• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Весной 1995 года Барышников со своей труппой выступал в Jakob’s Pillow – на летнем танцевальном фестивале. Этот театр находится в Беркширах, одном из самых красивых уголков западного Массачусетса, то есть на полдороге между Бостоном и Нью-Йорком. Витя был занят, и я поехала на спектакль с приятелем. У въезда в театр стоял человек, держа за ошейник взрослого медведя. До начала спектакля оставалось минут двадцать. Мы зашли в шатер-кафе и увидели Бродского.

– Ты последний человек, которого я ожидала здесь увидеть, – приветствовала я Иосифа.

– Я Мишелю отказать не могу.

Он сидел за столиком один, одинокий и отрешенный. Я подумала, что балетный театр – совсем не то место, где Бродскому хотелось бы сейчас находиться.

Мы выпили по чашке кофе, и я рассказала про медведя, который бродит у дверей и, наверно, придет на спектакль.

Я привезла с собой – для подарка Барышникову – новый сборник Бродского «В окрестностях Атлантиды», несколько копий которого я только что привезла из Петербурга. Я попросила Иосифа «сочинить» Мише автограф, и он тотчас написал:

Мы видели сегодня мишку
мы подарили Мишке книжку.

– Жалко, я не знала, что ты будешь здесь, привезла бы и мой экземпляр подписать.

– Успеется... Если никуда не денусь.

В этот вечер он выглядел очень усталым. Я спросила, как он себя чувствует, и Бродский ответил: «Теперь каждый день подарок или... чудо».

Я сказала какую-то банальность – вроде того, что «чудо» может длиться долгие годы, если он наконец начнет о себе заботиться и изменит образ жизни.

Иосиф пожал плечами. Он ничего не хотел менять. Не признавал никаких диет, пил виски и очень крепкий кофе, и курил, курил, курил, отрывая от сигареты фильтр.

Уже года полтора я пыталась «загнать» его к знаменитому бостонскому врачу Джозефу Дрейфусу. Он успешно лечит курильщиков гипнозом. Двух наших приятелей, выкуривавших по две пачки в день, он вылечил навсегда за один сеанс.

Бродский отшучивался и отмахивался. Но в тот балетный вечер в Jakob’s Pillow я вцепилась в него мертвой хваткой, и он сказал: «Посмотрим». Я спросила когда. Он сказал, что собирается на днях в Бостон, и я предложила договориться о времени визита и поехать к Дрейфусу с ним. Иосиф записал телефон Дрейфуса и сказал: «Если решу подвергнуться, справлюсь сам».

Он позвонил через несколько дней: «Людка, с тебя сто долларов».

В Америке пациент, как правило, расплачивается с врачом после визита. Но у доктора Дрейфуса оказался другой порядок. Его секретарша первым делом потребовала чек. Никакая страховка не оплачивает лечение от курения, платить надо из своего кармана..

Дрейфус пригласил его в кабинет, рассказал о своем методе и приступил к гипнозу. При первых же «пассах» Бродский начал хихикать, а через три минуты, по его словам, «зашелся от смеха». Доктор разгневался, прервал гипноз и сказал, что не хочет тратить на Иосифа свое драгоценное время: Бродский, дескать, гипнозу не поддается, потому что у него железная воля. Иосиф возразил:

– Какая же она железная, если я не могу бросить курить.

– Не не можете, а не хотите, – сказал Дрейфус и подошел к дверям, давая понять, что сеанс окончен.

– А деньги? – спросил Иосиф.

– Мое время дорого стоит, – ледяным тоном ответил знаменитый гипнотизер.

...Весной 1995 года я уговорила Бродского поехать в литературное турне по Америке, и он согласился. Условились, что в апреле он выступит в Нью-Йорке и Бостоне, а в ноябре (благо в осенний семестр он не преподавал) отправится по стране.

У меня сохранилась копия моего письма о предстоящем турне.

Joseph, darling!

Я звонила несколько раз твоей Ann, не заставала и оставляла messages, но она, helas, не откликнулась. Может, ее нет в городе?

Нам позарез необходимо подтверждение дат для твоих осенних выступлений. Натану (Шлезингеру. – Л. Ш.) надо резервировать залы. Русские народные массы, прослышав, что ты грядешь, полны литературного энтузиазма.

Вот как выглядит расписание:

Oктябрь 28, суббота – Детройт

Ноябрь 12, воскресенье – Чикаго

Ноябрь 15, среда – Сан-Хозе

Ноябрь 16, четверг – Сан-Франциско

Ноябрь 17, пятница – ОТДЫХ

Ноябрь 18, суббота – Лос-Анджелес

Насчет Торонто решение пока не принято. Его можно соединить или с Детройтом – тогда выступление там будет 29-го октября, или с Чикаго – тогда это будет тот же уикенд, то есть пятница, 10-го ноября.

Предварительно эти даты были с Анн согласованы. Она сказала, что уикенд 4 – 5 ноября ты занят в Техасе, а уикенд 10 – 12 ноября, как раз освободился от мероприятий в NYC.

Позвони мне, пожалуйста, я буду в городе до 19-го августа, после чего дней десять на Кэйпе.

Обнимаю тебя, привет твоим дамам.

твоя Л.

К великому сожалению, эти литературные вечера, которых так ждали любители русской поэзии, пришлось отменить. В октябре Бродский очень плохо себя почувствовал. Жаловался, что не может без нитроглицерина пройти ста метров. Сказал, что не в состоянии ни летать, ни читать. Извинялся, что всех подвел...

В результате, последним его выступлением перед русскоязычной публикой оказался поэтический вечер у нас в Бостоне 9 апреля 1995 года.

До этого Бродский не выступал перед эмигрантской аудиторией много лет. И поэтому слова, сказанные Иосифом на этом вечере, являются для меня дорогим воспоминанием.

На чей-то вопрос: «Что же вас побудило наконец выступить перед эмигрантами?» – Бродский ответил: «Штерн... Людмила Штерн меня побудила...» – и других объяснений не дал.

Этот последний вечер состоялся в так называемом Морз Аудиториуме Бостонского университета. В нем происходят концерты, лекциии, литературные чтения, празднуются юбилеи, организуются чествования знаменитостей. Это прекрасный зал, расчитанный на восемьсот человек. На вечер Бродского пришло около тысячи. Народ сидел на приставных стульях и в проходах на полу, люди стояли вдоль стен по всему залу, но и «за бортом» осталась большая толпа. Принимали Бродского восторженно, и вечер прошел замечательно.

Последний раз мы виделись с Бродским в «Русском самоваре» в конце декабря 1995 года. Он говорил, что врачи настаивают на немедленном продувании сердечных сосудов, и, по-видимому, это должно быть сделано до начала весеннего семестра...

В начале января 1996 года Витя Штерн перенес очень тяжелую операцию. Сделавшее ее медицинское светило напортачило: последовали осложнения, Витю мучили невыносимые боли.

19 января позвонил Бродский и начал расспрашивать об операции. Причем, не формально, а вникая во все подробности и проявляя удивившую нас осведомленность в деталях.

...Всю жизнь, насколько я помню, Бродский читал книжки по медицине и был в курсе лечения самых различных болезней. Он не скупился на медицинские советы, и, если бы в юности не открыл в себе божественного дара, то, скорее всего, стал бы врачом.

И в тот день он вполне профессионально обсуждал Витины проблемы. А мы, в свою очередь, спрашивали, почему он не пошел на «продувание»: «Ты же собирался, ты же обещал».

Иосиф просто сказал: «Мне страшно. Я знаю, что это мой единственный шанс... Если удастся дотянуть до конца семестра... весной пойду. Но мне так страшно».

Это был наш последний с ним разговор.

Саша Сумеркин в эссе «Скорбь и разум», вспоминая о последних днях жизни Бродского, рассказывает:

...22 января ему позвонила живущая в Филадельфии Елена Чернышева, приехавшая в тот день в Нью-Йорк. Они встретились в Манхэттене за чашкой кофе. Он как раз ехал к врачу, чтобы обсудить неутешительные результаты очередной сердечной пробы. О здоровье говорили мало, больше – о друзьях и делах... Наверное, было у него на душе невесело, ибо надпись (на книжке «В Окрестностях Атлантиды». – Л. Ш.) он сделал вот какую:

«Елене Чернышовой (через «о». – А. С.),
с большим количеством поцелуев.
Пусть Вам напомнит данный томик,
что автор был не жлоб, не гомик,
не трус, не сноб, не либерал,
но – грустных мыслей генерал.
Жозеф
Нью-Йорк. 22 января 1996»

Отдавая ей книгу, он произнес: «А следующую получите у Сумеркина». Она онемела и не спросила, почему...[27]

A накануне этого дня, 21 января, Иосиф подарил сборник Мише Барышникову с этим же автографом:

Мишелю, на Рождество с нежностью.
Авось напомнит данный томик,
что автор был не жлоб, не гомик,
не трус, не сноб, не либерал,
а грустных мыслей генерал.

26 января, в пятницу, Сумеркин был у Бродского в гостях с их общей приятельницей, пианисткой Елизаветой Леонской. Вот, как Саша описывает этот вечер:

Мария приготовила замечательный ужин, венчавшийся домашним и совершенно небесным «тирамису», а Иосиф, со всегдашней своей хлебосольностью, докупил всяческих китайских яств. Он был в прекрасной форме – хорошо выглядел, вдохновенно, как всегда, говорил, с аппетитом ел и пил какую-то крепчайшую шведскую водку на травах – у меня голова закружилась от одного ее запаха. Картина была идиллическая, чему немало способствовала Анна-Нюха, голубоглазая и смышленая, сердившаяся на меня, когда я не сразу понимал ее английские фразы.

После ужина мы поднялись в его «чердак-каюту» на втором этаже (там можно было покурить). На столе лежали гранки большой, на полполосы, английской, не совсем шуточной поэмы «Император» из Times Literary Supplement, в машинке – очередное английское стихотоворение для детей (чтобы Нюхе было что почитать, когда научится).

Вокруг – обычные груды книг, журналов, писем. Иосиф по обыкновению отломал фильтр у своего «Кента», некоторое время любовно мял сигарету в руках, потом закурил. Все наши общие дела на тот момент были сделаны: последние добавки к «Пейзажу» ушли в Ардис; тексты для «Портфеля» выверены; мы немного поговорили о том, чтобы собрать книгу его стихов «на случай» – идея эта ему была явно по душе. Он подарил экземпляр «Атлантиды» Лизе с надписью:

Дарю стихи Елизавете,
она простит меня за эти
стихи – как я, в душе рыча,
Петра простил ей Ильича[28].
26 января 1996 г. Иосиф

Возможно, это были последние написанные им по-русски строки.

...Через день, в воскресенье, он собирался ехать в свой колледж в Саут-Хедли – начинался весенний семестр, и он надеялся укрыться от врачей и от болезни в тихом Массачусетсе...[29]

27 января – день рождения Барышникова. В отличие от Бродского, который любил и всегда многолюдно праздновал свои дни рождения, Миша свои не отмечал. Тем не менее, они с Иосифом старались в этот день быть вместе. Но 27 января 1996 года, Барышников был в Майами, и Бродский поздравлял его по телефону. Миша вспоминает, что говорили они минут сорок пять. Так, ни о чем существенном и важном. Иосиф сказал, что, если бы мог, с удовольствием прилетел бы в Майами на этот вечер, но неважно себя чувствует. Иосиф расспрашивал Мишу о его здоровье и «велел» ему в этот вечер побольше выпить водки. Барышников ответил, что «как следует» выпить не может, потому что на следующее утро у него будет болеть голова.

«Наутро после выпивки болит голова? – всполошился Бродский. – Этого быть не должно. Значит, у тебя со здоровьем что-то не в порядке, поговори со своим врачом».

Этот шутливый совет, данный за несколько часов до смерти Иосифа, навсегда врезался в Мишину память.

Бродский говорил из своего кабинета на втором этаже и сказал, что к ним зашли приятели и он должен с Мишелем попрощаться и спуститься к ним...

Когда гости ушли, он снова поднялся к себе в кабинет...

В ночь с 28 на 29 января у меня раздался телефонный звонок из Москвы. Было два часа. Звонила Галина Васильевна Старовойтова. По тону ее голоса я поняла, что она уже знает... Знает о смерти Иосифа Бродского.

Они познакомились в 1994 году в Швеции и очень друг другу понравились. Как известно, Иосиф любил поговорить о политике, и, хотя имел обо всем обычно непререкаемое мнение, с большим интересом выслушивал суждения Старовойтовой и доверял им. Он вполне оценил ее эрудицию и логический ум.

Зная, что мы с Галиной Васильевной дружны (приезжая в Бостон, она обычно останавливалась у нас), Бродский прислал нам для нее свою книжку с очень теплым автографом и всегда передавал ей приветы. Он говорил, что, если бы правительство России состояло из таких людей, как Старовойтова, ему было бы за державу не стыдно.

А Галина Васильевна преклонялась перед Иосифом Бродским, знала наизусть и любила декламировать множество его стихов.

Как-то, говоря о ностальгии, которая преследует многих эмигрантов, я призналась Галине Васильевне, что вся моя ностальгия сфокусировалась на тоске по Ленинграду. Старовойтова сказала, что прекрасно это понимает, и часто сама, находясь не за океаном, а всего лишь в Москве, испытывает к Петербургу пронзительную, почти болезненную любовь.

«Лучше всех выразил эти чувства Иосиф», – сказала она.

И ночью, 28 января, 1996 года, Галина Васильевна начала читать мне по телефону из Москвы его «Стансы городу».

Да не будет дано
умереть мне вдали от тебя.
В голубиных горах,
кривоногому мальчику вторя.
Да не будет дано
и тебе, облака торопя
в темноте увидать
мои слезы и жалкое горе.
Пусть меня отпоет
хор воды и небес, и гранит
пусть обнимет меня,
пусть поглотит,
мой шаг вспоминая.
Пусть меня отпоет,
пусть меня, беглеца осенит
белой ночью твоя
неподвижная слава земная.
Все умолкнет вокруг.
Только черный буксир закричит
посредине реки,
исступленно борясь с темнотою,
и летящая ночь
эту бедную жизнь обручит
с красотою твоей
и с посмертной моей правотою.

Потрескивание в трубке, глухой голос из-за океана. Могли ли мы предположить, какими пророческими и для нее окажутся эти строки?

Старовойтова спрашивала, есть ли надежда, что семья согласится похоронить Бродского в Петербурге, в Александро-Невской лавре, или в Комарове, рядом с Анной Ахматовой.

Я дала Галине Васильевне телефон Марии и знаю, что она обращалась к ней с этой просьбой. Мария решила иначе...

Бродский очень любил Венецию. В Венеции и о Венеции он писал и стихи, и прозу, – замечательное эссе «Набережная Неисцелимых» и великолепные стихи.

Оказавшись в Венеции зимой 1974 года, он прислал своему другу Андрею Сергееву две новогодние открытки с видами Венеции и шутливыми стихами, оказавшимися трагически пророческими:

Хотя бесчувственному телу
равно везде... Но ближе к делу:
я вновь в Венеции – Зараза! —
Вы тут воскликнете, Андрей.
И правильно: я тот еврей,
который побывал два раза
в Венеции. Что в веке данном
не удавалось и славянам...
...........................................
Теперь передо мной гондолы.
Вода напоминает доллар
своей текучестью и цветом
бутылочным. Фасад дворца
приятней женского лица.
Вообще не надо быть поэтом,
чтоб камень сделался объятьям
приятнее, чем вещь под платьем...
.............................................
Хотя бесчувственному телу
равно повсюду истлевать,
лишенное родимой глины,
оно в аллювии долины
ломбардской гнить не прочь. Понеже
свой континент и черви те же.
Стравинский спит на Сан-Микеле,
сняв исторический берет.
Да что! Вблизи ли, вдалеке ли,
я Вашей памятью согрет.
Размах ее имперский чуя,
гашу в Венеции свечу я
и спать ложусь...[30]

Мы прощались с Бродским в его любимом Гринвич-Виллидже. Об этом прощанье Рейн написал:

Небольшая толкучка на Бликер-стрит
в Гринвич-Виллидж,
потихоньку здороваются, протягивается сигарета.
Боже мой, чего тут по случаю не увидишь —
лимузин премьера, суперстар балета!
....................................................................
Возвращаются, закусывая в промежутке,
и какой-то довод, незнамо зачем, приводят.
Но вот тот, кого жду я уж третьи сутки,
не приходит, о, Боже мой, не приходит[31].

...Бродский похоронен на острове Сан-Микеле – одном из красивейших кладбищ в мире... Поблизости от могил Стравинского и Дягилева.

Почитатели Бродского в России до сих пор не могут смириться с тем, что торить к нему народную тропу не так легко, как хотелось бы.

За несколько лет до смерти, на столетие Ахматовой, Бродский написал:

Страницу и огонь, зерно и жернова,
Секиры острие и усеченный волос —
Бог сохраняет все; особенно слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
затем что жизнь – одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.
Великая душа, поклон через моря
за то, что их нашла, – тебе и части тленной,
что спит в родной земле, тебе благодаря
обретшей речи дар в глухонемой вселенной.

«Части тленной», не вернувшейся в родную землю, шлют поклон через моря Россия и Америка, по сей день говорящие языком Бродского.