• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

То, чего Цезарь с присущей ему энергией, умом, а также неразборчивостью в средствах добивался еще в годы своего постоянного пребывания в Риме — власти и первенствующего положения, и то, чем ему, несмотря на все старания, так и не удалось тогда овладеть, было потом достигнуто сравнительно легко и без каких — либо срывов или неудач за время его отсутствия. Как это ни парадоксально звучит, но Цезарь овладел Римом, только покинув Рим.

И действительно, после своего отъезда в Провинцию в марте 58 г. Цезарь не появлялся в Риме целых девять лет — вплоть до того момента, когда он вступил в город после бегства Помпея из Брундизия, т. е. фактически уже став господином всей Италии. Но на этот раз он пробыл в городе, как уже говорилось, всего несколько дней!. В дальнейшем, в ходе гражданской войны, он появлялся в Риме еще несколько раз, но всегда на недолгие сроки. Так, второй раз за время войны он оказался в Риме в конце 49 г., после завершения испанской кампании. Здесь он вступил в свои диктаторские полномочия; пробыв, однако» диктатором всего одиннадцать Дней, Цезарь отбыл в Брундизий, откуда 4 января 48 г. переправился на Балканский полуостров (Эпир).

Значительно дольше, с сентября по декабрь 47 г., пробыл Цезарь в Риме после победы над Фарнаком, и, наконец, теперь 25 июля 46 г. он снова вернулся в Рим, одержав решающую победу в африканской кампании. Этот последний крупный успех знаменовал собою окончательный перелом в ходе гражданской войны: хотя помпеянцы еще и теперь не были полностью разбиты и уничтожены, борьба перешла в завершающую стадию. Остановимся на событиях этого нового периода более подробно.

Возвратившись после Тапса и Утики в Рим, Цезарь прежде всего позаботился о том, чтобы произвести благоприятное впечатление и повлиять определенным образом на общественное мнение. Он выступал перед народом и в сенате, подчеркивая отсутствие каких — либо тиранических намерений и свои заботы об улучшении благосостояния народа за счет покоренных территорий.

В августе 46 г. Цезарь отпраздновал пышный четверной триумф: над Галлией, Египтом, Понтом и Африкой. Празднества длились четыре дня (еще один день выделялся для отдыха). В триумфе были проведены знатные пленники: Верцингеторикс, Арсиноя, сестра Клеопатры, и четырехлетний сын царя Юбы. Общая стоимость, продемонстрированных за эти дни сокровищ достигала 65 тысяч талантов, причем среди них находилось 2822 золотых венка (весом в 20414 фунтов!), поднесенных Цезарю различными правителями и городами.

Из этих средств сразу же после триумфа Цезарь стал щедро расплачиваться с войском. Каждый рядовой воин получил 5 тысяч аттических драхм, каждый центурион — вдвое больше, трибуны и начальники конницы — вчетверо. Затем жителям Рима было выдано по 400 сестерциев каждому и кроме хлеба, полагавшегося по обычной раздаче, еще по 10 модиев зерна и 10 фунтов масла. Для народа было устроено грандиозное угощение на 22 тысячах столов, а также различные зрелища, игры, в которых участвовали пехотинцы, конница и даже боевые слоны. Согласно обету, данному перед Фарсалом, Цезарь воздвиг храм в честь Венеры — прародительницы (Venus Genetrix) и устроил вокруг храма священный участок (forum Iulium). Вскоре после празднеств была произведена перепись населения, причем оказалось, что численность его уменьшилась более чем вдвое. Так что и Аппиан и Плутарх вынуждены заканчивать свои торжественные описания триумфа, игр и зрелищ меланхолическим вздохом по поводу бедствий, причиняемых народу междоусобными войнами.

И хотя успехи Цезаря были блестящи, положение его — вне сомнений, а триумф — великолепен, все же античная историография сохранила нам первые признаки недовольства и оскорбленной народной гордости, проявившихся во время этих празднеств, поскольку всем было ясно, что четвертый триумф — не столько триумф над Африкой и Юбой, сколько над побежденными согражданами, и в частности над Катоном и Метеллом Сципионом.

Но Цезарь мог еще пока не придавать серьезного значения этим отдельным проявлениям недовольства, как и насмешливым стихам, которые распевались солдатами по его адресу во время триумфа. Все это были мелочи, несоизмеримые с теми грандиозными почестями и с той реальной властью, которой он ныне обладал. После Тапса сенат вынес решение о сорокадневном молебствии, о праве Цезаря сидеть на курульноы кресле между обоими консулами, о замене имени Катула в посвятительной надписи Капитолийского храма на имя Цезаря, о даровании Цезарю почетной колесницы (tensa) и о воздвижении его статуи, у ног которой лежала бы сфера, а надпись гласила: «Полубогу».

Еще более существенным было то, что Цезарь провозглашался диктатором на 10–летний срок с правом иметь 72 ликтора (по 24 ликтора — за две прежних и за нынешнюю диктатуру!), и ему вручалась на двойной (следовательно, на трехлетний) срок praefectura morum, т. е. по существу неограниченная цензорская власть, контроль над частной жизнью граждан.

Следует помнить, что Цезарь обладал еще (с 48 г.!) трибунской властью (tribunicia potestas) и неоднократно избирался консулом. А если, несколько забегая вперед, учесть те почести, которые были ему декретированы после Мунды, — десятилетнее консульство (от чего он, кстати говоря, решительно отказался) и титулы императора (как praenomen), отца отечества (раrens patriae), освободителя (liberator), то станет ясным необычайно широкий и вместе с тем экстраординарный характер его власти.

Вопрос о характере власти Цезаря и в особенности о значении некоторых его отдельных полномочий или почетных титулов неоднократно дебатировался в научной литературе. Наибольший интерес, пожалуй, представляет толкование и оценка специфического значения титула imperator.

Моммзен в свое время совершенно недвусмысленно утверждал, что если положение Цезаря как главы государства формально определялось в первую очередь диктаторскими полномочиями (dictator реrреtuus), то для обозначения монархической сущности его власти гораздо «пригоднее» был титул императора, который впервые у Цезаря приобрел характер постоянного наименования (praenomen) и в отношении которого была оговорена возможность передачи его по наследству. В дальнейшем Моммзен выражался еще категоричнее; он считал, что новая власть императора была не чем иным, как восстановленной древнейшей царской властью, и что Цезарь решился присвоить себе именно эту царскую власть, избегая слова «царь» (rex) и потому используя титул императора.

В настоящее время эта «крайняя» точка зрения Моммзена на значение титула imperator разделяется немногими. Пожалуй, ближе всех к ней Грант, который считает, что этот титул превратился при Цезаре в термин, определяющий сферу компетенции. Самая же власть Цезаря зиждилась, по его мнению, на imperium maius, якобы новом типе империя, игравшем теперь первенствующую роль.

Другие исследователи или находят, что титул imperator сохранял свое прежнее (республиканское!), идущее со времен Сципиона Африканского значение и при Цезаре (например, Эдкок), или не придают этому титулу и связанному с ним формально — юридическому анализу серьезного значения (Эд. Мейер), или, наконец, вообще отрицают монархические устремления Цезаря (Сайм). Н. А. Машкин, уделяя большое внимание вопросу о характере власти Цезаря и давая обзор существующих точек зрения, сам тем не менее не приходит ко вполне определенным выводам. Он считает, что «Цезарь в ином значении, чем прежде, принимает титул императора», но вместе с тем пишет: «Нет, по нашему мнению, оснований усматривать в этом «имени — титуле» указания на верховную власть, на то, что Цезарь был носителем imperium maius, что почетный титул «imperator» превратился в термин, указывающий на сферу компетенции». Одновременно Н.А. Машкин подчеркивает, что Цезарь открыто стремился к монархической власти, к тому, чтобы его провозгласили царем.

С нашей точки зрения, нет ни нужды, ни необходимости вкладывать какой — то новый, особый и явно монархический смысл в термин imperator по сравнению с его прежним, т. е. «республиканским», значением. Во всяком случае этого не следует делать применительно ко времени Цезаря. На каком основании возникла в современной историографии версия об особом и к тому же монархическом характере цезарева почетного титула? Она, видимо, базируется на показаниях двух источников: свидетельстве Светония о том, что титул imperator превратился в praenomen Цезаря, и свидетельстве Диона Кассия, подчеркивающего, кроме того, наследственный характер титула.

Но если оба этих свидетельства с большей или меньшей точностью подтверждают тот факт, что ныне, т. е. со времени Цезаря, титул императора стал применяться и использоваться особым образом, несколько иначе, чем до сего времени, то они вовсе но являются доказательством принципиального изменения (в «монархическом направлении»!) внутреннего содержания самого понятия. В крайнем случае показания наших источников, и главным образом Диона Кассия, свидетельствуют лишь о том, что значительно позднее Август, претендуя на наследование титула, мог вкладывать в свои устремления, как и в свое отношение к титулу, «расширительные» требования, совершенно, конечно, несвойственные обстановкой положению дел при Цезаре.

Как же следует понимать смысл термина imperator, когда он из старореспубликанского, общеизвестного и по существу временного титула все — таки превратился в praenomen imperatoris? Нам кажется, что в принципе внутреннее содержание его не изменилось. Термин imperator по — прежнему означал высшего военного начальника, распоряжавшегося своими подчиненными, но поскольку он стал постоянным, то почетное звание «главнокомандующего» носитель данного титула сохранял теперь не только в военное, но и в мирное время.

Решающим в смысле подтверждения высказанного взгляда является тот факт, что Цезарь имел диктаторские полномочия, которых, как известно, Август не имел, и потому при Цезаре титул императора вовсе и не должен был принимать то широкое, почти всеобъемлющее значение, которое он приобретает у позднейших принцепсов (начиная с того же Августа). Изложенная нами трактовка титула imperator применительно к Цезарю и его времени не предполагает — во всяком случае в достаточно осознанной и подчеркнутой форме — стремления самого Цезаря к царской власти. На вопрос о субъективных устремлениях Цезаря, связанных с царским венцом, мы попытаемся ответить — если это вообще возможно сделать — несколько ниже.

Перейдем теперь к обзору внутриполитической и реформаторской деятельности Цезаря после битвы при Тапсе. Прежде всего поражают необычайная интенсивность и размах этой деятельности. После пышных празднеств, наград и угощений в связи с триумфом Цезарь приступил к реализации одной из важнейших задач — к наделению ветеранов землей, причем, когда вставал вопрос о неотчуждаемости участков, руководствовался, видимо, своим же аграрным законом от 59 г. Наделение земельными участками производилось постепенно и осторожно, в соответствии с той программой, которую сам Цезарь изложил еще в предыдущем году бунтующим солдатам. Аппиан приписывает ему следующие обещания: «Я всем дам землю, и не так, как Сулла, отнимая ее у частных владельцев и поселяя ограбленных рядом с ограбившими, чтобы они пребывали в вечной вражде друг с другом, но раздам вам землю общественную и мою собственную, а если будет нужно, то еще и прикуплю». В различные области Италии Цезарь направил специальных уполномоченных, и несомненно, что чрезвычайно сложная работа по наделению земельными участками не могла быть выполнена в течение того же, т. е. 46, года. Нам известны в отдельных случаях места дислокации цезаревых ветеранов. Так, например, солдаты 7–го и 8–го легионов были поселены в Кампания, а еще точнее говоря, в городах Казилине и Калатии.

Затем Цезарь организует проведение всеобщего ценза. Однако это мероприятие, видимо, тоже осталось незавершенным. Одним из подготовительных к проведению ценза актов было, по всей вероятности, принятие муниципального закона. Правда, по поводу даты опубликования этого закона существуют разногласия. Так, Моммзен относит дату опубликования и 45 г.; Эд. Мейер присоединяется к этой точке зрения. Существуют и другие, более «крайние» взгляды: так, иногда полагают, что lex Julia municipaiis был издан Антонием только после смерти Цезаря, или, наоборот, отодвигают датировку закона вглубь, считая, что издание его относится к 54 г., т. е. к консульству Луция Юлия Цезаря. Не претендуя на окончательное решение этого действительно далеко не ясного вопроса, мы тем не менее наиболее естественной считаем возможность датировать закон 46 или 45 г. Причем отдаем предпочтение 46 г., поскольку Цицерон в одном из своих писем (январь 45 г.) говорит уже о законе (lex), а не о законопроекте (rogatio).

Содержание муниципального закона касалось в основном вопросов городского управления и устройства. Указывалось, что должность декуриона является пожизненной, и определялись необходимые требования к кандидатам на эти должности. Кроме того, в законе содержались предписания по городскому благоустройству применительно к самому Риму, в результате чего «столица империи» низводилась, хотя бы в этом смысле, на один уровень с муниципальными городами.

Однако Цезаря в это время волновали, если иметь в виду Рим, далеко не одни только вопросы коммунального хозяйства. Он проводит, причем весьма энергично, ограничение контингента лиц, получающих хлеб, снизив его с 320 тысяч до 150 тысяч человек. Городской претор должен был ежегодно пополнять при помощи жеребьевки освобождающиеся (в результате смерти) вакансии, однако строго в пределах тех же 150 тысяч человек. Некоторые древние авторы ставят возможность подобного снижения контингента лиц, получающих даровой хлеб, в непосредственную связь с переписью, произведенной после триумфа и празднеств. Другие говорят о том, что с целью пополнения уменьшившейся цифры населения был издан указ, запрещавший гражданам старше 20 и моложе 40 лет от роду и не связанных военной службой находиться вне Италии дольше трех лет, а также лишавший права выезда за границу детей сенаторов, за исключением тех, кто находился в свите магистрата. Кроме того, все жившие в то время в Риме врачи и преподаватели свободных искусств (liberalium artium doctores) получили права римского гражданства, дабы они сами охотнее оставались в Риме и привлекали других.

В качестве верховного жреца Цезарь издал эдикт о роспуске восстановленных Клодием религиозных коллегий (за исключением древнейших), что имело, однако, не только религиозное, но и большое политическое значение, поскольку эти коллегии издавна были средоточием плебса и очагами демократической агитации, т. е. своеобразными политическими клубами. Кроме того, Цезарь провел знаменитую реформу календаря. Введен был солнечный год, насчитывавший 365 дней; добавочный месяц уничтожался, вместо него каждые четыре года стали добавлять один день.

Цезарю принадлежит попытка упорядочить и убыстрить судопроизводство, а также восстановить твердый порядок в смысле соблюдения сроков при отправлении магистратур. Обе эти области государственно — правовой жизни пришли в заметное расстройство в годы гражданской войны. Был проведен специальный закон, по которому уничтожалась декурия эрарных трибунов, и, таким образом, суды снова должны были состоять лишь из сенаторов и всадников. Что касается вопроса об упорядочении сроков отправления магистратур, то законом Цезаря о провинциях управление консульскими провинциями ограничивалось двухгодичным сроком, а преторскими — одногодичным.

Следует упомянуть и законы Цезаря против роскоши. Этими законами запрещалось употреблять носилки, пурпуровые одежды, жемчуга. Регулировалась даже продажа гастрономических товаров на рынках. С другой стороны, не допускалась чрезмерная роскошь надгробных памятников, обилие колонн облагалось штрафом.

В качестве носителя цензорских полномочий (ргаеfectus morum) Цезарь произвел, как уже упоминалось, пополнение сената. При этом в состав сената были приняты не только проскрибированные при Сулле, но и те, кто был лишен звания цензорами или осужден в свое время по обвинению в подкупе. По отношению к комициям, о чем тоже говорилось. Цезарь поступал следующим образом: кроме кандидатов на консульство из претендентов на остальные должности половина избиралась народом, а другая половина — самим Цезарем, ибо он рассылал по трибам рекомендательные записки и таким образом проводил своих ставленников.

И наконец, несколько слов о неосуществленных планах и проектах Цезаря. Он собирался выстроить грандиозный храм Марса, засыпав для этого озеро, а около Тарпейской скалы соорудить огромный театр. Он собирался издать свод законов, открыть греческие и римские библиотеки, поручив подготовку этого дела Марку Варрону. Он хотел осушить Помптинские болота, спустить воду Фуцинского озера, исправить дорогу, ведущую от Адриатического моря через Апеннины до Тибра, прокопать Истмийский перешеек. Что касается военных предприятий, то он собирался усмирить даков, вторгшихся в Понт и Фракию, а затем через Малую Армению направиться против парфян.

Такова в общих чертах внутриполитическая, реформаторская деятельность Цезаря. Общий вывод и оценка этой деятельности (включая и более ранние реформы, проведенные еще до битвы при Тапсе) должны выглядеть примерно следующим образом. Не следует, впадая в телеологические соблазны и ретроспективные «предвидения», рассматривать деятельность Цезаря, чем, кстати сказать, достаточно часто грешит современная историография, как деятельность, пронизанную идеей организации мощной и централизованной империи, причем в таком ее виде, который фактически сложился гораздо позже, чуть ли не ко времени Тацита. Чтобы избежать подобной исторической аберрации, целесообразно более четко выявить субъективную и объективную стороны реформаторской деятельности Цезаря.

При непредубежденном подходе все названные реформы и законы Цезаря представляются нам как субъективно проводимые в порядке ответа на тот или иной жгучий запрос «текущих событий» и обстановки. Не говоря уже о наделениях земельными участками или о таких мерах, как сокращение хлебных раздач, роспуск клодиевых коллегий, закон против роскоши — и т. п., но и рассчитанные в какой — то мере на более длительный срок закон о муниципиях, реформа календаря, судебный закон и закон о провинциях были вызваны прежде всего неотложными текущими нуждами управления.

Но значит ли это, что все реформы и законы Цезаря имели лишь сугубо преходящее, злободневное значение и, следовательно, не были мероприятиями истинной государственной важности и масштаба? Конечно, это не так! Тут уже выступает объективная, как правило, не зависящая от сознательных устремлений сторона деятельности реформатора. Кстати сказать, объективно значимая сторона тех или иных реформ, законов, государственных актов и т. п. не отгорожена непроницаемой стеной от их «злободневности», «насущности», но базируется на подобных моментах, без которых — все эти мероприятия едва ли вообще могли возникнуть. Как это обычно и происходит, время и объективные условия дальнейшего развития отсеивают и сохраняют из «злободневно» возникших законов, реформ и т. п. те, которые оказываются наиболее соответствующими этому «дальнейшему развитию» и которые только таким путем и приобретают (в ходе десятилетий!) объективную ценность, а следовательно, достаточно «масштабное» государственное значение.

Подобное понимание некоторых сторон общественного развития приводит на первый взгляд к довольно нигилистическим оценкам усилий отдельных государственных деятелей, и в частности внутренней политики и реформ Цезаря. Что же, перед ним на самом деле не вставало никаких общих задач, не было абсолютно никакой общей цели, помимо злободневных и текущих вопросов?

Конечно, такая общая цель существовала, и она вырисовывалась не только перед умственным взором Цезаря. О ней знали все те, кому не были безразличны положение и судьба римского государства. О ней говорили, в частности, Саллюстий и Цицерон. Но вместо надуманной, ретроспективно привнесенной идеи «империи» (в нынешнем значении термина!) это была совершенно конкретная — «текущая» и принципиальная, злободневная и «длительная» — задача восстановления, реституирования государственного строя после тех потрясений и ломки, которые были следствием гражданской войны.

Эта актуальная задача разными общественными деятелями понималась по — разному. Взгляды Саллюстия, Цицерона и, наконец. Цезаря, конечно, не совпадали. В целях сохранения правильной перспективы не следует сопоставлять «полисную идею», носителями которой считают Цицерона и Саллюстия, с идеей «империи», как то делается некоторыми современными исследователями, но что на самом деле абсолютно неправомерно. Если Цицерон и Саллюстий могут быть в какой — то мере и с целым рядом оговорок названы представителями идеологии полиса, то признание того факта, что существовали уже некие (или некий!) идеологи империи в том более позднем смысле, который обычно вкладывается в это понятие, означает явный переход на позиции телеологии и даже модернизма. Итак, чтобы правильно и исторически объективно оценить внутриполитическую деятельность Цезаря, следует сравнивать и сопоставлять не идеал полиса (т. е. Цицерон, Саллюстий) с идеалом imperium Romanum (т. е. Цезарь), но конкретные предложения (и проекты) Саллюстия и Цицерона с конкретными и практическими действиями самого Цезаря.

Мы располагаем чрезвычайно любопытным документом эпохи — двумя письмами Саллюстия, адресованными Цезарю. Об этих письмах уже довольно подробно говорилось: определялся их жанр, обсуждался вопрос относительно их подлинности. Но нас тогда интересовало отношение Саллюстия к Цезарю, характеристика Цезаря, а вовсе не та позитивная программа реформ, которая изложена в «Письмах» и ради которой они в значительной мере написаны.

В более раннем «Письме», появившемся, как отмечалось, еще до начала гражданской войны (в 50 г.), содержится столь характерный для Саллюстия исторический экскурс, дана картина упадка и разложения римского общества и, наконец, изложена позитивная программа, т. е. некий перечень проектов реформ, проведение которых необходимо для возрождения государства.

Каковы же, с точки зрения Саллюстия, причины, приведшие к упадку? Это прежде всего постепенная утрата народом земельных участков, бездеятельность и нужда, что в конечном счете и приводит к развращенности народа, к его неспособности принимать участие в управлении государством. Но это лишь одна сторона дела. Упадок общества обусловлен еще тем, что в силу забвения нужд и интересов государства, вследствие продажности, склонности к интригам наблюдается удручающая слабость самого сената. Таким образом, картина разложения римского общества в интерпретации Саллюстия — это картина развращенности народа и бессилия сената.

В полном соответствии с этой концепцией Саллюстий развивает свою позитивную программу. Он сам как бы группирует проекты реформ по двум основным разделам: реформы, необходимые для обновления народа, и реформы, необходимые для обновления сената: «Теперь, поскольку я изложил свои взгляды относительно обновления и исправления плебса, скажу тебе то, что следует предпринять в отношении сената».

Основной реформой первого раздела следует признать предложение Саллюстия о расширении прав гражданства и выводе «смешанных» колоний, т. е. таких колоний, в которых будут объединены, «смешаны» старые граждане с новыми, только что получившими права гражданства. Ставя вопрос о выводе колоний, а следовательно, и о наделении колонистов землей, Саллюстий в соответствии со своим анализом причин упадка выдвигает по существу проект некой аграрной реформы. Кроме этого основного предложения к проектам реформ данного раздела следует отнести соображения автора относительно искоренения или по крайней мере уменьшения любви к деньгам, а также относительно избрания высших магистратов на основании их достоинства, а не их состояния.

Переходя к другому «разделу» реформ, Саллюстий предваряет его рассуждением на тему о том, что отдельные царства, общества, народы дотоле сохраняли власть, пока они держались основ истины и добра, когда же они начали им изменять из — за любви к наслаждениям, из чувства страха, то утратили всю свою власть и могущество и даже оказались затем порабощенными. Интересы отечества должны быть вдвое дороже для людей, высоко стоящих в государстве. Следовательно, необходимо провести — и здесь Саллюстий снова выступает в соответствии со своей концепцией причин упадка — такие мероприятия, которые содействовали бы поднятию чувства достоинства у сенаторов, призвали бы их к служению интересам государства. Для возрождения сената и его морального авторитета Саллюстий предлагает две реформы: увеличение числа сенаторов и введение тайного голосования.

Таковы предложения, обращенные к Цезарю в раннем «Письме» Саллюстия. Невольно возникает вопрос: насколько же проекты этих реформ были реальны? На такой вопрос, видимо, следует ответить отрицательно, солидаризуясь с мнением тех исследователей, которые расценивают их как утопию, идущую еще от воззрений Сократа и Платона и характерную для многих политических теорий древности. Это не что иное, как уверенность в том, что правильное законодательство может изменить формы жизни, исторически данные условия бытия и даже формы государственные.

Пожалуй, наиболее ярко и наглядно утопичность реформ Саллюстия вскрывается путем сравнения этих проектов с реальной внутриполитической деятельностью Цезаря в период между более ранним «Письмом» и более поздним. Так, если Саллюстий предлагал вывод смешанных поселений, то Цезарь, выводя колонии, как правило, бывших своих солдат, отнюдь не придерживался подобного принципа. Саллюстий говорил и об уменьшении любви к деньгам, об уничтожении привилегий, доставляемых богатством, но способы, которыми Цезарь пытался регулировать долговую проблему или содействовать обращению капиталов, свидетельствовали о совершенно иной линии Цезаря в этом вопросе. Саллюстий говорил о выборности магистратов по жребию, Цезарь же фактически хоть и не отменил, но весьма ограничил самую выборность, раздавая магистратуры по своему усмотрению. И, наконец, если Цезарь увеличил число сенаторов, как предлагал Саллюстий, то это было сделано с диаметрально противоположной целью: не для укрепления, но для ослабления роли и значения сената в государственной жизни. Эта цель достигалась тем легче, что пополнение сената производилось, как правило, креатурами самого Цезаря.

Итак, внутриполитическая деятельность Цезаря до 46 г. не только не совпадала с предложениями Саллюстия, но даже прямо противоречила смыслу и принципиальному направлению его проектов. Конечно, подобное несоответствие нельзя считать случайным. Но, по всей вероятности, оно и было одной из главных причин разочарования Саллюстия в Цезаре, разочарования, которое столь явно проступает в более позднем «Письме».

Это «Письмо», обращенное уже к фактически единодержавному правителю Рима, существенно отличается и по своему содержанию, и по манере изложения от более раннего «Письма». Оно короче, в нем отсутствует исторический экскурс, в нем нет апелляций к прошлому в поисках исторического обоснования причин упадка, в нем проекты реформ не приведены в столь строгое соответствие с причинами разложения, как это было сделано в первом «Письме». Вместе с тем оно гораздо эмоциональнее, в нем явственно проступают и взволнованность автора и его опасения.

Позднее «Письмо» также начинается с восхваления заслуг Цезаря и с традиционного «домогательства благосклонности» (captatio benevolentiae). Затем Саллюстий уделяет много места и внимания описанию ужасов гражданской войны. Причиной же упадка теперь оказывается моральное несовершенство граждан, их нравственное разложение, и прежде всего страсть к деньгам, корыстолюбие. Достичь истинного величия как отдельному человеку, так и государству в целом возможно лишь одним путем — путем нравственного самоусовершенствования.

Поскольку основной причиной упадка оказывается непомерная алчность, то в первую очередь Саллюстий предлагает уничтожить роскошь и любовь к деньгам. Однако добиться этого, восстановив древние законы и обычаи, уже невозможно в силу слишком далеко зашедшего разложения общества. Существует лишь один выход: следует, как ни трудно это сделать, уничтожить ростовщичество. По существу это главная реформа, выдвигаемая Саллюстием в позднем «Письме». Вслед за тем он перечисляет ряд второстепенных предложений, не давая себе даже труда развить их или обосновать. Тут и уничтожение торга должностями (который, впрочем, прекратится сам собой, как только исчезнет страсть к деньгам), и меры по обеспечению безопасности в Италии, и регулирование срока военной службы, и предложения по раздаче хлеба ветеранам. Этими предложениями исчерпывается программа реформ Саллюстия, изложенная им в более позднем «Письме».

Центр тяжести в этом «Письме» перенесен по существу на то, что раньше имело для Саллюстия чисто внешнее, «декоративное» значение, выступая лишь как «примета жанра», — на captatio benevolentiae. Все «Письмо» пронизано поэтому призывами к Цезарю не обращать во зло завоеванную им власть, но воспользоваться ею с милосердием, ради восстановления добрых нравов. Но об этом достаточно подробно уже говорилось.

Таковы два «Письма» Саллюстия к Цезарю. Поскольку в письмах изложены проекты определенных реформ, их довольно часто называют «Письмами об устройстве государственных дел» (de re publica ordinanda) и сопоставляют с другим любопытным памятником — речью Цицерона по поводу возвращения Марка Марцелла из изгнания. Это — благодарственная речь, произнесенная знаменитым оратором в сенате (сентябрь 46 г.) после долгого перерыва в связи с эффектным помилованием, которое Цезарь даровал своему старому врагу. Конечно, то был не просто акт гуманности, но и определенный политический шаг, поскольку Цезарь в это время уже не мог положиться только на свое прежнее окружение и потому искал контактов даже с олигархическими кругами сената, явными «республиканцами».

Мы не собираемся сейчас излагать полностью содержание речи Цицерона. Нас, собственно говоря, интересуют лишь те ее части, где выдвигаются определенные предложения реформ, которые в свою очередь могут быть сопоставлены с проектами Саллюстия. Рассматриваемая под этим углом зрения речь Цицерона по существу основывается на двух наиболее существенных для самого автора моментах: на выражении благодарности Цезарю за проявленное им великодушие и на настойчивых обращениях к тому же Цезарю заняться «упорядочением» государственных дел, пришедших в расстройство в результате гражданской войны.

«Таков твой жребий, — говорит Цицерон, — тебе следует потрудиться, дабы установить государственный строй и самому затем наслаждаться им в тишине и спокойствии». Или; «Потомки, несомненно, будут поражены, слыша или читая о тебе как о полководце, наместнике провинций, о Рейне, Океане, Ниле, о бесчисленных сражениях, невероятных победах, о памятниках, о празднествах и играх, о твоих триумфах. Но если этот Город не будет укреплен твоими заботами и установлениями, то твое имя будет только блуждать по всем градам и весям, но постоянного местопребывания и определенного обиталища оно иметь не будет». И затем подчеркивается, что даже среди будущих поколений возникнут большие разногласия при оценке деятельности Цезаря, если только эта деятельность не увенчается тем, что он окончательно потушит пожар гражданской войны.

Подобное построение речи действительно в чем — то сближает ее с «Письмом» Саллюстия. В литературе уже указывалось, что в этой речи Цицерона, как и у Саллюстия, к благодарности, высказываемой Цезарю, тесно примыкает напоминание о том, что по окончании гражданской войны выдвигается новая и, пожалуй, еще более великая задача — восстановление римского государства. Цезарь должен ее выполнить, а средства осуществления оказываются примерно теми же, что предлагал в своих «Письмах» Саллюстий. Это упорядочение судов, восстановление кредита, обуздание излишеств и разврата, забота о грядущем поколении, а также «связывание» суровыми законами всего того, что распалось и разрушилось за это время, т. е., иными словами, программа «нравственной регенерации государства и народа».

Таким образом, речь Цицерона за Марцелла и «Письма» Саллюстия к Цезарю могут быть сравнимы друг с другом как по общему духу этих памятников, так и по тем конкретным предложениям, которые выдвигаются обоими авторами. Насколько же правомерна та и другая линия этих сопоставлений? Нам представляется, что если эти памятники, несомненно, близки по общим «установкам», общим целям и общему их «настроению», то, когда речь заходит о конкретных проектах и предложениях, ответ должен быть более осторожным, вернее, более дифференцированным.

Так, проекты реформ, изложенные в раннем «Письме» Саллюстия, никак не могут быть сведены только к задачам нравственного возрождения. В этом «Письме», как мы видели, реформы сгруппированы самим Саллюстием по двум основным разделам или направлениям: обновление народа и обновление сената. И если обновление сената еще может быть достигнуто мерами, близкими к «нравственным» реформам, т. е. введением тайного голосования (при одновременном увеличении числа сенаторов), то во главу проектов и мер по обновлению народа Саллюстий выдвигает аграрную реформу, что уже едва ли укладывается в рамки только «нравственной регенерации».

Кроме того, нельзя забывать о существовании достаточно четкой грани между ранним и более поздним «Письмами» Саллюстня, т. е. следует учитывать как изменение отношения автора к своему адресату, так и изменение самих проектов реформ. Если на основании более раннего «Письма» вполне закономерен вывод, что Цезарь был в то время для Саллюстия единственным политическим деятелем, на которого он возлагал надежды, связанные с реформой государственного строя, то в позднем «Письме» явственно проступают черты неуверенности и даже разочарования в Цезаре. Что же касается самих проектов реформ в более позднем «Письме», то они носят довольно поверхностный характер и сводятся к ближайшим практическим мероприятиям, из которых самым серьезным следует считать предложение об искоренении ростовщичества.

Наряду с этим можно отметить и другую тенденцию. Действительно, теперь, т. е. ко времени вторичного обращения к Цезарю, Саллюстий основной причиной упадка и разложения римского общества уже считает нравственное несовершенство граждан. Это принципиально важный момент. Таким образом, Саллюстнй в какой — то мере подходит к программе «нравственной регенерации» общества, что сближает его позиции — ко только с этого момента! — с позицией Цицерона, нашедшей свое отражение в благодарственной речи за Марцолла.

Остается выяснить вопрос о том, насколько практическая деятельность Цезаря в целом соответствовала или, наоборот, не соответствовала теоретическим «установкам» и конкретным предложениям, сформулированным Цицероном и Саллюстием. Нам уже приходилось отмечать, что внутриполитическая деятельность Цезаря между 50 и 46 гг. не только не совпадала с предложениями Саллюстия, но иногда и прямо противоречила смыслу его проектов. Что же касается соответствия деятельности Цезаря программе «нравственной регенерации» римского общества, изложенной в речи за Марцелла, то хотя и высказывался взгляд, что данная программа нашла свое отражение в законодательстве не только Цезаря, но и Августа, мы склонны думать, что серьезные основания для подобного вывода отсутствуют. Они отсутствуют хотя бы уже потому, что «программа регенерации», как в этом очень нетрудно убедиться, изложена Цицероном в столь общем виде и вместе с тем столь лапидарно, что она никак не может служить материалом для столь далеко идущих сопоставлений.

Как уже отмечалось, мы, несомненно, имеем дело с различными «вариантами» восстановления государства после потрясений гражданской войны. И Цицерон, и Саллюстий, и Цезарь руководствовались именно этой задачей, с тою только разницей, что перед первыми двумя она стояла сугубо теоретически и они выступали в роли консультантов — советчиков, тогда как перед Цезарем эта же задача вставала как насущная и практическая необходимость. И если есть основания говорить о различных пониманиях этой задачи, то подобные расхождения скорее обусловлены несоответствием между теорией и практикой, чем борьбой между отвлеченными категориями: «полис» — «империя» или «принципат» — «монархия».

Какой вариант был избран Цезарем? Как понимал он задачу восстановления государства? Какой он пред почел путь, насколько учитывал обстановку и сложившееся соотношение сил?

Когда после победы при Тапсе Цезарь вернулся в Рим победителем, поскольку решающий этап гражданской войны был уже завершен, первой и неотложной задачей, вставшей перед ним, было удовлетворение нужд и требований его солдат. Отсюда политика земельных раздач и наделении, щедрые награды. Непосредственно вслед за этим требовалось подсчитать «потери», и не только среди тех, кто воевал на полях сражений, но и среди гражданского населения. Эта достаточно широкая проблема в свою очередь распадалась на ряд более частных задач. Проведенный ценз показал катастрофическую убыль числа граждан. Отсюда такие мероприятия, как законы против эмиграции и муниципальный закон. Однако это были меры скорее сдерживающие, негативные, а отнюдь не позитивное решение вопроса. Поэтому сюда следует присоединить мероприятия Цезаря по распространению гражданских прав и выводу колоний (о несколько ином аспекте этих мер будет сказано ниже). Но и этого еще было недостаточно. Общая задача «подсчета потерь» (а вместе с ними и наличных сил) требовала какого — то решения вопроса о городском люмпен — пролетариате. С попыткой решения Цезарем этого вопроса опять — таки связаны политика колонизации и сокращение до 150 тысяч (т. е. более чем вдвое!) контингента лиц, получавших даровой хлеб.

И наконец, перед Цезарем стояла задача восстановления нормального и к тому же налаженного в интересах самого Цезаря функционирования государственного аппарата. К этой области следует отнести такие мероприятия, как пополнение сената, законы об увеличении числа магистратов, закон о провинциях, новый порядок взаимосвязей между диктатором и комициями. Эту задачу «восстановления» государственного аппарата нельзя рассматривать изолированно от другой стороны той же проблемы — стремления найти новую и достаточно надежную социальную опору. Но вопрос о социальной опоре — особый и большой вопрос, требующий поэтому и особого рассмотрения.

Таков, на наш взгляд, путь (или вариант), избранный Цезарем для восстановления государственного строя, поколебленного гражданской войной. Как нетрудно убедиться, этот путь достаточно четко отличается и от утопических предложений Саллюстия, сформулированных в его раннем «Письме», и от программы «нравственной регенерации государства и народа», изложенной Цицероном в — речи за Марцелла (и более близкой к проектам реформ Саллюстия в его последнем «Письме» к Цезарю). Удовлетворение требований армии, укрепление и «восстановление» римского (именно римского!) гражданства, четкая работа государственного аппарата и его приспособление к новым условиям — таков вариант Цезаря, отличающийся от перечисленных проектов реформ не как абстрактный идеал «империи» ог не менее абстрактного идеала «полиса», но как практический план, подсказанный всей конкретной обстановкой, от теоретических и «кабинетных» построений.

* * *

Реформаторская деятельность Цезаря, его усилия по «восстановлению государственного строя» были, однако, вскоре прерваны срочным отъездом на последний, хотя для Цезаря отнюдь не новый театр военных действий — в Испанию. Здесь создалось довольно серьезное положение.

После окончания африканской кампании два легиона, стоявшие в Дальней Испании, снова возмутились (они восставали уже и раньше, против Квинта Кассия), изгнали наместника провинции Г. Требония и заявили о поддержке дела помпеянцев. Когда в Испанию прибыл старший сын Помпея — Гней, он немедленно был провозглашен главнокомандующим. Вскоре здесь же оказались Секст Помпей (младший сын), Тит Лабиен и Атий Вар. Они привели с собой корабли и уцелевшие части африканской армии. При их деятельном участии, проявив большую энергию, Гней Помпей сумел за сравнительно короткий срок собрать крупные силы: он располагал тринадцатью легионами, не считая вспомогательных войск, полученных от мавретанского царя Бокха (Бокх, недовольный тем, как был решен Цезарем вопрос о Нумидии, отпал от него). Конечно, названные легионы не состояли сплошь из римских граждан, но все же помимо двух, изгнавших Требония, некоторые были сформированы из ветеранов Афрания, из римских жителей таких городов, как Италика или Кордуба, и в военном отношении не вызывали сомнений. Легаты Цезаря — Квинт Фабий Максим и Квинт Педий не смогли справиться с таким серьезным противником, и только флот под командованием Гая Дидия, высланный Цезарем еще тогда, когда он по дороге из Африки задержался на Сардинии, имел некоторые успехи (удачный морской бой против Атия Вара). Общее же положение в Испании было таково, что участие Цезаря в военных действиях становилось и неизбежным, и необходимым.

На этот раз Цезарь отнюдь не стремится покинуть Рим. Отъезд был для него вовсе нежелателен, прихолилось оставлять массу не доведенных до конца дел, отказываться на какой — то — и не очень определенный — срок от реализации ряда намеченных планов. Отъезд был очень некстати и по причинам личного характера: в Риме и даже в самом доме Цезаря находилась Клеопатра, которая привезла с собой своего новорожденного сына. Она называла его сыном Цезаря и хотела получить от Цезаря разрешение дать ребенку его имя. То, что Цезарь принял ее в своем доме, принял при благополучно здравствующей жене, произвело в Риме весьма неблагоприятное впечатление и долгое время служило предметом оживленных пересудов и светских сплетен.

Но как бы то ни было, отъезд был решен. Тем не менее, прежде чем покинуть Рим, Цезарь провел ряд неотложных мер по управлению провинциями, а также самим Римом. Что касается провинций, то Цезарь позаботился о назначении наместников на 45 г., причем некоторым из них, например Дециму Бруту или Саллюстию, был продлен срок полномочий, некоторые же были назначены заново. В самом же Риме, не имея времени, а возможно, и желания проводить выборные комиции, Цезарь вступил на иной путь. Были проведены только выборы народных трибунов (и плебейских эдилов). По отношению к другим магистратурам обычный порядок оказался нарушенным. Будучи облечен властью диктатора (в третий раз) и консула (также в третий раз), Цезарь назначил начальником конницы (magister equitum), а следовательно, и своим заместителем на время своего отсутствия в Риме М. Эмилия Лепида, бывшего, кстати сказать, одновременно консулом. Ему он придал особую коллегию из восьми городских префектов (praefecti urbis) в ранге преторов (шесть из них вместо преторов и эдилов, двое — вместо квесторов). Видимо, уже после того, как Цезарь отбыл в Испанию, были проведены в самом конце года, под председательством Лепида, центуриатные комнции, на которых Цезарь в четвертый раз избирается консулом (на 45 г.), причем консулом sine collega. В этой необычной системе управления видную роль играли и такие близко стоявшие к Цезарю лица, как Оппий и Бальб, которые, не занимая официальных постов, тем не менее пользовались большим влиянием и поддерживали тесные контакты с Цезарем.

Подобная организация власти не могла, конечно, встретить сочувствия в Риме, особенно в сенатских кругах (хоть это случилось не впервые: Рим оставался без обычных магистратов и в 47 г.). Общая атмосфера также была нервозной, преобладали настроения беспокойства и неуверенности. Затянувшаяся гражданская война, новые ее вспышки, несомненно, раздражали диктатора, могли побудить его к каким — то ответным мерам, могли, наконец, изменить его отношение к политическим противникам и вместо лозунгов милосердия вызвать к жизни столь еще памятную многим римлянам политику террора и проскрипций.

Установленная Цезарем на 45 г. система управления скорее подтверждала подобные опасения. В этой обстановке общественные веяния, настроения, даже общественная психология менялись очень быстро. Все яснее становилась утопичность проектов, идей, предложений, близких к тем, которые высказывали в своих «Письмах» Саллюстий или в недавней речи за Марцелла Цицерон. Характер войны почти ни у кого уже не вызывал сомнений, все понимали, что борьба идет вовсе не за восстановление республики, но лишь за власть и господство. В январе 45 г. Цицерон писал, что для всякого честного человека находиться в Риме — величайшее несчастье, ибо нигде так наглядно не бросается в глаза гибель и государства, и личного достояния. Что касается войны, то она, по его мнению, едва ли будет продолжительной, и хотя причины, побудившие противников взяться за оружие, как будто неодинаковы, но между победой той или другой стороны он не видит большого различия.

Цезарь выехал из Рима в первых числах декабря и через двадцать семь дней уже был в лагере Квинта Педия и Фабия Максима (под Обулко, примерно в 60 километрах от Кордубы). Небезынтересно отметить, что это свое путешествие он описал в поэме «Путь» (Iter), которая до нашего времени, к сожалению, не сохранилась. Как в самом начале балканской и африканской войн, так и теперь, в первые недели новой испанской кампании, Цезарь не располагал достаточными силами и был в очень неблагоприятном положении в смысле снабжения продовольствием. Но и на сей раз противник не сумел использовать своего преимущества. В скором времени силы сторон почти сравнялись.

Гней Помпей осаждал в течение нескольких месяцев город Улию, который стойко сопротивлялся и сохранял верность Цезарю. Последнему удалось помочь осажденным, прислав значительное подкрепление, кроме того, Цезарь удачно применил отвлекающий маневр. Он направился в сторону Кордубы, города, считавшегося столицей провинции. Здесь стоял гарнизон под командованием Секста Помпея. Марш Цезаря в сторону Кордубы заставил Гнея Помпея снять осаду Улии. В январе уже сам Цезарь осадил город Аттегуа, богатый запасами продовольствия. Даже в это зимнее время осадные работы велись чрезвычайно энергично, город был полностью окружен и, несмотря на стойкое сопротивление римского гарнизона (т. е. помпеянских частей), взят штурмом 19 февраля 45 г. Взятие этой сильной крепости, которую помпеянцы считали почти неприступной, имело широкий резонанс: начались, как это бывало и раньше, во время предыдущих кампаний, массовые перебежки из лагеря противника, дезертирство; многие испанские общины явно стали склоняться на сторону Цезаря.

Произошло еще несколько столкновений, и наконец дело дошло до решающего сражения. Это была знаменитая битва при Мунде (17 марта 45 г.). Цезарь имел в своем распоряжении 80 когорт пехоты (частично сформированных из оставшихся частей 3–го, 5–го и 10–го легионов) и до 9 тысяч всадников. Войско противника расположилось на высотах. Цезарь ожидал, что враг спустится в долину и перейдет ручей, протекавший между двумя позициями. Однако его расчеты на этот раз не оправдались. В то время как легионы Цезаря приближались к ручью, помпеянцы и не думали сходить со своих высот. Легионы Цезаря остановились перед их грозной позицией. Завязалось ожесточенное сражение, исход которого долгое время был неясен; в какой — то момент ряды цезарианцев даже дрогнули. Тогда Цезарь, спешившись, схватил щит и ринулся вперед, крича, что пусть этот день будет для него последним, как и весь поход — для самих воинов. Он подбежал к вражеской линии, осыпаемый градом копий, пока не подоспели на выручку центурионы. Но этот отчаянно смелый поступок создал перелом, сражение разгорелось с новой силой и ожесточением. День уже клонился к вечеру, когда мавретанский царь Богуд (брат и соправитель Бокха), сражавшийся в рядах Цезаря, по своей собственной инициативе совершил глубокий кавалерийский рейд в тыл врага и напал на лагерь. Лабиен, заметив маневр, отвел свои пять когорт назад и ослабил таким образом фронт сопротивления. Это по существу и решило исход сражения; помпеянцы обратились в бегство. Победа Цезаря была полной — его потери не превышали 1000 человек, тогда как противник потерял свыше 30 тысяч только убитыми. Среди оставшихся на поле боя были Лабиен и Атий Вар; по распоряжению Цезаря тела их предали погребению. Сражение при Мунде оказалось, пожалуй, самым упорным и самым жестоким из всех сражений гражданской войны; недаром Цезарь после битвы сказал своим друзьям, что он не раз боролся за победу, теперь же впервые — за жизнь.

Вскоре Цезарю сдались Кордуба, Гиспал, а его легату Фабию Максиму и город Мунда. Секст Помпей бежал из Кордубы, и ему удалось спастись. Менее удачлив оказался сам Гней. Он тоже пытался бежать, но был настигнут и убит; его голова показана народу в Гиспале. В этом городе Цезарь задержался до конца апреля 45 г., занимаясь урегулированием дел в Испании, затем он переехал в Гадес. Города и общины, активно поддерживавшие помпеянцев, были подвергнуты конфискациям и обложены суровой контрибуцией (например, те же Кордуба и Гиспал); наоборот, города, оказавшие поддержку Цезарю, получили различные льготы и привилегии. Мероприятия, проведенные Цезарем, дают довольно наглядное представление о его колонизационной и гражданско — правовой политике.

Ко времени Цезаря романизация Испании зашла уже довольно далеко. Ряд городов имел латинское, а некоторые и римское право. Итоги Союзнической войны, а затем Серторианская война оказали своеобразное содействие процессу романизации. Когда на территории Испании развернулась борьба между цезарианцами и помпеянцами — как во время первой, так и второй испанской кампании, — местные города и общины принимали в ней достаточно активное участие, а легионы, формировавшиеся в ходе этой борьбы, в значительной мере рекрутировались из местных уроженцев. Так и теперь, после Мунды, Цезарь даровал многим общинам гражданские права, а некоторые из них даже были превращены в «колонии римских граждан»: например, на территории Гиспала возникло две колонии, названные в честь Ромула и самого Цезаря; сохранивший верность город Улия тоже был превращен в такого рода колонию и получил соответствующее название (colonia Fidentia). Из частично дошедшего до нас постановления о колонии Генитива мы можем получить некоторое представление об устройстве этих «колоний римских граждан». В постановлении отмечалось, что основание колонии произошло «по повелению диктатора», затем подчеркивалось, что все граждане подлежат в случае нужды призыву в армию, и, наконец, запрещалось избирать патронами сенаторов (и их сыновей). Судя по некоторым данным, такими же характерными чертами отличались и колонии, основанные Цезарем в Африке.

Покидая Испанию, Цезарь передал управление Дальней провинцией Гаю Каррине. Дату его отъезда едва ли можно установить точно; неясно также, сколько времени Цезарь провел в Нарбоннской Галлии, через территорию которой он возвращался домой. Известно лишь, что здесь его встретил Марк Антоний, с которым вместе он и совершил остальной путь. Известно также, что 13 сентября 45 г., задержавшись в своем Лавиканском поместье (в Лациуме, неподалеку от Тускула), Цезарь составил завещание, а в самом Риме появился в начале октября.

За время отсутствия Цезаря и вплоть до известий о победе при Мунде настроение в Риме и общая обстановка продолжали оставаться тревожными и неясными. Об этом можно судить не только по письмам Цицерона к тем его корреспондентам — бывшим помпеянцам, с которыми он вполне откровенен, но и по некоторым другим примерам и фактам менее камерного значения. Тот же Цицерон, состоявший, между прочим, в переписке и с самим Цезарем и даже получивший от него из Испании письмо с соболезнованием по поводу смерти своей любимой дочери Туллии, тем не менее опубликовал в самом конце 46 г. (а возможно, в самом начале 45 г.) свое сочинение о Катоне, восторженный панегирик заклятому врагу Цезаря. Появление этого сочинения вызвало в Риме настоящую сенсацию, и влияние его на римское общественное мнение было таково, что Цезарь счел необходимым в самые напряженные дни войны, накануне Мунды, ответить Цицерону, и не просто личным письмом, а целым сочинением (в двух книгах), которое он демонстративно назвал «Антикатон» и в котором он наряду с комплиментами по адресу Цицерона обрушился с потоком гневных обвинений против самого его героя.

Тем не менее победа при Мунде, как только весть о ней достигла Рима, внушила, по свидетельству самих древних, такой страх перед Цезарем и создала ему такую славу, какой никто и никогда не имел до него. Так по крайней мере говорит об этом Аппиан. Этими же причинами он объясняет и безмерные, небывалые почести, оказанные Цезарю после Мунды. Нам уже приходилось касаться этого вопроса. Однако мы говорили лишь о даровании Цезарю титулов императора, отца отечества, освободителя и о десятилетнем консулате (от которого он, кстати говоря, отказался, но не о других, быть может, менее реальных, но отнюдь не менее пышных почестях.

Так, сенатом было назначено пятидесятидневное благодарственное молебствие в честь победы. Сенат разрешил Цезарю появляться на всех играх в одеянии триумфатора, в лавровом венке, а также носить высокие красные сапоги, которые, по преданию, носили когда — то альбанские цари. Сенат и народ постановили, чтобы Цезарю был выстроен на Палатине дом за государственный счет и чтобы дни его побед были объявлены праздничными днями. Во время игр и процессий его статую из слоновой кости (simulacrum) проносили на роскошных носилках; статуи Цезаря воздвигались также в храме Квирина и среди изображений царей на Капитолии. Это были уже такие почести, которые, по словам Светония, превосходили человеческий предел и не оказывались до сих пор ни одному смертному.

Вскоре после возвращения из Испании Цезарь от праздновал новый (т. е. пятый!) триумф. Им было дано два угощения народу (prandium); первое из них показалось самому Цезарю чересчур бедным, и он повторил его через четыре дня. Однако эти празднества (а Цезарь разрешил отпраздновать триумф еще двум своим легатам) произвели на римлян тягостное впечатление, ибо речь шла о победе над согражданами, а не над чужеземными народами или властителями.

Вслед за триумфом Цезарь сложил с себя звание консула sine collega, и им были проведены выборы новых консулов на оставшиеся три месяца. На эти же три месяца вместо городских префектов, очевидно, были избраны преторы и квесторы (в соответствии с законом Цезаря о магистратах). Таким образом, положение государства как будто нормализовалось: последняя кампания гражданской войны была победоносно окончена, враги сокрушены, управление Римом и провинциями все более входило в упорядоченную колею, сам же Цезарь, окруженный неслыханными до того в Риме почестями, пребывал на вершине славы и могущества.

Так выглядела эта внешне импозантная картина. Но что скрывалось за столь блестящим фасадом? По всей вероятности, пришло время более основательно рассмотреть вопрос, имеющий первостепенное значение, но которого мы до сих пор касались лишь похода — вопрос о социальной опоре Цезаря, тем более что самим ходом событий подсказывалось как определенное направление, так и настоятельная необходимость решения этого вопроса.

Цезарь, как и всякий видный политический деятель Рима, имел некое политическое окружение, некую «личную партию». Его сторонники, входившие в эту партию, были объединены «обязательственными» связями самого различного толка: родственными, клиентскими, дружескими, служебными, карьерными и, наконец, — быть может, именно в последнюю очередь — чисто политическими. К ближайшему окружению Цезаря принадлежали, пожалуй, не те, кто занимал важные правительственные посты, например М. Эмилий Лепид, Марк Антоний, П. Сервилий Исаврийский, наместники провинций, назначенные Цезарем, но скорее члены, если можно так выразиться, «теневого кабинета», неофициальные, часто негласные советники Цезаря, имевшие тем не менее значительное влияние как на самого Цезаря, так и на общий ход дел.

Нам хорошо известны такие люди из ближайшего окружения диктатора. Это Г. Вибий Нанса, марианец, а затем и цезарнанец, консул 43 г. (т. е. после смерти Цезаря); Авл Гиртий, участник галльских походов и автор восьмой книги «Записок о галльской войне», претор 46 г. и консул 43 г. (совместно с Пансой); Гай Оппий, доверенное лицо и личный друг Цезаря, считавшийся в древности, но, видимо, без достаточных оснований, автором книг, посвященных александрийской и африканской войнам; Л. Корнелий Бальб, служивший в молодости под начальством Помпея, затем — друг Цезаря, пользовавшийся вместе с Оппием большим на него влиянием; Гай Матий, тоже личный друг Цезаря, не занимавший никогда никаких постов и не принимавший никакого участия в политической жизни, а также некоторые другие, менее известные нам лица. В последние годы в эту избранную группу, в состав близкого окружения следует, судя по всему, включить и кое — кого из особо обласканных Цезарем бывших активных помпеянцев, например Марка Юния Брута и Гая Кассия Лонгина.

Но опора подобного рода, т. е. такая factio, «личная партия», если могла быть необходимой и достаточной, пока речь шла о политических интригах и борьбе в пределах сената или даже при игре на противоречиях между тем же сенатом и комициями, однако теперь, когда встал вопрос об управлении, да еще фактически единоличном, огромной державой, то, конечно, следовало подумать о какой — то гораздо более внушительной и широкой базе. Нам представляется, что Цезарь — иногда интуитивно, но иногда и осознанно — был занят активными поисками решения этой задачи, причем в самых различных ее аспектах. Мы подразумеваем в данном случае политику Цезаря по отношению к армии, его колонизационную и гражданско — правовую политику и, наконец, его знаменитую политику милосердия. Остановимся на этих вопросах более подробно.

Что касается политики по отношению к армии, то нам уже приходилось говорить о Цезаре и его солдатах, когда речь шла о подведении некоторых итогов галльских войн. Однако сейчас следует коснуться вопроса об армии и ее взаимоотношениях со своим полководцем в несколько ином и более широком аспекте. Мы имеем в виду прежде всего изменение характера, значения, роли и удельного веса самой армии в общей системе римского государства, становление армии как новой и самостоятельной социально — политической, а не только чисто военной силы. Другими словами, мы хотим выяснить, до какой стадии дошел к рассматриваемому периоду процесс, видимое начало которому было положено так называемой военной реформой Мария, т. е. процесс превращения римской армии в постоянную и профессиональную (хотя фактически такой процесс начался задолго до этой реформы).

Новая римская армия, сменившая народное ополчение, с самого начала оказалась вовсе не безразличной к политическим проблемам. Так, первое и вместе с тем более чем определенное выступление этой армии — марш Суллы на Рим в 88 г. был осуществлен под чисто политическими лозунгами борьбы против тирании. Последующие десятилетия истории поздней республики буквально насыщены примерами не только активного, но и весьма бесцеремонного вмешательства армии в политическую жизнь. Как правило, это открытое давление, прямые насильственные действия по отношению к комициям и магистратам.

Ограничимся лишь наиболее наглядными примерами. Еще Аппулей Сатурнин (народный трибун 103 и 100 гг.), проводя через народное собрание свои законопроекты о наделении землей ветеранов Мария, прибегнул к поддержке самих ветеранов, содействовавших успеху дела не только своими голосами, но и своими дубинами. В ходе гражданской войны, которую иногда называют борьбой между Марием и Суллой, обе стороны без всякого колебания использовали своих солдат (ветеранов) для давления на комиции или для устранения неугодных магистратов. В самом начале этой борьбы Марий и Сульпиций Руф вооружили «новых граждан»; среди них опять — таки было немало ветеранов Мария, и с их помощью оказали нажим на консулов и терроризировали комиции. В свою очередь, после того как Сулла был отрешен комициями от командования, его солдаты убили квесторов, направленных в их лагерь сенатом.

Когда Рим, после отправления Суллы на Восток, оказался во власти марианцев, то на форуме снова появились «сторонники Цинны» (и, конечно, самого Мария), вооруженные кинжалами (стоял вопрос о зачислении «новых граждан» во все трибы), и дело дошло до вооруженного столкновения. Не следует забывать и о том, что консул Октавий был казнен солдатами во время репрессий, проводившихся Марием и Цинной, а сам Цинна, будучи в свою очередь консулом, тоже погиб — при изменившейся обстановке — от руки солдат.

В то время, когда на политической арене появляется новое поколение ветеранов, т. е. участники восточных походов Помпея, а затем и походов Цезаря, события развертываются, быть может, не столь драматично, но в общем по тому же самому образцу. Аграрные законы Цезаря были проведены, как уже говорилось, не'только голосами, но и насильственными действиями ветеранов Помпея; еще более наглядно роль армии и возможность ее «влияния» на комиции была продемонстрирована при осуществлении решений, принятых на совещании триумвиров в Луке (56 г.).

Все эти примеры относятся к периоду, предшествовавшему гражданской войне 49–45 гг., и свидетельствуют о том, что в это время уже стало (или становилось) традицией использование солдат и ветеранов для давления на органы полисной демократии. Подобная традиция объясняется обычно тем, что преданность авторитетному и удачливому вождю заменяет теперь для солдат преданность государству, а армия в руках такого вождя превращается в грозное и вместе с тем послушное орудие. Вывод, конечно, не нов, но его поддерживают многие исследователи и в наши дни. Но так ли это на самом деле? Не правильнее ли определять характер подобных взаимоотношений, что делается значительно реже, как некий двусторонний процесс? Когда мы имеем в виду деятельность крупнейших римских военных вождей (начиная от Мария и вплоть до Октавиана Августа), то, конечно, не составляет большого труда привести любое количество примеров, подтверждающих их умение держать армию в своих руках и использовать ее в своих интересах. Но разве армия не выдвигала со своей стороны, т. е. по отношению к самим полководцам, «встречных» требований, причем не только материального (жалованье, награды, наделения и т. п.), но и политического характера?

Иногда говорят о «встречных» и самостоятельных требованиях римской армии лишь применительно ко времени второго триумвирата. Однако это не совсем верно. Новая римская армия никогда не была индифферентна к политическим вопросам и событиям. Конечно, речь едва ли может идти о наличии каких — то развернутых, четко сформулированных политических программ, но мы имеем ряд указаний в источниках, свидетельствующих об определенных требованиях политического характера, идущих от солдатских масс. Эти свидетельства относятся как к гражданским войнам 80–х годов, так и ко времени Цезаря. Можно вспомнить хотя бы рассказ Аппиана о дезертирстве солдат из армии Цинны, причем солдаты оправдывали свои действия чисто политическими причинами: нежеланием из — за распри вождей сражаться с согражданами. Собственно говоря, еще более явно подчеркнутыми причинами политического характера — предполагающими уже выбор той или иной враждующей стороны, а следовательно, и политической ориентации — объясняются многочисленные и часто массовые перебежки из лагеря помпеянцев на сторону Цезаря, о чем неоднократно упоминалось, когда речь шла о балканской, африканской и обеих испанских кампаниях Цезаря.

Нам известно, что и в более позднее время, например в эпоху второго триумвирата, когда самостоятельные политические требования и даже определенная политическая программа армии ни у кого не вызывают никаких сомнений, лозунги прекращения гражданской войны или требования мира и прекращения разлада между вождями цезарианцев были наиболее конкретным проявлением вмешательства армии в «большую» политику. В ходе борьбы за достижение своих целей армия выработала даже новую, особую тактику: направление депутаций в сенат, к полководцам, открытое давление на своих вождей и, наконец, такое крайнее средство, как братание противостоящих войск. Очевидно, наиболее политически активным элементом, движущей силой и выразителем насущных интересов армии были, как правило, вышедшие из солдат младшие командиры, т. е. центурионы.

Итак, самостоятельная и чуть ли не решающая политическая роль римской армии в конце 40–х годов I в. до н. э. бесспорна, но хотелось бы со всей определенностью подчеркнуть, что основы этой политической самостоятельности были заложены все же раньше, т. е. во времена Цезаря, и в значительной мере благодаря самому Цезарю. В этом плане небезынтересно рассмотреть вопрос о понимании социально — политической роли армии и о методах использования (или «воспитания») армии такими двумя военными и политическими деятелями, как Сулла и Цезарь.

Согласно широко распространенной, пожалуй, даже общепринятой точке зрения, Сулла и Цезарь, используя армию как некое орудие для установления военной диктатуры, действовали сходным образом. Цезаря следует поэтому считать, во всяком случае в принципе, преемником и продолжателем дела Суллы. Но с подобными утверждениями едва ли можно согласиться, поскольку в данном случае односторонне подчеркиваются черты сходства и игнорируются не менее существенные черты различия.

Для Суллы армия была чисто военной, т. е. «грубой», силой, которую хоть и можно было использовать для определенного давления в ходе политической борьбы, но которая не была еще достаточно консолидированной организацией, имевшей самостоятельное значение или хотя бы занимавшей самостоятельные позиции в этой борьбе. Вполне вероятно, что римская армия в 80–х годах действительно еще и не могла претендовать на такую роль, не «дозрела» до нее, а Сулла не пытался «воспитывать» воинов в подобном духе. Недаром он, когда чисто военная надобность миновала, поспешил армию распустить и в своих поисках более или менее долговременной опоры пошел по пути организации поселений ветеранов в Италии и дарования гражданских прав рабам проскрибированных в самом Риме («Корнелии»).

Принципиально иное отношение к армии и иное понимание ее роли в политической борьбе мы можем проследить у Цезаря. В отличие от Суллы он видел в армии уже не просто вооруженную силу. Цезарь пришел к руководству армией после того, как им был накоплен определенный опыт политической деятельности, более того, именно вследствие и в результате данного опыта. Разочаровавшись в римской «демократии», не считая эти силы надежной опорой, Цезарь фактически (быть может, и осознанно!) подставил на их место новую политическую организацию — римскую армию. Поэтому его руководство армией действительно носило характер политического руководства. Воспитание в солдатах этой армии новых основ дисциплины, преданности, инициативы, новых понятий о профессиональной чести и других специфических качеств, о чем уже довольно подробно говорилось, все это было отнюдь не самоцелью, но имело вполне определенную направленность, ибо армия, с точки зрения Цезаря, должна была теперь служить не только военной, но и политической опорой. Это и понятно: в условиях римской действительности, т. е. при отсутствии политических партий, при деморализации городского плебса и растущей политической индифферентности сельского населения, лишь армия, будучи наиболее консолидированной организацией, могла взять на себя эту ответственную роль.

Подобное понимание роли и значения армии было, очевидно, не чуждо Цезарю уже в конце его консулата и могло, конечно, только окрепнуть в годы гражданской войны. Правда, по окончании войны Цезарю полагалось, как и всем его предшественникам, распустить армию, однако это было им выполнено, видимо, лишь частично, не до конца. Как знать, не потому ли и возник столь быстро проект грандиозного по своим масштабам парфянского похода, дабы не совершать роковой ошибки, не лишать себя наиболее действенной опоры, не оказаться в состоянии «блестящей изоляции». Конечно, представление об армии как об орудии, пригодном главным образом для повседневного и мелочного вмешательства в политическую жизнь и борьбу, было бы совершенно неправильным и даже вульгаризированным (во всяком случае для данного периода), тем более что в подобном вмешательстве пока не было никакой нужды. Опора на армию, титул императора как praenomen создавали в первую очередь некий моральный авторитет, и только в самом глубоком его подтексте лежало представление о грубой материальной силе, о принуждении.

Перейдем к другому аспекту вопроса о социальной опоре Цезаря — к его колонизационной и гражданско — правовой политике. В ходе гражданской войны Цезарь, как мы знаем, не раз имел возможность убедиться на практике, как важно иметь в провинциях опорные пункты не только военного, но и политического значения. От подобного убеждения по существу всего лишь один шаг до соответствующего вывода о даровании гражданских прав (группам лиц или целым общинам) и основании колоний в провинциях как средстве укрепления собственного политического положения. Поэтому нет ничего удивительного в том, что с именем Цезаря впервые связывается основание колоний в массовом масштабе в таких провинциях, как Галлия, Испания, Африка, Иллирик, Эпир, Ахайя, Азия, Вифиния — Понт. Светоний сообщает, что по колониям вне Италии было распределено до 80 тысяч граждан. Колонии — выводились без специальных обращений к народному собранию, при помощи легатов. Это еще раз подчеркивает то обстоятельство, что ныне ветеран — колонист своим обеспечением был обязан не государству, но персонально (и полностью!) своему вождю, императору. Конечно, в колонии, основанные Цезарем, выводились не всегда ветераны, но в интересующем нас плане это обстоятельство ничего не меняет. Это были, как правило, колонии двух типов: колонии солдат (удовлетворение претензий на получение земельных участков) и колонии «пролетариев» (попытка улучшения условий жизни низших слоев населения Рима). В обоих случаях выведение колоний содействовало как укреплению римского влияния, романизации населения провинций, так и росту политического авторитета их основателя, их покровителя.

Что касается гражданско — правовой политики Цезаря, то и здесь, очевидно, могут быть отмечены две тенденции. С одной стороны, небывалый до сих пор масштаб распространения гражданских прав (римского и латинского права) вне Италии. Гражданские права предоставлялись целым общинам и даже отдельным провинциям. Как мы знаем, этот процесс начался с Галлии и Испании. Еще в 49 г. был принят закон Цезаря, который включал жителей Цизальпинской Галлии в число римских граждан, и в том же самом году прошел закон, в соответствии с которым предоставлялись права муниципия Гадесу. Несомненно, что распространение гражданских прав в таких широких масштабах содействовало развитию муниципальных городских форм в провинциях. Не случайно поэтому некоторые исследователи считают, что единообразие муниципального устройства, устанавливаемое соответствующим законом Цезаря, может быть распространено не только на Италию, но и на провинциальные общины и города.

С другой стороны, в гражданско — правовой политике Цезаря весьма заметно ощущается и некая «охранительная» тенденция, т. е. определенное торможение процесса распространения гражданских прав. Это следствие традиционного пути дарования прав, дарования «выборочного», в качестве награды (praemium). Цезарь в этом смысле поступал по отношению к провинциям совершенно так же, как вообще поступали римляне на протяжении трехсот лет по отношению к италийским общинам и городам. Он не стремился уничтожить «персональность» прав или правовое различие между римлянами и перегринами, создав таким образом «класс единых подданных единого властителя». Он никоим образом не хотел обесценить привилегии римского гражданства, римского народа, не пытался вовсе вытеснить старых граждан, дабы заменить их новыми, которые стали таковыми по его милости.

Чем объяснить наличие этих двух как будто противостоящих друг другу тенденций в гражданско — правовой политике Цезаря? Оно объясняется, на наш взгляд, тем, что эта политика, эта деятельность Цезаря на самом деле имеют две стороны. Первая из них, субъективная, целиком определялась не каким — то глубоким пониманием исторических задач и перспектив рождающейся империи, которое якобы было свойственно Цезарю, но всего лишь удовлетворением текущих, злободневных нужд и вопросов. Что это именно так, подтверждается прежде всего избранием «традиционного» пути дарования прав, а следовательно, и отсутствием какой — либо особой и строгой системы во всех этих мероприятиях. Самый принцип выборочного награждения римским гражданством как неким praemium заставлял проводить это награждение от случая к случаю, по мере практической нужды или целесообразности.

Вместе с тем в гражданско — правовой политике Цезаря наличествует и другая, объективная сторона. С этой точки зрения мероприятия Цезаря, связанные с распространением гражданских прав вне Италии независимо от их насущно — злободневного характера и от воли их инициатора, имели большое принципиальнее значение для укрепления римской державы и складывания ее новой административно — политической структуры. И хотя в провинциях еще сохраняется различие правового статуса колоний и муниципиев, тем не менее этим городам римского (или латинского) права все в большей степени становится свойственна одна общая черта, одна принципиально важная особенность. Они превращаются именно в провинциальные — в прямом и переносном значении этого слова — города, утрачивая с течением времени своеобразные признаки самостоятельных полисов. Все в большей и большей степени они превращаются лишь в membra imperii.

Итак, по существу мы имеем дело с развитием объективного процесса (который, кстати сказать, закончился для самой Италии в 49 г. распространением гражданских прав на транспаданцев) создания новой организационно — политической структуры римского государства. Причем, и в этом главное, вопрос решался не только и даже не столько в правовом, сколько в социальном плане. Складывание новей административно — политической структуры неизбежно и неразрывно связано с формированием новой социальной опоры режима в общеимперском масштабе. Эта внутренняя опора постепенно создается путем своеобразной инкорпорации (выборочно!) сначала италийских, а затем и провинциальных слоев в некую новую — уже «общеимперскую» — руководящую элиту. В литературе справедливо подчеркивается тот факт, что из городов римского и латинского права, находящихся в провинции, начинают поступать свежие силы, причем не только в армию, что проявляется особенно наглядно, но и в органы государственного управления. Именно из этих людей (и новых римских граждан городов неримского права) формируется «руководящий слой», т. е. повторяется то, что несколько десятилетий тому назад имело место в пределах самой Италии, когда в Риме появлялись Катон из Тускула, Варрон из Реаты, Марий и Цинна из Арпина, Серторий из Нурсии.

Эта новая элита, сменявшая староримские аристократические фамилии, была уже привилегированной и господствующей «кастой» не только по отношению к своим собственным низшим и эксплуатируемым слоям населения, но и по отношению ко всем тем, на кого римские права еще не были распространены. Внутри этой новой элиты складывалась своя иерархия и дифференциация: на первом месте, несомненно, стояли все же римляне, как таковые, и те выходцы из муниципальной знати, которые с ними неразрывно слились. Понятие «римлянин» в указанном значении приобретает теперь социальный (классовый) смысл, становясь, как правило, синонимом представителя этой новой элиты.

Но если Цезарь, даруя права римского гражданства населению провинциальных городов, отнюдь не стремился вытеснить старых граждан и заменить их новыми, то так же он, по всей вероятности, никогда не имел умысла вытеснить староримскую аристократию, лишить ее политического авторитета и полностью заменить новой «опорой», т. е. муниципальной и провинциальной знатью. Да это, конечно, было и невозможно. Речь могла идти не о каком — то внезапном coup d'etat, не о какой — то предумышленной, искусственной операции, но лишь о постепенном и органично развивающемся процессе. Цезарь же, как мы не раз имели случай в том убедиться, был достаточно реальным деятелем и не поддавался гипнозу неподвижных идей и несбыточных утопий.

И наконец, вопрос о политике Цезаря по отношению к этой староримской «курульной» знати, т. е. об его «политике милосердия» (dementia). Обычно осуществление подобной политики связывают с тем, что Цезарь после окончания гражданской войны стремился привлечь «к сотрудничеству» наиболее видных представителей славных римских родов, демонстративно провозгласив отказ не только от проскрипций Суллы, но и от образа действий своих дяди и тестя, т. е. Мария и Цинны. С этим утверждением, видимо, можно согласиться, но справедливость требует отметить, что к «политике милосердия» Цезарь обращался и раньше. Нам уже приходилось говорить об этом применительно к итогам галльских воин.

Что касается гражданской войны, то примеры проявления милосердия, помилования врагов не только значительно учащаются, но и приобретают, так сказать, систематический характер. Строго говоря, именно с этого времени речь может идти уже о «политике милосердия», как таковой. В самом начале гражданской войны наиболее эффектным проявлением dementia et misericordia были действия Цезаря после взятия Корфиния, когда среди помилованных оказались такие его заклятые враги, как Домиций Агенобарб, Лентул Спинтер и др. Об этом тоже упоминалось, но сейчас хотелось бы подчеркнуть, что именно тогда Цезарь, пожалуй впервые, сам четко формулирует свою «политику милосердия».

В письме к своим друзьям Оппию и Бальбу (копию которого они переслали Цицерону, благодаря чему письмо и дошло до нас) Цезарь писал, что его чрезвычайно радует одобрение его образа действий в Корфинии. Он, мол, решил проявлять возможно большую мягкость и прилагать все усилия для примирения с Помпеем. Именно в этом письме говорится о том, что он не собирается подражать Сулле или вообще всем тем, кто применением жестокости не только вызвал к себе всеобщую ненависть, но и не сумел удержать победу на более длительный срок. Цезарь так определяет свои намерения и свой образ действий: «Пусть это будет новый способ побеждать — укреплять свое положение милосердием и щедростью (misericordia et liberalitate). Насчет того, насколько и как это возможно, мне кое — что приходит на ум, думаю, что многое здесь может быть найдено. Прошу вас, подумайте и вы об этом». В последних же строках письма Цезарь сообщает о захвате в плен некоего Нумерия Магна, префекта Помпея, которого он, «следуя своему правилу», приказал немедленно отпустить.

Не менее эффектным был жест Цезаря после Фарсальской битвы, когда он распорядился сжечь всю корреспонденцию Помпея и объявил, что каждый, кто пожелает обратиться к нему, может рассчитывать на помилование и свободу. Именно тогда перешел на его сторону наряду со многими другими его якобы незаконнорожденный сын и вместе с тем его будущий убийца — Марк Юний Брут. Кроме того, как сообщает Светоний, во время битвы при Фарсале Цезарь призывал своих воинов щадить римских граждан и позволил каждому из них сохранить жизнь одному из неприятелей.

Но конечно, наибольший резонанс в сенатских кругах имели неоднократные и эффектно проводимые акты помилования видных помпеянцев (иногда даже личных врагов Цезаря) в конце и после окончания гражданской войны, т. е. в 46–45 гг. Известно, например, дело римского всадника Квинта Лигария, некоторое время управлявшего провинцией Африка. Здесь его застала гражданская война, и он решительно примкнул к помпеянцам, объединившись с Аттием Варом. После окончания африканской кампании Литарий был пощажен Цезарем, но не получил разрешения вернуться в Рим и вел в Африке жизнь изгнанника. Несмотря на неоднократные просьбы его влиятельных друзей и родственников. Цезарь долгое время не соглашался на возвращение Лигария. Но положение изменилось, когда Лигарий был обвинен одним из своих старых врагов в государственной измене и когда его защиту, как об этом уже говорилось, взял на себя Цицерон. Прощенный и возвратившийся в Рим Лигарий в роковые дни марта 44 г. оказался тем не менее в числе убийц Цезаря.

Еще большую сенсацию вызвало упоминавшееся нами дело Марка Клавдия Марцелла. Он был действительно одним из наиболее ярых врагов Цезаря. Это он, как консул 51 г., добивался в сенате срочного отзыва Цезаря из Галлии, что лишало последнего возможности заочного избрания в консулы и ставило в чрезвычайно опасное положение. Марцелл резко возражал против предоставления прав римского гражданства жителям колоний, основанных Цезарем в Транспаданской области. Именно он велел высечь одного из таких граждан, дабы подчеркнуть тем самым его неправомочность. Во время гражданской войны Марцелл вместе с другими помпеянцами покинул Италию, а после победы Цезаря удалился в Митилену на Лесбосе, где и жил в добровольном изгнании, занимаясь, по слухам, философскими штудиями и ораторской деятельностью.

О возвращении Марцелла хлопотал Цицерон, а также влиятельные друзья и родственники изгнанника, например его двоюродный брат Гай Марцелл, женатый на внучатой племяннице Цезаря Октавии, В сентябре 46 г. на заседании сената Луций Пизон, тесть Цезаря, поднял вопрос о помиловании изгнанника, а Гай Марцелл бросился Цезарю в ноги. Все сенаторы встали и присоединились к этим просьбам. Цезарь великодушно дал согласие на помилование своего старого врага. Этот акт милосердия послужил причиной выступления Цицерона в сенате с благодарственной речью, в которой он, как мы уже видели, развивал к тому же некоторые свои идеи о «восстановлении республики». Что касается помилованного Марка Марцелла, то, как знать, возможно, что и он тоже оказался бы в числе заговорщиков и убийц Цезаря, если б сам не погиб при весьма неясных обстоятельствах на обратном пути в Рим (в Греции, в окрестностях Пирея).

Помилование Марцелла и Лигария состоялось еще в 46 г., т. е. до Мунды. После же окончания гражданской войны Цезарь разрешил вернуться в Италию всем своим бывшим противникам и даже якобы открыл им доступ к государственным должностям и военным постам. О Помпее он отзывался теперь с неизменным уважением и приказал восстановить его статуи, сброшенные с цоколя народом после Фарсальской битвы, чем, по словам Цицерона, утвердил свои собственные. Такова была «политика милосердия» Цезаря в ее наиболее наглядных проявлениях, политика, рассчитанная как на общественное мнение Италии, на солдат противника (главным образом в начале гражданской войны), так и на «привлечение к сотрудничеству» (т. е. стремление расширить социальную опору!) староримской аристократии, курульных кругов сената (главным образом уже в 46–45 гг.).

Однако эта знаменитая политика Цезаря в целом не оправдала себя. Более того, она оказалась крупной политической ошибкой, имевшей для ее творца и инициатора поистине роковые последствия. Прежде всего следует, пожалуй, отметить, что она была именно политикой, т. е. вполне сознательно, определенно и последовательно проводимой линией, по существу не зависящей от личных особенностей и склонностей ее инициатора. Иными словами, мягкость, милосердие, сострадание (dementia, misericordia, beneficia) вовсе не обязательно были свойствами характера или личности Цезаря (вспомним хотя бы изощренно жестокое наказание защитников Укселлодуна в самом конце галльских войн!), но лишь наиболее правильной, точнее говоря, наиболее выгодной, с его точки зрения, линией политического поведения. Имеет ли для нас это видимое противоречие какой — то реальный смысл и значение? По всей вероятности, дело не в самом этом несоответствии, но в некоторых пороках метода, быть может, даже отправной «установки».

Высказанное утверждение должно стать яснее, когда мы ознакомимся с конкретными результатами цезаревой «политики милосердия».

Эти результаты заключаются в том, что данная политика в одних, т. е. в военных, условиях оказалась эффективной и действенной, в других же потерпела неудачу, дала явную осечку. Мы знаем, что проявление dementia и misericordia на поле боя с самого начала гражданской войны приводило к тому, что общественное мнение в Италии складывалось если не явно в пользу, то во всяком случае и не во вред Цезарю. Это же обстоятельство содействовало его быстрому продвижению по стране (Корфиний и т. п.), а затем, начиная с испанской кампании 49 г. и вплоть до Тапса, послужило далеко не последней причиной массовых перебежек к Цезарю из лагеря противника или помогло включению в ряды его войск уцелевших после поражений частей вражеской армии. В этом плане «политика милосердия» давала вполне положительные и благоприятные результаты. На наш взгляд, это объяснялось тем, что для подавляющего большинства рядовых воинов речь шла лишь о смене высшего командования, но вовсе не о смене политических симпатий, а тем более личной судьбы. Это не была также измена отечеству, поскольку солдаты все равно оставались под римскими знаменами, под теми же римскими орлами.

Совсем иными были результаты «политики милосердия» по отношению к политическим противникам, к староримской, курульной аристократии. Впечатление от помилования представителей знатных родов, видных помпеянцев могло быть эффектным, даже сенсационным, но вместе с тем скоропреходящим. Сосредоточение же власти в руках Цезаря, укрепление этой власти не могло не отразиться в той или иной степени на личной судьбе каждого видного члена сенатского сословия. Взаимоотношения Цезаря с сенатом складывались не сейчас, не впервые, но, как известно, имели достаточно длительную историю. Причем эта история была такова, что едва ли могла внушить многим традиционным или, вернее, консервативным «республиканцам» чувство спокойствия и уверенности. Поэтому в глубоком подтексте отношений большинства старых сенаторов к Цезарю лежало далеко не изжитое недоверие к его прошлому и полная неуверенность в своем будущем.

Итак, «полигика милосердия» оказалась в этом плане серьезнейшим политическим просчетом. Она могла привести и фактически приводила лишь к частным, т. е. тактическим, успехам, но ее нельзя было возводить в ранг политической стратегии. Как таковая, она оказалась на поверку не только недальновидной, но просто опасной, даже гибельной. Цезарь последовательным и планомерным осуществлением такой политики сам создавал себе и своему режиму нечто вроде легальной оппозиции. Но сугубая опасность заключалась в том, что это была легальная оппозиция, лишенная, однако, легальных средств борьбы. Если в условиях парламентского строя оппозиция борется в конечном счете за победу на выборах, и это и есть легальная (и в то же время основная) форма борьбы за власть, то в римской действительности при отсутствии представительных учреждений, при частичной (и весьма значительной!) ликвидации выборности должностных лиц, при наличии пожизненной диктатуры для оппозиции, созданной руками самого же Цезаря, оставался по существу один — единственный путь к победе — физическое устранение диктатора. Таким образом, политика dementia была если не первой и не главной, то все же одной из существенных причин, породивших и сенатский заговор, и роковые события мартовских ид.