• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

«Автор, известный также как Игорь Всеволодович Можейко, родился в Москве, в Банковском переулке возле Чистых прудов, 18 октября 1934 года в семье пролетариев – слесаря Всеволода Николаевича Можейко и работницы фабрики Хаммера Марии Михайловны Булычевой – вспоминал Кир Булычев („Как стать фантастом, 2003). – Первые книги, которые я прочел, заключали в себе фантастический элемент. Это я сегодня знаю, что они фантастические. Тогда и не подозревал. „Доктор Айболит“ – фантастический триллер, „Домино“ Сетон-Томпсона – фэнтези из жизни животных. В библиотеке мама брала потрепанные тома Луи Буссенара, Жаколио и даже Бенуа. В двенадцать лет я прочел „Атлантиду“ Бенуа, и она вышибла из моего сознания первого и доступного кумира – Александра Беляева. А вскоре мне попались две книжки другого Беляева, Сергея. „Десятая планета“ и, главное, „Приключения Сэмюэля Пингля“. Тут-то я понял, насколько Сергей Беляев был выше классом, чем наш любимый авторитет Александр…“

После окончания Института иностранных языков работал в Бирме.

По возвращении – занимался научной работой в Институте востоковедения АН СССР, входил в Комиссию при Президенте России по государственным наградам. О начале литературного пути рассказывал с улыбкой. «Однажды Леня (друг Игоря Можейко, – Г. П.) отыскал рассказ писателя Артура Кларка «Пацифист» – о роботе, который не хотел участвовать в гонке вооружений. Этого писателя мы с Леней не знали, но рассказ смело перевели, будучи уверены, что, в отличие от Кэрролла (а делали они и такую попытку, – Г. П.), он наш современник, а американской или английской фантастики тогда еще не переводили. Рассказ мы отнесли в «Знание – сила» и там его напечатали. Через полтора года, когда я летел в Бирму, самолет приземлился в Пекине. Мы ждали пересадки на Кунь-минь. На столике лежали китайские журналы, я принялся листать один из них и увидел вдруг иллюстрации из «Знание – сила». Я спросил кого-то из китайцев, кто знал русский, что иллюстрируют эти картинки. И тот сказал, что это перевод с русского, фантастический рассказ «Пацифист», который написали Игорь Можейко и Леонид Седов. Так я формально стал писателем-фантастом».

Впрочем, к писателям Игорь Всеволодович тогда относился иронично.

Многое изменила история с его первым романом. В 1967 году он решил написать фантастический роман. Даже договорился с Детгизом, а Олег Соколов, редактор литературного приложения к журналу «Вокруг света», посоветовал ему поехать в Ригу и дал адрес писателя Владимира Михайлова. «Что за наваждение нахлынуло на меня, до сих пор не понимаю, – вспоминал Игорь Всеволодович. – Как я мог заявиться в чужом городе к незнакомому человеку? Сам этого никогда не делаю и не люблю, когда так поступают со мной. Но вот я сошел с поезда, позвонил Михайлову. Его не было дома, а его жена вежливо предложила мне зайти к ним и подождать. С чемоданом и пишущей машинкой я ворвался в квартиру Михайлова и застрял на несколько часов, потому что хозяин занимался собственными делами, не подозревая, какой сюрприз его ожидает. Когда он увидел меня, вполне обжившегося в его квартире, то в первый момент, к моему стыду, не смог скрыть некоторого раздражения – день выдался нелегким, и Михайлов выглядел усталым. Но понемногу он обмяк, подобрел, а так как человек он весьма доброжелательный, то через час мы стали приятелями, каковыми и остались на всю жизнь. У Володи Михайлова я увидел полку, где стояли не только журналы с его повестями и рассказами, но и самые настоящие книжки, на которых было написано имя автора. А сам автор, невысокий, быстрый в движениях, черноволосый, стоял рядом со мной, курил трубку и вел себя как равный.

Володя оставил меня ночевать, а на следующий день повез на взморье искать жилье. Почему-то Дом творчества для меня был закрыт – то ли из-за моего социального положения, то ли еще по какой причине. Мы сняли комнату в домике рядом с писательским, у уборщицы, милой латышской женщины с двумя сыновьями. Месяц я прожил в ее доме, текла вялая, мокрая прибалтийская зима, в маленьком кафе у шоссе дешево (не сезон) угощали взбитыми сливками, миногами и настоящим кофе. Снег сыпал ночью, а утром таял везде, кроме газонов. Я сидел перед окном, плюхи мокрого снега срывались с сосновых ветвей, и те облегченно выпрямлялись. Я написал роман «Последняя война», который сложился несколькими месяцами раньше, когда я плыл на «Сегеже» из Мурманска в Хатангу. Даже космический корабль в романе именовался «Сегежем», да и некоторые члены экипажа носили имена моряков сухогруза…»

Перечислять книги, изданные Киром Булычевым, нет смысла, – их слишком много. Проще взять библиографический справочник «Кир Булычев в XX веке», изданный в 2002 году в Челябинске «Любительской ассоциацией библиографов и исследователей творчества Кира Булычева», и не торопясь полистать его, любуясь множеством отображенных там обложек.

Где я познакомился с Игорем Всеволодовичем, просто не помню.

В прошлом веке. В Свердловске. Может, в Москве. Может, в толпе фэнов.

Вокруг Кира Булычева всегда теснились люди. Тысячи странных вопросов, – и в ответ улыбка, о которой рассказать трудно. Свет… Но свет, за которым всегда угадывалась веселая ирония… Ни в коем случае не к собеседнику, нет, – к себе, это вернее. Как будто ироничностью своей писатель и человек Кир Булычев пытался снять некую неуместность торжественности такого общения… Писатель? Ну да. Но слово-то уж какое, улыбался он. И утверждал все с той же улыбкой, что в советскую литературу пробиться можно, если только не писать так, как пишут все остальные советские поэты и прозаики. Что он, собственно, подразумевал под этим, я понял позже, прочтя в книге «Как стать фантастом» такие слова:

«Историю России, а уж тем более недолгую историю Советской России, отменили и заменили „Кратким курсом“. Мы стали учить в школе фантастическую историю человечества. В ней, к примеру, председатель Реввоенсовета Республики и победитель белогвардейцев Троцкий являлся предателем Родины, за убийство которого было присвоено звание Героя Советского Союза. В советской исторической литературе отсутствуют даже законы логики и намеки на здравый смысл. Уже на закате коммунистической империи была издана „Энциклопедия Гражданской войны и интервенции“. В ней нет статьи „Троцкий“, потому что он вел себя так отвратительно, что его и близко к революции не подпускали, но там отмечены статьями Шкуро, Краснов, Корнилов и так далее. Зато есть большая статья „Троцкизм“. Очевидно, это мерзкое течение в политике произошло от другого Троцкого, который всю войну прятался в Цюрихе…»

Историк, он понимал, о чем говорит.

«Сталину понравился чем-то похожий на него (а внешне – на Гитлера) провинциальный агроном Трофим Лысенко, из породы фантастов, решивших подчинить природу нашей Коммунистической партии. Таких в то время было немало, наиболее знаменита была Лепешинская, старая большевичка, подруга Ленина, которая доказывала, что жизнь может зарождаться в пробирке из неорганического вещества, как якобы полагал ее друг Ленин. Бабуся была сумасшедшей, что не мешало ей получать Сталинские премии и академические звания. Алхимики Средневековья ей низко кланялись, но ни один из фантастов с ней не сравнялся. Лысенко, в частности, изобрел внутривидовую дружбу и взаимопомощь как биологический закон и вневидовую борьбу как другой закон. Так что, коммунисты и колосья пшеницы должны друг другу помогать, но бороться с ячменем и рожью, которая, по законам Лысенко, могла превращаться в пшеницу по воле партии. Но главным в лысенковских теориях была, разумеется, борьба с империализмом, который в биологии принял форму вейсманизма-морганизма. Другими словами – долой генетику!»

В книжке стихов «Что наша жизнь» (1992), есть такой, очень характерный для Кира Булычева стишок:

Я пришел к тебе с пакетом,
Рассказать, что Солнце село.
Что Луна и все планеты
Взяты по тому же делу.

Эту книжку (нумерованный экземпляр № 13), он надписал мне: «Дорогой, далекий сибирский друг. Я специально ждал, пока дело дойдет до тринадцатого номера – таковы они, москали! Будешь читать, Лиде не показывай. Из-за этого стишка директорша типографии сняла выходные данные».

Конечно, страница 13 была открыта первой:

Думаю, исторически это справедливо.

Улыбка никогда не покидала Игоря Всеволодовича.

«В ней я представил, – писал он о своей повести „Осечка-67“, – что в Питере решено провести юбилейно-показательный штурм Зимнего дворца и показать революцию для радио, телевидения, иностранных гостей и всех трудящихся.

Штурмовать Зимний дворец должны были дружинники, милиционеры и передовики производства. А кто будет защищать? Решено было собрать женский батальон из экскурсоводов и младших научных сотрудников Эрмитажа, а на роль юнкеров назначили младших научных сотрудников мужского пола.

Когда об этом становится известно, сотрудники собирают комсомольское собрание и на нем, как честные советские граждане, постановляют: «Ввиду того, что в штурме дворца примут участие пьяные элементы и даже хулиганы, бесценным коллекциям, народному достоянию грозит страшная участь».

И тогда делегация из Эрмитажа мчится в Обком, но Обком конечно же клеймит комсомольцев за пораженческие настроения и даже клевету на советских трудящихся.

А комсомольцам ничего не остается, как, вернувшись в музей, сообщить о позиции ленинградских бонз своим товарищам и постановить: «Зимний дворец не отдавать! Сокровища сохранить!»

А дальше начинается наш обычный бардак.

Крейсер «Аврора» садится на мель, и вместо Зимнего снаряд попадает в Смольный.

Ленина (актера, загримированного под вождя) арестовывают на улице дружинники, изображающие пост Красной гвардии, приняв вождя за шпиона Временного правительства.

Комсомольцы отбивают несколько штурмов, и в конце концов актер, играющий Керенского, берет власть в стране, а Политбюро во главе с Брежневым после тщетной попытки забросать Ленинград атомными бомбами уходит в отставку…»

«Давай встретимся, – непременно говорил Игорь, когда я появлялся в Москве и звонил ему. – Давай я поведу тебя в новое издательство! – Это уже по конкретному поводу. – Заключишь договор, получишь аванс!»

Редкостнейшая черта для писателя: не считать все издательства мира только своей делянкой. К сожалению, многие, начиная с переустройства мира, заканчивают благоустройством только своих личных шести соток.

Игорь хватал меня за руку и весело тащил в какое-то странное здание в центре Москвы. Мы поднимались на третий этаж и оказывались в сумеречном царстве аквариумов. Вместо редакторов на нас молчаливо зевали толстые рыбы. «Смотри, Гена, – благожелательно говорил Игорь, и в его мягком голосе недоверие к чудесам мешалось с какой-то совершенно невероятной надеждой. – Сейчас зайдем к главному. Он похож вон на ту рыбу. Запомни. Именно на ту. Чтобы не перепутать. Здесь все редакторы похожи на рыб, а рыбы на редакторов, такое издательство. Сейчас мы зайдем к главному и ты сразу скажи ему в глаза, что ты написал чудесную книжку о религии одного старинного сибирского племени. Ну, какие там у вас племена в Сибири?» – «Чюванцы, – отвечал я, не понимая. – Шоромбойские мужики, чюхчи, юкагиры». – «Вот, вот, – вспыхивал радостно Игорь, смеялись все его морщинки, седина горела вокруг головы как нимб. – Ты ему прямо в глаза скажи, что ты написал чудесную книжку про религию чудесных сибирских шоромбойских мужиков.» – «Но я же такую книжку не писал. Даже не думал ни над чем таким. И с религией там трудности.» – «Вот видишь! – радовался Игорь. – У чудесных шоромбойских мужиков с религией трудности. Так и скажи главному, что ты написал чудесную книжку о трудностях с религией у этих твоих чудесных шоромбойских мужиков. Смотри, смотри, она тоже прислушивается, – указывал он на особенно толстую аквариумную рыбу. – Ей нравится. А что зевает, не обращай внимания, это у нее нервное». – «Но я никогда не писал книжек о религии», – упирался я. – «Значит, пришло время, – ласково убеждал Игорь. – Я же вот написал чудесную книжку о религии атлантов».

«Я начал писать во второй половине шестидесятых годов, – вспоминал Игорь Всеволодович. – Первая книга – „Последняя война“ – вышла в семидесятом году, первый сборник рассказов – в семьдесят втором, а первая книга о девочке Алисе – в семьдесят четвертом. То есть я придумал себе (или они сами придумались) три направления: это юмористическая, пародийная фантастика в новеллах о городке Великий Гусляр; фантастика обыкновенная, которая чаще именуется „научной фантастикой“; и, наконец, фантастика для детей – повести об Алисе Селезневой. Постепенно я завоевал репутацию „доброго сказочника“. Это была утомительная репутация, потому что в те годы я мог издаваться лишь в „детской литературе“, а если просил вставить в план книгу взрослой фантастики, заведующая редакцией Майя Брусиловская печально вздыхала: „Игорь, пойми, в очереди на издание стоят десятки достойных фантастов, и все пишут для взрослых. А вот в детской фантастике у нас пробел – только Крапивин да ты. Напиши еще одну книжку про Алису, и мы ее в будущем году издадим“. Вот я и сдавался, потому что предпочитал опубликовать оптимистическую детскую книжку, чем не публиковать ничего».

С Игорем трудно было говорить о политике, о капитале, как о глобальной структуре, он не всегда поддерживал тему ноосферы, информационные войны тоже мало его трогали, но вот мир 1185 года!.. Он даже написал о нем целую книгу. «Смотри, какая толстая, какая настоящая книга, – гордо показывал он солидный том. И указывал в дарственной надписи – настоящая! Ведь шел 1989 год и издать толстую настоящую книгу даже Киру Булычеву было непросто.

«Трудно плыть боком».

«Уходи с дороги пицца!»

Он любил эти игры – мгновенно возникающие сочетания слов.

Он был совершенно очарован сказкой моего маленького тогда внука Тимофея: «Пошла козочка погулять. Попрощалась с мамой». – «Какие у вас там в Сибири чудесные угрюмые леса, какая чудесная тревожная обстановка, – радовался Игорь. – Выйти погулять – уже попрощаться надо». И в нескончаемой беседе мы переходили к ненаписанным романам, которые теперь, увы, уже не будут написаны. «Силос на берегу Маклая», – предлагал я. – «Очень сильная идея, – радовался Игорь. – Всепобеждающий социализм. Это надо писать яркой кистью. Пусть Маклая даже съедят, ничего страшного, социализм ведь строят не для одного отдельного человека!» И сам предлагал: «Человек, который давал советы Богу». – Я радовался: «Знал такого. Точно знал. Он постоянно дергал Большого старика за бороду, приставал, спрашивал, чем он питается? Ну, Большой старик не выдержал, спустился с небес и отхерачил мужика от души». – «Чудесное решение», – радовался Игорь. И предлагал сюжет о новом сорте кукурузы. Этот чудесный сорт был выведен селекционером-мичуринцем, страшно раздраженным хищениями со своего участка. Новый сорт кукурузы отличался агрессивностью, сам защищал себя от колхозников. – «Все девы Урука». – «А вот это чудесное название отдай мне, – радовался Игорь. – Я напишу рассказ».

Не знаю, написал ли?

По крайней мере, в своде его работ («Кир Булычев в XX веке», 2002) такого названия нет.

А время шло…

На челябинском издании записок семидесятника «Как стать фантастом» (2001) он написал мне: «Как мы с тобой, Гена, живем долго! Даже коты наши померли». А на втором издании (московском, 2003): «Дорогому другу Гене – когда-то недавно мы с тобой и не подозревали, что доживем до мемуаров».

«Я был обыкновенным жителем сумасшедшего государства, – писал он о себе. – Жителем, который, как замятинский нумер, полагал, что ему суждено жить и умереть в СССР, хотя другие страны нравились ему больше. Все же я успел поработать переводчиком и английские книжки читал, а что еще важнее, „Голос Америки“ был для меня обычным ночным кушаньем: до сих пор в ушах стоит мелодия вступления к „Музыкальному часу“. Так что сильно одурачить меня было трудно. К тому же „Континент“ я читал, кое с кем из диссидентов был знаком и хоть и не был борцом, но имел свою позицию, ей не изменял и даже полагал себя кое в чем более последовательным, чем иные борцы за народное счастье… Я никогда не мог полностью разделить позицию наших прогрессивных деятелей литературы и искусства, которые отлично пользовались немалыми благами, что партийные органы дарили писателям и художникам, ездили в дома творчества и на семинары, получали дачи в Переделкине, просторные квартиры в спецдомах и пайки в распределителях, даже в загранпоездки отправлялись ежегодно, на людей посмотреть и себя, прогрессивных, показать. Осуждать их за это нельзя – общее явление. И почему не воспользоваться благорасположением партии и правительства?

Но вот дальше начинается нечто для меня и по сей день непонятное.

Писатель пишет умеренно смелый опус. Его начинают критиковать всякие верные Булгарины. Писатель ходит по Москве или Ленинграду, и прогрессивная интеллигенция жутко ему сочувствует – ведь так могут и пайка специального лишить!

Я не преувеличиваю и никого не хочу обидеть. Но хочу напомнить, что не член Союза писателей имел право издать не больше одной книжки в год, ставки для него были пониже, чем для члена или руководителя Союза, да и на блага он, не будучи членом, рассчитывать не мог. А уж дача в Переделкине вообще выходила за пределы мечтаний. Возникали ситуации (а в семидесятые годы все чаще и чаще), когда прогрессивному писателю начинали грозить исключением из Союза. И вот тогда разворачивалась борьба за то, чтобы в этом Союзе остаться. Я и сегодня хочу спросить несчастных и объективно благородных людей, которые проходили эти обсуждения и исключения: какого черта вы цеплялись за Союз? И какого черта вы в него вступали?»

Однажды в Свердловске в кафе напротив гостиницы «Большой Урал» мы заняли удобный столик – Нина Матвеевна Беркова, Игорь Всеволодович, Боря Штерн и я. Рядом был накрыт стол на шестнадцать персон и мы всячески гадали, кто отведает выставленные на нем яства? Нина Матвеевна боялась, что это будет тайная свадьба некоей романтичной грешницы. Боря Штерн утверждал, что если и свадьба, то с последующими дракой и с изнасилованием. А Игорь сказал: «Милые друзья, вы совсем не верите в чудесное. Сейчас сюда придут замечательные люди. Интеллигентные, тихие. Они едят морковку, не курят и каждый день чистят зубы».

И действительно. Дверь кафе открылись и вошли шестнадцать беременных (Боря Штерн уточнил: глубоко беременных) молодых женщин. Они не выглядели запущенными. Они явно ели морковку, не курили и чистили зубы. Нина Матвеевна тихонько ахнула: это, наверное, несчастный случай на производстве! А Боря Штерн предположил, что это всего лишь сотрудницы часто посещаемой читателями краевой научной библиотеки. «Ну, что ты, Боря, – мягко возразил Игорь. – Сотрудницы областных библиотек никогда не бывают беременными, потому что в непрестанной борьбе за культуру рано теряют женственность. А мы тут видим шестнадцать чудесных прелестниц. Их связывает нечто общее. И я знаю что!»

Выдержав паузу, он сказал: «Это полный выпуск библиотечного техникума!»

И так мы до сих пор и сидим за эти столиком (на фотографии) – Боря Штерн, Нина Матвеевна, Игорь, я. А напротив – будущее.

Книгу «Как стать фантастом» Игорь закончил словами:

«Каждый из нас существует в единственном и постоянном возрасте. Одни остались на всю жизнь пятилетними, другие родились старичками. Меняется лишь оболочка.

Мне примерно лет тридцать шесть.

Утром я знаю о том, что встречусь с зеркалом, и лицо готовится к этой встрече. Получается вполне приличный пожилой джентльмен.

Но не дай бог случайно пройти мимо зеркала и увидеть в нем малознакомого толстого старика.

Проходит секунда неприятного узнавания.

Я не люблю эту морщинистую оболочку, в которую меня засунуло время.

Если этот мир придуман для меня и вне меня не существует, ибо, как мы убедились, слишком фантастичен, чтобы существовать, значит, я просто обязан досмотреть до конца представление, данное в мою честь».

В августе 2003 года мы напрасно ждали Игоря в Екатеринбурге – на очередное вручение «Аэлиты» он не приехал, попал в клинику.

Умер 5 сентября 2003 года в Москве.