|
||||
|
|
VIII.[50] Николаевскій періодъ русской литературы (30-50-ые годы) Русское общество въ царствованіе императора Николая I. Русское общество въ царствованіе императора Николая I. Выше были указаны т? громадныя историческія посл?дствія, которыя остались въ исторіи русскаго общественнаго самосознанія отъ первыхъ либеральныхъ начинаній юнаго императора Александра. Эти результаты были настолько глубоки, серьезны, что впосл?дствіи, какъ правітельственная реакція, такъ и общественная, см?нившія либерализмъ, оказались не въ состояніи искоренить изъ сознанія русскаго общества зародившейся въ немъ мечты о правахъ личныхъ и гражданскихъ. Почти-об?щанная императоромъ конституція Россіи дана не была, — аракчеевщина и мистицизмъ тяжелымъ гнетомъ легли на русское общество. Либералы конца александровской эпохи. И вотъ, одни уступили этому гнету, другіе вступили въ борьбу съ нимъ, р?шившись самостоятельно добиться того, что не даровано было свыше. Репрессіи правительства и упорный консерватизмъ большей части тогдашняго общества обострили энергію и фанатизмъ тогдашнихъ либераловъ-конституціоналистовъ. То, что недавно еще было въ ихъ сознаніи только «мечтой», "утопіей", — теперь, заостренное борьбой, стало искать себ? выраженія въ жизни; теорія стремилась воплотиться въ практику… Военный мятежъ 14 декабря 1825 года былъ первой попыткой со стороны оппозиціонной части русскаго общества вступить въ открытую борьбу съ правительствомъ. Опытъ оказался очень неудачнымъ. Мятежъ былъ подавленъ безъ труда, потому что н?сколькихъ десятковъ до фанатизма уб?жденныхъ людей оказалось недостаточнымъ для того, чтобы создать настроеніе среди такихъ массъ, которыя къ конституціи относились безъ всякаго сознанія и интереса, о правахъ личности еще не им?ли представленія, или либеральничали только потому, что это было тогда «модой»… Къ тому же въ сред? русской интеллигенціи тогда очень силенъ былъ сознательный и стойкій консерватизмъ, сильный не Аракчеевыми, Фотіями. Магницкими, — a сознательной любвью къ родной старин? (Карамзинъ, Шишковъ), искреннею в?рой въ то, что "самодержавіе", "православіе" и «народность» — главныя основы русской исторіи, что не въ подражаніи западу сила Россіи, a въ поддержаніи, укр?пленіи и развитіи этихъ «основъ», признанныхъ исключительно-народными. Николай I, какъ политическій д?ятель. Энергичнымъ и уб?жденнымъ поклонникомъ такихъ взглядовъ явился императоръ Николай I. Онъ былъ, во многихъ отношеніяхъ, полной противоположностью Александру I. Это былъ челов?къ, не знавшій колебаній, прямолинейный и р?шительный, оставшійся в?рнымъ своей политик? отъ восшествія на престолъ до смерти. Свою политику онъ построилъ на тонъ сознательномъ консерватизм?, лучшимъ представителемъ котораго былъ въ царствованіе Александра Карамзинъ, — его "Исторія Государства Россійскаго" и "Записка о древней и новой Россіи" — сд?лались политическимъ Евангеліемъ Николая I. "Оффиціальная народность". Онъ энергично расправился съ фанатиками-либералами, — и изъ русскаго общества были вырваны самые зам?тные его д?ятели, одухотворявшіе своими мечтами большую часть общества. Ихъ не стало, замеръ въ обществ? "духъ мятежный". Правительство, опираясь на Карамзина, потянулось къ дореформенной, допетровской Россіи. Пытаясь уничтожить «зловредныя» вліянія Запада, оно ставило крестъ на всемъ царствованіи Александра I; оно критически относилось къ реформамъ императрицы Екатерины, отчасти даже Петра, — за то политическіе идеалы старой Москвы, "третьяго Рима",[51] теперь опять воскресли съ новой силой. "Самодержавіе", "православіе" и «народность» — сд?лались лозунгомъ николаевскаго правленія. Націоналистическое направленіе русскаго правительства этихъ годовъ носитъ, обыкновенно, названіе "оффиціальной народности". Надо сознаться, что императоръ Николай сум?лъ окружить себя ореоломъ мощи. Это было большое моральное завоеваніе. Особенно ему, въ этомъ отношеніи, помогла быстрая поб?да надъ декабристами. Немудрено, что массы общества, недавно равнодушныя ко всякой политик?, или, сл?дуя за модой, тягот?вшія къ декабристамъ, теперь безъ труда перетянулись на сторону правительства, покоренныя обаяніемъ его силы. Расшатанное при Александр? самодержавіе вновь укр?пилось въ сознаніи массъ. Императоръ Николай сум?лъ взять р?шительный, энергичный и самоув?ренный тонъ въ разговор? не только со своими подданными, но и съ государствами Западной Европы, — и такъ тоже надолго ув?ровали въ мощь самодержавной Россіи. Такъ создалось обаяніе личности императора и русской непоб?димости, — обаяніе, которое было разс?яно лишь Крымской кампаніей, изобличившее передъ вс?мъ міромъ слабость необразованной Россіи, на видъ столь могущественной и всесильной… Отношеніе массы русскаго общества къ политик? правительства. Но задолго до этого разочарованія, въ начал? царствованія Николая I, режимъ, имъ введенный, былъ очень популяренъ даже въ кругахъ русской интеллигенціи. Общественныя движенія эпохи Александра объяснялись теперь, какъ результатъ поверхностнаго воспитанія молодежи, какъ вольнодумство, явившееся сл?дствіемъ увлеченія тлетворными идеями западноевропейской жизни. Чтобы впредь не повторялись подобныя треволненія, правительство р?шило взять въ свои кр?пкія руки д?ло "перевоспитанія" русскаго общества и притомъ на основахъ чисто-"народныхъ". Впервые, съ эпохи Московской Руси, заговорило русское правительство о русской "народности". Развитіе націонализма — законное явленіе. См?шеніе націонализма съ консерватизмомъ. Особенности этого націонализма николаевской эпохи. Съ исторической точки зр?нія, это возрожденіе націонализма было явленіемъ вполн? законом?рнымъ: выше, пересказывая судьбы русской литературы въ Х?III-омъ и въ начал? XIX-го в?ка, я отм?тилъ постепенное проясненіе націонализма въ русскомъ самосознаніи. Но уже въ эпоху Александра I этотъ націонализмъ изъ сферы чисто-литературной перешелъ въ сферу политическую, выставивъ противъ либеральныхъ начинаній императора такую консервативную общественную массу, которая вступила въ борьбу во имя ясно-сознанныхъ историческихъ идеаловъ. Такъ произошло скрещеніе и соединеніе "націонализма" съ «консерватизмомъ». Теперь, въ эпоху Николая I, эти консервативно-націоналистическіе идеалы восторжествовали въ силу историческаго закона, по которому всякій моментъ интенсивнаго движенія впередъ всегда сопровождается моментомъ такого-же интенсивнаго стремленія назадъ. Такимъ образомъ, націонализмъ этихъ идеаловъ и въ царствованіе Алексавдра, и въ царствованіе Николая I не созр?лъ спокойно, какъ сл?дствіе мирной эволюціи общественнаго самосознанія, — онъ опред?лился, какъ результатъ политической борьбы. Такой боевой, полемическій характеръ русскаго оффиціальнаго націонализма придалъ его идеаламъ и односторонность и излишнюю страстность. Увлеченные борьбой съ «западниками», наши "націоналисты" готовы были — 1) отвергать всякій прогрессъ, 2) считать ненароднымъ все, что вид?ли въ западной жизни. Между т?мъ, въ понятіе истиннаго «народничества» отнюдь не входилъ такой крайній консерватизмъ, какъ доказали это своими взглядами «славянофилы» этой же эпохи. Кром? этого воинствующаго характера, "оффиціальность народность" гр?шила еще т?мъ, что, опираясь на историческія основанія русскаго прошлаго (односторонне-осв?щенныя Карамзинымъ), она, въ то же время, не понимала, что въ исторіи неподвижнаго н?тъ, — все движется, все развивается, и потому историческія основы, на которыхъ, быть можетъ, д?йствительно, строилось міросозерцаніе н?которыхъ общественныхъ группъ старой Москвы, — не могутъ оставаться основами общественнаго самосознанія Россіи ХІХ-го в?ка. Оппозиція этому націонализму. Вотъ почему уже многіе современники этой эпохи начали сомн?ваться въ благотворности такого «народнаи» характера новой политической системы. "Они соглашались, что она удовлетворяла преданіямъ массы, но утверждали, что, въ бол?е широкомъ смысл?, она вовсе не была народна, такъ какъ, по своей крайней исключительности, не давала никакого исхода для развитія умственныхъ и матеріальныхъ силъ народа, оставляя огромную долю самого народа въ рабств?, и, наконецъ, что даже въ способ? ея д?йствій господствовали взгляды, внушенные чужой, западной реакціей" (Пыпинъ). Изъ такихъ мыслей стало складываться оппозиціонное настроеніе въ русскомъ обществ? николаевской эпохи. Политика внутренняя и вн?шняя николаевской Россіи. Одинъ изъ современниковъ такъ характеризуетъ вн?шнюю и внутреннюю политику императора, видя въ ней продолженіе идеаловъ Священнаго Союза и развитіе идей Меттерниха: "поддержаніе существующаго порядка не только въ Россіи, но во всей Европ?, даже въ Турціи, защита охранительнаго монархическаго начала повсюду, исключительная опора на силу войскъ, организація общественнаго воспитанія и развитіе административнаго элемента путемъ централизаціи власти, обрус?ніе иноплеменныхъ народовъ, стремленіе создать единство в?роиспов?данія, законодательства и администраціи, строгій надзоръ за общественной мыслью", — вотъ, главныя основанія вн?шней и внутренней политики русскаго правительства этого времени. Событія 1848-го года и польское возстаніе усилили еще бол?е этотъ режимъ, им?вшій ц?лью объединить Россію и спасти ее отъ вліяній запада. "Перевоспитаніе" русскаго общества. Но опека правительства направлялась не только на искорененіе изъ русскаго сознанія чужихъ «ненародныхъ» идей, но и на воспитаніе т?хъ идеаловъ, которые считались «истинно-народными». Въ этомъ отношеніи, правительство д?йствовало очень ум?ло, и, въ конц? концовъ, создало въ русскомъ обществ? преувеличенное понятіе о міровомъ значеніи своего отечества.[52] Міровоззр?ніе русскихъ "націоналистовъ". Посл? в?ковъ рабскаго преклоненія передъ западомъ теперь массы русскаго общества прониклись презр?ніемъ къ этому западу; любовь къ родин?, теперь обратилась y многихъ въ національное самомн?ніе, не желавшее вид?ть y себя ничего плохого. "Сущность этого представленія состояла въ томъ, что Россія есть совершенно особое государство и особая національность, непохожая на государства и національности Европы. На этомъ основаніи она отличается и должна отличаться отъ Европы вс?ми основными чертами національнаго и государственнаго быта; къ ней совершенно неприложимы требованія и стремленія европейской жизни. Въ ней господствуетъ наилучшій порядокъ вещей, согласный съ требованьями религіи и истинной политической мудрости. Европа им?етъ свои историческія отличія: въ религіи — католицизмъ, или протестантство, въ государств? — конституціонныя, или республиканскія учрежденія, въ обществ? — свободу слова и печати, свободу общественную и т. п.; она гордится ими, какъ прогрессомъ и преимуществомъ, но этотъ прогрессъ есть заблужденіе и результатъ французскаго вольнодумства и революціи, поправшей въ прошломъ стол?тіи религію и монархію, и хотя укрощенной, но оставившей сл?ды своего пагубнаго вліянія и зародыши дальн?йшихъ европейскихъ безпорядковъ и волненія умовъ. Россія осталась свободна отъ этихъ тлетворныхъ вліяній, которыя только разъ пришли возмутить ея общественное спокойствіе (14 декабря 1825 г.). Она сохранила въ ц?лости преданія в?ковъ и, будучи т?мъ предохранена отъ безпокойствъ и обмановъ конституціонныхъ, не мож?тъ сочувствовать либеральнымъ стремленіямъ, какія обнаруживаются и даже находятъ снисхожденіе правительствъ въ разныхъ государствахъ Европы, и не можетъ не поддерживать, съ своей стороны, принципа чистой монархіи. Въ религіозномъ отношеіи, Россія также поставлена въ положеніе, несходное съ европейскимъ, исключительное и завидное… Ея испов?даніе заимствовано изъ византійскаго источника, в?рно хранившаго древнія преданія церкви, и Россія осталась свободна отъ т?хъ религіозныхъ волненій, которыя первоначально отклоняли отъ истиннаго пути католическую церковь, a потомъ поселили распри въ ея собственной сред? и произвели протестантизмъ, съ его безчисленными сектами. Правда, въ русской церкви также происходили несогласія, и часть нев?жественнаго народа ушла въ расколъ, но правительство и церковь употребляютъ вс? уб?жденія къ возвращенію заблудшихъ и къ искорененію ихъ заблужденій". "Россія и во внутреннемъ своемъ быт? непохожа на европейскіе народы. Ее можно назвать вообще "особою частью св?та"; со своими особыми учрежденіями, съ древней в?рой, она сохранила патріархальныя доброд?тели, малоизв?стныя народамъ западнымъ. Таковы, прежде всего, — народное благочестіе, полное дов?ріе народа къ предержащимъ властямъ и безпрекословное повиновеніе; такова простота нравовъ и потребностей, не избалованныхъ роскошью и не нуждавшихся въ ней. Нашъ бытъ удивляетъ иностранцевъ и иногда вызываетъ ихъ осужденія, но онъ отв?чаетъ нашимъ нравамъ и свид?тельствуетъ о неиспорченности народа; такъ, кр?постное право (хотя и нуждающееся въ улучшеніи) сохраняетъ въ себ? много патріархальнаго, — хорошій пом?щикъ лучше охраняетъ интересы крестьянъ, ч?мъ могли бы они сами, и положеніе русскаго крестьянина лучше положенія западнаго рабочаго. На этихъ основаніяхъ Россія процв?таетъ, наслаждаясь внутреннимъ спокойствіемъ. Она сильна своимъ громаднымъ протяженіемъ, многочисленностью племенъ и патріархальными доброд?телями народа. Извн? она не боится враговъ; ея голосъ р?шаетъ европейскія д?ла, поддерживаетъ колеблющійся порядокъ; ея оружіе, милліонъ штыковъ, можетъ поддержать это вліяніе и ему случалось наказывать и истреблять революціонную крамолу. Есть недостатки въ практическомъ теченіи д?лъ, но они происходятъ не отъ несовершенства законовъ и учрежденій, a отъ неисполненія эттхъ законовъ и отъ людскихъ пороковъ".[53] (Пыпинъ) Эта утопія была красивой и стройной системой, льстящей національному самолюбію, и потому она им?ла полный усп?хъ въ значительной части русскаго общества. Многіе видные общественные д?ятели, литераторы и публицисты вдохновлены были ею и легко приспособились къ этимъ идеаламъ "оффиціальной народности". Критика этого міросозерцанія. Лишь немногіе общественные д?ятели не поддались обаянію этой системы; они доказывали, что, всл?дствіе прим?ненія такой системы, русское общество лишено самод?ятельности, и въ умственно-нравственномъ, и въ матеріально-экономическомъ отношеніи; охраняя «народную» самобытность, система эта не допускала въ Россію ни см?лыхъ выводовъ европейской науки, ни жел?зныхъ дорогъ; «самобытность» кончалась умственною и матеріальною б?дностью и отсталостью (Пыпинъ). Крымская война доказала справедливость такого критическаго отношенія къ показному блеску николаевской Россіи: отсутствіе гласности прикрывало злоупотребленія, в?ра въ доброд?тели русскаго народа не оправдалась фактами: народъ косн?лъ въ нев?жеств? и б?дн?лъ отъ солдатчины, б?дн?лъ отъ того, что русская промышленность прозябала, торговля была въ рукахъ иностранцевъ, пути сообщенія были плохи. Но вс? эти недостатки русской д?йствительности зам?чались сперва лишь и многими д?ятелями, — они сд?лались ясны вс?мъ, когда крымская война показала, что одной физической силы для процв?танія государству мало, — нужно образованіе, нужна гласность, самод?ятельность общества, взаимное уваженіе сословій и сознательная любовь къ родин?… Идейное содержаніе жизни передового русскаго общества въ эту эпоху. На передовомъ русскомъ обществ? отразились ярко посл?дствія новой политики правительства: такъ какъ сфера живыхъ общественныхъ интересовъ была закрыта, многіе примкнули къ идеямъ "оффиціальной народности" — въ силу в?ры, искренняго уб?жденія, или по причинамъ чисто-эгоистическимъ (Ш?выревъ, Погодинъ, отчасти Пушкинъ и Гоголь). Другіе же — или замкнулись въ сфер? своей интимной, личной жизни (Лермонтовъ), или сосредоточили свою д?ятельность въ области чистаго искусства (отчасти Пушкинъ), отвлеченной философіи (кружокъ Станкевича) и морали (Гоголь). Наконецъ, третьи — занялись вопросами философско-политическими; хотя эти интересы и отличались отвлеченностью, но, всетаки, во многихъ своихъ взглядахъ на прошлое, настоящее и будущее Россіи эти политики-теоретики ("славянофилы" и "западники") разошлись съ господствующиии взглядами "оффиціальной народности". Наконецъ, четвертые, несмотря на всю трудность своего положенія, отъ умствованій отвлеченныхъ переходили иногда къ живымъ вопросамъ современности, разр?шая ихъ отнюдь не въ дух? большинства; ихъ можно отнести къ групп? ярко-оппозиціонной по отношенію къ идеаламъ правительства и массы русскаго общества. (Герценъ, Б?линскій, отчасти Чаадаевъ). Чаадаевъ. Въ лиц? Чаадаева "оффиціальная народность" встр?тила р?шительнаго противника. Въ самый разгаръ общаго упоенія чувствами патріотизма и народной гордости онъ выступилъ въ неблагодарной роли непримиримаго скептика. Это былъ челов?къ для своего времени очень образованный, съ философскимъ складомъ ума. Въ юности онъ былъ гусаромъ, принималъ участіе въ войн? 1812 г., побывалъ за границей и оттуда вернулся съ запасомъ идей и интересовъ; въ эпоху Александра онъ былъ либераломъ-теоретикомъ, въ тиши своего кабинета на книгахъ воспитавшимъ свои уб?жденія. Его интересовала философія, исторія и религія — практической д?ятельности онъ остался чуждъ. Замкнувшись въ свой интимный міръ политика-утописта, онъ остался въ сторон? отъ настроеній николаевской Россіи и неожиданно явился на судъ русской публики съ т?ми идеалами политическаго «космополитизма», которые были такъ характерны для эпохи предшествующей — александровской. Вотъ почему теперь онъ оказался совершенно одинокимъ д?ятелемъ, — повидимому, не понявшій настроеній современнаго общества и ник?мъ не понятый, далекій отъ вс?хъ общественныхъ группъ, онъ ни въ комъ не встр?тилъ поддержки. Его первое "Философическое письмо" появилось въ "Телескоп?" въ 1836-омъ году; вс?хъ писемъ должно было быть 5–6, но не вс? могли бьггь напечатаны, и большинство изъ нихъ осталось въ рукописи. Въ первомъ письм? онъ говоритъ о необходимости религіи, какъ главнаго культурнаго фактора. Будучи «крайнимъ» западникомъ, онъ преклонялся передъ культурой запада и, въ основ? этой культуры, подобно многимъ мыслителямъ западной Европы, увидалъ католицизмъ.[54] Все это заставило его пессимистически отнестись къ русской исторіи: причины нашей «отсталости» онъ увидалъ въ томъ, что мы никогда не шли вм?ст? съ другими народами; мы не принадлежимъ, — говоритъ онъ, — ни къ одному изъ великихъ семействъ челов?чества, ни къ западу, ни къ востоку, не им?емъ преданій ни того, ни другого. Мы существуемъ, какъ бы вн? вренени, и всемірное образованіе челов?ческаго рода не коснулось насъ… То, что y другихъ народовъ давно вошло въ жизнь, дла насъ до сихъ поръ есть только умствованіе, теорія… Обрашаясь къ русскому прошлому, онъ не увид?лъ тамъ ни одного момента сильной, страстной д?ятельности, когда создаются лучшія воспоминанія поэзіи и плодотворныя идеи. Въ самомъ начал? y насъ было дикое варварство, говоритъ онъ, потомъ грубое суев?ріе, зат?мъ жестокое, унизительное владычество завоевателей, — владычество, сл?ды котораго въ нашемъ образ? жизни не изгладились совс?мъ и донын?. Вотъ горестная исторія нашей юности". "Существованіе темное, безцв?тное, безъ силы, безъ энергіи" — вотъ, что увид?лъ онъ въ прошломъ Россіи… "Н?тъ въ памяти чарующихъ воспоминаній, н?тъ сильныхъ наставительныхъ прим?ровъ въ народныхъ преданіяхъ". Въ результат?, какое-то вялое, равнодушное существованіе при полномъ отсутствіи идей долга, закона, правды и порядка… "Отшельники въ мір?, мы ничего ему не дали, ничего не взяли y него, не пріобщили ни одной идеи къ масс? идей челов?чества; нич?мъ не сод?йствовали совершенствованію челов?ческаго разум?нія и исказили все, что сообщило намъ это совершенствованіе". Мы остались въ сторон? отъ эпохи Возрожденія, крестовые походы не сдвинули насъ съ м?ста. Русское "христіанство", всл?дствіе его культурной «инертности», онъ ставилъ на одну доску съ «абиссинскимъ». — Заключается письмо указаніемъ, что мы должны торопиться съ пріобщеніемъ себя къ культурному міру Западной Европы. Въ сл?дующихъ письмахъ онъ въ апо?еоз? представляетъ католичество и папу, мечтаетъ объ единеніи вс?хъ народовъ подъ покровомъ католической церкви… Тогда, писалъ онъ, начнется мирное развитіе общечелов?ческой культуры, — для этого протестантамъ надо вернуться въ лоно католичества, намъ отказаться отъ православія. Чаадаевъ договорился до того, что предложилъ отказаться отъ русскаго языка ради французскаго: "ч?мъ больше мы будемъ стараться амальгамироваться съ Европой, т?мъ будетъ для насъ лучше" — заявляетъ онъ. Отношеніе массы русскаго общества къ «письмамъ» Чаадаева. "Апологія сумасшедшаго" Взрывъ негодованія вызвало это сочиненіе Чаадаева въ широкихъ кругахъ русскаго общества: "люди вс?хъ слоевъ и категорій оощества соединились въ одномъ общемъ вопл? проклятія челов?ку, дерзнувшему оскорбить Росйю; студенты московскаго университета изъявляли желаніе съ оружіемъ въ рукахъ мстить за оскорбленіе націи". Чтобы смягчить впечатл?ніе скандала, произведеннаго статьями Чаадаева, правительство объявило его «сумасшедшимъ». Онъ написалъ въ свое оправданіе еще новое политическое сочиненіе: "Апологія сумасшедшаго", въ которомъ опять отстаивалъ свои идеи, хотя и смягчивъ ихъ р?зкость и опред?ленность. Онъ, не безъ прим?си легкаго презр?нія, заговорилъ о "толп?", его осудившей: "общее мн?ніе (la raison generale) вовсе не есть абсолютно справедливое (la raison absolue); инстинкты большинства бываютъ безконечно бол?е страстны", бол?е узки, бол?е эгоистичны, ч?мъ инстинкты отд?льнаго челов?ка; "здравый смыслъ народа вовсе не есть здравый смыслъ вообще". Зат?мъ онъ указывалъ, что "любовъ къ отечеству есть вещь прекрасная, но еще прекрасн?е любовь къ истин?". И, обращаясь къ исторіи своего отечества, онъ вспоминаетъ Петра, — создателя русскаго «могущества», русскаго "величія"… Онъ пересоздалъ Россію благодаря общенію съ западомъ, благодаря порабощенію Россіи западу. Этотъ путь, по мн?нію Чаадаева, былъ правильный. Зат?мъ онъ критикуетъ мн?ніе лицъ, утверждающихъ, что намъ нечему учиться y запада, что мы принадлежимъ востоку и что наше будущее на восток?. Попутно онъ высказывается р?зко отосительно идеализаціи старины, — этого возвращенія къ "старымъ сгнивишимъ реликвіямъ, старымъ идеямъ, которыя пожрало время". Онъ говоритъ, что отечество свое любитъ не меньше своихь критиковъ, оскорбленныхъ его сочиненіями. "Я не ум?ю любять отечество съ закрытыми глазаки, съ преклоненной головой, съ запертыми устами, — говоритъ онъ. Я люблю свое отечество такъ, какъ Петръ Великій научилъ меня любить его. Признаюсь, что y меня н?тъ этого блаженнаго (beat) патріотизма, этого л?ниваго патріотизма, который устраивается такъ, чтобы вид?ть все въ лучшую сторону, который засыпаетъ за свои иллюзіями". Значеніе этихъ «писемъ». Отношеніе къ Чаадаеву его идейныхъ противниковъ. "Философскія письма" Чаадаева полны историческихъ ошибокъ и фантазіи, но много было въ нихъ в?рнаго, хотя слишкомъ страстно-высказаннаго. Но главное значеніе ихъ не въ историческомъ содержаніи, a въ томъ скептическомъ отношеніи къ патріотическимъ "иллюзіямъ", которыми жило тогдашнее русское общество. «Письма» Чаадаева въ исторіи русскаго самосознанія сд?лались т?мъ мостомъ, который соединилъ свободную русскую мысль двухъ эпохъ — александровской и николаевской. Идейные противники его «славянофилы» высоко ц?нили его, какъ благороднаго челов?ка и какъ см?лаго публициста. Хомяковъ въ 1860-омъ году въ такихъ словахъ поминалъ его: "просв?щенный умъ, художественное чувство, благородное сердце — таковы т? качества, которыя вс?хъ къ нему привлекали; въ такое время, когда, повидимому, мысль погружалась въ тяжкій и невольный сонъ, онъ особенно былъ дорогъ т?мъ, что онъ самъ бодрствовалъ и другихь побуждалъ"… Есть эпохи, въ которыя это — большая заслуга. Интересъ русскаго общества къ н?мецкой философіи. Уже Чаадаевъ выступилъ передъ русской публикой въ качеств? посл?дователя н?мецкой идеалистической философіи, но философъ былъ въ немъ поб?жденъ публицистомъ. В? н?которыхъ кругахъ русскаго общества, наобороть, это увлеченіе н?мецкой философіей взяло верхъ надъ живыми интересами современности. Зд?сь процв?тало умозрительное отношеніе къ вопросамъ жизни, — зд?сь бол?е интересовались разр?шеніемъ міровыхъ вопросовъ, чемъ русскою д?йствительностью, — прошлымъ и будущимъ — бол?е, ч?мъ настоящимъ. Это увлеченіе н?мецкою философіею т?сно связано съ московскимъ университетомъ. Оно занесено было сюда молодыми профессорами, учившимися въ заграничныхъ н?мецкихъ университетахъ. Павловъ, поклонникъ Шеллинга, отчасти Надеждинъ, Шевыревъ и Погодинъ были первыми піонерами въ этомъ отношеніи, — они сум?ли привить интересъ къ философіи студентамъ московскаго университета и проложили дорогу увлеченіямъ Гегелемъ, который y насъ скоро см?нилъ Шеллинга. Такое преклоненіе русской молодежи предъ н?мецкой философіей не могло быть глубокимъ; оба названные мыслители были органически и неразрывно связаны со своими предшественниками — Кантомъ, Фихте, даже Спинозой. Чтобы понять, ихъ во всей ихъ глубин?, надо было уйти въ в?ковую исторію н?мецкой философіи. Это было не подъ силу большинству русскихъ юношей, которые взялись за изученіе философіи "съ конца". Немудрено, что изученіе и Шеллинга, и Гегеля y многихъ не могло быть глубокимъ и сводилось къ увлеченію н?которыми разрозненными идеями, доступными ихъ пониманію — таковыми оказались, главнымъ образомъ, взгляды философско-историческіе и эстетическіе. Шелингъ. Общій характеръ его философіи. Шеллингъ прельстилъ русскихъ юношеій широкимъ размахомъ своего философскаго мировоззр?нія. Онъ пытался осмыслить жизнь всего міра, разсматривая природу и явленія духа челов?ческаго, какъ грандіозное зр?лище постепеннаго саморазвитія одного начала, лежащаго въ основ? всего. Такая широкая постановка задачи философіи объясняетъ отчасти, почему искусство, религія, науки естественныя, математическія, гуманитарныя нашли себе м?сто въ той увлекательной картин? самораскрытія мірового духа, которую Шеллингъ сум?лъ нарисовать въ своей систем?, благодаря сил? своей фантазіи, наклонности къ синтезу, оригинальному уму и широкому образованііо. Идея эволюціи, выступавшая тогда все бол?е и бол?е въ трудахъ естественно-научныхъ и историческихъ, нашла въ систем? Шеллинга философское обоснованіе и художественное выраженіе. Его философія была ц?лой энциклопедіей, которая, шириной захвата, оригинальностью мысли, д?йствительно, могла пл?нить всякій, не столько логически, сколько восторженный умъ. Самъ поэтъ въ душ? и мистикъ, Шеллингъ своимъ ученіеігь создавалъ приподнятое "настроеніе". Его философія была, торжественной симфоніей, — облагораживающей, успокаивающей и подымающей челов?ка. Шеллингъ, исходя изъ основъ своей философіи, естественно ставилъ высоко поэзію, придавая eй значеніе метафизическое. Моментъ художественнаго творчества, моментъ вдохновенія Шеллингь призналъ минутой, когда челов?къ можеть заглянуть въ "святая святыхъ" жизни и почувствовать что «абсолютное»,[55] не уничтожая его свободы и сознанія, находить въ немъ и въ его д?ятельности свое "откровеніе". Взглядь его на поэзію. Поэтъ, съ его точки зр?нія, есть челов?къ, над?ленный даромъ особой благодати, эта божественная силa отличаетъ его отъ вс?хъ людей, заставляетъ его высказывать и изображать то, въ чемъ онъ самъ не можетъ отдать себ? полнаго отчета и смыслъ чего безконеченъ, поэзія есть откровеніе;[56] всякое эстетическое творчество абсолютно свободно, — въ этомъ святость и чистота искусства; варварствомъ считаетъ Шеллингъ требовать отъ художника служенія не только матеріальнымъ интересамъ, но даже моральнымъ и научнымъ. Художникъ долженъ быть освобожденъ отъ всякаго служенія. Природа служитъ сферою безсознательнаго проявленія абсолютнаго духа и основою для его сознательной жизни, которая совершается въ людяхъ. Отсюда исторія, по взгляду Шеллинга, есть пов?ствованіе о различныхъ формахъ обнаруженія абсолютнаго въ дух? челов?ческомъ, въ челов?ческихъ обществахъ и учрежденіяхъ. Смыслъ прогресса. Смыслъ прогресса заключается въ достиженіи Абсолютомъ той ц?ли, къ которой онъ стремится путемъ міровой жизни. Онъ училъ, что міровой духъ управляетъ исторіей, при такомъ міровоззр?ніи, роль личности сокращалась, взам?нъ чего вводилось понятіе о постепенности и безконечности развитія. Съ такой точки зр?нія устанавливался спокойный взглядъ на жизнь, — вс? ея явленія оказывались неизб?жными, какъ временные моменты мірового развитія. «Государство», какъ форма, есть созданіе всего челов?ческаго рода, но неотд?льныхъ личностей.[57] Идеалъ космополитическаго состоянія, основаннаго на прав?, есть ц?ль исторіи, въ которой «случайное» и "заковом?рное" д?йствуютъ вм?ст?, поскольку сознательное свободное д?йствіе индивидуумовъ служитъ ц?ли, предписанной міровымъ духомъ. Такимъ образомъ люди, даже съ ихъ личными, частными интересами, въ то же время являются сотрудниками всемірно-исторической драмы, которая ведетъ челов?чество по дорог? вь совершенствованію. Смыслъ прогресса, по мн?нію Шеллинга, заключался въ см?н? царства судьбы, подъ властью которой челов?чество находилось въ древн?йшія времена, царствомъ предопред?ленія, которое должно наступить въ будущемъ; въ этомъ царств? божественнаго предопред?ленія и должно было совершиться гармоничное примиреніе челов?ческой свободы и необходимости — должно было восторжествовать истинно-религіозное міросозерцаніе, одинаково далекое и оть фатализма, и отъ атеизма. Въ конечномъ своемъ развитіи онъ вид?лъ сліяніе поэзіи и философіи (религіи и науки), какъ это было въ періодъ ми?ологіи (синкретизмъ). Гегель. Подобво Шеллингу, и Гегель смотр?лъ на философію, какть на науку объ абсолютномъ, т. е. науку о т?хъ основаніяхъ, на которыхъ строится вся міровая жизнь. Но форма, которую далъ философіи Шеллингь, казалась Гегелю ненаучной: вм?сто интуиціи, вм?сто поэтическаго вдохновенія и полета геніальной фантазіи — пріемовъ, которыми пользовался Шеллингь, онъ р?шилъ д?йствовать только при помощи "размышляющаго разсудка". "Міровой разумъ". Задачу всего д?йствительнаго видитъ онъ въ проявленіи "мірового разума". Оттого истинная д?йствительность, съ его точки зр?нія, есть разумъ, — всякое бытіе есть воплощеніе разумной мысли. Постепенное проясненіе абсолюта ("мірового разума") и есть тотъ великій міровой процессъ, который изучается философіей. Этотъ процессъ представляется ему въ такомъ вид?: абсолютъ существуетъ сначала, какъ система до-міровыхъ понятій, выражается зат?мъ въ безсознательной сфер? природы, пробуждается къ самосознанію въ челов?к?, воплощаетъ свое содержаніе въ общественныхъ установленіяхъ, чтобы, наконецъ, законченнымъ и обогащеннымъ возвратиться къ ceб? въ искусств?, религіи и наук?, т. е. достичь бол?е высокой степени, ч?мъ та, на которой онъ стоялъ вначал?. Философія есть высшее произведеніе и ц?ль этого мірового процесса. Все д?йствительное разумно. Ученіе объ эволюціи. Стоя на такой точк? зр?нія, Гегель утверждалъ, что, если всякое явленіе воплощаеть какую-нибудь мысль, то все д?йствительное разумно, все разумное д?йствительно. Такимъ образомъ, если y Шеллинга природа была представлена, какъ предметъ развитія, a искусство, какъ конечный пунктъ этого развитія, то y Гегеля предметомъ и ц?лью развитія является понятіе, идея, развивающаяся по законамъ разума (діалектическій методъ развитія). Въ основу мірового процесса "обнаруженія абсолюта" Гегель положилъ идею "эволюціи". Въ его философіи эта теорія нашла бол?е полное и логическое обоснованіе, ч?мъ y Шеллинга. Взглядъ его на исторію. Исторія челов?чества, съ точки зр?нія Гегеля, есть постепенное созданіе разумнаго государства; движущая сила этого развитія есть міровой духъ; его орудія — духъ отд?льныхъ народовъ и великіе люди. Націи бываютъ "историческія" и "неисторическія". Первыя являются носительницами какой-нибудь исторической идеи, выражающей одну характерную сторону мірового духа; совокупныя усилія различныхъ культурныхъ "историческихъ народовъ", проясняя отд?льныя, частныя идеи этого духа, наконецъ, исчерпываютъ все его идейное содержаніе. Тогда заканчивается великая культурная миссія одной группы народовъ — умираетъ одна цивилизація — ее см?няетъ другая цивилизація — другой «духъ», выясненію котораго служитъ уже новая группа историческихъ народовъ. Такимъ образом, всемірная исторія есть всемірный судъ, который судитъ народы, оц?ниваетъ ихъ культурную работу и, въ зависимости отъ этого, раздаетъ народамъ почетныя права на званіе «историческихъ». Какъ вся исторія есть только матеріалъ для проясненія "мірового разума", — такъ и великіе люди — только органы чего-то высшаго, чему они служатъ безсознательно: въ нихъ скрыты ихъ собственныя д?йствія, ихъ ц?ль и объектъ. Такимъ образомъ, по ученію Гегеля, жел?зная и разумная необходимость господствуеть въ исторіи. Но, въ то-же время, безсознательно служа высшимъ ц?лямъ, личность въ исторіи эволюціонируетъ, только проясняясь въ борьб? съ обществомъ, становясь постепенно все свободн?е. Поэтому исторія есть прогрессъ въ сознаніи свободы. Сперва только одна личность сознавала себя свободной, зат?мъ — н?которыя, наконецъ — вс?. Эти три періода въ исторіи освобожденія личности соотв?тствуютъ тремъ ступенямъ развитія государственныхъ формъ: 1) восточный деспотизмъ. 2) республика (греческая демократическая и римская аристократическая) и, наконецъ, высшая форма 3) германская конституціонная монархія. Эстетика Гегеля. "Прекрасное", съ точки, зр?нія, Гегеля, есть абсолютное въ чувствевнномъ сущертвованіи. Съ такой точки зр?нія, онъ систематизировалъ искусство, опред?ливъ его три формы: а) символическую, b) классическуіо и с) романтическую. (или — а) восточное, b) греческое и с) христіанское). Христіанское (или романтическое) искусство есть воплощеніе идеальныхъ, возвышенныхъ чувствъ рыцарскаго и религіознаго характера; оно ум?етъ даже мелкое и, случайное облагородить своимъ вниманіемъ. Вліяніе обоихъ ученій на русское общество. Об? философкія системы, особенно "гегеліанство", пользовались y насъ большимъ усп?хомъ. Шеллингомъ проф. Велланскій увлекался еще въ 20-ыхъ годахъ; въ 30-ыхъ годахъ это ученіе испов?дывали y насъ профессора Павловъ и Надеждинъ, проф. Галичъ,[58] критикъ и историкъ Н. Полевой, въ своемъ журнал? "Московскій Телеграфъ"; отчасти этой же ц?ли служилъ журналъ "Московскій В?стникъ", въ которомъ развивались эстетическіе взгляды Шеллинга. Поэтъ Веневитиновъ проводилъ ихъ въ своемъ творчеств?. Кружокъ Станкевича. "Гегеліанство" захватило большое число посл?дователей, и дольше сохранило силу вліянія надъ русскими умами; оно глубоко захватываетъ даже 60-ые годы. При первомъ появленіи своемъ y насъ, оно культивировалось въ кружк? Станкевича. Этотъ кружокъ сперва въ университет?, состоялъ изъ Станкевича, Константина Аксакова и Б?линскаго. Потомъ въ нему примкнули Бакунинъ, Катковъ, Василій Боткинъ и Грановскій. Кром? этихъ изв?стныхъ лицъ, въ кружокъ входило несколько челов?къ мен?е выдающихся. Станкевичъ. Уже изъ одного перечня членов кружка видно, что онъ былъ собраніемъ лицъ различнаго душевнаго склада. Ихъ соединялъ прочно только Станкевичъ — личность св?тлая, истинно-идеальная. Его вліяніе основывалось на красот? его нравственнаго существа; онъ "не обладая литературнымъ и научнымъ талантомъ, былъ, т?мъ не мен?е очень талантливою личностью просто, какъ челов?къ. Одаренный тонкимъ эстетическимь чутьемъ, глубокою лбовью къ искусству, большимъ и яснымъ умомъ, способнымъ разбираться въ самыхъ отвлеченныхъ вопросахъ и глубоко вникать въ сущность всякаго вопроса, Станкевичъ, давалъ окружающимъ могущественные духовные импульсы и будилъ лучшія силы ума и чувства. Его живая, умная и часто остроумная бес?да была необыкновенно плодотворна для всякаго, кто вступалъ съ нимъ въ близкое общеніе. Онъ всякому спору ум?лъ, сообщать высокое направленіе, все мелкое и недостойное, как-то само собою отпадало въ его присутствіи, какъ и въ присутствіи Б?линскаго. Герценъ о "гелліанств?" русской молодежи. Станкевичъ и его друзья, были страстными поклонниками Гегеля. Герценъ не безъ ироніи, вспоминалъ объ этомъ обожаніи, доходившемъ до фанатизма: друзья зачитывали "до дыръ, до пятенъ, до паденія листовъ, въ н?сколько дней всякую брошюрку о Гегел?, ссорились и расходились другъ съ другомъ всл?дствіе несогласнаго толкованія идей Гегеллі требовали отъ вс?хъ поклоненія Гегелю"… Они жили въ какомъ-то особомъ отвлеченномъ мір? умозрительной философіи, и вся современность представлялась имъ только воплощеніемъ различныхъ философскихъ идей. Герценъ иронизировалъ по этому поводу: "всякое простое чувство было возводимо въ отвлеченныя категоріи и возвращалось оттуда безъ капли живой крови, бл?дной, алгебраической т?нью. Во всемъ этомъ была своеобразная наивность, потому что все это было совершенно искренно. Челов?къ, который шелъ гулять въ Сокольники, шелъ для того, чтобы отдаваться пантеистическому чувству своего единства съ космосомъ; и если ему попадался по дорог? какой-нибудь солдатъ подъ хм?льком, или баба, вступавшая въ разговоръ, философъ не просто говорилъ съ ними, но опред?лялъ субстанцію народности въ ея непосредственномъ и случайномъ явленіи". Значеніе этого увлеченія философіей. Эта философія была нужна мыслящимъ русскимъ юношамъ, такъ какъ въ ней они нашли не только много глубокихъ идей, но и возможностъ осмыслить жизнь, д?йствительность. Эта философія учила ихъ о первоосновахъ жизни, и то безсмысленное-случайное, что р?зало имъ глаза, казалось теперь, въ философскомъ осв?щеніи, такимъ маленькимъ, случайнымъ и, въ то же время, им?ющимъ право на существованіе. "Для нихъ философія стала въ полномъ смысл? слова религіей, не разъ доводившей ихъ до состоянія прямого экстаза. Неудивительно, что чисто-научный интересъ отошелъ при этомъ совершенно на второй планъ. "Мы тогда въ философіи искали всего на св?т?, кром? чистаго мышленія- говоритъ Тургеневъ въ своихъ воспоминаніяхъ". Такимъ образомъ, д?ло не въ томъ, правильно и глубоко, или н?тъ понимали юноши философію Гегеля, — важно то, что ихъ увлеченіе было первымъ русскимъ чисто-умственнымъ теченіемъ. Герценъ и его друзья. Въ то время, когда Станкевичъ и его друзья увлекались умозрительной философіей, эстетикой и литературой, ихъ современникъ Герценъ со своими друзьями вс? свои занятія сосредоточил на жгучихъ вопросахъ политической современности: его интересовала тревожная, политическая жизнь Запада; изъ крупныхъ русскихъ д?ятелей онъ первый откликнулся на соціалистическія идеи сенсимонистовъ. Вс? эти интересы тоже довольно далеки были отъ русской д?йствительности, и для Герцена, и для его друзей, они были на первыхъ порахъ умствованіями скор?е отвлеченными, — но они все таки связывались съ «землей», съ ея нуждами и потребностями; ихъ интересовали не философскія «идеи», не первоначала, міровой жизни, — a челов?къ, его печали и радости… Сенъ-Симонъ и его ученіе. Его посл?дователи. Выше было уже указано, что посл? французской революціи началась реставрація христіанства въ вид? возрожденія католичества. Сенъ-Симонъ, увлеченный этимъ стремленіемъ возстановить "христіанство", явился съ пропов?дью "новаго христіанства"; онъ и его единомышленники р?зко обличали современную имъ европейскую жизнь (торжество капитала, образованіе пролетаріата, рабство людей отъ гнета устар?лыхъ формъ жизни); доказывалъ, что ученіе Христа искажено формализмомъ церкви, что надо возстановить его чистоту, перестроивъ религію на принципахъ любви къ ближнимъ. Поэтому для него люди б?дные, несчастные — главный предметъ вниманія. Онъ училъ, что только очищенная христіанская религія можетъ создать людямъ земное счастье. Равенство людей, уничтоженіе привилегій рожденія и широкія права «труду» — вотъ основы его ученія. Посл?дователи его — Базардъ и Энфантинъ развили его ученіе, и придали ему бол?е практическое значеніе. Они такъ же, какъ ихъ учитель, религію полагали въ основу своего ученія и не вид?ли въ своихъ идеяхъ никакого подрыва политическимъ формамъ государства, полагая, что ихъ ученіе осуществиио независимо отъ образа правленія. Базардъ мечталъ о бол?е правильномъ распред?леніи труда, объ учрежденіи банковъ, которые должны урегулировать отношенія капитала и труда. Вм?ст? съ Энфантиномъ, развивая взгляды Сенъ-Симона, онъ сталъ доказывать, что за женщинами надо признать равноправіе въ жизни съ мужчинами (эмансипація женщины). Энфантинъ училъ, что язычество было культомъ природы, плоти; христіанство — культомъ духа, a "новое христіанство" (сенсимонизмъ) должно дать гармонію между "божественной плотью и "божественнымъ духомъ"; это "обожествленіе плоти", въ конц? концовъ, привело къ тому, что "община сенсимонистовъ" была закрыта правительствомъ въ 1832 году. Столкновеніе Герцена съ Б?линскимъ. Герценъ очень интересовался этимъ ученіемъ и за сочиненія сенсимонистовъ, y него найденныя при обыск?, сосланъ былъ въ 1834-омъ году въ Пермь. Когда въ 1839-омъ году онъ вернулся въ Москву, онъ засталъ зд?сь разгаръ увлеченія "гегеліанствомъ". Исходя изъ положенія: "все д?йствительное — разумно",[59] друзья Станкевича, особенно Бакунинъ и Б?линскій, пришли къ примиренію съ существующимъ порядкомъ русской д?йствительности, оправдывали даже существованіе кр?постного права. Герценъ ужаснулся, видя, до какихь философскихъ пред?ловъ дошли его университетскіе товарищи. И вотъ, онъ самъ изучилъ философію Гегеля, и сум?лъ доказать Б?линскоиу, что тотъ — 1) слишкомъ узко понималъ Гегеля, и — 2) что не въ умозрительныхъ построеніяхъ смыслъ жизни, a въ служеніи челов?ку. Со свойственною ему страстностью, Б?линскій отъ гегеліанства отказался ради политическихъ интересовъ и сенсимонизма. Уже въ 1841-омъ году онъ сд?лался единомышленникомъ Герцена. Изъ совокупныхъ возд?йствій идей "оффиціальной народности", философіи Гегеля и французскихъ политическихъ ученій сложились y насъ два характерныхъ философско-историческихъ міросозерцаній: славянфильство и западничество. Первые представители этихъ взаимно-противор?чащихъ міросозерцаній вышли изъ одного гн?зда — изъ кружка Станкевича. Славянофильство. Славянофильство было ученіемъ бол?е сложнымъ, ч?мъ теорія "оффиціальной народности", хотя, несомн?нно, между ними было большое сходство. Главнымъ отличіемъ между ними были ц?ли и средства. Ц?лью "оффиціальной народности" было, какъ мы вид?ли, внушеніе русскому обществу в?ры въ неподвижные идеалы старины; это было стремленіе чисто-консервативное. Первые славянофилы пропов?довали свободное развитіе идеаловъ старины; они были прогрессисты-народники. Главнымъ средствокъ для достиженія ц?ли y "оффиціальной народности" была «опека» надъ обществомъ и борьба съ протестомъ, — славянофилы же стояли за свободу мысли и слова. Но, по существу идеаловъ, об? теоріи во многихъ пунктахъ соприкасались. Исторія славянофильства. Возникло наше славянофильство, какъ результатъ — 1) романтизма, пробудившаго націоналистическія стремленія y многихъ народовъ Европы, — 2) наполеоновскихъ войнъ, которыя подняли патріотизмъ во вс?хъ страахъ Европы и см?нили идеалы французскаго космополитизма стремленіемъ кь національному самоопред?ленію,[60] 3) — философіи Шеллинга и особенно Гегеля, съ ихъ широкими взглядами на величественный ходъ міровой исторіи на началахъ развитія. Особенно плодотворна была идея Гегеля относительно того, что каждая историческая нація является носительницей какой-нибудь «идеи». Гегель остановился на грекахъ, римлянахъ и германцахъ. Славянофилы обратились къ «славянамъ» — 4) Кром? того, къ родной старин? и народу славянофиловъ потянуло подъ вліяніемъ того чувства разочарованія, которое многими овлад?ло при вид? того, какое крушеніе потерп?ли западническіе идеалы Александра I въ Россіи, 5) — наконецъ, для народническихъ симпатій было основаніе и въ родной литератур?: въ поэзіи Пушкина, Жуковскаго, поздн?е Лермонтова, уже сказались національно-патріотическія настроенія; въ ихъ твореніяхъ уже опред?лилось исканіе родной культуры, выяснялись идеалы народа — семейные, государственные и религіозные. Особенности этой теоріи. Въ поискахъ самостоятельнаго типа русской культуры славянофильство пріобр?ло демократическія характеръ, наклонность къ идеализаціи старины и тягот?ніе къ панславизму (мечты объ соединеніи вс?хъ славянъ подъ русской державой). Изъ этого видно, что славянофилы, въ н?которыхъ отношеніяхъ, близко подходили къ либеральной части русскаго общества (демократизмъ), въ н?которыхъ — къ консервативной (идеализація старины). Д?ятели этой группы. Школа славянофиловъ сложилась около второй половины 30-хъ годовъ: братья Кир?евскіе, Иванъ и Петръ, Хомяковъ, Дм. Валуевъ, Аксаковы, Константинъ и Иванъ, Юр. Самаринъ, — вотъ, самые видные д?ятели славянофильства, разработавшіе это ученіе въ философскомъ, религіозномъ и политическомъ отношеніяхъ. Сперва они дружили съ «западниками», но потомъ постепенно разошлись: философскія письма Чаадаева разорвали посл?днія связи, — особевно посл? злобнаго памфлета Языкова. Взглядъ ихъ на Петра и русскую исторію. Идеалы славянофильства. Первые славянофилы были люди прекрасно-образованные, воодушевленые горячей в?рой въ свое ученіе, независимые и потому см?лые. Они в?рили въ великое будущее Россіи, преклонялись передъ "Святой Русью", говорили о томъ, что Москва — "третій Римъ", что тамъ новая цивилизація см?нивъ вс? устар?вшія, культуры, Запада, и этимъ «спасетъ» "гніющій Западъ". Съ ихъ точки зр?нія, Петръ совершилъ гр?хъ задержавъ самостоятельное развитіе русскаго народа. Они изложили теорію о существованіи "двухъ міровъ" — восточнаго, греко-славявскаго, — и западнаго. Они указывали, что западная культура основывается на римской церкви, древне-римской рбразованности, и государственная жизнь основана на завоеваніи. Совс?мъ иной порядокъ вещей вид?ли они въ восточномъ греко-славянскомъ мір?, главнымъ представителемъ котораго являлся въ ихъ глазахъ русскій народъ. Восточное христіанство есть православіе, отличительная черта котораго есть неизм?нное храненіе вселенскаго преданія. Православіе есть поэтому единственное истинное христіанство. Наша образованность византійскаго происхожденія; если она уступала западной во вн?шнемъ развитіи разума, то превышала ее глубокимъ чувствомъ живой христіанской истины. Въ государственномъ устройств? такая же разница: начало русскаго государства отличается отъ начала государствъ западныхъ т?мъ что y насъ не было завоеванія, a было добровольное призваніе. Этотъ основной фактъ отражается и на всемъ дальн?йшемъ развитіи обществевныхъ отношеній: y насъ не было насилія, соединеннаго съ завоеваніемъ, а потому не было феодализма, не было той внутренней борьбы, которая постоянно д?лила западное общество; не было сословій; земля была не личною собственностью феодальной аристократіи, но принадлежала общин?. Этой «общиной» славянофилы особенно гордились: они говорили, что западъ только въ самое посл?днее время дошелъ до идеи создать «общину» (сенсимонизмъ) — институтъ, в?ками уже y васъ существующій въ деревн?. Такимъ образомъ, до Петра Великаго, по мн?нію славявофиловъ, y насъ развитіе шло естественно; религіозное сознаніе было основной нравственной силой и руководствомъ въ жизни; народный бытъ отличался единствомъ понятія и единствомъ нравовъ. Государство было обширной общиной; власть принадлежала царю, представлявшему общую волю; т?сная связь членовъ этой великой обищны выражалась земскими соборами, всенароднымъ представительствомъ, см?нившемъ древнія в?ча. Съ такой либеральной идеализаціею старины (в?че, соборы) связывалось самое восторженное преклоненіе передъ простымъ русскимъ народомъ-"богоносцемъ"; въ его жизни славянофилы увид?ли воплощеніе вс?хъ христіанскихъ доброд?телей (любовь къ ближнимъ, смиреніе, отсутствіе эгоизма, благочестіе, идеальныя семейныя отношенія). Поэтому формула: самодержавіе (ограниченное земскими соборами), православіе (съ духовными собраніями и полномочіями прихода) и народность (съ общиной, соборами и свободой развитія) сд?лалась, лозунгомъ славянофильства. Стоя на такой точк? зр?нія, они часто являлись строгими критиками русской современности, и потому если не вс?, то многіе изъ нихъ, должны быть отнесены къ оппозиціоннымъ д?ятелямъ этой эпохи. Западничество. Западничество этой эпохи отличалось мен?е-опред?ленными чертами: оно захватывало слишкомъ много отт?нковъ западнаго либерализма (отъ конституціонализма до республиканства и сенсимонизма). Самые видные западники эпохи, Б?линскй и Герценъ, выросли подъ впечатл?ніемъ событій 14 декабря 1825 года (Б?линскому было 14 л, Герцену 13–14). Оба признавали впосл?дствіи, что это событіе было одно изъ самыхъ сильныхъ юношескихъ впечатл?ній ихъ жизни; оба выросли въ суровую эпоху николаевскаго режима; оба прошли зат?мъ ту же школу гегеліанства, основная идея котораго — "идея законосообразнаго развитія", — легла въ основу ихъ историческаго міровоззр?нія. Это міровоззр?ніе, внесло трагизмъ въ ихъ жизнь. Условія русской жизни этой эпохи м?шали имъ проводить въ жизнь свои идеалы. Немудрено, что порою они чувствовали себя «лишними» зд?сь въ Россіи. Сознаніе своей безпомощности заставляло нашихъ западниковъ — или интересоваться европейской жизнью, гд? въ эта вреімя, вкривь и вкось, шла политическая борьба, — или полемизировать съ «славянофилами», — такъ какъ даже на писателей, представителей "оффиціальной народности", цензура не разрешала имъ подымать оружія. Т?мъ зл?е и пристрастн?е была ихъ критика "славянофильства". Критика славянофильства. Критика современности. Въ мір? византійскомъ западники вид?ли упадокъ и застой, неограниченный деспотизмъ, поглощеніе личности государствомъ, государства — императоромъ; въ древней русской жизни они тоже не вид?ли ничего привлекательнаго; въ пылу полемики они отходили отъ славянофиловъ въ другую крайность, — готовы были пренебрежительно отзываться о народной поэзіи, иронизировать надъ «славянами» и надъ ихъ "великой исторической миссіей". Они превозносили Петра и защищали западъ; мн?ніе славянофиловъ о томъ, что западъ "гніетъ", что онъ наканун? смерти — западники считали абсурдомъ, ув?ряя, что Сенъ-Симонъ и его единомышленники, выступившіе съ р?зкимъ осужденіемъ западноевропейской жизни, самъ же своимъ ученіемъ предлагаетъ и леченіе, которое воскреситъ, д?йствительно "больной западъ". Они выступили р?шительными противниками родового быта и излюбленной славянофилами «общины», такъ какъ въ ней «личность» была порабощена, не могла развиваться свободно.[61] Западники въ "смиреніи" русскаго народа вид?ли не доброд?тель, а недостатокъ, — слабость "личнаго начала"; мечты о великой культурной миссіи русскаго народа они называли "мистической фантазіей", такъ какъ ни въ прошломъ, ни въ настоящемъ не вид?ли основаній для такой восторженной в?ры. Русская д?йствительность стояла передъ ними слишкомъ обнаженною, — ея идеализировать они не могли. Вотъ почему мечтою западниковъ сд?лалось не сохраненіе и углубленіе національныхъ доброд?телей русскаго народа, a перевоспитаніе его на началахъ общечелов?ческаго прогресса. Литературная д?ятельность Пушкина въ николаевскую эпоху. Его міровоззр?ніе. Отношеніе къ Николаю I. Литературная д?ятельность Пушкина въ николаевскую эпоху. Пушкинъ остался ?сколько въ сторон? отъ этой сложной умственной жизни эпохи; она только н?которыми сторонами коснулась его. Мы вид?ли уже, что къ концу царствованія Александра I онъ доросъ до полной умственной самостоятельности; его міросозерцаніе, политическое и эстетическое, сложилось уже прочно и навсегда. "Примиреніе" съ жизнью, интересъ къ русскому прошлому и простому народу, любовь къ родин?,-вотъ, основы его новаго политическаго міровоззр?нія; онъ отказался отъ оппозиціи, признавъ, что можетъ больше пользы принести отечеству, будя "добрыя чувства", ч?мъ восп?вая «свободу» и высм?ивая ея враговъ. Развязка 14 декабря должна была сильно под?йствовать на его впечатлительную душу: онъ преклонился передъ мощью власти; въ націоналистическихъ идеалахъ молодого императора онъ увид?лъ сродство со своими в?рованіяни; слабость оппозиціи, обнаружившаяся при подавленіи мятежа 14 дек., и легкость, съ которою русское общество отъ поверхностнаго либерализма перешло къ консерватизму, уб?дили его, какъ неосуществимы и преждевременны были либеральныя мечты его друзей. Со свойственной ему способностью увлекаться, онъ сталъ сравнивать императора Николая I съ Петромъ Великимъ; онъ сд?лался поклонникомъ не только сильной личности Николая,[62] но и его націоналистической политики, — ему стало казаться (въ 1830 г.), что императоръ исправитъ «ошибку» Петра Великаго, устроивъ "контръ-революцію" (возстановленіемъ націонализма) его "революціи". Но, при всемъ своемъ почитаніи Николая I, онъ далекъ былъ отъ того, чтобы закрывать глаза на вс? отрицательныя стороны режима: впрочемъ, онъ готовъ былъ вину за многое сваливать на помощниковъ царя, его приближенныхъ…[63] Любовь ко вс?мъ людямъ, какъ одно изъ основаній примиренія его сь жизнью. Ho онъ не отвернулся и отъ своихъ друзей-декабристовъ: въ стихахъ возславляя императора Николая, онъ, въ то же время, написалъ трогательное "Посланіе въ Сибирь" къ друзьямъ-каторжникамъ. Такое равное сочувствіе ко вс?мъ людямъ и событіямъ, повидимому, не им?ющимъ между собой ничего общаго, было y Пушкина результатомъ примиренія его съ жизнью. Характернымъ въ этомъ отношеніи является его стихотвореніе на лицейскую годовщину (19 октября 1827 г.); въ немъ онъ прив?тствуетъ своихъ друзей: Богъ помочь вамъ, друзья мои, Этотъ широкій прив?тъ одинаково относится и къ друзьямъ-сановникамъ, и къ друзьямъ-каторжникамъ. Но не вс? современники понимали истинное настроеніе поэта, a за его восхваленія императора многіе открыто обвиняли его даже въ "искательств?". Эти обвиненія были, конечно, несправедливы: Пушкинъ всегда былъ правдивъ и поступалъ согласно уб?жденіямъ и чувствамъ своего честнаго сердца. Пушкинъ и "оффиціальная народность". "Клеветникамъ Россіи". Къ стихотвореніямъ, въ которыхъ онъ выразилъ свои политическія в?рованія, откликнувшись на современныя событія, относятся его изв?стныя оды: "Клеветникамъ Россіи", "Бородинская годовщина". Оба произведенія написаны по поводу возстанія въ Польш?, и оба проникнуты такимъ патріотическимъ настроеніемъ, которое свид?тельствуетъ и о народной гордости, влад?вшей тогда его сердцемъ, и о томъ чувств? обиды, которое было внушено сознаніемъ, что на Россію враждебно смотритъ западная Европа, сочувствующая полякамъ. Къ польскому вопросу Пушкинъ отнесся съ точки зр?нія "оффиціальной народности". На историческую роль Россіи онъ взглянулъ съ точки зр?нія славянофиловъ, — онъ ув?ровалъ въ ихъ мечты, что со временемъ въ "русское море" сольются "славянскіе ручьи", т. е. что Россія объединитъ вс? славянскія племена. Мирный поэтъ, увлекаясь духомъ милитаризма, моднымъ въ николаевскую эпоху, готовъ былъ преувеличить военное могущество Россіи, грозя войною всей Европ?,- Иль намъ съ Европой спорить ново? — задаетъ онъ вопросъ "клеветникамъ Россіи", т. е. иностраннымъ журналистамъ, осуждавшимъ русскуію политику… Набросавъ картину необъятности россійскихъ пред?ловъ, поэтъ задаетъ вопросъ: неужели- Стальной щетиною сверкая, "Бородинская годовщина". Въ другомъ стихотвореніи онъ выражаетъ восторгъ по поводу взятія Варшавы. Онъ иронизируеть надъ мн?ніемъ западноевропейскихъ журналистовъ, будто Россія "большой, разслабленный колоссъ"-и торжествующе вопрошаетъ: Вашъ бурный шумъ и хриплый крикъ И въ этомъ стихотвореніи грозитъ онъ западноевропейцамъ гибелью на необозримыхъ поляхъ русскихъ: Тяжко будетъ имъ похм?лье, Пушкинъ и Шеллингъ Таковы были "стихотворныя отраженія" новыхъ политическихъ уб?жденій Пушкина. Существуетъ мн?ніе, что и философія Шеллинга коснулась его своими эстетическими теоріями. "Московскій В?стникъ", органъ московскихъ шеллингіанцевъ, проводилъ взгляды н?мецкаго философа на "поэзію", какъ на "божественный даръ", на поэта — какъ на «священнослужителя», который стоитъ выше толпы, съ ея низменными потребностями; въ его вдохновенной душ? — "святая святыхъ", куда онъ можетъ не пускать непосвященныхъ. Поэтъ Веневитиновъ, другъ Пушкина, былъ уб?жденнымъ сторонникомъ такого взгляда на поэзію. Взгляды Пушкина на поэзію. "Поэтъ". Къ стихотвореніямъ Пушкина этого рода относятся сл?дующія: «Поэтъ» (1827), «Чернь» (1828), «Поэту» (1830). Въ первомъ стихотвореніи Пушкинъ изображаетъ тотъ моменть, когда поэтомъ овдад?ваетъ вдохновеніе, когда Аполлонъ призываетъ его къ "священной жертв?", — тогда тотъ, еще недавно «малодушно» погруженный въ "заботы суетнаго св?та" и "межъ д?тей ничтожныгь міра" быть можетъ, самый ничтожный, — преображается: ему душно въ мелочной людской толп? - Тоскуетъ онъ въ забавахъ міра, "Дикій и суровый" б?житъ онъ отъ людей къ природ?. Въ этомъ стихотвореніи "вдохновеніе" представлено, какъ "наитіе свыше", творчество — какъ священнод?йствіе, принесеніе жертвы Аполлону… "Чернь". Въ стихотвореніи «Чернь» изображено отношеніе къ поэту «толпы», холодной, непонимающей… Онъ п?лъ — a хладный и надменный, Слушая вольныя п?сни поэта, «чернь» судила о томъ, какая будетъ «польза» ей отъ т?хъ волненій, которыя пробуждались въ ея сердд? отъ слушанія этой п?сни. На эту точку зр?вія становятся вс? утилитаристы, которые отъ знанія, отъ искусства, отъ вс?хъ челов?ческихъ трудовъ, отъ генія и чернорабочаго — требуютъ только пользы, ненедленно обнаруживающейся въ осязательныхъ результатахъ. Эстетическое отношеніе къ жизни чуждо такой узкой точки зр?нія: "печной горшокъ", въ которомъ варятся щи, оказывается "полезн?е", a потому и нужн?е статуи Аполлона Бельведерскаго. Это — точка зр?нія крыловскаго п?туха, который ячменное зерно предпочитаетъ жемчужному. Отъ поэзіи утилитаристы требуютъ только "служенія обществу: поэтъ могъ быть только «учителемъ», или «обличителемъ» своихъ современниковъ. Но пушкинскій поэтъ безотрадно смотритъ на такое "служеніе" обществу — онъ уб?жденъ, что такого общества не оживитъ гласъ его лиры; не мирному поэту учить и обличать то общество, которое себя учитъ «бичами», "темницами и топорами"… Да, къ тому же, у поэта есть другое, бол?е высокое призваніе: — онъ говоритъ: Во градахъ вашихъ, съ улицъ шумныхъ, "Поэту". Въ третьемъ стмотвореніи Пушкинъ ут?шаетъ поэта, оскорбленнаго непостоянствомъ и легкомысліемъ толпы: "Восторженныхъ похвалъ пройдетъ минутный шумъ, Услышишь судъ глупца и см?хъ толпы холодной. По мн?нію Пушкина, поэтъ, т?мъ не мен?е, долженъ остаться "твердъ, спокоенъ и угрюмъ"; по его словамъ, поэтъ — царь; онъ долженъ "дорогою свободной" идти туда, куда влечетъ его "свободный умъ"; не толп? судить его, a потому и судъ ея не долженъ его тревожить. Самостоятельность Пушкина въ этихъ стихотвореніяхъ. Вс? три произведенія, д?йствительно, соприкасаются со взглядами Шеллинга на значеніе поэта, — но большой ошибкой было бы считать эти три произведенія нав?янными знакомствомъ Пушкина съ н?мецкой философіей — 1) противопоставленіе «поэта» и «толпы» встр?чается даже въ лицейскихъ стихотвореніяхъ Пушкина, повторяется и въ поздн?йшихъ;[64] 2) вс? три произведенія им?ютъ автобіографическое значеніе, — они вызваны столкновеніемъ Пушкина съ русской критикой, гр. Бенкендорфомъ, дерзавшимъ подавать сов?ты Пушкину, какъ надо исправлять его произведенія, — наконецъ, съ русской публикой, охлад?вшей къ поэту; 3) въ литератур? до ознакомленія съ идеями Шеллинга Пушкинъ встр?чалъ уже представленіе поэта, какъ существа, высоко стоящаго надъ толпой. Такъ, подражая Гете (прологъ къ Фаусту), онъ еще въ 1824-омъ году написалъ: "Разговоръ книгопродавца съ поэтомъ", — произведеніе, въ которомъ нам?чены уже вс? идеи названныхъ произведеній.[65] Такимъ образомъ, къ тому времени, когда Пушкинъ познакомился со взглядами Шеллинга на поэта, y него самого сложилось уже сходное представленіе. Но не сл?дуетъ забывать того, что вс? эти три произведенія не только не исчерпывають взглядовъ Пушкина на поэзію, но даже представляютъ недостаточно в?рно ихъ сущность: они вс? созданы подъ вліяніемъ чувства обиды, чувства горечи отъ столкновенія съ толпой, — оттого въ нихъ такъ много тревоги, вызванной оскорбленнымъ самолюбіемъ. Поэтому не въ нихъ только надо искать выраженіе взглядовъ Пушкина на поэзію. "Эхо". Гораздо спокойн?е, a, сл?довательно, и правильн?е высказался онъ въ другихъ произведеніяхъ. Въ стихотвореніи «Эхо» поэзія представлена зеркаломъ, отражающимъ всю жизнь во вс?хъ ея проявленіяхъ, — грозныхъ и мирныхъ: поэтъ, подобно «эхо», на все откликается въ силу прирожденной ему отзывчивости, — онъ, какъ эхо, не им?етъ власти выбирать изъ жизни то, или другое, — онъ долженъ откликаться на все. Такой широкой отзывчивостью, отличалось, какъ разъ, творчество Пушкина. Но безотрадно смотритъ онъ на результаты п?сни поэта: какъ на эхо, такъ и на эту п?сню, н?тъ отзыва, — только сознаніе полной отчужденности отъ современнаго общества могло вызвать такія строки. "Памятникъ". Но есть стихотвореніе y Пушкина, въ которомъ онъ опровергаетъ идеи вс?хъ вышеразобранныхъ произведеній. Зд?сь Пушкинъ всего ближе подходитъ къ опред?ленію истинныхъ ц?лей поэта и бол?е правильной самооц?нк?. Это стихотвореніе — «Памятникъ». Поэтъ отм?тилъ въ немъ великое культурное значеніе своей гуманной поэзіи. И долго буду т?мъ любезенъ я народу, Это признаніе совершенно противор?читъ тому гн?вному отв?ту, который поэтъ далъ «черни», обратившейся къ нему съ просьбой "исправлять сердца собратій", — явное доказательство, что въ этомъ страстномъ, тревожномъ стихотвореніи ("Чернь"), отразившемъ минутныя настроенія, поэтъ говорилъ противъ сов?сти, самъ отрицалъ истинную сущность своего призванія, настоящую ц?ну своихъ заслугъ… Не будучи поэтомъ «дидактическимъ», не обращая своихъ произведеній въ "нравоученія", Пушкинъ объективно рисовалъ «добро» въ жизни, — и въ этомъ великое значеніе его гуманной поэзіи. Въ стихотвореніи «Памятникъ» н?тъ презр?нія къ черни, н?тъ самовозвеличенія поэта-жреца, н?тъ и пониманія поэзіи, какъ "художественнаго зеркала", въ которомъ фатально отражается все, — зд?сь, въ этомъ стихотвореніи, поэзія — есть любовь къ людямъ, къ падшимъ, къ рабамъ, къ "униженнымъ и оскорбленнымъ"… Таково идейное значеніе поэта, но Пушкинъ опред?лилъ и художественное значеніе его. Реализмъ, какъ художественный пріемъ. Въ ц?ломъ ряд? произведеній (сь лицейскаго періода) онъ шелъ опред?ленно къ реализму творчества и въ стихотвореніи «Шалость» достигъ высшей степени проясненности этого реализма. Изображать жизнь, какъ она есть, не идеализировать ея, не закрывать глазъ на безотрадную д?ствительность, въ ней ум?ть найти настроенія и идею, — вотъ, зав?тъ, который оставилъ Пушкинъ русской литератур?. Итакъ, любовь ко вс?мъ проявленіямъ д?йствительной жизни, — вотъ, смыслъ всей поэзіи; въ этой «любви» и въ изображеніи "д?йствительности" вид?лъ онъ свое значеніе, какъ художника. Лирика посл?дняго періода. Хотя лирическое творчество Пушкина значительно ослаб?ло въ этотъ второй періодъ его творчества, см?нившись творчествомъ эпическимъ, т?мъ не мен?е, и теперь, время отъ времени, выражалъ онъ въ прекрасныхъ лирическихъ произведеніяхъ жизнь своей души. Элегіи. а) любовныя. Такъ, въ ц?ломъ ряд? прочувствованныхъ "элегій" онъ помянулъ свои прежнія увлеченія (напр. "Воспоминанія"): — Ризничъ ("Элегія" — "Подъ небомъ голубымъ", «Заклинанье», "Для береговъ отчизны дальней"), — гр. Воронцовою ("Ангелъ", «Талисманъ», "Разставаніе"), — А. П. Кернъ ("Когда твои младыя л?та"). Немало лирическихъ стихотвореній посвятилъ онъ и чувствамъ новой любви, овлад?вавшей его увлекающимся сердцемъ (напр… "Н?тъ, н?тъ не долженъ я"). Таковы стихотворенія, посвященныя А. А. Олениной ("Прим?ты", "Въ Альбомъ", "Я васъ любилъ", "Ты и вы"), — Е. И. Ушаковой ("Когда бывало"! "Вы избалованы природой", "Въ отдаленіи отъ васъ", "Я васъ узналъ"), — H. H. Гончаровой ("Мадонна", «Красавица», "Когда въ объятія мои"). Изъ этихъ стихотвореній особенной красотой отличаіотся т?, которыя посвящены памяти Ризничъ и стихотвореніе: "Я васъ любилъ". Въ этомъ произведеніи Пушкинъ возвысился до такои чистоты чувства, что любимой женщин? высказалъ пожеланіе быть любимой другимъ "такъ искренно и н?жно", какъ любилъ ее онъ. Любовь, чувство самое эгоистическое по существу своему, y р?дкихъ людей можетъ подниматься на такія высоты самоотреченія, когда любящій челов?къ любимому существу желаетъ счастья путемъ самопожертвованія. b) взглядъ на жизнь. Большая группа произведеній посвящена изображенію т?хъ настроеній поэта, которыя были сл?дствіемъ — или воспоминаній о его прошломъ, или печальныхъ столкновеній съ д?йствительностью въ н?сколькихъ стихотвореніяхъ, глубокихъ по иде?, выразилъ онъ свои взгляды на жизнь. "Воспоминанія въ Царскомъ Сел?". Въ стихотвореніи "Воспоминанія въ Царскомъ Сел?" Пушкинъ съ горечью поминаетъ свою прошлую жизнь, полную ошибокъ… Пос?тивъ въ 1829 году Царское Село, припомнивъ свою юность, онъ, какъ "блудный сынъ", какъ - "…отрокъ Библіи, безумный расточитель, "Въ начал? жизни"… Вся жизнь пронеслась въ его воспоминаніи, припомнилъ онъ, какъ "много расточилъ сокровищъ сердечныхъ" за "недоступныя мечты", какъ долго «блуждалъ» онъ въ жизни, "раскаяньемъ горя, предчувствуя б?ды!". Въ другомъ стихотвореніи: "Въ начал? жизни школу помню я…" — онъ вспоминалъ, что съ юныхъ л?тъ въ его творчеств? перебивались два противор?чивыхъ состоянія — одно возвышенное, духовное, — другое чувственное, плотское. Поэтъ разсказываетъ, что изображенія двухъ языческихъ боговъ были ему дороги: "Одинъ (Дельфійскій идолъ) — ликъ младой, Обращаясь отъ прошлаго къ настоящему, поэтъ чувствовалъ, что много было имъ прожито, юность и мечты улет?ли (19 окт. 1831 г.) - Мы возмужали; рокъ судилъ "19 октабря 1836 г.". Въ другомъ стихотвореніи, тоже посвященномъ лицейской годовщин? (19 октября 1836 г.) онъ говоритъ: "Была пора: нашъ праздникъ молодой Но это спокойствіе души не приводитъ поэта къ холодному равнодушію; озаренное чувствомъ тихой грусти, оно полно всепрощенія къ людямъ и всей жизни, полно любви ко всему міру, къ его законамъ, см?няющимъ день ночью, жизнь — смертью, старость — юностью. Еще устами Ленскаго высказалъ онъ такой взглядъ на жизнь: Все благо! бд?нія и сна "Брожу-ли я вдоль улицъ шумныхъ". Въ «Стансахъ»: "Брожу-ли я вдоль улицъ шумныхъ" — Пушкинъ прекрасно выразилъ это чувство примиренія съ жизнью. Безъ злобы, безъ т?ни эгоизма смотритъ поэтъ на жизнь, быстро летящую мимо него, — онъ привыкъ спокойно думать о смерти и, лаская младенца, онъ думаетъ о будущемъ челов?к?, который, въ лиц? этого младенца, см?нитъ его въ жизни. И онъ безъ зависти смотритъ на него, любовно уступаетъ ему м?сто, уб?жденный, что всему свое время и свои права… "Мн? время тл?ть, теб? — цв?сти!" — говорилъ онъ… Любовью къ жизни, къ молодости, къ природ? звучатъ заключительныя слова его "Стансовъ",- "…И пусть y гробового входа Онъ знаетъ, что молодость, по существу своему, эгоистична, что природа равнодушна, — и все это не м?шаетъ его любящему сердцу даже изъ могилы тянуться къ жизни.[66] "Безумныхъ л?тъ угасшее веселье". Примиряясь со смертью, онъ не отворачивался отъ жизни: въ своей "Элегіи" ("Безумныхъ л?тъ…") онъ выразилъ свои отношенія къ жизни: прошлое ему было тяжело, какъ "смутное похм?лье", — настоящее было безотрадно: "Мой путь унылъ. Сулитъ мн? трудъ и горе Но всетаки жизнь была для него счастьемъ: "…Но не хочу, о други, умирать! Борьба и страданіе въ поэзіи Пушкина. Въ юности Пушквну смыслъ жизни представлялся въ "наслажденіи"; потомъ смыслъ жизни сосредоточился въ "борьб?"; теперь смыслъ жизни увидалъ онъ въ "страданіяхъ", которыя будятъ «мысль», подымаютъ энергію, очищаютъ душу, наполняя ее сочувствіемъ къ такимъ же страдальцамъ. Аскетъ любитъ "страданія" съ эгоистической точки зр?нія: спасеніе души и гордое сознаніе своей силы, — вотъ основы этой любви; гуманный челов?къ любитъ страданья, потому что только они учатъ его сочувствовать ближнему, — мудрый любитъ страданья потому, что, благодаря имъ, челов?къ постигаетъ ц?ну счастья. Свобода въ поэзіи Пушкина. Главнымъ условіемъ счастья въ глазахъ Пушкина была «свобода»: съ д?тскихъ л?тъ до могилы боролся онъ за независимость своей личности: онъ отстаивалъ ее отъ своихъ родителей, гувернеровъ, лицейскихъ педагоговъ; увлеченный своими друзьями-декабристами, онъ отстаивалъ политическую свободу родины; онъ боролся за художественную свободу вм?ст? съ арзамассцами, a потомъ самостоятельно и единолично почти противъ всей русской критики, не понявшей его "Бориса Годунова" и посл?дующихъ произведеній. Въ 1836-омъ году, незадолго до смерти, изнемогая отъ гнета т?хъ зависимостей служебныхъ, общественныхъ и семейныхъ, которыя давили его свободолюбивую душу, онъ попытался выяснить, какая «независимость» теперь казалась ему самой разумной, самой необходимой. "Изъ VI Пиндемонте". Въ стихотвореніи "Изъ VI Пиндемонте" онъ говоритъ, что не въ политическихъ правахъ, не въ форм? правленія — счастье личности челов?ческой. "Иныя, лучшія мн? дороги права, Стихотвореніе это очень важно для пониманія тревожныхъ настроеній Пушкина въ посл?дній годъ его жизни, но оно отнюдь не характерно для его общаго міросозерцавія. Уже въ Михайловскій періодъ творчества Пушкинъ испробовалъ впервые свои силы надъ изображеніемъ чувствъ и міросозерцаній другихъ народовъ, восточныхъ и западныхъ. Вліяніе древне-русской церковной поэзіи. Мы вид?ли уже, какъ увлекался Пушкинъ эстетической и идейной стороной церковной поэзіи: онъ въ это время зачитывался Евангеліемъ, Библіей и Псалмами царя Давида, легендами, житіями святыхъ. Благодаря этому, онъ постигъ душу русскихъ людей XVII- го в?ка, сум?лъ сродниться съ ихъ міросозерцаніемъ и въ своемъ творчеств? откликнулся на т? религіозно-поэтическія настроенія, которыми жила древняя Русь.[67] Хотя этотъ интересъ къ церковной поэзіи не умиралъ y насъ въ теченіе Х?III-го в?ка (Ломоносовъ, Державинъ, Дмитріевъ и мн. др.), — но только въ лиц? Пушкина онъ выразился особенно полно и ясно. И въ св?тской письменности древней Руси онъ сум?лъ найти для себя интересное чтеніе: "Слово о П. Игорев?" онъ зналъ наизусть, по л?тописямъ сум?лъ опред?лить религіозно-поэтическіе мотивы родной старины, и потому на Пушкина можно смотр?ть, какъ на перваго русскаго поэта, близко подошедшаго къ основнымъ настроеніямъ древне-русской письменности. Античный міръ въ поэзіи Пушкина. Многія лирическія произведенія этого періода представляютъ собой переводы произведеній древне-греческихъ лириковъ: Анакреона, А?енея, Ксенофона, Іона, Горація, Катулла. Высокое значеніе Пушкина, какъ ц?нителя античнаго міра, выяснено русской критикой.[68] Ни одинъ изъ русскихъ поэтовъ до Пушкина не проникалъ такъ глубоко въ настроенія классической поэзіи. Начавъ cъ псевдоклассицизма (poesie legere), который изъ настроеній античнаго міра сум?лъ усвоить почти только одно — эпикуреизмъ, Пушкинъ перешелъ къ «неоклассицизму» и въ своихъ «переводахъ», особенно въ "подражаніяхъ", сум?лъ подняться до истинно-античнаго міровоззр?нія на жизнь, природу и искусство. Въ этомъ отношеніи, на него можно смотр?ть, какъ на итогъ русскаго классицизма, прояснявшагося въ теченіе XVIII в?ка. Восточная и западная поэзія въ творчеств? Пушкина. Встр?чаются среди лирическихъ произведеній этого періода также произведенія, которыя в?рно выражаютъ мотивы восточной поэзіи ("Не пой, красавица, при мн?", «Отрывокъ», "Изъ Гафиза", "Стамбулъ гяуры нынче славятъ", "Подражаніе арабскому), — испанской ("Я зд?сь, Инезилья", "Предъ испанкой благородной…", «Альфонсъ», "Родрикъ"), — итальянской ("Ты знаешь край",Подражаніе Данте", "Подражаніе итальянскому"), — англійской ("Пью за здравіе Лери", "Шотландская п?сня") и польской ("Конрадъ Валленродъ", «Воевода», "Будрысъ"). Этотъ интересъ къ поэзіи другихъ народовъ, это стремленіе постигнуть ихъ «духъ», ихъ "психологію", уловить couleur locale было той данью, которую Пушкинъ заплатилъ романтиззіу. На этой ж? почв? романтическихъ требованій развился его интересъ къ исторіи (couleur historique) и къ народной русской поэзіи. Русская природа въ творчеств? Пушкина. Народная поэзія въ творчеств? Пушкина. Большая группа лирическихъ и мелкихъ эпическихъ произведеній посвященій, изображенію русской природы ("Зимняя дорога", "Зима, что д?лать намъ въ деревн?", "Зимнее утро", "Б?сы", «Осень», "Опять на родин?"), сценамъ изъ русской простонародной жизни ("Утопленникъ", "Въ пол? чистомъ серебрится", "Сказка о рыбак? и рыбк?"), событіямъ русской исторіи ("Пиръ Петра Великаго", "Опричникъ"). По прежнему интересовался Пушкинъ и народной п?сней. Ц?лый рядъ "подражаній", имъ сочиненныхъ, указываетъ, до какой степени сроднился онъ съ народнымъ творчествомъ, его пріемами, духомъ и міросозерцаніемъ народа. Къ этимъ "подражаніямъ" относятся сл?дующія произведенія — "Кормомъ, стойлами, надзоромъ", "Начало сказки", ("Какъ весенней теплою порою", "Сватъ Иванъ, какъ пить мы станемъ", "Одинъ то былъ y отца, y матери единый сынъ", "Другъ мой милый, красно солнышко мое")… Вс. Миллеръ о "народничеств?" Пушкина. Изв?стный ученый этнографъ Вс. Миллеръ говоритъ: "яркимъ прим?ромъ удивительнаго процесса полнаго усвоенія народнаго духа и склада являются два отрывка — подражанія народнымъ стихамъ, сохранившіяся въ рукописяхъ Пушкина — начало сказки о медв?диц? и н?сколько стиховъ о вылет? первой весенней пчелки. "Передъ нами, какъ будто, запись подлинной народной п?сни, но, всматриваясь въ нее пристальн?е, мы зам?чаемъ, что это попытка къ художественному воспроизведенію, руководимая замысломъ сохранить весь колоритъ народности, незлобивый юморъ, м?ткія характеристики, типическій стихъ, — попытка, дающая, какъ справедливо выразился Анненковъ, "впечатл?ніе деревенской п?сни, проп?той великимъ мастеромъ". Сказка задумана изъ русскаго животнаго міра и начиваетъ разсказъ о событіи, случившемся въ л?сномъ царств? — въ семь? медв?дя-боярина. Нашъ бурый Мишка всегда пользовался народвой симпатіей и своими свойствами — неуклюжестью, лакомствомъ, челов?коподобными позами — служилъ мишенью народному юмору. Въ сказк? Пушкина медв?дь представленъ "бояриномъ л?снымъ" въ моментъ горя: умерла y вего сударушка-медв?диха, и зв?ри собираются къ нему выразить свое сочувствіе. Это предоставляетъ Пушкину возможность набросать краткія въ народномъ дух? характеристики зв?рей: онъ зналъ, что "животный міръ, изв?стный русскому крестьянину — и зв?ри, и рыбы, и даже нас?комыя — даетъ обильную пищу его наблюдательности, вызываетъ въ его воображеніи сравненіе съ міромъ людей и возбуждаетъ тотъ благодушный юморъ, въ которомъ чувствуется симпатія ко всему живому. Онъ могъ знать изв?стную нын? во многихъ записяхъ "старинку о птицахъ и зв?ряхъ, содержащую характеристику бол?е 30 представителей животнаго царства". "Въ сказк? о медв?диц? мы видимъ скор?е такое же художественное собраніе въ одинъ фокусъ народныхъ красокъ, запечатл?вшихся въ богатой памяти поэта, какъ въ его знаменитомъ пролог? къ "Руслану и Людмил?" — этомъ дивномъ калейдоскоп? русскихъ сказочныхъ мотивовъ". Обработка народныхъ сказокъ въ стихи. Къ этому же періоду относятся обработки народныхъ сказокъ въ стихи: 1) о рыбак? и рыбк?, 2) о цар? Салтан?, 3) о поп? и работнпк? его Балд? 4) о мертвой царевн? и — 5) о золотомъ п?тушк?. Кром? того, изъ записанныхъ имъ н?сколькихъ сказокъ (в?роятно, еще въ Михайловскій періодъ) онъ далъ Жуковскому свою запись "сказки о цар? Беренде?" — и Далю "о Георгіи Храбромъ и с?ромъ волк?". Очевидно, Пушкинъ не только самъ интересовался, но старался веиманіе и другихъ привлечь къ народному творчеству. Оригинальность стихотворныхъ разм?ровъ въ «народныхъ» произведеніяхъ Пушкина. Вс. Миллеръ указываетъ на разнообразіе и оригиналъность стихотворныхъ разм?ровъ, которыми пользовался Пушкинъ для своихъ «сказокъ»: наприм?ръ, для сказки о Цар? Салтан? онъ облюбовалъ совершенно особый разм?ръ, которымъ раньше ничего не писалъ; причемъ трудно себ? представить разм?ръ, ближе соотв?тствующій отрывистому слогу народныхъ сказокъ.[69] Въ "Сказк? о поп? и его работник? Балд?" Пушкинъ удачно подражаетъ той рубленой, но снабженной ри?мами, проз?, которую мы читаемъ на сгаринныхъ лубочныхъ картинкахъ. Наконецъ, въ знаменитой сказк?: "О рыбак? и рыбк?" поэтъ отказывается отъ ри?мы и ведетъ разсказъ южно-славянскимъ стихомъ, съ которымъ познакомился онъ въ сербскихъ п?сняхъ изъ сборника Караджича и которымъ вполн? соотв?тствуетъ спокойному эпическому ходу пов?ствованія. Происхожденіе н?которыхъ «народныхъ» произведеній Пушкина. Не вс? «сказки», обработанныя Пушкинымъ, чисто-русскаго происхожденія: такъ, "сказка о рыбак? и рыбк?", "сказка о мертвой царевн?" — сказки н?мецкія по происхожденію. Нужно было знать и понимать русскую народную поэзію такъ, какъ Пушкинъ, чтобы изъ чужого-заимствованнаго создать чисто-русское и даже простонародное. То же онъ сд?лалъ поздн?е и съ сюжетомъ, взятымъ изъ н?мецкой сентиментальной оперы: "Das Donauweibchen", переработавъ его на русскій ладъ въ своей "Русалк?". Работа Пушкина надъ своимъ языкомъ. Сближеніе съ творчествомъ и жизнью народа заставили Пушкина обратить особое вниманіе на свой, не только литературный, но и разговорный языкъ. Въ письмахъ его это сказалось лучше всего: съ каждымъ годомъ его р?чь д?лается проще, народн?е: онъ, словно, щеголяетъ простонародными выраженіями, знаніемъ пословицъ… Къ этому онъ шелъ сознательно и упорно. "Сказка сказкой, однажды сказалъ онъ, a языкъ нашъ — самъ по себ?, и ему нигд? нельзя дать этого русскаго раздолья, какъ въ сказк?. A вакъ это сд?лать?… Надо бы сд?лать, чтобы выучиться говорить по русски и не въ сказк?… Да н?тъ трудно, нельзя еще! A что за роскошь, что за смыслъ, какой толкъ въ каждой поговорк? нашей! Что за золото! A не дается въ руки, н?тъ!". Эпическія произведенія Пушкина въ этотъ періодъ. Къ важн?йшимъ эпическимъ произведеніямъ этого періода относятся поэмы: «Полтава» (1828), «Галубъ» (1829), "М?дный всадникъ" (1833); романы и пов?сти — окончаніе "Евгенія Он?гина" (съ ?-ой главы), "Арапъ Петра Великаго" (1827), "Пов?сти Б?лкина" (1830), "Дубровскій" (1832), "Капитанская дочка" (1833). "Полтава". Поэма «Полтава» явилась результатомъ интересовъ Пушквна къ Петру Великому и малороссійскимъ преданіямъ, съ которыми познакомился онъ во время пребыванія своего въ им?ніи Раевскихъ въ "Каменк?". Самъ Пушкинъ и его друзья большое художественное значеніе придавали этому произведенію, усматривая въ немъ много литературныхъ достоинствъ. Въ поэм? н?тъ единства содержанія, — зд?сь развертываются дв? темы: 1) любовь, связавшая Мазепу съ Маріей, и — 2) столкновеніе Петра съ Карломъ. Об? темы связаны только личностью Мазепы. Мазепа. Мазепа, въ отношеніяхъ къ Маріи и къ Петру, представленъ эгоистомъ, который ради своихъ личныхъ радостей и личнаго счастья, готовъ жертвовать другими. Въ этомъ отношеніи, и Марія, и Петръ отт?няютъ собою этотъ эгоизмъ Мазепы, — Марія — своей самоотверженной любовью, Петръ — своимъ пониманіемъ общаго блага и неизм?ннымъ служеніемъ этому благу. И потомство расплатилось съ хищнымъ эгоизмомъ Мазепы, — его проклинаютъ въ церквахъ, тогда какъ трогательный образъ загубленной имъ д?вушки сд?лался предметомъ народныхъ п?сенъ, a въ честь Петра воздвигся монументъ. Отношенія Пушкина къ своему герою. Въ обрисовк? характера Мазепы Пушкинъ не пожал?лъ мрачныхъ красокъ. "Однакожъ, какой отвратительный предметъ! — восклицаетъ онъ, всматриваясь въ образъ своего героя: ни одного добраго, благосклоннаго чувства! ни одной ут?шительной черты! Соблазнъ, вражда, изм?на, лукавство, малодушіе, свир?пость!" У Пушкина это единственный образъ, для котораго поэтъ не нашелъ ни одной симпатичной черты. Объясняется это, быть можетъ, т?мъ, что онъ долго не всматривался въ дуiу Мазепы, a написалъ ее подъ вліяніенъ «думъ» Рыл?ева,[70] — тамъ Мазепа представленъ безпросв?тнымъ злод?емъ-титаномъ. И это увлекло Пушкина. "Сильные характеры и глубокая трагическая т?нь, набросанныя на вс? эти ужасы, — вотъ, что увлекло меня — говоритъ Пушкинъ. «Полтаву» написалъ я въ н?сколько дней, дал?е не могъ бы ею заниматься и бросилъ бы все!" Посл?днія слова очень характерны, — они свид?тельствуютъ о томъ, что долго въ героевъ «Полтавы» Пушкинъ не вдумывался, не изучалъ ихъ, что написаны они «порывомъ», в?роятно, подъ вліяніемъ Рыл?ева. Если бы поэтъ самъ подошелъ къ этому образу, онъ, конечно, изб?жалъ бы слишкомъ неопред?ленныхъ и, въ то же время, сплошь темныхъ красокъ въ описаніи Мазепы. Поэтъ не обрисовалъ бы героя такими общими чертами: …онъ не в?даетъ святыни, Повторяя характеристики, сд?ланныя Рыл?евымъ, Пушкинъ называетъ Мазепу «неукротимымъ», "старикомъ надменнымъ", "дерзкимъ хищникомъ", «губителемъ», "Іудой", "злод?емъ", «скрытнымъ», съ душой «коварной», «мятежной», «ненасытной»… Сл?дуя за Рыл?евымъ, онъ разсказываетъ о "черныхъ думахъ" Мазепы, объ его "злой вол?", объ "угрызеньяхъ его зм?иной сов?сти", объ его терзаньяхъ какой-то страшной пустотой, о томъ "кипучемъ яд?", который переполвяетъ его сердце. Въ описаніи наружности Мазепы Пушкинъ не щадитъ такихъ же красокъ: y Мазепы "блестящій", "впалый взоръ"; онъ «суровъ», "бл?денъ", «угрюмъ», онъ "молча скрежеталъ", y него "коварныя с?дивы", онъ "сверкаетъ очами". Стремительность его неукротимаго духа и y Рыл?ева, и y Пушкина выражается въ томъ, что Мазепа постоянно то «мчится», то «несется» на кон?. Однимъ словомъ, въ лиц? Мазепы Пушкинъ изобразилъ довольно шаблоннаго романтическаго злод?я; только прекрасная сцена разговора его съ Маріей смягчаетъ этотъ напыщенный и неестественный образъ. Петръ. Неизм?римо выше, въ художественномъ отношеніи, обрисованъ образъ Петра, выношенный въ душ? поэта, давно имъ любимый, имъ изученный и понятый… Чтобы обрисовать Петра, ему не пришлось обременять его образъ громкими эпитетами, — онъ нарисовалъ только два момента: въ его настроеніяхъ — 1) на пол? полтавской битвы — и 2) пирующимъ посл? поб?ды. Въ первомъ случа? передъ нами зам?чательное описаніе вн?шняго облика императора. Это описаніе реально, правдиво, — и, въ то же время, оно полно божественной красоты. Десятки эпитетовъ, которыми Пушкинъ над?лилъ Мазепу, желая представить его титаномъ зла, бл?дн?ютъ передъ сл?дующими немногими строками: …Его глаза Въ этихъ словахъ Пушкину удалось представить Потра «полубогомъ», создать ему апо?еозъ, не приб?гая къ искусственвымъ романтическимъ эффектамъ. Другой моментъ въ настроеніяхъ Петра — ликованіе его по поводу поб?ды: Пируетъ Петръ. Это — торжество великаго челов?ка, празднующаго не свою личную удачу, a новую эру въ историческихъ судьбахъ своего народа. Оттого такимъ величіемъ и спокойствіемъ полна его радость. Зд?сь н?тъ м?ста мелкому тщеславію, эгоизму, злорадству. Оттого въ своемъ шатр? онъ угощаетъ не только своихъ вождей, но и чужихъ- И славныхъ пл?нниковъ ласкаетъ Петръ, Карлъ и Мазепа. Передъ этимъ величіемъ государя, постигшаго духъ своего народа и прозр?вшаго его великія задачи, жалкими кажутся эгоистическое тщеславіе и честолюбіе Карла и Мазепы… И судьба покарала ихъ за то, что они служили, прежде всего, себ?, своимъ желаніямъ… Изъ царскаго шатра, въ которомъ царитъ чисто-олиипійское величіе и радость, поэтъ ведетъ насъ въ "глушь степей нагихъ": тамъ - Король и гетманъ мчатся оба. Они б?гутъ, "поникнувъ головою", б?гутъ навстр?чу смерти и нев?домымъ могиламъ въ чужомъ краю… Смыслъ поэмы. Весь смыслъ поэмы раскрывается въ эпилог?: Прошло сто л?тъ — и что жъ осталось Такова судьба великихъ людей, которые въ исторіи пресл?дуютъ свои маленькія, личныя ц?ли. Между т?мъ- Въ гражданств? с?верной державы, это награда отъ благодарнаго потомства великому слуг? своего народа. Разв?нчиваніе личности въ поэм?. Такимъ образомъ, «Полтава», какъ «Цыгане», какъ "Евгеній Он?гинъ", какъ, отчасти, "Борисъ Годуновъ" — есть разв?нчиваніе «лвчности». Мы вид?ли и въ жизни самого Пушкина это освобожденіе отъ эгоизма. Художественныя красоты поэмы. Поэма «Полтава», им?ющая большіе недочеты въ "построеніи", отличается обиліемъ отд?льныхъ сценъ и картинъ, написанныхъ геніально. Таковы, наприм?ръ, сцены: разговоръ Мазепы съ Маріей, Орлика и Кочубея, появленіе сумасшедшей Маріи, описаніе украинской ночи и полтавской битвы. Происхожденіе поэмы. Какъ указано было, поэма отразила на себ? — 1) давно зр?вшій y Пушкина интересъ къ личности Петра — и 2) вліяніе «думъ» Рыл?ева: въ нихъ Рыл?евъ раньше Пушкина началъ ходить вокругъ того художественнаго замысла, который воплощенъ "въ Полтав?": въ «думахъ» его выведены почти вс? лица, которыя повторяются потомъ въ Полтав?; кром? того, н?которыя отд?льныя картины, даже стихи Рыл?ева повторены въ "Полтав?" (черты характера Мазепы, картина привала утомленныхъ б?глецовъ Карла и Мазепы, пророческія вид?нія Мазепы, ана?ематствованіе въ церкви, казнь Кочубея, появленіе Маріи, y Пушкина развившіяся въ ц?лыя картины, прощанье съ родной землей) — все это, заимствованное Пушкинымъ, имъ перерабатывается и достигаетъ высокой степени совершенства, — 3) многіе факты изъ жизни Мазепы взяты Пушкинымъ изъ его "жизнеописанія", приложеннаго къ "дум?" Рыл?ева — "Войнаровскій", и принадлежащаго перу Корниловича. "Галубъ". Неоконченная поэма «Галубъ» интересна т?мъ замысломъ, который положенъ въ ея основаніе. Въ семью дикаго Галуба возвращается сынъ его Тазитъ, отданный отцомъ на воспитаніе отшельнику, повидимому, тайному христіанину. Тазитъ, просв?тленный св?томъ христіанства, тяготится суровой жизнью родного аула: онъ оторванъ отъ интересовъ своей дикой родни, онъ не понимаетъ идеаловъ отца, — не р?шается онъ ограбить беззащитнаго купца-армянина, рабу отца онъ даетъ возможность уб?жать изъ неволи, изъ сожал?нія не р?шается мстить убійц? брата, приводя въ свое оправданіе, что: Убійца былъ Отецъ прогоняетъ взъ дома Тазита, проклинаетъ его, считая сына недостойнымъ носить имя чеченца. Изъ сохранившагося въ бумагахъ Пушкина плана поэмы видно, что Тазитъ долженъ былъ отказаться не только отъ родного дома, но и отъ любимой д?вушки; онъ сближается съ монахомъ, д?лается миссіонеромъ. Отрывокъ этой поэмы отличается необыкновенными красотами: описаніе похоронъ горца поразительно своей простой красотой; суровый образъ старика-Галуба отличается ц?льностью и полнотой. Идея поэмы. Идея поэмы — великое культурное значеніе христіанства, свид?тельствуетъ о томъ интерес?, съ которымъ Пушкинъ относился къ исторіи христіанской религіи. О великомъ цивилизующемъ ея значеніи въ начал? ХІХ-го стол?тія говорилось немало и на запад? (Шатобріанъ "Le genie de christianisme", Ламеннэ, Шеллингъ), и y насъ (напр., Чаадаевъ).[71] "М?дный всадникъ". Въ поэм? "М?дный Всадникъ", какъ въ "Полтав?", опять ставится вопросъ о томъ, что выше — счастье личное, или благо государственное. Опять въ лиц? Петра представленъ великій д?ятель, служившій только благу родины. Для его в?щаго взора, провидящаго будущее, ясна была необходимость "въ Европу прорубить окно" и, "ставъ ногою твердою y моря", создать Петербургъ, колыбель новой исторической жизни. Великое д?ло Петра потребовало много жертвъ y совремевниковъ. Большинство этихъ жертвъ было неизб?жно и необходимо, такъ какъ безъ нихъ никогда не можетъ обойтись ни одно великое событіе. Но и тогда, когда событіе еще только совершалось, и тогда, когда уже развертывались вс? великіе положительные результаты его — могли обнаруживаться, рядомъ съ нимъ, такія отрицательныя частности этого событія, отъ которыхъ попутно страдали отд?льныя личности. Эти страданія могли быть и безполезны для общаго блага! Но передъ необъятнымъ благомъ всего народа, въ глазахъ историка, мало ц?ны им?ютъ эти случайныя несчастья, даже гибель отд?льныхъ личностей. Это жестоко, но это неизб?жно. Весь трагизмъ этой суровой безсмысленной необходимости прочувствованъ Пушкинымъ и выраженъ имъ въ его поэм?: "М?дный всадникъ". Евгеній — жертва исторической необходимости. Мазепа въ "Полтав?" является эгоистомъ, приносящимъ все въ жертву своимъ суетнымъ желаніямъ, — онъ и погибаетъ всл?дствіе этого. Герой поэмы "М?дный Всадникъ", мечтающій только о личномъ благополучіи, не насилуетъ ничьей жизни, не вторгается въ исторію, — онъ только дрожитъ надъ своимъ маленькимъ счастьемъ. Но судьб? было угодно погубить это счастье, — и онъ погибъ, какъ случайная жертва великаго д?ла Петра, — погибъ отъ наводненія, которымъ особенно подверженъ Петербургъ всл?дствіе своего неудачнаго географическаго положенія. Передъ нами одна изъ «безсмысленностей» исторіи, одна изъ т?хъ ненужныхъ, безполезныхъ капель крови, которыхъ много разбрызгано по пути ея медленнаго величаваго шествія. Неумолимая и жел?зная, она идетъ впередъ, незная состраданія, не считая своихъ жертвъ. И каждая такая жертва, особенно ненужная и безполезная, внушаетъ къ себ? только безм?рную жалость. Пушкинъ прочувствовалъ это и написалъ глубоко-трогательную исторію одной такой жертвы: наводненіе разбиваетъ мечты Евгенія, — его возлюбленная погибаетъ, и онъ сходитъ съ ума. Но Пушкинъ не ограничился этимъ: онъ къ этой грустной исторіи прибавилъ еще одну черту: жертва не сразу подчиняется судьб?,- она ропщетъ: во имя своихъ личныхъ, эгоистическхъ чувствъ, Евгеній дерзаетъ святотатственно порицать того Петра, который былъ, въ его глазахъ, главнымъ виновникомъ его несчастья. И этотъ жалкій вызовъ сумасшедшаго Евгенія, брошенный гиганту на бронзовомъ кон?, лишаетъ несчастнаго значительной доли нашего сочувствія: безропотное страданіе внушаетъ къ себ? неизм?римо больше сочувствія. И жалкій муравей, возставшій противъ исполина, жестоко наказанъ, — всадникъ, съ разгн?ваннымъ ликомъ, на бронзовомъ кон?, пресл?дуетъ его по пятамъ… Евгеній — представитель захудалаго дворянства. Любопытно что Пушкинъ усложнилъ образъ Евгенія еще н?сколькими чертами: передъ нами не только челов?къ, потерявшій "по вин? Петра" свое личное счастье, — онъ, кром? того, принципіальный врагъ Петра за то, что тотъ унизилъ своими реформами русское дворянство. Евгеній, по происхожденію, принадлежалъ къ захудалой дворянской фамиліи, считавшей въ прошломъ въ своихъ рядахъ немало славныхъ именъ. Петръ своею "табелью о рангахъ" далъ дорогу "новымъ людямъ", и привилегіи происхождевія потеряли свою ц?ну. Въ любопытномъ отрывк?: "Родословная моего героя", относящемся къ поэм?, Пушкинъ прямо выражаетъ сожал?ніе по поводу постепеннаго паденія русской родовой, но об?дн?вшей аристократіи. Самъ Пушкинъ принадлежалъ къ ней, самъ гордился своей генеалогіей, и тяготился униженнымъ состояніемъ своего рода. Отсюда, изъ этихъ настроеній, вышли н?которыя произведенія его, въ которыхъ онъ высм?иваетъ "высшій св?тъ", въ значительной своей части состоящій изъ "новыхъ людей", выдвивувшихся только въ XVIII-омъ в?к?. Евгеній — славянофилъ. Но, кром? такихъ «сословныхъ» причинъ вражды Евгенія къ Петру, Пушкинъ представилъ его и еще націоналистомъ-славянофиломъ, который въ великомъ преобразовател? усмотр?лъ «насильника» надъ русской національностью. Собственно, въ дошедшемъ до васъ неоконченномъ текст? поэмы н?тъ указанія на это «славянофильство» Евгенія, но кн. Вяземскій, въ чтеніи самого Пушкина, слышалъ монологъ Евгенія (въ 30 стиховъ), въ которомъ осуждался Петръ за его крайнее западничество и энергически звучала ненависть къ европейской цивилизаціи. Во всякомъ случа?, въ художественномъ отношеніи, поэма проиграла бы, если бы Пушкинъ подчеркнулъ сословную вражду Евгенія къ Петру и включилъ бы еще его славянофильство: ослабился бы трагизмъ судьбы Евгенія и померкла бы основная идея поэмы. Петръ въ поэм?. Петръ Великій, какъ въ "Полтав?", представлевъ «полубогомъ»: его самого въ поэм? н?тъ, но онъ присутствуетъ, какъ воспоминаніе, какъ ясный историческій образъ, связанный съ Невой и Петербургомъ. На берегу пустынныхъ волнъ Черезъ сто л?тъ онъ присутствуетъ зд?сь-же въ вид? м?днаго исполина: Ужасенъ онъ въ окрестной мгл?! И зат?мъ, этотъ же бронзовый гигантъ, въ вид? ужаснаго призрака, чтобы покарать дерзкаго пигмея-Евгенія за его эгоизмъ и мелкую злобу, несется за нимъ ночью по улицамъ столицы. И озаренъ луною бл?дной, Происхожденіе поэмы. Поэма богата прекрасными картинами — къ такимъ надо отнести, наприм?ръ, картину Невы до основанія Петербурга и Неву при Пушкин?, описаніе наводненія… Написана поэма подъ впечатл?ніемъ т?хъ разсказовъ, которые услышалъ Пушкинъ отъ очевидцевъ наводненія, и вычиталъ въ тогдашнихъ журналахъ и газетахъ. Картина Невы до основанія Петербурга заимствована изъ сочиненія Батюшкова; "Прогулка въ академію художествъ". Образъ оживленной статуи Петра, говорятъ, взятъ Пушкинымъ изъ ходячаго тогда разсказа о сн? кн. Голицына: въ 1812-омъ году ему привид?лось, будто статуя Петра скакала по улицамъ Петербурга и им?ла бес?ду съ императоромъ Александромъ. Сравненіе этихъ поэмъ съ прежними. Вс? эти три разобранныя поэмы неизм?римо богаче, въ идейномъ отношеніи раннихъ юношескихъ поэмъ, — тамъ интересъ автора сосредоточенъ на характер? героевъ, на описаніяхъ своеобразной природы юга, — зд?сь все вниманіе устремлено на выясненіи глубокихъ историческихъ идей: поэта интересуетъ великая культурная цивилизующая роль христіанства ("Галубъ"), его захватываетъ вопросъ о моральныхъ обязанностяхъ личности въ исторіи ("Полтава"), объ ирраціональномъ элемент? въ исторіи, выражающемся въ безполезности случайныхъ жертвъ. ("М?дный Всадникъ"). Историческія пов?сти. Историческія пов?сти Пушкина: "Арапъ Петра Великаго" и "Капитанская дочка" — об? вышли изъ историческихъ интересовъ Пушкина къ Петру и Пугачеву. Какъ изв?стно, онъ занимался въ архивахъ сначала исторіей Петра, потомъ перешелъ къ Пугачеву. Результатомъ его увлеченія исторической работои была "Исторія Пугачевскаго бунта", дв? названныя пов?сти и, отчасти, такія произведенія, какъ «Полтава», "М?дный Всадникъ", "Пиръ Петра Великаго". Вліяніе Вальтеръ-Скотта. Историческія пов?сти Пушкина отразили на себ? вліяніе, популярныхъ тогда y насъ, романовъ Вальтеръ Скотта. Но это вліяніе сводилось только къ тому, что, сл?дуя за англійскимъ писателемъ, Пушкинъ испробовалъ свои силы надъ новымъ для него литературнымъ жанромъ — "историческимъ романомъ". Въ манер? письма онъ остался самостоятельнымъ и въ своихъ двухъ опытахъ явилъ образцы реалистическаго историческаго романа, что было диковинкой и для Запада, гд? этотъ жанръ оставался еще романтическимъ (погоня за яркими картинами, за интересными героями, приподнятость стиля) — y насъ такимъ романистомъ-романтикомъ былъ старшій современникъ Пушкина — Бестужевъ-Марлинскій. Е.А Котляревскій объ историческихъ пов?стяхъ Пушкина. Историческая пов?сть на запад?. Н. А. Котляревскій говоритъ о пов?стяхъ Пушкина сл?дующее: "Оба памятника стоятъ совершенно одиноко въ нашей литератур? т?хъ годовъ. Мы не найдемъ имъ предшественниковъ ни y насъ въ Россіи, ни даже на Запад?. Все, что до Пушкина писано въ этомъ род? на русскомъ язык?, ничтожно и не возвышается надъ уровнемъ литературной посредственности: все, что писано на Запад? — при вс?хъ красотахъ выполненія — не достигаетъ той художественной простоты, той ясности въ замысл? и той жизненной правдивости въ р?чахъ и поступкахъ д?йствующихъ лицъ, которая такъ поражаетъ васъ въ историческихь романахъ Пушкина… Не сравнимъ мы съ ними ни сентиментальныхъ н?мецкихъ романовъ Лафонтена, или Мейснера, въ которыхъ много чувствительности и мало правды, ни французскихъ романовъ типа Гюго, Виньи, или Дюма — геніально-колоритныхъ и патетическихъ, но всегда сбивающихся на сказку, ни, наковец, романовъ англійскихъ — даже такихъ, какъ романы Вальтеръ Скотта, или Бульвера, въ которыхъ воображенія неизм?римо больше, ч?мъ въ Пушкинскихъ разсказахъ, но въ которыхъ, опять-таки, н?тъ и психологической правды въ душевныхъ движеніяхъ, настолько сильной, чтобъ обратить историческую личность въ нашего собес?дника и насъ — въ его современниковъ. A именно вс?ми этими качествами и блещутъ историческія пов?сти Пушкина… Прошедшее становится для насъ д?йствительностью, и, почти безъ усилія фантазіи, мы начинаемъ себя чувствовать людьми иного в?ка, потому что видимъ предъ собой живыхъ людей и живую обстановку, въ которыхъ соблюдены вс? условія реальной д?йствительности. Пушкинъ обладалъ этимъ даромъ заставлять читателя жить прошлою жизнью, и только одинъ изъ вс?хъ нашихъ писателеи им?лъ эту власть надъ временемъ, пока "Война и Миръ" не указала намъ въ лиц? графа Л. Толстого его законнаго насл?дника". Историческая пов?сть въ Россіи до Пушкина. Итакъ, русская историческая пов?сть до Пушкина была сентиментальная, или романтическая. Къ этимъ двумъ основнымъ настроеніямъ въ начал? XIX в. стали прим?шивать элементъ мнимо-народный. Онъ проявляется во вс?хъ этихъ произведеніяхъ, всегда въ одинаковыхъ видахъ: "прославленіе православія и самодержавія, перечень разныхъ доброд?телей, свойственныхъ русскимъ, исчисленіе и, вм?ст? съ т?мъ, извиненіе кое-какихъ пороковъ, археологическая реставрація обстановки, костюма и, по м?р? силъ, самой р?чи, иногда экскурсіи въ область ми?ологіи и народныхъ преданій — вотъ, самые распространенные мотивы и пріемы, при помощи которыхъ авторъ стремился придать своему разсказу историческій и народный характеръ". Романы Загоскина, Лажечникова, Марлинскаго, Мосальскаго, Вельтмана, Зотова, Кукольника, — вотъ, представители такого вида творч?ства. Одиноко среди нихъ стоять пов?сти Пушкина, какъ "Борисъ Годуновъ" — среди тогдашнихъ русскихъ трагедій, крикливыхъ, въ патріотическомъ дух?… "Арапъ Петра Великаго". Въ пов?сти "Арапъ Петра Великаго" Пушкинъ обрисовалъ просто и правдиво русское общество петровскаго времени. Русское общество въ пов?сти. Петръ Великій. Арапъ-Ибрагимъ. На фон? широко-нарисованной картины тогдашнихъ нравовъ и обычаевъ высшаго св?та, онъ нарисовалъ типы людей стариннаго склада, враждебно настроенныхъ къ нововведеніямъ Петра (бояринъ Ржевскій) — и типы людей, въ той или другой м?р?, усвоившихъ новые взгляды (Ибрагимъ, Корсаковъ). Не безъ юмора, но безъ всякой карикатурности, нарисовалъ Пушкинъ въ своей пов?сти рядъ характерныхъ сценокъ изъ тогдашней жизни (семейный бытъ русской знати, придворная ассамблея и т. д.). Центральное м?сто въ пов?сти занимаетъ Петръ Великій, представленный въ обстановк? частной, интимной жизни. Пушкинъ представилъ его благожелательнымъ по отношенію къ своему крестнику арапу-Ибрагиму, изобразилъ благодушнымъ хозяиномъ на придворномъ балу, сердечнымъ, простымъ и грубоватымъ въ обращеніи. Такимъ образомъ, идеализаціи въ обрисовк? его Пушкинъ себ? не позволилъ, — нарисовалъ его просто и правдиво. Гораздо бл?дн?е вышелъ y Пушкина арапъ-Ибрагимъ, который, судя по заглавію пов?сти, долженъ былъ занимать зд?сь первое м?сто. Онъ представленъ сначала въ кругу парижской аристократіи, любовникомъ св?тской дамы; зат?мъ онъ возвращается въ Россію и, по желанію Петра, д?лается женихомъ Ржевской. Пов?сть осталась неоконченной, и потому характеръ главнаго героя остался непрояснившимся: нам?чевы лишь вскользь простота и благородство его души, способность къ сильной страсти, но, въ то же время, нич?мъ не доказана сила его воли, — слишкомъ легко подчиняется онъ Петру. Повидимому, въ Ибрагим? Пушкинъ хот?лъ представить челов?ка, преданнаго Петру "безъ лести", рядового сотрудвика и исполнителя его воли, который, "не мудрствуя лукаво", повинуясь долгу и личной привязанности, идетъ всл?дъ за нимъ. За эту простоту, трудолюбіе и исполнительность Петръ, повидимому, и любилъ своего арапа. "Капитанская дочка". Если разобранная пов?сть вышла изъ интересовъ Пушкина къ Петру и къ его эпох?, то "Капитанская Дочка" есть результатъ его увлеченія «пугачевщиной». Созданію пов?сти предшествовали архивныя занятія поэта, выпускъ въ св?тъ капитальнаго историческаго изсл?дованія "Исторія пугачевскаго бунта" и по?здка въ Оренбургскій край — въ т? м?ста, гд? развернулась одна изъ самыхъ кровавыхъ страницъ русской исторіи. Русская жизнь и люди въ пов?сти. Исходя изъ центральнаго пункта своей работы — «пугачевщины», Пушкинъ въ своей пов?сти до такой степени расширилъ пред?лы своей картины, что бунтъ Пугачева явился только эпизодомъ на фон? свободно и широко-нарисованной русской жизни Х?III-го в?ка — той провинціальной, которая мирно текла въ тогдашнихъ "дворянскихъ гн?здахъ", и на окрайнахъ русской земли, въ захолустныхъ "фортеціяхъ" Оренбургскаго края. Мимоходомъ рисуетъ поэтъ уголокъ придворной жизни и военной среды. Онъ выводитъ много лицъ, самыхъ разнообразныхъ, но всегда характерныхъ и исторически-в?рныхъ: передъ нами, кром? главныхъ героевъ, выведены и русскіе пом?щики-дворяне, и гарнизонные офицеры, и бунтующіе крестьяне, и мятежные казаки, и Пугачевъ, и императрица Екатерина, и незабвенный Савельичъ, мелькаютъ и мастерски-очерченные типы француза Бопре, оренбургскаго коменданта Рейндорна, армейскаго кавалериста Зурина и многихъ другихъ. Вся эта масса лицъ и событій, крупныхъ и мелкихъ, трагическихъ и комическихъ, включена въ рамки "семейной хроники". Петръ Андреевичъ Гриневъ, герой романа, словно въ назиданіе своимъ д?тямъ, просто и безхитростно пов?ствуетъ имъ исторію своей жизни, воспитанія, службы, женитьбы… Тонъ этого пов?ствованія выдержанъ Пушкинымъ отъ начала до конца, — онъ ум?ло скрываетъ себя за своимъ героемъ, и, благодаря этому, въ результат?, создаетъ произведеніе, объективное въ высшей степени. Первая глава — "дворянское гн?здо" XVIII в. Въ первой глав? романа представлена жизнь въ "дворянскомъ гн?зд?" конца XVIII-го в?ка, характеризуется та обстановка, та среда, которая тогда воспитывала рядовыхъ служилыхъ дворянъ, на своихъ плечахъ вынесшихъ всю русскую исторію Х?ІII-го стол?тія. Вся эта глава разсказана съ легкою прим?сью юмора, — Гриневъ вспоминаетъ свое д?тство, н?сколько подсм?иваясь надъ собой и надъ своимъ воспитаніемъ, но, въ то же время, эта первая глава проникнута сочувствіемъ и любовью къ изображаемому въ ней быту. Вторая глава — Оренбургскій край. Вторая глава изображаетъ первыя впечатл?нія того края, съ которымъ судьба связала молодого Гринева. Картина бурана въ степи, встр?ча съ таинственнымъ вожатымъ и пророческій сонъ Гринева являются прелюдіей съ т?мъ впечатл?ніямъ, которыя зд?сь его ожидали. "Сонъ Гринева им?лъ значеніе эпизода, прекрасно дополняющаго картину бурана и сцену перваго появленія Пугачева, который сливался въ представленіи молодого Гринева, вм?ст? съ вьюгой и ея мглой, въ одно своеобразное и стихійно-грозное ц?лое" (Черняевъ). Сцена въ корчм?, споръ Савельича изъ-за тулупа и денегъ, встр?ча героя съ недалекимъ оренбургскимъ губернаторомъ Рейнсдорпомъ — сцены, проникнутыя истиннымъ комизмомъ. Третья глава — Б?логорская кр?пость. Обликъ Пугачева, хотя и мелькомъ начерченный въ этой глав?, вр?зывается въ память читателя. Третья глава знакомитъ насъ съ жизнью Б?логорской кр?пости, съ семьей коменданта кр?пости — съ его женой и дочерью. Жизнь зд?сь отличается комичною патріархальностью. Вс?ми несложныни д?лами кр?пости правитъ жена коменданта, — она налагаетъ дисциплинарныя наказанія. Самъ капитанъ Мироновъ, предоставивъ административныя и хозяйственныя хлопоты энергичной супруг?, занимается спеціально-военнымъ д?ломъ — обученіемъ строю старыхъ инвалидовъ, составляющихъ весь гарнизонъ "фортеціи". Четвертая-шестая главы — любовь Гринева. Четвертая и шестая главы представляютъ собою узелъ романа: молодой Гриневъ сближается съ Машей Мироновой; ихъ взаимная любовь вызываетъ ревность и зависть Швабрина. Между нимъ, и Гриневымъ, на этой почв?, разыгрывается ссора, кончающаяся дуэлью. Поправившись отъ ранъ, молодой Гриневъ сватается къ Маш?, получаетъ согласіе, но отецъ его, согласія на его бракъ не даетъ. Въ этой глав? вполн? опред?ляются вс? главные герои пов?сти, раскрывается горячій и благородный нравъ Гринева, обрисовывается простая, возвышенная и любящая натура Маріи Ивановны; т?мъ отвратительн?е, представляется эгоизмъ Швабрина. Зд?сь же, въ этой глав?, дорисовываются другія второстепенныя лица романа: жена Миронова, Савельичъ, Иванъ Игнатьевичъ. Шестая-тринадцатая главы — Пугачевщина. Сл?дующія, съ шестой по тринадцатую, главы посвящены "пугачевщин?", и во вс?хъ этихъ главахъ фигурируетъ Пугачевъ: онъ представленъ въ роли «императора», обрекающаго на казнь "государевыхъ ослушниковъ", и въ пьяномъ обществ? "енараловъ"-сообщниковъ, и въ качеств? защитника несчастной Маши, и въ роли великодушнаго, признательнаго покровителя Гринева… Въ этихъ главахъ развертывается все содержаніе пов?сти; зд?сь сосредоточены вс? главныя событія жизни Гринева и Маши Мироновой. Четырнадцатая глава — развязка романа. Посл?дняя четырвадцатая глава содержитъ въ себ? развязку романа: судъ надъ Гриневымъ, жизнь Маши въ им?ніи Гриневыхъ, по?здка ея въ Петербургъ; перенесеніе д?йствіе изъ захолустной деревенской жизни въ обстановку дворцоваго величія съ императрицей Екатериной въ центр?, является величественнымъ аккордомъ, заключающимъ исторію героическихъ страданій героевъ романа. Скромные, малозам?тные герои пов?сти получаютъ отъ судьбы все заслуженное ими счастье, и высокимъ духомъ примиренія съ жизнью в?етъ отъ ихъ простой, правдивой исторіи. Старикъ Гриневъ. Старикъ Гриневъ обрисованъ удивительно мастерски: "Это — яркій представитель лучшей части нашего пом?стнаго дворянства, организованнаго и воспитаннаго Петромъ Великимъ въ суровой школ? военныхъ походовъ и иныхъ "несносныхъ трудовъ и жертвъ, которыми строилась и кр?пла имперія". (Черняевъ). Онъ — слуга отечеству и государю, — эту службу онъ понимаетъ, какъ свой дворянскій долгъ, и въ такомъ дух? воспитываетъ онъ сына. Челов?къ самостоятельный, даже упрямый, честный и негибкій въ жизни, онъ не ужился на военной служб?, вышелъ рано въ отставку и повелъ замкнутую жизнь въ своей деревушк?. Д?йствіе романа застаетъ его уже пожилымъ челов?комъ, л?тъ за шестьдесятъ, но сохранившимъ всю бодрость духа, всю ясность ума. Челов?къ, н?сколько суровый, даже деспотическій, онъ, въ то же время, былъ справедливымъ и сдержаннымъ. Къ жен?, сыну и къ кр?постнымъ относится онъ съ той патріархальной и «разумной» строгостью, которую рекомендовалъ русскимъ людямъ «Домострой», — но его и любили, и уважали. Пушкинъ подчеркиваетъ наличность въ его душ? значительной доли «аристократизма»: къ крестьянамъ относится онъ, какъ «баринъ», — родословною своей гордится. Эта гордость дворянина, традиціей котораго, изъ в?ка въ в?къ, была «служба» родной земл?, воспитала въ немъ сознаніе долга передъ родиной и государемъ. Отправляя сына на службу, даетъ онъ ему характерный сов?тъ: "служи в?рно, кому присягаешь; на службу не напрашивайся, отъ службы не отказывайся; не гоняйся за лаской начальника; береги платье съ нова, a честь съ молоду!".[72] Вотъ почему слухъ объ изм?н? сына поражаетъ его больн?е, ч?мъ поразила бы в?сть объ его смерти. "Честь — главный двигатель вс?хъ чувствъ и поступковъ Гринева. Руководствуясь всегда и во всемъ честью, онъ ум?лъ ц?нить ее и въ другихъ. Испов?дуя культъ чести, какъ в?рности служебному и сословномy долгу, старый Гриневъ невольно и безсознательно привилъ этотъ культъ своему сыну и т?мъ самымъ спасъ его отъ паденія и ошибокъ въ Б?логорской кр?пости и при столкновеніи съ Пугачевымъ. Старикъ, несмотря на свою суровость, отличался и своеобразной добротой. Это видно изъ отношеній его къ Маш?, которую онъ, несмотря на предуб?жденіе, пріютилъ y себя. Молодой Гриневъ. Молодой Гриневъ — "плоть отъ плоти и кость отъ кости своего отца". (Черняевъ). Онъ представляетъ собой типъ, во многихъ отношеніяхъ напоминающій своего отца: только суровость старика см?няется y него мягкостью сердца, даже чувствительностью… На нашихъ глазахъ, въ два года выростаетъ онъ изъ ребенка, пускающаго зм?я и по?дающаго п?нки съ варенья — въ самостоятельнаго челов?ка, съ достоинствомъ выходящаго изъ затрудненій очень опасныхъ. "Гриневъ былъ однимъ изъ благородн?йшихъ представителей дворянства второй половины XVIII в?ка. Какъ и вс? люди его покол?нія, онъ началъ жить очень рано и достигъ умственной и нравственной зр?лости въ такіе годы, когда люди нашего времени смотрятъ на себя, какъ на школьниковъ" (Черняевъ). Ключевскій о Геро? пов?сти. Любопытна характеристика Гринева, сд?ланная проф. Ключевскимъ: "Среди образовъ XVIII в. не могъ Пушкинъ не отм?тить «недоросля», и отм?тилъ его безпристрастн?е и правдив?е Фонвизина. У посл?дняго Митрофанъ сбивается на каррикатуру, обращается въ комическій анекдотъ. Въ исторической д?йствительности недоросль — не каррикатура и не акекдотъ, a самое простое и вседневное явленіе, къ тому же нелишенное довольно почтенныхъ качествъ. Это — самый обыкновенный, нормальный русскій дворянинъ средней руки. Высшее дворянство находило себ? пріютъ въ гвардіи, y которой была своя политическая исторія въ XVIII в., впрочемъ, бол?е шумная, ч?мъ плодотворная. Скромн?е была судьба нашихъ Митрофановъ. Они всегда учились понемногу, — сквозь слезы при Петр? I, — со скукой при Екатерин? II, не д?лали правительствъ, но р?шительно сд?лали нашу военную исторію Х?III в. Это — армейскіе офицеры, которые протоптали славный путь отъ Кунерсдорфа до Рымника и до Нови. Они, съ русскими солдатами, вынесли на своихъ плечахъ дорогіе лавры Миниховъ, Румянцевыхъ и Суворовыхъ. Пушкинъ отм?тилъ два вида недоросля, или, точн?е, два момента его исторіи: одинъ является въ Петр? Андреевич? Гринев?, невольномъ пріятел? Пугачева, другой — въ наивномъ беллетрист? и л?тописц? села Горохина — Иван? Петрович? Б?лкин?". Отъ отца унасл?довалъ Грвневъ взглядъ на смыслъ своей жизни, на свои обязанности, — отъ матери — мягкость ея сердца. Жизнь помогла развиться этимъ добрымъ задаткамъ, полученнымъ еще изъ вліяній родной семьи. Благодаря стараньямъ отца, онъ пріобр?лъ дома кое-какія св?д?нія, и скудный запасъ ихъ онъ пополнялъ охотно, — это была одна изъ причинъ его скораго сближенія съ Швабринымъ, который покорилъ его своею образованностью и начитанностью. Рано обнаруживаетъ онъ ум?ніе жить своимъ умомъ; онъ д?лалъ промахи, но не совершилъ ничего постыднаго. Обыгранный не совс?мъ чисто Зуринымъ, онъ съ негодованіемъ отвергаетъ предложеніе Савельича "не платить проигрыша", — и это негодованіе обнаруживаетъ въ юнош?, только что вырвавшемся изъ-подъ родительской опеки, тонкость чувства чести. Онъ дов?рчивъ и наивенъ, но мужества y него — не заниматьстать, — исторія со Швабринымъ это доказала. Чистота его юношескаго сердца, его отзывчивость на все хорошее, простота и благородство души, завоевали ему любовь Маши Мироновой, золотое сердце которой было скрыто ея скромностью, смиреніемъ, ея провинціальною заст?нчивостью, даже дикостью. Его юное благородство, храбрость и искренность покоряютъ ему даже жесткое сердце Пугачева, — Гриневъ становится въ челов?ческія отношенія къ нему, и, только благодаря этому, притаившіеся въ душ? Пугачева добрые инстинкты открываются. Поэтъ сум?лъ своего «простого» героя и нарисовать «просто» — онъ не идеализировалъ его, не придавалъ ему красивыхъ позъ и не вложилъ ему въ уста патетическихъ р?чей. Гриневъ ничего «романтическаго» въ себ? не им?етъ, — это образъ, написаный кистью художника-реалиста. Эпиграфомъ ко всей пов?сти Пушкинъ выбралъ изреченіе: "береги честь смолоду", желая этимъ подчеркнуть ту основную черту въ характер? Гринева, которую онъ вынесъ изъ воспитанія, полученнаго доиа. Старики Мироновы. Во глав?, посвященной характеристик? Мироновыхъ, Пушкинъ эпиграфомъ беретъ фразу изъ «Недоросля»: "старинные люди, мой батюшка", — опред?ляя этимъ, что Мироновы живутъ въ кругу старозав?тныхъ традицій, что даже Гриневы стоятъ гораздо ближе ихъ къ новшествамъ культурной жизни. Гриневы — представители захудалаго, но родовитаго дворянства, Мироновы — б?дные, служилые люди, попавшіе въ дворяне, благодаря петровской табели о рангахъ. Мироновъ. Старикъ Мироновъ сорокъ л?тъ тянетъ солдатскую лямку; онъ участвовалъ во многихъ походахъ — и противъ пруссаковъ (семил?тняя война), и противъ турокъ. Онъ плохо знаетъ военные артикулы и, несмотря на всю любовь свою къ военному д?лу, не можетъ своихъ инвалидовъ научить различать правую ногу отъ л?вой; онъ не знаетъ и законовъ военныхъ, — вс?мъ въ "кр?пости" распоряжается его властолюбивая супруга, которая даже въ зас?даніи "военнаго сов?та" принимаетъ горячее участіе. Но изъ своей многотрудной жизни онъ вынесъ спокойное мужество, в?рность солдатскому долгу и равнодушіе къ смерти. Въ посл?днія минуты своей жизни онъ явилъ прим?ръ истиннаго героизма и выказалъ всю красоту своей безхитростной и кроткой, а, вм?ст? съ т?мъ, и мужественной, благородной души". (Черняевъ). Р?шившись на борьбу съ Пугачевымъ, онъ зналъ, что идетъ на смерть, — и участь семьи не останавливаетъ его: онъ просто прощается съ подругой жизни, просто благословляетъ дочь. "Въ его посл?днихъ словахъ къ дочери сказывается вся сила его в?ры и вся искренность его безхитростной, простой, чисторусской морали: "Ну, Маша, молись Богу, будь счастлива. Онъ тебя не оставитъ. Коли найдется добрый челов?къ — дай вамъ Богъ, любовь да сов?тъ. Живите такъ, какъ жили мы съ Василисой Егоровной". Къ солдатамъ своимъ онъ обращается съ р?чью простой, чуждой аффектаціи: "что же вы, д?тушки, стоите? умирать, такъ умирать — д?ло служнвое!". Въ немъ много комизма, но въ т?хъ случаяхъ, въ которыхъ обнаруживается его величавое, чуждое всякой театральности чисто-русское мужество, онъ вселяетъ къ себ? глубокое уваженіе, и вы преклоняетесь передъ нимъ, какъ передъ истиннымъ героемъ, ни мало не уступающимъ т?мъ героямъ древней Греціи и древняго Рима, которымъ мы привыкли удивляться со школьной скамьи. (Тамъ же). Иванъ Кузьмичъ — изъ разряда т?хъ смирныхъ, незам?тныхъ героевъ, которыми такъ интересовался Л. Толстой въ своихъ "Севастопольскихъ разсказахъ" и въ "Войн? и Мир?".[73] Иванъ Игнатьевичъ. Рядомъ съ Мироновымъ стоитъ близкій ему по духу Иванъ Игнатьевичъ. Въ этомъ кривомъ поручик?-старик? еще больше комизиа, ч?мъ въ его начальник?,- онъ еще простодушн?е, еще безхитростн?е капитана Миронова, но y него такое-же мужественное сердце и довольно здраваго смысла. И Швабринъ, и даже Гриневъ не прочь посм?яться надъ этимъ см?шнымъ старикомъ, который безропотно исполняетъ вс? приказанія капитанши — помогаетъ ей мотать нитки, по ея приказанію, нанизываетъ грибы для сушенія. Ho y него оказывается свои взгляды на жизнь и смерть… Онъ, наприм?ръ, чуждъ предразсудковъ "культурнаго общества" и на дуэль смотритъ съ чисто-народной точки зр?нія. Когда Гриневъ его пригласилъ быть секундантомъ онъ сказалъ: "помилуйте, Петръ Андревчъ. Что это вы зат?яли! Вы съ Алекс?емъ Иванычемъ побранились! Велика б?да! Брань на вороту не виснетъ! Онъ васъ побранилъ, a вы его выругайте; онъ васъ — въ рыло, a вы его въ ухо, въ другое, въ третье — и разойдитесь; a мы ужъ васъ помиримъ. A то, доброе-ли д?ло заколоть своего ближняго, см?ю спросвть? И добро бы ужъ закололи вы его: Богъ съ нимъ, съ Алекс?емъ Иванычемъ, я и самъ до него не охотникъ. Ну, a если онъ васъ просверлитъ? На что это будетъ похоже? Кто будетъ въ дуракахъ, см?ю спростть?" Онъ осуждаетъ дуэль и съ точки зр?нія христіанской, и съ точки зр?нія здраваго смысла. Для него это только гр?хъ и нел?пость, — «рыцарства» въ поединк? онъ не понимаетъ и даже, вопреки начальнымъ требованіямъ "приличія", не считаетъ нужнымъ скрывать вв?ренную ему тайну. Умираетъ онъ такъ же просто, повторяя передъ Пугачевымъ слова своего единственнаго авторитета въ жизни — капитана Миронова. Въ эти слова онъ вноситъ только свое добродушіе, сказавъ самозванцу: "ты, дядюшка, воръ и самозванецъ!" Вамилиса Егоровна. Характервой парой къ Ивану Кузмичу была его жена Василиса Егоровна. Эта словоохотлвиая, прямодушная женщина отличалась властнымъ характеромъ; передъ ней пассовалъ ея, обстр?лянный въ бояхъ, супругъ, — но, относясь къ нему немного свысока, она ум?ла уважать въ немъ честнаго друга и честнаго воина. Она до такой степени сжилась съ нимъ, что жизнь y нихъ была общая. "Мы ужъ сорокъ л?тъ на служб?", — говоритъ она о муж?. Вс? д?ла мужа поэтому считаетъ она въ одинаковой степени своими. Она обладаетъ мужественнымъ характеромъ и на военномъ сов?т? является р?шительной сторонницей сопротивленія Пугачеву. Она была настоящимъ другомъ своему мужу и въ могилу не хочетъ отпускать его одного. Поэтому она отказывается спасаться б?гствомъ изъ кр?пости: "нечего мн? подъ старость л?тъ разставаться съ тобой да искать одинокой могилы на чужой сторон?,- вм?ст? жить, вм?ст? и умирать!" — говоритъ она. "Она была необразована и, по вн?шности, н?сколько грубовата, но въ ея душ? таился неисчерпаемый родникъ любви, соединенный съ отвагой и выносливостью челов?ка, закаленнаго въ опасностяхъ и трудахъ боевой и походной жизни. Василиса Егоровна — такой же св?тлый и привлекательный типъ стараго в?ка, какъ Иванъ Кузмичъ, Иванъ Игнатьевичъ, Савельичъ и старикъ Гриневъ съ женою (Черняевъ). Марія Ивановна Миронова. Марія Ивановна подстать Грнневу, — не сразу увидишь черты великой души и великаго сердца въ этой простой и незам?тной д?вушк?. И постигаютъ ее сразу или люди-сердцев?дцы, какой представлена въ роман? императрица Екатерина, или инстиктивно чуютъ величіе ея души людн безхитростные: Савельичъ называлъ ее "ангеломъ Божьимъ". Образованія она не получила никакого, — б?дность не позволила родителямъ ея дать ей ни св?тскаго лоска, ни блестящаго воспитанія: "они окружили ее атмосферой честной б?дности и несложныхъ, но возвышенныхъ и твердыхъ взглядовъ на жизнь и людей"… Подобно многимъ русскимъ д?вушкамъ древней Руси, она все воспитаніе получила въ религіи, да въ семь?. "Церковь сд?лала ее христіанкой въ истинномъ смысл? этого слова; отчій домъ поддерживалъ и укр?пилъ въ ней то настроеніе, которое она вынесла оттуда и прочно привилъ къ ней несложные, но добрые навыки и уб?жденія, на которыхъ держалась старинная Русь". Впечатлительная и женственная, она отличается чуткостью сердца и тонкимъ, какимъ-то, смиреннымъ самолюбіемъ. Но, роняя тихія слезы самолюбія во время беззаст?нчиваго разговора матери объ ея б?дности, падая въ обморокъ отъ шума битвы и при вид? Пугачева она могла быть р?шительна и см?ла въ своихъ поступкахъ: никакія мученія не заставляютъ ее подчиниться вол? Швабрина: безъ колебанія идетъ она въ трудный путь, — ходатайствовать передъ императрицей за своего ни въ чемъ неповиннаго жениха. Замкнутая въ себ? и скрытная, она жила внутренней жизнью и, мало говоря, не выд?ляясь изъ массы людей, сум?ла выработать въ себ? знаніе людей и научилась въ нихъ разбираться (отношеніе ея къ Швабрину). Рисоваться она не ум?ла, всякая аффектація ей чужда. Искренняя и простая, она не любитъ выставлять на показъ своихъ чувствъ. Даже прощалась она съ могилами родителей одна, чтобы дорогой ей челов?къ не былъ свид?телемъ ея горя. Насколько сильны надъ ней древне-русскія воззр?нія на жизнь, видно, хотя-бы, изъ того, что, узнавъ о нежеланіи родителей Гринева прислать ему благословеніе на свадьбу, она готова подчиниться вол? Божьей и отказывается отъ мечты соединить свою сиротскую долю съ судьбой дорогого ей челов?ка. "Н?тъ, Петръ Андреичъ, говоритъ она, я не выйду за тебя безъ благословенія твоихъ родителей. Безъ ихъ благословенія не будетъ теб? счастья. Покоримся вол? Божьей. Коли найдешь себ? суженую, коли полюбишь другую — Богъ съ тобою, Петръ Андреичъ, a я за васъ обоихъ буду Богу молиться!". Великодушная безъ м?ры, д?вушка готова молиться зa будущую супругу дорогого ей челов?ка; она думаетъ только объ его счастье; "безъ ихъ благословенія не будетъ теб? счастья" — говоритъ она. Подобно своимъ родителямъ, подобно кривому поручику, подобно этимъ "стариннымъ людямъ", она не живетъ модными идеалами, вычитанными изъ книгъ. Она осуждаетъ дуэль, видя въ ней проявленіе злого легкомыслія и эгоизма, — для нея не "правила чести", не приличія св?тскихъ людей, — a внутренняя, "божеская правда" выше всего на св?т?. "Марья Ивановна прекрасно себ? усвоила значеніе Евангельскихъ словъ: "будьте кротки, какъ голуби, и мудры, какъ зм?и"; она всец?ло была проникнута величавою народною мудростью, сложившеюся подъ вліяніемъ церкви и ея ученія". Она не кончила своей жизни, какъ Лиза Калитина монастыремъ, — она сд?лалась счастливой матерью и преданной женой. Сравненіе этой героини съ Татьяной. Образъ Маши Мироновой гораздо полн?е и чище образа Татьяны Лариной. Кроткое лицо Марьи Ивановны окружено ореоломъ чистоты и поэзіи и, даже можно сказать, святости. Марья Ивановна, съ гораздо большимъ основаніемъ, ч?мъ Татьяна, можетъ быть названа идеаломъ русской женщины, ибо въ ея натур?, въ ея стремленіяхъ, и во всемъ склад? ея ума и характера не было ничего нерусскаго, вычитаннаго изъ иностранныхъ книгъ и, вообще, нав?яннаго иноземными вліяніями. Вс?ми своими помыслами и влеченіями Марья Ивановна связана съ русскимъ бытомъ Только талантъ такого реалиста-художника, какъ Пушкинъ, спасъ образъ героини, этого "ангела во плоти" — отъ фальши. Онъ такъ прикр?пилъ ее къ земл?, къ сред?, къ эпох?, что эта идеальная героиня спасена была отъ той идеализаціи, которая многихъ героевъ стараго, до-пушкинскаго романа, обратила въ какихъ-то манекеновъ, живущихъ по правиламъ прописной морали. Пугачевъ. Удивительное мастерство обнаружилъ Пушкинъ и въ обрисовк? Пугачева. Въ пору романтизма, когда писатели особенно дорожили риторикой и эффектами, Пушкинъ сум?лъ въ Пугачев? понять и нарисовать не мелодраматическаго героя — а, просто, челов?ка, съ челов?ческими слабостями и достоинствами. Пугачевъ, въ его толкованьи, т?мъ интересн?е для насъ, что къ обрисовк? его души Пушкинъ приготовился долгол?тнимъ изученіемъ историческихъ матеріаловъ, записокъ и устныхъ преданій. Такимъ образомъ, въ характеристик? самозванца сказался не только поэтъ-художникъ, инстинктомъ прозр?вающій челов?ческую душу, но и добросов?стный ученый-историкъ. Благодаря такому соединенію точекъ зр?нія, образъ Пугачева получился полный: Пушкинъ не умолчалъ о преступныхъ чертахъ его души (напр., о кровожадности), но сум?лъ въ немъ найти широкія черты отваги, удальства и способность отдаваться благороднымъ порывамъ; въ немъ онъ уловилъ и добродушіе, и плутоватый простонародный юморъ. "Пушкинскій Пугачевъ представляетъ соединеніе богатырскаго размаха съ плутоватостью яицкаго казака, прошедшаго огонь и воду, съ повадками разбойника… Не уменьшая крупныхъ разм?ровъ Пугачева, Пушкинъ не д?лалъ изъ него мелидраматическаго злод?я, или байрововскаго героя; онъ ни на ммнуту не забывалъ о т?хъ историческихъ условіяхъ, которыя породили Пугачева и пугачевщину". Не широкіе политическіе замыслы, a "прыткость, бодрость молодецкая и хм?линушка кабацкая" — какъ поется въ п?сне, выдвинули Пугачева. См?лый, отважный, всегда полагающійся на авось, этотъ "герой безвременья", ум?ющій напустить, когда нужно, ужасъ, можетъ хохотать отъ души заразительнымъ, добродушнымъ см?хомъ. Г. Черняевъ совершенно справедливо указываетъ, что казнь Мироновыхъ была необходимостью для Пугачева посл? того, какъ они всенародно называли его «воромъ» и «самозванцемъ». Помиловать ихъ посл? этого было бы опасною для Пугачева слабостью — онъ уронилъ бы себя въ глазахъ своей кровожадной свиты безвозвратно. Казнь эта была нужна, кром? того, и для того, чтобы терроризовать власти. Простой челов?ческій разговоръ Гринева подкупаетъ его и помогаетъ ему установить откровенныя, почти пріятельскія отношенія. Онъ даже раскрываетъ свои честолюбивые замыслы юнош?-Гриневу: "Какъ знать! говоритъ онъ. Авось и удастся! Гришка Отрепьевъ в?дь поцарствовалъ же надъ Москвой!" Такимъ образомъ, ему хочется только поцарствовать, — онъ знаетъ, что судьба Гришекъ Отрепьевыхъ непрочна, но путь къ ней интересенъ, — a Пугачевъ, въ изображеніи Пушкина — именно незаурядная личность: онъ поэтъ-мечтатель, — "съ какимъ то дикимъ вдохновеніемъ" разсказываетъ онъ Гриневу сказку о томъ, что воронъ живетъ триста л?тъ, потому что питается падалью, a орелъ — недолго, но за то пьетъ живую кровь… И Пугачевъ готовъ жить недолго, да бурно, мятежно, — эту жнзнь онъ предпочитаетъ спокойной, трудовой… Пушкинъ сум?лъ подслушать поэтическія настроенія не только въ душ? Пугачева, но и y его дикихъ сообщниковъ: они — такіе же "орлы"-авантюристы, знаютъ, что часъ расплаты не за горами. На Гринева производитъ сильное впечатл?ніе разбойничья п?сня: "не шуми, мати, зеленая дубравушка", которую п?ли товарищи Пугачева: невозможно разсказать, говоритъ онъ устами Гринева, какое д?йствіе произвела на меня эта простонародная п?сня про вис?лицу, расп?ваемая людьми, обреченными вис?лиц?. Ихъ грозныя лица, стройные голоса, унылое выраженіе, которое придавали они словамъ, и безъ того выразительнымъ, — все потрясало меня какимъ-то піитическимъ ужасомъ! Поэтъ сум?лъ въ этой сцен? раскрыть всю психологію разбойничества, проникнуть въ духъ той поэзіи, которая создана была этимъ широкимъ размахомъ личности, вырвавшейся на свободу![74] Хлопуша. Удался Пушкину и другой типъ «разбойника» — Хлопуши, сообщника Пугачева. Это — образецъ "древнерусскаго разбойника-богатыря, им?вшаго, своего рода, рыцарскіе взгляды на свою профессію". Съ презр?ніемъ онъ относится къ мелкому преступнику Б?лобородову: "Конечно, говоритъ онъ, и я гр?шенъ, и эта рука повинна въ пролитой христіанской крови. Но я губилъ супротивника, a не гостя; на вольномъ перепутьи, да въ темномъ л?су, — не дома, сидя за печкою; кистенемъ и обухомъ, a не бабьимъ наговоромъ". "Въ этомъ отв?т? открывается весь Хлопуша, съ его суровою и дикою храбростью, съ его отвращеніемъ къ коварству, наушничеству и къ изворотамъ, и съ его своеобразными понятіями о разбойничьемъ благородств?". Швабринъ. Если въ обоихъ разбойникахъ сум?лъ Пушкинъ найти что-то подкупающее, то въ лиц? Швабрина не нашелъ онъ ни одной привлекательной черты. Злой, хитрый, даже коварный интриганъ, для котораго н?тъ ничего святого въ жизни, онъ не отличается и храбростью и, оттого не видя смысла въ жизни, онъ трусливо ц?пляется за эту жизнь. Его умъ, и образованіе не спасаютъ въ немъ "челов?ка" — и образъ его въ пов?сти заклеймленъ позоромъ. Онъ презираетъ в?ру д?довъ и отцовъ; ему чужды понятія о чести и долг?,- понятія, которыми жили Гриневы, — но этого хорошаго-стараго онъ не зам?няетъ хорошимъ-новымъ. Это какая-то «пустота» — отрицательная величина, первый русскій «нигилистъ», выросшій на русской почв? благодаря плохо-понятому французскому скептицизму. Писатель не разсказалъ намъ его прошлаго, — въ д?йствіе вводитъ онъ Швабрина, словно для контраста съ Гриневымъ, — въ его сердц?, какъ разъ, н?тъ ничего св?тлаго, — н?тъ понятія обязанностей по отношенію къ отечеству и ближнимъ; y него н?тъ чести, не только дворянской, но и челов?ческой. Онъ трусливъ, мелоченъ, мстителенъ и даже, единственно-смягчающее этотъ образъ, чувство — любовь къ Маш? рисуетъ его сердце съ самой отрицательной стороны. Императрица Екатерина. Небольшую роль играетъ въ пов?сти императрица Екатерина, — но въ этомъ эскиз? геніально нам?чены ея характерныя черты. Во время перваго свиданья съ Машей "незнакомая дама" поражаетъ насъ какимъ-то «царственнымъ» благодушіемъ; зат?мъ оно см?няется вниманіемъ, въ которомъ сквозитъ сердечность. Это милостивое отношеніе къ Маш? см?няется вспышкой сдержаннаго гн?ва и, наконецъ, въ посл?днемъ свиданьи Екатерина предстаетъ передъ Машей въ ореол? холоднаго блеска, — монархиней, награждающей доброд?тель. Каждый взъ этихъ душевныхъ моментовъ удивительно в?рно передаетъ историческія черты императрицы — и это ум?ніе говоритъ просто, хотя и безъ той сердечвой теплоты, которая носитъ характеръ фамильярности, и эта способность отдаться гн?ву, но не безобразному, незнающему пред?ловъ, — и это ум?ніе очаровать величіемъ своей царственной улыбки, награждающей и прощающей, — все это, д?йствительно, н?сколько художественныхъ портретовъ Екатерины. Савельичъ. Въ лиц? Савельича Пушкинъ изобразилъ типъ кр?постного слуги, который легко носитъ ярмо своего рабства, такъ какъ онъ прожилъ всю свою жизнь въ патріархальной семь? Гриневыхъ, гд?, очевидно, омерзительгыя сторогы кр?постнтчества не проявляли себя р?зко, гд? возможны были добрыя, задушевныя отношенія между господами и крестьянами. Мы вид?ли уже, что старикъ Гриневъ управлялъ домомъ, семьей и им?ньемъ почти по рецепту Домостроя; онъ былъ «домовладыкой», но не былъ «палачемъ» — въ его глазахъ рабы были «домочадцами» (чадо, дитя), т. е. почти родными… Къ нимъ онъ отвосился строго, но справедливо. Только такія патріархальныя отношенія скрашивали въ н?которыхъ "дворянскихъ гн?здахъ" жизнь кр?постныхъ, и русская литература оставила намъ немало указаній на существованіе, даже въ кр?постное право, такихъ своеобразныхъ, хотя и грубоватыхъ, но всетаки челов?ческихъ отношеній. Особенно посчастливилось въ нашей литератур? типу стараго слуги, душой и т?ломъ преданному своему барину. Отрицательно относясь къ кр?поствому праву, Пушкинъ не могъ вычеркивать изъ жизни такихъ явленій, какъ его нянюшка Арина Родіоновна;- онъ облюбовалъ этотъ типъ и изобразилъ его въ нян? Татьяны, въ Савельич?… "Внутренній міръ Савельича простъ и несложенъ, но онъ озаренъ св?томъ безпристрастной и чистой души. Б?дная деревенская церковь, родное село, да барская усадьба — вотъ, что воспитало Савельича, вотъ, ч?мъ онъ жилъ весь «свой» в?къ. Не мудрствуя лукаво, не разсуждая о томъ, им?ютъ-ли пом?щики нравственное право влад?ть кр?постными, онъ по-христіански несъ выпавшій на его долю жребій. Онъ родился и умеръ рабомъ, но не былъ рабомъ л?нивымъ и лукавымъ; онъ служилъ своимъ господамъ "не за страхъ, a за сов?сть", и не тяготился своимъ подневольнымъ положеніемъ. Въ немъ н?тъ и т?ни холопства, — онъ независимо держится и по отношенію къ своему воспитаннику, и даже къ старому барину (письмо его изъ кр?пости). Очевидво, онъ не чувствуетъ гнета кр?постничества, и считаетъ себя членомъ семьи, съ которою сроднился до того, что и радости, и горести этой семьи — наполняютъ всю его одинокую, самоотверженную жизнь". (Черняевъ) Онъ — в?рный рабъ, который свято исполняетъ свой долгъ дядьки дворявскаго недоросля. Недалекій и безтолковый, онъ не понимаетъ, что обязанности дядьки м?няются съ годами питомца, и это ставитъ не разъ его, и его питомца въ комическія положенія. Но этотъ комизмъ забывается, когда мы видимъ Савельича, готоваго жертвовать своей жизнью за барчука (Пугачеву предлагаетъ свою голову взам?нъ барской). Мораль y Савельича своеобразная: понятія о «чести» y него свои. Узнавъ о проигрыш? питомца, онъ сов?туетъ ему не платить долга. "Скажи, говоритъ онъ, что родители теб? и тратить-то, окромя какъ на ор?хи, запретили". Онъ уговариваетъ своего барина поц?ловать руку Пугачева: "не упрямься! шепчетъ онъ. Плюнь! да поц?луй y злод… тьфу! y него руку!" Упрямый и ворчливый, онъ добродушенъ и уступчивъ, и, если своей суетливостью и излишнимъ вниманіемъ ставилъ Гринева не разъ въ см?шныя положенія, т?мъ не мен?е, ему его баринъ за многое былъ обязанъ во время т?хъ передрягъ, которыя выпали на его долю. Литературная исторія пов?сти. Наброски "Капитанской дочки", сохранившіеся въ бумагахъ Пушкина, свд?тельствуютъ о томъ, какъ много думалъ онъ о своемъ произведеніи. Сначала онъ предполагалъ героемъ пов?сти сд?лать историческое лицо — Шванчича, — офицера, передавшагося Пугачеву и потомъ прощенному императрицей. Этотъ Шванчичъ — прототипъ Швабрина. Въ этомъ первоначальномъ наброск? еще н?тъ ни Гриневыхъ, ни Мироновыхъ, ни Савельича. Зат?мъ во второй редакціи пов?сти Пушкинъ героемъ д?лаетъ Башарина, молодого дворянина, отразившаго на себ? н?которыя черты Гринева, — онъ, впрочемъ, тоже является изм?нникомъ. Въ этомъ наброск? есть уже намеки на любовь героя; бытовая сторона тогдашней русской жизни тоже нам?чается ясн?е. Башаринъ — тоже историческое лицо, о которомъ упоминается въ "Исторіи пугачевскаго бунта". Впосл?дствіи Пушкинъ зам?нилъ его Буланинымъ и, наконецъ, Гриневымъ, — фамиліей тоже исторической. Вліяніе на пов?сть "Исторіи". Связь съ "Исторіей Пугачевскаго бунта" въ пов?сти вообще очень зам?тна: описаніе б?логорской кр?пости, ея гарнизона съ исторической точки зр?нія в?рно; жалкое, но героическое сопротивленіе, оказанное Пугачеву офицерами, в?рными императриц?, тоже срисовано съ д?йствительности; детали расправы съ ними Пугачева, пониманіе Пугачева, — все основывается на фактическомъ матеріал? "Исторіи". Литературныя вліянія на пов?сть. Кром? такихъ историческихъ вліяній, на "Капитанскую дочку" были вліянія и литературныя. Съ карамзинскихъ пов?стей: "Б?дная Лиза" и "Флоръ Силинъ" въ русскую литературу вошло обыкновеніе рисовать малозам?тныхъ героевъ; въ ихъ сердцахъ русскіе литераторы любили отм?чать неожиданныя, на первый взглядъ, черты тонкихъ и высокихъ чувствъ. Во многихъ тогдашнихъ журналахъ вплоть до Пушкина пом?щались не только сентиментальныя пов?стушки на такія темы, но даже въ отд?л? "сообщеній" изъ разныхъ городовъ разсказывались различные подобные случаи героизма и доброд?тели мужиковъ, солдатъ, мелкихъ чиновниковъ и пр.,-словомъ, людей такихъ, съ которыми псевдоклассицизмъ никогда не связывалъ героизма. Д?йствительный случай съ д?вушкой, которая пришла изъ Сибири въ Петербургъ подавать императору Александру I прошеніе о помилованіи ея ссыльнаго отца поддержалъ эту литературную «моду». Этотъ подвигъ скромной провинціальной д?вушки разсказывался съ подробностями во многихъ тогдашнихъ журналахъ — онъ же вдохновилъ изв?стнаго французскаго писателя Ксавье-де-Местра на сочиненіе пов?сти: "La jeune Sibirienne" и H. Полевого: «Параша-Сибирячка». И д?йствительный подвигъ Параши, и разсказъ Ксавье-де-Местра, и модеыя тогда пов?сти о смиренныхъ людяхъ, оказавшихся героями, несомн?нно, отразились на "Капитанской дочк?". Только сентиментальность, и даже «мелодраматичность» вс?хъ этихъ произведеній, Пушкинъ сум?лъ зам?нить спокойнымъ реализмомъ. Бытовые романы Пушкина. Къ «бытовымъ» романамъ Пушкина надо отнести пов?сть "Дубровскій", написанную еще до "Капитанской дочки" въ 1832 году и "Пов?сти Б?лкина". "Дубровскій". Въ пов?сти "Дубровскій" Пушкинъ изобразилъ современную ему Россію: жизнь дворянъ въ ихъ пом?стьяхъ, недостатки тогдашней администраціи, н?которыя черты кр?постничества. Троекуровъ. Яркими красками обрисовалъ писатель старика-Троекурова, богача-пом?щика, въ душ? котораго благородное странно перем?шалось съ отвратительнымъ: кр?постное право, богатство, и произволъ администраціи сд?лали его деспотомъ-самодуромъ, который, ради прихоти, или изъ оскорбленнаго самолюбія, можетъ принести въ жертву и дружбу, и любовь къ дочери. Привольная жизнь Троекурова въ его им?ніи, его развлеченія, отношенія къ мелкимъ дворянамъ и у?здной администраціи, — все это представлено въ пов?сти мастерски. Старикъ-Дубровскій. Молодой-Дубровскій. Не мен?е удачно изобразилъ Пушкинъ и старика-Дубровскаго: это — излюбленный писателемъ типъ — представитель захудалаго дворянства, y котораго отъ блестящаго прошлаго ихъ рода осталась только родословная, маленькое пом?стье и тонкое чувство чести, даже тщеславія… Пушкинъ самъ былъ не чуждъ этихъ чувствъ и не разъ ихъ изображалъ ("Родословная моего героя", Гриневъ-старикъ.). Мен?е удачными оказались молодые герои. Дубровскій-сынъ, благородный юноша, подобно отцу, воодушевленный высокимъ уваженіемъ къ дворянской чести, д?лается "романтическимъ разбойникомъ" въ дух? моднаго тогда романическаго героя Ринальдо-Ринальдини, грабитъ только богатыхъ, не прочь иногда наградить доброд?тель и наказать порокъ, — лицо, съ современной точки зр?нія — нестественное. Его чистая и высокая привязанность къ Маш? Троекуровой заставляетъ его отказаться отъ мести ея отцу; эта привязанность заставляетъ его отказаться и отъ личнаго счастья. Подобный типъ благороднаго разбойника-рыцаря, — очень популяренъ въ тогдашнихъ романахъ, переводныхъ и русскихъ. Впрочемъ, намъ людямъ ХХ-го в?ка, опасно говорить о неестественности такихъ типовъ; воспитанные на романической литератур?, люди пушкинскаго времени были и въ жизни «романтиками», какъ бывали и байронистами-Он?гиными… Т?мъ бол?е это возможно, что предлогомъ къ написанію пов?сти былъ д?йствительный случай: другь Пушкина разсказывалъ ему объ одномъ дворянин?, который сд?лался разбйникомъ посл? того, какъ его сос?дъ не по праву завлад?лъ его им?ніемъ. Маша Троекурова. Маша Троекурова — образъ, бл?дно очерченный. Это — мечтательница, любительница романовъ, тихое и кроткое существо, которое безсильно и противъ самодурства отца, и противъ любви Дубровскаго; она придерживается искони-русскаго почитанія святости брака, хотя бы противъ воли заключеннаго. Гораздо жив?е обрисованы второстепенные типы: гости Троекурова, чины у?здной полиціи, мужики… Вс? эти типы представляютъ собой яркій и сложный фонъ, разработавный искусно. Въ "Евгеніи Он?гин?", наприм?ръ, д?йствуютъ только герои, — зд?сь же д?йствуетъ масса, при томъ простонародвая, — это было новинкой для русской литературы того времени. "Пов?сти Б?лкина". "Пов?сти Б?лкина" представляютъ собою соединеніе различныхъ разсказовъ, различныхъ по настроенію и даже по стилю, очевидно, написанныхъ въ разное время. Пушкинъ соединилъ ихъ подъ общимъ названіемъ "Пов?сти Б?лкнна", не желая, какъ изв?стно, подписывать своей фамиліи. Слишкомъ обострены были его отношенія къ тогдашей русской критик?. "Выстр?лъ". Пов?сть "Выстр?лъ", начинающая собою "Пов?сти Б?лкина" — самая слабая по иде? и по выполненію. Д?йствіе пов?сти развертывается въ военной сред?. Герой ея — Сильвіо, какой "таинственный незнакомецъ", разочарованный, съ чертами байронизма, питающій долгол?тнюю месть въ сердц?, оказывается, на д?л? очень чувствительнымъ, благороднымъ челов?комъ, прощающимъ врага изъ сожал?нія къ его жен?. "Метель". Въ пов?сти «Метель» разсказанъ курьезный случай о томъ, какъ дворянская д?вица по ошибк? обв?нчалась съ чужимъ, ей незнакомымъ юношей, и какъ она, только на четвертый годъ, встр?тила своего мужа. Въ пов?сти выведенъ сентиментально-романтическій герой Владимиръ и такая же героиня Марья Гавриловна. Чисто-русскимъ въ роман? является выраженное въ немъ уваженіе къ святости обряда бракосочетанія: и героиня, и ея мужъ, незнакомые другъ съ другомъ, въ теченіе четырехъ л?тъ считаютъ себя связанными той клятвой, которую они произнесли y алтаря. "Гробовщикъ". Пов?сть «Гробовщикъ» — веселая шутка, съ прим?сью фантастики, во вкус? модныхъ тогда пов?стей. Съ тонкимъ, почти гоголевскимъ юморомъ, охарактеризованъ герой пов?сти и его сос?дъ, н?мецъ Шульцъ. Единственный разъ, въ этой пов?сти, Пушкинъ заглянулъ въ жизнь русскаго ремесленника. "Станціонный Смотритель". Пов?сть "Станціонный Смотритель" представляетъ собою трогательную исторію изъ жизни "маленькихъ людей". Съ теплымъ сочувствіемъ разсказываетъ Пушкинъ о тяжелой жизни станціонныхъ смотрителей, о гор?, постигшемъ его героя, когда его любимая дочь Дуня покинула его скромный домикъ, увлекшись про?зжимъ. Старикъ спился съ горя и умеръ. Сочувствіе къ "униженнымъ и оскорбленнымъ", которое впосл?дствіи нашло y насъ выразителя въ лиц? Достоевскаго, впервые художественно выражено было Пушкинымъ. И до него сентиментальные писатели, врод? Карамзина, изображали страдающихъ героевъ, стараясь вызывать къ нимъ состраданіе, — но эта «надуманность» ихъ произведеній, этотъ сентиментализмъ, выражающійся въ навязываніи читателю своихъ чувствъ, слащавый тонъ, — все это д?лаетъ ихъ произведенія нехудожественными въ глазахъ современнаго читателя. Пушкинъ, великій писатель-реалистъ, т? же чувства состраданія къ униженнымъ и оскорбленнымъ, возбуждаетъ y читателя объективнымъ и правдивымъ изображеніемъ жизни. Ta же идея, но другая манера письма. "Барышня-крестьянка". Пов?сть «Барышня-крестьянка» вводитъ насъ въ жизнь современныхъ Пушкину "дворянскихъ гн?здъ". Передъ нами нехитрая любовь молодого барина Алекс?я Берестова и сос?дней барышни — Лизы Муромской. Оба героя настроены на романическій ладъ, но это не м?шаетъ имъ быть очень жизнерадостными. Русская деревня, пом?щичья жизнь обрисованы зд?сь добродушно и любовно, — въ пов?сти н?тъ такихъ выпуклыхъ и мрачныхъ картинъ этой жизни, какъ въ "Дубровскомъ". "Исторія села Горохина". "Исторія села Горохина" представляетъ собою остроумную шалость Пушкина: онъ высм?ялъ въ своемъ разсказ? манеру письма н?которыхъ историковъ. В?роятн?е всего, онъ м?тилъ на сочиненіе Полевого: "Исторія русскаго народа". Разсказъ ведется отъ имени Б?лкина. Это добродушный, недалекій челов?къ, съ самыми поверхностными знаніями, но обуреваемый зудомъ писательства. Онъ не можетъ отличить существеннаго отъ несущественнаго и о самыхъ пустыхъ и мелкихъ событіяхъ и лицахъ деревенской жизни пов?ствуетъ съ па?осомъ. Жизнь деревни, съ комической стороны, представленa Пушкинымъ очень удачно. Живыя лица крестьянъ, въ своеобразномъ осв?щеніи Б?лкина, проходятъ передъ нами. Драмы Пушкина. Къ посл?днему періоду творчества Пушкина относится сочиненіе имъ небольшихъ драмъ, или, в?рн?е, драматическихъ сценъ. Большинство ихъ написаны въ 1830-омъ году въ сел? Болдин?, гд? Пушкинъ жилъ во время холеры и откуда выбраться долго не могъ всл?дствіе карантиновъ. "Скупой Рыцарь", "Моцартъ и Сальери", "Каменный Гость", "Пиръ во время чумы" — вс? относятся къ 1830-му году. Ран?е въ 1826-омъ году была написана имъ "сцена изъ «Фауста», и поздн?е — въ 1832-омъ года «Русалка». Вс? эти драмы, въ сущности, очень похожи, по композиціи, на "Бориса Годунова", представляютъ собою отд?льные психологическіе моменты, но не даютъ картины развитія страсти. Передъ нами выведены характеры, воплощающіе общечелов?ческія страсти. На н?сколькихъ страницахъ, въ двухъ-трехъ монологахъ, Пушкинъ рисуетъ удивительно сложные характеры. Въ этомъ — ихъ психологическій интересъ, — но эта способность великаго поэта въ немногихъ словахъ сказать многое лишаетъ его драмы всякаго сценическаго интереса. "Скупой Рыцарь". "Скупой Рыцарь" представляетъ собою, по глубин? психологическаго анализа, по яркости образа, по ширин? художественнаго замысла, всесторонне исчерпывающаго во вс?хъ подробностяхъ общечелов?ческій типъ скупца, истинно-шекспировское произведеніе. Герой-психопатъ. Въ изумительномъ, по сил? и содержательности, монолог? "Скупого Рыцаря" Пушкинъ сум?лъ изобразить, пожалуй, даже не типъ скупца, a типъ психопата, покореннаго "маніей величія", "маніей пресл?дованія", подчиненнаго "навязчивой иде?" (idee fixe) и переступившаго уже за пред?лы нормальнаго взгляда на жизнь. Это — мономанъ, который наслаждается "поэзіей зла". Онъ понииаетъ прелесть убійства: "есть люди, говоритъ онъ,- Въ убійств? находящіе пріятность, — Манія величія. Idee fixe. Его "манія величія" выражается въ томъ, что онъ, влад?лецъ несм?тныхъ богатствъ, воображаетъ себя владыкой міра; онъ «царствуетъ», полагая, что ему покорны и любовь, и доброд?тель, и поэзія, и злод?йство… Но это — бредъ сумасшедшаго челов?ка, который началъ съ собиранія денегъ, быть можетъ, съ мечтами устроить свое бытіе блестящимъ, и кончилъ т?мъ, что деньги, средство для такого бытія, сд?лалъ ц?лью. Онъ — не владыка, деньги — "не слуги и не друзья" его, a господа, и онъ служитъ имъ, по словамъ его сына, "какъ алжирскій рабъ, какъ песъ ц?пной". Его "idee fixe" — наполнять свои сундуки: теперь передъ нимъ вся забота, вся ц?ль жизни — наполнить "седьмой сундукъ, еще неполный". Онъ обожаетъ свое золото психопатическою страстью ("Какъ молодой пов?са…"). Онъ знаетъ исторію своихъ монетъ и съ наслажденіемъ преступника-психопата вслушивается въ ужасныя ихъ пов?ствованія. Манія пресл?дованія. Онъ страдаетъ "маніей пресл?дованія", такъ какъ ему кажется, что его сынъ, жизнерадостный и беззаботный Альберъ, y котораго атласные карманы не держатъ золота — хочетъ завлад?ть его деньгами. Онъ готовъ клеветать на него герцогу; онъ готовъ думать, что Альберъ мечтаетъ объ его смерти, что онъ готовъ его обокрасть… Страдая маніей пресл?дованія, онъ в?ритъ истин? своихъ подозр?ній — исчадію бреда. Трогательной чертой, смягчающей искаженный, нечелов?ческій обликъ старика, является проблескъ и въ его черствой душ? прежняго рыцарскаго благородства, и потому на слова Альбера: "баронъ, вы лжете!" — отв?чаетъ вызовомъ. "Поэзія золота". Пушкину въ монолог? пом?шаннаго скупца удалось изобразить мрачную "поэзію золота". Оно — могущественное зло; оно ведетъ за собой сумасшествіе, преступленія, оно пропитано слезами и кровью, оно несетъ униженіе и рабство т?мъ, y кого оно отсутствуетъ, — но оно не щадитъ и того, къ кому оно льется р?кой. Скупой рыцарь говоритъ о т?хъ лишеніяхъ, о т?хъ страданіяхъ, которыхъ оно ему стоило: благороднаго рыцаря, слугу отечества и ближайшаго друга герцога оно превратило въ мрачнаго преступника, пом?шаннаго, клеветника и палача. Золото отнимаетъ y него жизнь. Передъ лицомъ герцога оно отомстило ему за его ужасную страсть, и онъ умираетъ рабомъ, съ крикомъ: "ключи мои! Ключи!". Альберъ. Совершенною противоположностью старику-рыцарю представленъ его сынъ — Альберъ. Это — жизнерадостный, добродушный юноша, полный любви къ развлеченьямъ и ут?хамъ земной жизни. Онъ честенъ и благороденъ, — ни одна черная мысль не грызетъ его сердца. Онъ говоритъ свое amen, на пожеланія Соломона скор?е получить насл?дство, съ беззаботной шуткой, не вдумываясь въ смыслъ того, что онъ сказалъ. Альберъ полонъ рыцарскихъ понятій о чести, — слушая клевету отца, онъ не протестуетъ, когда тотъ говоритъ объ нам?реніяхъ сына убить его, но онъ не выдерживаетъ позорящихъ обвиненій въ попытк? обокрасть отца. Происхожденіе драмы. Литературное происхожденіе драмы неясно. Во многихъ литературахъ удалось найти твпы «скупцовъ», но никому изъ изсл?дователей не удалось доказать, что Пушкинъ зналъ именно эти произведенія. Если допускать литературныя вліянія на образъ скупого рыцаря, то, всего в?роятн?е, можно эти вліянія отыскать въ сочиненіяхъ Байрона, — ихъ, по крайней м?р?, Пушкинъ читалъ нав?рно. Въ "Донъ-Жуан?" Байрона есть н?сколько строфъ, посвященныхъ психологическому анализу скупости и отчасти "поэзіи золота". "Моцартъ и Сальери". Типъ героя. Въ другой драм?: "Моцартъ и Сальери" Пушкинъ въ лиц? героя — Сальери вывелъ образъ, н?сколько напоминающій стараго барона. Сальери — тоже мономанъ, для котораго музыка — все въ жизни; ей служитъ онъ съ д?тства, надъ ней онъ дрожитъ, какъ баронъ надъ своимъ золотомъ; онъ наслаждается ею такъ же, какъ баронъ своимъ золотомъ — тайкомъ, "про себя" — онъ творитъ и сжигаетъ свои произведенія. Какъ для скупого барона каждый дублонъ полонъ смысла, полонъ краснор?чивыхъ разсказовъ, — такъ для Сальери каждый музыкальный звукъ есть предметъ изученія, каждый звукъ полонъ значенія: «музыку» онъ "разъялъ, какъ трупъ, пов?рилъ алгеброй гармонію"… Сравненіе Сальери съ скупымъ рыцаремь. Наконецъ, онъ достигъ счастья: достигъ совершенства, и слава ему улыбнулась — по его словамъ, онъ былъ счастливъ и "наслаждался мирно своимъ трудомъ, усп?хомъ, славой"… И на пути ему вдругъ всталъ Моцартъ. Такъ мирно наслаждается своимъ накопленнымъ золотокъ скупецъ-баронъ, и такой же разладъ въ его радость вноситъ мысль о насл?дник?,- жизнерадостномъ, легкомысленномъ юнош?, къ которому перейдутъ его богатства… Скупой баронъ не пощадитъ никого, кто посягнулъ бы на его золото, — онъ даже сына готовъ погубить, только спасая свои сокровища, — такъ и Сальери убиваетъ своего друга, генія Моцарта, за то, что тотъ овлад?ваетъ тайной музыкальнаго творчества, — овлад?ваетъ безъ труда, безъ заботъ, благодаря геніальности своей натуры. Онъ легко овлад?ваетъ т?мъ, къ чему всю жизнь стремился Сальери и ч?мъ онъ еще не овлад?лъ. Сальери упорно шелъ къ своей ц?ли: онъ, какъ старый баронъ, выстрадалъ свое богатство безсонными ночами, дневными заботами, обузданными страстями: вотъ почему Сальери смущается видомъ беззаботнаго, жизнерадостнаго Моцарта, "гуляки празднаго", который безъ всякаго "благогов?нія" относится къ музык?,- его видъ доставляетъ Сальери т? же муки, которыя терзаютъ сердце стараго барона, возмущеннаго мыслью о томъ, какъ въ его святилище ворвется его насл?дникъ: Безумецъ, расточитель молодой, Оттого Сальери видитъ въ Моцарт? такого-же «богохульника», какъ баронъ — въ Альбер?. Съ ужасомъ баронъ думаетъ о томъ, какъ, посл? его смерти, Альберъ - "Сундуки со см?хомъ отопретъ, — За такое-же легкое отношеніе къ «святости» музыкв Сальери возненавид?лъ Моцарта. Онъ убиваетъ его потому, что видитъ въ этомъ свой долгъ; онъ поступаетъ, какъ фанатикъ, который убвиаетъ святотатца, осквернившаго святыню. Этотъ фанатикъ — есть уже мономанія, сумасшествіе. Таковъ Сальери въ изображеніи Пушкина. Но онъ, кром? того, и завистникъ, — онъ "глубоко, мучительно завидуетъ" этому генію, который доказалъ ему его бездарность. Такъ завидуетъ скупой баронъ тому игроку, которому улыбнулось счастье, и онъ грудами загребаетъ золото — въ то время, когда ему, скупцу-страдальцу, приходится только "по горсти б?дной" приносить свою дань "богу золота". Положеніе Сальери т?мъ трагичн?е, что онъ — другъ Моцарта, что онъ преклоняется передъ нимъ, какъ передъ геніемъ, — въ немъ, сл?довательно, не умерли еще челов?ческія чувства, какъ въ душ? скупого барона, въ душ? котораго даже родственныя чувства погасли. И вотъ, чтобы заглушить эти челов?ческія чувства, Сальери старается ув?рить себя, что онъ «долженъ» убить Моцарта потому, что этотъ необъятный геній т?мъ больше горя принесетъ людямъ, ч?мъ больше будетъ развертываться. "Н?тъ! не могу противиться я дол? Сложность душевной борьбы Сальери. Такимъ образомъ, образъ Сальери гораздо сложн?е, ч?мъ образъ стараго барона: въ его душ? — мономанія (преклоненіе передъ музыкой), манія величія (онъ готовъ былъ считать с?бя "геніемъ") усложняются борьбой оскорбленнаго самолюбія (сознаніе своего ничтожества), чувствомъ обиды на несправедливость въ нему небесъ (онъ, труженикъ, ниже "празднаго гуляки"), чувствами зависти и дружбы къ Моцарту и восхищеніемъ передъ его геніемъ ("Ты Моцартъ — богъ!"). Изъ этой путаницы психологической онъ выходитъ путемъ софизмовъ, прикрывающихъ его преступленіе. Моцартъ. Какъ въ "Скупомъ Рыцар?", рядомъ съ барономъ, выведенъ его сынъ Альберъ, челов?къ здоровый, нормальный, — такъ и въ драм? "Моцартъ и Сальери" Моцартъ — образъ челов?ка, въ которомъ все уравнов?шено — и плоть, и духъ, у котораго ясный и простой взглядъ на міръ. Какъ «поэтъ» Пушкина, онъ можетъ затеряться въ толп?, можетъ оказаться ничтожн?е вс?хъ "ничтожныхъ земли", и можетъ, въ моментъ вдохновенія, уйти въ міръ идеаловъ, міръ грезъ и звуковъ… Литературная исторія драмы. Литературная исторія этой драмы не выяснена. В?роятно, опера Моцарта «Донъ-Жуанъ», поставленная около 30 года на петербургской сцен?, возбудила интересъ Пушкина къ біографіи Моцарта; объ этомъ интерес? свид?тельствуют записки Смирновой. Знакомство съ жизнью Моцарта привело Пушкина къ образу Сальери, — и онъ драматизировалъ попавшій въ біографію Моцарта любопытный слухъ объ его насильственной сиерти. "Каменный Гость". Донъ-Жуанъ. Драма "Каменный Гость" отличается отъ об?ихъ разобранныхъ піесъ. Героемъ ея является жизнерадостный Донъ-Жуанъ, — это олицетвореніе беззаботной юности. Юноша, полный любви къ жизни, онъ подкупаетъ читателя своею молодостью, своимъ безстрашіемъ, искренностью и способностью увлекаться. Черты Альбера и Моцарта въ этомъ образ? нашли развитіе и углубленіе. Донъ-Жуанъ никого не боится ("Я никого въ Мадрит? не боюсь!" — восклицаетъ онъ безъ всякаго хвастовства). Онъ, весь яркое воплощеніе жизни, не боится смерти, — ей онъ глядитъ прямо въ глаза… "Что значитъ смерть? За сладкій мигъ свиданья И онъ доказываетъ справедливость этихъ словъ: онъ знаетъ, что придетъ на его свиданье статуя коиандора, и онъ, всетаки, идетъ на это свиданье, идетъ на встр?чу стату?, безстрашно протягиваетъ ей руку и погибаетъ, призывая имя той женщнны, которая въ тотъ моментъ влад?ла его сердцемъ! Самъ легко относясь къ своей жизни, онъ не церемонится и съ жизнью другихъ и свой путь со см?хомъ усыпаетъ т?лами убитыхъ. Отношеніе къ женщинамъ. "Поэзія любви". Въ отношеніяхъ къ женщинамъ Донъ-Жуанъ всегда искрененъ; онъ увлекается постоянно, и всякое новое увлеченіе кажется ему настоящей любовью. Въ своей небольшой піес? Пушкинъ обрисовалъ два только увлеченія, — и въ обоихъ его герой рисуется во весь ростъ: его пламенныя р?чи, полныя искренней страсти, его безумная отвага, полное отсутствіе думъ о прошломъ ("Недолго насъ покойницы тревожатъ"), и о будущемъ — таковъ этотъ обаятельный юноша, служащій "поэзіи любви" съ такимъ же самозабвеніемъ, съ какимъ скупой рыцарь служитъ "поэзіи золота", Сальери — "поэзіи музыки". Въ противоположность обоимъ этимъ мрачнымъ героямъ, Донъ-Жуанъ всегда счастливъ: когда ему об?щано свиданье, онъ счастливъ, какъ ребенокъ: "Я счастливъ! Я п?ть готовъ, я радъ весь міръ обнять! — восклицаетъ это обаятельное дитя, опасное своимъ д?тскимъ эгоизмомъ, своей беззаботностью… Отношеніе къ Донъ-Жуану. Ему подъ-пару Лаура, которая хочетъ жить только настоящимъ, которая о будущемъ думать не хочетъ, — для нея Донъ-Жуанъ — "в?рный другъ, в?треный любовникъ"; она ни въ чемъ не упрекаетъ его, такъ какъ сама наслаждается только настоящимъ. Но не такъ относятся въ этому «ребенку» люди, серьезно смотрящіе на жизнь, люди, знающіе муки прошлаго и страхъ предъ будущимъ: устами Донъ-Карлоса они называютъ его «безбожникомъ» и «мерзавцемъ». Въ этихъ словахъ осуждается Донъ-Жуанъ за отсутствіе «принциповъ», за непризнаваніе «законовъ» божескихъ и челов?ческихъ, за незнаніе т?хъ самоограниченій, которыми люди, живущіе въ обществ?, связали себя, ограждаясь другъ отъ друга. Еще другой взглядъ высказывается въ піес? о Донъ-Жуан? устами Донны Анны, — она повторяетъ "ходячее мн?ніе" о немъ: онъ «хитеръ», онъ — «демонъ», онъ — "безбожный развратитель". Это мн?ніе — сужденіе толпы, которая не всмотр?лась въ сердце Донъ-Жуана. Couleur locale. Пушкинъ д?йствіе своей пьесы пріурочилъ къ Испаніи, стран?, которая создала в?чный типъ Донъ-Жуана. Онъ сум?лъ въ монолог? Лауры: "Приди… Открой балконъ. Какъ небо тихо! "Любовь" въ этой драм?. — нарисовать дивный пейзажъ южной ночи. Пушкинъ сум?лъ и «любовь» изобразить въ этой піес? своеобразную, непохожую на увлеченія дикарки Земфиры, на страсть Заремы, на мечтательную любовь Татьяны, на чистую преданность Маши Мироновой… Пушкинъ сознательно изобразилъ этотъ "couleur locale" во вкус? романтиковъ, — его не удовлетворялъ «Донъ-Жуанъ» Мольера, въ которомъ «любовь» героя потеряла, по его мн?нію, вс? испанскія черты. Образъ Донъ-Жуана ему нарисовать было нетрудно, потому что и въ немъ, какъ въ Альбер? и въ Моцарт?, онъ могъ чувствовать кое-какія свои собственныя черты. Литературная исторія драмы. Происхожденіе драмы необходимо связать съ интересомъ Пушкина къ опер? Моцарта «Донъ-Жуанъ», съ большимъ усп?хомъ шедшей въ 30-хъ годахъ въ Петербург?. Существуетъ мн?ніе, что даже содержаніе драмы во многихъ деталяхъ соприкасается съ либретто оперы (соч. абб. де-Понте). "Пиръ во время чумы". "Пиръ во время чумы" представляетъ собою вольный переводъ трагедіи Вильсона: "The city of the plague". Общество молодежи собирается пировать на улицахъ зачумленнаго города; молодежь потеряла надежду на спасенье и хочетъ посл?днія минуты земной жизни провести радостно, среди гробовъ и стоновъ умирающихъ, съ бокаломъ вина въ рукахъ, глядя въ глаза безобразной смерти. Пушкинъ въ свой переводъ ввелъ удивительно-сильный «гимнъ» въ честь чумы, котораго н?тъ въ оригинал?. "Русалка". Драма «Русалка», написанная въ 1832-омъ году, стоитъ особнякомъ отъ вс?хъ разобранныхъ. Это — любопытная попытка создать русскую драму, опирающуюся на народныя п?сни, на народные обряды и чисто-народный бытъ. Особенно типичнымъ нарисованъ въ драм? старикъ-мельникъ. Это — мужикъ "себ? на ум?", грубоватый и падкій на золото; онъ на жизнь смотритъ практически до цинизма. Но горе дочери и его сломило, — онъ сходитъ съ ума посл? ея самоубійства. Образъ князя и дочери мельника обрисованы не такъ ярко, не такъ выпукло… Прекрасна картина свадебнаго пиршества: зд?сь много движенія, много жизни. Чисто-русскими чертами обрисованы вс? зд?сь д?йствующія лица. Литературная исторія драмы. Литературная исторія драмы «Русалка» выяснена акад. Ждановымъ. Это — руссификація н?мецкой оперы "Das Donauweibchen" Генслера, которая въ русскомъ перевод?, подъ названіемъ «Русалка», шла съ усп?хомъ на петербургской сцен?. Интересъ Пушкина къ литературно-народной поэзіи выразился въ созданіи этой піесы. Пушкинъ, какъ личность. Его откровенность. Впечатлительность. «Многогранность» его души. Исторія его міросозерцанія. Пушкинъ зам?чателенъ не только какъ писатель, но и какъ челов?къ, какъ «личность»… Въ своихъ произведеніяхъ онъ выразилъ вс? свои нравственныя черты, вс? настроенія, всю исторію своего міровоззр?нія. Среди русскихъ писателей н?тъ другого писателя, бол?е откровеннаго и искренняго, ч?мъ Пушкинъ. Быть можетъ, только Левъ Толстой, и то отчасти, походитъ на него. Эта откровенность и искренность сд?лали то, что въ распоряженіи біографа оказывается масса наблюденій относительно Пушкина, — наблюденій, въ которыхъ много противор?чивыхъ показаній. Отличаясь необыкновенной впечатлительностью, всегда "преданный минут?" (слова самого Пушкина), онъ слишкомъ подчинялся всевозможнымъ возд?йствіямъ извн?; обладая широкой, всеобъемлющей душой, онъ въ ней находилъ отзвукъ на вс? эти впечатл?нія. Его лирика и письма лучше всего рисуютъ намъ съ этой стороны нашего великаго писателя: онъ заразъ могъ жить самыми разнообразными интересами, хорошо себя чувствовать въ обществ? различныхъ друзей. Такая широкая отзывчивость и «многогранность» его души спасли его отъ односторонности: оттого въ жизни, и въ творчеств? онъ такъ существенно отличается отъ такихъ, наприм?ръ, одностороннихъ писателей, какъ Жуковскій, Лермонтовъ, Байронъ и под. Но эти-же особенности его долго м?шали ему выработать опред?ленность идеаловъ, — нравственныхъ, политическихъ, религіозныхъ и эстетическихъ. Лишь ко второй половин? его жизни (въ сел? Михайловскомъ) опред?ляются его взгляды на жизнь и творчество. Во всякомъ случа?, исторія "скитаній его мысли" очень поучительна: путем ошибокъ, исправленій, страданій онъ достигъ высокаго просв?тл?нія своей души. Этому "просв?тл?нію" помогла основная черта пушкинской души — "любовь къ людямъ" — черта, которая красной нитью проходитъ въ его поэзіи съ лицейскихъ стихотвореній до посл?дняго періода. Любовь къ людямъ. Пушкинъ могъ быть несправедливъ, могъ придирчиво относиться къ людямъ, могъ сердиться на обидчиковъ, но это все были вспышки его страстной натуры, — къ людямъ вообще, къ челов?честву онъ относился всегда только съ глубокимъ чувствомъ гуманности. Онъ могъ ?дко и обидно ругаться въ своихъ эпиграммахъ, но онъ никогда съ такимъ враждебнымъ равнодушіемъ не относился къ людямъ, какъ Лермонтовъ, — онъ не брался учить ихъ, какъ Гоголь;- онъ просто любилъ людей, любилъ жизнь, — и эта любовь была великою воспитывающею силою, которая привела самого Пушкина къ примиренію съ жизнью, къ признанію, что надо прощать въ ней зло за наличность добра. Ширина этого чувства. Его любовь чужда эгоизма. Отт?нки ея не поддаются учету: и къ друзьямъ, и къ женщинамъ, и къ молодежи, и къ природ?, и къ Богу, и къ императору Николаю, и къ декабристамъ онъ сум?лъ отнестись любовно. П?вецъ земли, — онъ полюбилъ и тотъ міровой порядокъ, который управляетъ земной жизнью. "Все благо. Правъ судьбы законъ". Любовь къ жизни. Эта жизнь развернулась передъ нимъ полная страданій, но онъ все-таки хочетъ жить, "чтобъ мыслить и страдать". И въ то же время онъ смерти смотритъ прямо въ глаза: лаская младенца, онъ спокойно думаетъ, что долженъ уступить м?сто на земл? подростающему покол?нію. "Мн? время тл?ть, теб? цв?сти!.." — говоритъ онъ младенцу. Равнодушіе природы къ жизни и смерти — и молодежи къ старости не наполняетъ его ненавистью, — онъ чуждъ даже зависти. Въ этомъ — великая философія Пушкина, выросшая изъ его чувства «любви». Оттого Пушкинъ успокаиваетъ такъ, какъ ни одинъ другой поэтъ. Любовь къ свобод?. Любовь къ правд?. Другой чертой его души было неумирающее въ ней стремленіе къ "свобод?". Онъ съ д?тства отстаивалъ свою «личность» отъ посягательства воспитателей, друзей, св?та и правительства. Въ этомъ отношеніи онъ былъ неуступчивъ, и до могилы оставался «неуимчивымъ». За эту «свободу» онъ положилъ свою жизнь, такъ какъ жилъ въ обществ?, которое давило его личность предразсудками, злобой, политическимъ гнетомъ… Это стремленіе къ свобод?, освященное любовью, вызвало съ его лиры немало вдохновенныхъ звуковъ: въ "жестокій в?къ" онъ "славилъ свободу" и будилъ "чувства добрыя" въ своихъ слушателяхъ. Онъ былъ п?вецъ «правды», — художественной (реализмъ) и жизнееной: онъ самъ былъ всегда правдивъ передъ собой и передъ слушателями. Во имя этой правды онъ казнилъ Алеко, Он?гина, Годувова, Мазепу, Швабрина, — и превознесъ Татьяну, Машу Миронову. Если онъ сказалъ, что въ жизни - "Тьмы низкихъ истинъ намъ дороже То онъ говорилъ только о «возвышающемъ» обман?, т. е. томъ, который подымаетъ челов?ка въ область «идеаловъ», ведетъ въ область красоты и истины — область, которой на земл?, пожалуй, и не отыщешь. П?вецъ «правды», онъ потому р?шительно возсталъ противъ всякой "ложной мудрости", сказавъ: "Да здравствуютъ музы, да здравствуетъ разумъ! Свободомысліе Пушкина. Пушкинъ не могъ сд?латься «фанатикомъ»: его стремленіе къ свобод? личности, м?шало ему поработиться какой-нибудь одной иде?; исканіе «правды» заставляло изб?гать всякой односторонности. Оттого онъ не сд?лался ни декабристомъ, ни крайнимъ монархистомъ; оттого онъ въ религіозномъ отношеніи не былъ церковникомъ, и, всегда любя Бога, могъ въ юности вольно отзываться о лицахъ св. Писанія; въ художественномъ отношеніи онъ былъ также «свободомыслящимъ», сд?лавшись эклектикомъ, который отозвался на вс? литературныя направленія, вс? ихъ перебралъ, и многимъ отъ вс?хъ воспользовался. Это "свободомысліе" (въ широкомъ значеніи этого слова) сд?лало его жизнь особенно тяжелой въ эпоху николаевской Россіи, съ ея формализмомъ. Значеніе Пушкина. Значеніе Пушкина заключается въ томъ, что онъ - 1) подвелъ итоги всей предшествовавшей ему русской литератур?,- вс? литературныя направленія Х?ІІІ-го в?ка нашли откликъ въ его творчеств?. 2) Онъ первый изъ русскихъ писателей сум?лъ опред?лить поэтическую ц?нность древнерусской письменности и народнаго творчества. Въ этомъ отношеніи, глубоко справедливо изреченіе Герцена, что "Петръ Великій бросилъ вызовъ Россіи, и она отв?тила ему Пушкинымъ". 3) Россія въ Пушкин? раскрыла вс? свои душевныя силы, въ немъ нашла равнов?сіе въ борьб? двухъ противор?чивыхъ настроеній. Древняя Русь отвернулась отъ плоти (аскетизмъ) и христіанство поняла, какъ умерщвленіе плоти; восемнадцатый в?къ, жившій посл?дними отзвуками Возрожденія, отвернулся отъ христіанства въ сторону плоти, въ сторону "св?тскаго житія", увлекся преклоненіемъ предъ земной жизнью. Пушкинъ помирилъ плоть и духь въ великомъ чувств? любви въ жизни, къ земл?, къ ближнимъ… Онъ — поэтъ земли, поэтъ любви, сум?вшій опред?лить духъ въ плоти. Такимъ образомъ, въ исторіи русскаго самосознанія онъ воплощаетъ собою моментъ истинно-христіанскаго пониманія жизни — христіанства, очищеннаго отъ византійскихъ среднев?ковыхъ искаженій. Реформа Петра заставила русскій народъ жить въ теченіе Х?III-го в?ка интенсивной жизнью и придти къ самоопред?ленію. Пушкинъ и былъ результатомъ этого самоопред?ленія. 4) Но Пушкинъ не только подвелъ итоги прошлой литературной жизни, — онъ нам?тилъ и все содержаніе посл?дующей. Поэтому изреченіе Герцена можно изм?нить такъ: "Пушкинъ бросилъ Россіи вызовъ, и она отв?тила ему Гоголемъ, Тургеневымъ, Гончаровымъ, Л. Толстымъ, Достоевскимъ и другими великими и малыми писателями ХІХ-го в?ка". 5) Онъ сум?лъ поэзію сд?лать в?рнымъ зеркаломъ своей личной и русской общественной жизни. 6) Онъ нашелъ поэзію въ проз?, прочувствовалъ "поэзію д?йствительности". Этимъ онъ необъятно расширилъ пред?лы русской литературы. 7) Проникнувъ въ духъ русской народвости, не только въ народной поэзіи, но и въ разныхъ слояхъ (дворяне, крестьяне) прошлой и современной ему жизни, — онъ создалъ національную, оригинальную русскую литературу; до него въ Х?III-мъ в?к? она почти сплошь была заимствованной, или подражательной, — она только пробивалась къ націовальности. 8) Съ нимъ связана реформа русскаго поэтическаго языка и художественныхъ пріемовъ. Будучи художникомъ-эклектикомъ, — онъ никогда надолго не подчинялся одной опред?ленной литературной школ?: отъ классиковъ онъ взялъ изящество и чувство м?ры, отъ романтиковъ — интересъ къ духу различныхъ народовъ и эпохъ, ум?ніе соблюдать couleur locale, historique и ethnographique, любовь къ старин?, къ народной поэзіи, свободу творчества, художественный реализмъ. Въ исторіи европейскаго романтизма онъ занимаетъ почетное м?сто (его "Борисъ Годуновъ" предшествуетъ «Кромвелю» Гюго). 9) У насъ онъ былъ первымъ п?вцомъ "свободной личности", не уединенной въ "прекраснодушіе" Жуковскаго, a стоящей лицомъ къ лицу съ жизнью своего времени. 10) Онъ внесъ «идейность» въ русскую литературу. Онъ увид?лъ ясно въ жизни добро и зло. Реалистъ, по манер? письма, онъ былъ идеалистомъ въ выбор? сюжетовъ и обрисовк? героевъ: изъ д?йствительности настоящей и прошедшей онъ выбиралъ всегда наибол?е красивое, или хорошее, — даже въ "зл?" онъ ум?лъ находить искры добра. Въ его безм?рной благожелательности къ "земл?" тонутъ его немногочисленныя обличееія «зла», выраженныя въ сатирахъ и эпиграммахъ. 11) «Идейность» его произведеній была не только моральнаго характера; онъ, челов?къ 20-ыхъ годовъ, сум?лъ заглянуть въ т? интересы, которыми русское общество стало интересоваться поздн?е. Тавъ, онъ первый изъ нашихъ писателей отв?тилъ на н?которые вопросы соціальвой жизни (отношеніе челов?ка къ обществу, свобода личности, "идейное преступленіе"); онъ первый изъ русскихъ литераторовъ далъ образы героевъ-психопатовъ. Въ этомъ отношеніи онъ берется разр?шать трудн?йшія задачи нов?йшей русской литературы (Достоевскій). Не зная философіи Гегеля, онъ самъ пришелъ въ своемъ творчеств? къ пропов?ди "примиренія", оправданія "д?йствительности". Независимо отъ Шеллинга, онъ подошелъ къ пониманію его эстетики (взглядъ на поэзію). Все это указываетъ на геніальную прозорливость Пушкина. Онъ былъ "великимъ сыномъ" не только своей родины, но и своего в?ка. Примечания:5 Мицкевичъ въ некролог? Пушкина писалъ: "Пушкинъ удивлялъ слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума; онъ обладалъ громадною памятью, в?рнымъ сужденіемъ, изящн?йшимъ вкусомъ. Когда онъ разсуждалъ о политик? иностранной и внутренней, казалось, что говоритъ пос?д?лый, д?ловой челов?къ, питающійся ежедневно чтеніемъ парламентскихъ преній. Р?чь его, въ которой можно было зам?тить и зародыши будущихъ его произведеній, становилась бол?е и бол?е серьезной. Онъ любилъ разбирать великіе религіозные, общественные вопросы, самое существованіе которыхъ было, повидимому, неизв?стно его соотечественникамъ". 6 Впрочемъ, это д?леніе должно быть, принято лишь условно: тогда, какъ, наприм?ръ, y Б?линскаго см?на настроеній была такъ радикальна, что, увлекаясь однимъ, онъ р?шительно все прерывалъ съ другимъ, — Пушкинъ, при его разностороиности, въ періодъ классицизма, является иногда «реалистомъ», a въ періодъ реализма могъ возвращатъся и къ классицизму, и кь романтизму. Т?мъ не мен?е, указанное мною д?леніе можеть быть принято, такъ какъ основано на преобладаніи (а не на исключительности) опред?ленныхъ художественныхъ міровоззр?ній y Пушкина въ изв?стный періодъ его жизни. 7 См. мою Исторію руcской cловесности, ч. II, 29, 57, 117 и др. "Легкая поэзія (poesies legeres, poesies fugitives, vers de societe) стихотворныя шалости любовнаго, или шутливаго, характера (п?сни Анакреона, Овидія, мадригалы, стансы, сонеты, тріолеты, рондо); Хлои и Дафнисы, Психеи и Амуры, Нимфы и Сатиры — любимые образы этой поэзіи. Во Франціи произведеніями въ такомъ род? особенно прославились Лафонтенъ, Шолье, Жанъ-Батистъ-Руссо, Вольтеръ и Парни. 50 В предыдущихъ частяхъ этой книги выяснены семи періодовъ исторіи русской литературы. 51 См. мою "Исторію русск. словесности" 2-ой вып. І-ой части, стр. 137-9 и др. 52 Эта "націоналистическая" политика русскаго правительства им?ла и положительную сторону: посылка русскихъ молодыхъ ученыхъ въ западные университеты и славянскія земли, открытіе ученыхъ обществъ, этнографическихъ и исторнческихъ, — все это сод?йствовало быстрому развитію русской науки, этнографіи; благодаря поддержк? правнтельства выдвинулось теперь немало талантливыхъ ученыхъ этнографовъ-археологовъ. См. подробн?е y Пыпина "Исторія русской этнографіи", ч. I и III. 53 Ср. слова Карамзина, что для Россіи нужна не конституція, a "доброд?тельные губернаторы". 54 Этотъ интересъ къ культурной роли религіи (католической) былъ однимъ изъ результатовъ эпохи францувской реставраціи (посл? революціи) и романтизма, съ его идеализаціей среднихъ в?ковъ. Рядъ духовныхъ и св?тскихъ писателей стали доказывать, что западноевропейская культура за все обязана должна быть католицизму. Ламенэ, Де-Местръ, Шатобріанъ ("Genie de christianisme"), Мишo — вотъ, главные д?ятели французской литературы, превозносившіе католицизмъ. Усиленіе вліянія католицизма въ Европ? выразилось, между прочимъ, въ энергической д?ятельности іезуитовъ, которые и въ Россіи сум?ли окатоличить многихъ аристократовъ (Св?чина, кн. Зинаида Волконская, Гагаринъ, Шуваловъ, Голицынъ). Великую культурную роль католичества превозносили даже н?которые протестанты, — такъ, философъ Шеллингъ явился его идейнымъ поклонникомъ. Чаадаевъ былъ лично знакомъ съ де-Местромъ и Шеллингомъ. 55 Безконечное, безусловное міровое основаніе. 56 См. Пушкинское стихотвореніе "Пророкъ". 57 Точка зр?нія совершенно противоположная Карамзинской. Оттого Н. Полевой, уб?жденный шеллингіанецъ, исправляя Карамзина, сочинилъ свою "Исторію русскаго народа". 58 Лицейскій учитель А. С. Пушкина, издавшій книгу по теоріи поэзіи, построенную на взглядахъ Шеллинга. 59 Въ толкованіи этой формулы самъ Гегель н?сколько путался; то онъ говорилъ, что "д?йствительное" (wirklich) не значить «существующее». "Д?йствительное" есть только то, въ чемъ проявляется «духь»: вотъ почему челов?къ, служащій иде? (независимо отъ ея ширины и глубины) — служитъ "д?йствительности": служба отечеству, сословію, городу, деревн?, семь?, любви — все это «двйствительность»; все же частное, случайное, неразумное есть «призрачность», есть противоположное д?йствительности, какъ кажущееся, но не сущее. Когда же Гегелю указали, что его формула оправдываетъ крайній либерализмъ, онъ, консерваторъ по своимъ уб?жденіямъ, готовъ былъ суживать понятіе "д?йствительное", прибавляя ему смыслъ "существующаго". 60 Особенно р?зко это проявилось тамъ, гд? народности пытались бороться за свою самобытность (возстаніе въ Ирландіи, Бельгіи, Венгріи, Польш?). 61 Славянофилы на это отв?тили, что въ древней Руси личность просв?щенная греческою церковью, была свободна, — она обладала высокимъ даромъ самопожертвованія и добровольно переносила свою свободу на личность государя… Онъ выражаетъ собою состраданіе, благоволеніе и свободную индивидуальность. Каждый отказывался отъ личной самостоятельности и, вм?с? съ т?мъ, спасалъ ee въ представител? личнаго начала — "государ?". 62 "Стансы"("Смотрю впередъ я безъ боязни…"), «Друзьямъ» ("Н?тъ, я не льстецъ!.."). 63 Посл? прочтенія "философскихъ писемъ" Чаадаева, Пушкинъ писалъ ему въ 1836-омъ году, что не можетъ съ нимъ согласиться почти ни въ чемъ: онъ находилъ, что Россія сыграла великую культурную роль, спасая собою западноевропейскую культуру отъ татаръ, — и это было причиной русской отсталости… Онъ говорилъ, что унижать русское православіе за то, что оно взято y Византіи нельзя, такъ какъ Евангеліе остается Евангеліемъ, откуда бы оно ни было взято, и на нравственность русскую жизнь Византіи не оказала вліянія; духовенство русское до церковной реформы при Петр? пользовалось общимъ уваженіемъ… Онъ не соглашался сь Чаадаевымъ, что прошлое Россіи ничтожно: "Петръ Великій, говорилъ онъ, есть самъ — ц?лая всемірвая исторія". И въ николаевской Россіи онъ вид?лъ "что-то величественное", «поражающее». "Хотя лично я сердцемъ привязанъ къ императору, писалъ онъ, но я далекъ отъ восхищенія вс?мъ т?мъ, что меня окружаетъ… Но я клянусь Вамъ честью, что ни за какую ц?ну не хот?лъ бы м?нять отечество, или им?ть не ту исторію, которую прожили наши предки". Онъ соглашался, что не только въ управленіи страной, но и въ жизни русскаго общемтва много дурного (отсутствіе общественнаго мн?нія, равнодушіе къ долгу, справедливости и истин?, циничное презр?ніе къ мысли и достоинству челов?ка). 64 "Добрый сов?ть" (1817), "Жуковскому' (1818), «Деревня» (1819), "кн. А. М. Горчакову" (1819), "Погасло дневное св?тило" (1820), «Чаадаеву» (1821), "Пирующіе студенты" (1814), "Посланіе къ Галичу" (1815), "Посланіе къ Юдину" (1815), "Я говорилъ предъ хладною толпой" (1822), "Свободы с?ятель пустынный" (1823). 65 Эпиграфомъ къ стихотворенію "Поэть и чернь" онъ взялъ изъ Горація: "Procul este, profani" — указаніе, свид?тельствующее о томъ, что и въ римской лирик? онъ подслушалъ мотивы противопоставленія «поэта» и "черни". 66 Совершенно такія же чувства выражены въ стихотвореніи "Опять на родин?". Видя, какъ молодая поросль молодыхъ сосенъ эгоистично закрыла собой старыя деревья, Пушкинъ, безъ чувства горечи, шлетъ прив?тъ этому молодому л?ску: "Здравствуй, племя молодое, незнакомое", и любовно представляетъ себ? своихъ внуковъ, которые см?нятъ его на земл?, заслонятъ собою… 67 Къ удачнымъ произведеніямъ посл?дняго періода, нав?яннымъ поэзіей Св. Писанія относится отрывокъ: "Юди?ь", переложеніе великопостной молитвы Ефрема Сирина ("Отцы-пустынники") указываетъ, что и поэзія святоотеческихъ твореній была ему доступна и понятна. 68 Черняевъ П., "А. С. Пушкинъ, какъ любитель античнаго міра" К. 1899. Любомудровъ, "Античный міръ въ поэзіи Пушкина". М. 1899. 69 Этимъ разм?ромъ поздн?е воспользовался Ершовъ для своего "Конька-Горбунка". 70 "Войнаровскій", «Мазепа», "Пал?й" и др. 71 См. выше стр. 61. 72 Старикъ Гриневъ напоминаетъ н?сколько кн. Волконскаго (старика), одного изъ героевъ "Войны и Мира". 73 Тушинъ, Тимохинъ и др. 74 См. мою Исторію русской словесности вып. I, ч. I. Пушкинъ очень интересовался разбойничествомъ, — онъ началъ съ собиранія п?сенъ о Стеньк? Разин?, a зат?мъ перешелъ къ Пугачеву. Баллада его «Женихъ» тоже относится къ этой групп?. |
|
||
|
Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное |
||||
|
|
||||
