Книга седьмая
Октябрьский переворот
3 октября – 1 ноября 1917 года

1. Артиллерийская подготовка

Философия, политика и стратегия переворота. – Задачи агитатора. – Как велась агитация. – Ударные пункты. – Большевики и Учредительное собрание. – Положительная программа. – Демагогия. – Марксизм Ленина и Троцкого. – Социализм в программе переворота. – Тактика и стратегия. – Проблема восстания. – История II съезда Советов. – Решительное заседание ЦК большевиков. – «Парочка товарищей». – Новая фаза. – Настроение масс. – В Петербургском Исполнительном Комитете. – «Штаб обороны» в Смольном. – Создание Военно-революционного комитета. – Бессильные протесты прежних владык. – Столица кипит. – Истерика буржуазной прессы. – В лагере советских противников. – Выступление Горького. – Массы не внемлют. – Что думают и делают в Зимнем. – ЦИК 14 октября. – Допрос с пристрастием. – Философия восстания. – Апеллируют к Марксу на свою голову. – Что же думают большевистские вожди? – Объяснения «парочки». – «Письмо к товарищам» Ленина. – Один дурак и десять умных. – «Парочка» капитулировала.

В мягко-блестящих залах Мариинского дворца не было никакой революции. Вся революция была в Смольном, в рабочих районах столицы, в городах и уездах провинции. И вся эта революция катилась по наклонной плоскости к какой-то развязке… Большевики ушли из Мариинского дворца только для того, чтобы развязать революцию на улицах, в массовом движении народа. Большевики решительно вышли на путь революционного, насильственного сокрушения коалиции и замены ее властью Советов. Большевики непосредственно и вплотную взялись за дело государственного переворота. Сюда неудержимо катилась революция.

Сюда мы должны устремить все наше внимание… При этом нам придется иметь дело с тремя группами проблем. Ибо каждый государственный переворот имеет, во-первых, свою идеологию или философию, во-вторых, свою политику и, в-третьих, свою стратегию. Можно, пожалуй, это выразить и несколько конкретнее, в более скромной форме. Нам предстоит иметь дело с программой переворота, с его тактикой и с его организацией.

Но мы не станем вести наше изложение в таком «ученом», строго систематическом порядке. Для моих безответственных записок такой порядок был бы, пожалуй, искусственным. Лучше будем по-прежнему следить за событиями так, как они наслаивались в голове наблюдателя – в порядке скорее хронологическом, а вернее, в порядке «вольном». То есть попросту – в беспорядке… В этом беспорядке событий мы будем иметь много случаев исследовать и идеологию переворота, и его политику, и его стратегию.

Долой буржуазное правительство Керенского, Коновалова и Кишкина – правительство народной измены! Да здравствует власть рабочих, крестьянских и солдатских Советов!.. Это был двуединый лозунг эпохи. Но это только лозунг. В нем, собственно, нет еще ни программы, ни тактики, ни организации переворота. Почему и для чего вместо керенщины нужна власть Советов? Какими политическими методами она может и должна быть достигнута? Какими техническими средствами должен и может быть осуществлен переворот?.. Без научной системы, а в порядке наслоения фактов дело обстояло так.

После Демократического совещания, с момента образования последней коалиции, огромная и сильная большевистская партия развернула по всей стране колоссальную, лихорадочную агитацию за власть Советов, против правительства народной измены… Коалиция была сама по себе вопиющим фактом, а ее политика была сплошной провокацией. Правительство Керенского и Кишкина слетело бы и без всякой агитации – от внутреннего развала, от предпарламентского натиска или от совершенно стихийного народного взрыва. Но существовать и править эта власть не могла.

Это значит, что почва для агитации против нее была необыкновенно благоприятна, результаты ее исключительно успешны, а процесс ее, то есть функции агитаторов были крайне легки и общедоступны. Нужны мир, хлеб, земля. Нужны так, что без них народ больше не мог жить и государство существовать. И нужны такие вещи, которые решительно всем известны и понятны, каждому неграмотному деревенскому полудикарю. Ему понятно и то, что этих вещей у него нет в руках. Стало быть, власть не дает их. Стало быть, власть дурна, нежелательна, подлежит устранению. Чего проще и логичнее?

Но может ли власть вообще дать землю, мир и хлеб… Тут, конечно, уже затруднение. Но тут-то и начинает выполнять свои функции пропаганда. Да, власть вообще может дать немедленно землю, мир и хлеб. Если вместо буржуазной будет рабоче-крестьянская власть, то она это и сделает. Если керенщина будет заменена властью Советов, то народные нужды будут удовлетворены. Так говорят сведущие люди, преданность которых народному делу испытана ссылкой, тюрьмой и каторгой. Чего вернее и реальнее?..

Что коалиция больше нестерпима, это масса понимает и без агитатора. Но тем более агитатор, не мудрствуя лукаво, не имея за душой ни политического, ни социалистического багажа, может отлично разжевать массе необходимость для рабочих и крестьян ликвидировать эту власть буржуазии и помещиков. Для этого надо только описать рабочим и крестьянам их собственное положение и указать, что виноваты в нем имущие классы, которые держат в своих руках власть. Выводы укладываются в головах массы непреложно и твердо – они вбиваются в головы самим объективным положением вещей.

Но агитатор может сделать и больше. Одних логических выводов мало. Он может и должен возбудить классовую ненависть и зажечь волю к действию. Он должен создать материал для формирования революционных батальонов, штурмовых колонн… И тут помимо общей конъюнктуры он может и должен использовать против существующей власти все особо кричащие, противонародные ее свойства и ее акты.

Начиная с последних чисел сентября ударными пунктами устной и печатной большевистской агитации были следующие. Прежде всего, последняя наша коалиция была шайкой узурпаторов, захвативших самодержавную власть в силу келейного соглашения двух десятков человек. Это была неоспоримая и позорная истина, которую большевики стремились довести до сознания каждого рабочего и солдата… Кроме резолюции Петербургского Совета, отказавшего в поддержке новорожденной коалиции, по обеим столицам и по всей провинции немедленно прокатилась волна митингов; сотни тысяч рабочих и солдат протестовали против самого факта образования нового буржуазного правительства, обещали решительную борьбу с ним и требовали власти Советов.

Затем, существующее правительство – это не только шайка узурпаторов: это правительство мятежников контрреволюции. Что таким мятежником был Корнилов, это известно всем. Это было объявлено официально. Но ведь теперь-то дело уже достаточно разоблачено. Керенский был в стачке с Корниловым и сам вызывал 3-й корпус для разгрома Советов, соглашаясь войти в кабинет Корнилова. Большевики, в частности, предъявляли вопрос по корниловскому мятежу, и бюро ЦИК его приняло, но министры и не подумали объясниться… «Рабочий путь», временно заменяющий «Правду», не уставал печатать все новые разоблачения и запросы, убийственные для Керенского и втаптывающие его в корниловскую грязь…

Далее, из этого следует, что существующее правительство, корниловское по природе, не может не готовить новой корниловщины. Не нынче завтра оно может сделать решительный натиск на революцию, и тогда прощай все завоевания! Надо обороняться. Надо быть готовыми к отпору…

С другой стороны, это правительство заговорщиков и контрреволюционеров позволяет себе гнусные издевательства над рабочим классом, над его прессой, над его представителями. По корниловскому делу арестовано ровным счетом пять человек, которые сидят под охраной собственного почетного караула и могут бежать, когда им заблагорассудится. А настоящие тюрьмы полны большевиками, которые устраивают голодовки, не будучи в состоянии добиться ни освобождения, ни членораздельного обвинения… В Минске же только что закрыт большевистский «Молот», который обслуживал армию…

С особой яростью была подхвачена позорная попытка эвакуации и бегства правительства в Москву. Заговорщики предают революционную столицу! Неспособные оборонить ее, они и не желают этого… Немцы продолжают свои морские операции, матросы кладут свои головы, союзники не шевелят пальцем для помощи и обливают грязью наших героев. А правительство? Оно не только бежит в Москву, подготовляя сдачу Петербурга… «Как нам достоверно известно, оно стремится обезоружить ряд укрепленных пунктов, стоящих на пути к Питеру, требует снятия с укрепленных мест пушек, которые можно установить в другом месте только через полгода… Все это делается для того, чтобы выполнить свои контрреволюционные планы, чтобы разоружить революцию и ее центры… Это заговор правительства и „союзников“ против Петрограда и его революционных защитников. Запомним это, товарищи матросы и солдаты!» («Рабочий путь» № 33 от 11 октября).

К тем же целям направлены и новые требования правительства относительно вывода из столицы революционных войск. На фронте тяжко, и нужны подкрепления. В это мы верим. Но есть ли хоть один рабочий или солдат, который поверил бы, что Керенский выводит войска не в политических целях? Нет, после корниловщины верить этому глупо и преступно. Мы все пойдем на фронт. Но пойдем тогда, когда будем уверены, что закроем этим дорогу немцам, а не откроем ее контрреволюции…

Но как же при таких условиях быть с обороной? Выход один: надо взять ее в свои руки. Мы готовы защищать революцию от немцев, как защищали ее наши братья, герои-матросы и латышские стрелки. Но мы не можем сказать гарнизону: отдай себя в руки Керенского, который обратит тебя против рабочего класса. Положение нелепое и невыносимое. Да и единственный способ изменить его – это ликвидировать правительство народной измены…

Следующий факт может одновременно характеризовать и состояние обороны, и настроения политически активных масс. Наш Верховный главнокомандующий, который (по ближайшем ознакомлении с делом) публично преклонялся перед несравненной доблестью моряков, несколькими днями раньше обратился к тем же морякам с обычным бестактным окриком: флот разлагается и ненадежен, надо загладить свои преступления перед революцией и т. д. В ответ на это второй съезд моряков Балтийского моря вынес такую резолюцию: «…требовать от рабоче-солдатского и крестьянского ЦИК немедленного удаления из рядов Временного правительства социалиста в кавычках и без кавычек, антиполитического авантюриста Керенского, как лица, позорящего и губящего своим бесстыдным политическим шантажом в пользу буржуазии великую революцию, а также вместе с нею весь революционный народ. Тебе же, предавшему революцию Бонапарту-Керенскому, шлем проклятия в тот момент, когда наши товарищи гибнут под пулями и снарядами и тонут в волнах морских, призывая защищать революцию, и когда мы все, как один человек, за свободу, землю и волю сложим свои головы, погибнем в честном бою в борьбе с внешним врагом и на баррикадах – с внутренним, посылая проклятия тебе, Керенский, и твоей компании…»

Документ, несомненно, не лишен красочности… Впрочем, едва ли «нижние чины» когда-либо обращались в таком стиле к действительному Бонапарту. Напротив, подобные взаимоотношения между армейской массой и ее верховным вождем нельзя признать нормальными для армии, способной жить и побеждать… Конечно, можно было отделываться фразами о разложении, о разбойниках и убийцах. Но ведь это был вздор. Флот как боевая величина был на высоте. Флот жил своей органической жизнью, которая могла стать нормальной, но не в существующих условиях.[168]

Я перечислил главнейшие ударные пункты большевистской агитации тех недель. Вся эта агитация шла по линии полного отсутствия сопротивления. Но был еще особый пункт, на котором приходилось сосредоточить силы… Что коалиция была нетерпима и преступна – это было доказано миллион раз и ясно без доказательств. Но этого недостаточно… Если нельзя выносить коалицию, то ведь скоро соберется Учредительное собрание – тут будет спасение, и мир, и хлеб, и земля. Так мог думать рабочий, крестьянин и солдат. Тут были его надежды…

Это не годилось. Этот выход из положения надо было замуровать. Веру в Учредительное собрание надо было разрушить. То есть надо было доказать, что при коалиции оно невозможно… Мы знаем, что именно сюда направили большевики свое особое внимание.

Буржуазия и коалиция срывают Учредительное собрание! Без этого не обходилась ни одна большевистская речь, резолюция, декларация, газетная статья. Можно сказать, что вся агитация велась под знаменем Учредительного собрания и его защиты. Как будто весь большевистский сыр-бор горел из-за Учредительного собрания.

Людям сведущим – но сведущим не особенно – это может показаться несколько странным. Ведь Ленин тут же, через час по приезде, обрушился на парламентарную республику и отвергал всякие правительства, кроме Советов. Лозунг «Советской власти», ставший затем «во главу угла» большевизма, также не предполагал, что Советское правительство будет временным правительством. Этот лозунг означал, конечно, форму правления и «идеальный политический строй». Учредительное собрание как будто всем этим определенно исключалось …

Правда, в свое время противникам Учредительного собрания было лучше о нем помалкивать. Но, казалось бы, только до тех пор, пока лозунг «Советской власти» не получит достаточного признания среди масс. По укреплении же позиций, казалось бы, можно было и раскрыть карты. По крайней мере можно было бы продолжать помалкивать – ради большей чистоты своего учения, во избежание путаницы и слишком грубого политического обмана.

Но нет, большевистская партия поставила дело иначе: долой коалицию и да здравствует Советская власть во имя Учредительного собрания! Во-первых, она не помалкивала, а страшно громко кричала. Во-вторых, она делала это не по мере законной дипломатической необходимости, не при первых нетвердых шагах, а в решительный час, перед самым выступлением, когда почти все активные массы были уже с нею.

В своем месте я отмечал, что, собственно, не большевистской партии в целом приходилось помалкивать об Учредительном собрании, а просто ее глава, Ленин, помалкивал о нем и не раскрывал карт в пределах большевистской партии. Ленин конспирировал от партии, а партия, не связав концы с концами, принимала Учредительное собрание за чистую монету и распиналась за него. Так было вначале… Но неужели так могло продолжаться до сих пор? Что же это за азиатское вероломство вождя? Что же это за безграничная невинность партийного «офицерства»?

Конечно, и того и другого здесь было в значительной дозе. Но этим дело не исчерпывалось. Дело было в том, что Ленин, дав первоначально пинка Учредительному собранию, а затем решив дипломатически помолчать о нем, скоро пришел к идее использовать его. Задумано – сделано. Учредительное собрание стало прикрывать «власть Советов». Ленин не только не помалкивал, но кричал вместе с партией. В своем центральном органе он писал о том, «как обеспечить успех Учредительного собрания». Его ближайшие друзья в официальнейших выступлениях сделали его исходным пунктом своей политики. Соответствующий материал уже можно найти в предыдущих главах. Его можно было пополнить безгранично… «Если власть перейдет к Советам, судьба Учредительного собрания будет в надежных руках; если буржуазия сорвет переход власти к Советам, она сорвет и Учредительное собрание». Так, агитируя, уверяла большевистская партия на столбцах своего «Рабочего пути» (3 октября)…

Но ведь были же на свете люди, которые не могли не помнить о пинке Ленина парламентарной республике и Учредительному собранию? Как же быть с этим теперь, перед началом боевых действий? Очень просто: «Ленин был против Учредительного собрания и за республику Советов», – утверждают наши противники. Утверждение явно неверное. Никогда Ленин не был «против» Учредительного собрания. Вместе со всей нашей партией он с первых же месяцев разоблачал Временное правительство за оттяжки Учредительного собрания. Что эти наши обвинения были правильны, доказано теперь жизнью… Вот и все. Так разъяснял «Рабочий путь».

Ну а как же все-таки с новой теорией государственного права? Ведь нельзя же без конца рассчитывать на то, что все готовые идти за большевиками должны быть доверчивы, как младенцы, недальновидны, как бараны, невежественны, как папуасы. Ведь надо же было иметь какую-нибудь «теорию», которая соединяла бы несоединимое, прикрывала тайны дипломатии, замазывала зияющую логическую пустоту. Конечно! И такая теория была создана – отнюдь не с большими трудностями, чем были опровергнуты злостные выдумки о позиции Ленина. «Республика Советов, – гласит эта теория, – отнюдь не исключает Учредительного собрания, как и обратно, республика Учредительного собрания не исключает существования Советов. Если нашей революции не суждено погибнуть, если ей суждено победить, то мы увидим на практике комбинированный тип республики Советов и Учредительного собрания…» Вот и все.

Эта статья в «Рабочем пути» (4 октября) не подписана скромным автором. Но… о, доблестный Зиновьев! Мне кажется, я за тысячи верст узнаю твою несравненную смелость мысли, твое прославленное мужество при защите трудных позиций!.. Правда, кроме центральной газеты у партии большевиков имелся в те времена еще проект программы. В нем нельзя было найти признаков «комбинированного типа»; там была налицо именно советская рабоче-крестьянская диктатура, исключающая буржуазно-парламентарное Учредительное собрание. Но это неважно. Всякий понимает, что одно дело – теоретический документ для самих себя, а другое – практическая идея для всеобщего употребления.

И вероломство пастыря, и невинность овец во всем этом налицо. Но мы видим, что и то и другое, вопреки нашему первоначальному впечатлению, тут имеет совсем не грубо примитивный, а, напротив, весьма квалифицированный характер. Как видим, речь тут идет не о каком-нибудь сравнительно мелком и приватном обмане, направленном в упор против своих друзей и соратников. И речь идет не о простой ребячьей готовности быть обманутыми. Тут обман имеет массовый всеобщий характер, общегосударственный масштаб. Известно, что массовое убийство в государственном масштабе есть не какое-либо предосудительное действие, а есть доблесть и подвиг. Обман в таких случаях носит название дипломатии, или тактики, или политики. Для субъекта обмана он должен рассматриваться в аспекте – sui generis[169] – государственной мудрости. А для объектов – в аспекте идейной сплоченности и партийной дисциплины, тоже sui generis.

Итак, «долой коалицию» и «да здравствует власть Советов» во имя Учредительного собрания! Только тогда, когда власть будет у Советов, судьба Учредительного собрания будет в надежных руках. Ну а что же еще дает нам власть Советов?..

До сих пор мы уделяли внимание только одной стороне большевистской агитации: эта сторона – отрицательная, направленная к уничтожению керенщины. Практически этого, пожалуй, было достаточно: воля к решительному действию могла быть создана у масс хотя бы и одной только ненавистью к существующему порядку… Но ведь мы, слава богу, жили в двадцатом веке. Вызывать стихийный сокрушительный бунт не могло быть нашей задачей. Мы шли не к стихийному взрыву, а ко второй, рабоче-крестьянской революции, у которой обязательно должна быть своя положительная программа. Само собой разумеется, что она должна покоиться на незыблемом основании марксизма и всего опыта современного рабочего движения. Это не значит, что вся программа с ее теоретическими и практическими основами должна быть целиком проявлена в агитации. Но все же агитация пред решительным боем должна была отвечать на вопрос: для чего нужна, что сделает и что даст власть Советов?

Власть Советов есть не только гарантия Учредительного собрания, но и его опора. Во-первых, «капиталисты и помещики могут не только надсмеяться над Учредительным собранием, но и разогнать его, как разогнал царь первые две думы». Советы этого не позволят. Во-вторых, Советы будут аппаратом для проведения в жизнь предначертаний Учредительного собрания. «Представьте себе, что 30 ноября оно декретировало конфискацию помещичьих земель. Что могут сделать для действительного проведения в жизнь этого требования городские и земские самоуправления? Почти ничего. А что могут сделать Советы? Все…»[170]

Дальше. Само собой разумеется, что Советы призваны осуществлять все то, без чего больше не могли жить массы и чего не могла дать коалиция: мир, земля, хлеб… Это так просто и понятно, это так естественно заполняло все статьи и речи большевиков того времени, что останавливаться на этом нет нужды. Это была просто другая сторона борьбы против керенщины; это было то центральное и насущное, что поистине разумелось само собой.

Вопрос мог заключаться только в том, кок именно и когда именно дадут Советы землю, мир и хлеб?.. Тут с землей дело обстояло просто и ясно: землю крестьянам Советы предоставят немедленно. С миром дело обстояло не столь определенно: мир Советская власть сейчас же предложит воюющим государствам, апеллируя к разоряемым и истребляемым народам; можно ожидать с полной уверенностью, что мы получим всеобщий справедливый мир.

Уже совсем неопределённо было дело с хлебом: это была сложная совокупность понятий (добыча хлеба в натуре из деревни, повышение реальной заработной платы и т. д.), и в соответствии с этим тут требовалась система различных мер; но в процессе агитации эта сложность не была лишена и положительных сторон, позволяя всякому нагородить с три короба, не сказав ничего… Да ведь, в конце концов, вдаваться в подробности, изъяснять, как именно что будет сделано, было совсем не обязательно. При данных условиях было совершенно достаточно демонстрировать твердую волю партии осуществить насущнейшие требования народа.

Однако совершенно ясно, что все эти условия и весь этот характер агитационной кампании неудержимо толкали на путь самой беспринципной демагогии. И большевики, разогревая атмосферу, стали на этот путь. Демагогия была безудержной и беззастенчивой. Тут было не до науки, не до принципов, не до элементарной истины и не до здравого смысла… И не только рядовые агитаторы, у которых ничего этого не было, показали себя на поприще демагогии. Лидеры тут действовали с такой же примитивностью и так же мало стеснялись.

Ленин, «немедленно предоставляя» землю крестьянам и проповедуя захват, фактически подписался под анархистской тактикой и под эсеровской программой. То и другое было любезно и понятно мужичку, который отнюдь не был фанатическим сторонником марксизма. Но то и другое, по меньшей мере 15 лет, поедом ел марксист Ленин. Теперь это было брошено. Ради любезности и понятности мужичку Ленин стал и анархистом, и эсером.

Троцкий же так разрешал одним духом все продовольственные затруднения, что небу становилось жарко… В каждую деревню Советская власть пошлет солдата, матроса и работницу (на десятках митингов Троцкий говорил почему-то именно работницу); они осмотрят запасы у зажиточных, оставят им сколько надо, а остальное бесплатно – в город или на фронт… Петербургская рабочая масса с энтузиазмом встречала эти обещания и перспективы.

Понятно, что всякая «конфискация» и всякая «бесплатность», рассыпаемые направо и налево с царской щедростью, были пленительны и неотразимы в устах друзей народа. Перед этим не могло устоять ничто. И это было источником самопроизвольного и неудержимого развития этого метода агитации… Богачи и бедняки; у богачей всего много, у бедняков ничего нет; все будет принадлежать беднякам, все будет поделено между неимущими. Это говорит вам ваша собственная рабочая партия, за которой идут миллионы бедноты города и деревни, – единственная партия, которая борется с богачами и их правительством за землю, мир и хлеб.

Все это бесконечными волнами разливалось по всей России в последние недели… Все это ежедневно слышали сотни тысяч голодных, усталых и озлобленных… Это было неотъемлемым элементом большевистской агитации, хотя и не было их официальной программой.

Но возникает деликатный вопрос: был ли социализм в этой «платформе»? Не пропустил ли я социализма? Приметил ли я слона?..

Нет, я констатирую, что о социализме как цели и задаче Советской власти большевики в прямой форме тогда не твердили массам, а массы, поддерживая большевиков, и не думали о социализме. Но в косвенной, неясной форме проблема «немедленного социализма» была все же поставлена. Вообще центральные вожди большевизма, видимо, твердо решили произвести социалистический эксперимент: этого требовала и логика положения. Но перед лицом масс опять-таки никакие точки над «и» не ставили.

Социализм есть, как известно, проблема экономическая по преимуществу. В своем месте я уже указывал, что у большевиков с этим дело обстояло слабо. Ни Ленин, вырабатывая программу для своей партии, ни Троцкий, вырабатывая ее для бывших «междурайонцев», не только не оценили значения именно экономической программы, не только не поставили ее в первую голову, но оба попросту почти забыли о ней. Уже сейчас, в октябре, новоявленный большевик Ларин громко плакался на то, что вместо экономической программы у большевиков имеется «почти пустое место» («Рабочий путь», 8 октября). Его требовалось заполнить в экстренном порядке. И тот же Ларин, в такой крайности не замедливший стать верховным теоретиком, стал экстренно заполнять его. Он предлагал аннулирование государственных долгов, обязательность коллективных договоров, распространение рабочего законодательства на прислугу, ежегодные отпуска рабочим и многое другое очень хорошее. Но собственно о социализме тут нет речи. Советская власть рассчитана на существование частнохозяйственного строя.

Если мы обратимся к официальной декларации, оглашенной Троцким на Демократическом совещании, то там экономическая программа Советской власти изложена так: только Советская власть «способна внести максимум достижимой сейчас планомерности в распадающееся сейчас хозяйство, помочь крестьянству и сельским рабочим с наибольшей плодотворностью использовать наличные средства сельскохозяйственного производства, ограничить прибыль, установить заработную плату и в соответствии с регламентированным производством обеспечить подлинную дисциплину труда, основанную на самоуправлении трудящихся и на их централизованном контроле над промышленностью…». Все это очень неясно и несолидно, но совершенно чуждо утопизма. Декларация отнюдь не ставит социализма в порядок дня Советской власти. Ее содержание, в сущности, не выходит за пределы знакомой нам экономической программы 16 мая, принятой старым Исполнительным Комитетом для проведения ее коалиционным правительством. Коалиция ее провести, конечно, не могла. Ибо эта программа в корне подрывала экономическое господство капитала. Для Коновалова это было равно социализму. Но, по существу, до социализма тут было далеко…

Это была экономическая платформа большевистской партии перед решительным выступлением.

Однако все же в ней существовал пункт, который для нас имеет особое значение. Это известный нам рабочий контроль над производством. Это был боевой пункт на всех пролетарских собраниях. Как специально рабочее требование он фигурировал наряду с землей. И вот, если угодно, здесь, и только здесь, большевистские деятели подходят к публичному декларированию принципов социализма. Однако «социализм» этот все же крайне робок и скромен: в своей теории большевики идут по другой дороге, но не идут дальше правого меньшевика Громана с его программой «регулирования» или «организации народного хозяйства и труда».

Я возьму последнее слово о рабочем контроле. 18 октября, когда Милюков сенсационно выступал в Предпарламенте, на Всероссийской конференции фабрично-заводских комитетов, заседавшей тогда в Петербурге, большевики проводили свой рабочий лозунг. Один из тезисов доклада гласил: «Установление рабочего контроля в различных отраслях хозяйственной жизни, и в особенности в области производства, есть лишь первоначальная форма, которая путем постепенного расширения и углубления превращается в регулирование производства и всей хозяйственной жизни». Резолюция же, принятая по этому докладу, в одном из пунктов так выясняет сущность рабочего контроля: «Фабрично-заводской комитет образует контрольную комиссию в целях контроля как над правильностью и обеспеченностью снабжения предприятия материалами, топливом, заказами, рабочими и техническими силами и всякими потребными предметами и мероприятиями, так и в целях контроля над согласованностью всей деятельности предприятия со всем хозяйственным планом; управление обязано сообщать все данные, предоставлять возможность их проверки и открывать все деловые книги предприятия». Контрольные комиссии должны объединяться в целях контроля над всей отраслью. А затем рабочий контроль должен быть осуществлен в общегосударственном масштабе. Но «конференция приглашает товарищей уже и теперь осуществлять его в той степени, в какой это возможно по соотношению сил на местах, но объявляет несоединимым с целями рабочего контроля захват рабочими отдельных предприятии в свою пользу».

Эту резолюцию сочинил тот же Ларин. Как понимала его конференция, как понимала конференцию масса, этого никто не ведает. Дело-то было немножко новое, а вразумительности и конкретности во всем этом довольно мало. Понимал каждый массовик и каждый «генерал» так, как им господь бог клал на душу… Но я и не подумаю разбирать сейчас эту теорию и предусматривать ее результаты на практике. Во всяком случае, это было все, что имело отношение к социализму в платформе будущей Советской власти.

Итак, я в общем описал все, с чем приходили к массам большевики, развившие колоссальную энергию, развернувшие лихорадочную деятельность по всей стране в эпоху последней коалиции. Я изложил те идеи, которые сплачивали народные массы под знаменем большевистской партии и строили их в боевые колонны под лозунгами: «Долой коалицию!» и «Да здравствует Советская власть!».

Но что же, собственно, надлежало делать с этими идеями и лозунгами… Допустим, их усвоили отлично. Допустим, рабочие и солдатские массы по первому зову готовы выполнить все директивы большевиков. Что дальше?.. Призывала ли партия к штурму, к восстанию, назначая для того время, вырабатывая диспозиции? Или, может быть, переворот должен быть совершен иными путями? Что говорила большевистская партия?

Насколько я себе представляю, почти до самого октября большевики ограничивались общими формами агитации. Они стремились только сделать свои лозунги своими и кровными для масс, и они стремились пробудить в массах волю к действию под своими знаменами… Не надо думать, что таков был сознательный план и расчет большевистских центров. Нет, они сами тогда не имели определенного маршрута к своей цели. Они имели только методы; они приняли некоторые предварительные меры, очень внушительные, но ни к чему не обязывающие (резолюции Петербургского Совета 21 сентября), и теперь только разводили агитационные пары.

В сущности, до самого исхода из Предпарламента, до 7 октября, можно было допускать, что большевики готовы реализовать свои лозунги совершенно мирным, soit dit[171] – парламентским путем. Так могли понимать идущие за большевиками массы. Так могли понимать и обширные группы партийного офицерства: именно та (почти) половина большевиков, которая боролась против исхода из Предпарламента…

Да ведь и Ленин, который в приватных письмах требовал ареста Демократического совещания, печатно, как мы знаем, предлагал «компромисс»: пусть всю власть возьмут меньшевики и эсеры, а там – что скажет советский съезд… То же самое упорно проводил и Троцкий на Демократическом совещании и около него: надо его заставить взять власть в свои руки, а затем новое демократическое правительство, состоящее из советских партий, пусть ищет себе доверия на советском съезде. Переворот предполагался или допускался совсем мирного, «эволюционного» характера. Массы имели все основания понимать дело именно таким образом…

После Демократического совещания, после узурпации власти Керенским и Третьяковым наступил несомненный перелом. Партийное большинство пошло из Предпарламента на путь насильственного переворота. Но ведь это понимай кто умеет! Это достаточно только для умудренных. Массам это растолковано еще не было. Массам на вопрос, что делать с разведенными парами, отвечали только так: держать пары готовыми; 20-го числа соберется Всероссийский съезд, который решит дело. Больше ничего не знали и не представляли себе массы.

Со съездом же дело обстояло так. Мы знаем, что еще во время Демократического совещания ЦИК заявил, что созовет его 20 октября. Законный срок уже давно был упущен; иное заявление было бы вопиющим беззаконием, а кроме того, и кричащей бестактностью со стороны подотчетного съезду ЦИК. Тем не менее, лишь только разъехалось Демократическое совещание, как в меньшевистско-эсеровских кругах началась ожесточенная кампания против съезда. А затем вопрос был поставлен официально. Уже 27 сентября в бюро ЦИК выступил Дан с предложением отсрочить съезд: он помешает созыву Учредительного собрания, оторвет на местах необходимые агитационные и организационные силы и т. п.

На всем протяжении кампании против съезда это было, в сущности, единственной сферой, откуда черпались аргументы… Конечно, нельзя отрицать, что политические мотивы противников съезда были очень вески: поскольку меньшевики и эсеры действовали на советской арене, постольку было очевидно, что съезд их устранит совсем с политической арены. Но все же их аргументация, помимо беззаконности и бестактности, была очень жалкой. От нее морщились даже «мамелюки» и отнюдь не убеждались ею. Возмущались даже самые правые, вроде плехановца Бинасика. Но что же было делать «звездной палате»?

Дан внес предложение запросить местные Советы. Но бюро отклонило это и назначило созыв съезда на 20 октября. Тогда к делу были привлечены другие авторитетные органы и мобилизованы местные силы. Военная секция при ЦИК после долгих прений постановила: запросить фронтовые организации, созывать ли съезд. Бюро крестьянского ЦИК решило 28 сентября не созывать съезда. Дело перешло в пленум крестьянского ЦИК, который 5 октября признал съезд «опасным и нежелательным» и предложил своим местным органам отказаться от посылки делегатов.

Как видим, это была уже не только кампания, а действенный бойкот съезда, советской конституции и советских добрых нравов. Съезд срывали и ничем не стеснялись при этом… Начался на этой почве раскол в провинции и в армии. «Известия» энергично печатали вереницы постановлений против съезда; из армии таких было особенно много, но и из провинции – отовсюду, где господствовал старый советский блок.

Все это было неприглядной дезорганизацией того дела, которое нельзя было не сделать. 3 октября официальная телеграмма ЦИК о созыве съезда и о присылке делегатов была послана. Кампания и саботаж были теперь не только безобразны, но и довольно рискованны. Но что же делать? Разбитые меньшевики и эсеры принуждены были хоть в этом находить утешение… Их организации на местах, их фракции в Советах стали отказываться участвовать в выборах делегатов. Но от этого они не выигрывали. Делегатов законно выбирали без них. Дело было неладно.

Только 19 октября «звездная палата» повернула фронт и телеграфно потребовала мобилизации всех местных сил для выборов на съезд. Было несколько поздно, но все же… Однако и после этого «Известия» не отказывали себе в удовольствии печатать списки тех, кто против съезда.

Разумеется, большевикам все это ничуть не мешало. Напротив… Их почва была совершенно твердой – и фактически, и юридически. Примитивные беззакония противной стороны поднимали их престиж; бойкот и попытки дезорганизовать съезд усиливали их представительство… Троцкий в одном из заседаний заявил, что съезд, который срывают законные власти, будет созван неконституционным путем, Петербургским и Московским Советами. Даже и тут большевики ничего не проиграли бы. Полнота съезда была бы все равно обеспечена, а «неконституционными» были бы, конечно, без труда признаны действия ЦИК… Уже 20 октября Дан в бюро докладывал, что из 917 советских организаций только 50 ответили согласием прислать делегатов: они уже собираются, но «без всякого воодушевления». Это, конечно, очень утешительно. Но, очевидно, делегатов просто посылали – без предварительного выражения согласия.

При таких условиях собирался второй съезд. Он был отложен до 25 октября. Но сорвать его не пришлось – ни фактически, ни юридически.

Итак, массы политически готовы к ликвидации керенщины, готовы к Советской власти. Они ждут призыва к техническому действию, но, вообще говоря, о нем вовсе не думают. Им говорят: подождем, что 20 или 25 октября решит съезд. Впервые иную ноту я констатирую того же 7 октября, в день исхода из Предпарламента. Но это не более как нота, правда внушительная, но еще ни малейших кораблей не сжигающая, никого ни к чему не обязывающая. В ураганной статье Ленина, посвященной крестьянскому восстанию, мы читаем: «Нет ни малейшего сомнения, что большевики, если бы они дали себя поймать в ловушку конституционных иллюзий, „веры“ в созыв Учредительного собрания, „ожидания“ съезда Советов и т. д., – нет сомнения, что такие большевики оказались бы жалкими изменниками пролетарскому делу».

Ленин считает, что крестьянское восстание, охватывающее Россию, решает дело. «Снести подавление крестьянского восстания в такой момент, значит дать подделать выборы в Учредительное собрание совершенно так же и еще хуже, грубее, как подделали Демократическое совещание и Предпарламент… Кризис назрел. Все будущее русской революции поставлено на карту. Все будущее международной рабочей революции поставлено на карту. Кризис назрел…»

Троцкий, уведя свою армию из Предпарламента, определенно взял курс на насильственный переворот. Ленин заявил, что преступно ждать съезда Советов. Больше пока ничего. Массы – в том же положении. Но ясно, что внутри партии вопрос: как? – поставлен на ближайшую очередь. Он должен быть тут же решен.

10 октября он был поставлен в верховной инстанции. Собрался полностью большевистский партийный Центральный Комитет… О, новые шутки веселой музы истории! Это верховное и решительное заседание состоялось у меня на квартире, все на той же Карповке (32, кв. 31). Но все это было без моего ведома. Я по-прежнему очень часто заночевывал где-нибудь вблизи редакции или Смольного, то есть верст за восемь от Карповки. На этот раз к моей ночевке вне дома были приняты особые меры: по крайней мере, жена моя точно осведомилась о моих намерениях и дала мне дружеский, бескорыстный совет – не утруждать себя после трудов дальним путешествием. Во всяком случае, высокое собрание было совершенно гарантировано от моего нашествия.

Для столь кардинального заседания приехали люди не только из Москвы (Ломов, Яковлева), но вылезли из «подземелья» и сам бог Саваоф со своим оруженосцем… Ленин явился в парике, но без бороды. Зиновьев явился с бородой, но без шевелюры. Заседание продолжалось около 10 часов, часов до трех ночи. Половине высоких гостей пришлось кое-как заночевать на Карповке.

Однако о ходе этого заседания и даже о его исходе я, собственно, толком знаю немного. Ясно, что вопрос был поставлен о восстании. Видимо, стоял также вопрос о его отношении к советскому съезду: должна ли тут быть временная и внутренняя зависимость?.. Вопрос о восстании был решен в положительном смысле. И, видимо, было решено поднимать восстание по возможности скорее – в зависимости от хода его спешной технической подготовки и от наиболее благоприятных внешних обстоятельств. Советский съезд можно поставить перед совершившимся фактом; политические условия это позволяют; в поддержке и санкции съезда не может быть никаких сомнений. Но, кроме того, по ряду веских соображений съезд должно поставить перед совершившимся фактом. Ибо для вражьего лагеря ведь ясно, что съезд решит взять власть и – по меньшей мере – попытается осуществить это. Было бы абсурдно, если бы правительство, не собираясь добровольно склониться перед большевиками, стало ожидать этого момента. Ясно, что оно постарается предупредить выступление съезда. Оно сделает все возможное, чтобы не допустить, или разогнать, или расстрелять съезд. Если решено восстание, то ждать этого нелепо. Здравый смысл требует, чтобы народ в свою очередь предупредил нападение правительства. Это элементарная тактика и стратегия… Было решено начинать восстание по возможности скорее, в зависимости от обстоятельств, но независимо от съезда.

В Центральном Комитете партии это решение было принято всеми голосами (не знаю сколькими) против двух. Несогласными были, как и в июне, все те же – Каменев и Зиновьев… Разумеется, это не могло смутить громовержца. Он не смущался и тогда, когда оставался чуть ли не один в своей партии. Теперь с ним было большинство. Правда, партийное большинство, как и массы, над всем этим в упор не думало. Но не могло же оно уподобиться меньшевикам и эсерам! Если бы перед партией поставить вопрос, то огромное большинство, конечно, крикнуло бы: рады стараться! И кроме большинства с Лениным был Троцкий. Я не знаю, в каких степенях это оценивал сам Ленин. Но для хода событий это имело неизмеримое значение. Это для меня несомненно… А в общем именитая «парочка товарищей» осталась пока что при своем особом мнении, но без всякого внимания со стороны остальных. Постановление было принято, и дела пошли своим порядком.

Принятое решение ставило события на новую почву. Корабли были сожжены. И началась уже прямая подготовка к восстанию — политическая и техническая. Ясно, что восстание против коалиции и ее разгром возлагались на петербургский пролетариат и гарнизон. Официальным органом восстания являлся при таких условиях Петербургский Совет. Политическая и техническая работа должна была исходить оттуда.

Однако само собою разумеется, что решение партийного ЦК не было доведено ни до сведения петербургских масс, ни до сведения Совета. Политическое изменение сказалось только в некоторых добавлениях к прежней агитации. «Медлить больше нельзя». «Пора от слов перейти к делу». «Настал момент, когда революционный лозунг „Вся власть Советам!“ должен быть наконец осуществлен».[172] «Революционные классы возьмут власть». «От топтания на месте – на прямую дорогу пролетарско-крестьянской революции». И так далее.

Ясно, что необходимо восстание. Ясно, что предстоит «выступление». Пролетариат и гарнизон должны быть готовы в каждый момент выполнить революционный приказ… Такова была новая политическая фаза движения.

Спрашивается: готов ли был петербургский пролетариат и гарнизон к активному действию, к кровавой жертве – так же как он был готов к восприятию власти Советов со всеми ее благами? Способен ли он был не только принять грозную резолюцию, но и действительно пойти на бой? Пылал ли он не только ненавистью, но и действительной жаждой революционного подвига? Крепко ли было его настроение?

На все это отвечают по-разному. Это очень существенно… Не потому существенно, что от этого зависел исход движения; успех переворота был обеспечен тем, что ему ничто не могло быть противопоставлено. Это мы уже давно знаем и об этом не будем забывать. Но настроение масс, которым предстояло действовать, существенно потому, что это перед лицом истории определяло характер переворота.

На вопрос этот отвечали по-разному. И я лично, как свидетель и участник событий, не имею единого ответа. Настроения были разные. Единой была только ненависть к керенщине, усталость, озлобление и жажда мира, хлеба, земли… Именно в эти недели я, больше чем когда-либо, между редакцией. Предпарламентом и Смольным ходил по заводам и выступал перед «массой». Я имел определенное впечатление: настроение было двойственное, условное. Коалиции и существующего положения больше терпеть нельзя, но надо ли выступать и надо ли пройти через восстание – этого твердо не знали… Многие хорошо помнили июльские дни. Как бы опять чего не вышло!..

Я говорю о среднем настроении среднего массовика. Это не значит, что большевики не имели возможности составить, вызвать и пустить в бой, сколько требовалось, революционных батальонов. Наоборот, эту возможность они, несомненно, имели. Передовые, активные, готовые к жертве кадры были у них в достаточном количестве. Наиболее надежными были рабочие и их Красная гвардия; затем боевой силой были матросы; хуже других были солдаты гарнизона… Боевого материала было достаточно. Но доброкачественный боевой материал был небольшой частью того, что шло тогда за большевиками. В среднем настроение было крепко большевистское, но довольно вялое и нетвердое применительно к выступлению и восстанию.

Итак, после решения большевистского центра, после 10 октября, массам было заявлено, что ныне пора от слов перейти к делу. Больше им пока ничего не сказали. Это было вполне естественно. Главные результаты вотума 10 октября должны были сказаться не здесь. Политика могла оставаться почти той же, но теперь она должна была уступить стратегии свое первенствующее положение. Непосредственная подготовка восстания должна была теперь перейти в штаб. Диспозиции нельзя вырабатывать перед лицом всей армии, на глазах неприятеля. Пусть неприятель ничего не знает, а армия стоит наготове, с разведенными парами.

Дело было так… Я уже упоминал (описывая прения в Предпарламенте), что в эти дни ввиду острого положения на фронте повсюду шли разговоры об обороне; в правительственных и «частных» учреждениях изыскивались меры отстоять Петербург… 9 октября, еще до решения партийного ЦК, этот вопрос был поставлен и в Петербургском Исполнительном Комитете. Конечно, это было вызвано по преимуществу политическими соображениями. И самое обсуждение было слито все с тем же вопросом о выводе войск из столицы. Говорилось так. Требования штаба о выводе войск на фронт имеют, как всегда, политический источник, а доверять правительству в деле обороны вообще невозможно. Поэтому надо, во-первых, организовать контроль над штабом и разрешить вывод войск в зависимости от обстоятельств, а во-вторых, надо взять дело обороны в свои руки и создать для этого особый орган – комитет революционной обороны.

Меньшевики и эсеры говорили о двоевластии и неуместности создания собственного штаба. Но в общем, видя нетвердость своей позиции, они сдались и сами предложили резолюцию, которая была принята большевистским Исполнительным Комитетом (впрочем, 13 голосами против 12). Эта резолюция в главных своих частях требует: 1) создания при командующем войсками округа коллегии из представителей Петербургского Совета и Центрофлота, причем вывод той или иной части производится с ведома этой коллегии; 2) «принятие экстренных мер к чистке командного состава» и 3) «создание комитета революционной обороны, который выяснил бы вопрос о защите Петрограда и подступов к нему и выработал бы план обороны Петрограда, рассчитанный на активное содействие рабочего класса».

В тот же день вопрос был вынесен и в пленум Петербургского Совета. Началось это многолюдное и долгое заседание так, как начиналось тогда каждое заседание Совета, секций, съездов, конференций: дефилировали депутаты с фронта, которые требовали немедленного мира; читались наказы «окопников»; проходили потрясающие картины фронтовой жизни и истерзанных душ; раздавались с трибуны мольбы и угрозы: давайте мир! Если не дадите, возьмем сами!..

Затем в этом заседании долго и горячо препирались о состоявшемся выходе большевиков из Предпарламента. И наконец перешли к докладу об обороне и о выводе войск. Однако резолюция Исполнительного Комитета, предложенная меньшевиками, была провалена. Была принята большевистская резолюция. В ней говорится о необходимости Советской власти, которая немедленно предложит мир; о необходимости до заключения мира взять оборону столицы и всей страны в руки Советов; о необходимости вооружения рабочих ради обороны. А Исполнительному Комитету, солдатской секции и представителям гарнизона поручается организовать революционный комитет обороны, который «сосредоточил бы в своих руках все данные, относящиеся к защите Петрограда и подступов к нему…».

«Все данные» – это довольно удачное выражение… Но все же мы видим: дело идет пока под флагом военной обороны. Это все было до заседания на Карповке большевистского ЦК.

После 10 октября во исполнение резолюции Совета состоялось новое заседание Исполнительного Комитета. Это было 12 октября. Заседание было закрытым. В таком деле, как оборона (sic!), большевики сочли необходимым нарушить принципы, из-за которых они еще продолжали распинаться. Однако это была еще не тайная дипломатия: это была конспирация. Впрочем, надо иметь в виду, что она не могла осуществиться в полной мере; в этом закрытом заседании не могло быть свободы суждений, ибо в Исполнительном Комитете было несколько человек «социал-предателей». Стало быть, тут говорилось одно и разумелось другое. А также и опубликованное решение фактически имело не тот внутренний смысл, который являлся миру в нижеследующих печатных строках.

Было постановлено:

«Военно-революционный комитет организуется Петербургским Исполнительным Комитетом и является его органом. В состав его входят: президиумы пленума и солдатской секции Совета, представители Центрофлота, Финляндского областного комитета железнодорожного союза, почтово-телеграфного союза, фабрично-заводских комитетов, профессиональных союзов, представители партийных военных организаций, союза социалистической народной армии (!), военного отдела ЦИК и рабочей милиции, а также лица, присутствие которых будет признано необходимым. Ближайшими задачами Военно-революционного комитета являются: определение боевой силы и вспомогательных средств, необходимых для обороны столицы и не подлежащих выводу; затем учет и регистрация личного состава гарнизона Петрограда и его окрестностей, а равно и учет предметов снаряжения и продовольствия; разработка плана работ по обороне города, меры по охране его от погромов и дезертирства; поддержание в рабочих массах и солдатах революционной дисциплины.

При Военно-революционном комитете образуется гарнизонное совещание, куда входят представители частей всех родов оружия. Гарнизонное совещание будет органом, содействующим Военно-революционному комитету в проведении его мероприятий, информирующим его о положении дел на местах и поддерживающим тесную связь между комитетом и частями.

Военно-революционный комитет разделяется на отделы: 1) обороны, 2) снабжения, 3) связи, 4) информации, 5) рабочей милиции, 6) донесений, 7) комендатуры».

Мы видим, что все это не есть легальное и лояльное содействие в деле обороны. Это есть, по существу, нелегальное вытеснение, устранение от дела обороны «законных» органов власти и переход всех их функций к Петербургскому Совету. Но этого мало: под флагом обороны от внешнего врага Исполнительный Комитет сосредоточивает в своих руках всю военную власть в столице и в губернии. То есть официально присваивает себе всю реальную власть вообще.

Фактически эта власть, как известно, была давно в распоряжении большевистского Совета. Значит ли это, что при таких условиях постановления 12 октября уже сделали переворот совершившимся фактом? Нет, не значит. Но только потому, что сами большевики приняли меры к «сенатскому» толкованию акта 12 октября в самом «благожелательном» смысле: ничего тут нет, кроме содействия внешней обороне. Такие разъяснения давались большевиками вплоть до 23 октября.

Однако меньшевики, бывшие в закрытом заседании Исполнительного Комитета, вскрыли истинный смысл постановлений. Военно-революционный комитет – это аппарат для государственного переворота, для захвата власти большевиками. «Парочка», меньшевиков протестовала, голосовала против и требовала занести это в протокол. В протокол занесли, но все это не имело никакого значения.

На следующий день положение о Военно-революционном комитете было утверждено солдатской секцией: 283 голоса против одного при 23 воздержавшихся.[173]

А 16 сентября, в тот вечер, когда в Предпарламенте кончал свою речь министр иностранных дел, «положение» было представлено на утверждение пленума Совета. Горячо протестовал меньшевистский оратор, фракция которого насчитывала в этом тысячном собрании 50 человек.

«Большевики не дают ответа на прямой вопрос, готовят ли они выступление. Это – трусость или неуверенность в своих силах (в собрании – смех). Но проектируемый Военно-революционный комитет – это не что иное, как революционный штаб для захвата власти… Мы имеем много сообщений с мест, что массы не сочувствуют выступлению. Даже Центрофлот, считавшийся большевистским, признал выступления гибельными. Совет должен предостеречь массы от замышляемых авантюр… При ЦИК образован временный военный комитет, имеющий целью действительное содействие обороне Северного фронта. Петербургский Совет должен послать туда своих представителей и отвергнуть предлагаемый проект о Военно-революционном комитете»…

Выступил Троцкий. Задача его в данном собрании была не особенно трудна.

– Представитель меньшевиков добивался, готовят ли большевики вооруженное выступление? От чьего имени он задавал эти вопросы: от имени ли Керенского, или контрразведки, или охранки, или другого учреждения?

Это имело бурный успех. Но и без этого положение о Военно-революционном комитете было бы утверждено подавляющим большинством Совета в заседании 16 октября…

Военно-революционный комитет был создан и быстро развернул свою деятельность. И меньшевики, и правые эсеры отказались войти в него. Левые эсеры вошли. Его главными деятелями были Троцкий, Лашевич, затем руководители большевистской военной организации Подвойский и Невский, Юренев, Мехоношин, левый эсер Лазимир и другие доселе не столь известные в революции имена.

В лагере буржуазии и промежуточных групп началась тревога… Вопли и жалобы по поводу «предполагаемых большевистских выступлений», собственно, никогда и не прекращались. Они были перманентные. Но сейчас кроме «слухов» были реальные поводы. Общая атмосфера была так сгущена, что страна и массы, видимо для всех, задыхались. Кризис был очевиден всякому. Движение масс явно выходило из берегов. Рабочие районы Петербурга кипели на глазах у всех. Слушали одних большевиков и только в них верили. У знаменитого цирка «Модерн», где выступали Троцкий, Луначарский, Володарский, все видели бесконечные хвосты и толпы людей, которых уже не вмещал переполненный огромный цирк. Агитаторы звали от слов к делу и обещали совсем близкое завоевание Советской власти. И наконец в Смольном заработали над созданием нового, более чем подозрительного органа «обороны»… Для тревоги были реальные поводы. Несмотря на то что крики печати были привычными и давно притупили страх, буржуазия и промежуточные группы всполошились основательно.

Не то чтобы боялись успеха большевиков. Этого не было. Но было другое. У правых, у буржуазных газет это было основой агитации в пользу немедленных решительных репрессий в пользу применения «атрибутов действительной власти» (вспомним золотые слова Гучкова!), то есть в пользу новой корниловщины. У эсеров же и меньшевиков тревога в печати означала действительную боязнь – но не успеха большевистских начинаний, а боязнь новых июльских дней.

Кадетская «Речь» в передовице от 21 октября (!) писала о глубоком кризисе в большевизме; если они рискнут выступить, то будут раздавлены тут же и без труда; но это вызовет реакцию в умах, которая навлечет на большевиков проклятия всех совращенных ими с пути… Сумбурный подголосок, под именем «Отечества», выражался так: «Нет сомнения, что нам предстоит увидеть новую попытку насиловать несомненную волю большинства страны; однако в стране достаточно здоровых элементов, на которые можно опереться, и мы рассчитываем, что на этот раз Временное правительство найдет в себе достаточно решимости, чтобы дать наконец должный моральный и физический отпор не знающему границ анархизму; гроза предстоит, но она, быть может, и очистит атмосферу…» Бульварная «Русская воля» волновалась так: «Просто не верится, что, в то время как бунтари так открыто бросают преступный вызов, власть ходит вокруг да около, собирает сведения и ждет, приведут ли большевики свои угрозы в исполнение или не приведут». «Живое слово», погромная газетка Суворина, выражалась проще: «Немецких агентов надо арестовывать, а не сражаться с ними…» А ее родная сестра «Новая Русь» по поводу «ожидаемых выступлений» взывала: «Русские люди! Нужен человек сильного духа. Когда вы встанете грудью за права России и предложите присяжному поверенному Керенскому передать власть достойнейшему?..»

Все это крики о большевиках в надежде и чаянии Корнилова. В страхе корниловщины и срыва революции писали так. «Рабочая газета»: «Разве не видят эти люди, что никогда еще петроградский пролетариат и гарнизон не были так изолированы от всех других общественных слоев? Разве они не видят, что и среди рабочих и солдат массы не пойдут за ними и что их лозунги способны толкнуть на улицу лишь небольшие кучки разгоряченных рабочих и солдат, которые неминуемо будут разгромлены?..» «Новая жизнь»: «Выступление, а тем более вооруженное, имеющее все шансы вылиться в гражданскую войну, ничего не разрешает и ничего не облегчает; есть только одна партия, которой это послужит на пользу, – это партия Корнилова»… Орган меньшевиков-интернационалистов «Искра» твердила об июльских событиях и их результатах.

Кроме этой печатной и устной агитации появилась серия воззваний от имени партий, от некоторых учреждений и, конечно, от ЦИК. Эти воззвания были все в том же духе: уличное выступление под сепаратным знаменем большевиков сыграет на руку контрреволюции. Одно из таких воззваний было опубликовано и группой мартовцев за несколькими нашими подписями. 18 октября с горячей статьей выступил Горький: «Все настойчивее распространяются слухи о „выступлении большевиков“. Могут быть повторены отвратительные сцены 3–5 июля. Значит, снова грузовые автомобили, тесно набитые людьми с винтовками и револьверами в дрожащих от страха руках, и эти винтовки будут стрелять в стекла магазинов, в людей, куда попало. Будут стрелять только потому, что люди, вооруженные ими, захотят убить свой страх. Вспыхнут и начнут чадить, отравлять злобой, ненавистью, местью за все темные инстинкты толпы, раздраженной разрухой жизни, ложью политики, – люди будут убивать друг друга, не умея уничтожить своей звериной глупости… Одним словом, повторится та кровавая бессмысленная бойня, которую мы уже видели и которая подорвала во всей стране моральное значение революции, пошатнула ее культурный смысл. Весьма вероятно, что на сей раз события примут еще более кровавый и погромный характер… Центральный Комитет большевиков… ничем не подтвердил слухов о выступлении, хотя и не опровергает их. Он обязан их опровергнуть, если он действительно является сильным и свободно действующим политическим органом, способным управлять массами, а не безвольной игрушкой настроений одичавшей толпы, не орудием в руках бесстыднейших авантюристов или обезумевших фанатиков…»

Агитация против «выступления» имела некоторое отражение в низах. Но совершенно ничтожное, не имеющее значения. На нескольких заводах и в мастерских были приняты резолюции против «выступления». То же было и среди верхушек гарнизона. Между прочим, один из броневых отрядов на собрании солдат и офицеров заявил, что он «для предотвращения анархических выступлений и насилий не остановится перед самыми крутыми мерами».

Значительно большее движение было вызвано вне Петербурга, на фронте; оттуда поступало много телеграмм с протестами против выступления и с обещаниями дать отпор. Но это было отнюдь не массовое и не серьезное явление… А вообще говоря, противники переворота в результате своей кампании не могли похвастаться ничем, кроме «спокойного» или «вялого» настроения в районах.

В ответ на эту кампанию большевики только удвоили энергию и продолжали свое дело. В частности, со времени образования Военно-революционного комитета с оружейных заводов различные организации усиленно стали требовать под разными предлогами винтовки, револьверы, патроны и проч. ЦИК издал строгий приказ никому не выдавать оружия без его, ЦИК, разрешения. Как всегда в таких случаях, коленопреклоненный ЦИК, существующий для «поддержки правительства», забыл о существовании правительства, которого дело чуть-чуть касалось. Сейчас было не до «соблюдения форм». Это верно. Но любопытно, кому бы пришло сейчас в голову послушать приказа ЦИК?

Что же, однако, думало и делало правительство? Ведь на него были все надежды! На то ему некогда вручили «неограниченную власть» и даже назвали правительством «спасения революции»…

Мы уже знаем, что о предполагаемых «беспорядках» оно имело суждение в день парламентского выступления Терещенки и окончательного утверждения Военно-революционного комитета – 16 октября. Мы знаем и результаты. Самые решительные меры будут приняты и уже принимаются… Какие меры приняты, простые смертные не знали. Какие меры вообще могло принять наше правительство, также было никому не известно.

Впрочем, тревоги тут не было. Тут царила спокойная уверенность сильной власти. Во-первых, выступление считалось сомнительным, раз уже планы раскрыты. Во-вторых, все эти планы были отлично известны правительству, так хорошо организованному. Начальник штаба округа докладывал главе государства: большевики готовят « демонстрацию протеста против правительства, демонстрация будет носить мирный характер, но тем не менее рабочие выйдут на нее вооруженными». Начальник штаба сообщил о мерах, какие «он намерен принять для предотвращения возможности развития демонстрации в беспорядки…» Меры, очевидно, были очень хороши, так как были одобрены главой государства.

Вообще, впадать в панику могут только обыватели, а отвлекаться от серьезных государственных дел ради этих толков никаких оснований нет. Ведь, в конце концов, тут одни только большевики. А против них – вся страна, которая – с правительством.

Говоря серьезно, только полной наивностью и ребячливостью нашего опереточного правительства можно объяснить, что оно не пыталось в это время принять хоть какие-нибудь действительные меры самообороны. Конечно, присяжный поверенный Керенский не мог выиграть этого дела. Но он мог и должен был попытаться. Ведь на дворе был не май и не июнь. Теперь ему терять было нечего. Надо было рисковать, действуя ва-банк.

На политические уступки Керенский не шел – из соображений высшей государственной мудрости. Следовательно, метод был один – корниловщина. Разумеется, Керенский был на это готов: ведь он был со всей страной и с ее демократией против ее врагов. Но он был слаб. У «Верховного главнокомандующего» не было никакого войска. Ему бы не довести до конца своей корниловщины…

Пусть так. Но надо рисковать. Тысяча юнкеров и офицеров у него найдется в Петербурге. Найдется и чуть-чуть больше. Это уже сила. Можно пытаться парализовать большевистские центры, обезглавить партию, арестовать сотню человек в подходящих для этого условиях. Это могло бы быть такой дезорганизацией, которая могла бы сорвать движение… В мае и июне этот прием не годился. Это только обыватели, крепкие задним умом, плачутся, не понимая дела. В мае, июне, даже в июле репрессии и разгромы только способствовали подъему движения. Но тогда атмосфера была совсем иная, а революция еще не ставила ребром непреложного ультиматума: либо полный разгром, либо полная победа большевизма. Теперь, когда терять было нечего и было необходимо рисковать, попытка сорвать движение бурным смелым натиском была единственным выходом для тех, кто назывался правительством.

Но для этого надо было хоть что-нибудь понимать и видеть. Надутые марионетки Зимнего ничего не понимали и не видели. Они не тревожились в сознании своей власти и занимались более важными государственными делами. Они сказали друг другу, что меры приняты и будут приняты… И написали приказ для сведения всего народа: самые решительные меры вплоть до… Больше ничего.

В дневные, но серые и мрачные часы 14 октября в большом зале Смольного состоялось заседание ЦИК. В эпоху Предпарламента заседания пленума ЦИК почти прекратились: заседало только бюро. Депутатов и сейчас было очень мало, публики почти не было, зал был пустой… Помню, большевики почему-то не сидели на местах, а небольшой группой столпились по левую сторону эстрады, как бы окопавшись там, в своем лагере, от осаждающего большинства. Но ни Троцкого, ни Каменева налицо не было. Группу возглавлял Рязанов.

Снова проходят окопные люди, снова читают наказы, снова молят и угрожают, требуя мира, хотя бы «похабного»… Находчивый, мудрый, демократичный и государственный председатель Гоц не полез в карман за словом, зная, что прилично сказать в таких обстоятельствах:

– Мы знаем, как тяжело положение фронта, и прилагаем все усилия к тому, чтобы добиться мира. Но я не могу поверить, чтобы в русской революционной армии нашлись такие части, которые согласились бы на позорный сепаратный мир, и я уверен, что армия в серьезный момент до конца исполнит свой долг перед страной и революцией.

В порядке дня стояла оборона столицы. С докладом выступил, конечно, Дан. Сказав, что полагается, об угрожаемом положении столицы, он, однако, быстро и решительно повернул дело к вопросу о «расколе в среде демократии».

– Как раз в эти дни опасности со стороны большевиков ведется агитация, вносящая смуту в рабочие и солдатские массы. Мы должны определенно спросить своих товарищей большевиков, к чему они ведут эту политику… Знают ли они, как воспринимается их агитация солдатами и рабочими? Берут ли они на себя ответственность за те последствия, которые возникнут от этой агитации? Большевики должны заявить с этой трибуны, правильно ли их понимает революционный пролетариат. Я требую, чтобы партия большевиков прямо и честно ответила на этот вопрос: да или нет?..

Свой доклад по обороне столицы Дан заключил такой резолюцией: всем рабочим, крестьянам и солдатам сохранять спокойствие и исполнять свой долг; всякие же выступления совершенно недопустимы и способны только развязать погромное движение, толкая тем к гибели революции.

Настроение в зале очень повышенное. Головы оборачиваются к кучке большевиков, из которой раздаются протесты и презрительные возгласы. Это выводит из себя правых. Большевики, посовещавшись две минуты, посылают на трибуну Рязанова, с тем чтобы снять вопрос о «выступлении» и локализировать внимание на обороне.

Возникают долгие пререкания по формальным поводам, но они только раздражают большинство; вопроса же с очереди не снимают. Большевики видят, что им приходится объясниться по существу, и требуют перерыва для обсуждения резолюции, которая им была доселе неизвестна… В отсутствие лидеров, ответственных за призывы «от слов к делу», положение группки нелегкое. Томительный и нудный перерыв длится до вечера. Лидеров все нет…

Заседание возобновляется, и на трибуне снова бледный, как никогда, взволнованный Рязанов. Он был тут жертвой партийного долга. Но он выполнил его геройски. Однако что было сказать ему? Перед ним ведь стояла задача объясниться, не давши прямого ответа… Он начинает:

– Я искренне жалею, что такой серьезный вопрос мы обсуждаем в пустом зале. Но я не хочу вдаваться в формальности и ставить вопрос о кворуме. Я хочу только вспомнить о наших заседаниях в июне и июле…

Однако председателя не проведешь: он не дает предаться воспоминаниям и просит быть ближе к делу. Рязанов переходит ближе и ходит около часа вокруг да около.

– Пока дело обороны будет в руках коалиции, оно будет в том же жалком положении, как и теперь. Исходя из этого, мы создали Военно-революционный комитет, против которого голосовали меньшевики… У вас нет решимости сказать правительству «прочь». Стало быть, не говорите, что вы серьезно хотите оборонять революцию. Если вы хотите, чтобы к вашим словам относились серьезно, вы должны передать в руки Советов оборону и всю власть… Нас спрашивают, когда мы хотим устроить восстание, но Дан знает, что мы марксисты и восстания не подготовляем. Восстание подготовляется политикой, которую вы поддерживали семь месяцев. Восстание подготовляют те, кто создает в массах отчаяние и индифферентизм. Если политика впредь будет та же и если в результате произойдет восстание, то мы будем находиться в первых рядах восставших…

Ленин сделал большой комплимент Рязанову за эту речь. Но слушатели были больше возмущены, чем удовлетворены ею… Однако что же делать? Так пусть и запишут: ведь силой ответа не выжмешь…

Последовали выступления фракционных ораторов. От меньшевиков Богданов заявляет: «Рязанов не дал определенного ответа, но, во всяком случае, ясно, что большевики готовят вооруженное восстание; но массы на улицу не выйдут, выйдут кучки, которые будут раздавлены правительством; резолюция Дана слаба и бледна, она рассчитана на вотум большевиков, но придется голосовать за нее».

От нашей фракции Мартов заявляет, что он также будет голосовать за резолюцию, хотя не сходится с большинством в оценке положения. Выступление на улицу он также считает авантюрой. Говорить, что в интересах обороны надо изменить структуру власти, – это самообман. Гражданская война не принесет пользы обороне; вот почему сейчас нельзя видеть в поднимающейся стихии способ создать нужную нам власть. Рязанов прав – восстание подготовляется правительством. Но и каждая партия есть политический фактор. Мы обязаны бороться против попыток поднять стихию и должны предостеречь массы. Мы не можем рассчитывать, что большевики нас послушают. Но, исполняя свой долг, мы должны заявить массам, что восстание явится источником контрреволюции.

Не только правые, но и левые эсеры присоединились к резолюции Дана. Одной резолюцией стало больше…

И сами деятели старого советского большинства обратились к очередным делам, немного уделяя внимания тем вопросам, которыми они занимались в заседании 14 октября.

Выступление Рязанова на допросе ЦИК и его ссылки на марксизм вызвали немедленный отклик в «Новой жизни» со стороны нашего присяжного теоретика Базарова. Этим началась, с позволения сказать, теоретическая дискуссия на тему о восстании… На травлю ехать – собак кормить. Дискуссия вышла довольно жалкой. Но ее политическое значение состояло в том, что только тут были поставлены точки над «и» и было признано официально, что «перейти от слов к делу» – это значит сделать восстание. Но и то – признание было сначала косвенное, академическое, для масс ничего не изменяющее. Только 21 октября, уже заключая дискуссию, Ленин сказал настоящими словами, что он зовет к восстанию… Только тут завершилась политическая подготовка, и оставались лишь технические указания. Казалось бы, это было немного поздно. Но ничего – сошло. Ведь плод так созрел, что сам падал в руки.

Базаров (в статье 17 октября) дал, в сущности, очень мало теории: Рязанов, писал он, заявил, что «мы» станем во главе восставших; если «мы» – это личности, то до этого никому нет дела; если «мы» – партия, то это преступление, ибо партия, включившая в себя весь рабочий класс, будет разгромлена вместе с восстанием и откроет путь к полному краху революции. Разгром неизбежен потому, что «отчаяние и индифферентизм», провозглашенные Рязановым, еще никогда не побеждали; марксизм же требует объективного учета шансов восстания. Среди самих большевиков имеются многочисленные и авторитетные противники; они обязаны выступить перед массами и бороться всенародно против авантюры; между тем они выпустили только рукописный листок, который ходит из рук в руки.

Все это было, как видим, совсем не страшно, а выступление «Новой жизни» против большевистских планов и методов было далеко не первое. Но каждый укол нашей газеты действовал на большевиков сильнее, чем ураганный огонь всей прочей прессы, взятой вместе. То были враги; их нападки только проясняли и укрепляли. А мы были до сих пор союзниками; это было «запутывание» мозгов и гибельная дезорганизация… Большевики рассвирепели. Надо было напрячь все силы, чтобы отбросить «Новую жизнь» в лагерь Сувориных и втоптать ее в грязь перед лицом пролетариата. Сделать это было тем более необходимо, чем более это было трудно: нашу газету читали и считали своей многие тысячи петербургских передовых рабочих.

Публицисты «Рабочего пути» немедленно взялись за дело. На другой же день среди ушата помоев они продемонстрировали интересную цитату из Маркса, полагая, что она говорит в их пользу. Маркс в книжке о «революции и контрреволюции в Германии» дает две очень важные и красноречиво изложенные директивы: «Во-первых, не затевайте восстания, пока вы не приготовились вполне справиться с последствиями вашей затеи… во-вторых, раз вступив на путь революции, действуйте с величайшей решимостью и как нападающая сторона».

Очевидно, большевистские теоретики на основании всего этого считали свою позицию твердой: они собирались нападать и действовать решительно. И это было правильно, как дважды два – четыре. Но вся суть в этом «раз вступив», то есть – если нужно было вступить… Вся суть в том, нужно ли? Когда нужно? Когда можно?.. Только тогда, когда «вполне приготовились справиться с последствиями».

Этого не было ни в какой степени. Базаров сейчас же подхватил это в новой статье на следующий день. Но он опять-таки, на мой взгляд, устремил внимание не на центр вопроса. Он снова говорил о шансах победы и разгрома восстания; он снова указывал на недостаточность материальных и моральных сил. Эти утверждения были не более как пессимизмом самого писателя, но не могли служить теоретической базой для его выводов. Между тем положение Маркса било в самый центр большевистской позиции и ранило ее смертельно.

Надо быть готовыми справиться с последствиями. Последствия победоносных восстаний могут быть и бывали в истории чрезвычайно различны. Не всегда рабочий класс поднимал восстание для того, чтобы взять потом государство в собственные руки. На этот раз было именно так. И вот, несмотря на все шансы победить в восстании, большевики заведомо не могли справиться с его последствиями: заведомо не могли по всей совокупности обстоятельств выполнить возникающие государственные задачи.

Это показала практика, но она показала это впоследствии; в то время практики быть не могло. Но в то время должна была быть теория; большевики должны были иметь ясные представления, точные предположения и планы, что будут делать они с завоеванным государством, как будут им управлять, как будут выполнять в наших условиях задачи нового пролетарского государства и как будут удовлетворять непосредственные, насущные, породившие восстание нужды трудовых масс?.. Я утверждаю, что этих представлений и планов большевики не имели. Справиться с последствиями они не были готовы. И я лично – и в устных выступлениях, и в статьях (см. упомянутую передовицу от 23 сентября) – обращал внимание именно на эту сторону дела.

Я утверждаю, что у большевиков ничего не было за душой, кроме немедленного предоставления земли для захвата крестьянам, кроме готовности немедленно предложить мир, кроме самых путаных представлений о «рабочем контроле» и самых фантастических мыслей о способах выкачать хлеб при помощи «матроса» и «работницы»… Были еще «мысли» у Ленина, целиком заимствованные из практики Парижской коммуны и из посвященной ей книжки Маркса, а также и… Кропоткина. Тут было, конечно, разрушение кредитной системы и захват банков; тут была коренная смена всего правительственного аппарата и замена его новыми правителями из рабочих (это в мужицкой, необъятной, полудикой, царистской России); тут была всеобщая выборность чиновников; тут была обязательная заработная плата специалистам не свыше среднего рабочего… Тут было и еще несколько фантазий, которые все пошли насмарку при малейшем соприкосновении с действительностью. Но всех этих «мыслей» было, во-первых, так несообразно мало при необъятных задачах, а во-вторых, они были настолько никому не известны в среде большевистской партии, что можно сказать – были совершенно не в счет.

Брошюра Ленина о государстве вскоре должна была стать евангелием. Но, во-первых, это евангелие, как всегда, служило только для того, чтобы им клясться, но сохрани бог что-нибудь делать по его нереальному слову! А во-вторых, это евангелие еще не было опубликовано.

Пока были налицо только «Материалы» для программы. И в этих «Материалах», по слову Ларина, вместо финансово-экономической схемы красовалось «пустое место».

Большевики не знали, что они будут делать со своей победой и с завоеванным государством. Они действовали против Маркса, против научного социализма, против здравого смысла, против рабочего класса, когда путем восстания под лозунгом «власти Советов» стремились отдать своему партийному ЦК всю полноту государственной власти в России. Власть одного изолированного пролетарского авангарда, хотя бы и опирающегося на доверие миллионных масс, обязывала новое государство и самих большевиков к выполнению задач, которые для них были заведомо непосильны. Вот где был центр проблемы. Большевистская партия проявила утопизм, взявшись за выполнение этих задач. Большевистская партия совершила роковую ошибку, поскольку она поднимала восстание, не думая об этих задачах и не готовясь к их выполнению.

Однако вернемся к тогдашней дискуссии… Базаров упоминал о рукописном листке двух видных большевиков, которые протестуют против восстания. Базаров предположил (и, конечно, вполне справедливо), что в партии существует течение, несогласное с официальным курсом. Но «Рабочий путь» немедленно разъяснил: ничего подобного – авторы листка пребывают в блестящем одиночестве… Разумеется, это были не кто иные, как известная «парочка товарищей» – Каменев и Зиновьев.

Раз уже сор из избы вынесен и терять нечего, Каменев решил дать публичные разъяснения. В «Рабочий путь» его для этого, разумеется, не пустили. «Сообщение» появилось в «Новой жизни»… Он, Каменев, и Зиновьев обратились с письмом к крупнейшим партийным организациям и в нем «решительно высказывались против того, чтобы партия брала на себя инициативу каких-либо вооруженных выступлений в ближайшие сроки». Никаких сроков партия и не назначала: «Все понимают, что в нынешнем положении не может быть и речи о чем-либо подобном вооруженной демонстрации» (позволяю себе перебить: правительство и начальник штаба этого отнюдь не понимали). «Речь может идти только о захвате власти вооруженной рукой; идти на какое-либо массовое „выступление“ можно только, ясно и определенно поставив перед собой задачу вооруженного восстания. Не только я и тов. Зиновьев, но и целый ряд товарищей-практиков находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в данный момент, при данном соотношении сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов, было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом». Конечно, партия большевиков стремится к осуществлению своей программы при помощи завоеванной государственной власти. Конечно, она не зарекается и от восстания. Но «сейчас оно было бы обречено на поражение». «Ставить на карту судьбу партии, пролетариата и революции и „выступать“ в ближайшие дни значило бы совершать акт отчаяния. А партия слишком сильна, перед ней слишком большая будущность, чтобы совершать подобные шаги отчаяния».

Если и не особенно глубоко, то очень красноречиво. Во всяком случае, мы видим, что аргументация Каменева дает не больше и не меньше того, что говорили в то время социалисты других партий. Внимание и здесь устремляется на шансы восстания и на его разгром в неблагоприятных для него условиях. Это свидетельствует, что основных вопросов о том, что дальше, у большевиков не ставили на первую очередь даже и противники восстания. Но оценка шансов как-никак была очень убедительна в устах большевика.

Впрочем, надо обратить внимание вот на что. Каменев протестует, собственно, против выступления в «ближайшие сроки» и в «ближайшие дни», «до и независимо от съезда». Очевидно, только в этих пределах вопрос вызвал разногласия в партийном ЦК, в заседании на Карповке. Очевидно, «парочка товарищей» не хотела выступать до съезда. Ареопаг же решил именно до съезда, чтобы – согласно Марксу – действовать обязательно в качестве нападающей стороны.

Может быть, в «рукописном листке» все это было основательно изложено. Может быть, у нас в редакции и был этот листок. Но я его, кажется, не видел и содержания как следует не знаю. В то время все мое внимание было устремлено в другую сторону. Пока Базаров ломал копья с большевиками, я неустанно атаковал Керенского и его друзей. В конце концов это могло оказаться более действенным средством предотвратить вредные формы неизбежного и спасительного переворота.

Ленин жил в те времена где-то на расстоянии нескольких часов езды от Петербурга. Он получил номер «Новой жизни» со статьей Базарова того же 17-го числа в восемь часов вечера. В это время он дописывал длиннейшее «Письмо к товарищам» в противовес письму «парочки». Он не предназначал «письма» для печати и не предполагал тем самым публично произносить слово «восстание» применительно к партийным планам. Но статья Базарова взорвала Ленина. Увидев в ней указание на рукописный листок, попавший из партийных рук к «дурачкам из „Новой жизни“», Ленин распорядился немедленно напечатать и его письмо. «Если так, то надо агитировать и за восстание».

Письмо было напечатано в трех больших фельетонах (19–21 октября). Ленин опасается, что «парочка» вызовет смуту в рядах партии, и спешит вмешаться, несмотря на то что он «поставлен волею судеб несколько в стороне от главного русла истории». О, конечно, не это остановит Юпитера!.. Однако дело в том, что документ, предназначенный расправить мозги товарищам в роковой час, не дает ровно ничего для «теории» восстания. Если оставить в стороне экзекуцию несогласных, произведенную с присущей Ленину силой, то в остальном этот документ есть совершенно пустопорожнее место. И письмо можно было бы оставить без внимания, если бы оно не было документом эпохи, памятником великого акта истории. Тут уж, каков есть, таким и берите.

«Отказ от восстания есть отказ от перехода власти Советам и „передача“ всех надежд и упований на добренькую буржуазию, которая „обещала“ созвать Учредительное собрание. Либо переход к либералам и открытый отказ от лозунга „Вся власть Советам!“, либо восстание. Середины нет. Либо сложить ненужные руки на пустой груди и ждать, клянясь „верой“ в Учредительное собрание, пока Родзянко и K° сдадут Питер и задушат революцию, либо восстание. Пока это только грозные предварительные замечания. Пока Ленин только пугает страшными словами. Середины нет»…

Дальше, впрочем, не то. Дальше Ленин ведет счеты с аргументами противников. Что ж, послушаем. Такова наша обязанность.

Ленин цитирует противников: «В международном положении нет, собственно, ничего, обязывающего нас выступить немедленно; скорее мы повредим делу… если дадим себя расстрелять». Ответ на «великолепный довод, лучше которого не придумал бы сам Шейдеман»; немцы, имея одного Либкнехта, без газет и собраний устроили восстание во флоте, а мы с десятком газет, с большинством в Советах и т. д. откажемся от восстания! «Докажем свое благоразумие. Примем резолюцию сочувствия немецким повстанцам и отвергнем революцию в России». Нелепо было бы упорствовать: это очень сильно. Но это совсем мало: comparasion n'est pas raison.[174]

Следующий аргумент: «Все против нас. Мы изолированы. И ЦИК, и меньшевики-интернационалисты, и новожизненцы, и левые эсеры выпустили и выпустят воззвания против нас». Ответ на «пресильный довод»: «Мы до сих пор били колеблющихся, мы этим приобрели сочувствие народа и завоевали большинство Советов; теперь воспользуемся завоеванными Советами, чтобы и нам перейти в стан колеблющихся. Какая прекрасная карьера большевизма!.. По случаю предательства крестьянского восстания Мартовыми, Камковыми, Сухановыми и нам предлагают предать его. Вот к чему сводится политика „кивании“ на левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов.

По-видимому, для агитируемых товарищей этого довольно, чтобы убедиться в безопасности и даже в пользе своей изоляции. Сделаем пролетарское государство против партий, то есть против субъективной воли и объективных классовых интересов подавляющего большинства населения». Ну что ж, сделайте!

Дальше: «Но у нас нет даже прочных связей с железнодорожниками и почтовыми служащими, а можно ли победить без них?» Ответ: «Дело не в том, чтобы заранее запастись связями, дело в том, что только победа пролетарского и крестьянского восстания может удовлетворить массы в армиях железнодорожников и почтово-телеграфных служащих!..» Здесь совсем по-детски упрощается дело! Нет, не победа восстания удовлетворит эти массы, а правильная организация и надлежащее функционирование нового государства. Так же ли это просто, как победить в восстании при десятках газет и при большинстве в Советах? Или это несколько труднее?

«Хлеба в Питере на 2–3 дня. Можем ли мы дать хлеб повстанцам…» Ответ: «Скептики всегда могут сомневаться и ничем, кроме опыта, их не убедишь; именно буржуазия готовит голод; нет и не может быть иного средства спасения от голода, кроме восстания крестьян против помещиков в деревне и победы рабочих над капиталистами в городе и в центре; промедление в восстании смерти подобно – вот что нужно ответить тем, кто имеет печальное мужество смотреть на рост разрухи и отсоветовать рабочим восстание…» Комментарии после сказанного, видимо, не нужны. Пойдем дальше.

«В положении на фронте еще нет опасности; если солдаты даже сами заключат перемирие, то это еще не беда». Ответ: «Но солдаты не заключат перемирия; для этого нужна государственная власть, которой нельзя получить без восстания. Солдаты просто убегут. Ждать нельзя, не рискуя помочь сговору Родзянки с Вильгельмом…» Вот это было бы верно… если бы вместо большевистского восстания с утопическими целями говорить о диктатуре советской демократии, идущей на смену кадетско-корниловской коалиции, для выполнения реальной программы революции.

«А если мы возьмем власть и не получим ни перемирия, ни мира, то солдаты могут не пойти на революционную войну. Что тогда?»… Тут уже громовержец потерял терпение: «Один дурак, – ответил он, – может вдесятеро больше задать вопросов, чем десять умных могут разрешить… Мы не отрицали никогда трудностей власти, но… не дадим себя запугать трудностями революции».

Три столбца посвящает Ленин тому аргументу, с каким мы встречались не только у «парочки», но и у прочих советских людей и партий: «В массах нет рвущегося на улицу настроения, как передают все»… Ленин, «поставленный в стороне от русла», поправляет: во-первых, все говорят, что настроение «сосредоточенное и выжидательное»; во-вторых, рабочие не хотят выходить для демонстрации, но «в воздухе носится приближение общего боя»; в-третьих, «широкие массы близки к отчаянию, и на этой почве растет анархизм»; в-четвертых, «возбуждения» и не надо, а нужно именно «сосредоточенно-отчаянное настроение»… Ну, тут уже разбирайтесь кто угодно! Я лично всегда был решительно не согласен с тем, что настроение масс исключало успешное восстание. Вопрос был разве только в том, сколько их может выйти на баррикады? Но ведь баррикад-то требовалось всего меньше… И все же в этой словесности Ленина, хотя бы и направленной к тому же выводу, я не вижу нужды копаться.

Последний аргумент противников был таков: «Марксистская партия не может сводить вопрос о восстании к вопросу о военном заговоре». Это, по существу, правильно. Но и Ленин на этот раз прав в том, что это никакого отношения к делу не имеет. Говорить о военном заговоре вместо народного восстания, когда за партией идет подавляющее большинство народа, когда партия фактически уже завоевала всю реальную силу и власть, – это явная нелепость. Со стороны врагов большевизма это злостная нелепость. А со стороны «парочки» – аберрация на почве паники. Тут Ленин прав… Хотя на этом основании я никак не могу отказаться от сделанной оценки всего документа. Я не виноват в том, что «парочка» говорила нелепости.

Итак, аргументы исчерпаны. И теоретический материал того времени также, кажется, весь исчерпан. Теперь мы знаем всю тогдашнюю философию восстания. Другой не было. Имевший подходящие уши – слышал.

Что же касается «парочки товарищей», то они как будто только и ждали окрика. Через два дня Зиновьев опубликовал письмо, что он «откладывает спор до более благоприятных обстоятельств» и «смыкает» ряды. То же заявил в Совете и Каменев в самый день обнародования его взглядов в «Новой жизни».

Все спрашивали друг друга: а как Луначарский? Что думает он? Вероятно, он против «всего этого»?.. Я лично в это время видел его редко. Писать в «Новой жизни» ему давно запретило партийное начальство. Он много времени проводил в городской думе, где был товарищем городского головы. Он начал увлекаться вплотную культурно-муниципальной работой и говорил мне, что хочет совсем уйти в нее. Это имело причиной, главным образом, тот факт, что партия не пускала его в «большую политику» и держала его в черном теле… О большевистских делах и планах мне в эти времена, кажется, с ним говорить не пришлось. Что он думал, не знаю. Но по поводу всяких газетных слухов, порочащих его позиции, он рядышком с Зиновьевым печатно заявил: я с партией солидарен.

Однако пора оставить «идеи». В те дни, собственно, было не до «идей».

2. Последний смотр

Последняя мобилизация. – В Москве. – На фронте. – В окрестностях столицы. – Северный областной съезд. – Переворот прокламируется по радио. – Рабочие конференции. – Троцкий. – В Петербургском Совете. – Юбилей Горького. – Трамвайный пятак и социалистическая революция. – Диспозиция восстания. – Свердлов. – Три собрания гарнизона. – Последние приготовления. – Гарнизон подчиняется Военно-революционному комитету. – Все готово. – В Смольном спокойны. – В Зимнем тоже. – На Путиловском заводе. – Окончательный смотр. – День Петербургского Совета. – В Народном доме. – Восстание начато. – В Мариинском дворце тоже спокойно. – Занялись своими делами. – Но не успели.

В те дни происходила последняя мобилизация и последний смотр сил. Повсюду в провинции в это время происходили советские съезды и почти везде давали преобладание большевикам. Принимались все те же резолюции. Кроме губернских состоялся целый ряд и областных съездов. Большевики оказались господами положения на съездах Поволжья, Урала, Западной и Северо-Западной областей. Меньшевики и эсеры ожесточенно боролись и иногда кончали демонстративным уходом. Но это не производило впечатления. Судя по отчетам «Рабочего пути», это производило «хорошее» впечатление… Только на съезде Центральной (Московской) области большинство было еще за старым блоком. Но что до того! Ведь Москва – в руках большевиков. А кроме того, ярославский губернский съезд немедленно опротестовал все решения области.

Между прочим, в Москве движение стало снова выходить на улицы, 15-го числа состоялась большая манифестация с самыми буйными лозунгами, особенно солдатскими: «Лучше умрем в Москве на баррикадах, чем пойдем на фронт!» И т. п… В Совете и Исполнительном Комитете констатировали, что сдерживать дальше московские массы уже невозможно… В других углах России, даже где не было крестьянских восстаний, движение под лозунгами Советской власти уже явно переливалось через край.

В общем, сомнений не было: Москва поддержит целиком и активно; провинция поддержит на большей части территории; остальное будет «ассимилировано».

Больше сомнений внушал фронт. На фронте партийное влияние было пестрым. Но там вообще было не до политики. Там ни о чем не хотели знать и думать, кроме мира… Против большевиков настраивало то, что они не выпускали из столицы Петербургский гарнизон для подкрепления. Командующий Северным фронтом генерал Черемисов на этой почве развел довольно большой шум уже около 20 октября… Но тут у большевиков была вся надежда на немедленное предложение мира. Против власти, которая предложила мир, едва ли можно было собрать сколько-нибудь реальную силу. На Петербург не пошли бы. А большего не нужно.

Но и на фронте были солидные большевистские организации. Корпуса, дивизии, батареи и прочие части присылали в газеты множество большевистских резолюций. Происходили и съезды под монопольным влиянием большевиков. В «Рабочем пути» я вижу целый ряд отчетов о таких съездах; их резолюции варьируют хорошо знакомые нам темы, перечислять и цитировать их не стану.

Мне хочется по поводу фронта упомянуть только вот о чем. Фронтовые делегации не только снова ходили вереницами в Смольный и не только выступали на больших советских собраниях со своими наказами и речами. Они, кроме того, упорно искали интимной беседы и непосредственных авторитетных разъяснений от старых советских лидеров. Но было не до них. Их почти не принимали.

Когда удавалось поймать лидера, он отсылал в «отдел» за казенной справкой. Беспартийные или эсерствующие делегаты, разочарованные и озлобленные, немедленно обращались в сторону большевиков. В Смольном они изливали им душу, а на фронте становились проводниками их влияния… Нашу редакцию (как, вероятно, и другие) люди из окопов в те времена буквально заваливали письмами. Это были замечательные человеческие документы. Изливая свои души до конца, солдаты показывали, во что превратила их нестерпимая страда войны. Только конец ее – больше ничего не нужно. Безразличны и партии, и политика, и революция. Поддержат всех, кто покажет хоть призрак мира…

В общем, тут не могло быть опасений. Если фронт не поддержит активно, то он не будет активно враждебен. Если не будет полезен, то не будет и вреден. Беспартийная и эсеровская масса будет легко ассимилирована большевистским меньшинством. И надо думать, что даже «сводные отряды» нелегко развернут свои операции против большевиков в такой атмосфере.

Кроме советских организаций в руках большевиков были и некоторые муниципалитеты. Думы Царицына, Костромы, Шуи – детища всеобщего голосования – были в распоряжении Ленина. Как-никак переворот при таких условиях решительно не напоминал ни военного заговора, ни бланкистского эксперимента.

Но активная решающая роль принадлежала Петербургу, а отчасти его окрестностям. Силы мобилизовались, и смотры устраивались больше всего здесь, на главной арене драмы.

В первых числах октября в Кронштадте состоялась Петербургская губернская конференция Советов. Она, конечно, оказалась большевистской. Участвовали главным образом гарнизоны уездных городов – Гатчины, Царского, Красного, Ораниенбаума. В случае чего – на них лежала задача дать отпор войскам, посылаемым с фронта для подавления восстания. Резолюции этого съезда были преисполнены самых ярких красок. Комплименты, которыми наделяет эта армия своего Верховного главнокомандующего, дышат полной независимостью духа и непосредственностью выражений.

Но вот ужас! К этим резолюциям немедленно и громогласно присоединился Петербургский губернский Совет крестьянских депутатов. Эта недавняя армия Авксентьева как ни в чем не бывало вдруг сделала налево кругом и перешла в «левые эсеры». Это было тогда в обычае и происходило по всей России. Авксентьевская армия таяла не по дням, а по часам, и распухали свыше меры Камков и Спиридонова.

В разгар предпарламентского турнира на тему об обороне в Смольном открылся Северный областной съезд Советов. Налицо было 150 делегатов от 23 пунктов Финляндии и Северной области. Съезд был созван с ведома ЦИК Финляндским областным комитетом. Соотношение фракций явствует из состава президиума: в него вошли два большевика, один эсер и один меньшевик. Но дело в том, что эсер был левый, так как почти вся фракция была левой. Председателем был знаменитый прапорщик Крыленко.

ЦИК, видя такую картину, вспомнил о своих правах: от его имени съезд был «опротестован» на том основании, что созывал его не ЦИК, а только один из комитетов области. Это было несколько поздно и шито белыми нитками. Собрание приняло резолюцию, в которой объявляет себя законным съездом, созванным с ведома ЦИК. Тогда меньшевики сейчас же проявили большевистскую тактику – бойкот: они не будут участвовать в работах и остаются только с информационной целью. Как угодно!.. Да, нелегко было привыкать всемогущей группе к большевистскому ярму.

Характер съезда понятен сам собою. В соответствии с решением на Карповке и с новым этапом агитации большевистские лидеры твердили: «На этом съезде мы должны практически и действенно поставить вопрос о переходе всей власти к Советам – в этом подлинное содержание работ съезда…» Центральной фигурой на съезде был, конечно, Троцкий, который не щадил ни сил, ни красок в своем стремлении вызвать «действенный подъем».

Но и без того дело шло прекрасно. Один за другим делегаты выходили и заявляли: положение становится все острее, удержать массы от выступлений становится все труднее; если Всероссийский съезд Советов не возьмет в свои руки власть, то катастрофа неминуема. Фронтовики предъявляли ультиматум: новая Советская власть должна заключить перемирие не позднее 16 ноября.

Резолюцию по текущему моменту Троцкий внес по соглашению с левыми эсерами. Он предлагает принять ее единогласно, «что будет означать переход от слов к делу». Резолюция требует немедленного перехода всей власти в руки Советов. Советская же власть «немедленно предложит перемирие на всех фронтах и честный демократический мир всем народам; немедленно передаст все земли и живой инвентарь земельным комитетам до Учредительного собрания; реквизирует скрытые продовольственные запасы для голодающей армии и городов; беспощадно обложит имущие классы; немедленно приступит к демобилизации промышленности и к обеспечению крестьян сельскохозяйственными орудиями, чтобы в обмен на них получить хлеб. Советское правительство созовет в назначенный срок честно избранное Учредительное собрание».

Без присмотра Мартова, подвизавшегося сейчас в Мариинском дворце, Капелинский от имени нашей фракции поддержал эту резолюцию. Но все же его выступление встретило очень недружелюбный прием.

Затем обсуждались военно-политический и земельный вопросы. Докладчиком был довольно известный большевик, в данный момент военный, Антонов-Овсеенко. По земельному вопросу он предложил резолюцию, которая кончалась словами: «Организуйтесь, братья крестьяне! Захватывайте землю!..» Это шокировало даже лидера «эсеров-максималистов» (по существу, анархистов), который выразил опасение насчет возможной «дезорганизации в деревне». Большевики согласились на его поправку: вместо «захватывайте землю» поставили «организуйтесь для планомерной борьбы за переход земель» и т. д. Вот куда мы пришли в неустанном нашем стремлении действовать по Марксу!

Последним был вопрос о Всероссийском съезде Советов. Докладчик Лашевич говорил главным образом о попытках меньшевиков и эсеров сорвать съезд. А предложенное им воззвание гласит так: «На 20 октября назначен Всероссийский съезд Советов; его задача: предложить немедленно перемирие, передать крестьянам землю и обеспечить созыв Учредительного собрания в назначенный срок…» Не правда ли, любопытно? Здесь даже не упомянуто, что сначала съезд должен стать властью. Это уже само собой разумелось. Мысль уже перескакивала через эти «формальности»…

Выбрали областной комитет, вполне подчиненный партийному, большевистскому ЦК. А перед пением «Интернационала» представитель «красной Латвии» среди бурных оваций предложил в распоряжение будущих повстанцев 40000 латышских стрелков. Это были не одни слова. Это была настоящая сила.

Областной Северный съезд был важным этапом в мобилизации сил, непосредственно нужных восстанию… Между прочим, ввиду саботажа правых советских групп, ввиду упорных толков, что Всероссийского съезда не будет, большевики опубликовали приказ делегации областного съезда: не разъезжаться, не поддаваться на провокацию, ждать в Петербурге 20 октября.

А 17-го числа упомянутое воззвание Лашевича было послано по радио всем, всем, всем… Вся Европа и Америка могли узнать, что через несколько дней будет предложено перемирие, будет передана крестьянам земля и т. д. А кроме того, в воззвании говорилось: «Срыватели съезда губят армию и революцию, нарушают постановление первого Всероссийского съезда, превышают свои полномочия и подлежат немедленному переизбранию; солдаты, матросы, крестьяне, рабочие должны опрокинуть все препятствия и обеспечить представительство на съезде 20 октября».

«Срыватели», собственно, ничего не могли возразить на это. Бюро ЦИК только протестовало против самочинства областников и против включения перемирия в программу съезда… Положение вчерашних правителей было не из завидных.

В те же дни состоялись смотры чисто пролетарских сил. В разных пунктах России состоялись местные конференции фабрично-заводских комитетов. В начале октября они происходили в обеих столицах. Всюду большевики были полными господами, вели свою агитацию и организацию, проводили свои резолюции все того же содержания… 16 октября в Петербурге открылась и Всероссийская конференция фабрично-заводских комитетов. Мы уже знаем ее постановление о рабочем контроле. Но, разумеется, она главным образом занималась политикой. Все дороги вели ведь к власти Советов. Обычная большевистская резолюция была принята против 5 при 9 воздержавшихся. Очень характерны эти воздержавшиеся, которых было больше, чем голосовавших против. Это было непротивленство недавних противников большевизма. Это был процесс ассимиляции, процесс подчинения силе и авторитету своей классовой рабочей организации.

В те же дни собралась, казалось бы, совсем «специальная» – Всероссийская конференция заводов артиллерийского ведомства. Но и она, во-первых, занималась политикой, во-вторых, оказалась большевистской и прибавила каплю своего меда в общий лихорадочно жужжащий, бродящий, кипящий улей. Все это были местные лидеры будущего восстания.

Но главная работа велась, конечно, среди петербургских рабочих и солдатских масс. Собственно, они были уже вполне готовы. Они были и «сагитированы», и достаточно организованы. Они знали и свои лозунги, и свои задачи, и своих вождей. С ними «занимались» ежедневно все те же привычные, знакомые, получившие доверие люди. Ячейки, подрайоны, районы знали свои места.

Настроение?.. Да, все дело было в нем. И его надо было довести до точки кипения. Это делалось, и это было сделано. Популярные и способные агитаторы работали неустанно…

Лично Троцкий, отрываясь от работы в революционном штабе, летал с Обуховского на Трубочный, с Путиловского на Балтийский, из манежа в казармы и, казалось, говорил одновременно во всех местах. Его лично знал и слышал каждый петербургский рабочий и солдат. Его влияние – и в массах, и в штабе – было подавляющим. Он был центральной фигурой этих дней и главным героем этой замечательной страницы истории.

Вечером 18 октября после предпарламентского выступления Милюкова я отправился в Смольный. Там было заседание Совета. Большой зал ярко блестел своей люстрой и белоснежными колоннами. Зал заполняла густая толпа. Настроение было явно повышенное. В душной, прокуренной атмосфере из-за облаков табачного дыма на трибуну смотрела бесконечная масса возбужденных лиц. Проход и боковые места за колоннами были переполнены беспорядочными группами.

Уже давно прошла вереница окопных людей. Потом были избраны на Всероссийский съезд пять большевиков, два эсера и один меньшевик… Когда я пришел, на трибуне о чем-то горячо говорил Троцкий.

Я пробрался на эстраду. У меня была некая, совсем особая цель. В воскресенье, 22-го, предстоял юбилей Горького – 25 лет его писательской деятельности. Значение этого, в частности для петербургского рабоче-солдатского Совета, казалось мне очевидным. Но о юбилее почти никто не знал. Мне хотелось, чтобы Совет принял по этому поводу постановление и послал приветствие писателю.

Однако как это сделать? Выступить от своего имени значило только внести замешательство и, может быть, кончить дело скандалом. Собрание обратит вопрошающие взоры на лидеров, а что скажут лидеры?.. Дело в том, что нашу газету вместе с ее ответственным руководителем большевики взяли ныне под особо энергичный обстрел. А Горький как раз в этот день, 18 октября, выступил со своей статьей («Нельзя молчать!») против восстания…

Я хорошо знал: не таковы большевистские традиции и не таков момент, чтобы большевики могли различить сейчас мирового писателя, художественного «идеолога» пролетариата и своего политического противника по очередному вопросу тактики. Ведь по адресу «филеров» и «презренных дурачков» из «Новой жизни» было только что заявлено: «Революция не умеет ни хоронить, ни жалеть своих мертвецов…» После столь внушительного предупреждения выступать мне с предложением чествовать Горького было более чем рискованно.

Я стал искать на эстраде человека, с которым можно было бы сговориться предварительно… Обращаться к Троцкому мне не хотелось: мы не встречались уже около трех недель, в течение которых наши пути основательно разошлись; особо дружеский разговор сейчас едва ли мог завязаться, а вопрос был довольно деликатный. Я осматривался, выискивая кого-нибудь другого. И напал на очень подходящую фигуру.

Это был Рязанов. В его сочувствии я не сомневался. Но, к удивлению, он стал впопыхах давать сбивчивые ответы и что-то путал. Сам он выступить отказался, но обещал передать Троцкому, когда тот кончит речь. Я стал ждать…

Но о чем же это так горячо говорит Троцкий? Почему так возбуждены солдатские лица?.. Троцкий разоблачает возмутительный факт. Он дает отпор наглому посягательству на кровные солдатские интересы. Вот почему оратор патетичен, а в зале возбуждение.

Петербургская городская управа, чтобы хоть чуть-чуть помочь своей окончательно разоренной казне и избавить от быстрого разрушения свои трамвайные вагоны, решила взимать с солдат плату за проезд в размере 5 копеек вместо 20, платимых всеми простыми смертными, не исключая и рабочих. Совершенно праздный Петербургский гарнизон до сих пор ездил бесплатно, заполняя целиком трамваи, хотя бы ехать надо было одну-две остановки. Страдали жестоко – и население, и городское хозяйство. И наконец была решена реформа, идущая вразрез с интересами революции.

Тут же на эстраде я видел группу большевистских гласных городской думы во главе с Иоффе, будущим знаменитым дипломатом и послом. Эти гласные уже выясняли вопрос в городской управе и признали, что предложенная мера вполне рациональна. Тем не менее они явились в Совет для компетентной поддержки Троцкого. Все должно смолкнуть перед соображениями «высшей политики»!

Троцкий же, проводя эту «высшую политику», в ярких красках описывал солдатам всю возмутительность и несправедливость трамвайного пятачка… Это было не случайно. Уже накануне в «Рабочем пути» была напечатана заметка о «возмутительном обирательстве» солдат. Да и чего же ожидать от эсеровской управы, кроме подобных злодейств. Сейчас Троцкий требовал отмены этой меры. Совет должен поручить Исполнительному Комитету войти в управу с соответствующими требованиями. А пока – солдатам в трамваях не платить.

Завтрашний правитель в своей демагогии не останавливался перед проповедью элементарного самочинства и анархии. Завтра разберем! Сегодня же – это необходимо… А в общем картина была печальная и, можно сказать, безобразная… Но из песни слова не выкинешь: это был эпизод артиллерийской подготовки…

В «Рабочем пути» я вижу отчет обо всем этом в значительно «смягченной» форме (см. номер от 20 октября). Но я убежден, что моя память мне не изменяет, а клеветать на Троцкого мне совсем не по настроению. Отчет же смягчен, вероятно, потому, что большевики несколько сконфузились и на другой день внесли в солдатскую секцию компромиссное предложение: распределение между солдатами известного числа бесплатных трамвайных квитанций…

Предложения почтить Горького я так и не дождался. Видимо, Троцкий не проявил сочувствия. Совет прошел мимо юбилея писателя, принявшего на свою голову бесконечное количество ударов, грязи и клеветы за свою службу революции.

В конце заседания Троцкий выступил снова с таким заявлением:

– Последние дни печать полна сообщений, слухов, статей относительно предстоящего выступления, причем выступление это приурочивается то к большевикам, то к Петроградскому Совету. Решения Петроградского Совета публикуются во всеобщее сведение. Совет – учреждение выборное, и каждый член его ответствен перед выбравшими его рабочими или солдатами. Этот революционный парламент не может иметь решений, которые не были бы известны рабочим и солдатам. Мы ничего не скрываем. Я заявляю от имени Совета: никаких вооруженных выступлений нами не было назначено. Но если бы Совет по ходу вещей был вынужден назначить выступление, рабочие и солдаты выступили бы, как один человек, по его зову. Буржуазные газеты днем выступления называют 22 октября. Но этот день был единогласно установлен Исполнительным Комитетом как день агитации, пропаганды, сплочения масс под знамя Совета, как день сборов в пользу Совета. Указывают далее, что я подписал ордер на 5000 винтовок от Сестрорецкого завода. Да, подписал – в силу решения, принятого еще в корниловские дни, для вооружения рабочей милиции. И Совет будет и впредь организовывать и вооружать рабочую гвардию…

Как видим, дипломатия чрезвычайно искусная. Нельзя было сказать меньше, но и нельзя было требовать больше… Троцкий продолжал цитатой из «Дня», который очень помог ему. В этой газете накануне был напечатан «план» выступления большевиков. В «плане» были намечены маршруты, по которым должны были идти колонны, и пункты, которые должны быть захвачены. Не забыли даже указать на то, что у одной из застав большевики должны захватить с собой «темные элементы»… Разумеется, по залу мало-помалу разливается неудержимый веселый смех.

– Я прошу слушать, – продолжает Троцкий, – чтобы знать точно, каким путем должна идти каждая армия… Цель же кампании ясна. У нас с правительством имеется конфликт, который может принять очень острый характер. Это вопрос о выводе войск. Буржуазная печать хочет создать атмосферу вражды и вызвать ненависть к петербургским солдатам на фронте. Другой острый вопрос – о съезде Советов. Буржуазии известно, что Петербургский Совет предложит съезду взять власть в свои руки, чтобы предложить мир и дать крестьянам землю. И они пытаются обезоружить Петроград, выведя из него революционный гарнизон, и спешат к моменту съезда вооружить, распределить все, что им подчиняется, чтобы все свои силы двинуть для срыва представительства рабочих, солдат и крестьян. Как артиллерийская пальба подготовляет атаку, так теперешняя кампания лжи и клеветы подготовляет вооруженную атаку против съезда Советов. Нужно быть наготове! Нужно постоянно ожидать нападения контрреволюции. Но при первой ее попытке сорвать съезд и перейти в наступление мы ответим контрнаступлением, которое будет беспощадным и которое мы доведем до конца.

Не только сильно, но и чрезвычайно искусно. Отметим подчеркивание «конфликта» по поводу вывода войск (как будто тут был конфликт!): для революционного штаба это имело коренное значение – с точки зрения восстания; для самого же гарнизона это также имело коренное значение – не с точки зрения восстания. Трудно представить себе более удачный исходный пункт политики этих дней.

Мы вышли из заседания уже глубокой ночью. В сквере Смольного нас встретила кромешная тьма с проливным дождем вдобавок. Настроение было неважное. Но тут еще удовольствие! Как добраться на другой конец города, на Карповку, с туберкулезной женой, которая, видите ли, никак не могла не пойти на это заседание и не пропустить всех трамваев… В темноте сквера целая толпа спорила у пары пыхтящих автомобилей, которые большевистскому Совету удалось оттягать у меньшевистско-эсеровского ЦИК. У автомобилей дело было, конечно, безнадежно. К ним подошел было и председатель Троцкий. Но, постояв и посмотрев минуту, усмехнулся, потом зашлепал по лужам и скрылся во тьме.

Отправившись было пешком, мы узнали, что к Смольному для депутатов были поданы специальные трамваи, которые стояли на площади. Мы бросились туда. Новая удача! На Петербургскую сторону вагон уже ушел. Все, что можно было сделать, это доехать до угла Садовой и Инженерной. Но оттуда еще добрых пять верст.

Стоя на площадке трамвая, я был зол и мрачен чрезвычайно. Около нас стоял какой-то небольшой человек скромного вида, в пенсне, с черной клинышком бородкой и с лучистыми еврейскими глазами. Видя мою злость и мрачность, он пытался было меня ободрить, утешить или рассеять каким-то советом насчет дороги. Но я односложно и нелюбезно отвечал ему.

– Кто это? – спросил я, когда мы сошли с трамвая.

– Это наш старый партийный работник, гласный думы – Свердлов… В моем дурном настроении я бы непременно развеселился и много бы смеялся, если бы кто-нибудь сказал мне, что этот человек через две недели будет формальным главой Российской Республики.

Петербургский гарнизон был первостепенным, самым важным фактором. Это было ясно всякому… С солдатской секцией в эти времена «занимались» чуть не каждый день. Но этого было недостаточно. Надо было исследовать и закреплять гарнизон всеми путями.

В тот же день, 18-го, военный отдел Петербургского Совета разослал телеграмму по всем частям. В ней были довольно содержательные директивы: 1) воздержаться от всяких самочинных выступлений и 2) выполнять распоряжения окружного штаба только после их санкции военным отделом. А для личных объяснений телеграмма приглашала в Смольный в тот же день.

В соседних сферах, в ЦИК, эту телеграмму задержали. Но все же в Смольный были вызваны и явились представители большинства частей. От имени ЦИК собрание было объявлено неправомочным. Как угодно! Оно все же состоялось, и, конечно. Троцкий делал доклад. Кто-то из членов ЦИК просил слова на этом неправомочном собрании. Но ему слова не дали.

Однако представителей частей собрали не для того, чтобы их снова агитировать, а для того, чтобы их выслушать. «Доклады с мест» в конечном счете были похожи один на другой: измайловцы, егеря, волынцы, гренадеры, кексгольмцы, семеновцы, стрелки, павловцы, электротехнический батальон, Московский полк, 89-я вологодская дружина, Балтийский экипаж и другие говорили одно и то же: власть Советам; выступят по первому зову; недоверие и презрение правительству, а иногда в придачу и ЦИК… Из наличных только кавалерийские части заявляли либо о своей пассивности, либо об отказе от каких бы то ни было выступлений. Это был «нейтралитет». Такой термин тогда нередко употреблялся.

Делегатам сообщили о некоторых технических мероприятиях, насчет связи с частями. А затем с миром отпустили, строго наказав не дремать…

На следующий день, 19-го, ЦИК созвал другое, «правомочное» собрание гарнизона. На этот раз инициаторы, видимо, предпочитали говорить, но не слушать. С докладом выступил Дан. Он и тут счел нужным заявить, что советский съезд, по его мнению, сейчас «нецелесообразен», хотя никто не думает его срывать. Но главным образом он, конечно, говорил о «нецелесообразности» и гибельности выступления. Ему оппонировал Троцкий – в обычном духе. Но выступили и сами делегаты, показав «звездной палате» вчерашнюю картину: беспрекословно повинуемся Петербургскому Совету и только по его зову выступим.

Были предложены и резолюции. Но… представитель военного отдела объявил собрание неправомочным, ибо оно было созвано без его ведома. Собрание это признало и отказалось от резолюций. Скушали?

Наконец в субботу, 21-го, снова состоялось собрание полковых и ротных комитетов всех частей. Опять – Троцкий. Опять единый «текущий момент», но три постановления. Во-первых, собирается советский съезд, который возьмет власть, чтобы дать землю, мир и хлеб; гарнизон торжественно обещает отдать в распоряжение съезда все силы до последнего человека. Во-вторых, ныне образован и действует Военно-революционный комитет; гарнизон его приветствует и обещает ему полную поддержку во всех его шагах. В-третьих, завтра, в воскресенье, 22-го. День Петербургского Совета, день мирного подсчета сил; гарнизон, никуда не выступая, будет на страже порядка и даст в случае нужды отпор провокационным попыткам буржуазии внести смуту в революционные ряды.

Вышли маленькие недоразумения с делегатами казаков, которые ссылались на фельетоны Ленина и беспокоились, не будет ли завтра восстания; они, собственно, собирались завтра на крестный ход, а кроме того, на коленях у немца мира просить не станут… Сначала пошумели, но потом нашли «общий язык»: к братьям-казакам составили обращение, приглашая их, как дорогих гостей, «на наши митинги и собрания в день нашего праздника и мирного подсчета сил».

Против резолюций Троцкого не голосовал никто. Только 57 человек держали нейтралитет и воздержались. Кажется, можно было быть спокойным. Тут достаточно крепко…

21 октября Петербургский гарнизон окончательно признал единственной властью Совет, а непосредственным начальствующим органом – Военно-революционный комитет.

За два дня до этого командующий округом снова докладывал министру-президенту: «Нет никаких оснований думать, что гарнизон откажется выполнять приказания военных властей». Можно было быть спокойными. В Зимнем были спокойными. Меры приняты.

В этот день, 21-го, я не был в Смольном. День у меня выдался и без того довольно хлопотный. Как я уже сообщал, с утра в Мариинском дворце заседала наша фракция Предпарламента, где обсуждалась мирная формула в связи с назревавшим «левым блоком» и избирались представители в междуфракционную комиссию. Около двух часов я попал в редакцию, но не успел войти в курс дел. Меня вызвали за тридевять земель, на Путиловский завод, где, оказывается, был заранее объявлен митинг с моим участием. Надо было немедленно ехать.

На Путиловском заводе, в одном из дворов, вокруг постоянно действующей и хорошо устроенной трибуны, уже стояла толпа тысячи в четыре человек. Она уже слушала каких-то ораторов. А сверху на толпу сыпал дождь… Председательствовал местный рабочий-большевик, встретивший меня крайне недружелюбно.

– Едва ли дадут говорить, – сказал мне бывший на трибуне товарищ по фракции мартовцев, специально приставленный к Путиловскому заводу. – Настроение очень крепкое. Активно, конечно, меньшинство, но его достаточно, чтобы сорвать митинг.

Я и сам в ожидании очереди видел, что настроение крепкое. Эсеру – правда, совсем неудачному – не давали произнести двух слов подряд. Но несомненно, что действовало меньшинство, и притом небольшое: местная большевистская молодежь. Большинство стояло молча с «выжидательным и сосредоточенным» видом. Бородачи недоуменно или сокрушенно покачивали головами…

Это были те самые путиловцы, которые в количестве 30 тысяч «выступили» 4 июля, чтобы передать власть Советам. Они все без исключения ненавидели и презирали керенщину. Но они помнили, чем кончились июльские дни. Власть Советов – отличное дело. Но выступление…

Говорить мне все же дали. Во-первых, меня знали как новожизненца. Во-вторых, я с первых слов набросился на коалицию, чтобы дать правильные перспективы, а также и получить кредит. Однако, когда дело дошло до «выступления», начался скандал. Председатель не мешал ему. Большинство унимало крикунов собственными силами. Но ведь одной их сотни было за глаза достаточно… Моей целью было показать, что по общему ходу дел керенщина может быть ликвидирована без уличных выступлений. Перекрикивая толпу, я несколько раз возобновлял речь. Две-три минуты слушали, но потом начиналось снова. После нескольких попыток я бросил это дело. Ничего не выходило… А дождь моросил на нас все сильнее.

Да, подтверждаю: настроение было условное, двойственное. Большинство было готово «в нерешительности воздержаться». Но меньшинство, способное составить значительную боевую силу, несомненно, рвалось в бой. Во всяком случае, плод созрел. Ждать еще и еще нет никаких оснований, не говоря о возможности. Настроение лучше не будет, но может понизиться. Зрелый плод надо рвать. При первом успехе вялое настроение перейдет в твердое. Если дело не сорвется на диких сценах бессмысленного кровопролития, то поддержат все.

Я снова попал в редакцию уже в шестом часу. Надо было написать две статьи – одну по поводу завтрашнего Дня Петербургского Совета. Но в семь или в восемь часов у меня была назначена лекция в партийной школе меньшевиков-интернационалистов – где-то в недрах Петербургской стороны. В бесконечных трамваях шли споры о том, будет ли завтра «выступление». Темы лекции – что-то об империализме – совсем не шли на ум.

Только в одиннадцатом часу по тем же бесконечным трамваям я вернулся в редакцию, написал свои статьи, «выпустил» номер и в третьем часу побрел на Карповку.

На Карповку я побрел потому, что завтра, в День Совета, часов в двенадцать дня, я должен был выступать на митинге в Народном доме в том же районе… Дело в том, что в распубликованные списки официальных ораторов, назначенных для этого Дня и прикрепленных к определенным пунктам, были внесены и меньшевики-интернационалисты. Это, конечно, не обещало ничего, кроме «диссонанса». Но это было наиболее удобным способом продемонстрировать, что большевики в своей лояльности не монополизируют Совета и дают слово меньшинству. Однако не выпускать же в торжественный и решительный день правого эсера!..

Торжественный и решительный день наступил… Циклопическое здание Народного дома было битком набито несметной толпой. Она переполняла огромные театральные залы в ожидании митингов. Но были полны и фойе, буфет, коридоры. За кулисами ко мне приступили с допросом: о чем именно я намерен держать речь? Я отвечал, что, конечно, по «текущему моменту». Это значит – против выступления?.. Меня стали убеждать говорить по внешней политике. Ведь это же моя специальность!.. Объяснения с организаторами приняли такой характер, что я совсем отказался выступать. Да это было и бесполезно.

Обозленный я уходил из-за кулис, чтобы из зала посмотреть, что будет. По коридору навстречу мне летел на сцену Троцкий. Он злобно покосился на меня и пролетел мимо, не поклонившись. Это было в первый раз… Дипломатические отношения были прерваны надолго.

Настроение трех тысяч с лишним людей, заполнивших зал, было определенно приподнятое; все молча чего-то ждали. Публика была, конечно, рабочая и солдатская по преимуществу. Но было видно немало типично мещанских фигур, мужских и женских…

Как будто бы овация Троцкому прекратилась раньше времени – от любопытства и нетерпения: что он скажет?.. Троцкий немедленно начал разогревать атмосферу – с его искусством и блеском. Помню, он долго и с чрезвычайной силой рисовал трудную (своей простотой) картину окопной страды. У меня мелькали мысли о неизбежном несоответствии частей в этом ораторском целом. Но Троцкий знал, что делал. Вся суть была в настроении. Политические выводы давно известны. Их можно и скомкать – лишь бы сделать с достаточной рельефностью.

Троцкий их сделал… с достаточной рельефностью. Советская власть не только призвана уничтожить окопную страду. Она даст землю и уврачует внутреннюю разруху. Снова были повторены рецепты против голода: солдат, матрос и работница, которые реквизируют хлеб у имущих и бесплатно отправят в город и на фронт… Но Троцкий пошел и дальше в решительный День Петербургского Совета:

– Советская власть отдаст все, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя, буржуй, две шубы – отдай одну солдату, которому холодно в окопах. У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему…

Это были очень хорошие и справедливые мысли. Они не могли не возбуждать энтузиазма толпы, которую воспитала царская нагайка… Как бы то ни было, я удостоверяю в качестве непосредственного свидетеля, что говорилось именно так в этот последний день.

Вокруг меня было настроение, близкое к экстазу. Казалось, толпа запоет сейчас без всякого сговора и указания какой-нибудь религиозный гимн… Троцкий формулировал какую-то общую краткую резолюцию или провозгласил какую-то общую формулу, вроде того, что «будем стоять за рабоче-крестьянское дело до последней капли крови».

Кто – за?.. Тысячная толпа, как один человек, подняла руки. Я видел поднятые руки и горевшие глаза мужчин, женщин, подростков, рабочих, солдат, мужиков и типично мещанских фигур. Были ли они в душевном порыве? Видели ли они сквозь приподнятую завесу уголок какой-то «праведной земли», по которой они томились? Или были они проникнуты сознанием политического момента под влиянием политической агитации социалиста?.. Не спрашивайте! Принимайте так, как было…

Троцкий продолжал говорить. Несметная толпа продолжала держать поднятые руки. Троцкий чеканил слова:

– Это ваше голосование пусть будет вашей клятвой – всеми силами, любыми жертвами поддержать Совет, взявший на себя великое бремя довести до конца победу революции и дать землю, хлеб и мир!

Несметная толпа держала руки. Она согласна. Она клянется… Опять-таки принимайте так, как было: я с необыкновенно тяжелым чувством смотрел на эту поистине величественную картину.

Троцкий кончил. На трибуну вышел кто-то другой. Но ждать и смотреть больше было нечего.

По всему Петербургу происходило примерно то же самое. Везде были последние смотры и последние клятвы. Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч людей… Это, собственно, было уже восстание. Дело было уже начато…

Часов в пять или в шесть – не помню, для чего именно, – было назначено заседание нашей предпарламентской фракции в Мариинском дворце. Но фракция не явилась чуть ли не целиком. В читальном зале я застал двух или трех товарищей, которые лениво перебрасывались словами из глубоких кресел. Я стал рассказывать о том, что сегодня видел и слышал. Но, кажется, это не произвело сильного впечатления. Доктор Мандельберг, переходя к делу, начал было говорить о том, что предстоит в Предпарламенте во вторник или в среду.

– Как?.. – остановил я его. – Вы полагаете, что во вторник и в среду еще будет существовать Предпарламент? Не обольщайтесь! Через два или три дня Предпарламента уже не будет…

Но на меня иронически махали руками… Прошло часа два. Уже истек срок заседания нашей фракции. Я не уходил потому, что часов в восемь или в девять было назначено междуфракционное заседание по вопросу о мирной формуле. В ожидании я бродил по пустым полутемным залам… Внезапно появилась группа людей из других фракций – Пешехонов, Кускова, Скобелев и кто-то еще. Они уже искали других делегатов, чтобы начать совещание. А ну, что они сегодня видели и слышали? Что они думают?.. Я подошел и сразу бросил:

– Стало быть, восстание началось!.. Какие у вас сведения и впечатления?

Группа долго смотрела на меня в молчании, исподлобья, не зная, что сказать. Восстание? Нет, они ничего не знают. Верить ли мне и что сказать мне в ответ?.. Верить или не верить, но, во всяком случае, не вступать в такого рода разговоры. Ведь если восстание действительно началось, то Суханов в нем, конечно, участвует…

Началось между фракционное заседание. Я уже писал, что кооператоры обнаружили большую расплывчатость и мягкотелость. Формула по внешней политике кренилась влево… Но мы не успели кончить.

Мы не успели. Нас прервала группа людей, прилетевших из Смольного с чрезвычайными вестями.

3. Увертюра

Когда произошел переворот? – Путаница понятий. – Смольный делает первый ход. – Зимний не понимает. – «Дальнейший шаг». – Телефонограмма Военно-революционного комитета. – Война объявлена. – Боевых действий нет. – В Главном штабе заседают. – «Соглашение возможно». – Меры Керенского. – Все в порядке. – В Предпарламенте как всегда. – В Смольном 23-го. – Почти как всегда. – Большевики кричат, что они восстали. – Их не слышат. – Правительство и его дядьки. – Троцкий «берет» Петропавловскую крепость. – В Мариинском все говорят речи. – Бюро ЦИК о том, что делать. – Заседание Совета. – В нашей редакции. – Главный штаб действует: он запрещает выступать. – Отличные приказы штаба. – Чем богат штаб, тем и рад.

По существу дела, переворот совершился в тот момент, когда Петербургский гарнизон, долженствующий быть реальной опорой Временного правительства, признал своей верховной властью Совет, а своим непосредственным начальством – Военно-революционный комитет. Такое постановление, как мы знаем, было принято на собрании представителей гарнизона 21 октября. Но этот акт в данной беспримерной обстановке имел, можно сказать, абстрактный характер. Его никто не принял за государственный переворот…

Не мудрено. Ведь это постановление фактически не изменило положения; ведь реальной силы и власти у правительства не было и раньше: вся реальная сила в столице уже давно была в руках большевистского Петербургского Совета, а между тем Зимний оставался правительством, а Смольный – частным учреждением. Теперь гарнизон объявил официально, urbi et orbi,[175] что он не признает правительства и подчиняется Совету. Но мало ли что говорится в Смольном, где нет никого, кроме большевиков!

Между тем это факт: уже 21 октября Временное правительство было низвергнуто и его не существовало на территории столицы… Керенский и его коллеги, называясь министрами, сохраняли полную свободу распоряжения собой и что-то делали у себя в Зимнем; на многих территориях страны их еще признавали правительством (где Советы не были большевистскими); кроме того, Керенский и его коллеги могли иметь реальную опору вне столицы и могли, говоря теоретически, разгромить большевиков вместе с их Петербургским гарнизоном; главное же – никакая новая власть не была объявлена, и положение было временным, переходным. Положение было такое же, как 28 февраля, когда гарнизон столицы обратился против царского правительства, а новой власти никакой не было; когда царь Николай был на свободе и что-то делал в Ставке; когда он еще признавался властью на многих территориях страны и еще мог найти верные войска, чтобы разгромить восставшую столицу…

И все же правительство было уже низвергнуто 21 октября, как царь Николай – 28 февраля. Теперь оставалось, в сущности, завершить сделанное дело. Оставалось, во-первых, оформить переворот, объявив новое правительство, а во-вторых, фактически ликвидировать претендентов на власть, достигнув тем самым всеобщего признания совершившегося факта.

Значение этого факта, совершившегося 21 октября, было неясно не только обывателю и стороннему наблюдателю, оно не было ясно и самим руководителям переворота. Загляните в воспоминания одного из главнейших деятелей октябрьских дней, секретаря Военно-революционного комитета Антонова-Овсеенки. Вы увидите полную «несознательность» в области внутреннего развития событий. Отсюда проистекала и бессистемность, беспорядочность внешних военно-технических мероприятий большевиков. Это могло бы кончиться для них совсем не так удачно, не имей они дело с таким противником. Было счастье, что противник был не только несознателен, но и совершенно слеп, и не только слеп, но и равен нулю в смысле реальной силы…

Но тут надо считаться вот с чем: ни Смольный, ни Зимний не могли сознавать полностью смысл событий. Он затемнялся историческим положением Совета в революции. Путаница понятий неизбежно происходила оттого, что уже полгода вся полнота реальной власти была в руках Совета, а наряду с этим существовало правительство, да еще независимое и неограниченное. Совет по традиции не признавал себя властью, а правительство по традиции не сознавало себя чистейшей бутафорией… Да ведь и гарнизон-то, в частности, сколько раз выносил резолюции, почти тождественные его вотуму 21 октября. Сколько раз он присягал в верности Совету! И после июльских событий, и в дни корниловщины… А ведь это не только не было переворотом, но даже производилось-то во славу коалиции. Где же тут заметить, что сейчас произошло нечто совсем иное!..

Этого никак не могли заметить в Зимнем. Но этого не оценили и в Смольном. Если бы заметили в Зимнем, то отчаянная попытка в ту же минуту разгромить Смольный была, казалось бы, неизбежной. Если бы оценили в Смольном, то неизбежность такой попытки со стороны Зимнего, казалось бы, должна была быть очевидной, и для ее предотвращения было бы необходимо ликвидировать Зимний немедленно, единым духом…

Но нет, дело переворота обеими сторонами считалось еще не начатым. Зимний после вотума 21 октября и ухом не повел. А Смольный потихоньку, ощупью, осторожно и беспорядочно приступил к тому, что казалось сущностью переворота, а на деле было лишь его оформлением и фактическим завершением.

Через несколько часов после собрания гарнизона, в ночь на воскресенье 22 октября, представители Военно-революционного комитета явились в Главный штаб, к командующему округом Полковникову. Они потребовали права контрассигновать все распоряжения штаба по гарнизону. Полковников категорически отказался. Представители Смольного удалились.

Главный штаб – это был главный штаб враждебной армии. Правильная тактика (по Марксу) требовала, чтобы повстанцы, будучи нападающей стороной, сокрушительным натиском, внезапным нападением разгромили, разорили, парализовали, ликвидировали этот центр всей вражеской организации. Отряд в 300 человек добровольцев – матросов, рабочих, партийных солдат – мог сделать это без малейшего затруднения. В это время никому ив голову не приходила возможность такого набега… Но Смольный поступил иначе. Большевики пришли к врагу и сказали: мы требуем себе власти над вами.

Акт Военно-революционного комитета в ночь на 22 октября был совершенно излишним. Он мог оказаться весьма опасным, если бы вызвал достойный ответ со стороны штаба. Но он оказался совершенно безопасным. Командующий округом не понял этого акта и не дал достойного ответа. Он мог арестовать делегатов «частной организации», которая (подобно Корнилову 26 августа) требует себе власти над высшей военной властью и вступает определенно на путь мятежа. Затем Полковников мог, собрав 500 юнкеров, офицеров и казаков, сделать попытку разгромить, разорить, парализовать Смольный, и в данный момент он имел немало шансов на удачу. Во всяком случае, казалось бы, ему больше ничего не оставалось делать.

Но штаб ничего не понял. Да и в самом деле: ведь это не в первый раз Совет желает контрассигновать его распоряжения. Ведь в апрельские дни нечто подобное было объявлено по гарнизону даже без всякого предупреждения: командующему не выводить войск из казарм без разрешения таких-то советских меньшевиков и эсеров. И никакого тут не было мятежа и переворота. Отлично объяснились с Гучковым и Милюковым в контактной комиссии. Зачем же сейчас думать о переворотах, о мятежах?.. Полковников ответил категорическим отказом. Делегаты ушли ни с чем. Все в порядке.

На другой день, в воскресенье, командующий округом давал журналистам компетентные разъяснения о сущности происшедшего конфликта. Дело, видите ли, в том, что правительство не пожелало утвердить комиссара, присланного в штаб Петербургским Советом. Правительство не хочет признать на таком посту большевика. К тому же при штабе уже есть комиссар, присланный ЦИК. Кроме того, в частях Петербургского гарнизона в последнее время усиленно идут перевыборы комиссаров частей: меньшевики и эсеры выбрасываются, а на место их всюду ставятся большевики. Правительство опротестовывает выборы… Вот в чем сущность конфликта. Но надо надеяться, что он будет улажен. Тем более что День Совета, как видим, проходит спокойно.

Все внимание Зимнего и штаба было приковано к уличным выступлениям. На случай их «меры принять!». Но выступлений нет. Стало быть, все в порядке. Можно заниматься очередными делами.

В воскресенье, 22 октября, совет министров ими занимался. Подписана отставка Верховскому. На его место был пожалован реакционный генерал Маниковский. Не признано возможным отказаться от посылки Терещенки на Парижскую конференцию. Но в качестве дани назревающему оппозиционному предпарламентскому блоку была решена уступка: в члены делегации кроме Терещенки были пожалованы Коновалов и Прокопович.

Впрочем, глава правительства вник и в дело охраны порядка. Он хорошо усвоил себе существо конфликта между штабом и Смольным. Полковников подробно доложил ему, в чем дело. Умных и государственных людей не собьешь с толку: Москва некогда сгорела от копеечной свечки; мировая война не столь давно началась из-за убийства австрийского наследника, а конфликт между Смольным и штабом возник из-за неутверждения комиссаров…

Ясно-то оно ясно, но все-таки Керенский, по слухам, стоял за окончательную ликвидацию Военно-революционного комитета. Керенский был решителен. Но… его убедил Полковников немного подождать: он уладит! А кроме того, как сообщают «Известия», Керенский в воскресенье имел на эту тему беседу с некоторыми членами ЦИК (не с Гоцем ли, почтенные «Известия»?), которые ему заявили, что «в этом конфликте они безусловно на его стороне, но просят его воздерживаться пока от активной борьбы, так как надеются разрешить конфликт мирным путем, посредством переговоров членов ЦИК с Петербургским Советом». Очень хорошо и мудро! Керенский стал ждать…

Между тем в Смольном стал собираться на экстренное заседание Совет. Депутаты собрались кое-как. Большинство их митинговало по заводам и другим местам. Но не в депутатах было дело. Дело было опять в представителях полков, которых снова собрали в экстренном порядке… К ним прилетел Троцкий, который и разъяснил им новое положение дел. Штаб, оказывается, не согласен подчиниться контролю Военно-революционного комитета. Не правда ли, это очень странно?.. Но так или иначе это обязывает к «дальнейшему шагу».

Дальнейший шаг был предложен и сделан в виде телефонограммы, немедленно разосланной по всем частям гарнизона. Телефонограмма была дана от имени Совета и гласила:

«На собрании 21 октября революционный гарнизон Петрограда сплотился вокруг Военно-революционного комитета, как своего руководящего органа. Несмотря на это, штаб Петроградского военного округа не признал Военно-революционного комитета, отказавшись вести работу совместно с представителями солдатской секции Совета. Этим самым штаб порывает с революционным гарнизоном и с Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов. Порвав с организованным гарнизоном столицы, штаб становится орудием контрреволюционных сил. Военно-революционный комитет снимает с себя всякую ответственность за действия штаба… Солдаты Петрограда! Охрана революционного порядка от контрреволюционных покушений ложится на вас под руководством Военно-революционного комитета. Никакие распоряжения по гарнизону, не подписанные Военно-революционным комитетом, не действительны. Все распоряжения Совета на сегодняшний день – День Петроградского Совета остаются в полной своей силе. Всякому солдату гарнизона вменяется в обязанность бдительность, выдержка и неуклонная дисциплина. Революция в опасности! Да здравствует революционный гарнизон!»

В этом документе предпосылки вполне пустопорожни и никчемны; это только страшные агитационные слова с очень наивным содержанием. Но выводы крайне существенны: гарнизону не исполнять приказаний законной власти.

Это уже был определенно акт восстания. Теперь враждебные действия были определенно начаты перед лицом всего народа… Но, не правда ли, вместе с тем были двинуты войска для занятия штаба, вокзалов, телеграфа, телефона и других центров столицы? А также были отправлены отряды для ареста Временного правительства? Ведь нельзя же определенно и недвусмысленно перед лицом страны и армии объявить войну и не начинать боевых действий в ожидании, пока инициатива перейдет в руки неприятеля.

Однако дело было именно так. Война была объявлена в терминах, не допускающих сомнений, а боевые действия не начинались. Никто не покушался ни на штаб, ни на Временное правительство… Мягко выражаясь, это было не по Марксу. И все же такой образ действий оказался вполне безопасным.

Получив объявление войны, но не будучи ни арестован, ни связан в своих действиях, взял ли штаб инициативу в свои руки? Бросился ли он на мятежников в последней отчаянной попытке отстоять государство и революцию от антигосударственных большевиков?.. Ничего похожего штаб не сделал.

Вместо боевых действий Полковников назначил заседание в штабе. На него были приглашены представители ЦИК, Петербургского Совета и полковых комитетов. Из Смольного на это заседание прислали известного большевистского прапорщика Дашкевича с двумя-тремя представителями только что закончившегося гарнизонного собрания. Дашкевич без долгих разговоров повторил постановление этого собрания, то есть содержание приведенной телефонограммы: все распоряжения штаба должны контролироваться, без чего выполняться не будут… А затем делегация Смольного удалилась, не пожелав выслушать противника.

В штабе начали судить-рядить, что делать. Немногочисленные представители гарнизонных комитетов докладывали о настроении своих частей. Они, конечно, не могли сказать ничего утешительного для начальника округа. Но тогда (см. газеты) представители штаба стали утешать сами себя: ведь конфликт произошел из-за неутверждения комиссара; это ничего; это произошло только потому, что уже раньше был утвержден избранник ЦИК. Как-нибудь уладится… В газетах затем читаем: «После непродолжительного обмена мнений никаких определенных решений не было принято; было признано необходимым выжидать разрешения конфликта между ЦИК и Петроградским Советом» («Речь» № 250).

Очень хорошо. Но как же в самом деле: были ли большевики робки, несознательны, корявы, или они знали, с кем имели дело? Был ли с их стороны преступно-легкомысленный риск, или они действовали наверняка?

Заседание в штабе состоялось уже вечером. Одновременно с Дашкевичем, направлявшимся в штаб, из Смольного выехала группа товарищей – небольшевиков, примиренчески настроенных. В их присутствии была принята мятежная телефонограмма. Они видели, что смягчить формы кризиса можно только немедленным соглашением советских партий – на платформе немедленной ликвидации керенщины. Из Смольного эта группа бросилась искать лидеров советских партий. И она нашла их в Мариинском дворце.

Мы заседали там в междуфракционном совещании, отыскивая общую формулу по внешней политике. Люди из Смольного прервали нас. Они рассказали о чрезвычайных событиях, происшедших в эту ночь и сегодня днем после бесчисленных, решительных, многотысячных митингов Дня Совета. Люди из Смольного, в числе которых помню Капелинского, поставили вопрос: что делать?.. Но ведь мы знаем со слов «Известий»: «Члены ЦИК были безусловно на стороне Керенского…» Во всяком случае, сейчас в Мариинском дворце случайная группа ни до чего не договорилась. Да и подлинно ли серьезно дело? Авось…

Тем временем командующий округом Полковников снова докладывал о новом положении министру-президенту. Керенский и другие министры вновь выдвигали вопрос об окончательной ликвидации Военно-революционного комитета: «Самая идея его организации является прямым вмешательством в компетенцию военных властей». Но… Полковников убедил подождать: с Военно-революционным комитетом ведутся переговоры об «увеличении числа представителей Совета при штабе, соглашение возможно». Было решено «пока ограничиться требованием отмены телефонограммы».

Глупо? Непонятно? Оперетка?.. Да, но вы забываете, что в апреле было то же…

Однако Керенский после ночного заседания правительства отправился из Зимнего в штаб и провел там ночь за работой. Он собирал силы на случай «выступления большевиков». При этом премьер сотрудничал с начальником штаба округа генералом Багратуни: командующий Полковников возбудил недовольство Зимнего своей нерешительностью…

Какие же были силы у Керенского? Конечно, прежде всего это был вообще гарнизон столицы. Ведь вся полнота власти в руках Временного правительства; военные власти на своих местах, и их доклады нам известны: «Нет никаких оснований думать, что гарнизон не исполнит приказов». Если бы не было такого убеждения, то, конечно, вся картина поведения Зимнего и штаба была бы иная…

Но все же против большевиков могут потребоваться особо надежные части, на которые можно опереться без всякого риска и в любых пределах. Это ведь было признано еще тогда, когда вызывался с фронта 3-й корпус, то есть в августе. И с тех пор изыскивались эти особо надежные кадры, которые могли понадобиться против внутреннего врага. Этот самый 3-й корпус, во главе которого еще Корниловым был поставлен реакционнейший генерал Краснов, был расположен в окрестностях Петербурга. Керенский в первых же числах сентября шифрованной телеграммой на имя Краснова приказал разместить этот корпус в Гатчине, Царском и Петергофе. В последнее время корпус частью растащили по ближайшей провинции ради усмирения бунтовавших гарнизонов. Все же красновские казаки были бы серьезной угрозой большевикам… если бы большевики по соседству серьезно не поработали среди казаков, не вошли бы с ними в контакт, не обещали бы им мира и немедленной отправки на любезный Дон…

Но во всяком случае, эти части считались особо надежными. Керенский снова, как в августе, первым делом обратился к ним. Однако большевики приняли свои меры. Северный областной советский съезд достаточно скрепил их военную организацию. Передвижению казаков были оказаны всякие технические препятствия. И в течение трех ближайших суток казаки не попали в Петербург. Впрочем, я не утверждаю, что Керенский в ночь на 23-е приказал красновцам выступить. Скорее он приказал только быть наготове.

Кроме казаков особо надежными считались, конечно, юнкера. Большевики – частью убеждением и угрозами, частью техническими средствами – воздействовали и на них. Из уездов по приказу Керенского в Петербург явилось их не так много. Но во всяком случае, Зимний с 23-го числа охранялся по преимуществу юнкерами. Наиболее активными оказались Николаевское инженерное и Михайловское училища. Вместе с юнкерами на охрану правительства и порядка был двинут женский ударный батальон. Он по частям также стал теперь дежурить в Зимнем.

Видимо, в ту же ночь Керенский и Багратуни распорядились о вызове в Петербург батальона самокатчиков. Батальон было двинулся, но потом решил запросить Смольный: зачем его зовут и надо ли идти? Смольный «с братским приветом», конечно, ответил, что совсем не надо…

Вообще с вызовом особо надежных войск дело обстояло негладко, очень негладко. Но особенно тревожиться нечего. Ведь это только на всякий случай. Может быть, никакого выступления не будет. День Совета прошел без всяких эксцессов… Правда, большевики осуществили свое решение: распоряжения штаба действительно контролируются на местах комиссарами частей. Но все же распоряжения исполняются.

Какие же именно штаб делал распоряжения в эту ночь и на следующий день? Это были распоряжения о караулах и нарядах. Их контролировали, но выполняли. И караулы, и наряды несли в эти сутки, можно сказать, блестяще. Полковников ставил это на вид. Стало быть, все в порядке.

В понедельник, 23-го, с утра в Предпарламенте при довольно пустом зале мирно текли скучные прения поспешней политике. Вчера была какая-то тревога, был бурный День Совета, но все миновало, и серьезные люди перешли к своим очередным делам… Говорили разные микроскопические фракции. С ораторами лениво перекрикивались зевающие депутаты.

Я не помню оживления и в кулуарах. Не помню никакой особой реакции на чрезвычайные события. Большевики? Ну ведь они всегда… Я атаковал товарищей по фракции и требовал обсуждения общеполитической проблемы. Но, несмотря на сочувствие многих, из этого ничего не выходило. Мартов и его верные Мартынов, Семковский, Астров решительно саботировали, ссылаясь на то, что еще будут наши выступления, будет резолюция по внешней политике и мы скажем все, что надо. Мартов по-прежнему считал несвоевременными решительную атаку и курс на немедленную коренную ликвидацию керенщины…

А в Смольном в эти часы все шло своим порядком. Заседал Военно-революционный комитет. Тут же для связи находились представители от каждого полка. Работа была непрерывной. Но работали одни большевики. Их партийная военная организация, конечно, поступила в полное распоряжение комитета… Было избрано бюро: председатель Лазимир, его товарищ Подвойский, секретарь Антонов, члены Садовский, Сухарьков. Как видим, все люди не особенно именитые, а иные просто никчемные. Но тут же работали и крупные организаторы: Свердлов, Лашевич и – всему венец – Троцкий.

Смольный в эти дни сильно преобразился. Отделы ЦИК почти не работали. Их чистенькие комнаты во втором этаже были закрыты. Но Смольный гудел новой толпой совсем серого вида. Было грязно, заплевано, пахло махоркой, сапогами, мокрыми шинелями. Всюду сновали вооруженные группы матросов, солдат и рабочих. Непрерывной чередой тянулись всякие ходоки и делегаты частей по лестнице в третий этаж, где пребывал Военно-революционный комитет. Но главная толкотня была внизу, около комнаты № 18, где помещалась большевистская фракция Совета…

В эти дни тут уже было несколько сотен провинциальных делегатов, приехавших на съезд. Это были кадры полезных работников, первоклассных провинциальных организаторов и ораторов, поступивших в распоряжение Военно-революционного комитета. Однако эти слова надо понимать весьма относительно: эта квалификация не исключает очень низкого культурного уровня и совсем нежного политического возраста огромного большинства из этой делегатской массы. Если на первом, июньском съезде в кадетском корпусе мы имели дело с меньшевистско-эсеровской интеллигентской обывательщиной, мещански косной и находящейся в плену у бульварной прессы, то сейчас перед нами была совсем серая масса, «серая сотня», носительница стихийного духа, разгулявшегося по лицу русской земли.

Ныне были «приняты меры» к охране Смольного. У некоторых дверей стояли вялые часовые. Внизу дежурили караулы. А в подъезде между колоннами под чехлом дремала трехдюймовка. Но сомнений тут быть не могло: хороший отряд в пятьсот человек был совершенно достаточен, чтобы ликвидировать Смольный со всем его содержанием… Так же как было достаточно такого отряда 28 февраля, чтобы разгромить Таврический дворец и направить всю революцию совсем по иному руслу…

В заседании Военно-революционного комитета решались важные дела. Прежде всего была составлена и отдана для распубликования следующая прокламация к населению Петербурга:

«В интересах защиты революции и ее завоевании от покушении со стороны контрреволюции нами назначены комиссары при воинских частях и особо важных пунктах столицы и ее окрестностей. Приказы и распоряжения, распространяющиеся на эти пункты, подлежат исполнению лишь по утверждении их уполномоченными нами комиссарами. Комиссары, как представители Совета, неприкосновенны. Противодействие комиссарам есть противодействие Совету. Советом приняты меры по охранению революционного порядка от контрреволюционных и погромных покушений. Все граждане приглашаются оказывать всемерную помощь комиссарам. В случае возникновения беспорядков надлежит обращаться к комиссарам Военно-революционного комитета в ближайшую воинскую часть».

Какое практическое значение могла иметь эта прокламация? Разумеется, ни малейшего. Большевистской защите от контрреволюции обыватель не поверит, а рабочим районам и казармам эта дипломатия не нужна. Что же касается каких-то беспорядков, то никто из «граждан», конечно, не стал бы обращаться за содействием к каким-то большевистским комиссарам… Результат прокламации мог быть только один: население столицы могло усвоить то, что ему вбивали в голову: мы, большевики, начали восстание против законной власти.

Зачем это вбивалось в головы всем и каждому при полном воздержании от боевых действий, мне не вполне ясно. Но положение правительства казалось теперь совсем невыносимо. Казалось, после этой всенародной пощечины должна немедленно произойти схватка.

Но все было тихо… Делает ли Смольный глупости или играет с Зимним, как кошка с мышью, провоцируя его нападение? Решил ли уже Зимний сдаться за безнадежностью борьбы или «мудро» не идет на провокацию, выжидая момента?

Что предпринимали в штабе и в Зимнем в эти часы, мне совершенно неизвестно. Вероятнее всего, ждали, пока меньшевистско-эсеровские лидеры уладят «конфликт», отстояв для неограниченных и полномочных правителей их прежние положения опереточных министров.

Однако, насколько я знаю, ни ЦИК, ни «звездная палата» не предпринимали никаких мер воздействия на Смольный. Бесполезность переговоров была очевидна. Не рискуя быть жестоко осмеянными, Дан и Гоц могли бы явиться в Смольный только в том случае, если бы они решительно поставили крест на всяком контакте с буржуазией и категорически присоединились бы к большевистской платформе мира и земли. Но до этого было далеко.

Именно в эти дневные часы Дан был в Смольном. Но не для переговоров с большевиками. Он собрал меньшевистских делегатов и наставлял их по «текущему моменту». Коренная реконструкция власти, говорил он, сейчас несвоевременна, но частичное обновление кабинета возможно и нужно в связи с «новым курсом политики демократии». Новый курс состоит в решительной политике мира. Для нее, пожалуй, придется пожертвовать Терещенкой. Мирные переговоры, по мнению Дана, это дело ближайшего будущего.

Все это, конечно, был существенный прогресс, но идти к большевикам для переговоров о «ликвидации конфликта» с таким багажом было бесполезно. Да советские лидеры об этом, видимо, и не думали, занимаясь текущими делами в своих фракциях и в Предпарламенте… Впрочем, на вечер 23-го было назначено заседание бюро ЦИК. Оно должно было состояться в Мариинском дворце. В порядке дня было большевистское «выступление»…

А пока все, что сделал ЦИК для «ликвидации конфликта», выразилось в прокламации, опубликованной комиссаром «звездной палаты» при Главном штабе. Таковым состоял некто Малевский. И за душой у него не нашлось ровно ничего, кроме голого требования спокойствия и порядка во избежание гражданской войны, которая будет на радость врагам революции.

Этого было явно недостаточно. Если правительство, ничего «решительного» не предпринимая, ждало, пока ЦИК ликвидирует конфликт, то ведь так всегда было. Ведь здесь искони сосредоточивались все надежды наших полномочных, независимых, неограниченных. Ведь таков был древний закон и порядок: в «нормальное» время неприхотливым звездоносцам давали пинка, требуя, чтобы они помалкивали на задворках и не совали нос в государственные дела; в острые же моменты им кричали: спасайте, на то вы и существуете!.. И до сих пор малых ребят из Зимнего всегда спасали дядьки Смольного.

Но сейчас дядьки были выжиты из Смольного. Там теперь жили серые волки. А дядьки оказались не только беспомощны, но и нераспорядительны. Они забыли свои обязанности и занимались текущими делами, когда волк уже разинул пасть. Ведь это прямая измена! Ведь они предают неограниченных!.. Малое дитя, если бы видело как следует опасность, имело бы все основания кричать не только от страха, но и от обиды. Но дело-то в том, что дядьки прозевали опасность не только для господского дитяти: ведь пасть была разинута и для них самих.

А серые волки продолжали свое дело. Военно-революционный комитет перешел к следующему пункту порядка дня. Этот пункт – важности чрезвычайной. Комиссар, назначенный в Петропавловскую крепость, явился с сообщением, что комендант крепости отказывается признать его и грозит арестом. Крепость, таким образом, считается в руках правительства. Это создает огромные осложнения – помимо того факта, что в Петропавловке находится арсенал со 100 тысячами винтовок. Брать крепость силой после начала боевых действий более чем рискованно. Между тем правительство может укрыться там, пока войска придут на выручку с фронта.

Петропавловку надо взять немедленно – раньше, чем правительство кончит заседать и начнет что-нибудь делать для своей защиты. Способов овладения крепостью было предложено два. Антонов предложил сейчас же ввести надежный батальон павловцев и разоружить гарнизон крепости. Это, во-первых, было связано с риском, а во-вторых, это было основательное боевое действие, после которого надо тут же атаковать и ликвидировать правительство… Троцкий предложил другое. Поехать ему, Троцкому, в крепость, провести там митинг и захватить не тела, а души гарнизона. Во-первых, тут нет риска, а во-вторых, может быть, правительство и после этого будет пребывать в нирване и позволит Смольному безвозбранно хозяйничать все шире и дальше.

Сказано – сделано. Троцкий сейчас же отправился вместе с Лашевичем. Их речи встретили восторженно. Гарнизон почти единогласно принял резолюцию о Советской власти и о своей готовности с оружием в руках восстать против буржуазного правительства. Комиссар Смольного был водворен в крепость, под охрану гарнизона, и не признавал коменданта. Сто тысяч лишних винтовок были в руках большевиков.

Что при этом подумало правительство, что сказали в Главном штабе, я не знаю. Но ни там, ни здесь ничего не сделали в течение всего дня до поздней ночи.

После перерыва, в предвечерние часы, в Предпарламенте возобновились прения по внешней политике. Не помню, чтобы в кулуарах говорили о событиях, и, кажется, ничего не знали о взятии Петропавловки… Но в зале было несколько повеселее. Депутатов было много. Любопытно говорил патентованный советский дипломат Скобелев. В пошло-истасканных, бессодержательно-общих фразах он «излагал» дипломатическую мудрость Рибо и Бонар Лоу. Это подражание взрослым и умным было с удовольствием отмечено на другой день… «Новым временем». А слушать было очень смешно.

Затем Потресов изливал свою мудрость насчет того, что мир нам нужен не всякий, не такой, за который нас проклянут будущие поколения… Но центром было выступление Мартова. Пожалуй, это была самая блестящая его речь из слышанных мною. Да и правые от своих думских златоустов не слыхивали таких речей. Они сердились и перебивали. Но это подливало масла в огонь. Мартов извергал целый фейерверк художественных образов, сливая их в целостный художественный монолит. Нельзя было остаться не захваченным силой этого ораторского искусства. И слушатели должным образом оценили его.

Но вот вопрос: о чем говорил Мартов? Он говорил о революции, о ее кризисе, о его причинах и условиях. Это было не только блестяще, но и замечательно в отношении ума и глубины. Содержание речи далеко перелилось за пределы внешней политики. Это была философия момента. И это было страстное обличение правящих кругов. Но… эта речь не была политическим актом, которого требовал момент. Тут не было должных политических выводов. Речь проходила мимо текущих огромных событий. В критический момент революции Мартов не нашел необходимых слов и не совершил необходимого посильного акта.

Я слушал, отдавая дань Мартову-оратору, но – глубоко возмущенный этим выступлением в конечном счете… Выступал с беззубой полемикой Терещенко. Но зал уже начал редеть. Дело было к вечеру… На министерских местах промелькнула бледная, измученная фигура Керенского и – исчезла. Керенский не выступил. Часов около восьми заседание закрылось.

– Какая блестящая речь Мартова! – обратился ко мне в кулуарах Лапинский даже с некоторым оттенком удивления. Я в ответ только злобно махнул рукой.

После заседания стали созывать советских людей вниз, в комнату меньшевистской фракции. Там должно было состояться заседание бюро ЦИК. Явилось человек 30–35. Большевиков не было. Их и не приглашали, так как хотели обсудить, что с ними делать, без их участия. Стало быть, это ни в каком случае не было законным заседанием бюро. И я сейчас же поставил это на вид при открытии собрания… Хорошо, было сказано в ответ, пусть будет частное совещание советских деятелей!

Разговоры начинались туго. Лидеры не знали, что делать и что сказать. Более правые просто осуждали большевиков, более левые прибавляли к этому историко-философские объяснения их образа действий. Послушав, я нехотя, «по должности», заявил:

– Если говорить серьезно об устранении кризиса, то путь к этому только один. Старый меньшевистско-эсеровский блок должен сейчас же решить полную ликвидацию существующего правительства, признать диктатуру демократии, объявить о своей готовности создать власть из блока советских партий и в спешном порядке провести полностью демократическую программу…

Неизвестно, что могло бы дать сейчас подобное решение старого ЦИК. Было уже поздно, и было немного шансов на успех: ведь дело иметь приходилось с большевиками. Но никаких иных путей и здравых решений заведомо быть не могло. Да были и некоторые шансы. Подобное выступление промежуточных групп могло бы не только «разложить» и захватить изнутри советский съезд, но могло бы расколоть и большевистские верхи. Ближайшие дни показали, что, вопреки уверениям Ленина, «парочка товарищей» не была одинока, а имела за собой длинный ряд большевистских генералов. Но они не имели никакой опоры извне. Выступление ЦИК дало бы им эту опору.

Но помилуйте! Как же так, взять да и объявить то, с чем боролись полгода и на чем расшибли себе лоб? Это совершенно невозможно. Если бы большевики подождали хоть три-четыре дня, чтобы дать привыкнуть… А сейчас это немыслимо.

Однако многие и многие, несомненно, чувствовали, что я говорю правду, хотя бы и неосуществимую. Даже Дан не замахал на меня руками и не крикнул грубо-уничтожающей реплики, а молча с минуту смотрел на меня круглыми глазами и думал про себя. С самого же правого советского фланга внезапно сорвался плехановец Бинасик, советский специалист по военным делам, и подбежал ко мне.

– Внесите ваше предложение официально, – заговорил он, – мы в Смольном сами так думаем. Теперь это пройдет! Многие будут голосовать… Внесите сейчас же и поставьте на голосование.

Бинасик, конечно, ошибался. Сейчас это пройти не могло. Еще не привыкли. А опасность со стороны Смольного все еще не казалась реальной. Ведь даже со своей собственной фракцией я не мог договориться на эти темы…

Записалось десяток ораторов. Говорили неопределенно и в конце концов ни к чему не пришли. Я хотел было записаться снова. Но практическая бесполезность этого была очевидна: надо было еще три дня сроку… Мне же было необходимо бежать в редакцию. Было уже около десяти часов. Сегодня я должен был «выпускать» и еще написать передовицу. Если я был бессилен убедить в чем-либо советских меньшевиков и эсеров, то, во всяком случае, завтрашней газеты ждала армия в 150 тысяч наших читателей…

На улицах весь день и сейчас, вечером, было совершенно спокойно. Никаких беспорядков и эксцессов… Ничего похожего на «выступление»…

Пока в Мариинском заседал парламент, в Смольном снова собрались представители гарнизона. На этот раз не явились казаки: 1, 4 и 14-й Донские полки… Но заседать делегатам было незачем. Их собрали просто для связи и контакта. Собравшихся пригласили на заседание Совета, которое открылось часов в семь и было очень многолюдным.

Началось оно с обычного типа агитации, совсем не напоминавшей о том, что уже начался «последний решительный бой». Москвич Ломов докладывал о разгроме казаками Калужского Совета; докладчик, разумеется, объявил это началом общего похода против Советов и призывал к самозащите; но он кончил доклад предложением «предъявить спешный запрос правительству о калужских событиях…». Затем прошла обычная серия окопных людей. О текущих событиях напомнил только Антонов, сделавший сообщение о деятельности Военно-революционного комитета.

Картина была странная. Начальник штаба повстанческих войск делал громогласный доклад обо всех мероприятиях и тактических шагах штаба. И его слушала не только собственная, но и враждебная армия с ее штабом. Командир повстанческих войск объявлял во всеуслышание: мы начали завоевывать и обезоруживать врага так-то и так-то и будем продолжать это дело потихоньку да полегоньку, как нам заблагорассудится.

Антонов докладывал: Военно-революционный комитет официально начал действовать с 20-го числа. И с тех пор он провел следующие меры (определенно мятежного характера): 1) все «подозрительные» типографские заказы проходят ныне через его санкцию, 2) во всех частях гарнизона имеются комиссары, через которых проходят все распоряжения штаба, 3) комиссар имеется и в Петропавловской крепости и ныне распоряжается крепостным арсеналом, 4) оружие со всех заводских и прочих складов выдается только по ордерам Военно-революционного комитета… Далее докладчик рассказывает:

– Комиссары были штабом опротестованы, но это ничего не изменило. Вчера штаб предложил Военно-революционному комитету вступить с ним в переговоры, но эти разговоры тоже ничего не изменили. Сегодня штаб потребовал отмены телефонограммы о предварительном контроле его приказов; кроме того, штаб предложил вместо Военно-революционного комитета образовать при штабе совещание без права вето, но Военно-революционный комитет отклонил эти требования. Сегодня же во всех частях комиссары проводили митинги; гарнизон подтвердил, что он на стороне Военно-революционного комитета.

Докладчика спрашивают: известно ли ему, что в Петербург стягиваются верные правительству войска из разных пунктов фронта и из окрестностей? Какие меры предпринимает Военно-революционный комитет? Докладчик ответил: о вызове и передвижении войск известно; одни из этих войск задержаны, другие сами отказались выступить, нет сведений только о некоторых юнкерских отрядах.

Итак, все слышали, как идет восстание. Не угодно ли кому высказать свои мнения?.. Меньшевики и эсеры говорили, что происходит восстание, что большевики захватывают власть и что все это грозит гибелью… Меньшевик-интернационалист Астров, очень злой полемист, особенно подчеркивает гибельность раскола демократии: это не имеет оправданий уже потому, что большевики сами не единодушны в вопросе о восстании; ничего не выйдет, кроме кровавой свалки… Астров довел собрание до того, что председатель Троцкий отказался председательствовать. Но тем больший успех он имел в качестве оратора.

– Да, – говорил он, – происходит восстание, и большевики в лице большинства съезда возьмут в свои руки власть. Меры Военно-революционного комитета – это меры захвата власти…

Все слышали? Или все еще недостаточно ясно?

Приняли резолюцию: меры Военно-революционного комитета одобряются; ему поручается принять, кроме того, меры против погромов, грабежей и других попыток нарушить порядок и безопасность граждан.

В этот же вечер в Смольном была получена телеграмма из Гельсингфорса от Балтийского флота. Флот заявил, что он чутко прислушивается ко всякому движению в обоих станах. По первому зову Смольного он двинет свои силы против контрреволюции… Это была не только надежная, но и активная сила большевиков. Решительный удар без этой силы был бы рискованным до крайности. Но пока что Смольный не звал ее.

Около одиннадцати часов я сидел в редакции и наспех кончал свою передовицу. Она была на ту самую тему, которую я час назад формулировал в заседании бюро. Переворот, отдающий власть большевистской партии, есть опасная авантюра. Предотвратить ее и выпрямить революцию можно только решительной переменой фронта со стороны меньшевистско-эсеровских руководящих сфер…

С этой передовицей произошла маленькая странность. Я прочитал ее Базарову и Авилову, ожидавшим, пока я кончу писать. Авилов, уже давно и далеко ушедший от Ленина, вдруг решительно восстал против выражения: «Большевики готовят государственный переворот». Ему казалось это все еще сомнительным и такое выражение нетактичным. Меня это вывело из себя, Базаров меня поддерживал, но Авилов уперся. Все были нервны. Базаров стал кричать на Авилова, Авилов на Базарова, оба на меня, и я на обоих, Я бросил статью в корзину, но она была нужна. Извлекли и, продолжая ворчать друг на друга, побрели к выходу. Авилов и Базаров пошли по домам, а я – в типографию выпускать номер. Уже в двенадцать часов я сдал в набор передовицу. Надо было спешить. Я принялся за работу…

В те же ночные часы, на 24-е, шла работа и в Главном штабе. Туда снова явился на ночь Керенский. Что же ему делать?.. Как будто бы пора действовать. Как ни рассуждать, как ни прятать от самих себя опасность, но, очевидно, больше ждать нельзя. Петропавловка взята, арсенал захвачен, требование штаба о снятии комиссаров отвергнуто и заявлено подлинными словами: я. Смольный, обязательно съем тебя, керенщину, когда захочу… Надо действовать – теперь или никогда.

Особо надежные части были уже все вызваны. Если не идут, то тут ничего не поделаешь. Но все же отряды сформировались для защиты Зимнего, несли караулы. В городе, конечно, были верные если не части, то элементы. Из юнкеров, ударниц, инженерных войск и казаков можно было сформировать отряд в несколько тысяч человек. Такой сводный отряд мог быть вполне активным. Но надо было твердо решить действовать и нападать.

Штаб не попытался создать сводного отряда. Он растерялся и колебался. И он стал «действовать» в обычной форме, совершенно безопасной для противника, но не связанной ни с каким риском для самих действующих. В эти ночные часы штаб написал целую кучу приказов. Во-первых, во избежание захвата автомобилей повстанцами было приказано всем владельцам доставить автомобили в распоряжение штаба; за неисполнение обещано «по всей строгости законов»; но, разумеется, ни один лояльный буржуа на это не откликнулся, и штаб в течение суток растерял даже те автомобили, которые имел. Во-вторых, снова запрещались всякие выступления «под страхом предания суду за вооруженный мятеж», а также запрещалось «исполнение войсками приказов», исходящих от «различных организаций». В-третьих, в обращении к ротным, полковым и бригадным комитетам заявлялось о необходимости исполнять приказы командующего округом; «при штабе находятся комиссары ЦИК, и поэтому (!!) неисполнение приказов будет дезорганизацией и распылением революционного гарнизона…» Со своей стороны комиссар ЦИК «вторично подтвердил исполнение приказов штаба», указывая, что «они издаются с его ведома…».

Вы смеетесь, читатель? Картина кажется вам слишком жалкой? Я ничего не могу тут поделать. Полномочная и неограниченная власть, не зависимая ни от каких частных организаций, могла испускать только этот бессодержательный лепет против «различных организации», робко прячась за «различные организации».

Но неужели она даже не смела назвать своего врага не намеком, а настоящим именем? Неужели она не могла даже позволить себе в кабинете – с глазу на глаз, Керенский и Полковников, – написать что-нибудь имеющее реальное содержание. Ведь бумага все терпит. Смелее, смелее!

Керенский и Полковников еще написали: «Ввиду незаконных действий представителей Петроградского Совета, командированных в качестве комиссаров частям, учреждениям и заведениям военного ведомства, приказываю: 1) всех комиссаров Петроградского Совета впредь до утверждения их правительственным комиссаром округа отстранить, 2) обо всех незаконных действиях произвести расследование для предания военному суду, 3) обо всех незаконных действиях немедленно донести мне с указанием фамилии комиссаров. Полковников».

Вы видите, что отчаяние придает смелость. Язык – хоть куда. Ну, насчет предания суду – это, конечно, прежняя беллетристика. А вот «отстранить комиссаров» – это дело … Только – как же это отстранить? Кто их отстранит? Ведь в частях приказ попадет именно в руки комиссаров, которые уже отстранили всех, кто им не повинуется… Выходит, что смело-то оно смело, но не очень деловито.

Но этим деятельность штаба в эту ночь не ограничилась. К утру штаб окончательно осмелел или пришел в отчаяние. И он решил открыть боевые действия… Что же, не послал ли он отряд захватить Смольный, где уже не было демократии, а были одни мятежники-большевики?.. Нет, это было бы слишком. Штаб предпринял нечто иное. Подчеркиваю: принципиально это было не меньшим нарушением конституционных гарантий и свобод, не меньшим актом насилия, чем был бы захват мятежного Смольного. Но зато предпринятая мера была, во-первых, привычна, во-вторых, трусливо-доступна, в-третьих, бессодержательна и бесполезна. Это было именно то, на что хватило мудрости и распорядительности Временного правительства.

В шестом часу утра по ордеру Полковникова несколько юнкеров во главе с комиссаром милиции явились в редакции большевистских газет «Рабочего пути» и «Солдата» и объявили, что газеты закрыты. Выпускающий встретил «законную власть» широко раскрытыми глазами: как! Разве еще существует Полковников и вообще какая-нибудь власть, кроме Военно-революционного комитета?.. Его уверили, что существует, испортили матрицы, запечатали типографию, уничтожили напечатанные номера.

Вот на это хватило! Выдавать свою слабость и трусость за демократизм, а слепоту и простоту за преклонение перед свободой после этого не приходилось (как не приходилось и раньше этого). Большевистские газеты, видите ли, призывали к восстанию, и за это их разгромили, чтобы они завтра же возобновились. А Смольный и комиссары в частях уже давно делали восстание, и их не тронули пальцем – из демократизма и любви к свободе!

Между тем все данные говорят за то, что сцену в типографии можно было бы с успехом повторить и в Смольном. Там также до такой степени не верили в Полковникова, что хорошему сводному отряду было бы немного хлопот. Сопротивление, вероятно, было бы оказано. Дело не обошлось бы без свалки. Но ликвидировать Смольный было можно. Если руководители восстания не позаботились распорядиться о сохранении единственных газет повстанцев, то, стало быть, немало простоты надо предполагать и на долю мудрецов из Смольного.

И опять тот же вопрос: почему не нападал и не наносил решительного удара Военно-революционный комитет? Если имеет raison d'etre[176] мнение, что можно было разгромить Смольный, то уже не может быть никаких сомнений в том, что занять штаб и перехватить министров можно было без всякого труда. В конце концов, ответ может быть только один: из политических соображений откладывали до съезда, тянули с последним ударом до 25-го. Это был огромный риск, на который, кажется, было бы невозможно пойти, если бы хладнокровно рассчитать все возможные случайности. Но в этом и заключается самая характерная черта этого беспримерного восстания: лагерь повстанцев, не видя перед собой никакой реальной силы противника, действовал с совершенно развязанными руками, играючи, позволяя себе то, что невозможно ни на войне, ни на маневрах, ни в шахматной игре.

В те же предрассветные часы на 24 октября, когда Керенский открывал боевые действия налетом на большевистскую печать, к Петербургу из Гельсингфорса подплывали два миноносца. Их послал Балтийский флот для поддержки восстания. Смольный пока что не звал их. Но их прислали сами матросы под предлогом «приветствия съезду».

4. 24 октября

Закрытые газеты выпущены. – Смольный собирается начать боевые действия. – Зимний решает то же. – Керенский апеллирует к Предпарламенту. – Бессилие или «принципы». – «Состояние восстания». – Предпарламент совещается. – Правительство «ждет ответа». – Мартов готов возглавить большинство Предпарламента. – «Доверие» сомнительно. – «Звездная палата» действует. – Отцы города у Троцкого. – Последнее заседание Предпарламента. – Принята формула Мартова. – «Звездная палата» скачет извиняться. – Новая сцена из «Бориса Годунова». – Керенский согласен остаться у власти. – Смольный не согласен на это. – 12 матросов выступают. – 12 матросов недостаточно. – В Петербургском Совете. – Последнее заседание ЦИК. – Дан умоляет, грозит и обещает. – «Поздно, слыхали!» – Первородный грех Советской власти. – «Комитет спасения». – Силы «правительства».

Рано утром 24-го Военно-революционный комитет узнал о разгроме своей прессы. Он сейчас же принялся за дело. Он занял город, штаб, Зимний – не правда ли? О нет, он сделал вот что.

Во-первых, по всем воинским частям он разослал телефонограмму: «Петроградскому Совету грозит опасность; ночью контрреволюционные заговорщики (очень хорошо!) пытались вызвать юнкеров и ударные батальоны; предписываем привести полк в состояние боевой готовности и ждать дальнейших распоряжений… За председателя: Подвойский. Секретарь: Антонов».

Затем в типографии закрытых газет были отправлены отряды литовцев и саперов. Типография была распечатана и пущена в ход под охраной войск Военно-революционного комитета.

Дальше были составлены два воззвания. В одном говорится: «Враги народа ночью перешли в наступление и замышляют предательский удар против Совета; поэтому полковым и ротным комитетам вместе с комиссарами заседать непрерывно; из казарм никому не отлучаться; сохранять твердость, избегать сомнений. Дело народа в твердых руках…» Второе воззвание говорит о борьбе с погромами и беспорядками. Военно-революционный комитет – на страже; преступники-погромщики и агенты контрреволюции будут стерты с лица земли; население призывается задерживать хулиганов и черносотенных агитаторов.

Но наряду со всем этим Военно-революционный комитет счел необходимым опубликовать такое свое постановление от 24 октября: «Вопреки всякого рода толкам и слухам, Военно-революционный комитет заявляет, что он существует отнюдь не для того, чтобы подготовлять и осуществлять захват власти, но исключительно для защиты интересов Петроградского гарнизона от контрреволюционных и погромных посягательств…» Репортер «Новой жизни» утверждает, что это постановление было принято единогласно. Это – специальное издевательство над Временным правительством. Больше никто этому поверить не мог бы.

Наконец, наряду с приказом по гарнизону о боевой готовности был сделан еще важный шаг. За подписью Свердлова была послана в Гельсингфорс председателю областного Финляндского комитета Смилге условная телеграмма: «Присылай устав». Это значило: присылай на помощь 1500 отборных матросов и солдат… Они, однако, в лучшем случае, если никто и ничто не помешает, могли быть в Петербурге только через сутки.

И вот только теперь, днем и вечером 24-го, к Смольному стали стягиваться вооруженные отряды красноармейцев и солдат для охраны штаба восстания. Насколько они были надежны и стойки, сказать нельзя. Настроение, как мы знаем, было среднее. Солдаты были благожелательны, но едва ли надежны. Рабочие были надежны, но едва ли были стойки, не видя отроду пороху. Однако все же к вечеру 24-го охрана Смольного стала на что-то похожа.

А в Зимнем с утра собралось Временное правительство. Занимались «органической работой», продовольствием и проч. Затем перешли к «создавшемуся положению». Керенский снова настаивал на аресте Военно-революционного комитета. Но возражал министр юстиции Малянтович и кто-то еще. Тогда Керенский решил апеллировать к Предпарламенту и собрался сейчас же отправиться туда… Это было совершенно не нужно и смешно. Неограниченные полномочия были налицо. Практика, традиция, привычка также позволяли произвести любые аресты и разгромы: ведь сотни большевиков по-прежнему сидели и голодали в тюрьмах, тщетно ожидая допросов и предъявления обвинений; за агитацию по-прежнему хватали и сажали походя, как только представлялась возможность. Почему же возник какой-то особый вопрос об аресте нескольких большевиков, представлявших собой центр явного и уже начатого мятежа? Не потому ли, что здесь был риск – свалки и кровопролития? Пустяки! Ведь снаряжали же экспедиции на дачу Дурново – с разгромом и кровопролитием… Нет, тут просто не было решимости и смелости, а была дряблость и бессилие «неограниченных».

Но пока, во всяком случае, были решены дальнейшие боевые действия. Какие? Какие были под силу и по разуму. Было приказано: чтобы помешать выступлению, развести все мосты, кроме Дворцового. Для этого сил хватило; эта мера была уже испытана 5 июля; она была никчемна и даже вредна.

Разводка мостов сейчас же создала в городе обстановку совершившегося «выступления» и начавшихся беспорядков. Вся столица, доселе совершенно спокойная, взволновалась. На улицах стали собираться толпы. Задвигались вооруженные отряды: надо было помешать разводке, а где уже развели, навести снова. Для этих операций Военно-революционный комитет двинул рабочих, красноармейцев. У мостов происходили небольшие столкновения или, лучше сказать, пререкания, трения. Ни та ни другая сторона не была склонна к серьезной склоке. Смотря по численности, уступали то красноармейцы, то юнкера. И мосты в этот день несколько раз сводились и разводились.

Возбуждение и скопление были единственным результатом новой меры правительства. Но беспорядков все же не было. Стрельба нигде не наблюдалась. Зато «слухи» летали по городу самые тревожные в течение целого дня. 24-го «выступление» все стали считать начавшимся.

В первом часу дня открылся Предпарламент. Началось и тут с «органической работы». Министр внутренних дел докладывал об анархии на местах и о захватах продовольственных грузов. Но во время его речи появляется Керенский и сейчас же, после Никитина, спешит на трибуну. Бледный, возбужденный, с воспаленными от бессонницы глазами, но несколько торжественный, он говорит, что правительство поручило ему сделать заявление. Но произносит длинную речь.

Близко Учредительное собрание и закрепление революции. Временное правительство охраняет свободу и права населения. Но враги государства – справа и слева – ведут к катастрофе, призывая к диктатуре и к восстанию. Большевики готовят переворот. Тому имеются несомненные доказательства. Керенский долго доказывает это, цитируя «Рабочий путь» и известные нам фельетоны государственного преступника Ленина-Ульянова. А затем делает диверсию – и это в то время, когда правительство за три недели до Учредительного собрания «обсуждает в окончательной форме вопрос о передаче земель в руки земельных комитетов» и отправляет делегацию в Париж, где «в числе прочих вопросов вниманию союзников будет предложен вопрос о мерах к приближению окончания войны…». Затем министр-президент излагает текущий «конфликт» Смольного и штаба. Власть предложила в ультимативной форме отменить телефонограмму о контроле над штабом. «Хотя здесь и было наличие всех данных для того, чтобы немедленно приступить к решительным мерам, но военная власть считала нужным дать сначала людям возможность исправить свою сознательную или бессознательную ошибку» (возглас справа: «Вот это-то и плохо!»). «Мы должны были сделать это еще и потому, что никаких реальных последствий этого приказа в первые сутки его объявления в войсках не наблюдалось». «Я, – говорит Керенский, – вообще предпочитаю, чтобы власть действовала более медленно, но зато более верно, а в нужный момент и более решительно…» Но ответ на ультиматум Смольный затянул. Только в три часа ночи был дан неопределенно-условный ответ. Он был принят как заявление, что «организаторы совершили неправомерный акт, от которого они отказываются» (Милюков с места: «Оригинально!»). Но, разумеется, это была хитрость со стороны Смольного: по полкам отмена телефонограммы не объявлена. И теперь Керенский констатирует, что часть населения Петербурга находится в «состоянии восстания». Теперь власть начала «судебное следствие». А также «предложено произвести соответствующие аресты»… «Временное правительство предпочитает быть убитым и уничтоженным, но жизнь, честь и независимость государства не предаст».

Керенскому устраивают овацию. Публика на хорах и весь зал встает и рукоплещет – кроме интернационалистов. Кадет Аджемов в энтузиазме выбегает вперед и кричит, указывая на нас пальцем: «Дайте фотографию, что эти сидели!»… Керенский продолжает:

– Временное правительство упрекают…

– В бестолковости! – кричит Мартов среди шума и волнения.

Председатель призывает Мартова к порядку. Керенский продолжает:

– …в слабости и чрезвычайном терпении. Но, во всяком случае, никто не имеет права сказать, что за все то время, пока я стою во главе его, да и до этого, оно прибегало к каким бы то ни было мерам воздействия раньше, чем это грозило непосредственной опасностью и гибелью государству.

Дальше Керенский говорит о своей прочной опоре на фронте. У него целый ряд телеграмм, требующих решительных мер против большевиков и обещающих поддержку… Но тут к оратору подходит Коновалов и передает ему новую телефонограмму Военно-революционного комитета, нам уже известную: она требует немедленного приведения полков в боевую готовность. Керенский прочитывает документ и затем оглашает: «На языке закона и судебной власти это именуется состоянием восстания».

Следует патриотическое заявление об угрожающем внешнем враге, снова о достоинстве государства и снова о преданности принципам демократизма. И наконец министр-президент заключает речь, с одной стороны, предупреждением, с другой – требованием, обращенным к Предпарламенту:

– Пусть население Петербурга знает, что оно встретит власть решительную… Я прошу от имени страны, я требую, чтобы сегодня же, в этом дневном заседании, Временное правительство получило от вас ответ, может ли оно исполнить свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания!..

Снова все встают и рукоплещут – кроме интернационалистов.

В общем, выступление Керенского, как видим, было совершенно излишним. С формальной стороны правительство было совершенно полномочно, и его самые «решительные» меры были законны. Фактически же контакт достигался обычными, привычными переговорами со «звездной палатой»: с ней мог быть конфликт на любой почве, но привычные аресты большевиков в данной обстановке, разумеется, прошли бы без сучка и задоринки… Керенский выступил просто потому, что ничего другого не мог сделать. Он выступил, вместо того чтобы что-нибудь сделать реальное…

Но все же прочтите его речь: ведь этот человек действительно верил, что он нечто делает, так же как верил в то, что он на самом деле не громит Смольный именно из демократизма, из чувства законности и прочего. Таков уж он был…

После речи Керенского порядок дня был, конечно, нарушен. Было решено немедленно дать ответ главе государства. Но для этого был неизбежен перерыв, совещания и сговоры фракций… Все поднялись – среди волнения и шума. Я остановился с кем-то в конце среднего большого прохода, ведущего от кафедры к аванзалу. И увидел издали, что прямо на меня из глубины зала идет бледный и мрачный Керенский в сопровождении своих адъютантов.

Сойти с дороги и избежать встречи в упор? Мы не сталкивались уже несколько месяцев. Теперь между нами баррикада sans phrases.[177] Я ежедневно шельмовал его в печати. Он закрывал мою печать… Керенский издали увидел меня своими прищуренными глазами. Мы смотрели друг на друга, как Петр I и стрелец в знаменитой картине Сурикова. Подойдя на два шага, Керенский, видимо, не знал, что делать. Потом как-то вдруг решительным жестом, но с мрачным видом протянул мне руку.

С тех пор я не видел Керенского.

Перерыв тянулся несколько часов, почти до вечера. Но правительство, насколько можно судить по длинному ряду признаков, больше ничего не предпринимало. Даже не заседало. Ничего не было слышно и о том, что же вышло из «предложения» Керенского «произвести соответствующие аресты»… Все это понятно. Помилуйте, ведь Предпарламенту задан вопрос! Теперь правительство, естественно, ждет ответа.

В газетах можно только найти сообщения о том, что в течение дня министры внимательно следили за ходом прений во фракциях Предпарламента. Их интересовало, как будет выглядеть формула «доверия и поддержки». Конечно, это важнее всего. Что же можно предпринять, не зная ее в точности!

Впрочем, нельзя, конечно, сказать, чтобы законная власть пребывала в полном бездействии. В эти часы министр-президент позвонил в Сенат, предложил прервать заседание Сената и всем сенаторам немедленно собраться в Зимнем – ввиду событий чрезвычайной важности. Сенаторы поступили по слову Керенского, но что они делали в Зимнем – это в исторической науке считается до сих пор не установленным… Затем, около трех часов, Керенский явился на несколько минут из штаба в Зимний и приказал удалить из дворца всех женщин. Это произвело панику, но было все сделано по слову Керенского. Чем вызвано было это распоряжение, история также пока не открыла… Пребывал Керенский в штабе до самого вечера.

Должен сказать, что я решительно не помню, как заседала и что решила наша фракция. Не помню, был ли у нас проект выступить с самостоятельной формулой, обсуждалась ли она и боролись ли за нее наши левые и правые. Вполне возможно, что тут же сразу была сделана попытка столковаться в порядке междуфракционном. Эту попытку я помню…

Кадеты и кооператоры тянули к себе меньшевиков и эсеров, предлагая без лишних слов вотировать полную поддержку Керенскому во всех «решительных мерах» против большевиков. Но меньшевики и эсеры это отвергли. Они обратились к нам и предложили собрать большинство под левой, оппозиционной формулой… Кажется, по молчаливому соглашению на совещание левых фракций от нас отправились прежние делегаты – Мартов и я.

Собрались мы внизу – как будто в апартаментах эсеровской фракции. В огромные окна, выходившие на Исаакиевскую площадь, смотрел мрачный дождливый день глубокой петербургской осени… На этот раз не было ни кооператоров, ни энесов. Были налицо Гоц, Зензинов, Дан и кто-то еще из меньшевиков, всего шестеро. Мы неудобно расселись за двумя маленькими столиками в простенках. Мартов, кажется, строчил проект общей левой формулы. Но заседание не начиналось. То один из нас, то другой, то все вместе отвлекались тревожными слухами из города и с окраин. Говорили о начавшихся выступлениях – то здесь, то там.

Однако «выступлений» не было… Мы знаем, что комиссар ЦИК при штабе запретил солдатам выходить на улицы. Но то же самое приказал и Военно-революционный комитет. Наконец, то же самое приказал и командующий войсками. Чей бы приказ ни казался войскам наиболее убедительным, но они не выходили из казарм. Я лично больше всего приписываю это настроению гарнизона. Он был на стороне большевиков, но выступать и действовать, то есть рисковать, он не имел намерения. Без приказа он, во всяком случае, никуда бы не выступил. Хорошо, если найдутся желающие выступить по приказу Смольного, когда понадобятся вооруженные массы!

Но все же на улицах было тревожно. Разводка мостов и патрули юнкеров вызвали некоторую панику в центральных районах города. Группки юнкеров не только сторожили у мостов, пререкаясь и бескровно воюя с группками рабочей Красной гвардии. Юнкера крошечными отрядами разместились и на вокзалах, и в разных пунктах города, на электрической станции, в министерствах и т. п. Пикеты юнкеров стояли на центральных улицах, останавливали и реквизировали автомобили, отправляя их в штаб.

В результате часов с двух стали закрываться учреждения и магазины. Публика Невского спешила по домам. Среди сумятицы появились хулиганы, которые начали грабить весьма дерзко, срывая с прохожих одежду, обувь и драгоценности… К вечеру, к наступлению ранней осенней темноты, улицы совершенно опустели. Слухи же принимали самые чудовищные образы.

В атмосфере этих слухов и заседала наша междуфракционная комиссия. Насколько помню, Мартов оказался beatus possidens – счастливым обладателем готовой формулы. Она, естественно, легла в основу обсуждения. В ней не было ничего похожего на доверие и поддержку, которых требовал Керенский. В ней констатируется, что движение большевиков вызвано политикой правительства и потому в данный момент необходимо немедленное предложение мира и передача земель комитетам. Что же касается борьбы с анархией и возможными погромами, то борьбу эту следует возложить на особый «Комитет общественного спасения»; он должен быть составлен из представителей городского самоуправления и органов революционной демократии и должен действовать в контакте с Временным правительством.

Это, конечно, не удовлетворило партийных товарищей Керенского. Но не удовлетворило и меня. Гоц и Зензинов требовали хоть какой-нибудь «поддержки». А я настаивал на немедленной ликвидации… К негодованию Гоца, я заявил, что меньшевикам-интернационалистам, может быть, и придется голосовать за эту «формулу», но лишь после провала нашей собственной, которую мы внесем отдельно… В общем же, насколько помню, мы не пришли к окончательному решению.

Я уже высказывал свое мнение о «текущем моменте». Именно меньшевистско-эсеровские группы могли сказать тогда решающее слово. Это было последним и единственным, хотя и не очень надежным, средством повернуть ход событий. Но для этого старый советский блок должен был сделать поворот на 180 градусов от своей традиционной линии. Надо было решительно оторваться от Зимнего и вступить в союз со Смольным.

Между тем, как видим, промежуточные группы метались и колебались, но все еще не могли обрубить канат, который связывал их с традиционной базой. Они отказались от доверия и поддержки, признав, что на прежнем пути будет гибель. Но перед лицом страшной большевистской лавины они готовы были защищаться если не под высокой рукой неограниченного Керенского, то рядом и в контакте с ним.

В день 24-го были зарегистрированы нижеследующие акты, произведенные от имени ЦИК. Во-первых, энергичное воззвание к гарнизону – забыть о безумных попытках «выступления» и слушаться только приказов штаба. Во-вторых, обращение к Военно-революционному комитету с требованием отменить телефонограмму о комиссарском контроле над штабом (Военно-революционный комитет ответил, что даст ответ, но ответа не дал). В-третьих, при телеграфной передаче утренней речи Керенского комиссарам действующей армии было прибавлено: ЦИК всецело находится на стороне Временного правительства и даже переезжает из Смольного в помещение Главного штаба.

Я констатирую, что ни пленум ЦИК, ни бюро не собирались и не обсуждали этих вопросов в эти дни. Если все эти акты совершила «звездная палата», то они были самочинны и незаконны. Это были акты растерянных и колеблющихся лидеров, которые уклонялись от политической солидарности с правительством, но оставляли его у власти; которые боялись попасть в сети корниловцев, но оказывали им техническое содействие.

Если бы «звездная палата» не действовала узурпаторски, а прислушалась к своей собственной армии, если бы дело обсудил ЦИК, то результаты могли бы быть и несколько иные. В этом отношении показательны заседания меньшевистской и эсеровской фракций будущего советского съезда. Они состоялись в те же часы предпарламентского перерыва. Я там не был, но, кажется. Дан и Мартов успели слетать туда после нашего междуфракционного совещания. Прения провинциалов, возглавляемых москвичами и петербуржцами, были очень бурны. Мнения разделились. Но большинство высказалось в пользу следующих положений: 1) немедленная полная реконструкция власти и образование ее из одних только демократических партий, 2) отрицательное отношение к методам большевиков, 3) отпор всяким попыткам раздавить движение вооруженной силой… При голосовании частных вопросов только один высказался за коалицию, а двое – за власть Советов.

Что же касается фракции эсеров, то тут большинство были левые. А в общем ясно, что лидеры действовали не только самочинно и незаконно, но как будто вопреки «общественному мнению» своих партий…

Кстати сказать, во фракции эсеров выступил представитель Семеновского полка. Он уверял, что его полк стоит за чисто демократическую власть из всех советских партий и он поддержит именно тех, кто стоит за такую власть. Ни в каком случае не следует игнорировать это типичное выступление. Если бы поскрести «большевизм» тогдашнего Петербургского гарнизона и пролетариата, то под ним очень легко обнаружилась бы такого рода позиция – в самых широких слоях. «Большевизм» в них был не чем иным, как ненавистью к коалиции и тягой к земле и миру.

В те же часы этажом выше, в Смольном, состоялась довольно интересная беседа… События дня, естественно, произвели огромный переполох в столичном муниципалитете. Катится лавина, противодействие ненадежно, жизнь и имущество населения миллионного города с минуты на минуту могут быть отданы на поток и разграбление. Надо «принимать меры». Но сначала надо толком разузнать, в чем дело… Недолго думая, городская управа снарядила делегацию в Смольный. Ее принял сам Троцкий.

«Выступление?»… Никакого приказа Совет не отдавал. Захват власти? Это подлежит компетентному решению съезда. Если съезд не пойдет на это, Петербургский Совет подчинится. Но поручиться за такой исход дела трудно. Вместе с тем Совет сегодня выступать не думает, но правительство провоцирует. Отдан приказ об аресте Военно-революционного комитета. На это рабочие и революционная армия могут дать один ответ: беспощадная вооруженная борьба… Далее, эксцессы, грабежи, самочинные обыски? Это предусмотрено. Для борьбы с этим все будет поставлено на ноги… Ну а если городское самоуправление, как высший выборный орган, не согласится с программой действий Совета? Тогда – конституционный метод: роспуск городской думы.

Все очень хорошо, складно и ясно. Но переполоха в думе это не уменьшило. Вечером собралось большое и бурное заседание. Выступали Луначарский, Милюков и другие первоклассные, ответственные парламентарии. Решили: протестовать против насилия большевиков, призвать население сплотиться вокруг верховной и авторитетнейшей гражданской власти, какой является дума; образовать «Комитет общественной безопасности» из представителей центральной и районных дум.

Но это было уже около полуночи. Вернемся к раннему вечеру.

Заседание Предпарламента возобновилось в шесть часов… Я только что побывал на минутку в редакции, а потом забежал чего-нибудь поесть в «Вену», в двух шагах от Мариинского. И на улицах, и в шумном ресторане было совершенно пусто. Только один стол занимали необычные гости – вооруженные матросы. У подъезда я встретил известного нам правого меньшевика Гольденберга, сию минуту вернувшегося из-за границы. Он бросился на меня с расспросами: что происходит?.. Я, по обыкновению, начал решительно полемизировать с собеседником, но оказалось, правый оборонец успел за границей полеветь чуть не до большевизма. Мы никак не могли столковаться с ним…

В зале Предпарламента было немноголюдно, но очень оживленно. На трибуне был Камков и при шуме правых всячески поносил Временное правительство, требуя его отставки и демократической власти. Так или иначе, это были единственно здравые выводы, больше никем не формулированные с трибуны Предпарламента.

Затем бледный, растерянный, обиженный министр труда Кузьма Гвоздев убеждал в том, что он настоящий рабочий и рабочего знает и что Временное правительство, вопреки басням большевиков, пользуется доверием… Но опять-таки нам всего интереснее официальные представители меньшевистско-эсеровских групп. Эсеры, впрочем, не выставили оратора. От имени всего блока говорил Дан:

– В массе своей рабочий класс не пойдет на ту преступную авантюру, на которую его толкают большевики… Но, желая самым решительным образом бороться с большевизмом, мы не желаем быть орудием в руках той контрреволюции, которая на подавлении этого восстания хочет сыграть свою игру. Обязанность каждого из нас принять все меры к мирному разрешению конфликта… Необходимо вырвать почву из-под ног большевизма. Прежде всего надо удовлетворить вопль народных масс о мире. Не от слабости, а от революционной силы мы должны сказать, что мы требуем немедленного приступа к мирным переговорам. Далее, необходимо поставить вопрос о земле так, чтобы ни у кого не было сомнений… Мы не хотим кризиса власти, мы готовы защищать Временное правительство. Но пусть оно даст возможность демократии сплотиться около него.

Вот чем были богаты промежуточные группы в последний час. Они хромали, ковыляли, припадали на обе ноги. Не хотим быть орудием корниловцев, но будем защищать правительство (и уже защищаем его). Нашли в последний час настоящие слова о мире, но заявляем всенародно, что настоящее дело способно сделать буржуазное правительство, и не желаем кризиса… Кое-чему научились, многое забыли. Но плод недозрел. Еще бы немного, и Дан заговорил бы в Мариинском, как его фракция в Смольном. Но не успели…

На трибуну, прихрамывая на одну ногу, входит Мартов.

– Министр будущего большевистского кабинета! – доносится справа.

– Я близорук, – отвечает Мартов, – и не вижу, не говорит ли это бывший министр кабинета Корнилова.

В одних рядах с корниловцами мы не будем ни при каких условиях, – продолжает он. – Слова министра Керенского, позволившего себе говорить о черни, когда речь идет о движении значительной части пролетариата и армии, хотя бы и направленном к ошибочным целям, – слова эти являются вызовом гражданской войны. Но я не теряю надежды, что та демократия, которая не участвует в подготовке вооруженного выступления, не допустит торжества людей, стремящихся остановить развитие революции. Слишком много сделано для того, чтобы вызвать гражданскую войну. Демократия должна заявить правительству, что никакой поддержки оно от нее не получит, если правительство немедленно не даст гарантий реализации насущных нужд страны… Если это невозможно для правительства в нынешнем составе, то оно должно реорганизоваться… Я уверен, что бестолковая политика репрессий и необдуманные меры могут вызвать в массах отчаянное стремление принять участие в восстании, которого они не хотят. Первый агрессивный шаг правительства явился нападением на печать – этот пункт наименьшего сопротивления для всех бездарных правительств… Технические меры охраны, какие может принять правительство в меру своих сил, не могут предотвратить острый социальный конфликт. Вот почему наша фракция обращается с призывом ко всем элементам демократии – принудить официальные круги, правящие от имени России, вести демократическую политику и тем предотвратить гражданскую войну.

По существу, Мартов сказал почти все, что следовало. Но в этом почти было главное. «Если невозможно для нынешнего правительства…» Но суть в том, возможно ли в действительности? «Принудить правящих…» Но это ли реальный путь в последний час?.. По форме это была парламентская дипломатия. Место ли было ей среди огня? Официальный оратор нашей фракции, припадавший на одну ногу, был не на высоте момента.

Зато он имел парламентский успех… Был снова объявлен небольшой перерыв. И левые фракции в экстренном порядке сговорились окончательно голосовать за формулу Мартова. Эту формулу мы в общем уже знаем. Она, во-первых, выражает отрицательное отношение к большевистскому восстанию; во-вторых, констатирует, что почва для него создана политикой правительства, и требует немедленных гарантий относительно мира и земли и, в-третьих, технические меры борьбы с восстанием предлагает возложить не на правительство, а на «Комитет общественного спасения», действующий в контакте с официальной властью.

Другая формула кадетов и кооператоров – «доверяет», «поддерживает» и требует решительных мер против восстания.

Усталые депутаты нервничают, волнуются, перебраниваются… Перерыв принес целую кучу тревожных слухов. Большевики уже начали… К Мариинскому дворцу уже идет отряд от матросов для ареста «совета Республики»… Появился Терещенко, который сообщил, что уже образовано новое правительство: во главе Ленин, а на посту военного министра, конечно, враг Терещенки – Верховский. Депутаты в тоске и растерянности нервничают и злятся.

Начинается голосование. Формула Мартова проходит большинством в 122 голоса против 102… На левой буря аплодисментов. Правая поражена, как громом. Во-первых, ведь утром интернационалисты казались совершенно изолированными; все остальные участвовали в овации Керенскому. Во-вторых, что же делать?

Заседание закрыто в половине девятого. Но депутаты не расходятся. В зале гомон и митинги. Правые бросились на меньшевиков и эсеров. Что же они наделали? У них просили поддержки, и ее ждут в Зимнем. А они, по существу, выразили недоверие! Ведь правительство должно уйти в отставку. В критический час оно оставлено без поддержки, а страна без всякой власти.

Такая оценка формулы, по существу, была правильна. Но меньшевики и эсеры под натиском кадетов и кооператоров не замедлили растеряться и стали быстро пятиться назад. Помилуйте! Такого смысла мы совсем не вкладывали в формулу. Мы считаем кризис несвоевременным. Мы просто хотели… что, мол, нужно все-таки осуществлять обещанную программу… Нет, мы ничего… мы разъясним, убедим…

Однако в Зимнем ждали формулы. Ведь она была необходима для «решительных действий». Надо было мчаться с ней к правительству и… разъяснять, убеждать. В девять часов вечера правительство как раз собралось в Малахитовом зале. Председатель «совета Республики» тут и подоспел с формулой.

Министр-президент, бегло ознакомившись, выразил удивление: почему нет обычного парламентского доверия? Авксентьев не полез в карман за словом: его нет… по недосмотру. Министр-президент, вчитавшись глубже, заявил: но ведь тут в скрытой форме даже имеется недоверие?!.. В Малахитовом зале все потрясены. Никто не ожидал подобного сюрприза. Никто не сомневался, что подавляющее большинство Предпарламента станет несокрушимой стеной вокруг своей сильной власти и подчеркнет полную изолированность кучки интернационалистов.

Керенский заявил, что он при таких условиях считает необходимым сложить полномочия. Пусть президиум Предпарламента образует другое правительство… Тут уже президент «совета Республики» не нашелся.

– Подождите, – сказал он, – я позову на подмогу парочку товарищей.

Сказано – сделано. Через пятнадцать минут подмога была в Малахитовом зале. Уламывать Бориса Годунова стали все втроем: страшно умный Авксентьев, страшно влиятельный Гоц и страшно осторожный Дан… Помилуйте, мы совсем этого не вкладывали! Наоборот, Керенский сам заявил утром, что правительство заботится и о земле, и о мире. И мы это поддерживаем. Мы подчеркнули это, чтобы вырвать у большевиков их козыри, а также разрушить легенду, будто правительство и Предпарламент – враги народа…

Керенский выслушал, но продолжал мягко выговаривать напроказившим школьникам: да, но эти удовлетворительные комментарии не меняют самой формулы, ведь страна поймет ее именно как недоверие и престиж правительства будет подорван.

Это было резонно. Тут, видимо, Дан не нашелся, хотя и считал «кризис правительства несвоевременным». Судя по газетам, тяжесть последнего аргумента выпала на долю эсеров.

– Формула, – заявили они, – вообще явилась плодом недоразумения. Ни у кого из эсеров не могло быть мысли о недоверии. Это неудачная редакция, результат спешки. Это все печально, но неумышленно.

Керенский тут уже не мог не склониться к мольбам. Он заявил, что посоветуется с коллегами. А коллеги как раз собрались, чтобы обсудить решительные меры против большевиков – на основании формулы о поддержке… Министры посоветовались и в силу патриотических соображений решили на этот раз простить Предпарламент, чтобы не оставить Россию без сильной власти в грозный момент. Кабинет решил остаться у кормила правления. Все хорошо, что хорошо кончается, – гласит народная мудрость.

Не успели разъехаться из Зимнего представители «всей демократии», как министру-президенту было доложено: на улицах все спокойно, порядок не нарушается, но отрядом в 12 матросов во главе с отлично вооруженным комиссаром занято правительственное телеграфное агентство. Комиссар уже хозяйничает там и наводит цензуру на телеграммы в провинцию…

Чувствуя себя укрепленным новой капитуляцией бывших советских лидеров, правительство сейчас же приняло «решительные меры». В телеграфное агентство был отправлен отряд юнкеров с броневым автомобилем. Двенадцать матросов сдались без боя превосходящему силами неприятелю. Агентство было очищено от мятежников… А затем тут же была проведена и другая решительная мера. По приказу властей телефонная станция выключила все аппараты Смольного. Военно-революционный комитет оказался отрезанным от гарнизона. Сообщаться можно было только при помощи курьеров. Это было очень существенное неудобство.

Две эти решительные меры, как видим, очень показательны для хода и для характера восстания. Дело, несомненно, ставилось Смольным без достаточной серьезности. Двенадцати матросов, конечно, было мало. А упустить такой «кардинальный» пункт, как телефонная станция, это значило вообще опоздать с развитием боевых действий. Это не имело значения в конечном счете, и это можно было позволить себе только перед лицом данного противника (которому, «по недоразумению, не выразили доверия и не оказали поддержки»). Но так или иначе, действия спустя рукава были налицо.

Но что же в это время происходило в Смольном?.. Смольный теперь имел вид довольно неприступный. Отряды матросов, солдат и вооруженных рабочих расположились вокруг и внутри огромного здания. В сквере кроме пушки стояло немало пулеметов. Оглушительно пыхтели грузовики, на которых толпились люди с винтовками и прочим вооружением… Теперь арестовать Военно-революционный комитет было уже нельзя. Прийти отряду в 500 человек и занять это гнездо восстания было теперь также невозможно. Теперь можно было только штурмовать и осаждать Смольный. Это уже было бы не простое «мероприятие» сильной власти; это был бы акт гражданской войны. При скоплении достаточных сил на стороне правительства, при участии артиллерии, при активности и искусстве правительственных войск успех, я думаю, еще не был исключен совершенно. Но шансы бесконечно понизились. Момент был упущен. Сил для осады и штурма в столице собрать было, пожалуй, нельзя.

Когда в Предпарламенте голосовалась формула Мартова, в Смольном открывалось заседание Совета. Депутатов было очень немного. Но зал наполняли делегаты съезда, представители полков и всякая публика. Заседание было объявлено информационным – только для доклада о событиях минувшей ночи и истекающего дня. Докладывает Троцкий.

– И ночь, и день были тревожны и полны событий. Ночью шли переговоры со штабом (уже известные из предыдущего). К утру они были прерваны… Вместо окончательного ответа из штаба были получены сведения о том, что из Царского вызваны ударники, из Ораниенбаума – школа прапорщиков, из Павловска – артиллерия. Военно-революционный комитет принял меры. Были посланы агитаторы большими группами – по 30–50 человек. В результате ударники и артиллерия отказались выступить, а прапорщики раскололись, выступило меньшинство. Типографии большевистских газет охраняются надежными отрядами; выход газет обеспечен. На Неве, у Николаевского моста, стоит крейсер «Аврора», его команда верна революции. Правительство отдало приказ крейсеру покинуть невские воды, но «Аврора» не подчинилась и стоит на страже. Керенский в Предпарламенте назвал чернью пролетариат и гарнизон столицы; он требовал содействия в решительной борьбе против Совета. В намерения большевиков не входит наносить последний удар у порога съезда. Съезд сделает сам, что решит, и возьмет власть в свои руки. Но если правительство воспользуется оставшимися 24 часами и вступит в открытую борьбу, то Совет ответит на удар ударом и на железо сталью.

Троцкому задают вопросы. На сколько дней имеется в Петербурге хлеба? Хлеба имеется на три дня. Верны ли слухи о повальных обысках? Самочинные обыски и грабежи не будут допущены, но будут осмотры складов и других помещений в целях реквизиции лишнего в пользу народа и армии…

Затем информационное собрание было закрыто.

Часов в одиннадцать вечера в Смольном было назначено соединенное заседание рабоче-солдатского и крестьянского ЦИК. Забежав снова в редакцию, я часов около десяти отправился в Смольный… И снаружи, и внутри этого вооруженного лагеря требовали пропусков. Однако решительного вида и заявления: член ЦИК – было достаточно, чтобы попасть в его недра… Лестницы и коридоры были наполнены вооруженной толпой. В Большом зале почему-то неполное освещение. Но зал переполнен, и чрезвычайно много оружия всяких родов.

Пробравшись через незнакомую и новую в Смольном толпу, мы с Мартовым нашли два свободных места во втором или в третьем ряду. Членов ЦИК почти не было заметно среди массы пришлецов, не уступавших мест членам «верховного советского органа». И спереди, и с боков, и сзади мы видели серые шинели и серые физиономии большевистской провинции. И настроение тоже было серое. Физиономии были усталые, скучные и даже мрачные. Не было заметно никакого подъема.

Заседание началось около двенадцати. На большой, слабо освещенной эстраде за столом одиноко сидел Гоц. Конечно, он дал слово Дану для доклада по «текущему моменту». Но Дан видел воочию, что находится совсем не в собрании соединенных ЦИК, а среди непосредственных участников восстания. И свою речь он обратил именно к ним. Убеждения Дана были довольно слабы. Это были скорее мольбы – воздержаться от гибельного выступления и не слушаться большевиков. Собрание слушало без особых протестов, но и без интереса.

– Слабо, – говорил я Мартову, – сказать ему явно нечего. Нельзя убедить голыми просьбами…

А из залы раздавались вялые, но сердитые возгласы:

– Ладно!.. Слыхали!.. Восемь месяцев терпели! И снова выговаривали сквозь зевоту:

– Восемь месяцев слушаем… С кровопийцем с вашим, с Керенским… С провокатором!..

Дан пытался «идти навстречу»: он сознавался, что советская политика мира несколько затянула дело, и обещал идти впредь «другим, более ускоренным путем». Он ссылался на сегодняшнюю резолюцию Предпарламента, которую ЦИК обязательно проведет в жизнь. Затем он пугал голодом, предсказывал немедленное падение большевиков, переход власти к народной стихии, торжество контрреволюции… Напрасно! Из залы доносилось равнодушное:

– Поздно!.. Слыхали!..

Против Дана вышел Троцкий, который был поистине блестящ, но все же не пробудил большого энтузиазма в усталой аудитории. Позиция его на фоне попыток Дана поспеть за революцией была вполне прочной. Что такое, в самом деле, представляют собою эти новые открытия Предпарламента, хотя бы его резолюция на этот раз – не в пример другим меньшевистским резолюциям – была принята для того, чтобы обязательно провести ее в жизнь? Ведь это то основное и элементарное, что искони говорят большевики и что завтра же осуществит власть Советов. Эта власть – истинно народная. Это своя власть для каждого рабочего, крестьянина и солдата. Советы обновляют свой состав непрерывно. Они не могут оторваться от масс и всегда будут лучшими выразителями их воли. И напрасно пугают гражданской войной.

– Ее не будет, если вы не дрогнете, так как наши враги сразу капитулируют, и вы займете место, которое вам принадлежит по праву, место хозяина русской земли.

От имени меньшевиков Либер, обративший в Смольном лик налево, щедро сыпал булавочными иголками, но их не заметило собрание. Затем эсер Гендельман рассказывал о том, как накануне в Петропавловке из армии Троцкого ему кричали: «Как фамилия? Ага! Стало быть, жид!..»

Но в это время на эстраде замешательство. С корректурным листом в руке Дан вне себя от гнева снова бросается на ораторское место.

В Смольный только что явился метранпаж «Известий крестьянского ЦИК» и сообщил: в типографию явился небольшой отряд красноармейцев во главе с назначенным комиссаром в лице доблестного Бонч-Бруевича. Этот комиссар немедля принялся за цензуру «Известий» и, в частности, изъял одну статью, корректура которой находится в руках Дана.

Рассказ этот произвел удручающее впечатление не только на нас с Мартовым. На трибуну вышел член Военно-революционного комитета Сухарьков, который заявил, что комитет никого не уполномочивал цензуровать «Известия». Ретивость Бонч-Бруевича вновь смутила большевистских генералов. Напротив, серой массе это пришлось очень по вкусу.

– А ежли статья контрреволюционная? – полуобернувшись в нашу сторону, проворчала одна из серых фигур, сидевших в первом ряду.

Это было им по вкусу. Со дня рождения у этой массы не было иного средства воспитания, кроме царской нагайки. Народные недра ничего не знали, кроме нее. И все государство представлялось им с младенческих лет в образе урядника и околоточного. Теперь они сами становились государственной властью. Они уже входили в свою роль, а революция уже вкушала ее прелести.

В ночь на 25 октября, когда Временное правительство по халатности не было бескровно ликвидировано; когда повстанцы только что прозевали свой телефон и телеграфное агентство; когда еще существовала вся буржуазная пресса и могла завтра в миллионе экземпляров напечатать для столицы решительно все, что угодно, – в эту ночь в форме маленькой гадости в типографии «Известий» мы увидели прообраз будущего универсального, но совершенно бессмысленного насильничества большевистской власти. Это произвело удручающее впечатление.

Прения продолжались. На трибуну вышел Мартов. Его небольшая речь была никуда не годной. Меньшевики и интернационалисты «не противятся» (!) переходу власти к демократии. Но они протестуют против большевистских методов. А что они предлагают? Предлагают принять резолюцию, принятую сегодня Предпарламентом…

Далее, левый эсер Колегаев говорил о том, что одним большевикам власть вручить нельзя, так как за ними нет крестьянства: крестьянство идет за левыми эсерами и их Центральный Комитет уже собирает Всероссийский советский съезд крестьян… Нам, кстати сказать, не мешает запомнить это обстоятельство.

Дан в заключительном слове сорвал свою злобу и отчаяние; его угрозы и его пророчества сулили большевикам все египетские казни. А затем ЦИК была принята резолюция – последняя в его жизни и в истории советского правления меньшевиков и эсеров. Резолюция говорит, что вооруженные столкновения на улицах развязали бы руки хулиганам и погромщикам, привели бы к торжеству контрреволюции: обрекли бы на голод армию и столицу и подвергли бы Петербург опасности военного разгрома: поэтому рабочие и солдаты должны сохранять спокойствие. А для борьбы с выступлениями необходимо создание «Комитета общественного спасения» из представителей города, солдатских, профессиональных и партийных организаций. В то же время собрание констатирует, что движение имеет глубокие политические корни, поэтому оно обещает «со всей энергией продолжать борьбу за удовлетворение народных нужд, а в частности – за мир и землю».

Панацея в виде «Комитета спасения», очевидно, выдвинута потому, что завтра ЦИК должен был сложить полномочия, а его лидеры сойти со сцены. И вот сегодня он пишет это завещание, полное глубокой государственной мудрости. Неужели авторы серьезно могли думать, что хоть один солдат или рабочий Петербурга примет всерьез их обещания и советы?

– Ладно… Слыхали… Слушали и терпели восемь месяцев…

Собрание закрылось часа в четыре утра.

А пока глубокой ночью так разговаривали промежуточные группы, оба враждебных штаба не спали. Один действовал, другой пытался действовать… В двенадцать часов ночи в Гельсингфорсе была получена телеграмма Свердлова: «Присылай устав». В тот же миг закипела работа. В каких-нибудь два часа были сформированы эшелоны. Вместо обещанных 1500 в Петербург уже катило 1800 вооруженных матросов с пулеметами и боевыми припасами.

Керенский же около полуночи принимал в Зимнем дворце депутацию от союза казачьих войск во главе с председателем Грековым. Депутация настаивала на борьбе с большевиками и обещала свое содействие при условии, что борьба будет решительной. Керенский очень охотно согласился: да, борьба должна быть решительной. Тогда сейчас же была составлена и послана телеграмма генералу Краснову на Северный фронт: немедленно двинуть на Петербург его конный корпус… Это был, как мы знаем, тот самый корпус, который некогда был испрошен Керенским у Корнилова, а затем был объявлен мятежным. Керенский ныне звал его опять. Но телеграмму кроме Главковерха на всякий случай подписал и Греков.

Впрочем, тут никакие подписи Зимнего дворца были не действительны. Без имени Совета, под знаменем Временного правительства, теперь никакие войска не могли быть мобилизованы на фронте для похода на Петербург. И Керенскому пришлось в этот решающий час снова мобилизовать верные силы Совета. Когда и как именно это произошло, я не знаю. Но ввиду явной недостаточности приказа Главковерха корпусному командиру в ночь на 25-е из Петербурга был дан параллельный приказ «звездной палаты» советскому человеку на фронте, комиссару Северного фронта Войтинскому. Только именем Совета, при ближайшем участии советского авторитетного лица можно было организовать разгром фронтовыми войсками революционной столицы.

В ночь на 25-е по прямому проводу с Войтинским беседовал Гоц. Он требовал немедленной посылки надежной армии против большевиков. Войтинский не был достаточно осведомлен о положении дел в Петербурге. И он спрашивал, дается ли приказ от имени ЦИК. Гоц попросил подождать, пока он переговорит, с кем надо (с Даном, Авксентьевым, Скобелевым?). Через несколько минут Гоц заявил по прямому проводу, что приказ дается именем президиума ЦИК… Войтинский немедленно стал действовать. Но возможностей у него было немного, выбора, в сущности, не было. Очень скоро для него «свет клином сошелся» на том же казачьем корпусе верного царского слуги Краснова.

Обо всем этом через несколько лет после событий мне рассказывал сам Войтинский. И необходимо как следует оценить всю историческую ценность этого свидетельства. Роль самого Войтинского тут сравнительно мало интересна. Но надо знать, кто именно сделал максимум для разгрома революционной столицы и законного представительства рабочих, крестьян и солдат. Это была «звездная палата». И действовала она путем подлога – именем Совета, которого заведомо не было за ней.

Временное правительство в эту ночь разошлось из Зимнего довольно рано, около двух часов. Может быть, Керенский отдохнул, но не больше часа. Он спешил в штаб…

Там были получены очень тревожные известия. Сейчас же было решено двинуть в дело казачьи части, расположенные в столице. Но пойдут ли?.. В 1, 4 и 14-й Донские казачьи полки была передана телефонограмма: «Во имя свободы, чести и славы родной земли выступить на помощь ЦИК, революционной демократии и Временному правительству». Подписали начальник штаба Багратуни и комиссар ЦИК Малевский.

Казаки, однако, приказа не исполнили. Собрали митинги и начали торговлю. А пойдет ли с ними пехота?.. Сейчас же компетентные люди разъяснили, что пехота за правительством и ЦИК ни в каком случае не пойдет. Тогда полки заявили, что представлять собой живую мишень они не согласны и потому от выступления «воздерживаются».

В штабе на эти полки не особенно и надеялись. Это видно уже из текста приказа: во-первых, приказ агитирует, а во-вторых, неограниченное правительство робко прячется за ЦИК… Но эти полки были во всяком случае последней надеждой. Наличные юнкера или ударницы, собранные все вместе, может быть, годились для защиты какого-нибудь одного пункта. Но для защиты всего города их было недостаточно.

Да и надежны ли столичные привилегированные, старорежимные юнкера? Павловское училище также отказалось выступить: юнкера боялись расположенного по соседству гренадерского полка (который, несомненно, боялся их еще больше).

Из окрестностей не пришла ни одна часть. Сообщили, что половина броневиков перешла на сторону Смольного; остальные – неизвестно… Город был без защиты.

5. 25 октября

Решительные операции. – Заняты многие пункты столицы. – Зимний, штаб и министры свободны. – Керенский созывает министров. – Керенский уезжает «навстречу верным войскам». – Где же столичные власти? – Министры заседают. – Кишкин пишет приказы. – Повстанцы не наступают. – Министры пишут воззвания. – Настроение «выступающих». – Как разогнали Предпарламент. – Где же министры? – В Смольном. – Появление Ленина. – Троцкий немного спешит. – Ленин излагает новую программу. – Мы быстро движемся к социализму. – Перед открытием съезда. – В Зимнем заседают. – Министры в «мышеловке». – Зачем? – Что делать верным войскам? – Ультиматум. – «Аврора» и Петропавловка. – Пушки не стреляют. – Первые атаки Зимнего. – Охрана тает. – Во фракциях съезда. – Вопрос об уходе оппозиции. – Куда уходит Дан? – Куда уходит Мартов? – Борьба в нашей фракции. – Открытие съезда. – Делегаты. – Предложение Мартова. – Исход «чистых». – Экзекуция Троцкого. – Мартов спешит. – В городской думе. – Как отцы города собрались умереть. – Как они умирали. – Создан штаб контрреволюции в виде «Комитета спасения». – Министры все еще томятся. – Взятие Зимнего. – Министры «уступают силе». – Что значит: учинить кровопролитие? – Заседание съезда продолжается. – Снова в нашей фракции. – Мартов победил. – Мое преступление. – Власть Советов.

Решительные операции Военно-революционного комитета начались около двух часов ночи…

Выработать диспозицию было поручено трем членам Военно-революционного комитета: Подвойскому, Антонову и Мехоношину. Антонов свидетельствует, что был принят его план. Он состоял в том, чтобы первым делом занять части города, прилегающие к Финляндскому вокзалу: Выборгскую сторону, окраины Петербургской стороны и т. д. Вместе с частями, прибывшими из Финляндии, потом можно было бы начать наступление на центры столицы… Но, понятно, это лишь на крайний случай, на случай серьезного сопротивления, которое считалось возможным.

Однако сопротивления не было оказано. Начиная с двух часов ночи небольшими силами, выведенными из казарм, были постепенно заняты вокзалы, мосты, осветительные учреждения, телеграф, телеграфное агентство. Группки юнкеров не могли и не думали сопротивляться. В общем военные операции были похожи скорее на смены караулов в политически важных центрах города. Более слабая охрана из юнкеров уходила, на ее место становилась усиленная охрана гвардейцев.

С вечера ходили слухи о стрельбе, о вооруженных автомобилях, которые рыщут по городу и нападают на правительственные пикеты. Но, по-видимому, это были фантазии. Во всяком случае, начавшиеся решительные операции были совершенно бескровны, не было зарегистрировано ни одной жертвы… Город был совершенно спокоен. И центр, и окраины спали глубоким сном, не подозревая, что происходит в тиши холодной осенней ночи.

Не знаю, как выступали солдаты… По всем данным, без энтузиазма и подъема. Возможно, что были случаи отказа выступить. Ждать боевого настроения и готовности к жертвам от нашего гарнизона не приходилось. Но сейчас это не имело значения. Операции, развиваясь постепенно, шли настолько гладко, что больших сил не требовалось. Из 200-тысячного гарнизона едва ли пошла в дело десятая часть. Вероятно, гораздо меньше. При наличии рабочих и матросов можно было выводить из казарм одних только охотников. Штаб повстанцев действовал осторожно и ощупью – можно сказать, слишком осторожно и слабо нащупывая почву…

Естественно было прежде всего стремиться парализовать политический и военный центр правительства, то есть занять Зимний дворец и штаб. Надо было прежде всего ликвидировать старую власть и ее военный аппарат. Без этого восстание никак нельзя было считать завершенным. Без этого две власти – одна «законная», другая только будущая — могли вести гражданскую войну с большими шансами на стороне первой. Надо было раньше всего сделать ее несуществующей. Телеграф же, мосты, вокзалы и прочее приложатся.

Между тем повстанцы в течение всей ночи и не пытались трогать ни Зимнего, ни штаба, ни отдельных министров… Можно против этого сказать, что ликвидация старой власти – это заключительный момент восстания. Это самое трудное и рискованное. Ибо сюда направлен центр обороны. Но так ли было в особых условиях нашего октябрьского восстания? Была ли Смольным достаточно нащупана почва в его осторожных действиях? Была ли произведена самая примитивная разведка – путем посылки курьера к штабу и к Зимнему дворцу? Нет, не была. Ибо охрана пустого Зимнего в эти часы была совершенно фиктивна, а Главный штаб, где находился глава правительства, не охранялся вовсе. Насколько можно судить по некоторым данным, у подъезда не было даже обычной пары часовых. Главный штаб вместе с Керенским можно было взять голыми руками. Для этого требовалось немногим больше людей, чем их состояло в Военно-революционном комитете.

И так продолжалось всю ночь и все утро. Только в семь часов утра, когда была занята телефонная станция, были выключены телефоны штаба. Вот вам в отместку за такую же операцию над Смольным!.. В общем, это было совсем не серьезно. Но, во всяком случае, мы запомним абсолютно достоверный факт. Керенский (как и все министры на своих квартирах) мог быть захвачен в штабе без малейшего труда и препятствия. Это можно было, конечно, сделать и раньше: сейчас я разумею период после начала решительных боевых действий…

Ранним утром войска стали располагаться цепями по некоторым улицам и каналам. Но артиллерии тут не было. И самый смысл этой операции был более или менее неясен. Идея, казалось бы, должна была заключаться в том, чтобы осадить Зимний и расположенный рядом Главный штаб. Но этого, во всяком случае, не было достигнуто. Цепи в том виде, как я лично видел их, не были боевой, а скорее полицейской силой. Они не осаждали, а в лучшем случае оцепляли. Но и эта полицейская задача выполнялась ими очень слабо, без малейшего сознания смысла операций.

В пять часов утра Керенский вызвал в штаб военного министра Маниковского, которому пришлось ехать с Петербургской стороны. У Троицкого моста автомобиль беспрекословно пропустили. У Павловских казарм задержали. Генерал пошел объясняться в казармы. Там перед ним извинились и заявили, что он может ехать дальше. То есть может ехать в штаб и принимать свои меры к разгрому восстания.

В девять часов утра Керенский спешно вызвал в штаб всех министров. У большинства не оказалось автомобилей. Явились Коновалов и Кишкин, а потом подоспел Малянтович. Штаб по-прежнему никем и никак не охранялся. В подъезд входили и из него выходили сплошные вереницы военных людей всех родов оружия. Что это были за люди и зачем они шли – никому не было известно. Никто не требовал ни пропусков, ни удостоверений личности. Все входившие могли быть агентами Военно-революционного комитета и могли в любую секунду объявить Главный штаб перешедшим в руки Смольного. Но этого не случилось.

В штабе находится глава правительства, но проходящие люди не знают, где он, и им не интересуются. Должен знать дежурный офицер, но его нет на своем месте. К услугам проходящих только его стол, заваленный бумагами. Но нет желающих ни унести бумаги, ни положить бомбу, ни произвести что-либо противоправительственное…

Керенский пребывал в кабинете начальника штаба. У дверей ни караула, ни адъютантов, ни прислуги. Можно просто отворить дверь и взять министра – кому не лень.

Керенский был на ходу, в верхнем платье. Он собрал министров для последних указаний. Ему одолжило автомобиль американское посольство, и он едет в Лугу, навстречу войскам, идущим с фронта для защиты Временного правительства.

– Итак, – обратился Керенский к Коновалову, – вы остаетесь заместителем.

Глава правительства вышел, сел в автомобиль и благополучно выехал за город, легко миновав все цепи. А министры спрашивали друг друга: разве в самом Петербурге нет верных войск?.. Но этого министры не знали. А какие же войска идут на помощь и сколько их? Этого также не знали: кажется, батальон самокатчиков… Глава правительства, оставляя столицу, скачет навстречу батальону самокатчиков, который должен спасти положение. Плохо!..

Но где командующий войсками? Где начальник штаба? Что они делают? Ведь у них должны быть сведения о верных войсках. Они должны доложить, что делается и что может быть сделано для подавления мятежа. Надо призвать их. Если их нет, то их помощников. Если уже никого нет, то, видимо, министрам надо самим взяться за оборону. Может быть, министры разъедутся по юнкерским училищам и по более надежным частям, чтобы побудить их выступить? Ведь так делали не менее штатские члены ЦИК в критические моменты. Может быть, они еще соберут тысячу-две юнкеров и офицеров, несколько броневиков, разгонят цепи, освободят занятые пункты, сделают попытку штурмовать Смольный, выступят на митинге в Петропавловке и мирно отвоюют крепость. Все это очень трудно. Но что же делать? Другой выход – сдаться. Но сдаться нельзя: Керенский и самокатчики могут скоро выручить. Тогда третий выход – скрыться и подождать помощи.

Однако министры пошли по четвертому пути. Они единодушно решили, что надо в Зимнем собрать весь кабинет и устроить заседание. Поехали в Зимний, стали вызывать коллег. Через час коллеги явились, кроме Прокоповича, который почему-то был арестован на извозчике, но через несколько часов был освобожден. Стали заседать. Взвешивали шансы. Шансов, казалось, немного, но положение отнюдь не было признано безнадежным.

Было очевидно: надо назначить кого-нибудь для единоличного верховного руководства «подавлением» и обороной. Военный министр заранее отказался. Начальствующие лица округа пребывали неизвестно где и делали неизвестно что. Назначили Кишкина. Составили указ Сенату (не как-нибудь!) и подписали его по очереди все. Кишкин сейчас же ушел в штаб.

Вход и выход в штабе и в Зимнем были по-прежнему свободны для желающих. Кишкин сейчас же принялся за дело. Он стал писать приказы. Он назначил своими помощниками двух штатских, но энергичных людей с первоклассными революционными именами: это были Пальчинский и Рутенберг (друг и alter ego[178] Савинкова, только что претерпевший большой скандал с кадетствующими эсерами из городской думы)… Кишкин писал дальше: на основании указа и т. д. он, Кишкин, вступил в должность. На основании и т. д. командующего войсками округа Полковникова уволить. На основании и т. д. на его место назначить Багратуни.

Какие еще меры приняты Кишкиным, история нам не сохранила. Может быть, были вызваны к Зимнему все группки юнкеров. Тех, кто пришел, оказалось не так уж мало. Кажется, было по две роты Павловского и Владимирского военных училищ, две роты ораниенбаумских прапорщиков, две роты Михайловского артиллерийского училища с несколькими пушками, две сотни каких-то казаков, женский батальон. Для всего города это было очень мало. Но для защиты одного пункта это было очень хорошо. По мере того как к Зимнему стягивались со всего города эти группки. Зимний переставал быть беззащитным. А так как там собралось теперь Временное правительство, то он требовал теперь осады и штурма. По халатности Смольного положение теперь существенно изменилось.

Но Главный штаб по-прежнему оставался без всякой охраны… Часа через полтора-два Кишкин вернулся из штаба в Малахитовый зал, где заседали министры. Чем же они занимались в это время? Они составили и сдали в печать обращение к армии и к стране. Оно было весьма общего и расплывчатого содержания; политика перемешивалась со стратегией, а в результате министры, ссылаясь на ЦИК, требовали от фронта «решительного отпора изменнической агитации и прекращения бесчинств в тылу». Эта литература, конечно, годилась только от нечего делать…

Потом стали обсуждать, что же предпринять дальше. Разойтись ли или заседать тут? Решили, против двух, заседать тут, и притом непрерывно, впредь до окончательного разрешения кризиса.

Но о чем же разговаривать? Разговаривать не о чем. Разве только вести совершенно приватные беседы… Третьяков, сидя на диване, стал жаловаться и негодовать на то, что Керенский бежал и всех их предал. Другие возражали. Ну, зачем же такие резкие выражения!..

Вернувшийся Кишкин доложил: положение неопределенное. Помощник Пальчинский смотрел на дело более оптимистически: большевики не переходят в наступление; может быть, все дело ограничится угрозой; стягиваются главным образом красноармейцы; их, пожалуй, без большого труда можно будет разогнать.

Большевики действительно не наступали. В первом часу их цепи были все в прежнем виде и положении. Доступ в Зимний был свободен: его не осаждали. Министров даже посещали гости, хотя и скоро благоразумно удалялись (например, Набоков). Положение как будто все еще не было безнадежным…

Однако никаких активных действии «законная власть» не предпринимала. Во дворце и у дворца было шесть пушек и около тысячи людей. Может быть, для павловцев, только что извинявшихся перед военным министром вместо того, чтобы арестовать его, и для слабой цепи, стоявшей на Мойке, было достаточно одного удара? Полуфиктивный успех создал бы моральный перелом. Ведь гарнизон совершенно не был испытан, не видев никакого сопротивления. Устройте хоть демонстрацию! Дайте пару холостых выстрелов! Может быть, разбегутся так же, как в июльские дни. Неужели в Петербурге нет к услугам кадетов и биржевиков двух-трех лихих генералов или полковников, способных схватить военную ситуацию и использовать юнкеров? Невероятно! Однако не было предпринято никакого активного шага…

Между тем время было едва ли не упущено. Это надо было сделать тогда, когда писались воззвания, приказы самим себе и указы Сенату. А теперь, в первом часу, на Николаевской набережной стал высаживаться транспорт кронштадтцев. Вместе с ними на помощь крейсеру «Аврора» пришли из Кронштадта три или четыре миноносца и стали рядом на Неве, у Николаевского моста. Это была первая серьезная боевая сила Смольного, которая заведомо могла выдержать сопротивление и могла преодолеть его в активных операциях.

В Смольном же оценивали положение так. Когда без сопротивления были заняты важные пункты города, а цепи – soit dit[179] – были расположены не столь далеко от Зимнего и штаба, Военно-революционный комитет ударил в колокола. Уже в десять часов утра он написал и отдал в печать такую прокламацию «К гражданам России»: «Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, Военно-революционного комитета, стоящего во главе Петроградского гарнизона и пролетариата. Дело, за которое боролся народ – немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства – обеспечено. Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!..»

Приблизительно то же самое было послано по радио всей стране и фронту. Тут было еще добавлено, что «новая власть созовет Учредительное собрание», что «рабочие победили без всякого кровопролития».

На мой взгляд, все это было преждевременно. Временное правительство еще не было низложено. Оно еще существовало в качестве признанной официальной власти и организовало в столице оборону, а вне ее – подавление мятежа. В десять часов утра 25-го положение, на мой взгляд, ничем не отличалось от того, что было накануне и неделю назад. Пользуясь своим фактическим влиянием, Смольный вывел войска из казарм и разместил их в определенных пунктах города. Правительство, не пользуясь фактической властью, не могло этому воспрепятствовать ни накануне, ни неделю назад. Но низложено оно будет только либо тогда, когда оно будет в плену, либо тогда, когда оно перестанет признавать себя правительством и фактически откажется от власти. Сейчас, днем 25 октября, этого достигнуть труднее, чем накануне или неделю назад: глава правительства уехал в действующую армию устраивать поход на Петербург, а его коллеги окружены такой охраной, какой у них никогда в жизни не было… Стало быть, рано говорить о победе вообще, а о бескровной особенно…

В начале первого часа я шел в Мариинский дворец. Не могу вспомнить, откуда именно я шел. Но путь мой лежал через Невский и Мойку. На улицах было оживленно, но не тревожно, хотя все видели начавшееся «выступление»… Однако магазины частью были закрыты, частью закрывались. Банки, едва начав, кончали свои операции. Учреждения не работали. Может быть, тревога не замечалась потому, что «выступление» оказалось с виду совсем не страшным. Нигде не было по-прежнему ни свалки, ни пальбы.

На середине Мойки я уткнулся в цепь, заграждавшую дорогу. Что это была за часть, не знаю – «не мастер я полки-то разбирать». Может быть, тут были и пулеметы: глаз за революцию так привык к таким картинам, что не замечал этих страшных вещей. Но, во всяком случае, солдаты, скучая, стояли вольно и притом негусто. Не только для организованной воинской силы, но и для толпы эта цепь не была страшной. Деятельность ее заключалась в том, что она не пропускала прохожих.

Я, однако, проявил настойчивость. Тогда ко мне подлетел командир – из новых, выборный и доверенный. Я имел при себе разные документы, и в том числе синий членский билет Петербургского Исполнительного Комитета за подписью председателя Троцкого. Но я предъявил билет контрреволюционного Предпарламента, заявив, что я туда и иду. Это показалось командиру убедительным. Он не только охотно приказал пропустить меня, но предложил дать мне в провожатые солдата: ибо, по его расчетам, до Мариинского дворца меня должна была остановить еще одна цепь. От провожатого я отказался, и, насколько помню, больше меня не остановили. Командир же, отпуская меня, был не прочь побеседовать и говорил так:

– Непонятно!.. Приказали выступить. А зачем – неизвестно. Свои же против своих. Странно как-то…

Командир сконфуженно ухмылялся и, видимо, на самом деле не улавливал сути происходящего. Сомнений не было: настроение нетвердое; никакого настроения нет, такое войско драться не станет, разбежится и сдастся при первом холостом выстреле. Но некому было выстрелить.

Я подошел к Мариинскому дворцу. У подъезда-галереи стоял грузовик. А в самой галерее меня встретила группа матросов и рабочих, человек 15–20. Кто-то из них меня узнал. Обступили и рассказали, что они только что разогнали Предпарламент. Во дворце уже больше никого нет, и меня они туда не пустят. Но они меня не арестуют. Нет, я им не нужен. Членов ЦИК они вообще не тронут. А вот не знаю ли я, кстати, где Временное правительство? Они его искали в Мариинском дворце, но не нашли. Министров они бы обязательно арестовали, но только не знают, где они. А попадись им Керенский или кто-нибудь!.. Впрочем, беседа была вполне благодушная.

В Предпарламенте же без меня дело было так. Все произошло очень просто. Депутатов к полудню собралось немного. Вместе с журналистами они обменивались новостями. Занято одно, занято другое… Вдруг обнаружилось, что выключены телефоны Мариинского дворца. Смольный совсем хорошо воспринял вчерашний урок Зимнего… Кускова рассказывает в одном углу, как арестовали Прокоповича и повезли в Смольный, но не хотели арестовать ее. Авксентьев рассказывает в другом углу, что Керенский ненадолго поехал на фронт и скоро вернется.

Но заседание не начиналось. Совещались по углам фракции. Потом собрался расширенный «совет старейшин». Поставили, как всегда, роковой вопрос: что делать? Но решить не успели. Сообщили, что к Мариинскому дворцу подошли броневик, отряды Литовского и Кексгольмского полков и матросы гвардейского экипажа. Они уже расположились шпалерами по лестнице и заняли первую залу. Командиры требуют, чтобы помещение дворца было немедленно очищено.

Впрочем, солдаты не спешили и никакой агрессивности не проявляли. «Совет старейшин» успел наскоро обсудить новую ситуацию и выработать резолюцию для пленума. Затем «старейшины» явились в зал заседании, где виднелась сотня депутатов. Президент предложил постановить: 1) «совет республики» не прекратил, а временно прервал свою деятельность, 2) в лице своего «совета старейшин» «совет республики» входит в «Комитет спасения», 3) председателю поручается выпустить воззвание к народу, 4) депутатам не разъезжаться и собраться при первой возможности. Затем, конечно, был выражен протест против насилия, и, наконец, 56 голосов против 48 при двух воздержавшихся решили, уступая насилию, разойтись по домам.

Солдаты и командиры терпеливо ждали. Депутаты, выполнив свои. дела, стали расходиться…

Никакого эффекта и драматизма во всем этом, как видим, не было, так и говорили очевидцы. Вы скажете: термидорианцы проявили гораздо больше энергии и достоинства в день 18 брюмера. Но то была революционная буржуазия, и она всегда открыто исповедовала это. А у нас буржуазия с первого дня была в стане контрреволюции и всегда тщательно скрывала это. Правая часть Предпарламента вотировала против добровольного «временного» роспуска. Но на большее не пошла. Не те были традиции и не тот дух. Левая же часть при всем своем моральном возмущении находилась в политически трудном положении. С одной стороны, нельзя беспрекословно подчиниться приказу Смольного. С другой – нельзя плечо с плечом с генералом Алексеевым, без всяких разговоров отражать грудью натиск большевиков.

Пожалуй, самое интересное было при выходе депутатов, спускавшихся с великолепной лестницы между шпалерами матросов и солдат. Начальники отряда требовали депутатские билеты и с необыкновенной тщательностью рассматривали их – и наверху, и у самого выхода. Предполагали, что будут аресты. Кадетские лидеры уже были готовы ехать в Петропавловку. Но их пропускали с полнейшим, даже обидным равнодушием. Неискушенная новая власть исполняла только букву приказа, данного спустя рукава: арестовать членов Временного правительства. Но ни одного министра тут не было. Что тут делать? А ведь их очень нужно арестовать. Выпустив без внимания Милюкова, Набокова и Других козырей корниловщины, командиры набросились на правого меньшевика Дюбуа; в его документах значилось: товарищ министра труда. Один попался!.. Но возникли споры. Ведь это социалист, сидел в тюрьмах и т. д… Солдаты упирались: было очень нужно добыть министра. Но позвольте же, ведь этот Дюбуа в корниловские дни арестовал на фронте Гучкова! Перед этим не устояли и отпустили странного министра… Но где же остальные? Очень бы их нужно, и никто не знает, где они?..

Да, вот где они? Это хорошая загвоздка для Военно-революционного комитета.

От Мариинского дворца я отправился в Смольный… На Морской никакой цепи нет. У Невского, около арки, восходящей на дворцовую площадь, говорят, что у дворца прочно засели юнкера и будто бы стреляли. Я не слышал ни одного выстрела… Но ходили туда и сюда какие-то отрядики. На улицах становилось, кажется, все более оживленно. Винтовки могли начать стрелять сами. Но настроение не было боевое. Винтовки не стреляли.

В Смольный я попал около трех часов. Картина была в общем та же. Но людей было еще больше, и беспорядок увеличился. Защитников налицо было много, но сомневаюсь, чтобы защита могла быть стойкой и организованной.

По темному, заплеванному коридору я прямо прошел в Большой зал. Он был полон, и не было ни малейшего намека на порядок и благообразие. Происходило заседание. Троцкий председательствовал. Но за колоннами плохо слушали, и сновали взад и вперед вооруженные люди.

Когда я вошел, на трибуне стоял и горячо говорил незнакомый лысый и бритый человек. Но говорил он странно знакомым хрипловато-зычным голосом, с горловым оттенком и очень характерными акцентами на концах фраз… Ба! Это – Ленин. Он появился в этот день после четырехмесячного пребывания в «подземельях». Ну, стало быть, тут окончательно торжествуют победу.

Заседал опять Петербургский Совет. Открывая его до моего прихода, Троцкий среди аплодисментов, шума и беспорядка говорил так:

– От имени Военно-революционного комитета объявляю, что Временное правительство больше не существует. Отдельные министры подвергнуты аресту, другие будут арестованы в ближайшие дни или часы. Революционный гарнизон распустил собрание Предпарламента… Нам говорили, что восстание вызовет погром и потопит революцию в потоках крови. Пока все прошло бескровно. Мы не знаем ни одной жертвы. Я не знаю в истории примеров революционного движения, где были бы замешаны такие огромные массы и которые прошли бы так бескровно… Зимний дворец еще не взят, но судьба его решится в течение ближайших минут… В настоящее время Советам солдатских, рабочих, крестьянских депутатов предстоит небывалый в истории опыт создания власти, которая не знала бы иных целей, кроме потребностей рабочих, крестьян и солдат. Государство должно быть орудием масс в борьбе за освобождение их от всякого рабства… Необходимо установить контроль над производством. Крестьяне, рабочие и солдаты должны почувствовать, что народное хозяйство есть их хозяйство. Это основной принцип Советской власти. Введение всеобщей трудовой повинности – одна из ближайших наших задач.

Эти программные перспективы не совсем ясны и не более как агитация. Но не отражают ли они довольно смелого и быстрого движения вперед, к большевистскому социализму? По мере приближения к власти в голове Троцкого как будто происходил этот благодетельный процесс. Тривиально, но верно говорят: noblesse oblige…[180]

Затем Троцкий «представил» собранию Ленина и дал ему слово для доклада о власти Советов. Ленину устроили бурную овацию… Во время его речи я прошел вперед и с кем-то из знакомых стал за колоннами с правой от входа стороны. Я не очень хорошо слушал, что говорит Ленин. Кажется, меня больше интересовало настроение массы. Несмотря на широковещательные заявления Троцкого, я не замечал ни энтузиазма, ни праздничного настроения. Может быть, слишком привыкли к головокружительным событиям. Может быть, устали. Может быть, немножко недоумевали, что из всего этого выйдет, и сомневались, как бы чего не вышло.

– Ну что, товарищ Суханов? – раздался позади меня невысокий женский голос с чуть-чуть пришепетывающим выговором, – не ожидали вы, что такой быстрой и легкой будет победа?

Я обернулся. Позади меня стоял незнакомый мужчина с бородой, коротко остриженный, и протягивал мне руку. Основательно всмотревшись, а больше припомнив, кому принадлежит этот довольно приятный контральто, я наконец узнал Зиновьева. Он преобразился радикально.

– Победа? – ответил я ему. – Вы уже празднуете победу? Подождите же хоть немного. Ликвидируйте хоть Керенского, который поехал организовать поход против Петербурга… Да и вообще мы тут с вами едва ли вполне сойдемся…

Зиновьев молча смотрел на меня с минуту, а потом отошел шага на два в сторону. Ведь он только что высказывался и даже пытался вести кампанию против восстания — из опасения, что оно будет раздавлено. И вдруг дело идет так гладко! Но, с другой стороны, о Керенском и многом другом он действительно забыл и слишком поспешил поздравить чужого человека. В голове Зиновьева, несомненно, шло брожение.

– Нет, нет, я выступать сейчас не буду, – донесся до меня контральто в ответ на предложение посланца от президиума выступить перед Советом. А Ленин тем временем говорил:

– …Угнетенные массы сами создадут власть. В корне будет разбит старый государственный аппарат, и будет создан новый аппарат управления в лице советских организаций. Отныне наступает новая полоса в истории России, и эта третья русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма. Одной из очередных задач наших является необходимость немедленно закончить войну. Но для того чтобы кончить эту войну, тесно связанную с нынешним капиталистическим строем, – ясно всем, для этого необходимо побороть самый капитал. В этом деле нам поможет то всемирное рабочее движение, которое уже начинает развиваться в Италии, Германии, Англии… Внутри России громадная часть крестьянства сказала: довольно игры с капиталистами, мы пойдем с рабочими. Мы приобретем доверие крестьян одним декретом, который уничтожит помещичью собственность. Мы учредим подлинный рабочий контроль над производством. У нас имеется та сила массовой организации, которая победит все и доведет пролетариат до мировой революции. В России мы должны сейчас заняться постройкой пролетарского социалистического государства. Да здравствует всемирная социалистическая революция!

Программа новой власти, с которой ее глава обращается к своей гвардии, не очень ясна, но очень подозрительна. Подозрительна по явно сквозящему нежеланию считаться с двумя обстоятельствами. Во-первых, с текущими задачами государственного управления: разбить в корне весь старый государственный аппарат в отчаянных условиях войны и голода – это значит довершить разрушение производственных сил страны и не выполнить насущнейших задач мирного строительства, направленного к культурно-экономическому подъему трудящихся масс. Во-вторых, как же обстоит дело с общими основами научного социализма: построить (уже не только советское, но) «пролетарское, социалистическое государство» в мужицкой, хозяйственно распыленной, необъятной стране – это значит брать на себя заведомо невыполнимые обязательства, заведомо утопические задачи… Сейчас в устах Ленина, голова которого не переварила мешанины из Маркса и Кропоткина, в устах Ленина это пока еще неясно. Но крайне подозрительно.

А затем на трибуне с приветствием оказался Зиновьев.

– Мы находимся сейчас в периоде восстания, – сказал он, – но я считаю, что сомнений в его результате быть не может. Я глубочайше убежден, что громадная часть крестьянства станет на нашу сторону после того, как ознакомится с нашими положениями по земельному вопросу.

Поздравлял Совет также и Луначарский… Прений по докладу Ленина решили не устраивать. К чему омрачать торжество меньшевистскими речами? Прямо приняли резолюцию. В ней кроме всего хорошо нам известного было сказано так: «Совет выражает уверенность, что Советское правительство твердо пойдет к социализму, единственному средству спасения страны… Совет убежден, что пролетариат западноевропейских стран поможет нам довести дело социализма до полной победы…»

Очень хорошо! Мы уже быстро двигались к социализму. Но пока что председатель Троцкий сделал такое заявление:

– Только что получена телеграмма, что по направлению к Петрограду движутся войска с фронта. Необходима посылка комиссаров Петроградского Совета на фронт и по всей стране для осведомления о происшедшем широких народных масс.

Раздаются голоса с мест: «Вы предрешаете волю съезда!»… Троцкий расписывается под этим:

– Воля съезда предрешена огромным фактом восстания петроградских рабочих и солдат, происшедшего этой ночью. Теперь нам остается только развивать нашу победу.

Съезд должен был открыться только вечером. Но во всех фракциях шла хлопотливая подготовительная работа. Выбирали бюро, собирали своих членов, толковали о том, что делать перед лицом совершившегося факта. Иные начали официальные заседания фракций, иные пока вели приватные беседы. Но везде было возбуждение, везде разыгрывались страсти… Коридоры Смольного были наполнены не только оружием, но и высокой политикой.

В этот день было зарегистрировано 860 делегатов. Партийная принадлежность многих была не выяснена. Но значительное абсолютное большинство было у большевиков. Эсеры насчитывали около 200 человек. Но большинство из них оказались левыми. Кажется, крылья и не пытались столковаться между собой…

Меньшевиков того и другого толка было около 70 человек. На этот раз меньшевики разделились поровну; маленький перевес, если не ошибаюсь, был даже на стороне интернационалистов. Но тут расстояние между флангами было значительно меньше; были элементы нейтрально-болотного типа, и шли толки об общей платформе и совместном выступлении. Были горячие сторонники такого объединения. Однако пока до него еще не договорились. Я помню толчею, споры, калейдоскоп мнений, но не помню конкретных платформ… Делегатская масса была в растерянном состоянии. «Шла туда – не знала куда, хотела того – не знала чего»…

Затем, человек 25–30 было новожизненцев, объединенных интернационалистов. У этой «партии» не так давно состоялась всероссийская конференция, происходившая в помещении редакции нашей газеты. В конце концов эта группа не только приобретала право гражданства, но и шансы на полезное будущее. Она росла за счет банкротства меньшевизма. Но у нее был большой изъян: не было лидеров. Ее центральное бюро состояло главным образом из членов нашей редакции, отчасти непригодных, отчасти не склонных к политическому лидерству… Сейчас, в Смольном, фракцией новожизненцев руководил Авилов.

Наконец, избирался десяток представителей прочих партий. Но о них говорить нечего. А в общем левые, интернационалистские фракции, бывшая советская оппозиция, составляли подавляющее большинство съезда. Некогда всемогущий советский блок, разъединенный внутренней ржавчиной, представлял сейчас гораздо более ничтожную величину, чем была кучка большевиков в кадетском корпусе на первом съезде… Видимо, надо было иметь не только несчастную судьбу, но и особое искусство, чтобы так позорно промотать, в такой срок развеять по ветру такую огромную силу.

Темнело, когда я выбрался из кутерьмы Смольного. Я пошел домой. В эти дни я покинул свою Карповку и переехал на Шпалерную, ближе к редакции, к советско-смольным сферам и… к Учредительному собранию, для которого был уже почти готов Таврический дворец. Я пошел домой, чтобы пообедать в перспективе нового ночного бдения в Смольном. Очень характерный факт – этот мой обед с огарком свечки в квартире, еще совсем не приспособленной для жилья. В былое время среди подобных событий мне не могла бы прийти в голову странная мысль: уйти хотя бы на два часа из самого пекла, чтобы сесть за обед. А сейчас эта мысль довольно легко пришла мне в голову. Дело было – не у одного меня – в притуплении остроты восприятия. Очень привыкли ко всяким событиям. Ничто не действовало. Но вместе с тем давало себя знать и ощущение бессилия. Конечно, что-нибудь надо делать, нельзя не бороться. Но это имеет так мало значения! Арена занята почти полностью. Ход событий предрешен вулканическим извержением наших черноземных недр и монополистами момента.

А события шли своим чередом. Уже вечерело, когда доступ в Зимний был прекращен. Прокопович, освобожденный из-под ареста, не мог уже попасть туда. Около дворца стояла большая толпа, которая смешивалась с отрядами красноармейцев. Сомкнулись ли наконец цепи солдат – не знаю. Кажется, ко дворцу были двинуты только более надежные элементы: матросы и рабочие. Но ни правильной осады, ни попыток штурма все не было. Вообще никакие боевые действия не начинались.

Что поделывали министры?.. Кишкин опять ушел в Главный штаб. Остальные «пребывали на своем посту» в Малахитовом зале… Но зачем же, наконец? И что же они там делали?

Один из министров, Малянтович, в своих интереснейших воспоминаниях об этом дне пишет: «…в огромной мышеловке бродили, изредка сходясь все вместе или отдельными группами на короткие беседы, обреченные люди, одинокие, всеми оставленные… Вокруг нас была пустота, внутри нас пустота, и в ней вырастала бездумная решимость равнодушного безразличия…» Иные усиленно звонили по телефону – больше личным друзьям. Искали Авксентьева, но не нашли.

Очень интересовались, что же делают для их спасения меньшевистско-эсеровские лидеры. Министрам сообщали, что идут партийные заседания, что все партии высказываются против большевиков, что большевики «изолируются». И…

Вы полюбопытствуйте, читатель, загляните в воспоминания Малянтовича. Только тогда вы оцените все очаровательное остроумие этого господина. Он совершенно бесподобен в своей горькой иронии по поводу того, как их покинули и предали люди, обязанные грудью стать на их защиту. Одна демократическая организация за другой – плачет он – привели в действие свои говорильни и «изолируют» большевиков во фракциях, в городской думе, в «Комитете спасения», на советском съезде. Будет, видите ли, общая резолюция. О, сколько мужества, решимости, страсти проявляют эти подлинные защитники демократии… пока им, министрам, готовят расстрел или Петропавловскую крепость…

Министру юстиции в тот роковой день было так обидно, что даже много спустя, в день писания воспоминаний, он не смог заметить, как это было смешно… Этот самый Малянтович при образовании злосчастной последней коалиции «присоединился к программе промышленников», главный пункт которой состоял в том, чтобы получить всю полноту власти в полную независимость от всяких органов демократии. Получили, как желали. У этих министров была в руках вожделенная полнота власти. А демократическим органам дали «пинка» и отшвырнули их на естественный шесток «частных организаций»… И теперь с пустотой внутри и вокруг они бродят по своей «мышеловке», не ударяя палец о палец во исполнение взятого на себя долга, в горечи и обиде на неблагодарных, ленивых и лукавых рабов, в глубоком убеждении, что дело их защиты не есть их собственное дело, а прямая обязанность советских меньшевиков и эсеров!..

– Что грозит дворцу, если «Аврора» откроет огонь?

– Он будет обращен в кучу развалин, – компетентно сообщает коллегам адмирал Вердеревский.

И снова бродят министры в «бездумной решимости равнодушного безразличия».

Министр земледелия Маслов написал и послал друзьям записку, которую называет «посмертной»: он, министр Маслов, умрет с проклятием по адресу демократии, которая послала его в правительство, а теперь оставляет без защиты.

Но каков же, наконец, смысл, какова идея этого сидения министров – в полной праздности и предсмертной тоске, под ненадежной охраной тысячи человек, готовых разрядить свои пушки и винтовки по российским гражданам, залив кровью Дворцовую площадь? Заключается ли эта идея в физической защите Коновалова, Третьякова, Малянтовича, Гвоздева и прочих? По-видимому, нет. Ведь министры даже по окончании всех своих дел, после написания всех приказов, указов и прокламаций могли тысячу раз разойтись по таким местам, где они были бы в полнейшей безопасности.

Нет, тут были идейные, политические соображения. Правительство должно остаться на посту; ему вручена верховная власть, которую оно может передать только Учредительному собранию; очистить же место для мятежников оно не может… Очень хорошо. Однако это предполагает не состояние праздности, а активнейшие действия, направленные к поражению врага. Если, допустим, для этого нет объективной возможности, то, казалось бы, необходимо сделать то, что всегда в минуты внешней или внутренней опасности делали все правительства от сотворения мира. Надо, оставаясь правительством и никому не сдавая власти, бежать в Версаль, то есть в Ставку, в Лугу или в какую-нибудь другую временную резиденцию. Пусть там в качестве правительства, хотя бы в бездействии, отсиживаются юстиция, призрение, просвещение, дипломатия, промышленность и торговля, пока говорят пушки. Ведь могучий враг – Смольный по своей халатности и неловкости открыл для этого полную возможность.

Но нет, министры остались в самом пекле, на съедение могучему врагу и ждут смерти – в качестве правительства! Ну хорошо… Но ведь на этой нелепой, почти безнадежной позиции предстояло что-нибудь одно: либо признать ее безнадежной и сдаться большевистской силе, либо считать ее не безнадежной и защищать ее своей силой.

Сдаться нельзя, пишет от имени всех своих коллег министр Малянтович: достоверно неизвестно, на чьей стороне сила, и ведь Керенский может выручить. Сдаться – это может означать, что правительство без крайности бежит с поста… Ну, тогда защищаться, отбиваться до выручки или до поражения. Защищаться тоже нельзя: достоверно неизвестно, имеются ли шансы у министров; может быть, у большевиков заведомый перевес силы; тогда произойдет бессмысленное кровопролитие и выйдет, что оно происходит только для личной защиты, а правительство, как таковое, могло на законном основании уступить силе и до кровопролития.

Ну, так как же быть? Как же рассуждали министры в течение долгих, долгих часов рокового дня? Ведь тысяча человек казаков, юнкеров и ударниц со своими пушками были готовы во всяком случае учинить огромное кровопролитие – раньше, чем разбежаться. Надо было дать им определенный приказ…

Начальник охраны дворца Пальчинский дал им приказ стойко защищаться. Но юнкера желали поговорить с самим правительством. Около семи часов вечера они пришли и спросили: что прикажете делать? Отбиваться? Мы готовы до последнего человека. Уйти домой? Если прикажете, мы уйдем. Прикажите, вы – правительство.

И министры сказали: так и так, мы не знаем, мы не можем приказать ни того ни другого. Решите сами – защищать нас или предоставить нас собственной участи. «Мы не лично себя защищаем, мы защищаем права всего народа и уступим только насилию… А вы за себя решите: связывать или не связывать вам с нами свою судьбу».

Так сказало правительство. Оно уже с утра делало все самое худшее, самое недостойное и нелепое из возможного. И сейчас, отдавая последний приказ около семи часов вечера, избрало самое худшее, нелепое и преступное… Министры не понимали того, что сейчас же поняли юнкера: не отдавая никакого приказа, отсылая к личной совести, к частному усмотрению юнкеров, министры перестали быть правительством. Так, как говорили они со своей армией, не может говорить никакая власть. Так могут говорить только частные люди.

Но ведь вместе с тем они агитировали и апеллировали к совести своей армии, говоря о «правах народа» и т. п. Самим фактом своего сидения они поощряли и вынуждали остаться на постах тех честных людей, которые им верили как законной власти. Этим самым министры готовили своими руками бессмысленное кровопролитие.

Смысл, идея праздного, пассивного сидения в Малахитовом зале заключалась в том, чтобы остаться на своем посту и избежать крови. И правительство, осуществляя эту идею, сбежало с поста и организовало бессмысленное побоище.

Юнкера пошли обсуждать странные и непонятные министерские речи. Их молодым солдатским головам предстояло решить основную проблему политики в труднейший момент. Эту миссию возложило на них сбежавшее от своих обязанностей правительство…

Но пока юнкера совещались, из Главного штаба снова пришел Кишкин. Он получил ультиматум от Военно-революционного комитета и приглашал министров обсудить его. Военно-революционный комитет давал Временному правительству 20 минут срока для сдачи. После этого будет открыт огонь с «Авроры» и из Петропавловской крепости. Однако с момента получения ультиматума прошло более получаса… Министры быстро решили совсем не отвечать на ультиматум. Может быть, это пустая словесная угроза. Может быть, у большевиков нет сил и они прибегают к хитрости… Решили не сдаваться. Отпустили парламентера с заявлением, что никакого ответа не будет.

А сами в ожидании обстрела перешли в другое помещение. Малахитовый зал, который смотрит на Неву недалеко от угла, ближайшего к Николаевскому мосту, был как раз под обстрелом и «Авроры», и Петропавловки. В огромном дворце было сколько угодно гораздо более удобных помещений, где министров можно было бы искать и не находить две недели… Перешли в комнату, которую Малянтович, по слухам, называет кабинетом Николая II.

Но по его описанию – насколько я знаю эту часть дворца, – я скорее признал бы эту комнату бывшей столовой Александра II, некогда взорванной Халтуриным. Вход в эту комнату, по словам Малянтовича, лежит из «коридора-зала» через другую, меньшую комнату. «Коридор-зал» – это, по-видимому, так называемый «темный коридор» – очень широкий; он идет от комнат, выходящих на Дворцовую площадь (в них был лазарет) к круглой ротонде, имеющей выход в Малахитовый зал. По этому пути налево из «темного коридора» ближе к Неве расположены комнаты Николая II, но они – и кабинет в том числе – смотрят (через сад) на Адмиралтейство. Ближе к Дворцовой площади по той же линии расположены покои Александра II, но одна из его комнат, столовая, лежит направо из «темного коридора» и смотрит во двор. Очевидно, в ней и расположились министры.

Юнкера внутри дворца расположились частью в «темном коридоре», частью на лестницах, ведущих из него в нижний этаж к Салтыковскому подъезду (в сад), к Собственному и к Детскому подъездам (на набережную) и во двор, уставленный поленницами дров. Извне же охрана прилепилась к дворцу со всех сторон. Где стояли пушки и пулеметы – не знаю.

Атаковать дворец, чтобы захватить правительство, можно было также с разных сторон. Но больше всего шансов было подвергнуться штурму со стороны двора, смотрящего чугунными воротами на Дворцовую площадь. Эта огромная площадь, как и набережная, как и площадь Адмиралтейства, были наполнены толпой.

Из темноты слышались одиночные ружейные выстрелы. Они становились чаще. Но никакой попытки штурма все еще не было…

Кишкин около восьми часов собрался снова идти в штаб. Но сообщили новость: штаб, то есть соседний дом на Дворцовой площади, занят неприятелем. Штаб до сих пор не охранялся ни единой душой. Кто и что там делал целый день, неизвестно. В Смольном тоже не знали этого. Может быть, о положении дел в штабе доложил парламентер, приносивший ультиматум. Тогда пришли 5-10 большевиков и заняли Главный штаб Республики… начальник всех вооруженных сил столицы доктор Кишкин остался в Зимнем.

Однако почему же не выполняется ультиматум? Почему не стреляет Петропавловка?.. Ультиматум еще с утра написал Антонов, и он же сейчас лично хлопотал в крепости о том, чтобы немедленно начать обещанный обстрел Зимнего. Но в самый критический момент военные люди Петропавловки ему докладывают, что стрелять никак нельзя. Причин много: снаряды не подходят к пушкам, нет какого-то масла, нет каких-то панорам. В ответ на возражения одна причина сменяет другую. Ясно, что ни одна не действительна. Все – фиктивны. Просто артиллеристы не хотят стрелять… Митинг – это одно, а активные действия – другое. Ни убеждения, ни настроения нет налицо.

Однако как же быть? Ведь отсюда могут произойти большие неприятности. Было с утра условлено, что по сигналу Петропавловки начнет стрелять холостыми «Аврора». Антонов дал приказ выпалить из сигнальной пушки (по которой петербуржцы ежедневно в полдень проверяют свои часы). Но сейчас не полдень, и сигнальная пушка не стреляет. Около нее суетятся, возятся… Не стреляет!

Прошел час, полтора после крайнего срока ультиматума. Антонов зачем-то скачет на автомобиле к Зимнему и попадает в Главный штаб. Вокруг дворца учащаются выстрелы. Но молчат и Петропавловка, и «Аврора».

Министры ждали… Загасили верхний свет. Только на столе горела лампа, загороженная от окна газетой. Кто сидит, кто полулежит в креслах, кто лежит на диване. Короткие, негромкие фразы коротких бесед…

Шел девятый час. Вдруг раздался пушечный выстрел, за ним другой… Кто стреляет? Это охрана министров по напирающей толпе.

– Вероятно, в воздух, для острастки, – компетентно разъяснил адмирал Вердеревский.

Опять говорили по телефону, который – не в пример штабу и Мариинскому дворцу – до конца не был выключен. Говорили с городской думой, соединялись с окрестностями. Откуда-то сообщили, что к утру придут казаки и самокатчики. Что ж, может быть, до утра продержатся! Вот только не дали приказа защищаться…

Вдруг раздался пушечный выстрел – совсем иного тембра. Это – «Аврора». Минут через 20 вошел Пальчинский и принес осколок снаряда, попавшего во дворец. Вердеревский компетентно разъяснил: с «Авроры». И положили осколок на стол в виде пепельницы.

– Это для наших преемников, – сказал кто-то из обреченных, но не сдающихся людей.

Снова вошел Пальчинский и сообщил: казаки ушли из дворца, заявив, что им тут нечего делать. По крайней мере, они не знают и не понимают, что им делать тут… Ну что ж, ушли так ушли! В полутемной комнате, где сидели министры, ничто не изменилось. Шел десятый час. Какие-то ружейные выстрелы слышались все чаще.

Вероятно, было около восьми часов, когда я снова пришел в Смольный. Кажется, беспорядок и толкотня еще увеличились… При входе я встретил старика Мартынова, из нашей фракции.

– Ну что?

– Заседает фракция. Конечно, уйдем со съезда…

– Что такое? Как уйдем со съезда?.. Наша фракция?

Я был поражен как громом. Мысль о чем-либо подобном мне не приходила в голову. Такого рода мнение – о необходимости уйти со съезда – я слышал и днем от кого-то из правых меньшевиков. Считалось возможным, что правые применят специфическую большевистскую тактику и подвергнут съезд бойкоту. Но для нашей фракции такая возможность представлялась мне совершенно исключенной. Я допускал любой выход, но не этот.

Во-первых, съезд был совершенно законным, и его законности никто не оспаривал. Во-вторых, съезд представлял самую подлинную рабоче-крестьянскую демократию и надо сказать, что немалая часть его состояла из участников первого, июньского съезда, из членов кадетского корпуса. Из той сырой делегатской массы, которая шла некогда за меньшевистскими патриотами, многие были соблазнены Лениным, а правые эсеры в большинстве стали если не большевиками, то левыми эсерами… В-третьих, спрашивается: куда же уйдут с советского съезда правые меньшевики и эсеры? Куда уйдут они из Совета?

Ведь Совет – это сама революция. Без Совета она никогда не существовала и могла ли она существовать? Ведь в Совете, боевом органе революции, всегда были организованы и сплочены революционные массы. Куда же уйти из Совета? Ведь это значит формально порвать с массами и с революцией.

И почему? Зачем?.. Потому, что съезд объявит власть Советов, в которой ничтожному меньшевистско-эсеровскому меньшинству не будет дано места! Я сам признавал этот факт роковым для революции. Но почему это связывается с уходом из представительного верховного органа рабочих, солдат и крестьян? Ведь «коалиция» была большевикам не меньше ненавистна, чем Советская власть старому советскому блоку. Ведь большевики недавно, в эпоху диктатуры «звездной палаты», представляли собой такое же бессильное меньшинство, как теперь меньшевики и эсеры. Но ведь они не делали, не могли делать выводов, что им надо уйти из Совета.

Старый блок не мог переварить своего падения и большевистской диктатуры… В Предпарламенте и в коалиции – другое дело. С буржуазией и с корниловцами можно, а с рабочими и крестьянами, которых они своими руками бросили в объятия Ленина, – с ними нельзя.

Единственный аргумент, который пришлось слышать от правых: большевистская авантюра будет ликвидирована не нынче завтра; Советская власть не продержится дольше нескольких дней, и большевиков в такой момент надо изолировать перед лицом всей страны; их надо бить сейчас всеми средствами и загнать их в угол всеми бичами и скорпионами.

Я также был убежден, что власть большевиков будет эфемерна и кратковременна. Большинство их самих тогда было убеждено в том же. Изолировать их позицию и противопоставить ей идею единого демократического фронта я также считал полезным и необходимым. Но почему для этого надо уйти? Мало того, каким образом этого можно достигнуть, уйдя из Совета, от организованных масс, от революции? Этого можно достигнуть только на арене советской борьбы.

Но дело в том, что большевистской позиции противопоставлялся не единый демократический фронт. Меньшевики и эсеры, по крайней мере их лидеры, сегодня, как и вчера, противопоставляли Советской власти все ту же коалицию …Это, конечно, в значительной степени меняло дело. Если вчера это была слепота, то сегодня это – фактически – определенная корниловщина. Это программа буржуазной диктатуры на развалинах большевистской власти. Только так сейчас могла быть реставрирована коалиция. Если так, то тут, конечно, не до Советов, не до революции и не до масс. Если так, то аргументация в пользу ухода со съезда имеет свои резоны и кажется не такой бессмысленной.

Однако ведь так рассуждать могли только некоторые правые советские элементы, вчерашние сторонники коалиции. Но какое отношение все это могло иметь к нашей фракции?.. Авксентьев и Гоц уйдут из Совета туда, где будет буржуазия. Уйдут хотя бы в этот несчастный «Комитет спасения», который должен взять на себя ликвидацию большевистского предприятия – «без буржуазии, силами одной демократии». Допустим, туда же, держась по традиции скопом, вслед за Авксентьевым уйдет из Совета Дан. Но куда уйдет Мартов? Куда пойдем мы – сторонники диктатуры демократии, противники коалиции, спаянные с пролетариатом и его боевой организацией? Нам идти некуда, мы должны погибнуть, оторвавшись от советской почвы, как гибнет улитка, оторванная от своей раковины.

Я не формулировал всего этого после встречи с Мартыновым, среди суеты и гомона Смольного. Но все это давно сидело прочно в моем сознании. Сообщение Мартынова меня совершенно ошеломило. Я бросился искать фракцию, и в частности Мартова. Фракция сейчас не заседала, и Мартова налицо не было. Но мне сообщили, что среди нас много сторонников ухода, и Мартов, хотя и не очень решительно, также склонен последовать примеру Дана и Авксентьева. Ну, плохо дело!

Мое возмущение разделяли многие – не только левая часть предпарламентской фракции, но и провинциалы… Окончательного решения фракция еще не вынесла. Заседание было совместное с правыми. У нас же – на чьей стороне будет большинство – еще неизвестно. Надо было собирать фракцию.

Но до открытия съезда, по-видимому, было еще не близко. Вместо заседания фракции я должен был сейчас же отправиться в качестве ее представителя в междуфракционное совещание – по делам внутреннего распорядка съезда. Говорили, насколько помню, о составе президиума, о программе съезда, но, кажется, затрагивали и какие-то более принципиальные пункты: я смутно вспоминаю довольно горячие прения, в которых я принимал участие. Большевики прислали на это совещание своего будущего большого сановника, «государственного секретаря», потом государственного контролера и одновременно подручного большевистского Фуше, а пока что новоиспеченного революционера некоего Аванесова. Очень грубый, но не хватающий с неба звезд человек с черными как смоль волосами и низким лбом, он своим тяжело-мрачным взглядом исподлобья, может быть, не прочь был копировать Сен-Жюста, но у него выходил только околоточный надзиратель… Этот Аванесов неповоротливо и упорно ставил тогда какие-то ультиматумы. Но в чем именно была суть дела, к чему пришло это междуфракционное совещание, я припомнить не могу.

Как только оно кончилось, я с несколькими единомышленниками сейчас же созвал фракцию меньшевиков-интернационалистов. Она собралась в незнакомой большой комнате – не там, где всегда собирались меньшевики (№ 24), а примерно напротив. Около примитивного стола с простыми скамьями столпилось что-то очень много людей. Вероятно, было немало из официальных меньшевиков, а может быть, и из новожизненцев, и из левых эсеров, которые старались держаться в контакте с нами. Кажется, Мартов подоспел к концу. По вопросу об уходе он колебался и извивался. Но из его ближайших подручных людей были определенные сторонники ухода. Если не ошибаюсь, в этом заседании на правах интернационалиста горячо выступал за уход Абрамович. Но мы, левые, боролись честно и не уступали.

Стало известно, что меньшевистский Центральный Комитет постановил «снять с партии ответственность за совершенный военный переворот, не принимать участия в съезде и принять меры к переговорам с Временным правительством о создании власти, опирающейся на волю демократии». Кроме того, меньшевистский Центральный Комитет постановил образовать «комиссию из меньшевиков и эсеров для совместной работы по вопросам общественной безопасности…» Разумеется, правые эсеры также решили покинуть съезд.

Эти известия различно подействовали на членов нашего совещания. Одни отшатнулись вправо – по мотивам сплоченности и дисциплины. Другие, напротив, воочию увидели во всем этом банкротство правых и полный их разрыв с революцией; возможность солидаризации с этими элементами была для них исключена, и это укрепило их левую позицию…

В общем, определенного решения относительно ухода принято не было. Мартов отвел дело несколько в сторону, предложив такой выход: фракция требует от съезда согласия на образование демократической власти из представителей всех советских партий; впредь до выяснения результатов соответствующих партийных переговоров съезд прерывает свои занятия… Большинство голосов остановились на этом. Вопрос об уходе был отложен: он будет своевременно поставлен и решен в зависимости от хода дел.

Делегаты нервно бегали по фракциям и коридорам, собирались в кучки, загораживая проход, сплошной толпой стояли в буфете. Всюду мелькали винтовки, штыки, папахи. Усталая охрана дремала на лестнице; солдаты, матросы, красногвардейцы сидели на полу коридора, прижавшись к стенам. Было душно, грязно… Съезд открывался далеко не в торжественной обстановке; он открывался среди огня и, казалось, среди самой спешной и черной деловой работы.

Только к одиннадцати часам стали звонить и созывать в заседание. Зал был уже полон все той же серой, черноземной толпой… Бросалась в глаза огромная разница: Петербургский Совет, то есть, в частности, его рабочая секция, состоявшая из Петербургских середняков-пролетариев, в сравнении с массой второго съезда казалась римским сенатом, который древний карфагенянин принял за собрание богов. С такой массой, с авангардом петербургского пролетариата, кажется, на самом деле можно соблазниться попыткой просвещать старую Европу светом социалистической революции. Но этот несравненный тип есть исключение в России. Рабочий-москвич отличается от петербургского пролетария, как курица от павлина. Но и москвич, мне знакомый не меньше, чем петербуржец, не ударит лицом в грязь и шит не лыком… Тут же, на съезде, зал заполняла толпа совсем иного порядка. Из окопов и из медвежьих углов повылезли совсем сырые и темные люди; их преданность революции была злобой и отчаянием, а их «социализм» был голодом и нестерпимой жаждой покоя. Это был неплохой материал для экспериментов, но эксперименты с ним были рискованны.

Зал был полон этими мрачными равнодушными лицами и серыми шинелями. Через густую толпу, стоявшую в проходе, я пробирался вперед, где для меня должно было быть занято место. В зале не то было опять темновато, не то клубы табачного дыма заслоняли яркий свет люстр между белыми колоннами… На эстраде не в пример вчерашней пустоте толпилось гораздо больше людей, чем допускали элементарный порядок и организованность… Я искал глазами Ленина, но, кажется, его не было на эстраде… Я добрался до своего места в одном из первых рядов, когда на трибуну вошел Дан, чтобы открыть съезд от имени ЦИК.

За всю революцию я не помню более беспорядочного и сумбурного заседания. Открывая его, Дан заявил, что он воздержится от политической речи: он просит понять это и вспомнить, что в данный момент его партийные товарищи, самоотверженно выполняя свой долг, находятся в Зимнем дворце под обстрелом.

У Аванесова в руках был готовый список президиума. Но представители меньшевиков и эсеров заявляют, что они отказываются участвовать в нем. От имени нашей фракции кто-то сделал заявление, что мы «пока воздерживаемся» от участия в президиуме, впредь до выяснения некоторых вопросов. Президиум составляется из главных большевистских лидеров и из шестерки левых эсеров. Они едва рассаживаются – от тесноты и беспорядка на эстраде… В течение всего съезда председательствует Каменев. Он оглашает порядок дня: 1) об организации власти, 2) о войне и мире, 3) об Учредительном собрании…

Слова о порядке дня требует Мартов.

– Прежде всего надо обеспечить мирное разрешение кризиса. На улицах Петербурга льется кровь. Необходимо приостановить военные действия с обеих сторон. Мирное решение кризиса может быть достигнуто созданием власти, которая была бы признана всей демократией. Съезд не может оставаться равнодушным к развертывающейся гражданской войне, результатом которой может быть грозная вспышка контрреволюции.

Выступление Мартова встречается шумными аплодисментами очень большой части собрания. Видимо, многие и многие большевики, не усвоив духа учения Ленина и Троцкого, были бы рады пойти именно по этому пути. Ленин же с Троцким ныне были вполне единодушны. Мы ведь хорошо помним различия между ними на первом советском съезде и много позже. Теперь, в октябре, Троцкий, испытывая рецидив своих идей 1905 года, неудержимо полетел в раскрытые объятия Ленина и слился с ним вполне. Большевистская масса еще недостаточно понимала великие идеи своих вождей и довольно дружно аплодировала Мартову.

К предложению Мартова присоединяются новожизненцы, фронтовая группа, а главное – левые эсеры… От имени большевиков отвечает Луначарский: большевики ровно ничего не имеют против, пусть вопрос о мирном разрешении кризиса будет поставлен в первую очередь. Предложение Мартова голосуется. Против – никого.

Никакого риска для большевиков тут нет. На съезде, как и в столице, они – хозяева положения. Но все же дело оборачивается довольно благоприятно… Ленин и Троцкий, идя навстречу своей собственной массе, вместе с тем выбивают почву из-под ног правых: уходить со съезда, когда большинство согласилось вместе обсудить основные вопросы, считавшиеся уже предрешенными, – это не только кричащий разрыв с Советом и с революцией ради все тех же старых, дрянных, обанкротившихся, контрреволюционных идей; это уже просто бессмысленное самодурство контрреволюционеров. Если меньшевики и эсеры уйдут сейчас, то они поставят крест на самих себе и бесконечно укрепят своих противников… Надо думать, правая сейчас этого не сделает, и съезд при колеблющемся большинстве станет на правильный путь создания единого демократического фронта.

Но меньшевики и эсеры это сделали. Ослепленные контрреволюционеры не только не видели контрреволюционности своей линии, но и не замечали совершенной абсурдности, недостойной ребячливости своих действий… После того как было принято предложение Мартова, но раньше, чем его начали обсуждать, от имени меньшевистской фракции выступил ее представитель – будущий большевистский сановник и канцелярский буквоед Хинчук:

– Единственный выход – начать переговоры с Временным правительством об образовании нового правительства, которое опиралось бы на все слои… (в зале поднимается страшный шум, возмущены не только большевики, оратору долго не дают продолжать)… Военный заговор организован за спиной съезда. Мы снимаем с себя всякую ответственность за происходящее и покидаем съезд, приглашая остальные фракции собраться для обсуждения создавшегося положения.

Это блестящее выступление сейчас же оборачивает настроение против «соглашателей». Большевистская масса сжимается вокруг Ленина. Негодование выражается очень бурно. Слышны крики:

– Дезертиры!.. Ступайте к Корнилову!.. Лакеи буржуазии!.. Враги народа!..

Среди шума на трибуне появляется эсер Гендельман и от имени своей фракции повторяет то же заявление… Настроение в зале еще поднимается. Начинаются топот, свист, ругань.

На трибуне Эрлих: он присоединяется от имени Бунда к эсерам и меньшевикам… Зал начинает выходить из берегов. «Чистые» уходят небольшими группками, но это почти незаметно. Их провожают свистом, насмешками, бранью… Подобие порядка окончательно исчезает. На эстраде, где остается Мартов за невозможностью выбраться и передвигаться, толпа навалилась на плечи членам президиума. Скоро она так окружит оратора, что не будет видно, кто говорит.

«Чистые» ушли… Что же, теперь без них будет обсуждаться предложение Мартова? Теперь это утеряло львиную долю своего смысла. Но, кажется, пока и не до этого. Градом посыпались «внеочередные заявления» от имени всяких организаций и от имени самих ораторов… Пресловутый правый меньшевик Кучин, всегда выпускаемый от имени фронта, также обвиняет большевиков в противонародном военном заговоре и также со своей «фронтовой группой» покидает съезд. Его, по обыкновению, сейчас же разоблачают: он был избран в армейский комитет восемь месяцев назад и уже полгода не выражает мнения армии. Фронт идет вместе с большинством съезда. Кроме фронтового меньшевика выступал фронтовый эсер. Но собрание уже начинало терять терпение.

Вышел Абрамович «от группы Бунда». Во-первых, он повторяет Эрлиха. Во-вторых, сообщает: начался обстрел Зимнего дворца; меньшевики, эсеры, крестьянский ЦИК и городская дума решили идти к Зимнему и подставить себя под пули.

Это очень эффектно и драматично, но решительно не вызывает сочувствия. Среди шума выделяются насмешки, частью грубые, частью ядовитые… Однако до сих пор у нас в революции все же стреляли не каждый день. На очень многих сообщение Абрамовича произвело тягостное впечатление. Но его рассеял Рязанов, заявивший от имени Военно-революционного комитета:

– Часа полтора тому назад к нам явился городской голова и предложил взять на себя переговоры между Зимним дворцом и осаждающими. Военно-революционный комитет послал своих представителей. Таким образом, он делает все, чтобы предупредить кровопролитие.

Рязанов известен всем как человек, не склонный к кровопролитию. Ему верят… Но когда же начнется обсуждение предложения Мартова?

Его, по-видимому, начинает сам Мартов, когда получает слово среди бесконечной серии внеочередных заявлений.

– Сведения, которые здесь поступают… – начинает он.

Но собрание, которое час назад единогласно приняло его предложение, теперь уже раздражено против всякого вида «соглашателей». Мартова прерывают:

– Какие сведения? Что вы нас пугаете? Как вам не стыдно!.. Мартов довольно подробно развивает мотивы своего предложения. А затем вносит резолюцию: съезд должен принять постановление о необходимости мирного разрешения кризиса путем образования общедемократического правительства и избрать делегацию для переговоров со всеми социалистическими партиями…

С ответом Мартову выступает Троцкий, который стоит рядом с ним в толпе, переполняющей эстраду. У Троцкого в руках готовая резолюция. Сейчас, после исхода правых, его позиция настолько же прочна, насколько слаба позиция Мартова.

– Восстание народных масс, – чеканит Троцкий, – не нуждается в оправдании. То, что произошло, это восстание, а не заговор. Мы закаляли революционную энергию петербургских рабочих и солдат. Мы открыто ковали волю масс на восстание, а не на заговор… Народные массы шли под нашим знаменем, и наше восстание победило. И теперь нам предлагают: откажитесь от своей победы, идите на уступки, заключите соглашение. С кем? Я спрашиваю: с кем мы должны заключить соглашение? С теми жалкими кучками, которые ушли отсюда или которые делают это предложение. Но ведь мы видели их целиком. Больше за ними нет никого в России. С ними должны заключить соглашение как равноправные стороны миллионы рабочих и крестьян, представленных на этом съезде, которых они не первый и не в последний раз готовы променять на милость буржуазии. Нет, тут соглашение не годится. Тем, кто отсюда ушел и кто выступает с предложениями, мы должны сказать: вы – жалкие единицы, вы – банкроты, ваша роль сыграна и отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории…

– Тогда мы уходим! – крикнул с трибуны Мартов среди бурных рукоплесканий по адресу Троцкого.

Нет, позвольте, товарищ Мартов!.. Речь Троцкого, конечно, была ярким и недвусмысленным ответом. Но гнев на противника и состояние аффекта Мартова еще не обязывают фракцию к решающему и роковому акту… Мартов в гневе и аффекте стал пробираться к выходу с эстрады. А я стал в экстренном порядке созывать на совещание свою фракцию, рассеянную по всему залу.

В это время Троцкий читает резкую резолюцию против «соглашателей» и против их «жалкой и преступной попытки сорвать Всероссийский съезд»; «это не ослабляет, а усиливает Советы, очищая их от примесей контрреволюции»…

Мы собрались в комнате меньшевиков. А в Большом зале продолжались ненужные внеочередные заявления. Усталость, нервность и беспорядок все возрастали. При выходе мы слышали заявление от имени большевистской фракции городской думы:

– Думская фракция большевиков явилась сюда, чтобы победить или умереть вместе со Всероссийским советским съездом.

Зал рукоплескал. Но ему начинало надоедать все это… Было около часа ночи.

В эти же часы, когда в Смольном заседали фракции и пленум съезда, бушевала буря на Невском – в городской думе. Тут происходили сцены высокого драматизма. Но, как у Шекспира, эти сцены были пересыпаны довольно комическими положениями. А что тут разыгрывалось в конечном счете, драма или оперетка, об этом судите сами.

В девятом часу открылось заседание думы. Городской голова сообщил, что через несколько минут загремят выстрелы и под развалинами Зимнего дворца будут погребены те, кого народ послал защищать интересы и честь России. Бросил ли их Петербург в лице своего законного и полномочного представительства? Откажется ли он прийти на помощь своим собственным избранникам?

Однако большевики сообщают, что беспокоиться не о чем: правительство уже сдалось. Начальник же милиции докладывает, что пальба только что началась… Городской голова удалился для наведения точных справок. А в заседании одна за другой произносились патетические речи; среди героического энтузиазма гласные обличали, протестовали, молили, грозили, призывали, проклинали.

Вернулся городской голова. Он говорил по телефону с самими министрами: они не сдались и не думают сдаваться. Наоборот, ждут помощи…

Теперь надо оказать помощь. Но только сначала среди шума и истерических возгласов надо излить негодование на большевистских лжецов, давших неверные сведения. Кстати, можно и вновь, хоть немного, попротестовать и пообличать… Но что же можно сделать? Решили сейчас же послать три депутации: на «Аврору», в Смольный и в Зимний. По три человека сейчас же были избраны и разъехались в разные стороны. А заседание было пока прервано.

Городской голова (это мы знаем со слов Рязанова) поехал в Смольный. Остальным путь был не так далек… К одиннадцати часам возвращается первая депутация. Заседание возобновляется, чтобы ее выслушать. Делегации не удалось попасть на «Аврору». По дороге ее задержал патруль Военно-революционного комитета и во избежание «агитации» решительно отказался пропустить гласных дальше. Депутация тогда вернулась. Но она не была арестована. Что ее заставило объясняться по дороге с патрулем, как узнал патруль о ее намерениях и почему, миновав патруль, она не достигла своей цели – все это осталось невыясненным.

Но эта неудача, во всяком случае, сильно подействовала на некоторых гласных. Поднялась буря протестов против действий Военно-революционного комитета в лице его патруля… Тут мой старый приятель и противник, правый эсер Наум Быховский выступил с радикальным проектом.

– Дума не может остаться безучастной, когда достойные борцы за народ, покинутые в Зимнем дворце, готовятся к смерти. Вся дума полностью должна сейчас же отправиться в Зимний дворец, чтобы умереть там вместе со своими избранниками!..

В собрании энтузиазм достигает высшей точки. Зал встает и приветствует этот проект бурными рукоплесканиями… Масла в огонь подливает оказавшийся налицо министр Прокопович; со слезами в голосе он выражает свою горечь по поводу того, что он не разделил участь своих товарищей; в час, когда они умирают, надо забыть партийные счеты, надо всем пойти защищать их либо умереть с ними.

Кадеты заявляют, что они вместе с другими идут умирать к Зимнему. Городской голова Брянска и гласный саратовской думы просят взять их с собой: они хотят умереть вместе с Временным правительством. О том же просят представитель крестьянского ЦИК, представитель думских журналистов и другие лица. Все эти заявления встречаются овациями.

Большевистская фракция пытается просить думу не выходить на улицу; лучше по телефону убедить министров не доводить дело до кровопролития, а они, большевики, о том же будут говорить со Смольным… Но это вызывает только бурю презрения. Гласные твердо решили, что правительство должно умереть и дума вместе с ним… Только подождите: надо устроить поименное голосование. Сейчас выяснится с полной наглядностью, кто не желает умереть с правительством!

В ответ на вызов имен 62 человека заявили, что они идут умирать! Четырнадцать большевиков заявили, что они идут в Смольный; три меньшевика-интернационалиста заявили, что они никуда не идут и остаются в думе. Министрам позвонили в Зимний: к ним идет дума во главе с Прокоповичем; опознайте друзей по двум фонарям, которые понесет Прокопович, и пропустите думу во дворец… Гласные в героическом настроении всей толпой двинулись на улицу. Но в вестибюле они встретили свою вторую депутацию, ездившую в Зимний. Ей не удалось подойти ко дворцу. На Дворцовой площади их обстреляли защитники Зимнего. Но теперь предупредили по телефону. Теперь из дворца стрелять по ним не станут. Да наконец, раздаются голоса гласных, если не удастся подойти к Зимнему, то можно стать перед орудиями, стреляющими в Зимний, и можно сказать: стреляйте через нас во Временное правительство… Решили идти.

Но тут сообщили, что весь крестьянский ЦИК идет в думу. Тогда решили подождать, а кстати, ведь надо же оставить завещание. Избрали «организационный комитет» для руководства делами города. Потом стали ждать крестьянских депутатов. Наконец они явились. И во главе с Прокоповичем с двумя фонарями отцы революционной столицы вышли из думы умирать.

Большевики же из думы отправились в Смольный. Теперь мы уже не удивляемся «внеочередному заявлению» их фракции, которая сообщила: мы пришли сюда, чтобы победить или умереть вместе со Всероссийским съездом. В Смольном все были ужасно далеки от смерти. Это гласные-большевики привезли из думы.

А гласные с двумя фонарями всей толпой, вместе с крестьянским ЦИК мерно отбивали шаг по темному, довольно пустынному Невскому. В эту холодную осеннюю ночь они шли принять смерть от большевистских пуль и ядер, со своими избранниками, за свободную родину и революцию…

Короткий конец этой длинной истории был таков. Пройдя несколько сажен, у Казанского собора morituri[181] встретили патруль Военно-революционного комитета. Патруль, естественно, не мог не заинтересоваться этой процессией. Начальник заявил, что дальше он ее не пропустит. Тогда гласные вернулись в думу.

Вернувшись в думу, они нашли там меньшевиков, эсеров, бундовцев, фронтовых меньшевиков и прочих «чистых», ушедших с советского съезда. Эта встреча друзей обещала вознаградить обе стороны за… некоторые неудачи этого дня. Открыли совместное заседание.

Поставили вопрос ни больше ни меньше как об образовании нового Временного правительства. Записалась масса ораторов. Но правительства образовать пока что не удалось. Решили до поры до времени ограничиться воззванием. Однако воззвание это довольно содержательно…

«Власти насильников не признавать… Всероссийский Комитет спасения родины и революции возьмет на себя инициативу воссоздания Временного правительства, которое, опираясь на силы демократии, доведет страну до Учредительного собрания».

«Комитет спасения» был образован на месте упомянутого «Комитета общественной безопасности». Но, как видим, его задачи и функции были уже не технические, а высокополитические. «Комитет спасения», по существу дела, объявил себя источником и, стало быть, временным носителем власти.

Вы, конечно, понимаете значение этого акта в данной обстановке… Что же касается состава этого источника спасения, то вы его уже знаете: прежде всего в него вошли представители думы, твердо решившие умереть, но потом здраво рассудившие, что лучше жить для отечества, чем умереть за него. Затем это были партии и группки, покинувшие советский съезд. Из них я не упомянул только про две могущественные организации – партию энесов (трудовиков) и плехановское «Единство».

Но пока развертывалась на Невском проспекте эта важная и интересная страница в нашей истории, старое Временное правительство все еще томилось в тихой полутемной комнате Зимнего дворца. Со своей стороны оно совсем не решило умереть. Напротив, оно надеялось на помощь и на сохранение своих жизней и своих постов. Но все же оно томилось мучительно.

Казаки ушли из дворца. Охраны стало меньше… Сообщили по телефону, что из думы во дворец идут гласные и другие, человек 300. Предупредили юнкеров, чтобы в них не стреляли: два фонаря…

Пальчинский докладывал: толпа напирала несколько раз, но после выстрелов юнкеров отступала. Стреляли-де в воздух… Но трескотня ружей и баханье пушек становились все чаще… Вдруг шум и выстрелы в самом дворце: ворвалось 30–40 вооруженных людей, но уже обезоружены и арестованы.

– Большие трусы, – сообщает Пальчинский и уверяет, что дворец продержится до утра.

Снова шум, крики, топот и – один за другим два взрыва. Министры вскочили с мест. Бомбы! Во дворец забрались несколько матросов и бросили две бомбы с галерейки, идущей вдоль «темного коридора», в верхней его части. Бомбы упали на пол, близ входа в комнаты Николая II и легко ранили двух юнкеров. Доктор Кишкин подал им медицинскую помощь. Матросы арестованы. Но как они могли проникнуть? То 40 человек ворвалось силой, то несколько матросов проникло тайно. Видно, Пальчинский со своим гарнизоном были не слишком на высоте.

Доложили: женский ударный батальон ушел домой. Захотел и ушел, как казаки. Видимо, осаждающая армия пропускала вражеские отряды, как решето воду. Никакой осады все еще не было.

Но перестрелка начинала принимать характер основательного сражения. Невероятно, чтобы стреляли только в воздух и чтобы не было жертв. Кровопролитие в тех или иных размерах, несомненно, происходило. Почему, зачем? Потому, что Военно-революционный комитет не догадался раньше арестовать правительство и даже отпускал арестованных. Затем, чтобы министры, сбежавшие с поста, еще могли утешаться мыслью, что они не сбежали.

Доложили: юнкера такого-то училища ушли. Ушли так ушли. Правительство их не удерживало, но давало в город бюллетени по телефону: отбиваемся, не сдаемся, нападение отбито в таком-то часу, ждем подкреплений… Вот какие у нас были правители!

Снова шум в коридорах. Ворвалось человек 100 «большевиков». Охрана приняла их за депутацию из думы. Вражья сотня дала себя без труда обезоружить… Доложили: юнкера такой-то школы ушли. Нельзя не отметить: стороны настроены фанатически и дерутся как львы.

Опять ворвалась толпа и обезоружена; опять ушла какая-то часть из охраны. Сколько же осталось? Кого же теперь больше во дворце – защитников или пленных? Не все ли равно! Министры равнодушны. Но за стенами стреляют по-прежнему… Был второй час.

Опять шум внизу. Он растет – ближе и ближе. Он уже в «темном коридоре» и подкатывается, нарастая, к самым дверям. Очевидно, дворец «штурмовали» и «взяли» его… К министрам влетает юнкер и, вытянувшись, рапортует:

– Готовы защищаться до последнего человека. Как прикажет Временное правительство?

– Не надо, бесцельно. Сдаемся… Не надо крови!.. Весь дворец уже занят?

– Занят. Все сдались. Охраняется только это помещение.

– Скажите, что мы не хотим кровопролития и сдаемся. Мы уступаем силе…

– Идите, идите скорей! Мы не хотим крови!..

Вы скажете: теперь министры начали кое-что понимать и пришли к разумному решению. Наоборот, для разумного решения было уже поздно, а министры, окончательно утратив всякое понимание, не видели, как отвратительно и смешно их лицемерие.

Юнкер за дверью доложил решение министров победоносным повстанческим войскам, которые шумели нестерпимо, но не шли дальше: ни шагу против воли этих серьезных юнкеров. Шум сразу принял иной характер.

– Сядем за стол, – сказали министры и сели, чтобы походить на занятых государственных людей.

Двери распахнулись. Комната сразу наполнилась вооруженными людьми во главе с самим Антоновым. Но тут ловко подскочил Пальчинский:

– Господа, мы только что сговорились с вашими по телефону. Подождите, вы не в курсе дела!..

Главари отряда чуть было не смутились, но сейчас же оправились.

– Объявляю вам, членам Временного правительства, что вы арестованы! – закричал Антонов. – Я член Военно-революционного комитета…

– Члены Временного правительства подчиняются насилию и сдаются, чтобы избежать кровопролития, – сказал Коновалов.

– Кровопролития! А сами сколько крови пролили, – раздался возглас, сочувственно подхваченный толпой. – Сколько полегло наших!

– Это неправда! – крикнул возмущенный Кишкин. – Мы никого не расстреливали. Наша охрана только отстреливалась, когда на нее нападали!

Кишкин это крикнул, Малянтович сочувственно описал. Может быть, найдутся и еще столь же остроумные люди. Я вижу, что необходимо пояснить: правительство именно учинило кровопролитие – одним тем фактом, что организовало свою охрану, свою защиту, оборону; обязательная задача и функция обороны всегда в том и состоят, чтобы «отстреливаться от нападающих» или – в более общей форме – отражать нападение; охрана, не выполняющая этих функций, по самой идее не есть охрана, организуемая для обороны; при развертывании боевых действий кровопролитие есть совершенно неизбежный результат правильного функционирования охраны, организованной для обороны; в случае нежелательности кровопролития надлежит либо не организовать охраны и обороны, либо упразднить охрану, отменить оборону (приказать сдаться) до начала или при самом начале боевых действий… То есть в данном случае надлежало утром поступить так, как министры поступили уже после «взятия приступом» Зимнего дворца.

Если же при этом были жертвы, то в них повинны наши жалкие министры, так же как организаторы восстания. Смольный виновен в том, что не избежал кровопролития, несмотря на полную к тому возможность. Однако его оправдание было в идее, от которой он, по существу дела, не мог отказаться. Но что могли бы сказать в оправдание своей преступной бессмыслицы государственные люди последней коалиции? Они предпочитают не признавать самого факта учиненного ими кровопролития. Но это только прибавляет им либо трусости, либо глупости… Людовик XVI 10 августа поставил себе в Тюильри сильную охрану из швейцарцев, приказал ей защищаться и устроил кровопролитие. Он хорошо знал, что он защищал монархию и свой собственный трон, идею, интересы и личность. Его преступление имеет определенный смысл, исторический и логический. А эти наши мудрые правители и либерально-гуманные интеллигенты? Чего хотели они?..

Настроение ворвавшейся толпы, с ног до головы вооруженной, было очень повышенное, мстительное, злобное, рискованное. Антонов унимал особенно расходившихся матросов и солдат, но не имел достаточно авторитета. Начали составлять протокол. А министры агитировали завоевателей. Особенно кипятился Кузьма Гвоздев, убеждая направо и налево, что он свой брат – рабочий. Настроение то повышалось, то остывало. Сильно подействовало сообщение, что Керенского нет налицо. Раздались крики, что необходимо остальных переколоть, чтобы не убежали вслед за Керенским.

После довольно долгой процедуры опросов, записей, перекличек двинулись арестантской колонной к выходу. Путь лежал в Петропавловскую крепость. В темноте, в третьем часу ночи, среди густой возбужденной толпы двигалась колонна по Миллионной и Троицкому мосту. Не один раз жизнь бывших министров была на волоске. Но обошлось без самосуда.

За восемь месяцев революции Петропавловка принимала в своих стенах третий вид арестантов: сначала царские сановники, потом большевики, теперь друзья Керенского, «избранники» меньшевистско-эсеровской демократии… Что-то еще предстоит видеть этим невозмутимым стенам?..

В Большом зале Смольного огромное собрание стало явно разлагаться от беспорядка, тесноты, усталости и напряжения. По поводу резолюции, внесенной Троцким, выступали ораторы оставшихся фракций. И левые эсеры, и новожизненцы категорически осуждали поведение правых групп, но высказывались против резкой резолюции… Затем снова появились «внеочередные ораторы». Но собрание взмолилось. Был объявлен перерыв.

Тем временем наша фракция в огромном напряжении и нервности обсуждала положение дел. Расположившись в беспорядке у самого входа, частью стоя, частью сидя на каких-то садовых скамьях, человек 30 ожесточенно спорили. Впрочем, говорили немногие. Я решительно нападал, кипятясь и не сдерживаясь в выражениях. Мартов, отдавши дань аффекту в пленарном заседании, оборонялся более спокойно и терпеливо. Казалось, он совсем не чувствовал твердой почвы под ногами. Но вместе с тем он сознавал, что вся совокупность обстоятельств непреложно заставляет его разорвать со съездом и пойти за Даном – хотя бы полдороги…

Вошел Авилов с поручением от новожизненцев войти с нами в контакт. Он очень корректно и толково изложил позицию свой фракции: политически они стоят на одной с нами платформе, но тактически они считают разрыв со съездом совершенно ошибочным и недопустимым; новожизненцы остаются на съезде, чтобы в среде демократии бороться за свои принципы… Авилову сказали, что мы еще обсуждаем дело и скоро сообщим ему о результатах.

Я боролся честно и сделал все, что мог. Насколько помню, за всю революцию я не отстаивал своей позиции с таким убеждением и с такой горячностью. И казалось, на моей стороне не только логика, политический смысл и революционно-классовая элементарная истина; на моей стороне были и формально-технические соображения: ведь вопрос, поставленный Мартовым, все еще не обсуждался на съезде и за ответ съезда мы пока принимаем только речь Троцкого. Уход со съезда сейчас был бы не только преступным вообще, но и недобросовестным, несерьезным в частности.

Увы! В Мартове явно побеждала меньшевистская нерешительность. Еще бы! Ведь разрыв с буржуазно-соглашательскими элементами и прикрепление к Смольному обязывали к самой решительной борьбе в определенном лагере. Ни для какой нейтральности, ни для какой пассивности тут не оставалось места. Это пугало. Это было совсем несвойственно нам… Мартов, подобно Дану, но не вместе с Даном «изолировал» большевиков. Дан при этом имел точку опоры, неприемлемую для Мартова, а Мартов не имел никакой точки опоры. Но… остаться в Смольном, с одними большевиками – нет, это не под силу нам.

Фракция разделилась. Примерно четырнадцатью голосами против двенадцати победил Мартов… Я чувствовал себя потерпевшим такой крах, такое бедствие, какого еще не испытывал в революции. Я вернулся в Большой зал в состоянии полного одеревенения.

Там только что кончился перерыв, и заседание возобновилось. Но депутаты не отдохнули. Беспорядок был все тот же. Люди стояли и с вытянутыми шеями прислушивались к заявлению председателя Каменева, который выговаривал с особым весом:

– Мы получили сейчас следующую телефонограмму. Зимний дворец взят войсками Военно-революционного комитета. В нем арестовано все Временное правительство, кроме Керенского, который бежал… и т. д.

Каменев перечисляет всех арестованных министров. При упоминании об аресте Терещенко, названного в конце, раздались бурные аплодисменты. Широкие массы успели, видно, особо оценить деятельность этого господина и одарить его своими особыми симпатиями.

Кто-то из левых эсеров выступает с заявлением о недопустимости ареста министров-социалистов. Ему сейчас же отвечает Троцкий. Во-первых, сейчас не до таких пустяков; во-вторых, нечего церемониться с этими господами, которые держали в тюрьмах сотни рабочих и большевиков. То и другое было, в сущности, правда. Гораздо важнее был политический мотив, которого не коснулся Троцкий: переворот не был доведен до конца и каждый министр, оставленный на свободе, представлял собою законную власть, мог явиться – в данной обстановке – источником гражданской войны… Но все же заявление, то есть главным образом тон Троцкого, произвело (даже в наличном Смольном) далеко не на всех хорошее впечатление. Этот новый правитель в первый же день по « пустякам» показывает зубки. Из него будет прок.

Опять «внеочередное заявление» – все положительного, приятного характера. Царскосельский гарнизон «стойко защищает подступы к столице». Самокатчики, вызванные против Смольного, отказались служить буржуазии… Известный прапорщик Крыленко сообщает: армии Северного фронта образовали военно-революционный комитет; его признал командующий фронтом Черемисов; северные армии не пойдут против Петрограда: правительственный комиссар Войтинский сложил свои полномочия.

Все эти известия очень укрепляют настроение. Масса чуть-чуть начинает входить во вкус переворота, а не только поддакивать вождям, теоретически им доверяя, но практически не входя в круг их идей и действий. Начинают чувствовать, что дело идет гладко и благополучно, что обещанные справа ужасы как будто оказываются не столь страшными и что вожди могут оказаться правы и во всем остальном. Может быть, и впрямь будет и мир, и хлеб, и земля… При оглушительных рукоплесканиях посылается приветствие военно-революционному комитету Северного фронта.

Тут с «внеочередным заявлением» на трибуне появляется наш Капелинский. На долю этого левого члена фракции почему-то выпала тяжелая обязанность – объявить об уходе меньшевиков-интернационалистов. Мартов сам не явился мотивировать этот акт… Стоя в конце зала, я почти не слышал слов Капелинского. Но, собственно, что было ему сказать. С большой натяжкой он заявляет: так как предложение нашей фракции вступить в переговоры со всеми социалистическими партиями о создании демократической власти не встретило сочувствия съезда, то мы покидаем его…

На собрание после всего происшедшего это, разумеется, не производит ни малейшего впечатления. А тут, как на грех, друг Мартова Лапинский от фракции Польской социалистической партии заявляет: эта фракция остается на съезде и будет работать с ним.

Но дело было еще хуже. Председатель Каменев откликнулся на заявление группы Мартова. Он сказал: съезд постановил единогласно обсудить в первую очередь именно тот вопрос, который так настойчиво выдвигают меньшевики-интернационалисты; но это единогласное решение пока не выполнено потому, что съезд непрерывно занимается внеочередными заявлениями; если мартовцы уходят до обсуждения этого вопроса, то, стало быть, их мотивы неискренни и их уход был заранее предрешен.

Все это окончательно и справедливо топило нашу фракцию в глазах съезда. Каменев-де довершил наше унижение своей корректностью: он предложил снять резкую резолюцию Троцкого против эсеров и меньшевиков.

Итак, дело было сделано. Мы ушли, неизвестно куда и зачем, разорвав с Советом, смешав себя с элементами контрреволюции, дискредитировав и унизив себя в глазах масс, подорвав все будущее своей организации и своих принципов. Этого мало: мы ушли, совершенно развязав руки большевикам, сделав их полными господами всего положения, уступив им целиком всю арену революции.

Борьба на съезде за единый демократический фронт могла иметь успех. Для большевиков, как таковых, для Ленина и Троцкого она была более одиозна, чем всевозможные «комитеты спасения» и новый корниловский поход Керенского на Петербург. Исход «чистых» освободил большевиков от этой опасности. Уходя со съезда, оставляя большевиков с одними левыми эсеровскими ребятами и слабой группкой новожизненцев, мы своими руками отдали большевикам монополию над Советом, над массами, над революцией. По собственной неразумной воле мы обеспечили победу всей линии Ленина, о которой речь будет впереди.

Я лично в революции совершал немало промахов и ошибок. Но самым большим и несмываемым преступлением я числю за собой тот факт, что я немедленно после вотума нашей фракции об уходе не порвал с группой Мартова и не остался на съезде… Я скоро исправил свою личную ошибку. Да и вообще положение дел скоро изменилось. Но до сих пор я не перестаю каяться в этом моем преступлении 25 октября.

Снова внеочередные ораторы. Помню чернобородого матроса с «Авроры», имевшего огромный успех. Он сообщил, что «Аврора» стреляла холостыми… Откуда же был осколок снаряда, принесенный Пальчинским и опознанный Вердеревским как снаряд с «Авроры»? Кто тут был прав – мне неизвестно.

К концу заседания, несмотря на полное разложение, настроение заметно поднялось. Луначарский оглашает воззвание съезда к рабочим, солдатам и крестьянам. Его прерывают дружными рукоплесканиями. Но это, собственно, не воззвание. Это величайшей важности официальный акт, оформляющий политическую сущность переворота. Очевидно, авторы совсем не оценили его истинного значения. Ибо другого акта, в сущности, не было. А о содержании его, право, следовало оповестить не только рабочих, солдат и крестьян, но и буржуазию, и помещиков, и друзей, и врагов, и все население.

Без всякого политического доклада, без обсуждения и голосования съезд объявил в воззвании: «…опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершенное в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, съезд берет власть в свои руки. Временное правительство низложено. Полномочия соглашательского ЦИК окончились… Съезд постановляет: вся власть на местах переходит Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, которые и должны обеспечить подлинный революционный порядок».

Затем воззвание излагает известную нам программу новой власти. Что же касается действующей армии и дел войны впредь до заключения мира, то воззвание, в сущности, повторяет здесь положение первого революционного манифеста 14 марта: «Революционная армия сумеет защитить революцию от всяких посягательств империализма, пока новое правительство не добьется заключения демократического мира…»

Так политически был завершен и оформлен октябрьский переворот. Воззвание было принято всеми голосами против двух при 12 воздержавшихся. Заседание было закрыто в шестом часу утра.

Делегаты густой толпой валили из Смольного после трудов, впечатлений и событий всемирно-исторического дня. Свидетели, участники, творцы этих событий густой толпой валили мимо пушки и пулеметов, стоящих у колыбели «мировой социалистической революции». Но прислуги около них не было заметно. Охрана Смольного уже вкушала отдых: дисциплины не было. Но не было и нужды в охране. Ни у кого не было ни сил, ни импульсов для нападения…

Над Петербургом уже занималось холодное осеннее утро.

6. 26 октября

Пробуждение столицы. – Слухи. – Заговор или восстание народа? – Разгром печати. – В штабе контрпереворота. – Что делать? – Первые дебюты новой власти. – Бойкот. – Все средства позволены. – Две РСДРП. – В Военно-революционном комитете. – Второй корниловский поход на Петербург. – Силы Военно-революционного комитета. – Корнилов уехал из тюрьмы. – Среди новых правителей. – Совет Народных Комиссаров. – «Кабинет» Ленина. – В старом ЦИК. – Похищение денежных сумм. – Второе заседание съезда. – Декрет о мире. – Оценка этого акта. – Настроение крепнет. – Декрет о земле. – Вопрос о бывших министрах-социалистах. – Вопрос о новом правительстве. – Я у левых эсеров. – Что думает Каменев. – Выступление оппозиции. – Я в роли зрителя. – Троцкий кривит душой. – Выступление железнодорожника. – Новый ЦИК. – Гимн Луначарского

Через два-три часа столица проснулась, не отдавая себе отчета, кто же ныне володеет и правит ею… События совсем не были грандиозны извне. Кроме Дворцовой площади, повсюду были спокойствие и порядок. «Выступление» довольно скромно началось и довольно быстро кончилось. Но чем — обыватель не знал… В Зимнем финал наступил слишком поздно ночью. А со Смольным были слабы связи.

Обыватель бросился к газетам. Но он не так много уяснил себе из них. В рубрике «последних известий» везде сообщалось в нескольких строках о взятии Зимнего и об аресте Временного правительства. Отчеты о съезде Советов состояли из одних «внеочередных заявлений» и свидетельствовали об «изоляции» большевиков, но они совершенно не характеризовали создавшегося политического статуса. Передовицы писались раньше последних ночных известий. В общем, они были все на один лад: патриотические вопли о несчастной родине, обвинения большевиков в узурпаторстве и насилии, предсказания краха их авантюры, характеристика вчерашнего «выступления» как военного заговора.

Кстати сказать, этим военным заговором меньшевики и эсеры утешались потом несколько месяцев, тыча им в глаза большевикам. Непонятно! Очевидно, восстание пролетариата и гарнизона в глазах этих остроумных людей непременно требовало активного участия и массового выступления на улицы рабочих и солдат. Но ведь им же на улицах было нечего делать. Ведь у них не было врага, который требовал бы их массового действия, их вооруженной силы, сражений, баррикад и т. д. Это – особо счастливые условия нашего октябрьского восстания, из-за которых его доселе клеймят военным заговором и чуть ли не дворцовым переворотом.

Эти остроумные люди лучше бы посмотрели и сказали: сочувствовал или не сочувствовал организаторам октябрьского восстания петербургский пролетариат? Был ли он с большевиками, или большевики действовали независимо и против его воли? Был ли он на стороне совершившегося переворота, или он был нейтрален, или был против него?

Тут двух ответов быть не может. Да, большевики действовали по полномочию петербургских рабочих и солдат. И они произвели восстание, бросив в него столько (очень мало!) сил, сколько требовалось для его успешного завершения… Виноват: большевики бросили в него по халатности и неловкости гораздо больше сил, чем было необходимо. Но это не имеет никакого отношения к самому понятию восстания.

Итак, обыватель 26 октября был отдан во власть слухов. И конечно, он очень волновался. На улицах, в трамваях, в общественных местах говорили только о событиях. На бирже, разумеется, была паника, хотя в длительность большевистской власти не верил решительно никто. Напротив, обыватель не сомневался, что кризис разрешится не нынче завтра.

Да и что за власть большевиков? Ведь никакого правительства они еще не создали. Что это такое за «власть Советов»… Но все же магазины открывались туго. Банки не начинали операций. В учреждениях собирались митинги служащих и рассуждали о том, что им делать в случае, если большевики пришлют свое начальство. Почти везде решали – такого начальства не признавать, а пока к работе не приступать. Бойкот!..

Да, впрочем, и без бойкота, и без политики сейчас не до работы. Спокойно ли все дома? Говорят, с часу на час начнутся грабежи и погромы. Говорят, хлеба в городе нет совсем, а что было – уже разграбили. Говорят, матросы ходят по квартирам и реквизируют шубы и сапоги. Говорят…

Но были и факты, которые достаточно сильно подействовали на воображение… На другой же день после победоносного восстания петербуржцы недосчитались нескольких столичных газет. Не вышли 26 октября «День», «Биржевые ведомости», «Петроградская газета» и какие-то еще буржуазно-бульварные газеты. Их закрыл Военно-революционный комитет за травлю Советов и тому подобные преступления. Почтенные Подвойский, Антонов и другие, действовавшие по указке Ленина, не были изобретательны: они заимствовали свои мотивировки из лексикона старой царской полиции. Но в силу своего положения революционеров и социалистов они позволили себе роскошь выражаться более примитивно и менее грамотно. Можно было бы и лучше было бы совсем не мотивировать.

Кроме того, Подвойский и Антонов вообще очень топорно выполнили распоряжение своего вождя. Они почему-то бросились на мелкие сошки и второстепенные органы, оставив без внимания руководящие корниловские официозы. Это надо было исправить. С утра были посланы матросы в экспедицию «Речи» и «Современного слова». Вес наличные номера были конфискованы, вынесены огромной массой на улицу и тут же сожжены. Невидимое доселе аутодафе вызвало большое стечение публики.

В это время мимо проехал транспорт суворинского «Нового времени». Матросы остановили было фургон, но потом отпустили. Что же с них спрашивать, если сам Военно-революционный комитет так непоследовательно проводит принципы новорожденного пролетарского государства?..

А в течение этого дня была прикрыта вся столичная буржуазная пресса. Были разосланы приказы, а при них военные караулы. Наборщикам было предоставлено оставаться в типографиях, но с условием – не набирать закрытых газет.

Больше ни в чем новая власть пока не проявилась. Но этот дебют ее произвел с непривычки очень сильное впечатление. Подобных массовых расправ с печатью никогда не практиковал царизм… Была ли к тому необходимость? Какой был смысл этого дебюта? Тут естественно обратить взоры к трудности и остроте положения новой власти в огне гражданской войны. Но это пустяки. Не было налицо ни гражданской войны, ни особой трудности положения. Теперь, через сутки, восстание действительно уже победило. Трудности могли начаться после успехов Керенского на фронте. Но о них ничего слышно пока не было. До сих пор вести на этот счет были вполне утешительны… Да и при походе на Петербург буржуазная пресса не могла сыграть никакой роли. Если угодно, опаснее была пресса социалистическая. Но ее не трогали.

Разгром буржуазной печати, будучи полной практической бессмыслицей, сильно повредил большевикам. Он отпугнул, отшатнул, возмутил, заставил насторожиться решительно все нейтральные и колеблющиеся элементы, каких было немало. Вот как начинает править новая власть! Больше пока ничего нет, но погром и бессмысленное насилие уже есть. Оплевание ценностей революции, втаптывание в грязь принципов демократической грамоты уже налицо…

Впрочем, в пролетарско-солдатских низах этот дебют новой власти отнюдь не вызвал протеста и неудовольствия. Ибо там за восемь месяцев революции еще не успели укорениться принципы. Там было дело значительно проще – без принципов: нас били, и мы, взяв дубинку, будем громить направо и налево. Так рассуждала стихия. Так – без принципов – рассуждали и ее выразители в Смольном.

В середине дня – не помню, по какому именно случаю, – я зашел в городскую думу. Там был не только переполох, но и большое скопление посторонних элементов. С минувшей ночи городская дума стала центром всей нашей старой общественности, вчера представлявшей лицо, а сегодня изнанку революции. Все, что было против Смольного, ныне тяготело к думе. Но гегемонами тут были правые демократические элементы, эсеровские кадеты и наследники Церетели. Вся эта огромная толчея шла здесь под фирмой «Комитета спасения родины и революции».

Не знаю, почему я попал сюда 26-го – в первый и в последний раз. Во всех апартаментах думы царил основательный беспорядок, оставшийся от бурной ночи. В боковых комнатах, кажется, заседали разные фракции, а может быть, и партийные центры… В этот день вообще лихорадочно заседали все партийные, профессиональные, военные и всякие другие организации. Все обсуждали, что делать, определяли свои отношения к Смольному, составляли резолюции и воззвания. Но мы до поры до времени не будем вдаваться в исследование этой работы. Мы пока только проследим до конца события, относящиеся к самому факту переворота.

В Большом зале была беготня и маленькие митинги по углам. Городской голова Шрейдер в величайшем раздражении сообщал о том, что Смольный уже посягает на права города: он назначил своих комиссаров в разные отделы управы. А кроме того, был Луначарский и, с одной стороны, так красноречиво призывал к «контакту», а с другой – так упорно убеждал управу в ее полной безопасности, что у головы не осталось сомнений: либо думу совсем разгонят, либо будут чинить насилия над ней и заткнут за пояс щедринских губернаторов. Надо обсудить, что делать, и выпустить воззвание к населению…

Бегает Авксентьев от одной кучки к другой. Он собирает «совет старейшин», или президиум Предпарламента. Надо обсудить, что делать, и выпустить воззвание к населению.

Президиум Предпарламента в этот день, кроме того, посетил британского посла, а может быть, и других приказчиков наших западных хозяев. Авксентьев, Набоков и Пешехонов ездили «извиняться» за происшедшую неприятность, обещая в скором времени уладить дело. Но сэр Бьюкенен не был милостив к этим обломкам российской «государственности». Прозевали власть-то! Как теперь будете поставлять «великим западным демократиям» клятвенно обещанное пушечное мясо?.. Сэр Бьюкенен был очень холоден.

В газетах даже сообщили, что союзные послы, не добившись толком, сколько войск идет во главе с Керенским на Петербург, решили укладывать пожитки. Но это было опровергнуто: вопрос об отъезде послов, а равно и об отношении к их «комитету, заседающему в Смольном», пока не поднимался.

Ко мне подошел один из видных деятелей ЦИК, много раз упомянутый выше оборонец, но относящийся к категории «разумных»; я не могу назвать его сейчас, так как попечительное начальство, во власти которого мы все находимся в данный момент, может сделать из этого свое употребление.

– Слушайте, Николай Николаевич, – тихо сказал он мне в упор, – как вам не стыдно писать такие передовицы!

Он разумел сегодняшнюю передовицу в «Новой жизни», содержащую простую информацию с комментариями самого общего и неопределенного характера. Я, как всегда в критические моменты, не показывался в редакции, а в октябрьские дни, кажется, по разным местам и делам разбрелись и другие. Газету обслуживал один Строев, который на свой страх и риск не решился, а может быть, и не имел сказать большего… Я согласился с моим обвинителем, что передовица более или менее не позволительна.

– Но скажите вы, что надо делать?

– Что делать? – заговорил «адским шепотом», но в искреннем гневе мой собеседник, с искаженным лицом потрясая передо мной кулаками. – Что делать? Собрать войска и разогнать эту сволочь. Вот что делать!..

Это было не только настроение. Это была программа меньшевистско-эсеровских обломков крушения в те дни. Под флагом «Комитета спасения» меньшевики, соединившись с почти-кадетами, Авксентьевыми и Шрейдерами, начали работать над реставрацией керенщины. Добрая половина их по-прежнему стояла за коалицию. Остальные либо «признавали законную власть Временного правительства», либо считали необходимым создать новую власть в противовес Смольному, либо просто стояли за ликвидацию Смольного всеми средствами и путями. Фактически все эти элементы – микрокосм сентябрьского Демократического совещания без большевиков – были верными союзниками Керенского, шедшего на Петербург корниловским походом. С идеями и течениями, торжествовавшими в эти дни, мы, может быть, подробнее познакомимся впоследствии. Но надо знать и помнить: «Комитет спасения» не был нейтральной, не был третьей силой между последней коалицией и Смольным; «Комитет спасения» был именно рычагом и средством возрождения керенщины.

Правда, добрая половина из этих промежуточных групп вовсе не хотела новой керенщины. Еще важнее было то, что керенщина теперь была и неосуществима. Ибо возродить ее можно было бы только одной удачной, успешной, победоносной корниловщиной. А это повело бы к полному разгрому революции – не к бутафорской диктатуре Керенского, а к действительной, к корниловской диктатуре биржи и штыка… Но этого не понимали и не хотели понимать в то время обломки старого всемогущего советского блока. Никто не хотел корниловщины, половина не хотела керенщины, и все работали на жестокую контрреволюцию, мобилизуя силы на помощь Керенскому для военного разгрома Смольного.

Правда, эти силы были невелики; возможности «Комитета спасения» были сомнительны. Но это мы увидим на деле, а сейчас говорим только о добрых намерениях этого «политического новообразования». И во всяком случае, велики или малы, реальны или фиктивны были возможности и силы «Комитета», но они были больше, реальнее, чем силы и возможности разбитой, распыленной, абсолютно бессильной буржуазии, на которую работали ее старые, заслуженные, верные в несчастьях «чистильщики сапог».

Комитет же «спасения родины и революции» действительно без лишних слов объявил себя не просто «новообразованием», а именно полномочным политическим центром, не только источником, но и суррогатом, временным заместителем «законной власти». Он объявил об этом всенародно в одной из своих многочисленных прокламаций. Между прочим, он обращается с требованием к Военно-революционному комитету «немедленно сложить оружие, отказаться от захваченной власти и призвать шедшие за ним войска к подчинению распоряжениям „Комитета спасения родины и революции“… Кроме того, он принял меры к образованию своих филиалов в провинции, разослал своих комиссаров, вообще пытался конституироваться как новая власть… Не шутите: вот что такое „Комитет спасения“.

В зале городской думы около меня слышались не одни только гневные, обличительные и патетические речи… Большевики у власти! Это не только узурпация, кощунство, бедствие, преступление, но и веселый анекдот. Ленин и Зиновьев с полуграмотной своей армией, сменив лучших представителей „общества“, будут управлять государством!

Рассказывали о том, как сегодня утром Урицкий, назначенный главой российских дипломатов, министром иностранных дел, дебютировал в своем ведомстве. Явился да прямо и выпалил:

– А где у вас тут тайные договоры?

Урицкого встретили лучшие экземпляры нашей дипломатической школы и со свойственным им лоском предложили головотяпскому министру разобраться в целом море мудренейших актов. Сконфузили Урицкого, и он ретировался…

Впрочем, чины ведомства объявили, что они со Смольным работать не намерены. Вообще государственные учреждения не работают и не будут работать. „Комитет спасения“ со своей стороны призвал чиновников и служащих к бойкоту и к отказу от повиновения большевистским властям. Вооруженной борьбы нашим демократам было недостаточно. Они стали на путь саботажа государственной работы, дезорганизации снабжения столицы, разрушения производительных сил среди голода, войны и разрухи. Это уж было полное умопомрачение… Невинные жертвы не пугали. Все средства были хороши для борьбы с таким врагом. И припомните об этом издевательстве истории: во главе обоих лагерей стояли организации, из которых каждая называла себя – Российская социал-демократическая рабочая партия!

Тем временем шла работа в Смольном… Военно-революционный комитет принимал посильные меры к охране порядка и к поддержанию престижа новой власти. Он не только закрыл газеты и разослал своих комиссаров всюду, куда только мог придумать. Он объявил, что городская милиция переходит отныне в ведение Совета; приказал открыть все торговые заведения и в оных производить торговлю, как всегда, обещая иначе считать владельцев врагами революции и карать их по всей строгости закона (?), взял все пустующие помещения города под свой контроль (то есть объявил об этом)и т. д.

Но еще больше в этот день Военно-революционный комитет занимался выпуском воззваний. Прежде всего он обратился к казакам столицы и фронта, убеждая их не противиться революции и не идти на Петербург. Это воззвание, распространенное в большом количестве, несомненно, оказало свое действие на сильно предубежденных, но отнюдь не рвущихся в бой казаков. Затем Военно-революционный комитет убеждал железнодорожников обслуживать движение полностью и с особым вниманием; призывал государственных и особенно военно-штабных служащих не прерывать работы под страхом революционного суда и т. д.

Но, разумеется, главной заботой была защита от Керенского, идущего походом на Петербург. Об этом походе достоверно ничего не было известно, но, во-первых, факт этого похода был a priori[182] ясен. Во-вторых, из правых кругов об этом истекали вполне определенные слухи: называли и пункты, где находится Керенский, и количество войск, находившихся в его распоряжении. Обывательские и общественные сферы утешали этим себя и пугали Смольный. Военно-революционный комитет принял посильные меры…

Кроме печатной и устной агитации, отлично организованной на путях к столице, навстречу предполагаемым полчищам Керенского были посланы некоторые отряды. Но сил было крайне мало. Желающих выступать и сколько-нибудь надежных среди гарнизона не находилось. Кое-как из 200-тысячной армии набрали две-три роты. Надежды в большей степени приходилось возлагать на рабочих-красноармейцев. Но ведь надеяться можно было только на их настроение. Боеспособность же этой армии, никогда не нюхавшей пороха, не видавшей до последних дней ружья, не имевшей понятия о военных операциях и о дисциплине, была более чем сомнительна. В довершение всего этого совсем не было офицеров.

Серьезной силой могли оказаться только матросы. Кронштадт мог выставить тысячи три-четыре надежных бойцов. И кроме того, 1800 матросов, как мы знаем, приехали из Гельсингфорса; они попали в Петербург, когда тут было уже все кончено; но они сейчас же могли быть использованы против Керенского.

Это было, как видим, немного. И эта „армия“ еще страдала от одного чрезвычайного дефекта: у нее очень плохо обстояло дело с артиллерией. Налицо были только винтовки и пулеметы. Под самым Петербургом предполагалось использовать артиллерию судов, стоящих в Неве и на побережье моря. Но ведь надо было не довести дела до сражения под самыми стенами столицы.

Насколько неудовлетворительно было дело с артиллерией и насколько кустарны были принимаемые меры, видно и из такого факта. Путиловский завод „обещал“ Военно-революционному комитету железнодорожную бронеплощадку для установки пушек. Но было совершенно неизвестно, выполнит ли завод обещание. Дело же при всей своей сомнительности и ничтожности считалось в Смольном настолько важным, что сам Ленин вместе с самим Антоновым среди невероятных трудов и кутерьмы первых дней отправились на Путиловский завод агитировать и торопить рабочих. В результате, кажется, ничего не вышло…

Вообще, приходилось рассчитывать отнюдь не на солидную военную силу. Приходилось рассчитывать на слабость Керенского, на невозможность для него собрать и двинуть большую армию, на неизбежность разложения этой армии еще в пути. Агитация, идейное воздействие были несравненно более надежной опорой Смольного, чем военные операции. Возлагать же надежды на „духовные“ факторы можно было с полным основанием после всех уроков революции. Ведь на Петербург шел Николай II, потом шел Корнилов – и ни тот ни другой не дошли „без выстрела“. В самые октябрьские дни „моральные“ факторы уже парализовали всю деятельность Керенского и штаба в Петербурге. Как же не надеяться сейчас теми же путями ликвидировать третий поход на Петербург семнадцатого года?

О личности, о роли и о походе Керенского также было выпущено и распространено весьма красочное воззвание. Во всяком случае, среди первобытного хаоса того первого дня Советской власти принимались, как я сказал, все посильные меры как духовного, так и военного отпора.

Кроме всего этого Военно-революционный комитет развил некоторую деятельность чисто полицейского характера. По городу производились многочисленные аресты. Они носили совершенно случайный и бесцельный характер и производились больше в силу революционной инициативы всех тех, кому было не лень этим заниматься. Но целые вереницы арестантов с разных концов тянулись в Смольный. Это очень раздражало и отталкивало пассивную часть населения. Смольный же стал не только резиденцией нового правительства, не только главным военным штабом, но и верховным полицейским учреждением, и верховным судилищем, и тюрьмой.

Наконец, в этот день Военно-революционный комитет выпустил еще одно специальное воззвание – приказ к армейским комитетам: немедленно доставить генерала Корнилова и его соучастников в Петербург для заключения в Петропавловской крепости и для суда над ними… Что же это, собственно, значит? Почему воззвание к армейским комитетам, а не телеграмма в Быховскую тюрьму о переводе корниловцев?.. Потому, что 26-го по Петербургу распространилось совершенно достоверное известие: Корнилов бежал из Быховской тюрьмы.

Попросту Корнилов, услышав о перевороте, решил уехать. Правительства своих друзей он нимало не опасался и соглашался до поры до времени пожить в Быхове под охраной своих надежных текинцев. Но с большевиками дело могло оказаться рискованным, да и не имело смысла. Корнилов решил уехать. Никаких технических препятствий у него для этого не было и раньше.

Днем 26-го в Смольном работал не только военный штаб, но и политический центр. Там заседал Центральный Комитет большевиков с участием приближенных партийных людей. Обсуждался вопрос о правительстве, о верховном исполнительном органе Советской власти…

Будущая советская конституция (ни одной минуты на практике не действовавшая) еще довольно смутно вырисовывалась в умах создателей „самого совершенного политического строя“. Теоретическую идею этой конституции мне привелось слышать только одну: долой Монтескье и да здравствует соединение исполнительной власти с законодательной! Эту политическую философию мы сейчас оставим в покое. Сейчас было не до нее и нашим новым правителям. Вопрос надо было решить чисто практически.

Предыдущая советская практика уже давала некоторые готовые формы, созданные без большевиков такими элементами, которым не приходило и в голову, что Советы когда-нибудь станут государственными учреждениями в силу конституции Российской Республики. Местные Советы объединялись всероссийскими съездами, которые выделяли из себя ЦИК. Центральный Исполнительный Комитет силою вещей ныне становится и верховным законодательным органом. Будучи учреждением представительным, состоящим из разных фракций и притом очень громоздким, ЦИК становился органом по преимуществу законодательным. Это был советский парламент. Для функций управления он не годился. Для подобных (исполнительных) целей и раньше существовало бюро – также, впрочем, слишком громоздкое и не приспособленное для деловых функций. Вместо прежнего бюро предстояло создать исполнительный орган, соответствующий Совету Министров. И этим, в сущности, ограничилась очередная задача советского политического строительства.

Как-то в эти дни я спрашивал мимоходом у Каменева:

– Скажите, как же вы будете управлять? Создадите министров и министерства по образу и подобию буржуазного строя.

Каменев разъяснил то, что, видимо, вентилировалось в верховных большевистских сферах:

– Коллеги будут управлять, как в Конвенте… Председатели коллегий составят верховный орган управления.

Так и было оформлено 26 октября. Только как назвать этот советский кабинет министров? Это, конечно, не очень существенно, но все же очень хочется, чтобы термины не были заимствованы из буржуазной практики. Пусть уже будет все по-новому, по-особому в новом пролетарском государстве.

Думали, гадали, и наконец Троцкий предложил название, которое всем пришлось по душе. Советское министерство решили назвать: Совет Народных Комиссаров… Я лично не очень восхищаюсь этой великой реформой. Может быть, порвать с буржуазной политической терминологией было и очень приятно: но филологически слово „министр“ звучит вполне корректно; напротив, термин „комиссар“ определенно связывается с полицейскими функциями. Но это, конечно, дело вкуса (а может быть, духа новой государственности?).

Впрочем, кроме одного названия, в способах образования нового правительства пока ничего не изменилось. „Коллегии“ пока не были и не могли быть сформированы. Составлялся только Совет Народных Комиссаров. И составлялся он так же, как всегда составляются министерства.

Политически дело обстояло так. Уход со съезда меньшевиков и эсеров сильно упростил и облегчил положение Ленина и Троцкого. Теперь никакая оппозиция не путалась в ногах при создании пролетарского правительства. Можно было без помехи взять власть одной только большевистской партии и даже возложить весь одиум за это на самих меньшевиков и эсеров. К такому положению стремился Ленин с июня.

Правда, на съезде оставалась довольно сильная группа левых эсеров, которые были не прочь монополизировать представительство крестьян. Но, во-первых, левые эсеры были в незначительном меньшинстве. Во-вторых, эти левые ребята, как претенденты на власть, были абсолютно безвредны ввиду полного отсутствия у них всякого подобия солидности и ввиду полной возможности „обернуть их вокруг пальца“. В-третьих, привлечь левых эсеров в Советское правительство при их указанных свойствах было даже полезно: ибо это было бы видимостью довольно популярного „соглашения“ внутри Совета и „расширением базы“ нового правительства за счет партии революционного крестьянства. В-четвертых, левые эсеры совершенно не претендовали на раздел власти с большевиками: они стояли за власть советского блока, за общедемократическое правительство.

И в результате Центральный Комитет в заседании 26 октября с участием приближенных лиц сформировал первое Советское правительство из представителей одного только большинства съезда, из членов одной только большевистской партии… Большевики брали власть одни. Совет Народных Комиссаров должен был действовать по директивам большевистского партийного ЦК. Ныне было достигнуто то, что безуспешно пытался осуществить Ленин – „при благоприятном стечении обстоятельств“ – 10 июня и 4 июля.

Был выработан такой проект постановления съезда:

„Образовать для управления страной впредь до созыва Учредительного собрания временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров. Заведование отдельными отраслями государственной жизни поручается комиссиям, состав которых должен обеспечить проведение в жизнь провозглашенной съездом программы, в тесном единении с массовыми организациями рабочих, работниц, матросов, солдат, крестьян и служащих. Правительственная власть принадлежит коллегии председателей этих комиссий, то есть Совету Народных Комиссаров. Контроль над деятельностью народных комиссаров и право смещения их принадлежит Всероссийскому съезду Советов и его Центральному Исполнительному Комитету“.

Оставалось наметить состав первого Советского правительства. Казалось бы, перед большевистским Центральным Комитетом тут должны были встать величайшие затруднения. Откуда было взять людей, способных управлять государством в данной совокупности обстоятельств?.. Я, конечно, не был на этом собрании большевистских лидеров, но смею высказать убеждение, что оно не испытало особенных трудностей при выборе министров из своих партийных людей. Оно дало лучших и старейших своих пропагандистов, агитаторов и организаторов. Трудности же проблемы государственного управления не стояли в полном своем объеме перед взором высокого собрания. Я надеюсь, что сумею достаточно иллюстрировать это мое положение, когда буду описывать, как управляли большевики российским государством.

Ленин был намечен в министры-президенты без портфеля. Троцкий (а не Урицкий) стал народным комиссаром по иностранным делам, а Луначарский – по народному просвещению. Писателю-экономисту Скворцову были предоставлены финансы. „Профессиональный“ работник, известный нам Шляпников получил портфель труда. Автор брошюры о сельскохозяйственных рабочих Милютин был назначен министром земледелия. Сталин – по национальным делам. Коллегия из Антонова, прапорщика Крыленко и матроса Дыбенко – по делам военным и морским. Рыков, нам доселе не встречавшийся, – по внутренним делам. Москвич Ногин – по делам промышленности и торговли. Ломов – по делам юстиции. Теодорович – по продовольствию. И Глебов – по делам почт и телеграфов.

Все это были очень почтенные деятели большевистской партии, за которыми числились десятилетия революционной работы и десятилетия ссылки и тюрьмы. Но в качестве верховной власти Республики, в качестве государственных деятелей, которым вручена судьба революции и страны, эту коллегию в целом надо признать малоубедительной. Большинство новых правителей мы знаем как революционеров. В будущем мы познакомимся с ними как с государственными людьми и, кстати, убедимся, что блестящая деятельность на трибуне, в подполье и в эмиграции, в партийных кружках и редакциях отнюдь не гарантирует достоинств правителей. Но о тех, кого мы не встречали на предыдущих страницах, не хочется и говорить: часть из них покинула свои посты, едва вступив на них, а часть вообще не заслуживает упоминания. Я сделал исключение только ради торжественного момента.

Среди большевистских правителей мы не видим двух звезд первой величины, не видим „парочки товарищей“: Каменева и Зиновьева. Их отсутствие в правительстве могло иметь целый ряд уважительных причин. Во-первых, будучи немного в оппозиции, они могли уклоняться. Во-вторых, из тактических соображений не мешало, по возможности, сократить число министров еврейского происхождения (исключение было сделано для одного Троцкого). В-третьих, не забудем, что министерские посты фактически не были отныне важнейшими в государстве: звезды первой величины делали всю „высокую политику“ из партийного ЦК. В-четвертых, Каменев был намечен в председатели ЦИК, который формально был высшим государственным учреждением, а Зиновьев получил высокое назначение в редакторы официальной правительственной газеты – „Известий ЦИК“.

Так пока что конструировалась новая власть нового пролетарского государства.

В это заседание большевистского Олимпа явился Мартов. Он явился с ходатайством об освобождении министров-социалистов. Надо представить, как нелепо приходилось чувствовать себя перед лицом этого странного нового начальства такому ходатаю по подобным делам… Старого соратника, а для большинства учителя – Мартова выслушали холодно и сдержанно. Но министров-социалистов все же переместили под домашний арест.

Зиновьев был назначен редактором „Известий“. Стало быть, не только в Петербурге и в Республике, но и в Смольном все стало вверх дном… Старый ЦИК, сбежавший в лице своего большинства и в лице своих лидеров, должен был, конечно, формально сложить свои полномочия, сдать дела и отчитаться в денежных суммах… Очень странно, прямо невероятно! Но старый ЦИК, сбежав из Смольного в другой вооруженный лагерь, не сделал ни того, ни другого, ни третьего.

Отделы перестали работать, и большинство служащих разбрелось кто куда. Это еще довольно понятно и непредосудительно. Но денежные суммы? Представьте себе: старый ЦИК унес их с собой! Служащие – кассиры, бухгалтеры и барышни по распоряжению низложенных властей набили кредитками свои карманы, напихали их, куда возможно, под платье и унесли из Смольного всю кассовую наличность. Это было проделано лидерами большинства без ведома и согласия оппозиции. Полное ослепление в пылу битвы и в злобе к (классовому) врагу! Этот акт остается мне доселе непонятным. Мобилизация вооруженных сил, дезорганизация государственного аппарата и все прочие средства борьбы я могу себе объяснить разного рода причинами. Но эту финансовую операцию я совершенно отказываюсь понять.

Конечно, все было бы в порядке, если бы деньги были унесены с целью их сохранения и отчета в будущем. Ответственные люди могли опасаться за их целость – среди необычной обстановки Смольного. Но дело обстояло совсем не так. Большинство ЦИК захватило деньги в целях дальнейшего распоряжения ими по своему усмотрению: их употребляли в дальнейшем на политические цели меньшевиков и эсеров… И все это было проделано без всяких попыток отрицать законность второго съезда и его ЦИК. Невероятно, но вполне достоверно.

Факт захвата денег, однако, не был простой уголовщиной, хотя бы и совершаемой в политических целях. Он был именно результатом ослепления и в определенных пределах имел свою логику. Дело в том, что ЦИК, убегая из Смольного, не сложил своих полномочий и не собирался сложить их. Пользуясь захваченными средствами, старое советское большинство продолжало действовать под фирмой верховного советского органа.

Мы уже знаем, что с умопомрачающей бестактностью бывшие советские лидеры уже использовали эту фирму, подписавшись в качестве представителей ЦИК под конституцией „Комитета спасения“. Но это было только начало. В день 26 октября некие люди от имени ЦИК, который, конечно, не собирался, разослали телеграмму по провинции и по армейским организациям; в ней клеймится авантюра, учиненная большевиками, и содержится призыв к сплочению вокруг демократических организаций, то есть „Комитета спасения“… И в дальнейшем мы встретимся с подобной деятельностью тех же людей под той же фирмой. Не оспаривая законности нового ЦИК и не собирая заседаний старого, они пользовались и именем, и материальными средствами бывшего советского центра в своей войне против нового строя.

В дальнейшем мы увидим финал этой истории. Странные приемы деятельности и борьбы ослепленных врагов Смольного не увенчались ни малейшим успехом. Моральный урон не был возмещен никакими материальными выгодами.

Второе заседание съезда открылось в 9 часов вечера… Я довольно сильно опоздал. Помню, я пришел на него издалека, от Горького, с Петербургской стороны. Зачем я мог попасть туда в такой чрезвычайный день? Может быть, мы – редакция „Новой жизни“ – собирались, подобно всем организациям и кружкам столицы, чтобы обсудить положение дел и дальнейший курс газеты? Не помню… Но, во всяком случае, я спешил в Смольный.

Председатель Каменев при шумных рукоплесканиях огласил последние мероприятия Военно-революционного комитета: отменена смертная казнь на фронте и, стало быть, вообще в России; освобождены арестованные коалицией члены земельных комитетов.

Опять внеочередные заявления: объединенная еврейская партия покидает съезд, но часть меньшевиков-интернационалистов, разрывая со своей группой, остается на съезде. К сожалению, эта группа провинциалов сговорилась и выступила в мое отсутствие. Сейчас не могу ручаться, но считаю возможным, что я к ней присоединился бы, если бы знал о ней. Но это, разумеется, не снимает с меня ответственности за то, что я не проявил инициативы.

Затем слово предоставляется Ленину для доклада о войне и мире. Но Ленин не делает доклада. Вопрос, по его словам, настолько ясен, что можно без всяких предисловий прочитать проект обращения Советской власти к народам всех воюющих стран… Ленин читает длинный документ, который я изложу вкратце.

Рабоче-крестьянское правительство, созданное революцией 25 октября, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире без аннексий и контрибуций. Российское правительство, со своей стороны, готово сделать без малейшей оттяжки все решительные шаги. Под аннексиями оно понимает присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности (?) без ее желания; время аннексии, культурно-экономический уровень присоединяемой страны и ее местоположение – безразличны. Дезаннексия при отсутствии права полного самоопределения приравнивается к аннексии. Но эти условия правительство не считает ультимативными; оно согласно рассмотреть и другие условия, настаивая лишь на скорейшем их предложении и на ясной, открытой, недвусмысленной формулировке. Рабоче-крестьянское правительство отменяет тайную дипломатию; оно немедленно приступит к опубликованию тайных договоров и объявляет отныне недействительным их содержание. Открытые переговоры о мире российское правительство согласно вести любым способом: письменно, по телеграфу или на конференции. Вместе с тем правительство предлагает всем воюющим странам немедленно заключить перемирие сроком на три месяца, каковой срок достаточен для завершения мирных переговоров и для ратификации мира. Обращаясь со всем изложенным к правительствам и народам воюющих стран, рабоче-крестьянское правительство апеллирует в особенности к рабочим передовых капиталистических стран Англии, Германии и Франции; победившие русские рабочие и крестьяне не сомневаются в том, что пролетарии Запада помогут им довести до конца дело мира, а вместе с тем дело освобождения трудящихся от всякого рабства и эксплуатации.

Ленин, отказавшийся от доклада, заключает небольшим послесловием.

– Мы обращаемся, – говорит он, – к правительствам и народам, так как обращение к одним народам могло бы повлечь затяжку мира. Рассмотренные в течение перемирия условия мира будут утверждаться затем Учредительным собранием. Предложение мира встретит сопротивление со стороны империалистских правительств, мы не закрываем на это глаз. Но мы надеемся на приближение революции во всех воюющих странах… Русская революция 25 октября открывает эру социалистической революции во всем мире. Мы, конечно, будем всемерно отстаивать нашу программу мира; мы не будем отступать от нее, но мы должны выбить из рук наших врагов возможность сказать, что их условия другие и потому нечего вступать с нами в переговоры. Мы должны их лишить этого выигрышного условия и потому не должны ставить наши условия ультимативно. Мы не боимся революционной войны, но мы не ставим ультиматумов, которые могли бы облегчить отрицательный ответ на наше предложение.

И самый документ, получивший название Декрета о мире, и комментарии к нему Ленина весьма замечательны… Мы оставим в стороне научные изыскания насчет того, что означает слово „аннексия“. Новое правительство тут, несомненно, проявило максимум теоретического демократизма или, можно сказать, идеализма: оно объявило аннексией все, что противоречит принципам самоопределения народов – до чернокожих и тихоокеанских дикарей включительно, и оно объявило своим условием прекращения войны предоставление всем народам мира права на самоопределение – хотя бы факт покорения большинства аннексированных народов и не имел никакого отношения к мировой войне в глазах воюющих правительств. Но это совершенно академическая часть вопроса о мире.

Нам интереснее политическая сторона декрета. И с этой стороны декрет надо признать чрезвычайно удачным и вполне соответствующим всей совокупности обстоятельств. Принцип мира был провозглашен – без аннексий и контрибуций для всех воюющих стран. Этот принцип был комментирован даже с утрированной принципиальностью. И в комментариях было указано, что мы не боимся революционной войны за осуществление этого принципа. Но тут же сделано все для того, чтобы Декрет о мире был не пустой революционной фразой, а реальным политическим актом.

Прежде всего, он обращается и к народам, и к правительствам, то есть это не только призыв к революции победившего пролетариата, но и дипломатический акт воюющего правительства. Этот акт должен был либо вызвать ответ правительств и втянуть Европу в процесс мирных переговоров, либо в случае отказа правителей от ответа должен был поднять бурю среди разоряемых и истребляемых народов.

Затем в ту же самую точку бил отказ от ультимативности и априорное согласие рассмотреть условия противников. Ибо практический центр вопроса заключался именно в том, чтобы заставить империалистские правительства путем давления народов начать переговоры. После начала переговоров и после длительного перемирия приданной конъюнктуре в Европе бойня не имела никаких шансов возобновиться. Отстаивание же демократических и справедливых условий мира было делом последующей агитации и дипломатии, открыто проводимой перед лицом всей Европы.

Далее в ту же точку било умолчание относительно всеобщего или сепаратного мира. Предложен всеобщий мир. Но ни словом не упомянуто, как поступит рабоче-крестьянское правительство в случае отказа союзных стран вступить в мирные переговоры. Это тот же отказ от ультимативности, от забегания вперед… Он не давал законного повода противникам поднять вопли о готовности большевиков к сепаратному миру. Но он оставлял новому правительству развязанными руки – и для дальнейшей войны в согласии с союзниками, и для разрыва с союзниками, и для революционной (сепаратной) войны, и для сепаратного мира в случае победы империализма над народами в „великих демократиях Запада“.

Наконец, весь акт 26 октября признает, что война не может быть кончена по желанию одной стороны. И в случае упорства другой стороны возможно продолжение войны, возобновление военных действий. А стало быть, армия, видя, что правительство делает все возможное, должна пока быть на посту и сохранять свою боеспособность.

В общем, акт 26 октября – это именно то самое, что должно было сделать правительство революции несколько месяцев назад. Большевики, едва оказавшись у власти, выполнили это дело и уплатили западному пролетариату по обязательствам 14 марта. И большевики сделали это в достойной и правильной форме.

Но было поздно. Время было упущено, и условия были не те. За несколько месяцев революции разруха и истощение России увеличились во много раз. И армии сейчас, в конце октября, уже не было в России. Сейчас мы воевать уже не могли. Подкрепить наше предложение было теперь нечем. И те миллионы людей, которые до сих пор удерживали на фронте 130 германских дивизий», уже не давали никакого срока: они начинали бежать по домам от голода и холода. Наше мирное выступление 26 октября объективно уже было сдачей на милость победителей.

Это только одна сторона дела. Другая – та, что это мирное выступление совершили большевики — правительство, «не признанное» не только в Европе, но и в России. Перед лицом мирового империализма и перед лицом западных пролетариев русское «общество» выставляло «Декрет о мире» как выступление кучки мятежников, узурпировавших власть законного правительства. Это бесконечно подрывало значение акта 26 октября.

Правительство, существовавшее у нас волей старого советского большинства, могло сделать то же самое несколько месяцев назад совершенно при иных условиях и с иными результатами… Но могло ли? Если не сделало, то, стало быть, не могло. А если не могло, то и вины тут нет перед лицом истории?.. Нет, так рассуждать я не согласен. Не могли Милюков с Терещенко и не могли Чернов с Церетели – это огромная разница. Первые выполняли миссию российской буржуазии; они действительно не могли, и я согласен обвинять вместо них объективный ход вещей, хотя и очень условно: ибо могла же германская империалистская буржуазия пойти ради своего спасения на Версальский мир. Но меньшевики и эсеры действовали от имени рабочих и крестьян; эти не могут ссылаться на непреложность своего классового положения; пусть примут вину на себя.

Я пришел в Смольный во время «послесловия» Ленина. Картина в общем немногим отличалась от вчерашней. Меньше оружия, меньше скопления народа. Я без труда нашел свободные места в задних рядах, где, кажется, сидела публика. Увы! Впервые за революцию я явился в подобное собрание не полноправным членом его, а в качестве публики. Мне это было крайне грустно и досадно. Я чувствовал себя оторванным и отброшенным от всего того, чем я жил восемь месяцев, стоивших десятилетий. Такое положение было для меня совершенно невыносимо, и я знал, что изменю его, но не знал, как именно…

Ленин кончил. Раздался и долго не смолкал гром рукоплесканий… К декрету «присоединялись» представители левых эсеров и новожизненцев. Они только жаловались, что текст этого документа первостепенной важности доселе не был известен никому из присутствующих и они не могут внести поправок. Эсеры и новожизненцы многого захотели. Эти требования буржуазного парламентаризма у нас не выполнялись и в лучшей обстановке. Но неудобство действительно было огромное.

В общем, прений, можно сказать, не было. Все только «присоединялись» и приветствовали доморощенные представители национальных групп. Декрет о мире без всяких поправок был поставлен на голосование и принят единогласно. И тут можно было отметить несомненный подъем настроения. Долгие овации сменились пением «Интернационала». Затем снова приветствовали Ленина, кричали «ура», бросали вверх шапки. Пропели похоронный марш в память жертв войны. И снова рукоплескали, кричали, бросали шапки.

Весь президиум во главе с Лениным стоял и пел с возбужденными, одухотворенными лицами и горящими глазами. Но интереснее была делегатская масса. Ее настроение начинало основательно крепнуть. Переворот шел так гладко, как большинство не ожидало; он уже казался завершенным. Сознание его успеха распространялось, «интерполировалось» и на его результаты. Массы проникались верой, что все будет хорошо и дальше. Они начинали убеждаться в близости мира, земли и хлеба. И они даже начинали чувствовать в своей душе некоторую готовность активно постоять за свои вновь приобретенные блага и права. Рукоплескали, кричали «ура», бросали вверх шапки… Но я не верил в победы, в успех, в «правомерность», в историческую миссию большевистской власти. Сидя в задних рядах, я смотрел на это торжество с довольно тяжелыми чувствами. Как бы я хотел присоединиться к нему, слиться в едином чувстве и настроении с этой массой и ее вождями! Но не мог…

На очереди следующий вопрос – о земле. Докладчик – опять Ленин. Но он опять не делает доклада, а прямо начинает читать текст предлагаемого Декрета о земле. Декрет на этот раз не только не размножен, не роздан и никому не известен: он написан так плохо, что Ленин при чтении спотыкается, путается и наконец останавливается совсем. Кто-то из толпы, сгрудившейся на трибуне, приходит на помощь. Ленин охотно уступает свое место и неразборчивую бумагу… Содержание ее таково.

Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа. Помещичьи земли, равно как и удельные, монастырские, церковные, со всем инвентарем и постройками переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов впредь до Учредительного собрания. Порча конфискуемого считается тяжким преступлением. Уездные Советы принимают меры учета и охраны всего конфискуемого имущества. Для руководства при осуществлении этих мер должен служить крестьянский наказ, составленный на основании 242 местных крестьянских наказов редакцией «Известий крестьянского ЦИК».

Этот крестьянский наказ, составленный эсеровскими деятелями, представляет собой не что иное, как изложение эсеровской аграрной программы. Основные ее положения сводятся к следующему. Всякая земельная собственность, не исключая мелкокрестьянской, отменяется в России навсегда, и все земли в границах государства становятся достоянием всего народа. Земельный оборот на рынке уничтожается во всех формах и видах (купля, аренда, залог). Земля переходит в пользование трудящихся на ней. Хозяйства и те земельные недра, за которыми будет признано особое значение, переходят в непосредственное пользование государства. Усадебные и городские земли остаются в пользовании бывших владельцев, но земельная рента конфискуется в виде налога. Весь инвентарь конфискованных земель переходит в пользование государства или общин в зависимости от его значения.

Право пользования землей получают все граждане государства при условии ее обработки собственными силами семьи. Наемный труд не допускается. Землепользование должно быть уравнительным, то есть земля распределяется между трудящимися по трудовой или потребительной норме. Земельный фонд подлежит периодическим переделам – в зависимости от прироста населения и изменения в приемах сельского хозяйства. Основное ядро надела при этом остается неприкосновенным. Из малоземельных районов в многоземельные государство организует переселение…

Затем, в противоречии с пунктом первым самого декрета, наказ гласит: земли рядовых казаков и рядовых крестьян не конфискуются. И наконец, дважды упоминается о том, что в окончательной форме и во всем объеме вопрос о земле может решить только Учредительное собрание.

Я лично с самого начала моей общественно-литературной деятельности был определенным сторонником этой эсеровской аграрной программы, сформулированной Вихляевым в 1905 году. Такие мои взгляды считались признаком путаницы в моей голове, и эта эсеровщина вызывала иронию и недоумение среди моих единомышленников, «последовательных марксистов». Я, однако, до сих пор стою на своем. И утверждаю, что именно в таком виде возможна и рациональна социалистическая аграрная программа в России.

Эта программа устанавливает основы мелкобуржуазного строя в деревне. Но иного и не может быть в нашей стране. С другой же стороны, эта программа сохраняет в деревне возможный максимум элементов социализма, поскольку отрицает частную земельную собственность. Это дает в руки пролетариата огромный козырь при борьбе с реакционным классом мелких хозяйчиков. Вместе с тем эта программа идет по линии законов аграрной эволюции. И наконец, она обеспечивает условия развития производительных сил в деревне. Социалистические же формы сельскохозяйственного производства могут быть реализованы (по Марксу) только переворотом в средствах производства …

Однако, чтобы признать рациональными основы эсеровской аграрной программы, необходимо ее очистить от утопических и реакционных примесей, придающих ей совершенно абсурдный и довольно безграмотный вид. В изложенном наказе такие примеси налицо. Этот наказ пытается декретом изменить экономические отношения. Это вредный вздор.

Земельную собственность можно оторвать от хозяйственных форм. Это известно всякому из практики буржуазного строя. Но нельзя декретом отменить эти формы. Это также должно быть известно грамотному человеку. Стало быть, нельзя сказать, что отныне аренда (между соседями-крестьянами) запрещена. Нельзя объявить, что «наемный труд не допускается». Это негодное покушение на непреложные основы экономики, которые могут органически изменяться, но не могут подчиняться велениям государства. А вместе с тем это – подрыв производительных сил деревни.

Кстати сказать, первую в моей жизни печатную работу (в приложении к № 75 подпольной «Революционной России», 15 сентября 1905 года) я посвятил именно разоблачению эсеровских утопий – отменить законами аренду и наемный труд… Теперь Ленин во главе своей «марксистской» партии полностью воскресил и проводит в жизнь эту допотопную эсеровщину. Для Ленина семнадцатого года это только цветочки, только робкое начало. Ягодки начнутся тогда, когда Коммунистическая партия начнет сокрушать декретами сплошь все основы товарно-капиталистического строя; когда полицейским воздействием, отменами, запрещениями и всяческими разгромами она станет творить социалистический строй…

Тогда, в октябре, еще была пресса. И досталось же Ленину от эсеров за этот дневной грабеж! Эсеры кричали: хорош марксист, травивший нас 15 лет за нашу мелкобуржуазность и ненаучность с высоты своего величия и осуществивший нашу программу, едва захватив власть! А Ленин огрызался: хороша партия, которую надо было прогнать от власти, чтобы осуществить ее программу!.. Все это было немножко не по существу, а скорее как между соседками на базаре. Это было дешево, но очень мило, тем более что обе стороны были правы.

Сейчас, 26 октября, Ленин очень интересно комментировал – также в «послеcловии» – оглашенный Декрет о земле.

– Здесь раздаются голоса, что наказ и самый декрет составлен эсерами. Пусть так. Не все ли равно, кем он составлен? Как демократическое правительство, мы не можем обойти постановление народных низов, хотя бы мы с ним были не согласны. Жизнь – лучший учитель, и она укажет, кто прав. Пусть крестьяне с одного конца, а мы с другого будем разрешать этот вопрос. Жизнь заставит нас сблизиться в общем потоке революционного творчества… Мы должны следовать за жизнью, мы должны предоставить полную свободу творчества народным массам… Мы верим, что крестьянство лучше нас сумеет правильно разрешить вопрос. В духе ли нашем, в духе ли эсеров – не в этом суть. Суть в том, чтобы крестьянство получило твердую уверенность, что помещиков больше нет в деревне, и пусть крестьяне сами решают все вопросы, пусть сами они устраивают свою жизнь.

«Народные массы», слушая главу «демократического правительства», были в полном восторге. Долго не смолкала новая овация… Но слова Ленина действительно интересны и важны. Кто хочет понять дух политики Советской власти в первый период ее деятельности, тот обязательно должен усвоить и запомнить эти слова.

Очень странно, что по Декрету о земле не последовало никаких прений. Вместо того начались опять внеочередные заявления. Выступает член крестьянского ЦИК и представитель 3-й армии. Но они говорят не о земле, а снова требуют освобождения министров-социалистов. В противовес им крестьянин Тверской губернии требует ареста всего крестьянского ЦИК, продавшегося буржуазии. Собрание восторженно приветствует этого оратора. А от имени правительства об аресте министров довольно длинную речь произносит Троцкий. Смысл ее тот, что министров-социалистов уже перевели под домашний арест, но их следовало бы держать в Петропавловке…

В это время я сидел и раздумывал о том, что у большевиков нет на съезде никакой оппозиции: единственная численно солидная группа никак не проявляет себя. Будет ли так и продолжаться, когда дело дойдет до образования правительства?

Я остановил кого-то из левоэсеровских лидеров – Камкова или Карелина.

– Что же, вы выступите с вашей платформой о власти? Опротестуете чисто большевистское правительство? Собираетесь чинить оппозицию или подписываетесь под всем, что делают большевики?

Мне ответили, что об этом как следует суждения еще не имели. Как и с чем выступить, еще не знают… Я настаивал, чтобы левые эсеры потребовали перерыва и сейчас же обсудили положение.

Перерыв был действительно объявлен. Я принимал деятельное участие в стараниях лидеров собрать левых эсеров в комнате бюро… Скоро собралось очень много народу – человек 150. По предложению лидеров мне, как «почетному гостю», было предоставлено первое слово – если угодно, для доклада. Среди очень беспорядочной обстановки я произнес речь на тему о необходимости единого демократического фронта и создания власти из блока советских партий; я резко отозвался о партиях, ушедших со съезда, не исключая своей собственной фракции; я признал, что в данный момент большевикам ничего не остается, как взять власть одним; но я призывал не мириться с таким положением дел, протестовать против его закрепления и выступить с решительным требованием соглашения.

Меня, однако, слушали довольно неодобрительно. Входящие во вкус представители новой власти были не прочь откреститься от всех на свете, и в первую голову от «соглашателей». Тут я впервые убедился, что левые эсеры, несмотря на свою «оппозиционную» платформу, «хуже» большевиков: их масса, будучи деревенской стихией, была темнее, а их лидеры были совершенно несерьезны. Их «оппозиция» при таких условиях ровно ничего не стоила.

С ответом мне выступил один из членов их ЦК – Малкин. По существу он не возражал, но все же старался дискредитировать мое выступление, гладя по шерстке полуграмотную аудиторию… Впрочем, я не дослушал до конца. Сказав то, что я считал нужным, я ушел, чтобы не быть непрошеным свидетелем чужих семейных дел…

Из переполненного толпой коридора я попал в буфет. Там была давка и свалка у прилавка. В укромном уголке я натолкнулся на Каменева, впопыхах глотающего чай:

– Ну что же, стало быть, вы одни собираетесь нами править?

– А вы разве не с нами?

– Смотря по тому, в каких пределах и смыслах. Вот только что, во фракции левых эсеров, я убеждал всеми силами препятствовать вам установить диктатуру одной вашей партии…

Каменев рассердился:

– Ну если так – о чем же нам с вами разговаривать! Вы считаете уместным ходить по чужим фракциям и агитировать против нас…

– А вы считаете это неприличным и недопустимым? – перебил я. – Быстро! Стало быть, своим правом слова я не могу пользоваться в любой аудитории? Ведь если нельзя в Смольном, то нельзя и на заводе…

Каменев сейчас же смягчился и заговорил о блестящем ходе переворота: говорят, Керенскому удалось собрать совсем ничтожную и неопасную армию…

– Так вы окончательно решили править одни? – вернулся я к прежней теме. – Я считаю такое положение совершенно скандальным. Боюсь, что, когда вы провалитесь, будет поздно идти назад…

– Да, да, – нерешительно и неопределенно выговорил Каменев, смотря в одну точку.

– Хотя… почему мы, собственно, провалимся? – так же нерешительно продолжал он.

Каменев был не только посрамленным ныне противником восстания. Он был и противником чисто большевистской власти и сторонником соглашения с меньшевиками и эсерами. Но он боялся опять быть посрамленным. Таких было немало…

Возобновилось заседание. Опять винегрет внеочередных заявлений. Между прочим, сегодня пришел в Петербург батальон самокатчиков, посланных против Совета; батальон устроил митинг и присоединился к Совету.

Без всяких прений и поправок ставится на голосование Декрет о земле. Он принят против одного голоса при восьми воздержавшихся… Снова масса рукоплещет, встает с мест и бросает вверх шапки. Она твердо верит в то, что получила землю, о которой тосковали отцы и деды. Настроение все крепнет. Масса, колебавшаяся «выступить», теперь, пожалуй, готова взять оружие и защищать свои новые завоевания. Пока это только в Смольном. Но завтра об этом узнают подлинные массы в столице, на фронте и в недрах России…

Остается только один вопрос – о правительстве. Президиум не предполагает принципиальных прений и ставит вопрос в самой конкретной форме. Каменев попросту оглашает известное нам положение о Совете Народных Комиссаров и предлагает съезду утвердить намеченных министров… Из них аудитории знакомы только трое: Ленин, Троцкий и Луначарский. Их имена они встречают шумными приветствиями.

Где же оппозиция и чем она богата? Ее положение сейчас уже явно безнадежно. Условия теперь крайне неблагоприятны, а силы крайне незначительны… Тяжесть основного выступления по вопросу о власти пришлось взять на себя новожизненцу Авилову. Он сделал все, что мог. Но ему не удалось не только увлечь, но и привлечь внимание своих слушателей. Все было уже решено, дело было уже сделано, и усталому, торжественно настроенному съезду казалось, что эта оппозиция мешает совсем понапрасну. Не сильную и тягучую, но вполне дельную и серьезную речь Авилова слушали с нетерпением и досадой. Авилов же остановился главным образом на трудностях, стоящих перед революцией, преодолеть которые не под силу изолированным силам большевиков. Новая власть, в том виде, как она намечается, не в состоянии справиться с разрухой; ее предложение мира не найдет отклика в Европе, а между тем корниловская реакция собирает свои силы и грозит удесятерить опасность. Спасение в том, чтобы устранить раскол внутри демократии; власть должна быть создана по соглашению между советскими партиями; для этой цели съезд должен избрать временный Исполнительный Комитет… От имени новожизненцев в этом смысле была предложена резолюция.

Затем выступили и левые эсеры в лице Карелина. Он говорил примерно в том же духе… Левым эсерам предлагали вступить в правительство, но они отклонили это, полагая, что такой союз не достигнет цели. Левые эсеры не хотят идти по пути изоляции большевиков, ибо с ними ныне связана судьба революции. Но они протестуют против образования партийного большевистского правительства и будут голосовать против него. Левые эсеры настаивают на создании временного органа власти, который должен быть преобразован по соглашению с прочими советскими партиями.

Защищать власть одних большевиков вышел Троцкий. Он был очень ярок, резок и во многом совершенно прав. Но он не желал понять, в чем состоит центр аргументации его противников, требовавших единого демократического фронта… Изоляцией пугают напрасно. Она не страшна. Ею пугали и до восстания, но оно кончилось блестящей победой. Изолированы не большевики, ибо они с массами. Изолированы те, кто ушел от масс. Коалиция с Данами и Либерами не усилила бы революцию, а погубила бы ее… Трудности и непосильные задачи? Но оратор не понимает, почему объединение с Либером и Даном поможет делу мира и даст хлеб… Однако нельзя обвинять большевиков в непримиримости.

– Несмотря на то что оборонцы в борьбе против нас ни перед чем не останавливались, мы их не отбросили прочь. Мы съезду в целом предложили взять власть в свои руки. Как можно после этого говорить о нашей непримиримости. Когда партия, окутанная пороховым дымом, идет к ним и говорит, возьмем власть вместе, они бегут в городскую думу и там объединяются с явными контрреволюционерами. Они предатели революции, с которыми мы никогда не объединимся…

Тут Троцкий, отдавая справедливую дань своим врагам, изложил свои собственные позиции в таком виде, какой не имел ничего общего с действительностью. Большевики никогда не сделали ни шагу для соглашения с Данами и Либерами. Они всегда отвергали его. Они вели политику, исключающую соглашение. Они стремились взять власть одни. И это вполне понятно. Ведь Троцкий и другие не понимали, для чего им нужны Либеры и Даны, если у них есть массы.

Троцкий всегда ярок и искусен. Но не надо увлекаться его красноречием. Надо ясно видеть, где он не связывает концы с концами, и относиться критически к его дипломатии перед лицом масс. Между прочим, он кончает характерными словами, которых я не стану комментировать, но которые предлагаю отметить.

– Не надо нас пугать миром за наш счет. Все равно, если Европа останется как могучая капиталистическая сила, революционная Россия неизбежно должна быть раздавлена. Либо русская революция приведет к движению в Европе, либо уцелевшие могущественные страны Запада раздавят нас.

Таковы были убеждения и ауспиции этой центральной фигуры Октябрьской революции.

Далее произошел довольно характерный эпизод с выступлением представителя Всероссийского железнодорожного союза. Группа железнодорожников объединилась на съезде с новожизненцами и была сторонницей соглашения советских партий. От ее имени говорил рабочий – и говорил в очень повышенном тоне. Он начал с заявления, что железнодорожный пролетариат всегда был «одним из самых революционных пролетариатов», но это не значит, что он будет поддерживать авантюры большевиков. Железнодорожный союз требует соглашения и готов подкрепить свое требование решительными действиями – вплоть до всеобщей железнодорожной забастовки.

– И вы, товарищи, примите к сведению. Без нас вам не справиться ни с Корниловым, ни с Керенским. Я знаю, вы сейчас послали отряды испортить путь на подступах к столице. Так ведь без нас вы не сумеете и этого. Ваши отряды наделали то, что мы только смеялись. Поправить всю их порчу можно в 20 минут… Тут помочь могут только железнодорожники. Но мы вам заявляем: мы не окажем вам помощи и будем с вами бороться, если вы не пойдете на соглашение.

Это выступление произвело большой эффект, как ушат воды, вылитый на голову собранию. Но у президиума был наготове свой собственный железнодорожник. Его немедленно выпустили с заявлением, что предыдущий оратор не выражает мнения масс. Однако это было не так… Только напрасно представитель союза утверждал, что съезд неправомочен. Это было неверно: съезд сохранил свой законный кворум даже после исхода всех чистых.

Совет Народных Комиссаров был поставлен на голосование и утвержден подавляющим большинством. Большого восторга по этому поводу я не помню… Но съезд уже совсем разлагался – от крайнего утомления и пережитого нервного подъема… Конкурирующая резолюция новожизненцев собрала около 150 голосов. За нее голосовала вся наличная оппозиция, в том числе железнодорожная и левые эсеры.

Заключительным актом было избрание нового ЦИК. Среди полного беспорядка при быстро пустеющем зале оглашается длинный ряд незнакомых имен. Всего избирается 100 человек, из них 70 большевиков, а затем левые эсеры, новожизненцы и национальные группы. Кроме того, было постановлено: ЦИК надлежит пополнить делегатами профессиональных союзов, военных и других организаций. И наконец, была предоставлена возможность группам, ушедшим со съезда, восстановить свое представительство в ЦИК.

Около пяти часов утра заседание было закрыто. Усталые и вялые, торопясь по домам, поредевшие ряды снова огласили Смольный нестройными звуками «Интернационала». И повалили к выходу… Знаменательный съезд был кончен.

Я ждал Луначарского, который должен был идти ко мне ночевать на новую, близко лежащую квартиру… Захватив еще одного делегата, знаменитого царицынского Минина, моего товарища по ссылке, мы шли небольшой группой к Таврическому саду. Было еще совсем темно. Луначарский был в крайне повышенном настроении, близком к энтузиазму, и болтал без умолку. К сожалению, я не отвечал ему тем же и был молчаливым, даже довольно мрачным слушателем.

– Сначала Ленин не хотел войти в правительство. Я, говорит, буду работать в ЦК партии… Но мы говорим – нет. Мы на это не согласились. Заставили его самого отвечать в первую голову. А то быть только критиком всякому приятно… Что? Продовольственные склады? Склады охраняются с первого момента. В полной безопасности…

– Эх, не хочет с нами работать! Не хочет! – продолжал Луначарский по моему адресу. – А какой был бы министр иностранных дел! Идите к нам. Ведь нет другого выхода для честного революционера… Самокатчики? Да, их встречали, но сразу стало ясно, что тут никакой опасности нет… Будем работать! Я собирался в городской думе. Теперь придется расширить. Да, это мировые дела! Потомки потомков будут склоняться перед их величием…

Мы подошли к дому. Моя усталая голова отказывалась переварить неисчерпаемый материал минувших дней.

7. Пятый акт

Переворот в провинции. – На фронте. – Очередные дела. – Заседания нового ЦИК. – Керенский в Гатчине. – Вести из Москвы. – В «Комитете спасения». – Доклады о настроениях. – «Комитет спасения» переходит от слов к делу. – Его союзники. – Керенский в Царском. – Сколько же у него войска? – Среди отцов города. – События в Москве. – Контрреволюционный заговор в Петербурге. – Кровавая свалка. – Настроение окончательно окрепло. – Собрание гарнизона. – Керенский разбит. – Интересная история его похода. – В Пскове. – От Пскова до Пулкова, – Маленькое Ватерлоо. – Заключительный акт. – Новая страница истории.

Второй советский съезд был самым коротким в нашей истории. Местным делегатам надо было спешить по домам – закладывать фундамент пролетарского государства. А центру было не до заседаний. Хлопоты, труды и трудности, несмотря на «легкую, бескровную и блестящую победу», являлись с каждым часом все в большем числе, как головы гидры.

Прежде всего, как обстоит дело в провинции? Как идет переворот на местах?.. Больших трудностей тут, вообще говоря, нельзя было предвидеть. На местах давным-давно не было иной власти, кроме Советов. Со времени корниловщины они, как мы знаем, стали довольно быстрым темпом оформлять свое положение. В огромном большинстве мест, где Советы были в руках большевиков, переворот надо было не сделать, а только провозгласить. Но и меньшевистско-эсеровские Советы, также обладавшие фактической властью, не могли послужить помехой к установлению нового строя: максимум, что они могли сделать, это принять неблагожелательную резолюцию. Но она не меняла дела. И вообще говоря, во всей провинции переворот должен был пройти совершенно легко и бескровно. Его проводником из столицы была большевистская партийная организация. Она имела время и возможность подготовить переворот – идейно и организационно. Сопротивление же было возможно чисто словесное — со стороны местных «общественных» сфер. Против них не требовалось военных действий, а только полицейское воздействие… Тыловые же гарнизоны, находившиеся в руках большевиков, были всегда настолько же готовы к полицейскому ущемлению буржуев, насколько не расположены к риску в бою.

Провинция, вообще говоря, не внушала особых опасений. Под вопросом стояли только отдельные пункты. И определенно не было надежды на южные, казачьи области. Но все же было необходимо иметь точные сведения о недрах России.

Важнее был фронт, из которого Керенский черпал сводные отряды для подавления «мятежа». Пока Керенский не ликвидирован, нельзя иметь спокойствия духа. Да и формально нельзя считать переворот завершенным, пока глава старого правительства не приведен к покорности, не сложил полномочий, не взят в плен. Пока это не достигнуто, ведь вся страна – формально – может делать выбор: кого считать законной властью, а кого мятежником… Надо было ликвидировать поход Керенского, и только тогда можно думать об очередных делах.

Но очередные дела не ждали. У нового правительства не было ни признака аппарата. Мы знаем, что старый аппарат, во-первых, считался негодным и подлежащим полному уничтожению, а во-вторых, он считал негодным новое правительство и отказывался с ним работать. Между тем аппарат был необходим не только для органической работы, с которой нельзя было ждать, но и для поддержания элементарного порядка.

Столица была взбудоражена до самого дна. Город был на военном положении. Целые дни туда и сюда зачем-то шныряли отряды солдат, матросов и красноармейцев. Но они вызвали не успокоение, а панику у обывателей. Все ждали ежечасно погромов и всяких насилий. Домовые комитеты созывали общие собрания жильцов; спешно устраивали вооруженную охрану, добывали оружие, распределяли дежурства… От кого? От уголовного элемента – в контакте с новой властью или от новой власти и от ее армии?..

В городе целый день кто-то почему-то постреливал.

К вечеру 27 октября собрался впервые новый ЦИК. Я там не был, а газетные отчеты о нем довольно скудны. Дело в том, что Смольный был поставлен на самое строгое военное положение. Это выразилось больше всего в том, что был введен самый строгий контроль всех входящих. А также были удалены журналисты, как элемент совершенно лишний и даже вредный. Кажется, впрочем, сотруднику «Новой жизни» было разрешено остаться – в виде особой милости… Все эти мероприятия проводил, насколько я знаю, новый управляющий делами правительства, все тот же доблестный Бонч-Бруевич.

По рассказам очевидцев, заседание ЦИК представляло собой картину полной неразберихи, как в первые дни революции. Разница была та, что теперь заседание отличалось большим многолюдством: зала прежнего бюро была наполнена новыми депутатами, смешанными с публикой. И кроме того, делегаты – серые, безымянные люди – не принимали в заседании никакого участия. Они были не более как статистами, свидетелями разговоров, происходящих между двумя-тремя лидерами фракций… Может быть, этот совершенно нечленораздельный состав ЦИК был создан нарочито: деловые и культурные элементы были до крайности нужны на местах, а «законодательствовать» посадили людей, ни на что не нужных. С этим единственным в своем роде составом ЦИК мы еще встретимся в дальнейшем.

Председателем был избран Каменев, а секретарем – вышеупомянутый Аванесов… Среди полнейшего хаоса были вынесены такие постановления. В срочном порядке созвать Всероссийский крестьянский съезд; при этом войти в контакт с левой частью старого крестьянского ЦИК. А затем было принято обращение к местным Советам, которое между прочим гласило: «Съезд 26 октября избрал новый полномочный руководящий орган; тем самым кончились полномочия прежнего ЦИК… так же, как и полномочия всех его комиссаров и представителей в армии и на местах; всякие организации и лица, прикрывающие себя именем ЦИК, но не уполномоченные вторым съездом, являются самозваными; обязанность каждого товарища – давать отпор таким попыткам…»

Но главное, что надо отметить, – это информация, данная на этом заседании Военно-революционным комитетом… В два часа дня были получены сведения, что на станции Дно и в Гатчине сосредоточены эшелоны казачьих войск с артиллерией. Туда были посланы эмиссары и агитаторы. Однако парламентеры казаков заявили, что они пойдут на Петербург и разгромят большевиков. В Гатчине стоит 7 эшелонов… В пять часов сообщили, что казаки заняли в Гатчине вокзал и телеграф. Навстречу высланы войска, но столкновения еще не было.

Кроме того, железнодорожники сообщили: в семь часов вечера они получили телеграмму о том, что в Гатчине находится Керенский с войсками и тяжелой артиллерией. Все эти сведения были не очень точны и определенны. Но тем более они были тревожны.

Более утешительна была информация о положении дел в Москве. События последних двух дней описывались в таком виде. В полдень 25-го большевистский президиум получил известия о петербургских делах. В пять часов собрался Совет, где резолюция о присоединении к перевороту была принята 394 голосами против 106. Был избран Военно-революционный комитет из семи лиц. Ночью воинские части, действовавшие от его имени, заняли все вокзалы, типографии, Государственный банк, телеграф, арсенал… Меньшевики и эсеры не вошли в Военно-революционный комитет. Вместе со штабом Московского округа и с городской думой они образовали «Общедемократический комитет» – филиал «Комитета спасения», 26-го состоялось собрание полковых комитетов. Все пять расположенных в Москве пехотных полков, артиллерийский дивизион и некоторые другие части отдали себя в распоряжение Военно-революционного комитета. Но на стороне штаба и «Комитета спасения» оказались казаки (3–4 сотни), юнкера, школа прапорщиков и броневики… Никаких боевых действий до сих пор не было. Стороны договорились считать для себя обязательными решения Всероссийского советского съезда.

Все эти сведения были довольно благоприятны. Но все же могло быть и лучше. Как-никак у «Комитета спасения» в Москве была армия. А договор со штабом был ненадежен. Если петербургские меньшевики и эсеры « не признали» съезда, то и москвичи изменят позицию, как только узнают об этом.

Между тем в Петербурге, в сферах центрального «Комитета спасения», также было хлопот без конца. Здание городской думы было по-прежнему полно политическими деятелями минувшей эпохи, и весь воздух был насыщен «высокой политикой».

Городская дума заседала целый день – и утром и вечером. Начали было рассуждать о голоде, неминуемом в Петербурге через несколько дней. Но очень скоро вернулись к большевистским зверствам. Смольный разгромил литературный орган Петербургской думы под тем предлогом, что в городской типографии печатаются воззвания против Советской власти. Однако рабочие продолжали печатать воззвания… Дума решила печатать бюллетени на ротаторе и завести подпольную типографию!..

Еще большую сенсацию вызвало сообщение об убийствах и избиениях в Петропавловке арестованных юнкеров. Этими известиями был взволнован и весь город. В думе снова произошли очень бурные сцены. Но известия не подтвердились. Те, кто распространял эти слухи, сильно предупреждали события… Городского голову все же командировали в Петропавловку – расследовать дело.

Сообщили о взятии Гатчины войсками Керенского. Войска с фронта наступают, большевики сдаются. Решили послать эмиссаров, которые взяли бы на себя посредничество и убеждали бы мятежных большевиков подчиниться законному правительству.

О настроении масс были переданы благоприятные сведения. Во многих полках «замечается перелом настроения». Один из членов управы рассказывал о посещении миноносца: даже матросы «колеблются и начинают понимать, что их ввели в заблуждение». Решили разослать эмиссаров по гарнизону. И была выражена надежда, что Петербургский гарнизон «если и не перейдет на сторону „Комитета спасения“, то не будет выступать против него».

Наконец, в числе прочих мелких дел было циркулярно приказано комиссарам милиции: лицам, являющимся от имени Военно-революционного комитета, не подчиняться и дел не сдавать; в случае применения физической силы обращаться в районные «комитеты безопасности».

В три часа дня в том же здании заседал и «Всероссийский комитет спасения»… Тут первую скрипку взял в руки известный дипломат, а ныне снова боевой генерал Скобелев. Он сообщил приятную весть: «Комитет спасения» пополнился кооператорами, президиумом Предпарламента, представителями почтово-телеграфного союза и еще какими-то «живыми силами». Затем Скобелев сообщил еще более приятную весть: железнодорожный союз выразил желание работать с «Комитетом спасения», с «центром, объединяющим всю демократию». Эта весть была чрезвычайно приятна, но совершенно не соответствовала действительности: железнодорожный союз прислал свою делегацию не для предложения услуг, а только для оповещения о своей позиции. Позиция же союза железнодорожников не имела ничего общего с позицией «Комитета спасения»: железнодорожники настаивали на соглашении со Смольным, а «Комитет спасения» готовил его разгром.

Кроме приятных деловых вестей генерал Скобелев сообщил курьез: вчера ночью в Смольном образовалось «какое-то новое правительство». Но список министров еще не полон. Рязанов отказался от портфеля министра путей сообщения.

Что касается задач «Комитета спасения», то они пока были намечены не очень полно, но достаточно ясно. Надо концентрировать силы… Делегаты съезда, покинувшие его, должны отправиться на места и всюду организовать «комитеты спасения». Помимо «всей демократии» в них надо привлекать органы, владеющие транспортом, почтой, телеграфом и другими нервами и центрами государства. «Общими усилиями нужно положить предел авантюризму…»

Скобелев недоговаривал и не называл вещей своими именами. Но дело шло именно об организации гражданской войны в условиях внешней войны и голода против революционной власти, утвержденной Всероссийским съездом Советов.

Важное сообщение сделал делегат из Луги. Тридцатитысячный гарнизон города, с некоторыми батареями при условии приступа к мирным переговорам и передачи земель комитетам предоставляет свои силы в распоряжение ЦИК – против большевиков… Затем ораторы призывали прекратить слова и немедленно перейти к действиям.

Но сообщили о новом большевистском зверстве: городская дума окружена войсками… Действительно, выходы были заняты моряками и самокатчиками. В «Комитете спасения» произошла трагическая сцена. Но войска так же внезапно исчезли, как появились. Это было одним из многих «самочинных действий» этих дней…

Скобелев недоговаривал. И ораторы, призывающие к действию, тоже не высказались полностью. Но, по всем данным, какие-то действия подготовлялись.

А между тем в этот день в Петербурге была получена такая телеграмма из южной казачьей вандеи, от знаменитого донского атамана Каледина: «Ввиду выступления большевиков и захвата власти в Петрограде и других местах войсковое правительство в тесном союзе с правительствами других казачьих войск окажет полную поддержку существующему коалиционному правительству. Временно, с 25 сего октября до восстановления порядка в России, войсковое правительство приняло на себя полноту исполнительной власти в Донской области…»

Это был готовый союзник «Комитета спасения». «Демократы» не хотят его? О, конечно! Но они делают его дело. Уже ходили слухи и печатались в газетах, что Каледин движет войска на Харьков.

Но позиции «Комитета спасения» российская контрреволюция разделяла только на словах. На деле, соблюдая конспирацию и такт, она ставила вопрос более деловым способом.

Военно-революционный комитет перехватил довольно любопытный разговор по прямому проводу. Представитель петербургского казачества дает директивы киевскому казачьему съезду: «Передайте Каледину, что необходимо захватить всю Волжскую флотилию, сверху и снизу, и подчинить себе все войска Кубани и Терека с Туземным корпусом. Керенский в критический момент выбыл в неизвестном направлении. Пусть казачество не связывает свою судьбу с этим проходимцем. В тылу он потерял всякое влияние. Взять его к себе, конечно, надо, как поживу для известного сорта рыбы. Правительство должно быть организовано в Новочеркасске в контакте с московскими общественными деятелями. Это объективная логика событий…»

Да, это была объективная логика событий. Только слепые и жалкие деятели «Комитета спасения» не понимали этого в своем неудержимом стремлении перейти от слов к делу.

Логика событий всегда берет свое. 28 октября не вышла меньшевистская «Рабочая газета». Военно-революционный комитет (soit dit!) начал громить прессу советских партий. Я уже говорил, что для Смольного социалистическая пресса была вреднее буржуазной. Но разгром ее, будучи более преступен, был менее полезен власти. Это был обычный шаг по линии меньшего сопротивления. Надо было пресечь дело, и потому задушили слово. Не поможет!

Из Москвы же в этот день было получено известие: штаб сдался, установлена Советская власть, вся буржуазная пресса закрыта… Сначала было колебались, закрыть ли такой столп русской культуры, как «Русские ведомости». Но решили закрыть.

Однако победа Советской власти в Москве больше пока ни в чем не проявилась. Эта победа была подозрительна. Сдача штаба, обладающего живой силой и артиллерией, при его тесных связях с политическим центром в лице «Комитета спасения» была маловероятна. Не потому ли было проявлено это людоедство в делах печати?.. Впрочем, ведь это – принципы азиатского интернационалиста Ленина…

В течение всего дня 28-го получались очень тревожные сведения о наступлении Керенского. Бюллетени Военно-революционного комитета гласили: «Царское Село подверглось артиллерийскому обстрелу. Гарнизон решил отступить к Петербургу»; «В Красном Селе бой, два наших полка дрались геройски, но под давлением превосходящих сил отступили»; «Царское занято войсками Керенского, отступаем к Колпину…»

Однако из других сообщений явствовало, что война идет ненастоящая. Как будто бы повторялся корниловский поход. Все сообщения пестрят рассказами о братании, о переговорах, о делегатах, агитаторах и деятельных сношениях между враждебными армиями… Кроме того, железнодорожники путали все расчеты стратегов, разбирая полотно согласно постановлению своего союза.

Но в общем сведения были крайне неопределенны. О действительных размерах опасности никто не знал. Относительно численности контрреволюционной армии ходили самые противоречивые слухи. Военно-революционный комитет объявил: «В Петрограде распространяются приказы бывшего министра Керенского о его победах… Известия эти распространяются с целью вызвать панику. По доставленным сведениям, у Керенского только 5000 казаков. Среди них начался раскол. Половина отказывается идти на Петроград, другая колеблется…»

Пять тысяч! Совершенно ничтожная, смехотворная цифра. Но вероятна ли она? Неужели Керенский не мог на фронте сформировать хотя бы один корпус?.. С другой стороны, имеются ли у Смольного силы, чтобы раздавить пять тысяч? Все это совершенно неясно.

Во всяком случае, Смольный лихорадочно действовал. С утра до вечера 28-го на фронт двигались войска, главным образом красноармейцы. По Литейному, Садовой, Загородному на Балтийский и Варшавский вокзалы прошло и несколько броневиков, и автомобили Красного Креста… Массы рабочих были двинуты за город для рытья окопов. Петербург опутывался колючей проволокой… Но все же настроение было сомнительное.

Опять целый день была кутерьма в городской думе. Но работа отцов города окончательно потеряла русло, распылилась, извратилась. Долго рассказывали историю о том, как делегаты думы ездили на фронт предупреждать кровопролитие. Так уже повелось в думе: делегаты не доехали до места. Их задержали на вокзале, а Гоца отправили в Смольный, но он оттуда «бежал». Затем без конца спорили о положении арестованных в Петропавловке, сообщали достоверные факты о большевистских зверствах, тут же опровергали их и избирали комиссии для окончательного расследования. Кипятились, волновались и толковали обо всем: то уезжают союзные послы, которые это уже опровергли, то приговорен к смерти бывший военный министр Маниковский, который был освобожден в то же утро…

И опять сообщали утешительные новости о переломе настроения. Делегаты думы дружески были приняты на «Авроре»; матросы просили удостоверить, что они не выпустили по Зимнему ни одного боевого заряда. А 9-й кавалерийский полк просит прислать для собеседования представителя городского самоуправления: полк сочувствует его позиции.

Во время заседания думы на Невском почему-то началась перестрелка. Была убита девочка лет двенадцати, и тело ее было принесено в думу. Снова произошли очень бурные сцены, которые кончились новым воззванием… В городе же опять целый день постреливали то там, то сям. Кто и почему, конечно, неизвестно.

«Комитет спасения» в этот день не заседал – видимо, для постороннего глаза. Но, несомненно, он проявлял деятельность. Он устроил в полках целый ряд митингов. Часть из них кончилась довольно благоприятно для противников Смольного. В электротехническом батальоне отказались подчиняться Военно-революционному комитету и стали на позицию железнодорожников (новожизненцев), требуя соглашения всех советских партий. В Петропавловке же гарнизон и самокатчики «раскаивались в своих заблуждениях»… Вообще, гарнизон столицы находился по-прежнему в пассивно-колебательном настроении.

Темные и развращенные праздностью солдатские массы еще далеко не прониклись сознанием некой достигнутой победы, как это было с партийной массой на съезде и даже среди рабочих масс. Да и какие же пока плоды победы имели они в руках? Декрет о мире? Но ведь, говорят, из этого, может быть, ничего и не выйдет. А вот пока что – после победы-то – с часу на час могут приказать собираться в поход против Керенского…

Вечером снова заседал новый ЦИК. Интересна была опять только информация. По сведениям Смольного, переворот произошел совершенно безболезненно в целом ряде городов: в Минске, в Харькове, в Самаре, в Казани, в Уфе, в Ярославле, а также в Могилеве, где была Ставка… Затем поставили было вопрос о печати, но благоразумно сняли.

В этом заседании ЦИК вечером 28-го сообщалось также о сдаче штаба и об установлении Советской власти в Москве. Но эти сведения к тому времени уже значительно устарели…

Как и следовало ожидать, штаб округа, связанный с «Комитетом спасения», в действительности вовсе не собирался подчиняться решениям советского съезда. Вооруженный мир в Москве продолжался только до вечера 27-го. Лишь только были получены сообщения из Петербурга, как штаб Московского округа во главе с командующим Рябцевым перешел в наступление. Военно-революционному комитету был предъявлен ультиматум, а затем были открыты боевые действия.

В ночь на 28-е казаки, драгуны, юнкера, прапорщики с артиллерией начали наступать с окраин к центру. Военно-революционный комитет с его большими, но качественно слабыми силами был застигнут врасплох. Завязалась жаркая и беспорядочная стрельба, в результате которой жертвы исчислялись сотнями. Это было самое жестокое побоище за всю революцию. Это была гражданская война, начатая «Комитетом спасения», в самом широком масштабе.

В семь часов утра 28-го войсками штаба и местного «Комитета спасения» был занят Кремль. Перестрелка вокруг Кремля и центральных пунктов города продолжалась непрерывно целый день. Число жертв, по сведениям, не особенно достоверным, к вечеру достигало уже около 2000. Главным образом, как всегда, это были случайные люди, женщины, дети.

У большевиков были отбиты телеграф и телефонная станция. Но, кроме того, военный и политический центры – командующий Рябцев и городской голова Руднев – ждали из провинции подкреплений, артиллерии и конницы. В Петербург «Всероссийскому комитету спасения» была дана самая утешительная телеграмма, между прочим гласившая: «Подавление мятежа обеспечено; раздражение велико. Жертв очень много с обеих сторон и мирного населения, расстреливаемого с крыш большевиками. Командующий войсками полковник Рябцев действует решительно в полном согласии с „Комитетом общественной безопасности“».

Смольный же, где вечером 28-го заседал ЦИК, по-видимому, не имел обо всем этом никакого представления – именно потому, что телеграф и телефон в Москве были отбиты контрреволюционными войсками.

Попытки Военно-революционного комитета выбить противника из захваченных центров были безуспешны. Военные действия продолжались двое суток. Они возобновлялись с рассветом 29-го и снова продолжались целый день. Только к вечеру 29-го было заключено перемирие. Оно состоялось в результате энергичного вмешательства железнодорожного союза.

Сроком перемирия были одни сутки – с полуночи 29-го до полуночи 30-го. Войска сторон должны были при этом оставаться на своих местах. Но важны были политические условия перемирия. Оно было заключено на платформе железнодорожного союза и новожизненцев: признание необходимости образования общедемократического правительства на основе соглашения советских партий «от большевиков до энесов».

Эта политическая платформа была неприемлема и одиозна для обеих воюющих сторон. Обе стороны, очевидно, пошли на такое перемирие из соображений военной хитрости. И это перемирие было явно непрочным. Оно не было преддверием мира.

Но спрашивается: как же это так, буржуазно-демократическая Москва открыла гражданскую войну в невиданных еще размерах на свой страх и риск? Ведь даже самая блестящая победа ее не могла иметь решающего значения и была бы аннулирована большевистским Петербургом в союзе с советской провинцией. Какой же политический смысл этого решительного, но изолированного выступления?

Вопросы эти разрешаются очень просто. Москва была тесно связана с петербургским буржуазно-демократическим центром. И ее выступление не было изолированным. В эти дни успехов Керенского, в дни его подступа к Петербургу «Комитет спасения» выступил сразу в обеих столицах.

Он перешел от слов к делу совсем не на шутку. Расплываясь в публичных речах о концентрации сил и о ликвидации авантюры, он за кулисами новой общественности, в подполье Петербурга устроил в эти дни вполне реальное покушение на ниспровержение нового строя.

В ночь на воскресенье 29 октября юнкера произвели набег на Михайловский манеж и захватили там несколько броневых машин. В это же время были ликвидированы караулы Военно-революционного комитета при юнкерских училищах… Руководил операциями знакомый нам Полковников, отрешенный от должности Кишкиным, а ныне поступивший в распоряжение «Комитета спасения».

Рано утром с отрядами юнкеров в инженерное училище явился сам Полковников в сопровождении чинов бывшего штаба. Сняв с караула солдат, отряд занял училище и превратил его в штаб «Комитета спасения». Сюда не замедлили явиться и политические руководители «Комитета».

В девятом часу утра отрядом юнкеров после небольшой, но кровавой стычки была занята телефонная станция. В воротах была поставлена броневая машина, а поблизости расставлены сторожевые посты. Немедленно были выключены телефоны Смольного и Петропавловки.

Полковников разослал по казармам приказ – не подчиняться Военно-революционному комитету. А «Комитет спасения» тогда же утром выпустил бюллетень № 1 с воззванием следующего содержания:

«Войсками „Комитета спасения родины и революции“ освобождены почти все юнкерские училища и казачьи части, захвачены броневые и орудийные автомобили, занята телефонная станция, и стягиваются силы для занятия оказавшихся благодаря принятым мерам совершенно изолированными Петропавловской крепости и Смольного института, последних убежищ большевиков. Предлагаем сохранять полнейшее спокойствие, оказывая всемерную поддержку комиссарам и офицерам, исполняющим боевые приказы командующего армией спасения родины и революции Полковникова и его помощника Краковецкого, арестовывая всех комиссаров так называемого Военно-революционного комитета. Всем воинским частям, опомнившимся от угара большевистской авантюры, приказываем немедленно стягиваться к Николаевскому инженерному училищу. Всякое промедление будет рассматриваться как измена революции и повлечет за собой принятие самых решительных мер».

Подписи под этим замечательным документом были такие: председатель «Совета республики» Авксентьев, председатель «Комитета спасения» Гоц, член военного отдела «Комитета спасения» Синани, член военной комиссии Центрального комитета партии социалистов-революционеров Броун, член военной секции социал-демократической рабочей партии (меньшевиков) Шахвердов[183]

Выступление «Комитета спасения» началось с виду довольно солидно. Если бы тут действительно подоспел Керенский, то были бы неизбежны очень бурные и кровавые события. Но Керенский не выручил, и предприятие было ликвидировано – если не безболезненно, то довольно быстро.

Военно-революционный комитет своевременно получил вести о «выступлении» спасителей родины и революции. Сейчас же отрядами красноармейцев и матросов, а отчасти и солдат были оцеплены все юнкерские училища. Почти вся живая сила «Комитета спасения» была этим локализирована раньше, чем успела выступить в поход… Началась осада. В большинстве случаев дело ограничивалось небольшими стычками. После этого юнкера сдавались и разоружались. Но все же везде были жертвы. Это были первые относительно крупные жертвы октябрьских дней.

Но одно из юнкерских училищ, Владимирское, оказало упорное сопротивление. Пальба с обеих сторон шла из ружей и пулеметов. Затем осаждавшие получили на подмогу несколько пушек. Стороны ожесточились, и дело окончилось большим кровопролитием. Убитыми и ранеными обе стороны потеряли до 200 человек… Юнкеров разоружали, частью избивали и тащили по тюрьмам. Петербургские рабочие получили боевое крещение и вкусили крови в еще невиданных размерах.

Штаб «Комитета спасения» выпустил еще бюллетень. Там говорилось: «…бойня, начатая в Петрограде, – подлинная гибель революции. Во имя свободы, земли, мира сплачивайтесь вокруг „Комитета спасения“… С войсками, идущими к Петрограду, идет председатель ЦК партии эсеров, член ЦИК и почетный председатель крестьянского всероссийского Совета В. М. Чернов…» Очень любопытно! Фактически работая на царских генералов, официально – на Временное правительство, организаторы восстания не смели сунуться к массам ни с теми, ни с другими. Они недостойно прятались за свою собственную оппозицию.

Но штаб «Комитета спасения» недолго усидел в инженерном училище. Его стали оцеплять, и все штатские вместе с Полковниковым поспешили заблаговременно ретироваться. Остались одни жертвы авантюры, несчастные юнкера. Начался обстрел, юнкера сдались и были арестованы.

До вечера держалась только телефонная станция. В течение дня делалось много попыток к ее очищению. Юнкера открывали огонь из винтовок и броневика. Только около восьми часов вечера начался штурм большими силами матросов и рабочих. Стреляли ожесточенно. Юнкера частью прорвались, частью бежали переодетые через соседние дома. Броневик также было прорвался, но неподалеку испортился и был захвачен. Убито и ранено здесь было около 20 человек.

Так началось и кончилось в Петербурге предприятие «Комитета спасения».

Вот это – не в пример восстанию большевиков – был заговор. Он был учинен чисто конспиративным путем – без всякого участия масс, против их воли, без их ведома, у них за спиной. Это был заговор. И это был заговор контрреволюционный, корниловский не только по возможным последствиям, но и по самому существу. Это был заговор, устроенный кучкой обанкротившихся политиканов, против законного Петербургского Совета, против законного Всероссийского съезда, против подавляющего большинства народных масс, в котором они сами были так же неприметны, как в океане щепки и обломки разбитого бурей корабля.

Эти политиканы устроили заговор против полномочных выразителей воли демократии, устроили потому, что оказались в меньшинстве, устроили потому, что им глубоко не нравились Петербургский Совет и Всероссийский съезд. Что же делать? Других сейчас у революции не было. Политиканы это видели и устроили кровавый заговор против революции.

Было время, когда Петербургский Совет и Всероссийский съезд были, напротив, вполне по душе нынешним заговорщикам и повиновались им. Тогда в роли заговорщиков приходилось выступать нынешней «октябрьской» власти. И вы помните, сколько было обвинений, негодования, крика и слез по поводу нарушения воли демократии! Сколько было презрения к заговорщикам! Но разве тогда – 10 июня и 4 июля – было что-нибудь похожее на нынешний классический контрреволюционный заговор? Тогда была брандмейстерская, анархо-бланкистская тактика – не больше. Но это была тактика огромной массовой партии, имевшей за собой петербургский пролетариат и производившей свои покушения именно его силами. А сейчас? Сейчас это закулисный сговор отставных советских столпов и отставных штабных агентов кадетско-корниловской коалиции, обрекающих на заклание несколько сотен буржуазных юнцов ради реставрации буржуазной диктатуры. Великолепная картина! Достойные цели и средства старых революционеров и социалистов!

Июльское покушение имело свои последствия – и мы знаем какие. Заговор 29 октября тоже имел свои последствия. Я утверждаю: только теперь, после этой кровавой авантюры, окончательно окрепло настроение сторонников октябрьского переворота. Это я видел воочию, и это подтверждали очевидцы.

– А, так вы так?! – сказали рабочие районы и подтянулись, напряглись, ощетинились на врага. Классовый инстинкт тут сделал свое дело. От колебаний, от созерцательности, от расхлябанности почти ничего не осталось в какие-нибудь сутки. Теперь знали твердо: надо защищать свое дело от буржуазии. И авангард петербургского пролетариата стал, без фраз и без преувеличения, рваться в бой. Достаточно было посмотреть на улицах отряды обучавшихся красноармейцев, чтобы увидеть перелом, созданный воскресеньем 29 октября. Смешные, небрежные, неуклюжие толпы равнодушных людей с винтовками превращались в стальные рабочие батальоны. Они знали, что сейчас пойдут делать важное дело, и сознательно, серьезно готовились к кровавой жертве.

А тут вожди формулировали и логический смысл этого окрепшего настроения. В тот же день, 29-го, докладывая в Петербургском Совете о заговоре «Комитета спасения», Троцкий говорил так:

– Мы хотели заключить соглашение без кровопролития, но теперь, когда кровь пролилась, остался лишь путь беспощадной борьбы. Было бы ребячеством думать, что победы можно добиться другими средствами. Сейчас – критический момент. Мы показали, что можем взять власть. Покажем, что мы можем и удержать ее. Я призываю вас к беспощадной борьбе…

Кстати сказать, на этом заседании Совета Троцкий наглядно продемонстрировал свои собственные настроения. Во-первых, он среди множества пустопорожних речей и заявлений просто-напросто не дал слова представителю меньшевиков.

– Сейчас, – сказал он, – я не могу допустить принципиальных дискуссий… Во-вторых, Троцкий расшаркался перед каким-то оголтелым господином, предложившим закрыть вообще все газеты, кроме «Вестника народных комиссаров».

– Ваше предложение, – сказал он, – будет передано для обсуждения…

На следующий день после заговора были собраны представители гарнизона. Надо было проверить настроение и возобновить связи. Ибо надо было кончать с походом Керенского. И Москва, и Петербург выступали под его знаменем. Пока Керенский не ликвидирован, до тех пор налицо и политические, и стратегические основания для новых передряг в тылу. Наоборот, Троцкий правильно заявлял в Совете 30 октября: как только Керенский будет раздавлен, будет вырвана почва из-под ног у московских и петербургских заговорщиков.

Собрание гарнизона было очень важно. Выступали и Троцкий, и сам Ленин. В своих предпосылках вожди хлопотали около больного пункта, наиболее «разлагавшего» солдат: они доказывали, что большевики не против соглашения, но они не виноваты, что меньшевики и эсеры сами сбежали к корниловцам. Ленин так и говорил: мы приглашали всех в правительство и хотели коалиционной Советской власти… А выводы были те, что необходимо немедленно раздавить Керенского… Представители гарнизона заверяли, что настроение прежнее и очень твердое. Солдаты-де желают бороться с Керенским.

Да, после заговора 29 октября с Керенским было решено покончить одним ударом, 30-го числа Военно-революционный комитет и советский главнокомандующий Муравьев опубликовали об этом приказы: момент критический, вперед!.. На фронт были двинуть! целиком отряды кронштадтских и гельсингфорсских матросов. Отбыл туда и сам Троцкий, отныне неизменно пребывавший в самых критических пунктах государства.

В Москве перемирие продолжалось не до полуночи, а только до четырех часов дня. На этот раз оно было нарушено советскими войсками. Было решено наступать и покончить с Москвой. Нельзя было ни ждать, пока штаб Рябцева – Руднева возьмет в свои руки инициативу, ни принимать всерьез ультиматума железнодорожников о соглашении советских партий. Надо было немедленно победить. Надо было поставить перед фактом своей победы как контрреволюцию, так и новых соглашателей…

Смольный решил напрячь все силы и нанести сокрушительный удар. Керенский был центром, Москва – «приложится»… И уже в конце ночи с 30-го на 31-е Троцкий сообщал из Пулкова в Петербург: «Ночь с 30-го на 31-е войдет в историю. Попытка Керенского двинуть контрреволюционные войска на столицу получила решающий отпор. КЕРЕНСКИЙ ОТСТУПАЕТ, мы наступаем. Солдаты, матросы и рабочие Петрограда показали, что умеют и хотят с оружием в руках утвердить свою волю и власть демократии…»

Керенский с его контрреволюционными войсками был сломлен. Если сейчас, после четырехдневного наступления и собирания войска, он покатился назад, то, очевидно, песня его спета. Очевидно, его армия и весь его поход, действительно, повторяли корниловщину. Стало быть, теперь осталось только добить его… И новая власть будет единственной «законной» властью в России.

До сих пор мы имели о походе Керенского довольно смутное представление. Сведения о нем в Петербурге получались отрывочные, расплывчатые, противоречивые. Мы знаем этот поход так, как он представлялся петербуржцу тех дней.

Но история не была безжалостна. Этот несравненный поход был описан во всех деталях его участником и вождем генералом Красновым. И великолепно описан, с такими красками, какие я не в силах дать. Но ведь надо же нам знать, надо прослушать заключительный аккорд великой трагедии… Я расскажу в двух словах, заимствованных у генерала Краснова, об этом походе и о последних днях незабвенного Александра Керенского.[184]

Мы уже знаем, что в полночь на 25 октября Верховный главнокомандующий совместно с председателем союза казачьих войск Грековым послали телеграмму командиру 3-го конного корпуса Краснову: «Спешно отправить в Петербург 1-ю Донскую дивизию…» Корпус Краснова состоял из тех самых частей, которые в августе вел на Петербург Корнилов. Для Керенского он продолжал оставаться наиболее надежным, и в опасности он снова обратился к нему. Корпус был расположен в разных городах, ближайших к столице. Вновь назначенный командир убежденный реакционер Краснов уже после корниловщины много работал над укреплением духа и организации корпуса. И добился значительных результатов. Офицерство заявляло официально: мы корниловцы и глубоко презираем Керенского. Но и казаки проявляли максимум стойкости и реакционности… Беда была только в том, что за последние недели корпус растащили по разным городам Северного района для усмирения бунтующих рабочих и гарнизонов. Это нанесло удар организации корпуса.

Керенский утром 25 октября сел в автомобиль на Дворцовой площади, благополучно вырвался из Петербурга и покатил в действующую армию. Он надеялся в Луге встретить корниловские войска Краснова, но не встретил их и помчался дальше. К вечеру он прилетел во Псков, где была ставка главнокомандующего Северным фронтом генерала Черемисова…

Но Верховный главнокомандующий не явился в штаб своего подручного генерала. Какими-то путями он узнал, что в ставке Северного фронта неблагополучно: тут образовался военно-революционный комитет, генерал Черемисов признал его и начал совместную работу, а комиссар Войтинский сложил полномочия… Керенский, соблюдая строгую тайну, остановился у своего родственника и сотрудника полковника Барановского.

Тут он виделся с Войтинским. Войтинский действовал целую ночь и весь день 25-го в силу приказа «звездной палаты». Но он не имел никакого успеха. И не мог иметь в силу позиции, занятой командованием Северного фронта.

Керенский составил и послал в Петербург приказ от 25 октября за № 814. Во всех ротах, сотнях, командах, батареях, эскадронах, на судах и проч. приказывается прочесть, что Керенский сохраняет свои посты и того же требует от всех начальников и комиссаров в дни смуты, вызванной безумием большевиков… Но дальше Керенский, видимо, не знал, что делать; надежных войск вокруг не было. Измена ставки Северного фронта обрушилась на него решительным ударом. Все его действия были парализованы. Надежда оставалась на корпус Краснова. Но что с ним?..

Краснов утром получил телеграмму в своем штабе, в Острове. Сейчас же он отдал распоряжения о походе в соседние пункты и города, где была расположена 1-я Донская дивизия. Начали готовить эшелоны. Но дело не ладилось. В соседних пунктах войска не грузились. Когда по истечении надлежащего срока это выяснилось, Краснов сделал запрос о причинах. Начальники местных гарнизонов телеграфно отвечали: войска не грузятся по приказу командующего Северным фронтом.

Итак, Главковерх приказывает одно, Главкосев – другое. Ничего не оставалось делать, как выяснить недоразумение с самим Черемисовым. Краснов полетел в автомобиле во Псков и приехал туда уже ночью, когда в Смольном заседал съезд, а Зимний был при последнем издыхании.

Черемисов заседал в местном Исполнительном Комитете. Сначала он было уклонился от приема Краснова, а потом принял очень «странно». Его маловразумительный ответ был: сидите подобру-поздорову на месте и никуда не суйтесь – будет лучше и для дела, и для вас самих.

Глубокой ночью, не зная, что предпринять, Краснов отправился искать знакомого ему комиссара Войтинского. Он жил в своем «комиссариате», но его там не оказалось. Он явился под утро, когда министры уже были в Петропавловке, а заседание съезда подходило к концу… Войтинский был совершенно потрясен встречей с Красновым.

– Сам бог вас послал сюда, – воскликнул социал-демократ, увидев нежданного, но надежного союзника в лице активнейшего сторонника Романовской династии.

Войтинский немедленно снарядил Краснова к Керенскому. Краснов глубочайше презирал Керенского, но твердо шел по холодным, залитым лупой улицам древнего Пскова, чтобы предоставить в распоряжение этого демократического адвоката свою шпагу и жизнь. Иного выхода, иных путей к «освобождению родины» не было никаких.

Не спавший несколько ночей, изможденный, истрепанный вконец Керенский встретил Краснова с начальственным удовлетворением. С обычной крикливостью, заменяющей государственность и солидность, он стал перечислять, какие части он «даст» Краснову в дополнение к его корпусу для похода на Петербург: 37-я пехотная дивизия, 1-я кавалерийская и весь 17-й корпус… Довольно? Разумеется! Весь Петербургский гарнизон – это не сила. Керенский перечислял, адъютант записывал, Краснов соглашался. Но все это казалось каким-то не серьезным, а инсценированным, игрушечным действием… Ведь все эти войска не пойдут! Керенский не опровергает этого. Но что же делать?

Ранним утром, еще в полутьме, Керенский и Краснов мчатся в автомобилях обратно в Остров. Надо захватить с собой эшелоны, которые начали грузиться, и немедленно наступать. Остальные подтянутся. Теперь, когда налицо сам Верховный главнокомандующий, приказ о погрузке, надо думать, будет выполнен.

Керенский велел собрать комитеты частей и, изнемогая от усталости и потрясений, обратился к ним с агитационной речью. Слушали казенно. Но и тут раздались отдельные большевистские голоса… Хуже было на улице, перед домом. В ожидании Керенского собрались дамы с цветами, но собралась и толпа, настроенная враждебно. Она влияла на настроение казаков, идущих в поход. Она частью отражала, частью создавала и общее настроение всего города.

Дело не ладилось. На словах была полная готовность со всех сторон, но на деле ничего не выходило. Не было вагонов, паровозов, машиниста… На вокзале прибегли к демонстрации «почетного караула». Это немного подействовало. Но все же пришлось ехать с каким-то собственным машинистом. С эшелоном поехал и сам Керенский. Зачем?.. Смысла в этом не было никакого. Но в этом признаки безнадежности. Керенский, не видя благоприятных условий, не бросился ни в Ставку – собирать сводные войска со всего фронта, ни к тем частям, которые были предназначены в армию Краснова, но могли не выступить без его понуждения. Очевидно, Главковерх не надеялся на силу понуждения. Но все же, казалось бы, он обязан был собирать войска в качестве политического центра, а не сопровождать армию, мешая полководцу, в качестве коронованной особы.

Ехать приходилось снова мимо враждебного Пскова. Его проехали без остановки… Тащились целый день – нудно и мрачно. По-прежнему везде встречали сочувствие, но не содействие. Проехали Лугу…

Встретили офицеров, ехавших из Петербурга. Они рассказывали, что юнкера защищают Зимний. Произошла характерная сцена. Керенский протягивает руку офицеру-рассказчику, который вытянулся перед ним. Офицер продолжает стоять вытянувшись, с рукой под козырек. Керенский ставит на вид: «Поручик, я подаю вам руку». Поручик рапортует: «Г. Верховный главнокомандующий, я не могу подать вам руки, я – корниловец»…

Совершенная фантасмагория! Керенский идет на революционный Петербург во главе войск, недавно объявленных им мятежными. Среди их командиров нет человека, который не презирал бы Керенского как революционера и губителя армии. Не вместе ли с большевиками отражал и шельмовал эти войска два месяца назад этот восстановитель смертной казни, этот исполнитель корниловской программы, этот организатор июньского наступления?

Эшелон приближался к Гатчине. Там придется ждать, пока стянутся другие эшелоны. Но, может быть, придется брать город с бою?.. Необходимо хоть немного отдохнуть. Но Керенский упустил сделать важное дело. Он выходит из своего купе, поднимает задремавшего Краснова и декламирует:

– Генерал, я назначаю вас командующим армией, идущей на Петроград! Поздравляю вас, генерал!

Так не сочинить было генералу Краснову, видевшему Керенского в первый раз в жизни. Но тут живой Керенский. Лучше не скажешь… Но, позвольте, что же, наконец, это за армия? Сколько же войска идет с Керенским? Военно-революционный комитет в утешение рабочим и солдатам публиковал, что Керенский ведет всего пять тысяч. Сам вновь назначенный командующий точнее посчитал свою рать: шесть сотен 9-го и четыре сотни 10-го Донских полков, по 70 человек в сотне – всего 700 всадников, а если спешиться, то 466 человек.

К ночи на 26-е, когда уже началось второе заседание съезда, подъехали к Гатчине. Стали выгружаться и сейчас же столкнулись с неприятелем. В это же время на станции выгружалась рота, прибывшая из Петербурга. Это были измайловцы и матросы. Поставили было на полотно орудие. Но пешие казаки с офицером, в числе восьми человек, атаковали роту, обезоружили и взяли в плен. Сопротивления не было… Подошла еще рота из Петербурга. С ней поступили так же. Сомневаться в правдивости показаний врага нет никаких оснований.

Гатчина была занята без выстрела… Керенский от 27 октября приказал объявить во всех ротах и проч., что он, командующий всеми вооруженными силами республики, прибыл с фронта во главе войск, преданных родине; город взят без кровопролития; роты кронштадтцев, семеновцев, измайловцев и моряки беспрекословно сдали оружие; мятежники отступают… Тут было некоторое преувеличение. Но это неважно…

В Гатчине провели целый день. Пленных распустили, скорее, разогнали. С ними делать было нечего… Прибыли еще два эшелона: две сотни и два орудия. Получили сведения, что из Луги движется 1-й осадный полк и обещан броневик. Больше ничего. Погрузку отменяют то Черемисов, то начальники гарнизонов. До вечера больше никто не подошел. Гатчинские юнкера также отказались присоединиться… К вечеру едва хватало людей для прикрытия артиллерии.

Пришли новости из Петербурга. Там все кончено. Образовано большевистское правительство. Но можно дело еще поправить! Гарнизон – ничто, только матросы и рабочие – это силы в 100 тысяч человек… Керенский провел день во дворце в нервности и бездействии. Он оставил всякую мысль о мобилизации новых сил личным воздействием. Положился на волю божью и на наличную армию. Керенский требовал немедленного наступления. Петербургский гарнизон – за ним, говорил он, не найдя хотя бы одного сводного полка на фронте.

В два часа ночи на 28-е двинулись в поход по направлению к Царскому Селу. Надо было обеспечить тыл, и войск осталось меньше, чем было: 480 всадников и 320 человек в пешем строю.

Наткнулись на заставу. Ей предложили сдаться, и она сдалась. Так можно взять и Петербург… Уж видно Царское. Его защищает какой-то батальон. Он открывает огонь из винтовок и пулеметов. Но это – «ненастоящий» огонь батальона. Потерь нет… 30 человек обходят батальон, и он отступает.

У ворот Царского большая толпа, чуть ли не весь гарнизон. Казаки посылают парламентеров: сдавайтесь! Переговоры идут долго и кончаются неопределенно. Перед строем казаков прогуливается некто в штатском. Это – Савинков… А позади шум автомобиля: это догоняет из Гатчины Керенский с какими-то дамами. Он как бы ехал на пикник и натолкнулся на препятствие в лице собственной армии. Он был недоволен, казаки шокированы… Керенский настаивает на атаке. Но у ворот, в толпе, настроение крепнет. Краснов выдвинул артиллерию. Первое! Второе!.. Толпа разбежалась. К вечеру 28-го «занято» Царское.

В это время шло побоище в Москве и делались последние приготовления к завтрашнему выступлению в Петербурге. Может быть, как раз подоспеет и армия Керенского?.. Но Керенскому 29-го пришлось сделать дневку в Царском Селе. Настроение там было кругом крайне враждебное. Идти же больше было нельзя: надо было оставить гарнизон, чтобы не напали с тыла. Армия таяла. Надо было подождать каких-нибудь подкреплений. Какая-то часть к вечеру подошла. Всего сейчас насчитывалось: 630 всадников и 420 пеших, 18 орудий, броневой автомобиль и поезд.

Но казаки за этот день успели сильно разложиться. Работали агитаторы. Еще большее влияние оказывала окружающая масса… Громко выражали возмущение Керенским, который не дает подкреплений. Казаки, признавая Краснова, уже не хотели идти под знаменем Керенского и стали требовать удаления «его – провокатора»… Все это не обещало ничего хорошего.

Подступил к Краснову и искуситель в лице Савинкова: уберем Керенского, арестуем его. Его фирма никому не нужна – ни для стратегии, ни для политики… Краснов не поддался искушению, но уговаривал Керенского уехать и ждать в Гатчине. Керенский не соглашался…

При этой черносотенной армии, разлагаемой большевиками, оказались и военные комиссары Войтинский и Станкевич. Они выбивались из сил, убеждая армию остаться верной Керенскому, но вместе с Красновым уговаривали Главковерха уехать из армии. Керенский наконец согласился и отбыл в Гатчину.

Кое-как, при содействии комиссаров, заключили соглашение: царскосельский гарнизон не ударит в тыл. Но казаки, проведя больше суток в разлагающей атмосфере, отказались выступить дальше. Они заявили, что это бесполезно, так как пехота не идет…

Это было правильно. Но что-нибудь одно: либо ждать в Царском окончательного разложения, либо поправить конъюнктуру решительными успехами. Краснов убедил казачьи комитеты произвести «рекогносцировку». Если будет неудача, вернутся в Царское и будут ждать.

30-го выступили и пошли на Пулково. Оттуда начали постреливать. Окрестное население, привыкшее к царским маневрам, сбежалось посмотреть. Убеждения разойтись не действовали: царь и тот не прогонял, видали! Мужички и девки не могли взять в толк, что это не маневры.

Но это были не маневры. Пулковская гора была черна от усыпавших ее красноармейцев. Были видны и отряды матросов… Краснову донесли, что подходит большой неприятельский отряд до 10 000 человек. Это был Измайловский полк. Против него послали поезд и 30 человек. Полк не заставил себя ждать и бежал в полном составе.

Но настоящий враг был впереди. И тут разыгралось то единственное сражение, о котором сообщал Троцкий в ночь на 31 октября… Главнокомандующий соображал, на что ему решиться. Может быть, целесообразнее всего была артиллерийская подготовка. Но в это время сотня оренбургских казаков, помня о прежних удачах, бросилась в атаку. Это был решающий и все решивший момент. Рабочие побежали, но матросы устояли. Они отбили атаку и сохранили позиции.

Сотня потеряла 18 человек. Эта цифра существенно отличалась от полутора тысяч, указанных в донесении Военно-революционного комитета. Но эпопея была кончена. Повторять попытки наступления было немыслимо. Надо было отступать.

Еще во время боя были получены тревожные вести из ближнего тыла, из Царского. Там в ответ на требование отказали в патронах и грозят с минуты на минуту нарушить нейтралитет. Пришлось, минуя Царское, отступать прямо к Гатчине. Там предполагалось отсиживаться, ожидая подкреплений. Краснов издал приказ, гласивший: «Рекогносцировка выяснила, что сил недостаточно»…

В час ночи на 31-е армия докатилась обратно до Гатчины. Это были одни обрывки прежней армии, сохранявшей подобие микроскопической, но организованной военной силы. Пулково было Москвой нашего Бонапарта. А сам Керенский ждал во дворце, где некогда протекали дни гатчинского «военнопленного русской революции». Гатчине предстояло стать Ватерлоо.

Гатчину надо было превратить в крепость. Но вместо того город совсем не охранялся. Краснов отдал приказ выставить пикеты. Но приказ не был выполнен. Армии уже не было. Эпопея была кончена.

Утром 31-го пришла телеграмма от железнодорожников. Они требовали перемирия и настаивали на своей политической платформе. Перемирие было единственно возможным выходом. Не выходом вообще, но выходом на несколько часов. Другое дело – политическая платформа железнодорожников.

Произошла жалкая сцена. Законная и неограниченная революционная власть в лице Керенского обсуждала положение с Савинковым и Станкевичем. Савинков настаивал на одном: продолжать боевые действия. Станкевич утверждал, что большевиков необходимо и полезно допустить в правительство. А Керенский, признавая невозможность боевых действий, не допускал большевиков к власти… Краснов был молчаливым свидетелем этой сцены: не дело солдата вмешиваться в политику.[185]

Разговор о «новожизненской» платформе окончить не удалось… Из Петербурга, из Смольного, прибыли парламентеры. Но они разговаривали не в залах дворца, не с Керенским и не с Красновым. Они атаковали казацкую массу и легко достигли своих целей… В качестве парламентера явился известный нам матрос, ныне морской министр Дыбенко. Огромный, чернобородый, красивый, веселый человек – он без труда нашел надлежащий тон в беседе с казаками. По словам Краснова, он в мгновение ока очаровал не только казаков, но и многих офицеров.

Чего он требовал? Официально он также явился с предложением перемирия. Но, разговорившись, он очень быстро перешел к существу дела: выдайте Керенского!.. Дыбенко сыпал шутками и предлагал Керенского поменять на Ленина.

После всего происшедшего для бедных казачьих мозгов это было непосильным испытанием. Что им Керенский? Не с ним ли вышла у них грязная история несколько недель назад? Скажут ли о нем хоть одно доброе слово их собственные командиры? А ведь большевики предложили мир. Большевики обещают через неделю отправить их на родной Дон. И кроме того, за Керенского получат Ленина, которого тут же повесят.

Казаки бросились к Краснову. Выдадим!.. Краснов, по его словам и вопреки утверждениям Керенского, убеждал, усовещал и прогнал казаков. Но дело было плохо. Керенский, одиноко сидя в дальних покоях дворца, чуял правду. Силы и мужество оставили его. Бледный, растерянный, он обращался к Краснову:

– Меня выдадут?!

Краснов ходил, высматривал, разузнавал… К вечеру он сказал Керенскому:

– Из дворца есть выход, который никем не охраняется. Там будет ждать автомобиль.

Казаки приняли окончательное решение. Или просто к гатчинскому дворцу подоспела вооруженная группа рабочих и матросов. Вместе с ней был и Троцкий… Керенского искали по всему мрачному и унылому дворцу. Но не нашли. Керенский бежал в автомобиле. Под вечер, в солдатской шинели и фуражке, через толпу, заполнявшую двор и стоявшую в воротах, Керенского вывел мелкий авантюрист и будущий крупнейший эсеровский провокатор Семенов, состоявший в каком-то качестве при войсках нашего Бонапарта в момент его Ватерлоо.

Так кончились исторические «дела и дни», так кончилась замечательная политическая карьера бурного темпераментом, слабого духом, расхлябанного русского интеллигента, искреннего демократа, театрально-шумливого, но бессильно-неумелого диктатора, присяжного поверенного Керенского. Это был позорный финал. Керенский пожал то, что посеял… Его личность не заслуживала такой судьбы.

Ликвидацией Керенского был завершен октябрьский переворот. Москва еще была полем ожесточенной битвы. Враги и сторонники военного разгрома большевиков еще далеко не сложили оружия. Но сейчас в Смольном была единая и нераздельная власть республики. Ее вооруженные враги стали мятежниками — бесспорно и безусловно…

Переворот, поставивший во главе первоклассной мировой державы пролетарскую партию, был закончен. Открылась новая страница в мировом рабочем движении и в истории государства российского.

(Июнь – август 1921 года)

Оглавление

Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.

Книга седьмаяОктябрьский переворот3 октября – 1 ноября 1917 года