• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Родился 30 (12. I) декабря 1914 года.

Мать – Евгения Владимировна – дочь вице-адмирала Владимира Владимировича фон-Линдестрема, отец – Сергей Алексеевич – пехотный подполковник. Дед его был военным моряком. Во Владивостоке именем капитана Шефнера названа улица, а возле порта Находка – мыс.

«Смутно помнится детство, когда отец был на фронте, а я с матерью жил в Петрограде. Помню траву между булыжниками на линиях Васильевского острова, серые корабли на Неве, запыленные пустые витрины Гостиного двора на Шестой линии, своды Андреевского собора, куда водила меня мать молиться за отца. Помню, дома на подоконнике долго лежала железная стрела, короткая и тяжелая, – ее привез кто-то с фронта; такие стрелы в самом начале войны немецкие авиаторы вручную сбрасывали со своих самолетов, бомб еще не было. Тупым концом стрелы я колол косточки от компота. Позже, когда стало голодно, мать увезла меня в деревню к няне, в Тверскую губернию. Место было глухое; помню, зимой няня держала собаку в сенях, а меня и днем не выпускали на улицу одного: волки забегали в деревушку средь бела дня. Керосину не было, по вечерам жгли лучину – помню это не только „умственно“, но и чисто зрительно. Лучину вставляли в каганец – довольно конструктивный прибор из кованого железа; огарки падали в корытце с водой… Теперь, в век атома, странно сознавать, что я видел это своими глазами, что это было в моей, а не в чьей-то другой жизни…»

«Мать много читала. Память у неё была превосходная, она помнила многие стихи Фета и Тютчева, а Пушкина чуть ли ни всего. Надо думать, что это от неё я унаследовал любовь к поэзии, но на первых порах какой-то несерьёзной была у меня эта любовь. Я сочинял стишки– дразнилки, хулиганские частушки, а в шестом классе песню непристойную написал… В 1931 году, после окончания школы-семилетки, я не решился держать экзамен в ВУЗ, ибо знал, что в математике туп и экзамена не выдержу. Решил стать фабзайцем, – так в шутку именовали учеников ФЗУ (фабрично-заводского ученичества). Для этого я пошёл на Биржу Труда и получил направление в техническое училище, которое находилось на улице Восстания. Принят туда я был без труда. Меня зачислили в Керамическую группу, и через два года я стал кочегаром на фарфоровом заводе („Пролетарий“). Обжиг фарфора – дело непростое, и трудились там люди серьёзные…

В 1934 году стихи мои стали печататься в городских газетах…

В 1940 году в ленинградском издательстве «Советский писатель» вышла первая книжка стихов – «Светлый берег». А в Союз писателей приняли годом раньше – по рукописи…»

В 1943 году – книга стихов – «Защита».

Тоненькая, невзрачная – в бумажной обложке, сам В. С. Шефнер очень ценил ее.

В 1946 году – «Пригород». За нею – «Московское шоссе» (1951), «Взморье» (1955), «Личная вечность» (1984), «Годы и миги» (1986), «В этом веке» (1987), «Архитектура огня» (1997).

В 1997 году Вадим Шефнер был удостоен Пушкинской премии.

«Мой левый глаз был непоправимо повреждён в детстве, – вспоминал он, – вижу я только правым, поэтому до войны был белобилетником, не военнообязанным, и на военную учебу меня не призывали. Но когда началась Великая Отечественная война – тут и я пригодился, был призван и стал рядовым 46 БАО (Батальон аэродромного обслуживания). Летом 1942 года из этого батальона я был передислоцирован в армейскую газету „Знамя победы“. Работал там как поэт и как рядовой журналист…»

Глядитесь в свое отраженье,
В неведомых дней водоем, —
Фантастика – лишь продолженье
Того, что мы явью зовем…

«Что толкнуло меня на писание фантастики?

Очевидно, ощущение странности, фантастичности жизни, сказочности ее.

А может быть, стихи. Всю жизнь я пишу стихи, а фантастика ходит где-то рядом с поэзией. Они не антиподы, они родные сестры. Фантастика для меня – это, перефразируя Клаузевица, продолжение поэзии иными средствами. Если вдуматься, то в поэзии и в фантастике действуют те же силы и те же законы – только в фантастике они накладываются на более широкие пространственные и временные категории. Но когда я здесь веду речь о фантастике, я подразумеваю под этим словом не так называемую научно-техническую фантастику, а ту фантастику, которая вытекает из понятия «фантазия». Сказочность, странность, возможность творить чудеса, возможность ставить героев в невозможные ситуации – вот что меня привлекает. А что касается научно-фантастических романов, где речь идет только об открытиях и изобретениях, то они для меня не интересны. Для меня не столь важен фантастико-технико-научный антураж, а та над-фантастическая задача, которую ставит себе писатель. Поэтому я очень люблю Уэллса. Его «Машина времени» никогда не устареет, ибо, в сущности, каждый из нас ездит в этой машине. Никогда не устареет и «Борьба миров». Написана эта вещь в конце прошлого века, когда на Земле еще не было авиации и тем более не было атомного оружия. Высадись марсиане на Землю в наше время – их бы земляне разгромили за сутки… Эту вещь я часто перечитываю. Однажды перечитал, лежа в госпитале, в блокаде, в марте 1942 года. А перед этим перечитал «На Западном фронте без перемен» Ремарка. И странно – все ужасы войны Ремарка не произвели на меня тогда большого, прежнего, довоенного впечатления, а вот «Борьба миров» не потускнела. Описание безлюдного Лондона, зарастающего красной марсианской травой, описание исхода колоссальных человеческих толп из обреченного города взволновали меня так же, как в дни детства, когда я прочел эту книгу впервые…

В чем тайна обаяния Уэллса? Быть может, отчасти в том, что у него на любом фантастическом фоне и в любой фантастической, порой страшной, ситуации действуют обыкновенные, вовсе не фантастические люди со всеми их достоинствами и недостатками. Действуют глупые и умные, герои и трусы, добрые и злые, но все в человеческих нормах и пределах. И вот автор вталкивает этих людей в фантастические события и смотрит, что из этого получится. А получается у него: люди остаются людьми…»

И у самого Шефнера люди остаются людьми.

Вот, например, некий Сергей Кладезев («Скромный гений», 1974) «…изобрел прибор „Склокомер-прерыватель“ и установил в коммунальной квартире на кухне. Прибор этот имел шкалу с двадцатью делениями и учитывал настроение жильцов, а также интенсивность склоки, если таковая возникала. При первом недобром слове стрелка начинала дрожать и отсчитывать деления, постепенно приближаясь к красной черте. Дойдя до красной черты, стрелка включала склокопрерыватель. Раздавалась тихая, умиротворяющая музыка, автоматический пульверизатор выбрасывал облако распыленной валерианки и духов „Белая ночь“, и на экране прибора появлялся смешной вертящийся человечек, он кланялся публике и говорил: „Живите, граждане, в мире!“ Таким образом склока прерывалась в самом начале, и в квартире все были благодарны Сергею…»

Повесть «Девушка у обрыва, или Записки Ковригина» много раз переиздавалась; в 1991 году в московском издательстве «Знание» она даже выходила полумиллионным тиражом. «Но самым сильным своим прозаическим произведением я считаю повесть „Сестра печали“, – писал В. С. Шефнер. – Издана она в 1970 году. Это – печальная повесть о Ленинградской блокаде, о любви. Не в обиде на себя я и за фантастический роман „Лачуга должника“. Это весьма нескучный роман…»

В повести «Девушка у обрыва», которая «…переведена на все языки мира, а ныне известна всем жителям нашей Объединенной планеты, а также и нашим землякам, живущим на Марсе и на Венере», речь идет о моменте жизни очень необычном для людей мира – везде и повсюду отменены деньги. Ситуация не простая. Вот, скажем, что делать несчастным филателистам? Ведь вместе с деньгами были отменены и все иные знаки оплаты.

«Движением руки он (Андрей, – Г. П.) подозвал проходящий мимо такси-элмобиль. И мы сели в него.

– Везите нас к Почтамту, – сказал я АВТОРУ (роботу-водителю, – Г. П.)

– Понял. Везу к почтамту. Оплата отменена, – произнес АВТОР, склонив над приборами металлическую голову с тремя глазами. Четвертый глаз – большая затылочная линза – смотрел на нас.

– Поедем с перепрыгом, – сказал Андрей. – Мы спешим.

– Предупреждаю об опасности, – сказал АВТОР. – К Почтамту сегодня большое движение. Перепрыгивание опасно…

– Все равно, – махнул рукой Андрей. – Подумаешь, опасно…

– Везти с разговором? – спросил АВТОР. – За разговор надбавка отменена.

– Везите с разговором, – сказал я.

– До вас вез к почтамту седого старика, возраст приблизительно МИДЖ и сорок лет. Старик имел огорченный вид. На куртке у него гуманитарный знак. Старик был очень сердит.

– Он не ругался? – с надеждой спросил я.

– Нет, он не делал того, о чем вы упомянули. Но у него был огорченный вид.

– И не надоела вам болтовня! – сердито сказал Андрей. – Не пойму, что за удовольствие разговаривать с механизмами!»

Мир в повести необычен, – это уже другой мир.

А совсем уже другим он стал после того, как упомянутый выше Андрей сделал важное открытие – теоретически доказал возможность создания единого универсального материала из единого исходного сырья – воды.

«Время от времени, – заканчивает герой свой рассказ, – я посещаю заповедник и хожу к озеру, где стоит избушка Андрея. Она и снаружи и внутри имеет такой же вид, как и при жизни моего друга. Но все это – и сама избушка, и внутренняя ее обстановка – сделана из аквалида. Ведь дерево, камень и металл разрушаются, а аквалид – вечен. На берегу озера, у обрыва, теперь стоит статуя Нины (погибшей подруги Андрея, той самой девушки у озера, – Г. П.) Статуя очень красива, ее выполнил лучший Скульптор Планеты. Вообще изображения Нины можно встретить всюду, они стоят в каждом городе, в каждом саду. Как известно, Андрей просил не ставить памятников ему и это завещание свято выполняется. Но, воздвигая статую Нины, люди как бы косвенно чтят память Андрея. Скульпторы и художники, желающие изобразить Нину, часто консультируются у меня. Однако, несмотря на консультацию, они изображают ее каждый раз по-своему и обычно красивее, чем она была в жизни…»

В «Лачуге должника» (1982), в этом странном «романе случайностей, неосторожностей, нелепых крайностей и невозможностей» – 12 июня 2150 года на планету Ялмез с Земли отправляется межпланетный корабль. «Это будет морская экспедиция, – сообщается вполне официально. – Впервые в истории корпус межпланетного корабля соорудят на верфи».

Что же касается планеты Ялмез, то она «…находится в третьем, предпоследнем поясе дальности. С Земли она ненаблюдаема. Существование ее, геоподобная структура и соотношение суши к акватории как один к шести теоретически доказаны в две тысячи сто двадцать восьмом году гениальным, слепым от рождения астроном-невизуалистом Владимиром Баранченко и позже подтверждены Антометти, Глонко и Чуриным. Экологическая картина материковой поверхности нам не известна. Возможно, она таит для землян иксовую опасность. Поэтому посадку экспедиции решено произвести на водную поверхность. Изучение суши следует вести путем засылки на нее исследовательских групп».

Все идет по плану.

Корабль приводняется на Ялмезе.

Начинается глубокое исследование нового мира.

Начинается оно, естественно, с изучения ялмезианского языка.

«Видя, что мы не спим, астролингвист прервал работу и начал объяснять нам суть инъекционного метода. Каждый звук речи, каждую фонему и каждое звукосмысловое сочетание можно закодировать в биохимические формулы, а затем воплотить в некие сложные вещества, воздействующие на центр памяти. К сожалению, я совершил бестактный поступок: уснул, не дослушав до конца импровизированную лекцию маститого космолингвиста…

Я проснулся первым и разбудил Павла и Чекрыгина…

Комната была озарена ялмезианским солнцем. Лексинен по-прежнему бодрствовал, колдуя за своим столом, на котором теперь поблескивало множество миниатюрных пробирок. Он отсыпал из них разноцветные кристаллики и ссыпал их в воронку небольшого агрегата, на табло которого мгновенно вспыхивали непонятные нам символы. На консольном выносе агрегата стояли три колбы, и в них кипели три жидкости: розовая, зеленая и голубая. Заметив, что мы пробудились, лингвист пояснил нам, что в розовой колбе – имена существительные, в зеленой – глаголы, в голубой – прочие компоненты ялмезанской речи. Затем он осторожно слил содержимое колб в мензурку; в ней образовалась густая мутно-бурая жидкость. В жидкости этой, объяснил он, почти весь ялмезианский язык – тридцать шесть тысяч слов и словосочетаний, даже ряд захимизированных непристойных слов…»

Но главным открытием земных исследователей стало другое.

Оказывается, ялмезианскую цивилизацию погубили искусственно выведенные чудовища – матеморфанты. Учеными на Ялмезе в свое время были уничтожены все болезни, ялмезиане скоро совсем забыли про них. Человеку, избавившему ялмезиан от ужасов чумы и коклюша везде стоят памятники, но ведь к хорошему быстро привыкают – и вот уже ялмезианские журналисты подтрунивают над старым ученым. Сам он на все это не обращает никакого внимания, но у него теперь молодая (бывшая лаборантка) жена, а уж ей-то очень хочется непреходящей славы и популярности. «Ты должен ореалить болезни! – убеждает она мужа, хранящего микробы всех самых заразных болезней в специально созданных для того сосудах. – Ты должен воплотить болезни в нечто видимое, объемное, крупномасштабное, живое, – и тогда все ялмезиане будут вечно помнить, от чего ты их избавил».

И она добивается своего.

И находятся добровольцы для опасных опытов.

«В результате он сотворил нечто гениально-бесполезное, а как позже выяснилось, – нечто непоправимо опасное: вещество, которое он назвал „атормшинлаз“, что в переводе я ялмезианского на русский означает: „метаморфозу деющее“, а короче – „метаморфин“. После приема дозы метаморфина все клетки организма живого ялмезианина приобретали способность смешиваться с бациллами любой болезни и затем замещаться ими…»

И настал ужасный день, когда подопытные добровольцы превратились в метаморфантов. Когда коварная бывшая лаборантка, инициатор содеянного, увидела первого ялмезианина, окончательно преобразившегося в метаморфанта (это был Тиф), она невольно воскликнула «Вот так вот!», почему чудищ этих стали еще называть «воттаквотаками». И вот только теперь ялмезиане по-настоящему поняли, от чего избавил их великий ученый, над которым они легкомысленно подтрунивали…

«Уважаемый Читатель! Чтобы Вы могли представить себе, каковы метаморфанты, – читаем мы в повести, – еще раз напомню Вам, что в телесном отношении ялмезиане вполне подобны людям. Исходя из этого, посмотрите на себя в зеркало, а затем попытайтесь вообразить себе существо, которое, сохраняя некоторое сходство с Вами, является в то же время холерой. Нет, существо это не больно данной болезнью, – оно само и есть эта болезнь; в нем сконцентрированы все внешние и внутренние проявления недуга, все симптомы и стадии заболевания. Все клетки этого чудища заместились ядовитыми бациллами – эти миллионы миллиардов бацилл таят в себе смерть. Мозговая деятельность у воттаквотаков отсутствует, он способен передвигаться лишь по плоскости, но наделен инстинктами хищного зверя, беспредельно агрессивен и боится только морской воды. Он внушает ужас крупным млекопитающим и обладает некоторыми странными свойствами; в частности, может искривлять радиоволны. Что же касается способа увеличения популяции, то метаморфанты бесполы и размножаются делением. Но чтобы „раздвоиться“, метаморфант должен убить теплокровное существо, равное ему или превосходящее его по весу…»

Вот уж поистине -

Браток, учти для ясности,
Планируя судьбу,
Что в полной безопасности
Ты будешь лишь в гробу.

Кстати, город, в котором происходит действие повести, и в 2155 году называется Ленинград. Думаю, что сам В. С. Шефнер был глубоко убежден в том, что это именно так и будет. А Ялмез весьма продвинутая планета. «Те Луга Милосердия, – рассказывает герой, – где дежурила Марина, находятся в Гатчинском районе, невдалеке от поселка Елизаветино. Подобные луга, как известно, разбросаны по всей планете, – во всяком случае, в тех ее регионах, где имеется молочный скот. От употребления мяса в пищу люди отказались в минувшем веке, но молоко и натуральные молочные продукты по-прежнему потребляются в большом количестве. Еще сравнительно недавно состарившихся удойных коров убивали за ненадобностью, но в 2122 году известный поэт Лапидарио в своем стихотворении „Вот она – благодарность людская!..“ обнажил аморальность такого жестокого прагматизма и воззвал к людской доброте. На призыв откликнулось почти все население Земли, и в первую очередь женщины. В 2123 году вступил в силу Закон, согласно которому престарелым коровам и быкам отведены специальные хлевы и пастбища, где животные обитают и пасутся до своей естественной смерти. При каждом таком заведении имеется штатный дирпаст (директор-пастух), ветврач и зоопсихолог. Непосредственный уход за пожилыми животными осуществляют добровольные дежурные, главным образом женщины и дети. Число записывающихся на дежурства значительно, и, как образно выразился один журналист, „очередь на добрые дела простирается в вечность“…»

Повесть Вадима Шефнера «Запоздалый стрелок, или Крылья провинциала» (1966) заканчивалась стихами:

Другая с другим по тропинке другой
Навстречу рассвету идут.
В зеленой тиши, за листвою тугой
Другие им птицы поют.
Мы спим, не считая веков и минут,
Над нами не будет суда.
Дремотные травы над нами встают,
Над нами гудят города.
Но в давние годы весенний рассвет
Мы тоже встречали вдвоем, —
И пусть для иных в этом логики нет,
Но мы никогда не умрем.

В сущности, такой интонацией пронизаны все фантастические повести Вадима Сергеевича Шефнера, жившего долго, написавшего немного.

В 2000 году удостоен «Аэлиты».

Скончался 5 января 2002 года – не в Ленинграде уже, а в Санкт-Петербурге.