• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

В предыдущей главе не раз упоминались имена Алекса и Татьяны Либерман, близкиx друзeй Бродского и Шмакова, сыгравших очень важную роль в их жизни. О них мне хочется рассказать более подробно.

Оба русские по происхождению, Александр и Татьяна Либерман принадлежали к безвозвратно уходящему в прошлое классу старой русской интеллигенции, «последних из могикан».

Благодаря революции, Гражданской войне и установлению в России советской власти судьба, проделав фантастические виражи, вознесла их на «Монблан» артистического Нью-Йорка, в жизни которого они играли весьма существенную роль.

Алекс в течение почти полувека возглавлял крупнейшую журнальную империю «Conde Nast Publications», которая включает такие популярные журналы, как «Вог», «Вэнити Фэр», «Аллюр», «Травелер», «Хаус и Гарден», «Мадемуазель» и другие издания, выходящие в Америке миллионными тиражами. Кроме того, Либерман был выдающимся скульптором, одним из мировых лидеров абстрактного экспрессионизма.

Его жена, урожденная Татьяна Алексеевна Яковлева, племянница известного художника Александра Яковлева, прославилась в русском литературном мире как парижская любовь Маяковского. «Приди на перекресток моих больших и неуклюжих рук», – написал ей поэт. Он упорно добивался ее любви, несколько раз делал предложение и получил отказ.

Бродский встретился с Либерманами в Нью-Йорке в 1974 году, и они перезнакомили его с «evеrybody who was anybody» (со всеми, кто что-то из себя представлял) в мире искусства и ввели его в нью-йоркский «литературный свет». Алекс первый начал публиковать в «Воге» прозу Иосифа по-английски. Услышав в 1974 году его стихи, Татьяна безапеляционно сказала: «Помяните мое слово, этот мальчик получит Нобелевскую премию».

Когда в Нью-Йорке появился Шмаков, Бродский познакомил его с Либерманами, а вскоре после нашего приезда Иосиф и Гена представили Алексу и Татьяне и нас с Витей.

Это произошло в нью-йоркском музее «Метрополитен», где показом посвященного Либерману документального фильма «Lifetime Burning» (что вольно можно перевести как «Одержимость») отмечалось его шестидесятипятилетие. Фильм рассказывал о различных сферах деятельности Либермана – художника, скульптора, журналиста, фотографа – и произвел на нас большое впечатление.

В конце вечера Бродский и Шмаков подвели нас к Либерманам.

Алекс был очень хорош собой – седой, стройный, зеленоглазый, с коротко подстриженными усами. Безукоризненные манеры и блестящее произношение на русском, английском и французском языках делали его совершенно неотразимым. Знакомясь с нами, он задал несколько обязательных в таких случаях вопросов и выслушал нас с таким вниманием, будто в эти несколько минут мы были в музее одни и вокруг не толпились восторженные почитатели – поздравить и пожать ему руку. Эта черта – способность абсолютно сосредоточить свое внимание на собеседнике, – встречается среди людей его ранга очень редко.

Татьяна – высокая, коротко стриженная блондинка в красном шелковом брючном костюме – показалась нам строгой и неулыбчивой. На ней не было никаких драгоценностей, кроме огромного гранатового перстня в форме шара на левой руке. Она не казалась моложе своих семидесяти лет, но было очевидно, что в молодости она была красавицей. Нас тогда поразило ее сходство с Марлен Дитрих. Впоследствии мы узнали, что Татьяна и Марлен были близкими подругами и действительно так похожи, что их принимали за сестер.

Татьяна оглядела нас испытующим взглядом и, вероятно, одобрила, потому что, повернувшись к Шмакову, сказала очень низким голосом: «Привези их к нам в деревню на уикенд».

Так началось наше знакомство, перешедшее в дружбу, продолжавшуюся до конца их дней.

В Нью-Йорке Либерманы пользовались огромным влиянием. Для «простого» человека попасть к ним в дом было несбыточной мечтой. Но, помня, что полвека назад они сами оказались в Нью-Йорке в качестве эмигрантов, они прекрасно понимали наши проблемы и относились к нам с необыкновенной сердечностью и вниманием. Их доброта и деликатность помогли нам поверить в себя. Мы с Витей бесконечно будем благодарить судьбу, что нам довелось с ними встретиться, а Бродского и Шмакова – за то, что они ввели нас в их жизнь и в их дом, ставший и для Иосифа, и для Гены, и для нас родным на долгие годы.

Судьба оказалась благосклонной к Александру Либерману. Как и Бродскому, ему выпало редкое для художника счастье – получить мировое признание при жизни. Его живописные работы находятся в лучших музеях мира, о нем написаны сотни статей, множество диссертаций и монографий, на площадях мировых столиц, от Токио и Сеула до Иерусалима, и в крупнейших городах Америки, от Атлантики до Тихого океана, высятся его монументальные огненно-красные скульптуры. Врываясь в однообразие урбанистического пейзажа, они подчеркивают ритм и пульс современного города.

Но Либерман был легендарной фигурой и в мире, диктующем моду и элегантность. В возглавляемой им журнальной империи «Conde Nast Publications» служащие его иначе, чем «царь» или «бог», не называли.

На вершину «модного» журнализма Алекса вознесло сочетание многих талантов. Он был прекрасным администратором и замечательным редактором, обладавшим, к тому же, превосходным вкусом. Любопытно, однако, что и к журналистской, и к административной своей деятельности Алекс относился достаточно иронично. Посмеиваясь в серебряные усы, он шокировал сотрудников заявлениями, что вообще не считает модный журнализм серьезным занятием, а сам служит только для того, чтобы зарабатывать деньги (кстати, огромные). Он говорил: «Испокон века во Франции художники, чтобы общаться друг с другом, часами просиживали в кафе. Вот “Conde Nast” и есть мое кафе». Он любил повторять, что «настоящее искусство требует уединения и одиночества» и что «мастерская художника – это место творческих мук».

И была у Либермана еще одна ипостась – он был талантливым фотографом.

С 1947 по 1959 год он каждое лето отправлялся в Европу «в паломничество» – в студии европейских художников. Видеокамер тогда не существовало. Либерман был вооружен только 35-миллиметровой «лейкой» и блокнотами. Проводя долгие часы в студиях и ателье, он делал тысячи фотографий и заметок.

Художники за работой, их портреты, их полотна и скульптуры, инструменты, которыми они пользовались, их жилье и вещи, предметы, которые являлись для них источником вдохновения. Все фиксировалось тщательно и скрупулезно. Алекс пытался продемонстрировать, из каких зрительных впечатлений рождаются художественные образы того или иного мастера.

Либерман подружился со многими художниками Парижской школы живописи, в том числе и с «отцами» европейского модернизма, которые все еще активно работали: Матиссу было семьдесят восемь лет, Руо – семьдесят шесть, Бранкузи – семьдесят два, Франтишеку Купке – семьдесят восемь лет. Брак, Леже и Пикассо были представителями среднего поколения, им было по шестьдесят пять лет. Все еще молодежью считались Джакометти, Сальвадор Дали, Бальтус.

В результате Либерман опубликовал совершенно уникальную книгу «Художник в своей мастерской», в которой выступил и как фотограф, и как писатель. В необычной форме – эссе и фотографий – он рассказал о величайших художниках современности.

...Пять дней в неделю Александр Либерман являл собой эталон элегантности: темно-синий или темно-серый костюм, крахмальная белоснежная рубашка и строгий галстук.

Но по пятницам Алекс полностью преображался. Вместо строгого костюма – измазанные брюки цвета хаки, спортивная куртка, а зимой – настоящий русский ватник и шапка-ушанка: одно ухо вверх, другое – вниз.

Именно в таком виде мы увидели Либермана во второй раз в его студии в Коннектикуте, в ста милях от Нью-Йорка, куда нас с Витей привезли Бродский и Шмаков.

Собственно, студий оказалось две. «Живописная» – просторное помещение с окнами от пола до потолка – была пристроена ко второму этажу дома. «Скульптурная» представляла собой огромное заснеженное поле в шести милях от поместья. На этом поле, словно динозавры, застыли могучие конструкции – остовы будущих скульптур. В мастерской на краю поля стояли на полках в ряд их модели – по пять-шесть для каждой скульптуры.

Я спросила, какая же из них станет окончательным вариантом. Алекс пожал плечами: «Еще не решил... Вот эта слишком статична, а эта – тяжеловата. Вот эта, пожалуй, мне нравится, хотя повторяет то, что было раньше. Как только приму решение, остальные модели разрушу». – «И вам их не жалко?» – спросила я.

«Ничуть. Мне, знаете ли, довелось в жизни быть свидетелем не только разрушения скульптур и картин, но и крушения величайших цивилизаций».

...Александр Либерман родился в Киеве 4 сентября 1912 года. Его отец, Симон Либерман, управлял крупнейшими лесными угодьями России, включая земли герцога Ольденбургского, дяди Николая Второго, а также был советником правительства по экспорту русского леса.

Его мать, актриса и режиссер Генриетта Паскар, была основателем и директором первого в Москве Государственного детского театра.

После революции Симона Либермана призвали в Кремль. Ленин считал его крупнейшим специалистом в области международной экономики и финансов. В одной из бесед вождь мирового пролетариата настоятельно советовал Либерману вступить в партию. Симон Либерман отказался: «Большевиками, Владимир Ильич, как певцами, не становятся, а рождаются».

До Октябрьского переворота Либерманы жили в Петербурге, а в 1918 году переехали в Москву. В 1919 году по распоряжению наркома Луначарского Генриетта Паскар открыла Детский театр. В нем ставились пьесы Киплинга, «Остров сокровищ» Стивенсона, «Том Сойер» Марка Твена, «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо. Актеры, драматурги, художники и декораторы собирались не только в театре, но и в коммунальной квартире Либерманов. Генриетта Паскар поощряла сына делать эскизы и рисунки к декорациям. Семилетний Алекс, не больше 1 метра 20 сантиметров ростом, постоянно находился среди десятиметровых декораций русских конструктивистов, и именно они, а также Царь-пушка в Кремле и собор Василия Блаженного были, по его словам, самыми сильными зрительными ощущениями раннего детства.

Алекс рассказывал, что в детстве он был нервным и необузданным ребенком, учился отвратительно и в возрасте восьми лет был выгнан из всех приличных московских школ.

В 1921 году Симон Либерман отправился по распоряжению Ленина в Лондон для заключения торговых контрактов и увез сына с собой. Вернулся он с подписанными контрактами, но без Алекса. Словно предчувствуя трагические, неуправляемые события в России, он оставил сына в Англии у своего приятеля, наркома внешней торговли Красина. В его семье Алекс прожил три года.

В 1924 году закрыли Детский театр Генриетты Паскар за то, что она не ставила революционных спектаклей, угодных большевикам. Друзья предупредили, что над их головой сгущаются тучи. Каждый день Симона Либермана вызывали на допросы в ЧК. Каждую ночь с бритвенным лезвием под подушкой он ждал ареста. Спасла его международная известность. В 1926 году он и Генриетта Паскар получили разрешение покинуть Советский Союз. На этот раз – навсегда.

Либерманы переехали в Париж, и Алекс поступил в Академию художеств, где изучал историю искусств, живопись, философию, архитектуру, фотографию и редакторское дело.

Генриетта Паскар стала выступать на парижской сцене в качестве танцовщицы. Ее хореографом была Бронислава Нижинская, эскизы костюмов делал Ланвен, декорации – Марк Шагал. Алекс рисовал афиши.

Окончив Академию художеств, Алекс поступил работать в иллюстрированный журнал «VU» и вскоре был назначен его директором. В 1937 году двадцатипятилетний Либерман получил золотую медаль на международной выставке в Париже за лучший проект иллюстрированного журнала...

В Париже он познакомился с Татьяной Яковлевой и влюбился в нее. Но роман между ними начался далеко не сразу. В это время в Париже находился Маяковский, сходивший по ней с ума. Он засыпал ее розами, посвящал ей стихи и на коленях умолял вернуться с ним в Россию. Татьяна отвергла поэта и вышла замуж за французского дипломата маркиза дю Плесси, назначенного послом Франции в Польше. У них родилась дочь Франсин, ставшая теперь известной американской писательницей Франсин дю Плесси-Грей. В семье ее простодушно и ласково называли «Фроськой».

В 1940 году Германия оккупировала Францию. Маркиз дю Плесси погиб в авиационной катастрофе, летя в Англию к де Голлю, чтобы примкнуть к сопротивлению.

Алекс Либерман взял на себя заботу о Татьяне и ее десятилетней дочери Франсин.

Спасаясь от немцев, они бежали на юг Франции, оттуда перебрались в Испанию, затем – в Португалию, и после года скитаний оказались в Нью-Йорке. Алекс стал работать в журнале «Вог». Татьяна, обладавшая изысканным вкусом, организовала ателье шляп при знаменитом нью-йоркском магазине «Saks Fifth Avenue». Taк началась их американская биография.

В 1960 году состоялась первая персональная выставка абстрактных работ Либермана, а уже десять лет спустя он вошел в плеяду самых признанных американских абстрактных экспрессионистов.

В Нью-Йорке Либерманы занимали трехэтажный особняк (brownstone) на 70-й улице между Лексингтон и Третьей авеню. Жили широко, с дворецким, горничной и кухаркой. До 1978 года у них устраивались грандиозные рауты и приемы, о которых на следующий день извещала «Нью-Йорк Таймс» в разделе «Светская хроника». Нам довелось присутствовать на одном из последних – в честь выхода книги Гены Шмакова о Барышникове.

Алекс и Татьяна были по настоящему любящей парой и, несмотря на (а может, благодаря) абсолютно противоположным характерам, жили в мире и удивительной гармонии. Алекс – сдержанный, учтивый, невозмутимый, ироничный. Американцы одобрительно называют такой характер «cool». Никогда мы не слышали ни резкого слова, ни повышенного голоса, ни раздраженной интонации. У Татьяны все чувства были написаны на лице. Если человек ей не нравился, был чем-то неприятен, он узнавал об этом в тот же миг. И мнения своего она никогда не меняла, то есть вердикт обжалованию не подлежал.

Познакомившись с Бродским, они сразу почувствовали его неординарность и оценили его уникальный поэтический дар. Относились к нему с невероятным пиететом, или, как выражался грубиян Гена Шмаков, «носились с ним как с писаной торбой». Будучи людьми тонкими, они прекрасно понимали, чего он лишился в чужой стране, и делали все, чтобы в их доме он чувствовал себя непринужденно.

А Гену Шмакова Либерманы полюбили как родного сына – ведь общих детей у них не было. Думаю, что именно благодаря дружбе с Иосифом и Геной и мы с Витей оказались в фаворе.

В 1981 году Татьяна серьезно заболела, перенесла операцию, и врачи запретили длительные поездки в Европу. Да и с многолюдными «городскими» приемами тоже было покончено.

Каждую пятницу Либерманы уезжали в свое поместье, которое мы прозвали «Либерманией». Находилось оно в штате Коннектикут, в двух часах езды от Нью-Йорка. И мы часто получали приглашения провести у них уикенд.

Двухэтажный белый деревянный дом выглядел снаружи вполне скромно. Единственным архитектурным «излишеством» являлась уже упомянутая студия, пристроенная к дому. Алекс занимался живописью в первой половине дня. И всегда под музыку. Это могли быть «Бранденбургские концерты» Баха или Гайдн, но чаще – рок-н-ролл. Он уверял, что абстрактный экспрессионизм лучше всего сочетается с Мадонной, Майклом Джексоном и Тиной Тернер.

Иногда он разрешал нам наведаться в студию и спрашивал, что мы думаем о той или другой картине, находящейся в работе. Не так-то просто сказать что-нибудь вразумительное о строго абстрактных полотнах. Алекс серьезно выслушивал наш лепет, только в глазах его прыгали насмешливые искорки. Проще всего сказать «нравится – не нравится», но я не помню, чтобы кто-нибудь сказал Алексу в глаза «не нравится».

Впрочем, однажды какое-то замечание Виктора Штерна показалось Либерману интересным, и в награду он подарил нам одно из своих живописных полотен.

Сердцем дома была просторная гостиная с камином. В углу у окна размещался круглый стол со стеклянной столешницей, за которым могли усесться не более восьми человек. Так что большие приемы устраивались а la fourсhette.

Дом был обставлен просто. Внутри все белое: белые стены, белые полы, белая мебель, белые ковры, белые рамы зеркал. Даже телевизор белый. Единственные цветовые пятна в гостиной – розы в напольных вазах и живопись: картины Алекса, оригиналы Брака и Пикассо. Две стены дома – стеклянные, и кажется, что гостиная и природа за окном представляют собой единое целое. С одной стороны – вид на их английский парк со скульптурами Либермана, с другой – на сад, в котором высажены двести пятьдесят кустов роз. Рядом с домом – бассейн с подогретой соленой водой, который Татьяна на итальянский манер именовала «писиной». А вдали куда хватает глаз – голубые холмы и гуляющие олени. По вечерам особо любопытные из них подходили к дому и заглядывали в окна. Кроме них, самих Либерманов и их гостей, в поле зрения не было ни одной живой души.

Впрочем, гости не переводились. С 1980 по 1990 год приемы проходили в Либермании, ставшей неким художественным салоном, куда приглашались художники, писатели, поэты, известные дизайнеры. Среди них – и соседи, нью-йоркские знаменитости, и международные звезды. Бывали писатели Стайрон, Артур Миллер, Том Вульф, Гор Видал, Франсуаза Саган (прямо из Парижа, откроешь крышку – пар). Приезжали «галерейщики», греческие миллиардеры Гулантрисы (в прошлом друзья Онассиса и Марии Каллас), дизайнеры Ив Сен-Лоран, Оскар де Ла Рента. Бывал и Генри Киссинджер с женой Нэнси. Он был похож на вялого и угрюмого филина.

Часто появлялась светская львица, дизайнерша баронесса Дайана фон Ферстенберг, которая так любила Либерманов, что даже детей своих назвала Татьяна и Алекс. Познакомившись в Либермании с Бродским, баронесса совершенно потеряла голову. Восторгалась его пиджаками и туфлями, говорила с ним «об умном», флиртовала и зашла так далеко, что прочла несколько его стихотворений (разумеется, по-английски). Иосиф излучал ледяное высокомерие – он терпеть не мог суетливых брюнеток и откровенно это демонстрировал.

Бродский (как и Татьяна Либерман) не снисходил до того, чтобы скрывать свои чувства. В первые же минуты знакомства с новым человеком было ясно, есть у него шансы и в будущем «быть с Иосифом знакомым» или он «обречен».

Благодаря Шмакову в Либермании устраивались царские пиры. Гена создавал немыслимые шедевры, которым позавидовали бы лучшие французские повара.

По уикендам Гена готовил нечто невообразимое и во время стряпни включал на полную мощность Марию Каллас. Сочетание итальянской оперы и американского рока, несущегося из студии, создавало, мягко выражаясь, своеобразный звуковой фон, требующий крепкой нервной системы...

Перед самым приездом гостей утомленный стряпней Шмаков разваливался отдыхать в гостиной, на белом диване, в пропотевшей футболке, шортах и кедах с развязанными шнурками. Мольбы Татьяны переодеться к столу встречали яростный отпор: «Я, кажется, в штанах, но если мой вид тебя шокирует, могу вообще не выходить». (С Татьяной Гена был на ты.) С этими словами наш enfant terrible удалялся в свою комнату, хлопал дверью и закрывался на ключ.

Татьяна посылала меня уговорить его побриться и надеть брюки. «Только, пожалуйста, деликатно, чтобы не обидеть».

Я подходила к его комнате и «деликатно уговаривала» за дверью: «Генка, что за хамство? Какого хрена ты вы...бываешься? Чего измываешься над стариками? Посади свинью за стол...» Дверь открывалась, и брюки надевались.

Шмаков вел себя так инфантильно из-за мучивших его комплексов: он-де бедный русский эмигрант, взят из милости в богатый дом и готовит для хозяев... Поэтому пусть знают, что плевать он хотел на «звездных» гостей.

Эту особенность – «плевать на звездных гостей» – еще в 1965 году отметил Яков Гордин в посвященном Гене стихотворении.

Тот, кто о власть слегка потерся, —
Тому, конечно, невдомек,
Что наше тонкое фрондерство —
Убитой гордости комок.
<...>
Зачем плюмаж на треуголке?
Будь зыбок, мыслящий тростник.
Так упоительно и горько
Великих мира подразнить.
«Памяти птицы»

Алекс и Татьяна обожали Гену, восхищались его энциклопедическими знаниями, ценили в нем чувство юмора и безупречный литературный вкус. Его умение сделать лучший в мире кокиль или буйабес оказывалось всего лишь приятным добавлением к «алмазным россыпям знаний».

Алекс был к поэзии равнодушен, но Татьяна любила и прекрасно знала Серебряный век. Знаток русской поэзии Шмаков обладал феноменальной памятью. Так что эти двое нашли друг друга. Вместе они являли собой примечательную картину: в шезлонгах, среди розовых кустов, с видом на необъятные американские дали, – они часами читали наизусть Блока, Анненского, Гумилева, Мандельштама, Ахматову и Цветаеву. Не был забыт и Маяковский. А когда к ним присоединялся Иосиф, Татьяниному счастью не было предела.

С появлением Бродского, Барышникова, Шмакова, Лены Чернышевой и Штернов в Либермании образовался устойчивый «русский круг». Татьяна никогда не любила английский язык, дома с Алексом они говорили либо по-русски, либо по-французски. С нашим появлением русский все больше и больше входил в обиход. Друзья Алекса и Татьяны не без ревности шутили, что Либермания стремительно «обрусевает» и становится похожей на русскую дачу из чеховской пьесы – с долгими застольями, водкой из морозилки, пельменями, чаями с вареньем, спорами о литературе и разговорами «за жизнь». Правда, в штате Коннектикут ощущалась нехватка черного хлеба, кислой капусты и русской селедки. Доставлять их в Либерманию из Бостона было нашей приятной обязанностью.

Элегантный, гостеприимный дом посреди американских просторов, голубой бассейн, розовый сад, книжные новинки в «диванной», изысканная кухня – все это делало Либерманию настоящей райской обителью. Мы посвятили ей и ее владельцам так много стихов, частушек и песен, что хватило бы на целый поэтический сборник. Вот один из моих шедевров:

* * *
Если с овчинку вам кажется небо,
Если вас мучают страхи и мании,
Бросьте в котомку рыбешки и хлеба,
Двигайтесь в сторону Либермании.
Мчитесь вперед по полям и дорогам,
Сквозь города и леса пролетая,
Мчитесь без страха по горным отрогам,
Беды свои позади оставляя.
Ждет вас искусство: скульптуры, картины
В розовых райских садах утопают.
Синие воды соленой писины
Негу блаженную вам обещают.
Льется вино из хрустальных графинов,
Песнь задушевная сладко поется,
Спится без снов на пуховых перинах...
«Ах, повторите, как место зовется?»
Нет, не ищите на карте названия,
Тайный оазис – моя Либермания!

Роскошный образ жизни и обслуживающий персонал – садовник, горничная, шофер, живущая медсестра, два инженера для расчетов устойчивости либермановских гигантских скульптур – стоили астрономических денег.

«Страшно себе представить, – говорил Бродский, – что будет с Татьяной, Генкой и самой Либерманией, если с Алексом что-нибудь случится». (Как-то само собой подразумевалось, что Алекс, уже перенесший инфаркт, с вырезанной опухолью в желудке и диабетом, уйдет раньше всех.)

Впрочем, судьба распорядилась иначе. Первым, 21 августа 1988 года, в возрасте 48 лет умер Гена Шмаков. Три года спустя, 28 апреля 1991 года, умерла Татьяна Алексеевна Либерман.

Кончина Татьяны, с которой Алекса связывали пятьдесят лет счастливого брака, была для него страшным ударом, повлекшим второй, тяжелейший инфаркт. Единственным шансом спасти его была операция на сердце, но врачи сомневались, что он сможет ее перенести. Алекс настоял, и операция прошла успешно. Выходила его медсестра Мелинда, которая до этого в течение нескольких лет ухаживала за Татьяной и на руках у которой Татьяна скончалась.

Полуиспанка-полукитаянка, Мелинда родилась и выросла на Филиппинах. Она была преданная и деликатная, обладала живым и быстрым умом и прекрасным чувством юмора. Ее уход и забота не только спасли Алексу жизнь, – он вернулся к полноценной творческой деятельности.

Впрочем, один он жить уже не мог и попросил Мелинду к нему переехать. Но в Либермании Алекс оставаться не захотел. Там все было создано руками Татьяны. Без нее и дом, и розовый сад были безжизненны и пусты. Алекс продал свое поместье, чтобы никогда туда больше не возвращаться.

Два года спустя он женился на Мелинде Печангко и прожил с ней восемь счастливых лет.

Лето 1992 года Алекс и Мелинда провели на Лонг-Айленде, где Алекс снял огромный дом на берегу океана. В конце августа мы с Витей получили писменное приглашение приехать туда 4 сентября на люао. Что такое люао, мы понятия не имели, пока не сообразили, что 4 сентября Алексу исполняется восемьдесят лет.

Алекс дал Мелинде carte blanche устроить праздник по ее вкусу и усмотрению, и вкус ее поразил всех, включая юбиляра, своей экстравагантностью. Этому юбилейному приему посвящена целая глава из монографии о Либермане (Dodie Kazanjian. Аlex. New York, Аlfred Knopf, 1993).

Оказалось, что люао – это «бал по-филиппински». Собралось около ста пятидесяти гостей – родственники, коллеги, издатели и вся нью-йоркская «журналистская знать». Прилетели друзья из Европы. «Русская делегация» была представлена Бродским, Барышниковым с Лизой Райнхарт и двумя их детьми – шестилетним Питером и грудной Анной, а также Витей и мной.

В небе кружил самолет, тянущий за собой плакат «Happy birthday dear Alex». Перед домом на берегу океана построили деревянную сцену, на которой выступала с экзотическими танцами труппа Филиппинского национального балета, гастролировавшая в это время в Нью-Йорке. Мелинда просто договорилась об отмене очередного спектакля и наняла труппу развлекать гостей. Даже Татьяна не позволяла себе такого размаха.

В новом джинсовом костюме, белый как лунь, Алекс, кажется, впервые после смерти Татьяны радовался жизни и простодушно удивлялся Мелиндиной фантазии.

Не знаю, кто все это готовил, но меню было разнообразным и эклектичным. Во-первых, таинственные филиппинские блюда с непроизносимыми названиями. Из чего состояли, сказать трудно; впрочем, ощущалось присутствие разнообразных морских тварей. А «из узнаваемых» – жареные поросята, утки, куропатки, морской басс – рыба величиной с акулу, запеченная в черной икре... Всего не перечислить. В центре терассы, на столе, был устроен мини-фонтан, из которого на трех уровнях било шампанское. Подножье трехэтажного фонтана представляло собой гигантский шоколадный торт, на котором золотыми (но съедобными) буквами были написаны пожелания здоровья, душевного покоя и творческих удач.

Я описываю все эти роскошества, к которым «лично сама» не имею никакого отношения, просто из «социально-этнографических» соображений. Интересно, что режиссером этого помпезного праздника оказалась медсестра из филиппинской глубинки.

Среди гостей был врач Либермана доктор Розенфельд. Алекс верил в него как в бога. Ему он был обязан удачной операцией и чудесным выздоровлением. Одно время Розенфельд лечил и Бродского, но недолго. Иосиф говорил, что Розенфельд «ни хрена в кардиологии не понимает» и что он напортачил во время его первой операции на сердце. Бродский люто возненавидел Розенфельда и иначе чем «безграмотным дураком» не называл. Наш поэт, как известно, в выражениях не стеснялся.

И тут, на люао, Бродский столкнулся с ним нос к носу. «Все еще курите?» – спросил Розенфельд, пожимая ему руку.

Иосиф, единственный «курильщик» в этом светском собрании, удалялся курить «с глаз долой», за автомобильную стоянку. Чтоб не было скучно, звал меня с собой. В память врезалась «телепатическая» сцена: мы стоим, прислонившись к капоту чьего-то «мерседеса», я за компанию зажигаю сигарету. Уже стемнело. Море совершенно неподвижно, над головой – россыпи слишком крупных и слишком ярких звезд. «Мутанты они, что ли?» – говорит Иосиф.

Я подумала о невероятных виражах наших судеб. Была Мойка, улица Пестеля, Юсуповский сад, Комарово, дом Цеха на Неве, Марсово поле, Павловск... Другой континент, другая жизнь... Куда нас занесло? Как мы тут оказались?

«Невероятно, Людка, куда нас занесло, как мы тут оказались, – вслух отвечает на мои мысли Иосиф, – Лонг-Айленд, фонтан с шампанским, люао... бред какой-то».

Гости разъехались поздно вечером, а Иосифа, Мишу с семьей и нас Алекс с Мелиндой оставили ночевать, чтобы утром доесть, допить и всласть почесать языками. Остался и доктор Розенфельд с обвешанной жемчугами супругой. Узнав об этом, Бродский нахохлился и сказал, что он «идиот, что согласился остаться, а теперь отваливать неудобно».

К счастью, Розенфельды укатили на заре, до завтрака. Лиза с детьми и Витя еще спали, а мы втроем пошли гулять по бесконечному пляжу, и я почему-то запомнила это тихое утро без солнца, светло-серое жемчужное море и рассказ Барышникова о Японии, из которой он вернулся два дня назад.

А накануне, в разгар праздника, стоя у «шампанского» фонтана, Алекс рассказывал Бродскому об идее своей новой книги.

Каждый год, в течение двадцати лет, он бывал в Риме и проводил много времени на Капитолийском холме. Трапецеидальная площадь, окруженная тремя дворцами, с конной статуей Марка Аврелия в центре – этот эпицентр Римской Империи, – поражала и очаровывала Либермана своим эстетическим совершенством. Скульптуру Марка Аврелия работы Микеланджело он фотографировал в разное время года, в разное время дня, в самых разнообразных ракурсах, при самом различном освещении. Собралась настоящая коллекция уникальных фотографий, и Либерман считал, что настало время эти фотографии издать.

Зная, как Иосиф знает и любит древний Рим, Алекс спросил Бродского, не согласится ли он написать для этой книги эссе о Римской Империи и Марке Аврелии. (Я в очередной раз поразилась его деликатности – просьба сопровождалась словами «мне неловко вас беспокоить, я понимаю, как вы заняты, но если вы найдете время... и т. д.)

Иосиф охотно согласился, и Алекс через несколько дней прислал ему коробку с фотографиями.

Два года спустя, в 1994 году, вышла книга «Campidoglio» – художественный альбом фотографий Александра Либермана, предваряемый блистательным эссе Иосифа Бродского.

Если Либерман был очарован скульптурой Микеланджело и архитектурным шедевром, созданным вокруг статуи, то Бродский был поклонником и почитателем Марка Аврелия.

«Его любили историки, его любили философы, – писал в своем эссе Бродский. – Он был образцом императора-философа, и сегодня мы вспоминаем о нем в основном благодаря его знаменитым “Медитациям”. Если эта книга не сделала из нас цивилизованных людей, что сделает?»

Смешная деталь: Алекс и Иосиф подарили «Campidoglio» Барышникову с такой надписью:

Man and his horse
couldn’t do worse
then putting in use
two Russian Jews.

По смыслу это посвящение можно перевести так: «Человек и его конь не могли придумать ничего худшего, чем использовать для своего прославления двух русских евреев».

Через год после смерти Татьяны, 8 мая 1992 года, скончалась Марлен Дитрих, с которой Либерманов связывали сорок три года тесной дружбы.

Татьяна и Марлен познакомились на юге Франции, на Антибах, перед войной и сразу очень сблизились. Между ними было много общего, и даже внешне их принимали за сестер. Татьяна рассказывала, что в Марлен – величайшей звезде «шоу-бизнеса» – мирно уживались два совершенно противоположных человека. С одной стороны – роковая, соблазнительная «femme fatale», с другой – домашняя, милая, скромная женщина, чудная кулинарка, верный друг, готовая везти через весь город куриный бульон заболевшей приятельнице. K Татьяне и Алексу была обращена именно эта, солнечная сторона Марлен Дитрих. Алекса поражала невероятная фотогеничность Марлен, и он часто фотографировал ее и на сцене, и дома, и на отдыхе. Естественно, что за долгие годы у него скопились сотни ее портретов. Марлен – в ролях и на подмостках, Марлен – легенда, покорявшая сотни тысяч человек на всех континентах. И Марлен дома с друзьями, на кухне или в саду с внуками.

Выбрав неопубликованные фотографии Марлен Дитрих из своего архива, Либерман издал книгу «Marlen: An Intimate photographic Memoir». K ней была приложена кассета наиболее популярных ее песен, и в том числе знаменитая «Лили Марлен», столь любимая Бродским и непременно исполняемая им после двух-трех рюмок водки.

Алекс прожил долгую, удивительно разнообразную жизнь. Его окружали яркие и интересные люди. И, посколько фотография была не просто его хобби, но одной из профессий, у него накопился колоссальный архив фотопортретов. В 1995 году он решил издать своего рода фотодневник. Так появилась новая книга Либермана под интригующим названием «Then» («Тогда»). В ней фотографии его семьи, любимых женщин, друзей, коллег – скульпторов и художников, знаменитых европейских дизайнеров, писателей, актеров, нобелевских лауреатов. Есть и две фотографии Бродского в Либермании.

Всех запечатленных Либерманом друзей не перечислить, но вот некоторые имена: дочь Леонида Красина Люба, с которой у Алекса был бурный, но скоротечный роман, Коко Шанель, Кристиан Диор, Альберто и Аннетт Джакометти, Сальвадор Дали с женой, Пикассо, Брак, Матисс, Шагал, Осип Цадкин, Ле Корбюзье, Макс Эрнст, Стравинский, Марк Ротко, Трумен Капоте, Владимир Горовиц, Миша Барышников с семьей, европейские аристократы, настоятельница монастыря сестра Александра – в прошлом румынская принцесса Илеана.

Я привела эти полтора десятка имен, потому что, действительно, невероятный калейдоскоп людей, с которыми Либермана сталкивала судьба, не просто изумляет, но огорошивает.

В сентябре 1997 праздновалось восьмидесятипятилетие Либермана. На этот раз прием был устроен в его студии на Манхэттене, с видом на весь Нью-Йорк. Я привезла в подарок московский журнал «Prestige», в котором было опубликовано мое эссе о его жизни и творчестве.

– Пока еще не успел прочесть, сразу же скажите, чем кончается моя жизнь? – спросил Алекс, принимая подарок и цокая языком при виде своего портрета.

– Этого я, разумеется, не знаю, но думаю, что последним произведением останется только что опубликованная книга «Then». У меня создалось впечатление, что это своего рода, «Подводя итоги». Я права?

– Абсолютно нет. Я только что закончил книгу о греческих, французских и итальянских храмах. Называться будет «Prayers In Stone» («Молитвы в камне»). Надеюсь, что она выйдет в свет месяца через два.

«Молитвы в камне» оказались его последней книгой.

В начале 1999 года Мелинда настояла, чтобы они переехали в Майами. Нью-йоркские температурные колебания, ветры и высокая влажность были для Алекса трудно переносимы. Он мечтал съездить с Мелиндой на Филиппины, но она не решилась позволить Алексу столь длительное путешествие.

Александр Либерман скончался на руках у Мелинды в Майами 17 ноября 1999 года на восемьдесят восьмом году жизни. В завещании он распорядился, чтобы тело его было кремировано и прах увезен на Филиппины, на родину Мелинды.

Сороковой день со дня его смерти отмечался чрезвычайно помпезно в Нью-Йорке, в музее «Метрополитен», который в этот день был закрыт для широкой публики. Мало кто удостаивaется такой чести. Друзья и коллеги съехались из разных городов Америки и Европы. Было произнесено много речей, отдающих дань этому замечательному человеку.

С искренней любовью, нежностью и мягким юмором говорил об Алексе Сай Ньюхаус, владелец журнальной империи «Conde Nast Publications».

В частности, он сказал: «В течение пятидесяти лет Алекс надевал по утрам обыкновенный серый или синий костюм, обычную белую рубашку и галстук. Это были единственные обыкновенные вещи, которые он делал в течение дня. Все остальное было экстраординарным».