• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

А теперь перенесемся еще на два года назад, в 1953 год. Нашему герою только что исполнилось тринадцать лет. Поскольку он в этом возрасте стихов не писал, в этой главе он фигурировать не будет: пусть немного подрастет...

Я училась в десятом классе. В марте 1953 года умер товарищ Сталин, в связи с чем я чуть было не лишилась аттестата зрелости. Нас собрали в Голубом зале 320-й женской школы Фрунзенского района (кстати, бывшей Стоюнинской гимназии, которую окончила моя мама), где мы должны были неутешно скорбеть. Учителя и ученики рыдали в голос. Некоторые прямо захлебывались от слез, другие икали. У меня с публичным проявлением скорби уже тогда были проблемы: я начала хихикать, и не могла остановиться. Меня вывели из зала, на следующий день исключили из комсомола и собирались выгнать из школы. Но мама достала медицинскую справку о том, что я страдаю невротическими аномалиями – результат детской травмы. Аномалии выражаются в неадекватном проявлении чувств: смехе от горя и плаче от радости.

Летом, после окончания школы и перед вступительными экзаменами в институт, мы с отцом поехали на неделю в Зеленогорск. Лежим на пляже, а недалеко от нас расположилась дама средних лет с сыном. Сын – брюнет, губошлеп с крупными чертами лица, вяло листает учебник химии. На лице – покорность и скука. Когда дама уходит купаться, молодой человек торопливо вытаскивает из-под полотенца другую книжку и тонет в ней носом. Дама возвращается, и до нас доносится ее гневный голос: «Женя, сколько раз можно говорить одно и тоже! Никаких книжек, кроме учебников! Сдашь, поступишь и читай на доброе здоровье!»

«Оцени демократические свободы в нашей семье, – смеется папа, – или, может быть, я плохой отец?»

Вскоре дама встает, обматывается полотенцем и делает прихотливые па, означающие смену мокрого купальника на сухое белье. Затем со словами «Ну пошли же, Женя, наконец» они удаляются с пляжа. Я гляжу им вслед и чувствую смутное сожаление, что не удалось с этим Женей познакомиться.

«Смотри-ка», – говорит папа, – мамаша забыла купальник». Я срываюсь, хватаю купальник и догоняю их в сосновой аллее, ведущей от пляжа к Приморскому шоссе. Улыбки, благодарность, снова улыбки. Но... визитными карточками мы не обменялись.

Формально познакомились мы через год у Мирры Мейлах на вечеринке по случаю ее дня рождения. Я была уже студенткой Горного института, a Мирра Мейлах – студенткой филфака Ленинградского университета.

Два слова о Мейлахах, которые тоже уже обессмерчены в художественной литературе. Один из членов этой семьи, выведенный под псевдонимом Б. Б., удостоился стать героем одноименного романа, сочиненным его близким другом А. Г. Найманом, который облил помоями своего героя с головы до ног. Этот Б. Б. (а в жизни – М. М.), будучи на десять лет моложе нас, на вечеринки к сестре не допускался, а в тот вечер скорбел ангиной и даже не был выпущен из своей комнаты. В середине бала я зашла проведать его. Ученик второго класса М. М. сидел в постели с закутанной в компресс шеей и, под окрики домработницы Фроси, с отвращеньем пил горячее молоко. Я присела на край кровати, и он вынул из-под подушки заранее заготовленную записку. Написана она была без единой орфографической ошибки и предназначена мне.

«В этом доме никто меня всерьез не принимает, а я очень люблю джаз. И я бы хотел всю жизнь сидеть рядом около с тобой и слушать пластинки».

...Накануне этого дня рождения позвонила Мирра, перечислила гостей, и в том числе одного знакомого из «Техноложки», который знает русскую поэзию и вообще литературу лучше всех на земном шаре. «Лучше меня?» – спросила наглая я. В ответ – сардонический хохот.

Студентом из «Техноложки», знающим русскую поэзию и вообще литературу «лучше всех на земном шаре», оказался молодой человек с зеленогорского пляжа по имени Женя Рейн.

Кстати, впоследствии мой отец подверг сомнению знаменитую Женюрину эрудицию, язвительно заметив, что «старик знает все, но неточно».

Мы с Рейном друг другу понравились. Некоторое время он даже за мной приударивал, но лениво и не целеустремленно. Впрочем, в памяти осталось несколько ночных звонков с попытками покорить меня поэзией.

– Слушай, чего я тебе посвятил, – гудел Рейн в трубку. – «Была ты всех ярче, нежней и прелестней. Не гони же меня, не гони».

– Женька, не валяй дурака, это Блок.

– А как насчет «Не всегда чужда ты и горда, и меня не хочешь не всегда. Тихо, тихо, нежно, как во сне, иногда приходишь ты ко мне»?

– А это Гумилев, из сборника «Костер».

– Ну и черт с тобой, спокойной ночи.

Я помню, как впервые пришла к Рейну в гости. На столе, прикрытая крахмальной салфеткой, притаилась румяная ватрушка. К ней была прислонена записка:

Женя, оцени мое благородство. Я спекла этот шедевр для твоей прекрасной дамы. За это в течение двух недель будешь без звука выносить поганое ведро и ходить за картошкой. Если она не придет, не вздумай слопать ватрушку сам. Завтра ожидаются Григорий Михайлович и Соня. Целую, мама.

В общем, роман с Рейном завял, так и не вспыхнув, и превратился в дружбу длиною в полстолетия. Мне посчастливилось стать и первым издателем его стихов. В 1963 году я напечатала на машинке в пяти экземплярах шестьдесят два его стихотворения. Мы собрали их в книжечку, переплели в красный с черными силуэтами домов «ситчик» и приклеили фотографию Рейна с сигаретой во рту перед стаканом вина. Один экземпляр сохранился и стоит у меня на полке, рядом с многочисленными его сборниками, увидевшими свет более четверти века спустя.

Бродский, познакомившись с Рейном, сразу оценил его талант и масштабность. Помню, что самым любимым стихотворением Иосифа в этом самодельном рейновском сборнике были «Комнаты»:

Я посещал такие комнаты,
в них доски неизвестной мебели,
в них подлинники незнакомые,
как будто бы меня там не было.
Неправда, был я в этих комнатах,
снимал ботинки, гладил волосы,
десяток слов, пристрастьем тронутых,
произнести мне удавалося.
Но я столы водил по комнатам,
и ставил стол почти у выхода,
столам заклеенным и погнутым
была какая в этом выгода.
А девушки, ценя материи
необычайных качеств зрительных,
располагали так на теле их,
что были грубо поразительны.
Простив столов перемещение
и кое-что из прежних выходок,
не требовали освещения.
Была какая в этом выгода?
Утрами, выходя на площади,
грузовиками дальше вывезен,
я спрыгивал на крик: «Немедленно
слезайте, вы нужны, послушайте», —
из кузова на землю вызванный.
А комнаты, как были комнаты?
Их ремонтировали, в них отчаивались,
какими стали они – в начале есть.
А мое любимое стихотворение из этого сборника – «Сосед Котов».
В коммунальной квартире жил сосед Котов,
расторопный мужчина без пальца.
Эту комнату он отсудил у кого-то.
Он судился, тот умер, а Котов остался.
Каждый вечер на кухне публично он мыл ноги
и толковал сообщенья из московской газеты «Известия».
И из тех, кто варили на кухне и мылися, многие
задавали вопросы – все Котову было известно.
Редко он напивался. Всегда в одиночку и лазил...
Было слышно и страшно, куда-то он лазил ночами,
доставал непонятные и одинокие вазы,
пел частушки, давил черепки с голубыми мечами.
Он сидел на балконе и вниз, улыбаясь, ругался,
курил и сбрасывал пепел на головы проходящих.
Писем не получал, телеграмм и квитанций пугался
и отдельно прибил – «А. М. Котов» – почтовый ящик.
Летом я переехал. Меня остановят и скажут:
– Слушай, Котова помнишь? Так вот, он убийца,
или вор, или тайный агент. – Я поверю. Мной нажит
темный след неприязни. За Котова нечем вступиться.
За фанерной стеной он остался неясен до жути.
Что он прятал? И как за него заступиться?
Впрочем, как-то я видел: из лучшей саксонской посуды
На балконе у Котова пили приблудные птицы.

Это блистательное описание советского человека несомненно займет достойное место в «совковом» этнографическом гербарии.

Рейн привел Иосифа к Анне Ахматовой. Рейна Бродский называл своим учителем. Разумеется, не единственным. Своими учителями Иосиф считал Мандельштама, Цветаеву, а также английских поэтов Фроста и Одена. Но именно Рейну первому он читал только что написанные стихи. Рейну он посвятил несколько стихотворений, лучшие из которых, на мой взгляд, – ранний «Рождественский романс», а много лет спустя – стихи из «Мексиканского дивертисмента». В предисловии к вышедшему в свет в 1991 году сборнику Рейна «Против часовой стрелки» Бродский писал:

Если <...> рай существует, то существует и возможность того, что автор этой книги и автор предисловия к ней встретятся там, преодолев свои биографии. Если нет, то автор предисловия останется во всяком случае благодарен судьбе за то, что ему удалось на этом свете свидеться с автором этих стихотворений под одной обложкой.