Е.М. Мелетинский Структурно-топологическое изучение сказки

А.В. Рафаева Методы В.Я. Проппа в современной науке

Е.М. Мелетинский

Структурно-топологическое изучение сказки

Книга В.Я. Проппа "Морфология сказки" была издана в 1928 году1. Это исследование в некоторых отношениях намного опередило свое время: абсолютный масштаб научного открытия В.Я. Проппа стал очевиден только после того, как в филологические и этнологические науки внедрились методы структурного анализа. В настоящее время "Морфология сказки" — одна из самых популярных книг в мировой фольклористике. Она переведена на английский (1958, 1968)2 и итальянский (1966)3 языки, с сокращениями — на польский язык (1968)4, готовятся немецкий (в ГДР) и румынский переводы. В 20-х годах был очень силен интерес к проблемам художественных форм, в том числе и фольклорных; но только В.Я. Пропп довел изучение формы сказки до открытия ее структуры. Заслуживает внимания, что для В.Я. Проппа морфология как раз не была самоцелью, что он стремился не к описанию поэтических приемов самих по себе, а к выявлению жанровой специфики волшебной сказки, с тем чтобы впоследствии найти историческое объяснение единообразию волшебных сказок. Рукопись, представленная автором в редакцию непериодической серии "Вопросы поэтики" (издававшейся Государственным институтом истории искусств), первоначально включала дополнительную главу с попыткой такого исторического объяснения. Впоследствии эта глава, не вошедшая в окончательный текст, была развернута в обширное фундаментальное исследование "Исторические корни волшебной сказки" (опубликовано в 1946 г.)5.

Изучая специфику волшебной сказки, В.Я. Пропп исходил из того, что диахроническому (историко-генетическому) рассмотрению сказки должно предшествовать ее строгое синхроническое описание. Разрабатывая принципы такого описания, В.Я. Пропп поставил перед собой задачу выявления постоянных элементов (инвариантов), наличествующих в волшебной сказке и не исчезающих из поля зрения исследователя при переходе от сюжета к сюжету. Открытые В.Я. Проппом инварианты и их соотношение в рамках сказочной композиции и составляют структуру волшебной сказки.

До В.Я. Проппа господствовали атомистические концепции: неразложимой повествовательной монадой считался либо мотив, либо сюжет в целом.

Из мотивов исходил акад. А.Н. Веселовский6, о котором В.Я. Пропп упоминает в своей книге с величайший уважением. Сюжеты А.Н. Веселовский рассматривал как комбинации мотивов, их соотношение он при этом представлял чисто количественно; большой процент повторяющихся мотивов он объяснял наличием заимствования, миграции.

Позднее о мотивах как носителях повторяемости в сказке писали К. Шпис, Фридрих фон дер Лайен7 и др. Из сюжета как основной и естественной единицы фольклора исходил Антти Аарне, создатель международного каталога сказочных сюжетов, и финская ("историко-географическая") школа в целом. Сюжет выступает постоянной единицей в изучении сказки в известной монографии одесского ученого Р.М. Волкова8.

На первых страницах "Морфологии сказки" В.Я. Пропп, энергично полемизируя со своими предшественниками, показывает, с одной стороны, делимость и мотивов и сюжетов, а с другой — отсутствие четких граней и обоснованных критериев для установления границ сюжета для уверенного различения самостоятельных сюжетов и сюжетных вариантов. И сюжеты и мотивы, несмотря на их повторяемость, по мнению В.Я. Проппа, не объясняют специфического единообразия волшебной сказки. Как это ни парадоксально на первый взгляд, они составляют переменные, вариативные элементы сказки. К этому следует добавить, что само соединение мотивов в сюжете, точнее говоря их группировка, распределение в нем зависит от специфической для сказки постоянной композиционной структуры.[4]

Одновременно с В.Я. Проппом или даже немного раньше задачи структурно-морфологического изучения выдвигались А.И. Никифоровым в очень содержательной статье (написана в 1926 г., опубликована — в 1928 г.)10. Его интересные наблюдения были сформулированы в виде нескольких морфологических законов. Это — закон повторения динамических элементов сказки в целях замедления и усложнения ее общего хода; закон композиционного стержня (сказка может быть одно- и двухгеройная, два героя либо равноправны, либо нет); и, наконец, "закон категорической или грамматической формовки действия". А.И. Никифоров предлагает рассматривать отдельные "сказочные действия" и их объединение по образцу словообразования в языке. По его "наблюдениям, можно выделить "префиксальные сказочные действия" (с широкими возможностями замен), «корневые» (почти не варьируемые), «суффиксальные» и «флективные». А. И. Никифоров очень близко подходит к концепции В.Я. Проппа в своем тезисе о том, что постоянной является лишь функция персонажа, его динамическая роль в сказке. Главный персонаж, по мнению А.И. Никифорова, является носителем функции биографического порядка, а "вторичные персонажи" — авантюрно-осложняющего порядка (т. е. функции помощи герою, препятствий ему или функции объекта его домогательств). Любопытно, что предлагаемая А. И. Никифоровым схема буквально предвосхищает "структурную модель деятелей" в "структурной семантике" А Ж. Греймаса (1966).

Группировка частных функций главного персонажа и вторичных персонажей в некоторое количество комбинаций составляет, по А. И. Никифорову, основную пружину сказочного сюжетосложения. Эти и другие его мысли очень плодотворны, но, к сожалению, не были развернуты в систематическое исследование сказочной повествовательной синтагматики, как это сделано В.Я. Проппом. Кроме того, у А. И. Никифорова не всегда достаточно четко разделяются уровни (сюжетный, стилистический и т. п.). И наконец, сами структурные принципы не были у него столь четко противопоставлены атомистическим концепциям, как это имело место в работе В.Я. Проппа, который убедительно показал, что специфика волшебной сказки оказалась заключенной не в мотивах (не все, но многие сходные мотивы волшебной сказки можно найти и в других жанрах), а в неких структурных единицах, вокруг которых мотивы группируются. В.Я. Пропп проанализировал последовательный ход событий в волшебных сказках из сборника Афанасьева и нашел, что этот ход во многом совпадает, хотя мотивы там самые разнообразные.

Исследователь обнаружил, что постоянными, повторяющимися элементами волшебной сказки являются функции действующих лиц (общим числом тридцать одна): отлучка, запрет и нарушение запрета, разведка вредителя и выдача ему сведений о герое, подвох и пособничество, вредительство (или недостача), посредничество, начинающееся противодействие, отправка, первая функция дарителя и реакция героя, получение волшебного средства, пространственное перемещение, борьба, клеймение героя, победа, ликвидация недостачи, возвращение героя, преследование и спасение, неузнанное прибытие, притязания ложного героя, трудная задача и решение, узнавание и обличение, трансфигурация, наказание, свадьба. Не все функции налицо всегда, но число их ограниченно и порядок, в котором они выступают в ходе развертывания действия сказки, неизменен. Неизменным оказался и набор ролей (числом семь), между которыми определенным образом распределяются конкретные сказочные персонажи со своими атрибутами. Каждый из семи действующих лиц (т. е. ролей), а именно антагонист (вредитель), даритель, помощник, царевна или ее отец, отправитель, герой, ложный герой, имеет свой крут действий, т. е. одну или несколько функций. Таким образом, В.Я. Пропп разработал две структурные модели — одну (временная последовательность действий) — более обстоятельно, другую (действующие лица) — более бегло. Отсюда и два различных определения В.Я. Проппа для волшебной сказки ("рассказ, построенный на правильном чередовании приведенных функций в различных видах" и "сказки, подчиненные семиперсонажной схеме"). Крут действий (т. е. дистрибуция функций по ролям) ставит вторую модель в зависимость от первой — основной. Именно отказ от изучения по мотивам в пользу изучения по функциям дал возможность В.Я. Проппу перейти от атомизма к структурализму.

Первая и важнейшая операция, которую В.Я. Пропп проделывает с текстом, — это его разбиение, сегментация на ряд последовательных действий. Исходя из этого "содержание сказки может быть пересказано в коротких фразах, вроде следующих: родители уезжают в лес, запрещают детям выходить на улицу, змей похищает девушку и т. д. Все сказуемые дают композицию сказок, все подлежащие, дополнения и другие части фразы определяют сюжет" (с. 88). Здесь подразумевается конденсация содержания в ряд коротких фраз; далее эти фразы обобщаются в том смысле, что каждое конкретное действие подводится под определенную функцию, название которой представляет собой сокращенное и обобщенное обозначение действия в форме существительного (отлучка, подвох, борьба и т. п.). Выделенный фрагмент текста, содержащий то или иное действие (а тем самым и соответствующую функцию), можно, пользуясь современной терминологией, назвать повествовательной синтагмой. Все функции, следующие друг за другом во времени, составляют своего рода линейный синтагматический ряд. Некоторые отступления от постулированной В.Я. Проппом последовательности функций он считает не нарушением последовательности, а частичным введением обращенной последовательности. Не все функции обязательно присутствуют в одной сказке, но в принципе одна функция влечет за собой (имплицирует) другую. В некоторых случаях, когда функции, по выражению В.Я. Проппа, "выполняются совершенно одинаково" в силу "ассимиляции одной формы с другой", точное узнавание функции устанавливается только по ее последствиям. В качестве примера ассимиляции функций В.Я. Пропп приводит некоторые случаи уподобления первоначальной отсылки героя отправителем и трудной задачи, а также примеры испытания героя вредителем и дарителем. В.Я. Пропп всячески настаивает на том, чтоб первая функция дарителя (например, выбор героем коня у яти) и трудная задача вредителя (например, выбор невесты — дочери Водяного из двенадцати девиц) не смешивались. Это требование, как мы еще дальше увидим, имеет очень глубокий смысл, ибо оппозиция этих двух функций (предварительного испытания, дающего в руки герою волшебное средство, и основного испытания, приводящего к ликвидации недостачи) самым субстанциональным образом связана со спецификой волшебной сказки как жанра. В.Я. Пропп, правда, не выдвигает такого тезиса, но его анализ наводит на эту мысль.

С точки зрения перспектив структурного подхода исключительное значение имеет открытие В.Я. Проппом парности (бинарности) большинства функций (недостача — ликвидация недостачи, запрещение — нарушение запрета, борьба — победа и т. д.). Напомним, что В.Я. Пропп стремился к описанию структуры волшебной сказки в целом. Анализ велся на уровне сюжета (и отчасти системы персонажей) и привел к установлению некоей инвариантной сюжетной схемы, по отношению к которой конкретные сказки являются цепью вариантов. Однако "Морфология сказки" намечает и пути анализа отдельных типов, группы волшебных сказок (в рамках этого инварианта). В.Я. Пропп, например, обратил внимание на то, что две пары функций (Б — П и 3 — Р, т. е. борьба с вредителем и победа над ним, трудная задача и решение) почти никогда не встречаются в рамках одной сказки, но занимают в ряду функций примерно то же место. Мы бы теперь сказали, что Б — П и 3 — Р находятся в отношении дополнительного распределения. В. Я. Пропп считает, что действительно сказки с 3 — Рис Б — П принадлежат к разным формациям. Далее, он предлагает выделять типы сказок по разновидностям обязательно присутствующих в любой сказке функцийА (вредительство) или а (недостача). В связи с этим очень ценно и замечание (в другом месте книги) о двух формах начальной ситуации, с включением искателя и его семьи или жертвы и ее семьи. Для дифференциации сказочных типов полезным является и упоминание о параллелизме сказок с вредителем-змеихой и вредителем-мачехой. Эти замечания могут быть опорными пунктами для анализа типов волшебной сказки.

Выход "Морфологии сказки" в свет вызвал две положительные рецензии — Д.К. Зеленина" и В.Н. Перетца12. В.Н. Перетц считал работу В.Я. Проппа развитием идей Гете, Бедье и особенно А.Н. Веселовского, но одновременно подчеркивал оригинальность функционального анализа, предложенного молодым ученым, писал о том, что книга будит мысль. Из его отдельных замечаний наиболее интересное: о том, что грамматика — это не субстрат языка, но его абстракция, и что сомнительно вывести из описания сказочных функций ее праформу. Более краткая рецензия Д. К. Зеленина в основном ограничена передачей главных положений В. Я. Проппа, но кончается выражением уверенности в том, что его методу предстоит большое будущее. Эти слова оказались пророческими. Однако до их осуществления прошло много времени. В 30 — 40-х годах интерес к вопросам формы по различным причинам пошел на убыль в советском литературоведении.

Книга В.Я. Проппа, открывающая большие перспективы в анализе сказки и вообще повествовательного искусства, намного опередила структурно-типологические исследования на Западе. В вышедшей через год после "Морфологии сказки" монографии А. Йоллеса "Простые формы"13 сказка еще трактуется как неразложимая жанровая монада, как исходная "простая форма", а жанровая специфика простых форм выводится из представлений, непосредственно заключенных в самом языке. Сказка, по А. Йоллесу, отвечает идеальному уровню желательного наклонения (оптатива). Соответственно легенда связывается с императивом, миф — с вопросительной формой.

Новая жизнь книги В.Я. Проппа началась после выхода в 1958 г. в США английского перевода, потребность в котором была вызвана успехами структурной филологии[5] и антропологии. В своем предисловии к американскому изданию С. Пиркова-Якобсон очень неточно аттестует В.Я. Проппа как ортодоксального и активного русского формалиста. Переход В.Я. Проппа в "Морфологии сказки" от диахронического исследования к синхроническому она сопоставляет с историко-географической школой, которую называет финско-американской (эта школа, в особенности в лице патриарха американской фольклористики Стиса Томпсона, занимала до самого последнего времени господствующие позиции в США). По этому поводу напомним, что в "Морфологии сказки" позиция автора гораздо больше заострена против историко-географической школы, чем против диахронического подхода (синхрония должна, по мнению В.Я. Проппа) предшествовать диахронии). Английский перевод "Морфологии сказки" был встречен одобрительными рецензиями Мелвила Джекобса18 и Клода Леви-Строса". Перевод книги В.Я. Проппа на английский язык имел огромный резонанс. Работа В.Я. Проппа, уже тогда тридцатилетней давности, воспринималась как свежее слово и сразу стала использоваться в качестве образца дяя целей структурного анализа фольклорных, а затем и других повествовательных текстов и оказала известное влияние на работы по структурной семантике.

Собственно структурно-типологические исследования в области фольклора появились на Западе — во Франции и США — только в 50-х годах в связи с успехами этнографической школы "моделей культуры" и в особенности — под влиянием бурного развития структурной лингвистики и семиотики. Характер научного манифеста имела оригинальная статья 1955 г. "Структурное изучение мифа", принадлежавшая перу ведущего французского этнографа-структуралиста Клода Леви-Строса20. В какой мере была известна ему тогда русская книга В.Я. Проппа, — трудно сказать. Леви-Строс не только пытается применить к фольклору принципы структурной лингвистики, но считает миф феноменом языка, проявляющимся на более высоком уровне, чем фонемы, морфемы и семантемы. Мифемы — это большие конститутивные единицы, которые надо искать на уровне предложения. Если разбить миф на короткие предложения и разнести соответственно на карточки, то выделятся определенные функции и одновременно обнаружится, что мифемы имеют характер отношений (каждая функция приписана определенному субъекту). В этом пункте Леви-Строс, казалось бы, предельно приближается к В.Я. Проппу. Но далее обнаруживаются огромные различия, отчасти (но далеко не полностью) связанные с тем, что Леви-Строс имеет дело прежде всего с мифами, а В.Я. Пропп — со сказками. При этом, правда, не следует забывать, что оба исследователя признают принципиальную близость мифа и сказки: В.Я. Пропп называет волшебную сказку «мифической» (по крайней мере на основании ее генезиса из мифа), Леви-Строс видит в сказке лишь слегка «ослабленный» миф. Леви-Строс исходит из того, что миф в отличие от других феноменов языка сразу принадлежит к обоим соссюрианским категориям — к langue и к parole.[6] как историческое повествование о прошлом он диахроничен и необратим во времени, а как инструмент объяснения настоящего (и будущего) — синхроничен и обратим во времени. В силу этой сложности, двойственности мифа, его подлинные конститутивные единицы обнаруживают свою значимую природу не в качестве изолированных отношений, а только как связки, комбинации отношений, имеющие два измерения — диахроническое и синхроническое. Методически эти связки отношений обнаруживаются, когда различные варианты мифа пишутся один под другим, так что по вертикали получается последовательность" "мифических событий-эпизодов во времени, а по горизонтали группируются отношения в связки таким образом, что каждый столбец представляет собой связку, имеющую смысл, независимый от последовательности событий каждого варианта. Горизонтальное измерение нужно для чтения мифа, а вертикальное — для его понимания. Сопоставление вариантов одного мифа с вариантами других мифов приводит к многомерной системе.

Выписывая согласно указанной методике варианты мифа об Эдипе, Леви-Строс выделяет четыре столбца. Первый из них (Кадм ищет Европу, Эдип женится на Иокасте, Антигона хоронит Полиника) выражает переоценку, гипертрофию кровных отношений, а второй (спартанцы убивают друг Друга, Эдип убивает Лайя, Этеокл — Полиника) — недооценку кровных отношений. Третий столбец (Кадм убивает дракона, Эдип уничтожает Сфинкса) олицетворяет отрицание автохтонносги, поскольку дело идет о победе над хтоническими чудовищами, мешающими людям рождаться из земли и жить. Четвертый столбец (имена предков Эдипа указывают на физический недостаток, мешающий прямохождению) имеет положительное отношение к автохтонности, поскольку люди, вышедшие из земли, в мифологии иногда на первых порах не могут ходить. Общий смысл мифа об Эдипе Леви-Строс видит в невозможности для общества, верящего в автохтонность человека (рождения из земли, подобно растениям), признать факт рождения человека от мужчины и женщины, одного от двух. Корреляция четырех столбцов, согласно точке зрения Леви-Строса, есть своеобразный способ преодолеть указанное противоречие, не разрешив его, а ускользнув за счет подмены проблемы. Леви-Строс пытался, как он выражается, прочитать миф об Эдипе «по-американски», ориентируясь на особенности более архаических мифов американских индейцев-пуэбло.

Анализируя мифы племени зуньи, Леви-Строс пытается показать, как миф решает дилемму жизни и смерти и как это решение определяет его структуру. Но Леви-Строс трактует миф прежде всего как логический инструмент преодоления противоречий (с учетом особенностей первобытного мьшшения). Мифическая мысль, как он выражается, движется от фиксации противоположностей к прогрессирующему посредничеству. Проблема собственно не решается, а снимается тем, что пара крайних полюсов заменяется парой противоположностей менее далеких. Противоположность жизни и смерти подменяется противоположностью растительного и животного царства, противоположность растительного и животного царства подменяется противоположностью употребления растительной или животной пищи. А последняя снимается тем, что сам посредник — мифический культурный герой — мыслится в виде животного, питающегося падалью (Койот, у северо-западных индейцев — Ворон), и потому стоит посередине между хищными и травоядными. Иерархия основных элементов сказки зуньи, по Леви-Стросу, соответствует движению по описанной структурной траектории от жизни к смерти, и наоборот. С этим же логическим узлом связан и мифический процесс преодоления противоречия между представлением об автохтонной непрерывности человеческого рода наподобие роста растений и фактической сменой поколений как циклом смертей — рождений. Отсюда у Леви-Строса вырастает и толкование греческого мифа об Эдипе.

Не видя принципиальных различий между мифом и сказкой, Леви-Строс склонен и в сказочных героях, например в образе сиротки у индейцев или Золушки в европейской сказке, видеть таких же мифических медиаторов. С медиацией, по его мнению, связана известная двойственность мифических (а также и сказочных — ср. его рецензию на книгу Роот о сказочном цикле Золушки21) персонажей, особенно мифологических озорников-трикстеров.

Леви-Строс предлагает выразить структуру мифа через модель медиативного процесса следующей формулой:

fx(a): fy(b) = fx(b): fa-1(у),

где a и b — два члена (деятеля, персонажа), из которых первый (а) связан с чисто негативной функцией х, а второй (b) — с позитивной функцией у, но способен принимать и негативную функцию х, являясь, таким образом, посредником между х и у. Обе части формулы представляют две ситуации, между которыми имеется известная эквивалентность за счет того, что во второй части формулы (и соответственно — во второй половине мифического процесса, сюжета) один член заменен противоположным и произведена инверсия между ценностью функции и членами обоих элементов. То, что последний член — именно fa-1 (у), показывает, что речь идет не только об аннулировании первоначального состояния, но о некотором дополнительном приобретении, некоем новом состоянии, возникшем в результате своего рода спирального развития.

В небольшой статье, посвященной фольклору виннебаго, Леви-Строс дает сравнительный структурный анализ (по своему методу) четырех сюжетов с необычной судьбой героев:

I) история юношей, погибших от рука врагов во славу племени;

II) история человека, вернувшего свою жену из мира духов после победы над ними;

III) история победы над духами умерших членов шаманского ритуального союза, что дало им право на перевоплощение;

IV) история сироты, который своей победой над духами воскресил влюбленную в него дочь вождя.

Различия этих четырех сюжетов анализируются по рубрикам: "принесение жертвы": для другого (II), для группы (I), для себя (III); "смерть как": нечеловеческий агрессор (IV), человеческий агрессор (II), соблазнитель (I), спутник (IV); "выполненное действие": против группы (IV), вне группы (II), для группы (I), внутри группы (III). Далее трактуются противоположности: природа — культура; жизнь — смерть, «сверхсмерть» духов — «недожизнь» героев (подаривших остаток жизни своей группе); обыкновенная — необыкновенная жизнь (последняя оппозиция в мифе IV имеет негативный, перевернутый характер). Не менее оригинален разбор мифа цимшиан об Асдивале22.

Интересные разборы мифов имеются также в больших теоретических монографиях Леви-Строса, посвященных проблемам-первобытного мышления23 и мифологии24. Концепции Леви-Строса в этой области очень глубоки и интересны. Он борется с традиционным представлением о слабости, чисто интуитивном, беспомощно-конкретном характере первобытного мышления, его неспособности к обобщениям. Отстаивая своеобразный интеллектуализм первобытной мысли, анализируя ее специфический характер, Леви-Строс, например, блестяще доказал, что тотемические наименования в первобытном обществе используются для построения сложных классификаций как своего рода материал для знаковой системы. Он дает интересный анализ некоторых семантических оппозиций (сырое — вареное и др.), являющихся ключевыми для мифологических представлений и ритуализованного поведения южноамериканских индейцев. Знакомство с основными трудами Леви-Строса помогает понять специфику его подхода к мифу, силу и слабость этого подхода. Он рассматривает миф как инструмент первобытной «логики» и поэтому, вопреки здравым и тонким соображениям о методах структурного анализа мифа, его конкретные разборы представляют собой анализ структуры не мифического повествования, а мифического мышления.

В принципе Леви-Строс предусматривает повествовательный аспект (по горизонтальной координате), но практически он сосредоточивает все внимание на "пучках отношений" и их символико-логическом значении. В. Я. Пропп, искавший жанровую специфику волшебной сказки, рассматривает прежде всего повествование, анализирует развертывание во времени и, следовательно, синтагматику с выяснением значения функции каждой синтагмы в рамках данного сюжета. Поэтому его структурная модель линейна. Лишь на следующем этапе исследования (отраженном в "Исторических корнях волшебной сказки") функции получают этнографическую интерпретацию (в плане генетическом).

Леви-Строса интересует в основном мифологическая «логика», поэтому он начинает с мифа, связывает функции только по вертикали, пытаясь из сопоставления вариантов мифа выявить его парадигматику. Структурная модель Леви-Строса нелинейна. Историческое различие мифа и сказки для Леви-Строса нерелевантно, не имеет принципиального характера. К анализу сюжета некоторое отношение имеет его медиативная формула в той мере, в какой она пытается схватить «перевертывание» ситуации в финале и «спиральность» развития. Но эта особенность сюжета в более конкретной форме уловлена В. Я. Проппом: герой не только ликвидирует недостачу (для чего он сам или его чудесные помощники вынуждены «негативно» действовать по отношению к вредителю — двойственность леви-стросовского члена b), но создает некую новую ситуацию и приобретает дополнительные сказочные ценности.[7]

В рецензии Леви-Строса на "Морфологию сказки" заключается и общая высокая оценка труда В.Я. Проппа и ряд критических замечаний и творческих предложений. Критика эта не удивительна в свете того, что было выше выяснено относительно различия подходов этих двух крупнейших исследователей, ищущих решения проблемы с противоположных концов. Леви-Строс понимает свой спор с В.Я. Проппом как спор «структуралиста» с «формалистом». Ему кажется, что русский ученый отрывает форму от содержания и сказку от мифа, пренебрегает этнографическим контекстом, пытается создать грамматику без лексики, забывая о том, что фольклор как специфический феномен, отличный от других языковых явлений, — это слова слов, одновременно и словарь, и синтаксис, и т. п. Следствием этого он считает сведение В.Я. Проппом всех сказок к одной-единственной. Леви-Строс предлагает открыть за относительным разнообразием функций большее постоянство, представив одни функции как результат трансформации других (объединить инициальную и финальную серии функций, битву с трудной задачей, вредителями с самозванцем и т. д.); заменить последовательность функций схемой операций типа Булевой алгебры (группа трансформаций малого количества элементов). В сказочных персонажах он предлагает видеть медиаторов, связывающих противоположности типа: мужской — женский, высший — низший и т. д.

Мысль Леви-Строса о возможности интерпретации отдельных функций как результата трансформации той же; сущности очень интересна и плодотворна, однако такое рассмотрение лучше производить после суммарного морфологического анализа, а не вместо него.

Все многообразие связей между функциями трудно установить до выделения самих функций, а выделению функций должно предшествовать строгое разбиение повествования на синтагмы, следующие друг за другом во временном линейном ряду. В противном случае и установление связей между функциями, и группировка их в пучки, и угадывание символического значения таких пучков, и выделение парадигм неизбежно будет содержать в себе большую дозу произвольности, не выйдет за пределы догадок, пусть весьма остроумных и во многом верных.

В.Я. Пропп рассматривал свой синтагматический анализ как введение и к истории сказки и к изучению "совершенно особой логической, структуры сказки, что подготовляло изучение сказки как мифа" (см. с. 7 первого издания), т. е. как раз того, к чему призывает Леви-Строс. Анализ синтагматической структуры не только необходим в качестве первой ступени изучения общей структуры сказки, он непосредственно служит поставленной В.Я. Проппом цели — определить специфику сказки, описать и объяснить ее структурное единообразие. Поэтому сведение всех волшебных сказок к одной — не ошибка В.Я. Проппа, а условие достижения поставленной цели. Упрек в пренебрежении этнографическим контекстом несправедлив и может быть объяснен только незнакомством Леви-Строса с "Историческими корнями волшебной сказки". Замечание Леви-Строса о том, что не хватает контекста, "а не исторического прошлого", вызывает возражения потому, что он упускает из вид) — историчность самого контекста, т. е. принципиальное историческое различие мифа и сказки как дата ступеней в истории повествования, находящихся в отношениях "предок — потомок", имеющих свою специфику. Леви-Строс сам признает, что в сказке ослаблены противопоставления и транспозиция темы, большая возможность игры, свобода замены. Но это не просто легкое ослабление, а результат развития сказочного вымысла и известного отрыва сказочной фантастики (уже в значительной мере условнопоэтической) от конкретной этнографии, от верований и ритуальных предписаний, жестко ограниченных рамками определенной (как в этническом, так и в стадиальном плане) культуры. Как мы увидим в дальнейшем, не только сказочные образы, но и правила поведения сказочных персонажей гораздо условней, в гораздо большей степени принимают характер правил игры, чем это имеет место в мифе. А новые моральные и эстетические критерии сказки уже качественно отличны от однозначных этнографических моделей поведения и интерпретации окружающего мира. Таким образом, для упрека в формализме по адресу В.Я. Проппа вдвойне нет оснований. В.Я. Пропп сам ответил Леви-Стросу в послесловии к итальянскому переводу26. Он разъяснил, что "Морфология сказки" — первая, но неотъемлемая часть его сравнительно-исторических штудий волшебной сказки, что отсутствие единой терминологии, а также пропуски и ошибки в английском переводе невольно препятствовали правильному пониманию некоторых его положений. Кроме того, он совершенно справедливо указал, что его специально интересовал не миф, а сказка волшебная, и анализ сюжета, композиции, жанра (в отличие от Леви-Строса), а такой анализ немыслим в полном отвлечении от развертывания повествования во времени.

Все это, разумеется, отнюдь не лишает смысла те задачи, которые выдвигает Леви-Строс. И как раз исследование В.Я. Проппа дает необходимый твердый базис для дальнейшего углубления структурного анализа повествовательного фольклора. Не удивительно, что после знакомства ученых Запада с классическим трудом В. Я. Проппа буквально ни одно из исследований структурных моделей фольклора не могло обойтись без этого труда, не опираться на него.

Во французской науке, где структурализм особенно распространен, заслуживает внимания прежде всего цикл работ А.Ж. Греймаса. В статье "Описание значения и сравнительная мифология" (1963)27 он пытается исключительно методами Леви-Строса осветить разыскания Ж. Дюмезиля по сравнительной мифологии. Он считает, что мифемы, вопреки видимости рассказа, связаны парадигматическими узами и что примерная формула мифа такова:

(две оппозиции связаны глобальной корреляцией).

Рассматривая ряд мифических тем (общественный договор, добро и зло, безмерность и др.) в различных мифологиях, Греймас выявляет некоторые "семантические оппозиции в роли дифференциальных признаков (благодетельный — зловредный, дух — материя, мир — война, интегральный — универсальный) и представляет одни мифологические концепции как трансформации других.

В статьях "Русская народная сказка, функциональный анализ" (1965)28, "Элементы теории интерпретации мифического рассказа" (1966)29, а также в соответствующих частях "Структурной семантики" (1966)30 Греймас использует английский перевод книги В.Я. Проппа даже для разработки некоторых аспектов лингвистической семантики. Он пытается синтезировать методику В. Я. Проппа и методику Леви-Строса, синтагматику и парадигматику за счет обработки схемы В.Я. Проппа средствами современной логики и семантики. В своем анализе сказки Греймас берет за основу В.Я. Проппа, дополняя и «поправляя» его с помощью теории Леви-Строса, а в анализе мифа, наоборот, исходит из Леви-Строса, дополняя его В.Я. Проппом.

Структурная модель действующих лиц разработана Греймасом на основе сопоставления схем В.Я. Проппа и Э. Сурьо и выглядит следующим образом:

В подателе объединены пропповские отправитель и отец царевны, в помощнике — чудесный помощник и даритель: получатель в сказке якобы слит с героем, который одновременно является и субъектом. Объект — царевна. Помощника и противника Греймас при этом считает второстепенными действующими лицами, связанными с обстоятельствами. Это — лишь проекция воли к действию самого субъекта. Оптозиции податель — получатель, по мнению Греймаса, соответствует модальность знать, помощнику — противнику — модальность мочь, а субъекту — объекту — модальность хотеть. Желание героя достигнуть объекта реализуется на уровне функций в категории поисков (quest).

Что касается синтагматических функций, то Греймас их прежде всего сильно сокращает в числе (вместо тридцати одной остается двадцать) за счет их объединения по парам (пользуясь указанной В.Я. Проппом бинарностью функций). При этом каждая пара мыслится связанной не только с импликацией (одна функция влечет за собой появление другой в синтагматическом ряду S > поп S), но и дизъюнкцией (S vs. поп S) как неким парадигматическим отношением, независимым от хода развертывания сюжета, от линейной синтагматической последовательности. Парные функции обозначенные прописными буквами) Греймас в свою очередь пытается представить в виде семантической корреляции двух пар — негативной и позитивной:

Негативную серию двойных функций Греймас связывает синтагматически с начальной частью сказки (нагромождение бед — отчуждение), а позитивную серию — с концом сказки (их ликвидация и награждение героя). Завязка и развязка, обрамляющие обе эти серии, трактуются как своего рода нарушение договора (что ведет к бедам) и восстановление договора. В середине сказки оказывается ряд испытаний, каждое из которых в свою очередь начинается с заключения договора по поводу предстоящего испытания и включает также борьбу с противником и следствие успеха героя. Греймас устанавливает определенное соответствие между структурой испытания и структурной моделью действующих лиц: основной коммуникации (податель — получатель) соответствует договор, оси помощник — противник соответствует борьба, а достижению желанного объекта — следствие (результат) испытания. В первом испытании (квалификация героя для решающих испытаний) податель выступает в роли противника, а во втором (главном) испытании и третьем (приносящем славу) соблюдается точное соответствие функций и деятелей. По трем осям (передача сообщения, силы, желаемого объекта) группируются и остальные функции.

Наконец, уточняя схему перемещений героя, Греймас вместо уходов и приходов отмечает присутствие или отсутствие героя, исходя из того, что отсутствие имеет известный мифологический смысл. В соответствии с указанными принципами Греймас следующим образом преобразует схему В. Я. Проппа (все что подчеркнуто чертой вверху, я подчеркнул здесь внизу):

где: А — договор (приказ — акцептация); F — борьба (нападение — победа); С — сообщение (отправление — получение); p — присутствие; d — быстрое передвижение. _ Нарушение договора (в завязке) — А есть парная функция (запрет — нарушение, a vs. (n o n a), коррелирующая с заключением договора — А (приказ — акцептация, a vs. поп а).

Окончательное восстановление договора в развязке есть свадьба (податель передает получателю-субъекту желанный объект поисков). A1 есть посредничество — начало противодействия, А2 — это первая функция дарителя — реакция героя, A3 — задавание задачи герою в последнем испытании.

Инициальная негативная серия C1C2C3 соответствует пропповским выведыванию — выдаче, подвоху — пособничеству и вредительству — ликвидации недостачи и распределяется по трем осям: сообщение, т. е. вопрос — ответ (1), сила (2; речь якобы идет о лишении героической энергии) и объект желания (3; ликвидация недостачи есть добывание царевны).

Позитивная серия — это C1 C2 С3. Метка — узнавание коррелирует с выведыванием — выдачей как вид сообщения (C1 vs. C1). Обличение — трансфигурация противостоит подвоху — пособничеству как обнаружение силы героя (СН2 vs. C2). Кроме того, и получение волшебного средства противостоит лишению героя героической энергии, выраженной функцией пособничества (поп c2vs. поn c2). Вредительству соответствует в позитиве наказание вредителя, но недостача преодолевается не только ее прямой ликвидацией, но также свадьбой, компенсирующей недостачу героя (С3 vs. С3).

Греймас обращает внимание на то, что все следствия испытаний (получение волшебного средства поп c2, ликвидация недостачи поп с, и узнавание поп c1), а потому и сами испытания направлены на преодоление вредоносных результатов отчуждения. Главным результатом описанной редукция функций Греймас считает выделение парадигматических структур и выявление возможности двойного анализа — семического к семантического, что ведет к двум уровням значений. Не ограничиваясь этим, Греймас пытается (с помощью структурного анализа, одновременно синтагматического и парадигматического, пользуясь леви-стросовским методом корреляций и его теорией медиации) проникнуть в самую суть волшебной сказки как целого, в ее общий смысл. Диахронически (синтагматически) инициальная серия А С коррелирует с финальной С А: в мире без закона-договора А ценности С перевернуты; восстановление ценностей открывает путь для восстановления закона. Ахронически возможна корреляция А: A = С: С, означающая, что отсутствие и наличие общественного договора так же соотносятся между собой, как отсутствие и наличие ценностей. По мнению Греймаса, правая часть формулы выражает индивидуальную сферу обмена ценностями, альтернативу «отчужденного» человека и человека, пользующегося полнотой ценностей. Левая же часть не только выражает договорную организацию общества, но и постулирует наличие-индивидуальной свободы, проявляющейся в нарушении запрета. Таким образом как бы устанавливается двойная корреляция между свободой личности и отчуждением, отказом от свободы личности и установлением порядка. Восстановление порядка необходимо для реинтеграции ценностей.

Испытание — борьба является, по Греймасу, не только синтагматически промежуточным членом между А С и С A, но, посредником трансформирующим структуру

Испытание осуществляет операцию отрицания негативных членов и замещения их позитивными. Испытание оказывается функциональным, динамическим и антропоморфическим выражением сложной значимой структуры, включающей и негатив и позитив. Медиативность F выражается и в отсутствии к нему функциональной пары. Действия героя в ходе испытания свободны, заключают в себе выбор и необратимость: черты, определяющие историческую деятельность человека, — этому соответствует отсутствие импликативной связи между А и F, их объединение только через: следствие. Таким образом, обнаруживается медиативная роль сказки в целом. Она разрешает противоречия между структурой и поступками, непрерывностью и историей, обществом и личностью. В анализе мифа (на примерах индейцев-бороро, взятых из книги Леви-Строса "Сырое и вареное") Греймас стремится использовать свою интерпретацию пропповского анализа сказки для того, чтобы выявить не только парадигматику, но и синтагматику мифа. Он исходят из обязательного негатива в первой половине сказки и позитива во второй (дихотомия временной протяженности рассказа до — после).

В первой половине основным темам предшествует вступительная часть, а во второй с основными темами коррелирует заключительная часть. Но вступительная и заключительная части остаются за пределами основного тематического корпуса. Греймас делит повествовательные функции на три категории: договорные, действенные (т. е. испытания) и отъедидительные (т. е. уходы и возвращения). Кроме того, Греймас предлагает выделить две повествовательные манеры — «обманчивую» и "правдивую".

Идя по стопам В.Я. Проппа, Греймас сопоставляет более или менее самостоятельные фрагменты повествования с функциями и с дистрибуцией ролей между персонажами в рамках того же эпизода. Это дает ему возможность проследить механизм перемены ролей того же самого персонажа, что оказывается очень существенным для понимания общего смысла сюжета. Так, например, в анализируемом мифе бороро сын, совершивший кровосмешение и навлекший на себя гнев отца, в конце концов оказывается положительным героем и его месть отцу за преследования вызывает сочувствие. Греймас трактует этот переход как смену ряда «договорных» функций (задержка «договора», его разрыв, появление нового «договора», т. е. новой фазы "игры согласий и отказов") и обмен ролей между отцом и сыном в результате двойной трансформации: отец из подателя и субъекта становится получателям и вредителем, а сын наоборот.

Главный теоретический пафос исследователя состоит в выяснении взаимоотношений и взаимопроникновений дискурсивной и структурной изотопий, т. е. сопоставление повествовательных диахронических множеств с определенными трансформациями глубинного содержания. Для раскрытия содержательных единств привлекается мифологический словарь и ряд культурно-этнографических кодов (естественный, пищевой, сексуальный и т. п.). Между кодами в свою очередь устанавливаются сложные корреляции. При этом обнаруживается промежуточность в характеристике героев, соответствующая их посреднической роли между мифологическими полюсами в конечном счете — между жизнью и смертью (по Леви-Стросу). На этой стороне анализа Греймаса в рамках статьи о структуре сказки нет возможности останавливаться.

Исследования Греймаса заслуживают серьезного внимания. Особенно следует одобрить его стремление практически установить между синтагматическими функциями парадигматические отношения, наметить несколько групп и типов функций, жестко увязать анализ синтагматики с динамикой перераспределения ролей между конкретными персонажами сказки, движением сказочных ценностей. Ему удалось правильно определить ключевую роль сказочных испытаний как средства разрешения конфликтных отношений путем трансформации негативной ситуации в положительную. Однако логическое углубление теории В. Я. Проппа и сама логическая стройность достигаются ценою ряда явных натяжек и не свободны от схоластичности. Это во многом объясняется отрывом разыскании Греймаса от конкретных фольклорных текстов; он оперирует функциями В. Я. Проппа как исходными данными, без какой-либо оглядки на интерпретируемый материал. Можно ли, например, видеть в получении волшебного средства пару к пособничеству героя вредителю? Пособничество — это естественная реакция на подвох и соответствует правилам поведения героя, а не актам получения сказочных ценностей. Если уже строить семантические «четверки» из двух парных функций, то подвох — пособничество есть негативный вариант предписания — акцептации, ибо в обоих случаях речь идет о невозможности героя отказаться от выполнения просьбы. Столь же натянуто сопоставление подвоха — пособничества с обличением — трансфигурацией. Верно, что подвох — пособничество находится к выведыванию — выдаче в отношении оппозиции сила — сообщение (вернее бы сказать, действие — слово). Поэтому семантическая четверка, естественно, может быть построена так:

Вся четверка композиционно соотносится с первой частью сказки и отражает противоположность между действиями, ведущими к беде (недостаче), и действиями, в результате которых начинается противодействие беде.

Но при этом между отдельными функциями инициальной и финальной серий явно нет конкретных соответствий, есть только общий контраст между атмосферой несчастья в начале и благополучия в конце. Кроме того, обе эти серии практически могут отсутствовать почти полностью, поскольку сказка иногда начинается сразу с вредительства или недостачи (не случайно В.Я. Пропп выделил некоторые функции в предварительную часть) и кончается основным испытанием. Дополнительное испытание и соответствующие функции (вроде обличения, трансфигурации, наказания антагониста) составляют необязательный второй ход волшебной сказки. Таким образом, концепция Греймаса строится в значительной мере на необязательных элементах сказки и потому не может претендовать на фундаментальность. Для Греймаса очень важна оппозиция между свадьбой и нарушением запрета, которую он трактует как нарушение и восстановление договора. Но нарушение запрета — это опять-таки необязательная функция из предварительной части, а вторжение антагониста само по себе можно, конечно, трактовать как нарушение некоего гармонического миропорядка, но не общественного договора. В сказках о добывании невест и чудесных предметов нет и нарушения миропорядка. Исключительно в сказках богатырского типа, где герой спасает общину от демонического вторжения антагониста, можно рассматривать свадьбу, хотя бы очень отдаленно, как награду герою за восстановление миропорядка (но не договора). Но эти сказки богатырского типа как раз сохраняют отчетливо следы мифа с его интересом к космическим масштабам и коллективным судьбам. Другие же волшебные сказки в большей мере сосредоточены на индивидуальных судьбах, на компенсации невинно гонимых, социально обездоленных и т. п. Их коллективное значение обнаруживается только через сопереживание, сочувствие герою, на место которого легко поставить самого себя. Здесь сказывается недооценка Греймасом (так же как и Леви-Стросом) специфических качественных отличий мифа и сказки. Эта недооценка проявляется и в том, что Греймас считает возможным применять к мифам схему, в основе которой лежит анализ специфической морфологии волшебной сказки. Ни категория испытания в целом, ни специально первое «квалифицирующее» испытание не характерны для мифов, нерелевантны в мифах. Поэтому исследования Греймаса при всей их методической ценности нуждаются в очень серьезных коррективах.

Если Греймас переносит на миф выводы В.Я. Проппа, касающиеся волшебной сказки, то Клод Бремон стремится извлечь из анализа В.Я. Проппа общие правила развертывания всякого повествовательного сюжета". Кроме того, в отличие от Греймаса Бремон сосредоточен не на мифологическом контексте сказки, а на самой логике повествования, не на парадигматических оппозициях, а на синтаксисе человеческих поступков. Он придерживается мнения, что функция (которую он относит к тому же уровню, что и В.Я. Пропп) действительно является "повествовательным атомом", а из группировки таких атомов и складывается рассказ.

Элементарной последовательностью Бремон считает триаду из трех функций, соответствующих трем фазам, обязательным для всякого процесса. Первая из них открывает самое возможность процесса в форме соответствующего поведения или предвидимых событий, вторая реализует эту возможность, а третья завершает процесс, достигая каких-то результатов соответствующего события (поступка). Однако в отличие от В.Я. Проппа Бремон считает, что каждая фаза вовсе не влечет за собой в обязательном порядке наступления следующей фазы, всякий раз возможны как актуализация некой возможности, цели, так и отсутствие такой актуализации. На первый план выдвигаются определенные альтернативы и выбор, который делается героем и автором. Элементарные последовательности группируются в сложные. При этом возможны несколько конфигураций, условно обозначенных им как "из конца в конец", «чересполосица», «скобка». События дихотомически делятся на улучшения и деградации.

Бремон анализирует целый ряд таких последовательностей и дает им определенные наименования (задача, договор, ошибка, ловушка и т. п.). Он, например, показывает возможную цепь функций, реализующих улучшение (ср. ликвидацию недостачи у В.Я. Проппа): для улучшения необходимо преодоление некоторых препятствий, для чего нужны соответствующие средства. Возникает определенная задача, которая часто возлагается на некоего союзника (ср. помощник, даритель), противостоящего противнику (ср. антагонист). Отношения героя с союзником имеют характер договора (их можно иногда уподобить отношениям кредитора с дебитором; ср. договорные функции Греймаса). Обезвреживание противника может быть или мирным (переговоры), или враждебным (агрессия), переговоры могут иметь характер соблазнения или устрашения; агрессия часто становится обманом и включает притворство, необходимое для того, чтобы противник попал в ловушку, и т. п.

Каждый персонаж может быть носителем определенной последовательности действий, для него специфических, но так как обычно в действии участвуют два персонажа, то действие имеет две стороны, противоположные для обоих деятелей (обман со стороны первого есть одновременно одурачивание второго; решение задачи одним предполагает одновременно ошибку другого и т. п.). Сами функции могут оборачиваться разными сторонами, например воздаяние может быть и вознаграждением и местью. По этому принципу серии улучшение и деградация оказываются в отношениях дополнительного распределения:

Средства достижения

Улучшение Услуга союзника-кредитора

Деградация Добровольная жертва в интересах союзника-должника

Улучшение Услуга союзника-должника

Деградация Долговой платеж союзнику-кредитору

Улучшение Навязанная агрессия

Деградация Испытанная агрессия

Улучшение Успех ловушки

Деградация Ошибка, заблуждение

Улучшение Месть

Деградация Наказание

Такое двустороннее рассмотрение каждого действия, такой внимательный анализ альтернатив для хода повествования представляется продуктивным. Но анализ Бремона слишком абстрактен (и потому обеднен) в силу отказа от жанрового подхода (как у В.Я. Проппа) ради общеродового. Еще дальше в этом отношении идут Р. Барт, Т. Тодоров, Г. Женет (статьи их помещены в том же сборнике)32.

Американское издание "Морфологии сказки" было мощным толчком для структурно-типологического изучения сказки в Соединенных Штатах. Известная почва была подготовлена деятельностью таких лингвистов-структуралистов, как Р. О. Якобсон и Т. Себеок33, которые занимались и вопросами фольклора, а также представителями школы культурных моделей в этнографии. К последним принадлежал и Мелвил Джэкобс, автор интересной монографии о стилистических клише и драматической организации повествования в мифах и сказках, интерпретированных в контексте моделей культуры североамериканских индейцев34. В своей рецензии на американское издание "Морфологии сказки" он расценил исследование В. Я. Проппа как самое серьезное достижение в исследовательской методике до 1940 г. и одновременно высказался за то, чтоб, используя разработанную теперь аналитическую технику структурализма, выявить дополнительные структурные единицы на других уровнях (стиль, социальные отношения, система ценностей) и описать сам формирующий процесс и его причинный механизм.

Попытки сочетать функционально-синтагматический анализ с исследованием типов социального поведения и системы ценностей имеются в статьях Р. П. Армстронга "Анализ содержания в фольклористике"35 и Дж. Л. Фишера "Последовательность и структура в сказках"36, "Сказка об Эдипе из Понапе. Структурный и социопсихологический анализ"37.

Армстронг, избравший в качестве примера сказки о трикстерах, предлагает разбить текст сказки на последовательные действия и определить их функции (т. е. сделать как раз то, что В. Я. Пропп), а затем выявить такие синтагматические единства, которые окажутся релевантными, поскольку они выявляют отношение этнической группы к общественным ценностям, определяют семантическую структуру и характер эстетических оценок и т. п. Для этой цели Армстронг предлагает некую программу для распределения действий по определенным семантическим направлениям: награда — наказание, сопротивление — нападение, разрешение — запрещение, добро — услуги, получение — потеря имущества, собирание — рассеивание информации, деловое поведение, принятие обязательств — уклонение от них. В этих рамках действия делятся на позитивные, нейтральные и негативные (например, Овч — находить, О — хранить, О — терять и т. п. [здесь верхнюю черту я обозначил еще и как вч в верхнем индексе вч]). Сравнительный анализ должен обнаружить различные отношения в различных культурах.

Фишер также сопоставляет племенные варианты, выявляя отклонения в их структурах. Так, оказывается, что в микронезийских сказках с острова Трук преобладает серия повторяющихся (с легкой вариацией) эпизодов, а в Понапе — смена эпизодов с противоположным исходом. Это объясняется спецификой социальной организации различных племен. Исследуя структуру микронезийской сказки об инцесте, Фишер сопоставляет четыре семантические решетки: 1) временную сегментацию; 2) пространственную (которая оказывается шире временной); 3) разделение персонажей на две партии — дружественную и враждебную герою; 4) последовательности с точки зрения разрешения основных конфликтов. В истолковании организованной системы эпизодов Фишером чувствуется влияние и Леви-Строса и психоанализа (в сильно смягченном виде), а также общей методологии школы культурных моделей.

С точки зрения разработки структурной методологии в области фольклора большой интерес представляют работы Э. К. Кенгяс и П. Маранда, в частности их критический разбор известной формулы Леви-Строса в работе "Структурные модели в фольклоре"38. Речь идет о границах применимости формулы медиативного процесса fx(a):fy(b)::fx(b):fa-1(y), которую указанные авторы при анализе заменяют другой, более простой параллельной формулой QS: QR::FS: FR, где QS — квазирешение и QR — квазирезультат выражают исходную ситуацию и ее прямые последствия; FS — конечное решение (поворотный путает, связанный с действиями медиатора), FR — конечный результат,

Кенгяс и Маранда пришли к выводу, что формула Леви-Строса применима не только к мифам, но и к другим, весьма разнообразным фольклорным текстам. Но, с другой стороны, область ее распространения известным образом ограничена, поскольку медиатор может иногда вообще отсутствовать (модель I) или испытать неудачу (модель П), и, даже в случае его успеха, первоначальная коллизия бывает порой просто аннулирована (модель III), а не перевернута, как этого требует формула Леви-Строса (модель IV). Кенгяс и Маранда показывают, что модели III и IV кардинально отличаются от I и II тем, что здесь трехуровневая структура, требующая медиатора, включает не только корреляцию отношений, но и корреляцию корреляций. В качестве иллюстраций эти авторы приводят примеры мифов, анекдотов, легенд, а также лирических песен, заговоров, пословиц. (К большому сожалению, нет только волшебных сказок. Основным методом нахождения структуры Кенгяс и Маранда считают обследование первоначальных оппозиций и конечного исхода. В повествовательном жанре первоначальная коллизия, по их мнению, разрешается в ходе самого повествования, в лирических жанрах — вообще не разрешается, а в ритуале — разрешается благодаря участию подателя и получателя. Медиация, полностью отсутствующая в лирических жанрах, в повествовательных находится в самом сюжете, а в ритуале — вне сюжета, с помощью внешнего действия.

В других работах Кенгяс и Маранда39 продемонстрировали преимущественное распространение моделей IV в европейском фольклоре и моделей I–II–III в фольклоре архаических обществ — результат очень интересный, указывающий (может быть, помимо целей авторов) на исторические границы сложной структуры IV, отвечающей формуле Леви-Строса.

Наиболее значительная работа, непосредственно посвященная структурному анализу сказки, — это монография Аллана Дандиса "Морфология народных сказок североамериканских индейцев" (1964 г.). Выходу книги предшествовала диссертация и серия статей40. Если супруги Маранда стремились выявить границы применения формулы Леви-Строса, ввести в нее упрощения и уточнения, то Дандис занимает по его адресу резко критическую позицию. Дандис упрекает Леви-Строса в попытке включения в морфологическую структуру, с одной стороны, персонажей (например, трикстеров-посредников; в том же он упрекает и Маранда), а с другой — чисто лингвистические элементы. Дандис подчеркивает, что миф абсолютно переводим с одного естественного языка на другой (на это указывал и Фишер) и что миф может излагаться не только словесным, но и другими языками (живописным, мимическим и т. п.), что нет необходимости буквально переносить методы структурной лингвистики на фольклористику. Кроме того, Дандис высказывается против чрезмерного пристрастия к моделям родства и против манеры Леви-Строса анализировать структуру не конкретных мифов, а отношений между вариантами и мифами.

Гиперкритическое отношение Дандиса к Леви-Стросу не совсем справедливо, но оно отражает известную нечеткость и неопределенность, которая до сих пор проявляется при попытках парадигматического анализа, несмотря на безусловную глубину и плодотворность основных идей Леви-Строса. Дандис, как нам кажется, правильно понимает качественный характер различий между мифом и сказкой (оппозиция коллективное — индивидуальное, ср. аналогичный взгляд в работах автора настоящей статьи41). Именно в этом, а не в самой структуре — основное отличие мифа и сказки (в мифе — космические недостачи). Дандиса привлекает исключительная прозрачность и достоверность синтагматического анализа В. Я. Проппа, и он сознательно выступает как прямой его продолжатель. В. Я. Проппа он лишь в незначительной мере дополняет идеями К. Л. Пайка о языковом и неязыковом поведении. От Пайка практически идет его терминология: противопоставление этического, т. е. классификаторского, и эмического, т. е. структурного, членения, употребление термина мотифема, в смысле эмической единицы вместо функции В. Я. Проппа. Теодор Стерн в своей рецензии на монографию Дандиса42 называет его эпигоном В. Я. Проппа (и соответственно, в духе Леви-Строса или Мелвила Джэкобса, сетует на недооценку Дандисом культурного контекста, абстрактность, невнимание к действующим лицам).

Вслед за В. Я. Проппом Дандис считает ядерным (по его выражению) рядом мотифем (т. е. функций) пару недостача (L) — ликвидация недостачи (LL). Имеются сказки американских индейцев, которые в отличие от европейских сводятся к этой простой структуре. Однако и здесь между недостачей и ее ликвидацией часто вставляются другие парные функции, в частности хорошо нам знакомые по книге В. Я. Проппа: запрещение — нарушение (Int/Viol), обман — пособничество (Dec/Dcpt) и трудная задача — решение (Т/ТА). Кроме того, Дандис вводит еще две функции: следствие нарушения запрета (Conseq) и ускользание от беды (АЕ). Заметим, что это нововведение не столь необходимо, так как обе эти функции в большинстве случаев можно рассматривать как недостачу и ее ликвидацию. Дандис выделяет и анализирует несколько типичных рядов функций, группируя соответствующим образом сказки. Далее он показывает, как сложные по составу сказки индейцев являются комбинацией более простых рядов. Он приводит такие серии, как:

L–LL

Viol — Conseq

L-T-TA-LL

L-Dec-Dcpt-LL

Int-Viol-L–LL

Int — Viol — Conseq — АЕ

L–LL–Int — Viol — Conseq

L-T- ТА- LL–Int- Viol- Conseq- АЕ

и т. д.

Мотифемы Т/ТА, Int/Viol, Dec/Dcpt в принципе альтернативны в сказках и мифах американских индейцев. Int/Viol и Т/ТА Дандис считает формами предписания герою, отличными по своей дистрибутивной характеристике: трудные задачи всегда помещаются между недостачей и ее ликвидацией, а нарушение запрета большей частью либо предшествует недостаче, либо следует за ее ликвидацией. Известный интерес представляет сопоставление Дандисом сказок и поверий, например последовательности Int — Viol — Conseq — АЕ с системой: условие — результат — противодействие.

Пользуясь совершенно той же методикой, что и В. Я. Пропп, Дандис приходит, однако, к иным, гораздо более простым схемам. Это, по-видимому, следствие архаичности самого фольклора североамериканских индейцев. Дандис не дифференцирует волшебную сказку от других ее разновидностей и от мифа, что отчасти опять-таки отражает особенности самого материала — его жанровый синкретизм. Сопоставление схем В.Я. Проппа и Дандиса поэтому очень полезно для решения задач, выдвигаемых исторической поэтикой.

Интересные работы по структурному изучению мифов и сказок имеются и в австралийской науке, тесно связанной с американской. Оставляя в стороне некоторые попытки парадигматизации сюжетов в свете культурных моделей43, необходимо упомянуть о серии статей Э. Станнера в журнале «Океания» под общим названием "О религии аборигенов"44. В этом обстоятельном исследовании семиотики культуры австралийского племени муринбата содержится тонкий сравнительный анализ сюжетной синтагматики мифов и ритуалов; словесных, пантомимных и живописных "текстов".

Убедительное доказательство принципиального тождества структур мифов и обрядов (включая мифы, не имеющие обрядового эквивалента, и обряды, не сопряженные с мифами) дает возможность Станнеру выявить и некоторые важные парадигматические отношения в символическом языке мифов муринбата. Некоторые наблюдения Станнера поразительно близки к выводам явно оставшейся ему неизвестной книги В.Я. Проппа "Исторические корни волшебной сказки" (тематическое и структурное сближение мифов с обычаями инициации). К сожалению, в рамках данной статьи нет возможности подробнее касаться этой темы.

Продуктивные исследования повествовательного фольклора были предприняты рядом румынских ученых, в первую очередь М. Попом, а также Г. Врабье, Г. Эретеску, Н. Рошияну. В очень содержательной статье "Актуальные аспекты исследования структуры сказок"45 Поп на примере одной румынской сказки демонстрирует соотношение синтагматической последовательности функций и общей логики сюжета. Для данной сказки она представлена схемой:

I недостача

II обман

III испытание

IV насилие

IV ликвидация насилия

III ликвидация испытания

II ликвидация обмана

I ликвидация недостачи

Поп убедительно показывает роль сюжетного параллелизма и антитез. Он также проникает в структуру элементарной последовательности (лишь отчасти опираясь на Бремона), исследует ее троичность. В другой статье (о формулах сказки)46 он анализирует структуру на стилистическом уровне. Исследованию сказочных формул посвящена и диссертация Н. Рошияну. Интересный анализ композиционных вариантов предлагает Г. Врабье47.

Работы по структурной типологии появляются в других странах. Чешский ученый Б. Бенеш применяет морфологическую схему В.Я. Проппа при анализе былички48. Оригинальная попытка вскрыть структуру анекдотической сказки содержится в статье немецкого фольклориста Г. Баузингера49. (Любопытно, однако, что в его теоретической монографии "Формы народной поэзии" морфология фольклора исследуется скорее в русле Йоллеса).

В последние годы ожил интерес к "Морфологии сказки" В.Я. Проппа и поднятым в ней проблемам у нас в Советском Союзе. В 1965 г. на научной сессии в честь семидесятилетия В.Я. Проппа высоко оценили эту книгу в своих докладах акад. В.М. Жирмунский и член-корр. АН СССР П.Н. Берков; состоялся и специальный доклад о "Морфологии сказки" автора настоящей статьи. Но возрождение широкого интереса к этой книге у нас, как и за рубежом, было обусловлено прежде всего развитием структурной лингвистики и семиотики. Имя В. Я. Проппа как автора "Морфологии сказки" (а также "Исторических корней волшебной сказки") постоянно упоминалось (часто рядом с именем Леви-Строса) на семиотических симпозиумах, в работах по вторичным моделирующим системам. Однако, если оставить в стороне многочисленные общесемиотические работы по мифологии (Вяч. Вс. Иванова, В.Н. Топорова, Д.М. Сегала, А.М. Пятигорского, Ю. М. Лотмана, Б.Л. Огибенина и др.) и сюжетике литературных произведений (Б.Ф. Егорова, Ю.К. Щеглова), а также структурные исследования несказочных жанров фольклора (народного театра — П.Г. Богатырева, баллады — В.Н. Топорова, эпических песен — С.Ю. Неклюдова и Ю.И. Смирнова, заговоров — И.А. Чернова и М.В. Арапова, пословиц — Г.Л. Пермякова), то число статей и выступлений, непосредственно затрагивающих проблематику морфологии сказки, пока еще очень невелико.

Работа Д.М. Сегала "Опыт структурного описания мифа"50 представляет собой попытку анализа структуры мифа на материале трех близких версий одного и того же сюжета об отверженном, ни впоследствии торжествующем герое у северо-западных индейцев. Пользуясь в принципе методикой Леви-Строса и сопоставляя фрагменты мифа синтаксически и парадигматически (исходя из категории ценности), Д. М. Сегал вскрывает различные уровни мифологического смысла и приходит к выводу о совмещении в исследуемых текстах сказки об отверженном герое с этнологическим мифом.

Вяч. Вс. Иванов и В. Н. Топоров51 прямо обращаются к схеме В. Я. Проппа с тем, чтобы использовать ее для записи и анализа различных повествовательных текстов. Они предлагают рациональное упорядочение символов средствами современной логики. При этом функция всякий раз интерпретируется как отношение различных сказочных персонажей или предметов.

Эти авторы увязывают функциональный анализ в духе В.Я. Проппа с исследованием элементарных семантических оппозиций, играющих большую роль в мифах. Для их записи ими также предложены определенные символы.

С.Д. Серебряный в своем докладе52 пытается внести некоторые коррективы в формулу В.Я. Проппа, исходя, как ему кажется, из более строгой формализованной интерпретации материала. Он предлагает функцию В считать связкой, функцию К — мотивировкой, функцию Т — лишь сопутствующим моментом при различных функциях и т. д. Всю сказку, считает С. Д. Серебряный, можно разделять на три основных момента: 1) начальное вредительство, создающее завязку (А ДБ-3 Пр Х Ф), 2) ответные действия героев (Г Р- П) и 3) благополучный исход, восстановление разрушенного порядка вещей (Л Сп У О Н С*); между ними — перемещения. Сказка, по его мнению, создается разворачиванием этой троичной схемы.

В заключение мы позволил! себе бегло высказать некоторые соображения о возможности дополнительной морфологической интерпретации волшебной сказки, исходя из принципиальных основ, заложенных В.Я. Проппом в его книге53.

Дополнительные связи между функциями В.Я. Проппа, их единая природа — как синтагматическая, так отчасти и семантическая — обнаруживается при анализе более абстрактного уровня больших синтагматических единств. Такими синтагматическими единствами являются различные виды испытаний и приобретаемых героем в результате испытаний сказочных ценностей. Ритм потерь и приобретений объединяет волшебную сказку с мифом и с другими видами повествовательного фольклора.

Аналогичную испытаниям (по своей дистрибуции) ключевую роль в мифах играют космогонические и "культурные деяния" демиургов, в животных сказках — трюки зооморфных плутов (трикстеров), в новеллистической сказке особые категории испытаний, ведущие к разрешению индивидуальной драматизированной коллизии. Для классической формы волшебной сказки специфична двойная оппозиция предварительного и основного испытаний, во-первых, по результату (в первом случае только чудесное средство, необходимое для прохождения основного испытания, во втором — достижение основной цели), во-вторых, по характеру самого испытания (проверка правильности поведения — героический подвиг).

В архаическом синкретическом фольклоре эта оппозиция либо отсутствует, либо нерелевантна, а в классической волшебной сказке она заложена в самой семантической структуре и неустранима.

Наряду с предварительным (e) и основным (Е) испытанием в волшебной сказке часто (но не обязательно) имеется еще и дополнительное (Е') испытание на идентификацию героя. Кроме того, действия антагониста или даже самого героя (нарушение запрета, «поддача» на "подвохи"), ведущие к беде и к недостаче, могут быть условно интерпретированы как своего рода испытание с обратным знаком (Евч). Если мы соответственно обозначим потерю или недостачу через l, чудесное средство, полученное от дарителя в результате предварительного испытания (чудесный предмет, помощник, совет) через л, ликвидацию недостачи вследствие основного испытания — через l, то получим следующую формулу:

Таким образом, волшебная сказка на наиболее абстрактном уровне предстает как некая иерархическая структура бинарных блоков, в которой последний блок (парный член) обязательно имеет положительный знак.

Менее жесткая структура первобытных синкретических сказок выступает как своего рода метаструктура по отношению к классической волшебной сказке.

Пропповские функции легко группируются по указанным бинарным блокам (большим синтагматическим единицам). Не только дистрибутивно тождественные борьба — победа и задача — решение (обозначим их как A1B1 и A2B2) оказываются алломорфами основного испытания (богатырский и чисто сказочный варианты), но также чудесное перемещение к цели (ab) и магическое бегство (аbвч), строго различные дистрибутивно (до или после борьбы), суть динамические (присоединительные) элементы основного испытания. Соответственно претензии самозванца и опознание истинного героя [или негативный вариант: убегание (маскировка) героя — поиск виноватого] составят комплекс дополнительного испытания. Между перечисленными функциями возможны многоваленгные отношения (ср. замечание самого В.Я. Проппа о синкретизме функций). Так, например, убегание «скромного» героя, входящее в систему дополнительного испытания, можно одновременно рассматривать как обращенный вариант магического бегства.

Выше уже отмечалось принципиальное различие предварительного и основного испытаний и соответствующее деление на правильные поступки и подвиги. Даритель проверяет правильность поведения героя (его доброту, сообразительность, вежливость, а чаще всего — просто знание своеобразных правил игры) и снабжает его чудесным средством, гарантирующим успех основного испытания. Волшебные силы активно помогают совершить подвиг, порой даже действуют за героя, но в правильном поведении всегда проявляется добрая водя героя (и злая воля ложного героя).

Правила поведения, структура сказочного поступка, составляют цельную семантическую систему, в которой функции обнаруживают дополнительные логические отношения, независимые от их синтагматических связей. Отметим, что поведение по правилам ведет не только к успеху в предварительном испытании, но и к беде, поскольку всякий стимул влечет за собой определенную реакцию: герой обязан принять вызов, ответить на вопрос, выполнить просьбу, даже если это исходит не только от нейтрально-благожелательного дарителя, но и от явно враждебного и коварного вредителя. Известный формализм системы поведения подтверждается необходимостью нарушения запрета (обращенная форма понуждения к действию).

Обозначим парные функции, относящиеся к правилам поведения, греческими буквами ар в отличие от латинских АВ, аb, относящихся к подвигам. Знаком отрицания над буквой укажем на негативную форму (испытание не дарителем, а вредителем), индексами т и i разграничим материальное действие и словесную информацию. Тогда получим:

Структура поступка героя имеет вид ар (и соответственно — АВ) или ар (положительным должен быть второй элемент, соответствующий реакции, поступку героя). Поступок ложного героя имеет вид ар (и затем — АВ). По второму элементу (b) противопоставлен герой и ложный герой, по первому элементу (а) можно различить предварительное испытание (аb) и «отрицательное» испытание, ведущее к беде (авчb,abвч).

Уже В.Я. Пропп, давая инвариантную синтагматическую схему функций, наметил и сопряженную с ней структурную модель распределения персонажей по ролям, а также поставил задачу изучения атрибутов персонажей. В изучение атрибутов и самих персонажей можно ввести некоторые парадигматические отношения, также имеющие бинарный характер. Такова, например, схема атрибутов героя и ложного героя. Из нее между прочим, вытекает, что герою с чудесными свойствами сопутствуют ложные герои тоже с чудесными свойствами (например, Вырвидуб), а другим героям соответствуют самозванцы противоположного духовного, семейного, социального статута (оппозиция младший — старший и т. п.). Герои, "не подающие надежд", могут рассматриваться как негативные варианты (излюбленные сказкой в отличие от эпоса) героев с благородной видимостью.

Отношения героя и вредителя-антагониста строятся обычно на оппозиции свой — чужой, проецированной на различные плоскости: дом — лес (ребенок — баба-яга), наше царство — иное царство (молодец — змей), родная семья — неродная семья (падчерица — мачеха). Вредителю соответствует и характер вредительства: мачеха изгоняет падчерицу, чтоб ее извести; баба-яга заманивает детей, чтоб их съесть; змей похищает царевну себе в наложницы и т. п. Это примеры чисто семантического анализа, который основан на вычленении оппозиций, лежащих в основе сказочных представлений и соответствующей им модели мира.

Возможность выделения некоторых алломорф пропповского метасюжета допускалась им самим: он указывал на альтернативность сказок с Б-П и 3-Р (т. е. A1B1 и А2В2), с А и а (по нашей символике с W- с вредительством и без него). Исходя из этих альтернатив, можно, например, четко отграничить некоторые родственные между собой сюжетные типы — группу 300–303 по системе AT (Аарне-Томпсона) от группы 550–551 (в первомслучаеW lвч и А1В1, во втором lвч и A2B2) группу 311, 312, 327 и т. д. от 480, 510, 511 (A1B1-А2B2). Однако для выделения больших фундаментальных сюжетных групп оказьшаются более пригодными иные критерии, а именно:

Оппозиция О vs. Овч. Символом О обозначается наличие независимо от героя некоего сказочного объекта, за который идет борьба. О vs. Овч — определение направления вредительства и поисков (quest); O1 — женщина (в исключительных случаях, наоборот, мужчина), вообще — возможный партнер по браку; O2 — чудесный предмет. Оппозиция О vs. Овч четко противопоставляет сказки, в которых герой — спаситель, искатель или, наоборот, жертва, изгнанник.

Оппозиция S vs. Sвч. Символ S указывает, что героическая деятельность служит собственным интересам, а S — интересам царя, отца, вообще общины в целом (как в героическом эпосе и в мифе). S vs. Sвч противопоставляет сказки героического, отчасти мифологического характера (где герой часто бывает чудесного происхождения и силы, где в испытаниях порой преобладает героическая борьба с мифическим противником и т. п.) типично волшебным сказкам.

Оппозиция F vs. Fвч. Символом F обозначается семейный характер основной коллизии. F выделяет сказки о героях, гонимых мачехой, старшими братьями и т. п.

Оппозиция М vs. Mвч различает мифический и немифический характер области основного испытания, выделяет сказки с отчетливо мифологической окраской враждебного герою демонического мира. Основные сюжетные типы — Овч S, OS, O Sвч — далее делятся на подтипы:

Овч S m F и Fвч, a OS и О Sвч на O1 и О2; далее все подтипы имеют варианты М и Мвч. Таким образом выделяются следующие фундаментальные сюжетные типы:

1.1) O1 Sвч Fвч М — героические сказки змееборческого типа (300–303 по системе АТ);

1.2) O1 Sвч Fвч М — героические сказки типа quest (550–551);

2.1) Oвч S Fвч M-архаические сказки типа "дети у людоеда" (311, 312,314, 327);

2.2) Овч S F M- сказки о семейно-гонимых, отданных во власть лесным демонам(480, 709);

2.3) Овч S F Mвч — сказки о семейно-гонимых без мифических элементов (510.511);

3.1) О1 S Fвч М — сказки о чудесных женах (мужьях) — 400,425 и др.

3.2) O1S FвчM- сказки о чудесных предметах (560, 563, 566, 569, 736) 4.) O1S Fвч М — сказки о свадебных испытаниях (530, 570, 575, 577, 580, б10,621,675); НР

5.1) O1 SвчFвчMвч —408,653;

5.2) O2 Sвч Fвч Mвч-665.

Таким образом пролагается путь к формализации определения типа сказочного сюжета и к более строгой рациональной классификации сюжетов.

Дальнейший шаг должен состоять в возвращении к изучению мотивов, но уже с позиций, достигнутых с помощью структурного анализа, памятуя о том, что распределение мотивов в сюжете структурно и происходит практически по приведенной выше формуле. Но если сама эта формула представляет собой особый механизм для синтеза сказок, то мотив — это кардинальная единица анализа.

Таким образом, "Морфология сказки" В.Я. Проппа открывает целое направление в изучении повествовательного фольклора. Но и в пределах этого направления, несмотря на сорок лет, прошедших с момента выхода первого издания, эта книга остается наиболее фундаментальным трудом, ни в чем не потускневшим от времени.

Библиографические примечания

1 В.Я. Пропп. Морфология сказки // "Вопросы поэтики" (Государственный институт истории искусста), вып. XII, Л., 1928.

2 VI. Ргорр. Morphology of the Folktale, Edited with an Introduction by Svatava Pilkova-Jacobson, Translated by Laurence Scott // "Indiana University Research Center in Anthropology, Folklore and Linguistics, Publication Ten", Bloomington, 1958, Перепечатано в следующих изданиях: "International Journal of American Linguistics" (vol. 24, № 4, pt 3);

"Bibliographical and Special Series of the American Folklore Society" (vol. 9). См. новый английский перевод: V. Ргорр. Morphology of the Folk-tale. Second Edition, Revised and Edited with a Preface by Louis A. Wagner, New Introduction by Alan Dundes, "University of Texas Press", Austin-London, [1968].

3 VI. Ja. Ргорр. Morfologia della fiaba, con un intervento di Claude Levi-Strauss e ina replica dell' autore, a cura di Gian Luigi Bravo // "Nuova biblioteca scientifica Einaudi", 13, Torino, 1966.

4 W. Ргорр. Morfologia bajki // "Pamietnik literacki", rocznik LK, zeszyt 4, Wroolaw-Warszawa-Krakow, 1966, с. 203–243 (сокращенный перевод Ст. Бальбуса).

5 В. Я. Пропп. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946.

6 А. Н. Веселовский. Историческая поэтика, под ред. В. М. Жирмунского (Институт литературы АН СССР), Л., 1940. Первое издание см.: А- Н. Веселовский, Собрание сочинений, сер. 1, т. 2, вып. 1, СПб., 1913.

7 К. Spiess. Das deutsche Volksmarchen, Leipzig-Berlin, 1924; F. von der Leyen. Das Marchen, Ausg. 3, Leipzig, 1925.

8 P. М. Волков. Сказка. Розыскания по сюжетосложению народной сказки, т. 1. Сказка великорусская, украинская, белорусская, Госиздат Украины, [Одесса], 1924.

9 J. Bedier. Les fabliaux, Paris, 1893.

10 А. И. Никифоров. К вопросу о морфологическом изучении народной сказки // "Сборник статей в честь академика А. И. Соболевского", Л., 1928, с. 172–178.

11 Рецензия Д. К. Зеленина опубликована в журнале: "Slavische Rundschau". Berlin-Leipzig-Prag, 1929, № 4, с. 286–287.

12 В. Н. Перетц. Нова метода вивчати казки // "Етнографiчний вiсник", № 9, Киев 1930, с. 187–195.

13 A. Jolles. Einfache Fonnen. Halle (Saale), 1929 (Ausg. 2-1956).

14 P. Bogatyrev, R. Jakobson. Die Folklore als besondere Form des Schaf-fens // "Verzameling van opstellen door ond leerlingen", en bevriende vakgftnooten opgedragen aan mgr. prof. dr. Jos. Schrijnen, Nijmegen-Utrecht, 1929, с. 900–913.

15 R. Jakobson. "On Russian Folktale" in "Russian Fair) Tales", New York, 1945 (см. то же: "Selected Writing", IV, Hague, 1966, с. 90–91).

16 A. Stender-Petersen. The Byzantine Prototype to the Varangian Story of the Hero" s Death through his Horse // «Varangica», Aarhus, 1953, с. 181–184.

17 E. Souriau. Les deux cent mille situations dramatiques, Paris, 1950.

18 Рецензия Мелвила Джекобса опубликована в журнале: "Journal of American Folklore", vol. 72, № 284, April-June 1959, с. 195–196.

19 С. Levi-Strauss. La structure et la forme. Reflexions sur un ouvrage de Vladimir Propp // "Cahiers de I'lnstitut de Science econoinique appliquee", serie М, № 7, mars, 1960, с. 1–36. Перепечатано: "International Journal of Slavic Linguistics and Poetics", III, Gravenhage, I960, c. 122–149 ("L'analyse morphologique des contes russes"). Итальянский перевод опубликован в приложении к итальянскому изданию "Морфологии сказки" В. Я. Проппа (см. VI. Ja. Propp, Morfologia della fiaba, с. 165–199).

2 °C. Levi-Strauss. The Structural Study of Myth // "Journal of American Folklore", vol. 68, № 270, X–XII, с. 428–444. Перепечатано в сб.: "Myth. A Symposium" (Bloomington, 1958, с. 50–66). См. французский вариант с незначительными дополнениями в его книге: "Anthropologie structurale", Paris, 1958, с. 227–255 ("La structure des mythes").

21 С. Levi-Strauss. Die Kunst symbole zu deuten/7"Diogenes", V, Bd 2, 1954. с. 684–688.

22 С. Levi-Strauss. Four Winnebago Myths // "Culture in History. Essays in Honor of P. Radin", ed. by S. Diamond, New York, I960, c. 351–362; С. Levi-Strauss. La geste d'Asdiwal // "Ecole practique des hautes etudes" ("Sectiuoc des sciences Religieuses"), Extr. Anuuaire, 1958–1959, c. 3^t3.

23 С. Levi-Strauss. La pensee sauvage, Paris, 1962.

24 C. Levi-Strauss. Les niythologiques, 1–3, Paris, 1964–1968 (готовится к изданию последний четвертый том <- вышел в свет в 1971 — ред.>).

25 См., в частности, сборник статей: "The Structural Study of Myth and Totemism", Edited by Edmund Leach, London, 1967; ср. E. Leach, Levi-Strauss in the Garden of Eden // "Transactions of the New York Academy of Science", serie II, vol. 23, № 4, 11961.

26 V. Propp. Morfologia della fiaba, c. 201–229 ("Struttura e storia nello studio delle favola"). См. также В. Я. Пропп. Структурное и историческое изучение волшебной сказки // Пропп В. Я. Собрание трудов: Поэтика фольклора. М., 1998, с. 208–229.

464

27 A. I. Greimas. La description de la signification et la mythologie сотраree // L'homme", t. 3, № 3, Paris, 1963, с. 51–66.

28 A. I. Greimas. La conte populaire russe. Analyse fonctionnelle // "L'homme", t. 3, № 3. Перепечатано в его книге "Samantique structurale", c. 192–213 (см. ниже, прим. 30).

29 A. I. Greimas. Elements pour une theorie de 1'interpretation du recit mythique // «Communications», 8 ("L'analyse structurale du recit"), Paris, 1966, c. 28–59.

30 A. I. Greimas. Samantique structurale. Recherche de methode, Paris, 1966.

31 См. работы Бремона (Claude Bremond): Le message narratif // «Communications», 4, 1964, с. 4–32; La logique des possibles narratifs // «Conununications», 8, c. 60–71; Kombinacje syntaktyczne miedzy funkcjami a sekwencjami narracyjnynii // "Paimenuk literacki", rosznik LIX, zeszyt 4, c. 285–291 [переведено на польский язык с машинописной рукописи доклада "Combinaisons syntaxiques entre fonctions et sequences narratives", прочитанного на Международной семиотической конференции в Казимеже-над-Вислой (1966)].

32 См. «Communications», 8; ср. Geza de Rohan-Csermak. Structuralism et folklore // "IV International Congress for Folk-Narrative Research in Athens", Athens, 1965, c. 399–407.

33 Th. A. Sebeok, Toward a Statistical Contingency Method in Folklore Research // "Studies in Folklore. Indiana University Publications", Folklore Series, № 9, Bloomington, 1957, c. 130–140, Th. A. Sebeok, F. J. Ingemann. Structural and Content Analysis in Folklore Research (Studies in Cheremis: the Supematural) // "Viking Fund Publications in Anthropology", № 22, New York, 1956, c. 261–268.

34 См. работы Мелвила Джекобса (Melville Jacobs): The Content and Style of an Oral Literature. Clackamas Chinook Myths and Tales, "University of Chicago Press", 1959;

Thoughts on Mythology for Comprehension of an Oral Literature // "Men and Cultures", Philadelphia, 1960, c. 123–129; предисловие к сб.: "The Anthropologist Looks at Myth", Compiled by Melville Jacobs, "University of Texas Press", Austin-London, 1966.

35 R. P. Armstrong. Content Analysis in Folkloristics // "Trends in Content Analysis", Urbana,1959,c. 151–170.

36 J. L. Fischer. Sequence and Structure in Folktales // "Men and Cultures", c. 442–446.

37 J. L. Fischer. A Ponapean Oedipus Tale // "Anthropologist Looks at Myth", c. 109–124. 38 E.-K. Kongas. P. Maranda. Structural Models in Folklore // "Midwest Folklore", vol. 12, 1962,с. 133–192.

39 E. Maranda. What does a Myth Tell about Society // "Radcliffe Institute Seminars", Cambridge, 1966; P. Maranda. Computers in the Bush: Tools for the Automatic Analysis of Myth'/aProceedings of the Annual Meetings of the American Ethnological Society", Philadelphia, 1966.

4 °Cм. работы Дандиса (Alan Dundes): The Morphology of North American Indian Folk-tales // "FF Communications", vol. LXXXI, № 195, Helsinki, 1964; The Binary Structure of "Unseccesfol Repetition" in Lithuanian Folktales // "Western Folklore", XXI, 1962, c. 165–174; From Etic to Ernie Units in the Structural Study of Folktales // "Joumal of American Folklore", vol. 75,1962, с. 95–105.

41 E. М. Мелетинский. Происхождение героического эпоса, М., 1963, с. 24; E. М. Мелетинский. «Эдда» и ранние формы эпоса, М., 1968, с. 160–168.

42 Рецензия Стерна на книгу Дандиса (см. прим. 40) опубликована в журнале:

"American Anthropologist", vol. 68, № 3, 1966, c. 781–782. Ср. также разбор концепций Дандиса в статье: В. Nathhorst, Genre, Form and Structure in Oral Tradition // «Temenos», vol. 3, Helsinki, 1968, c. 128–135.

43 С. Н. Berndt. The Ghost Husband and the Individual in New Guinea Myth // "Anthropological Looks at Myth", c. 244–277.

44 W. E. Н. Stanner. On Aboriginal Religion // «Oceania», vol. XXX–XXXIII, 1960–1963 (отдельное издание в серии: "The Oceania Monographs", No II, 1966). См. о Станнере в статье: Б. Л. Огибенин. К вопросу о значении в языке и некоторых других моделирующих системах // "Труды по знаковым системам", II, Тарту, 1965, с. 49–59.

45 М. Pop. Aspects actuels des recherches sur la structure des contes // «Fabula» Bd 9, Н. 1–3, Berlin. 1967, с. 70–77. См. также: М. Pop. Der fonnelhafte Charakter der Volksdichtung // "Deutsches Jahrbuch fur Volkskunde", 141 [19б8],с. 1-15.

46 М. Pop. Die Funktion der Anfangs- und Schlufifonnein in rumanischen Marchen // «Volkstiberlieferung», Gottingen, 1968, с. 321–326.

47 Ch. Vrabie. Sur la technique de la narration dans le le conte roumain // "IV International Congress for Folk-Narrative Research in Athens", c. 606–615; Н. Рошияну. Традиционные формулы сказки, М., 1967 (автореф. канд. дисс.).

48 В. Benes. Lidove Vypraveni па moravskych kopaicich (Pokuso morfblogickou analyzu poverecnych povidek podle systemu V. Proppa) // "Slovacko Narodopisny sbornik pro moravskoslovenske pomezi", Praha, 1966–1967, c. 41–71.

49 См. работы Баузингера (Hermann Bausinger): Bemerkungen zum Schwank und seinen Formtypen // «Fabula», Bd 9, Н. 1–3, Berlin, 1967, с. 118–136; Formen der Volkspoesie, Berlin, 1968.

50 Д. М. Сегал. Опыт структурного описания мифа // "Труды по знаковым системам", 11, с. 150–158; расширенный вариант той же работы см.: «Поэтика» II, Варшава, 1966, с. 15–44 ("О связи семантики текста с его формальной структурой").

51 См. работы Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова: К реконструкции праславянского текста // "Славянское языкозиааие" (V Международный съезд славистов. Доклады советской делегации), М., 1963, с. 88–158; Славянские языковые моделирующие семиотические системы, М., 1965, и другие работы.

52 С. Д. Серебряный. Интерпретация формулы В. Я. Проппа // "Тезисы докладов во Второй летней школе по вторичным моделирующим системам", Тарту, 1966, с. 92.

53 E.М. Мелетинский. О структурно-морфологическом анализе сказки // "Тезисы докладов во Второй летней школе по вторичным моделирующим системам", с. 37; E.М. Мелетинский, С. Ю. Неклюдов, E. С. Новик, Д. М. Сегал. К построению модели волшебной сказки // "Тезисы докладов в Третьей летней школе по вторичным моделирующим системам". Тарту, 1968, с. 166–177. Большая статья этих авторов "Проблемы структурного описания волшебной сказки" печатается в четвертом томе "Трудов по знаковым системам" (Тарту, 1969).

1969 г.

А.В. Рафаева

Методы В.Я. Проппа в современной науке

Мне следовало стать биологом. Я люблю все классифицировать и систематизировать.
(В.Я. Пропп[8])

Плодотворные научные идеи имеют свою судьбу, времена своего расцвета и снижения интереса к ним, вплоть до почти полного забвения, после которого может наступить новый расцвет. Время такого расцвета для структурной фольклористики (заметим, что и для структурализма вообще) наступило в 60-х — первой половине 70-х гг. нашего века, когда под влиянием как успехов структурной лингвистики, так и фактически нового открытия "Морфологии сказки" В. Я. Проппа появились работы таких исследователей, как К. Леви-Стросс, А. Греймас, А. Дандис, К. Бремон, E. М. Мелетинский и др.

Нельзя сказать, чтобы в дальнейшем эта область не привлекала внимания ученых; напротив, число работ, так или иначе использующих структурные методы, довольно велико; однако (что отмечают разные авторы, к примеру, Б. Холбек в обзорной части своей монографии "Интерпретация волшебной сказки"[9]) среди этих работ преобладают труды, посвященные исследованию каких-либо частных проблем.

Цель настоящего обзора — дать представление прежде всего о тех исследованиях в структурной фольклористике, которые имеют общетеоретическое значение; а также на некоторых примерах показать, какое влияние оказала "Морфология сказки" на последующее развитие гуманитарного знания.

Клод Бремон, продолжая развивать свою модель, сводит число обобщенных сказочных функций к шести. В его статье 1977 г.[10] рассматривается формальная модель анализа и классификации эпизодов волшебной сказки, включающая как синтагматическое, так и парадигматическое рассмотрение последней. В качестве исходного материала взяты 120 французских сказок, относящихся к различным типам по классификации Аарне и Томпсона. Автор предлагает считать функцией не только акцию персонажа, но и вообще любое событие, происходящее с одним или несколькими персонажами, в котором они участвуют как субъекты либо как объекты. Кроме того, модель принимает во внимание, какую роль играет персонаж в определенной таким образом функции.

Выделяемые Бремоном в волшебной сказке шесть функций, которые по его мнению обобщают более конкретные функции Проппа, таковы: ухудшение (вредительство с точки зрения жертвы) — улучшение (ликвидация вредительства), недостойное поведение (вредительство с точки зрения антагониста, козни ложного героя) — наказание и, наконец, заслуга (прохождение предварительного или основного испытания) — награда.

Отмечая многочисленные случаи двойного и тройного значения функций, что соответствует двойному морфологическому значению функций в модели Проппа, Бремон в названной статье, как и в более ранних своих работах, отказывается от строго последовательной записи, соответствующей появлению функций в повествовании, и строит структурную схему, где функции связаны между собой причинно-следственными и временными отношениями.

Выделяются следующие базовые схемы:

1. Ухудшение > улучшение (состояния А)

2. Ухудшение > улучшение (состояния А)

благодаря достойному поведению С —> награда С, где А — герой сказки, В — вредитель или ложный герой, а С — помощник или даритель.

Наконец, существует четвертая структура, которая является объединением второй и третьей схемы, то есть включает в себя как награждение дарителя, так и наказание вредителя. Каждая из указанных структур иллюстрируется на примерах сказок; так, примером простейшей цепочки ухудшение — " улучшение может служить один из вариантов сказки "Три брата" (AT 654),[11] где положение отца и трех его сыновей улучшается благодаря тому, что каждый из сыновей за три года учебы в совершенстве овладел каким-либо ремеслом (как отмечает автор, сказки, соответствующие данной простейшей структуре, довольно редки).

Большинство рассматриваемых сказок имеет достаточно сложное строение. По мнению автора, его модель позволяет классифицировать сказки в зависимости от вида и сложности построенных таким образом структурных схем; эта модель пригодна для анализа не только французских сказок, но и всех, где силен этический компонент.[12]

X. Ясон в цикле работ, посвященных структуре фольклорных текстов,[13] отталкиваясь от выделения субъекта и объекта в каждом действии или последовательности действий, развивает модель, основанную на анализе повествования по ходам. Для построения этой модели автор выделяет два вида базовых единиц: акция (т. е. действие) и сказочная роль, с помощью которых задается понятие функции. Функция — это единица, состоящая из одной акции и двух абстрактных ролей, героя и дарителя. Каждая из указанных ролей может быть либо субъектом, либо объектом данной акции. Таким образом, функции имеют следующий вид:

функция: Субъект > Действие > Объект,

например,

Даритель подвергает испытанию Героя.

Три функции формируют ход, где каждая из функций получает одно из следующих значений: А — стимул, В — ответ, С — результат. Тем самым сказочный ход предстает в виде следующей таблицы:

Субъект | Действие | Объект | Значение функций

Даритель | подвергает испытанию | Герой | А

Герой | проходит/не проходит испытание | Дарителя | В

Даритель | награждает/наказывает | Герой | С

Автор отмечает, что функции принимают указанные значения только в пределах ходов; вне ходов функции не имеют значений. Сказка может состоять из одного или нескольких ходов.

Описанные выше абстрактные роли выполняются конкретными персонажами данной сказки. В пределах одного хода роль персонажа постоянна, но от хода к ходу она может меняться, так что один персонаж выступает то в роли героя, то в роли дарителя.

Элементы повествования, которые не попадают под описание хода, считаются связками. Связки бывают двух видов: информационные и преобразовательные. К информационным относятся связки, в которых один персонаж сообщает что-либо другому или же рассказчик — слушателям; например, жил некогда богатый король — рассказчик информирует слушателей; слуга сказал королю, что убил близнецов (выполняя задание короля — А.Р.) — один персонаж сказки информирует другого. К преобразовательным относятся связки, в которых происходит преобразование состояния, времени или пространства. Приведем несколько примеров: прошло три года — преобразование времени, все перемещения героев — преобразование пространства; отступник снова стал мужчиной — преобразование состояния, тогда как элемент отступник превратился в женщину, перед этим появившийся в повествовании, — функция С, или результат, в одном из ходов анализируемой сказки, и т. п. Реальная сказка предстает в виде сложной комбинации ходов, где ход может быть представлен полностью или частично, и связок. При этом различным типам сказок, выделяемых автором (героическая сказка, женская сказка и т. п.), соответствуют различные виды комбинаций ходов. Нетрудно заметить, что в модели X. Ясон большая часть выделенных Проппом функций попадает в разряд связок. Это касается прежде всего преобразовательных связок.

Б. Кербелите на основе анализа большого количества текстов волшебных сказок (более 11 тыс. волшебных сказок, прежде всего литовских), а также других жанров фольклорной прозы выделяет собственные нарративные единицы и производит их классификацию. В серии статей и монографии "Историческое развитие структур и семантики сказок"[14] автор предлагает в качестве единицы нарративного анализа использовать элементарные сюжеты (в дальнейшем ЭС), выделение которых в достаточной степени формализовано, и классифицирует их в зависимости от намерений героя.

ЭС, по мнению автора, состоит из начальной ситуации, одной или нескольких акций персонажей повествования, среди которых выделяется главная акция героя, определяющая весь ЭС, и конечной ситуации. В каждом элементарном сюжете участвуют, как правило, два или более действующих лица (герой и антипод); возможно участие второстепенных персонажей, которые, однако, не учитываются на более абстрактном уровне анализа. Герой — персонаж, судьбой которого сказка озабочена в данный момент; антипод — персонаж, который противостоит герою, причем противостояние может быть враждебным или мирным (в последнем случае в качестве антипода может выступать, например, жених героини); второстепенные персонажи могут быть близкими героя или антипода, действующими совместно с ним (сестра, жена и т. п.) или нейтральными. Существует также и круг ЭС, в которых антипода нет, а герой сталкивается с какой-либо закономерностью, например, превращение героя в животное при нарушении некоторых правил поведения (герой пьет из козлиного копытца, герой лижет в бане козлиное сало и т. п. — герой превращается в козленка).

Распределение по ролям зависит от конкретной ситуации в повествовании. К примеру, сказочному испытанию в разное время подвергаются, выступая в качестве героини соответствующего ЭС, как падчерица, так и родная дочь (хотя с точки зрения повествования как целого последняя является ложной героиней). Иными словами, существуют семантически парные ЭС, которые отличаются друг от друга акцией и результатом при тождестве начальной ситуации и целей героя.

По мнению Кербелите, выделение и систематизация стремлений, или целей, главных героев может служить основой для классификации ЭС. По целям главных героев все типы ЭС можно отнести к следующим пяти большим классам:

— стремление к свободе от чужих или господству над ними,

— добывание средств существования или объектов, создающих удобство;

— стремление к равноправному или высокому положению в семье, роду или обществе;

— поиски невесты или жениха;

— стремление к целости и полноценности рода или семьи.

Исходя из того, что соответствующие устремления носят общечеловеческий характер, автор предполагает, что они должны быть представлены в различных фольклорных жанрах у различных народов. Таким образом, классификация типов элементарных сюжетов, разработанная на материале литовских волшебных сказок, может, по мнению автора, служить основой для словаря структурно-семантических элементов повествования разных народов.

К. Брето и Н. Заньоли в статье 1976 г. "Множественность смысла и иерархия подходов в анализе магрибской сказки",[15] предлагают в качестве единицы членения текста выделять диаду, то есть "проявляющуюся в данном тексте связь между двумя персонажами" (169). Постулируются следующие два положения: в каждой сказке имеется по меньшей мере одна диада, каждый персонаж входит в одну или более диад. Персонажем, как и у В. Я. Проппа, считается существо (или даже предмет), которое способно к проявлению собственной инициативы. Каждая диада проходит по крайней мере через некоторые из следующих диадных моментов:

1) конституирование диады, т. е. установление связи между персонажами (например, сын султана заявляет о своем намерении жениться на дочери нищенки);

2) функционирование диады (например, эпизоды, описывающие действия супружеской пары: вместе есть, веселиться и т. п.);

3) ряд кризисов: кризис конституирования, кризис функционирования и общий кризис диады, которые различаются по тому, в какой момент возникает напряженность в отношениях между персонажами;

4) наконец, разрушение диады, когда связь между персонажами прерывается как в результате кризиса, так и при отсутствии кризиса (например, в случае смерти одного из персонажей).

Авторы рассматривают текст сказки как последовательность ситуаций, которые определяются разрушением старой диады или конституированием новой. Для выявления смысла сказки необходимо, по мнению авторов, выявить взаимодействие диад в тексте, а также сравнить, как проявляются моменты одной и той же диады в разных ситуациях. С помощью эмпирически выделенных категорий (кто, где, с какой целью, когда, как и т. п.), значимых лишь в рамках диад, а также операции сокращения синонимов (например, обеспечивать едой может раскрываться как оставить немного чечевицы и как приказать слугам накрыть на стол) авторы делают попытку, с одной стороны, выявлять динамику текста без обращения к его значению и, с другой стороны, выявлять смысл сказки как иерархию различных семантических кодов.

С. Фотиио и С. Маркус в статье "Грамматика сказки"[16] исследуют повествовательную структуру румынских сказок. Для исследования авторы используют не собственно нарративные элементы, а механизм построенных на их основе порождающих грамматик в смысле Хомского и бесконечного продолжения сказочных текстов. В статье приводится анализ сказок различных типов: волшебной сказки, бытовой сказки, анекдота. Конечная цель работы — "наметить возможность для примирения принципа полисемии художественного текста с требованиями научного анализа этого текста" (275). Предлагается порождающий механизм для некоторых румынских сказок, а также построение бесконечного продолжения этих сказок которое могло бы прояснить их структуру. "Порождающая грамматика <…> реализует бесконечное продление текста, которое подтверждает данное прочтение текста. <…> Каждой сказке приписывается множество грамматик — факт, который мы попытаемся иллюстрировать анализом соответствующих примеров" (276).

Первым этапом анализа является описание сказки в виде последовательности сегментов-событий (для каждого текста своих). С помощью операций семантического приравнивания, сокращения и объединения сегменты-события преобразуются в нарративные сегменты. Последние описывают повествование в достаточно общем виде, что позволяет выяснить строение сказки и обнаружить явления повторяемости, симметрии и т. п. Выделенные единицы представляют собой достаточно высокую степень абстракции и во многом зависят от типа прочтения, принятого читателем. В качестве примера рассмотрим анализ одного из вариантов сказки «Золушка», в котором после свадьбы падчерицы и царского сына наличествует продолжение, состоящее из попытки ложной героини выдать себя за жену принца, последующего узнавания и восстановления брака. В этой сказке авторы выделяют следующие нарративные сегменты: состояние неблагополучия, приготовление к узнаванию, узнавание и состояние благополучия. Отметим еще раз, что принятое авторами деление сказок на нарративные единицы — не самоцель, а всего лишь средство; при сравнении различных сказок сравниваются не они, а механизмы, порождающие сказку.

Как уже говорилось выше, для каждой сказки можно построить несколько грамматик, порождающих ее, причем гипотетические продолжения сказки будут отличаться для каждой грамматики в зависимости от того, какое видение структуры сказки лежит в ее основе. Рассмотрим порождение сказки «Золушка» и соответственно различные варианты прочтения ее смысла.

На описанном выше уровне абстракции рассматриваемый вариант сказки «Золушка» предстает, по мнению авторов, в виде двойного повторения следующей последовательности: состояние неблагополучия — приготовление к узнаванию — узнавание — состояние благополучия. Для этого варианта авторы предлагают две порождающих грамматики, первая из которых допускает любое количество повторений данной последовательности, а вторая предполагает, что первое (и каждое нечетное) вхождение последовательности обозначает временный характер достигнутого благополучия, а второе (и каждое четное) — установление окончательного благополучия. Очевидно, что подобное прочтение предполагает более сложное строение сказки. Этот факт естественным образом отражается и на сложности порождающей грамматики. Вообще, "ограничения по симметрии <…> определяют возрастание сложности порождающего механизма данного текста" (310).

По мнению авторов статьи, "порождающая типология обеспечивает не только единый и, по существу, глобальный способ сравнительной оценки структуры народных повествований", но помогает в то же время понять глубокую связь между тенденциями к симметрии и к повторениям — "этим двум основам любого народного нарратива" (313)

По контрасту с очевидностью, по контрасту с общепринятой интуицией, которая стремится уравнять эти два типа тенденций, данная работа показывает, что тенденции к симметрии приводят к усложнению структуры порождающих механизмов, отражающих тенденции к повторению. Значительную роль играют здесь числа с символическим значением, как, например, число 3…; такие числа увеличивают синтаксическую симметрию семантических признаков, что приводит иногда к усложнению порождающих механизмов (313). Недостаток этой интересной попытки создать чисто формальный критерий для анализа сказок, как указывают и сами авторы, состоит в том, что на начальном этапе такого анализа, а именно при выделении сегментов-событий и дальнейшем их отождествлении, уровень субъективности достаточно высок, и это не позволяет с уверенностью пользоваться данным критерием или создать надежную классификацию по указанному признаку.

В рассмотренных выше работах авторы идут от синтагматического анализа к парадигматическому и семантическому, сначала тем или иным способом выделяя единицы для анализа текста, а затем изучая законы, по которым эти единицы группируются, а также прочитываемый при помощи этих законов смысл сказки. Б. Холбек в своей монографии "Интерпретация волшебной сказки"[17] пытается, напротив, изучить влияние парадигматических законов строения русской волшебной сказки на последовательность сказочных действий. Он применяет в своем исследовании, вслед за Мелетиским и его коллегами,[18] принцип семантических оппозиций. Для сравнения он использует систему координат, образуемую тремя базовыми оппозициями: низкий — высокий (по социальному положению), мужской — женский и молодой — взрослый.[19] Начальная и конечная ситуации волшебной сказки по всем трем оппозициям противопоставлены друг другу. В начале сказки герой занимает низкое социальное положение; в семье его положение подчиненное по отношению к старшим, или у него нет семьи, то есть он не является взрослым; наконец, он не имеет брачного партнера. Иными словами, начальная ситуация характеризуется тем, что положение героя определяется как соответствующее точке: низкий, мужской (для женской сказки соответственно женский) и молодой в терминах указанных оппозиций.

Конечная ситуация представляет собой противоположную картину: герой добился высокого положения, он является взрослым, т. е. прошел обряд инициации, имеет собственную семью. Иными словами его положение описывается как: высокий, женский (для женской сказки — мужской; значение такого перехода см. ниже), взрослый. В дальнейшем сказка разбивается на ряд эпизодов, каждому из которых соответствует собственная оппозиция или система оппозиций. Так, предварительному испытанию в терминах Мелетинского и его коллег соответствует переход героя из положения молодой в положение взрослый, а похищение принцессы антагонистом описывается как противопоставление взрослого и мужского молодому и женскому. Узнавание героя (дополнительное испытание) соответствует переходу героини-невесты из положения молодой в положение взрослой, поскольку в этом эпизоде она отвергает жениха, предложенного ей родителями, то есть ложного героя, и делает собственный выбор, и т. п. Различным типам волшебных сказок соответствует различный порядок передвижения героев по координатам, обозначенным данными оппозициями. В этой модели передвижение по оси женский — мужской обозначает, конечно, не смену пола, а встречу, любовь и свадьбу героя и героини.

С помощью тех же оппозиций автор предлагает описывать и действующих лиц: к примеру, невеста — это молодая женщина, занимающая высокое положение. По мнению Холбека, синтагматическое строение сказки подчинено парадигматическому, то есть различные эпизоды, описывающие перемещение по тем или иным осям координат, могут в некоторых пределах меняться местами (ср. отмеченные В. Я. Проппом случаи немотивированной отправки из дома и получение волшебного помощника до того, как происходит начальное вредительство), в то время, как порядок функций, описывающих то или иное конкретное перемещение, остается неизменным.

Интересным опытом использования механизма порождающих грамматик для построения парадигматической модели мифа является монография Иры Бюхлер и Генри Селби "Формальное изучение мифа".[20] Под мифом в данной работе, как и в трудах К. Леви-Строса, понимается не столько отдельное повествование, сколько множество всех реальных и потенциальных вариантов. Целью работы является изучение системы семантических оппозиций получившегося «метамифа» с помощью модели, имитирующей "обучающегося ребенка".

Вслед за Леви-Стросом авторы рассматривают мифологическую систему как язык, который обладает следующими чертами.

1) Базовые элементы этого языка являются составными единицами.

2) Каждая такая единица (мифема), являясь частью языка, в то же время входит в систему более высокого порядка.

3) Мифема состоит из отношений. Каждая мифема является не отдельным отношением, но комбинацией или узлом отношений.

4) Миф — это некоторое предложение, составленное из мифем. Комбинация мифем задает значение мифа.

5) Предметом рассмотрения являются не изолированные отношения, но их узлы или пучки.

Если миф — это язык, или если миф имеет строение, сходное со строением языка, то можно установить соответствие между теорией Леви-Строса и теорией порождающих грамматик Хомского. Авторы уверены, что здесь есть нечто большее, чем простая аналогия, хотя и не доказывают это положение. Синтаксическая теория мифологической системы должна:

(1) содержать способ различения входных сигналов (предложений), то есть система должна отличать, является ли рассматриваемый текст мифом;

(2) содержать способ представления структурной информации, то есть некий семантический язык описания мифов;

(3) содержать начальную область ограничения класса возможных правил преобразования;

(4) давать представление о том, как каждое такое правило соотносится с каждым предложением;

(5) предлагать критерий выбора одной гипотезы, или последовательности преобразований, заданных правилом (3), из нескольких.

Полученная модель сопоставима с моделью, построенной Н. Хомским для естественного языка.

В качестве иллюстрации применимости подобной теории авторы строят модели парадигматического строения различных мифов, в том числе вариантов мифа "Деяния Асдиваля", проанализированного К. Леви-Стросом в статье "Деяния Асдиваля" (1958 г.),[21] а также других достаточно известных мифов. Результатом анализа являются грамматики, порождающие систему семантических оппозиций, выделенных для данного мифа, а сложность или простота указанной грамматики (равно как и некоторые другие формальные признаки) служат критерием, с помощью которого можно предпочесть один вариант прочтения мифа другому.

'В работе привлекается достаточно сложный математический аппарат, на описании которого мы не будем подробно останавливаться, тем более, что математические положения и доказательства авторов не вызывают сомнений. К сожалению, в самом главном пункте, а именно, при утверждении применимости использованного аппарата, авторы не приводят доказательств или сколько-нибудь убедительных доводов, но ограничиваются лишь указанием на возможность подобного применения, что сильно снижает ценность последующих строгих доказательств. Кроме того, некоторые сомнения вызывает и исходное предположение о тождестве строения мифа и естественного языка.

Как уже было сказано выше, число работ, посвященных исследованию каких-либо отдельных проблем или отдельных видов сказки, достаточно велико. Можно упомянуть, к примеру, статью А. Дандиса,[22] в которой он отмечает, что основой африканских трикстерных сказок служит движение от дружбы между двумя персонажами к отсутствию дружбы или вражде (по мнению исследователя, при сходстве подобных сказок с трикстерными сказками других народов, только в африканских сказках заключение/разрушение дружбы играет сюжетообразующую роль); работу X. Ясон,[23] в которой она выделяет функции, специфичные, по ее мнению, для так называемой женской волшебной сказки а также статьи И. Дан[24] и Р. Дрори,[25] в которых на основе теории Ясон предпринимается исследование структуры соответственно сказок о преследуемой девушке и так называемых "сказок о награде и наказании" (на примере сказки "Али-Баба и сорок разбойников").

Из более поздних работ отметим монографию Б. Кэрей,[26] посвященную анализу русских волшебных сказок, соответствующих типу 400А по классификации Аарне-Томпсона (герой в поисках утраченной жены/невесты). Автор утверждает, что этому типу соответствуют по меньшей мере три различных структурных модели, которые можно условно назвать сказками о пассивной красавице, о богатырь-девице и о деве-лебеди. В каждом из этих трех подтипов поведение героя совершенно одинаково; основным признаком, на котором строится классификация, служит принадлежность героини повествования к одному из трех принципиально различных типов.[27] Иными словами, по мнению автора, именно поведение и тип второго персонажа — сказочной героини-невесты — определяет, в пределах указанного типа, синтагматическое, а, возможно, и парадигматическое, строение сказки.

Гипотеза о важности учета действий и качеств второго из участвующих в сказочном трюке персонажей при анализе трикстерных сказок выдвигается в статье Е.С. Новик "Структура сказочного трюка".[28] "Во всех трюках <…> успех трикстера полностью зависит от действий антагониста, и поэтому его собственные действия направлены на то, чтобы <…> моделировать его (антагониста — А.Р.) ответные реакции" (150). Таким образом, трюк, по мнению автора, принципиально диалогичен, а "его глубинной семантической темой оказывается не добывание или творение, как в мифах, и не повышение или утверждение статуса, как в волшебных сказках, а само соперничество" (151).

А. Кретов в статье "Сказки рекурсивной структуры"[29] рассматривает так называемые кумулятивные сказки, для которых он предлагает родовое название рекурсивных сказок. Как указывает автор, структура таких сказок была рассмотрена еще В.Я. Проппом. Пропп называл подобные сказки кумулятивными, определяя их по особенностям их внутреннего строения как сказки, в которых основной композиционный прием "состоит в каком-то многократном, все нарастающем повторении одних и тех же действий, пока созданная таким образом цепь не обрывается или же не расплетается в обратном, убывающем порядке".[30] Однако, как считает А. Кретов, "выделив массив сказок по структурному основанию, внутреннюю его классификацию В.Я. Пропп провел скорее по языковому, чем по структурному".[31] Кретов же, развивая подход, намеченный В.Я. Проппом и И.И. Толстым, предлагает классификацию сказок, называемых им рекурсивными,[32] т. е. таких, "структуры которых основаны на повторении сюжетных морфем".[33]

В соответствии со структурным принципом автор выделяет несколько типов рекурсивных сказок. Во-первых, это сказки, имеющие сингулярную структуру, которая может быть выражена формулой а + а + а +… Самый известный пример такой сказки — "Сказка про белого бычка", где ответ слушающего на вопрос "Рассказать ли тебе сказку про белого бычка?" не влияет на поведение структуры. Сказка "У попа была собака" также имеет, по мнению автора, сингулярную структуру, однако выражается формулой а=(а+(а+(а +…))). По способу соединения сюжетных морфем исследователь предлагает различать соположенные ("Сказка про белого бычка") и включенные ("У попа была собака") сингулярные структуры.

Во-вторых, выделяются сказки, имеющие радиальную структуру, например, «Грибы». Данная сказка описывается следующей формулой ab + ac + ad… Ее сюжетная морфема, по мнению автора, -

" — Приходите вы <Х>, ко мне на войну.

Отказалися <Х>:

— Мы <Y>, не идем на войну" — содержит постоянную и переменную части; графически эта структура может быть представлена "в виде веера или ромашки" (208):

В данной структуре слова "не идем (на войну)" разрешают дальнейший рост структуры, а «идем» — запрещают, т. е. служат индикатором роста структуры (запрещение — разрешение добавить еще одну сюжетную морфему).

В-третьих, выделяются собственно кумулятивные структуры (сказки «Репка», «Колобок» и др.). Как указывает В.Я. Пропп, этим сказкам соответствует формула: a + (a+b) + (a+b+c)…

В зависимости от того, следует ли в дальнейшем развертывание структуры в обратном направлении (сказка "Смерть петушка") или развитие структуры обрывается (как в сказках «Теремок», "Колобок"), выделяются кумулятивно-цепочечная и собственно кумулятивная структуры.

Наконец, анализируются цепочечная и ступенчатая структуры сказок. Цепочечную структуру имеет, например, сказка "За лапоток — курочку, за курочку — гусочку"; ее формула: ab + bc + cd…, т. е. в сказке имеются одинаковые звенья, последовательно связанные друг с другом. Сказка "Жадная старуха" (или вариант А. С. Пушкина "Сказка о рыбаке и рыбке") имеют ступенчатую структуру а + b + с…; по мнению Кретова, оппозиция цепочечная / ступенчатая структура соответствует оппозиции мотивированного / немотивированного нарастания в понимании И. И. Толстого; в ступенчатой структуре ослаблена, по сравнению с цепочечной, связь между звеньями. Кроме того, "цепочечная структура может стать кольцевой, если конечный член цепи окажется тождественным начальному:

ab — bc — cd — de — ef- fa — AB

<…> И хотя русский сказочный материал не дает этой структуры, нет оснований сомневаться в ее наличии в мировом сказочном материале".[34]

Таким образом, по мнению автора, сказки, для которых он предлагает название рекурсивных, могут быть классифицированы в соответствии с их внутренним строением и тем, каким именно образом в них происходит наращивание структуры.

Методы Проппа, изложенные в "Морфологии сказки", применялись не только в структурном анализе фольклорных текстов, но и в исследованиях по искусственному интеллекту для непосредственного синтеза волшебных сказок. Одним из первых опытов такого рода явилась в 1977 году система Шелдона Клейна,[35] использующая последовательность функций Проппа и механизм случайного выбора для порождения сказочных текстов.

Все тексты, полученные системой, построены по следующей схеме: начальная ситуация ("Поповичи жили в некотором государстве"; описание семьи с перечислением имен всех персонажей, большая часть которых в развитии действия не участвует); начальная недостача или вредительство; отправка; …; ликвидация недостачи/вредительства; отправка домой; возвращение. Перевод одного из таких текстов:

Парановы живут в некотором государстве. Отец — Владимир. Мать — Елена. Старший сын — Алеша. Средний сын — Николай. Старшая дочь — Мария. Средняя дочь — Марта. Елене нужен муж. Елена просит разрешения на отправку. Елена отправляется на поиски.

По пути Елена встречает корову. Корова ссорится с Еленой в лесной хижине. Елена побеждает корову. Елена получает волшебные меч, ковер и курицу. Елена перемещается в другое царство, где находится муж. Елена перемещается с помощью волшебного ковра. Елена соблазняет мужа. Елена отправляется домой. Елена прибывает домой (216, пример № 46). Строго говоря, ни один из предлагаемых текстов не отражает структуру реальной сказки: почти в каждом из них нарушаются те или иные парадигматические законы; кроме того, последовательность действий, или функций, в некоторых текстах (по-видимому, вследствие недоработанности системы, на которую указывают ее разработчики) не соответствуют и синтагматическим законам, открытым В.Я. Проппом.

В отличие от системы Ш. Клейна, система М.Г. Гаазе-Рапопорта, Д.А. Поспелова и Е.Т. Семеновой[36] способна порождать тексты, гораздо лучше имитирующие реальные волшебные сказки, причем не только последовательность действий, но и язык, что достигается применением готовых сказочных формул, например, в некотором царстве, в некотором государстве, и т. п. Тем не менее недооценка парадигматического аспекта строения волшебной сказки приводит к появлению текстов, в которых сказочные законы нарушаются. Приведем несколько примеров: прохождение предварительного испытания (просьба животных о пощаде и ответная пощада, повторенные трижды) не влечет за собой никаких последствий, кроме слов "я тебе пригожусь", зато задачи, требующие волшебных умений или помощников (посеяв зерно, на следующее утро испечь хлеб из нового урожая и т. п.), герой выполняет самостоятельно. В другой сказке герой получает волшебного коня дважды, в первый раз после ночного дежурства на могиле отца, т. е. как результат прохождения предварительного испытания, а во второй раз — от бабы-яги, причем конь бабы-яги не отличается какими-либо волшебными двойствами. В этой же сказке герой спасает царскую дочь, похищенную змеем, однако само похищение в тексте отсутствует, а отправка героя мотивируется тем, что он "надумал жениться".

Говоря об указанной системе, следует отметить, что авторы не ставят перед собой задачу изучения строения реальных сказок, но стремятся лишь получить тексты, близкие к фольклорным. По-видимому, именно по этой причине формальный аппарат, используемый для порождения начальной ситуации, отличается гораздо большей сложностью, чем аппарат для порождения непосредственно тела сказки; кроме того, как следует из описания методики, разработчики стараются как можно шире использовать возможности современного компьютера и баз данных, то есть вместо построения структурных схем перечисляют варианты, допустимые после каждого данного шага порождения.

Методология, разработанная В.Я. Проппом для изучения строения волшебных сказок, может быть достаточно широко использована в работах, посвященных проблемам семиотики текста. В статье И.И. Ревзина "К общесемиотическому истолкованию трех постулатов Проппа"[37] предлагается теоретическое обоснование подобного использования для повествовательных текстов, которые имеют более сложное строение, чем волшебная сказка, а также формальные критерии простоты и упорядоченности повествовательного текста.

Ревзин предлагает расширенное истолкование и понимание основных положений "Морфологии сказки", которое позволяло бы применить выводы Проппа к решению задач современной семантики. "Из символической логики в семиотику перекочевало разграничение термов и предикатов в качестве основных конституент всякого высказывания. Разграничение персонажей сказки и их функций может трактоваться как частный случай разграничения термов и предикатов" (77). Однако для достаточно сложных систем, к которым, очевидно, относятся как сказки, так и другие повествовательные тексты, выделения только термов и предикатов явно недостаточно. Поэтому внутри класса предикатов выделяются:

1) предикаты, выражающие некоторые постоянные ингерентные свойства (в дальнейшем предикаты состояния),[38] например "быть молодым", "быть носителем злого начала" и т. п. Эти предикаты, по мнению исследователя, не играют сюжетообразующей роли, но являются весьма существенными для противопоставлений в парадигматическом плане;

2) предикаты, которые выражают изменения субъекта или окружающей обстановки (в дальнейшем предикаты действия).[39] Очевидно, что функции Проппа относятся именно к последнему виду предикатов.

И. И. Ревзин предлагает следующее общесемиотическое обобщение положений Проппа.

I. Постоянными элементами текста являются предикаты.

П. Число термов незамкнуто, а число предикатов ограниченно.

Ш. Множество предикатов действия частично упорядочено в том смысле, что всегда существуют такие два предиката, что при появлении обоих в тексте их порядок предопределен. Иными словами, между предикатами существуют системные, до-текстовые отношения логического вывода.

Эти положения верны не только для сказок, но и для связных повествовательных текстов вообще; при этом постулат III представляет собой существенное ослабление положения о порядке появления функций в тексте, сформулированное для волшебных сказок. Таким образом, по мнению автора, разница между волшебной сказкой и другими видами связных текстов может быть отражена как градация свойства упорядоченности, в то время как простота или непростота текста задается числом действующих лиц, то есть термов. Таким образом, с точки зрения описанных критериев, сказка представляет собой текст простой и упорядоченный, то есть обладает высокой степенью связности.

Отметим, что большинство работ, прямо опирающихся на "Морфологию сказки", имеет дело с текстами, более сложными, чем волшебная сказка, но все же отличающимися высокой степенью связности; то есть число действующих лиц в этих текстах невелико, а система предикатов в достаточной степени упорядочена. Так, Э. Бозоки в своей статье "Использование структурного анализа сказки в исследовании средневекового романа 'Прекрасный незнакомец'"[40] предлагает применить эту методологию к анализу текстов средневековых романов. Автор отмечает сходство композиционной структуры средневекового романа со структурой волшебной сказки. Как и в волшебной сказке, в средневековом романе герой, бедный юноша, должен пройти серию испытаний и завоевать любовь принцессы; как и в волшебной сказке, свадьба одновременно дает герою и материальное благополучие. Изучение синтагматического строения средневекового романа позволяет и здесь выделять те поступки персонажей, которые важны для дальнейшего развития действия, и обнаруживать их повторяемость, то есть и описывать функции действующих лиц. Некоторые из выделенных таким образом функций совпадают с функциями Проппа или же очень походят на них, например, помощь в виде совета (мудрый совет); в то же время другие функции, к примеру, плач, специфичны именно для этого жанра.

Наконец, в средневековом романе существует и отмеченная Е. М. Мелетинским и его коллегами оппозиция между основным и предварительным испытаниями: предварительное испытание, как и в сказке, требует от героя правильного поведения и вознаграждается предоставлением какой-либо помощи в решении основной задачи. Основное же испытание, как и в некоторых видах волшебной сказки, — это битва с антагонистом. Разница состоит только в том, что в средневековом романе помощь, предложенная герою, практически лишена каких-либо чудесных черт.

Н.М. Зоркая представляет другой пример использования методологии "Морфологии сказки". В ее монографии произведен анализ более двух тысяч фильмов российского производства, созданных между 1900 и 1910-м годами. "Мы попытаемся, — пишет исследовательница, — прямо применить методологию "Морфологии сказки", воспользовавшись и терминологией, и конкретными приемами анализа и систематизации — выявлением функций, способами построения сюжетных схем и т. д."[41]

Разумеется, подобная систематизация возможна лишь на том материале, в котором существует достаточно очевидная повторяемость сюжетных ходов, пусть даже понятия растраты, шантажа, вознаграждения и другие используемые функции зыбки и неочевидны. Тем не менее, в кинематографической драме начала века существует наиболее частая, центральная функция — это обольщение и, соответственно, фигура обольстителя. Именно появление этой фигуры и определяет дальнейшее развитие сюжета, именно она является тем инвариантом, который позволяет выделить и другие повторяющиеся функции.

Исследовательница выделяет двадцать четыре таких постоянных функции. Перечислим их в порядке появления в фильме: начальное состояние (благополучие с некоторой неполнотой счастья), соблазн, обольщение, сопротивление героя, победа обольстителя, поимка с поличным, новая жизнь после раскрытия тайны, самоустранение покинутого, разочарование героя и крах (обольститель оскорбляет, выгоняет жертву и т. п.). Эти девять функций определяют одноходовой сюжет (по аналогии с одноходовой сказкой). За ними могут следовать раскаяние (которое является либо формой расплаты либо, что чаще, вводит новый поворот сюжета), месть покинутого, поддержка, которую получает герой (или покинутый), шантаж, подлог, самопожертвование, трагическое недоразумение, ложное обвинение, приход с повинной, принятие чужой вины на себя, парные функции похищение — вызволение, тайное благодеяние и, наконец, вознаграждение или, что чаще, расплата.

Кроме того, автор обнаруживает известную повторяемость не только в кинематографе начала века, но и в бульварном романе того же времени, хотя и выраженную менее четко; эта повторяемость, по мнению исследовательницы, — "свидетельство некоторого канона, складывавшегося ли в раннем кинематографе, перешедшего ли из старших видов — возможно, и то, и другое одновременно" (210).

Отметим также некоторые положения в области представления знаний, выдвинутые в начале 70-х гг., которые концептуально во многом сходны с идеями "Морфологии сказки". В 1974 году американский ученый М. Минский выдвинул понятие фрейма[42] — иерархически упорядоченной структуры, необходимой для представления и понимания текста, — которое с той поры используется не только в исследованиях по искусственному интеллекту, но и при описании структуры текста, в том числе фольклорного. Близкие к этому понятию представления выдвигались и ранее, например, в работах Ю. С. Мартемьянова 60-х годов,[43] где он обращается непосредственно к анализу сказки. А американский исследователь У. Чейф при рассмотрении сказки "Волк и ягненок" разрабатывает теорию о фрагментах, на которые разделяется знание; по его наблюдениям эти фрагменты (или "ломти") будут различными для английской сказки и ее японского перевода, что связано с различием языкового и культурного контекста.[44]

Таким образом "Морфология сказки" на десятилетия вперед заложила основы не только структурного исследования фольклора, но и исследования текста вообще, и даже те исследователи, которые спорят с положениями этой работы, во многом опираются на идеи и теории, предложенные в том числе и под ее влиянием.

Для самого В.Я. Проппа синхроническое структурное исследование, предпринятое в "Морфологии сказки", явилось лишь одним из этапов изучения волшебной сказки. Продолжением такого изучения явилась монография "'Исторические корни волшебной сказки", впервые опубликованная в 1946 г.

Достаточно распространено противопоставление "Морфологии сказки" другим работам ученого. Например, С.Ю. Неклюдов пишет:

В.Я. Пропп является всемирно признанным основоположником структурной фольклористики, ему принадлежит один из первых опытов разработки и применения структурных методов в гуманитарных науках, но <…> все это относится к нему лишь как к автору "Морфологии сказки". Она же, как было сказано, для самого В.Я. Проппа входила совсем в другую научную программу, уже завершенную в 60-е годы, когда эта книга обрела второе рождение в контексте новейших структурно-семиотических исследований. Насколько можно понять, подобные исследования, включая многочисленные интерпретации ставшей знаменитой "формулы Проппа", его интересовали мало.[45]

Противоположной точки зрения придерживается Б. Н. Путилов: <…> неправильно рассматривать одну книгу в отрыве от другой и отделять структурно-типологическую проблематику трудов В. Я. Проппа от проблематики историко-генетаческой. Для него то и другое существовало в неразрывном единстве, синхроническое структурное исследование обретало истинный смысл и значение постольку, поскольку оно имело в перспективе выход к исследованию генетическому.[46]

Обратимся, однако, к словам самого Проппа. В своей открытой лекции, прочитанной 1 марта 1966 г. в ЛГУ,[47] ученый так говорит о структурном исследовании фольклора:

<…> подобно тому, как биолог-зоолог определяет изучаемых им животных по скелету, мы должны определять жанры по признакам структуры. <…>

Употребляя слово «структура», я хочу остановиться на течении, которое зародилось в лингвистике, а потом перекинулось в фольклористику, но не пустило в ней корней. Я говорю о течении, называемом структурализмом, в котором вопросы композиции составляют одно из важнейших звеньев изучения.

Но ведь вопросами композиции занимались и формалисты. Они называли это сюжетосложением. Чем же современный структурализм отличается от формализма? [Я освещу это на примере. Можно изучать форму любого предмета, хотя бы апельсина. Формалист изучит его форму. Он установит, что форма эта — шар, но имеет неровности и отступления, которые можно определить математически точно. <…> С этой же точки зрения плоды будут сравниваться. Одни окажутся больше, другие меньше или светлее и темнее и т. д. Структуралист сделает все то же самое. Он применит измерение, но не ограничится этим. Он снимет с него (апельсина — Л.И.) кожу и установит, что апельсин состоит из долек, внутри которых находятся семена. Он, далее, этот апельсин съест и определит его вкус и степень зрелости. <…> Наконец, он изучит и опишет деревья, на которых растут апельсины <…>][48] Коротко: формалист изучает одно явление, одну сторону изолированно от всех других сторон данного явления, безотносительно к целому, безотносительно к системе, к которой данное явление принадлежит. Структуралист рассматривает всякое отдельное явление в его отношении к целому, ко всей системе, ко всем определяющим его историческим и иным связям. Следовательно, изучая композицию, структуралист никак этим ограничиться не может.[49] Как мы видим, для Проппа синхроническое и диахроническое рассмотрение одного явления представляют собой необходимые этапы его структурного изучения. Даже композиционно "Морфология сказки" и "Исторические корни…" связаны между собой. Так, изучение последовательности функций в "Морфологии сказки" начинается с функций отлучка, запрет и пр. В "Исторических корнях…" мы читаем: "События иногда начинаются с того, что кто-либо из старших на время отлучается из дома <…> Этим создается почва для беды". Далее Пропп исследует запреты, связанные с отлучкой. Подобных примеров можно привести множество. Мы ограничимся только одним. В шестой главе "Морфологии сказки" рассматривается "круг действий царевны (искомого персонажа) и ее отца", включающий в себя такие действия, как задавание трудных задач, клеймление, свадьбу и т. п. Те же действия, но уже в связи с диахроническим исследованием и различными типами царевны-невесты рассматриваются и в девятой главе "Исторических корней…". Таким образом, элементы сказки, выделенные в первой работе с помощью синхронического анализа, во второй исследуются уже в историческом и генетическом аспекте.

Покажем теперь, как Пропп изучает структуру фольклорных мотивов на примере мотива змея и связанных с ним комплекса представлений. "Весь облик змея и его роль в сказке слагаются из ряда частностей. <…> Частность, однако, непонятна без целого; целое, в свою очередь, слагается из частностей" (216). Исследователь последовательно рассматривает следующие черты змея: облик (змей — многоголовое существо), связь с огнем, связь с водой, связь с горами, действия, или функции, змея (похищение, поборы, охрана границ, поглощение), взаимоотношения героя и змея (способы избежания поглощения змеем, магический сон героя при встрече со змеем, герой как прирожденный противник змея, бой со змеем). Основываясь на выделенных чертах змея и на изменении их в различных фольклорных источниках, Пропп изучает как изменение исторического облика змея, так и зарождение и трансформацию мотива змееборчества. Можно сказать, что фактически В.Я. Пропп рассматривает предикат состояния быть змеем и выделяет в нем термы атрибуты, функции и отношения с героем (хотя, естественно, ученый не пользуется подобной терминологией). Различные значения указанных термов соответствуют различным историческим этапам развития образа змея. По сходной схеме рассматриваются и другие мотивы, например, даритель, царевна и др.

Данный способ описания можно сравнить с предложенным Е.М. Мелетинским предикативным описанием мотивов. Мелетинский предлагает понимать под мотивом "некий микросюжет, имеющий определенную актантную (ролевую) структуру, наподобие суждения в логике и предложения в языкознании. <…> Ядром такой структуры мыслится предикат — действие, от которого зависят аргументы — семантические «роли»; предикат определяет их количественно (число мест, валентность) и качественно (их универсальный «падеж», т. е. позиция, функция)".[50]

В то же время между двумя подходами имеется и существенное различие: Мелетинский основой мотива предлагает считать действие; Пропп отталкивается от свойств изучаемого существа или объекта. Иными словами, Мелетинский рассматривает мотивы как предикаты действия, а Пропп в "Исторических корнях…" изучает предикаты состояния. Можно отметить, что представление Проппа соответствует современным идеям, легшим в основу объектного программирования (ОП). В ОП основным элементом программы является не действие, а некоторый объект, который может совершать заданные действия и обладает определенными свойствами.

Все работы В.Я. Проппа, что отмечают многие исследователи, написаны очень ясно, логично и убедительно, чему в немалой степени способствует и то, что ученый постоянно разъясняет методы, которыми он пользуется. Например, В.И. Еремина пишет:

В пестроте материала, в разнообразии задач, связанных с его изучением, В.Я. Пропп всегда стремился вскрыть единство, понять систему, найти направление, в котором может быть осуществлено структурное, генетическое или историческое разыскание. Метод анализа фольклорных произведений вырисовывается из его работ со всей очевидностью, и тем не менее В.Я. Пропп считал своим долгом еще и еще раз разъяснять читателю те принципы, на которых строятся его исследования. Не случайно почти любая его книга или статья начинается с вопроса о методе.[51]

Можно соглашаться или спорить с конкретными результатами, полученными Проппом. Согласно его собственным словам, "всякая разрешенная проблема немедленно выдвигает новые проблемы".[52] Решения же этих новых проблем, встающих перед гуманитарным знанием, во многом опираются и будут опираться в дальнейшем на идеи и методы В. Я. Проппа, предложенные, в частности, в его трудах "Морфология сказки" и "Исторические корни волшебной сказки".

Текстологический комментарий

Научное переиздание книги — непростая задача. Тем более, переиздание произведений автора с мировой известностью, тем более в собрании трудов, что само по себе подразумевает определенную академическую точность. Вот только как определить стапень и качество этой точности… Казалось бы, если работа уже два или три раза издана, то стоит взять последнее издание, где, по логике вещей, должен присутствовать многократно выверенный корпус текстов, исправлены все ошибки, опечатки и т. п. В действительности же, как научил нас опыт работы с переизданиями отечественной гуманитарной классики, всякое последующее издание не только улучшает, но и ухудшает текст. Редакторы исправляют псевдоопечатки и псевдоошибки, совершенствуют стиль автора, вносят конъюнктурную (т. е. обусловленную общеполитическими соображениями, а иногда и частнонаучным пониманием предмета) правку, не говоря уже о дополнительных собственных опечатках. Поэтому требуется кропотливая текстологическая сверка всех имеющихся изданий. Чтобы хоть как-то избежать субъективизма, мы обычно приводим практически все расходящиеся места текста в специальном постраничном комментарии.

Применительно к данному тому текстологическая проблема усугублялась еще тем обстоятельством, что издание двух самых знаменитых трудов В. Я. Проппа в одном переплете осуществляется впервые: будучи повторным в своих частях, в своем целом произведение оказывается новым. Тут мы прямо следуем за столь же прямо выраженной волей автора: ""Морфология" и "Исторические корни" представляют собой как бы две части или два тома одного большого труда. Второй прямо вытекает из первого, первый есть предпосылка второго" (Пропп 1998, 214). Кстати, в только что процитированной работе имеется и обоснование уточненного названия первой части дилогии: "…другое нарушение авторской воли было допущено не переводчиком, а русским издательством, выпустившим книгу; было изменено заглавие ее. Она называлась "Морфология волшебной сказки"" (212) Уточненное название тоже косвенно подчеркивает дилогичность всего произведения.

Но части дилогии имели разную издательскую судьбу. «Морфология» дважды издавалась при жизни автора. Вроде бы вопросов о последней воле автора быть не может, но всякий знакомый с советской издательской системой отчетливо представляет, что ни о какой абсолютной авторской воле и речи быть не может (впрочем ее не может быть при любой издательской системе, но советская — особый случай: брежневская эпоха есть эпоха редактуры). Поэтому нет абсолютно никакой уверенности, что текст 1969 в полной мере отражает волю автора. Кроме того, книга, видимо, специально приспособлена к изолированному от "Исторических корней" прочтению. Кое-какая правка говорит об этом. Сверка с 1 изданием (1928 год в известном смысле был более либеральным к издающимся произведениям) оказалась необходимой.

Что касается "Исторических корней", то единственное прижизненное издание вышло в суровом 1946, чем обусловлены неполнота справочного аппараты и возможные конъюнктурные вставки. Эти недостатки попытались устранить во втором издании книги (ответственные редакторы В.И. Еремина и М.Н. Герасимова): "Настоящая книга представляет собой 2-е издание исследования В.Я. Проппа "Исторические корни волшебной сказки", вышедшего в 1946 г. Автор, завершавший работу в военные годы, не имел возможности лишний раз обратиться к первоисточникам для проверки цитат и уточнения библиографического аппарата, он вынужден был использовать сделанные ранее выписки или указывать источниковедческие данные по памяти. Сложная и кропотливая работа по восстановлению справочного аппарата книги была проделана М. Я. Мельц, за что редакторы приносят ей глубокую искреннюю благодарность.

В настоящем издании уточнены цитаты, проверены и дополнены сноски. Оформлены они в соответствии с новыми издательскими нормами. Так, вновь выверены многочисленные отсылки к различным сказочным сборникам, исправлены ошибки в цитировании текстов сказок и нумерации сказочных вариантов. <…> Отсылки к исследованию Д. Фрэзера "Золотая ветвь" приведены также по последнему изданию (М., 1983), кроме тех случаев, когда в последнем переводе нет соответствующей цитаты. Проверено написание иностранных слов и названий, их перевод дан в тексте. Расширены и уточнены сокращения. Указаны позднейшие издания приводимой В.Я. Проппом литературы. <…>

Редакторы стремились как можно более бережно отнестись к тексту первого издания: единичные и незначительные сокращения касаются только таких мест книги, которые были данью тому времени, когда исследование вышло в свет. Они ни в коей мере не затрагивают содержания исследования. В отдельных случаях в тексте встречаются устаревшие этнографические термины и географические названия, которые приводятся по первому изданию" (В.Я. Пропп. Исторические корни волшебной сказки. А., 1986, с. 4).

Мы продолжили сверку и уточнение библиографического аппарата, но практически везде, если дело не касалось цитат, восстановили авторский текст Проппа по первому изданию (где принята правка второго издания, это специально оговаривается в постраничных комментариях). Так например, в некоторых случаях, когда редакторы второго издания стыковали текст Проппа с новым переводом Фрэзера, часть текста Проппа опускалась. Мы последовательно восстанавливаем в таких местах и старые переводы, и диалог с ними Проппа по 1 изд.

Теперь о библиографических примечаниях. В обоих книгах Пропп пользовался двумя способами: 1) в скобках давал сокращения библиографического описания с числом, указывающим номер тома, части и т. п. и с числом, указывающим на страницу (если необходимость имелась), или 2) выносил библиографическую (редко иную) сноску вниз страницы. Мы оставляем первый способ только для библиографических сносок, вместе с сокращениями, применяемыми Проппом, используя фамилию автора упоминаемой работы, и, если в списке цитированной литературы оказывалось больше одного наименования работ данного автора, год издания, а, если и год у разных работ совпадал, маленькую букву русского алфавита, его порядком показывающую место работы в списке. В идущей в тексте подряд ссылке на только что указанную работу давались только номера страниц. Второй способ оставлен для небиблиографических или не исключительно библиографических сносок.

Пунктуацию мы везде сохраняем по последним прижизненным изданиям, снимая лишь запятые перед «как» в значении "в качестве". Унифицирован русский вариант написания фамилии «Леви-Строс» (пишут также с двумя «с» на конце) и в текстах Проппа, и в комментариях.

Шрифты различают наш комментарий и текст книги разных изводов, полужирным для наглядности кое-где различены варианты первого (1 изд.) и второго издания (2 изд.).

Постраничный комментарий

С. 5: 1 изд. начинается так: Слово «морфология» означает учение о формах. В ботанике под морфологией понимается учение о составных частях растения, об их отношении друг к другу и к целому, иными словами — учение о строении растения.

Но "морфология сказки" — о возможности такого понятия вряд ли кто-нибудь думал.

И тем не менее рассмотрение форм сказки возможно с такой же точностью, как возможна морфология органических образований.

Если этого нельзя утверждать о сказке в целом, во всем ее объеме, то во всяком случае это можно утверждать о так называемых волшебных сказках, о сказках "в собственном смысле слова". Им только и посвящена настоящая работа.

С. 6: В 1 изд.: Предполагалось дать исследование не только морфологической, но и совершенно особой логической структуры сказки, что подготовляло изучение сказки, как мифа.

С. 6: В 1 изд. предисловие кончалось: Наши научные учреждения оказали мне широкую поддержку, дав возможность обменяться мыслями с более опытными работниками науки. Сказочная Комиссия Госуд. Географ. О-ва под председательством академика С. ф. Ольденбурга, Исследовательский Институт при Ленинградском Государственном Университете (секция "Живая Старина") под председательством проф. Д. К. Зеленина и фольклорная Секция Отдела Словесных Искусств Государственного Института Истории Искусств под председательством академика В. Н. Перетца по частям и в целом обсуждали методы и выводы этой работы. Председатели этих учреждений, а также другие участники собраний давали порой очень ценные указания, и всем им я приношу свою глубочайшую благодарность.

Особое дружеское участие принял во мне профессор В. М. Жирмунский. Он просмотрел часть работы в первой ее редакции, дал несколько важных советов, и по его инициативе работа передана Институту Истории Искусств. Если работа ныне появляется в свет то я обязан этим Институту и в первую голову председателю Отдела Словесных Искусств, Виктору Максимовичу Жирмунскому. Я позволю себе выразить ему живейшую благодарность и признательность за его поддержку и содействие.

15 июля 1927 г. В.Пропп

Во 2 изд.: Настоящее второе издание отличается от первого некоторым количеством мелких поправок и более пространным изложением отдельных мест. Сняты библиографические ссылки как недостаточные и устаревшие. Нумерация ссылок на сборник Афанасьева переведена с дореволюционных изданий на издания, вышедшие в советское время. В конце книги приведена таблица соответствия нумерации этих двух изданий.

С. 7: В 1 изд. было: Научная литература о сказке не слишком богата. Помимо того, что трудов издается мало, библиографические сводки показывают следующую картину: больше всего издается текстов; довольно много работ по частным вопросам; совершенно отсутствуют общие труды по сказке. Если же они есть, то это труды сводно-инструктивного, а не исследовательского характера в целом. А между тем, ведь именно общие вопросы больше всего возбуждают интереса, в их решении — цель науки. Вот как характеризует создавшееся положение проф. М. Сперанский:

С. 7: Благодаря этому материал Больте и Поливки в отдельных случаях может быть увеличен В 1 ИЗД. сноска: Пользуемся этим случаем, чтобы указать, что подобное увеличение возможно лишь при правильном международном обмене материалами. Хотя наш Союз — одна из самых богатых сказками стран мира (как важны хотя бы сказки инородцев, где скрещиваются монгольские, индийские и европейские влияния), но мы до сих пор не имеем такого центра, который давал бы нужные справки. Институт Истории Искусств организует архив для материалов, собранных его сотрудниками. Превращение его в общесоюзный архив имело бы международное значение.

С. 7: В 1 изд. было: Посмотрим же, как велось изучение сказки, и с какими трудностями приходится бороться. Настоящий очерк не преследует цели дать связное изложение истории изучения сказки.

С. 8: В короткой вводной главе это невозможно, да в этом и нет большой необходимости, так как эта история уже неоднократно излагалась В 1 изд. сноска: См. Савченко. Русская народная сказка. Киев. 1913.

С. 10: Эта классификация много богаче прежней, но и она вызывает возражения. "Басня (термин, который встречается пять раз при семи разрядах) есть категория формальная. В 1 изд. еще было: Изучение басни еще только начинается И далее шла сноска: См. Лидия Виндт. "Басня, как литературный жанр" (Поэтика III. Ленинград. 1927).

С. 11: Здесь не место дать надлежащую оценку этому направлению Далее В 1 ИЗД. была сноска: Перечень работ этой школы, выходящих под общим заглавием "Folklore Fellows Communications" (сокращенно F.F.C.) дан в первом номере журнала "Художественный фольклор" в статье Н. П. Андреева.

С. 12: В 1 изд. было: В частности, Сказочная Комиссия не смогла бы описать своего материала без этого списка, ибо пересказ 530 сказок потребовал бы много места, а для ознакомления с этим материалом пришлось бы прочесть все пересказы. Сейчас смотрятся одни цифры, и дело ясно с первого взгляда. Предшествовало абзац)" Но наряду с этими достоинствами указатель обладает

С. 13: В 1 ИЗД. сноска: См. статью Н. П. Андреева. "Система Аарне и каталогизация русских сказок" в Обзоре Работ Сказочной Комиссии за 1924 — 25 г.г. Он же готовит перевод указателя Аарне с переработкой его в применении к русскому материалу.

С. 14: В 1 ИЗД. СНОСКа: Наши основные положения могут быть проверены еще на следующих классификациях: Ор. Миллера в "Опыте исторического обозрения русской словесности". 2 изд. СП.Б. 1865 и в "34-м присуждении Демидовских наград. 1866.]. G. v. Hahn. Griechische und albanesische Mirchen. Lpz. 1864. G. L. Gomme. The Handbook of Folklore. London. 1890. П. В. Владимиров. Введение в историю русской словесности. Киев. 1896. А. М. Смирнов. Систематический указатель тем и вариантов русских народных сказок. (Изв. Отд. русск, яз. и слов. Ак. Наук. XVI — 4, XVII — 3, XIX — 4). Ср. также A. Christensen. Motif et theme. Plan d'un dictionnaire des motifs de contes populaires, de legendes et de fables. F F С № 59. Hels. 1925.

С. 16: В настоящее время необходимость изучения форм сказки не вызывает никаких возражений В 1 ИЗД. сноска: Печатается статья А. И. Никифорова: К вопросу о морфологическом изучении сказки (Сборник в честь А. И. Соболевского). И после сноски было: Однако, в этом отношении современность иногда перегибает палку. Добавлен во 2 изд. абзац и изменено начало текущего абзаца.

С. 17: — вывод, ни к чему не обязывающий и ни к чему не приводящий В 1 изд. сноска: Ср. Рецензии Р. Шор ("Печать и Революция" 1924 кн. 5), С. Савченко (в "Этнографiчном Вiснике" 1925, кн. 1) и А. И. Никифорова (Изв. Отд. Р. Яз и слов. Ак. Наук, т. XXXI, стр. 367).

С. 17: Перечисление имен и трудов не имеет смысла В 1 изд. сноска:

См. Е. Hoffinann — Krayer. Volkskundi Bibliographic Sir das Jabr 1917 (Strassburg 1919), far das Jabs 1918 (Berl. - Lpz. 1920), fur das Jahr 1919 (Berl. - Lpz. 1922). Богатый материал дают обзоры в Zeitschrift des Vereins fir Volkskunde.

С. 18: Подобная черная «неинтересная» работа — путь к обобщающим «интересным» построениям В 1 изд. сноска: Главнейшая общая литература о сказке: Clouston W. A. Popular tales and fictions, their migrations and transformations. London. 1887. — Миллер, В. Ф. Всемирная сказка в культурно-историческом освещении. (Русская Мысль 1893, XI). — Коеhlег, R. Aufsatze uber Mirchen und Volkslieder. Berl. 1894. Халанский, М. Е. Сказки. (История русск, литер, под ред. Аничкова, Бороздина и Овсянико-Куликовского. Том 1, вып. 2, гл. 6). М. 1908, - Thimme. Das Marchen. Lpz. 1909. Van Gennep, A. La formation des legendes. Paris 1910. F. v. d. Leyen. Das Marchen. 2-te Aufl. 1917. К. Spiess. Das deutsche Volksmarchen. (Aus Natur und Geisteswelt. Bd. 587). Lpz. und Berl. 1917. — С. Ф. Ольденбург. Странствование сказки. ("Восток" № 4). — О. Huet Les contes populaires. Paris. 1923.

С. 19: Заметим, что повторяемость функций при различных выполнителях уже давно замечена историками религии в мифах и верованиях, но не замечена историками сказки (Вундт, Negelein) В 1 изд. после этого шла сноска: W. Wundt, Volkerpsychologie Bd. II Abtl. I (Mythus und Religion) Negelein. Gennanische Mythologie. - Negelein создает чрезвычайно удачный термин "Depossedierte Gottheiten".

С. 21: и подобные же законы имеют и художественный рассказ, и органические образования. — 1 изд.

С. 21: Следует оговорить, что указанная закономерность касается только фольклора. Она не есть особенность жанра сказки как таковой. Искусственно созданные сказки ей не подчинены.

Абзац, добавленный Проппом во втором издании.

С. 42: 3) Иные формы клеймения (К3). В 1 изд. отсутствует.

С. 53: вопрос о первичности этой формы в том или другом значении здесь опять должен остаться открытым, он должен решаться историком сказки Выделенный текст добавлен во 2 изд.

С. 60: Но, подобно всему живому, сказка производит лишь себе подобное. Во 2 изд… лишь себе подобных

С. 65: В 1 изд. Иногда, наоборот, Иван — дурак. Все эти атрибуты героя не могут быть нами изучены. Во 2 изд. Иногда, наоборот, Иван — дурак. Все эти атрибуты героя не могут быть изучены. При исправлении во 2 изд. явно произошла описка или опечатка. Приводим единственный на наш взгляд логичный вариант.

С. 66: Влияет текущая историческая действительность, влияет эпос соседних народов Выделенный текст в 1 изд. отсутствовал

С. 68: В 1 изд. С точки зрения исторической это означает, что волшебная сказка в своих морфологических основах представляет собою миф. Мы вполне сознаем, что с точки зрения современной науки мы высказываем мысль совершенно еретическую. Эта мысль достаточно дискредитирована сторонниками мифологической школы. Однако, эта же мысль имеет таких сильных сторонников, как Вундт,

С. 74: Золото — одна из постоянных деталей В 1 изд.: Золото — одна из типичных деталей

С. 75: В 1 изд. (ср. некоторые сказки Андерсена, Брентано, сказку Гете о змее и лилии и т. д.).

С. 77: В 1 изд. Эта сказка дает нам начальную ситуацию (коза и козлята), отлучку старшего, запрет, обманный уговор вредителя (волка), нарушение запрета, похищение члена семьи, сообщение беды, поиски, убиение вредителя (очень интересный случай ассимиляции с трудными задачами: коза предлагает волку перепрыгнуть через яму; ср. № 77: царевна предлагает царю перейти по жердочке через яму). Убиение волка одновременно является его наказанием. Следует обратная добыча похищенных и возвращение. Таким образом, эта сказка должна быть исключена из разряда сказок о животных. Она дает схему:

С. 77: Таким образом, пользуясь структурными признаками, данный класс может быть выделен из других абсолютно точно и объективно. Так в обоих изданиях, причем в первом запятая после деепричастного оборота стоит не на месте, а по высоте посередине строки, что может говорить о том, что в 1 изд. прошла опечатка с потерей строки.

С. 78: Сказки с Б-П и сказки с 3-Р по существу сказки разной формации в ор. Сказка…

С. 79: ЛВС ^ ДГZRБКПЛ v Пр-СпХФУОТНС* Во 2 изд. в конце схемы опечатка:… СпХФУОНТС*

С. 81: Если бы ограниченность сказки объяснялась В ор.:…объяснилась С. 82: у охотников — орел, а у жителей побережий моря — корабль. Здесь следует сноска: Ср. J. v. Negelein. Die Reise der Seele ins Jenseits. (Ztschr. d. Vereins fur Volkskunde 1901,02. Его же: das Pferd im Seelenglauben und Totenkult (Там же). Weicker, Der Seelenvogel. L. Frobenius. Die Weltanschaung der Naturvolker — в особенности важна 1 глава: Die Vogelmythe etc. И после сноски в 1 изд. еще было: Фробениус даже приводит изображение такого корабля душ (Seelenschiff) из Северо-западной Америки.

С. 82: Таков наиболее общий, основной вывод всей нашей работы. В 1 изд. следовало еще: Теперь уже нельзя говорить со Сперанским, что никаких обобщений в науке о сказке нет.

С. 83: Пример: чтобы антагонист мог создать беду Во 2 изд.:…нанести беду

С. 85: Нанесение вреда и его ликвидация В 1 изд.: Вредительство и его ликвидация Замена для 2 изд. столь же типичная, как замена вредителя на антагониста

С. 85: Сказка как бы детонирует (меняет тональность, фальшивит). В 1 изд.: Сказка как бы детонирует.

С. 87: Эта богатейшая область не подлежит изучению морфолога, изучающего строение сказки В 1 изд.: Эта богатейшая область не подлежит изучению морфолога

С. 89: Конечно, задача изучить какую-нибудь отдельную сказку во всех ее вариантах и по всему ее распространению очень заманчива, но для фольклорных волшебных сказок эта задача по существу неверно поставлена Выделенное добавлено во 2 изд.

С. 89: Сейчас, когда народная сказка для нас все еще полна потемок В 1 изд.:…таинственных потемок

С. 91: Список не вполне исчерпывает содержания каждой сказки, но большинство укладывается в список целиком. В 1 изд. далее следует: Если представить себе данную ниже таблицу исполненной на одном листе, то чтение по горизонтали не всегда дает ту последовательность, какая имеется в сказке. Это возможно лишь по отношению к функциям в целом. Но в этом и нет необходимости. При выписывании точного текста сказки под рубрику, каждая рубрика (при чтении материала по вертикали) дает чрезвычайно наглядную картину и может быть изучена совершенно самостоятельно. Выписанные тексты могут быть известным образом распределены, и таким образом выделяются типические формы. Сопоставление материала каждой рубрики дает возможность изучить трансформации, метаморфозы каждого элемента. Если к каждому случаю прибавить обозначение народа, у которого он имеется, а также время и место записи, то изучение может быть поставлено еще более точно и широко.

С. 104: Его тянет домой (а6), она его отпускает (В3), дает щетку, гребенку, два молодильных яблока Во 2 изд. выделенный текст отсутствует.

С. 107: В 1 изд.: Юмористическое обращение: бежит не герой, а вредитель, герой преследует.

С. 107: В 1 изд.: и многие ее мотивы, исчерпывающе не может быть объяснена без привлечения материала сказок иных разрядов.

Остальные случаи не представляют особых затруднений, хотя об отдельных деталях можно бы сказать многое.

С. 113: 1 изд. "Исторических корней…" начиналось так: До революции фольклор был творчеством угнетаемых классов: неграмотных крестьян, солдат, полуграмотных рабочих, ремесленников, мастеровых. В наши дни фольклор есть в подлинном смысле слова народное творчество. До революции фольклористика была наукой сверху вниз. Она часто приписывала фольклору какую-то абстрактную философию, была слепа к его революционной динамике, включала фольклор в литературу и рассматривала фольклористику только как часть литературоведения. В наши дни фольклористика становится самостоятельной наукой. Методы дореволюционной фольклористики были бессильны перед сложной проблематикой фольклора: теории сменяли друг друга, и ни одна из них не выдерживает сколько-нибудь серьезной критики. В наши дни метод марксизма-ленинизма, метод Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина позволяет покинуть путь абстртактного теоретизирования и встать на путь конкреного исследования.

Но Это было снято редакторами во 2 изд., видимо как вынужденно конъюнктурное начало

С. 113: Такова задача исследования исторических корней волшебной сказки Во 2 изд. выделенное слово опущено

С. 115: В 1 изд. было: Под волшебными я буду понимать те сказки, строй которых изучен мной в книге "Морфология сказки" и сноска:

Пропп В. Я. Морфология сказки. Л., 1928. (Гос. ин-т истории искусств. Вопр. поэтики, вып. XII).

С. 150: В 1 изд было: Но все это не может удовлетворить советского фольклориста. Здесь пожалуй можно согласиться с редакторами 2 изд. и предположить, что выделенное слово не авторское или вынужденно авторское, но в целом исправления во 2 изд. этого и двух предыдущих абзацев — вкусовая правка по советскому редакторскому стандарту. Мы, как и везде, восстанавливаем авторский стиль.

С. 157: вместо верей у ворот — ноги человечьи Самая смешная опечатка, привнесенная 2 изд. книги: вместо дверей* у ворот — ноги человечьи с сохраненной сноской: Верея — засов.

С. 184: Во 2 изд.: Здесь вспоминается и Орест. В Мессении, в семи стадиях от Мегалополиса стоял храм богинь проклятия, называемых мания, или Эринии (Эринии). Там Орест вследствие убийства матери впал в безумие и в припадке бешенства откусил себе палец. Недалеко от храма находилось возвышение с каменным пальцем на верхушке. Это возвышение называлось дактилон менма (букв. "память о пальце") Последний перевод в скобках, добавленный редакторами 2 изд., не совсем точен: буквально это переводится как "памятник пальцу".

С. 216: Уже из изложенного стало ясно, что женщины, прожившие в мужских домах Так в 1 и 2 изд.

С. 248: собрание Колесницкой, печатается Во 2 изд. сноска: Собрание не было опубликовано (ред.).

С. 253: Между героем, вышедшим из дома и бредущим "куда глаза глядят", В 1 и 2 изд. было:…бродящим…

С. 269: В иных случаях герой переходит через реку по спине огромной рыбы. В 1 и 2 изд…на спине…

С. 283: Во 2 изд. редактор сделал следующую сноску: По-видимому, В. Я. Пропп располагал недостаточно точным переводом, так как он приписывает свойство давать забвение источнику Мнемоэины, а об источнике по левую сторону ничего не сообщает, предполагая, однако, что это могла быть живая вода. В тексте же таблички у Клингера прямо сказано, что по левую сторону была река Лета (река Забвения), поэтому вряд ли ту же функцию исполнял и источник Мнемозины (Клингер В.П. Амброзия и живая вода. — Киевск. унив. изв., 1905, № 1, с. 20) (ред.).

С. 306: несмотря на всю акрибию проделываемой филологической работы Во 2 изд. выделенное слово заменено на старательность

С. 323: "В седьмой табличке (108) о Мардуке говорится, что он "вошел в середину Тиамат" И в 1 и во 2 изд…таблетке… один из вариантов перевода английского слова tablet, ныне встречающийся изредка лишь в специальной литературе по археологии (см. например, Фридрих И. История письма. М., 1979. С. 60). Пропп пользовался обоими вариантами перевода, мы же последовательно заменяем все таблетки на таблички

С. 341: (Фрэзер III, 35) Во 2 изд. сноска: Ссылка неверна (ред.) С. 411: но они же должны отпугнуть жениха В 1 и 2 изд.: …отпугать…

С. 418: После побывки у царь-девицы Во 2 изд.:…царя-девицы С. 429: Исчезновение обряда связано с исчезновением охоты как

единственного или основного источника существования. В 1 и 2 изд.:…

единственным или основным источником… С. 436: как это утверждают некоторые теоретики. В 1 изд.: … реакционные…

И.В. Пешков

Цитированная литература

Aarne A. Die magische Flucht Eine Mirchenstudie. Helsinki, 1930.

Aarne A. Verzeichnis der Marchentypen. Folklore Fellows Communications № 3

Helsinki, 1911.

Achelis Th. Die Religion der Naturvolker im Urnriss. Berlin; Leipzig, 1919.

Ankermann B. Die Verbreitung und Formen des Totemismus in Afrika // ZfE, 1915, Bd. 47.

Aufhauser Y. B. Das Drachenwunder des heiligen Georg in der griechischen und lateinischen Uberlieferung. Leipzig, 1911 (Byzantinisches Archiv, Hf. 5).

Bolsche W. Drachenen Sage und Naturwissenschaft. Stuttgart, 1921.

Baumgartner W. Jephthas Gelubde Jud. IIзo-40 // ARw, 1915, Bd. XYIII.

Bedier J. Les fabliaux. Paris, 1893. Best E. The Maori, vol. 1. Wellington, 1924, Benfey Th. Pantschatantra, Bd. 1. Leipzig, 1859.

Boas F. Indianische Sagen von der nord-padfischen Kuste Amerikas. Berlin, 1895.

Boas F. The social organization and the secret societies of the Kwakiutl Indians // Report of the U. S. national museum for 1895. Washington, 1897.

Bolte J., Polivka G. Anmerkungen zu den Kinder und Hausmarchen der Bioder Grimm. Bd. I–V. Leipzig, 1913–1932.

Bousset W. Die Himmelsreise der Seele // ARw, 1901, Bd. IV.

Breasted J. H. Development of religion and thought in Ancient Egypt. London, 1912.

Brinton D. G. The folk-lore of Jucatan // The Folk-Lore Journal 1883, vol. I.

Budge E. A. W. The book of opening the month. London, 1909.

Budge E. A. W. The Babylonian legends of the creation and the fight between bel and the Dragon: As told by Assyrian tablets from Nineven. London, 1921.

Budge E. A. W. The book of the dead, vol. 1. London, 1922.

Burger F. Unter den Kannibalen der Sudsee. Dresden, 1923.

Buschan G. Die Sitten der Volker. Liebe, Ehe, Heirat, Geburt, Religion, Uberglaube, Lebensgewohnheiten, Kultureingentumlichkeiten, Tod und Bestattung bei alien Volkem der Erde. Liobe, 1914.

Codrington R. H. The Melanesian. Oxford, 1891.

Cosquin E. Etudes folkloriques. Paris, 1922.

Cushing F. H. Zuni folk-tales. New York; London, 1901.

Dieseldorf E. Kunst und Religion der Mayavolker // ZfE, 1925.

Dieterich A. Mutter Erde. 3. Aufl. Leipzig, 1925.

Dieterich A. Nekyia. Leipzig, 1893.

Dorsey G. A. Kroeber A. L. Traditions of the Arapaho: Collected under the auspices of the Field Columbian museum and of the American museum of natural history.

Chicago, 1903 (Field Columbian museum, publ. 81. Anthropological ser., vol. 5).

Dorsey G. A. Traditions of the Skidi-Pawnee. Boston; New York, 1904. (Memorias Amer. Folk-Lore society, vol. VIII.)

Ehrenreich P. Die Mythen und Legenden der sadamerikanischen Urvolker und ihre Bezichungen zu denen der alten Welt Berlin, 1905.

Elkin P. The rainbow-serpent myth in North-West Australia // Oceania, 1930, vol. I, N 3.

494

Fulleborn P. Das deutsche Njassa- und Ruwuma-Gebiet, Land und Leute, nebst Bemerkungen uber die Schire-Lander. Berlin. 1906. (Deutsche-Ost-Afrika. Bd. IX).

Frazer J. G. The belief in immortality and the worship of the dead, vol. II. London, 1922; vol. III. London, 1922.

Frazer J. G. The belief in immortality… vol. III. London, 1928.

Frazer J. G. The dying god. London, 1912.

Frazer J. G. The fear of the dead in primitive religion, vol. I. London, 1933.

Frazer J. G. The golden bough, pt II. Taboo and the perils of die soul. 3 ed. London, 1911.

Frazer J. G. The golden bough. A study in magic and religion, pt I, vol 2. London, 1911.

Frazer J. The golden bough, vol. П. 3 rd ed. London, 1913.

Frobenius L. Das Zeitalter des Sonnengottes. Berlin, 1904.

Frobeirius L. Die Masken und Geheimbunde Afrikas. Halle, 1898. (Abh. der leopoldischen karolinischen deutschen Akademie der Naturforscher, Bd. 74, N 1).

Frobenius L. Die Weltanschauung der Naturvlker. Weimar, 1898.

Fulleborn F. Das deutsche Njassa- and Ruwmna-Gebiet.. Berlin, 1906.

Guntert H. Kalypso. Halle, 1919. Gayton A. H. The Orpheus myth in North America // Joumal of American Folk-Lore, 1935, vol. 48, N 189.

Gennep A. van. Mythes et legendes d'Australie. Paris, 1906. Gennep A. van. Les rites de passage, etudes systsmatiques des rites. Paris, 1909.

Gressmann H. Altorientalische Texte und Bilder zum Alten Testament Tubingen, 1909.

Gutmann B. Opferstatten der Wadschagga // ARw 1909, Bd XII.

Haeberlin H., Gunther E. Ethnographitsche Notizen aber die Indianerstamme des Pugel-Sundes // ZfE, 1924. Bd. 56.

Hahn J. G. Griechische and albanesische Marchen Bd. 1. Leipzig, 1864.

Hahn E. Demetra und Baubo. Lubeck. 1896.

Hambly W. D. Serpent worship in Africa. Chicago, 1931 (Field Museum of Natural

History. Publ. N 289. Anthropological Ser., vol. XXI, N 1). Hambruch P. Sudseemarchen. Jena, 1912.

Hartland E. S. The forbidden Chamber // The Folk-Lore Journal, 1885, vol. III.

Hartland E. S. The legend of Perseus, vol. I–III. London. 1894–1896.

Hermes G. Der Zug des gezahmten Pferdes durch Europa // Anthropos, 1937, Bd. 32, HЈ 1/2.

Hertel J. Die arische Feuerlehre. Leipzig, 1925. Hertel J. Indische Marchen. Jena, 1924.

Holland R. Zur Typik der Himmelfahrt // ARw, 1925, Bd. XXIII, Hf. 3/4.

Howey M. O. The horse in magic and myth. London, 1923.

Inscriptiones Graecae/Ed. G. Kaibel. Bd. XIV. Berlin, 1890.

Jacoby A. Zum Zerstuckelungs und Wiederbelebungswunder der indischen Fakire // ARw, 1914, Bd. XVII.

Jensen P. Das Gilgamesch-Epos in der Welditeratur. StraBburg, 1906.

Jeremias А. Нolle und Paradies bei den Babyloniern. Leipzig, 1903.

Josselin de Jong J. P. B. Religionen der Naturvelker Indonesiens // ARw, 1933, Bd. XXX. Hf, 3/4.

Kuster E. Die Schlauge in der griechischen Kunst und Religion, Giessen, 1913

Karstens R. Die altpemanische Religion/ /ARw, 1927, Bd. XXV, Hf. 1/2.

Kirby W. P. The forbidden doors of the "Thousand and one. nights" // The Folk-Lore Journal, 1887, vol. V.

495

Koch-Grunberg Th. Vom Roroirna zum Orinoco. Bd. 2. Mythen und Legenden der Taulipang- und Arekvua-indianer. Berlin, 1924.

Kohler J. Ursprung der Melusinensage: Eine ethnologische Untersuchung. Leipzig, 1895.

Kretschmer P. Das Mirchen vom Blaubart // Mittheilungen der Antropologischen Gesellschaft in Wien, 1901, Bd. XXXI.

Kriclkeberg W. Marchen der Azteken und Inkaperuaner, Maya imd Musilca. Jena, 1928.

Kroeber A. L. Gros ventre mythes and tales // AnthropoIogical Papers (Amer. Museum of Natural History, 1907, vol. I, pt. III).

Kroeber A. L. The religion of the Indians of Califomia // Publ. Amer. Archaeol. and

Ethnol. (Univ. of California, 1907, vol. 4, N 6).

Levy-Bruhl L. Das Denken der Naturvolker 2. Aufl. Wien; Leipzig, 1929.

Liljeblad S. Die Tobiasgeschichte und andere Marchen mit toten Helfem. Lund, 1927.

Loeb E. M. Tribal initiations and secret societies // Publ. Amer. Archaeol. and Ethnol. (Univ. of California, 1929, vol. 25, N 3).

Mahly J. Die Schlauge in Mythus und Cultus der klassischen Valker. Basel, 1867;

Mackensen L. Der singende Knochen: Bin Beitrag zur Vergleichen den Marchenforschung. Helsinki, 1923 (FFC, N 49).

Malten L. Das Pferd im Totenglauben // Jahrbuch des Kaiserlichen deutschen archaologischen Instituts, 1914, Bd. 29.

Malten L. Der Raub der Kore // ARw, 1909, Bd. XII.

Maspero C. Les contes populaires de 1'Egypte andenne. 3 ed Paris s. a. p.

Mathews K. H. Some initiation ceremonies of the aborigines of Victoria // ZfE, 1905, Bd. 37, Hf. VI.

Meier J. Mythen und Sagen der Admiralitate-Insulaner // Anthropos, 1907–1909. vol. II–IV.

Meinhof C. Die Religion der Afrikaner in ihrem Zusammenhang mit dem Wirtschaftsleben. Oslo, 1926.

Mitteilungen der Anthropologischen Gesellschaft in Wien, Wien 1901, Bd. 39.

McConnel U. The rainbow-serpent in North Queensland // Oceania, 1930, vol. 1, N 3.

Nansen F, Eskimoleben. Leipzig; Berlin, 1903.

Negelein J. Das Pferd im Seelenglauben und Totenkult // ZV, 1901, Bd. 11.

Negelein J. Das Pferd in der Volksmedizin. Globus, 1901.

Negelein J. Das Pferd im arischen Altertum. Konigsberg, 1903 (Teatonia. Arbeiten zur germanischen Philologie, Hf. 2).

Negelein J. Die Reise der Seek ins Jenseits // ZV, 1901, Bd. 11.

Negelein J. Die Seek als Vogel. Globus, 1901.

Negelein J. Die Volkstumliche Bedeutung der Weissen Farbe // ZfE, 1901, Bd. 33.

Neuhauss R. Deutsch-Neu-Guinae, Bd. III. Berlin, 1911.

Nevermann H. Admiralitats-inseln: Ergebnisse der Sudsee-Expedition 1908–1910/ Hrsg. von G. Thilenius. II. Etnographie: A Melanesien. Bd. 3. Hamburg, 1934.

Nevermann H. Masken und Geheimbunde in Melanesien. Berlin, 1933.

Nilsson M. P. Primitive Religion. Tubingen, 1911.

Oldenberg H. Die Religion des Veda. Berlin, 1894.

Parkinson R. Dreissig Jahre in der Sudsee. Stuttgart, 1907.

Philpot J. H. The sacred Tree. London, 1897.

Polivka G. Cicham clovecinu — rusky dech. ruskou «kost» // Narodopisny vestnik ceskoslovansky, roc. XVII, 1924.

496

Preuss К. Th. Die geistige Kultur der Naturvolker. Leipzig; Berlin, 1914.

Preuss K. Th. Religionen der Naturvalker Amerikas 1906–1909 // ARw, 1911, Bd. XIV, T. II. Berichte.

Radcliff-Brown A. R. The rainbow-serpent myth in South-East Australia // Oceania, 1930, vol. I, N 3.

Radermacher L. Hippolytos und Thekia. Wien, 1916 (Sitzungsberichte Akad. Der Wissenschaften zu Wien. Philos. hist Klasse, Bd. 182, Abh. 3).

Radermacher L. Walfischmythen // ARw, 1906, Bd. IX.

Radermacher L. Das Jenseits im Mythos der Hellenen. Bonn, 1903.

Rank O. Der Mythus von der Geburt des Helden. Leipzig; Wien, 1909.

Ranke K. Die zwei Bruder. Helsinki, 1934 (FPC, N 114).

Rasmussen K. Gronlandsagen. Berlin, 1922.

Raum I. Die Religion der Landschaft Moschi am Kalimandjaro // ARw, 1911. Bd. XIV.

Reinach S. Cultes, mythes et religions, vol. II, Paris, 1906, ch. "La mort d'Orphee".

Reitzenstein R. Der Kausaizusammenhang zwischen Geschkchtsverkehr und Empfengnis in Glauben und Brauch der Natur- and Kulturvoker // ZfE, 1909, Bd. 41.

Reitzenstein R. Zwei hellemstische Hymnen // Arw, 1905, Bd. VIII.

Rohde E. Psyche Seelencult und Unterblichkeitsglaube der Griechen, Bd. I. 4. Aufl. Tubingen, 1907.

Roscher W. H. Ausfuhrliches Lexikon der griechischen und romischen Mythologie. Leipzig, 1884.

Saintyves P. Les contes de Perrault et les ricits parallels. Park 1923.

Samter E. Geburt, Hochzeit, Tod. Leipzig, 1911.

Schefteloviz I. Das Fisch-Symbol in Judentum und Chrislontum // ARw, 1911, Bd. XIV.

Schilling J. und M. Religion und soziale Verhaltnisse der Catios-Indianer in Kolumbien // ARw, 1925, Bd. XXIII, Hf. 3/4.

Schmidt W. Die geheime Junglingsweihe der Karesau-lnsulaner (Deutsch-Neuguinea) // Anthropos, 1907, Bd. II, Hf. 6.

Schurtz H. Altersklassen und Mannerbunde. Berlin, 1902.

Schweinfarth G. Im Herzen von Afrika. 3. Alifl. Leipzig, 1918.

Seligmann C. G. The Veddas. Cambridge, 1911.

Siecke E. Drachenkampfe. Mythol. Bd. 1. Leipzig, 1907.

Smith G. E. The evolution of the Dragon. Manchester, 1919.

Spencer В., Gillen F. The native tribes of central Australia London, 1899.

Steinen K. von den. Unter den Naturvalkern Zentralbrasiliens. Berlin, 1894.

Stengel P. Aides klytopolos // ARw, 1905, Bd. VIII. Unkel C. N. Sagen der Tembe-Indianer // ZfE, 1915, Bd. 47. Vordemielde H. Die Heke in deutschen Volksmarchen // Mogk-Festschrift, Halle, 1921. Warburg A. A lecture on serpent ritual // Journal of the Warburg Institute, 1939, vol. II, N 4.

Waser O. Charon // ARw, 1898, Bd. I. Webster H. Primitive secret societies. New York, 1908.

Weicker G. Der Seelenvogel in der alten Literatur und Kunst Eine Mythologisch-archaologische Untersuchung. Leipzig, 1900.

WellhausenJ. Reste arabischen Heidentums. 2. Aufl. Berlin, 1927.

Werner E. T. C. Myths and legends of China. 2 ed. London. 1924.

Wiedemann A. Die Toten und ihre Reiche im Glauben der alten Aegypter. 2. Aufl. Leipzig, 1902.

497

Wilamowitz-Moellendorf U. von. Die griechische Heldensage. T. I, II // Sitzungsberichte der preussischen. Alcademie der Wissemchaft, Berlin, 1925.

Wundt W. Velkerpsychologie. Bd. II. Leipzig, 1960, Abt. 1.

Абхазские сказки. Сухуми, 1935.

Анохин А. В. Материалы по шаманству у алтайцев. Л., 1924 (Сб. МАЭ. т. IV2).

Анучин Д. Н. Сани, ладья и кони, как принадлежности похоронного обряда // Древности. Труды Моск. археол. о-ва, 1890, т. XIV.

Белуджские сказки, собранные И. И. Зарубиным. Л., 1932.

Богораз-Тан В. Г. Миф об умирающем и воскресающем звере // Художественный фольклор. М, 1926, 1.

Богораз-Тан В. Г. Основные типы фольклора Северной Евразии и Северной Америки // Сов. фольклор, 1936, № 4–5.

Болдырев А. В. Религия древнегреческих мореходов // Религия и общества Л., 1926.

Вергилий. Энеида/Пер. В. Брюсом и С Соловьева. М.; Л., 1933.

Веселовский А. Н. Поэтика. Том. II, вып. 1 (поэтика сюжетов). Спб., 1913.

Веселовский А. Н. Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе // Собр. соч., т. VIII, вып. 1. Пг., 1921.

Веселовский А. Н. Сказания о красавице в тереме и русская былина о подсолнечном царстве // Журн. Мин-ва нар. просвещения, 1878, ч. CXCVI.

Веселовский А. Н. Поэтика сюжетов // Собр. соч., сер. 1. Поэтика, т. II, вып. 1. СПб., 1912.

Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха, ч. II: Святой Георгий в легендах и обрядах // Сборник отд. рус. языка и словесности АН. СПб., 1881, т. XXI, № 2.

Веселовский А. Н. Сравнительная мифология и ее метод // Собр. соч., т. XVL Статьи о сказке. М; Л., 1938.

Викентьев В. М Древнеегипетская повесть о двух братьях. М., 1917.

Волков Р. М. Сказка. Разыскания по сюжетосложению народной сказки. Т. 1. Сказка великорусская, украинская, белорусская. [Одесса], 1924.

Волшебный мертвец: Сб. монголо-ойротских сказок/Пер., вступ. статья и примеч. Б. Я. Владимирцова. Пг., 1923.

Вундт В. Миф и религия. СПб., б. г.

Гесериада. Сказания о милостивом Гесер Мергенхане, искоренителе десяти зол в десяти странах света/Пер., вступ. статья и комм. С А. Козина. М; Л, 1935.

Гесиод. Подстрочный перевод поэм с греческого/Вступ., пер. и примеч. Г. Властова. СПб., 1885.

Гомеровы гимны/Пер. В. Вересаева. М, 1926.

Добровольский В. Н. Смоленский этнографический сборник. СПб., 1891 (Зап. Рус. геогр. об-ва по отд., этногр., т. XX).

Долганский фольклор/Вступ. статья, тексты и пер. А. А. Попова. [Л.], 1937.

Дрягин Н. М. Любовные мотивы мартовского эпоса горцев Северного Кавказа. // Тристан и Исольда: Сб. статей. Л., 1932.

Зеленин Д, К. Культ онгонов в Сибири. М.: Л… 1936.

Зеленин Д. К. Религиозно-магическая функция волшебных сказок // С. Ф. Ольден6ург. К пятидесятилетию науг-обществ. деятельности. 1882–1932. Л, 1934.

498

Зеленин Д К. Табу слов у народов Восточной Европы и Северной Азии/ /Сб. МАЭ, 1929, т. V11I.

Зеленин Д. К. Тотемы — деревья в сказаниях и обрядах европейских народов. М.; Л., 1937.

Иохельсон B. М "Маточеское бегство" как общераспространенный сказочно-мифический эпизод // Сб. в честь семидесятилетия профессора Д Н. Анучина. М., 1913.

Кагаров Е. Г. Состав и происхождение свадебной о6рядности // Сб. МАЭ, 1929.

Казанский Б. В. Античные аспекты сюжета Тристана и Исольды // Тристан и Исольда: Сб. статей. Л., 1932.

Кирпичников А. Георгий и Егорий храбрый; Исследование литературной истории христианской легенды. СПб., 1879.

Кунов Г. Происхождение религии и веры в бога. М., 1919.

Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении М., 1937. Ленинский сборник, т. XII.

Липперт Ю. История культуры. СПб., 1902.

Лурье С. Я. Дом в лесу // Язык и литература, 1932, т. VIII.

Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.

Марр Н. Я. "Лошадь"||"птица" тотем урарто-этрусского племени, и еще два этапа в его миграции // Яфетический сборник, т. 1. Пг., 1922.

Марр Н. Я. Средства передвижения, орудия самозащиты и производства в доистории // Избр. произв., т, III. М.; Л., 1934.

Минаев И. П. Индейские сказки и легенды, собранные в Камаоне в 1875 г. СПб., 1877.

Морэ А. Цари и боги Египта. М., 1914.

Никифоров А. И. (Рец. на кн.:) Anderson W. Kaiser and Abt. Helsinki, 1923. // Изв. отд-ния рус. яз. и словесности АН СССР, 1926, т. XXXI.

Никифоров А. И. Победитель змея: Из севернорусских сказок // Сов. фольклор, 1936, № 4–5.

Никифоров А. И. Сказочные материалы Заонежья, собранные в 1926 году. Сказочная Комиссия в 1926 г. Обзор Работ. Л., 1927.

Овидий. Метаморфозы/Пер. С. В. Шервинского. Л., 1937.

Овсянико-Куликовский Д. К. К истории культа огня в эпоху вед. Одесса, 1887.

Ольденбург С. Ф. Фабло восточного происхождения/ /Журн. Мин. Нар. Проев. ч. CCXLV, 1903, № 4, отд. II.

Попов А. Материалы по шаманству: Культ богини Аисыт у якутов // Культура и письменность Востока, т. III. Баку, 1928.

Потебня А. А. О мифологическом значении некоторых обрядов и поверий. — Чтения в общ-ве истории и древностей российских, 1865, кн. 3.

Пропп В. Я. Волшебное дерево на могиле // Сов. этнография, 1934, № 1–2.

Пропп В. Я. Ритуальный смех в фольклоре: По поводу сказки о Несмеяне // Учен. зап. Ленингр. ун-та, 1939, № 46, сер. филол. наук, вып. 3.

Пропп В. Я. Трансформации волшебных сказок // Собрание трудов: Поэтика фольклора. М.,1998.

Ратнер-Штернберг С. А. Музейные материалы по тлингитскому шаманству. — Сб. МАЭ, 1927, т. VI.

Рыстенко А. В. Легенда о Георгии и драконе. Одесса, 1909.

Сказки зулу/Вступ. статья, пер. и примеч. И. Л. Снегирева. М.; Л… 1937.

499

Сказки и легенды татар Крыма/Зап. текста К. У. Усеинова. Симферополь, 1936.

Сказки народов Востока. M.; Л., 1938.

Софокл. Драмы/Пер, со введ. и вступ. очерком Ф. Зелинского, т. III. M., 1915.

Сперанский M. Н. Русская устная словесность. M., 1917.

Струве В. В. Иштарь-Исольда в древневосточной мифологии // Тристан и Исольда: Сб. статей. Л., 1932.

Тихая-Церетели M. Г. Женский образ mzeфunac av грузинских сказок // Тристан и Исольда: Сб. статей. Л., 1932.

Толстой И. И. Связанный и освобожденный силен // Памяти академика Н. Я. Марра (1864–1934). M.; Л., 1938.

Толстой И. И. Возвращение мужа в «Одиссее» и русской сказке // С Ф. Ольденбургу: К пятидесятилетию науч-обществ. деятельности. 1882–1932. Л., 1934.

Толстой И. И. Неудачное врачевание: Античная параллель к русской сказке // Язык и литература, 1932, т. VIII.

Толстой И. И. Связанный и освобожденный силен // Памяти академика Н. Я. Марра (1864–1934). M.; Л., 1938.

Толстой И. И. Статьи о фольклоре. M.; Л., 1966.

Тронский И. M. Античный миф и современная сказка // С. Ф. Ольденбургу: К пятидесятилетию науч. — обществ, деятельности. 1882–1932. Л., 1934.

Тураев Б. А. Древний Восток. Л., 1924.

Тураев Б. А. Египетская литература. M., 1920.

Францов Ю. П. Древнеегипетские сказки о верховных жрецах // Сов. фольклор, 1935, № 2–3.

Фрейденберг О. M. Поэтика сюжета и жанра. Л., 1936.

Фрейденберг О. M. Сюжет Тристана и Исольды в мифологемах Эгейского отрезка Средиземноморья // Тристан и Исольда: Сб. статей. Л., 1932.

Фрэзер Д Золотая ветвь. M., 1983.

Фрэзер Д. Золотая ветвь, т. II. М" 1928, т. I. M., 1928.

Фрэзер Д. Золотая ветвь, т. III. M., 1928.

Фрэзер Д. Золотая ветвь. Изд. 2-е. Л., 1983.

Фюстель де Куланж. Гражданская община древнего мира. СПб., 1906.

Харузин Н. Н. Русские лопари. M., 1890.

Харузин Н. Н. Этнография, вып. IV. Верования. СПб., 1905.

Худяков M. Г. Культ коня в Прикамьи // Из истории докапиталистических формаций Сб. статей к 45-летию науч. деятельности Н. Я. Марра. M; Л, 1933.

Худяков И. А. Верхоянский сборник. Якутск, 1890 (Зап. Вост. — Сиб. отд. Рус. геогр. об-ва по этногр., т. 1, вып. 3).

Чернецов В. Н. Вогульские сказки: Сб. фольклора народа манси (вогулов). Л., 1935.

Шкловский В. Теория прозы. M.,-Л., 1925.

Штернберг Л. Я. Материалы по изучению гиляцкого языка и фольклора, т. 1. СПб., 1908.

Штернберг Л. Я. Первобытная религия в свете этнографии. Л., 1936 (Науч. — исслед. ассоциация Ин-та народов Севера ЦИК СССР им. П. Г. Смидовича. Материалы по этногр., т. IV).

Эдда: Скандинав. эпос/Пер., предисл. и ком. С Свириденко M., 1907.

Яворский Ю. А. Памятники галицко-русской народной словесности, вып. 1. Киев, 1915, № 27. (Зап. Рус. геогр. об-ва по отд. этногр., т. XXXVII, вып. 1).

500

Сокращения

Аз. — Азадовский M. К. Верхнеленские сказки. Иркутск, 1938.

Аф. — Афанасьев А. Н. Народные русские сказки, т. 1–3 / Подгот. текста, предисл. и примеч. В. Я. Проппа. M., 1957 (в тексте книги в скобках указаны не страницы, а номера сказок).

Больте-Поливка — Bolte J., Polivka G. Anmefklingen zu den Kinderund Hausmarchen der Bruder Grimm, Bd. 1–5. Leipzig, 1913–1932.

Гримм — Grimm J. und W. Kinder- und Hausmarchen, Bd. 1–3, Berlin, 1822 и др. (в тексте в скобках указаны номера сказок).

Ж. ст. — Живая старина, т. XXI, 1912, вып. II–IV.

3В — Зеленин Д. К. Великорусские сказки Вятской губернии. Пг., 1915 г. (Зап. Рус. геогр. об-ва по отд. этногр. т. XLII.)

ЗП — Зеленин Д. К. Великорусские сказки Пермской губернии. Пг., 1914. (Зап. Рус. геогр. об-ва по отд. этногр., т. XLI.)

К. — Сказки M. M. Коргуева. Кн. 1/Зап., вступ. статья и комм. А. Н. Нечаева. Петрозаводск, 1939. (Сказки Карельского Беломорья, 1.)

"Книга мертвых" — Naville E. Das Aegyptische Todtenbuch der XIII. bis XX. Dynastie, Bd. 1–2. Berlin, 1881.

Он. зав. — Песни и сказки на Онежском заводе. Петрозаводск, 1937. (Карел. НИИ культуры.)

Онч. — Ончуков Н. E. Северные сказки. СПб., 1908. (Зап. Рус. геогр. об-ва по отд. этногр., с. XXXIII.)

Ригведа — Ludwig A. Der Rigveda, oder Die heiligen Hymmen der Brahmana/Zum ersten Mal vollstandig ins Deutsche ubersetzt, Bd. I–V. Praga, 1876–1883.

Сад. — Садовников Д. Н. Сказки и предания Самарского края СПб., 1884. (Зап. Рус. геогр. об-ва по отд. этногр., т. XII.)

Сев. — Карнаухова И. В. Сказки и предания Северного края. M, 1934.

Ск. — Соколовы Б. и Ю. Сказки и песни Белозерского края. M., 1915.

См. — Смирнов А. M. Сборник великорусских сказок Архива Русского географического общества, вып. I, II. Пг., 1917. (Зап. Рус. геогр. об-ва по отд. этногр., т. XLIV1,2)

Худ. — Худяков И. А. Великорусские сказки, вып. 1–3. M., 1860–1862.

Сб. МАЭ — Сборник Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого АН СССР (Ленинград).

ARw — Archiv ftr Religionswissenschaft (Leipzig).

FFC — Folklore Fellows Communications. Edited for the Folklore Fellows (Helsinki).

ZfE — Zeitschrift far Ethnologic (Berlin).

ZV — Zeitschrift des Vereins fur Volkskunde (Berlin).

Примечания:

Верея — засов.

Hertel 1924, 14. — В аппарате Гертеля (371) много параллелей, главным образом, из античности. Ср. также: Benfey.

Ср. плешивость пророка Елисея (IV книга Царств Ветхого завета Библии II, 23).

Еще Ж. Бедье в своей знаменитой работе о фаблио' задумался над различением переменных и постоянных элементов в сказке, но, как отмечает В. Я. Пропп, не сумел их четко выделить и описать.

Функционально-структурный подход к фольклору и этнографии выдвигается в статье П.Г. Богатырева и Р.О. Якобсона (1929)14. В комментариях к американскому изданию русских сказок (1945)15 Р.О. Якобсон отмечает ценность морфологических исследований А.И. Никифорова и особенно В.Я. Проппа, их теоретическую близость работам по структурной лингвистике.

Значительно позже (в 1948 г.) А. Стендер-Петерсен, находившийся под сильным влиянием русской науки, при анализе одного сказания (о смерти героя от своего коня) предложил отличать неизменные динамические элементы сюжета от переменных лабильных, но его анализ имеет характер частичного возвращения от В. Я. Проппа к Ж. Бедье. Динамические элементы им ошибочно сводятся к сумме лабильных16.

С другой стороны, заслуживает упоминания попытка структурного анализа драмы в книге Э. Сурьо, где выделяются функции (в количестве шести), соответствующие неким силам, обозначенным астрологическими терминами и выраженным через персонажей. Функциям он противопоставляет многочисленные ситуации (в количестве 210441). Методика Э. Сурьо напоминает методику В.Я. Проппа, но менее четко разработана.

По ходу дела можно отметить, что в этих интересных рассуждениях Леви-Строс удачную аналогию мифа с естественными языками напрасно доводит до чрезмерного их уподобления и даже отождествления; впрочем, самая суть дела от этого существенно не меняется.

Работы К. Леви-Строса имели большое влияние в области фольклора и этнографии и вызвали ряд подражаний, а также многочисленные дискуссии

Цитируется по воспоминаниям А. Н. Мартыновой ("Живая старина" N 3(7). М.,1995. С. 22).

Holbek В. Inteipretation of Fairy Tales. FFC 239, Helsinki, 1987. C. 323–389.

Bremon Claude. The morphology of the French Fairy Tale: Ethical model // Patterns in oral litterature, ed. Jason Н., Segal D. - The Hague: Paris: Mouton, 1977 (далее: Patterns).

Ссылки на нумерацию по классификации Аарне-Томпсона даются по изданию: Thompson S. The Types of the Folktale. FFC № 184. Helsinki, 1973.

См. комментарий К.Бремона к статье Х.Ясон в том же сборнике (С.133–136), где он предлагает, основываясь на своей теории, схему строения одной из израильских сказок.

См. такие ее работы, как: Jason Heda. Ethnopoetry: Fonn, content, function. Linguistica biblica, Bonn, 1977; она же. A Model for narrative structure in oral literature // Patterns.

Кербелите Б. Историческое развитие структур и семантики сказок. Вильнюс, 1991. См. также: Кербелите Б. П. Сравнение структурно-семантических элементов повествования разных народов // Фольклор. Проблемы тезауруса. М., 1994.

Брето К., Заньоли Н. Множественность смысла и иерархия подходов в анализе магрибской сказки // Зарубежные исследования по семиотике фольклора. М., 1985.

Фотино С., Маркус С. Грамматика сказки // Зарубежные исследования по семиотике фольклора. М., 1985.

Holbek В. Inteipretation of Fairy Tales. FFC 239, Helsinki, 1987.

См., например. Мелетинский Е. М., Неклюдов С. Ю., Новик Е. С. и Сегал Д.М. Проблемы структурного описания волшебной сказки // Труды по знаковым системам IV, Тарту, 1969. С. 86 -135. Они же. Еще раз о проблеме структурного описания волшебной сказки /7 Труды по знаковым системам V. Тарту, 1971. С. 63–91. Новик Е. С. Система персонажей русской волшебной сказки // Типологические исследования по фольклору. Сб. статей памяти В. Я. Проппа. М., 1975. С. 214–246.

Выделение близких к указанным семантических оппозиций (низкий — высокий. мужской — женский и молодой — старый) как существенных для волшебной сказки предложено в работе: Kongas Maranda Е., Maranda P. Structural models in folklore and transfomational essays. The Hague: Paris, 1971.

Buchler Ira R., Selby Henry A. The formal study of myth. Dept. of anthropology, Univ. of Texas. Center for intercuttural studies in folklore and oral history. Monogram Series. No. 1,1968.

См. Леви-Строс К. Деяния Асдиваля // Зарубежные исследования по семиотике фольклора. М… 1985.

Dundes Alan. The making and Breaking of friendship as a structural frame in African folk tales // Structural analysis of oral tradition. Ed. by P. Maranda and Е. Kongas Maranda. Univ. of Pensylvania Press, Philadelphia, 1971.

Jason Heda. The fairy tale of the active heroine: an outline for discussion // Le conte, pourquoi? comment? Folktales, — why and how? Colloques Intematianaux du C.N.R.S. Paris, 1984.

Dan liana. The innocent persecuted heroine: an attempt at a model for the surface level of the narrative structure of the female fairy tale / / Patterns.

Drory Rina. Ali Baba and the forty thieves: an attempt at a model for the narrative structure of the reward-and-punishment fairy tale // Patterns.

Carey, Bonnie Marshall. Typological models of the heroine in the russian fairy tale. The university of North Carolina, 1983.

Ср. различные виды царевны, анализируемые В. Я. Проппом в девятой главе книги "Исторические корни волшебной сказки".

Е.С. Новик. Структура сказочного трюка // От мифа к литературе. Сб. в честь 75-летия Е.М. Мелетинского. М., 1993.

Кретов А. Сказки рекурсивной структуры // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение, I. Тарту, 1994. С. 204–214.

Пропп В.Я. Фольклор и действительность. Избранные статьи. М., 1984. С. 293.

Кретов А. Сказки рекурсивной структуры. С. 205.

Термин кумулятивные сохраняется для одного из видов таких сказок, о чем см. ниже.

Кретов А. Сказки рекурсивной структуры. С. 206.

Кретов А. Сказки рекурсивной структуры. С. 212–213.

Klein Sheldon, Aechlimann John F., Appelbaum Matthew A., Balsiger David Е., Curtis Elizabeth J., Kalish Lyime, Kamin Scott J., Lee Yung-Da, Price Lynne A. and Salsieder David F. Modeling Propp and Levi-Strauss in a Metasymbolic Simulation System // Patterns.

См. Гаазе-Рапопорт М.Г. Поиск вариантов в сочинении сказок // Зарипов Р.X. Машинный поиск вариантов при моделировании творческих процессов. М., 1983. Тексты цитируются по работе: Гаазе-Рапопорт М.Г., Поспелов Д.А. и Семенова Е.Т. Машинное творчество // "Новости искусственного интеллекта" № 4,1992.

Ревзин И.И. К общесемиотическому истолкованию трех постулатов Проппа: Анализ сказки и теория связности текста // Типологические исследования по фольклору. Сб. статей памяти В.Я. Проппа. М., 1975. С. 77–91.

У Ревзина К-предикаты.

У Ревзина, соответственно, Т-предикаты.

Bozoky Edina. L'utilisation de 1'analyse structurale du conte dans 1'etude du roman medieval "Le bel inconnu" // Le conte, pourquoi? comment? Folktales, why and how? Colloques hitematianaux du C.N.R.S. Paris, 1984. С. 99 -112.

См. Зоркая Н. М. На рубеже столетий: У истоков массового искусства в России 1900–1910 годов. М., 1976.

Minsky М. A framewoik for representing knowledge. Massachusetts Institute of Technology. AI Laboratory. AI MEMO № 306,1974.

См. Мартемьянов Ю. С. Заметки о строении ситуации и форме ее описания // Машинный перевод и прикладная лингвистика, вып. 8., М., 1964.

Несколько неожиданным подтверждением этого положения могут служить те затруднения при переводе "Морфологии сказки" на японский язык, о которых пишет К.Сайто в своей статье (Сайто К. В. Я. Пропп в Японии // "Живая старина" N 3(7). М., 1995. С.28). Так, привлечение европейских волшебных сказок в качестве сопоставительных материалов оказалось достаточно трудным, т. к. в японском фольклоре очень мало сюжетов, которые были бы близки к сюжету европейской волшебной сказки.

Неклюдов С.Ю. В.Я. Пропп и "Морфология сказки" // "Живая старина" N 3(7). М., 1995. С. 30.

Путилов Б.Н. Проблемы фольклора в трудах В.Я. Проппа // Типологические исследования по фольклору. Сб. статей памяти В.Я. Проппа. М., 1975. С. 10.

Пропп В.Я. Открытая лекция / Публ., вступ. и прим. Л.М. Ивлевой // "Живая старина" N 3(7). М., 1995. С. 11–17.

Фрагмент в квадратных скобках был вычеркнут В.Я. Проппом при расчете времени, необходимого для прочтения доклада, и восстановлен публикатором Л.М. Ивлевой (Л.И.)

Пропп В.Я. Открытая лекция / Публ., вступ. и прим. Л.М. Ивлевой // "Живая старина" N 3(7). М., 1995. С. 13.

Мелетинский Е.М. Палеоазиатский мифологический эпос: Цикл Ворона. М" 1979. С. 146. См. также перечисление архетипических сказочных мотивов в монографии: Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М., 1994.

Еремина В.И. Книга В.Я. Проппа "Исторические корни волшебной сказки" и ее значение для современного исследования сказки // Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986. С. 6.

Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986. С. 361.

Оглавление

Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное

Все материалы представлены для ознакомления и принадлежат их авторам.

Комментарии