|
||||
|
|
Светская повесть «Пиковая дама» Мы говорили уже о «Романе в письмах», который начат был Пушкиным в 1829 г. В этом романе Пушкин хотел, очевидно, обновить сюжеты старого сентиментального романа. Мы имеем прямые указания на Ричардсона. Рассуждения Лизы сводятся к тому, что герои романов – мужчины изменились, а женщины не изменились. В романе рассказывается об ухаживании одного молодого человека за женщиной, которую он хочет соблазнить. Он как бы ловелас неоконченного романа. Лиза в романе – дворянка, которая воспитывается в чужом доме. Лиза рассказывает о себе, как трудно ей было и как много мелочных горестей неразлучно с положением воспитанницы. Лиза пишет: «Поведение со мною мужчин, как бы оно ни было учтиво, поминутно задевало мое самолюбие. Холодность их или приветливость, всё казалось мне неуважением. Словом, я была создание пренесчастное, и сердце мое, от природы нежное, час от часу более ожесточалось. Заметила ли ты, что все девушки, состоящие на правах воспитанниц, дальних родственниц, demoiselles de compagnie и тому подобное, обыкновенно бывают или низкие служанки, или несносные причудницы? Последних я уважаю и извиняю от всего сердца» (Пушкин, т. IV, стр. 419). Воспитанница эта уезжает к бабушке и чувствует себя дома. Здесь она встречается с Владимиром, про которого мы уже говорили. Владимир ухаживает за Лизой и за ее подругой Машей одновременно. Очень любопытен Владимир по своему происхождению. Вот что пишет Лиза в третьем письме: «Нет, милая моя сваха, я не думаю оставить деревню и приехать к вам на свадьбы. Откровенно признаюсь, что Владимир ** мне нравился, но никогда я не предполагала выйти за него. Он аристократ, а я – смиренная демократка. Спешу объясниться и заметить гордо, как истинная героиня романа, что родом принадлежу я к самому старинному русскому дворянству, а что мой рыцарь внук бородатого мильонщика – ты знаешь, что значит наша аристокрация. – Как бы то ни было,** человек светский; я могла ему понравиться, но он для меня не пожертвует [надеждами на знатное родство и] богатой невестою и выгодным родством» (Пушкин, т. IV, стр. 454). Роман остался недописанным; темой его, насколько мы можем видеть, было ухаживание человека из новой аристократии за представительницей разорившейся старой аристократии. Есть отрывок Пушкина, начинающийся словами: «На углу маленькой площади». Это второй вариант начала романа из великосветского быта. В этом романе мы видим стареющую бледную даму и молодого человека, Валерьяна Волоцкого. Валерьян Волоцкий – человек, ищущий места в среде новой аристократии. Вот отрывок его разговора с Зинаидой. Зинаида спрашивает про бал у князя Горецкого: « – А тебе очень хотелось быть на его бале? – Ни мало. Чорт его побери с его балом. Но если зовет он весь город, то должен звать и меня. – Который это Горецкий? Не князь ли Яков? – Совсем нет. Князь Яков давно умер. Это брат его, князь Григорий, известная скотина. – На ком он женат? – На дочери [какого-то целовальника, нажившего миллионы,] того певчего, как бишь его? – Я так давно не выезжала, что совсем раззнакомилась с вашим [высшим обществом]. Так ты очень дорожишь вниманием князя Григория, известного мерзавца, и благосклонностью жены его, дочери целовальника? – И конечно, – с жаром отвечал молодой человек, бросая книгу на стол. – Я человек светский и не хочу быть в пренебрежении [у аристократии, из какой грязи, впрочем, ни была б она вылеплена], у светских аристократов. Мне дела нет ни до их родословной, ни до их нравственности» (Пушкин, т. IV, стр. 444–445). Здесь мы видим опять молодого человека, стремящегося войти в общество. Из этого наброска вошел в «Пиковую даму» один эпиграф из главы 11: «Вы пишете письма в четыре страницы скорее, чем я успеваю их прочитывать». Отрывок относится к 1829 г. В 1833 г. Пушкин делает еще записи, уже приближающие нас вплотную к «Пиковой даме». Здесь есть уже и заглавие и эпиграф. «Пиковая дама»Гл<ава> 1А в ненастные дни(Рукописная баллада.) В этом отрывке еще нет эпиграфа «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». Герман и Шарлота – оба немцы, их отношения сентиментальны и традиционны. В дальнейшем Пушкин во вторую главу вставляет характеристику положения воспитанниц, развивая то, что было им сделано в «Романе в письмах». Он сохраняет даже имя героини – Лиза. Герман остается, как и в первоначальном наброске, немцем, в нем есть элементы человека, втирающегося в чужое для него общество. Повесть отличается от отрывков тем, что она вся стянута в один сюжетный узел. Появление нового эпиграфа обозначает здесь перемену самого плана произведения. Карточная терминология консервативна, и сейчас в практике гадания есть выражение: «остаться при пиковом интересе». Рассказ основан на понятиях карточной игры и на смысловом значении масти и фигур. Начинается он стремительно. «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова». Это одно из знаменитейших пушкинских начал, в которых указывается место и обстановка действия. От отрывка, начинающегося словами: «Гости съезжались на дачу», начал работу над «Анной Карениной» Лев Толстой. «Гости съезжались на дачу». «Вот как надо начинать, – сказал вслух Лев Николаевич. – Пушкин наш учитель. Это сразу вводит читателя в интерес самого действия. Другой бы стал описывать гостей, комнаты, а Пушкин прямо приступает к делу…» Лев Николаевич удалился в свою комнату и тут же набросал начало романа «Анна Каренина», которое в первом варианте начиналось так: «Все смешалось в доме Облонских» (П. Бирюков, т. II, 1913, стр. 201–205). Впоследствии Толстой приписал к этому началу рассуждение о том, что «все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Здесь сказалось толстовское стремление обобщать явления. Его стремительное начало – «Все смешалось в доме Облонских» – давалось им как частный случай. Пушкинское начало сразу вводит вас в середину событий. Кончились карты, утро, люди ужинают и разговаривают. «Долгая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пятом часу утра». У Марлинского в этой обстановке дана была бы серия рассказов. Началось бы с шутки, потом пошел бы рассказ более серьезный, и кончилось бы дело рассказом патетическим. Пушкин дает разговор, в котором вся экспозиция: « – А каков Германн! – сказал один из гостей, указывая на молодого инженера, – отроду не брал он карты в руки, отроду не загнул ни одного пароли, а до пяти часов сидит с нами и смотрит на нашу игру! – Игра занимает меня сильно, – сказал Германн, – но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее. – Германн – немец: он расчетлив, вот и всё! – заметил Томский. – А если кто для меня непонятен, так это моя бабушка, графиня Анна Федотовна. – Как? что? – закричали гости. – Не могу постигнуть, – продолжал Томский, – каким образом бабушка моя не понтирует! – Да что ж тут удивительного, – сказал Нарумов, – что осьмидесятилетняя старуха не понтирует? – Так вы ничего про нее не знаете? – Нет! право, ничего!.. – О, так послушайте…» (Пушкин, т. IV, стр. 256.) Тут мы имеем главных действующих лиц, данных в той характеристике, которая нужна для их столкновения. Рассказано о молодом человеке и о старухе, которая не играет. После ввода героев идет анекдот о том, как графиня в молодости получила от Сен-Жермена тайну трех выигрывающих карт. Рассказывается, что старуха подарила эту тайну покойному Чаплицкому. Таким образом, повесть начинается с анекдота, в котором дана завязка, с описания карточного увлечения молодежи и с характеристики Германа, связанной с характеристикой графини. Глава II эпиграфом имеет светский разговор. Все эпиграфы «Пиковой дамы», кроме эпиграфа к главе V, о котором я буду говорить отдельно, даны из малой литературы («Рукописная баллада») или из разговоров и переписки. Содержание рассказа несколько фантастично, а эпиграфы подчеркнуто бытовые. Они как бы снижают рассказ и делают его более бытовым. Глава II описывает старую графиню и ее воспитанницу. Эпиграф в переводе звучит так: « – Вы, кажется, определенно предпочитаете служанок? – Что прикажете, сударыня? Они более свежи». В обществе старой графини показан Томский, который в предыдущей главе рассказал анекдот. Из обмолвки Лизы мы узнаем, что около дома ходит инженер. После этого мы видим и самого инженера. «Лизавета Ивановна осталась одна; она оставила работу и стала глядеть в окно. Вскоре на одной стороне улицы из-за угольного дома показался молодой офицер». После этого идет сцена отношений старой графини с ее воспитанницей, история самой Лизы, и, с пушкинской стремительностью, рассказано, что уже два дня под окном Лизы ходит молодой инженер. Дальше идет характеристика Германа и рассказ о впечатлении, которое произвел на него анекдот. Под этим впечатлением бродил Герман по улице, увидал старинный дом, спросил, чей он, узнал, что это дом графини. «Удивительный анекдот снова представился его воображению». Ночью Герману снятся карты: «Проснувшись уже поздно, он вздохнул о потере своего фантастического богатства, пошел опять бродить по городу, и опять очутился перед домом графини ***. Неведомая сила, казалось, привлекала его к нему. Он остановился и стал смотреть на окна. В одном увидел он черноволосую головку, наклоненную, вероятно, над книгой или над работой. Головка приподнялась. Германн увидел свежее личико и черные глаза. Эта минута решила его участь» (Пушкин, т. IV, стр. 267). Сюжет уже построен; он построен на прямом столкновении Германа и графини и на осложненном отношении Германа и Лизы. Герман шел к графине, у него была мечта: «Представиться ей, подбиться в ее милость, – пожалуй, сделаться ее любовником, – но на всё это требуется время»… Лиза принимает его за человека, увлеченного ею. В черновике план Пушкина обыкновеннее, в нем нет сложности жизнеотношений. Третья глава имеет эпиграф: «Вы пишете мне, мой ангел, письма на четырех страницах скорее, чем я могу их прочесть». Глава рассказывает о том, как Герман сперва присылал Лизе письма, взятые из немецких романов, а потом начал засыпать ее письмами, в которых выражались «и непреклонность его желаний и беспорядок необузданного воображения». Лиза назначает Герману свидание, в письме она невольно указывает ему путь к спальне графини. Герман проходит к графине, допрашивает ее о трех картах, графиня умирает. Четвертая глава очень коротка, она снабжена эпиграфом из переписки: «7 мая 18*. Человек без нравственности и без религии». В этом эпиграфе как бы иронически предупреждена та оценка, которая может быть дана читателем Герману. Лиза думает о ночном свидании. На балу она говорила о Германе. Томский характеризовал Германа так: «Этот Германн – лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства». Лиза сидит у себя. «Портрет, набросанный Томским, сходствовал с изображением, составленным ею самою, и, благодаря новейшим романам, это, уже пошлое лицо, пугало и пленяло ее воображение». Входит Герман. « – Где же вы были? – спросила она испуганным шопотом. – В спальне у старой графини, – отвечал Германн, – я сейчас от нее. Графиня умерла. – Боже мой!.. что вы говорите?.. – И кажется, – продолжал Германн, – я причиною ее смерти. Лизавета Ивановна взглянула на него, и слова Томского раздались в ее душе: у этого человека по крайней мера три злодейства на душе! Германн сел на окошко подле нее, и всё рассказал. Лизавета Ивановна выслушала его с ужасом. Итак, эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, всё это было не любовь! Деньги, – вот чего алкала его душа! Не она могла утолить его желания и осчастливить его!» (Пушкин, т. IV, стр. 277). После этой сцены Пушкин снова поддерживает тему Наполеона: «Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догорающую свечу: бледный свет озарил ее комнату. Она отерла заплаканные глаза и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну» (там же, стр. 278). Тема бедного молодого человека, не имеющего места в жизни и добивающегося его, уже была известна к этому времени. Очень часто этот бедный молодой человек давался в образе художника или поэта. Жизнь его обставлялась ужасами, которые принуждали его к преступлениям. Ряд этих молодых людей завершается в русской литературе образом Раскольникова. В «Преступлении и наказании» участь Дуни, которая должна выйти замуж за нелюбимого человека, самим Достоевским сближена с участью проститутки Сони. Брак Дуни имеет своей целью добыть средства, чтобы поддержать брата. Перед необходимостью совершить преступление Раскольников поставлен стремлением поддержать мать и спасти сестру. Это очень традиционно, и встречается у многих писателей предшествующих, в том числе у Некрасова-прозаика и у Панаева. Это тема бедного молодого человека, который добивается богатства во имя сентиментальных мотивов. Пушкин изменил сентиментальную мотивировку действий «молодого человека», давши Герману небольшое состояние. Это человек, добивающийся места в жизни. Пушкин косвенно называет этот образ пошлым. Он связывает его с добродетельным немцем, с немецким буржуа. Это самый неромантический из людей, связанных с Наполеоном. Пятая глава начинается эпиграфом, подписанным именем мистика Шведенборга: «В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса фон-В***. Она была вся в белом и сказала мне: «Здравствуйте, господин советник!» Герман имел множество предрассудков, как характеризует его Пушкин, поэтому он решил явиться на похороны графини. На похоронах с ним произошел обморок. За обедом Германн много пил, «против обыкновения своего». Ночью к нему приходит призрак. Призрак является, шаркая туфлями. Мистика дана в чрезвычайно сниженном виде. «В это время кто-то с улицы заглянул к нему в окошко, – и тотчас отошел. Германн не обратил на то никакого внимания. Через минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, – и Германн узнал графиню! – Я пришла к тебе против своей воли, – сказала она твердым голосом: – но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, – но с тем, чтоб ты в сутки более одной карты не ставил, и чтоб во всю жизнь уж после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне… С этим словом она тихо повернулась, пошла к дверям, и скрылась, шаркая туфлями» (Пушкин, т. IV, стр. 281) Эта сниженная реалистическая мистика любопытна. Мистика г-жи Рэдклифф не снабжена реалистическими подробностями, зато она в конце романа рационалистически объяснена. Все ужасы «удольфских» тайн становятся реалистическими. Фантастика пушкинского времени иная. На русской почве она была осуществлена в частности Погорельским. Погорельский напечатал в «Литературных новостях», издававшихся при «Русском инвалиде», повесть, которая называлась «Лафертовская маковница». Прочитав эту повесть, Пушкин написал своему брату: «Что за прелесть Бабушкин Кот! Я перечел два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Аркадием Фалалеевичем Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повертываю голову и выгибаю спину. Погорельский ведь Перовский, не правда ли?» Пушкин здесь ошибся в имени кота. Черный кот колдуньи обратился в чиновника, который странным образом повертывал головой, из приятности выгибал круглую спину; звали его Аристарх Фалалеевич Мурлыкин. Демонская его сущность рассказана подробно, но в то же время он дан пародийно. «Маша смотрела из окна и видела, как Аристарх Фалалеич сошел с лестницы и, тихо передвигая ноги, удалился; но дошед до конца дома, он вдруг повернул за угол и пустился бежать, как стрела. Большая соседская собака, с громким лаем, во всю прыть кинулась за ним, однако не могла его догнать». Издателю «Русского инвалида» и этого показалось мало, он дал свою развязку, в которой объяснялось, что бабушка не была колдунья. Книга Погорельского «Двойник, или мои вечера в Малороссии», изданная в 1828 г., содержит четыре повести, связанные между собою разговорами автора с собственным двойником. Эти повести и особенно рассказы по тону напоминают появление графини. Например, пересказывая штиллинговскую теорию духов, Погорельский говорит, что к одному человеку приходил покойный профессор, живший прежде в той же комнате. Призрак ничего не говорил, но делал движения губами, как будто курил трубку. Оказалось, что покойник забыл заплатить за курительный табак. Погорельский комментирует этот рассказ: «Я воображаю себе, – отвечал я, – какая бы в России сделалась суматоха, если б у нас вошло в моду, чтобы люди, не заплатившие долгов своих, являлись после смерти и делали знаки!» Призраки Погорельского ходили уже в литературе реалистическо-романтической, поэтому в них было много пародийного и бытового, – например, у призрака старого капуцина отмечался плохо выстиранный колпак, призраки католические и лютеранские ссорились, призраки кряхтели и даже издавали вредные испарения. Манера появления «пиковой дамы» поэтому не противоречила литературным обычаям того времени. Она пришла так, как приходит «белая женщина» у Погорельского. Ее требования тоже обычны. Призраки 30-х годов любили завершать незавершенные свои житейские дела. Можно сказать, что «Пиковая дама» как призрак несколько старомодна. Между прочим, она обманывает Германа, поставив ему условие и не выполнив своего обещания. Герман не бросает Лизу, по крайней мере это не оговорено Пушкиным; между тем туз сменился пиковой дамой, и Герман проигрывает. Я дал подробную характеристику «Пиковой дамы» потому, что мне важно установить отсутствие мистического содержания в повести. Герман романтик, заключающий договор с духами, работает, исходя из мистического шаблона. Строение повести повторяет частично строение «Гробовщика». Ее мистичность мерцает, то появляясь, то исчезая. Фантастичен выигрыш двух карт подряд, но проигрыш реалистичен. Пушкин холоден по отношению к Герману. Герман одновременно и Наполеон и герой пошлого романа. Пушкин не увлекается своим героем так, как увлечен Стендаль карьерой Жюльена из «Красного и Черного». Гибель героя дается с пародийным эпиграфом: « – Атанде! – Как вы смели мне сказать атанде? – Ваше превосходительство, я сказал атанде-с!» После этого эпиграфа идет описание мании Германа, дана точная характеристика ее. «Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место. Тройка, семерка, туз – скоро заслонили в воображении Германна образ мертвой старухи. Тройка, семерка, туз – не выходили из его головы и шевелились на его губах. Увидев молодую девушку, он говорил: – Как она стройна!.. Настоящая тройка червонная. – У него спрашивали: который час, он отвечал: – без пяти минут семерка. – Всякий пузастый мужчина напоминал ему туза. Тройка, семерка, туз – преследовали его во сне, принимая все возможные виды. Тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком» (Пушкин, т. IV, стр. 282). Этот кусок несколько неожидан для Пушкина. Может быть, в нем есть, как и во всей повести, некоторое использование гоголевской прозы. Картина игры дана Пушкиным в сухой манере. Он характеризует крупных игроков минимальным количеством черт, заботится, очевидно, только о том, чтобы показать, что игра шла чистая. «Несколько генералов и тайных советников играли в вист; молодые люди сидели, развалясь на штофных диванах, ели мороженое и курили трубки. В гостиной за длинным столом, около которого теснилось человек двадцать игроков, сидел хозяин и метал банк. Он был человек лет шестидесяти, самой почтенной наружности; голова покрыта была серебряной сединою; полное и свежее лицо изображало добродушие; глаза блистали, оживленные всегдашнею улыбкою» (Пушкин, т. IV, стр. 283). Герман играет, выигрывает, удваивает ставку, ставит в третий раз и проигрывает. Проигрыш мотивирован тем, что он «обдернулся», поставил не ту карту. Герман отходит от стола. Осуществляется эпиграф, – судьба ему говорит «атанде-с». В опере Лизавета Ивановна бросается в Зимнюю канавку. Опера написана на более примитивный сюжет. Лизавета Ивановна и Герман в рассказе связаны сложнее. Лизавета Ивановна заменяет собою старую графиню; она – средство для Германа. Пушкин устраивает судьбу Лизаветы Ивановны и награждает ее счастьем, как будто на нее передается благоволение покойной графини. Есть известная симметрия в положении Лизы. «Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где-то служит и имеет порядочное состояние: он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы воспитывается бедная родственница» (Пушкин, т. IV, стр. 286). Образ Лизы не развернут Пушкиным до конца, но введение в повесть обедневшей аристократки, обманутой человеком нового времени, чрезвычайно знаменательно и показывает тайное недоброжелательство Пушкина к Герману. Лиза ближе ему, чем Герман. Сама Лиза – как будто эпиграф из неосуществленного романа. Что касается остальных эпиграфов, в обычном понимании этого слова, то они все выяснены во многих работах. Например, комический диалог о предпочтении служанок, как более свежих, особенно ярок в повести, потому что «госпоже» от роду 87 лет. Этот эпиграф взят из зачеркнутых строчек 7-го письма «Романа в письмах». Туда он попал из устного рассказа Дениса Давыдова. Вот отрывок из письма его к Пушкину: «Помилуй, что у тебя за дьявольская память: я когда-то на лету рассказывал тебе разговор мой с М. А. Нарышкиной: «Vous preferez les suivantes» сказала она мне: «parce qu'elles sont plus fraiches» был ответ мой; ты слово в слово поставил это эпиграфом в одном из отделений «Пиковой дамы». Вообрази мое удивление и еще более восхищение жить так долго в памяти Пушкина, некогда любезнейшего собутыльника и всегда единственного родного моей душе поэта. У меня сердце облилось радостью, как при получении записки от любимой женщины» (Переписка, т. III, стр. 92). Все эпиграфы к «Пиковой даме» такого характера. Их источник можно найти, но он не был известен читателям. Если сравнить их с обычным эпиграфом, то мы видим, что они здесь играют роль противоположную обычной, так сказать, разлитературивая описание. «Пиковая дама» была принята читателями восторженно, она была дважды отмечена в «Библиотеке для чтения»… Сенковский написал Пушкину, прочтя первые две главы повести, большое письмо. Сенковский хвалил в повести стиль и хороший вкус. Он говорил, что именно так и нужно писать по-русски, что так должны говорить все до купцов второй гильдии включительно; ниже Сенковский не спускался… По стилю Сенковский сближал вещь с «несколькими страницами» «Монастырки». «Монастырка» – это повесть Погорельского. Белинский говорил о «Пиковой даме» холоднее: «Пиковая дама» собственно не повесть, а мастерской рассказ. В ней удивительно верно очерчены старая графиня, ее воспитанница, их отношения и сильный, но демонически-эгоистический характер Германа. Собственно, это не повесть, а анекдот: для повести содержание «Пиковой дамы» слишком исключительно и случайно. Но рассказ – повторяем – верх мастерства» (Белинский, Полное собр. соч., М. – Л., 1926, т. XII, стр. 216). Свет принял повесть очень хорошо. Это была, может быть, единственная вещь позднего Пушкина, имевшая успех. Пушкин пишет: «Моя «Пиковая дама» в большой моде. – Игроки понтируют на тройку, семерку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Натальей Петровной и, кажется, не сердятся» (Пушкин, т. VI, стр. 404). Светом повесть могла быть понята как анекдот о неудаче выскочки, парвеню, внесшего в карточную игру расчет и благоразумие. Это была повесть о поражении Германа. Для Пушкина Герман – не герой, но он знает, что Герман если не герой, то человек будущего. Во второй половине мая 1831 г. Пушкин писал Хитрово: «Вот ваши книги, умоляю вас прислать мне второй том «Rouge et Noir». Я от него в восторге» (стр. 112). В конце того же месяца он снова пишет: «Rouge et Noir» – хороший роман, несмотря на фальшивую риторику, встречающуюся в некоторых местах, и на несколько замечаний дурного вкуса» (там же, стр. 116). На стр. 218 книги «Письма Пушкина к Е. М. Хитрово» Б. В. Томашевский приводит заметку газеты «Figaro» о предстоящем выходе романа, в которой отмечает странность заголовка. В самом деле, термины рулетки, поставленные в заголовке, не имеют прямой связи с сюжетом. Мне кажется, что название «Пиковая дама» – игрецкий термин, связанный с названием «Rouge et Noir» – рулеточным термином. Герман же – это Жюльен Сорель. Конечно, это не подражание Стендалю, это борьба с ним. В России были такие же безвестные ученики Наполеона, как Сорель, и Пушкин о них написал. Указания на связь «Пиковой дамы» с «Красным и Черным» делали в последнее время Б. Томашеяский и В. Виноградов (в новой статье), М. С. Гус. Все они сближали вещи, не показывая борьбу Пушкина со Стендалем. Остановимся на несколько минут над вопросами о стиле повести. Знаменитый писатель конца восемнадцатого века Карамзин воспитывал свой слог на переводах. Его спросили раз: «Откуда взяли вы такой чудесный слог?» – «Из камина», – отвечал он. – «Как из камина?..» – »Вот как: я переводил одно и то же раза по три и по прочтении бросал в камин, пока наконец не доходил до того, что оставался довольным и пускал в свет». Греч об «Истории» Карамзина написал в своих мемуарах:»Она удовлетворила многим требованиям (я говорю только в отношении к языку) но, воля ваша! – прежде он писал лучше. И повести его и «Письма русского путешественника», и статьи «Вестника Европы» написаны слогом приятным, естественным, не отвергавшим прикрас, но и не гонявшимся за красотами. Я несколько раз читал его «Историю Русского Государства», занимаясь сочинением грамматики, разложил большую часть его периодов, исследовал почти все обороты: находил многое хорошим, прекрасным, правильным, классическим, но вздыхал о «Бедной Лизе». В слоге его истории видны принужденность, старание быть красноречивым, насильственное округление периодов, все искусственно, все размечено, и не то что прежде». Для Пушкина форма не была только внешним видом произведения: Плавность, которой добивались различными драматическими построениями, оказалась достигнутой внутренним путем. Пушкинский язык – язык богатый, точный, народный; но не нужно думать, что Пушкин писал только разговорным языком. В третьем номере «Современника» в 1836 году Пушкин в анонимной статье написал: «Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течении веков. Писать единственно языком разговорным – значит не знать языка». Принято думать, что источником пушкинского прозаического языка являются его письма. Эта мысль вряд ли верна. Первые письма Пушкина традиционны. Пушкин пишет в них часто периодами. Письма имеют свое сюжетное построение и наполнены превосходными описаниями. В ранних письмах Пушкин как будто еще находится под влиянием Карамзина и его «Писем русского путешественника». В 1820 году он пишет своему брату, описывая Кавказ: «Жалею, мой друг, что ты со мной вместе не видал великолепную цепь этих гор, ледяные их вершины, которые издали на ясной заре кажутся разноцветными и недвижными». Это написано еще ритмично; дальше идет фраза: «Жалею, что ты не восходил со мною на острый верх пятихолмного Бешту». Пушкин еще пишет периодами, но добивается мысли, картины, а не слога. Через много лет он найдет иные слова для описания облаков, точные, как будто освобожденные от насилия грамматики. Вот как описывает облака Кавказа Пушкин в «Путешествии в Арзрум»: «Утром проезжая мимо Казбека увидал я чудное зрелище. Белые, оборванные тучи перетягивались через вершину горы и уединенный монастырь, озаренный лучами солнца, казалось плавал в воздухе, несомый облаками». Эти оборванные, перетянутые тучи – действительно тучи Кавказа. Но для того, чтобы так описать их, нужно было еще много работать. Мы знаем два черновика письма к Дельвигу, написанные из Михайловского. Письмо совершенно литературно, оно начинается упоминанием книги «Путешествие по Тавриде» Муравьева. Есть в этих строках еще и чувствительность, хотя Пушкин подчеркивает в письме отличие своих впечатлений от записей путешественника Муравьева. Но все время Пушкин возвращается к реальности. Приведу два отрывка: «Из Азии переехали мы в Европу (Из Тамани в Керчь, – примечание Пушкина) на корабле. Я тотчас отправился на так называемую Митридатову гробницу (развалины какой-то башни) там сорвал цветок для памяти и на другой день потерял [его] без всякого сожаления. Развалины Пантикапеи не сильней подействовали на мое воображение. Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпичи – и только. Я объехал полуденный берег и путешествие М. оживило во мне много воспоминаний: но страшный переход по скалам Кикенеиса не оставил ни малейшего следа в моей памяти». В эпоху написания Пушкиным «Пиковой дамы» Пушкин достиг уже величайшей простоты языка. Он пишет кратчайшей фразой, почти не прибегая даже к прилагательным. Один из его современников так описывает манеру говорить самого Пушкина в это время: «Слог его краток и точен, чуждается всего излишнего, всего, что служит к его украшению. Он редко прибегает к метафорам, но где их употребит, там они необходимы и метки. В слове, всегда метком, и заключается его искусство. Везде чувствуешь, что мысли и нельзя было иначе выразить; в выражении его ничего нельзя изменить. Вот описание прихода Германа в дом графини. В этом описании прилагательные самые простые: погода – ужасная, ветер – мокрый». Просто дано и описание воспитанницы Лизы. Упомянуто, что она «в холодном плаще», а «голова ее убрана свежими цветами». Цветы – это для бала, а холодный плащ – для нее самой. В этой детали дано очень много. Обстановка дана словами: «полинялая, старинная, печальная». Самый неожиданный эпитет здесь – «печальный». Потому что он приложен к слову «симметрия». Теперь прочтите весь отрывок, посмотрите, как коротки фразы. Их краткость слегка смягчена тем, что Пушкин вместо точек ставит точки с запятыми. Такая пунктуация при чтении дает более ровную интонацию. Но в черновых набросках Пушкина краткость фразы еще более поражает. В одном черновике Пушкин записывает фразу историка Голикова: «… … грозили ему силой, но Г. Шипов ответствовал, что умеет обороняться». Вот пушкинская транскрипция: «Шипов упорствовал. Ему угрожали. Он оставался тверд». Слог Пушкина краткий. Фразы его прямые. Вот отрывок из «Пиковой дамы»: «Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты. Изредка тянулся Ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока. – Германн стоял в одном сюртуке, не чувствуя ни ветра, ни снега. Наконец графинину карету подали. Германн видел, как лакеи вынесли под руки сгорбленную старуху, укутанную в соболью шубу, и как вослед за нею, в холодном плаще, с головой, убранною свежими цветами, мелькнула ее воспитанница. Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась по рыхлому снегу. Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, – было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не было. Германн взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю и увидел слугу, спящего под лампою, в старинных, запачканных креслах. Легким и твердым шагом Германн прошел мимо его. Зала и гостиная были темны. Лампа слабо освещала их из передней. Германн вошел в спальню. Перед кивотом, наполненным старинными образами, теплилась золотая лампада. Полинялые штофные кресла и диваны с пуховыми подушками, с сошедшей позолотою, стояли в печальной симметрии около стен, обитых китайскими обоями» (Пушкин, т. IV, стр. 270–271). Новая пушкинская плавность достигнута при отрывистости фразы непрерывностью мысли. Она рождена планом. |
|
||
|
Главная | Контакты | Нашёл ошибку | Прислать материал | Добавить в избранное |
||||
|
|
||||
