• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Художник только потому и художник, что он видит предметы не так, как он хочет видеть, а так, как они есть.

(Лее Толстой. Предисловие к сочинениям Гюи де Мопассана)

«Анна Каренина» наиболее известная книга Толстого. Наиболее признанная удача и наиболее читаемая книга. Мне говорили, что, прочитав «Анну Каренину», жена всесильного предводителя дворянства Самарского уезда графа Н. А. Толстого ушла от мужа, разбив семью, оставив детей, и соединила свою жизнь с мелкопоместным дворянином А. А. Бостромом, отчимом Алексея Толстого.

«Анна Каренина» повелительная книга. Прекрасный знаток Толстого Эйхенбаум в книге «Лев Толстой. 70-е годы», изданной «Советским писателем» в 1960 году, указал много поводов для выхода этой книги. Изображение этих поводов, их повелительности, в этом, может быть, моя вина (потому что я считаю это виной).

Старая литература существует в новой литературе как бы без прописки. Она существует как изменение магнитного поля на земле после какого-то надземного происшествия.

Здесь произошло земное происшествие, но оно ново для земли.

Стрелки, указывающие направление человеческих поступков, изменяют свое направление.

Все слова языка находятся в словаре, но хорошие писатели пишут на разных языках, хотя, может быть, мыслят словарем одного и того же языка. Старая литература входит в новую самыми разными способами, она остается в литературе тоже по-разному.

На полинезийских островах нет лука, этой упругой палки, стянутой тетивой. На островах не было повода для охоты на зверя. Интересом людей было море. Но лук остался как детская игра. Вот в таком состоянии его и нашли путешественники. Произошло это как бы само собой Трагедия Анны Карениной, существование и корни такой трагедии долго волновали Льва Николаевича. Я думаю, он слышал об этом даже тогда, когда был Левой.

Игра была тогда, она есть и сейчас; старшие играют с младшими, как с куклами. И Лева раз был уложен как ребенок, как маленький. А он заснул, потому что он действительно был маленький. То намерение, которое было направлено на игру, было неправильным, так как шло невпопад с фактами не игры.

Думаю, что маленький Лева уже тогда если не думал, то чувствовал это «невпопад».

Во времена Толстого был развит французский роман; он шел из классической страны любовного романа.

Французские романы не только читались; они появлялись в русской печати в переводах, так как французский язык был языком сравнительно немногих грамотных людей; и, говорят, Лев Николаевич сны видел по-французски.

Лев Николаевич, который для своего современника Страхова был такого рода магнитной бурей, писал в отрывке, который напечатан в Юбилейном издании полного собрания сочинений как особый философский набросок. Он имеет название «О браке и призвании женщины».

Толстой отвечает на слова Тургенева: «Вся неразрешимая сложность таинственного вопроса о браке, которую по уверению господина Тургенева разрабатывает г. Ауэрбах вместе с другими европейскими и нашими мыслителями, заключается в том же, в чем заключается сложность вопроса питания человека, который хочет за один раз съесть два или десять обедов… Тот, кто захочет жениться на двух и трех, не будет иметь ни одной семьи… Детям… необходимо влияние отца и матери, живущих в единстве согласия семьи».

Я видел маленьких детей, которые спрашивали: «А что было, когда меня не было?» Я думаю, в вопросе заключено подозрение: а может, когда меня не было, вообще и тебя не было.

Вы видите, здесь что-то дребезжит.

Толстой думал, что семья и воздействие семьи всегда было одним и тем же. Дети и семья были, но семьи были разными, и стрелки направлены в разные стороны. Кажется, в Спарте, которая, между прочим, была страной, где очень самостоятельны женщины, так как воины-мужья уходили из дома, рожденного ребенка показывали отцу, и только по одобрении он становился членом семьи. Очевидно, иначе его выключали.

Истории, похожие на историю рождения Эдипа, были очень древними, а это время до Спарты. От ребенка можно было отказаться.

Или же ребенок принадлежал скорее роду, чем отцу и матери.

Многосемейственность, возможность нескольких женщин у одного мужчины или нескольких мужчин у одной женщины порождали другое сознание.

Я в Средней Азии видал счастливую многодетную семью; женщин было несколько; у старшей жены не было живого ребенка; она была почетной женой и потому не рожала. Существовала молодая жена, она родила мальчика. Первая жена взяла мальчика к себе, воспитала его, и как-то получилось так, что истинная мать приняла это как почетное признание. Она приходила к своему ребенку с радостью и уважением.

Отношения детей к родителям в Библии разнообразны, и холодные отношения между евреями и арабами при том, что они близки по роду, когда-то сознательно или несознательно выражались в том, что матери были разные, отец один. Так старший ребенок был удален из семьи вместе с матерью, вернее, изгонялся из шатра отца.

Ангел, однако, утешает мать, предрекает: потомство у твоего сына будет многочисленно и сильно.

Во времена Толстого существовало много женщин, как и сейчас; были женщины-няньки, помощницы в семье, было очень много проституток, и Л. Н. Толстой считал, что количество 80 000 проституток в Лондоне как бы законно, иначе семья не может существовать.

Он писал Страхову (19 марта 1870 года), что сталось бы с семьями, можно ли удержать женщин и дочерей чистыми, что сталось бы с законной нравственностью, которую так любят блюсти люди – и тут Толстой ссылается на Мишле: «Призвание женщины все-таки главное – рождение, воспитание, кормление детей. Мишле прекрасно говорит, что есть только женщины, а что мужчина есть le male de la femme (самец женщины)».

Все это написано в письме, приведенном в 61-м томе. Это первая жизнь письма. У Толстого много решительных, но неотправленных писем. И, даже будучи могучим человеком и могучим писателем, он многим писал письма резкие, но не отправлял их.

Мы, люди сравнительно с Толстым маленькие, можем составить большой архив писем и речей, которые обратились в бормотание.

Толстой читал Шопенгауэра, жил Шопенгауэром, и Б. М. Эйхенбаум считал, что приведенные слова Толстого из письма к Страхову вызваны влиянием Шопенгауэра. Супружеская верность имеет у мужчины характер искусственный, а у женщин естественный.

Таким образом, прелюбодеяние женщины как в объективном отношении, так и в субъективном гораздо непростительнее, чем прелюбодеяние мужчины.

Толстой эпохи «Воскресения» извиняется в этом письме перед собой.

Нехлюдов должен был стать единственным мужем Катюши Масловой. Но в то же время Толстой любил новеллу «Душечка», я уже говорил об этом, считая, что даже соседи не обвиняли женщину, которая меняла своих мужей, так как причины к тому были естественные. Мужья умирали.

Шопенгауэр утверждает, что мнение о необходимости верности для мужчины противоестественно.

Толстой говорил в том же письме, что роль человека – размножение в семье, и необходимость появления «магдалин» связана с усложнением форм жизни, а не принципами моногамии.

Лев Николаевич был человек, и не только в литературе, очень потентный; во всем он мог сделать то, что мы сделать не можем.

Было приказано всем гимназистам знать греческий язык, что, по словам Толстого, так же нелепо, как приказать всем быть танцорами, но Лев Николаевич узнал греческий язык и стал читать «Илиаду».

Когда Лев Николаевич захотел переводить Библию, он изучил еврейский язык.

Когда совсем молодой Лев Толстой был на Северном Кавказе, то он по ошибке заговаривал с женщинами на цыганском языке.

Дело понятно. Для него цыганский язык был языком любви. Он видел женщину и переходил на ее словарь.

Таким образом, не можем мы судить Льва Толстого, потому что он мог совершать дела, что не для нас; он постоянно отказывался и в то же время делал то, что называется историей культуры. Я выражаюсь, кажется, неясно. Но он сам был историей, он жил в нескольких странах, в нескольких языках.

Его отношение к браку было отрицательным, он оплакивал брак дочери. Он говорил, что на свадьбе вообще надо плакать. Ведь человек был свободен, и вот на спину ему привесили пять пудов.

Гераклит, великий философ, его называли Темным, говорил, что для того, чтобы появилось целое, должны быть и другие существования. Эта мысль Гераклита также есть в «Философских тетрадях» Ленина.

Гераклит приводит один признак, я использовал его в названии одной книги.

Лук состоит из сочленения палки и тетивы. И это целая вещь.

Так существует лира, так существует ветер, так существует то, что мы называем жизнью.

Это я уж выбился по ошибке из цитаты.

Теперь перейдем к вещам, которые как будто не имеют никакой связи с прежде сказанным.

Вот эти слова я считаю лишними.

Темы не меняются, темы существуют в своих противоречиях, но бывают неудачно выбранные противоречия, т тогда лучше молчать.

Я с удовольствием и с некоторой завистью цитировал указание Б. М. Эйхенбаума, но Лев Николаевич в своей разнообразной жизни читал не только книги философский и не только книги классические.

Он читал и читал очень внимательно вышедшую в маленьких томах книгу Дмитрия Николаевича Бегичева. Книга называется «Семейство Холмских. Некоторые черты нравов и образа жизни семейных и одиноких русских дворян».

Из этой книги Толстой взял привычку вести дневника и в дневнике ставить самому себе отметку, как школьнику, отмечая всякий отход от принятых решений.

При всех своих качествах в числе определений, которые мы можем ему придать, существует еще одно – он архаист.

Книга Бегичева вышла в 1832 году, потом, через много лет, ей удивлялся несколько иронически Белинский; через много лет она попала ко мне в библиотеку. Библиотека в трудную минуту моей жизни была продана в Союз писателей целиком, и, к сожалению, книжные шкафы, в которых она стоит, не раскрыты по сию пору. Это хорошая библиотека, библиотека только по русской прозе.

Надо учиться открывать книжный шкаф.

В этой малоизвестной книге живут герои Грибоедова. Бегичевы были знакомы с Грибоедовым, и Грибоедов – дело старое – обидел Бегичева.

В книге Бегичева существует Фамусов, Чацкий, Молчалин и многие другие герои, которые современниками поняты были иначе, чем теперь.

Фамусов выскочка из чиновников, делец, который потихоньку грабит Чацкого.

Про Чацкого сказано, – это уже в шестой главе, – о Чацком сказано словами писателя, дворянина Пронского: «Пронский еще несколько раз виделся с Чацким. Часто с удивлением смотрел он на Чацкого и сам себя спрашивал: неужели это тот отважный, неустрашимый Чацкий, с которым он служил несколько кампаний, которого он видел в пылу сражений… всегда молодцом… впереди всех? Неужели это тот храбрый офицер, которого называли рыцарем Баярдом? – думал Пронский.

– Можно ли до такой степени и во всех отношениях перемениться… Ни о чем более не говорил Чацкий, как только о болезнях, о лекарствах, о лекарях, рассказывал, какие он чувствует припадки и кто, чем, когда его лечил… Наконец Пронский не выдержал: «Помилуй, Александр Андреевич, тебя узнать нельзя? Что с тобой сделалось?..» – «Что делать, брат! Что было, то прошло», – отвечал Чацкий».

Вот мы добрались до темы. «Семейство Холмских» изображает жизнь дворянских семей, причем взяты сестры в их взаимности, в их неудачах, и все это оценивает мудрая женщина Свияжская.

Вот идет молодой Толстой, не написавший двух романов, как его упрекали, романа Вронского и романа Левина; но если взять Бегичева, непритязательного писателя, то он в шестом томе прощается по крайней мере с двадцатью семействами, при этом между ними деловые отношения, не очень благочестивые.

Хотя Бегичев негодует о Бомарше, с восторгом говорит о преданности царю и отечеству и всем правилам русского Домостроя, это только отговорки. На самом деле хотя автор не талантлив, но его можно читать и сейчас. Задача его интересна.

Люди живут в тогдашней жизни, полной мелких наслаждений, берут дешевые удовольствия, налаживают свадьбы, разговаривают; конечно, это написано не Шопенгауэром, но это перечитывал и переписывал великий человек будущего и великий архаист граф Лев Николаевич Толстой, который в своем уезде вел, наверное, самое архаическое хозяйство и в то же время пестрел в этом хозяйстве машинами и новыми породами животных, потому что он так понимал жизнь.

Толстой, как настоящий большой писатель, человек не на своем месте. Я думаю, что такие герои, как король Лир, Гамлет, Анна Каренина, тоже люди не на своем месте.

До Толстого было несколько романов из светской жизни, они были написаны на удовлетворительном литературном уровне, а авторы в них как бы облизывались от восторга перед так изображаемой как бы действительностью. После выхода «Анны Карениной» существовали мнения, и даже печатные мнения, что этот роман хуже других великосветских романов, а в том, что это великосветский роман, никто не сомневался.

Федот, да не тот, – это неудача в старом жанре.

В «Анне Карениной» человек, наиболее близкий сознанию автора, Константин Левин, воспринимается другими людьми, в частности княгиней Щербацкой, матерью Кити Щербацкой, в которую был влюблен Левин, как неудачник. Правда, у него большое имение, но он не камер-юнкер, даже не полковник. Он человек без титула, без места, соответствующего его рождению. Это, между прочим, способствовало неудаче сватовства. Хотя у Левина большое имение, мать Кити считала, что вот Вронский на своем месте, очень богат, титулован, он даже мил, – другими словами, он типичный герой романа.

Но романы рождаются другим видением. Толстой знал о том, что существует мода на аристократизм, жажда аристократизма. Герои, имеющие фамилии в «Севастопольских рассказах», все льнут к аристократам. Все хотят быть с людьми, которые кажутся старше, чем они.

Люди с превосходной военной репутацией рады пройтись с бездельником и никому не нужным человеком, считая, что он аристократ. Толстой тут же говорит, что мода на аристократизм заимствована, она иностранная, она пришла к нам, вероятно, с английским романом.

Я уточняю.

Поэтому в «Севастопольских рассказах» Толстой говорит, что ни один не герой; в том смысле, как это принято в старой литературе.

Толстой считал и был прав, что в его рассказах герой – правда.

Герой Толстого – это открывание сущности человека.

Но сам Толстой писал, что он сын подполковника, воспитанный женщинами, т. е. что женщины его воспитали, что пока он неудачник, проевший, прокутивший полсостояния; после такой самохарактеристики он поехал на Кавказ.

Кавказ – это место не только для романтических людей.

Кавказ – место для неудачников.

В неизданном предисловии к «Войне и миру» он, Толстой, говорит, что все его герои аристократы, потому что он не знает другого общества и он не может рассказать про семинариста, которого высекли дважды. Я как-то заметил, что в кадетских корпусах секли намного больше, чем в семинариях. Были даже спецы по сечению. В Морском кадетском корпусе был человек, который сек с определенным рисунком на теле жертвы.

Толстой гордился своим аристократизмом и в то же время болел им. Он разбивал это понятие, как бы взятое в кавычки, где четко взят солдат и чуть иронически офицер. Но они ориентируются друг на друга. Оценивается разность аристократов. Один не хочет якшаться с другими. Хотя они храбрее других, они как бы сравнены эполетами.

Мы говорили о семействе Холмских и о замужестве их дочерей. Холмские были графы, но это была не очень аристократическая семья.

Я должен упомянуть, что я так широко говорю о семействе Холмских, чтобы показать, как видели себя люди того поколения.

Семья Щербацких была когда-то очень богата, но старик прожил свое состояние.

Отец Наташи Ростовой, он же граф Простов, и мы понимаем, что это странная фамилия для графского рода, не прожил, а проел свое состояние, проугощал его. Дворяне считались своими знатностями, как считаются знатностями и чинами офицеры «Севастопольских рассказов».

Щербацкие были разорены. Они жили в Москве через силу, тратя больше, чем могли тратить, они доедали свое состояние. Но они должны были жить в Москве, так как в Москве находилась ярмарка невест, о которой печально, хотя почти без обиды, говорил Пушкин.

Татьяна Ларина попала на эту ярмарку. Когда она стала женой генерала, люди, привезшие ее, были рады.

В семействе Щербацких властвовала мать. Она смотрела, чтобы дети знали французский и английский языки Чтобы девочки были в обществе. А чтобы они не успели преждевременно показать красоты своих ножек, их одевали в длинные платья. А Кити, младшая, ходила на очень красивых ножках, которые не закрывала юбка.

Вот что пишет Толстой; несколько забежим вперед по возрасту Кити: «Сколько страхов было пережито, сколько мыслей передумано, сколько денег потрачено, сколько столкновений с мужем при выдаче замуж старших двух, Дарьи и Натальи! Теперь, при вывозе меньшой, переживались те же страхи, те же сомнения, и еще большие, чем из-за старших, ссоры с мужем».

Стива Облонский был хорошим женихом.

Он прожил свое состояние; был он, очевидно, из Рюриковичей, он имел службу, где он ничего не делал; но он удачно изображал занятого человека, сперва на казенной службе, потом, когда дела его ухудшились, на частной службе у еврея, это было строительство железной дороги Поляковым.

Старшая дочь была выдана за Степана Аркадьевича Облонского.

У сестер Щербацких вторая получила фамилию Львова, и эта семья почти не упоминается в романе, мы только знаем, там была скарлатина.

Третью надо было выдавать. Кити имела успех гораздо больший, чем старшие сестры.

Ее хорошо выбирали.

Как-то раз Вронский сказал случайно Кити, что он на днях ждет приезда матери из Петербурга. Но мать Кити решила, что графиня Вронская приезжает смотреть невесту.

Тут были черты, такие положения Кити, от которых она заболевала, сомневаясь в моральной чистоте этого дома. Она плохо называла себя в собственных мыслях.

Анна Каренина, фамилия, до которой мы наконец добрались, была сестрой Стивы Облонского, она княжна, вышла замуж за губернатора, очень успешно продвигающегося чиновника, он был лучшим женихом в губернии.

Недостатком брака, который произошел при самых лучших предзнаменованиях, было то, что жених на двадцать лет старше невесты.

В древней Греции допускалось и одобрялось, что муж на пятнадцать лет старше жены.

Жена была существом уважаемым, ценимым, переставляйте эти слова как хотите.

Но Анна Каренина вошла в круг своего мужа.

Это была группа знатной и крупной чиновничьей аристократии, и первое время Анна чрезвычайно гордилась окружением мужа.

Потом было общество дворян их губернии. Потом она стала гранд-дамой Петербурга. У нее были знакомые аристократы с очень звонкими фамилиями. Они жили более чем свободной жизнью. Делалось так, что этого как бы не видели. Когда светский мир отвернулся от Анны Карениной, то она оказалась как бы на необитаемом острове, но без умения работать на себя, создавать контрпозицию, чтобы презирать свои старые связи.

Анна Каренина настолько высоко поставлена, что Долли, в горе по поводу измены мужа, плачущая, похудевшая, польщена, что к ней приезжает ее знаменитая золовка, жена человека, который делает личные доклады государю.

Губернаторство было только ступенью для Каренина; про Каренина говорили, что у него такой ум, которого мало даже в Европе.

Начало каждой книги, каждой драмы должно вводить нас сразу и неожиданно; конечно, если нет специального вестника, что к чему, кто такой герой и каково его положение.

В «Войне и мире» о положении России, о походе Наполеона, о Пьере говорят люди, которые принимают Андрея Болконского и уважают его; обо всем этом развернуто говорит Толстой.

В «Анне Карениной» речи автора почти отсутствуют. Мир героев заключался в мире самой вещи. Он выведен и живет своими законами, о которых мы при чтении не спрашиваем, почему так. Когда говорят, что же было началом всего, что он думал, начиная писать о женщине, которая потеряла себя, когда говорят, что история эта чуть ли не связывается с историей одной незнатной женщины, которая незаконно жила с одним дворянином, он ее бросил, она сама бросилась под колеса поезда, то думаю, что именно эта история покорила Толстого. Вряд ли это правильно, потому что в первых набросках романа Анна Каренина после того, как она говорит с мужем, бросилась в Неву. Поезд появился позже. Не он был толчком для романа.

Вряд ли также Толстой вполне поразился началом пушкинского наброска «Гости съезжались на дачу». Об этом столько написано, что очевидно – люди любят удивляться. Они хотят найти бытовой корень вещи, что же правдоподобное случилось с героем. Правда, несколько набросков начала говорят, как гости приехали на дачу княжны такой-то, как они сплетничали, как вела себя хозяйка, но в более поздних отрывках начала у Толстого же говорится, что Анна сидела и разговаривала с Вронским, который имел тогда другую фамилию.

Весь зал слушал, а стол их, Анны и Вронского, который имел другую фамилию, был как бы барабаном, по которому били палками.

Когда Пушкин пишет в другом отрывке, что на углу стояла карета, то это удар, неожиданность, так как карета не на месте.

Начало романа неожиданно, и эта неожиданность сохранена в тексте романа.

Я уже имел случай сказать и повторю еще раз, что писатель сюжетом своего произведения как бы протирает мир, который все время запутывается или, если хотите, пылится.

И вот разные писатели, живя в разное время, нащупывают один и тот же узор, одно и то же сцепление обстоятельств, которые каждый раз по-разному конкретно проявляются.

Так сюжет перемещается во времени.

Одновременно с «Евгением Онегиным» Пушкин писал прозу. Писал начало какого-то большого романа. Один отрывок печатается под заголовком «Гости съезжались на дачу», другой – под заголовком «На углу маленькой площади».

Героиня первого отрывка Вольская. Она рано вышла замуж за обыкновенного, не трагичного, не жестокого, не поэтического мужа.

Зинаида Вольская встретилась летом в светском обществе с офицером, и они с ним слишком долго разговаривали на балконе.

Героиня отрывка «На углу маленькой площади» продолжает историю, начатую в первом отрывке.

Героиня этого отрывка полюбила Володского, и, полюбив, «она почувствовала отвращение от своего мужа, сродное одним женщинам и понятное только им».

Войдя к своему мужу, она сказала, что любит другого, что она не хочет обмана и решила развестись, и это было неожиданно для мужа и для Володского. «Никогда не думал он связывать себя такими узами».

Героиня отрывков записана с любовью к ней, хотя ее поведение прямо противоречит поведению Татьяны.

Оказывается, и в то время возможен был другой выход. Только он был тоже трагичен. Хотя имена героинь сходились, мы не заметили, что эти два отрывка отображают моменты одной судьбы.

Это заметил Лев Николаевич Толстой. Перелистывая Пушкина, он прочел этот отрывок и, вероятно, второй и начал писать «Анну Каренину». Он собирался кончить роман в несколько месяцев. Он радовался тому, что наконец нашел свою тему. Он бросил большую работу над романом о Петре Первом, перед этим сдвинув колонны, на которых держались исторические романы.

Весь материал был готов, и как вспоминала Софья Андреевна: «Герои уже были одеты, но только не дышали».

Роман о Петре начинался словами: «Все смешалось в царской семье», – это было начало, за которым должен был идти разбор заново увиденного материала – романа несчастных столкновений; это было понято и стояло у двери Льва Толстого, как приглашенный и не открывший дверь гость.

А судьбу женщины, описанной в прозе Пушкина, он не смог развязать. Он только понял, что эта судьба так же важна, и так же нравственна, и даже удивительна, как судьба Татьяны.

Литературное произведение изменяется во времени. Это то и как бы не то. Пушкин ведь сказал, что все слова есть в словаре. Повторяется тема. Сюжет – это путь перехода литературного построения из одной эпохи в другую.

Теперь вернемся на прежнюю дорогу и скажем, как сохранена неожиданность начала романа.

Роман начат со слов, что все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.

Вот это начало, с моральной оценкой происходящего, оценкой неожиданной, появилось не в начале, но было переставлено в начало, потому что это было неожиданно: это было новое начало.

И так же ново было начало «Евгения Онегина»: «Мой дядя самых честных правил…» и т. д.

Цитата из Библии и заметка о несчастных семьях, рядом поставленные, неожиданны.

Кроме того, в этом начале о несчастных семьях было задание – сравнение, – здесь с самого начала показывается читателю, это не один роман, а два романа.

Это тронуто, это затронуто, так задано с самого начала романа.

Это роман поиска.

Другое бытовое и как бы обычное начало с героем Ордынцевым, будущим Левиным, показанным прямо на сельскохозяйственной выставке, тоже было неожиданным: туда господа редко заходили.

Так же редко они заходили на каток.

Левин встретился с Кити Щербацкой на катке, и он счастлив, когда она предложила ему «кататься вместе». Он сам умеет кататься, он чемпион катанья.

Он может сбежать по деревянной лестнице, не снимая коньков, и сразу поехать. Он удивляет нас своей жизненностью, своей несхожестью с другими.

Несчастье Левина то, что Кити, а он ее знает почти с детства, на его предложение, на предложение любви, отвечает ему странным ответом: этого не может быть. То есть прямо ему указывает, что судьба ее уже решена.

Героиня романа, женщина, имя которой закреплено в названии романа и месте после цитирования из Библии, и после первых строк, и после сна Степана Аркадьевича, – Анна Каренина в чем-то похожа и в чем-то не похожа на своего брата.

Она женщина полноценная, здоровая, но она записана в силу своего интеллекта в другую графу, у нее другое предназначение в жизни.

После этого идет длинное включение Анны Карениной. Мы говорили о том, что она едет из Петербурга в Москву; приближается, как судьба. Ее встречает брат, дается его характеристика, и вдруг она внезапно становится соперницей другой женщины. Она изменяет свое амплуа.

Анна появляется с поезда – та Анна, что начинает свой роман. Она появляется как бог, как судьба; нечто изменяющее судьбы всех.

Тут надо сказать о наружности Анны Карениной. В первоначальных набросках она полная женщина с очень красивыми глазами; она нравится мужчинам и не нравится женщинам; одета вызывающе. Она добра, но она не «ком-иль-фо».

В классическом написании текста романа Анна становится прекрасной, выдержанной, хорошо двигающейся, сильная молодая женщина, чувствующая свое превосходство; несколько снисходительная к своему мужу, именно как к мужу.

Ее внутренний потенциал, ее молодость спрятаны. Она дана в разговоре со старухой, матерью Вронского, старой, довольно именитой также женщиной; она могла стать героиней великосветского романа и могла бы прославить того человека, который в нее влюбится.

Сперва, в черновиках, Каренин старый человек, морщинистый, с красными пятнами на лице, со странными повадками; лишенный уважения, он был бы смешон.

Он выключен из света; Толстой пишет про него, что он выше света.

Он пьет чай, даже прихлебывая. Его появление воспринимается со снисходительным вниманием. Такому человеку надо бы давно изменить. У такой женщины, как Анна, должна быть тень, человек, который ее преследует.

Потом Каренин появляется во второй раз, и вот теперь и Каренин, и Анна Каренина сделаны возвышенными, они созданы для великих столкновений.

Вронский уважает Каренина.

Столкновение Каренина с Вронским – это столкновение крупных людей, обнаруживающих себя неожиданно.

Анна Каренина тоже сталкивается с Кити, но это столкновение большой художественной красоты с миловидностью девочки, которая еще не испорчена успехом: он придет с годами.

Роман начинается с перевоплощения героев. Анна Каренина сразу научается лгать и презирать мужа, она жалеет его, но презирает. Она радуется будущей своей измене. И когда муж после трудной сцены заснул и посапывает носом, жена радуется и говорит: «Поздно, поздно», уже ничего нельзя сделать. Она радуется своему будущему решению.

Она появляется как женщина, не только имеющая право на светское уважение, но и на счастье.

Толстой не скрывает любви как чисто плотской. Анна почти цинична, потому что чувствует себя «голодной» и потому правой. На робкие разговоры о любви, на разговоры – когда будут другие отношения? – она вдруг назначает срок: «Завтра. 4 часа».

Это не цинизм. Это решимость отчаяния.

Потом, уже потом в романе есть отчаяние Анны Карениной.

Любовь утешает как бы естественно в ее несчастьях. На вопрос Вронского, «счастлива ли она», женщина отвечает: она счастлива, как голодный, которому дали есть.

Над человеком можно смеяться, но нет вопроса у читателя, имеет ли право голодный человек быть голодным. И хотя Каренин умный человек, он говорит, что связь между ним и женой освящена богом, – и это звучит не более как отговоркой.

Немолодой губернатор когда-то женился на молодой княжне.

Она соблазнена полковником.

Он умен, красив, породист.

Бог тут ни при чем.

Он создал Адама и Еву. Это было сделано неосмотрительно для «света».

Роман не укоризнен, а трагичен.

Это роман, в котором счастье женщины показано как счастье мужчины.

В начале «Дон Кихота» Сервантес советуется со своим приятелем, дело идет о вступлении человека в литературу. Сервантес написал уже многое, но не имел еще успеха, и, в сущности, он говорит о мимикрии как о том, что образует внешность.

Сам Сервантес умен, бывал, но тут идет разговор, пересматривание вида книг.

Между прочим, принято делать в книге ссылки, просматривать другие книги и в конце труда давать общий свод. Приятель торжественно говорит, а Сервантес соглашается, что эти колонки ссылок в книге никто не читает.

Больше всего их доводится читать писателю, но это следы мысли.

Ссылка имеет свое место, закрепляет прочитанное в его окружении. Надо опираться на определенный строй мысли, надо давать не только слова, а надо дать координаты. Это хороший обычай. И даже у нас в издательствах нет своих библиотек, нет трудов по библиографии, так что сами они проверить не могут; так вот, мы сделали из этих справок листки, по которым можно проверить цитату, своеобразный документ, который доказывает право на существование книги.

Похоже, что мы ходим, как слепые, все время трогая стену цитаты. Сейчас у меня на столе лежат книги в таком количестве, что будь я даже акробатом, я бы не смог перескочить через стол.

Книги бы меня задержали.

Но они нужны, и хорошо, что их много.

И здесь есть книга, изданная к 100-летию выхода романа «Анна Каренина».

Это книга Э. Бабаева «Роман и время» издания 1975 г.

Книга хорошая. Ссылок много; убежден, что они все проверены.

Но роман рассматривается вразброд. Расписывается по адресам на куски.

Каждый кусок, каждая связь романа дается толково, а в то же время действие романа изображается как бы отдельно.

Толстой говорил, что роман – «лабиринт сцеплений»; существуют сцепления, существует лабиринт. Это единство сцеплений. Художественное произведение едино, оно состоит из множественностей, создающих смысловые противостояния.

Белки в лесу едят еловые шишки и, как будто не видя, учитывают жесткие перепонки, поперечинки между зернами.

Но суть для белки все-таки в зернах, что она ищет. Она обгрызанную шишку роняет вниз, на землю, никогда не хлопоча о переиздании этой просмотренной вещи.

Роман «Анна Каренина» – единая вещь, единство, построенное на противоречиях. Единство множества.

Именно поэтому Толстой говорил с гордостью об архитектуре романа.

Архитектура романа связана с архитектурой времени.

Щербацкая, женщина древнего рода, мать семейства, сейчас не знает, как надо выдавать дочерей.

Она знает, что во Франции женщина сама устраивает свою судьбу.

В Англии браки устраивают родители.

А вот как это дело производится в Москве в том году, как это происходит, когда она здесь и думает об этом, она не знает.

Дело в том, что в России все переставилось, перевернулось и никак не могло уложиться.

Сильный, гордый своим родом, философски образованный, хозяин прекрасного имения, Константин Левин видит, что все перевернулось. Он не знает, как это уложится. То строение, в котором находится сущность жизни, движение жизни, о которой его брат Николай говорит, обращаясь к младшему любимому брату: «Ты взял старую идею, выбросил сущность, думал, что она, идея, твоя».

Левин рассердился, вернее, рассредоточился, потому что сказано правильно, и понял, что этого правильного он не знает.

В конце книги Левин говорит, что есть целый порядок ссылок, порядок понятий; он знает, что солнце не закатывается и не встает.

Он знает, что звезды движутся не так, как это кажется, если смотреть с земли.

Он не прищуриваясь видит элементы древней опровергнутой картины.

Каждое утро встает солнце.

Вечером оно заходит.

Когда-то это было не только видимым, но и понятным. Это было началом астрономии.

Левин хочет увидеть мир таким, каким он всегда был, но он знает, что для этого надо прищуриться.

Мир движется не по тем законам, которые он знает.

Архитектура романа Толстого в том, что он ищет нравственные законы мира.

Мир изменяется.

А он хочет увидеть неизменяющееся. Дается в самом конце романа Левин, уже женатый, постаревший человек.

Он говорит, что он будет жить так, как живет.

Это разговор собственника.

Он утверждает неподвижность мира.

Эта попытка была сделана в Библии Иисусом Навином, который сказал: «Стой, солнце, и не двигайся, луна».

Тогда это удалось.

Левин, помещик, хочет сделать работающих крестьян как бы пайщиками в работе; в то же время он говорит, что платить надо как можно меньше.

При такой системе сговориться с работающими трудно.

У крестьян земли мало.

У Левина 3000 десятин. Земля унавожена.

Очень хорошие покосы.

Крестьяне работают на сговоре с Левиным, что третья часть покоса на его земле достается косцу, но он не верит этой третьей части и проверяет возы. Мужики говорят, что сено высохло.

Левин требует свои две трети. Он говорит, что мужики отвозят сено другим. Разговор длинный. Но в то же время в этот разговор входят и сердечные дела Левина, его отношения с женой.

Толстой писал «Анну Каренину».

Искусство есть дорога, которую не сразу находишь.

Симфония слагается из различных величин, имеющих свои законы существования, эти величины сосуществуют, но имеют разные законы.

В искусстве существует энергия заблуждения, как бы существует энергия движения, и это движение искусства зависит от энергии изменения жизни.

Написана «Анна Каренина» как роман. В том романе, что мы читаем, щурится Анна Каренина; эту привычку она получила, когда она ушла от мужа и от сына; но и Левин, семьянин, силач, философ, тоже щурится, стремясь понять, как законы ощущения совмещаются с законами существования вселенной.

Как это ни странно, государь император, попадая на скачки, на те самые скачки, на которых упал Вронский, сломав спину своей любимой лошади Фру-Фру, государь тоже щурится.

Мир таков. И нет прямого виноватого.

Толстой утверждает со всей силой своего таланта, что права женщина, желания женщины.

Через человека, имя которому Константин Левин, но в этом названии корень «лев» остается, так вот, Лев Николаевич считает, жена должна заниматься домашним хозяйством. Толстой даже настаивал, что писать надо «Левин».

Когда Левин Константин получил свою желанную жену, она занялась хозяйством. Она варила варенье; она теперь могла создавать это по-своему. Мир в чем-то ей покорился. И почти богослужением, вероятно, выглядела варка варенья в семье Левиных.

В этом также принимают участие старая нянька и другие слуги самого Левина. У них разное отношение к методике варки варенья. Они как бы старообрядцы. Они считают, что Щербацкая, теща, переваривает варенье; но все-таки они делают то, что должны делать женщины, – шить, стряпать, а главное – рожать и кормить детей, и все это правильно. Но то, что можно представить только прищурившись, – что Анна Каренина, которая, вероятно, тоже умеет варить варенье, имеет сына, сильно ее любившего.

Она читает книги, она написала роман для детей, и уже есть издатель. Она понимает искусство. Она хочет переделать мир для себя.

Для Вронского Анна Каренина большая часть мира, не мир принадлежит Вронскому целиком, а в любви может участвовать его часть.

Творец, создавший роман, создал образ величайший. Он привлекает всех читателей, они влюбляются в Анну Каренину. А женился он, сам романист, на Софье Андреевне. Она очень напоминает Кити. Варенье варилось, она вела огромное хозяйство, заведовала издательством, продавала яблоки, которые росли в Ясной Поляне, продавала масло, сдавала комнаты студентам, хотя дом был довольно зажиточным.

В амбаре продавала книги. «Азбука» продавалась на вес.

Но когда не Лев Николаевич Толстой, а создание его, Левин, стал выбирать женщину и выбрал увиденную им Кити, а потом увидел Анну Каренину, то Анна Каренина показалась ему блистательной, а Кити мелковатой.

Здесь спорить нельзя. Лев Николаевич не сможет отойти от этой темы, как не сможем отойти от нее мы, никогда не сумеем; и не надо.

Ибо ни мужчина, ни отдельно женщина, только эти два понятия вместе составляют целое.

Как сутки – это день и ночь; и понятие правого и левого, и понятие виноватых с невинными. И Лев Николаевич после блистательной Анны Карениной писал: – сделаю краткое перечисление: «Крейцерову сонату», поэму о ревности; писал послесловие к этой повести, в которой предлагался новый широкий путь, жизнь в океане, когда уже не нужно смотреть на берег, есть другие маяки. И это не должен был быть вопрос о мужчине и женщине.

Он писал «Смерть Ивана Ильича». Эта смерть опровергла жизнь Ивана Ильича.

А Иван Ильич жил в доме, очень похожем на дом в Хамовниках.

Собственный дом купил и переделал Лев Николаевич. Дом, в котором он себе сделал большой кабинет с отдельным ходом, кабинет с низким потолком, там он и писал за маленьким столом, сидя на стуле с подрезанными ножками.

Он был близорук и не носил очков, писал, склонивши голову.

Он писал в этом доме «Холстомера»; о великой лошади, сверхрысаке. Лошадь была не в масть своей породы. За это ее охолостили.

Горько жил Холстомер.

Его горький и величественный разговор с другими лошадьми восхищает Толстого.

Когда Лев Толстой начал писать «Анну Каренину», то удачи переполняли его дом. Расширялся сад, умножалось семейство. Ссоры замазывались непадежной замазкой любви. И хотя происходили смерти, граф Лев Николаевич, великий, как океан, думал, что он пробьется до своего счастья.

Он был счастлив, как Иов до искушения судьбой.

Великому человеку Льву Николаевичу нужны были деньги для покупки земли. Он увеличивал свое достояние и имел на это право. Он умел пахать землю и был хорошим помещиком.

Он хотел занять деньги у Фета. Ему нужно было 10 000 для задатка. А Фет не дал. Пришлось искать денег. Был договор на роман; роман должен быть таким романом, чтобы задатка на роман хватило на задаток для покупки имения – 10 000.

Потом нужно было купить имение.

Великий человек являлся все-таки великим человеком своего времени. Он хочет уйти от этого времени, но в то же время он хочет кончить роман для себя, такой выход и нашелся.

Он поехал искать имение. Имение нужно было купить с лесом и так, чтобы продающие не знали цену лесу; лес надо продать, и земля переходит к тебе как бы даром.

Рябинин, купец, покупал лес у Облонского Степана Аркадьевича. Он покупает лес, при этом считает деревья, потому что это будет его лес. Человек, что покупал имение, хозяин, его купивший, – человек своего времени, им может быть куплено имение, где мужикам советуется не иметь земли.

Дело освобождения крестьян было делом грабежа.

Была тогда поговорка: «Мы ваши, а земля наша».

Так вот, их освободили с отрезками. Они должны были пахать и косить на чужой земле; иначе не выходило.

И об этом Левин и творец «Анны Карениной» знали.

Приехал покупать крупное купеческое имение под Арзамас; почти сговорились, переночевал в купеческом доме, человек лег спать, лег спать хозяин, у него был слуга, он лег в комнате рядом, и вдруг во сне человек испытал ужас.

Он подумал: если мы поделим лес, весь лес Засеки, если я буду знаменит как никто, а что дальше, и почему так страшно?

И смерть сказала ему на ухо: это ты меня боишься.

Этот ужас Толстой называл для себя арзамасским ужасом, и самое страшное в этом ужасе была свечка, которую покупатель видел, проснувшись от ужаса. Свеча стояла на столе из карельской березы, свеча догорала, и вот-вот должна была загореться бумага, в которую был завернут конец свечи.

Благополучие и смерть – вот «арзамасский ужас».

Тот ужас, который описан в «Анне Карениной», страх очищения.

Исследователи думают, что это кусок из стихов Фета. Нет, это кусок из биографии великого человека.

Течет река, течет по речным склонам, то разливается, то суживается, то мелеет.

Живет человек, но у него есть совесть, и как с ней развязаться?

Дело было сложное. Он боялся совести, и скуки обычной жизни, и обычного накопления.

Вот в это время перерешал Лев Николаевич судьбу Карениной, и судьба ее была ужасна, как страшен «арзамасский ужас», ужас несправедливости.

Человечество стоит перед своей совестью, и оно больно несправедливостью. Король Лир неудачно разделил земли, его обманули, и шут напоминает ему своими шутками о его королевской вине, и эта вина, которая погубит Корделию.

Анна Каренина входит в роман как бы через паровозное колесо, которое катится по старому рельсу, ничего не видя.

Смерть Анны, ее самоубийство под колесами, страшными колесами нового, чужого времени, после которых человек остается как обгрызанная белкой шишка, остается скелет, эта смерть кончала Анну.

Потом Толстой приписывал главы к «Анне Карениной». Было страшно кончать свой великий роман, где с четкостью рассказано о самоубийстве.

Анна Каренина должна погибнуть.

Это задано в начале всех планов. Она должна погибнуть, и есть даже способ, было указано, как она погибнет. Развязка известна фрейлине двора, старой тетке Льва Толстого, но она кажется ей по способу самоубийства пошлой, как, впрочем, и само самоубийство. Анна должна погибнуть. Первоначально Каренина носит какие-то следы обреченности. Она привлекательна, но экстравагантна, одета необычно. Она отмечена в стаде. Но чем дальше писал Толстой, тем больше ему нравилась женщина, которую он не написал, не придумал, а как будто нашел на путях истории.

Потом он напишет, что он ее «усыновил».

Он творил не только роман, но и образ женщины, которую полюбил бесконечно.

Покарать преступление Анны должен был бог. Так Данте любил женщину, которую когда-то соблазнила книга, которую она читала вместе с мужчиной. Последняя фраза прекрасна: «И в этот день мы больше не читали». Прекрасная любовь реализовалась. Она реализовалась и для Данте.

Данте проходит в сопровождении Вергилия, великого писателя, создавшего нормы искусства, и падает в обморок, прослушав речь женщины.

Проносится над ним вихрь влюбленных, наказанных вечным полетом.

Они все виноваты.

Анна должна была быть виновата; но она не виновата, и чем дальше описывает ее Толстой, тем более она вырастает.

Помню молодого Горького, он мне тогда казался старым, было ему пятьдесят лет, он говорил, «почему Каренина только несчастна. Флобер в «Мадам Бовари» создает мессу любви, а Каренина и Вронский даже не видели Рима. Нет ни одной строки о том, как же они там жили».

Они были несчастливы? Был ли счастлив Толстой? Не знаю. Я не знаю, что такое счастье для птиц, но когда стая гусей или стая перепелов перелетает через океан, к милым старым гнездам, то гнезда у них, вероятно, на обеих сторонах одинаковы.

Одинаково милы.

Счастлив ли гусь после того, как он перелетел из Египта к полярному морю? Вероятно, он создан для этого полета, и в этом полете он совпал в ударе крыльев с движением воздуха, который принял стаю.

Толстой, отыскивая тропу жизни жизнью романов, вероятно, иногда был счастлив.

Но построить роман до конца нельзя и даже песню нельзя окончить.

Своим романом Лев Толстой судил жизнь.

Когда изменившая жена умирала в припадке родильной горячки, смерть казалась неизбежной. И в это время виноватая обыкновенная женщина в бреду заговорила с мужем как старшая, как человек, который прощает.

В той же комнате плачет другой Алексей.

Есть два Алексея – Алексей Вронский и Алексей Каренин. Общее в них то, что они старые рельсы, по которым пройдет старое колесо, чугунное колесо «она виновата, она должна умереть».

Оба Алексея плачут.

Сцена длинная, вы ее прочтите. Может быть, будете плакать.

Каренин не только простил свою жену, он как бы считал, что вины не было.

Достоевский, далеко от Толстого, восхищался этой сценой. Он написал в журнале, что нет виноватых.

Да, Каренин в вариантах сам стелил постель для Вронского, потому что Вронский жил у него в доме, а велеть другому постелить постель, такую постель, невозможно.

Вронский пережил потрясение, узнав, что ничтожен не тот человек, которому изменили, а тот, который заставил страдать так, как страдали трое. Они не только смешны, обманутые мужья, хотя должны были плакать не меньше, чем тысячу лет.

Вронский, здоровый человек, настолько здоровый, что он думает, сон придет даже после ужаса жизни.

Потом говорит «разумеется», видит, что сам он находится в униженье перед любимой женщиной, которая видала его плачущим, он говорит «разумеется» – пытается застрелиться, найти обыкновенный выход. Почти догадываясь, что такое любить. Но «разумеется» и восхищение великого Достоевского. Вот наконец он прочел сцену любви, в которой никто не виноват. Эта сцена не сгорает от выстрела самоубийцы, а освещается выстрелом самоубийцы, а он случайно добросовестно остается живым, и все начинается сначала. Тогда не было этого сравнения, как будто на вращающийся диск патефона положили пластинку под каким-то номером.

Хорошая пластинка.

Разумеется – разумеется. Алексей Каренин, смотря на не своего ребенка, не думает о том, что делать.

Он смотрит на это маленькое существо, даже не описанное, обманутый муж улыбается.

Толстой пишет, что Каренин улыбается так, что волосы на его голове зашевелились.

И нет отчаяния, нет страха, есть чувство освобождения. Каренин не виновен. И сын Каренина Сережа тоже не виновен. Глаза у него были похожи на глаза отца. Это Анна Каренина видела. Никто не был виноват.

Потом дело пошло по колее. Вронский выздоровел. Вронский и Каренина уехали в Рим и первое время были почти счастливы. Левин, который ревновал Кити к Вронскому, в то же время невольно понимал, что Каренина крупнее его как человек. Левин женился на Кити, у них был ребенок, Вронский уехал в Сербию, мечтая о смерти на войне. Левин сделался большим хозяином, собирался создать новую теорию жизни, обдумать жизнь заново, но без убытков. Пока что он прятал от себя ружье и веревку, чтобы не застрелиться и не повеситься. Счастливых не было.

Умерла Анна Каренина, дочитав книгу своей жизни. Свеча жизни погасла. Это не похоже на стихи, это не похоже на упрек.

Но свечу задули, она не сама погасла. На разнице нравственности мужчины и женщины женщина потеряла место в обществе.

Случилось то у Толстого и у его героев, что прежде могло случиться с героем Пушкина в отрывке «На углу маленькой площади».

«Анна Каренина» – это суд над жизнью.

Это и суд над судом. Я предварил историю Анны Карениной историей двух венецианок, одной незнатной, другой дочери принца, впрочем, кажется, их было три. Еще была донна Филиппа, которую судили за измену в маленьком городе Прато.

По воле новеллиста ей будто бы угрожало сожжение по новому закону, но донна Филиппа выступила сама и опровергла его, она сказала, что закон незаконен, потому что он принят без участия женщин, они за него не голосовали.

Все новеллы с драматическими концами не в шутку говорят о различии отношений к измене мужчины и женщины. Женщина требует, чтобы ее история была хотя бы написана на ее могиле вместе с именем мужчины.

Анна Каренина написана со многими перемещениями кусков.

Выражение «написана» неправильно в отношении к романам. Романы не пишутся, хотя Марк Твен на вопрос, как писать роман, ответил: «Сидя». Романы строятся. Эпизоды перемещаются, герои переосмысливаются. Роман не озеро, а река, и к романам эпиграфом можно было бы взять слова из «Слова о полку Игореве»: «О, Днепре Славутицю! Ты пробил еси каменные горы…»

…Цитируя Толстого и, так сказать, его источники, мы всегда должны помнить, что слово «источник» в первом своем значении – это начало реки, исток ее.

И нет такой реки, которая оставалась бы у своего источника.

Слово «источник» у нас употребляется часто неточно – источником считается указание причины явления.

Место рождения подменяется понятием о самом рождении.

Толстой всегда уходил от своих источников. Его книги являются путешествием, начинающимся с источника наблюдения, подкрепленным впадающим ручейком книжного источника, вернее, книжный источник увеличивает внимание к явлению, а не порождает его; потом начинается исследование предмета, т. е. написание в данном случае романа.

Романы Толстого – исследования Толстого.

И он приходит к мысли, иногда не сказанной прямо, о неправомерности первоначального восприятия.

Я должен сказать личное мнение, что источником многих мыслей Толстого, источником, который проходит у него сквозь пласты сомнения, проходит сквозь груды вариантов, таким источником является то, что в то время называлось нигилизмом, причем этот источник существует всегда в сопровождении отрицания его.

Обнажается эта драма в таких сценах романа, как разговор Левина с его братом Николаем. Я уже ссылался на этот разговор.

Брат Николай – это брат Толстого Дмитрий; он прочел когда-то «Выбранные места из переписки» Гоголя и ушел в деревню, чтобы осуществить идеал помещика.

У него это не вышло, потом он стал нигилистом.

Так вот, когда Левин сообщает брату свой план, план создания новой заинтересованности крестьян в споем труде, то брат-нигилист говорит: «…ты взял старую мысль и вынул из нее самое главное» – имеется в виду вопрос о собственности.

Левин не находит возражения.

Лев Толстой не может ему помочь.

Это главное для самого Толстого: вопрос о собственности, прежде всего вопрос о земельной собственности.

То самое главное, что вынуто, что вынуто и что приводит людей к нигилизму, это вопрос о земельной собственности.

Вопрос о собственности – я говорю наивные слова – всегда был главным спорным вопросом, но здесь я прибавлю: так же как и вопрос о женской верности.

Толстой имел много детей.

Софья Андреевна свою семью в своих записках называет красивой.

Она любила семью, по ее словам, «до сумасшествия». Но эта семья была в то же самое время семьей наследников.

Семья подчеркивала вопрос собственности. И в точности так вопрос о наследовании земли приходит все время Нехлюдову, как об этом написано в «Воскресении».

Я напомню мысль из уже забытых многими записных книжек Вяземского. Потому что эти слова Вяземского невероятны, особенно потому, что написаны для себя.

Вяземский, друг Пушкина и человек, несомненно, талантливый, пишет о том, что женщина не может иметь мужчину, потому что это вводит нового наследника, изменяет идею рода.

Но если она уже беременна, то есть не может забеременеть второй раз от другого, то это изменяет положение.

Вот, пожалуй, единственное прямое место, что я знаю, где вопрос измены и вопрос наследования как-то сливаются.

Истоки Волги находятся там-то и там-то, – смотри по Энциклопедическому словарю.

Потом река бежит от своего источника бесконечно далеко.

И в одном месте, у Самары (посмотри по карте), она делает крутой поворот. Тут Жигули, тут скала Степана Разина.

Вот тут брали пробы земли, бурили, и породы одной из колонок, что вынуты из земли, обнаружены в яме, – здесь произошел срыв: пласт породы, скажу – исторически раскололся и переместился вниз.

Следом этого переворота является петля, короткая петля у Самары.

Это только сравнение.

Но с этим можно сравнить изменение мысли писателя, это одна из причин так называемых заблуждений – или, во всяком случае, противоречий.

Не будем делать Л. Н. Толстого только политическим деятелем, но по необходимости его отношения к истории России, к революции, которую он пережил, к людям, которых он описывал, скажем: вот эти срывы, крутые повороты мыслей, измененные крутыми поворотами положения, эти повороты срывали сердце Толстого.

Я не знаю, писал ли я когда-либо это, но сейчас могу повторить, отдав полжизни на чтение Толстого.

Он не только видел революцию. Он ее оценивал со своей ранней, юношеской позиции крапивенского дворянина, графа Льва Николаевича, потом офицера русской армии, потом человека, который говорил, видя зло, о несопротивлении злу насилием.

У писателя-реалиста Льва Толстого поведение людей в разные моменты их жизни разное.

Эти разные отношения, повторяющиеся слова, которые в разное время значат совсем иное, – все это является элементом сюжета.

Сюжет строится не только на том, что с человеком происходят разные события, но он, встречаясь с разными людьми, изменяется.

Кроме того, существуют как бы крючки, которые сцепляют эпизоды, сцепляют неожиданно и очень глубоко.

Когда Анна Каренина встречает гостей в доме Вронского, то Анна Каренина, хозяйка дома, имеет другую фамилию, она не Вронская. Вот эта неловкость, которая прежде всего ранит Анну. Она продолжает существовать из эпизода в эпизод. Она строит реальную судьбу Анны. Долли, которая к ней приехала, жена Облонского. У Долли несколько детей. Анна объясняет изумленной Долли, что существует средство против беременности. Долли выслушивает рассказ об этом, «широко открыв глаза… Для нее это было одно из тех открытий, следствия и выводы которых так огромны, что в первую минуту только чувствуется, что сообразить всего нельзя, но что об этом много и много придется думать».

Долли узнает, почему в семьях, в которых она бывает, мало детей. Сам разговор между женщинами пропущен, но женщины задают друг другу вопросы. Анна оправдывается, что ребенок, рожденный ею, непременно будет носить чужое имя, «по самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца, своего рождения». Анна говорит: «Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на то, чтобы не производить на свет несчастных…» У Анны уже есть дочка от Вронского. С большими усилиями ее можно узаконить.

Поднят очень большой вопрос, но одновременно он будет существовать, нарастая. Анна едет объясняться с Вронским, она знает, что это объяснение будет бесполезно, но она должна разговаривать с ним. Люди, которые ее окружают, изменены ее положением. Все, что Анна слышит, состоит из непонимания и ссор, хотя Анна твердо знает, что Вронский ее любит. Но она одновременно понимает положение разведенной женщины.

Она представляет себе вымышленный разговор: «Я вас не держу, – мог сказать он. – Вы можете идти, куда хотите. Вы не хотели разводиться с вашим мужем, вероятно, чтобы вернуться к нему. Вернитесь. Если вам нужны деньги, я дам вам. Сколько нужно вам рублей». Это вымышленный разговор с проституткой.

В ссоре, в реальной ссоре, Вронский говорит: «Это становится невыносимо». Она видит, что Вронский уезжает, и идет сцена спокойного отъезда мужчины. Он поправляет перчатки, он отъезжает в открытом экипаже, а не в карете, но сцена как бы повторяет заданную Пушкиным тему, когда любовник уезжает от любимой там, на углу маленькой площади.

Сделаем большое отступление и вновь вернемся к Пушкину.

К бродячему сюжету.

Отрывки Пушкина совпадают с «Анной Карениной» не только отношением Анны к Вронскому, но даже такими деталями, как натягивание заранее надетой перчатки.

Толстой, начав повесть, был в восторге. Ему казалось, что повесть или роман сейчас же будет написан. В письмах Лев Николаевич хвалил стремительность пушкинского повествования и не отправлял писем, потому что считал, что он слишком разоткровенничался.

Этот отрывок действительно напоминает сцену отношения Татьяны Лариной к Онегину, если бы она ушла от мужа-генерала, откровенно и не лукавя сказав, что она любит его, Онегина.

Но между отрывком и оборванным концом «Евгения Онегина», конечно, лежит пропасть.

Теперь вернемся к Толстому.

Толстой понимает, что случайность – это непонятная необходимость. Происходит целый ряд случайностей: разговор Вронского с кем-то, разговор с женщиной через окно, записка, которая передается. Во время проезда Анны на станцию Обираловку все люди враждебны и все люди притворяются. Внезапно одна женщина, едущая вместе с Анной в том же вагоне, повторяет фразу Анны в разговоре с Долли.

«На то дан человеку разум, чтоб избавиться от того, что его беспокоит», – сказала по-французски дама, очевидно довольная своею фразой и гримасничая языком».

Анна ненавидит даму, она смеется над ее старательным произношением, но дама повторяет ее мысли.

Анна говорила, что не надо рожать, чтобы не были несчастными дети. Воздержание от рождения детей Толстым теперь приравнивается к убийству, какое-то странное средство избежать чего-то ненужного.

Толстой продолжает: «Эти слова как будто ответили на мысль Анны».

Избавиться от того, что беспокоит, повторяла Анна.

Она как будто знает историю этой женщины, все закоулки ее души. Тут начинается ряд подтверждений. Кучер Михаиле, румяный и веселый, хорошо одетый, гордящийся тем, что он так хорошо исполняет поручения, передает записку.

«Очень жалею, что записка не застала меня. Я буду в 10 часов», – небрежным почерком писал Вронский.

Случайное оказывается необходимым. Все подготовлено. Анна Каренина в доме Вронского одевалась очень хорошо, может быть, еще лучше, чем в доме Каренина, но там она не чувствовала своего наряда, она считала его частью своей жизни. Странная ассоциация Толстого. Так родовитые люди считали, что почести и деньги должны присутствовать у них, как перья присутствуют на теле птицы. Но мир, в котором оказывается Анна, распадается. Две горничные, ходившие по платформе, повернулись, загнули назад головы, глядя на нее, что-то соображая вслух об ее туалете. «Настоящие…» – сказали они о кружеве, которое было на ней.

Анна Каренина чувствует свое – чужим. В доме Вронского Долли Облонская стыдилась раздеться на глазах горничной, потому что на ней была надета заштопанная кофточка. Она видела всю обстановку, умело сделанную, но чужую.

Тут старый дворянин Толстой, который сам был недоволен хорошим столом, платьями и шляпами дочери, тут Толстой видит свое как чужое, хотя Вронский противопоставлен Левину. Тот омужичившийся дворянин.

Но если кружева женщины, идущей на смерть, настоящие, то это отказ от ложного настоящего.

Мир для Анны распадается. Толстой отмечает, что она около кассы «взяла на руку маленький красный мешок». Она идет вдоль вагонов, мельком повторено, что платформа задрожала, куда-то поехала. Идут другие железнодорожные воспоминания. Повторяется воспоминание о человеке, раздавленном поездом.

Разгадываются все случайности. Встреча с Вронским, подчеркнутость первого впечатления.

Для того чтобы пережить судьбу человека, надо его понять в его самоощущении.

Перед тем, как был убит в случайной атаке мальчик Петя Ростов, дан его сон. Он слышит окружающих, но слышит как музыкант, ржание лошадей входит в музыку. Человек как будто дирижирует оркестром.

Мы полюбили этого человека, отметили его и через несколько секунд узнаем об его случайной смерти. Он даже не заметил своего смертельного ранения.

Анна Каренина женщина своего времени. Она с Толстым вместе когда-то в его сознании зажигала и тушила свет.

Тьма для нее не то, что тьма для нас. Света у нее больше. Но люди хорошо знали, что такое тьма.

Красный мешочек на руке Анны – это как бы отметка человека в толпе. Анна стоит у рельсов, колеса проходят мимо нее. Она хочет броситься под них, но почему-то хочется снять красный мешочек, потому что она живая и мешочек этот для нее что-то настоящее, привычное.

Мешок отброшен, потом крестное знамение, жест, который напоминает ей о детстве, потом Анна бросается под колеса, а больше не сказано ничего, сказано только о неизбежности, силе смерти, и она умирает.

Колеса прошли по прекрасной женщине.

Для того чтобы убить ее в конце романа, надо было сотворить ее, сделать ее светом, окруженным тьмой.

Старый мир становится миром вины, и Толстой вспоминает свой арзамасский ужас, ужас среди обыденной жизни.

Так сделан этот роман, одну миллионную часть которого он попробовал пересказать, как часть сцепления романа, и это сцепление осознанного, заново почувствованного.

Умирает жизнь, жизнь, представленная женщиной.

В письме к тетке Толстой написал, что он удочерил Анну, что он не хочет, чтобы ее ругали. Трагедия Анны не трагедия одной из жен министра далекой страны, далекого для нас времени. Эта трагедия, я скажу банальным языком, – это трагедия женщины. Осталась Долли, ей Кити передала часть наследства.

Осталась Кити, она благополучно родила, она обвенчана со своим мужем, она привыкает к своему ребенку, учит мужа любить своего ребенка, но не осталось женщины, имя которой стоит на великом романе как задание, и нам нет дела до того, кто судит, кто мстит.

Нам нет дела до того, что Левин, человек, выражающий самого автора, живет по-прежнему, щурится и через прищуренные веки видит готовый к разрушению, но как бы спокойный мир.

Плавание через море, которым можно считать Льва Толстого, малодоступно для кратких слов.

Но ходят же люди в одиночку на парусных лодках вокруг света или во всяком случае через океан.

Попробуем коротко сказать об Анне Карениной. Что происходит в романе?

Роман «Анна Каренина» начинается с того, что человек приятного вида видит приятный сон. Во сне на столах поют графинчики-женщины. Они графинчики, но они и шансонетки. Человек, который видит этот приятный сон, спускает ноги с дивана и вдруг видит, что он спит не в спальне, а в кабинете.

У него есть какая-то вина, и ему неловко. …Он поссорился с женой, потому что он изменил ей и эта измена обнаружилась. Но Толстой говорит, что все в доме – слуги, родственники, дети – стоят в этом споре на стороне мужа, Стивы Облонского.

В результате к Стиве Облонскому приезжает Анна Каренина – его сестра, Облонская, по происхождению знатная княжна из рода Рюриковичей.

Женщина пришла мирить своего брата с его женой, и кое-что ей удалось.

Но она по дороге ехала с матерью Вронского, разговаривала с нею. Позже читала английский роман. И вдруг ей стало как-то стыдно.

Стыдно, что еще в Москве ей понравился Вронский. И, кроме того, ей было как-то стыдно и за роман, он ее не удовлетворял.

Толстой в это время читал Шопенгауэра. Но Шопенгауэр считает, что мужская и женская нравственность совершенно различны, что требовать от мужчины той же верности, что и от женщины, это недоразумение, которое ведет к несчастью.

Вот эти взаимоотношения двух нравственностей в одной семье, в одном обществе и представляются коллизий романа «Анна Каренина».

Спор не кончен, и мир не пересмотрен.

Достоевский писал в статье об «Анне Карениной», что это произведение не обычное в мире. Он говорил, что все были виновными и вот оказалось, что виновных нет.

А потом пошли две неверно корректированные жизни Каренин, который жил своей искусственной жизнью, опять зачерствел и как бы зашуршал. Чуть ли не на спиритическом сеансе он поставил вопрос о том, давать ли развод жене, и был рад, когда человек в искусственном или естественном сне сказал, что развод ему давать не надо.

Анна стала жить в обществе Вронского. Встречалась с немногими. Жила за границей, где никому не было дела, с кем живет эта иностранка. Потом она жила в имени Вронского.

Но у Карениной остался сын Сергей, не отданный мужем. Каренина приезжает в свой дом. Ее пропускают швейцар, прислуга, гувернер сына. Все эти люди знают, что она не должна присутствовать в этом доме, и все в то же время не могут ее не пропустить. Они видят в этом какое-то нравственное преступление, если бы они не пропустили мать к сыну. А сын, оказывается, уже понимает, что отец как бы враг матери, и говорит, что «он не придет». Виновными оказались все.

Между тем в романе странным способом, великим способом соединены любовная жизнь разных – нормальной и ненормальной семей и земельный вопрос, вопрос о том, можно ли владеть землей, и как оплатить труд рабочему, и что такое нравственность.

Роман Достоевского «Преступление и наказание» – это роман о том, что такое преступление.

Роман «Анна Каренина» – это вопрос о том, что такое преступление против любви.

Левин хотел жениться на девушке его общества.

Эта девушка сперва отказала ему, потому что она думала, что в нее влюблен Вронский, отказала потому, что ей почудилось, что Вронский блестящее.

А Толстой написал в романе слова, которые никто не замечает.

Когда Анна Каренина приехала к Кити, у которой в гостях был Левин, то Кити принимает ее растерянно, и в то же время Толстой пишет фразу, которую мало кто понимает: о том, что только Кити и Анна Каренина знали, Вронский и Левин очень похожи друг на друга.

То есть прямо можно сказать – оба они похожи на человека, который создал их, на Льва Николаевича Толстого, который написал роман и в начале поставил эпиграф в переводе с немецкого: «Мне отмщение, и аз воздам». Об этом говорил мне Б. М. Эйхенбаум.

Другими словами, я существо, которое знает степень и свойство вины.

Это старая история, поднятая еще в Евангелии, где была изображена притча о нравственности.

К Иисусу привели женщину, которая изменила мужу, и ей сказали, что она должна быть побита камнями. Это была проверка еретика Иисуса. Если бы он сказал, что она не виновата, то он нарушил бы закон Моисея. Но новый судья сказал: «Кто из вас без греха, первый брось камень». И группа мужчин разошлась.

Что получается в конце романа «Анна Каренина»?

Вронский уезжает на фронт для того, чтобы врубиться в каре. Он создал полк на своем содержании. Он ищет легальной смерти.

Анна бросается под колеса товарного поезда.

Левин спрятал от себя ружье, чтобы не застрелиться, и шнурок, чтобы не повеситься.

Спокойна Кити, которая воспитывает своего младенца. Тут мщения не нужно.

Но попытка разрешить вопрос о вине Толстому не удалась. Он не нашел формулы для того, чтобы отпустить обвиняемых.

Ни Шопенгауэр, ни княгиня Бетси, ни графиня Лидия, ни одна женщина, которая умела грешить пристойно, ни Вронский, ни умный Каренин, ни нигилисты, о которых Толстой все время писал и вычеркивал из плана, вычеркивал несколько раз, – никто. И дело передано в следующую инстанцию, и эта инстанция окажется «Воскресением».