• Главная
• Контакты
• Нашёл ошибку
• Прислать материал
• Добавить в избранное

Заговор является тем жанром фольклора, для которого характерна двойственная природа, потому что он обычно рассматривается и как особый фольклорный жанр, и как составная часть определенного ритуала. Но вместе с тем заговор выполняет весьма четко заданную культурную функцию. Этим качеством он отличается и от обрядового, и от календарного фольклора, так же как и от привычного нам вида ритуалов. От календарного фольклора заговор отличается отсутствием какой-либо приуроченности ко времени исполнения. От обрядового — тем, что его употребление всегда вызывается стремлением удовлетворить какую-либо конкретную потребность, которая далеко не всегда имеет охранительную или умилостивительную направленность.

Кроме того, в отличие от всех остальных фольклорных жанров, основным качеством которых является коллективность, заговор — жанр с подчеркнуто индивидуальной формой бытования. По этой причине исследованиями заговоров занимались не только фольклористы, но и этнографы, историки, психологи, философы.

Второе, не менее важное качество заговора — его практическая направленность. Заговор всегда был тесно связан с бытом, способствуя достижению конкретной практической цели — лечению болезни, предохранению от зла, обеспечению успеха.

Поэтому конструирование словесной формулы заговора теснейшим образом связано с отражением порядка выполнения определенных действий, которые способствуют более эффективному его воздействию. Подобная приуроченность свидетельствует о большой древности заговоров, которые возникли в то время, когда абстрактное значение слова еще не получило своего полного развития. Заговоры — это фольклор в первичном значении этого слова.

Ярко выраженная формализованность, заданность структуры, сравнительно небольшое количество основных образов и их простота — все эти качества заговоров были отмечены еще первыми исследователями и послужили основой для выдвижения тезиса об "архаической исконности" заговоров, уходящей корнями в "седую древность".

Первые упоминания о заговорах содержатся уже в летописях, где рассказывается о клятвах, произносившихся при заключении договоров. Документы XII–XV столетий содержат упоминания не только о самих заговорах, но и бабах-чародейках и шептуньях, занимавшихся "вязанием узлов" (наузов), использовавшихся в качестве оберегов. См., например, сообщение А. А. Зализняка "Древнейший восточнославянский заговорный текст" (Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Заговор. М., 1993, с. 104–106).

Многочисленные документы показывают, что вера в заговоры была широко распространена среди русских людей всех сословий и званий. Совершенно аналогичным было существование заговоров в странах Западной Европы. Многочисленные упоминания о них содержатся в трудах демонологов, в трактатах о борьбе с ведьмами и в различных правовых документах.

И везде заговоры были постоянным обьектом борьбы церковных и государственных властей, которые безжалостно преследовали и самих колдунов, и тех, кто прибегал к их услугам, и даже случайно заподозренных людей, попавших в их поле зрения по доносам недоброжелателей или слухам.

В работах Н. Я. Новомбергского и М. Антоновича содержится значительный материал, почерпнутый из следственных и судебных дел центра и запада России. Он показывает, что особенно суровой борьба с заговорами была в XVII веке, когда запрещались даже традиционные и народные обычаи и праздничные увеселения. Уличенных в колдовстве и знахарстве подвергали пыткам и сжигали в обложенных соломой срубах или отправляли в ссылку.

Тем не менее, огромное количество этнографических и фольклорных материалов, собранных уже к началу XX века, показывает, что и в XVIII, и в XIX, и даже в начале XX века заговоры имели широчайшее распространение как в сельской, так и в городской среде. Был накоплен огромный и весьма ценный материал, работа над которым позволила исследователям ответить на многие вопросы, связанные с происхождением, развитием и особенностями бытования заговоров.

После 1917 года изучению и собиранию заговоров в России уделялось значительно меньше внимания, чем они заслуживали. Лишь в мае 1939 года на Всесоюзной конференции по фольклору был прочитан обзорный доклад В. П. Петрова о заговорах, но и он долгое время оставался неопубликованными (В. П. Петров. Заговоры // Из истории русской и советской фольклористики. Л., 1981, с. 77–142 / Публикация подготовлена А. Н. Мартыновой). Поэтому, представляя сегодня читателю книгу Н. Ф. Познанского, ставшую последней монографией о заговорах, опубликованной в России после 1917 года, мы считаем необходимым кратко проследить основные этапы изучения этого жанра в русской фольклористике.

Наиболее острые дискуссии вызвал вопрос о происхождении заговоров. Представители мифологической школы — а первыми о заговорах написали Ф. И. Буслаев и А. Н. Афанасьев, считали, что заговоры произошли от молитв, обращенных к древним божествам.

Именно поэтому Ф. И. Буслаев рассматривал их как эпизоды древнейших эпических произведений. Сопоставляя заговоры с древнейшими эпическими текстами, он впервые попытался не только найти древнейшие мифические основы заговора, но и проследить, как они менялись на протяжении веков, соединялись с христианскими молитвами.

А. Н. Афанасьев также считал заговоры "обломками древних языческих молитв и заклинаний" (А. Н. Афанасьев. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1865, т. 1, с. 43, 44). Эта формулировка впоследствии неоднократно повторялась и развивалась в работах П. Ефименко, А. Потебни, Я. Порфирьева и многих других.

Афанасьев писал, что заговоры являются важным и интересным материалом для изучения старины, потому что представляют собой "натуралистический миф", "молитвы, обращенные к стихийным божествам". Поэтому исследователь относил их возникновение к "древнеязыческим временам". "В эпоху христианскую эти древнейшие воззвания подновляются подставкою имен Спасителя, Богородицы и разных угодников", отмечал исследователь, характеризуя те изменения, которые претерпели заговоры в течение веков (там же, с. 414).

Основную задачу исследователя А. Н. Афанасьев видел прежде всего в том, чтобы раскрыть в позднейших текстах их первоначальное содержание.

Положения, выдвинутые Афанасьевым, сразу же стали предметом критических выступлений. Одним из первых по этому поводу высказался О. Ф. Миллер. Не опровергая исходный тезис Афанасьева, он уточнил его, отметив, что заговоры возникли в более древние, "домифологические времена, когда еще не было ни молитв, ни мифов и не существовало еще самого представления о божестве" (О. Ф. Миллер. Опыт исторического обозрения русской словесности. СПб., 1866, вып. 1, с. 84, 85).

В целом же позиции О. Ф. Миллера характерна некоторая двойственность. С одной стороны, он справедливо полагал, что календарные обрядовые песни не заключают в себе никаких молитвенных обращений и не являются «молитвами-мифами», а с другой, он соглашался с А. Н. Афанасьевым в том, что "в небесных атмосферических явлениях" отражена борьба светлых и темных небесных существ.

Причину подобной противоречивости позиции исследователя следует видеть в излишней схематичности представлений, вызванной огромным количеством фактического материала. Об этом свидетельствуют и работы Н. Крушевского, который впервые рассмотрел заговоры в системе жанров фольклора. Хотя Крушевский целиком следует за положениями труда А. Н. Афанасьева, видно, что схематизм вывода о том, что заговоры — это молитвы, его уже не удовлетворяет. И, чтобы найти выход, он предлагает собственное определение этого жанра: "Заговор есть выраженное словами пожелание, соединенное с известным обрядом или без него, пожелание, которое непременно должно исполниться" (Н. Крушевский. Заговоры как вид русской народной поэзии. Варшава. 1876, с. 23).

Определение заговора как пожелания дополняется им важным наблюдением о форме и морфологической структуре заговоров. "Заговоры состоят из сравнений желаемого с чем-либо подобным, уже существующим" (там же, с. 27). Но, к сожалению, интересные выводы Н. Крушевского не были сведены им в единую систему и остались на уровне отдельных наблюдений. И тем не менее, основной тезис, высказанный Крушевским, как раз и определил дальнейшее изучение заговоров.

Хотя у А. А. Потебни и нет обобщающей работы по заговорам, его высказывания и наблюдения, без сомнения, составляют определенный этап в их изучении. Он не только свел воедино все то, что было высказано его предшественниками, но и выстроил на их основе достаточно стройную и тщательно обоснованную систему. См. прежде всего следующие работы А. А. Потебни: Малорусская народная песня по списку XVII в. Текст и примечания. Воронеж, 1877; Из записок по теории словесности. Харьков, 1905.

Определение заговора ученый связывает с указанием на сравнение как на основу формы заговора, который по его мнению является "словесным изображением данного или нарочно произведенного явления с желанным, имеющее целью произвести это последнее" (А. А. Потебня. Малорусская народная песня…, с. 21, 22). Таким образом Потебня впервые связал происхождение и особенности формы заговора.

Согласно его точке зрения заговоры образовались не из мифа, а одновременно с ним. Следует отметить и еще одну особенность подхода Потебни — постановку вопроса о взаимоотношении обряда и слова в заговорах. Для мифологов он не представлялся существенным, поскольку они считали, что заговор произошел от молитвы.

А. А. Потебня, а вслед за ним Ф. Ю. Зелинский и Н. Ф. Познанский утверждали, что заговоры возникли из чар, а чары — из приметы. Под приметой они понимали простое восприятие явления, которое было свойственно человеку еще на доязыковой стадии развития. Именно примета стала "первым членом ассоциации, в которой при появлении первого члена ожидается появление второго" (Ф. Зелинский. О заговорах. М., 1897, с. 19).

Совершенно аналогично определяется и чара, как "первоначально деятельное умышленное изображение первого члена ассоциации", а заговор является ее "словесным изображением". Следовательно, и действие, сопровождающее заговор, представляет собой простейшую форму чар (А. А. Потебня. Малорусская народная песня…, с. 23).

Но, поскольку Потебня исходил из анализа морфологической структуры заговора, а не из конкретного содержания, то для объяснения причины его появления ему пришлось сослаться на фактор случайности: "Человек замечает, что сучок в сосне засыхает и выпадает и что подобно этому в чирье засыхает и выпадает стержень. Поэтому он берет сухой сук, выпавший из дерева, для укрепления связи сука с чирьем очерчивает суком чирей и говорит: "как сохнет сук, так сохни чирей" (А. А. Потебня. Из записок по теории словесности…, с. 619). Вот почему Потебня считал, что содержание заговора обусловлено "несложными психологическими причинами" и не заслуживает серьезного изучения.

Представители историко-сравнительной школы, напротив, строили свои выводы на утверждении о четкости текста и завершенности структуры заговора. Одним из первых обратился к исследованиям заговоров В. Ф. Миллер. В статье "Ассирийские заклинания и русские народные заговоры" (1896) он попытался отыскать источник русских загоров в магической литературе, заклинаниях, опираясь на тексты, найденные в клинописной библиотеке ассирийского царя Ассурбанипала.

Сопоставляя русские и асирийские тексты, Миллер установил, что их структура и даже отдельные формулы имеют много общего. Помимо сходства текстов исследователь отметил и многочисленные соответствия в связанных с заговорами обрядах. Но при всей наглядности сопоставлений выводам Миллера недоставало исторического обоснования. См. подробнее: В. П. Петров. Заговоры // Из истории русской советской фольклористики. Л., 1981, с. 87.

Несколько слов следует сказать о книге Н. Ф. Познанского в связи с восприятием ее в современном научном контексте. Подход автора имеет свои сильные и слабые стороны.

Книга Н. Ф. Познанского не утратила своей ценности и на сегодняшний день прежде всего потому, что в ней собран огромный фактический сопоставительный материал русских и западноевропейских заговорных текстов. Однако, ее необходимо рассматривать лишь в контексте решения тех проблем, которые ее автор ставит во введении. Прежде всего это достаточно подробное, хотя и несколько одностороннее исследование особенностей формы заговоров, а также составных частей их текста. Важным представляеться и то, что исследователь привлек интересный религиоведческий материал, обычно остававшийся вне поля зрения фольклористов.

В связи с этим не может не вызвать удивление тот факт, что Н. Ф. Познанский не дает даже самого краткого обзора имеющихся сборников заговорных текстов и основных архивных собраний. По-видимому, специфика книги как дипломной работы обусловила ее структуру, главное место в которой должно было принадлежать обзору имеющихся научных исследований, представленных весьма подробно и систематично. Можно сказать, что в книге Н. Ф. Познанского подведены весьма внушительные итоги того, что было сделано в русской и европейской науке в области изучения заговоров как фольклорного жанра.

Подход к изучению заговоров без учета связи их формы и функции (в сущности такой же, как и у традиционных демонологов) не позволил Н. Ф. Познанскому перейти к целостному рассмотрению заговора как явления культуры.

Отвергая теорию Потебни, который строил происхождение заговоров на основе эволюции различных видов сравнения и параллелизма, Н. Ф. Познанский предлагает собственную схему эволюции формы заговора. Он считает, что словесная формула заговора появилась для пояснения возникшего ранее магического обряда, а затем приобрела самостоятельное значение. Это положение коренным образом расходится с результатами исследований этнографов, фольклористов и религиоведов последующего времени, на что прозорливо указал в своей рецензии Е. Кагаров (Е. В. Кагаров. Н. Познанский. Заговоры // РФВ, 1917, № 3/4, с. 206–210).

Действительно, анализ заговорных текстов, имеющихся в распоряжении современных исследователей, показывает, что далеко не все из них возникли из обряда, и представляют собой неизмененные словесные формулировки обрядовых действий (см.: В. Н. Топоров. Об индоевропейской заговорной традиции // Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Заговор. М., 1993, с. 3).

Достаточно спорным представляется и высказанное Н. Ф. Познанским положение о том, что забывание первоначального смысла совершаемых обрядовых действий способствовало совершенствованию словесной формы заговора. Исследователи первобытной культуры однозначно показали, что для первобытного сознания слово и действие одинаково существенны и материальны. Поэтому Н. Ф. Познанский и не может объяснить двойственность упоминаемого в заговорах образа целители болезни. Рассматривая образ гигантской щуки, он пишет: "Совершенно невозможно объяснить, как щука обратилась в олицетворение грыжи" (с. 174). Механизм такого превращения наглядно показал В. Г. Богораз-Тан на примере все того же образа щуки. Подробнее см.: В. Г. Богораз-Тан. Чукчи. Л., 1939, т. 2, с. 39, 40.

Вместе с тем Н. Ф. Познанский весьма аргументированно показал, что заговоры занимают особое и своеобразное место в системе фольклорных жанров. Возникнув в глубокой древности, они продолжают бытовать и в настоящее время. Именно по этой причине внешне простой и незамысловатый текст заговора часто содержит весьма интересный сплав разновременных компонентов.

Заговоры основывались на знаниях, существовавших как бы в двух измерениях — положительном и отрицательном. Это было подмечено еще в XVI веке знаменитым французским демонологом Реми. Он считал, что знахарь, который лечит людей, является носителем «чистого» знания, а колдун, заключивший договор с дьяволом, действует благодаря «черному» знанию, полученному от своего повелителя.

В заключение следует сказать несколько слов и об истории собирания заговоров. Оно прибрело широкий размах с 1847 года, когда было организовано Русское географическое общество. Его этнографическое отделение являлось координирующим центром, вокруг которого объединились усилия любителей старины и краеведов, живших по всей России. Они постоянно присылали в архив общества свои записи и обнаруженные ими тексты.

Постепенно расширялись районы их деятельности, и к концу XIX века материалы стали поступать из Сибири и с Севера. Этому процесу способствовала и организация Этнографического бюро князя В. Н. Тенишева, которое регулярно рассылало специальные памятки по собиранию материалов о народных средствах лечения. Большое количество ценных текстов было собрано и в архиве Министерства юстиции.

Все эти материалы дополнялись многочисленными публикациями в местной печати (например в многочисленных "Губернских ведомостях") и были использованы при составлении крупнейших сборников заговорных текстов — "Великорусские заклинания" Л. Майкова (1869) и "Русская народно-бытовая медицина" Г. Попова (1903).

Несколько отличается от названных изданий сборник П. С. Ефименко "Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии" вып. II (1878). Он содержит не только записанные собирателем тексты, но и выписки из старинных рукописей. Большое количество старинных заговорных текстов опубликовано и в труде Н. Н. Виноградова "Заговоры, обереги, спасительные молитвы и проч." (1910). К сожалению все названные книги, за исключением недавно переизданного сборника Л. Майкова (Великоруссие заклинания. Сборник Л. Майкова. СПб., 1994 / Изд. подготовил А. К. Байбурин), в настоящее время представляют большую редкость.

Вот почему перед современным исследователем открываются практически неограниченные возможности изучения заговора как в его живом бытовании, так и в историко-этнографическом плане. Думается, что публикация книги Н. Ф. Познанского и намеченная в ней методика исследования будут служить этой цели.