• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

…Чем выше мы поднимаемся в гору, тем лучше виден рассвет.

— Тынэуи! — объявляет мне Атык, показывая на восток.

Это начало рассвета. Тынэуи!

Тынэуи — означает, что звезды померкли, поднялся предрассветный ветерок и чуть колышатся над горизонтом белые полосы.

Тынэуи — это предрассветный ветерок, который прогоняет прочь темноту ночи и тянет за собой дневной свет на Чукотскую землю.

Тынэуи, вместе с тем, самое красивое женское имя на Чукотке.

Атык объяснил мне, что по-чукотски есть много названий зари.

— Смотри! Тынэуи уже пропала! Вот куутынаэ! — объявляет мне каюр.

Немножко стало светлее. Предутренний ветерок затих, и ярче забелела полоса над горизонтом.

— Вот куутынаэ пропал! Вот нытотын-тоты-лякэн! — машет остолом каюр, показывая на небо.

Ночь уходит. С востока загорается день, а на западе еще ночь.

— Смотри! Вот тантотын-тоэ! — говорит Атык. Уже светло.

Заря захватила все небо.

Горит заря над Чукотской землей. Самые нежные шелка не могут передать красоты утреннего неба. Я зачарованно смотрю на ласковые полутона.

— Это эргер-оэ! — спешит объявить Атык.

Заря пропадает. Гасятся ее волшебные краски.

— Тан-эргер-оэ! — кричит Атык.

Стало совсем светло.

Только на языке народа, близкого к природе, на языке людей, любовно и внимательно наблюдающих за явлениями природы, заря может иметь столько наименований…

Собаки следят по снегу кровавыми росинками, падающими из пораненных лап.

Мы мчимся по реке. Нарты стучат по изломанному и наторошенному льду и вдруг круто поворачивают вправо. Слева от нас открытая вода, ее не берет и двадцатипятиградусный мороз. Это — первая наледь на нашем пути. Туман, стоящий над наледью, издалека предупреждает каюров об опасности.

С наледями нам еще предстоит встречаться. В Якутии они нередко достигают огромных размеров. О наледях будет еще разговор…

Собаки почуяли дым. Забыв про усталость, упряжки несутся во весь опор туда, где стоят две яранги.

Вот они, круглые чукотские шатры, дымящиеся, как сопки. Уатагин — хозяин одной из яранг — поясняет нам, что мы выехали на реку Большую (здесь так называют Большую Бараниху). Чукчи рыбачат. На Уатагине нечто вроде пальто, сшитого из двойного меха. Козлиная жидкая бородка вовек не знала бритвы.

Хозяин яранги сообщает нам, что ехать «по чукчам» «три солнца».

Значит, только три дня отделяют нас от границы лесов.

Тогда кончатся ночевки на снегу под открытым небом.

Кончатся заботы о том, где найти топливо для костра.

Через три дня мы — в лесу!

Дети выглядывают из яранг, но дичатся приезжих. Я все же приманиваю их к себе конфетами.

Пока на огне готовится «камитва», прошу каюра отрезать кусок мороженой сырой оленины. Губы к ней примерзают словно к железу. Но чувство голода сильнее боли.

Посадить человека с утра на нарты, повозить его по тундре в мороз и в ветер до поздней ночи, заставить побегать за нартой километров пятнадцать-двадцать, несколько раз поднять опрокинувшуюся нарту, а затем вновь увязывать развалившийся груз, у кого не появится аппетита! Тут съешь и мороженую рыбу, и сырую оленину, и звериный жир, и все, что ни придется.

Раскинута палатка. Мы ночуем вблизи яранг. Истекает десятый день пути.

Утром никак не добудиться каюров. Они встают поздно и садятся за бесконечное чаепитие. И пока не выпьют три полуведерных чайника, никуда не поедут, как их ни убеждай. По-своему они правы. Раз как-то мы закоченели в пути и все из-за того, что не поели с утра ни масла, ни жирного мяса, не напились чаю. Каюры долго потом толковали нам, как вредна спешка в тундре.

Мы снова в горах. Бегут вперед нарты. За ними по снегу бегут и люди. Снова чередуются стоянки и войдание полозьев.

Собаки Атыка и других каюров запряжены цугом. От барана нарты идет длиный потяг — надежный лахтачий ремень, и к нему елочкой подвязаны алыки — постромки. Каждый алык тянет одна собака. У Атыка шесть рядов парных алыков, у Коравьи, у Малькова тоже шесть. Это самые сильные упряжки в нашем караване.

Некоторое время Атык ехал на одиннадцати собаках. Своего любимца Матау он оставил у знакомого чукчи, чтобы взять на обратном пути. Матау сильно иссушился за дорогу. Пусть отдохнет немного в тундре на приволье. Но оставив Матау, Атык загрустил. Молодой каюр с грузовой нарты Айнакургин заметил это. Айнакургин привык с детства уважать старших. Он привел к Атыку одну из своих собак и подвязал ее к пустому алыку. Атык улыбнулся, он не отказался от такого внимания. Теперь у Атыка опять полная упряжка.

На Новой Земле, да и вообще на всем европейском севере, собак запрягают «веером», потяги расходятся прямо от барана нарты. Такой способ удобен в совершенно безлесной местности, а цуговой упряжкой проедешь повсюду: и в тундре и в лесу. Все разговоры о близком лесе. Особенно волнуется юный Рольтынват. Он никогда не видел леса, не видел, «как растут дрова».

— А солнце в лесу видно? А луну? А звезды? — спрашивает меня Рольтынват на остановках. А много ли зверя в лесу? А какой там водится зверь? Заходят ли в лес белые медведи? Есть ли лес в Москве? Близко ли море?

Пробираемся в горном кольце. Горизонт заставлен высокими горами. Это Северный Анюйский хребет… Наибольшая высота над уровнем моря — 1 775 метров — находится близ реки Большой Баранихи.

Никак нам не выбраться из этого горного лабиринта. Каюры ищут второй перевал. В поисках его мы высоко забираемся в горы. Когда оглянешься назад, кажется, что смотришь в низину с самолета. Скрытая полумглой заснеженная земля лежит где-то в глубине. А здесь наверху поработал ветер: местами камни совсем оголены, будто на них и не было снега.

На высоких столбах уложена кем-то оставленная кладь. Никто не тронет ее в тундре, а если тронет, то оставит зарубку, отметку. Был-де такой, ехал, нуждался и взял. Но украсть не украдет. Таков закон тундры.

Атык смотрит на кладовую и говорит:

— Чаучу поехал!

Это значит — здесь был чаучу и откочевал со своей ярангой и стадом.

Очевидно, для оленей нехватило корма, оскудели ягельники и чаучу подвинулся дальше, положил на столбы свою кладь, чтобы ее не погрызли прожорливые песцы и волки. Никто, кроме зверя, не испортит имущества чаучу.

Ночью, ветреной и морозной, мы заехали в небольшое стойбище. В нем три яранги. Хозяева яранг — бедняки, корма у них для наших собак не оказалось. Взяв наутро проводника, мы едем дальше.

Проводник часто перекликается с Атыком. Они говорят скороговоркой, слегка вскрикивая на последнем слове каждой фразы. Будто перекликаются в лесу.

Нарты ползут в гору. Идем позади нарт, утопая по колено в снегу. Собаки тоже вязнут, и приходится помогать им тянуть нарты. Правы были комсомольцы в Певеке: в якутских высоких торбазах начерпаешь здесь снегу, а в чукотских плекетах и конайтах, стянутых внизу ремешками, ноги совершенно сухие.

Снова пронизывающий ветер на гребне перевала и головокружительный спуск, как крутая посадка самолета с большой высоты.

— Садись! — кричит Атык.

Я слушаюсь своего капитана. Начальник зимовки каравана «Литке», старый и опытный полярник, провожая меня, сказал:

— Счастливый путь! Теперь у вас будет другой капитан. Каюр Атык. Он будет капитаном нарты и повезет вас через тундру. Слушайтесь его, как капитана корабля.

Перевал позади. Нарты выбегают на реку. Берега ее заросли тальником.

— Тинь-тинь! — восклицает Атык. — Тинь-тинь есть, рыбка уйна! Лед есть, а рыбы нет, — печально добавляет Атык. Он непрочь отведать свежей рыбы.

Выехали на реку Россомашью, горную, извилистую, вспученную наледями, опасными для нарт. Атык говорит, что в Россомашьей зимой рыбы нет, а летом, когда нет льда, рыбы много. Он хорошо знает эту реку и радостно перечисляет знакомые ему «камни» — горы. У каждого камня свое имя.

Гоним собак в Островное. Атык не говорит Островное, а только Пальхен, по названию горы, находящейся вблизи Островного. Мальков называет Островное Анюйской крепостью. Некогда здесь на севере каждый городок и каждое селение были острогом или крепостцей. Анюйская крепость — такой же анахронизм, как в Москве названия Кузнецкий мост или Арбатские ворота…

Наш караван делает первую зимнюю дорогу по реке Россомашьей. Однако вся дорога уже исхожена до нас.

Атык рассматривает следы зверей и поясняет мне, кто пробегал здесь по свежей пороше, кто оставил на снегу «лапочки».

Вот заячьи торопливые следы. Снег был пушист и мягок. Заяц плюхался в него, оставляя глубокие ямки. А вот «лапочки», похожие на собачьи, только чуть крупнее. Атык долго мне толкует, чьи это следы, но я никак не могу его понять. Много песцовых следов; снежный покров весь испещрен их пунктиром.

Реку, по которой несутся наши нарты, не зря называют Россомашьей. Наверное, там, откуда она берет свое начало, есть леса и в них водится этот редкий зверь.

Атык, показывая остолом на высокие горы, в которых пробила свой путь Россомашья, говорит:

— Утыка дрова! Утыка ёронг росомаха! Там лес! Там росомахи! В лесу ее яранга.

Ранняя ледяная дорога вдруг прерывается голубыми, аквамариновыми пятнами наледей. Вот наледь во всю ширину реки. Высоко вспучило и разорвало лед. Вода образовала большое озеро и никак не замерзает.

На берегах невысокий тальник. Он весь в пушистых куржаках. И снежные пушистые лапы ветвей кажутся новогодней бутафорией. Закатное солнце сказочно освещает тундру и тальники карминовым цветом. Но только на один миг. Красный огонь гаснет вместе с солнечными лучами, проглянувшими между гор.

За кольцом гор, мы знаем, — вечнозеленый лес. Все наши разговоры о нем, и Атык много говорит о лесе, растущем за большим «камнем».

Волчий воротник Атыка заиндевел так же, как ветви тальника. В полярном убранстве снегов и инея застыла вся природа. Одни лишь темные, аспидно-черные камни торчат из-под снега. Река источена звериными следами, и Атык не устает объяснять мне, чьи это следы.

Комсомолец Рольтынват, Танатыргин, Айнакургин и Коравья, никогда раньше не бывавшие в лесу, при виде рослого тальника восхищенно восклицают: «Каккумэ»! На берегу моря они знали только стволы деревьев, принесенных морем неведомо откуда. Морские течения и волны обтесали эти стволы, срезали сучья, сорвали кору…

На острых камнях, торчащих из-под снега, и на ледяных торосах собаки в кровь поизбили лапы и на остановках зализывают раны, жалобно взвизгивая и скуля.

Мы едем «на-проходную», как говорит Мальков. На-проходную, значит без смены собак и нарт, в отличие от езды «на-перекладных». Мы сами прокладываем себе первую дорогу. Проводники отпущены с подарками домой. Атык и Мальков сами держат курс среди камней, по застругам тундры.

Атык загрустил. Он не выпускает изо рта трубку, туго набитую острым терпким табаком. На мой вопрос, о чем он грустит, Атык отвечает молчаливым жестом, показывая на кровавые росинки, остающиеся на снегу от израненных собачьих лап. Красноречивое молчание…

Собаки Атыка «иссушились» за долгую дорогу, — «пристали», как говорят в тундре.

На исходе корм. Мы уже одиннадцатые сутки кружим и кружим по тундре, среди гор, по рекам, тальникам и наледям. И нет конца нашему пути. А сколько еще ехать до Пальхена!..

Широким поясом окаймляет Север нашу страну. На этом поясе бисером горят огни ненецких чумов, якутских юрт, чукотских яранг, эскимосских иглу… Люди в одежде из оленьих и нерпичьих шкур, отороченных мехом волка или росомахи, мчатся по этому поясу на собаках и оленях. Так же, как десять и двенадцать лет назад, в дымных ярангах, юртах, чумах, пологах горят жирники. Старые люди, сидящие вокруг них, курят листовой табак. Женщины разливают по глубоким блюдцам крепкий чай из объемистых медных чайников. Но тут же комсомольцы читают книги, доставленные из Москвы, учатся политической грамоте и учат этой грамоте других.

Новая жизнь пришла и сюда — на дальний Север…

— Дрова мульчой! Дрова мульчой! — удивляется комсомолец Рольтынват.

Наши нарты подходят к границе лесов. По склону ближайшей горы взбегают вверх первые лиственицы. Это край лесов, как говорит Мальков.

Первый лесок на склоне горы выглядит, как новая страница с картинками. Деревья взбираются ровной шеренгой по самому гребню невысокой горушки к ее вершине, словно солдаты на приступ.

Мы выехали, наконец, к долгожданным лесам.

И все же это было несколько неожиданным. Лес брал нас под свою надежную опеку от пурги, непогоды, морозов, ветров. Он согреет нас теплом своих костров. Мы — под его защитой. И Рольтынват и Танатыргин и другие, никогда не видевшие лесов, восклицают в один голос:

— Каккумэ!

— Каккумэ! — несется вокруг нас.

— Меченьки! Хорошо, — говорит Атык. — Меченьки, чай-работать!

Мальков обещает, что скоро встретим чукчей, будет отдых людям и собакам. Чукчи зарежут оленя, подойдет чукчанка к нему, зачерпнет ладонью из глубокой раны у левой передней лопатки горсть темнеющей крови и трижды брызнет ею на восток. И протащит зарезанного оленя по снегу и положит головой также на восток. Таков старинный обычай. Если так не сделать, может пропасть все стадо оленевода. Так верят старики.

Горы меняют свой вид. То они стоят остроконечными сопками, будто вулканы, потухшие в давние времена, то вытянулись цепью по горизонту, словно великаны с головами, одетыми в белоснежные шлемы — шишаки.

С каждым часом нашего пути лес становится рослее и гуще. Мы то забираемся в его чащу, то выбегаем из нее.

Вот уже и первые следы росомах. Атык радуется. Будут подарки жене и детишкам.

Белые сопки стоят в лесах. Невольно вспоминаются мне хорошо знакомые Нижняя и Подкаменная Тунгуски, их лесистые берега, крутые и гористые…

Рольтынват не унимается. Он все дивится лесу, все кричит свое «каккумэ»! Лес взволновал комсомольца. Он говорит Атыку, что хотел бы остаться навсегда в лесу, построить здесь деревянную русскую «ярангу», привезти сюда неушку с берега моря.

Ему трудно передать свои мысли. Он сегодня очень взволнован. Ведь он-то и шел с нартами на Колыму только потому, чтобы увидать лес, о котором много слышал. Теперь он видит сам, как растут «большие дрова».

— Ленин! Сталин! — восклицает Рольтынват. И лицо его, смуглое и обветренное, озаряется сиянием, чудесной мальчишеской улыбкой. Он знает Ленина и Сталина.

Рольтынват учится в Певеке, где в пологе устроена школа на пятнадцать учеников, первая здесь школа.

Его учит комсомолец, прибывший в тундру из-за моря, из Владивостока. Этот комсомолец и рассказал Рольтынвату и его товарищам о Ленине и Сталине, о большом городе Москве, о лесах, подступающих к границам тундры.

Я смотрю на беспредельные просторы Севера, вслушиваюсь в его безмолвие и благодарно думаю о смелых людях, пришедших сюда по наказу партии, по путевке комсомола с далекой «Большой земли», чтобы просвещать чукотскую молодежь.

Мне вспоминаются мыс Рыркарпий и залив Провидения, где остались наши молодые друзья, отрекшиеся на время от привычной жизни в родных городах, чтобы посвятить себя большому и благородному делу.