• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Родился 28 августа (10.IX) 1907 года в деревне Епифань Тульской области.

«Вполне понятно, что в детстве меня не посвящали во взаимоотношения родителей, – писал Немцов в книге воспоминаний („Параллели сходятся“, 1975). – Они разошлись, когда я был маленьким, и жили в разных городах. Воспитывался у матери-учительницы, и если говорить о становлении характера, то ее заслугой можно считать, что я уже в пять лет полюбил книгу, и, видимо, она и помогла выявить мои творческие возможности, или, вернее, почувствовать радость творения. Лишь в последние годы жизни отца я жил у него в Туле. Он был партийным работником. Человек целеустремленный, увлекающийся, смелый. Умер он молодым, в тридцать пять лет. Вспоминается такой эпизод: отца назначили председателем комиссии по изъятию церковных ценностей, и потом он сопровождал ящик с церковной утварью в Москву. Меня он тоже взял с собой. Ехали в товарном вагоне. На ящике метался и вздрагивал робкий огонек свечи. Отец – в несвойственном ему одеянии: в полушубке, с наганом. Два красноармейца у приоткрытой двери щелкали затворами винтовок. Время было тревожное, и я знал, какой опасности подвергался „самый отъявленный безбожник губернского масштаба“. Церковники и кулачье ему угрожали анонимными письмами и всяческими провокациями. Я никак не ожидал, что после поездки с церковными ценностями отъявленный безбожник предложит мне пойти вместе с ним к заутрене. Служба шла в великолепном соборе, внутри Тульского кремля. Прекрасный хор. Мне понравилось это зрелище. Отец комментировал все происходящее на амвоне, как на сцене, и даже говорил, что сейчас делается за кулисами, то есть в алтаре. „А сейчас выйдет священник, – говорил он. – А сейчас дьякон… А это он по-гречески… Теперь вступит хор…“ Оказывается, отец был в детстве служкой в какой-то церкви, а потому запомнил весь сценарий этого благолепного представления…»

В пятнадцать лет губком командировал В. Немцова на рабфак.

«Жил в общежитии, получал, как и все, десятирублевую стипендию.

На первых порах мне пришлось испытать отчуждение товарищей. Многим из них было уже под тридцать. Им, прожившим свою юность в тяжком труде у станка, в шахте, работавшим и грузчиками, и каменщиками, не по душе пришелся мальчишка из интеллигентной семьи, с галстуком и вообще всем своим обликом напоминавший отпрыска «недорезанных буржуев». Рабфаковцам казалось, что я занимаю чужое место. Да, оно так и было на самом деле. На первом и втором курсе все предметы, с таким трудом дававшиеся слабо подготовленным рабфаковцам, оказались мне знакомыми, и на уроках я зевал от скуки, что также не вызывало особых ко мне симпатий. Я жил «на проценты прошлого», о чем не раз говорили мне преподаватели, и, понадеявшись на эти проценты, не помню, по каким предметам стал получать неудовлетворительные отметки. Здесь уместно упомянуть, что я, впоследствии выбравший профессию радиоконструктора, недолюбливал математику, и в школе и в рабфаке получал хорошие и даже отличные отметки только за решение геометрических задач на построение, а задачи на вычисление меня не интересовали. Видимо, тут и начал определяться мой непостоянный характер. Проявлять изобретательность, смекалку – это я мог, а вот довести до конца дело, казавшееся мне малоинтересным, было не под силу». В итоге, дело дошло до губкома, того самого, который командировал Немцова на рабфак.

«Не знаю, чем объяснить, – вспоминал писатель, – но в нашей Тульской школе очень много внимания уделялось эстетическому воспитанию. Нас учили хорошо читать стихи на школьных вечерах, мы занимались мелодекламацией, то есть музыкальным напевным чтением под рояль. Помню, не раз я выступал с мелодекламацией на стихи Бальмонта „Колокольчики и колокола“ или „Камыши“, построенные на аллитерации – звукоподражании. «Полночной порою в болотной тиши, чуть слышно, бесшумно шуршат камыши…» Словом, пусть сентиментальные и не очень-то созвучные революционному обществу, но сделано это было мастерски и создавало определенное настроение».

В те же годы В. Немцов увлекся живописью.

«В работах первых абстракционистов, – вспоминал он, – меня привлекало именно изобретательство, и я решил придумать что-либо свое. Это оказалось не так-то просто. Появилась мода на выявление фактуры предмета, причем отнюдь не живописными средствами. И вот вся наша группа рисует натюрморт. В нем центральное место занимает расписной фаянсовый чайник. Как же передать его гладкую блестящую поверхность? И вот, смотрю, мои товарищи вынимают из карманов завернутые в бумажку кусочки сырого теста и начинают лепить на полотне рельеф чайника, после чего, когда он подсохнет, подкрашивают белилами и расписывают. Шершавую, грубую скатерть изображают тоже в „фактуре“, и, чтобы передать шероховатость, посыпают холст толченым кирпичом, крупой, сахарным песком. Затем грунтуют и закрашивают. На картинах появилась жесть, обрывки газет, осколки стекла… Я попробовал создать свой „абстракционистский опус“. Нарисовал гуашью плоскостные изображения всех этих знакомых предметов (горшки, тарелки, кофейник, цветные драпировки, – Г. П.), причем в самой неожиданной композиции. Получилось нечто вроде мозаики из геометрических фигур. От абстракционистских творений эта композиция отличалась присутствием некоторого смысла – ведь ее основные элементы все же напоминали реально существующие предметы, а абстракция предусматривает «беспредметность». В то время это течение, как мне помнится, называлось супрематизмом…»

Эти увлечения постепенно сменились театром, рисованием карикатур, построением сценических декораций. «В отличие от товарищей я не делал эскизов на бумаге, а сразу приступал к объемному макету. Конструировал его из плоскостей, кубиков и других геометрических фигур, специально склеенных и раскрашенных. Это мне пригодилось лет через десять, когда начал конструировать радиостанции, только в этом случае пришлось пользоваться деревянными чурбачками, под которыми подразумевались основные элементы аппарата: батареи, лампы, конденсаторы и другие радиотехнические детали…»

О радио В. Немцов всегда писал с восхищением. «Например, делали приемник в портсигаре. Из тончайшей проволочки наматывались катушки, вытачивались на удивление часовым мастерам, крохотные контакты для переключателя, конструировались детекторы, которые надо было настраивать с помощью пинцета, пользуясь при этом лупой. Этот портсигар мог отучить его хозяина сразу от двух привычек: курить и слушать радио. Слышно-то было еле-еле и, главное, все станции вместе…»

И дальше («Незримые пути», 1953) – о путешествие радиоволны от передатчика к приемнику: «Звенящая нота разорвала тишину. Посмотрим на этот звук нашим воображаемым аппаратом. Сейчас его объектив направлен прямо на рояль (передают концерт из студии, – Г. П.). видишь, как по экрану побежали круги, словно от брошенного в воду камня. Медленно добежала волна до микрофона на тонкой подставке. Он чем-то напоминает камышинку в пруду. Такой же продолговатый цилиндрик наверху.

Но смотри на экран.

Волна проникла в дырочки микрофона.

Последуем за ней. Снимем сетчатый колпачок.

Оказывается, перед нами – так называемый ленточный микрофон.

Дрожит от звуковых волн тонкая металлическая ленточка. Находится она в поле сильного магнита. Что же из этого получается? Ты скажешь (даже не заглядывая в учебник физики), что в движущейся ленточке, которую мы сейчас можем рассматривать как проводничок, должен возникнуть электрический ток. Таким образом звуковая нота превратилась в электрические колебания. Но до чего же они слабы! Кажется, дойдут по проводу до соседней комнаты – и погаснут…»

Стихи Владимира Немцова появляются в тульских областных газетах «Коммунар», «Молодой коммунар» и «Молодой ленинец». Он побывал на Всесоюзном совещании пролетарских поэтов – делегатом от литературной Тулы. Там познакомился с Владимиром Маяковским – своим кумиром. В результате всех этих новых увлечений в 1926 году он перевелся на литературное отделение этнологического факультета в I МГУ. Там учились Михаил Светлов, Николай Дементьев, Джек Алтаузен, Михаил Голодный, но Немцову поэзии было уже недостаточно. «Время летело быстрее самолета, – вспоминал он, – и никто не хотел плестись в хвосте. Страна уже достигла в народном хозяйстве довоенного уровня, но уровня отсталой аграрной страны. По объему промышленной продукции мы занимали пятое место в мире. XIV съезд партии поставил перед народом задачу индустриализации страны. Нужно было хотя бы приблизиться к передовым странам Европы по добыче металлов, угля, нефти, производству электроэнергии. По ленинскому плану электрификации уже была построена Шатурская электростанция, затем электростанция в Ташкенте, Ереване, Волховская гидроэлектростанция, утвержден проект Днепрогэса. Началось строительство Ростсельмаша, Турксиба. Вся страна жила индустриализацией. Этой главнейшей задаче были посвящены не только газетные страницы, но и романы, стихотворные сборники, пьесы. Трудовой энтузиазм всколыхнул всю страну. В университете появились первые крикуны-троцкисты. Выступая на комсомольских собраниях, они доказывали невозможность построения социализма в одной стране и всячески порочили ленинский курс партии на индустриализацию. Пышными лозунгами о мировой революции крикуны затуманивали наше юное, незрелое самосознание, кое-кто из ребят поверил было в авангардистскую роль студенчества в решении сложнейших социальных вопросов. Однако партия пришла на помощь комсомолу, и после жестокой борьбы за ленинизм с последышами троцкизма было покончено…»

Заодно было покончено с поэзией.

В. Немцов решил профессионально занялся радиоконструированием.

Он пытался поступить в Горный институт, потом в Технологический, но на учебу его не взяли – не было восемнадцати лет. Зато в «карманной библиотечке» журнала «Знание – сила» вышла в свет его первая книжечка – «Юный радист». «Я ходил гордый от сознания, что могу писать не какие-то жалкие стишата и технические советы, но очерки. Однако мне напомнили, что коли ты пишешь о технике, то будь добр придерживаться точности. В журнале „Радиолюбитель“ появилась заметка под названием „Кто-то бредит“, где высмеивалась моя неосведомленность о том, на каких волнах работают европейские радиостанции. Не помню точно, но как будто бы я написал, что на волнах от 150 до 200 метров работают шведские радиостанции, хотя на самом деле в этом диапазоне никакого радиовещания в те времена не велось. С тех пор во всех дальнейших писаниях в жанре научно-художественной литературы и даже в научной фантастике я тщательно проверял научно-технические данные и возможность того или иного домысла. Более того, для вящей убедительности в первых изданиях научно-фантастических повестей „Тень под землей“ и „Аппарат СЛ-1“ я приводил даже схемы и чертежи придуманных мной аппаратов…»

Вместо планировавшихся стихов вышла в свет книжка «Радиостанция в чемодане» – подробное описание радиопередвижки, как ее построить и использовать в военной игре. За нею – «Веселое радио». Немцов начал работать в Центральном институте труда, которым руководил А. К. Гастев, талантливый инженер, известный деятель Пролеткульта и автор знаменитой в свое время книги «Поэзия рабочего удара». Кстати, РРУ («радиостанция ротная ультракоротковолновая»), в разработке которой Немцов принял самое активное участие, боевое крещение получила на Халхин-Голе – в боях с японцами. Не все ладилось с работой этих станций, но это было живое конкретное дело.

Отечественную войну Владимир Немцов встретил в Ленинграде.

«Горели Бадаевские продовольственные склады, – вспоминал он. – Такого большого пожара я никогда не видел. Смотрел с заводской крыши. На горизонте бушевало пламя. Черные клубы дыма опоясали город. Говорили, что так горит сахар. Может быть, с этой поры и закралась в сердце тревога. Но вообще у нас на заводе люди не теряли бодрости. Налеты фашистской авиации редко достигали цели. Мы шутили, что вот слона убили в зоопарке. Жалко, конечно, но на большее они не способны. Так мы себя успокаивали…»

И дальше: «Не знаю, возможно, это опять сугубо индивидуальные ощущения, но я прежде всего почувствовал тяготы войны от этого мрака в самом светлом городе из всех мною увиденных до сих пор. Именно тогда у меня появилась мечта о радостном городе, где здания и тротуары покрыты люминесцентной краской. Я видел этот город с крыши завода, где мы дежурили в ожидании сбрасываемых фашистами „зажигалок“. Гудела сирена, над головой слышался задыхающийся астматический рокот вражеского самолета. Потом опять тишина и темнота. Пряча в рукаве фонарик с лиловой копировкой под стеклом, тусклый огонек, напоминающий цветок колокольчика, я будто физически ощущал, как ему холодно, воображая, что он единственный огонек на земле. Вглядываясь в ночную пустоту притихшего города, я представлял словно наяву светящиеся улицы, людей в золотистых костюмах. Тротуары светятся зеленоватой голубизной моря. Так и хочется снять башмаки и пройти по плещущемуся краю. Дома золотистые, сиреневые, розовые, как бы пронизанные лучами утра. Девушки перебегают от витрины к афише, и кажется, что это порхают разноцветные бабочки в лучах прожекторов. Иногда, чтобы ярче светились платья, девушки забегают в светоносный павильон и кружатся там под ультрафиолетовыми лампами, чтобы каждая ниточка пропиталась светом…»

«В другой раз, – вспоминал Немцов, – я испытал странное и сильное ощущение опасности. Из Москвы летел в Баку на малом скоростном бомбардировщике. Меня поместили в бомбовом отсеке, в хвосте самолета. Первую половину пути, пока не рассвело, лежал спокойно. Потом огляделся, оказалось, что нахожусь на месте бомбы, лежу на дверцах, сквозь щели которых посвистывает ветер. В кабину пилота тянулись тросы от замков вроде оконных шпингалетов. Стоит лишь потянуть на себя ручку в кабине, как шпингалеты освободят дверцы, и под действием тяжести бомба, или в данном случае пассажир, упадет вниз. Я же все-таки конструктор и мог ясно представить себе кинематику механизма бомбосбрасывателя. Тем более что накануне полета видел кинохронику, где показано, как раскрываются дверцы бомбардировщика и как бомбы, похожие на сигары с крылышками, летят вниз. Одно неосторожное движение пилота или перетрись трос, тогда останется бакинский завод без своего главного инженера…»

В 1946 году в Детгизе вышла первая книжка научно-фантастических рассказов Владимира Немцова «Шестое чувство». Автор задавал много вопросов. Жуки и бабочки каким-то образом находят друг друга на больших расстояниях, значит, можно настроить генератор на любую микроволну, принимаемую усиками насекомых? А новый защитный слой кожи укроет организм от жестких ультрафиолетовых лучей? И если поискать, то найдется способ оживить уже умершее дерево? Критик Кирилл Андреев, в общем с симпатией относившийся к творчеству Владимира Немцова, довел до абсурда все эти многочисленные вопросы. «Ученые давно знают, – писал он, – что насекомые умеют находить друг друга на огромном расстоянии, иногда за несколько километров. Что это за таинственное чувство, которым мы не обладаем? Быть может, это обостренное обоняние, как думают некоторые ученые? Или это какой-то неведомый способ радиосвязи, как уверяет нас Немцов? Во всяком случае, остроумно использовав научный термин „антенна“, как по латыни называют усики насекомых, он пишет рассказ об уничтожении саранчи, летящей на источник излучения особых волн. Казалось бы рассказ уже окончен, способ привлечения саранчи найден, но мечта ведет писателя дальше. Нельзя ли найти радиоволны, привлекающие других насекомых-вредителей: майских жуков, бабочек-капустниц?…»

«Ранним утром я подошел к окну, – писал Владимир Немцов в рассказе „Снегиревский эффект“, – и увидел, что за ночь вырос забор. Да, да, именно вырос, как растут деревья: с ветвями и листьями. Я не поверил своим глазам. Вчера стоял обыкновенный забор, а сейчас это уже полузабор-полуаллея. Какие только ветки из него не торчали: дубовые на мощных опорных столбах, тонкие прутики березок с нежной зеленью, узорные листья клена, колючая хвоя сосны, распластанные лапы елок. Видимо, строительного материала было немного и на этот комбинированный забор пошли разные доски. Я помню с детства, как устраивали живые изгороди, забивая в землю ивовые колья. Они быстро давали корни и уже на следующий год ветвились. Но для этого колья должны быть свежими и от живых деревьев. А сейчас за одну ночь расцвел забор, а ворота украсились еловыми ветками, как во время праздника…»

И это не все. «Соседняя хата за ночь почти не поднялась, но стол, который вчера пустил корни, вымахал метра на два, превратившись в беседку, украшенную цветами груши. За ним на ножках-сосенках устремились табуретки. На соседнем дворе я увидел два столба, которые, как корабельные мачты, торчали в синеве утреннего неба. Между ними на веревке, точно сигнальные флаги, развевалось по ветру белье. Рубашки с длинными рукавами удивленно размахивали руками. Ярко-желтый носок падал с высоты, как осенний лист…» Так ультракороткие волны подействовали на рост клеток.

В том же 1946 году в журнале «Вокруг света» появилась повесть «Огненный шар».

В 1948 году вышел в свет сборник «Три желания», который составили научно-фантастический роман «Золотое дно» и повести «Тень под землей» и «Аппарат СЛ-1».

«У теоретизирующих критиков, пишущих о научной фантастике, – писал Владимир Немцов, – существует некая авангардистская тенденция, с помощью которой они пытаются доказать, что фантасты-де должны вести за собой ученых, подбрасывая им те или иные идеи, подсказывать открытия и вообще определять направления науки и техники. Мне думается, что это глубокое заблуждение. Наука развивается по своим законам, которые продиктованы жизнью, а не воображением писателя. Точно также жизнь ведет за собой перо писателя, который призван ее отражать». И делал вывод, давно и хорошо им обдуманный: «Научная фантастика – один из жанров литературы, и вряд ли правомерно ставить перед ней иные задачи, кроме той, чему подчинена вся советская литература. Задаче коммунистического воспитания!»

Журналистка Т. Конышева в 1957 году писала: «Если вам случится когда-нибудь посетить писателя Владимира Ивановича Немцова, будьте осторожны: у него в квартире под личиной различных домашних вещей притаились всевозможные технические „чудеса“, которые сразу дадут вам почувствовать, что их хозяин по профессии изобретатель. В ожидании, когда хозяин откроет нам дверь, мы заинтересовались почтовым ящиком с необыкновенным списком, длиннее которого, пожалуй, не встретишь ни в одной перенаселенной квартире. Тридцать названий журналов и газет! Как же эти названия помещаются в стандартном ящике? Оказывается, ящик имеет специальное приспособление и может „проглотить“ всю эту полиграфическую продукцию, даже не поперхнувшись. Второй „фокус“ подкараулил нас у телефона, когда мы собрались позвонить на вокзал. Известно, как трудно дозвониться до справочного и не натереть вертушкой на пальце мозоль – хоть наперсток надевай. Здесь же не успели снять трубку, как послышался голос „Справочное Курского“. Телефон сам соединился с вокзалом при помощи пристроенного к нему автомата, рассчитанного на пятьдесят номеров, по которым чаще всего занят обитатели квартиры…»

В 1950 году вышли «Семь цветов радуги» – о выводе на поверхность большой подземной реки. Годом позже – сборник «Научно-фантастические повести», почти повторивший книгу «Три желания». За ними научно-фантастический роман «Осколок Солнца» (1955) – об использовании солнечной энергии. Открывался «Осколок Солнца» словами, программными для Владимира Немцова: «В это лето не было никаких космических экспедиций на другие планеты. По железным дорогам страны ходили обыкновенные поезда, без атомных реакторов. Арктика оставалась холодной. Человек еще не научился управлять погодой, добывать хлеб из воздуха и жить до трехсот лет. Инопланетяне не прилетали. Запись экскурсантов на Марс еще не объявлялась. Ничего этого не было просто потому, что наш рассказ относится к событиям сегодняшнего дня, который дорог нам не меньше завтрашнего…»

Ничего особенного не происходило и в следующих книгах Владимира Немцова.

Читатели постепенно привыкали к неприхотливому стилю, к обдуманно заземленной фантазии писателя. В романе «Счастливая звезда» (1955, не раз переиздавался под названием «Альтаир») студенты просто искали утерянный телепередатчик, время от времени выводя на экран механически передаваемые им изображения. «Я сознательно ограничивал полет своей мечты, не желая отрываться от сегодняшних первоочередных задач», – признавался Немцов. – «Однажды ночью я вышел на балкон и впервые увидел спутник, – сказал он, выступая в июле 1958 году на Всероссийском совещании по научно-фантастической и приключенческой литературе. – Я уже привык к тому, что критики зачислили меня в разряд „бескрылых“, утверждая, что мечта у меня куцая и писатель я робкий, навсегда приземленный. Привык настолько, что даже это чудо человеческого гения не пробудило у меня смелых мечтаний о полетах не только в дальние Галактики, но даже на изъезженные фантастами многих поколений Венеру и Марс. Я смотрел на удаляющуюся звездочку и думал о тех, кто набрасывал первые карандашные эскизы этой воплощенной в металл мечты, кто делал расчеты, составлял сплавы, добывал горючее, точил гайки и припаивал провода к десяткам сложнейших приборов. Все это делали люди, которых мы встречаем в метро, в трамвае, на улицах. И нет никого среди них, похожего на капитана Немо или Робура-завоевателя, нет сверхчеловеков, которые всегда приводятся критиками в качестве примера сильных характеров, еще не созданных советскими фантастами… Почему я совершенно нарочито делаю героями своих книг самых обыкновенных людей? Я хочу показать романтику подвига и труда на реальной, „приземленной“ основе: смотри, мой молодой друг, ты не хуже какого-нибудь двадцатилетнего техника Багрецова. Ты это можешь сделать, можешь придумать!..»

«В обойму тогда входили Казанцев, Немцов и Охотников, – писал мне Г. И. Гуревич, вспоминая конец пятидесятых. – Самым процветающим был Немцов. „Немцов вездесущ, как господь бог“, сказал Казанцев. Самым характерным – Вадим Охотников. Профессиональный изобретатель, он и писал о том, как интересно изобретать. Его „Пути-дороги“ – о том, как строили дороги, плавя грунт. Построили и прекрасно! А главный сборник его – „На грани возможного“. Охотников сам полный был такой, больной сердцем, на машине ездил за город, чтобы писать на свежем воздухе. Помню, как он рассказывал чистосердечно: „Вызвали нас в СП, говорят: «У вас в группкоме 350 человек, неужели нет ни одного космополита?“ Ну, мы подумали, что вы человек молодой – (это он про Г. И. Гуревича, – Г. П.) – и назвали вас. Знали, инфаркта у вас не будет, к тому же и в газетах вас обругали…»

На том же совещании Немцов признался: «Не знаю, как вам, но мне в минуты тяжелой неудовлетворенности, когда не нравится страница, глава или даже целая книга, когда хочется проверить себя как бы по метроному – верен ли такт, нет ли фальши? – то чаще всего вспоминается Горький, а не Жюль Верн и даже не Уэллс. И товарищ Гуревич тут ошибается, что были-де такие нехорошие дяди, которые убеждали фантастов мечтать только в пределах пятилетнего плана…»

«Помню, – вспоминал Немцов, – когда работал над романом „Семь цветов радуги“, где хотелось показать романтику сельского труда, я вместе с секретарем райкома объездил множество селений, побывал на консервном заводе, а потом еще некоторое время пожил в наиболее интересном для меня колхозе. В книге не было никаких сверхъестественных чудес, оправдывающих ее принадлежность к жанру научной фантастики, – с этих пор и начались нападки критиков, отлучающих меня от этой литературы за „приземленность“, – но, судя по отзывам читателей, романтики там хватало. Может быть, это объясняется тем, что меня, городского жителя, увлекло такое непосредственное общение с природой, вдохновил творческий труд, что переделывает ее на благо общества…»

Книги Немцова выходили огромными тиражами.

Этому способствовала работа в секретариате Союзе писателей СССР.

Но, ко всему прочему, В. И. Немцов никогда не скрывал своей политической ангажированности, напротив гордился ею, гордился партийной работой, публицистическими выступлениями. «С особым волнением и благодарностью, – писал он, – вспоминаются встречи с такими людьми, чьей деятельностью ты как бы по компасу проверяешь взятый тобою курс: не изменило ли тебе партийное чутье, чувство гражданского долга в самых, казалось бы, повседневных, будничных делах… Одно время по роду своей общественной и партийной деятельности в Союзе писателей мне приходилось нередко встречаться с Александром Александровичем Фадеевым. В последние годы своей жизни он писал роман „Черная металлургия“ и для того чтобы быть ближе к своим героям, жил в Челябинске. Случилось так, что по делам Союза писателей меня и еще одного товарища послали в этот город. Закончив свои дела, мы решили повидаться с Александром Александровичем. Он жил за городом, где обком предоставил ему дачу. Мы встретили Фадеева на шоссе, во время прогулки. Мне показалось, что он чувствовал себя очень одиноким, усталым и был рад, что его навестили. Сел к нам в такси, и мы подъехали к скромному финскому домику, где он работал. А. А. Фадеев тут же предложил нам послушать только что написанные главы нового романа. Мы с радостью приняли это приглашение, и пока Александр Александрович раскладывал на столе страницы рукописи, я высказал сомнение в правомерности названия „Черная металлургия“. Так ведь называют учебники.

– Ничего, привыкнут, – возразил Фадеев. – Не ахти какое оригинальное название «Молодая гвардия», но ведь ничего, привыкли. А черная металлургия – это такое широкое понятие. Она везде, всюду окружает нас. Вон она, даже в лампочке, – и Александр Александрович указал на электролампу, висевшую на шнуре без абажура.

Я усомнился, зная, что в волоске применяется вольфрам или другой какой-нибудь тугоплавкий металл, как мне казалось, к черной металлургии отношения не имеющий. По непонятной ассоциации, видимо, по давним впечатлениям от посещения чугунолитейного завода, черную металлургию я представлял себе лишь в виде расплавленного чугуна или в крайнем случае стали.

– Не спорьте со мной, – с некоторой доли обиды возразил Фадеев, и тут же принес кипу толстых тетрадей. Разложил на столе и, быстро перелистав одну из них, протянул мне. – Вот смотрите формулы… Вольфрамовая сталь… Ферровольфрам… Я же все это изучил до тонкости…

Перелистываю тетради – формулы и расчеты, выписки из учебников и научных работ. Все это было систематизировано, сопровождалось чертежами, рисунками и походило скорее всего на диссертацию или научный труд в специальном журнале. Мне не известно, насколько органично вошли эти научно-технические материалы в «Черную металлургию» и помогли ли они убедительному решению темы, – роман так и не был закончен, но я привел этот пример затем, чтобы показать, как для настоящего писателя необходимо тщательное изучение материала, если он на нем строит произведение…»

На дискуссии о состоянии и путях развития научной фантастики, организованной Домом ученых, Домом детской книги и ленинградским отделением Союза писателей, В. И. Немцов с удовольствием повторил с трибуны свой любимый тезис: «Мы пишем о нашем сегодняшнем дне, либо заглядываем совсем недалеко, через два-три года».

Отсюда и идет вызывающая обыденность любимых героев Немцова – молодых инженеров Бабкина и Багрецова.

«Невысокий широкоплечий парень в защитной гимнастерке и сапогах», – это про Бабкина. Про Багрецова – «он работал техником в научно-исследовательском институте метеорологии. Строил радиоприборы, учился в заочном институте на четвертом курсе. В свободное время (а у него этого времени почти не было) занимался изобретательством, как он говорил, „для души“, а строил вполне полезные приборы».

Сам В. И. Немцов был улыбчив, любил добротные костюмы и строгие галстуки.

Герои его («Последний полустанок», 1965) даже в полете искусственной космической лаборатории «Унион» (универсальной ионосферной летающей обсерватории) не видели ничего особенного. Багрецов, например, признавался: да что там такого уж особенного происходило в полете? «Скучали, и больше всего смотрели на Землю… На большом экране вы, наверное, видели ее лучше нас… Вода, пустыни, туманы. Не видели мы самого главного, что сделали руки человеческие… Не видели каналов, городов, возделанных полей…»

Вид Луны, которую облетает универсальная лаборатория, героев тоже нисколько не волнует. «Кратеры, воронки, точно на поле боя. Горы и скалы, похожие на ледяные торосы. Ни в Арктике, ни в Антарктиде Багрецов не бывал, но торосы эти видел в кино. И опять подумалось, что наши, даже полярные, лишенные жизни пейзажи куда интереснее лунных…»

Наконец, программное: «…ведь ее (романтику, – Г. П.) надо понимать здраво. Кто же всерьез будет утверждать, что работать под землей шахтером гораздо приятнее, чем трактористом в поле? Или, скажем, нет лучше работы, чем под водой, – водолазом. Все это неизбежность. Люди спускаются в шахты и на морское дно, чтобы там, наверху, хорошо жилось всем. Так же и здесь, в пустоте, в самой отвратительной среде, противной человеческому духу, будут работать люди опять-таки для счастья на Земле.

– А радость познания? Открытие неведомых миров? Разве ты не хочешь первым побывать на Марсе?

– Только для познания и славы? Не хочу! Вот если бы я был геологом или ботаником… Если бы я знал, что, возвратившись с Марса, мог бы открыть на Земле новые богатства, вывести для тундры полезные растения, тогда бы полетел…»

«В романе „Последний полустанок“, – вспоминал В. И. Немцов, – продолжается рассказ о путешествиях двух друзей – Вадима Багрецова и Тимофея Бабкина, с которыми автор никак не хочет расстаться. Он посылал их в разные концы страны. Сначала в деревню Девичья Поляна, о чем было рассказано в романе „Семь цветов радуги“, потом Багрецов путешествовал по Волге и Казахстану, о чем написано в „Счастливой звезде“. Через год вместе с Бабкиным Багрецов успел побывать в Среднеазиатской пустыне. О том, что там произошло, можно прочесть в повести „Осколок солнца“. Все эти книги автор назвал научно-фантастическими, а под заголовком „Последний полустанок“ значится просто „роман“. Так неужели в четвертой книге, рассказывающей о путешествии наших друзей, нет никакой фантастики? Да нет, все есть – и фантастика и приключения. Но автор считает своим долгом предупредить заранее, что в книге и на этот раз нет полетов в дальние галактики, нет выходцев с других планет, нет шпионов и уголовников, как не было этого и в первых книгах…»

Странно, но сам Владимир Иванович много путешествовал, бывал в разных странах, встречался с людьми несомненно выдающимися.

«Я помню, – писал он, – М. Н. Тухачевского с его врожденным артистизмом (в лучшем смысле этого слова). С каким глубоким вниманием он рассматривал наши маленькие радиостанции, тщательно настраивался на принимаемую волну и задавал такие узкоспециальные технические вопросы, что диву даешься – откуда у него столь глубокие познания. Я был тогда еще совсем юным вольнонаемным инженером, и не мне бы следовало докладывать заместителю наркома обороны, но так уж было заведено, что показывали и рассказывали об аппаратах сами конструкторы…

Несколько позже, перед войной, возили меня и к С. М. Буденному, чтобы продемонстрировать ему карманный радиосигнализатор моей конструкции. И опять, зная Буденного лишь как легендарного полководца гражданской войны, я был немало поражен, когда Семен Михайлович высказал ряд тактических и технических соображений по поводу конструкции, которую следовало бы усовершенствовать. К слову сказать, этого я не успел сделать. Другие, более важные задачи встали перед создателями войсковых радиостанций…

К. Е. Ворошилов, которому мне тоже доводилось демонстрировать свои радиостанции, человек из легенды, герой гражданской войны, в конце Отечественной войны ведал вопросами культуры в стране, и знал культуру он прекрасно, не хуже, чем систему вооружения Советской Армии. В этом я убедился, когда Климент Ефремович вручал орден за мою уже не изобретательскую, а литературную деятельность. Среди награжденных были архитекторы, искусствоведы и другие деятели культуры, и у Председателя Президиума Верховного Совета для каждого находились ободряющие слова, касающиеся именно той самой сферы деятельности, которой занимался награжденный…»

«Если я раньше в любой аудитории рассказывал о научной фантастике, то за последние годы выступаю лишь с беседами на тему о воспитании, что отражено в моих последних книгах, скорее всего принадлежащих жанру публицистики. Возникает вопрос: как я дошел до жизни такой? Этого не прощают бывшие мои почитатели – любители фантастики.

У меня это не сразу получилось.

Сначала было так: пишу какой-нибудь остросюжетный роман с приключениями и необыкновенной техникой. Вдруг, либо во время поездки, либо по личным наблюдениям, или из рассказов окружающих, даже при чтении скупых газетных строчек, в сознании начинает кристаллизоваться серьезная проблема, как мне кажется, большого воспитательного значения. Она меня мучает и не дает продолжать работу над романом. Откладываю роман в сторону и начинаю заниматься только этой проблемой: собираю материалы, встречаюсь с читателями, консультируюсь со специалистами – и тогда уже возникает не глава романа, а газетная статья. Так появилась, например, статья в «Литературной газете» «Об уважении к женщине», где ставился вопрос о тяжелом женском труде. За ней, в развитие этой темы, появляется вторая статья, третья… Посыпались отклики от заинтересованных организаций, читательские письма… Наметились конкретные пути к решению этой проблемы…

Помните, в рассказе о своей работе в области радиотехники я пользовался знакомым каждому радиолюбителю термином «обратная связь». Так же получилось у меня в писательском труде. Возникла обратная связь – читатели откликнулись на мое выступление. И чтобы эта связь постоянно крепла и никогда не обрывалась, я стал вводить также и в научную фантастику эпизоды, связанные с проблемами воспитания – главной темы современности, особенно волнующей читателей всех возрастов. Мне подумалось, что если уж молодого читателя так интересуют всякие фантастические приключения, то нельзя ли сыграть на этом интересе и, не нарушая художественной целостности произведения и стремительности развития сюжета, поставить перед читателем и наиболее серьезные моральные проблемы. Может быть, даже затронуть вопросы эстетического воспитания… Ох, как на меня разозлились критики: «Смешение жанров», «Измена мечте», «Бескрылая мечта», «Куцая мечта». Какие только не приклеивали ярлыки. Возмутились и некоторые читатели, те, кто ищет в книге развлекательного чтива и хотят, чтобы фантасты тешили их воображение. Все это надо было выдержать…»

В ноябре 1988 года, работая над большой двухтомной (к сожалению, так и не вышедшей) антологией советской фантастики (1917 – 1957), я задал несколько вопросов Владимиру Ивановичу. «Прошу извинить меня за задержку с ответом, – охотно ответил он. – Перенесенные болезни и плюс возраст не дают возможности работать в полную силу, а иногда и совсем повергают в вынужденное безделье, санкционированное врачами. А я не привык к безделью, оно для меня хуже болезни. Я много работал и много ездил. Побывал во многих странах, а в своей – чуть ли не во всех областях Европейской части. Ездил по путевкам Бюро пропаганды СП с выступлениями перед читателями. А вот в Томск попал по командировке Союза писателей для проведения семинара по научной фантастике. Из Томска мне захотелось проплыть по реке Томь и по Оби. Ведь Сибирь я совсем не знал. Новосибирск просто восхитил меня. У него какая-то особая стать. Широкие улицы, не сдавленные небоскребами, что видел я в разных странах. К сожалению и у нас сейчас возникает такая тенденция. А в Новосибирске дышалось легко. На улицах продавались первые весенние цветы „жарки“, похожие на раскаленные угли. Пришла тогда шутливая мысль, что в самолет с таким букетом не пустят по причине пожарной безопасности.

Ну а если без шуток, то Сибирь поразила меня своей необжитостью.

И я представил себе в этом необычном краю большие просторные города, современную промышленность. Ведь тогда еще не было дороги – БАМ, современных поселков при новых подземных разработках. Под этим впечатлением я приступил к работе над романом. Первая книга «Когда приближаются дали» вышла в издательстве «Советский писатель» в 1975 году, а над второй – я еще продолжаю работать.

Вот Вам и ответ, что меня привело именно в научную фантастику…

О теории «фантастики ближнего прицела» я никогда не слышал, хотя некоторые из критиков – родителей «чистой фантастики» – ругали меня за «приземленность», а однажды была даже статья в молодежной газете, которая называлась «Изменивший мечте». Да и теперь иные критики и редакторы торопятся объявить «техническую фантастику» устарелой. Мне же думается, могу даже утверждать, опираясь на свой жизненный опыт, как в технике, так и в литературе, что такая теория не имеет под собой основания. Дело ведь даже не в том, будет ли осуществлена в практической жизни та или иная техническая невидаль, придуманная автором книги, важно, как он об этом рассказал. Заставил ли читателей сочувствовать герою книги, маявшемуся в поиске решения технической задачи, и ненавидеть тех, кто мешает герою осуществить свой замысел на благо людям. А если в читателе (тем более юном) заложена изобретательская жилка или способность к конструированию, то такая книга как раз и поддержит его в таком деле, оно станет для него любимым, и тогда, как предрекал Горький, больные вопросы политехнизации школы будут решаться легче…»

Только в конце жизни, обдумывая вопрос – что все-таки нужно для того, чтобы сделаться писателем? – Немцов признал с некоторой горечью: «Конечно, первое условие – наличие таланта. Как его распознать, проявить и усовершенствовать? Попробуйте пройти примерно такой же путь, что выпал на мою долю. Вариантов бесконечное множество… Второе условие – воля, воспитание самодисциплины, без которых немыслим творческий труд вообще… И третье условие – знания… Под этим подразумевается не курс высшей школы, не аспирантура, а общая образованность. Как однажды было сказано, книги пишут не ученые, а люди образованные. Речь идет не об учебниках и научных трудах, а о художественной литературе. Даже научно-популярную книжку по своей узкой специальности не сможет написать малообразованный человек. И в то же время подлинные шедевры научно-художественной прозы создавали всесторонне образованные ученые, такие как К. А. Тимирязев, С. И. Вавилов, А. Е. Ферсман. Для писателя, занимающегося „человековедением“, обязателен жизненный и душевный опыт, чтобы было о чем рассказать…»

«Когда входишь в рабочий кабинет Владимира Ивановича Немцова, – с удовольствием делился своими впечатлениями Кирилл Андреев, – то невольно думаешь, как соответствует он своему владельцу – и не только живому, реальному человеку, но и тому образу писателя, который возникает у читателя его книг! Повсюду царит свет всех цветов и оттенков: лампы на столе, над столом, над диваном, у каждой полки и шкафа, под потолком и внизу, у пола. И в центре – лампа-памятник, на стеклянном абажуре которой запечатлены автографы писателей. Комната напоминает каюту океанского парохода или кабину трансконтинентального самолета. Вещи в ней совершенно точно пригнаны одна к другой, все имеют свое место. Многое в этой комнате сделано руками самого писателя или, по крайней мере, усовершенствовано им: и книжные полки, и висящие на стенах шкафы для журналов и рукописей, и изящные статуэтки, и необычные лампы дневного света. А над столом – книги: большие и маленькие, в цветных обложках и в бумажных переплетах. Их так много, что глаза разбегаются…»

Умер в 1993 году в Москве.