• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Е. Г. Эткинд заметил, что «романтики отошли от традиционной образности. Время, имевшее для них важнейшее значение, утратило надчеловеческую, роковую власть и приблизилось к поэту, приобретя свойства доступности»^. Если в поэзии классицизма у времени более или менее поступательное движение, где есть начало и конец, прошлое, настоящее и будущее (хотя время может «сгущаться» или двигаться в обратном направлении), то в поэзии английских романтиков, в частности П. Б. Шелли, можно зримо представить, если воспользоваться метафорой Бергсона, «невидимое движение прошлого, которое вгрызается в будущее». В стихотворении «Монблан» (1816) «вселенная явлений» нетленна, «река времен» несет не гибель и забвение, но, озаренная человеческим разумом, является памятью, помогает связать древность и современность, разомкнуть границы времени:

Нетленная вселенная явлений
Несет сквозь разум струи быстрых волн,
Мерцает, отражает мрак и тени,
Но вдруг сверкнет родник, сиянья полн, —
То мысли человеческой исток
Едва журчит, как хрупкий ручеек,
В густых лесах, среди пустынных гор,
Где водопад без устали ревет,
Где с ветром борется могучий бор,
Где вспененный кипит водоворот, —
Река бурлит и рвется на простор.

((Здесь и далее перевод с английского Я. Пробштейна))

Осип Мандельштам считал, что истинная «метафора есть метаморфоза». Таковы метафоры Шелли. Пение древних сосен на склонах Монблана помогает поэту услышать отзвук древности в настоящем, связать воедино цепь событий. Следы стихии, древних землетрясений говорят поэту не только о Могуществе и разрушительной силе природы — они «учат ум пытливый», помогают поэту в настоящем провидеть одновременно и прошлое, и будущее.

Леса, поля, озера и ручьи,
Все, что на чудодейственной земле
Живет, и небосвод, и океан,
Гроза и дождь, и молния в ночи,
Землетрясенье, буря, ураган
И сон без сновидений в зимней мгле,
Объявший нерожденные цветы,
И робость грез, и хрупкие мечты,
Незримых почек яростный рывок
Из ненавистного оцепененья,
Пути людей, их смерти и рожденья,
Все, чем владеть могли б они, их труд, —
Всем существам, что дышат и растут,
Дано родиться и угаснуть в срок.
Однако недоступное, в покое
Живет Могущество от нас вдали,
И этот обнаженный лик земли,
И первозданность гор передо мною, —
Все учит ум пытливый.

Время и пространство — лишь точка опоры для воображения поэта, которое переносит его из одной реальности в другую. Как и в других лучших своих произведениях, в этом стихотворении Шелли свободно преодолевает границы времени и пространства, легко переходя от физического к метафизическому миру, неделимость которых он утверждает своей поэзией, тем самым как бы предвосхищая «перспективизм» Ортега-и-Гассета и теорию Бергсона о протяженности времени. Цитируя английского философа лорда Бэкона, Шелли писал в «Защите поэзии»: «Поэт не только видит следы природы, оставленные на разнообразных явлениях мира, и не только созерцает настоящее как оно есть и открывает законы, по которым оно развивается, но сквозь настоящее поэт провидит будущее, а его мысли — это побеги, из которых произрастут цветы и плоды грядущих времен».

В «Монблане» горная вершина предстает воплощением Мощи и универсального вселенского разума, а река Арв символизирует для поэта «нетленную вселенную явлений». В этом стихотворении Шелли развивает мысли и образы, воплощенные им в более раннем стихотворении «Гимн Духовной красоте», написанном в том же, 1816 г. В «Гимне» красота — не только прекрасная, но и грозная сила, однако на людей падает только отблеск — лишь божественная тень духовной красоты:

Незримой грозной Силы тень над нами,
Над миром реет, миру не видна,
По прихоти своей парит она,
Как легкий летний ветер над цветами,
Как лунный луч, скользит над горными лесами, —
Дано сердца ей покорять,
На всем лежит ее печать,
Как в сумерках закатные тона,
Как тучи тень на звездном своде,
Как дальних отзвуки мелодий,
Как дух гармонии случайной,
Что нам стократ милей своею тайной.
Дух Красоты, гармонией доныне
Дела людские, помыслы, мечты
Ты озарял, куда же скрылся ты;
Зачем, покинув нас, поверг в унынье
В долине мрачной слез, что стала нам пустыней;
Зачем над кручей водопада
Не вечна радуги аркада;
И все вернется в лоно темноты,
И на земной ложится день
И смерти, и рожденья тень,
Надежда, страх, и гнев, и страсть
Зачем над человеком взяли власть;

В последней строфе «Гимна» отображено новое видение Шелли — преодоление им юношеского максимализма и радикализма:

И я поклялся до последних сил
Тебе служить. Ужели пренебрег
Я клятвою; Как прежде, одинок,
Зову на свет из их немых могил
Я тени тысяч дней. Их, призрачных, укрыл
Восторг любви и дум. Виденья,
Деля со мной ночные бденья,
Узнали: быть счастливым я не мог,
Не веря, что ты мир спасешь,
Развеешь рабства мрак и ложь
И дашь, Всесильный, людям то,
Что выразить в словах не смог никто.
Гармонии осенней тишина:
Торжественен и чист полдневный свет,
Сияния такого летом нет,
И в небесах такая глубина,
Что кажется потом несбыточной она.
Подобно тишине природы,
Что юные питала годы,
Даруй покой и мир грядущих лет
Тому, кто чтит и образ твой,
И все, в чем дух явился твой,
Кто магией пленен твоей,
Себя презрел и возлюбил людей.

«Гимн духовной красоте», произведение во многом неоплатоническое и пантеистическое, знаменует собой переломный момент в духовном развитии Шелли. Если в юности под влиянием идей французских и английских материалистов, он ставил в центр бытия и вселенной человека, уверовав в его могущество, то впоследствии поэт разочаровался в идеях французских и английских просветителей и основательно занимался философией Сократа и Платона. Переосмысливая взаимоотношения природы, стихии и человека, Шелли не умаляет силы и значения человеческого разума, одно лишь воображение которого и способно одухотворить эту Мощь, но — в единении с ней, дающей ему силу и вдохновение:

Монблан, Загадочная Мощь явлений,
Повелевающая небесами
И ходом наших бренных размышлений,
Таится здесь. Что сталось бы с тобой,
Со звездами, землею и морями,
Когда бы мы безлюдье и покой
Представили бездушной пустотой?

Говоря о романтической поэзии, мы нередко идем на поводу у стереотипного подхода к романтизму, возможно, вспоминаем пушкинского Ленского, который «пел нечто и туманну даль», или представляем бунтарей, индивидуалистов и анархистов, наподобие героев «Разбойников» Шиллера. Романтики, прежде всего, восстали против общепринятых идей, касающихся взаимоотношений человека и общества, человека и природы, человека и Бога, идеи и реальности, чувства и мысли, места человека во вселенной. Английские романтики восстали против социальной несправедливости, работорговли, в которой ведущее место принадлежало Англии, крупнейшей колониальной державе 17–18 века, против эксплуатации детского труда, о котором так проникновенно написано в «Песнях опыта» гениального английского поэта и художника Уильяма Блейка, предтечи романтизма.

Как известно, зарождению романтизма предшествовали революционные, социальные, экономические изменения, произошедшие в Европе в 17–18 веках: взятие Бастилии и французская революция, пробуждение социального и национального самосознания, изобретение паровой машины и зарождение капитализма. Явления, произошедшие в Европе в 17–18 веках, родственны тем, которые произошли в конце 19-го — начале 20 века и предшествовали зарождению модернизма, — изобретению телефона, телеграфа, аэропланов. Альберт Эйнштейн открыл в 1905 г. теорию относительности, что оказало влияние не только на развитие науки, но и литературы и искусства. Сократились расстояния, быстрее и теснее стала связь между людьми, вера в возможности человеческого разума опьяняла, вселенная в человеческом сознании раздвинулась, а земля начала казаться меньше, человечество представлялось единой семьей перед Первой мировой войной. Это дало мощный толчок зарождению модернизма и авангарда в искусстве Европы начала 20 века. Не случайно, такие исследователи литературы и философы, как Ортега-и-Гассет, Ренато Поджиоли и многие другие находили общие черты между романтизмом и модернизмом, считая романтиков предтечами модернизма. Прежде всего, это была идейная, духовная близость: предвосхищение будущего, жажда демократии и равенства, утверждение демократического искусства, близость в понимании задач искусства и литературы — вот что сближает романтиков и модернистов. Революция романтиков — это духовная революция, которая отразилась и в их подходе к творчеству. Романтики порвали с традициями классицизма, персонификацией абстрактных добродетелей и пороков: следуя за сентименталистами, они обратились к человеку, миру его чувств и реальности, окружавшей его. Они расшатали не только общепринятые взгляды на человека и общество, но и традиционные классические формы, синтаксис, рифмы и ритмы, саму музыку поэзии, изменили язык и словарный состав ее, а старые формы наполнили новым содержанием, так например, Байрон и Шелли пользовались Спенсеровой строфой в больших повествовательных произведениях. В эпоху романтизма изменилось отношение и к самой поэзии — ее целям и задачам.

«Поэты — непризнанные законодатели мира», — писал Шелли в «Защите поэзии». В этой своеобразной декларации поэта выражена и цельность его мировосприятия, и его страстная вера в могущество поэзии, в которой, по его убеждению, полнее всего выражается духовная жизнь человека, его воображение, способность любить и творить. Эссе Шелли явилось ответом на памфлет «Четыре века поэзии» поэта и критика Пикока, в котором тот утверждал, что поэзия была естественным выражением образа мыслей примитивных народов, но с развитием цивилизации она утрачивает свое значение и вытесняется наукой. «Поэзия — это летопись лучших и счастливейших мгновений, пережитых лучшими и счастливейшими умами, — отвечает Шелли. — Поэзия дает бессмертие всему, что есть в мире лучшего и наиболее прекрасного… Любовь — вот суть всякой нравственности. Любовь или выход за пределы своего «я» и слияние с тем прекрасным, что заключено в чьих-то, не наших, мыслях, деяниях или личности, — утверждает Шелли и продолжает: «Воображение — лучшее орудие нравственного совершенствования, и поэзия способствует результату, воздействуя на причину… Поэзия расширяет сферу воображения».

Не ограничиваясь стихотворством, Шелли находит истинную поэзию в истории и философии, во всех видах человеческой деятельности, озаренной воображением, любовью, величием помыслов и духовными устремлениями. «Подлинная поэзия Рима жила в его гражданских установлениях, ибо все прекрасное, что в них было, могло порождаться только тем началом, которое творило самый этот порядок вещей», — пишет Шелли и, выделив кульминационные моменты римской истории, заключает: «Все это — эпизоды циклической поэмы, которую Время пишет в памяти людей. Прошлое, подобно вдохновенному рапсоду, поет ее вечно сменяющимся поколениям»^. Поэзия же — квинтэссенция памяти, истории, воображения, любви, — утверждает Шелли. Говоря о том, что Данте первый пробудил Европу, даровал ей видение, философию, из «хаоса варваризмов создал язык, который сам по себе был музыкой и красноречием», Шелли заключает: «Поэзию Данте можно считать мостом, переброшенным через поток времени и соединяющим современный мир с античным»^.. Отдавая дань философии и деятельности Локка, Хьюма, Гибббона, Вольтера, Руссо и их последователей «в защиту угнетенного и обманутого человечества», Шелли пишет: «Однако невозможно себе представить нравственное состояние мира, если бы не было Данте, Петрарки, Бокаччо, Чосера, Шекспира, Кальдерона, лорда Бэкона и Мильтона, если бы никогда не жили Рафаэль и Микеланджело, если бы не была переведена древнееврейская поэзия, если бы не возродилось изучение греческой литературы, если бы образцы античной скульптуры не дошли до наших дней, если бы поэзия античных богов исчезла вместе с их культом»^. Одна лишь поэзия и способна пробудить человеческий разум, освободить человека от рабства и возвысить дух. Развитие наук, которое «расширило власть человека над внешним миром, из-за отсутствия поэтического дара, соответственно сузило его внутренний мир, поработив стихии, человек сам при этом остается рабом»^.

Шелли говорит о том, что «язык поэта жизненно метафоричен, то есть он подмечает прежде неизвестные отношения между вещами и сохраняет их понимание, пока слова, выражающие их, не превращаются со временем в знаки определенного рода или класса мыслей вместо того, чтобы запечатлевать образы мыслей в их цельности, и поэтому, если не появятся новые поэты, чтобы, обновляя, восстановить распавшиеся связи, язык умрет для всех благороднейших целей человеческого общения». (Выделено мной. — Я. П.). Стало быть, обновляя язык, расширяя его границы, поэт тем самым связывает явления и мысли, бытие и время воедино, поэт не только запечатлевает следы прошлого, но и провидит будущее сквозь настоящее. Вот почему Шелли заявил, что «поэты — учредители законов и основатели общества».