правительством займа я приобрел облигации государственного долга. Купцы, спекулирующие на колониальных товарах, после тщетного ожидания выручки, должны были для покрытия срочных обязательств продавать имеющиеся у них облигации государственного долга. Отсюда понижение в цене этих бумаг, затем заемных векселей И разорение Гольдсмита: пустившего себе пулю в лоб. Все это произошло только от того, что задержалась продажа грузов, предназначенных для северной Германии или Балтийского моря. Какой же получится результат, если все перевезенные в Россию грузы будут конфискованы в момент их прибытия! Из северного источника нам известно, какое отчаяние царит в английском торговом мире, как там все желают мира, тогда как еще несколько месяцев тому назад равнодушно относились к продолжению войны.

“Вскоре Швеция будет закрыта для английской торговли, и, если Россия присоединится к Франции, если она примет и прикажет строго выполнить меру, которую поручается вам предложить ей, мир сделается всеобщим желанием в Англии – и ее правительство вынуждено будет просить о нем”.

“Итак, настаивайте на конфискации транспортных судов с колониальными товарами. Какую бы личину они ни принимали, под каким бы флагом ни шли, что бы ни рассказывали, они английские или законтрактованы Англией. Если приказания русского императора на этот предмет будут последовательно, строго и точно выполнены, они дадут русской государственной казне громадный доход, приблизительно в шестьдесят миллионов, и нанесут Англии тяжкий удар”.

“Император придает такое громадное значение этой мере, потому, что ему угодно было, чтобы я сделал ее предметом особого письма, которое было представлено ему на просмотр. Если, вам удастся добиться принятия и введения ее на территории всей русской империи, вы дадите Его Величеству новое доказательство таланта и усердия, с какими вы ему служите”.[613]

Несколько дней спустя после отправки депеши, о Севера пришли новые известия. Дела в Балтийском море начинали выясняться. Громадная партия в шестьсот судов, столпившись при входе в Балтийское море, подошла к берегам Мекленбурга. Не принятая там, она двинулась вдоль побережья, и все дает повод думать, что она будет искать доступа в гавани Пруссии. Тут-то Наполеон и хочет поймать и перехватить ее. Всей душой отдаваясь этой охоте, он предписывает Пруссии изгнать или конфисковать эти шестьсот судов. “В противном случае, добавляет он, я вступлю в Пруссию. У меня нет другого способа вести войну с Англией. Этот способ оказывается действительным, и ничто не остановит меня”.[614] Никогда еще более грубая фраза не сопровождалась более кратким приказанием; никогда рука победителя не опускалась с такой тяжестью на порабощенную Пруссию. Но почти в то же время Наполеон узнает, что, дрожавший за свою судьбу, вполне подчинившийся ему потсдамский двор опередил наши желания и наглухо закрыл свои гавани. Очевидно, что эти шестьсот кораблей вынуждены будут выйти в открытое море и должны будут направиться в поисках удачи к России. В этом-то последнем убежище и следует преследовать врага, окружить его и принудить к сдаче. После предъявленного Пруссии требования закрывать гавани, Наполеон заклинает Россию забрать просящие ее покровительства суда, завладеть богатой добычей, которую ее союзник направляет к ней в руки. По его мнению, когда представляется такой великолепный случай, раздумье непростительно, угрызение совести преступно. Итак, пусть император Александр не пугается воплей торгового мира и ропота своего народа; пусть проявит решительность и энергию, на его долю выпадает честь нанести смертельный удар находящемуся при последнем издыхании врагу. Британская торговля ищет в России спасения, – пусть она найдет там гибель. Одно усилие, еще одно последнее усилие, – и Англия будет повалена. “Конфискация шестисот грузовых судов будет самой блестящей победой, когда-либо одержанной над англичанами; пусть же России достанутся в этом деле слава и барыш”.[615]

Обращаясь к Александру с этим пылким воззванием, Наполеон сознавал, что ради того, чтобы заставить Александра исполнить его желание, необходимо было вернуть царю некоторую долю душевного спокойствия. Разве исчезла всякая возможность рассеять собравшиеся за последние месяцы тучи? – думает он. По своей необузданной гордыне и вполне понятному недоверию Наполеон всегда уклонялся от выдачи какого бы то ни было ручательства своих намерений; он всегда избегал подтвердить их бесспорным актом уступчивости и умеренности. Но он и теперь готов повторить данные им объяснения, он не прочь повторить то, что в сущности, и было его мыслью, т. е., что у него нет заранее обдуманного плана порвать с союзом, “что его интересы, его политика заставляют его желать продолжения союза”.[616] Он хочет нарушить молчание, он намерен заговорить о щекотливых вопросах, к рассмотрению которых умышленно не приступал уже несколько недель, и еще раз готов сделать попытку, чтобы его выслушали и поняли. Он решил написать императору Александру и лично возобновить свою просьбу. Вместе с тем, ему желательно было, чтобы его шаги нашли поддержку и оправдание в словах, которые могли бы убедить и успокоить царя и которые исходили бы непосредственно от него.

Как же передать эти слова, через кого? Как ни был уверен он в усердии Коленкура, в его умении вести дела, он предпочитает обратиться к царю через человека, состоявшего на русской службе, более близкого к царю. Русский посланник совершенно не был пригоден для точной передачи, для авторитетного истолкования разговора, где важное слово имело свое значение и свою цену. Князь Куракин с каждым днем заметно слабел и дряхлел. Он уже не искал случая заслужить доверие своего двора, ограничивал обязанности тем, что изредка писал высокопарным, вымученным слогом длинные депеши, а его секретари за неимением серьезной работы занимались во время присутственных часов в канцелярии самым необычным делом.[617] Но у царя был во Франции временный агент, деятельный и полезный, – полная противоположность Куракину. Это был один из его флигель-адъютантов, тот самый полковник Чернышев, который, как помнит читатель, исполнял должность гонца между Петербургом и нашей главной квартирой во время кампании 1809 г. Александр заметил в нем особый нюх, особую проницаемость, иначе говоря, дар все высмотреть и притом хорошо высмотреть, вследствие чего он обыкновенно назначал его гонцом с поручениями к императору. Царь только что снова прислал его с дружескими письмами, пользуясь представившимся случаем, чтобы ввести в Париж крайне деятельного и к тому же не брезгавшего средствами соглядатая.

Уже с давних пор Александр пользовался всяким случаем дать Чернышеву возможность втереться в доверие французского правительства. Он говорил, что этот молодой человек боготворит императора Наполеона; что он неистощим в похвальном всему, что видит во время обоих командировок и говорит так, будто он сам француз.[618] Что же касается Коленкура, он не разглядывал ни характера, ни замашек странствующего флигель-адъютанта. В своих донесениях в Париж он характеризует его “как доброго малого, как превосходного молодого человека” и отзывается с похвалой о его “скромном и полном такта поведении”.[619]

В Париже Чернышев, действительно, оказался полной противоположностью Куракину: он был столь из подвижен, как тот неповоротлив. Он бывал во всех слоях общества, в одинаковой степени увлекаясь и собиранием сведений, и желанием повеселиться. Обладая большим апломбом и удивительным умением cходиться с людьми, он втирался в те круги общества, знакомство с которыми имело для него особую важность, и потерял счет своим успехам в свете. Он пользовался большим успехом у женщин, был “большим сердцеедом”,[620] в женском обществе был неиссякаем в комплиментах и любезных фразах, и, хотя некоторые из дам, идя против всеобщего увлечения, считали его “самонадеянным, фатом, приторным и, следовательно, крайне пошлым”,[621] многие находили его неотразимо очаровательным. Таким образом, он нашел приятный способ наводить справки, и в будуарах парижанок производил полезные ему разведки, выжидая случая проникнуть дальше и добраться до военных канцелярий включительно. Он успел уже завязать сношения в министерстве, на которое, главным образом, была направлена его подпольная деятельность. Он начал с подкупа чиновников, просмотрел некоторые бумаги, из которых мог узнать о количестве расположений наших войск, надеялся выкрасть некоторые документы я снять с них копии, и, забывая о чести мундира, готовился к ремеслу шпиона.[622] Его проделки не ускользнули от внимания нового министра полиции, генерала Савари. Недоверчивый по натуре и по долгу службы, Савари следил за ним, но другие министры были так увлечены, что называли подозрения своего коллеги пустыми бреднями. Они усиленно покровительствовали сумевшему понравиться им Чернышеву, так что он сделался в Париже “маленькой силой”.[623] Слишком проницательный, чтобы не почуять в его поездках тайного умысла, император, тем не менее, принимал его не без удовольствия. Он считал его одним из тех умных, не имеющих предрассудков людей, с которыми всегда приятно побеседовать и иногда не трудно сговориться. Его-то он и избрал исполнителем своего поручения и нашел делом вполне подходящим открыто высказать свою мысль тому, кто приехал с целью выведать и уловить ее.

В это время двор был в Фонтенбло, 21 октября дипломатический корпус и выдающиеся лица иностранной колонии получили приглашение на бал в Фонтенбло. До бала, во время общей аудиенции, делая обычный обход приглашенных, император три раза подходил к Чернышеву и на ходу бросил ему несколько милостивых слов. Вечером во время бала, с высоты эстрады, где он находился с императрицей и принцами, он поглядывал на толпу, ища в ней русский мундир. Как только увидел он Чернышева, он приказал позвать его. Вслед за тем, когда императрица направилась к игорным столам, он уединился с молодым человеком в амбразуре окна и дружески и долго беседовал с ним. В начале разговора, обращаясь к нему, как к военному, он заговорил о военном деле. Он высказал ряд замечаний относительно последней русско-турецкой кампании: сделал оценку военных операций, критиковал одни, хвалил другие, высказывал свое мнение о достоинствах начальников, очистил бюллетени от преувеличений, восстановил факты в их истинном свете, суммировал полученные результаты и определил дальнейшие шансы. Предлагая неоднократно Чернышеву вопросы, он старался заставить его проговориться. Не трудно было заметить, как интересовала, как занимала его мысли эта война, съедавшая истощавшая русские силы и державшая их вдали от него, до какой степени ему хотелось узнать, когда и чем она кончится. Решив прекратить этот допрос, Чернышев воспользовался кратким молчанием и поздравил Его Величество с его успехами в Португалии, о которых говорилось в…

Наполеон, всегдашним желанием которого было иметь ясное представление о чужих делах, не любил, чтобы близко рассматривали его собственные. Он очень холодно ответил на поздравление и отвлек разговор следующей выходкой: “Что, ваши генералы, – спросил он, – очень грабят?”.[624] Напустив на себя скромный и испуганный вид, Чернышев ответил, что подобные безобразия не известны в войсках царя. “Hy! – сказал император, – напрасно вы не откровенны со мной. Я отлично знаю, что у вас далеко не такие грабители, как у меня, но я не рискнул бы поручиться за ваших командиров авангарда и за казачьих полковников”.

Поговорив о каждой из обеих империй в отдельности, коснулись и их взаимных отношений и заговорили о Франции и России в совокупности. Разговор тянулся, пока не кончилась партия императрицы. Тогда Наполеон отпустил Чернышева, наговорив ему много лестного. На другой день, он пригласил его во дворец и принял в своем кабинете.

Он возобновил и довел до конца начатый накануне разговор, В этот день, как и накануне, он, по обыкновению, говорил очень растянуто, много, несвязно, но иногда у него вырывались яркие фразы, которые всесторонне освещали высказываемые им мысли. На этот раз, вместо того, чтобы морочить своего собеседника, он, наоборот, счел необходимым играть с открытыми картами, решив, что, в данном случае, высшее искусство – быть дерзко откровенным. Затрагивая поочередно все вопросы, он дал неожиданные объяснения о точке зрения, с какой он до сих пор рассматривал и обсуждал каждый вопрос, и дал понять, правда, с некоторыми замалчиваниями, в каком положении его политика относительно России.

Нечего скрывать, – сказал он, что между обоими дворами существует некоторая холодность в отношениях, что, хотя его личные чувства к императору Александру нисколько не изменились, но между ними нет уже ни прежней дружбы, ни прежнего доверия. Причиной этому Польша. И, принимаясь снова за этот бесконечный вопрос, Наполеон шаг за шагом разобрал его с самого начала, т. е. с момента его возникновения, все время ставя в вину России то, что она своей умышленной медлительностью в 1809 г. допустила его возникновение. Он говорил, что тогда он, помимо своей воли, должен был подчиниться необходимости увеличить герцогство. Что же касается мысли пересоздать герцогство в королевство, то это никогда не входило в расчеты его политики, но что он никогда не скажет об этом в выражениях, “несовместимых с его честью”. В этом отношении не следует поддерживать никаких иллюзий. Он не подпишет договора, который, к тому же, сам по себе “ничего не докажет”.

Он говорил далее, что желаемого обеспечения следует искать в общей сложности, его поступков, в здравой оценке его характера. Предполагать в нем склонность уподобляться классическим завоевателям, думать, что он склонен к бесконечным войнам, – значит, совершенно не знать его. У него одна цель: принудить Англию к миру, и он никогда не сойдет с этого пути, чтобы гоняться за далекими романтическими приключениями. Что ему делать в снегах Польши или в украинских равнинах? “Это может прельщать Александра, но, что касается его, это совсем не в его духе. Война, близкая его сердцу, – это война на морях, все его мечты направлены к тому, чтобы создать внушительный флот. Поэтому Его Величество русский император может быть спокоен; он может безопасно двинуть свои войска против Турции, может отменить приказ о новом бесполезном рекрутском наборе и тем избегнуть крупных расходов. Он сам не производил в этом году рекрутского набора”. Сколько у него войск в Германии? – продолжал он далее. – Шестьдесят батальонов маршала Даву. Разве войну с Россией ведут с шестьюдесятью батальонами? Если он придвинул эти войска к Северу, если поставил их между Ганновером и Гамбургом, то единственно с целью установить надзор за Везером и Эльбой. Впрочем, он согласился, что поляки возводят ретраншементы перед Варшавой, – он сам первый сказал об этих работах. Но разве не русские первые подали пример поспешностью, с какой они укреплялись вблизи своих границ? Он ничего не может сказать против этого – каждый хозяин в своем доме; только, по его мнению, было вполне естественно, что и варшавяне, видя, что их соседи принимают известные меры, делали то же самое и на своей территории. Он не может помешать им быть настороже, но не имеет желания делать их оружием нападения. Его разговор с Чернышевым служил разъяснением тех слов, которые он в это же самое время приказал передать в Петербург герцогу Виченцы. “Я не отрицаю, что Швеция и Польша, в случае войны с Россией, будут служить орудием против нее, но эта война никогда не будет делом моих рук”.

По поводу Швеции он снова подтвердил, что не оказывал ни малейшего содействия избранию Бернадота, – что только с большой натяжкой было согласно с истиной. Он указал на те стороны, которые емy, действительно, не нравились в этом деле, а именно; что в наследники престола был избран “один из его маршалов, не состоящий с ним в родстве. Это вскружило головы остальным, которые теперь воображают, что имеют право на короны”. Затем он высказал, что предпочел бы, чтобы в Швеции не было никаких перемен, но при условии, что она вступит в континентальную систему и будет ей верна. Он признавался, что если бы ему предстояло высказаться о желательной политике на Севере, он высказался бы в пользу скандинавских королевств. Что же касается Пруссии, то весь интерес его к ней сводится к требованию строгого применения блокады. Впрочем, по его словам, в этом отношении он был ею крайне доволен и русские напрасно доверяют свои тайны потсдамскому двору, ибо этот, двор, из страха перед ним, все ему передает. Перейдя затем к Австрии, он сказал несколько слов о партии Разумовского, об антифранцузских происках, о своих жалобах, и, не останавливаясь на них, прибавил, “что русскому императору не трудно было бы, не огорчая его уклончивыми ответами, исполнить его просьбы”. В конце концов он почти совсем раскрыл свои отношения с венским двором, и впервые после семи месяцев молчания заговорил о деликатном вопросе – о брачном союзе, т. е. исходной точке нынешних отношений с венским двором. Разве в этом случае он не обратился прежде всего к России? – сказал он. Только несогласие императрицы-матери, которое было причиной неоднократных отсрочек, вынудило его обратиться к Австрии. С Австрией же все было покончено “в несколько часов”, благодаря тому, что он нашел в князе Шварценберге “ловкого человека”, умеющего пользоваться случаем. Тем не менее, – говорил он, – он сожалеет о несостоявшемся между домами Франции и России семейном союзе. Он с видимым удовольствием начал распространяться об этом предмете, но, вдруг спохватившись, что в его сожалении ничего не было лестного для Марии-Луизы, он продолжал: “Я не сожалею о случившемся. Я доволен моей женой, она мне нравится. Вы видели ее. Но так как у государей политика должна входить во все дела, я должен сознаться, что ваш брак был бы для меня более подходящим”.

После брака, продолжил он, Австрия была бы к его услугам, если бы только он захотел этого. Из ненависти к русским, завидуя им, недовольная их успехами на Дунае, она старалась расположить его в свою пользу и Приобрести его дружбу. Он намекнул на неоднократно деланные ему предложения, и имел полное основание похвастаться, что отклонил их. Он не заключил, продолжал он, политического союза с Австрией, да и не желает этого, ибо прекрасно сознает, что причинил Австрии слишком много страданий, чтобы рассчитывать, что она когда-либо сделается его верной союзницей. Он пошел дальше. Выдавая до некоторой степени тайну своих последних разговоров с Меттернихом, во время которых он старался только обеспечить себе нейтралитет Австрии, он сказал: “Возможно, что Франция объявит войну России, но она никогда не поведет ее совместно с Австрией. Нужно прибавить, что он и не думал скрывать, что его цель – создать между древними императорскими дворами антагонизм интересов и поддерживать между ними постоянные подозрения, что он предоставил царю княжества не столько по дружбе, сколько из расчета, не ради любви к своему союзнику, но из желания поссорить его с Австрией, что та же причина заставляет его быть уступчивым и поддерживать требования России на левом берегу Дуная.

Таким образом, по его словам, еще и теперь только от Александра зависит, сможет ли он пожать плоды союза и сделать свое царствование самым славным, самым блестящим, какое когда-либо знавала Россия – конечно, при условии, если царь останется верен союзу. Разве дать России Финляндию и русло Дуная, да еще надежду на морской мир в ближайшем будущем, – не значит исполнить желаний ее народа, не значит осуществить его самые смелые мечты, “закончить ее роман?”. И все это вполне возможно, если из остановятся перед строгими мерами, если оградят себя от всякого рода контрабанды!.. По своему географическому положению Россия рождена, чтобы быть другом Франции. Если она останется таковым в впредь, ее наградой будет расширение ее владений и выгоды, которые воспоследуют для нее из ее содействия близкому уже морскому миру, который впредь не будет зависеть от капризов и деспотизма нации, находящейся, благодаря принятым за последнее время мерам накануне гибели. В противном случае Россия опять станет в положение, в котором у нее останутся только надежды. Он знает, что и он может стать в такое же положение, но, во всяком случае, достоверно то, что, если между их империями вспыхнет война, она неизбежно принесет вред и победителю, и побежденному”.

Впрочем, – сказал он, – исходя из того, “что русский император и его министр – первые и единственные люди, которые поняли его, он уверен, что Его Величество примет во внимание его просьбу и все, что с ней связано, но, что для этого безусловно необходимо отказаться от всех полумер, которые могут затянуть, может быть, на год, а то и на два, неопределенное положение обеих империй и, без coмнения, доведут их до ссоры”. Стало быть, прежде всего необходимо, чтобы император Александр, не пускал в свои гавани те шестьсот судов, на которых сложены остатки британского богатства; чтобы он снова выкинул в море то, что оно выбросило к нему на берег после громадного кораблекрушения, а то – и это еще лучше – он может, впустив их, завладеть ими и объявить их своей законной добычей. Эта суровая мера, обогатив его казну, довершит финансовый крах англичан, за этим вскоре последует мир, и цель союза будет доступна. Вот тема, которую Наполеон развивал в двадцати различных видах. Несмотря на тысячи отклонений в сторону, он постоянно возвращался к ней самыми неожиданными подходами, всякий раз приводя новые факты, новые доказательства и соображения и, наконец, в заключение разговора, передал в руки Чернышева письмо императору Александру, составленное в следующих выражениях:

“Мой Брат, Ваше Императорское Величество, прислали мне чудных лошадей, за что спешу принести Вам мою благодарность”.

“Англичане сильно страдают от присоединения Голландии и от моего приказания, занять порты Мекленбурга и Пруссии. В Лондоне каждую неделю происходят банкротства, приводя Сити в замешательство. Фабрики стоят без работы; магазины завалены товаром. Я только что приказал забрать во Франкфурте и Швейцарии громадное количество английских и колониальных товаров. Шестьсот английских судов, скитавшихся в Балтийском море, не были приняты ни в Мекленбурге, ни в Пруссии и направились к владениям Вашего Величества. Если вы примете их, война затянется; если же задержите и конфискуете их груз, – тогда ли, когда суда будут в ваших гаванях, или же когда товары будут уже свезены на берег, – удар нанесенный Англии, будет ужасен. Все эти товары принадлежат англичанам. Мир или продолжение войны в руках Вашего Величества. Вы желаете и должны желать мира. Ваше Величество может быть уверенным, что мы добьемся мира, если вы конфискуете эти шестьсот судов и их груз. Какими бы бумагами они ни были снабжены, под каким бы именем ни скрывались – французским, немецким, испанским, датским, русским, – Ваше Величество может быть уверен, что они принадлежат англичанам”.

“Граф Чернышев, который возвращается к Вашему Величеству, отлично держал себя здесь”.

“Мне остается только просить Ваше Величество всегда рассчитывать на мои неизменные к вам чувства, которых не могут поколебать ни время, ни события”.

Кроме изложенной в этом письме просьбы, Чернышеву поручено было передать на словах еще другую, которую Коленкуру предписывалось поддерживать всеми силами. Дело шло о Швеции. За несколько дней до этого недовольство Наполеона Швецией снова усилилось. Дело в том, что стокгольмский кабинет только делал вид, что желает исполнять принятые на себя обязательства. Он все время изобретал предлоги не прерывать сношения с англичанами и просил отсрочки. Правда, Наполеон надеялся, что Бернадот, по приезде в Стокгольм, сдержит слово и заставит объявить войну англичанам, но, вместе с тем, чтобы сломить сопротивление Швеции, он искал и другие средства воздействия на нее. Он сделал посланнику Швеции жестокую сцену. Его выкрики доносились до соседних комнат, так что дежурные офицеры, находившиеся рядом с кабинетом императора, сочли нужным из скромности удалиться. “Швеция, – говорил он барону Лагельбиельке, сделала мне в этом году зла больше, чем пять коалиций, с которыми я справился. Она одна, что ли хочет служить складом, откуда все английские и колониальные товары могут найти свободный доступ на континент? – Ну, нет! Если бы даже появился новый Карл XII и стал лагерем на высотах Монмартра, он не добился бы этого от меня.[625] Его гнев был непритворным, но, прежде всего, тут был расчет. Император высказывал свою угрозу в такой резкой форме, потому, что не был в состоянии нанести Швеции удара, так как, в силу своей отдаленности и своего почти островного положения она была недоступна для нас, вне нашего нападения. Но ведь есть косвенный путь добраться до нее. Ведь наш союзник, владения которого прилегают к Швеции, может оказать на ее решения спасительное давление. Одно слово царя, в котором Швеция почувствовала бы возможность вооруженного вмешательства, одно данное царем предостережение, за которым бы можно было предвидеть вторжение русских войск, сделало бы гораздо больше, чем все свирепые слова Франции. Слово царя придало бы силу и значение словам Наполеона. Наполеон мог только свирепствовать, но важно было не это: вся суть была в том, чтобы Россия стала в угрожающую позу. Поэтому император решил просить Александра, чтобы он обратился к правительству короля Карла XIII с строгим внушением, чтобы он напомнил ему о его обязанностях, потребовал бы войны с англичанами а, главным образом, конфискации сваленных в доках Готенбурга колониальных товаров. Возвращаясь, таким образом, к намеченному в Тильзите плану, Наполеон старается воспользоваться Россией для того, чтобы оказать давление на весь Север, чтобы возбранить англичанам туда доступ, закрыть их торговле последние места сбыта и быстро довести их до унизительной капитуляции, “В настоящее время, писал Шампаньи Коленкуру, это единственный предмет его политики. Успех его последних мер заставляет его придавать громадную цену тому, чтобы они всюду применялись, и, притом, настойчиво и строго, до тех пор, пока, они не приведут к желаемой цели – миру”.[626]

Есть основание думать, что наши просьбы не повлияли на императора Александра в желаемом смысле и не изменили его дальнейшего поведения. Мнение его уже установилось, и решения были приняты. Он признавал обязательства, вытекавшие из заключенного в Тильзите договора и из войны с Англией, т. е. изгнание кораблей бесспорно английского происхождения; он не спорил против этого; более или менее добросовестно исполнял эти постановления, но и cлышать не хотел о том, чтобы подчиниться мерам, которые Наполеон опубликовал в простом декрете о нейтральных судах и не признавал за ним права предписывать законы всей Европе.

Сверх того, хотя Наполеон и был прав, утверждая, что почти все нейтральные суда и плавали за счет Англии и что единственным средством добраться до врага было нанести ему удар в лице его самых полезных сотрудников, но своими поступками он ослабил значение своих доводов. Считая себя вправе запрещать другим поддерживать даже косвенные торговые сношения с Англией, он, в интересах французского народа, не лишал себя возможности заключать непосредственно с нею некоторые торговые сделки. Французские суда, снабженные особыми разрешениями, возили на Британские острова продукты нашего земледелия и нашей промышленности. В обмен они привозили некоторые колониальные товары, без которых Франции трудно было обойтись. Недавно одно из судов с таким разрешением было в русском порту. Таким образом, русское правительство получило доказательство существования разрешенной Наполеоном противозаконной торговли и накрыло императора в нарушении его собственных постановлений.

Правда, Наполеон, мог ответить, что он никогда не запрещал своим северным союзникам пользоваться особыми разрешениями, что он даже советовал это, что дозволенная, таким образом, торговля, завися исключительно от доброй воли государей, могла быть использована ими, как средство помочь их подданным пережить трудное время, не облегчая в значительной степени тяжелого положения врага, тогда, как наплыв нейтральных судов в русские порты, в том виде, как это подготовлялось, сводило почти к нулю результаты блокады. Правда и то, что, когда в 1807 г. император Александр сразу порвал прямые сношения с Англией и закрыл произведениям России главный их рынок, он наложил на своих подданных не менее неожиданную и гораздо более тяжелую жертву, чем дополнительные строгие меры, о которых просили его теперь. Но то было в 1807 г. Тогда он горел желанием угодить Наполеону, верил в благотворное влияние союза и ждал от него сказочных результатов. Не будучи, подобно другим государям, в тисках Наполеона, он подчинился его нравственному авторитету. В конце 1810 г., когда он разочаровался в союзе, когда познал, какие тернии и опасности таит он в себе; когда он готов был отказаться от некоторой части приобретенных благодаря союзу выгод и даже собирался наградить Австрию частью княжеств, он уже не хотел, ради чужого ему интереса, усугублять страдания своего народа и запрещать ему вести торговлю с Англией. Сверх того, теперь он не хотел гибели англичан, видя в их сопротивлении последнюю гарантию против окончательного порабощения Европы, и его отказ, хотя он и объяснял его причинами частного и экономического характера, обусловливался, главным образом, соображениями высшей политики. Императоры разошлись в способах действий потому, что преследовали разные цели. Их разномыслие по вопросу о блокаде только вызвало наружу давно существующий антагонизм. В истории их ссоры разлад по поводу блокады являлся следствием, а не причиной их дурных отношений; он был результатом давно прекратившейся между ними дружбы.

Румянцев еще раньше сказал Коленкуру, что принятие в России новых тарифов будет делом неудобоисполнимым и пагубным. “Император, – сказал он, – готов всеми способами вредить Англии, но не следует вредить себе больше, чем врагу”.[627] После наших первых просьб по вопросу о нейтральных судах, Александр имел объяснение с посланником в двух продолжительных беседах. Он говорил спокойно, cдержанно, любезно, но его слова были настолько определенны, что не оставалось ни малейшего сомнения насчет его отрицательных намерений. В продолжение трех лет, – говорил он, – он всегда делал больше, чем требовалось обязательствами, возложенными на него договорами и дружбой к императору. “Поступки, слова, письменные акты – все доказывает, как он старался сделать все, что могло быть полезно и даже просто приятно его союзнику”[628]. Он более, чем кто другой, наносил вред англичанам, он и теперь готов вредить им, но желает сам быть судьей тех способов, которые позволяют ему выполнить его намерения. Рекомендованные ему меры могут быть хороши и действительны в других государствах, но в России они не отвечают ее интересам и нуждам. Русские не могут подчиняться правилам, выработанным и приноровленным для других: это причинит им непосильные тяготы. “Мы не можем, – сказал царь Коленкуру, – шить себе одежду на ваш рост”.[629] По словам царя, к нейтральным судам в русских портах относятся с недоверием. Их подлинная национальность и происхождение их груза проверяется осмотром судовых документов. Установлен строгий контроль, он поручен особым чиновникам, назначенным на эту должность за их безупречную честность и строгое отношение к своим обязанностям. Он оставил за собой право лично пересматривать документы и выносить окончательное решение в каждом отдельном случае. Он готов отнестись к этому делу с удвоенным вниманием, но не может допустить, чтобы между нейтральными судами не было известного числа невинных, которых нетрудно смешать с виновными. Он не хочет подводить всех под одну мерку и не закроет своих гаваней всем торговым судам, которые покажутся в открытом море. В ответ на привезенное Чернышевым письмо императора он благодарил Наполеона за письмо и в сотый раз повторил свои обычные уверения. “Все, что Ваше Величество высказали мне о своей политике и о своих личных чувствах ко мне, – писал он, – доставило мне громадное удовольствием, тем более, что эти чувства вполне соответствуют чувствам, которые я питаю к Вашему Величеству и которые неизменны. Подобно вам, я ничего так не желаю, как продления союза, связующего обоих императоров и обеспечивающего спокойствие Европы. Вы, Ваше Величество, также могли убедиться, что и я, с своей стороны, не упускал случая открыто заявить о существующем между нами самом тесном единении”. Что же касается практических способов достигнуть цели этого единения, то Александр только вскользь упомянул о возникшем между ними спорном вопросе. Он осторожно дал заметить, что устанавливает известное различие между английскими и нейтральными судами, и сделал вид, что понял, будто Наполеон пишет ему исключительно об английских судах. Далее он безусловно отрицал прибытие в его гавани вышеуказанного торгового флота. “Меры против английской торговли, продолжал он, соблюдаются во всей строгости; множество произведенных в моих гаванях конфискаций доказывают это. За это время едва ли прибыло шестьдесят судов разных наций. Нельзя рассчитывать на прибытие новых судов, так как вход в некоторые гавани уже покрылся льдом. Во всяком случае, число этих судов может быть только самое ничтожное. Те же строгие меры будут применены и к ним. Так что те шестьсот судов, о которых пишет мне Ваше Величество, по всей вероятности, вернутся в Англию”[630]. В сущности, нельзя было доказать, что нагруженные английскими товарами нейтральные суда все гуртом ломились в русские гавани. Обыкновенно они собирались в Готенбурге, который с каждым днем все более делался гаванью для торговых судов, где они запасались всем необходимым. Здесь была их главная квартира. Отсюда они направлялись поодиночке или небольшими партиями к берегам соседней империи, где находили радушный прием. Кроме того, часть сложенных в Готенбурге грузов увозилась внутрь Скандинавского полуострова и направлялась к северу до Ботнического залива. По переправе через это внутреннее море, колониальные товары ввозились в Россию, где и сбывались, или же спускались к югу и наводняли Германию. Таким образом, Россия, подобно фильтру, изо дня в день, незаметным образом пропускала через свои владения запрещенные товары. Закрытие шведских гаваней могло бы пресечь зло в самом корне. Оно нанесло бы удар в том месте, откуда в длинный обход отправлялись товары не только для России, но и для Европы. Сделать это было тем более важно, что, по словам царя, он не в силах запретить совершенно их ввоз на свою собственную территорию. Таким образом, вопрос касался Швеции, по меньшей мере, в той же степени, как и России, и Александр сам обратил на это обстоятельство наше внимание. За несколько недель до этого, он сказал Коленкуру: “Настоящее складочное место английских товаров, главный пункт контрабанды – Готенбург… Его и нужно закрыть. Если с приездом принца Понте-Корво у Англии будет отнято это место сбыта, этим будет нанесен удар, который, действительно, даст себя почувствовать в Сити Лондона”.[631]

Когда Александр давал этот совет, он и не подозревал, что Наполеон в скором времени поймает его на слове и обратится к нему с просьбой посодействовать закрытию шведских гаваней. Узнав о втором пункте нашей просьбы, Александр был в большом затруднении. Он вовсе не хотел натравлять на англичан лишнего врага: но, главным образом, не хотел вредить самим шведам, так как его не покидала мысль не только отвратить их вражду, но и привлечь их на свою сторону. Избрание Бернадота не создавало препятствий его плану, напротив, оно могло способствовать его осуществлению.

Прибыв в середине октября в Стокгольм, новый наследник престола занял положение, которое могло вполне успокоить наших врагов. Он объявил войну англичанам только для виду, так как за этой демонстрацией до сих пор не последовало ни одного враждебного поступка, ни одной конфискации. С первых же встреч с русским посланником, Бернадот был на редкость любезен и милостив с ним. Он простер своe внимание до того, что написал царю письмо, в котором в самых изысканных выражениях высказал желание жить в дружбе с соседями. Можно ли было на основании такой предупредительности вывести заключение, что бывший маршал не был “человеком, преданным императору Наполеону”.[632] Восстановив в памяти свои личные впечатления, Чернышев высказал это как непреложную истину. Во время своего пребывания в Вене и во Франции, молодой офицер имел и случай сблизиться с принцем Понте-Корво, и достаточно времени изучить его. Он почуял в нем человека недовольного, завистливого, одного из тех людей, которых и благодеяния, и упреки озлобляют в одинаковой степени. Исходя из этого, он считал возможным использовать во вред Наполеону драгоценный качества этого желчного, злопамятного человека, не говоря уже о тех вполне законных причинах, которые препятствовали Швеции всецело перейти на сторону Франции. Ободренный этими сведениями, Александр с некоторых пор упорно предавался самым смелым надеждам. Каков был бы удар, если бы ему удалось похитить у Наполеона одного из его свитских генералов и превратить в агента России имперского маршала, назначенного главнокомандующим целым народом.

Но как поверить в чувства наследного принца, как поддержать его намерения? Как подойти к нему и, не возбуждая подозрения, осторожно поговорить с ним? Просьба Наполеона давала средство к этому. Опираясь на наши просьбы, царь мог, под предлогом придать большой вес предостережениям России, под маской агента, посланного в Стокгольм со специальным поручением, отправить к принцу доверенное лицо. В глазах Франции это будет агент, которому поручено сделать желаемое Наполеоном внушение, в действительности же он должен говорить как раз противоположное. Вместо угроз он должен ободрить и не скупиться на успокоительные слова; его истинная задача – войти в сношения с Бернадотом и вызвать его на более откровенные разговоры.

Благодаря давнему знакомству с принцем, Чернышев мог лучше всякого другого выполнить это щекотливое поручение. Ему было поручено доставить в Париж ответ Александра на императорское письмо от 23 октября, но при этом он получил приказание ехать через Стокгольм. В письме к императору Александр объяснял витиеватую фразу Чернышева, которая дает понятие, до какой степени он обладал искусством скрывать свои мысли и намерения за безупречными по искренности и правдивости фразами. “Мне кажется, что полковник Чернышев сумел снискать благосклонность Вашего Величества, почему я и избрал его для передачи этого письма, – писал он. – Я приказал ему ехать через Стокгольм, дабы объявить шведскому правительству о желании Вашего Величества, чтобы я поддержал шаги, сделанные вами с целью понудить Швецию порвать с Англией, хотя мною уже получено известие, что это сделано”. Эта фраза и по духу, и по букве вполне отвечала истине. Да, Чернышеву поручено сказать, как страстно, как упорно желает Наполеон, чтобы Россия обратилась к Швеции с протестом и угрозой, только, согласно инструкции, Чернышев тотчас же должен прибавить, что Александр решил не обращать внимания на это желание, что он предоставляет Швеции вполне располагать своими решениями, что она может избрать относительно Англии то поведение, какое ей будет угодно, и может не принимать участия в морской войне. Одним словом, истинная цель поездки а Стокгольм состояла в том, чтобы дать понять, что показную ее задачу никоим образом не следует выполнять. Выдавая, под предлогом исполнения желаний императора его намерения Швеции, Александр надеялся создать себе право на ее благодарность и положить начало примирению, а, может, и прочной дружбе с нею. Таким образом, императоры по-старому стараются тайком оспаривать один у другого позиции, которые дадут им возможность наблюдать друг за другом и успешно вести борьбу. Как только в этой непрерывной игре Наполеон делает какой-нибудь ход, Александр тотчас же протягивает руку, чтобы использовать его во вред своему противнику. Всячески добиваясь склонить на свою сторону Польшу и Австрию, он старается завладеть и Швецией; но в этот раз, далеко шагнув вперед в двуличии, он прикрывает свои происки личиной уступчивости, желанием угодить императору. Просьба Франции об услуге дает ему случай не только не оказать ей услуги, но даже повредить ей.

Чернышев уехал в Стокгольм в последних числах ноября. Чувствуя, что выступает на первые роли, что значение его возрастает, в восторге от поручения, отвечавшего его вкусам и талантам, он бодро пустился в путь и храбро боролся с трудностями, которые создавали ему во время его зимнего путешествия и природа, и дурное время года. Во время переправы через залив ему пришлось пробираться между Аландскими островами “частью пешком, по чрезвычайно тонкому льду, частью на лодке”.[633] Буря задержала его на три дня на пустынном островке, вследствие чего он мог приехать в Стокгольм только ночью с 1 на 2 декабря, страшно измученный и полузамерзший. Оказанный ему в шведской столице прием вернул ему силы. Тотчас по приезде его предупредили, что наследный принц будет очень рад повидаться с ним. Следовало только, чтобы молодой путешественник, по правилам этикета, был сначала представлен Карлу XIII. Чернышев исполнил эту формальность, и тотчас же после аудиенции у короля русский посланник, генерал Сухтелен, проводил его к Бернадоту. Шведский министр иностранных дел Энгерстрем присутствовал при свидании в качестве четвертого свидетеля. Увидев Чернышева, Бернадот тотчас же пошел ему навстречу, бросился ему на шею в буквальном смысле этого слова и несколько раз крепко облобызал. Благодаря присутствию обоих министров, сцена свидания ограничивалась некоторое время этой пантомимой и обычными уверениями в дружбе, но, “когда принц отошел немного от присутствующих”, Чернышев, улучив минуту, намекнул ему, что у него есть к нему поручение, которое должно устранить нежелательное недоразумение по поводу личных чувств русского императора, и что он просит Его Высочество соблаговолить дать ему частную аудиенцию. Крайне заинтересованный, Бернадот назначил свидание на другой день, в воскресенье, после проповеди. (С тек пор, как Бернадот вступил на Шведскую землю, он сделался усердным лютеранином и считал долгом добросовестно соблюдать все обряди религии, которых крепко держались его будущие подданные). Но, с ужасом думай о России, он, не откладывая до завтра, решился осведомить Чернышева со своими взглядами на политику, которой хотел держаться по отношению к ней. Он ничего так не желает, – сказал он, – как поддерживать с Россией наилучшие отношения и никогда не делал ей ни малейших затруднений. “Его Императорское Величество может двинуть свои войска на Восток, на Юг, на Запад”, – Швеция будет спокойна. Швеция отлично понимает, что ее безопасность зависит только от соседнего государства. Она может забыть весь свет, но не Россию. Все это было сказано второпях, полушепотом, но горячим и убежденным тоном. Затем, подойдя к присутствующим, принц “говорил только о безразличных вещах” В воскресенье после проповеди, когда они свиделись без свидетелей в кабинете принца, тот первый заговорил вполне откровенно. Он сказал, что будет говорить, “как с самим собой”. Правда ли, – спросил он, что Россия хочет принудить Швецию к известным решениям? Если это так, то Россия более, чем достигла этого, так как только страх ее вмешательства привел к объявлению войны англичанам – к этому гибельному для страны поступку. Конечно, справедливость требует, чтобы и Швеция “внесла свою лепту в дела континента”. Но отчего же не принять соображение ее положения и ее средств? Более восьми, или десяти месяцев она, не в силах обойтись без доставляемых ей Великобританией колониальных товаров, что же касается конфискации уже выгруженных и сложенных в амбарах товаров, то об этом нечего и думать. Этого не допускают ни уважение к частной собственности, ни законы Швеции. К тому же, Бернадот крайне скептически, относился к мысли воздействовать на Англию применением этих строгих мер. По его мнению, тормоз к установлению всеобщего мира был не в Англии, и, не произнося пока имени Наполеона, а пользуясь только перефразировкой, он дал понять, что главное препятствие к миру заключается “в честолюбии и эгоизме французского правительства”.

Из последней фразы Бернадота, полной задних мыслей, Чернышев понял, что может говорить безбоязненно и что его секретные сообщения встретят радушный прием. В своем донесении царю он говорит: “Подметив истинные чувства принца к Франции и видя, что он по-прежнему откровенен со мной, я сказал ему, что император Наполеон действительно обращался к Вашему Величеству с просьбой поддержать предъявленные им к Швеции требования, но, ввиду того, что со времени Фридрихсгамского мира требования и интересы политики Вашего Величества вынуждают вас желать внутреннего процветания Швеции и сохранения существующих между Россией и Швецией дружественных отношений, вы никоим образом не желаете оказывать давление на волю и решения Швеции, что в этом случае, как и во всех других, она может руководствоваться только своими собственными интересами, без всякой помехи с вашей стороны”.

Едва были произнесены эти слова, как на лице Бернадота явилось выражение величайшего удовольствия, почти восторга; как будто с него свалился тяжкий груз. Он сказал, что теперь ему возвращен покой. Как бы в ответ на полную откровенность Чернышева, он, без всяких околичностей, заговорил о неприятном и тяжелом положении, в какое ставили его французские требования. Разве такого обхождения должен был ожидать он “от государства, которому своей тридцатилетней службой приносил пользу, а, может быть, и честь, разве мог он ожидать чего-нибудь подобного от императора Наполеона, которого изо всех сил поддерживал в известные времена и неоднократно выручал из неприятных и затруднительных положений?” Заговорив на эту тему, он уже не сходил с нее, – и дал заметить и свою беспредельную преданность шведам, и дурные чувства, которые таил в душе против старого товарища по оружию, вcя вина которого состояла в том, что он так страшно обогнал его на пути карьеры, начатой ими в одно время. В этом отношении одна фраза всецело выдала его. “К несчастью, – сказал он, – судьбе угодно было, чтобы из товарища я сделался подданным”. Но, прибавил он, хотя он и простой маршал, он покраснел бы от стыда, если бы ему пришлось рабски подчиняться всем причудам деспотического характера; тем более он не должен переносить “подобных нагоняев” теперь, когда доблестная нация оказала ему честь, избрав его своим главой. Не довольно ли и того, что он привез в подарок шведам разорительную войну. Далее он говорил, что его мучит мысль, что он так дурно отплатил Швеции за здоровье, что эта мысль составляет несчастье его жизни; что он никогда не утешится. Его высокопарные и пылкие выражения, свойственные южанам оживленные жестикуляции, напыщенная речь, до гасконского произношения включительно, от которого он никогда не мог отделаться – все это придавало еще более пикантности странным признаниям, которые с наслаждением выслушивал Чернышев.

Видя, что Бернадот заговорил без удержу, Чернышев не прерывал его и только изредка вставлял свое слово с целью добиться от него еще более важного признания. Вскоре, как бы желая отблагодарить императора Александра за благосклонно-сочувственное отношение к его тяжелому положению, в особенности за то, что тот входит в его положение, и, сильнее подчеркивая сказанное им накануне, Бернадот сказал, что от своего имени и от имени шведского правительства обязуется честным словом: “ни при каких обстоятельствах не предпринимать ничего такого, что мало-мальски могло бы причинить неудовольствие” Его Величеству, императору, всей России. Он сказал, что не примет участия ни в чьих распрях, никогда не будет действовать заодно ни с Польшей, ни с Турцией, даже тогда, когда инициатива враждебных действий будет исходить от Петербурга. “Его Императорское Величество может вести войну с Константинополем, Веной или Варшавой, и Швеция не шелохнется. Жить всегда в единении с Россией – вот ее единственная цель”. С этих пор Россия должна смотреть на нее “как на свой верный сторожевой пост”, и верить, что новый наследный принц “стал человеком, всецело преданным Северу”. Такими речами, продолжавшимися в течение двух часов, Бернадот преисполнил сердце Чернышева радостью и надеждой. В заключение, желая сделать еще шаг к сближению, он пригласил Чернышева на другой день позавтракать запросто, вдвоем.

В период этих разговоров французский представитель в Швеции бессознательно оказал содействие планам Чернышева и облегчил его задачу. Барон Алькиер был человек деятельный, с твердым характером. К несчастью, как бывший член Конвента, где он подавал голос за самые гнусные меры, он сохранил от своего якобинского прошлого оттенок резкости и нетерпимости. Он был груб в обращении, обладал полным отсутствием такта и в придачу ко всему этому сохранил замашки члена народного Конвента. Вместе с тем, дурно сложившаяся семейная жизнь и незаконная семья, которую он привез из Неаполя в Стокгольм, не позволили ему бывать в свете, где, по своему положению, он должен был играть выдающуюся роль. Это ложное положение, причинявшее ему немало страданий, делало его еще более желчным и раздражительным. Из-под вышитого мундира дипломата в нем проглядывал характерный, своенравный революционер, и, что еще хуже – революционер ожесточенный. Его слова дышали надменностью, язвительностью и задором; он только тем и занимался, что бранил правительство и страну, при которых состоял представителем.

О наследном принце он говорил в совершенно неприличных выражениях. Он охотно допускал, что “принц добрый малый, добрый человек и не без талантов”, но с южной, горячей, “вулканической головой”. Он говорил, что принц легко поддается самым разнородным внушениям, что у него на дню семь пятниц, никакой последовательности в мыслях; полное или почти полное отсутствие характера – ничего такого, что требуется от него, как от человека, на долю которого выпала задача овладеть положением в тяжелые времена и подавить волнения, сделавшиеся в Стокгольме хроническими и заставляющие думать “о временах террора во Франции”. Принц, говорил он, никогда не сумеет восстановить порядок хорошим государственным переворотом, а, между тем, это единственное “что могло бы спасти Швецию”. Шведов же Алькиер считал народом легкомысленным, заносчивым, пустомелями и называл “северными гасконцами”. Впрочем, он признавал, что положение их отчаянное, что полный разрыв с Англией поставит их в самое бедственное положение, и не скрывал, что в инструкциях ему предписано требовать почти невозможного. Тем не менее, говорил он, раз такова воля императора, следует, чтобы невозможное свершилось. Он говорил это всякому встречному и более всего Чернышеву. Чтобы доказать, что Франция располагает Россией, он делал вид, что состоит в самых близких отношениях с эмиссаром русского двора, относился к нему с полным доверием, – что было громадной ошибкой с его стороны, – и распространял по городу, что флигель-адъютант царя приехал исключительно с целью вразумить упрямую Швецию.

Своими оскорбительными речами, которые не оставались неизвестными Бернадоту, он, без всякого повода, без всякой надобности, обижал и раздражал принца. В тот день, когда Чернышев завтракал у Бернадота, тот, лишь только сели за стол, “выслал лакеев” и тотчас же в выражениях, полных горечи, намекнул на слова французского посла и на приписываемые им России намерения. Видя, как он расстроен и удручен, Чернышев счел это обстоятельство чрезвычайно удобным, чтобы повторить свои утешительного свойства сообщения и постарался посильнее подчеркнуть их значение, ибо, думал он, при данных условиях они должны произвести еще большее впечатление. Поэтому он еще раз сказал, и положительно утверждал на все лады, что Россия никогда не примкнет ни к каким принудительным и суровым мерам против Швеции; что его государь нарочно прислал его, чтобы, полагаясь на скромность принца, передать ему свое непоколебимое решение.

При этих словах, вполне успокоившись, вне себя от радости, Бернадот не знал, как выразить свою благодарность. Он придумывал, как бы придать большую цену вчерашним уверениям. Накануне он дал честное слово никогда ничего не предпринимать против России, теперь же он давал клятвенное обещание и заговорил уже о письменном обязательстве. В дальнейшем разговоре он выставлял себя жертвой Наполеона. Его чрезмерное, мешавшее ему верно смотреть на вещи, тщеславие заставляло его иногда делать наивные промахи. Так он додумался до того, – и не на шутку воображал это, – что император завидует ему. – Император, – сказал он, – всегда обставлял его так, чтобы погубить его, что “император очень заботился, чтобы одной славой на свете было меньше. Если он так сурово относится к Швеции, то, конечно, делает это не только из желания властвовать над всем миром, но также и “из чрезвычайного нерасположения к нему”, из желания напакостить и сделать неприятное ему, Бернадоту. А между тем, сколько услуг оказал маршал Бернадот своему бывшему главе? Из каких только затруднений не помогал ему выкручиваться? Он неумолкаемо говорил о своей самоотверженности, о своем бескорыстии, и все его слова клонились к тому, чтобы доказать, что Наполеон был ему всем обязан и всегда платил ему черной неблагодарностью. Но, – сказал Бернадот, возвращаясь к прежней теме разговора, – тона, принятого с недавнего времени со Швецией, нельзя допускать во второй раз, и, воодушевляясь мало-помалу, опьяняясь своими собственными словами, он не удовольствовался обещанием России доброжелательного нейтралитета, а дошел до того, что начал строить предположения о разрыве и войне с Францией. Он скорее готов “с честью погибнуть с оружием в руках, – говорил он, – но не позволить унизить нации, которая избрала его своим вождем. Если Россия не вмешается в дело, император Наполеон не будет в состоянии добраться до нее, да если бы он и смог сделать это, посмотрим еще, чью сторону возьмут французские солдаты, раз они будут на шведской территории. Солдаты хорошо знают его, любят и уважают; он командовал ими во многих случаях и может до известной степени рассчитывать на них”.

“В это время, – прибавляет Чернышев в своем донесении, – разговор был прерван, и принц, которому нужно было ехать на парад, пригласил и меня. Перед фронтом Чернышев увидал снова того блестящего генерала, которого знавал в армии на Дунае, вождя с осанкой Марса, с орлиным взглядом, с развевающимися по ветру густыми волосами. Что его особенно поразило в Бернадоте, так это полная непринужденность, с какой он вошел в свою новую роль. Ничто не давало в нем чувствовать случайного человека; ни одного неверного или неуместного движения. С спокойным достоинством делал он смотр войскам, прекрасно держал себя перед собравшимся народом, принимал прошения, раздавал деньги бедным, принимал почести и приветствия, как будто был рожден царствовать.

Бернадот расстался с Чернышевым только для того, чтобы отправиться к королю, которому оказывал самое глубокое почтение. На другой день он снова пожелал повидать русского офицера. На этот раз он оставил его у себя завтракать и обедать. Ввиду того, что Чернышев не мог дольше откладывать своего отъезда в Париж, принц, прежде чем окончательно расстаться с ним, передал ему одно письмо для, императора Наполеона, другое – принцессе Полине. В первом он просил небольшой отсрочки для выполнения своих обещаний, во втором просил принцессу Полину быть его заступницей. Он просил и Чернышева оказать ему в Париже ту же услугу, т. е. взять под свою защиту его дело, ознакомить императора с печальным положением Швеции и просить снисхождения. Дело в том, что пока еще он боялся держать себя вызывающе с Наполеоном, и одну из причин, заставивших его отложить ссору, он не скрыл от своего нового друга. “Принц, – писал Чернышев, был настолько откровенен, что сказал мне, что вынужден сдерживать себя, ибо Швеция так бедна, что ему необходимо извлечь из Франции все свое имущество до последнего франка.

Но эта благоразумная осторожность не помешала ему, несколько минут спустя строить самые геройские планы. Пусть Наполеон, – говорил он, воздержится от нападения на Швецию; он может наткнуться “а вторую Испанию. “Если воодушевить шведов и талантливо руководить ими”, их можно сделать непобедимыми – и Бернадот уже видел себя укрывшимся в северных льдах, окруженным верным народом, подающим миру великий пример твердости и отваги.

Придумав для себя эту блестящую роль, он хвастливо рисовался в ней перед своим слушателем. Несмотря на то, что увлекаясь пылким воображением и страстью к хвастовству, он позволял себе иногда строить и развивать подобные планы, в нем было слишком развито понимание истинного положения вещей, чтобы серьезно останавливаться на своих мечтаниях. Осторожный и предусмотрительный, несмотря на свое фанфаронство, он думал про себя, что по всей вероятности, и для усыновившего его отечества, и для него лично ссора с Францией будет менее опасна, чем ссора с Россией; что они могут оставаться даже в выигрыше, и в этом-то отчасти и был секрет его поведения. По его мнению, предполагая даже, что победоносная война вернет шведам Финляндию, успех этот будет слишком кратковременным. Он будет только поводом к целому ряду войн, и победа, в конце концов, останется за тем, у кого больше батальонов, т. е., за государством, располагавшим сорока миллионами человек против четырех. Наоборот, если Швеция примирится с потерей Финляндии, если она бесповоротно откажется от мысли вернуть свои потери на континенте, если ограничит свои задачи Скандинавским полуостровом и на нем спокойно будет расширять свои владения, она не только обезоружит вражду своей грозной соседки, но и приобретет в ней покровительницу, и, таким образом, обеспечит безопасность своей единственной незащищенной границы. Устранив себя от Европы и ее великих дел, она поставит себя в более скромное, но зато более верное положение, положит начало своему спокойствию в будущем, не отказываясь, однако, от права получить немедленно весьма ценные возмещения. Не выгоднее ли ей искать не реванша, а компенсации? Вместо того, чтобы упорно смотреть на Восток – на Финляндию, отчего не обратить свои взоры на Запад – на Норвегию, которая как бы сама собой напрашивается ей в вознаграждение? По приезде в Стокгольм Бернадот в главных чертах предусматривал этот план, который ему пришлось осуществить впоследствии и который дал ему случай сыграть в истории роль не столько славного, сколько полезного деятеля.[634] Но он не смотрел еще на этот план, как на нечто непреложное. Склонный преувеличивать значение своих наблюдений, Чернышев, без сомнения, зашел слишком далеко, донося в Петербург, что император Александр отныне же мажет располагать наследным принцем и вертеть им, как ему угодно.[635] Как человек практичный, Бернадот будет считаться с обстоятельствами и руководствоваться их указаниями. Во всяком случае, корда наступит для него время окончательного решения, главную роль будут играть два элемента, с которыми он сроднился: политическая идея и страсть. С одной стороны, создавшееся в его уме представление об истинных интересах Швеции, с другой – ненависть к Наполеону всегда будут давать сильный перевес в пользу России! Быть может, Чернышев и заблуждался, приписывая уже теперь непреодолимую силу этим двум двигателям, но он отлично подметил и тот и другой двигатель, и, по всей справедливости, мог похвастаться, что не только подметил, но и сумел воспользоваться ими. Для этого стоило пожертвовать несколькими днями и задержать доставку письма, в которой Александр отвечал на требования Франции вежливо, но уклончиво.

Еще задолго до приезда Чернышева Наполеон из других источников узнал, что Россия откажется присоединиться полностью к его системе ведения войны. В последних числах октября Куракин передал ноту, в которой его правительство, вместо того, чтобы высказаться по двум вопросам – о тарифах и нейтральных судах – ограничилось неопределенными обещаниями содействия и утверждения строгого надзора за судами. В это время с Севера прибыли знаменательные вести. Часть собравшихся в Балтийском море судов, полное число которых дошло теперь до тысячи двухсот, выгрузили свою кладь в России. Громадный транзит товаров по-прежнему шел через Россию, наводнял колониальными товарами великое герцогство и снабжал ими Германию. Под впечатлением этих фактов Наполеон приказывает приготовить ответ на ноту Куракина. Он хочет, чтобы он был составлен “крайне вежливо и мягко”, но содержал в себе “истины, которые не мешали бы знать России”[636]. В нем, в весьма энергичной форме будут воспроизведены все наши доводы и наши просьбы, и в заключение будет сказано: “Доколе английские и колониальные товары будут идти через Россию в Пруссию и Германию, доколе мы будем вынуждены задерживать их на границах, до тех пор будет очевидным и тот факт, что Россия не делает того, что надлежит, дабы нанести вред Англии”.[637] Набросав план этой ноты, император поручил Шампаньи оформить ее, как вдруг в первой половине ноября получил отчет о разговорах Александра с Коленкуром, в которых царь принципиально высказался против поголовного изгнания нейтральных судов. По этому заявлению о невозможности согласиться на его просьбы, которое как бы заранее служило ответом на его письмо, он понял, что ему сказано достаточно. Теперь он потерял всякую надежду на то, что его выслушают с должным вниманием и исполнят его просьбы и понял, что Россия никогда не поможет ему доконать Англию.

На этот раз он затаил гнев. Ускорение разрыва не было в его интересах, поэтому он сдержался и скрыл свои чувства. К тому же, сознавая, что у него нет законного основания быть требовательным и что Россия, отклоняя его просьбы, не давала ему никакого права выразить ей свое неудовольствие, он воздержался и от жалоб. Мало того, отказываясь от надежды убедить Александра, он счел бесполезным продолжать и обострять спор, который мог привести преждевременно к раздору. Он переделывает и сокращает приготовленную Куракину ноту, превращая свою горячую просьбу в простую декларацию принципов.[638] У него не вырывается ни одного слова, которое могло бы выдать его враждебное настроение. Он решил, что, когда увидит Чернышева, он “сдержанным тоном, не высказывая ни малейшего гнева”, скажет ему, что считал своей обязанностью ознакомить русского императора “с единственным способом покончить с англичанами, но так как император Александр считает, что этот способ не отвечает интересам его страны – что, может быть, вполне справедливо – он уже не придает ему столь важного значения”.[639] Если, думает он, России для того, чтобы успокоиться насчет наших намерений, нужны только фразы о миролюбии, он не откажет ей в этом удовольствии, на то и Коленкур в Петербурге, чтобы говорить их. Только ради этого он и оставляет там своего посланника, который неизменно пользуется благосклонностью царя.[640] Но не ожидая уже ничего от России, он при достижении цели своими единичными усилиями совершенно перестанет считаться с интересами и обидчивостью Александра. Для борьбы с Англией он без всякого стеснения будет распоряжаться всеми странами, которые занимает своими войсками или удерживает за собой. Он всюду будет действовать сообразно своим необузданным теориям, будет кроить королевства, перемещать границы, распределять и размещать человеческий материал, как будто он знает, что его смелые нововведения еще сильнее вооружат против него Россию, то он немедленно же станет приводить их в исполнение – прежде, чем мир с Портой вернет войскам царя полную свободу действий. Если после мира на Востоке, который, вероятно, будет заключен в течение будущего года, император Александр будет держаться пассивного положения, если он безропотно примирится с тем, что он будет делать, он предоставит его одиночеству и займется исключительно Англией. Но он считает более вероятным, что, развязавшись с Турцией, Россия открыто перейдет на сторону наших врагов, – если только они до тех пор не сложат оружия, – что тогда она сбросит маску с своих враждебных намерений; но к этому времени он и сам успеет усилить свои войска в Германии и восстановит свою великую армию. Тогда в его распоряжении будет огромное количество людей, неизмеримо более того, что он до сих пор вводил в дело; столько войск, что их вполне будет достаточно, чтобы навсегда устранить Россию с европейской сцены или силой заставить ее снова вступить в союз. Мысль, что неизбежно придется кончить этим, что ему предстоит решительная кампания на Севере, представляется ему, как завершение его трудов, и властно овладевает его умом. Теперь перспектива этой кампании, мысль о которой только по временам приходила ему на ум, все ярче выступает из-за нынешних его предприятий. Она непрерывно растет, поднимается над горизонтом и во все более ярких чертах обрисовывается и выступает в тумане будущего.

В настоящее же время Наполеон считает нужным самовластно пустить в ход целый ряд жестоких мер. Он положительно неистовствует в деле захватов и накладывает самую суровую опеку на те страны, куда ему важно не допускать англичан, или откуда необходимо изгнать их. Что касается Юга, он находит, что наступил удобный момент для окончательного подчинения Испании. На окраине полуострова Массена занял, наконец, Португалию. Он прогнал армию Веллеслея, прошел мимо Каимбры, овладел господствующими над Лиссабоном позициями, и, по последним известиям, находился в пяти милях от Лиссабона. Конечно, трудно судить о ходе и оборотах военных операций, скрытых за густой цепью гор, откуда могли доходить только смутные и преувеличенные слухи об ожесточенной борьбе. Тем не менее, Наполеон ежеминутно ждет известий, что Массена занял Лиссабон, что Веллеслей сел со своими войсками на суда и что Португалия очищена от неприятеля. В надежде на такой благоприятный исход дела, он предписывает правительству в Мадриде начать переговоры с мятежными кортесами Кадикса и в последний раз потребовать от них признания французской династии и Байоннского договора. За это признание он готов согласиться не нарушать целости Испании, в противном же случае, в наказание за ее сопротивление, он просит расчленить Испанию, присоединить к Франции северные провинции, и с высоты своих перенесенных до Эбро границ, всей своей тяжестью налечь на изувеченную Испанию. Склонный по складу характера вести сразу много дел, он желает, чтобы одновременно с покорением полуострова были приняты решительно меры на Северном и Балтийском морях. Откладывая до сих пор, из желания не портить отношений с Россией, решение участи ганзейских городов и прилегающих к ним территорий, теперь он решает присоединить их к своей империи. Это решение созрело в нем уже 14 ноября, через три дня после получения им отказа Александра применять к нейтральным судам выработанные им правила, но об этом решении Европа должна узнать только через месяц из опубликованного сенатского решения.

Он замещает своих консулов и командующих войсками в Бремене, Гамбурге и Любеке префектами, иначе говоря, подменяет оккупацию присоединением; он ставит в суровые тиски своей администрации те страны, на которые до сих пор распространялась только сфера его влияния, и надеется таким путем отнять у Германии всякую возможность стремиться к независимости. Он думает, что тогда ему легче будет использовать для морской борьбы соединенные под его властью страны, легче будет поднять против врага другие народы и выставить против него новые силы. Главным же образом, он хочет доказать англичанам, что каждый их отказ вести переговоры, каждое проявление упрямства будет стоить им бесспорного бедствия, будет сопровождаться окончательным закрытием какого-нибудь необходимого для их торговли рынка. Весной он объявит им, что единственное средство спасти Голландию и ганзейские города – это немедленное заключение мира. Лондонский кабинет остался глух к этому предостережению, Голландия была присоединена. Недавно на совещаниях в Морлеи по поводу обмена пленников, во время переговоров, которые могли привести к переговорам о мире, английское министерство проявило только злую волю и неуступчивость. Следовательно, необходимо, чтобы угроза была приведена в исполнение, чтобы немецкие гавани постигла участь Голландии, чтобы господство Франции на побережье распространялось непрерывно, роковым образом сокрушая на пути все преграды, по мере того, как англичане будут упорно распространять и удерживать за собой исключительное господство на морях. Такое поступательное движение вперед, положенное Наполеоном в основу своих действий, приводит его к поступкам, которые являлись вызовом человеческому разуму и здравому смыслу. Он доходит до того, что хочет создать чудовищную по размерам империю, уродливую по форме и величине, состоящую, сказал бы я, из двух рук, из которых одна начиналась у Альп и Рейна и протягивалась вдоль побережья Средиземного моря за Рим включительно, а другую проектировалось протянуть по немецкому побережью в виде узкой полосы французских департаментов от острова Текселя до Любека. Этими руками он хотел охватить центральную Европу, изолировать ее от англичан, устроить из всего побережья континента один непрерывный фронт для обороны и нападения, и, выпустив декрет об отлучении от мира Британских островов, подвергнуть их строгой и правильной блокаде. На Юге он может, не наталкиваясь на сопротивление, подвигаться вперед, сколько ему угодно, так как на своем пути он встречает только слабосильные, безвольные, уже подчинившиеся его влиянию народы. На Севере же, стоит ему сделать еще один шаг вперед, – и он натолкнется на препятствие, на единственное, способное к сопротивлению государство, оставшееся в целости от стертой с лица земли Европы, т. е. на Россию. Уже одним тем, что он довел до Балтики свои границы, он наносит безопасности России удар, более сильный и более серьезный, чем все предыдущие.

Нужно сказать, что присоединение побережья носило в самом себе зачаток прямого конфликта с Россией. Для того, чтобы придать нашим новым владения больше устойчивости, необходимо было подвергнуть участи ганзейских владений и некоторые другие территории, которые должны были служить для связи и округления наших владений и для непрерывности береговой границы. Для этого нужно было отрезать от Вестфальского королевства и от великого герцогства Бергского их северные провинции, и, сверх того, проглотить некоторые княжества, которые, благодаря чресполосице германских государств, были вкраплены в страны, подлежащие аннексии. Среди маленьких государств, предназначенных к экспроприации, лежало, между прочим, герцогство Ольденбургское – узкая полоса земли между восточной Фрисландией и Ганновером, прилегавшая на севере к широкому устью р. Яде, уже занятому и укрепленному нашими войсками, Ольденбург был удельным владением древнего дома, который состоял в родстве с домом Романовых. Теперешний герцог был дядей императора Александра, который мог смотреть на Ольденбург, как на фамильную собственность. Дойдет ли Наполеон до того, чтобы поступить с протеже царя, с его родственником, так же, как и с соседними князьками? Решится ли отнять у него его владения, назначив ему денежное вознаграждение или пенсию, и лишив таким образом царя прав на его фамильную собственность?

Не желая причинять неудовольствия императору Александру, он не прочь был сделать исключение в пользу Ольденбурга. Сначала он остановился на мысли пощадить герцогство. Он хотел окружить его нашими владениями, нашими таможнями и, включив в нашу военную и фискальную систему, иначе говоря, заточив и замуровав его в своей империи, предохранить от всякого общения с Англией. Но такое нарушение общего правила он допускал только скрепя сердце. Получавшийся вследствие этого перерыв нашей морской границы не отвечал его принципам, мозолил ему глаза. Несколько дней спустя он решил, что герцог, вероятно, не откажется обменять призрачную верховную власть на более прочное положение в другой части Германии. В ожидании сенатского решения по поводу ганзейских городов, он приказал рассмотреть вопрос об Ольденбурге, а сам тем временем подыскивал, где бы найти равнозначащее владение, и остановился на мысли, что таковым мог бы быть Эрфурт с прилегающими к нему землями. Это составляло шестую часть герцогства “по поверхности, третью по населению и немного более половины по доходности”.[641] В случае надобности, прибавка соседних земель могла бы дополнить разницу.

13 декабря было издано сенатское решение. В нем санкционировалось присоединение Голландии и объявлялось о присоединении немецкого побережья, не входя пока в подробности о тех странах, которые подлежали присоединению. В то же время император объявил – и даже приказал написать об этом своему посланнику в России, – что герцогу Ольденбургскому придется сделать выбор между двумя решениями: или остаться на месте и согласиться на те ограничения его верховных прав, которые будут связаны с учреждением французских таможен, или же отказаться от своего герцогства и получить взамен Эрфурт.[642] Особому послу поручено было предложить герцогу вторую комбинацию, но давалось понять, что его воля ни в коем случае не будет стеснена и что он свободно может выбрать любое из двух.

В действительности же, эта оговорка была простой формальностью. Император не сомневался, что его желание будет принято за приказание. Но оказалось, что герцог, смотревший на себя, как на временного владельца, не счел себя в праве распоряжаться родовым имуществом своего дома. Он предпочел приятной с виду местности Эрфурта бедные пески, которыми издревле владели его предки. Он просил разрешения остаться в Ольденбурге, при каких бы то ни было условиях. В кротких и почтительных выражениях он отклонил обмен.

[643] Между тем, французские власти, исходя из общих выражений сенатского решения и не сомневаясь в согласии герцога на обмен, появились в герцогстве, отстранили местную администрацию и завладели денежными кассами. Герцог протестовал во имя своего признанного самим императором права, теперь дерзко попираемого. Но Наполеон не допускал, чтобы протест вассала – какого-то маленького члена Конфедерации – мог задержать развитие его господства и принудить Францию к отступлению. Он разрешил затруднение, которое не удалось ему распутать, как истинный самодержец. 22 января 1811 г., он подписал декрет, в котором приказывалось: вступить во владение Ольденбургом, права же герцогской семьи перенести на Эрфурт.

Этим грубым поступком он нарушил 12-ю статью тильзитского договора, в которой говорилось, что герцоги Ольденбургский Саксен-Кобургский и Мекленбург-Шверинский “каждый в отдельности будут восстановлены в полном и мирном владении своими государствами”. Правда, не желая ускорять конфликта, он велел сделать герцогу Виченцы запрос о средствах смягчить неудовольствие в Петербурге;[644] но, поддавшись слепому убеждению, что воля его должна быть законом всему миру, он оказался в результате виновным пред Александром в неуважении к нему лично, в нанесении ему ничем не вызванного и совершенно не нужного явного оскорбления, которого нельзя было ни оправдать, ни извинить.

Но 31 декабря 1810 г., за три недели до вышеизложенного, еще до получения Александром известий о присоединении ганзейских городов и об опасности, угрожавшей Ольденбургу, царь, без всякого повода со стороны Наполеона, первый открыто нанес удар союзу. Это произошло в области торговых интересов, к которым Наполеон относился особенно чутко и подозрительно. В Тильзите, по 27-й статье опубликованного договора, обе договаривающиеся стороны обязались: вперед до заключения торговой конвенции восстановить экономические сношения в том виде, как это было до войны. Это значило временно ввести в действие договор 11 января 1787 г. – единственный договор, который до того был заключен между Францией и Россией. По этому акту, который был одним из последних и наиболее полезных успехов королевской дипломатии, наши произведения в России пользовались в некоторых отношениях привилегиями и были обложены весьма умеренными пошлинами. Восстановление этого договора в 1807 г., в связи с обязательствами против Англии, считалось в Петербурге одной из причин острого кризиса, наносившего ущерб материальным интересам и благосостоянию народа, ибо, вследствие прекращения торговли с Лондоном, Россия не могла сбывать произведений своей страны, тогда как ввоз французских товаров по суше принял весьма широкие размеры. Французские товары состояли, главным образом, из дорогих предметов роскоши, приобретение которых уносило из России громадное количество звонкой монеты, которая не возмещалась, как в нормальное время, деньгами, получаемыми от морского экспорта. Торговый баланс, – говоря языком и ссылаясь на доктрины того времени, страдал от этих ничем не вознаграждаемых потерь. Советники царя по финансовой части приписывали этой причине сильное понижение курса, которое разоряло нацию и тревожило правительство. В конце 1810 г. Александр уступил убеждениям своих советников и изменил это положение самовластной мерой, не считаясь с тем, как это могло отразиться на политических отношениях России. Не посоветовавшись с Наполеоном и не предупредив его, он приказал комитету из сведущих людей выработать, а затем опубликовать знаменитый указ, в котором по переделке всех таможенных ставок, главный удар наносился Франции, причем положение, установленное договором, изменено было простым указом.[645]

По этому указу, товары, ввозимые по суше, т. е. французские, были обложены суровыми, а некоторые даже запретительными пошлинами. В случае проникновения их в Россию путем контрабанды, приказано было сжигать их. Это было равносильно объявлению Франции экономической войны, – самой жестокой и самой несправедливой из войн. Что же касается привозимых морем товаров, т. е. не французских, то указ в принципе ставил их в лучшие условия и ни в коем случае не присуждал к истреблению, если они попадали путем контрабанды. Конечно, своя рубашка к телу ближе, правда, и то, что применение новых тарифов не касалось государств, с которыми Россия вела войну. Для них безусловный запрет сохранял, по-прежнему, силу закона, так что гавани, как и прежде, были закрыты товарам бесспорно английского происхождения, но, по толкованию указа самим Александром[646] благоприятствующие постановления этого акта применялись к торговле, которая происходила на бортах нейтральных и специально американских судов, т. е., к той торговле, на которую Наполеон смотрел, и не без основания, как на самую доходную статью британской торговли, и считал необходимым не допускать ее. Следовательно, указ покровительствовал Англии за наш счет. Торговый разрыв с Россией становился для нас еще тяжелее, благодаря облегчениям, допущенным в пользу наших соперников. Новый таможенный режим вдвойне оскорблял чувство тесной солидарности, которая официально лежала в основе отношений между Францией и Россией. В наши дни один государственный человек сказал: “Экономическая война несовместима с политической дружбой”. Насколько же она не была совместима в те дни, когда Наполеон старался на экономической почве сломить упорство англичан, когда он на эту почву перенес центр тяжести борьбы, в которой хотел заставить всю Европу принять участие! Отдалиться от нас на этой почве и сделать шаг навстречу нашим врагам значило резко подчеркнуть наступившее разногласие в интересах, полную противоположность основных начал политики и пред лицом всего мира отречься от союза.[647]

Таким образом, Наполеон и Александр на протяжении двадцати дней, независимо друг от друга, – так как указ Александра не может быть рассматриваем, как ответ на деспотические поступки Наполеона, – дошли до того, что нарушили букву договора, от духа которого уже давно отреклись. Они почти бессознательно приблизились к естественному результату, т. е. к неизбежному концу предпринятого ими в разных направлениях движения, которое в течение десяти месяцев удаляло их друг от друга. Оба сдерживали себя до тех пор, пока видели в союзе средство обеспечить себе взаимные поблажки. Они допускали этот тормоз, потому что в их руках был еще рычаг к нему. Теперь же, когда Наполеон потерял надежду на активное содействие России против Англии, а Александр отказался от возможности полностью удержать за собой княжества, они приходят к убеждению, что их обязательства частью погашены, частью потеряли свою силу, они видят в них только ненужные, просроченные векселя и инстинктивно хотят избавиться от них. Теперь, во всех своих заявлениях и действиях, Наполеон руководствуется только тем, что ему удобно и желательно. С своей стороны, и Александр считает нужным мало-помалу освободить свой народ от навязанных ему лишений, хочет дать свободу подавленным страстям, знати, предоставить ей снова занять прежнее положение, позволить ей высказывать ему свои мысли и диктовать свои желания.

В то время, к описанию которого мы подошли, смелость царя можно приписать еще одному особому обстоятельству. Начатые шесть месяцев тому назад военные приготовления были закончены. Россия была готова к войне. Между тем как Наполеон думал, что все ее боевые силы заняты на Дунае и что у нее нет свободных войск, ей удалось под прикрытием непроницаемой тайны с неимоверными усилиями сохранить в секрете свою деятельность, мобилизовать и сосредоточить около своей западной границы двести сорок тысяч войск. Александр знает, что списочный состав войск весь налицо, что магазины сформированы, снаряды и провиант припасены. Он знает, что в его распоряжении “вполне организованные”, в полной боевой готовности двадцать одна дивизия пехоты, восемь дивизий кавалерии и тридцать два казачьих полка. Итого, две армии, из которых одна стоит на первой линии, другая – с резервом в сто двадцать четыре тысячи человек – на небольшом расстоянии позади первой, присоединится к ней по первому сигналу.[648] Против себя, по ту сторону границы, царь видит только пятьдесят тысяч поляков герцогства, за ними сорок шесть тысяч французов, разбросанных по крепостям или размещенных в нижней Германии, окруженных весьма сомнительными союзниками. Он знает, что раньше нескольких месяцев Франция ни в коем случае не может объявить ему войны, следовательно, он может, не подвергаясь немедленной опасности, открыто заявить о своем экономическом отложении.

Даст ли он Наполеону время подготовить средства к мести и отомстить? Отложит ли он делающуюся неизбежной войну до тех пор, пока завоеватель развяжется с Испанией, пока тот соберет воедино все свои войска, создаст новые армии, займет снова Германию и сплотит против России всю Европу? Теперь, когда превосходство сил может возместить неравенство талантов, не предписывается ли русским самим благоразумием сделаться предприимчивыми и смелыми, не следует ли им воспользоваться своим преимуществом, постараться выиграть во времени и броситься на не готового к бою противника? Действительно, имея в своем распоряжении средства, собранные в видах обороны, Александр поддался искушению употребить их для нападения. От горделивого сознания, что в этот раз в материальном отношении он сильнее Наполеона, что он лучше его вооружен, что он в состоянии напасть первым и напасть внезапно, царь приходит в восторженное состояние, – он опьяняется этой идеей; у него кружится голова. Мысль поднять Европу против Наполеона, желание самому стать во главе ее, мечта заменить гнет Франции благодетельной гегемонией России – все это охватывает его ум, приводит в трепет его душу. План – хитростью вторгнуться в Польшу, который уже несколько месяцев тому назад зародился в его уме, теперь начинает быстро зреть и достигает полного расцвета. Случай кажется ему слишком подходящим, чтобы отказаться от мысли использовать его, чтобы не воспользоваться особенно благоприятным стечением обстоятельств, и мы наблюдаем, как в течение нескольких дней он решает от приготовлений к делу перейти к самому делу.

8 января 1811 г., девять дней спустя после указа, узнав о присоединении ганзейских городов, но не зная еще о захвате Ольденбурга, т. е., о частной, нанесенной лично ему обиде, он поверяет свой план своему другу, и его переписка с Чарторижским, которая никогда не прекращалась, принимает совершенно новый характер. Она становится на определенную почву и приобретает совершенно новое значение. Теперь он не ищет советов, не высказывает смутной идеи, не предлагает ее на обсуждение своего друга. Напротив, он ставит целый ряд вопросов, на которые требует определенного ответа и поверяет ему вполне готовый план.

Его цель – ниспровергнуть присвоенную захватным правом власть Франции над Европой: план действий – первым делом объявить о восстановлении Польши и провозгласить себя ее королем, одновременно с этим перебросить в Варшаву сто тысяч русских, которые “тотчас же получат подкрепление в сто тысяч”.[649] Солдатам герцогства будет предложено присоединиться к ним. Если поляки согласятся на это предложение, первая оборонительная линия Франции будет уже уничтожена, переход через Вислу совершен, Данциг обойден и отрезан. Тогда Россия, спокойная, – благодаря обещанию Бернадота, – за свою собственную территорию, быстро дойдет до Одера и появится на пороге Германии. Тут, по присоединении к ней Пруссии, количество ее войск возрастает до трехсот тридцати тысяч, но может быть доведено и до пятисот, “если Австрия за предложенные ей выгоды выступит также против Франции”.[650] Терпение Германии иссякло. Вид армий, идущих в бой за ее освобождение, вызовет всеобщее увлечение, измена сделается заразительной. Горячий патриотизм, ненависть к чужестранному владычеству, любовь к независимости будут непрерывно доставлять коалиции новых членов. Благородные страсти, которые еще недавно были неотъемлемой принадлежностью французов и составляли их главную силу, будут теперь на стороне сражающихся заодно с Россией, и, перейдя в другой лагерь, перенесут туда и победу. Но, чтобы обеспечить за собой успех или даже только возможность действовать, необходимо заручиться содействием поляков герцогства с самого начала военных операций. Таким образом, судьба Европы в руках этих пятидесяти тысяч человек. Перейдут ли они, спрашивает царь, на сторону того, кто первый предложит им “не надежду на восстановление их родины, а полную уверенность в этом?” Можно ли ожидать, что, если привести в исполнение все их упования, они ради этого порвут свои добрые отношения с Наполеоном и тотчас же решатся переменить фронт? Александр готов дать им торжественное свое слово. Он обещает им не только либеральную конституцию, но и родину, в которую войдут, кроме герцогства, и русские губернии, и, которая, вероятно, будет еще увеличена австрийской Галицией. Но, прежде чем предпринять что-либо, он желает быть уверенным в их согласии. Ввиду этого он поручает Чарторижскому с надлежащей предосторожностью поговорить с теми вождями народа и армии, на скромность которых можно положиться; он просит его постараться узнать их мысля, передать им русские предложения и заручиться их обещаниями.[651] Лишь только Александр получит ответ и необходимые гарантии, он подаст сигнал, и великое дело свершится. В ожидании этого он берет на себя труд держать в блаженном неведении Коленкура и обманывать Наполеона. Ему ничего не стоит внушать ложное чувство безопасности монарху, которого он столько раз называл своим другом и на которого собирается теперь напасть врасплох. По его мнению, цель оправдывает средства. Его соблазняют благородные стороны предприятия. Великодушие, справедливость, отречение от собственных прав – вот те черты, которые хочет он придать первому акту предприятия, тому акту, которому надлежит искупить великую, содеянную в прошлом несправедливость и привести к восстановлению Польши. Эти благородные стороны подкупают его совесть. Конечно, для достижения цели ему придется прибегнуть ко лжи и хитрости, но его утешает мысль начать освобождение Европы актом искупления. Его необычайный план обрисовывает его целиком, показывает все свойства его характера – благородное великодушие, мечтательность и фальшь.

Нет никаких указаний, на основании которых можно было бы предположить, что этот заговор был составлен сообща с Англией. Александр отлично знал, что в тот день, когда он объявит войну Франции, мир и союз с Лондоном будут делом простой формальности. Он имел в виду эти естественные последствия своей эволюции, но не хотел ни ускорять их, ни связывать себя преждевременными обязательствами. Отдаляясь от нас, он действовал по собственной инициативе, и Наполеон напрасно подозревал его в том, что он уступал внушению извне.

Кроме указанных соображений, есть основание думать, что в период этих важных решений ни английская дипломатия, ни английские интриги не могли проявить себя ни особой энергией, ни смелой инициативой: им не до того было, чтобы следить за тем, что думают в России. Дело в том, что люди, стоявшие в Лондоне у кормила правления, очутились, благодаря болезни Георга III, в страшно затруднительном положении: с одной стороны, между психически больным королем, с другой – регентом, пользующимся дурной славой. Они подвергались ядовитым нападкам оппозиции, должны были бороться с раздражением, вызванным экономическими потерями, выслушивать жалобы торгового мира. Они жили среди народа без хлеба и купцов накануне банкротства, и если и отрывались от тяжелых затруднений внутреннего порядка, то только для того, чтобы отдаться всепоглощающим заботам о войне на Пиренейском полуострове. Положение их было настолько тяжелое, что, даже, обращаясь к Англии, дрожащей за участь своих последних солдат и требовавшей их возвращения на родину, они сплошь да к ряду не решались высказать надежды на спасение стоявшей под Лиссабоном армии Веллеслея. И все-таки, в минуту страшной опасности никому из них не приходила в голову мысль уступить; у них не было ни малейшего желания просить мира или даже согласиться на мир; никто не хотел поступиться национальным достоинством и интересами Великобритании. Мало случаев в истории, когда государственные люди являли в ожесточенной борьбе с событиями, при непрекращающихся ударах судьбы, столь дивный пример хладнокровия и спокойного мужества. Кто же эти люди? Среди них нет ни одного министра с громким именем, с знаменитым прошлым, с выдающимся умом. Преемники Питта, известные нам под именами Парсеваля, Эльдона, Ливерпуля, Камдена, унаследовали только его твердость, упорство и ненависть к Франции. Зная, что в их руках судьба родины, судьба мира, они черпают из этого сознания мужество и терпение, которые ставят их наряду с величайшими людьми. Не стараясь сломить напора противника и избегнуть его искусными маневрами, они ограничиваются тем, что выдерживают его напор, оказывая только пассивное сопротивление, которое со временем должно взять верх, и, в конце концов, победа над Наполеоном будет победой силы характера над силой гения. Вся нация понимает их и действует заодно с ними. Несмотря на горячую борьбy партий в парламенте, большинство остается за правительством. Пред лицом национальной опасности Англия стоит непоколебимо, как один человек. Ее счастье, ее слава состоят в том, что она поняла, что для нее затянуть борьбу значит победить; что Наполеон, поднимаясь на все более головокружительную высоту, приближается к пропасти; что наложенное на всю Европу иго готовит единодушное восстание, что, под внешней покорностью королей и народов, под этой спокойной гладью, недовольство и волнение все глубже пускают корни, что попранные интересы, униженное чувство достоинства, насилованная совесть при первой же возможности постараются оказать сопротивление и пойдут на притеснителя в образе несметных, разъяренных войск. Не видя еще на горизонте этих несущихся к ней на помощь войск, Англия чувствует, что они должны прийти, что они уже в пути. Она старается только продержаться до их прихода и, стоя на месте, ждет их стойко, неподвижно, с геройским спокойствием. Это тактика Ватерлоо, которую еще до армии использовали правительство и народ. Народу еще ничего не известно, а расчеты его начинают уже сбываться, уже готовится и выступает в поход подмога, которая избавит Англию от блокады, спасет ее торговлю и выручит из беды ее армию. Веллеслей еще держится в Португалии. Обманув надежды Наполеона, превзойдя ожидания своих собственных сограждан, он останавливает Массена под Торрес-Ведрас. Стремительный натиск наших солдат, надорванная энергия самого искусного и счастливого из наших генералов разбились об эту стену. В ужасе от такого сопротивления, старый маршал отправляет в Париж офицеров, требует подкреплений, жалуется на недостаток войск. Правду говоря, чтобы довести до благополучного конца эту неудачную кампанию, Наполеону оставалось только одно: отправиться самому на полуостров и ввести в дело все свои боевые силы. Но наступившие раньше, чем он думал, осложнения на Севере вскоре окончательно оторвут его от Испании. Он рассчитывал, что ему удастся дойти до одного края континента и покорить его прежде, чем другой сделает попытку ускользнуть из-под его влияния. В одно время, и тут и там, его расчеты оказываются неверными, его планы рушатся. Юг не хочет покориться, Север восстает и отвлекает на себя главные силы Франции. Россия уже поднялась; она ждет только успешного исхода своих переговоров с варшавянами, чтобы перейти границы и вступить в Германию со своими с таким терпением собранными войсками.

Какой бы густой вуалью ни прикрывала себя Россия, трудно было долго обманывать императора. Благодаря дошедшим до него сведениям, он насторожился и уже с декабря месяца внимательно прислушивался к шуму производящихся по Двине и Днестру работ. Он еще не выводит из этого заключения, что Россия готовится к нападению, но думает, что прав, предполагая, что Россия готовит мир с Англией, что, укрепив и заняв войсками границы, она надеется заключить его безнаказанно. Так как он не допускает мира России с Англией без союза, то, если царь Александр, изменив его делу, не объявит ему войну, он сам объявит войну и первый начнет ее. С этой целью он приказывает сделать рекрутский набор на 1811 г, Эта мера в один год позволит ему довести наличный состав до четырехсот тысяч человек, но пока он считает излишним думать о непосредственных приготовлениях к войне. Мы увидим, что только в январе 1811 г., известие об указе и тревожные вопли поляков, которые заметят по ту сторону своей границы подозрительные передвижения, заставят его стремительно переброситься к Северу и тотчас же из разбросанных частей сформировать армию в Германии.

Начиная с января, ежедневно будут выходить его точные, отличающиеся большим разнообразием, обнимающие все до мельчайших подробностей приказы. Действуя с неутомимой энергией, он спешно направит людей к находящемуся в опасности посту. Он сделает три дивизии Даву ядром, около которого начнут собираться главные силы; переформирует этот корпус в армию и расставит ее по немецкому побережью от Эльбы до Одера. Гамбург будет ее базой, Данциг – передовым постом. В Данциге он поставит сильный гарнизон, устроит склады провианта, амуниции и боевых припасов. Расширив его крепостные укрепления, он возьмет его за исходный пункт предстоящих операций. Затем, позади войск и позиций первой линии он соберет другие войска и мало-помалу из средней Германии появится такая армия, какой никогда еще не знавали новейшие времена. Эта армия, в которую войдут две трети военных всей Европы, спаянных и дисциплинированных его железной рукой, и по его мановению выступит в поход. Правда, если осуществятся планы русского императора, то, несмотря на сверхчеловеческую деятельность и предусмотрительность Наполеона, первые предписанные им передвижения войск, ввиду того, что они могли закончиться только к концу весны или летом 1811 г., не могли бы защитить наш авангард от внезапного нападения и неизбежно оставили бы его одного пред лицом подавляющих сил России. Но выполнение задуманного царем плана зависит от условия, стоящего вне его власти, т. е. от согласия поляков герцогства. Они откажутся от его предложений. Тогда, поняв, как фантастичны, как несбыточны были его расчеты, Александр не захочет воспользоваться своим преимуществом. Он даст французским военным силам в Германии возможность соединиться на его глазах и вернуться на покинутые ими позиции, он предоставит им спокойно двигаться эшелонами от Рейна до Эльбы, от Эльбы до Одера, от Одера до Вислы и грозной массой стать у границ России. Тогда обе исполинские империи очутятся во всеоружии, лицом к лицу.

Так как Наполеон не намерен перейти в нападение раньше 1812 г., а у Александра не хватит на это смелости, – они будут стоять в бездействии и выжидать. Завяжутся переговоры и будут тянуться шестнадцать месяцев. Но приведут ли они к цели? Между императорами нет поводов к непримиримой вражде, главное, что их разъединяет, это – давнишнее недоразумение. Александр вооружился и приготовился к войне только потому, что думает, будто Наполеон решил восстановить Польшу в ее прежних границах, что он хочет расчленить и привести в упадок русскую империю. Но на основании целого ряда вполне надежных данных, приведенных в нашем труде, мы установили, что Наполеон смотрел на Польшу, как на средство, и никогда не видел в ней цели. Он хочет пользоваться поляками, как военным материалом, но никогда не имел в виду воевать ради них. Он идет в поход против русских потому, что подозревает их в измене ему ради Англии, в желании заключить союз с его заклятым врагом. Но нам известно, что, хотя Александр из страха перед Францией и был склонен сблизиться с англичанами, но пока еще избегал перейти на их сторону. Таким образом, мы видим, что в основе вражды обоих властителей Европы было величайшее заблуждение, что это было делом недоразумения, из-за которого равнины Севера были усеяны сотнями тысяч трупов, и невольно задаешься вопросам, в состоянии ли были откровенные объяснения рассеять их заблуждения, могли ли они удержать на месте готовые вступить в бой войска, могли ли воскресить доверие между Наполеоном и Александром и обновить союз? Мог ли их союз, не порванный официально, но переставший уже функционировать, снова наладиться и выполнить свое назначение? Или же их вражда неотвратима, потому что причина ее лежит не в обидах частного характера, а в общей совокупности создавшегося положения? Во всяком случае, нужен ли был этот разрыв между Наполеоном, в котором, как в фокусе, соединились все силы, все завоевательные стремления революционной Франции, доведенные им до последнего предела, и Россией, на которую старая Европа возлагала все свои надежды? Вопреки солидарности, существующей между обоими государствами при их нормальном положении, вопреки параллельности их интересов, о чем говорилось в Тильзите, что будет признано и в будущем и на чем постоянно будут настаивать императоры, даже во время своей распри, следовало ли предоставить судьбе оружием решать, восстановит ли Наполеон на Западе единую Римскую империю или Европа бросится на Францию по мановению руки Александра? Мы увидим, что, как ни велико было и в Наполеоне, и в Александре увлечение страстями, как ни велика была сила накопившихся поводов к вражде, они не раз остановятся в нерешительности пред той ответственностью, которую налагали на них и их высокое положение, и их ошибки. В то время, когда их рука будет направлять миллионы людей на ужасное кровавое дуло, в душе они нередко испытывать будут смущение, они пройдут через горнило жесткой внутренней борьбы и душевных страданий, но их душевные движения будут заметны лишь весьма ограниченному кругу людей, лишь лицам, посвященным, и то только отчасти, в их тайну. Непреодолимое недоверие, к которому у Наполеона присоединилась еще его убийственная гордость, всегда будет мешать им прямо подойти к предмету их ссоры. Ссылаясь на всем известные обиды, они едва решатся указать на истинный предмет их тяжбы и на приходящие им на ум средства к мирному соглашению. Боясь скомпрометировать себя, не решаясь отнестись доверчиво друг к другу, не позволяя себе откровенно высказаться, а желая, чтобы их мысли и желания были угаданы, они будут вести спор полусловами и намеками. Скрывая от современников иногда искренние усилия разрешить без войны тот конфликт, то или другое решение которого должно было определить будущие судьбы Европы, они только истории дадут право следить за всеми стадиями этой мировой тяжбы и только в ее распоряжение предоставят относящиеся к ней материалы.