• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Главным героем своего романа мастер называет Понтия Пилата. Это герой страдающий. Он мучается одиночеством, устал от чтения доносов, от тяжести службы, от чужеродной толпы, от непонятного и ненавистного Ершалаима. Еще мучительнее головные боли – приступы гемикрании. Но совершенно особые страдания доставляет Пилату собственная непоследовательность, из-за которой он посылает на казнь Иешуа Га-Ноцри, одновременно защищая его перед Синедрионом. Боязнь нарушить «Закон об оскорблении величия» императора помешала Пилату в благом намерении спасти арестованного.

Пилат – человек сложный. Но мастеру, как он сам признался, однозначные люди неинтересны. Его герой проявил слабость, но он же в ней и раскаялся. Если смерть Иуды из Кириафа уже ничего изменить не может, то ясно одно – решение убить Иуду, сорвать на нем зло, как на обычном осведомителе, – неслучайно. Прокуратор не любит доносчиков и лишних свидетелей. А вот Иешуа ему интересен. Иуду он глубоко презирает, чувствуя вместе с тем таинственную связь с предателем. Иуда выдал философа, но ведь смертный приговор утвердил Пилат. Иуда безмятежен – угрызений совести он не знает. Пилат же страдает. И мастер, говоря о своем герое, сочувствует ему, понимает его смятение, одиночество, ему родственны эти качества, недаром душевный надлом и одиночество свойственны не только Пилату, но и мастеру.

Пилат мечтает видеть арестанта живым, жаждет общения с ним, только этот человек способен избавить его от болезни и одиночества. Желаемое становится действительным лишь во сне. Пилат, уже убежденный в том, что нет большего порока, чем трусость, пожертвовал карьерой ради невинного, не отступил, и казнь не состоялась. Они идут вместе по лунной дороге и спорят, и спор их нескончаем. «Казни не было! Не было! Вот в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны» (с. 735).

Слово «прелесть», помимо обиходного значения, имеет еще и другое. Прелесть – искушение, дьявольское наваждение. Возникшая во сне картина приглашает Пилата, а с ним и читателя поверить в счастливый конец, в возможность дружбы в инобытии прокуратора и подследственного. Написанный мастером Пилат во многом далек от новозаветного прообраза; единственное их сходство – нежелание смерти арестанта (ср. Евангелие от Матфея). Но у новозаветного Пилата есть советница-жена, приехавшая вместе с ним в Иерусалим. Именно ей приснился вещий сон, открывший, что смерть Иисуса станет источником страданий ее мужа. У булгаковского Пилата никаких советчиков нет, разве что сообщник Афраний, организовавший убийство Иуды из Кириафа, но он – скорее подчиненный, чем друг. Вся любовь прокуратора отдана собаке Банге. Покой Пилата во дворце Ирода охраняет испытанный в боях и преданный Марк Крысобой, но и его нельзя назвать другом прокуратора, он – телохранитель. Никто не поверяет «сыну звездочета» своих снов – он сам пытается поделиться с Афранием странным видeнием, которое оказывается слишком сложным для пересказа.

Булгаковский Пилат вообще не имеет близких. Его окружение в Ершалаиме четко обозначено: Крысобой, Банга, Афраний. Правда, есть еще некто, «инкогнито», присутствующий при всех событиях, – это Воланд. И он, и мастер (в разговоре с Иваном Бездомным) утверждают, что события 14 нисана в Ершалаиме произошли при непосредственном участии сатаны. «Инкогнито» – значит под чужим именем, а не в качестве бестелесного духа. Какова же роль этого прячущегося, но вездесущего героя в ершалаимской истории? Казалось бы, ответ на этот вопрос прост. Сатана – противник Бога, искуситель, соблазнитель, он и должен подтолкнуть Пилата к роковому решению. Только он мог убедить Пилата не жертвовать карьерой ради подследственного из Галилеи. Но в том-то и дело, что прокуратор ни с кем не советуется, он сам принимает решения, сам делает выбор. Во всяком случае ни Крысобой, ни Афраний не общаются с ним на допросе Иешуа.

Итак, Воланд, «инкогнито» присутствовавший и в саду, когда прокуратор беседовал с Каифой, и на балконе дворца, осуществляет связь ершалаимских событий с московскими в качестве таинственного лица, прикрывающегося чужим именем. В Москве он тоже выдал себя сначала за «историка», консультанта по черной магии, потом – за мага и артиста, хотя ни то, ни другое его сущности не открыло.

Первым из ученых, попытавшихся раскрыть «инкогнито» Воланда в Ершалаиме, был Б. Гаспаров. Исследовав окружение Пилата, он пришел к выводу, что таинственный консультант и начальник тайной стражи Афраний могли быть одним лицом, и привел интересные доводы в пользу этого предположения.[49] Не углубляясь в анализ Б. Гаспарова, позволим себе усомниться в сделанном им выводе исходя из следующих соображений.

Первое. На балконе у Понтия Пилата Афраний не присутствовал, поскольку на допросе его не было. Он разговаривал с прокуратором позже, в затененной комнате. Затем он пришел к Пилату, который из-за грозы поджидал его в глубине колоннады, а не на балконе.[50]

Второе. Когда прокуратор разговаривал с Каифой в саду, Афрания там тоже не было. Полную конфиденциальность разговора Булгаков подчеркнул словами Пилата: «Кто же может услышать нас сейчас здесь?.. Оцеплен сад, оцеплен дворец, так что мышь не проникнет ни в какую щель!» (с. 453). Конечно, теоретически Афраний мог все же подслушать (на чем и настаивает Б. Гаспаров), но это уже из области домыслов и предположений: прямого авторского указания на этот счет нет.

Третье. Сатана в облике Афрания никакого отношения к сделке с совестью Понтия Пилата не имеет, что для искусителя довольно странно. Пилат соблазняется сам, никто ему решений не подсказывает.

Предварительный вывод: Понтий Пилат и есть Воланд, «инкогнито» присутствующий в Ершалаиме. Попробуем доказать это.

Отправным пунктом берем портретные характеристики пятого прокуратора и мессира Воланда. Обычно Булгаков-портретист скуп на мелкие подробности внешности своих героев. Но точность двух-трех характерных деталей настолько объемно рисует персонажа, что с первых же авторских слов он буквально оживает. Портрет Понтия Пилата мозаично складывается из крупинок-деталей, рассеянных по роману мастера. В противоположность творческой манере мастера Булгаков целокупен в описании Воланда и дважды описывает его: от своего лица и глазами Маргариты.

Вопреки традиционному представлению о Мефистофеле, у Воланда нет ни бородки, ни усов – он гладко выбрит. «Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом – иностранец» (с. 426–427).

Маргарита увидела тонкости, доступные только предельно внимательному взгляду: «Два глаза уперлись Маргарите в лицо. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый – пустой и черный, вроде как узкое игольное ухо, как вход в бездонный колодец всякой тьмы и теней.[51] Лицо Воланда было скошено на сторону, правый угол рта оттянут книзу, на высоком облысевшем лбу были прорезаны глубокие параллельные острым бровям морщины. Кожу на лице Воланда как будто бы навеки сжег загар» (с. 669).

Чтобы подробнее рассмотреть описание Пилата и сопоставить его лицо с внешностью Воланда, составим сравнительную таблицу.

ПИЛАТ

1. Бритое лицо (с. 441)

2. ?Глаза: «искра в глазах» (с. 445)

«дьявольский огонь в глазах» (с. 446)

«мертвые глаза» (с. 453)

«подернутый дымкой страдания глаз… другой закрытый» (с. 438)

глаза «как будто провалились» (с. 445)

3. Желтый или желтоватый цвет лица (с. 441, 442, 445, 752)

4. Лысеющая голова (с. 450)

5. Асимметричность: «дернул щекой» (с. 436)

«усмехнулся одною щекой» (с. 440)

«судорога прошла по лицу» (с. 724)

6. Надменное лицо (с. 451, 811)

7. Желтые зубы (с. 440)

8. Шаркающая походка (с. 435)

9. ?Голос: «сорванный, хрипловатый голос» (с. 442) «страшный голос» (с. 448)

ВОЛАНД

1. «Выбрит гладко» (с. 427)

2. ?Глаза: «правый глаз с золотою искрой на дне» (с. 669)

«глаз его засверкал» (с. 430)

глаз «пуст, черен, мертв» (с. 460)

Неоднократно упоминаемая разноглазость (с. 460, 669, 775, 776)

глаз «как вход в бездонный колодец» (с. 669)

3. «Кожу на лице как будто навеки сжег загар» (с. 669)

4. Высокий облысевший лоб (с. 669)

5. Асимметричность: «правый угол рта оттянут книзу» (с. 669)

«рот какой-то кривой» (с. 426–427)

«лицо скошено на сторону» (с. 669)

6. Надменное лицо (с. 465)

7. Золотые коронки справа (с. 426)

8. Прихрамывающая походка (с. 688)

9. Низкий голос с оттяжкой в хрип (с. 670)

«прокричал страшным голосом» (с. 673)

Легко возразить, что желтое или желтоватое лицо вовсе не тождественно «сожженному загаром»; золотые коронки – желтым зубам и т. д. Однако и роль Понтия Пилата не тождественна роли, сыгранной сатаной в Москве. Сходству и не надо быть полным. Сравнив портреты двух персонажей, мы убеждаемся, что в них имеется много общего и потому аналогия не беспочвенна.

Для желтого лица Пилата и «сожженного загаром» Воланда есть общий литературный источник: описание Люцифера в «Божественной комедии» Данте. Он трехлик, его правое лицо – «бело-желтое», левое – «как у пришедших с водопадов Нила», неопределенно-темное («Ад», XXXIV, 43–45). Довольно часто «левое лицо» описывается черным – традиционное народное представление о дьяволе в облике эфиопа. Для нас существенна, в первую очередь, желтизна кожи Пилата в сопоставлении с желтизной «правого лица» Люцифера. Адский загар Воланда ассоциируется и с другим образом «Божественной комедии»: с копотью адского огня, покрывшей лицо Данте («Чистилище», I, 127–128).

Теперь обратимся к антуражу, поскольку основательно проследить превращение Воланда в Пилата и наоборот можно только с помощью окружающей обстановки, символики и мелких деталей. У прокуратора и Воланда два общих визуальных знака: перстень и золото. Пилат поднимает «длинный палец с черным камнем перстня» (с. 720). У Воланда единственный камень превращается в многочисленные кольца, сверкающие драгоценностями, которые замечает буфетчик Соков. Цвет Пилатова перстня нашел отражение в цвете скарабея на груди Воланда, искусно вырезанного «из темного камня». Раскрыть тайну «темного камня» можно через алхимическую терминологию, поскольку Воланд появляется со скарабеем непосредственно перед балом, на котором присутствует немало алхимиков. В. Рабинович так характеризует «адскую тинктуру»: «Адская тинктура – это темный камень, осуществляющий отрицательное – Люциферово – совершенство. В итоге: грех, блуд, маниакальная плотская любовь – вместо Божественной любви… Здесь же и адское золото, с виду ничем не отличимое от праведно полученного, зато обладающее греховными свойствами».[52]

Золото окружает Воланда. Мы видим золотой портсигар, цепочку амулета и коронки во рту, блюдо и рукоять шпаги – примеры можно продолжить. Обстановка, окружающая Пилата, тоже знаменует «власть золотого тельца»: золотые идолы, крыша ершалаимского храма, потолок, ручки кресел… Даже в самом прозвище прокуратора сверкает золотой блеск: «Всадник Золотое Копье».[53] Это имя как бы вбирает в себя весь «золотой» антураж Пилата. Детали, укрупненно данные Булгаковым при описании «золотого» окружения Пилата, дробятся и умножаются при характеристике Воланда.

Связь между прокуратором и «консультантом» может быть подтверждена и другим образом. И тот, и другой должны действовать в сходной обстановке, в похожих декорациях. Последовательно проследим деформацию квартиры № 50, необходимую Воланду для проведения бала. Можно предположить, что сатана в разных актах своей игры мог воспользоваться готовыми декорациями. Загадочная квартира проходит перед читателем в трехслойном восприятии: сначала он видит обстановку глазами Степы Лиходеева (этому предшествует общая экспозиция с описанием обитателей квартиры и планировки комнат), затем средневековый интерьер поражает буфетчика Сокова, и, наконец, мы видим квартиру, раздвинутую по законам пятого измерения (с. 666), глазами Маргариты. Итак, мы следуем от реальной обстановки (трюмо, кровать Степы, прихожая), увиденной дядей Берлиоза. Гостиная ювелирши – она же комната, которую занимал покойный Берлиоз, – постепенно приобретает в восприятии буфетчика готическую экзотичность. Средневековые элементы имеют вполне реальную основу: цветные витражи вместо обычных стекол в окнах – фантазия бесследно пропавшей ювелирши. По замыслу Булгакова, квартира № 50 последовательно преображается. Перед приходом Маргариты обычная лестница упразднена: Маргарита входит в квартиру «по каким-то широким ступеням» (с. 664), которым, как ей кажется, «конца не будет». Широкая мраморная лестница есть и во дворце Ирода, она ведет «все ниже и ниже к дворцовой стене» (с. 455).

Проследив путь Маргариты к комнате, где ее ждет Воланд, и сравнив увиденные ею подробности планировки с архитектурными деталями дворца Ирода, убеждаешься в похожести этих «декораций».

Поднявшись по лестнице, Маргарита оказывается на площадке, где ее встречает Коровьев. Этой площадке соответствует балкон Понтия Пилата, своего рода авансцена.

Далее Маргарите открылся «необъятный зал», да еще с «колоннадой» (с. 665), темный и, по первому впечатлению, бесконечный. Читателю памятна крытая колоннада во дворце Ирода. Заключенная между «двумя крыльями дворца», она находится в глубине своеобразного сценического пространства, где и проводит бoльшую часть времени Понтий Пилат. Колоннада следует непосредственно за балконом, к которому мраморная лестница ведет прямо из сада. Во время грозы Пилат переходит в глубь крытого зала, к завершающим его колоннам. Именно под этими колоннами Пилат лежал на ложе, «время от времени высасывал устрицы, жевал лимон…» (с. 716).

Когда Маргарита и Коровьев миновали колоннаду, они попали «в какой-то другой зал, в котором почему-то сильно пахло лимоном» (с. 667).

После «зала с лимонным запахом» Маргарита остановилась перед «какою-то темною дверью», за которой находилась комната Воланда, казавшаяся «очень небольшой» (с. 668).

Пилат из колоннады тоже заходит в комнату, «затененную от солнца темными шторами», где он встречается с Афранием. Любопытно, что при этом Пилат «повторяет» путь Маргариты к покоям Воланда. Из сада, где он разговаривал с Каифой, «Пилат вернулся на балкон» (с. 455), затем «удалился внутрь дворца», в затененную комнату, а из нее опять через колоннаду спустился в сад.

Даже такая незначительная деталь, как фонтан, присутствует и в преобразованной квартире № 50, и во дворце Ирода, только дворцовый фонтан не описан – просто упомянут. На балу скромный фонтан превращается в источник шампанского и коньяка, он представляет собою скульптуру Нептуна. Надо сказать, что Нептун непосредственно связан с Пилатом – в Древнем Риме Нептун считался покровителем всаднического сословия и имел эпитет «конный». Вероятно, крылатые боги на гипподроме в Ершалаиме – изображение конного Нептуна. Во всяком случае, статуя Нептуна на балу ассоциируется с идолами Ершалаима, с античностью.

Общность декорационных установок перечисленным не ограничивается, немалую роль играет освещение. К комнате Воланда Маргарита подходит в полной темноте, сама же комната освещена свечами. Желание Воланда скрыться от света понятно – он антагонист света по своей сути, но и Пилат не любит яркого солнечного света. «В тошной муке» думает он о том, как бы «уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату» (с. 440). Воланд как бы реализует желание Пилата.

Если темную комнату во дворце автор не описывает, то в убежище Воланда отчетлив средневековый антураж. Эту же комнату, гостиную ювелирши, видел буфетчик Соков, попав в нее обычным путем по ничем не примечательной лестнице через прихожую без всяких колонн. Прием, оказанный сатаною буфетчику и Маргарите, чем-то напоминает встречу Пилата с Афранием. И Пилат, и Воланд встречают посетителей лежа, причем даже по древнеримским обычаям Пилат слишком вольно расположился на ложе: он разут, в одной рубахе. Перед приходом Афрания он «снял опоясывающий рубаху ремень с широким стальным ножом в ножнах, положил его в кресло у ложа, снял сандалии и вытянулся» (с. 734). Маргарита видит Воланда босым и в одной рубахе, сидящим на постели. Рубаха становится общим опознавательным знаком. На Пилате она выглядит несколько театрально: какие рубахи носили древние римляне? Но этот «костюм» – один из ключей к отгадке «инкогнито» Воланда в Ершалаиме. Пилат встречает Афрания в полной темноте: прокуратор – язычник и не принимает участия в праздновании иудейской Пасхи. Путь Афранию освещает кентурион Крысобой, идущий впереди с факелом. В московском убежище сатаны горят свечи; в ершалаимском – факел. То и другое создает атмосферу таинственности и интимности. Однако прокуратор разговаривает с начальником тайной стражи при свете луны. Когда чуть позже к нему привели Левия Матвея, Пилат приказал «осветить сцену»: «Ко мне, сюда! Светильник в колоннаду!» (с. 743).

Естественно, Воланд, бывший в Ершалаиме «инкогнито», не просто знаком с планировкой дворца, со вкусами и пристрастиями прокуратора. Дворец ему так полюбился, что бал захотелось провести в помещении, которое походило бы на дворец. «Тем, кто хорошо знаком с пятым измерением, ничего не стоит раздвинуть помещение до желательных пределов» (с. 666).

В сцене бала основные архитектурные детали дворца Ирода сохранены. Маргарита промчалась через тропический лес (ср. сад перед дворцом), через бальный зал с колоннами (крытая колоннада дворца), затем оказалась в зале с розами (комната со шторами) и остановилась на той же площадке, где ее встречал Коровьев (балкон). Из-под ног стоящей на площадке Маргариты уходит грандиозная лестница. Очень далеко внизу, «как будто бы Маргарита смотрела обратным способом в бинокль, она видела громаднейшую швейцарскую с совершенно необъятным камином, в холодную и черную пасть которого мог свободно въехать пятитонный грузовик» (с. 679–680).

В Ершалаиме напротив балкона, далеко внизу, располагается помост. Камин в швейцарской, из которого выскакивают мертвые преступники, своими размерами вполне соответствует помосту.

Но сходством дворца Ирода с преобразованной квартирой № 50 параллели в топографии Москвы и Ершалаима не ограничиваются. Б. Гаспаров в неоднократно упоминавшейся работе тщательно проследил эту часть романа. Не вдаваясь в подробности, приведем его наблюдения. Дом, где поселилась нечистая сила, уподоблен дворцу Ирода. Ершалаимскому Храму в Москве соответствует Дом Грибоедова – своеобразный храм советской культуры. Узкие арбатские переулки вызывают ассоциацию с Нижним Городом; клиника Стравинского, по мнению Б. Гаспарова, соответствует своей удаленностью Гефсимани; Варьете аналогично Лысой Горе. Две последние аналогии не вполне убедительны. Сравнение Варьете с Лысой Горой Б. Гаспаров основывает на том, что фокус с конферансье Бенгальским якобы пародирует казнь Иешуа. Уж скорее «чудо с головой Жоржа Бенгальского» пародирует евангельское чудо с ухом раба Малха, совершенное Христом в Гефсимани. Оторванная голова Бенгальского – отсеченное мечом Петра ухо; затем в обоих случаях – воссоединение по велению, по слову: в первом случае – Воланда, во втором – Христа. Помимо этого налицо временнaя параллель: оба события произошли в четверг. Логичнее предположить, что Варьете являет собою параллель Гефсимани, а «смерть» Бенгальского находит отражение в убийстве Иуды. Общий мотив – хлынувшая кровь, к тому же Бенгальскому «отрывают» голову трое: Фагот – приказанием, Кот – физически, а Воланд «приставляет» назад. Трое повинны и в смерти Иуды: руководитель операции – Афраний; один из наемных убийц отбирает деньги, другой – убивает. В романе мастера Гефсимань расположена близ Ершалаима, это место ершалаимских садов. Варьете же расположено Булгаковым на Садовой, недалеко от Кудринской площади. Садовое кольцо – фактическая граница собственно столицы, ее центра. Возникает ассоциация: Садовая – сады Гефсимани. Смерть Иуды в Гефсимани перекликается с наказанием финдиректора Варьете Римского. Тема нечистых денег, соблазнивших в Варьете советских граждан, еще теснее сплетает Гефсимань с Варьете.

В свою очередь, клинику Стравинского, удаленную от центра города, в котором сконцентрированы все события романа, можно сравнить с Лысой Горой. Клиника – место физической смерти мастера, как и Лысая Гора – смертное пристанище Иешуа. Иван – единственный ученик мастера – присутствует поблизости, подобно тому как Левий находится у подножия Лысой Горы.

Имея в виду параллели «Пилат – Воланд», «Ершалаим – Москва», естественно задаться вопросом, не является ли булгаковский роман и в других отношениях романом с двойным дном?

Понтий Пилат – временный житель во дворце Ирода. «Обыкновенным местопребыванием иудейских прокураторов был город Кесария, но на праздник, особенно на Пасху, они переселялись в Иерусалим для ближайшего надзора за спокойствием народа».[54] Этот факт объясняет слова Пилата, что он «болен всякий раз, как… приходится сюда приезжать» (с. 719). Понятным становится долг, который Пилат хочет отдать Афранию: «При въезде моем в Ершалаим, помните, толпа нищих… я еще хотел швырнуть им деньги, а у меня не было, и я взял у вас…» (с. 724). (Этот «въезд Пилата в Ершалаим» – пародия на Вход Господень в Иерусалим.) Пилат собирается вскоре покинуть ненавистный город, о чем и говорит Афранию: «…послезавтра я ее (когорту Молниеносного. – Т. П.) отпущу и сам уеду» (с. 719). (Ср. с днем отбытия Воланда из Москвы, т. е. после субботы.)

Но и тетрарх – четверовластник одной из провинциальных областей, каковой являлась родина Иешуа Галилея, – по версии мастера отсутствует. («К тетрарху дело посылали?» (с. 436)). Тетрархом Галилеи в прокураторство Понтия Пилата в реальном Иерусалиме был Ирод Антипа, сын Ирода Великого, по приказу которого в Вифлееме в год рождения Христа произошло избиение младенцев. В новозаветную историю Ирод Антипа вошел как виновник гибели Иоанна Крестителя. В его правление и был распят Иисус Христос. По евангельскому изложению событий, Ирод Антипа во время суда над Христом находился в Иерусалиме, специально приехав на Пасху. Новозаветный Пилат отослал Иисуса сначала к Ироду: «И, узнав, что Он из области Иродовой, послал Его к Ироду, который в эти дни был также в Иерусалиме» (Лк. 23: 7). Обычным местом жительства Ирода Антипы была Тивериада – столица Галилеи, им же основанная и названная так в честь императора Тиберия.

Ирода Антипы в романе мастера в Ершалаиме нет, поэтому Пилат живет во дворце один. Дворец был построен отцом тетрарха Иродом Великим, т. е. «апокрифический» Пилат некоторым образом «гостит» и у отсутствующего тетрарха, и у покойного. В ходе ершалаимских событий мы встречаемся с одной забавной деталью: интересно, когда же успели послать тетрарху «дело подследственного из Галилеи», если в Ершалаиме его нет, а расстояния в Палестине преодолевались естественным образом? А если Ирод все-таки здесь, почему он никак себя не обнаруживает и живет не в фамильной резиденции, а в каком-то неизвестном месте? Вызывает недоумение и то, что Пилат остановился не в прокураторской резиденции, а во дворце, хотя в реальном Иерусалиме у него есть собственное жилье.

Можно найти скрытый смысл подобной «корректировки» Евангелий. Ирод Антипа устранен за ненадобностью, чтобы лишние свидетели не мешали развитию строго спланированной версии. Сходным образом в Москве Воланд устраняет «ненужного» Степу Лиходеева. Квартира № 50 принадлежит покойной ювелирше (ср. с покойным Иродом Великим) и поделена между Степой и покойным (ко времени вселения в нее Воланда) Михаилом Берлиозом. И Ирод в Ершалаиме, и Степа в Москве волей нечистой силы оказываются вне происходящих событий. Налицо скрытая параллель: Ирод Антипа – Степа Лиходеев. Интересна характеристика, данная Степе Коровьевым: «Они, они! – козлиным голосом запел длинный клетчатый, во множественном числе говоря о Степе, – вообще они в последнее время жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое положение» (с. 499). Хорошо известна печальная слава Ирода Антипы, проводившего время в хмельных пирах и устранившего законную жену ради женитьбы на Иродиаде, жене своего родного брата Филиппа. Жена Степы тоже куда-то исчезла: «А супруга Степы якобы обнаружилась на Божедомке, где, как болтали, директор Варьете, используя свои бесчисленные знакомства, ухитрился добыть ей комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице…» (с. 493). Ирод отличался хитростью и тщеславием – качествами, не чуждыми и Степе Лиходееву. Он «хитро» (с. 498) хочет выспросить у иностранца, «что он, собственно, намерен сегодня показывать во вверенном Степе Варьете» (с. 498). Именно Степа дает Воланду санкцию на «сеанс черной магии», причем, как выясняется, он на вчерашнем хмельном пиру Воланда не помнит. Читатель догадывается, что Воланд со Степой и вовсе не встречался. Так или иначе, но контракт на выступление у Воланда имеется, и подписан он Степиной рукой.[55]

Именно здесь соединяются смысловые параллели двух представлений: романа мастера (точнее, той его части, которая разыгрывается во дворце) и представления в Москве – сеанса в Варьете. Дело Иешуа, якобы посланное к тетрарху, приобретает двусмысленный характер, как и контракт, якобы собственноручно подписанный Степой Лиходеевым.

Сеанс в Варьете построен на очень простом соблазне: свита Воланда убеждает зрителей в том, что перед ними настоящие ценности, которыми обыватель дорожит и которыми, естественно, хочет обладать. Нетрудно заметить, что происходящее в Ершалаиме – тоже соблазн тайной «истиной», скрытой ото всех, но доступной мастеру.

Вернемся к квартиру № 50. Еще один ее обитатель, Берлиоз, стал первой жертвой Воланда. (Предрекая ему смерть, Воланд выступил как астролог: «Раз, два… Меркурий во втором доме… луна ушла… шесть – несчастье… вечер – семь…» (с. 432). Почему Воланд для места жительства в Москве выбрал ту квартиру, в которой проживают Берлиоз и Степа? Роль Степы в соотнесении с ершалаимскими событиями более или менее ясна. В какой связи с романом мастера находится Берлиоз помимо того, что он, предположительно, мог оказаться тем редактором, который не напечатал мастера?

Думается, важную роль играет отрезанная голова Берлиоза. В сцене бала ее публично демонстрируют, что ассоциируется с головой Иоанна Предтечи, которую, отсеченную по приказанию Ирода Антипы, поднесли Саломее на блюде. В московской ситуации голова редактора стала одним из ключей к полному разоблачению «сеанса черной магии» в Ершалаиме.

Как известно, Иоанн Креститель был заточен Иродом в темницу при дворце, ибо не уставал обличать связь Ирода с Иродиадой (Филипп, муж Иродиады и брат Ирода, в это время был еще жив). Если Степа Лиходеев неведомо для себя пародирует действия Ирода, то Берлиоз, как мы отмечали в части I, наставничеством Ивану пародирует учительство Иоанна Крестителя. Степа, внешне неповинный в гибели Берлиоза, тем не менее якобы санкционировал выступления Воланда в Москве, и эта санкция произведена непосредственно в вечер смерти Берлиоза. У самого Степы сохранились отрывочные воспоминания о пьяном кутеже «на какой-то даче», где не было Воланда, – во всяком случае, по Степиным воспоминаниям. Тем не менее контракт был подписан в этот вечер, и в широком смысле выступления сатаны начались с Патриарших прудов. Булгаков подчеркивает театрализованность первого появления Воланда. Вначале приходят «зрители» Берлиоз и Иван и рассаживаются «по местам» – на скамейку, «лицом к пруду и спиной к Бронной» (с. 424). «Актером» оказывается Воланд, проходящий «мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт» (с. 427). После «рассказа» иностранца намечается смена декораций и появляются новые зрители: «в аллеях на скамейках появилась публика», которая размещается «на всех трех сторонах квадрата, кроме той, где были наши собеседники» (с. 459). Иван с Берлиозом из первых и единственных зрителей «явления» Воланда становятся участниками его представления, актерами той драмы, которая вот-вот должна разыграться на Патриарших.

Ирод Антипа, не слишком желавший смерти Иоанна Крестителя, оказался жертвой неосторожного обещания, данного приемной дочери Саломее, выполнить все, что ей будет угодно, за исполненный ею танец. «Чем угодно» оказалась голова Иоанна.

Степа, подписав контракт с «магом», тем самым стал причастен к первому выступлению «артиста» на широкой арене Москвы и, вовсе не желая смерти Берлиозу, невольно навлек ее на него.

В трагедии Иоанна Крестителя были повинны женщины – Иродиада и Саломея. Косвенной виновницей смерти Берлиоза стала Чума-Аннушка, пролившая масло (ср. с Иродиадой, фигурально «подлившей масло» в конфликт Ирода с Иоанном, главной виновницей заточения пророка). Собственно, голову редактору отрезала «русская женщина, комсомолка» (с. 432), «красавица-вагоновожатая» (ср. с красавицей Саломеей, юной девушкой, выпросившей у отчима голову Иоанна).

В части I мы уже анализировали связь Берлиоз – мастер – Иван. Гибель «первого учителя» предшествовала остальным смертям в Москве, так что Берлиоз явился не только своеобразным «предтечей» мастера для Ивана, но и «предтечей» гибели остальных персонажей.

Вариант с головой продублирован в собственно театральном представлении. То, что в московских событиях «тема головы» обыгрывается дважды, не только свидетельствует о смысловой значимости этого мотива, но и низводит Москву до уровня Большого Варьете.[56]

Голова редактора, отрезанная трамваем, затем была пришита в морге кривой иглой, после чего ее все-таки украли из гроба. Налицо трехвариантный «мотив головы»: отрезанная – пришитая – украденная. Очевидна и «трехвариантность» смерти Берлиоза: сначала ему астрологически предсказали смерть, т. е. он был «убит» словом; затем погиб фактически, наглядно для всех; третий вариант – смерть метафизическая, окончательный уход в небытие, а вместе с этим – исчезновение со страниц романа.

Литературные и исторические сведения о самоценности отрезанной головы ведут нас от Евангелий к куртуазной литературе. В кельтском варианте легенд о рыцарях Круглого стола Грааль часто выступает как таинственный сосуд или блюдо с окровавленной головой (по христианским версиям – Иоанна Крестителя). В кельтской мифологии отрубленная голова наделялась магическим смыслом. В валлийском варианте сказаний о правителе Британии Бране рассказывается о пиршестве на одном из островов потустороннего мира – Гвалесе. Этот пир назван «Гостеприимством Благородной Головы», и хозяином на нем была голова Брана, обладавшая чудесными свойствами (ср. с пиршествами в Грибоедове, чиновным и гостеприимным главой которого оставался обезглавленный редактор). Сходный мотив прослеживается в скандинавской мифологии: голову Мимира, владельца источника премудрости, хранит в Вальхалле верховный бог Один, черпая от нее знание и мудрость. Аналогия есть и в славянских преданиях, наделявших отрезанную голову магическими свойствами. Многие народы использовали черепа погибших как чаши.[57] Череп последнего киевского языческого князя был превращен в чашу.

Мотив языческой Руси в музыкальных ассоциациях, возникающих из текста «Мастера и Маргариты», прослежен Б. Гаспаровым, а также Ф. Балоновым в статье «Влекущая тайна творчества».[58] Первое, что приходит на ум в данном контексте, – опера М. Глинки «Руслан и Людмила», бой Руслана с Головой. В этой работе нет возможности углубиться в разбор «музыкального пласта» романа и связанных с ним ассоциаций, поэтому продолжим наше знакомство с важными для смысловой структуры романа мифологическими прообразами героев.

Одна из особенностей романа – введение персонажей, имеющих собственную «биографию» – литературную, фольклорную, библейскую. Именно это определяет глубину характеристик и делает героев реально-выпуклыми, конкретными: за каждым из них стоит нечто, заставляющее читателя искать разгадку обаяния и чувствовать его неоднозначность. Булгаков нисколько не стремится пояснять, растолковывать, словесно углублять поступки своих героев психологическим анализом. Их действия во многом определены предысторией: жизнью на страницах иных книг, иных эпох. В первую очередь это относится к Воланду и его свите. С них мы и начнем более подробный экскурс в литературно-мифологические пласты булгаковского повествования.

Попытка разыскать свиту Воланда в окружении Пилата логически обоснована всеми предыдущими рассуждениями. Но прежде, чем перейти к сопоставлениям, хотелось бы коснуться «родословной» сатаны и его помощников, действующих в московской части романа. Воланду будет посвящена отдельная глава (см. ч. II, гл. 4), поэтому останавливаться на нем пока не будем. Об Азазелло мы говорили выше (см. ч. I, гл. 6), кратко напомним: Азазель – демон безводной пустыни у древних иудеев, в праздник Йом-Кипур ему в жертву приносили козла отпущения.

Сосредоточим внимание на остальных демонических персонажах: Бегемоте, Гелле и Коровьеве.

Прямой литературный прототип Бегемота найден М. Чудаковой в книге М. А. Орлова «История сношений человека с дьяволом», где рассказывается, как из одержимой игуменьи вышел бес по имени Бегемот. Бесспорным (и основным) представляется другой источник, а именно Ветхий Завет. В книге Иова (40: 10–20; 41: 1–26) Бегемот описывается как чудовище, близкое Левиафану. Иов уподобляет Бегемота Левиафану, а точнее, представляет их единой сущностью: описание Бегемота переходит у него в описание Левиафана. Бегемот – земной эквивалент хаоса и может быть отождествлен с разрушением. Он сродни многочисленным зверям – «бичам Божиим», нападающим в конце времен на людей. Символическая саранча, подобно таинственным всадникам, поражающим грешное человечество, появляется среди эсхатологических бичей (Откр. 9: 3–10; Ис. 33: 4). Ее возглавляет ангел бездны (Откр. 9: 11), и никто не уйдет от нее, если не имеет «печати Божией на челах своих» (Откр. 9: 4).

«Обаятельный» Бегемот олицетворяет в романе наказание. Читатель узнает его имя только в тот момент, когда кто-то из зрителей Варьете мрачно потребовал оторвать голову конферансье. Коровьев «тотчас отозвался на это безобразное предложение», крикнув коту: «Бегемот!.. делай! Эйн, цвей, дрей!!» (с. 541). И тут случилась метаморфоза: ученое животное, вальяжное, мирное, внезапно превратилось в страшного хищника, который «как пантера, махнул прямо на грудь Бенгальскому», а затем «урча, пухлыми лапами… вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал эту голову с полной шеи» (с. 541). Таким образом он впервые на страницах романа исполнил свое библейское предназначение.[59]

Библейский Бегемот, входящий в число эсхатологических «зверей», и в Москве обладает звериным обликом, который он, кстати, весьма неохотно и нечасто меняет на человеческий. Но и тогда сквозь человеческие черты проскальзывает зверь, и всем, кто встречает толстячка, кажется, что тот похож на кота.

Возглавляет символическую саранчу ангел бездны – Аваддон. «Имя ему Аваддон, а по-гречески Аполлион» (Откр. 9: 11). Аваддон – Абадонна в «Мастере и Маргарите». Он не появляется на улицах города, потому что время его еще не пришло, и посылает своего «представителя» Бегемота как напоминание о том, что «последние времена» не за горами.

В Ветхом Завете нет персонажа по имени Гелла, но в греческой мифологии Гелла – утонувшая в море дочь богини облаков Немфелы. В 1977 году английская исследовательница творчества Булгакова Л. Милн установила, что Булгаков позаимствовал имя Гелла из энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона: в статье «Чародейство» упоминается дьяволица с таким именем. Этот факт не объясняет причудливой внешности булгаковской Геллы: пятен тления на груди, шрама на шее, вампирских наклонностей. Сомнительно, что эти черты Булгакову понадобились только для того, чтобы подчеркнуть экзотичность демоницы; ему было важно не столько заимствовать демонических персонажей из тех или иных источников, сколько продемонстрировать их вневременное существование. Булгаков описывает сатану и его присных, основываясь не только на фантазии, но и на описаниях из историко-литературных источников: иначе теряется глубина замысла. Воланда окружают духи тьмы, уже мелькавшие в литературе, поэтому их внешность узнаваема, хотя и может быть «составной». Конечно, никакого описания внешности Геллы у Брокгауза и Ефрона нет, но утопленница Гелла, дочь Немфелы, – мифологический персонаж нижнего, загробного мира: отсюда у булгаковской дьяволицы зеленые, русалочьи глаза. Греческое имя московской Геллы отсылает читателя к античному «пласту» романа и возвращает к Понтию Пилату, к «римскому» гриму сатаны.

Прокуратор, как и его слуги, мыслит и чувствует в рамках античной традиции, сообразно своей культуре. Пилату ненавистен Ершалаим, он не любит иудейских праздников. Мстя Иуде, он не только карает предательство, но и как бы расправляется со всем чуждым, темным и ненавистным в иудейской культуре, вере, обычаях и нравах, короче, с чужим образом жизни. Его соратники носят латинские имена. Марк Крысобой вообще плохо говорит по-арамейски. В сообществе с римлянином Афранием действует гречанка Низа, которая живет в греческом квартале, так как иноземцы селились отдельно от местного населения. Как и Пилат, она не справляет иудейскую Пасху и даже со своим любовником Иудой говорит по-гречески. И Пилат, и Афраний, и Крысобой, и коварная красавица-гречанка – иностранцы в Ершалаиме, подобно Воланду и его свите в Москве. В романе мастера Низа – единственный женский персонаж. У Воланда только одна демоница – Гелла. Имя Низы символично. Так звали воспитавших младенца Диониса нимф по греческому названию местности, где они жили, – Nisa. Отсюда нетрудно перебросить семантический мостик к мифологической древнегреческой Гелле и далее – к Гелле московской.

Характерные черты Воландовой Геллы – нагота, зеленые глаза, рыжие волосы – указывают на хтоническое происхождение. Булгаков несколько раз подчеркивает «багровый шрам» на ее шее. Эта акцентировка продолжает тему «отрубленной – приставленной» головы. Но здесь же возникает прямая литературная аллюзия на «Фауста» И.-В. Гёте. В «Вальпургиевой ночи» (сцена XXI) Фауста привлекает «образ девы бледной и прелестной»,[60] в которой ему чудится Гретхен.

Какою негою, мучением каким
Сияет этот взор! Расстаться трудно с ним!
Как странно под ее головкою прекрасной
На шее полоса змеится нитью красной,
Не шире, чем бывает острый нож!

Очарование Фауста рассеивает Мефистофель:

Давно все это знаю я: ну что ж?
Под мышку голову берет она порою,
С тех пор как ей срубил ее Персей.

Медуза Горгона – еще один хтонический персонаж древнегреческой мифологии. Греческая «утопленница» Гелла, нисейские нимфы, Медуза Горгона – все прототипы булгаковской демоницы имеют корни в античной мифологии и являются персонажами подземного мира. Образ призрачной Горгоны, однако, принадлежит перу немецкого поэта, и именно эта, «немецко-греческая» Горгона служит связующим звеном между римлянином Пилатом и «немцем» Воландом (в Москве сатана более склонен считать себя немцем, судя и по имени, и по его собственному утверждению, о чем см. следующую главу). Но Гелла – настолько емкий персонаж, что имеет и германский прототип. В немецкой транскрипции так звучит имя хозяйки подземного мира германо-скандинавских мифов – Хель (Hella). У Хель тело наполовину синее (ср. пятна тления на груди у московской Геллы). Итак, Гелла – олицетворение стихийных сил природы от самых «невинных» (нимф) до грозной владычицы подземного царства, включая жуткий персонаж, способный убить взглядом. Скромное поведение Геллы в Москве в роли служанки Воланда обманчиво: она – обладательница могучих магических чар. В роли Низы эта дьяволица заманивает в западню Иуду, ведет его к смерти. В Москве она готовит Маргариту к переходу из мира живых к мертвым, обливая ее дымящейся кровью. (Неслучайно ей бросился помогать Бегемот; оба – подземные чудовища.) В ее власти сделать человека вампиром, как это произошло с Варенухой, потерявшим сознание от ее сияющих глаз. Ее руки «холодны ледяным холодом» (с. 520), они способны удлиняться, словно резиновые; Гелла не летит вместе со свитой Воланда, увлекающей мастера и его подругу, потому что ее путь – не в воздушные сферы черных духов, а вниз, в глубь земли.

Мы видим, как строго отбирал Булгаков самый разнообразный мифологический материал для создания одного, с виду второстепенного персонажа своего романа. Очень удачен выбор имени – не так уж много мифологических персонажей носят в разных культурах одинаковые имена. Даже если Булгаков отталкивался от имени ведьмы из Брокгауза и Ефрона, ему пришлось привлечь серьезный и глубокий материал, чтобы так удачно совместить в облике Геллы греческие и немецкие черты.

Определив, кем являлась Гелла в окружении Пилата, займемся остальными телохранителями прокуратора. Проще всего «найти» среди них Азазелло: его функции взял на себя Марк Крысобой. Маленький, коренастый, но физически очень сильный, «атлетически сложенный» «рыжий разбойник» Азазелло (с. 617) в Ершалаиме становится великаном центурионом (эту же аналогию предложил Б. Гаспаров). Общими остаются недюжинная физическая сила и внешнее уродство: у Азазелло – желтый клык, бельмо на левом глазу и периодически (как у Воланда) появляющаяся хромота, у Крысобоя лицо изуродовано ударом палицы – расплющен нос. И Крысобой, и Азазелло – рыжие, оба гнусавят. Голосовая характеристика Крысобоя упоминается однажды: в сцене допроса Иешуа (с. 437), о недостатке речи Азазелло говорится неоднократно (с. 639, 703, 761 и др.). «Карательная» роль московского Азазелло в Ершалаиме сохраняется: Крысобой бичует Иешуа, он же руководит кентурией, конвоирующей преступников к месту казни. Вполне возможно, что он принимал участие в убийстве Иуды: один из двух убийц был коренастым (явно не Крысобой), но второй никак не описан. Комически эта сцена дублируется в московском нападении на Варенуху, которого избили Бегемот и Азазелло. Если отталкиваться от инвариантности ситуаций, то в этом предположении нет ничего недопустимого, однако прямых доказательств участия Крысобоя в убийстве Иуды нет. Конечно, ему по силам изменить рост и облик: в Москве, где нечистая сила не скрывает своих возможностей и не особенно стремится скрыть свою сущность, происходит множество превращений. То Воланд хромает, то Азазелло; то кот важно вышагивает, то – вместо него – коренастый толстяк. В случае с профессором Кузьминым бесы до того распоясались, что попеременно принимали облик прихрамывающего воробья и фальшивой медсестры,[61] у которой рот был «мужской, кривой, до ушей, с одним клыком. Глаза у сестры были мертвые» (с. 631). В игре с Кузьминым, скорее всего, принимали участие Азазелло, Коровьев и Бегемот, но это не суть важно: так или иначе, изменить рост, внешность да и весь человеческий облик на звериный им не сложно, равно как и мгновенно перенестись в пространстве. Вполне допустимо, что один из убийц Иуды был Бегемот («мужская коренастая фигура» (с. 732)), а второй – Крысобой.

Остается обнаружить среди свиты Пилата тех, кто в Москве появился под видом кота и отставного регента Коровьева.

В Москве Бегемот редко менял звериный облик на человечий; вероятно, и в Ершалаиме он не стремился «очеловечиться». В таком случае вывод прост: он скрывается под видом собаки Банги. Это «гигантский остроухий пес серой шерсти, в ошейнике с золочеными бляшками» (с. 725–726). Бегемоту нетрудно сменить кошачье обличье на собачье, сохранив при этом редкостные размеры. Правда, масть собаки серая, а не черная, как у кота. Но сатана появился на Патриарших в сером: «Он был в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо заломил на ухо» (с. 426). Есть и второстепенная деталь – паспорт «иностранца» тоже серый. Серый цвет – это разжиженный, разбавленный черный, цвет неуловимый, нейтральный, цвет сумерек, способствующий мимикрии, блуждающий от почти белого к почти черному. В характеристике Воланда серый цвет – знак неуловимости, способности выступать в разной степени теневой окрашенности.[62]

Собаке прокуратора посвящен большой отрывок в главе 26 («Погребение»), из которой явствует, что Банга играет в жизни Пилата важную роль. Именно ей прокуратор хочет пожаловаться на изнуряющую головную боль. В описании Булгакова Банга лишен какой-либо фантастичности, впрочем, как и все персонажи «апокрифа». Пилата пес «любил, уважал и считал самым могучим в мире, повелителем всех людей, благодаря которому и самого себя пес считал существом привилегированным, высшим и особенным» (с. 726). Исходя из человеческой характеристики Пилата ничего особенного в подобном отношении собаки не усматривается, но, приняв во внимание версию Пилат – Воланд, мы находим точную характеристику сатаны, данную через подчиненное ему демоническое начало. В результате на первый план выступает могущество сатаны и избранность тех, кто непосредственно с ним связан.

Праздничную ночь собака встречает на балконе вместе с хозяином – ситуация вполне обыденная. В облике Банги лишь одну деталь можно соотнести с Бегемотом – «ошейник с золочеными бляшками» (с. 726). Как и все второстепенные детали, ошейник служит для большей наглядности изображаемого, и вместе с тем он символичен. Золотой визуальный знак – принадлежность к миру Пилата сатаны. В московских событиях Бегемот золотит перед балом усы. Ошейник Банги коту заменяет то галстук-бабочка (на балу), то свисающий с шеи сантиметр (в Варьете). Одна емкая деталь «апокрифа» в московской части романа распадается на несколько мелких деталей, как и при описании Пилата и Воланда, хотя здесь писатель поступает наоборот, мозаично описывая прокуратора и целокупно – московский «грим» сатаны.

Имена собаки и кота начинаются на одну букву, в них есть фонетическая близость. Общие и размеры животных. Банга – «гигантский остроухий пес». Первое описание кота дает похожий эпитет: «громадный, как боров» (с. 466). В дальнейшем его размеры постоянно подчеркиваются. Превращение обычной собаки в ирреальное чудище имеет литературный аналог: метаморфозу, которую претерпел пудель Фауста, превращаясь в Мефистофеля.

Но что я вижу? Явь иль сон?
Растет мой пудель, страшен он,
Громаден! Что за чудеса!
В длину и в ширину растет.
Уж не походит он на пса!
Глаза горят; как бегемот,
Он на меня оскалил пасть.[63]

У Булгакова превращение собаки в человека трехступенчато: собака – кот – человекообразный демон. В отличие от трансформации пуделя в «Фаусте», оно растянуто во времени, точнее во временах: ершалаимский пес появляется в Москве как кот и лишь потом как человек. Сравнение гётевского пуделя с бегемотом вполне могло послужить дополнительным стимулом при выборе имени кота.

Абсолютно никаких авторских намеков на то, что Банга в человеческом облике принимал участие в убийстве Иуды, равно как и на участие в этой операции Крысобоя, мы не имеем. Предположение может возникнуть только из логической схемы действий Воландовой свиты в Москве и переноса этой схемы в роман мастера. Однако именно после убийства Иуды Крысобой, Банга, Афраний и Пилат оказываются на страницах «апокрифа» вместе. При этом автор как бы подчеркивает их «алиби». До убийства хозяин позвал находившуюся в саду собаку, словно специально для того, чтобы представить ее читателю. Далее он оставался с Пилатом до тех пор, покуда читатель не последовал за Афранием в Нижний Город. И когда Афраний вернулся во дворец, чтобы сообщить Пилату, что «Иуда… несколько часов тому назад зарезан» (с. 737), пес находился рядом с прокуратором. Афраний приступил к разговору с Пилатом, «убедившись, что, кроме Банги, лишних на балконе нет» (с. 736).

Похоже, что и кентурион Крысобой после возвращения с казни никуда не отлучался. Когда явился Афраний, Крысобой лично доложил о его прибытии прокуратору: «К вам начальник тайной стражи, – спокойно сообщил Марк». Останавливает внимание интонация Крысобоя: он говорит подчеркнуто «спокойно». Определения Булгакова точны, так почему же он акцентирует спокойствие Крысобоя? Безмятежность кентуриона наводит на мысль, что за ней что-то кроется. Так или иначе, сведя впервые на страницах «апокрифа» Пилата и его подручных, автор имел в виду нечто значительное. И послужило поводом к этому свиданию убийство Иуды из Кириафа.

Любопытна характеристика, которую дает прокуратор людям, приезжающим в Ершалаим на праздник: «Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы» (с. 439). Вторично к этой теме он возвращается после убийства Иуды: «Но эти праздники – маги, чародеи, волшебники…» (с. 719). В Москве, как мы знаем, в этих ролях выступает Воландова свита. Коровьев прямо определяется как «маг, чародей и черт знает кто», что позволяет сделать абсурдный, как поначалу кажется, вывод: Коровьев и Афраний, возможно, одно лицо. При первом взгляде на эту параллель видна только единственная общность: ни Афраний, ни Коровьев не имеют личного имени. Римлянин (судя по имени и должности) Афраний охарактеризован как человек, национальность которого трудно установить (с. 718). О Коровьеве этого не сказано. «Отставной регент» носит русскую фамилию. «Разгадывая» Коровьева, не следует этим пренебрегать. Литературный прообраз Коровьева был указан В. Лакшиным. Если «девственный» в смысле образованности Иван Бездомный не сумел узнать в Воланде сатану, то угадать в Коровьеве черта ничуть не проще. «С его усишками и треснувшим пенсне, с грязными носками и в клетчатых панталонах; таким он явился когда-то Ивану Карамазову и с тех пор не тревожил воображение читателей».[64] Лакшин не совсем точно называет Воланда «традиционным литературным Мефистофелем», но что касается Коровьева, то он абсолютно прав.

Получается следующее: прямая родословная Азазелло, Бегемота и Воланда восходит к Ветхому Завету; Геллу мы обнаружили в греческой и германской мифологиях, не говоря уже о словаре Брокгауза и Ефрона, а литературная биография Коровьева имеет свои корни в русской литературе, более того, его фамилия варьируется Булгаковым: в эпилоге романа среди задержанных в связи с «делом Воланда» оказалось «девять Коровиных, четыре Коровкина и двое Караваевых» (с. 802). Фамилия Коровкин имеет прямое отношение к роману Достоевского «Братья Карамазовы»: Иван Карамазов пересказывает свое юношеское сочинение «Легенда о рае» приятелю Коровкину. Можно предположить, что Булгаков использовал в своем романе не только облик черта из «Братьев Карамазовых», но и видоизмененную фамилию конфидента Ивана.

Наряд Коровьева упомянут Булгаковым и в другом произведении: «кошмар» в клетчатых брючках появляется в «Белой гвардии». Развернутый сон Алексея описан в 1-й картине II акта пьесы «Белая гвардия», опубликованной в книге «Неизданный Булгаков». «Кошмар» прямо говорит Алексею Турбину о своей «родословной»: «Я к вам, Алексей Васильевич, с поклоном от Федора Михайловича Достоевского. Я бы его, ха, ха, повесил бы».[65]

Сложнее обстоит дело с прозвищем Коровьева «Фагот». Во-первых, сошлемся на Б. Гаспарова, который предложил параллель: Кот Мурр Э.-Т.-А. Гофмана – капельдинер Крейслер. Крейслер, по мнению исследователя, является позитивом образа Коровьева. Дважды в романе Булгакова Коровьев и Бегемот названы «неразлучной парочкой», что укрепляет ассоциацию Мурр – Крейслер. Но возможна и другая ассоциация, связанная с Достоевским. В разговоре с Иваном Карамазовым черт вспоминает поэму Ивана «Геологический переворот», в которой предлагается новый вариант мироустройства – «антропофагия». Греческое фагос (fagoj) – пожирающий, таким образом Фагот – пожиратель. Все иностранные слова в «Мастере и Маргарите» даны в русской транскрипции, поэтому не следует исключать и такое предположение. Смысл этого прозвища углубляется тем, что в контексте «Геологического переворота» предлагается своеобразный вариант «фагии» – духовное пожирание, разрушение самой идеи Бога.

В связи с литературной родословной Коровьева его ответ «скучающей гражданке» у входа в Грибоедов исполнен особой иронии:

«Вы – не Достоевский, – сказала гражданка, сбиваемая с толку Коровьевым.

– Ну, почем знать, почем знать, – ответил тот.

– Достоевский умер, – сказала гражданка, но как-то не очень уверенно.

– Протестую! – горячо воскликнул Бегемот. – Достоевский бессмертен!» (с. 769).

Французское слово fagot имеет несколько значений, в частности: подозрительный (в смысле внушающий подозрение), несущий околесицу (ср. у А. С. Грибоедова в «Горе от ума» характеристику Скалозуба: «хрипун, удавленник, фагот…»), плохо одетый. Все эти значения могут быть адресованы Коровьеву. Естественно, и музыкальный инструмент фагот так же «долговяз», как и Коровьев.

В данном случае важно установить взаимосвязь Коровьева и Афрания на основании общего литературного источника, возможного прототипа их образов. Протягивая нить от Коровьева, который «черт знает кто такой», к черту Достоевского из «Братьев Карамазовых», воспользуемся описанием Иванова искусителя в качестве ключа для раскрытия последней параллели: Афраний – Коровьев.

Булгаков подробно описывает Афрания: «Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера пришедшего глядеть на собеседника» (с. 718).

Читаем у Достоевского: «Физиономия неожиданного гостя была не то чтобы добродушная, а опять-таки складная и готовая, судя по обстоятельствам, на всякое любезное выражение».[66] Добродушие – черта, связующая обоих персонажей, и в обоих случаях эта черта относительна.

На пальце карамазовского черта красуется «массивный золотой перстень с недорогим опалом».[67] Перстень, подаренный Пилатом за убийство Иуды, появляется и у Афрания: «…тут прокуратор вынул из кармана пояса, лежащего на столе, перстень и подал его начальнику тайной службы» (с. 742).

Если Коровьев унаследовал у своего собрата из романа Достоевского клетчатые брючки, лорнет-пенсне и общий фиглярско-шутовской вид «приживальщика», то Афраний – лишь добродушие (в лице карамазовского черта лишь намеченное, а в лице Афрания – относительное). В целом все три персонажа взаимодополняют друг друга, и Коровьев – очевидное продолжение намеченной Достоевским линии.

Имеется и еще один «общебиографический факт» у карамазовского черта и Афрания – тема смерти. Афраний присутствует при казни Иешуа, свидетельствуя его смерть. Ночной гость Ивана Карамазова признается в том, что был свидетелем крестной смерти Христа. Возможно, Булгаков переселил черта из романа Достоевского в свое произведение, разделив его приметы между двумя персонажами. Объединяет Коровьева и Афрания и склонность к шутке, хотя юмор у них различной природы.[68] «Надо полагать, что гость прокуратора был наклонен к юмору» (с. 718). Шутовская натура Коровьева сквозит уже в первой авторской характеристике: «Физиономия, прошу заметить, глумливая» (с. 424). Что касается внешности «отставного регента», то она соответствует его характеру: у него «глазки маленькие, иронические, полупьяные» (с. 462).

Афраний «маленькие глаза свои… держал под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками. Тогда в щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство» (с. 718). Как видим, в описании глаз обоих персонажей есть несомненное сходство.

Свиту Воланда со свитой Пилата объединяет умение добывать любые печати. Афраний срывает храмовую печать с пакета, в котором лежат деньги, выданные Иуде Синедрионом, а затем возвращенные убийцами Каифе. Показав деньги Пилату, он опять запечатывает пакет, поскольку все печати хранятся у Афрания, как уверяет он и читателя, и самого прокуратора.

Аналогично поступает в Москве Бегемот: он лихо ставит «откуда-то добытую печать» на удостоверение Николая Ивановича – борова, в котором сообщается, что последний был на балу у сатаны. Шутовская печать скрепляет справку словом «уплочено» (с. 707). Мошеннические действия обеих свит – Пилата и Воланда – свидетельствуют об их неподсудности человеческим законам, всевластности, недоступной в реальности даже такому лицу, как «начальник тайной стражи».

По воспоминаниям С. Ермолинского, автор «Мастера и Маргариты», читая свой роман друзьям, настаивал на том, что «у Воланда нет прототипов».[69] Вероятно, он имел в виду не литературные, а реальные прототипы: ведь и у тех, кому довелось слышать роман в авторском чтении, и у многих читателей и исследователей возникала аналогия: Воланд – Сталин. Что касается вторжения нечистой силы в земную сферу, в повседневность, то этот мотив традиционен и распространен во все времена, за исключением разве что 1930-х годов в советской литературе.

Невежественный Иван и эрудит Берлиоз не заметили в облике Воланда ничего сверхъестественного, что и понятно: он выглядел современником литераторов, хотя и «иностранцем», его приход на Патриаршие пруды никакими чудесами не сопровождался. Иной была реакция у мастера, молниеносно узнавшего сатану: «Разные глаза, разные брови!» (с. 551). Дальнейшая ссылка мастера на оперного Мефистофеля вряд ли что уточнит, поскольку Воланд на него не похож, за исключением разве что бровей. Обращают на себя внимание разные глаза Воланда.

Вспоминая о его «национальности», постараемся отыскать аналог в германской мифологии. В нем прослеживаются черты и других персонажей, в частности Люцифера (хромота), присутствуют элементы египетского мира мертвых (скарабей на груди), возможны и другие аналогии. Булгаков с полным основанием мог наделить Воланда чертами грозных языческих божеств, поскольку христианство видело в них нечистую силу. Уже в IV веке турский епископ св. Мартин указал на демоничность античных богов. Для Блаженного Августина римские боги безусловно являлись бесами, конкретное существование которых не подвергалось сомнению. Сходные представления бытовали во всех странах, принявших христианство: языческий пантеон объявлялся демоническим. Не избежала этой участи и германская мифология.

Верховный бог германо-скандинавской Вальхаллы Один (герм. Водан), повелитель царства мертвых воинов, был одноглаз. Свой левый глаз он отдал владельцу подземного источника Мимиру в обмен на всеведение. Деталь, способная пролить свет на странную особенность облика Воланда. История с глазом Одина известна не только узкому кругу специалистов по древним религиям и мифологиям, но и широкому кругу почитателей творчества Рихарда Вагнера. Переложение Вагнером исландских мифов послужило драматургической канвой для «Кольца Нибелунга». В 1923 году петроградское издательство «Полярная звезда» выпустило книгу В. Коломийцова «Кольцо Нибелунга», в которой пересказывается вагнеровская музыкальная драма. В частности, Вотан (Один), разговаривая с богиней Фрикк, напоминает ей, что, сватая ее, пожертвовал своим левым глазом.[70] Булгаков прекрасно знал Вагнера: «Можно сказать, что музыку, хорошую, я обожаю. Способствует творчеству. Очень люблю Вагнера».[71] Вагнеровское либретто публиковалось на русском языке («Кольцо Нибелунга»),[72] впрочем, как и многочисленные источники по немецкой мифологии.

Вернемся к Одину. Глаз его, отданный Мимиру, не был потерян безвозвратно, а остался с Одином в мистической связи. Мимир хранил его на дне подземного источника, через него происходил круговорот мудрости и магической силы от Мимира к Одину и обратно.

«Пустота и чернота» левого глаза Воланда – особенная, «вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней» (с. 669). «Бездонный колодец» ассоциируется с подземным источником Мимира. Пустая чернота – свидетельство того, что глаз существует странным образом. Булгаков сравнивает его с «выходом». Спрятанное Мимиром око Одина не только осуществляет круговорот меда мудрости из глубин подземелья, но и позволяет повелителю Вальхаллы видеть все сокрытые тайны.

Как и Воланд, Один часто меняет обличья, отсюда одно из его имен – Гримнир («скрывающийся под маской»). Выступая в Варьете, Воланд надевает на себя черную полумаску. Эта деталь опять-таки помогает раскрыть символику его «инкогнито» в Ершалаиме: на реальной сцене сатана появляется с глазами, скрытыми от публики, но частично его лицо все же можно угадать.

Что касается зеленого глаза сатаны, то зеленый цвет в различных мифологиях – символ подводного царства, часто отождествляемого с подземным миром, преисподней. (Ср. «зеленые русалочьи» глаза в русских быличках.) Зеленый глаз Воланда искрится золотыми блестками, ведь сатана – владелец подземных богатств. Это богатство, перейдя в руки человека, становится либо призрачным (случай в Варьете), либо роковым и приносит беды и несчастья. Отметим, что древнегерманский Один владеет волшебным богатством, которое не иссякает благодаря золотому кольцу Драупнир, которое носит Один. (Ср. единственный перстень на пальце Пилата и многочисленные – на руке Воланда.) Одину принадлежит также волшебный меч, по другому варианту – золотое копье. Он почитался как бог военной магии, покровитель героев и – одновременно – сеятель вражды между ними. Во II мезербургском заклинании Один выступает носителем магической силы.

В булгаковском романе могущество Одина «поделено» между двумя персонажами: военная мощь отдана Пилату (обладателю золотого копья), магическая – Воланду, точнее, все дело в акцентировке, сделанной Булгаковым. Богатством, как мы уже отмечали, владеют и Пилат, и Воланд; прокуратор упоминает о своих деньгах в разговоре с Левием (с. 745). Черты Одина, перенесенные на Пилата, менее ярки, нежели в характеристике Воланда. Пожалуй, самая существенная из них – золотое копье. Во сне прокуратора оно возникает как реалия: Иешуа встает на дороге «всадника с золотым копьем» (с. 735). Как аналог копья выступает и трость Воланда. На Патриарших прудах Воланд сидит в той же позе, что и на каменной площадке дома Пашкова. В первом случае он «руки положил на набалдашник, а подбородок на руки» (с. 427), во втором – «положив острый подбородок на кулак, скорчившись на табурете» (с. 775), с ним «длинная и широкая шпага» (с. 774). Ивану после смерти Берлиоза «в лунном, всегда обманчивом свете… показалось, что тот (Воланд. – Т. П.) стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу» (с. 465). В представлении Ивана трость и шпага оказываются неразрывно связанными. В контексте наших размышлений – это тот же символ магической мощи, что и копье Одина.

Наконец, рост Воланда определен «правдивым повествователем» (в отличие от досужих вымыслов) как «высокий». «Росту был не маленького и не громадного, а просто высокого» (с. 426). (Ср. маленького Азазелло и громадного Крысобоя.) Одно из многочисленных имен Одина определяет его рост – «Высокий».

Таким образом, из многочисленных черт, то отчетливо проступающих, то вдруг скрывающихся (как акцент и хромота), постепенно складывается облик сатаны, имеющий свои истоки не только в Ветхом Завете, но и в язычестве; облик дьявола, остающегося постоянным мистификатором. Берлиоз и Иван были отчасти правы, предположив немецкое происхождение Воланда. И «англичанин» недаром мелькнул в их рассуждениях: ведь существует непосредственная связь германской мифологии с кельтской.

Остановимся на «фамилии» мага, ставшей камнем преткновения для тех персонажей романа, которые пытались и не сумели ее вспомнить. Иван в Грибоедове тщетно перебирал фамилии, сходные с указанной на визитной карточке «иностранца»: «Вашнер? Вагнер? Вайнер? Вегнер? Винтер?» (с. 480). Билетная кассирша, пытаясь вспомнить, кто выступал в Варьете, «морщила лоб, думала, думала, наконец сказала: «Во… Кажись, Воланд. А может быть, и не Воланд? Может быть, и не Воланд. Может быть, Фаланд» (с. 602).[73] В эпилоге романа выясняется, что из-за путаницы с именами задержаны «в Ленинграде граждане Вольман и Вольпер…» (с. 802).

Но почему имя таинственного мага вызвало так много путаницы? Степе Лиходееву в момент пробуждения у себя дома оно тоже неизвестно. Дело в том, что все, пытавшиеся пробраться через дебри созвучий к этому имени, не видели его написание, включая Ивана, который этой фамилии попросту не знает: «То-то фамилия! – в тоске крикнул Иван, – кабы я знал фамилию! Не разглядел я фамилию на визитной карточке… Помню только первую букву „Ве“, на „Ве“ фамилия!» (с. 480). И действительно, как свидетельствует Булгаков, «поэт успел разглядеть на карточке напечатанное иностранными буквами слово „профессор“ и начальную букву фамилии – двойное „В“» (с. 434).

До того как маг представился Степе Лиходееву утром, читатель тоже не знает его фамилии и узнает ее лишь в главе 7. Столь подчеркнутое внимание к фамилии имеет свою цель, ибо мы сталкиваемся с кажущейся, на первый взгляд, неувязкой, которую проще всего объяснить авторской недоработкой. Вопрос в следующем: как мог Иван Бездомный вспомнить фамилию консультанта уже после того, как ее назвал мастер, если он не прочел ее? А ведь реакция Ивана на вскользь упомянутое имя «Воланд» равнозначна воспоминанию. Мастер говорит: «…конечно, Воланд может запорошить глаза и человеку похитрее» (с. 552). И Иван, хлопнув себя по лбу, вскричал: «Как?!» И далее: «Понимаю, понимаю. У него буква „В“ была на визитной карточке». Дело в том, что на визитке, скорее всего, была указана не та «фамилия», которую назвал мастер и под которой затем (следует учесть, что не названный мастером «консультант» оставался на страницах романа безымянным) сатана представился Степе Лиходееву. Немецкое «Воланд» означает «черт» и пишется не с двойного «В», врезавшегося в память Ивану, а с одинарного: «Voland». Тот факт, что в «Фаусте» Гёте («Вальпургиева ночь») Мефистофель восклицает: «Junker Voland kommt», конечно, имеет значение для того, чтобы установить, откуда Булгаков взял имя «консультанта», но в более широком смысле оно употребляется в немецком языке для обозначения черта – это древненемецкое слово, означающее «соблазнитель», «искуситель». Аберрация памяти Ивана действительно загадочна. Не зная немецкого языка, он, скорее всего, воспринял произнесенное мастером «Воланд» ассоциативно, по вероятному сходству.

Степа Лиходеев визитной карточки мага не видел. «Профессор черной магии Воланд, – веско сказал визитер, видя Степины затруднения» (с. 496). Короче, ни визитка, ни двойное «В» в романе больше не фигурируют. Первым нарекает сатану в Москве мастер, а затем и сам Воланд, как бы услышав данное ему имя, повторяет его, представ перед Степой.

Из сказанного следует, что «консультант» представился Ивану иначе, нежели Степе, его имя было иным, начинающимся с двойного «В». В Ивановых попытках восстановить в памяти визитку «консультанта» проскользнула «музыкальная» фамилия «Вагнер». Она может послужить ассоциативным «мостиком» к «родословной» сатаны и ее немецким корням. Уже упомянутая музыкальная драма Р. Вагнера «Кольцо Нибелунга» содержит, естественно, немецкую транскрипцию германо-скандинавских богов, в том числе и Одина – Водан (Wodan, Wotan, Wuotan). Оно созвучно «Воланду» и начинается с двойного «В». Итак, «нечаянно» проскользнувшая в устах Ивана фамилия немецкого композитора, загадочное двойное «В», отсутствие личного имени у «консультанта» вплоть до главы 7 и последовавший за проверкой документов вопрос Ивана: «Вы – немец?» – получивший раздумчиво-утвердительный ответ, – звенья одной логической цепи, ведущей к мифологическим прообразам сатаны.

Появление «иностранца» на Патриарших сопровождают черные птицы: «Иностранец… прищуренными глазами поглядел на небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные птицы» (с. 432–433). Характерно не только употребление слова «чертили» как возможная словесная игра, но и то, что Водана (Одина) сопровождают два ворона – Хугин и Мунин. «По наследству» их получил в немецких легендах и сатана. Так, в «Фаусте» Гёте (6-я сцена «Кухня ведьм») ведьма не узнает Мефистофеля, поскольку он предстал перед ней в необычном виде: у него нет «конского копыта», «и вoроны куда, скажите мне, девались?».[74] Московские «черные птицы» – это еще не дьявольские вoроны, но все же ассоциативно они могут быть связаны с Воландом.

Для визита к Степе Лиходееву сатана сменил серый костюм на черный, а заодно и роль приехавшего в Москву «консультанта» для разбора рукописей «чернокнижника Герберта Аврилакского» (с. 434) на амплуа гастролера, мага-практика. Почему бы в таком случае не сменить и имя, тем более что ни одно из них не является в строгом смысле именем собственным? Отметим и то, что один только Берлиоз, которому «иностранец» предъявил визитную карточку, прочел таинственное имя, чтобы унести эту тайну с собой в могилу. Мастер же сам нарек сатану, и по каким-то причинам ему оказалось близко древненемецкое обозначение дьявола. И опять-таки мастеру принадлежит точное определение сущности «иностранца»: «Вчера на Патриарших прудах вы встретились с сатаной» (с. 551). Не с Мефистофелем, не с Асмодеем, не с Вельзевулом, не с демоном, не с чертом, а с сатаной. Но при чтении первых глав романа для многих слушателей фигура «консультанта» осталась неразгаданной. «Повторялось описанное в романе неузнавание Воланда всеми, кроме мастера и Маргариты. Мало того – будто предвидя реакцию первых слушателей романа, его автор еще поздней осенью 1934 г., описывая встречу Ивана с мастером, повествовал, как тот признался Ивану, что пробовал читать свой роман „кой-кому, но его и половины не понимают“»,[75] – пишет М. Чудакова о реакции первых слушателей на роман М. Булгакова.

То обстоятельство, что в романе все иностранные слова даны в русской транскрипции и первая буква «фамилии» (двойное «В») обозначена русским эквивалентом, не препятствует визуальному восстановлению ее латинского написания. Мы убеждаемся, что латинское «W» легко превращается в русское «М», и перевернутая анаграмма мастера, вышитая Маргаритою на шапочке, повторяет начальную букву, увиденную Иваном на визитке. Следовательно, загадочная буква – общий для Воланда и мастера магический знак, «буквальная» принадлежность к одному ордену.

Воланд приехал в Москву вовсе не для расшифровки рукописи Герберта Аврилакского, его привела в столицу другая рукопись – мастера, воплощенная в слове идея Воланда. Сходство заглавных букв «имен» (точнее, названий) – это духовное родство на разных планах: в зазеркалье «W», на земле, в материальном мире «М», а по сути дела – сцепление идеи и ее словесного выражения, неразрывность двух авторов: сатаны и мастера. Это уже не метка, не опознавательный знак, но более существенная черта, и потому зеркальное подобие этих двух анаграмм уникально. Увидеть (не говорю – понять) эту уникальность дано только Ивану, только он имел возможность сличить начальную букву имени «консультанта» с вышивкой на шапочке. Обычно мастер носил шапочку в кармане, но перед Иваном демонстративно ее надел. Для мастера шапочка становится культовым убором, вышитый знак на котором означает посвященность и одновременно тайну имени посвятившего его. Она же – овеществленная связь с Воландом, появившимся в Москве ради мастера. Для читателя же шапочка с буквой – своеобразная визитная карточка мастера, ибо имени у него нет.

Прослеживая ассоциативную цепочку Воланд – Пилат – Один, можно заметить, что скалы – общий приют всех этих персонажей. Воланд приводит на скалы мастера, низвергаясь затем с них; Пилат ждет в скалах прощения; Один живет в Вальхалле на вершине горного утеса в окружении скал. По ассоциации со спящим Пилатом Водан (Один) в вагнеровском «Золоте Рейна» предстает перед зрителями спящим на лужайке среди скал (ср. со спящим на каменной площадке Пилатом). В части I мы уже говорили о средневековом «Пилате в скалах», но возможны и другие ассоциации. Так, Мефистофель и Фауст в поэме Гёте пробираются на Вальпургиеву ночь по мрачным, зловещим скалам, напоминающим увиденный мастером пейзаж.

Но не только эти детали подтверждают немецкое «происхождение» Воланда. В антураже, которым окружил себя сатана, переселившись в квартиру покойной ювелирши, проступают древнегерманские элементы. Буфетчик Соков видит «траурный плащ, подбитый огненной материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотом рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу так же просто, как какие-нибудь зонтики или трости. А на оленьих рогах висели береты с орлиными перьями» (с. 620).

Набор этих предметов полон скрытого смысла. По «золотой» символике, длинная шпага – принадлежность Воланда. Ей близко золотое копье Пилата и волшебное копье (вариант – меч) Одина. Серебро – не только знак принадлежности демонам рангом ниже, но и эмблема Вальхаллы: Один живет в замке, крытом серебром.

Близкие к германцам кельты сделали оленя своим священным животным. Четыре оленя у подножия Мирового древа германо-скандинавской мифологии Иггдрасиль ощипывают с его ветвей листья. Венчает вершину Мирового древа орел (ср. с беретами с орлиными перьями).

Не менее важны и увиденные Соковым костюмы. Смена «светского» наряда сатаны с серого на черный во время визита к Степе приближает читателя к его традиционной средневековой одежде. Наконец, черный плащ – это плащ Мефистофеля в опере Гуно «Фауст». В то же время черный плащ с огненным подбоем знаменует цвета христианского ада: смерть и огненные муки. По контрасту он ассоциируется с белым плащом с кровавым подбоем Пилата. Вспомним, что в античном мире траурный цвет – белый, поэтому белый плащ с кровавым подбоем можно сопоставить с черно-красной христианской символикой смерти и страданий в аду.

Об орлиных перьях мы уже говорили. Любопытно, что в руках уходящего от Воланда Сокова оказался «бархатный берет с петушьим потрепанным пером» (с. 627). Головной убор вновь отсылает к «Фаусту» Гёте: берет с петушиным пером – деталь средневекового костюма дьявола. Мефистофель, обращаясь к не узнавшей его ведьме, насмешливо говорит: «Не уважаешь красный мой камзол? Петушьего пера узнать не можешь?»[76]

Поскольку, переступив порог квартиры № 50, буфетчик перенесся из реальности в Средневековье, он услышал средневековые обращения к Коровьеву и Воланду: «Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир» (с. 621). Из прямых литературных аллюзий отметим «Фауста» Гёте. В 6-й сцене Мефистофель говорит о себе: «Теперь мой титул – „господин барон“: других не хуже, рыцарь я свободный».[77] «Рыцарство» сближает Коровьева с Мефистофелем и, наряду с образом черта из «Братьев Карамазовых», объясняет его склонность к шутовству, поскольку Мефистофель неоднократно выступает в роли шута. (Подробнее об этом см. ч. II, гл. 6.)

Итак, в «родословной» Воланда мы выявили два мифологических пласта: древнегерманский и средневековый. Надо полагать, остальные демонические персонажи тоже имеют в этом аспекте свои аналоги. Без мифологических «ключей» прочтение романа окажется неполным, а ситуации – не до конца мотивированными, что служит распространенному мнению о незавершенности романа даже в тех местах, которые, привлекая дополнительные источники, вполне можно объяснить. Булгаков расставляет смысловые акценты вскользь, ненавязчиво. Экскурс в религии различных народов, сделанный Берлиозом на первых страницах романа, становится шагом к пониманию замысла Булгакова: перечень упомянутых редактором богов имеет непосредственное отношение к подземному миру. Второй шаг – выявление «национальности» Воланда – дал ощутимые результаты. Третий – перенос в Средневековье, которое имеет аллюзии на «Фауста» Гёте (стилизация), оперные («Фауст» Гуно) и куртуазные (легенды о рыцарях Круглого стола). Куртуазных источников мы касались, когда говорили о магической силе отрезанной головы Берлиоза (см. ч. II, гл. 2). Буфетчик, попав из реальности в мир рыцарей, претерпел приключение в духе странствующего рыцаря. Чудесно изменился даже его головной убор. Очевидно, Соков – пародия на персонаж куртуазной литературы, и его переход в «иное» время – мистификация. Первого человека, столкнувшегося с Воландом в квартире № 50, тот отправил в иное пространство, в Ялту. Второй, Соков, перенесся в другое время. Третья, Маргарита, увидела сатанинское вневременье («пятое измерение»). Случай со Степой Лиходеевым – довольно невинная шутка. С буфетчиком дело обстоит серьезнее. Явившись искать у Воланда защиту и справедливость, он получил предсказание скорой смерти. Знакомство Маргариты с пятым измерением в роковой квартире кончилось на следующий день ее смертью.

Итак, маленький буфетчик пережил пародийное, но печальное приключение по всем правилам рыцарского романа. Он попал в «заколдованный» замок, ища справедливости, встретился там с красавицей Геллой, был приглашен любезным хозяином-волшебником на трапезу и узнал, что жить ему осталось недолго.

Из «средневекового» обращения друг к другу в свите Воланда становится ясно, что ни Бегемот, ни Азазелло рыцарским достоинством не обладают и дворянские почести им не воздаются. Следовательно, обращаясь к германо-скандинавскому мифологическому пласту «Мастера и Маргариты», их прототипы следует искать не в рыцарской среде.

В Вальхалле рыжий бог войны Тор (герм. Доннар) силен, хмур и гневлив, в общем, похож на Азазелло. Он – главный поставщик пищи богам. Азазелло тоже что-то постоянно готовит: буфетчик застает его как раз за этим занятием. Пиры – принадлежность средневекового романа и германской мифологии. Маргарита, пролетая на балу над стеклянным полом, видит «темные подвалы, где горели какие-то светильники, где девушки подавали шипящее на раскаленных углях мясо, где пили из больших кружек за ее здоровье» (с. 688). Зрелище вполне в духе Вальхаллы, поскольку там не знали вина, а пили из кружек мед и пиво. В «Песне об Атли» («Старшая Эдда») упоминаются окруженный скамьями очаг и сладкое пиво, которое пьет дружина бургундского конунга. Эти палаты названы Вальхаллой.

В рыцарских романах нет таких уродливых рыцарей, как Азазелло. Он похож на связанных с потусторонним миром рыжих демонов-волшебников фоморов, которыми предводительствует Балор. Он одноглаз, рыж, силен и драчлив, в общем, сродни Тору и Азазелло. Возможно, Азазелло унаследовал от Балора свое бельмо (глаз Балора был выбит в поединке). Рыжие волосы – общая примета нечисти у разных народов. Рыжие языческие божества, как правило, связаны с воинскими функциями и планетой Марс (Тор, Марс в Риме, Арес в Греции и др.).

Наконец, Бегемот. В царстве Одина у него имеется прообраз, который объясняет, почему в свите Воланда он оказался «лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире» (с. 795). Этот прообраз – плут и трикстер Локи (герм. Логе), бог огня, неразлучный спутник Одина. В Локи сплетаются противоположные черты: хитрость, коварство, изворотливость, неизменный юмор, шутливость, склонность к карнавалу, игре. Локи часто обличает богов, издевается и смеется над ними. Особенно явственно эта комическая сторона выступает в «Перебранке Локи» («Старшая Эдда»). Локи «и помощник богов, доставляющий им все необходимое, выручающий их из затруднений, но он же и злостный зачинщик ссор и столкновений… Локи – участник создания мира и вместе с тем участник разрушения его».[78] Один и Локи – двойники в космогонии и антиподы в эсхатологии. В космогонии Локи – комический дублер Одина, в эсхатологии – его противник, которому суждено стать причиной гибели Вальхаллы.

Посредством трюков Локи выступает как вечный добытчик (ср. похищенные Бегемотом в горящем Грибоедове балык, халат и картину). Хитрость и плутовство Локи стали сюжетами многих легенд. Он мастер изменения внешности и пола, часто превращается в разных животных. Некоторые черты позволяют отождествить Локи с Меркурием (Гермесом).

Как и Локи, греческий Гермес – вестник богов. К подземному миру он имеет отношение как проводник в Аид, посредник между живыми и мертвыми. Хитрость и ловкость делают его неуязвимым. Он покровитель воровства. Гермес помогает матери Геллы Немфеле спастись от преследования. (Связь Бегемот – Гелла на мифологической основе. Есть и другая «родственная» связь: германский Локи – отец Хель, владычицы преисподней.) Один из символов Гермеса – собака.[79] Один из его визуальных знаков – золотые крылышки у щиколоток (ср. золоченые усы Бегемота и золотой ошейник Банги). Древние греки отождествляли Гермеса с египетским Анубисом, изображавшимся в виде шакала или собаки.[80]

В вагнеровском «Кольце Нибелунга» Локи (Логе) провоцирует Одина (Водана) добыть золотые сокровища Рейна. Немецкая интепретация Локи как бога огня, возможно, послужила Булгакову для сцен с пожарами в торгсине, квартире № 50 и Грибоедове, инициатором которых был Бегемот. Свойственный Бегемоту юмор – достойное воплощение в булгаковском романе характерной особенности мифологического прародителя этого персонажа – Локи.

Не только «родословная» дьявольской компании, но и отдельные сцены в романе могут быть связаны с языческими религиями и ритуалами. Тема огня и пожара – один из мифологизированных аспектов. Помимо трех пожаров, устроенных Бегемотом, есть еще два: сожженная мастером рукопись и сметенный огнем с лица земли домик застройщика вместе с подвальчиком мастера.

Все пожары имеют символическое и ритуальное значение. Мастер, сжигая рукопись, совершает жертвоприношение. Он во власти страха и болезни. Чтобы вернуть себе душевное равновесие, он отдает огню (а с ним – и своему вдохновителю) самое дорогое, что у него есть, чем он жил и что возненавидел, – роман о Понтии Пилате. Жертва принята – роман оказывается у Воланда. Такие рукописи не горят.

Остальные московские пожары объединяют разрозненные детали повествования: Воланд как бы забирает то, что принадлежит ему по праву. Этот огонь не похож на очистительные костры в гностическо-христианском толковании, он сродни кострам языческих жертвоприношений. Фатальность этих пожаров очевидна: исчезновение всякой связи с земной памятью, всецелая передача в темные миры души, духа и вещественных доказательств.

С первыми раскатами грома (вторая гроза в Москве) загорается подвальчик мастера. Так уничтожается вся его прошедшая жизнь. Уже не только рукопись, но и душа, тело и вся минувшая судьба отданы сатане. В этом огне символически сгорает мастер – от него не остается даже имени. Крик Маргариты «Гори, страдание!» напоминает крик валькирии Брунгильды, поджегшей Вальхаллу и въехавшей на коне в столб пламени. Черты «преображенной» Маргариты во многом сходны с валькирией: стремительность ее полета на бал, мстительность, жажда разрушения, пронзительный крик. И конь, на котором она оказывается в финале романа, усиливает ее сходство с вагнеровской Брунгильдой.

Сожжение квартиры № 50 – предание огню тела барона Майгеля, ритуальной жертвы для «причастия» сатаны. По всем языческим канонам, принесенный в жертву человек должен быть сожжен.

Затем сгорел торгсин – символ призрачного и преходящего богатства. Следующий – Дом литераторов. Грибоедов с его чудесным рестораном, обилием изысканной пищи, трапез, пиров предстает перед читателем современной Вальхаллой – местом для избранных. Но черты ада проступают в нем вполне отчетливо: фокстрот «Аллилуйя», который джаз играет и на балу у Воланда, грохот золотых тарелок и, наконец, красавец Арчибальд Арчибальдович, флибустьер, чем-то родственный гостям сатаны на балу. «Словом, ад», – охарактеризовал Булгаков Дом Грибоедова, выступающий как овеществленный символ бездуховности писательской элиты, как кумирня, где царит не вдохновение, а золотой телец, Молох, которому поклоняются современные Булгакову язычники, вовсе и не думающие о том, что они вообще кому-то поклоняются: просто любители хорошо пожить.

В огне не погибает никто из литераторов – Воланд не наказывает их: дух стяжательства неуничтожим. В огне Грибоедова сгорает целый период истории отечественной литературы, но не исчезают ни бездарность, ни фальшь, ни корысть.

И пожар в Грибоедове, и конец квартиры № 50, и сожжение торгсина сопровождаются комическими действиями неразлучной парочки – Коровьева и Бегемота. Действия Бегемота, как говорилось выше, сродни шутовской природе Локи. Но и в языческой славянской мифологии есть сходные мотивы ритуального сожжения: проводы на тот свет. Суть славянского праздника не в воскресении, а, напротив, в умерщвлении. Это отмечает В. Я. Пропп: «В русских праздниках… момент растерзания, утопления и сожжения сопровождается ликованьем, весельем, смехом и фарсовыми действиями».[81] В ряду «фарсовых действий» – не только шутки на пожарах, но и комическое состязание Коровьева и Бегемота в свисте с целью развеселить Маргариту. Переход мастера и его подруги в мир иной – полное торжество языческой обрядности над христианством.

В последней главе романа явственно проступают архетипические черты в современных обликах героев: валькирией смотрится Маргарита, обретает горделивое равнодушие и становится похожим на Зигфрида мастер. Прощание Маргариты со страданием напоминает песнь Брунгильды: «Там, на Рейне, сложите вы мне у самой воды костер! Пусть ярким снопом пламя взлетит, что прекрасный прах святого героя сожжет! Его конь господину вослед умчится со мною, – ибо мужа светлую славу блаженно разделит тело мое. Вершите волю жены!»[82]

Точно так же, как у Вагнера погребальный костер Зигфрида сопровождается громом, молнией и выходом Рейна из берегов, после «погребального» костра мастера над Москвою сгустились тучи и хлынул дождь, водная стихия как бы объединилась со стихией огня.[83] Когда разбушевавшаяся стихия успокоилась, вышла из берегов взволнованная свистом Коровьева Москва-река: «Вода в ней вскипела, взметнулась, и на противоположный берег, зеленый и низменный, выплеснуло целый речной трамвай с совершенно невредимыми пассажирами» (с. 793).

Вода в романе, в частности Москва-река, связана с переходом из физического мира в мир потусторонний, что вполне вписывается в контекст мифологического повествования. У германских народов считалось, что попасть в мир мертвых можно, лишь миновав заколдованный лес и искупавшись в реке, дающей особую мудрость и наделяющей магической силой. Река как граница двух миров – общий элемент многих древних религий. Чтобы перейти в царство Воланда по всем законам мифа, Маргарита должна миновать лес и реку.

После купания «в полном одиночестве» она становится «светлой королевой» (с. 661). Забавная встреча со спешащим на бал толстяком выявляет обстоятельство, неизвестное самой героине, а именно: мертвым известно, что она – их королева. Комичность этой ситуации – лишь одна из бесчисленных вариаций переплетения в романе юмора и тайны, драмы и карнавала. Голый толстяк первый поклоняется уже не ведьме, а королеве. Да и сама Маргарита, выйдя из воды, ощущает в себе перемену. В ее ответе толстяку королевская повелительность еще граничит с откровенной грубостью. Она входит в роль «королевы на час», не догадываясь, что вскоре сыграет ее в действительности. Знание роли возникает интуитивно, и Маргарита, полностью отдаваясь потоку новых ощущений, не стремится объяснить себе, какие перемены произошли с ней после купания.

Одним из комических мотивов в романе, опосредованно связанных с водой, стало хоровое пение старинной русской песни «Славное море, священный Байкал» под управлением «бывшего регента» Коровьева. Поскольку большинство эпизодов, связанных с Коровьевым, носит фарсовый характер, этот не составляет исключения. Поющих увозят в клинику Стравинского, за город, через реку, как бы в волшебный мир, в современный вариант «острова забвения», замка Фата-Морганы. Песня в исполнении хора, который везут в сказочную клинику, звучит пародийным гимном, повествующим о плавании к островам блаженных.

Каждый, кто пересек границу, отделяющую суетную Москву от таинственной больницы, претерпевает изменения. Даже поэт Рюхин, которого в ней не лечили, возвращаясь в город, задумывается над своей жизнью и внезапно прозревает: «…не верю я ни во что из того, что пишу!..» (с. 489).

Мотив заколдованного леса, в который можно попасть, перебравшись через реку, особенно явственно звучит в куртуазной литературе. Странствующие рыцари попадают в волшебный замок мертвых (иногда это замок злого Мерлина, иногда – Шато Марвель), где, как правило, томятся пленники. Клиника Стравинского, в которую попадают жертвы сатанинского наваждения, оказывается похожим местом.

Плывущий по Москве-реке речной трамвайчик в финале романа становится комической репродукцией этого мифологического мотива: Коровьев свистом перебрасывает пароходик на противоположный берег, словно переселяя «совершенно невредимых пассажиров» (с. 793) в фантастическое царство. Несмотря на юмор, это переселение подтверждает неуловимость границ обыденного и ирреального, видимого и невидимого миров.

Состязание в свисте Коровьева и Бегемота ассоциативно отсылает читателя к Соловью-разбойнику и пародийно демонстрирует борьбу двух стихий: огня и воды. Ведь если Бегемот разжигал пожары («бес-поджигатель»), то Коровьев, по его скромному утверждению, «помогал пожарным» (с. 778). Победителем в соревновании оказывается Коровьев. Точно так же бушующим в Москве пожарам Булгаков противопоставляет дождь, смывающий остатки пожарищ: это костры-предупреждения, пожары-знаки. Время всепожирающего огня еще не настало, оно впереди. После состязания вновь возникает мирная картина: над спокойной рекой раскинулась радуга (один из мифологических знаков – мост, соединяющий оба мира).

Прощание мастера с Москвой очень похоже на ритуал. Всадники, стоящие поодаль, наблюдают, как «черная длинная фигура на краю обрыва жестикулирует, то поднимает голову, как бы стараясь перебросить взгляд через весь город, заглянуть за его края, то вешает голову…» (с. 792). Славянские «проводы на тот свет» тоже совершались на берегу реки. В данном случае важно не то, отголосками каких верований навеяно это прощание, а то, что оно вызывает ассоциации с глубокой древностью.

Для автора «Мастера и Маргариты» язычество – не просто отголосок седой старины; оно – то архетипическое, что живет в глубине души каждого человека. Лишенный твердого религиозного ориентира человек внезапно обнаруживает своим поведением подспудное, бессознательное знание потустороннего мира. Упоминая о переселении душ (гл. 5 «Было дело в Грибоедове»), Булгаков подчеркивает круговращение архетипического сознания: не только древние, «черные» боги творят свою волю, но и в современных людях проскальзывают черты древних героев: Арчибальд Арчибальдович не только похож на пирата, но и покидает Грибоедов, как положено бесстрашному капитану – последним.

Булгаков констатирует возврат героев в дохристианское состояние: это не их вина и не их беда, потому что они совершенно безоружны перед силами зла, более того, лучшие из них предпочитают иметь дело с сатаной, нежели принять действительность. Мир вывернут наизнанку, написано немыслимое, диссидентское произведение и не хочется жить там, где подхалим и сволочь издевается над независимым и талантливым. У мастера не хватило сил на борьбу с духами тьмы, потому что не было веры в Бога. Единственное, что было написано, – роман о Понтии Пилате, по сути, небольшая книжка о «добром философе» для интеллигенции, но за нее он расплатился жизнью. Духовный мир мастера и его верной подруги к финалу романа становится демоничным. Есть осознание избранности, причастности к тайне, но нет христианства в душе. Нет его и вовне: ощущение богооставленности заставляет героев искать прибежища у сатаны, только бы не видеть окружающей их «мерзости запустения». Мрачно-романтический Воланд посреди всеобщей серости и убожества действительно манит стать последним оплотом. Даже особого соблазна не нужно – достаточно посмотреть вокруг, чтобы понять это.

Если бы Воланд принял облик пошлого черта из романа Достоевского, возможно, мастер от него отвернулся бы. Но сатана знал мятежно-романтическую струнку в душе этого человека: он явился к нему всевластным древним божеством, демонстрирующим свою власть.

Тема «оживающих» богов древности, по сути личин дьявола, – целое направление в художественной литературе, начиная со Средних веков. Она звучит в романе Э.-Т.-А. Гофмана «Эликсир дьявола»; ей посвятил свою «Таис» А. Франс. В отечественной литературе отметим произведения А. К. Толстого «Упырь» и «Амен», а также трилогию Д. Мережковского «Христос и Антихрист». Но если Мережковский и Франс стремились показать соблазнительные и губительные действия оживающих в сознании людей эзотерических мистерий языческих религий, превратившихся после принятия христианства в секты, если Мережковский искал черты грядущего антихриста в реально существовавших исторических личностях, то Булгаков следует иным путем – ближе к традиции Гофмана и А. К. Толстого. Его древние боги не воскрешены мистериями: они являют собою совокупные силы мирового зла, временно приобретающие обличие богов. Сила, власть и романтическая приподнятость над повседневностью – вот что может прельстить мастера. И пожалуйста – Воланд наделяет себя чертами могучего древнего божества. Именно поэтому так глубоки мифологические основы, на которых Булгаков строит образы сатаны и его свиты. Интеллектуальному мастеру нужен соблазнитель, которому не стыдно было бы сдаться.

В романе все персонажи без исключения вовлечены в дьявольский хоровод: атеисты, люди без каких-либо нравственных критериев, гонимые обществом и находящиеся на высоких постах. Описываемое Булгаковым время провозгласило уничтожение идеи Бога. Воланд появился в Москве как последнее отрицание Христа и вместе с тем как новый бог, которому дана власть над людьми. Ему можно поклоняться, как это делает Маргарита, его можно принимать как кару и как единственную силу, способную отгородить от плоского мира ценою смерти, его можно бояться. Его приход – очередное предвестие грядущего конца света, свидетельство богооставленности страны, идеологией в которой стало сознательное антихристианство. Более того, атеизм утверждает себя, воплощая неверие и богохульство в слове (Иван и Берлиоз). Оказывается, что Христа нет, а дьявол есть. Он обаятелен, убедителен и всемогущ, он ведает судьбами. Мастер принимает его, не обнаруживая иного выхода, а скорее всего, и не отыскивая его.

Остался единственный спутник Воланда, мифологическую «родословную» которого мы полностью не рассмотрели – «регент», «переводчик», «темно-фиолетовый рыцарь» Коровьев. Литературный прототип, уже отмеченный нами – черт из «Братьев Карамазовых», – лишь частично раскрывает тайну, окружающую «переводчика».

Из других литературных источников следует обратиться к «Фаусту» Гёте. Как уже отмечалось, Мефистофель назван в «Фаусте» рыцарем (см. ч. II, гл. 4),[84] хотя эта деталь, по сути, не объясняет ничего: да, средневековый черт вполне мог обернуться рыцарем, но при чем здесь Коровьев, если его прототипом стал в первую очередь черт из русской классики? И все-таки читателю представлен не только фигляр с русской фамилией, а «темно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом» (с. 794).

Облик Коровьева – наказание за неудачу. «Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил… его каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и дольше, нежели он предполагал» (с. 795). Свое объяснение неудачного каламбура Коровьева предлагает И. Галинская. Допуская знакомство Булгакова с эпической поэмой Средневековья «Песня об альбигойском крестовом походе», она считает, что прототипом Коровьева мог послужить один из авторов «Песни», скрывшийся под псевдонимом Гильем из Туделы. «Он называет себя учеником волшебника Мерлина, геомантом, умеющим видеть потаенное и предсказывать будущее, а также некромантом, способным вызывать мертвецов и беседовать с ними».[85] Автор «Песни» включил в нее каламбур на смерть графа Симона де Монфора:

На всех в городе, поскольку Симон умер,
Снизошло такое счастье, что из тьмы сотворился свет.[86]

И. Галинская убедительно рассматривает особенности этого каламбура. «Согласно альбигойским догматам, – пишет она, – тьма – область, совершенно отделенная от света, и, следовательно, из тьмы свет не может сотвориться, как бог света сотвориться не может из князя тьмы. Вот почему… каламбур… в равной степени не мог устраивать ни силы света, ни силы тьмы».[87]

Эта тонкая и красивая параллель имеет, однако, слабые стороны: Булгаков не знал французского языка. Второе: какими бы магическими знаниями ни обладал автор «Песни об альбигойском походе», он был земным человеком, тогда как Коровьев – персонаж демонический. Вряд ли бы Булгаков стал смешивать планы и «наказывать» конкретного человека превращением в дьявола. Тем более что еще древние греки свято верили в то, что День (Свет) есть порождение Тьмы (Эреба) и Ночи, о чем Гесиод (правда, без каламбуров) сообщал в «Теогонии».

Думается, строгость отбора источников при создании персонажей романа не позволяла Булгакову смешивать «земное» и «неземное». Если Воланд, Бегемот, Гелла и Азазелло наделены чертами многих мифологических персонажей, а Коровьев – персонаж из литературного вымысла, то его «родословную» следует искать в литературе, но не среди авторов того или иного произведения, а среди героев-чертей, способных каламбурить. И ответ мы находим чрезвычайно легко. Черт, рассуждающий о тьме и свете, – Мефистофель у Гёте. Развивая мысль о своем месте в системе общего зла, Мефистофель, «рыцарь свободный», произносит следующее:

А я – лишь части часть, которая была
В начале всё той тьмы, что свет произвела,
Надменный свет, что спорить стал с рожденья
С могучей ночью, матерью творенья.
Но все ж ему не дорасти до нас![88]

Он завершает свое рассуждение предсказанием гибели свету:

И – право, кажется, недолго дожидаться.
Он сам развалится с телами в тлен и прах.[89]

В контексте литературной традиции размышления Мефистофеля каламбуром названы быть не могут. Он рассуждает в духе философии древних греков, правда более зло и язвительно. Но с точки зрения мистической – это каламбур-перевертыш пролога Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог… Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1: 1, 3–5).

Свое рассуждение Мефистофель начинает с прямого утверждения изначальности тьмы, что, конечно же, сразу ставит свет (в данном контексте – Бога) в зависимое от нее положение. В христианстве Свет и Бог – нераздельные понятия, тогда как греки, не знавшие единобожия, под светом понимали день (дневной свет). Рассуждение Мефистофеля только по виду «древнегреческое», а на деле направлено на отрицание Божественной природы Слова (Логоса-Христа). Оно даже не оставляет места дуальности противостояния Света и Тьмы, полностью опровергая силу Света. Философская двусмысленность, пародийность и кощунственность делают слова Мефистофеля поистине дьявольским каламбуром.

В оценке Воланда неудача, возможно, в том, что «шутка» не самостоятельна, но противопоставлена прологу св. Иоанна. Хитрый Воланд вовсе не утверждает, что именно он заставил Коровьева «прошутить», т. е. пробыть шутом дольше, чем этот остряк полагал. Возможно, некто иной «понизил» темно-фиолетового рыцаря в звании за то, что тот вторгся в запретные для обсуждения с людьми сферы, но кто именно – остается неизвестным.

Шутовской природе Мефистофеля Гёте уделяет много внимания. Остроты Мефистофеля иногда злы, иногда площадно-грубы, иногда утонченно-язвительны, но шутит он постоянно. Шутит, на свой манер, и черт у Достоевского. Образуется цепочка литературных шутов-чертей, начиная с «неудачной шутки» Мефистофеля: Мефистофель – черт Ивана Карамазова – Коровьев. Все они – персонажи одного «потустороннего» плана, все существуют благодаря художественной литературе и обладают общей чертой – склонностью «пошутить». Шут всепроникающ.

Но почему именно Коровьев, замыкающий цепь классических «чертей», отпущен на свободу? Вероятно, потому, что ни Фауст, ни Иван Карамазов не стали добычей нечистой силы: Фауст искупил свой грех, и ангелы спасли его душу; доведенный до безумия Иван Карамазов все же не продал душу дьяволу и сопротивлялся ему из последних сил. Зато мастер и Маргарита всецело принадлежат Воланду, и в этом немалая заслуга Коровьева, поскольку ему было поручено уговорить Маргариту принять королевский венец на балу у сатаны и он с легкостью этого добился. «Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!» (с. 795).

Следует обратить внимание на то, что присвоенное Мефистофелем «дворянство» сохраняется и за чертом Ивана Карамазова. «Похоже было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; очевидно видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их…»[90]

Коровьев – тоже из «бывших», хотя природа «приживальщика» в нем выявлена куда сильнее, чем у черта Ивана Карамазова: «шутовские» качества Мефистофеля в литературном времени становятся преобладающими; от «дворянина» и «рыцаря свободного» он опускается до уровня «приживальщика», а в булгаковском романе – до «отставного регента». И только в финале они совершенно исчезают.

Но ни мрачность, ни фиолетовая одежда одной лишь «литературной» биографией Коровьева не объясняются. Правда, нетрудно сделать вывод, что «мрачнейшее, никогда не улыбающееся лицо» Коровьева в эпилоге – антипод его ухмылке и кривлянию. Рыцарь устал смеяться. Но все же нечто должно стоять за этой мрачностью, которую Булгаков преподносит как тайную сущность «темно-фиолетового рыцаря».

Функции Коровьева на страницах романа не ограничиваются ролью шута и соблазнителя. Он выступает и в качестве предвестника смерти: легко производимое от «пожирания» (fagoj), одно из имен Коровьева впрямую связано со смертью и с уничтожением.

В Москве первым из демонов «приветствовал» Берлиоза Коровьев, появившийся перед редактором страшным и неожиданным призраком. Буфетчику Сокову Коровьев предсказывает смерть. Ни Бегемот, ни Азазелло в этом пророчестве участия не принимают.

Роль Коровьева в Варьете и на балу непосредственно связана со смертью. После того, как кот открутил голову Жоржу Бенгальскому и передал ее Коровьеву, последний продемонстрировал ее публике. И хотя для зрителей смерть конферансье оказалась мнимой, но ведь в тот момент Бенгальский и впрямь умер: Коровьев констатирует действительную смерть. (Сходным образом Афраний свидетельствует смерть Иешуа: «Остановившись у первого столба, человек в капюшоне внимательно оглядел окровавленного Иешуа, тронул белой рукой ступню и сказал спутникам: „Мертв“» (с. 598).)

Коровьев возвещает приход на бал барона Майгеля. Его слова звучат как зловещая формула предсказания смерти. «Сию секунду, мессир, – сказал Коровьев, заметив вопросительный взгляд Воланда, – он предстанет перед вами. Я слышу в этой гробовой тишине, как скрипят его лакированные туфли и как звенит бокал, который он поставил на стол, последний раз в этой жизни выпив шампанское» (с. 689). Коровьев же подставляет чашу под струю крови убитого барона.

Сам он физически никого не убивает, но его присутствие так или иначе связано с гибелью. Надо сказать, что и роль «переводчика» можно понимать своеобразно: Коровьев переводит замыслы Воланда в действие, дает им словесную расшифровку. (Так и Афраний разрабатывает операцию убийства Иуды, переводя планы Понтия Пилата в действие. Сам он появляется только в момент убийства, чтобы удостовериться в смерти Иуды: «присел на корточки возле убитого и заглянул ему в лицо» (с. 733).)

Коровьев несет с собою и страх смерти, который «тупой иглой» застревает в сердце Берлиоза; его голос «леденит сердце буфетчика» (с. 625). У Маргариты тоже становится «холодно под сердцем» после объяснения Коровьева, какую роль ей суждено сыграть на балу. Маргарита шаг за шагом идет к своей смерти. Если Азазелло уговаривает ее встретиться с Воландом, а затем приобщает на кладбище к миру мертвецов, то встреча с Коровьевым на площадке квартиры № 50 знаменует новый этап. Тьма, окружающая «регента», лампадка в его руках, строгий черный костюм ассоциируются с похоронами. Сам Коровьев, встретивший Маргариту на границе двух миров, становится, как и в случае с Берлиозом, вестником приближающейся смерти. Однако в качестве «ангела смерти» он может не только пугать, но и успокаивать: на Маргариту «трескучая его болтовня подействовала… успокоительно» (с. 666). Мастера Коровьев тоже успокаивает: он трижды поит его каким-то лекарством, после чего лицо больного «приняло спокойное выражение» (с. 703).

Фиолетовый цвет одежды, в которой «переводчик» появляется на последних страницах романа, тоже связан со смертью.[91] В западном христианстве фиолетовые оттенки сутан священнослужителей знаменовали цвета смерти, средневековые траурные одежды французского короля – лиловые и т. д. Европейская астрологическая традиция связывает темно-фиолетовый цвет с созвездием Козерога и планетой Сатурн, которая считается холодной и мертвой. Этот цвет в различных оттенках вкраплен в живописную ткань «московской части» романа. Так, в Грибоедове потолки расписаны «лиловыми лошадьми с ассирийскими гривами» (с. 472). Даму «в одной сорочке и панталонах фиолетового цвета»[92] (с. 568) после сеанса в Варьете видит из окна финдиректор Римский. «Сиреневый» клиент, выдающий себя за иностранца, появляется в чудесном торгсине. Во всех трех случаях цвета опосредованно связаны с Коровьевым: торгсин и Грибоедов погибли при его участии; дама в фиолетовом белье – жертва коровьевского выступления в Варьете. Особое значение приобретает облако, накрывшее Ершалаим и сопровождающее смерть Иешуа: «Над Ершалаимом плыло уже не фиолетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновенная серая арьергардная туча» (с. 716).

В общем, рыцарь Коровьев в романе Булгакова – это ангел смерти. Смерть – постоянный спутник сатаны, всегда идущий рядом с ним. Потому-то и не улыбается «самозваный переводчик», летящий в финале рядом с сатаной.

Персонифицированный образ смерти в виде скелета или рыцаря-мертвеца характерен для немецких баллад. (См. балладу Г.-А. Бюргера «Ленора».) Вероятно, в связи с тем, что немецкое Tod, «смерть» – мужского рода, в Германии карнавальное обрядовое чучело смерти изображало мужчину, а сжигали его молодые парни. В отечественной литературе рыцарь-смерть встречается у Н. Гоголя в «Страшной мести». Ужасный всадник настигает колдуна, который «силится остановиться; крепко натягивает удила; дико ржал конь, подымая гриву, и мчался к рыцарю».[93] Смех рыцаря в «Страшной мести» похож на смех Воланда: «Как гром, рассыпался дикий смех по горам…».[94] Вполне вероятно, что Булгаков заимствовал у Гоголя этот образ, поделив его черты между Коровьевым и Воландом: гоголевский рыцарь дико хохочет, кидая свою добычу в пропасть.

Но Коровьев вовсе не кажется страшным. Даже самым трагическим событиям он придает оттенок фарса, что с точки зрения средневековых представлений о смерти вполне объяснимо: она неизменно связывалась с грубым разгулом и разудалым весельем, граничащим с отчаянием (ср. «Пир во время чумы» А. С. Пушкина). В романе Булгакова трагизм смягчается благодаря Коровьеву и его неизменному партнеру по проказам Бегемоту. Обаяние – необходимое качество для соблазнителя. Булгаков вовсе не намеревался изображать зло отталкивающе безобразным. Его демоны тем и сильны, что умеют казаться безобидными шутниками и помощниками человека. Они могут возбудить в гражданах справедливое негодование (случай в торгсине с «тихим человеком») и вызвать озорной скандал. Фактически их смех – насмешка над посредственностью и мелкими тайными страстями. Серьезны они только с теми, кто достоин их пристального внимания.

В романе есть еще один персонаж, олицетворяющий смерть, – Абадонна. В отличие от Коровьева он действует только в «пятом измерении». Этот апокалиптический персонаж связан с эсхатологией; пока не наступили последние времена, он не появляется в земных пределах, но незримо сопутствует всем войнам, катаклизмам и массовым смертям. Абадонна чем-то напоминает Коровьева: худоба, очки, подвижность. Очки – деталь символическая. Абадонна дважды снимает их, и дважды его взгляд подобен разящей стреле: сначала он убивает женщину на глобусе, затем – барона Майгеля. «Эти очки почему-то произвели на Маргариту такое сильное впечатление, что она, тихонько вскрикнув, уткнулась лицом в ногу Воланда» (с. 675).[95]

Треснувшее пенсне Коровьева никого не пугает, но перед балом заменяется почему-то треснувшим же моноклем. Булгаков не один раз возвращается к этой детали. Создается впечатление, что Коровьев специально прячет глаза за битыми стеклышками. Без пенсне его видит только Берлиоз в тот момент, когда «длинный клетчатый» явился к нему призраком, и вторично он предстал перед редактором без пенсне, уже материализовавшись, чтобы указать Берлиозу дорогу к турникету, т. е. к верной смерти. Литератор хорошо разглядел, что «усишки у него как куриные перья, глазки маленькие, иронические и полупьяные…» (с. 462).

Иван Бездомный увидел Коровьева в пенсне, которое он больше не снимал: «Теперь регент нацепил себе на нос явно не нужное пенсне…» (с. 465). Единственный раз перед балом оно было заменено моноклем, а так все, кого судьба столкнула с Коровьевым, видели его глаза через стекла очков.

Коровьев без пенсне – вестник вплотную приблизившейся смерти. Он сопровождает Берлиоза прямо к месту гибели. Пенсне, очки, монокль – этими атрибутами Булгаков снабжает многих своих персонажей. В «Роковых яйцах» профессора Персикова посещают трое с Лубянки. «Один из них, приятный, круглый и очень вежливый, был в скромном, защитном военном френче и рейтузах. На носу у него сидело, как хрустальная бабочка, пенсне…»[96] Нетрудно заметить сходство этого человека с Афранием – приятность, вежливость. Второй посетитель профессора напоминает Азазелло: «низенький, страшно мрачный». «На лице… третьего, который был… в штатском, красовалось дымчатое пенсне». Этот третий обладает особенным взглядом: «дымные глаза скользнули по калошам, и при этом Персикову почудилось, что из-под стекол, вбок, на одно мгновенье, сверкнули вовсе не сонные, а наоборот изумительно колючие глаза».[97]

Таким особенным взглядом обладает Афраний, который не прячет его никакими искусственными уловками и посылает только в определенные моменты (когда речь идет о безопасности Вар-раввана и в разговоре о Иуде). Получив от Пилата «сведения», что Иуда будет зарезан, Афраний «не только метнул свой взгляд на прокуратора, но даже немного задержал его» (с. 723). У «артиста» из сна Босого – такой же пронизывающий, как рентгеновские лучи, взгляд. И Афраний, и «артист», и представители госбезопасности в «Роковых яйцах» – сотрудники «тайной службы». Коровьев тоже осуществляет «тайную службу» при мессире: он – разоблачитель. Его взгляд без пенсне – смертный приговор. И в «Мастере и Маргарите», и в «Роковых яйцах» монокль, пенсне, очки становятся опознавательным знаком:[98] они предвещают опасность, означают всеведение и скрывают тайну. И не важно – шутовской ли это монокль Коровьева или страшные очки Абадонны, важно, чтобы взгляд был прикрыт, неуловим. Поэтому «артист» из сна Босого посвящает целое рассуждение значимости взгляда: «Ведь сколько же раз я говорил вам, что вы недооцениваете значение человеческих глаз. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза – никогда!» И хотя это обычная банальность, но для нечистой силы в узнавании человеческих тайн и впрямь нет преград. Свои же тайны она тщательно оберегает, и глаза скрываются для того, чтобы любопытствующим неповадно было видеть неположенное. Все должно свершиться в свой черед.

Второй персонаж, имеющий некоторое отношение к «тайной службе», а вернее, к охране Воланда, – Азазелло. Аналогичную роль в охране Пилата в Ершалаиме выполняет Крысобой. Никаких очков он не носит, зато один глаз его скрывает бельмо – такое же фальшивое, как и пенсне Коровьева. Азазелло связан со смертью в прямом смысле этого слова – он убивает свои жертвы либо с помощью оружия (случай с Майгелем), либо используя яд (отравление мастера и Маргариты), либо, не прибегая к крайним мерам, наказывает провинившихся с помощью кулаков (избиение Варенухи). Оба совершенных им убийства носят ритуальный характер.

На балу смерть предстает перед Майгелем в тройственном обличье. Коровьев предвещает ее словом; Абадонна снимает очки, и барон в буквальном смысле слова заглядывает в глаза своей смерти, отчего и умирает; Азазелло стреляет только потому, что сатане для завершения мистерии нужна кровь. Коровьев – предсказатель, вещун; Абадонна – неотвратимый рок; Азазелло – исполнитель, необходимый для совершения ритуала. Завершает тайнодейство опять-таки Коровьев, подставляя чашу-череп под струю крови.

Таким образом, Смерть представлена в романе несколькими аспектами и персонифицируется Коровьевым (вестник смерти), Абадонной (рок, эсхатология) и Азазелло, берущим жертву в прямом смысле этого слова, собственно жрецом.

Взаимоотношения Воланда и его подручных строго регламентированы: «рыцарь»-Коровьев следует вторым по рангу за «мессиром». Отсюда его место в финале – рядом с сатаной и почтительное обращение к нему остальных членов свиты. Следом – Азазелло, «телохранитель», демон-убийца. Наконец, Бегемот – душа общества, принимающий участие то в одном, то в другом приключении, но более склонный забавляться, играть, хотя подчас эти игры, как в случае с Жоржем Бенгальским, становятся зловещими. Кот служит как бы для отвода глаз: его постоянное присутствие рядом с Коровьевым усыпляет бдительность, благодаря Бегемоту Коровьев кажется безобидным. Самое открытое действие Коровьева – роль «артиста» во сне Босого: разоблачение всех и вся, кроме самого себя – «артист» остается неузнанным, да и не похож он на «бывшего регента», хотя, по сути, совершенно ясно, кто это.

Метаморфозы демонических персонажей служат особым подтверждением того, что дьявол не имеет собственного лица и мимикрирует в зависимости от обстановки. Это общее представление и для духовной литературы, и для фольклора. Дьявол – не творец по причине своей неспособности к самостоятельному творческому акту, он – всего лишь интерпретатор, истолкователь, использующий человеческий талант в своих целях. Он – воплощенный грех, а по определению Павла Флоренского, «грех бесплоден, потому что он – не жизнь, а смерть. А смерть влачит свое призрачное бытие лишь Жизнью и на счет Жизни, питается от Жизни и существует лишь постольку, поскольку Жизнь дает от себя ей питание. То, что есть у Смерти, – это лишь испоганенная ею жизнь же. Даже на «черной мессе», в самом гнезде дьявольщины, Диавол со всеми своими поклонниками не могли придумать ничего иного, как кощунственно пародировать тайнодействия литургии, делая все наоборот. Какая пустота!»[99]

То, что Москва стала для сатаны большим варьете, – общее место многочисленных исследований булгаковского романа, что, впрочем, нисколько не снижает значения этого момента. Беснования построены исключительно на театральной основе, и театрализация ощущается буквально с первых строк «Мастера и Маргариты».

Мы уже говорили о театральности первого появления Воланда в Москве (см. ч. II, гл. 2 «Дворец Ирода и квартира № 50»). Вкратце напомним: сначала Иван и Берлиоз – зрители, перед которыми появляется сатана, затем они – участники трагедии, происшедшей на Патриарших прудах. «Три стороны квадрата», на которых появляется «публика», напоминают зрительный зал; скамейка, где сидят литераторы и Воланд, – сцена. Поскольку Берлиоз и Иван из зрителей становятся актерами, логично предположить, что на Патриарших прудах состоялось два выступления сатаны.

На следующий день, когда «маг» показал Степе Лиходееву контракт, изумленный директор Варьете увидел «надпись сбоку рукою финдиректора Римского с разрешением выдать артисту Воланду в счет следуемых ему за семь выступлений тридцати пяти тысяч рублей десять тысяч рублей. Более того: тут же расписка Воланда в том, что он эти десять тысяч уже получил!» (с. 496–497).

По контракту Воланд должен выступить в Москве семь раз, получая за каждое выступление по пять тысяч. В четверг утром припиской финдиректора Степа Лиходеев был уведомлен о том, что два из семи намеченных представлений как бы уже состоялись, ибо за них заплачено. Аванс авансом, но для «посвященных» так называемые выступления имели место быть. Действительно, Воланд выступает перед литераторами в двух ролях: «специалиста по черной магии», консультанта, «иностранца», а также Понтия Пилата. Грим безупречен, роль сыграна вдохновенно, в ее основе – роман мастера о Понтии Пилате. Рассказ «иностранца» необычен – это яркое видeние. Булгаков, большой любитель кинематографа, использовал все его возможности в описании дворца Ирода Великого и встречи Понтия Пилата с арестантом Иешуа в первой части «апокрифа», во многом опередив свое время, точнее, время возможностей отечественного кинематографа. Во всяком случае, Воланд рассказывает так, что ершалаимские события воспринимаются зримо. «А может, это и не он рассказал, а просто я заснул и все это мне приснилось?» – думает Иван, изумленный только что увиденным (с. 459).

Можно предположить, что первое выступление Воланда на Патриарших – роль Понтия Пилата для литераторов, второе – перевод Берлиоза из зрителя в действующее лицо драмы на Патриарших, т. е. инсценировка смерти главного редактора под колесами трамвая. Второе выступление рассчитано на самого широкого зрителя, первое – только для избранных. «Массовое» выступление можно условно разделить на три акта: 1-й – знакомство с литераторами; 2-й – смерть Берлиоза; 3-й – погоня Ивана за «консультантом». Постепенно на московскую сцену выходят и актеры сатаны: первым материализуется Коровьев, затем к уходящему Воланду присоединяется «громадный, как боров, черный, как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами» (с. 466) кот, впоследствии получивший имя Бегемот.

Аналогично разбивается на акты и второе выступление Воланда: 1-й акт – допрос Иешуа; 2-й – встреча с Каифой; 3-й – Пилат на помосте. Костюмы и декорации меняются под стать меняющемуся времени. Сначала Воланд в Москве выступает как вполне респектабельный господин в сером костюме. Декорация – естественный пейзаж бульвара, только освещение меняется: «Небо над Москвой как бы выцвело, и совершенно отчетливо была видна в высоте полная луна, но еще не золотая, а белая» (с. 459).

Во втором выступлении он меняет грим и костюм сообразно времени и становится «прокуратором в белом плаще с кровавым подбоем». Поскольку в Москве должно состояться семь выступлений сатаны, можно предположить, что он должен семь раз сменить костюм.

Третье выступление Воланда – демонстрация своих возможностей Степе Лиходееву. Оно, по словам Булгакова, имеет четыре «явления»: сначала появился сам маг, затем из зеркала выступил Коровьев, следом за ним – Бегемот. Возникнув из ниоткуда, они принялись дружно обличать Степу. А затем «…случилось четвертое, и последнее, явление в квартире, когда Степа, уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку. Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий…» (с. 500).

К «актерам», появившимся накануне на Патриарших, добавился Азазелло. «Явления» происходят в той же последовательности, что и там: сначала – Воланд, затем Коровьев, после него – кот.

Изменился и костюм Воланда. Перед Степой он предстал одетым «в черное и в черном берете» (с. 493). Вместе с костюмом меняется и роль: сатана превращается из историка в артиста, мастера своего дела, и переходит от теоретических изысканий в области черной магии к практическим упражнениям в ней. Очень скоро Степа убедился в том, что «маг» слов на ветер не бросает.

Четвертое выступление – сеанс в Варьете. К этому времени вся свита Воланда уже в Москве. Последней появилась Гелла, которую первым увидел принесенный в квартиру № 50 Варенуха. Случилось это днем, во время грозы. В театр Воланд пришел в сопровождении «длинного клетчатого» и «жирного кота». «Прибывшая знаменитость поразила всех своим невиданным по длине фраком дивного покроя и тем, что явилась в черной полумаске» (с. 535). Коровьев отрекомендовался финдиректору Римскому как «ихний помощник»; ни его облик, ни его костюм за эти сутки не изменились. Азазелло в этом представлении участия не принимает, зато на сцене возникает Гелла «в вечернем черном туалете» (с. 543).

В романе мастера действующие лица из окружения Пилата тоже появляются постепенно: сначала читатель знакомится с Крысобоем, затем возникает Афраний, далее – Банга, последней предстает Низа, как и замыкающая в Москве группу Воланда Гелла.

В Варьете Воланд ведет себя весьма своеобразно: он не показывает никаких фокусов, а просто наблюдает публику. «Работает» на сцене его свита, сам же маг, сидя в кресле вплоть до появления дамского магазина, в основном рассуждает о духовно-нравственном состоянии москвичей. Он констатирует, что по сравнению с прежними временами особых изменений в них не произошло: «Любят деньги, но ведь это всегда было…» (с. 541). Против его оценки трудно возразить, но ведь не за тем же решился Воланд на выступление, чтобы поговорить о неистребимых временем людских грехах! Хотя, конечно, то, что, наблюдая москвичей, он не нашел в человеческой природе изменений, – чувствительный удар для идеологов, стремившихся к созданию нового человека, человека «будущего». Люди не только не стали лучше, но в чем-то даже хуже: «…квартирный вопрос только испортил их…» (с. 541).

В дальнейшем становится ясно, что роль Воланда заключалась в одном-единственном приказании вернуть оторванную голову Жоржа Бенгальского на место. Варьете, по сути дела, становится местом репетиции, которую Воланд проводит со своей свитой. А репетирует он «отрывание головы». Отрывает ее Бенгальскому Бегемот, держит в руках Коровьев, вернуть на место приказывает Воланд. Совет о наказании конферансье принадлежит лицу анонимному, находящемуся где-то на галерке. Ловкость «в отрывании голов» должна понадобиться Бегемоту наутро, когда придется не напоказ, а тайно отрывать пришитую в морге голову покойного Берлиоза. Вечерний сеанс одновременно – вечерняя репетиция. Из слов Азазелло читатель узнает, что голову Берлиоза стащили из гроба утром в грибоедовском зале (с. 639), т. е. утром в пятницу. Азазелло намекает и на виновника происшествия: «Полагаю, что об этом Бегемота не худо бы спросить» (с. 639–640). Поскольку на балу Воланд, разговаривая с головой Берлиоза, распоряжается дальнейшей судьбой души и ее вместилища, тема «оторванной головы» получает завершение именно на балу, пройдя две стадии: Патриаршие пруды и Варьете.

В представлении в Варьете агрессивность Бегемота, наметившаяся в гостях у Степы Лиходеева («Брысь!! – вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть» (с. 500)), заметно возросла: «Урча, пухлыми лапами кот вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал эту голову с полной шеи» (с. 541).

После того как несчастного конферансье увезли, «маг, вместе со своим полинялым креслом, исчез со сцены» (с. 542). Магазин – это уже фокусы Коровьева.

В пятый раз Воланд выступает перед буфетчиком Соковым. Декорации квартиры № 50 меняются мгновенно: только что Поплавский, не допущенный лицезреть мага, видел обычную прихожую со стулом – и вот уже встреченный им на лестнице Соков попадает в обстановку, напоминающую одновременно готический храм и рыцарский замок. Соответственно меняется и одежда. Азазелло, в «четвертом явлении» у Степы одетый в костюм и с котелком на голове, переоделся в черное трико. Гелла предстала не в черном вечернем туалете, а почти нагой: на ней «ничего не было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки» (с. 620).

В этом выступлении демонстрируется игра со временем, и сатана приобретает более традиционный, «оперный» облик.

Шестое выступление Воланда, разбитое на три действия, связано с остановленным временем. Сначала он знакомится с Маргаритой; затем появляется на балу (из людей его видят уже два зрителя – Маргарита и барон Майгель) и, наконец, предстает перед мастером. Перед балом переоделся Коровьев – «он был во фрачном наряде» (с. 665). В таком же костюме и Азазелло: «Принарядившийся Азазелло уже не походил на того разбойника, в виде которого являлся Маргарите в Александровском саду» (с. 668–669). В отличие от них Гелла – совершенно нагая, а Воланд «был одет в одну ночную длинную рубашку, грязную и заплатанную на левом плече» (с. 669).

Наконец, последнее, седьмое выступление сатаны – прощание с городом с балюстрады дома Пашкова. Мелькнувший на мгновение перед Маргаритой ритуальный наряд Воланда на балу (после «причастия») становится его последним костюмом на страницах романа. С высоты дома Пашкова Воланд рассматривает панораму Москвы вместе с Азазелло, который облачился в культовый наряд еще раньше – для визита к мастеру и Маргарите в подвальчик. Но и это выступление сатаны так же своеобразно, как и сеанс в Варьете. Воланд не намерен привлекать к себе чье-то внимание: от ненужных взоров его закрывает «балюстрада с гипсовыми вазами и гипсовыми цветами» (с. 774). Впрочем, и во всех остальных своих выступлениях сатана не столько демонстрирует себя, сколько наблюдает за «зрителями». Берлиоза и Ивана он просвещает; Степу Лиходеева – изучает; москвичей в Варьете – созерцает; Маргариту тщательно наблюдает и выжидает, ошибется ли она в правилах предложенной ей игры или нет. Увидев мастера, он констатирует его «нынешнее» состояние: «его хорошо отделали» (с. 701). Люди, как таковые, Воланду неинтересны, как неинтересна и их реакция на его появление.

Последнее выступление нужно ему для встречи с Левием Матвеем, перед которым он разыгрывает изумление, «узнав», что мастер не заслужил света. Вообще вся эта сцена напоминает «Пролог» к «Фаусту» Гёте, но только в роли Бога выступает Воланд, а в роли Мефистофеля – Левий. Во всяком случае, Воландова снисходительность к «бывшему сборщику податей» дает возможность подобной литературной аллюзии. На реплику Воланда относительно «света и тьмы» Левий отвечает почти дословной цитатой из «Фауста»: «Я не буду с тобою спорить, старый софист» (с. 776). В «Фаусте»: «Софист и лжец ты был и будешь!»[100] (слова Фауста, обращенные к Мефистофелю).

Несмотря на различие «ведомств», вход и выход на балюстраду Пашкова дома один и тот же и для Левия, и для Воланда. Помимо того, что башня Пашкова дома – общий вход-выход, немаловажно и то, что это здание расположено на западе по отношению к окнам, в которых Воланд видит «изломанное ослепительное солнце»: «оба находящиеся на террасе глядели, как в окнах, повернутых на запад» (с. 775), оно отражается. По христианским представлениям место обиталища сатаны (точнее, географический ориентир) – запад, и в православном чине крещения неофит трижды (в случае крещения взрослого человека – до 12 раз) отрекается от сатаны, поворачиваясь лицом к западу, т. е. ко входу в храм.

Учитывая местопребывание Воланда на террасе, следует обратить внимание на то, что по отношению к Левию он оказывается восточнее, на площадке, которая может быть отождествлена с храмом в силу мистичности происходящего. Таким образом, Воланд занимает восточную (алтарную) часть, положенную Господу. Такая его позиция предназначена исключительно для Левия Матвея.

«Западная ориентация» окон домов подчеркивает их обращенность к группе Воланд – Матвей и усиливает апокалиптическое настроение в образе заходящего и разбитого солнца. Гроза надвигается на Москву тоже с запада. «Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город. Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс удар. Он повторился, и началась гроза. Воланд перестал быть видим в ее мгле» (с. 779). В романе мастера варьируется описание грозы: тьма, накрывшая Ершалаим, идет со стороны Средиземного моря, с запада. На западном же холме расположен и противостоящий храму дворец Ирода. Запад – это та сторона света, с которой, в соответствии с христианскими представлениями, в Москве появляется сатана, причем ему сопутствуют приходящие оттуда же грозы.

На крыше Пашкова дома решается вопрос о загробном существовании мастера и его подруги. Конечно, этот вопрос был решен ранее, иначе Воланд вообще не появился бы в Москве. Но, как и в случае с Жоржем Бенгальским, необходимо словесное согласие Воланда взять к себе мастера и его подругу, которое выразилось в краткой фразе: «Передай, что будет сделано» (с. 776). Здесь чрезвычайно важна просьба: она невольно ставит «свет» Иешуа в зависимость.

Все семь выступлений Воланда в Москве связаны со смертью. Сначала предсказание смерти Берлиозу – оно сбывается. Со Степой Воланд играет в «смерть – воскресение», ибо Степа, теряя сознание, подумал: «Я умираю…» Но он не умер, а перенесся живым и невредимым к Черному морю. Перед этим Азазелло спросил у Воланда: «Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы?» (с. 500). Без согласия сатаны нельзя даже вернуть голову Жоржу Бенгальскому. Воланд, порассуждав о современных нравах, в конце концов приказал: «Наденьте голову» (с. 541). Коровьев не собирался предсказывать смерть буфетчику Сокову, пока не прозвучал ехидный и явно риторический вопрос Воланда: «Вы когда умрете?» (с. 625). Только после этого Коровьев отвечает вместо буфетчика и предсказывает последнему смерть через девять месяцев от рака легких. Наконец, Берлиоз получает от Воланда предсказание о физической смерти: «Вам отрежут голову!» (с. 432), а также сообщение о своем посмертии сообразно евангельскому «каждый получит по вере своей». То же и с мастером: согласившись выполнить просьбу Иешуа, Воланд тем не менее выступает как полновластный хозяин и приказывает Азазелло: «Лети к ним и все устрой» (с. 777).

Смерть в романе обыгрывается мастерски: Берлиоз, умерев, все-таки на мгновение обретает сознание (на балу), чтобы затем «получить по своей вере» – уйти в небытие. Гости бала – «ожившие» трупы. Бегемот дурачит преследователей, притворяясь в квартире № 50 убитым и проливая якобы настоящую кровь. Жорж Бенгальский заглянул в потусторонний мир, но был возвращен назад. Что касается гибели мастера и его подруги, то «отравление» если и стало причиной физической гибели, то их душа, по утверждению Булгакова, бессмертна: «Ведь ваша подруга называет вас мастером, ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы?» (с. 787). И Босой, увидев на сцене актера Савву Куролесова, воспринимает его как личность трагедийную, вполне реальную и конкретную. «Смерть – воскресение» обыгрывается: «умерев» злой смертью (с. 583), Куролесов затем как ни в чем не бывало поднялся, что и послужило в дальнейшем причиной ненависти Босого к театру: его обманули как ребенка. Он не знал, что смерть можно так сыграть.

Инобытие и игра встают в один ряд. Зрители Варьете видят смерть – воскресение конферансье. Гости бала видят живые глаза головы Берлиоза. Босой видит смерть – игру Куролесова, и для него она – действительность. Иван Бездомный видит во сне казнь Иешуа и воспринимает ее как реальное событие. Но между восприятием Бездомного и Босого есть существенная разница: Никанор Иванович, принимая непосредственное участие в спектакле, не знает, что, в сущности, является всего лишь зрителем, тогда как Иван понимает, что его сны – видения, подобные кинофильму. Но сам Иешуа уверяет Пилата, что «казни не было», значит, Ивану снится не действительность, а некое мистериальное представление. Оно правдоподобно, но вовсе не есть действительность. Возможно, потому и улыбаются глаза Иешуа, разговаривающего с Пилатом на прогулке по лунной дорожке.

Поскольку московская часть событий очевидно театрализована, допустимо предположить, что и роман мастера – своеобразный спектакль, разыгранный в инобытии режиссером Воландом и его актерами. Собственно, и сценарий, и декорации принадлежат сатане. Мастер «угадал», т. е. его произведение явно инспирировано.

Иван же увидел часть инсценировки воочию. Но если в Ершалаиме «актеры» играют свои роли, то и казнь Иешуа становится точно такой же условностью, как «смерть» Куролесова. Никанор Босой никогда не был в обычном театре, но ведь и читателю вряд ли приходилось попадать на сатанинский спектакль. А ведь сатана – лучший лицедей в мире, и его спектакль должен быть настолько убедительным, чтобы не позволить человеку отличить игру от реальности. Герой другого романа Булгакова («Театральный роман») пришел к выводу, что подобный театр возможен: «…если теория Ивана Васильевича непогрешима и путем его упражнений актер мог получить дар перевоплощения, то естественно, что в каждом спектакле каждый из актеров должен вызывать у зрителя полную иллюзию. И играть так, чтобы зритель забыл, что перед ним сцена…».[101]

Поскольку «быль и небыль» в романе искусно переплетены, а сам автор всячески уклоняется от однозначных ответов, попробуем проследить театрализованность ершалаимских событий. Сходство квартиры № 50 с резиденцией Ирода мы уже отмечали, равно как и параллели в топографии Москвы и Ершалаима. Рассмотрим теперь ершалаимские «реалии» как декорацию к Воландову спектаклю.

О том, что Ершалаим может быть рассмотрен как роскошная декорация, намеком говорится только в одном месте романа: Ивану Бездомному видится «город странный, непонятный, несуществующий» (с. 752). Как и положено декорации, реальные детали соединены в нем с театральной условностью. Все топографические названия даны в русском переводе и соответствуют действительным местам Иерусалима.

Имелся в Иерусалиме храм с золотой крышей, был и дворец Ирода Великого, был и гипподром. Из любви к античному искусству, а также из политических соображений Ирод Великий украсил дворец скульптурой, нарушив запрет на сооружение идолов – «Не сотвори себе кумира, и всякого подобия, елика на небеси горе, и елика на земле низу…» (Втор. 5: 8). Есть там и башня Антония, и Нижний Город, и дворец Хасмонеев, и Елеонская гора, и Гефсимань. С этой точки зрения, все в романе мастера точно. Как считает И. Бэлза, для изучения топографии Иерусалима Булгаков воспользовался книгой Н. К. Маккавейского «Археология страданий Господа нашего Иисуса Христа». Мог он также обратиться к «Иудейским древностям» Иосифа Флавия и к иной литературе об Иерусалиме. Единственное, пожалуй, название в «ершалаимской» части «Мастера и Маргариты» смущает вольностью перевода: Лысая Гора. Место казни Иешуа Га-Ноцри ни разу не названо ни привычным слуху греческим словом «Голгофа», ни арамейским gulgata, ни еврейским gulgolet, хотя, вероятно, это было бы более убедительно. Но поскольку Булгаков стремился все названия дать в переводе, введение русского эквивалента логично, хотя булгаковский перевод далеко не типичен. В одном случае он заменен тавтологией: «Лысый Череп» (с. 741), хотя волосатый череп как-то трудно себе представить. Греческое слово «Голгофа», производное от арамейского gulgata, «череп», означает «холм, круглый, как череп». Все четыре евангелиста, повествуя о Страстях Христа, приводят греческое название места казни Иисуса, которое в русском переводе принято было называть Лобным местом (отсюда и название любого места казни).

Лысая Гора, следовательно, – нововведение Булгакова; она вызывает ассоциацию вовсе не с Иерусалимом, а с Киевом и с ведьминскими шабашами на Лысой Горе. Лысая Гора под Ершалаимом, бал у Воланда, на котором фигурирует «череп Берлиоза», оторванная голова конферансье в Варьете, хотя и не лысая, но все же с «жидкой шевелюрой» (с. 541), Лысая Гора под Киевом и киевский дядька Берлиоза становятся единой ассоциативно-смысловой цепочкой, связанной темой бесования. Именно поэтому довольно произвольное название места гибели Иешуа приобретает особую значимость в смысловой структуре романа.

Вообще в описании Ершалаима есть нечто тревожное и настораживающее, и в первую очередь – идолы. Булгаков не ограничивается мимолетным упоминанием о них, но настойчиво к ним возвращается, в результате чего ершалаимские идолы приобретают самодовлеющий характер. Они царят над городом. Они взлетают выше дворца, утопающего в тропической зелени, – масштаб явно преувеличен. Перечитывая рукопись, Маргарита начинает особенно волноваться, дойдя до их описания: «…и эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне все время не дают покоя» (с. 779). Из сожженной рукописи уцелел только тот отрывок, где говорится о «крылатых богах над гипподромом» (с. 635), вероятно тех же, что были показаны литераторам на Патриарших (с. 440) и которые мы определили как статуи конного Нептуна. Но Булгаков пишет и о неизвестно чьей «медной статуе в нише» (с. 445), и о «двух мраморных белых львах» (с. 450), и о статуе «белой нагой женщины со склоненной головой» (с. 716). К небу простирают руки «страшные безглазые золотые статуи» (с. 715) неизвестных богов.

Статуи в реальном дворце Ирода были, но вряд ли в таком количестве. Масштабы явно гиперболизированы, размеры гипертрофированы, и статуи видятся символами. Ершалаим – это город, подавленный древними богами. Идолы окружают Пилата, как его собственная рать, и в то же время они владеют городом. Конечно, акцент на этом поставлен неслучайно. Идолы – неотъемлемая часть духовного мира римлянина Пилата, но в их грандиозности – торжество язычества над Единым Богом древних иудеев.

Топографически дворцу Ирода противостоит храм. Пилату, который не любит Ершалаим, храм ненавистен особенно. Он его видит как «не поддающуюся никакому описанию глыбу мрамора» (с. 450). Гроза над городом высвечивает молниями то «безглазые золотые статуи», то «великую глыбу храма» (с. 715), как бы демонстрируя соперничество. Писатель поместил храм на западном холме, детальное его описание опущено. Куда подробнее описан дворец Ирода, и наличие террас перед ним позволяет сделать вывод, что эта архитектурная деталь создана из фрагментов реального иерусалимского храма и дворца Ирода с добавлением некоторых черт планировки, отсутствующей и в том, и в другом случае. Реальный храм располагался на одной из самых высоких точек Иерусалима – плоской вершине скалы Мориа, но Булгаков не пишет об этом, помещая его просто на один из западных холмов, тогда как чрезвычайно высокое положение дворца неоднократно им подчеркивается. Многочисленные крытые колоннады и портики – тоже принадлежность реального храма, равно как и террасы, ведущие от подножия скалы.

Существовавший при Христе иерусалимский храм начали сооружать еще при Ироде Великом на месте старого, пятисотлетней давности, который разобрали по камням. Возведение храма началось в 20 году до н. э. и длилось 83 года. Ирод умер, так и не увидев храм достроенным, и Христос тоже не застал его завершенным. Храм размещался на трех гигантских террасах из гранитных глыб (ср. с дворцом Ирода в Ершалаиме над террасным спуском). Двойная колоннада окружала внешний двор для язычников. От него поднимались лестницы, ведущие во двор для женщин, а затем во двор для правоверных иудеев. Над дворами возвышался Великий Жертвенник, а еще выше поднимался пятидесятиметровый фасад собственно храма. Разрушил его в 70 году сын римского императора Веспасиана Тит, впоследствии тоже император.

Булгаков описывает ершалаимский храм в самых общих чертах. Ясно, что он очень большой, сделан из мрамора, а крыша покрыта золотом. Все это соответствует действительности. Многочисленные сооружения иерусалимского храма были покрыты белым мрамором, его крышу усеивали острые золотые шипы, чтобы на нее не садились птицы.

Крыша ершалаимского храма выделена особо. Она названа «сверкающим чешуйчатым покровом» (с. 715) и «золотою драконовой чешуею» (с. 450). Этими определениями храм уподобляется гигантскому дракону, что придает ему зловещий характер, поскольку в библейской символике дракон олицетворяет космическое зло. Эпитет «драконовая чешуя» отсылает читателя к древнему Вавилону и главному его божеству – богу Мардуку, которого, кстати, упомянул в своем экскурсе Берлиоз. Мардука олицетворял знаменитый дракон Вавилона Сирруш, тело которого было покрыто чешуей.

Напоминанием о «драконе» может служить и ассоциация Маргариты, вызванная взглядом на луну. Летя на бал, она видит, что луна «странным образом стоит на месте, так что отчетливо виден на ней какой-то загадочный, темный – не то дракон, не то конек-горбунок, острой мордой обращенный к покинутому городу» (с. 657). Такая же луна, «в начале вечера белая, а затем золотая, с темным коньком-драконом», плывет над бывшим поэтом Иваном Николаевичем Бездомным (с. 808).

Крыша ершалаимского храма и луна в Москве мечены одной, довольно зловещей, печатью. Зловещей выглядит и та «бездна», в которую во время ершалаимской грозы погружается храм: «…из кромешной тьмы взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покровом. Но он (огонь. – Т. П.) угасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну» (с. 715). Следом за этим разражался другой разряд, и тогда «другие трепетные мерцания вызывали из бездны… дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи взлетали к черному небу…» (с. 715).

В «бездну» погружаются и храм, и дворец Ирода. Похоже, что и весь Ершалаим погружается в эту «бездну» подобно тому, как уходит в нее Понтий Пилат, а следом за ним – Воланд со своей свитой. Ершалаим – город скорее ирреальный, что становится ясно во время грозы: «Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете» (с. 714).

В булгаковском Ершалаиме есть еще одна странная деталь, не имеющая отношения к реальности, но создающая художественный образ. Это горящие над храмом «гигантские пятисвечия». Первым их видит Иуда: «Ноги сами несли Иуду, и он не заметил, как мимо него пролетели мшистые страшные башни Антония… Пройдя башню, Иуда, повернувшись, увидел, что в страшной высоте над храмом зажглись два гигантских пятисвечия. Но и их Иуда разглядел смутно, ему показалось, что над Ершалаимом засветились десять невиданных по размерам лампад, спорящих со светом единственной лампады, которая все выше подымалась над Ершалаимом, – лампады луны» (с. 731). Вторым эти пятисвечия видит Афраний. Возвращаясь из Гефсимани, он, как и Иуда, поглядывает на «нигде не виданные в мире пятисвечия» (с. 734). Но если сам Ершалаим – «город несуществующий», то и эти пятисвечия можно расценивать как гиперболический образ, призванный усилить трагедийную ноту гибели Иуды в атмосфере всеобщего ликования. Факт остается фактом: в действительном Иерусалиме подобных «пятисвечий» не было.

В закрытой части иерусалимского храма (в Святилище) находился золотой семисвечник, но его никто из находящихся вовне не видел. Семисвечник заповедал Моисею Господь: «Объяви Аарону и скажи ему: когда ты будешь зажигать лампады, то на передней стороне светильника должны гореть семь лампад. Аарон так и сделал: на передней стороне светильника зажег лампады его, как повелел Господь Моисею» (Числ. 5: 2–3). В первом иерусалимском храме, построенном Соломоном, фигурирует число 5, но не в описании светильника, а в композиционном решении дверной конфигурации: «для входа в давир сделал двери из масличного дерева, с пятиугольными косяками» (3 Цар. 6: 31).

Возле самого храма находился единственный источник света, способный привести в трепет, – громадный костер перед Жертвенником, на котором жарились туши жертвенных животных. Пламя этого костра было настолько высоко, что освещало весь храм. Этот костер никогда не гас, он поддерживался денно и нощно, и даже грозы и ливень не в силах были погасить его.

Пятисвечия – явный признак ирреальности Ершалаима, знак его декоративности, самый явный среди других атрибутов, ассоциативно сближающий Ершалаим с Москвой. Поскольку топография этих двух городов сопоставима, зажигающиеся вечером пятисвечия в Ершалаиме напоминают горящие пятиконечные звезды Кремля.[102] Тем более что единственная башня Антония у Булгакова превратилась в «мшистые страшные башни», вполне сопоставимые с кремлевскими.

Упоминание об Антониевой башне далеко не случайно. В Иерусалиме она находилась в северо-восточном углу дворцовых построек Ирода Великого, в ней размещался римский преторий. По легенде, именно в этой башне Понтий Пилат допрашивал Иисуса Христа, но в романе мастера об этом ничего не говорится. Прямо перед исторической Антониевой башней простиралась вымощенная камнем площадь Габбата, на которой новозаветный прокуратор Понтий Пилат провозгласил перед собравшимися иудеями свое решение по поводу казни трех преступников, одним из которых был Иисус. У мастера башня мелькает дважды: сначала ее видит Иуда, затем к ней направляется Афраний. Точных координат ее не дается, не считая указания на то, что она находилась «на севере и в непосредственной близости от… храма» (с. 727), хотя логичнее было бы сказать, что она расположена в непосредственной близости от дворца Ирода. Что делал Афраний в Антониевой крепости – неизвестно, но он там «пробыл очень недолго» (с. 727). Создается впечатление, что эта башня упомянута как ориентир подлинных новозаветных событий, отличных от ершалаимских.

Тем не менее напрашивается новая параллель: «Антониевы башни» – кремлевские башни. Гигантский храм Ершалаима может быть сопоставлен с храмом Христа Спасителя.

Кремль – ориентир, напоминающий о первом свидании мастера с Маргаритой. У Кремля она встречалась и с Азазелло. Напротив Кремля находится дом Пашкова, ставший местом решения судеб героев романа. Пашков дом стоит на холме, перед ним разбит пейзажный сад, в 1938 году к нему была пристроена лестница. Подобно дворцу Пилата, его центральная часть украшена крытой колоннадой, по обе стороны которой размещаются два крыла. Неподалеку расположен Манеж (ср. гипподром в романе мастера). На крыше Пашкова дома Воланд встречается с Левием Матвеем (ср. встречу Пилата и Левия во дворце Ирода).

Возникает параллель: дворец Ирода – квартира № 50 в «пятом измерении» – Пашков дом. Один архитектурный комплекс Ершалаима имеет в Москве две аналогии, что еще раз подчеркивает неоднократно упоминавшуюся особенность композиционного построения романа: единственная деталь «ершалаимской части» в Москве, как правило, множится, дробится.

Параллель Пашков дом – дворец Ирода основана не только на сходном описании зданий: Воланд и Левий встречаются непосредственно над библиотекой, в которой якобы хранится «рукопись Герберта Аврилакского» – мнимая цель прибытия Воланда в Москву. В Ершалаиме Пилат предлагает Левию служить в его личной библиотеке и сам разбирает рукопись Левия об Иешуа. Подобие мизансцены встречи Воланда с Левием и встречи Пилата с ним же усиливается благодаря неизменному костюму бывшего сборщика податей.

Дом Пашкова – смысловой узел всей московской топографии «Мастера и Маргариты». В одном из его флигелей находится филиал зрелищной комиссии (въезд с Ваганьковского переулка), которая, в свою очередь, имеет прямое отношение к Варьете и, следовательно, к пародийному «московскому Ироду Антипе» – Степе Лиходееву, а через него – к Берлиозу.

Ершалаим – «город странный, непонятный» еще и потому, что своей планировкой обязан не только реальному Иерусалиму, но и Москве. Правда, у дворца Ирода, помимо отмеченных нами московских аналогов, есть и еще один: в «Белой гвардии» Булгаков описывает имение Юлии Рейсс, чрезвычайно напоминающее место временного обитания Пилата. Оно находится в Киеве на Владимирской горке, в глубине «сказочного многоярусного сада».[103] Казармы, расположенные близ дворца Ирода, ассоциируются с сараями рядом с домом Юлии. (С позиций выходящего из дворца Афрания казармы оказываются справа; с позиции входящего в особняк Алексея Турбина сараи помещаются слева, таким образом и те, и другие находятся по одну сторону от центральной постройки.) В этом пусть и относительном сходстве – отождествление Булгаковым себя с мастером: писатель наделяет своего героя скрытыми знаниями, перекидывает своеобразный мостик от себя к мастеру, что еще раз свидетельствует об условности Ершалаима. Кроме того, едва намеченная связь Москвы с Киевом в «Мастере и Маргарите» посредством киевского дяди Берлиоза имеет еще и скрытые корни (более подробно о теме Киев – Москва – Ершалаим см. ч. III, гл. 9).

Все персонажи романа соединены друг с другом многочисленными сходными деталями: цветовыми характеристиками костюмов, чертами внешности и т. п. Эта общность напоминает особые метки, как правило связанные с сатаной и намекающие на «печать апокалиптического Зверя», которой в «последние времена» будут отмечены все живущие: «И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку или на чело их» (Откр. 13: 16).

В описании костюмов цветовая палитра разнообразна, но существуют доминанты: в Ершалаиме цветовой ориентир – белый плащ с кровавым подбоем Пилата; в Москве – черная культовая одежда Воланда. Эти цвета, включенные в костюмы действующих лиц романа, – визуальный знак связи с Пилатом или Воландом. Голубое – принадлежность к миру и «свету» Иешуа Га-Ноцри (по цвету его хитона и лунной дорожки). Следует обратить внимание на то, что «свет» Иешуа наделен конкретным цветом, голубым, что не позволяет отождествить его с Божественным Светом, рождающим каждый цвет. Определение в данном случае одновременно оказывается ограничением.

Белый и красный – цвета Воланда в роли Пилата. О символике этого сочетания мы говорили выше (см. ч. II, гл. 4). Символика цвета требует классификации, системы и точки отсчета. Мы будем рассматривать символическую значимость каждого цвета исходя из контекста романа по визуальной принадлежности тому или иному персонажу.

Возвращаясь к одеянию Пилата, рассмотрим аллегорическое восприятие красного цвета в христианстве. «Византиец Никита Хониат (XII в.) сопрягает царский пурпур не с рождением, а с кровью расправ, а царское золото – не со светом Солнца, а с цветом „желчи, обещающей поражение“. Багрец и золото – двойственная сущность власти василевса».[104]

У Булгакова отношение к сочетанию белого и красного глубоко личностное. Оно положено в основу описаний страшных расправ, еврейских погромов. Таковы рассказы «Налет», «Ночь на третье число», «Мне приснился сон», роман «Белая гвардия». Основной зрительный образ – кровь на снегу. В «Мастере и Маргарите» кровь и снег трансформировались в аллегорический плащ Пилата. Как вариация крови на снегу – белые розы в красной луже вина у ног прокуратора. Возможно, личные зрительные впечатления Булгакова нашли (через романы А. Дюма и Г. Манна) подкрепление в литературно-исторической ассоциации с Варфоломеевской ночью: белые повязки на рукавах заговорщиков-католиков, белые кресты на дверях, несущие смерть обитателям домов, и кровь убитых. Тема Варфоломеевской ночи намечена в «Мастере и Маргарите» через образ королевы Марго на балу.

В один ряд с плащом Пилата можно поставить багряную военную хламиду Афрания, в которую он переодевается в Гефсимани, убедившись, что Иуда мертв. В Москве соединение красного и белого стало олицетворением надвигающейся на Берлиоза смерти: «Он успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел… совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алую повязку» (с. 463).

Второй персонаж, отмеченный в московской части романа этим сочетанием цветов, – Иван Бездомный. В клинике ему выдали чистое белье, и он сам выбрал пижаму «из пунцовой байки» (с. 502) как знак последующего погружения в события, связанные с романом о Понтии Пилате.

Белый цвет присутствует и в деталях одежды других персонажей романа. Так, белый халат и бритое лицо профессора Стравинского делают его чем-то похожим на Пилата, что сразу же отмечает Иван; у Иешуа – белая повязка на голове. (Ни в костюмах Воланда, ни в одежде Пилата цвета Иешуа нет, зато белый Пилатов цвет включен в одежду Иешуа, что может говорить о подчиненности «философа», его зависимости от прокуратора, поданной через цвет.) Белую наколку читатель видит у Геллы; Иуда надевает на голову белый кефи.

В Москве одежда у сатаны двух цветов: серого и черного. Фактически в «семи выступлениях» он семь раз меняет одежду – от белого до «ритуального» черного. Траурный черно-красный плащ, увиденный буфетчиком в прихожей, напоминает плащ Мефистофеля из оперы Гуно. «Оперность» нарядов Воланда отмечает Б. Гаспаров. «Черное белье», в котором сатана появился перед буфетчиком, вероятно, «заимствовано» из оперы А. Бойто «Мефистофель», в которой Шаляпин, как и в опере Гуно, пел заглавную партию. А вот «культовая» хламида – отсылка к опере А. Рубинштейна «Демон», в которой костюм для Демона-Шаляпина был выполнен по эскизу К. Коровина.

Эксцентричность одежды Воланда возрастает с каждым «выступлением». Первый, серый костюм, хотя и дорогой, никаких ассоциаций не вызывает. Но уже в Варьете появляется поразительный фрак, а затем костюм словно бы из оперы Бойто сменяется грязной рубашкой и оперным одеянием Демона.

Обращает на себя внимание некоторая условность одеяния Понтия Пилата, его намеренная театральность. Известно, что в Древнем Риме для судебных заседаний была необходима белоснежная тога, сложно задрапированная разновидность плаща. Основная красота тоги – ее ослепительная белизна и изящество складок. Сенаторы, правда, могли носить плащ с пурпурной каймой. Но ведь Пилат – не сенатор, кроме того, он – на судебном заседании. И что значит «кровавый подбой»? Под подбоем обычно понимается подкладка, т. е. изнанка, подбитая мехом или другой материей. Но заседать в суде в такой нетипичной одежде римский всадник не мог, так что костюм Пилата – вольная фантазия Булгакова. Во всяком случае Пилат – не меньший эксцентрик в одежде, чем Воланд.

К черному Воландову цвету особо пристрастна Маргарита. Из рассказа мастера читатель узнает, что она носила «черное весеннее пальто… туфли с черными замшевыми накладками-бантами» (с. 557). Когда она приходила к возлюбленному, мастер видел из окошка подвальчика «черный шелк одежды, заслонявшей свет». В общую цветовую гамму вписываются и черные перчатки с раструбом (с. 556), похожие на перчатки Воланда («Воланд указал рукою в черной перчатке с раструбом» (с. 791)), а также черная сумочка (с. 637). Даже собираясь на бал к Воланду, Маргарита приготовила «черное вечернее платье» (с. 645).

В костюмах многих персонажей соединены черный и белый цвета. Иван появляется на Патриарших прудах в «черных тапочках» и «белых жеваных брюках» (с. 423). Черные фрачные костюмы и белые манишки у гостей на балу. Воспоминание мастера о прощании с Маргаритой похоже на кадр черно-белого фильма: «Помню черный силуэт на пороге наружной двери и белый сверток» (с. 564).

Наиболее нейтрален цвет первого Воландова костюма в Москве: серый, но и он не единичен. Берлиоз перед гибелью «одет в летнюю серенькую пару» (с. 423); «серый полосатый костюм» (с. 750) у Прохора Петровича из зрелищной комиссии. Служебная собака Тузбубен – цвета «папиросного пепла» (с. 601), у Латунского – «пепельного цвета» волосы (с. 640). Серая масть Банги служит соединительным цветовым знаком московской и ершалаимской частей романа.

Мастер предстает перед читателем в одном костюме вплоть до смены его на «ритуальный»: «На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи наброшен бурый халат» (с. 548). Бурый цвет неопределенен, но ближе к серому, чем еще к какому-нибудь. А вот в счастливую пору работы над романом у него «был прекрасный серый костюм» (с. 554), купленный благодаря выигрышу. И бурый халат, и серый костюм связывают мастера с «дневным», неопознанным сатаной, тогда как черная шапочка с вышитой буквой – знак принадлежности к одному с ним «ордену».

В романе выделены еще три цвета: голубой, который мы определили как «цвет Иешуа», фиолетовый – «цвет Коровьева» (см. ч. II, гл. 6), а также желтый, в одежде почти не фигурирующий.

«Голубой хитон» Иешуа – одежда не менее странная, чем наряд Понтия Пилата. Дело в том, что хитон – греческая мужская нижняя одежда, в которой не принято было появляться не только на улице, но и дома при посторонних. Хитон обязательно покрывался гиматием – плащом, прямоугольным куском ткани. Христос на иконах изображается в хитоне и обязательном гиматии. Из всех евангелистов лишь Иоанн Богослов упоминает хитон Христа, рассказывая о казни. Он называет нижнюю одежду «хитоном», т. е. использует греческое слово. В романе Булгакова странно не только то, что на Иешуа нет гиматия, но и само наличие греческой одежды: в Иерусалиме только знатные иудеи имели право носить греческую одежду, Иешуа же – бродяга без роду и племени. (Правда, национальность его не определена.) Еще одна деталь костюма Иешуа настораживает: ветхость и разодранность одежды. По свидетельству Иоанна, «хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху» (Ин. 19: 23), что и заставило воинов разыграть его в кости. По церковному преданию, хитон соткала Христу Богородица, и палачи не смогли разорвать его (символ духовной целостности и совершенства), поэтому и прибегли к жребию. Во всяком случае одежда Иешуа своей ветхостью сродни рубахе Воланда перед балом, но уж никак не одежде Христа.

Греческая, хотя бы и нижняя, одежда выделяет Иешуа из иудейской толпы и среди тех, с кем ему приходилось общаться: на Левии и Иуде – иудейские таллифы. Таким образом, одеждой Иешуа уподоблен «иностранцам», что опять-таки свидетельствует о символической условности его костюма. И Левий, и Иуда тоже носят одежду голубого цвета. Иуда спешит на свидание к Низе «в новом… голубом таллифе» (с. 728), в то время как таллиф Левия, «истасканный в скитаниях, из голубого превратившийся в грязно-серый» (с. 582), содержит цвета двух «ведомств»: голубой Иешуа и серый – «дневного» сатаны. Одеждой определены и антагонистические отношения Левия и Иуды, Иуды и Иешуа. Новая, праздничная одежда Иуды контрастирует со стареньким, разорванным хитоном Иешуа и грязным таллифом Левия, что подчеркнуто благодаря общему для всех этих костюмов цвету.

Интересно сопоставить Иешуа с образом, долго посещавшим А. А. Блока и затем нашедшим воплощение в «Двенадцати». Пятого июня 1904 года Блок писал Андрею Белому: «В прошедшие года изредка мелькал в горах Кто-то, Кому я был склонен минутами сказать: здравствуй. Чаще всего – это был всадник в голубом. Иногда хотелось принять его за Христа <…>.

Теперь всадник ездит мимо. Но я наверное знаю, что это – не Христос…».[105] Видимо, вопрос о таинственном всаднике мучил поэта, потому что в записной книжке 1903 года (июль) он делает пометку: «Ратник в голубом – может быть, Христос?»[106] Отношение к этому видению сложное, но оно навело Блока на размышления о Христе и переживание отдаленности Христа. В том же письме к Белому Блок горько сетует: «Христос, я знаю это, никогда не был у меня, не ласкал и не пугал, никогда не дарил мне ни одной игрушки, а я капризничал и требовал игрушек».[107] И этот всадник стал тем, кто попытался в душе поэта заменить Христа и, судя по образу идущего впереди двенадцати, преуспел в этом: «…милый, близкий, домашний для души, иногда страшный. А Христа не было никогда и теперь нет, он ходит где-то очень далеко».[108]

Мы не будем останавливаться на анализе духовной трагедии Блока – это совершенно особая тема, но попытка поэта принять за Христа некую мистическую сущность, чем-то похожую на него, явно аналогична «прелести» мастера, который, создавая свое произведение, выдавал Иешуа за Иисуса.

Продолжая разговор о палитре «Мастера и Маргариты», остановимся на желтом цвете. Его не так много, как черного или белого, и он не встречается в одежде (помимо вышитой на шапочке буквы). В контексте романа этот цвет становится выразителем болезненности, тревоги, бессилия. Булгаков говорит о желтом лице Пилата (следствие болезни), обнаженном желтом теле Иешуа, желтоватом черепе Берлиоза (оба определения связаны со смертью). Как отмечалось в разговоре о Понтии Пилате и цвете его лица, аналог можно проследить в «Божественной комедии» Данте, где желтое лицо сатаны символически означает его неспособность к творчеству. Желтизна тела Иешуа – признак смерти; желтизна лица Пилата – печать загробных мучений и «ухода в бездну»; но особенно выразительны вспышки желтого на черном. Впервые это сочетание взволновало и растревожило мастера при знакомстве с Маргаритой: «Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы… И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет» (с. 554).

Подобно желтой вспышке светофора, цвет предупреждает об опасности. Возникает тревога-предчувствие, которая уходит вместе с выброшенными цветами. Но желтая метка на черной шапочке будет с мастером вплоть до его смерти.

В одежде почти всех персонажей есть нечто общее с наиболее «интимным» обликом Воланда, а именно: неопрятность, обветшалость, несвежесть. Сатана перед Маргаритой является не просто неглиже, но в довольно затрапезном виде: простыни, на которых он спит, «грязные», рубашка «грязная» и «заплатанная на левом плече» (с. 669). У Коровьева «грязные белые носки» (с. 462); Бегемот носит «рваную кепку» (с. 762). На улице только Азазелло одет прилично, но как опознавательный знак нечистого и необычного из кармашка его пиджака торчит куриная кость. С одеждой тех, кому пришлось столкнуться с дьявольской компанией, происходят неприятности. Украденные (довольно неопрятные) вещи Ивана заменены «рваной толстовкой» (с. 469); одежда Берлиоза превратилась под трамваем в «груду заскорузлых тряпок» (с. 476), буфетчик Соков пролил на себя вино в гостях у сатаны и чувствовал себя «невыносимо неудобно в мокром белье и платье» (с. 623). Даже с одеждой дяди Берлиоза «шутники» обошлись не лучшим образом: Азазелло «вытащил из чемодана Поплавского две пары белья, бритвенный ремень… и все это спихнул ногой в пролет лестницы» (с. 617). Кровью залило костюм Жоржа Бенгальского, обгорела в Грибоедове и без того рваная кепка Бегемота. После бала Воланд предлагает нагой Маргарите свой «вытертый и засаленный халат» (с. 697); туфельки, выданные ей для бала, изодраны в клочья.

Второе, что «роднит» почти всех персонажей, – это неглиже на публике, чему задает тон Воланд своим сверхэкстравагантным нарядом на балу. Степа Лиходеев предстал перед «артистом» на кровати «в грязной сорочке» (с. 493); мастер на протяжении всего повествования не расстается с больничным нарядом; Иван шествует по городу в кальсонах. Буфетчику кажется, что Воланд – в черном белье; Азазелло – в трико; Гелла – вообще почти без одежды и т. д.

Запачканная, разорванная одежда и неглиже характерны и для «апокрифической» части романа. Хитон Иешуа старый и разодранный; Левий «оборван, покрыт засохшей грязью» (с. 743); постоянно переодевается Афраний, а однажды он предстает перед прокуратором «совершенно мокрый» от дождя (с. 717).

Все эти странности в одежде наглядно характеризуют внутреннюю дисгармонию, хаотичность, смятение, духовную разбалансированность и ущербность. То обстоятельство, что Воланд явился на бал «ста королей» в совершенно неприличном виде, говорит не столько о его презрении к гостям, сколько о принадлежности к миру хаотическому, символически поданной через одежду. Казалось бы, именно на балу сатана должен выглядеть наиболее импозантно. Вспоминается, однако, ответ Мефистофеля на вопрос Фауста перед Вальпургиевой ночью, в каком виде Мефистофель собирается явиться на шабаш:

Не скрыться здесь, хоть и хотел бы сам.[109]

Похоже, что к кульминационному моменту бала силы сатаны иссякают: он уже явно хромает, пользуется обнаженной шпагой «как тростью, опираясь на нее» (с. 688). И только глоток крови, как уже упоминалось, преображает его.

Тлен, прах, смерть – вот подлинные владения Воланда. Все, что он использует для создания антуража, заимствовано в мире людей и подвержено молниеносному разрушению, как туфельки Маргариты, превратившиеся после бала в клочья. Разрушение вещей, развоплощение людей – итог деятельности нечистой силы, и там, где она проявила себя, не возникло ничего нового, зато то, что было, превратилось в ничто: остались лишь пожарища да смерти. Поскольку Воланд – выходец из бездны, из пустоты, именно в эту пустоту проваливаются гости бала. До «причастия» он и сам готов вот-вот развоплотиться, стать невидимым.

Один из знаков, близких по значению к запачканности и неглиже, – физические дефекты во внешности дьявольской компании. Отчетливо прослеживается левосторонняя ущербность, явная метка сатаны. Левизна, как и кривизна, – отличительная черта фольклорного дьявола: он не прав в буквальном смысле слова, неправилен. Отсюда его место – за левым плечом человека. Кривизной и ущербностью в различных мифологических системах наделяются демоны, связанные с луной (ущербленность и рост месяца).

У мессира Воланда болит левое колено, он жалуется на ревматизм (аллюзия на «Братьев Карамазовых»: черт говорит Ивану, что «такой ревматизм прошлого года схватил», который до сих пор вспоминает). У Азазелло бельмо на левом глазу. У Воланда левый глаз «пуст и черен». Из-за гемикрании у Пилата болит левая сторона головы. Иешуа подбивают левый глаз (с. 436); мастер отморозил пальцы на левой ноге, когда добирался до клиники Стравинского (с. 566); Иван, бегая по Москве, упал и разбил левое колено (с. 467). Отголоски головной боли передались Маргарите: после свидания с Азазелло у нее «ноет левый висок», а после бала левый висок ноет и у нее, и у мастера.

Вообще у главных героев «Мастера и Маргариты» во внешности много общего, например цвет глаз. У Воланда и Геллы зеленые глаза. Преображенная кремом Азазелло Маргарита видит в зеркале, что ее «брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами» (с. 645). В дальнейшем в ее глазах появились такие же золотые искры, как у Воланда. Маргарита «чуть косит на один глаз» – как отмечалось выше, это «ведьминская» черта: косоглазие, как и одноглазие, – признак нечистой силы (ср. с пословицей: «От косого, хромого, заики сохрани меня, Боже великий»). У Ивана Бездомного «бойкие зеленые глаза» (с. 426); рыжеватыми волосами он близок Гелле и Азазелло. Мастер, Маргарита и Воланд темноволосы. Небрежность во внешности, свойственная Воландовой свите, отразилась и в облике мастера: он небрит, всклокочен. Иван вихраст (с. 423).

В голосовых характеристиках тоже наблюдается общее. «Голос Воланда был так низок, что на некоторых слогах давал оттяжку в хрип» (с. 670), голос Маргариты – «низкий довольно-таки, но со срывами» (с. 555). Хрипотца слышится в голосе Геллы; Иешуа на кресте говорит хрипло; сорванный и хриплый голос у Пилата. В ряде случаев голосовые характеристики меняются. Так, в сцене убийства Иуды последний зовет Низу «не своим, высоким и чистым молодым голосом, а голосом низким» (с. 732). Коровьев может говорить «не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом» (с. 516). «Артист» из сна Босого сначала говорит мягким баритоном, а затем меняет «и тембр голоса, и интонации» (с. 579).

Есть еще один знак-символ, которым сатана отметил свое пребывание в Москве – «золотой» пунктир, обозначающий все идущие к нему линии. В московских событиях фигурируют червонцы, золотые десятки, валюта и золото как таковое – те денежные единицы и вещи, которые могут быть обращены в реальное золото. В романе власть денег испытывают на себе люди разных сословий, общественного положения и возраста. Сатана использует традиционный, но совершенно безотказный вариант соблазна. Все, что представляет опасность, все, что таит двусмысленность и скрывает неправедное богатство, отмечено в романе золотой Воландовой меткой. Золотые футляры губной помады в Варьете, золотые обертки шоколада в торгсине, золоченая рама зеркала в квартире № 50, золотые тарелки в джазе Грибоедова – это призрачное золото, способное в один момент исчезнуть. Знак Воланда – на знаменитом Доме Драмлита, где живет критик Латунский. Над парадной дверью «золотом выведена надпись: „Дом Драмлита“», за дверью – «фуражка с золотым галуном и пуговицы швейцара» (с. 651). Членский билет МАССОЛИТа украшен «золотой широкой каймой» (с. 472). Наиболее полно тема золотого кумира раскрыта во сне Босого, где она подана через фарсовое действие. Трагикомичность происходящего усиливают пародийно-апокалиптические детали, введенные в представление: «голос с неба», требующий: «Сдавайте валюту!»; «гибель – воскресение» Саввы Куролесова; золотые трубы, напоминающие о трубящих после снятия седьмой печати архангелах. Полет Маргариты на балу сопровождается «ревом труб» (с. 678). В «апокрифе» на казнь Иешуа мимо Пилата проскакал сирийский кавалерист «с пылающей на солнце трубою за спиной» (с. 458). Приходящих сдавать валюту встречают, словно архангелы на Страшном суде, люди с золотыми трубами в руках. Потолок зрительного зала позолочен, на занавесе – изображение десяток. Как и в Варьете, «артисты» показывают публике фокусы, неотличимые от чудес. Но самое важное – представление подано через сон, как мистическое предсказание. Этот сон разъясняет природу дьявольских денег: рано или поздно они возвращаются к своим хозяевам. Варьете – обман, иллюзия обладания богатством, издевка.

Босой тоже видит издевательский сон, но в нем граждане не получают «нечистых» денег, а сдают их. Подает пример непокорным некто Канавкин: его поступок показателен и назидателен. По времени сон Никанора Ивановича Босого – прямое продолжение представления в Варьете, которое кончилось до полуночи. Босому сдача валюты привиделась несколько позже: «лишь после полуночи Никанор Иванович уснул в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание» (с. 577). Ясно, что Канавкин – такой же актер, как и провокаторша Ида Ворс, дублирующая роль, сыгранную в Ершалаиме Низой: предательство любовника и сговор с властями. То есть во сне присутствуют те же «артисты», что и в Варьете: ведущий – Коровьев, Куролесов – Бегемот и Ида – Гелла. Балаган соединен с тюрьмой, показательной, небывалой, но все-таки тюрьмой; тюрьма оборачивается театром, представление – назидательной насмешкой. «Честность» и «жертвенность» Канавкина насквозь фальшивы, как и смерть Куролесова, – короче говоря, сдача денег не уступает по затейливости сеансу в Варьете.

Из всех, кого Воланд соблазнял в Москве, только Маргариту и мастера деньги не интересовали. Но возлюбленную мастера сатана все же ухитрился пометить золотой печатью: дважды она получила от него в подарок золотые вещицы магического свойства: крем в золотой баночке, которую Маргарита сначала с возмущением сочла за подкуп, и золотую подкову «на память» (подробнее о смысле этого подарка см. ч. III, гл. 10).

Остался один мастер. Понятно, что земному золоту он предпочел золото в средневековом алхимическом значении этого слова – высшее знание, которое искали мудрецы древности. Но есть одна настораживающая деталь: таинственный выигрыш в сто тысяч рублей, благодаря которому мастер распрощался со старой жизнью и написал роман о Понтии Пилате. Без этих денег он вряд ли бы смог бросить работу в музее и порвать со своим прошлым. Выигрышную облигацию мастеру вручили в музее, но хранил он ее в необычном месте: «в корзине с грязным бельем» (с. 553). Грязное белье в контексте наших рассуждений наводит на мысль об особом предназначении выигрыша.

Сто тысяч, «найденные» для реализации таланта, – случай, описанный любимым писателем Булгакова Н. Гоголем в повести «Портрет». Получив выигрыш, мастер прямо-таки уподобился художнику Чарткову, который сначала «оделся с ног до головы»[110] и в тот же вечер снял «великолепнейшую квартиру».[111] После чего пути мастера и Чарткова на долгое время разошлись. Гоголевский герой, удовлетворяя тщеславие, разменял свой талант. Мастер талант реализовал, хотя его честолюбие осталось неудовлетворенным. Однако в конце жизни безумие настигло и мастера, и Чарткова.

Таинственная история создания романа о Понтии Пилате начинается с выигрыша, но в целом символическим золотом становится для мастера сам роман, так как в него он вложил тайное мистическое знание. Мистический гнозис имеет свою алхимическую терминологию, в которой золото и его добыча из свинца означают переработку духа, создание нового человека, обладание «золотом познания». (Ассоциация ведет нас к алхимику и фальшивомонетчику Жаку на балу у сатаны, хотя, конечно, то золото, которое добывал «недурной алхимик», использовалось исключительно для обмана.) Сложная и туманная алхимическая терминология, возводящая добычу золота к добыче знания, разнообразно трактовалась в обширной оккультной литературе начала XX века. При всем разнообразии толкований уподобление гнозиса золоту обязательно в любых тайных обществах. Эта аналогия позволяет толковать библейское золото, взятое евреями у египтян при Исходе из Египта, как эзотерическую мудрость тайных мистерий. Золото же, подаренное волхвами младенцу Христу, символизирует духовную власть Христа.

Мастер получил от сатаны тайнознание, хотя реальным золотом он не отмечен, не считая ста тысяч, реализовавшихся из запрятанной в грязное белье бумажки. Корзина становится своеобразным алхимическим тиглем.

Совершенно особое значение в романе приобретают числа. Чаще всего Булгаков упоминает число 5. Прежде всего, это Воланд со своим окружением и Пилат с приближенными – по пять персонажей в московской и ершалаимской частях. Кроме того, мы встречаем в булгаковском романе:

1) пять доказательств бытия Божия (с. 429);

2) роман мастера отпечатан в пяти экземплярах (с. 558);

3) мастер знает пять языков (с. 553);

4) квартира, в которой живут Берлиоз и Степа, находится на пятом этаже;

5) в романе пять полных снов;

6) Пилат – пятый прокуратор Иудеи;

7) упоминается пять профессоров: Кант, Стравинский, Кузьмин, Понырев и Воланд;

8) пять человек погибло в Москве в результате прибытия Воланда: Берлиоз, мастер, Маргарита, Наташа и барон Майгель;

9) Воланд берет за выступление по пять тысяч;

10) пять темных окон в квартире Латунского (с. 652);

11) Бескудников живет один в пяти комнатах в Перелыгине (с. 475);

12) какая-то шайка, по слухам, украла пятерых заведующих в секторе развлечений (с. 757);

13) Босой получает от Коровьева пять тысяч рублей в пяти пачках (с. 515);

14) гигантские пятисвечия в Ершалаиме;

15) ершалаимские события происходят в пятницу.

В тексте есть немало примеров чисел, сумма цифр которых равняется 5:

1) квартира № 50: 5 + 0 = 5;

2) дом № 302-бис: 3 + 0 + 2 = 5;

3) Ивану 23 года: 2 + 3 = 5;

4) помимо Маргариты Николаевны Воланд нашел в Москве, по словам Коровьева, 121 Маргариту на роль королевы бала: 1 + 2 + 2 = 5.

Перечень можно продолжить, но в данном случае для нас особую важность представляет собственно число 5, а не всевозможные суммарные комбинации чисел.

Это число можно найти во многих произведениях Булгакова: в «Дьяволиаде», «Роковых яйцах», «Белой гвардии» и др., что свидетельствует о пристрастном отношении писателя к 5 как к магическому, тайному числу, наделенному особыми свойствами. Вспомним письмо к Д. Попову, которое мы цитировали в части I: из всех своих жизненных ошибок Булгаков выбрал пять наиболее трагических. Конечно, в контексте романа число 5 приобрело такое важное значение благодаря ершалаимской «пятнице» и «пятому прокуратору», а это чисто внешний ориентир, не объясняющий магического значения самого числа.

Поскольку в контексте романа число 5 связано с сатаной, постараемся рассмотреть ветхозаветные, христианские и некоторые оккультные его значения, учитывая, конечно, и отношение к нему Булгакова. В Библии «пятый день» творения знаменует создание живых тварей до появления Адама. В ветхозаветной мистике чисел 5 носит мнемотехнический характер (пять органов чувств, пять пальцев на руке и т. д.). В средневековой христианской мистике чисел – это символ единства, обозначаемый розой. Воланд и его свита знаменуют единение различных сил ада: сатана, демон, принимающий жертву (Азазелло), апокалиптический Зверь (Бегемот), Смерть (Коровьев), подземные силы ада (Гелла). Узурпация христианской символики понятна: число взято «наоборот».

В еврейской каббале 5 означает единство и графически изображается пентаграммой – пятиугольником, на сторонах которого расположены равнобедренные треугольники, в результате чего получается правильная пятиконечная звезда. Пентаграмма охраняет от злых духов, но только в случае идеального ее начертания. Так, Мефистофель указал Фаусту на ошибку в рисунке пентаграммы, позволившую Мефистофелю проникнуть в комнату:

Изволили ее вы плохо начертить,
И промежуток в уголку остался,
Там, у дверей, – и я свободно мог вскочить.[112]

По углам пентаграммы для защиты от злых духов размещаются начальные буквы имени Иисуса Христа (в католическом христианстве она выступает также в качестве охранительного знака). Христианская символика пентаграммы связана с пятиконечной Вифлеемской звездой, символом Рождества Христова, знаменующей человеческую природу Христа, Боговоплощение (отсюда обычай вешать на верхушку рождественской ели пятиконечную звезду).

В каббалистике пентаграмма имеет два значения: обращенная вершиной вверх, она знаменует торжество человека, вершиной вниз – знак сатаны, «рогатая» звезда.

У Булгакова отношение к числу 5, возможно, связано с его восприятием пятиконечной звезды, которую он наделяет в «Белой гвардии» антирождественским смыслом. Для него это число связано с кровью, войной и смертью. Ассоциативно он соединяет ее с планетой Марс – символом войны. (Марс – пятая по порядку планета в астрологическом перечне после Луны, Меркурия, Венеры и Солнца.) В 20-й главе «Белой гвардии» Марс знаменует грозное начало гигантской катастрофы, апокалиптическое видение: «…звезда Марс над Слободкой под Городом вдруг разорвалась в замерзшей выси, брызнула огнем и оглушительно ударила».[113] Эта звезда наполняет тягостным предчувствием сон Алексея Турбина: «…и особенно высоко в небе была звезда красная и пятиконечная – Марс».[114] На нее смотрит часовой у бронепоезда, и в полусне ему чудится «небосвод невиданный», «весь красный, сверкающий и весь одетый Марсами».[115] Но восприятие Марса часовым противоположно восприятию Турбина: если последнему под ее красным светом видится собственная гибель, то часовой воспринимает ее как торжество победы: «… от голубой луны фонаря временами поблескивала на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и тоже пятиконечная».[116]

Думается, поспешный вывод о символике пятиконечной звезды в «Белой гвардии» сделал И. Бэлза, по мнению которого Булгаков создал «гимн пятиконечной звезде – великой и таинственной пентаграмме, – символу мудрости пифагорейцев, ставшему в наше время символом самых чистых и благородных устремлений человека».[117] Желая защитить Булгакова от критики в неопределенности социальной позиции, Бэлза явно смещает акценты: Булгаков вовсе не создавал гимн пятиконечной звезде, а писал о разном ее восприятии: то, что одним несет торжество и победу (опять-таки через смерть, кровь и страдание), для других – поражение и крах. Над всем этим торжествует пятиконечная звезда. Особенно страшен сон Елены, в котором Тальберг, уверяя ее, что он демон, пронзительно поет, нацепив «на грудь с левой стороны» огромную сусальную звезду: «Жить, будем жить!» – и ему подпевает окровавленный Николка со смертным венчиком на лбу: «А смерть придет, помирать будем…».[118] Нет в этом ни гимна, ни славословий, а горестное предчувствие конца, как и у другого героя этого романа – Русакова, читающего этой же ночью Апокалипсис.

В «Мастере и Маргарите» есть образ, напоминающий страшную пятиконечную звезду «Белой гвардии»: гигантские пятисвечия, загоревшиеся в праздничную пасхальную ночь в Ершалаиме. Среди всеобщего торжества Иуду настигает возмездие, и как знак его гибели на пути в Гефсимань загораются пятисвечия, которые в волнении от предстоящего свидания Иуда видит смутно: «Теперь Иуде ни до чего не было дела, он стремился к Гефсиманским воротам, он хотел скорее покинуть город» (с. 731). Иуда – человек бесчестный, но Булгаков описывает его гибель без торжества, ибо она – результат подлого убийства из-за угла, а такая смерть страшна и трагична. Если учесть ассоциацию ершалаимских пятисвечий с кремлевскими звездами (см. ч. II, гл. 8), то глубинный смысл пентаграммы, звезды и числа 5 становится отчетливо трагичным.

Еще одно число в романе связано с эсхатологией – число 6. Поскольку в христианстве совершенство символизируется числом 7, то 6 может быть прочитано как обозначение неудавшегося совершенства: 7–1. Из числа 6 производится число апокалиптического Зверя 666, имеющее свою сложную мистику. В финале романа землю покидают шесть всадников: Воланд, Коровьев, Азазелло, Бегемот, мастер и Маргарита. Кстати, к «неудавшемуся совершенству» можно отнести и дефекты внешности демонических персонажей. Шесть пожаров отмечает Булгаков: горит рукопись мастера; случается пожар на заводе, которым руководит муж Маргариты, – это происходит одновременно с сожжением рукописи; затем следует серия пожаров, устроенная «бесами-поджигателями»: квартира № 50, торгсин, Грибоедов и, наконец, подвальчик застройщика. Как мы уже отмечали, эти пожары – предвестники эсхатологии и имеют апокалиптический характер.

С числом 6 связано число 12, которое может быть рассмотрено как 6 + 6. (Сюда можно добавить общее количество членов МАССОЛИТа: «три тысячи сто одиннадцать человек» (с. 475): 3 + 1 + 1 + 1 = 6; Лаврович живет в шести комнатах (с. 475).) Оно выступает как пародийный вариант двенадцати апостолов Христа: так, Берлиоза на заседание ждут 12 человек; 12 человек участвуют в следствии по «пропаже головы» Берлиоза. На страницах «апокрифа» поименно названо 12 действующих лиц (Пилат, Крысобой, Афраний, Банга, Низа, Иуда, Иешуа, Левий, Вар-равван, Дисмас, Гестас, Каифа). Остальные (тетрарх, император, Толмай) упоминаются заочно, прочие персонажи безымянны.

Двенадцать часов – время вступления нечистой силы в ночные похождения. Полночь – время бала; «примерно в полночь» (с. 734) прокуратор совершает астральную прогулку с Иешуа. «Ровно в полночь» (с. 476) грянул джаз в Грибоедове, и ресторан стал напоминать ад. В тот момент, когда часы били полночь, в дверь кабинета Римского вошел превращенный в упыря Варенуха. Сразу после полуночи Босой увидел свой знаменательный сон.

Есть числа, сумма цифр которых составляет 12. Так, добавочный телефон комиссии изящной словесности в МАССОЛИТе – 930 (9 + 3 + 0 = 12); ту же сумму цифр получаем из 21 711 рублей – выручки Варьете за выступление Воланда (2 + 1 + 7 + 1 + 1 = 12). Латунский живет в квартире № 84 (8 + 4 = 12), Чума-Аннушка – в квартире № 48 (4 + 8 = 12). Николай Канавкин сдает валюту в количестве тысячи долларов и двадцати золотых десяток.

Символично и число 3. Сама цифра 3 фигурирует в романе опосредованно либо заменяется символом. Так, у Воланда на портсигаре – бриллиантовый треугольник. Вот еще образцы «троичности»:

1) три историка в Москве: Воланд, мастер, Иван Николаевич Понырев;

2) три «учителя» в романе: Иешуа – учитель Левия; Берлиоз – первый «учитель» Ивана; мастер – второй учитель Ивана;

3) три грозы: одна в Ершалаиме, две – в Москве (в четверг и в субботу);

4) три бассейна в «декорациях» к балу: рубиновый, аметистовый, хрустальный;

5) три убийства, причем все – в сердце: Иуда, Иешуа, Майгель.

Троекратное повторение можно рассматривать как признак мифологизации. Таких повторений множество, отметим основные:

1) троекратно повторяющаяся «тема отрезанной головы» Берлиоза (отрезана, оторвана, превращена в чашу);

2) трехвариантная смерть Берлиоза (предсказание, смерть под трамваем, уход в небытие);

3) три этапа в жизни Ивана (поэт – «ветхий» Иван; Иванушка в клинике – «дурак», по свидетельству баса, похожего на голос «консультанта»; «новый» Иван – профессор Иван Николаевич Понырев);

4) трехчастный роман мастера;

5) роман мастера сохраняет три версии смерти Иуды, две из которых предназначены для дальнейших слухов; убийство тайными мстителями – первый вариант для распускания слухов; самоубийство – окончательно принятая версия (для будущих евангелистов); гибель от ножа агента Афрания;

6) читатель трижды попадает в квартиру № 50: вместе со Степой, с буфетчиком, с Маргаритой;

7) мастер назван Воландом «трижды романтическим».

Трехкратные вариации, прямо или косвенно связанные с Воландом, выявляют троякую направленность его деятельности: в мир феноменальный (физическая смерть, разрушение и уничтожение); в мир ноуменальный (в мир идей, которые искажаются сатаной: так, он направляет в нужное ему русло творческую энергию мастера, взяв за отправную точку Новый Завет); в мир духовный, где Воланд проявляет себя, как и положено сатане, разрушителем Божественной природы человека и полновластным хозяином уловленной им души, т. е. несет духовную гибель. Через эту тройную призму следует рассматривать самые существенные ситуации и варианты, троекратно «проигранные» Булгаковым в романе. Произведение мастера подано как феноменальное явление (реализованный роман, рукопись), как ноумен (идея сатаны, «угаданная» мастером), как мистерия, разыгранная на подмостках сатанинского театра в «бездне», в мире «черной духовности».

И хотя мастер пишет роман о Понтии Пилате, главный герой «Мастера и Маргариты» – Воланд. Фатальная неизбежность, с которой к Воланду идут те, для кого он появился, усиливает его центральное положение. Трижды заканчивает Булгаков три основные части своего романа словами: «жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат». Однако в каждой «концовке» есть, на первый взгляд незначительное, отличие от предыдущей. Сначала роман мастера завершается в рукописи словами: «…пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат» (с. 746). Вместе с этими словами от читателя уходит сатана в роли Пилата. Но где-то в скалах, в неземных сферах томится фольклорный Пилат, которого предание наказало страшным одиночеством, а мастер, подхватив и развив традицию, наделил еще и мечтой о встрече с Иешуа. Пилат в скалах – это проекция «апокрифа», воплощенный словом мастера герой. Он возник только потому, что мастер вызвал его к жизни, зафиксировав «апокрифом». И сам он давно знал, что последними словами его произведения будут те, которые заканчивают повествование о приключениях Воланда в Москве: «…пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат» (с. 554, 799). Этими словами завершает свое произведение не мастер, а «правдивый повествователь», отпускающий на волю сатану в роли московского Воланда. Мастер произнес «магическое» слово, соединившее его Пилата с Иешуа, а слова, задуманные им как концовка романа, стали последними в повествовании о его «романе» с Воландом.

Но последствия визита Воланда уже не связаны с жизнью мастера, а потому Булгаков завершает эпилог и тем самым свой роман легким видоизменением слов, заканчивающих рассказ о мастере и его герое: «…пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтийский Пилат» (с. 812). Этим заключением читатель разлучается и с «апокрифическим» героем, и с Воландом – двумя ролями сатаны, с самим главным героем романа Булгакова «Мастер и Маргарита» – сатаной, духом тьмы, навечно унесшим мастера и навечно связавшим его с собою.

«Трижды романтический» мастер обольщен трижды. Он принял дьявола в роли Пилата, поверив в подлинность новой версии Страстей Христовых. Он захотел донести до читателя «тайное знание» и оформил его словесно, написал роман. И наконец, он соблазнился идеей поиска спасения у потусторонней силы.

В романе есть еще одно число, относящееся непосредственно к мастеру и встречающееся дважды: это число 13. Перед читателем мастер появляется в 13-й главе. Если учесть, что в «апокрифе» – 12 действующих лиц, сам он становится тринадцатым – автором, главным в «чертовой дюжине».

Рассматривая роман Булгакова как мифологическую притчу, следует обратить внимание на то, что многократное повторение различных ситуаций дополняется бинарными оппозициями, которые неотъемлемы от любого мифологического текста. Не имея возможности провести подробный разбор всех бинарных оппозиций, остановимся на некоторых из них:

1) собака (Банга) – кот (Бегемот);

2) белый плащ Пилата в начале романа – черная одежда Воланда в конце;

3) высокий рост Крысобоя – маленький рост Азазелло;

4) «ветхий» Иван – «новый» Иван;

5) солнце – луна;

6) кровь – вино;

7) боль в левом колене Воланда – в правом у Маргариты (на балу);

8) Маргарита живет в особняке – мастер в подвальчике (причем Маргарита занимает верх особняка: «над землею» – «под землею»);

9) у Пилата болит «половина головы» – у Воланда одна нога.

В описании Воланда противоречия «очевидцев» построены в строгом соответствии с отмеченными бинарными оппозициями, что соответствует фольклорно-сказочному характеру описаний сатаны в Москве. В одной из сводок, представленных в органы государственной безопасности, было сказано, что «иностранец» «был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй – что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую ногу» (с. 426). Мы видим прямые противопоставления: маленький – громадный, левое – правое, золото – платина. Неразрывность налицо: помимо того, что речь идет об одном человеке, все эти эпитеты можно применить к членам Воландовой свиты и окружению Пилата, а платина с золотом прямо соединены в авторском описании Воланда.

Аналогично «освещаются» и некоторые мизансцены романа мастера и московской части: Иуда убит тайно в темных садах Гефсимани; барон Майгель – в залитом ослепительным светом зале при сотнях свидетелей (правда, мертвецов).

Свой роман Булгаков начинает с описания заката, а завершает рассветом. Иешуа появляется перед прокуратором при свете солнца, мастер перед Воландом – в окружении лунного сияния.

Миф, мистерия, ритуал и театр, лежащие в основе текста «Мастера и Маргариты», теснейшим образом переплетены между собой. Удвоение или многократное повторение детали, существующей в романе мастера, делают его первичным по отношению к московским событиям. Главенствующая роль московской части – кажущаяся, так как архетип поведения персонажей задан «апокрифом». Ю. Лотман обращает на это обстоятельство особое внимание: «Как только инерция распределения реального – нереального устанавливается, начинается игра с читателем за счет перераспределения границ между этими сферами. Во-первых, московский мир („реальный“) наполняется самыми фантастическими событиями, в то время как „выдуманный“ мир романа мастера подчинен строгим законам бытового правдоподобия. На уровне сцепления элементов сюжета распределение „реального“ и „ирреального“ прямо противоположно… Между двумя текстами устанавливается зеркальность, но то, что кажется реальным объектом, выступает лишь как искаженное отражение того, что само казалось отражением».[119]

Добавим к этому, что система двух зеркал тоже оказывается мнимой, ибо «реальный» пласт ершалаимской мистерии – лишь искажение Страстей Христовых, описанных в Новом Завете. История о Иешуа и прокураторе – зеркальное отражение евангельских текстов, и события, рассказанные апостолами и искаженные зеркалом «апокрифа», дробятся и множатся в третьей проекции – в Москве, пародийно перекликаясь с Евангелиями, отраженными уже в целой анфиладе дьявольских зеркал. Можно вспомнить андерсеновского Кая с осколком кривого зеркала в глазу. Каждый персонаж московской фантасмагории – в той или иной степени Кай, не ведающий подлинной реальности. И лишь церковно-литургический временнoй стержень, на который нанизаны и ершалаимские, и московские страсти, является отсылкой к первоисточнику. Числовая символика романа приобретает значение граней кристалла, в которых объект может распасться на три, три – на шесть, шесть – на двенадцать и так далее частей.

Но зеркальность построения – не только литературный прием. Булгаков вводит в роман вполне конкретные зеркала, служащие визуальным примером удвоения, выходом из реальности в зазеркалье. При этом в «апокрифе» ни одного зеркала нет. Московская же часть романа насчитывает их с избытком. В одних случаях зеркало существует, как ему и положено, для отражения объективной реальности (Степа Лиходеев, выходя из состояния беспамятства, наблюдает себя в зеркале как «человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытою черной щетиною физиономией» (с. 493)), в других служит выходом в иной мир. Так, из зеркала прихожей «нехорошей» квартиры поочередно появляются Коровьев и Бегемот. Да и самого «артиста» Степа впервые замечает стоящим у трюмо в его комнате. Из этого же трюмо, еще недавно так правдиво отражавшего похмельного Степу, вышел к нему Азазелло.

Пробуждение Степы – игра пространственных сопоставлений. Реальный Степа показан в двух соотношениях, в двух «измерениях»: беспамятства и зеркала, между которыми он находится. Недолгое время, проведенное им в собственной комнате, оказывается таким же нереальным, как и давешняя попойка и перенесение в Ялту. То есть попойка была вполне реальной, вот только память удержала далеко не все, что там происходило. Потеря памяти и Ялта связаны зеркалом, отстраненностью восприятия себя и нечистой силой. При этом в квартире два зеркала, дающие ощущение зеркального коридора, разомкнутости зазеркалья (астрального мира), едва выпустившего Степу из черноты амнезии, чтобы вновь погрузить в душную бездну обморока уже в Ялте. В центре двух «вневременных» состояний Степы оказалось зеркало, давшее читателю его отраженный портрет.

Маргарита Николаевна, намазавшись кремом Азазелло, тоже видит себя в зеркале отстраненно. Но если Степе собственный вид ужасен, то на Маргариту из зеркальной глубины смотрит юная красавица. Новая Маргарита-ведьма буквально выходит к читателю из зеркала, ибо дано описание ее отражения. Сопоставление ее «ветхого», ушедшего облика с «новым» дается на основе воспоминания о реальности – иных портретов Маргариты в романе нет. Та, прежняя, умерла, и описывать ее ни к чему. (Интересно, что изменения внешности и возраста ничуть не удивили ее возлюбленного, словно он и раньше видел Маргариту другими глазами.)

Помимо зеркала как входа-выхода в астральный мир в московской и ершалаимской частях романа имеется немало примеров композиционной зеркальности построения мизансцен. Это наглядно видно на развертывании темы «учитель – ученик». Так, ершалаимские события начинаются встречей Пилата и Иешуа, а заканчиваются встречей Пилата с учеником Иешуа – Левием. В Москве, напротив, Воланд сначала встречает ученика мастера – Ивана, а улетает из Москвы с мастером, последним из встреченных им людей.

Особый интерес представляет зеркальное сопоставление двух портретов Воланда. Реальный портрет дает нам «правдивый повествователь». Он чрезвычайно похож на Воланда, которого видит в «остановленном времени» Маргарита, за исключением одной детали. Самая броская черта Воланда – разноглазость. Так вот, видевшие его на Патриарших прудах утверждают, что черным у него был правый глаз, и это неоднократно подтверждается (с. 427, 428, 430, 460), причем во всех случаях «правдивый повествователь» настаивает на том, что зеленым был именно левый глаз. Когда же пред Воландом предстала Маргарита, то черным она увидела левый глаз сатаны. Следует признать, что и Маргарита, и «правдивый повествователь» все видели правильно. Просто на Патриарших Воланд присутствовал в реальности, а перед Маргаритой предстал в «зазеркалье», «в пятом измерении», в ирреальном пространстве. Стороны поменялись, и правая сторона оказалась на месте левой. Становится понятным, почему свидетелям появления Воланда на Патриарших казалось, что он хромает на правую ногу, тогда как перед балом у него болит левое колено.

Во время свидания Воланда с Левием на крыше Пашкова дома Булгаков дважды фиксирует «горящий» Воландов глаз (с. 775, 776), но не уточняет, какой именно, и предоставляет читателю самостоятельно разбираться, в каком виде (физическом или астральном) пребывает здесь мессир.

Встреча с Левием не только зеркально отражает ершалаимскую мизансцену «учитель – ученик» в их появлении перед Пилатом, но и «переворачивает» время встречи. Пилат встречается с Левием на рассвете, Воланд – на закате.

Зеркало в романе не только вход-выход в иное измерение, но и барьер между двумя мирами. Этот мотив хорошо прослеживается в символике зеркальных дверей. Зеркальные двери торгсина делают внутреннее пространство магазина совершенно необычным, волшебным. Зеркала замыкают магическое пространство. Но стоило им под напором спасающейся толпы разбиться, как нечистая сила, спровоцировавшая скандал, мгновенно испарилась и магазин просто перестал существовать. Таким же магическим предстает перед читателем и Дом Драмлита, где живет критик Латунский. Подобно пленнику волшебного замка, здесь томится «измученный долгим бездельем за зеркальными дверями подъезда» швейцар (с. 654).

Необычность пространства, находящегося за зеркальной дверью, читатель видит и в «Роковых яйцах». Профессор Персиков уже на пороге своего страшного открытия радуется тому, что в институте «сменили все стекла на зеркальные»,[120] создав таким образом магически замкнутое пространство, что и привело впоследствии к трагической подмене яиц.

Немаловажную роль в общении нечистой силы с людьми играют окна. В «Дьяволиаде» Булгаков впервые обращается к теме перевертышей-близнецов, которые сводят с ума делопроизводителя, постоянно перемещаясь в огромных стеклянных клетках Центроснаба, что дает полную иллюзию мгновенной смены облика одного и того же человека.

В «Мастере и Маргарите» нечисть норовит влезть в окно. Сначала мастеру кажется, что в его комнату сквозь окно проникает спрут-страх – образ абстрактный, но эмоционально очень насыщенный. Гелла рвется в окно к Римскому, пытаясь открыть шпингалет удлиняющейся рукой. После пожара на Садовой «из окна пятого этажа вылетели три темных, как показалось, мужских силуэта и один силуэт обнаженной женщины» (с. 762).

Став ведьмой, Маргарита предпочитает выходить и входить через окно. Улетает на бал она из окна своей спальни; к Латунскому проникает сквозь разбитое оконное стекло. Мастер тоже доставлен к Воланду этим надежным и испытанным способом. Все входы через окно связаны с луной и лунной дорожкой, которая придает особую таинственность этому странному для обычных людей способу проникновения в дом.

Вариант окна – балконная дверь, которой воспользовался мастер в свой первый визит к Ивану, несказанно удивив его способностью проникать сквозь запертые двери. Но в этом случае у мастера был ключ от балкона; когда же он пришел прощаться с Иваном, ключа у него не было, однако же он справился с этим препятствием, и «они (с Маргаритой. – Т. П.) вошли к Иванушке, невидимые и незамеченные, во время грохота и воя грозы» (с. 788). И хотя окно – сравнительно с зеркалом – однозначный способ входа-выхода, духи явно предпочитают его более тривиальному входу через дверь (в отличие от гётевского Мефистофеля, не стремившегося к подобной экстравагантности).

В целом, зеркало и окно – лишь наглядный пример «большой игры», в которую вовлекает читателя Булгаков, манипулируя «зеркалами» Евангелий, ершалаимских событий и их московского отражения.